Отдел третий

Русская церковно-историческая наука: – Невысокая степень развития русской церковно-исторической науки; – позднее появление церковно-исторической науке в ряду других наук в России; – проект духовных школ Феофана Прокоповича (нач. XVIII в.) и место, отводимое здесь проектом, для указанной науки; – неудовлетворительное состояние той же науки в начале и середине XVIII века; – заботы московского митрополита Платона о насаждении церковно-исторической науки в семинарии и Славяно-греко-латинской академии во второй половине ХVIII века и в начале ХIХ-го; его распоряжения и инструкции, изданные по этому случаю; взгляд Платона на «просветительный» характер исторических наук, скромные размеры программы, начертанной Платоном в видах развития школьных церковно-исторических познаний. – Церк. историк Мефодий Смирнов, архиеп. Тверский, характеристика его, церковно-исторической его труд: Liber Historicus ei cer., награды, полученные историком за свой труд; – содержание этой книги, оценка её качеств. – Наступление лучших времен для церковно-исторической науки, устав духовных Академий и семинарий 1814 года, значение этого устава для рассматриваемой науки, появление взгляда на эту науку, как на «общее святилище», возникновение желания насадить «философию истории» в дух. Академиях, преждевременность подобного желания. – Церковный историк Иннокентий Смирнов еписк. Пензенский, биографические сведения о нем, сочинение его: «Начертание церковной истории», условия появления труда, источники автора «Начертания», достоинства и недостатки этого сочинения; 50-летняя служба «Начертания» на пользу науки, – Оценка устава 1814 года, благоприятное и неблагоприятное влияние его на успехи церковно-исторической науки, – перечисление лиц, оказавших услуги этой науке и воспитавшихся при действии устава 1814 года. – Церковный Историк профессор Чельцов, его сочинение: «История христианской церкви» (том I) содержание сочинения, несамостоятельность труда, предприятие – оказавшееся без продолжения. – Новый устав дух. Академии 1869 года, учреждение церковно-исторических отделений в Академиях, введение публичной защиты магистерских и докторских диссертаций, оживление церковно-исторической литературы при действии этого устава, общая её характеристика. – Открытие кафедр церковной истории в ваших университетах, рассмотрение вопроса, с какой целью это сделано. – Новейший устав духовных Академий 1884 года, введение им новой ученой степени «доктор церковной истории», мысли по этому поводу; университетский устав того же 1884 года, постановка церковно-исторической науки в университете и чувствительные её нужды. – Беглое рассмотрение вопроса: каких успехов достигла церковно-историческая наука при действии вышеуказанных академических и университетских уставов 60-х и 80-х годов XIX века: перечисление русских ученых, занимающих видное место в разработке означенной науки, их немногочисленность (заметка относительно церковно-исторических учебников); обнаружение внимания со стороны западной церковно-исторической науки к русской (свидетельство знаменитого протестантского церк. историка).

Церковно-историческая наука в нашем отечестве по своему развитию и успехам стоит на незначительной высоте. Она далеко остается позади церковно-исторической науки запада – не только позади первенствующих западных национальностей: немецкой, французской, английской, итальянской, но уступает по своему значению и национальностям второстепенным – например, шведо-норвежской.

Одною из главных причин такого явления нужно признать слишком позднее включение церковно-исторической науки в состав прочих богословских наук, преподававшихся в русских духовных школах. В то время, как на западе давно уже ввели церковно-историческую науку в программу богословских школ, у нас едва начали помышлять о том же; и на первых порах взялись за это дело апатично, без всякой энергии.

А между тем церковно-историческая наука, как и всякая другая серьезная наука, может достигать надлежащего роста и развития только в связи с тем, как она поставлена и изучается в соответствующих школах.

Первыя попытки ввести церковно-историческую науку в русских духовных школах относятся лишь к началу XVIII века. Но эти попытки имели мало успеха, и так было не только в начале, но и в течение всего XVIII века. Известный Духовный Регламент, составленный сподвижником Петра I-го, архиепископом Псковским, а потом Новгородским Феофаном Прокоповичем выражает довольно забот о распространении и устройстве духовных школ в России; но так как Регламент покоится на схоластической почве, то в его проекте духовных школ почти совсем не было отведено места для истории церковной и гражданской. Историю, ту и другую, проектировалось преподавать в течение только одного года и притом в связи с изучением языков. История или исторические примеры должны были увеселять юношей, поглощаемых скучным делом изучения классиков. По мнению Регламента, ученики охотнее будут учиться, «когда невеселое языков учение толь веселым познанием мира и мимошедших в мире дел растворено им будет»⁶⁰⁷. История, по Регламенту, представлялась веселой забавой для скучающих юношей. Мнение не высокое! Едва-ли оно хоть сколько-нибудь могло располагать к серьезному занятию историей. В частности изучению церковной истории не было отведено самостоятельного места в школах, проектированных Феофаном. Изучение её сливалось и смешивалось с изучением гражданской истории.

Дальнейший ход русского духовного просвещения показывает, что школы, проектированные в Регламенте, прививались туго на русской почве; исторические и церковно-исторические науки долгое время остаются в полном пренебрежении. Через 40 лет по издании Регламента Екатерина II в одной инструкции Св. Синоду замечает, что семинаристы не знают ни истории церковной, ни истории гражданской⁶⁰⁸.

Во второй половине XVIII века некоторые более просвещенные русские архиереи старались было заводить в семинариях классы истории, но кажется безуспешно. Московский митрополит Платон в шестидесятых и семидесятых годах ХVIII-го столетия делает личную попытку ввести общую историю, т.е. церковную и гражданскую в круг наук любимой им и очень важной по её научному значению Троицкой Семинарии, помещавшейся в ТроицеСергиевой лавре (на месте которой в настоящее время находится Московская Духовная Академия). Ему удалось открыть необязательные курсы истории для всех семинаристов, желавших по доброй воле учиться этой науке. Но дух времени, проникнутый схоластицизмом, не благоприятствовал успеху. Желавших слушать и изучать историю оказалось очень мало: трое из богословия, 5-ро из философии и 5-ро же из риторики (богословие, философия и риторика – это названия высшего, среднего и низшего классов тогдашней семинарии). И после митрополиту Платону не раз приходилось напоминать, чтобы серьезнее занимались историей. «Напоминается начальству семинарии – писал он – чтобы прилежное тщание иметь, дабы ученики учены были и успевали в истории церковной и гражданской, ибо сие наипаче человека просвещенным делает» (замечание глубоко-справедливое). Но преподаватели, отдавая большую часть времени изучению обязательных предметов, не соблюдали предписаний Платона, и история была в забросе⁶⁰⁹.

Так дело шло до самого конца XVIII века, до времени царствования Павла, когда по какому-то случаю обратили наконец внимание на печальное положение церковно-исторической науки в духовных школах. В это время от Синода предписано было: в богословском классе тогдашних семинарий и академий, которые, нужно сказать, почти нисколько не отличались одни от других по своей программе преподавания, – изучать «краткую церковную историю с показанием, как значилось в синодском определении, «главных эпох». Все науки, преподававшиеся в семинариях и академиях, разделены были на ординарные, т.е. более важные, и экстраординарные, т.е. маловажные. Первыя должны были изучать все ученики, последним-же обучались по собственной охоте. К этим экстраординарным, обездоленным наукам отнесены были и науки исторические. Притом на более важные предметы изучения (с тогдашней точки зрения) назначались утренние часы уроков, а на менее важные предметы часы послеобеденные⁶¹⁰. Едва-ли нужно добавлять, что при таких условиях церковная история ни мало не оживилась. Некоторые лица, стоящие во главе церковного правительства, вынуждены были втолковывать как семинарскому и академическому начальству, так и преподавателям: каким образом вести такую небывалую науку, какою представлялась церковная история. В настоящее время можно только удивляться тем скромным требованиям, какие тогда предъявлялись касательно церковной истории. В начале ХIХ-го столетия, вышеупомянутый нами, митрополит Платон обращается с следующей инструкцией в знаменитую Славяно-Греко-Латинскую Академию: «ученикам философии и богословия читать (т.е. преподавать) историю всеобщую. Экзаменовать каждый месяц один раз. Экзамен же не в ином чем должен состоять, как в испытании достопамятных случаев: твердо-ли оные памятуют ученики. Ибо история ничего более не требует, как чтобы ученики весьма памятовали, что читали, а в особенности достопамятные в церкви случаи. Сии случаи например: когда христианство началось? Где апостолы проповедовали? Какие были гонения на христиан, и за что, и сколько, и кем? Какие были ереси, когда, от кого и как они были истребляемы? Какие были соборы, поместные и вселенские, по какому случаю и когда?» Как видим, эта академическая программа по церковной истории ничем не отличается от тех, какие в настоящее время можно встречать даже в институтах для учащихся девиц. Замечательно: Платон в своей инструкции делает еще такую прибавку: «не худо-б было-бы, ежели-бы учеников еще испытывать: все ли они одобряют, или в чем не сумнятся ли, или не делают ли на что разумную критику (по части церковной истории). В таком случае сумнения объяснять, а разумную критику похвалить, неблагоразумную же поправлять»⁶¹¹. Интересно было бы знать, откуда у прежних академистов, изучавших церковную историю, мог возникать критицизм, когда от них требовалось только «памятование достопамятных в истории случаев»; тем не менее этот параграф инструкции митрополита Платона заслуживает нашего внимания: им требовалось возбуждение собственного рассуждения в учениках и выработка самостоятельного взгляда на исторические события.

Как-бы то ни было вышеупомянутый указ Синода, появившийся в самом конце XVIII века, в правление Павла, и предписывавший ввести в тогдашних семинариях и духовных академиях изучение по крайней мере «краткой церковной истории», не остался без некоторых последствий. Дело не ограничилось тем, что просвещеннейшие архиереи, в роде Платона, митрополита Московского, ревностно стали стараться о приведении в исполнение названного указа. Пришли к мысли, что если введена церковная история в круг наук, преподававшихся в семинариях и академиях, то непременно должны быть и книги, по которым можно было бы изучать науку. Мысль эта рождалась совершенно естественно, потому что книг, по которым можно было бы изучать церковную историю совсем не существовало. В качестве учебных книг в семинариях и академиях употреблялись некоторые церковно-исторические сочинения, написанные на латинском языке и обязанные своим происхождением протестантским богословам, значит, таким лицам, которые могли писать только в своих интересах и в своем духе, и конечно несообразно требованиям русских духовных школ. По таким руководствам учиться было затруднительно: одно нужно было сокращать и изменять, другое добавлять и исправлять. Работы при пользовании этими книгами было много, а результат сомнителен и неопределенен⁶¹². Оказывалось, что необходимо иметь сочинение по общей церковной истории, написанное русским и православным человеком. Такой человек и в самом деле нашелся. Разумеем Мефодия Смирнова (Мефодий – монашеское имя историка), питомца Славяно-Греко-Латинской Академии, потом ректора Троицкой Семинарии и Славяно-Греко-Латинской Академии, наконец, архиерея в разных епархиях (умер в 1815 г.). Мефодий принадлежит к образованнейшим лицам своего времени. Митрополит Платон называл его «умом проницательным и ученым»⁶¹³. Как профессор, этот ученый человек пользовался большой славой и популярностью⁶¹⁴. Частью по собственной инициативе, а частью по возбуждению со стороны духовного начальства, Мефодий, отвечая нуждам времени, решился составить сочинение по общей церковной истории, которое должно было служить пособием при изучении названной науки. Но напечатан только один том, написанный на латинском языке и носящий заглавие: Liber Historicus, с пояснением, что книга обнимает историю христианской церкви первых трех веков⁶¹⁵. Издана в Москве, в 1805 году. Вот первая книга у нас, на Руси, по общей церковной истории, поставившая себе целью обозреть ход дел в христианской церкви за три первые века. Как первая книга по нашей науке, она не может не заслуживать памяти потомства. Замечательно, что автор этого сочинения – Мефодий Смирнов, бывший в то время архиепископом Тверским, за свой труд получил разом две монарших награды: звезду Александра Невского и бриллиантовый крест на клобук⁶¹⁶. Указываем на это обстоятельство частью потому, что, как известно, в наше время никаких наград за ученые сочинения не полагается; а частью – и это главное – потому, что факт этот очень громко свидетельствует о искреннем и деятельном желании самой верховной власти и высшего начальства всячески поощрять разработку церковно-исторической науки. Видно, что сознание важности церковно-исторической науки начинает значительно возрастать.

Считаем долгом сделать несколько кратких замечаний о достоинствах и недостатках сочинения Мефодия: Liber Historicus. Книга написана, несомненно, очень учено. Автор перечитал все лучшее, что можно было найти в то время в иностранной литературе по части изучения первых трех веков христианства⁶¹⁷. Но к сожалению, так как ученость автора была заимствована со стороны, то она составила, так сказать, лишь внешнюю принадлежность, внешнее украшение сочинения. Ученость автора мало оживила его книгу. В ней много дельных рассуждений и хороших объяснений; но рядом с этим много такого, что сильно затемняет её достоинства. Например, жизнь Господа Иисуса Христа изображена так сухо, что мы имеем пред собой только конспект и больше ничего. Ереси первых трех веков Мефодий излагает не в систематическом, а хронологическом порядке, вследствие чего выходит большая путаница; сообщение сведений об еретиках напоминает собой послужные списки. О церковных писателях изучаемой им эпохи Мефодий говорит очень мало и недостаточно. У него нет ни раскрытия учения св. Отцев, ни характеристики их сочинений. Говоря о причинах гонений на христиан, он довольствуется указанием лишь таких причин, о которых говорят христианские апологеты того времени. Без всяких оснований, истории гонений автор отводит последнее место в ряду явлений, им изучаемых. История Мефодия, ко вреду для своего дела, захватывает кроме истории в собственном смысле и церковное право (канонику), и науку о богослужении (литургику) и учение об отцах церкви (патристику). Отсюда, как естественное следствие, сжатость изложения», переходящая в неприятную сухость стиля. Книга Мефодия, тотчас по её явлении в свет, в 1805 году, была введена в качестве учебного руководства по церковной истории в Славяно-Греко-Латинской Академии, где как и в других академиях и даже семинариях в то время преподавание велось еще на латинском языке. Но по правде сказать: книга едва-ли хоть сколько-нибудь годилась для указанной цели. Она предполагает очень серьезную подготовку в читателе, каким не был тогдашний академист. Сочинение Мефодия нередко отсылает своего читателя за подробными разъяснениями того или другого вопроса к сотне книг в иностранной литературе. В виду этого сочинение Мефодия могло быть полезно разве для наставника церковной истории, да и то не для всякого. Заметим еще, что книга наполнена полемикою против протестантов, вследствие чего она теряет тон спокойного ознакомления с делом⁶¹⁸. В ней нередко встречаются рассуждения, которые очевидно сильно интересовали самого историка, но которые кажутся излишними для читателя⁶¹⁹. Итак мы видим, что недостатков в книге архиепископа Мефодия Смирнова было много – и неудивительно, если она в свое время не встретила сочувствия. И в школе, и в публике, и в науке она скоро была полузабыта. Не было даже попытки перевести Liber Historicus на русский язык, хотя церковно-историческая наука не может у нас похвалиться богатством литературы и в настоящее время. Все это мы говорим не для того, чтобы принизить нашего давнего сотоварища по науке: его достойное имя не забудется в истории нашей науки; а чтобы указать, как мало удачи имела первая попытка давнего русского ученого насадить церковно-историческую науку на русской почве. Он слишком поторопился. Еще много воды должно было утечь, прежде чем эта наука стала развиваться и крепнуть.

Прошли целые десятилетия прежде чем наступили лучшие времена для церковно-исторической науки. Впрочем и в первой четверти ХIХ-го века в царствование Александра I-го мы встречаем заметные старания надлежащей власти вызвать русских богословов к серьезному занятию такой важной в системе богословского образования наукой, какою должна была сделаться церковная история. В некотором отношении эпоху в развитии церковно-исторической науки на Руси составляет тот устав семинарий и академий, который выработан был в средине царствования Александра I-го, устав Сперанского, так называемый по имени главного участника в его редактировании Михаила Михайловича Сперанского, впоследствии графа. Указанный устав Высочайше утвержден в 1814 году, но вошел в действие даже несколько раньше. С этого времени церковная история, как наука, получила более самостоятельный вид и более прочное положение среди других богословских наук. В Академиях положено было тогда преподавать церковную историю в последние два года академического курса (академический курс был тогда четырех-годичный, как и теперь), и притом преподавать до обеда ⁶²⁰ ), – до обеда, т.е. из экстраординарных, какою именовалась церковная история в официальных сферах еще в конце XVIII века, наука эта возведена в ранг ординарных. Несомненное повышение! А главное – в мотивированном проекте академического устава 1814 года церковная история не обинуясь названа возвышенным именем: «общего святилища», т.е. как-бы всемирного храма. От преподавания и изучения церковно-исторической науки в академиях, при этом, потребовали таких качеств и свойств, которые назад тому десять лет до этого времени и во сне никому не снились. Проект Академического устава выражает требование, чтобы в духовных академиях излагалась ни больше, ни меньше как философия истории. Именно говорилось: «науки исторические могут иметь две цели и потому в двух разных отношениях должны быть преподаваемы. Первая цель исторического изучения состоит в том, чтобы каждое происшествие, замечательное в событиях мира, уметь отнести к своему времени и месту и связать с обстоятельствами современными.. Сей предмет обыкновенного учения истории. Вторая цель, высшая и несравненно полезнейшая, состоит в том, чтобы в связи происшествий открыть успехи нравственности; постепенное шествие (т.е. прогресс) человеческого разума и различные его заблуждения, судьбы ложных религий и преуспеяние единой истинной – христианской. Все сии умозрения в связи их составляют то, что называется собственно философией истории. Как исторические науки (т.е. церковная и гражданская история вместе) в первом отношении составляют предмет низших училищ (т.е. семинарий), то истинным предметом академического учения – заявляется в нашем документе – должна быть философия истории»⁶²¹. Таков по разъяснению составителей устава «необыкновенный предмет обучения истории» в академиях в отличие от обыкновенного, которому отводилось место в семинариях. Действительно, это был необыкновенный предмет преподавания, потому что он должен был изумлять тогдашних малоученых богословов, почти вовсе незнакомых с наукой исторической, привыкших почивать на схоластической латыни, не имевших ясного понятия о западной науке и её успехах. Потребовали теперь философии истории от таких наставников, которым назад тому десять лет нужно было втолковывать, что такое церковная история вообще, как нужно учить ей, которых знакомили – словом, с азами науки (как это делал митрополит Платон). Само по себе понятно, что под сенью академического устава 1814 года никакой философии истории не процвело.

На самых же первых порах оказалось, что и нет никакого русского учебника, по которому можно было бы знакомить учащихся с элементами церковно-исторической науки. Книга архиепископа Мефодия, хотя и составляла новинку для рассматриваемого времени (не исполнилось еще и десяти лет со времени появления её в свет), но однако она не годилась для учебника: она обнимала, как мы знаем, только небольшую часть церковной истории и имела антипедагогический характер. – Вышло приказание составить учебное руководство по церковной истории и Иннокентий Смирнов (монашеское имя нашего историка), впоследствии епископ Пензенский, составил второпях (тогда вообще любили очень спешить) книгу, озаглавленную: «Начертание церковной истории от библейских времен до XVIII века», в двух томах. Сочинение вышло в 1817 году, в Петербурге. «Начертание» Иннокентия в продолжение полустолетия и было официальным учебником в академиях и семинариях, а потому выдержало множество изданий. И это вместо всякой другой философии истории!

Остановимся на несколько минут нашим вниманием на труде Иннокентия Смирнова. Иннокентий получил образование в Троицко-Лаврской Семинарии, по курсу наук стоявшей тогда не ниже Славяно-Греко-Латинской Академии, кончив учение в 1806 году. А в 1812 году его вызвали в Петербург и назначили профессором церковной истории в тамошней духовной Академии. Затем Иннокентий был ректором петербургской семинарии, продолжая оставаться и профессором по церковной истории в академии. В 1814 году удостоен степени доктора богословия – редкостное и исключительное отличие в те времена. Наконец его возвели в сан архиерейский, назначив епископом Пензенским, но недолго длилась его жизнь после этого назначения. Он умер в 1819 году, имея всего 35 лет. Он сделался жертвой своего непомерного ученого трудолюбия.

Сочинение Иннокентия – «Начертание церковной истории» есть ничто иное как его академические лекции, которые по отпечатании их были введены в качестве учебника в средних и высших духовных школах. Труд этого историка далек от совершенства; но в положении Иннокентия не было условий, благоприятствовавших должному успеху дела: он писал свою историю не потому, что чувствовал себя вполне обладающим нужными для этого знаниями, а потому что такого дела требовало от него духовное правительство. «Начало сего труда – говорит автор в предисловии к «Начертанию», есть единственно воля и расположение (т.е. распоряжение) начальства». Этим сказано многое, если не все. Конечно, начальство может заставить начертать книгу, но оно не может как-бы по действию волшебного жезла вдруг создать науку. Наука постепенным, медленным путем приходит к самосознанию, искусственно же ее нельзя насадить – в надежде, что она вдруг вырастет. И сам Иннокентий скромно сознавал, что написанное им далеко от идеала истинной науки. В том же предисловии он говорит: «сие начертание писано для исторической кафедры в духовном училище (т.е. академии и семинарии) и потому не может удовлетворять любопытству, ищущему открытия исторических тайн или подробностей о церковных происшествиях в собственной их полноте». Отсюда видно, что автор «Начертания» хорошо сознавал, как далек был его труд от требований серьезной науки, к которой стремится «ищущий открытия· исторических тайн». Да и какого открытия исторических тайн или каких «подробностей о церковных происшествиях (как выражается автор) в собственной их полноте» стали-бы мы требовать от Иннокентия, который после очень не многолетнего занятия церковной историей в Академии в каких-нибудь два года написал двухтомную книгу значительного объема и разностороннего содержания?

Сочинение Иннокентия во многом не самостоятельно. Автор широкою горстью черпал содержание своего труда из произведений двух немецких протестантских историков: Шпангейма, жившего в конце XVII века, и Вейсмана – в начале ХVIII-го. Обратим кстати внимание на то, что эти ученые пособия нашего историка появились на сотню лет раньше его времени. В особенности обильно Иннокентий пользовался Вейсманом. Он, не церемонясь, выписывает целые тирады из труда немецкого ученого. Мало того: он иногда целиком списывает и самые заглавия разных отделов, встречающиеся у Вейсмана, сохраняя все особенности языка и не пренебрегая его цветистым красноречием⁶²². Само собой понятно, что Иннокентию не до того было, чтобы критически проверять результаты, добытые немецкими учеными; и потому хоть и редко наш историк говорит так, как будто бы он был не православный, а протестантский писатель⁶²³. Сочинение Иннокентия впоследствии многими и много раз исправлялось, но сколько ни будь значительных улучшений в нем не было сделано. То, что привносит наш автор от себя в сочиняемое им по немецким образцам произведение, – это не отличалось большими достоинствами. Так, если Иннокентий пользуется, как историческим источником, рассказом об Алексее Божьем человеке, то одобрить его за это нельзя. Изложение книги сухое и мертвенное. Хорошо по крайней мере то, что книга была написана по-русски, а не по латыни. Вообще в научном отношении сочинение Иннокентия стоит много ниже прежде рассмотренного нами сочинения Мефодия.

Свое полное значение «Начертание» Иннокентиево имеет в том отношении, что это доселе единственное у нас серьезное сочинение, описывающее почти всю историю церкви. Как учебник по церковной истории оно замечательно тем, что это такой учебник, каких не пишут по этому предмету в наше время: со всем научным аппаратом, со ссылками на источники и пособия, с замечаниями критическими и вообще научными. В последнем отношении книга Иннокентия походит на учебники по церковной истории, какие существуют лишь на Западе.

Раньше мы упоминали, что книга Иннокентия, как учебник сослужила пятидесятилетнюю службу в наших духовно-учебных заведениях. Но спрашивается: если сам Иннокентий при составлении книги пользовался такими учеными пособиями, которым истекла столетняя давность, то насколько должны были устареть результаты книги еще чрез 50 лет? И какими сведениями обладали студенты академий, учась по книге, которая отстала от науки на полтораста лет?

Во всяком случае, рассуждая об академическом уставе 1814 года или уставе Сперанского, – а это мы теперь и делаем, нельзя не сказать, что одним из первых его плодов по части нашей науки было появление в свет вот этой, рассматриваемой нами, книги «Начертания» Иннокентия, епископа Пензенского.

Под режимом устава 1814 года наши академии, а с ними и церковно-историческая наука прожили более, чем полу столетний период времени – до 1869 года, когда появился новый устав Академии. Можно-ли что и что именно ставить в заслугу устава 1814 года, если рассматривать его по отношению к нашей науке? Устав этот, нужно отдать ему честь, был очень эластичен. Сохраняя свои основы, он однако же мог претерпевать очень существенные изменения. Такие изменения коснулись и постановки церковно-исторической науки в академиях – и притом в благоприятном для этой науки смысле. В самом деле, следя за судьбой указанного Устава, мы с удовольствием замечаем: как мало по малу, с течением времени, при действии этого Устава значительно разрасталась наша наука, как предмет академического преподавания. В самом начале Устав ввел в академиях только одну кафедру для изучения церковной истории; но конечно этого слишком мало для такой фундаментальной богословской науки, как церковная история. Нужда расширения академического преподавания этой науки, чем далее шло время, тем более чувствовалась. – И вот в 40-х, 50-х и 60-х годах при действии все того же Устава, одна церковно-историческая кафедра постепенно разделилась на четыре самостоятельные кафедры; кроме кафедры по древней церковной истории – этой важнейшей отрасли церковно-исторической науки, появились кафедры: библейской истории, русской церковной истории и новой церковной истории Запада⁶²⁴. Ученых сил в академии, назначаемых на разработку нашей науки, прибыло.

Каких же успехов достигла церковно-историческая наука при действии рассматриваемого Устава? Что касается школьного изучения её, то дело это, по крайней мере к концу периода, было поставлено на значительную высоту. Методы улучшились; взгляды стали глубже и серьезнее; интерес к ней возрос; засветились надежды. В этом отношении и в последующее время школа едва-ли сделала какое-либо поступательное движение. Дело школьного изучения нашей науки было уже налажено очень хорошо. Недоставало однако же одного и самого важного: нужно было, чтобы церковно-историческая наука перешагнула за пределы школы и стала элементом общественного значения; конечно, для науки в этом случае есть только один путь – путь взаимообщения школы с окружающим ее миром посредством печати. Но этот путь в рассматриваемое время еще почти не был найден нашей наукой. Наша наука обязана была давать отчет о своей деятельности только пред начальством, а ничуть не пред обществом. Как известно, обычный способ, которым школа проявляет взаимообщение с окружающим ее миром и посредством которого дает обществу отчет о своей деятельности – это публикация результатов её ученой деятельности путем печати, – короче: печатание диссертаций на ученые степени, печатание в интересах общественной критики, которая должна исправлять недостатки и недочеты узко-специальной школьной критики. Но этого обычного способа взаимообщения школьного и внешкольного миров не существовало в академиях, построенных по уставу 14 года. Диссертации на ученые степени здесь писались, и в рукописном виде подвергались профессорской критике, но не печатались для всеобщего сведения. Школа была училищем в узком смысле слова. Подобно прочим богословским наукам и церковная история не заявляла о её научных результатах пред обществом: церковно-исторических диссертаций, писанных на ученые степени, печатать не требовалось. Видно, что стражи богословской науки боялись пускать ее далеко от себя: она казалась им еще неопытною, незрелою, способною сбиться с пути, способною скорее уронить свою репутацию, чем зарекомендовать себя с лучшей стороны. Правы ли были стражи, рассуждая так: дело для нас не важное. Важен самый факт... Если школа не имела способа входить во взаимообщение с окружающим миром, указанным обычным путем, то также мало склонна была она оповещать внешкольный мир о результатах своей научной деятельности – необязательными способами – в форме необязательно написанных в интересах науки и народного просвещения книг, издания журналов и т.п. Если стражи богословской науки боялись за её репутацию и не признавали нужным печатать богословские диссертации, то сама школа, еще мало уверенная в своих силах – опасалась входить во взаимообщение с нешкольным миром посредством печатания книг необязательного характера, издания журналов на свой страх и т.п. Богословы того времени книг печатали очень мало, журналов издавали еще меньше. Церковно-историческая наука в этом отношении разделяла общий жребий. Можно сказать даже: она еще более приучалась к смирению, чем другие богословские науки, потому что она считалась второстепенной богословской наукой. Встречались тогда такие случаи: профессор академии, делаясь ректором её, если он раньше преподавал Церковную историю, должен был по принятии ректуры бросить преподавание этой науки и заменить ее догматическим богословием. Очевидно, в данном случае ректору давалось преподавание высшей науки, т.е. науки высшего качества, взамен науки низшего достоинства. Лучшим, даровитейшим студентам академии темы для сочинений на ученые степени преимущественно предлагались по догматическому богословию, а отнюдь не по истории. Церковную историю тогда смиряли; неудивительно, если она при таких условиях и сама смирялась. А потому книги церковно-исторического содержания являлись крайне редко. Богословские журналы, которых в течение этого периода было очень немного, не гнались за статьями по вопросам церковно-исторической науки. Если же один из старейших богословских журналов: Христианское Чтение (издававшийся при Петербургской Академии) и вел на своих страницах отдел, под заглавием «Духовная история», то в этом отделе, хотя и давалось место статьям церковно-исторического содержания, но в них церковная история рассказывалась для общего назидания, а не изучалась сообразно требованиям науки и научной критики.

Одно можно утверждать, именно то, что при действии Устава 14 года церковная история заняла прочное место в ряду других богословских наук, а в связи с этим равно и то, что в это время положено начало научной обработки рассматриваемой науки, в нашей, тогда очень небогатой, духовной печати. Впрочем, если бы нас заставили перечислить всех ученых, положивших начало обработки нашей науки в печати в разбираемое время, то мы не в состоянии были бы найти много, лиц подобного рода; но во всяком случае упомянули бы имя знаменитого ученого протоиерея Александра Васильевича Горского, сначала профессора, а потом ректора Московской Духовной Академии († 1875 г.), – Горского, в течение 30 лет с большим успехом занимавшего кафедру церковной истории в названной Академии и стяжавшего себе почтенную славу не в рядах только одних специалистов. К сожалению, я не могу назвать ни одного сочинения Горского, которое давало бы ему особенно видное место среди людей, занимающихся нашей наукой; такого сочинения нет у Горского; но зато, несомненно, он был глубокий знаток и преданнейший адепт нашей науки. Благодаря вот этому-то Горский имел непомерно большое влияние на склад научной жизни Московской Академии, так что Московскую Духовную Академию, по господствующему в ней ученому духу, с полным правом можно именовать Академией церковно-исторической науки⁶²⁵. Подле имени Горского можно упомянуть и еще два имени: Филарета, архиеп. Черниговского († 1866 г.) и преосвящ. Порфирия Успенского († 1885 г.), – этих двух ученых, воспитавшихся в эпоху действования устава 1814 года, и по своим научным приемам и симпатиям, принадлежавших преимущественно этим временам. Оба они положили прочное начало развитию серьезной церковно-исторической науки, хотя энциклопедизм их учено-богословских работ, желание обработать своими руками многие богословские науки за раз – не дали им возможности сделаться специально историками, несмотря на то, что сюда больше всего склоняли их и любознательность, и ученый инстинкт.

Замечательно, что как время, когда происходило введение в действие устава 1814 года, ознаменовано было появлением церковного историка, принявшего на себя обработку общей церковной истории и как бы намечавшего путь дальнейшего развития этой науки – разумеем епископа Иннокентия, так и последние годы жизни рассматриваемого устава тоже дали нам церковного историка с достаточно широкими планами. Говорим о профессоре Петербургской Академии Чельцове, который как-бы хотел подвести итоги знаний, эрудиции и успехов, достигнутых только-что протекшим полустолетием в области церковно-исторической науки. Названный профессор, принимаясь за свое дело, чувствовал как он сам заявлял, «настойчивую необходимость» сделать подобное дело; но вместе с тем он сознавал всю «трудность для одного лица в скором времени представить опыт цельного и самостоятельного изложения церковной истории»⁶²⁶ – и это последнее признание вполне оправдалось на нем, хотя он может быть этого и не ожидал.

Иван Васильевич Чельцов, воспитанник Петербургской Духовной Академии, в этой же Академии в продолжение 30 лет был профессором общей церковной истории. Это был человек талантливый, ученый, многознающий, с отзывчивою душею и с сердцем открытым для восприятия истины. Он умер в 1878 году.

Предприняв издание церковно-исторического курса, Чельцов в 1861 году напечатал, как выражается сам он, «отрывок своих лекций»⁶²⁷, проще говоря первый том «Истории христианской церкви», обхватывающий, кроме краткого описания жизни Иисуса Христа и деятельности апостолов с некоторыми предварительными замечаниями общего содержания – историю распространения христианства во II и III веке и историю гонений на христиан в это-же время с присоединением сведений о борьбе церковных писателей этого же периода – с языческими писателями, направлявшими свою речь против христианства. Другими словами: том первый истории Чельцова обнимает собою часть первоначального периода христианства, т.е. эпохи первых трех веков. За этим первым томом, по намерению Чельцова, должен был последовать ряд томов, или «отрывков», как предпочитает выражаться автор. Но никакого продолжения труда Чельцова не последовало. Профессор Петербургской Академии ограничился указанным первым томом. Таким образом предприятие ученого профессора почему-то остановилось, едва начавшись.

К сожалению, и по своим достоинствам произведение Чельцова не может быть поставлено высоко. В предисловии к своему труду автор указывает два качества изданной им части – самостоятельность и православность. Прежде всего заметим на это: мы не совсем понимаем по какому побуждению в числе качеств своей книги автор указывает её православность. Само собой разумеется, что православные историки писали, пишут и могут писать только в православном духе, пока они остаются в лоне православия. Что касается самостоятельности, то этого качества мы почти не усматриваем в книге Чельцова. Книга написана под сильным влиянием церковно-исторического труда известного немецко-протестантского историка Августа Неандера; по местам наш автор просто копирует немецкий подлинник. Для нас не совсем понятно, каким образом свой подражательный и неоригинальный труд Чельцов решился назвать самостоятельным руководством⁶²⁸. Какая же эта самостоятельность, когда, взявши в руки церковную историю Неандера, легко составить себе понятие: что Чельцовым прямо взято из немецкого историка, что прибавлено или убавлено, что изменено или подцвечено по сравнению с оригиналом; – когда вообще мы без особенного труда отыскиваем красную нить, которой держится русский историк, и которую, как оказывается, он не сам спрял, а призанял со стороны? Но нет надобности распространяться о таком труде, который имеет немного достоинств, и который окончился на первом томе вместо ожидаемого десятка томов. Почему Чельцов не продолжал своего труда, мы не знаем. Возможно, что он почувствовал: как недостаточно приготовлен он для такого предприятия, как составление общей церковной истории; возможно и то, что автору самому же и притом скоро наскучило такое дело, как переделывание чужого труда столь известного и столь доступного для каждого, кто хотел бы ознакомиться с ним.

Вообще, если Чельцов имел в виду как-бы подвести итоги сделанному в области науки церковно-исторической у нас и на западе – в его время, то нашего историка постигла полная неудача: предначатый им труд никого удовлетворить не мог, сам же автор не показал должной энергии в преследовании своей цели и выполнении своей задачи. И таким образом историк достаточно засвидетельствовал на собственном примере, что наша церковно-историческая наука во весь период действования устава 1814 года не достигла не только больших, но даже и скромных успехов. Должно заметить, что если такой талантливый, многосведущий и чуткий, что касается истины, человек, как Чельцов, вздумавший обозреть прошедшие судьбы общей-церковной истории, потерпел крушение; то кто же другой из его современников препобедил бы трудности и вышел бы победителем, став на его месте? Думаем, что пожалуй – никто. Церковно-историческая наука, в рассматриваемый период, в качестве предмета школьного преподавания сделала несомненные успехи; но ей недоставало ни зрелости, ни творчества в качестве науки, которая должна идти рука об руку с действительной наукой, издавна упрочившейся и поднявшейся на значительную высоту в наиболее культурных европейских странах.

Бесспорную эпоху в развитии церковно-исторической науки у нас, в России, составляет новый устав Духовных Академий, изданный и введенный в действие в 1869 году. Это так называемый в публике Макариевский устав, именуемый так потому, что инициатором и главным редактором его был высокопросвещенный Макарий, впоследствии митрополит Московский. Устав 69-го года в высшей степени благоприятно отозвался на положении церковно-исторической науки, значение этой науки поднялось. Все науки академического курса, по этому уставу, распределены были на три отделения; в числе их появилось и церковно-историческое. Студенты, записавшиеся на это отделение, почти исключительно в течение четырех лет стали заниматься историческими науками. Понятно, какое следствие должно было вытекать отсюда. Вскоре это отделение в некоторых академиях, например, в Московской, сделалось самым популярным и переполнилось слушателями. Но важнее всего то, что рассматриваемым уставом введено правило, чтобы степень магистра богословия давалась только за печатное сочинение, публично защищенное обычно-принятым порядком. А что касается степени доктора богословия, то эту степень стали теперь присуждать (и конечно за печатные сочинения) в академиях, а не в Синоде, как было раньше, а не в Синоде, – говорим, – где этой степени удостаивались ученые люди только в редких и исключительных случаях. Короче сказать: в Академиях введены были по части приобретения ученых степеней совершенно такие же порядки, какие существовали и существуют в русских Университетах. Это сильно двинуло вперед церковно-историческую науку. Появилось значительное число как магистерских, так и докторских ученых диссертаций по вопросам церковно-исторической науки. Даже представители двух остальных отделений в академиях – не историки – начали выбирать для своих ученых работ темы преимущественно с историческим оттенком или основой. – Появилась церковно-историческая литература и стала заполнять ту пустоту, которая до сих пор так неприятно давала себя чувствовать в этой области. В наших духовных журналах, – число которых около означенного времени значительно увеличилось – стало появляться много церковно-исторических статей, иногда очень ценных. Публика, читающая духовные журналы, заметно начала отдавать свое внимание этим статьям предпочтительно пред статьями по другим отраслям богословских знаний; вследствие чего в журналах стали отводить все более и более места статьям первого рода. Должно обратить внимание и на самый характер той церковно-исторической монографической литературы, которая появилась под влиянием академического Устава 69-го года, и на характер тех церковно-исторических статей, которыми главным образом с этого же времени стали наполняться наши духовные журналы. Указанная литература и статьи приобрели характер разнообразия. Появились неодинаковые направления в разработке и уяснении тех или других церковно-исторических вопросов. Если прежде все сочинения церковно-исторического содержания писались по одному шаблону и представляли собой утомительную униформу, то теперь, как мы сказали, разнообразие заняло место прежнего однообразия. Точки зрения стали определяться не предметом, о котором говорят, а теми лицами, которые пишут об этих предметах. Сделалось возможным по самому писателю, независимо от предмета, о котором он пишет, угадывать: как он напишет, с каких сторон возьмет предмет, и куда склонятся его симпатии и антипатии. Появилось – повторяем – то, что принято называть направлением. Но, конечно, дело не дошло до того, чтобы возникли так называемые ученые школы на манер западных – римско-католических и протестантских. В разработке нашей науки появился также скепсис, столь мало обычный в богословских науках, не тот скепсис, который служит выражением недоверия к собственным силам и вообще болезненного состояния духа, а тот, который не самообольщается, ничего не хочет преувеличивать, а довольствуется дозой истины вместо «возвышающего нас обмана», и который есть выражение бодрого душевного состояния, словом такой скепсис, который один известный русский писатель из числа наших святителей назвал «здравым, а не пахотным» (т.е. не чахоточным), и который (скепсис), по сознанию этого же писателя, должен расшифровывать церковно-исторические легенды и отыскивать здесь зерно истины⁶²⁹. Вот что мы видим. Ничего такого раньше не было. Новая церковно-историческая литература в большинстве случаев стала в отрицательные отношения к прежней церковно-исторической литературе, правда очень бедной, но исполненной претензиями, свойственными бедности. Идеалы научные много изменились. Между учеными церковными историками стали завязываться литературные споры, часто очень интересные и вовсе не бесплодные, – споры, о которых раньше и помину не было и которые прежде вообще считались признаком дурного тона и отнюдь не поощрялись. Литературные борцы стали расходиться по окончании битвы, не подавая друг другу руки примирения, – и это никого не удивляло. Сколько-нибудь замечательное церковно-историческое сочинение тотчас после своего появления вызывало критику, нередко неумеренную критику, оно делалось иногда предметом ожесточенных нападок. И это, конечно, не худо, а хорошо. Еще Дидро говорил: «горе тому сочинению, которое не вызывает раскола во мнениях»⁶³⁰. – Но довольно и того, что мы сказали о значении академического Устава 69 года. День появления в свет этого устава можно считать днем действительного нарождения церковно-исторической литературы у нас в России; с этого же времени церковно-историческая наука вышла за стены учебных заведений, и сделалась явлением общественного значения, хотя это значение и до сих пор не так велико, как это было бы желательно.

Немного раньше издания Устава Академии 69-го года, как известно, появился новый Устав и для наших Университетов. Это было в 1863 году. Устав этот достопамятен в истории нашей науки. Им впервые внесена в круг предметов преподавания на историко-филологическом факультете – и история Церкви. Такой кафедры раньше в университетах не существовало. Спрашивается: чем, какими побуждениями можно объяснить появление в университетах такой чисто-богословской дисциплины, как история Церкви, такой дисциплины, которая в западных Университетах обыкновенно называется историческим богословием? В ответ на вопрос приходится слышать неодинаковые мнения. Одни думают, что Церковная история введена в программу университетского образования, выражаясь фигурально – «для оздоровления корней», для предохранения от суемудрия века сего. Но нельзя разделять такого мнения. В самом деле, если бы церковно-историческая наука была введена в университетах вследствие сейчас указанного мотива, то ее не заперли бы на историко-филологическом факультете, всегда и везде не богатом слушателями, а сделали бы ее обязательным предметом наравне с «Православным богословием». Да и университетский Устав 1863 года, появившись при министре Головнине, насколько известно, не преследовал утилитарных целей, в роде тех, на которые указывает разбираемое нами мнение. Другие думают, что Устав 63-го года ввел подобного рода новый научный предмет в университетскую программу ради того, чтобы доставить этой полезной науке более удобные для её развития условия, поставить ее в среду, чуждую всякой схоластики и догматической зависимости. С таким мнением, пожалуй, можно было бы согласиться, так как оно гармонирует с характером Устава 63-го года; но мы встречаемся с серьезным препятствием, которое мешает нам вполне принять это мнение. Если бы устав действительно руководился указанным мотивом, то он постарался бы освободить эту науку от прежних влияний на нее. Но ничего такого не сделано. Церковная История должна преподаваться в университетах лицами, непременно вышедшими из духовной школы. Университеты признаны не компетентными создавать профессоров церковно-исторической науки. Наиболее вероятным нам представляется такой мотив по рассматриваемому вопросу: Церковная история введена в круг университетского, а именно историко-филологического образования в интересах его полноты, цельности и округленности. Нельзя отрицать, что Церковная история расследует очень важный фактор в исторической жизни человечества – христианство и его влияние на судьбы народов. Едва ли нужно указывать, что христианская религия в жизни народов имеет более важное значение, чем просвещение, поэзия, искусства, право, развитие форм государственной власти, и вообще культура. Вот почему и дано место Церковной истории в университетах по уставу 63-го года. Однажды нам пришлось слышать и такое мнение, что церковная история и церковное право введены названным уставом в круг наук университетских курсов в виде опыта: для того, чтобы узнать, как хорошо привьются эти науки к новой для них среде, и в случае успешности опыта имелось-де в виду около них, как центра, создать в университетах богословские факультеты. Может быть. Но если так, то пришлось бы думать, что опыт не удался, что пробные шары не исполнили своего назначения и не дали благоприятных показаний. Опять скажем: и это – может быть, и прибавим: если так, то очень жаль! Всякая задержка, в области размножения научных институтов прискорбна. Но как бы то ни было, какими бы побуждениями ни руководился устав 63-го года, поставляя кафедру церковной истории в историко-филологической аудитории, во всяком случае остается на лицо отрадный факт: в шести русских университетах воздвигнуты кафедры церковной истории и на них шестеро благовестителей громко возвещают: о равенстве людей пред Богом, о братстве их во Христе и о искомой свободе от суеверий и предрассудков.

Академии и Университеты делали свое дело. Так шло до 1884 года, этой годины реформы как для тех, так и этих. В течение означенного года вышли новейшие уставы Академии и Университетов, действующие и поныне. Устав академий на несколько месяцев упредил своим появлением университетский; поэтому о нем прежде всего и скажем.

Академический устав 1884 года произвел глубокое изменение в порядках и жизни академий, но это последнее почти не коснулось положения церковно-исторической науки здесь. Во всяком случае церковно-историческая наука и после появления этого устава имеет возможность безостановочно развиваться и крепнуть. Ничто не препятствует повышению её самочувствия. Есть даже один пункт в уставе 1884 г., который следует истолковывать в смысле еще большего официального признания того значения, какое имеет наша наука в ряду других своих сестер. В уставе заявлено, что рядом с высшей ученой академической степенью – доктора богословия, которая введена прежним уставом, учреждена еще новая степень доктора Церковной истории; конечно, эту степень определено присуждать за церковно-исторические сочинения. Да, степень доктора Церковной истории! Это такая степень, которой нет даже на Западе на богословских факультетах там! Думаем однако же, что при учреждении этой невиданной ученой степени имелась в виду некоторая посторонняя цель. Пожелали доставить удовольствие русским университетам. Дело в том, что университеты, несмотря на то, что в них устроены церковно-исторические кафедры, лишены права удостаивать их питомцев ученой степени доктора Церковной истории. Да к тому же и академический Устав 69-го года не учредил такой степени. Поэтому, представители церковно-исторической науки в университетах волей-неволей должны были на первых порах украшаться не совсем соответствующею их профессии академическою степенью доктора богословия. Чтобы дать университетам то, чего у них нет и не могло быть, академический Устав и определил доставить им степень доктора Церковной истории. Само собой понятно, что и представители исторических наук в академиях вместо прежней степени доктора богословия в настоящее время за свои диссертации получают доктора Церковной истории.

Что касается университетского устава 1884 года, то мы лишь слегка коснемся его. Должно сказать, что до этого времени каждый профессор университета излагал пред слушателями из области своей науки: что хотел и сколько хотел, соображаясь лишь с своим вкусом и наклонностями. Новейший устав ограничил эту свободу. Введен так называемый государственный экзамен для студентов и вместе с этим решено экзаменовать их «не из профессора, а из науки». Явилась нужда в программах наук. Составлена программа и по Церковной истории. Об этой программе, как такой, распространяться нечего. Все программы – известная истина – одинаковы. Я хочу сказать, что все существующие на свете программы одинаково никого не удовлетворяют. Но не об этом у меня речь. Университетская программа по Церковной истории при кажущейся краткости её очень обширна. То, что содержится в ней, – изучение этого с кафедры в духовных академиях разделено между пятью профессорами, именно: 1) библейской истории, 2) древней Церковной истории с позднейшею греко-восточною церковью, 3) Истории западных исповеданий, 4) русской Церковной истории, и наконец, 5) истории раскола и русских сект. Но это еще не все. Часть вопросов, входящих в университетскую церковно-историческую программу, относится в академиях к области вспомогательных по отношению к истории наук – патристики, церковного права и церковной археологии. Итак, если бы кто захотел, чтобы церковно-историческая программа университетского курса выполнялась действительными специалистами, т.е. лицами, знающими многочисленные источники науки и всю её литературу, то потребовалось бы пригласить для этого дела из Академии от пяти до восьми специалистов, т.е. треть всех наличных ученых сил Академии. При теперешнем распределении богословских наук в академиях по кафедрам, нет и не может здесь обрестись специалиста, который с легким сердцем взялся бы за это дело. Пользуясь фигуральным выражением, употребленным, при другом впрочем случае, неким греческим патриархом, церковный историк академического производства и пломбы, принимая на себя задачу выполнить означенную программу, приемлет на себя долг тяжелый, как пирамида. Для полного успеха церковно-исторической науки в университете она должна бы иметь нескольких представителей с специальным назначением, как в Академиях. Без этого условия едва ли можно надеяться на её процветание.

Обозрев, насколько это требовалось нашей задачей новейшие академические и университетские уставы шестидесятых и восьмидесятых годов, спросим себя: каких же плодов достигла наша наука при действии означенных уставов? Если она двинулась вперед и оказалась не чуждой успехов, то какими фактами можно засвидетельствовать такое явление?

Мы уже замечали, что в последнее время, в особенности вследствие благотворного влияния академических уставов, деятельность в сфере обозреваемой науки заметно увеличилась и развилась. Если мы перечислим выдающихся ученых, заявивших себя трудами по части так называемой общей Церковной истории в рассматриваемое последнее время, то найдем в этом лучшее доказательство указанного отрадного явления. Правда, таких лиц очень немного, но они все же есть. Из профессоров академий упомянем: Троицкого, Болотова, Курганова. Профессор Петербургской Академии И. Е. Троицкий (†), был очень основательный ученый, притом же обладавший живою историческою восприимчивостью, известен своими трудами по истории средневековой византийской церкви, был искусный и тонкий синтетик; но не очень много сделавший для науки, несмотря на 40-летнее занятие ею⁶³¹. Профессор той-же Академии В.В. Болотов (†), с большими наклонностями лингвиста, подобно эрлянгенскому профессору Энгельгардту (†)⁶³²: он знал многие новые языки, прекрасно – классические, а также еврейский, арабский, коптский и абиссинский и друг.; его ученые работы сосредоточивались вокруг египетского христианства древнего времени; ценители церковно-исторических знаний вправе были бы ожидать от него какого-либо замечательного труда; был неподражаем в обследовании исторических деталей⁶³³. Профессор Ф.А. Курганов состоит при Казанской академии и славится многостороннею эрудицией, хотя его научные взгляды отличаются излишним ригоризмом и некоторым архаизмом: более всего он посвящает свои труды разработке вопроса об отношении церкви и государства на Востоке и на Западе; человек очень сильный в области критики. Из числа профессоров университета, оставивших заметные следы в изучении науки – общей церковной истории, упомянем лишь одного: покойного Иванцова-Платонова. А остальных исключаем, потому что они мало известны в сейчас упомянутой специальной области нашей науки⁶³⁴. Протоиерей А. М. Иванцов, мой предшественник по церковно-исторической кафедре в Московском университете, был питомцем Московской академии и впоследствии доктором богословия моей промоции. Но о нем в виду его кончины († 1894) еще столь недавно и так много было писано похвального⁶³⁵, что, если бы я и пожелал, не мог бы прибавить ни одного слова в том же роде; говорить же о нем в другом роде и тоне (известно, что совершенства нет в мире)⁶³⁶ признаю здесь неуместным.

Как видим, весьма немного насчитали мы людей, выдающихся в сфере рассматриваемой науки даже лучшего периода в развитии. Что же делать? Еще пора, должно быть, не пришла...

Правда, под влиянием уставов шестидесятых и восьмидесятых годов появилось в свет много церковно-исторических учебников. Но эти учебники обладают лишь тем редким качеством, которое помогает города брать. Поэтому, оценка такого качества выходит из пределов нашей компетенции.

Некоторым показателем успешного развития церковно-исторической науки текущего времени в нашем отечестве может, пожалуй, служить еще и то, что она начинает приобретать известность и встречать лестные отзывы за пределами России, – и именно где же? – в Германии, которую довольно трудно чем-нибудь удивить. Так, в 1890 году известный немецкий церковный историк Адольф Гарнак, профессор столичного университета Пруссии, превосходно знающий русский язык (он получил образование на богословском факультете нашего Юрьевского университета), подвергая в издаваемом им журнале разбору одно только-что отпечатанное, выдающееся по своим достоинствам, русское церковно-историческое сочинение молодого русского ученого (который тогда только-что сошел с ученической скамьи⁶³⁷, писал: «в течение нескольких последних лет церковно-историческая наука в весьма значительной степени обогатилась работами русских ученых. Эти работы, конечно, немногочисленны: по части древней церковной истории в год появляется по одному более или менее значительному сочинению. Но за то они почти все отличаются похвальным усердием к делу и удивительной полнотой как в изучении источников, так и в знакомстве с литературой. Сочинения эти большею частью выходят из под пера бывших питомцев Московской духовной Академии и позволяют составлять самое лестное суждение о серьезности и рвении, с которыми возделывается здесь церковно-историческая наука»⁶³⁸. Нет слова, очень приятно слышать такие речи. Жаль только, что это голос чуть-ли не одинокий. Печально также, что критик с утешением мог остановиться лишь на одном малом уголке нашего обширного отечества. Впрочем, и на том спасибо. И того немногого, – что сказано немецким ученым, мы дождались только очень недавно.

Отношение русской церковно-исторической науке к протестантской (Германской): – Протестантская церковно-историческая наука последнего времени, её теневые стороны, объяснение явления; мысли протестантского историка касательно путей, по каким должна бы идти эта наука в дальнейшее время. – Проявление интереса со стороны наших церковных историков к протестантской церковно-исторической науке, – призывы усердно изучать эту последнюю, – правила осторожности и критицизма, рекомендуемые нашими учеными по этому поводу, – можно ли усматривать какие-либо опасности, в пользовании протестантской наукой, со стороны русских ученых, pia desiderata и заключительные замечания по вопросу об отношении русской церковно-исторической науки к протестантской.

Никто из историков XIX века, даже и между лучшими протестантами (как мы уже видели), не приближается к идеалу совершенного историка. Это не личное наше мнение, которое может быть заподозрено в пристрастии, в виду того, что наша точка зрения и наши требования далеко не совпадают с точкой зрения и требованиями, столь преобладающими у протестантских писателей. Так же думают и сами протестанты, наиболее приглядывающиеся к делу и наиболее изучавшие вопрос о состоянии церковно-исторической науки в плодовитой по числу трудов и богатой по качеству талантов – Германии. Мы разумеем Шаффа, суждениями которого мы уже не раз, хотя и в частных вопросах, имели случай пользоваться. Он говорит, что только в том случае должно было бы признать какого-либо немецкого историка достигающим совершенства в своем труде, если бы в этом последнем соединились лучшие стороны теперешних различных церковно-исторических произведений. Обозрев современное ему состояние немецкой церковно-исторической науки, он считает нужным высказать такие pia desideria относительно качеств церковного историка, при которых он удовлетворял бы лучшим стремлениям нашего времени. «Если-бы, – пишет Шафф, – в одном лице соединилась самая обширная и самая основательная ученость – с простотой благочестия и привлекательною добросовестностью Неандера, со спекулятивным талантом и комбинирующим остроумием Ротэ (и Дорнера), с достолюбезною, мягкостью и спокойною ясностью Ульманна и Гагенбаха, с трезвою способностью к исследованию Гизелера, с таким дипломатическим пониманием света, какое у Ранкэ (это историк светский), с элегантным вкусом и живостью Газе, – если бы при этом такой высоко одаренный муж был бы свободен от всякого рабства пред философскими системами и однако же не пренебрегал бы и ими, но пользовался таковыми как средством к цели, если бы он проникнут был и руководим живою верою и чистою одухотворенною любовью, и если бы он работал, не имея в виду ни интересов субъективных, ни интересов партии, но исключительно и совершенно в духе и ради служения Иисусу Христу, то в таком случае, можно сказать, мы имели бы пред нашими глазами живой идеал церковного историка». Шафф сознается, что таковой историк, как слишком идеальный, едва ли может существовать, но, замечает он, стремиться к соответствию с этим идеалом тот обязан, кто работает в такой интересной и важной области богословия, как церковная история, указанный идеал должен предноситься пред его взорами⁶³⁹. Следовательно, даже для замечательнейшей во всех отношениях науки церковно-исторической в Германии возможность совершенной обработки церковной истории есть не больше как идеал, осуществление которого ожидается в более или менее отдаленном будущем. К сожалению, это будущее едва-ли скоро сделается настоящим. В текущее время нельзя ожидать ни от одного немецкого богослова такого церковно-исторического труда, охватывающего универсальную историю, который мог бы отвечать лучшим надеждам и желаниям. Прежде немало было таких историков церковных, плодовитость и талант которых заставляли с радостью ожидать появления их трудов и напряженное ожидание не оставалось без удовлетворения. Можно представить себе тот глубокий, живой, душевный интерес, с каким богословы первой половины настоящего столетия поджидали публикации хотя бы, постепенно выходящих в свет, томов церковной истории Неандера? Можно представить себе с какой жаждой и любопытством бросались они на чтение нового тома подобной Истории? Но это время прошло и взамен его наступило другое... В настоящее время нет ни одного церковного историка в Германии, от которого можно было бы чаять труда в роде Неандерова. Лучшее время прошло, наступило худшее. Есть конечно много там деятелей трудолюбивых и умных, но появление их трудов отнюдь не может ни радовать, ни увлекать и еще меньше приводить в восторг. Сухо, монотонно, неинтересно, лишено силы и энергии. Даже и то, что может быть названо лучшим в изучаемой литературе, и это лучшее может быть полезно в будущей цельной обработке истории, а само по себе мало жизненно и мелко. Какое то запустение чувствуется в церковно-исторической литературе в особенности касательно области древней церковной истории, о которой мы преимущественно и говорим. Монотонность и недостаток жизненности, характеризующие современную церковно-историческую науку, в Германии, составляют такие яркие признаки состояния этой науки, что этого явления не могла не заметить, хоть отчасти, и наша богословская литература. «Нужно сказать, – говорят нам, – что при всем богатстве эрудиции, обнаруживающейся преимущественно в разработке частных вопросов по проложенным уже направлениям, особенно значительных умов и талантов, способных расширять горизонты мысли и прокладывать новые пути исследования, в новой церковно-исторической литературе немецкой мало заметно... Там в ходу (-де) повторение стереотипных воззрений и формул, переворачивание одних и тех же вопросов и идей на различные манеры, скрупулезное исследование частностей в намеченных сторонах дела с опущением из внимания целых сторон мало намеченных, благоговейное уважение к мнениям, пущенным в ход значительными авторитетами прежнего времени»⁶⁴⁰. Соглашаясь в общем с этим замечанием, поскольку оно отмечает факт оскудения творческой сильной мысли в исторической науке в Германии в наше время, мы однако же не думаем, будто свидетельством такого оскудения служит бросающееся в глаза однообразие основных направлений и идей в этой литературе, живучесть взглядов, выработанных прежними десятилетиями, и желание держаться их. Это едва ли заслуживает особенного порицания и едва ли служит доказательством понижения уровня науки в сравнении со временем прежним. Ведь, нельзя считать признаком прогресса в нашей русской церковно-исторической науке, доказательством её жизненности и процветания обратного явления, замечаемого в ней. А замечают в русской церковно-исторической науке вот что: «общей, русской богословской и церковно-исторической науки еще не существует. Нет никакого взаимодействия в воззрениях. Нельзя уловить общего направления русской богословской науки, указать те вопросы и задачи, которыми она в настоящее время преимущественно занята. Не видно почти, чтобы в трудах одного ученого отражалось влияние трудов другого; напротив того – каждый как будто и не читает того, что пишет его сосед. Даже темы докторских диссертаций до того разнохарактерны, что трудно признать в них сумму литературной деятельности лиц, одновременно трудящихся на одном поприще, а скорее можно считать их набранными из литературы разных стран и народов»⁶⁴¹. Если в немецкой церковно-исторической науке весьма часто в настоящее время читатель встречается с повторением одних и тех же воззрений и формул, кажущееся рабство пред идеями, пущенными в оборот более ранними авторитетными писателями; то это не есть еще признак её оскудения. Нам кажется даже совсем наоборот – признаком её устойчивости и твердости, её сравнительной зрелости и уверенности в себе. Наука эта выработала известные воззрения, взяв их не с ветра, стоит за них, потому что нет оснований бросать их и выдумывать новые. Можно ли назвать наукой такую, которая не имеет никаких твердых начал, никаких более или менее непререкаемых положений? Такова действительно наша наука, как это и выразил, по нашему мнению, совершенно основательно, русский историк (Терновский) сейчас приведенными словами. Главные недостатки современной церковно-исторической науки в Германии не те. Кроме отсутствия талантов, вялости, сухости в ней, замечается неохота заниматься вопросами церковной истории древней, так называемого отеческого периода, положительное отсутствие трудов церковно-исторических с широкими задачами, в которых излагался бы снова и снова весь ход Церковной истории, вот что делает ее, на взгляд русского церковного историка, маложизненною, оскудевшею. Протестантская церковно-историческая наука в Германии еще довольно внимательно занимается вопросами, близко стоящими к вопросу о происхождении христианства и каноне новозаветных книг, не мало также появляется сочинений, касающихся истории протестантизма, но что относится до отеческого периода церковной истории (не говорим уже о греческой церкви по отделении от неё западной), то здесь большое затишье в рассматриваемой науке. Нельзя не замечать также и того явления, что не видно желания и охоты со стороны ученых посвящать себя обработке «общей» церковной истории. Не требуем, чтобы непременно в этом пересмотре всего хода церковной истории было заявлено что либо новое, оригинальное, касающееся всего этого хода: это было бы требованием притязательным. Но ведь нельзя немецким ученым, кажется, не замечать того, что большие церковно-исторические труды, не исключая трудов Неандера, Гизелера и Баура, значительно отстали от науки. Это должно сказать и о Бауре, хотя он и моложе других, потому что его церковная история в большинстве случаев есть свод того, что сделано им самим в сороковых годах. Монографическая литература дала немало ценных вкладов в науку. Благодаря ей и некоторым новым материалам, можно многое в общем ходе истории осветить ярче, с меньшею субъективностью и тенденциозностью, указать новые любопытные стороны в этом ходе, а главное дать важнейшим историческим фактам такое место, какого они заслуживают по своему значению, чего далеко еще не сделано. Да и вообще история церковная весь свой смысл имеет только тогда, когда человек способный к тому проходит со светочем своего знания чрез весь ход истории⁶⁴², а не освещает только разрозненные явления и отдельные уголки. От более зрелой литературы, какова немецкая, кажется, вправе было бы ожидать таких трудов с такими широкими задачами. Но ничего подобного не видно⁶⁴³. И это опять-таки потому, что наука в Германии значительно поувяла, хотя и не следует слишком преувеличивать это увядание: наука немецкая, сравнительно, например, с нашей и даже других стран, все же серьезна и разнообразна и довольно обильна новыми исследованиями, но уступает в достоинствах первой половине XIX века.

Сам собою напрашивается вопрос: отчего бы зависело такое нерадостное явление, как оскудение, о котором мы говорим? Мы касаемся вопроса лишь мимоходом; сделаем только несколько беглых замечаний, без которых, мы чувствуем, совсем обойтись неудобно: если факт на лицо, то невольно спрашиваешь себя, почему так? Есть причины общие, которые улавливают упадок богословия в его совокупности, а в частности и церковно-исторической науки в Германии. Эти общие причины заключаются в так называемом духе времени. В последнее время не одно, а несколько сочинений можно встретить в Германии, разрабатывающих безотрадную тему: «об упадке изучения богословия». Подобные сочинения рисуют очень невесёлые картины состояния Германии в религиозном отношении. Авторы сочинений под указанным заглавием констатируют факт значительной убыли в числе изучающих богословие в тамошних университетах, в сравнении со временами еще очень недавними. Так, один из авторов (Ernesti), писавших на сказанную тему, заявляет факт, что в так называемых старо-прусских провинциях в 1851 году число студентов теологии восходило до 1180, а от 1862 до 1874 года спустилось до цифры 667 и продолжает упадать еще более⁶⁴⁴. Разумеется, такой упадок числа студентов теологии, ведет за собой, как естественное следствие, то, что меньший процент учащихся богословов дает меньший процент и даровитых между ними. Удивительно ли после этого, что талантов в среде церковных историков настоящего времени как-то совсем мало? А такой упадок числа изучающих теологию условливается причинами, которые едва-ли скоро перестанут оказывать свое действие. Изучая причины такого явления, другой из авторов, писавших на ту же тему (Schlosser), замечает, что главная причина явления лежит в том, что «направление времени в целом существенно-материальное и в крайнем своем последствии материалистическое». «Новейшее образование, даваемое в гимназиях, стало совершенно (in Grossen und Ganzen) не немецко-христианское, к христианству оно равнодушно; здесь встречается формальное оспаривание значения христианства, даже насмешки над христианской верой; поэтому, с трудом найдешь такого ученика, который пожелал бы изучать богословие (впоследствии в университете). В университетах сомнение проповедуется с кафедры, и нередко студент богословия переходит на другой факультет». «Верующий по Евангелию, а также и духовное лицо служат предметом ненависти в обществе. Периодическая печать, быть может, половина этой печати, яростно враждует против Евангелия и церкви. Должность пастыря (а пастыри в Германии, как известно, берутся с богословских факультетов) встречает большое к себе неуважение, даже считается величайшим позором, так что семьи пастырей совсем перестали давать контингент богословов». «Всемогущее государство с своей стороны хочет, чтобы церковь была униженною рабыней для него»⁶⁴⁵. Понятно, какой талантливый молодой человек после этого возьмется за изучение такой неблагодарной науки в его отечестве, как богословие, и станет-ли он разрабатывать эту науку? И вот результат этих общих причин тот, что умных богословов, работающих над церковной историей, теперь стало меньше. И, без сомнения, стало бы еще меньше, если бы в Германии не было бы столь много образованных людей, так что, говоря языком политической экономии, предложение превышает спрос, а потому и богословская наука находит еще возделывателей, хотя и не столь высоко одаренных, как бы это было желательно. При тех условиях, какие, как мы указали, имеют место в Германии, человек талантливый возьмет на себя неблагодарный труд служения теологии разве в том случае, если он чувствует особенное призвание и носит в себе дар апостольства. Мы указали общие причины, которые вредно отзываются на деятельности богословов в Германии, а в том числе и церковных историков, в этой стране. Считаем необходимым добавить эти замечания о причинах упадка рассматриваемой литературы указанием причин падения в частности литературы по вопросам Церковной истории свято-отеческого периода, того периода, который с точки зрения нашей русской науки есть самый важный период Церковной истории, поскольку наша церковь в её теперешнем .устройстве и складе своих воззрений есть прямая наследница этого периода. Нам кажется, что для протестантства отеческий период церковной истории никогда не представлял особенного интереса. В церкви римско- католической много общего с древне-греческой в устройстве, учреждениях, складе верований; но как скоро латинская церковь для протестантов перестала иметь живой интерес (ее изучали главным образом с целями полемическими), с тем вместе отошел для них на задний план и период церкви отеческой. Было некоторое время, когда и протестанты живо интересовались отеческим периодом, стали серьезно изучать его и написали значительное количество сочинений касательно этого периода, имеющих цену и до настоящего времени, мы говорим о тридцатых и сороковых годах текущего столетия; но это было временным увлечением, которое, как всякое увлечение, проходит. Явление условливалось, как нам кажется, частью тем, что рационализм XVIII века с его насмешками и глумлением над фактами древней церковной истории, в начале XIX века, при возбуждении религиозного духа в немецком обществе, вызывал на противодействие себе, и это противодействие побудило людей глубокой веры и глубоких научных знаний уяснить настоящий образ того периода церкви, над которым так издевались рационалисты (при таких условиях возникли труды Неандера). Это раз. Затем, знаменитый Гегель благотворно повлиял на оживление занятий историей, он указал законы развития мировой истории. Идеи Гегеля в данном случае нашли себе большое сочувствие в обществе. Многие богословы с своей стороны вздумали приложить правила Гегелевской философии и к ходу развития Церковной истории. Это казалось делом заманчивым, обещающим богатые плоды (Из под влияния этих условий возникли труды Баура, Дорнера, и др.). Вообще вся Церковная история получила интерес в глазах богословов протестантов после того, как приходилось пробовать прилагать законы Гегелевой философии не к одной какой-либо части Церковной истории, а ко всей. Лишь только возбудился интерес к изучению общей Церковной истории, явилось не мало деятелей, которые среди общего увлечения – будь то борьбой с рационализмом, будь то философией Гегеля – -принялись и за специальную обработку частных сторон истории свято-отеческого периода (Ульманн и др.). Но те причины, которые содействовали пробуждению интереса к общей истории церковной, с течением времени потеряли силу и с тех пор наступило очень вялое отношение немецких богословов к вопросам Церковной истории периода отеческого. Теперь больше всего немецкие богословы заняты разработкой истории протестантства, без сомнения потому, что это отечественная Церковная история для них, а также первым веком и вообще историей первоначального христианства, думаем, потому, что их очень занимает вопрос о естественном происхождении христианства.

Полагаем, что будет не излишне знать, как понимают задачу Церковной истории немецкие историки последнего времени, какими желаниями они воодушевлены, какие требования предъявляют к ней. С этим, по нашему мнению достаточно может познакомить статья Эрлянгенского профессора Альберта Гаука, под заглавием: «Церковная история» (Kirchengeschichte) в известной Энциклопедии Герцога (т.VII, изд. 2-е). Приведем некоторые мысли из этой статьи. Указав на то, что Церковная история есть обнаружение двух факторов – сверхъестественного, – Св. Духа, и естественного, – свободы человека, Гаук пишет: «но деятельность Духа Св. не должна быть изображаема в истории так, чтобы с этим исключалась человеческая свобода. Также не следует, чтобы деятельности человеческой свободы придавалось такое значение, которое не оставляло бы никакого места для действия Духа Св. Не должно поставлять чудо на место естественной связи человеческих явлений. Чудо начала (церкви), установление общения с Богом чрез Богочеловека, лежит за пределами церковной истории, а чудо конца (церкви), второе пришествие Богочеловека должно привести историю церкви к её заключению. Ни то, ни другое не принадлежит к церковной истории, ибо ни толчок к движению, ни конец движения не есть само движение. Поэтому, чудо в церковной истории имеет так же мало места, как и в светской. Ибо деятельность Духа Св. не есть давление совне, а есть возбуждение изнутри. С другой стороны церковная история не должна разрешаться в сумму только человеческих намерений и действий. Ибо не человеческие, но божественные мысли приходят в ней к исполнению. Она есть и совершенно божественная и совершенно человеческая, она то и другое, поскольку божественное осуществляется чрез, человеческое (S. 733). Затем, указав, в чем состоит содержание церковной истории и значение её периодов, Гаук замечает: «ни один период, в сравнении с предшествующим, не может быть шагом назад, напротив, каждый образует скорее шаг вперед, каждый обозначает препобеждение задержки. Но во всяком случае прогресс этот относителен, в продолжение своего бытия церковь стремится к своей цели, но она не достигла еще до неё» (S. 735). В дальнейшей речи Гаук показывает, какое отношение имеет церковная история к светской, какая задача первой в сравнении с последней, и задается вопросом: в чем заключается необходимость изучения церковной истории? В ответ на последний вопрос он разъясняет, что необходимость церковной истории заключается не в научении из прошедшего тому, чем и как должна руководиться церковь настоящего времени. Церковь настоящего времени просто имеет потребность ясно сознавать связь свою с прошедшим. «Как отдельный человек не может оставаться без воспоминаний, так и человеческое общество не может быть без истории» (S. 737). Дальше, по вопросу о методе, после обычных рассуждений о свойствах церковно-исторической критики, автор делает следующие замечания касательно некоторых сторон метода церковной истории: «чрез критическое исследование источников приобретается материя для истории; оно доставляет факты, данные прошедшего в той временной последовательности, в какой они происходили. Чрез это становится возможным историческое знание, но самого знания еще нет. Знание суммы событий не есть отображение действительного хода их; ибо в действительности нет ничего разъединённого. Поэтому, дальнейшая задача исследователя истории – открыть причинную связь, в какой происходило прошедшее и чрез какую оно было объединено. Однако комбинация фактов не всегда удается, если не прибегают к помощи гипотезы. В этом заключается право гипотезы в исторической науке. Если таким образом делаются понятными линии, которые вели от одного факта к другому, то отдельное является тем, чем оно было; потому что отдельное не имеет само по себе никакого значения, но получает значение, как звено в целой цепи» (S. 738). В конце рассуждений о методе немецкий профессор высказывает такие две мысли: 1) исследователь истории должен обладать верой, и 2) история есть своего рода искусство. «Неверующий, говорит он, не способен понять историю. Для него она станет представляться движением без цели, поэтому без прогресса. Будет ли удивительным, если таковой наконец придет к суждению, что вся церковная история есть ничто иное, как сплетение глупости и насилия». Другую из указанных мыслей автор развивает так: «может встречаться исследование церковной истории без её написания, но такое исследование бесплодно для церкви, ибо оно служит только самому исследователю. Исследователь истории служит церкви только тогда, если исследованное им он излагает. Но это изложение должно быть воплощением в образе, а потому историография граничит с областью искусства» (S. 739). Мы не входим в разбор этих воззрений профессора Гаука, потому что это было бы бесцельно. Хороши они или нет, но они составляют в некотором роде последнее слово немецкой науки церковно-исторической в области идей и желаний. Заметим лишь, что Гаук принадлежит к числу умеренных богословов немецких, не имеющих ничего общего с отрицательным направлением в той же немецкой науке. Будущее должно показать: пойдет ли наука по тому пути, какой намечается для неё в указанной статье, и к чему придет, если она пойдет этим путем?

Мы таким образом ознакомились с вопросом, в каком состоянии находится наука церковно-историческая в Германии в настоящее время, и нашли, что её состояние позволяет желать лучшего. Но это не должно исключать нашего уважения и внимания к ней. Конечно, судя потому, каким богатством умственных сил и разнообразием ученой деятельности она заявила себя в тридцатых-сороковых годах, можно было бы ожидать от современного состояния её большего, чем сколько она дает. Однако же её скудость есть скудость относительная. Её скудость была бы нашим богатством, если бы русские богословы столько же и с такими же достоинствами писали, сколько и как пишут немцы. Поэтому, литература эта во всяком случае для нас поучительна. И нельзя сказать, чтобы мы ею пренебрегали, напротив, мы очень внимательны к ней. Если церковные историки русские читают что, так это книги немецкие. Об этом может красноречивее всяких слов сказать любой серьезный труд по церковной истории в России. Значение церковно-исторической науки немецкой признается всеми, и нередко в литературе можно встречать прямые заявления в этом смысле. Например, профессор протоиерей Иванцов на первых лекциях в Московском Университете говорил своим слушателям при первом же ознакомлении с ними: «нет сомнения в том, что многие замечательные труды и успехи западного христианства в развитии христианской науки, христианского искусства, имеют большее значение не для одного запада, а для всего христианского мира, и для нас, восточных христиан». «Нередко в самых своеобразных и весьма далеко расходящихся (?) с истинным христианством системах и исследованиях западных мыслителей и ученых мы находим указание пути к разъяснению какой-нибудь глубочайшей христианской истины или важнейшего церковно-исторического факта». «Мы можем пользоваться богатейшими материалами и пособиями для разъяснения церковной истории, не подчиняясь односторонностям западных вероисповедных воззрений». «Нам остается правильно пользоваться их трудами, прибавляя к ним возможное по нашим силам. У нас по церковной истории не сделано и десятой части того, что сделано на западе»⁶⁴⁶. Другой ученый, профессор церковной истории в Киевской Духовной Академии, г. Ковальницкий (теперь архиепископ Казанский Димитрий), еще яснее выставляя значение для русской науки именно немецкой богословской литературы, ждет от возможного сближения России с Германией в науке очень богатых плодов для будущего обеих стран, – для нас, впрочем, имеет интерес только первая его мысль. Он говорит: «тогда (в древности) делали историю христианства две главные национальные силы – Латинский запад и Греческий восток. Ныне выступают Славяно-русский восток и Германский запад. Только Восток и Запад теперь поменялись ролью: гений переместился на Запад, а авторитет на Восток. Глубокомыслие, способность и любовь к работе в сферах теоретических, религиозно-богословская производительность народа-философа роднит его с греками. А практический такт России, её здравый смысл, устойчивость в принятой истине напоминают Рим (т.е. древний), с его, конечно, лучшей стороны. Взаимодействие России и Германии дало бы великие плоды для церкви в будущем. Прекрасно заметил наш мирянин-богослов, обращаясь в письме к Деллингеру: «у нас истина, начало жизни, у вас наука, но нет духа жизни: в воссоединении обретем мы полную жизнь духа и полное творчество истины»⁶⁴⁷. Германия, её наука даст нам то, чего нет у нас, поможет нашему религиозно-научному недомыслию, – такова мысль цитированного автора.

Итак, что же мешает нам питаться и воспитываться на богословской науке западной, богатеть и духовно крепнуть мудростью этой науки, пусть хотя бы то была наука церковно-историческая, о которой у нас речь? Мешает, по-видимому, назойливый вопрос: каким образом устроить дело так, чтобы западная немецкая наука, принося всю меру пользы нам, в то же время не отклоняла нас от наших церковных воззрений, – какие вообще должны быть приняты меры осторожности на этот случай и насколько нужны они? Не знаем, брал ли кто-либо на себя решение этого вопроса в большей или меньшей полноте, но знаем, что церковные историки наши, русские, всегда встречаются с этим вопросом и при случае стараются дать разрешение его. Однако же, нельзя сказать, чтобы это решение было хоть сколько-нибудь удовлетворительно. На этот вопрос наталкивался наш знаменитый ученый А. В. Горский в своих лекциях. Но потребность решения вопроса не родила у него соответствующего ответа. «В каком отношении поставляет нас православие к трудам церковно-историческим других вероисповеданий?» – спрашивал он себя и отвечал: «будем следовать правилу апостольскому: вся искушающе, добрая держите». Ответ, конечно, верный, но уж слишком растяжимый. Но затем он прибавлял: «искушающе, т.е. обращаясь к первоначальным источникам»⁶⁴⁸. Ответ более прямой, но и этот дает мало определенного: справок с первоисточником, как средства определить, верно ли написано данное сочинение, требует не только книга инославная, например, немецкая, но и русская, если только мы хотим извлечь из неё действительную пользу для своих личных работ. С своей стороны проф. прот. Иванцов просто рекомендует «правильно пользоваться трудами западных, католических и протестантских ученых, не подчиняться односторонностям западных вероисповедных воззрений»⁶⁴⁹, не вдаваясь однако же в подробности по вопросу. По-видимому, обстоятельнее хочет обсудить этот вопрос проф. церковной истории в Казанском Университете Добротворский (†). Он хочет указать такую точку зрения для историка русского, стоя на которой, вероисповедные разности не представляли бы никакого стеснения для свободного и беспристрастного суждения историка. Он говорит: «от историка требуется наивозможное беспристрастие и терпимость к вероисповедным разногласиям, не составляющим сущности христианства. Церковная история исключает, как не научное, безусловное осуждение чужого и восхваление своего, но через это она еще не сделается индифферентной относительно исповеданий. К счастью, сами иномыслящие помогают нам в решении вероисповедного вопроса в науке. Если сами католические историки и особенно католические народы своими суждениями опровергают отличительные пункты католичества; если сами протестантские историки и народы откровенно сознаются в отступлении от древних церковных форм; если в Англии, Америке (и прибавим: в Швейцарии и Германии – в последних двух странах так наз. старокатолики) тысячами собираются на митинги для рассуждений о соединении с восточной церковью, как наиболее соответствующей Христову учению и христианской древности: то церковному историку держаться в своей науке ортодоксальных, католических или протестантских взглядов было бы по меньшей мере несовременно (?) и гораздо естественнее держаться начал, к которым наклоняются в настоящее время сами иномыслящие, составляя либеральную партию в тех вероисповеданиях»⁶⁵⁰. Если мы правильно поняли мысль этого ученого, то он находит возможным поставить историка русского на такой точке зрения, стоя на которой он возвышался бы над всеми вероисповедными разномыслиями, – пост конечно очень почтенный; но мы не совсем понимаем тот путь, какой ведет на эту высоту. По суждению этого ученого, западная богословская литература, в своих воззрениях идущая навстречу интересам нашей церкви, и составляет то, что должно поставить историка на высоту, далекую от каких-либо вероисповедных крайностей и заблуждений. Но, к сожалению, не даром же народная пословица гласит: «чужим умом век не проживешь». Где же теперь искать ключ к беспристрастью, научности, путь к высшей точке зрения, при рассмотрении западной церковной жизни и литературы?

Нам кажется, что хотя вообще вопрос о том, в каком отношении должен стоять русский историк к западным и в особенности более серьезным между ними немецким протестантским историческим трудам сам по себе натурален и нередко задается каждым из тех, кто имеет дело с немецкой церковно-исторической литературой, но однако же лучшее разрешение его дает сама практика. Еще со времен Иннокентия Пензенского пользование трудами немецких историков проникло в нравы русских историков, и чем дальше идет с тех пор время, тем это явление становится обычным и распространенным. Но есть ли хоть малейшее основание жаловаться на нашу литературу в том, что она злоупотребляет обычаем, вредит интересам веры, церкви, духовного просвещения? Нет. Основы православия так ясны, что погрешить против них можно только сознательно, а не случайно или вследствие небрежности и неосторожности. Есть, правда, так сказать порубежныя области, лежащие между православием и протестантством, – говорим о вопросах научных, – в этих областях наука православная и протестантская работает часто довольно сходно, так что для человека с узкими воззрениями может представляться, что писатель православный отклоняется от начал своей церкви; но подобное воззрение складывается именно вследствие неясного представления о том: что составляет сущность православия и что не составляет его сущности. Например, критика церковных преданий, критика действий исторических лиц, стоящих высоко в мнении церкви, критика сочинений, уважаемых в практике церковной, но о происхождении которых могут быть неодинаковые суждения (в роде сочинений, приписываемых Дионисию Ареопагиту), – все это может казаться для иного носящим протестантскую окраску, усвоением приемов протестантской науки. Но в сущности православие, как такое, ни чуть не страдает от того, высказывается ли критика по указанным вопросам так или иначе. Оно не может считать себя солидарным со всеми преданиями церковными, со всеми суждениями, какие встречаются в практике церковной о лицах исторических, и со всеми сочинениями, которые часто без оснований приобрели вес в мире православном. Православие стоит выше фактической жизни церкви и потому оно ничего не теряет, если бы в этой фактической стороне церкви не все оставалось в том виде, как это было раньше. Г. Тернер справедливо считает «заслуживающею внимания мысль, высказанную покойным Самариным в его сочинении: Стефан Яворский и Феофан Прокопович, – а эта мысль заключается в следующем: церковь не должна отождествляться ни с какими частными богословскими воззрениями. Это дает ей с одной стороны неуклонную устойчивость неизменной истины, а с другой возможность представлять значительный простор богословскому учению, развивающемуся в её среде»⁶⁵¹.

Русская церковно-историческая наука, несмотря на значительную зависимость от немецкой протестантской, стоит на высоте своего призвания. Она служит интересам православного просвещения. Она достаточно ясно представляет себе то, что составляет идеал православия, и в тех вопросах, где ее могли бы сбить с толку немецкие авторитеты, выражает значительную долю самостоятельности. Остается пожелать, чтобы она, русская церковно-историческая наука, росла и крепла, не переставая питаться теми соками, какие находятся в чужой науке. Уже и теперь даже в иностранной литературе замечают, что, несмотря на свою зависимость от иностранной науки, русская богословская наука представляет больший интерес, чем римско-католическая, и с достаточной силой заявила себя научностью, проявляющеюся в отсутствии тенденций⁶⁵². Нельзя также не пожелать, чтобы русская богословская среда еще с большим вниманием следила за развитием науки в Германии, знакомила с её лучшими произведениями публику в своих журналах, переводила то, что заслуживает внимания в ней, – в этом отношении сделано у нас очень мало. Доселешнее положение нашей науки показывает, что кроме пользы ничего не может принести нам серьезное наше знакомство с немецкой литературой церковно-исторической. Можно ручаться, что здравый смысл удержит представителей нашей науки от недостойных увлечений, как он удерживал их и доселе, несмотря на то, что им приходилось работать почти исключительно при помощи чужой науки. Чем дальше, тем меньше можно опасаться таких увлечений: наука еще более окрепнет, еще более приобретет твердости, устойчивости и самостоятельности взглядов.