Мысли светского человека о книге: «Описание сельского духовенства»

С некоторого времени все толкуют о гласности, полагая ее в основание всякому делу, как будто стоит только огласить что-либо неблаговидное, и оно сейчас исправится. Если бы еще гласность всегда оглашала дело и правду, то можно было бы ожидать от нее пользы, хотя не в настоящем, а в будущем; но, к сожалению, свобода языка, внезапно разрешившегося, называемая теперь гласностью, большею частью увлекает оглашающих так далеко, что они забегают за пределы истины и почти всегда представляют дело в превратном виде, и таким образом пишут, вместо портретов, карикатуры и, разумеется, не достигают своей цели.¹

Мы можем видеть пример тому в светской литературе, где даже приторно стало читать все повести и романы о взяточничестве, во всех его видах. Не знаю, многие ли исцелились от столь неблаговидных изображений; но, конечно, большая часть обличаемых, посмотрев в такое увеличительное зеркало, отошла с самодовольною улыбкою, говоря себе: «это не я». Дошла теперь очередь и до духовных лиц, на которых тем с большею яростью стали нападать, что личность их более ограждена, и что в них можно бросить камень только из-за угла (т. е. из-за границы). Кто же в этом случае первый бросил камень? Горько подумать, что это человек, принадлежащий сам тому же званию, которое так жестоко и неприлично осуждает, посмеиваясь над наготою отеческою. Кто же поднял этот камень, чтобы сильнее кинуть его прямо в сердце родной своей Церкви? Это, как видно, уже человек совершенно иного сословия и, без сомнения, почитающий себя патриотом! Как достало однако у него духа бросить такой позор в лицо своего Отечества, которое страдает здесь столько же, сколько и Церковь? Книга сия переведена уже на французский и немецкий языки.

Но вот еще одно печальное явление: никто доселе не дал себе труда разобрать, до какой степени справедливо все, что собрано в этой книге, а между тем едва ли не все принимают ее за сущую истину: одни – по чувству пристрастия к гласности, которая как будто дает право суда и власти не имеющим оных в действительности; другие же – по давнему тайному предубеждению против духовенства, не давая себе отчета, откуда проистекает такое предубеждение (не от того ли, что в самом образе жизни нашей все глубже и резче обозначается черта между направлением мирским и духовным?); бо́льшая же часть вопиющих увлекается общую молвою, и таким образом вредная и бессознательная книга, проникая мало по малу во все слои общества, высшего и низшего, производит везде губительные опустошения, ибо снизу она отчуждает паству от пасущих, давая частным случаям повсеместную гласность, а сверху – лишает всякого доверия самих Пастырей, бросая на них столь невыгодную тень, хотя от этого нисколько не умножаются средства к улучшению.

Вот единственная причина, которая побуждает меня, по искренней любви к Церкви, без всякой личности, высказать, в кратких словах, мнение мое о сей книге, чтоб и другие могли осторожнее читать ее и не иметь к ней доверенности, увидев, с каким пристрастием она написана. Когда человек известный, имеющий авторитет и заслуживший общее уважение, излагает свое решительное мнение о каком-либо важном предмете можно с доверенностью принимать оное; но если автор совершенно неизвестен, утаил свое имя и пропитал желчью все свое сочинение; то необходимо, прежде нежели дать ему полную веру, постараться разгадать его личность и характер, из собственных его слов, чтобы, оценив его предварительно, взвесить потом, до какой степени можно иметь к нему веру.

Нельзя не догадаться, читая книгу, что автор описания сельского духовенства должен быть и сам священник, не высоко поднявшийся в иерархической степени, потому что все, что выше уездного иерея, подвергается его нареканию. Круг его обзора, как видно, простирается только на четыре епархии, о коих он упоминает: (стр. 8) Московскую, Владимирскую, Ярославскую и Тверскую; на сию последнюю преимущественно падает большая часть его замечаний, хотя однако он смело и широко позволяет себе судить о всей Российской Церкви. 3десь, как видно, он употребляет риторическую фигуру, часть вместо целого, и частные случаи делает общими.

Пусть каждый размыслит, как должно судить о человеке, который позволяет себе так выражаться о своих архиереях: (на стр. 69) «вечное проклятие на этих эгоистов, макиавелей, книжников и фарисеев Церкви Христовой, которые по своим расчетам, по истине дьявольским, восстали против жалованья сельскому духовенству!» Что это относится единственно к архиереям, можно судить по тому, что далее (на стр. 72) автор пишет: «обеспечить (духовенство) нужно немедленно, потому что через несколько лет все меры будут уже не своевременны; всего этого не хотят знать те, на ответственности которых преимущественно должна лежать забота о стаде Христовом: наши Архипастыри; мы не говорим: не могут, но не хотят, именно не хотят». В другом месте он вопиет: «не нужно жалования! изрекли они (архипастыри) в своей мудрой и благонамеренной заботливости о пасомых. ... Этим вы хотите навсегда сохранить свою беззаконную, нечестивую, ужасную власть над белым духовенством; вы не хотите и знать, обеспечивая свою тиранию, что есть Судия земли» (стр. 44). Помнит ли он это сам? Распространяясь о том, на что тратят духовные власти свои доходы, заносчивый писатель доходит даже до неприличия, позволяя себе такие намеки, которые нигде не могут быть терпимы. Совестно повторять и то, что говорит он об обращении архиереев со священниками, называя их сатрапами в рясах, и возводя на их голову все возможные нелепости: будто они смотрят на иереев, как на собак нечистых (стр. 125) и прочее. После таких выражений неужели еще можно верить автору, будто архиереи внушают мирянам: «мы уже почти совсем растоптали попов, топчите кстати и вы: все ослы и большего не заслуживают» (стр. 127), и к этому присовокупляет: «на это способны только смиренные архипастыри Православной Руси». Какое хульное кощунство над всею Церковью, над всею Православную Русью! Книга падает из рук; но вот ее подымают, па нее даже указывают в наставление архипастырям; до чего мы дожили!

Не угодно ли заглянуть в особую статью о наградах, если вам угодно, чтобы яснее обозначился завистливый характер автора (стр. 137). Тут он высказался весь: всеми силами старается показать, как необходимы священнику земные награды и как несправедливы духовные власти, недовольно награждающие иереев; тут же опять, сравнительно с подвигами сельских священников, посыпались на бедных архиереев всевозможные ругательства: каким образом деятельность их, хотя они и валялись с детства в неисходной грязи, ограничивается только чтением газет, хорошим столом, прогулками на Орловских рысаках, и тому подобное (стр. 140). Прискорбно, но нельзя и не приводить такие места, чтобы можно было судить по ним о самом авторе, который кощунствует не только о своих пастырях, но и о самой литургии, говоря, (стр. 73) «что сельскому священнику невыносимый труд служить литургию в праздник; лучше бы он обмолотил два овина, чем отслужил обедню», и в этом же вкусе представляет он романтические картины сельского быта священников. Изумительно, как все это может быть принято и читаемо высшим обществом, которое, конечно, не позволило бы автору выражаться пред собою изустно столь неприличным образом.

Но, скажут некоторые, как же ему не поверить? Много правды в описании сельского священника! Действительно, есть правда, но в таком ли виде она представлена, в котором бы можно было принять ее? Как отделить истину от лжи? И сколько светским лицам (для которых собственно и написана эта книга в таком духе) надобно иметь опытности духовной для того, чтобы сделать химическое разложение этой книги? К этому присоединилось еще другое затруднение: книга писана в два приема, или лучше сказать, в два почерка, сколько можно судить по самому слогу: по канве, криво натянутой одним, вышивал свои узоры другой, еще более неумолимый критик, и дополнял то, что ему казалось слабым или недоговоренным, хотя его ученые отметки и советы не всегда приспособлены к делу, от чего встречаются частые противоречия; в таком виде и пустил он за границу свое двуглавое произведение.

Разбирать во всей подробности книгу сию, значило бы написать рядом с нею другую такого же объема; мы представим только главные ее несообразности, чтобы по ним можно было судить о ее правдоподобии. Что же касается до ее духа и неприличия, то кажется о них можно судить и по тем немногим отрывкам, которые мы уже представили. Никто не будет оспаривать, что воспитание нашего духовного юношества, особенно в низших училищах, не в цветущем положении, и требует сверх пастырских забот еще и усиленных средств, без которых и заботы останутся тщетными. Надобно вспомнить и то, что не веками возросло cиe ученое образование, но вдруг, как бы по одному царскому манию, оно возникло в первых годах нынешнего столетия; и так как за полвека перед тем, с отобранием монастырских имуществ, высшее духовенство наше лишено было деятельных средств для сего высокого предмета, то в самое то время начал только образовываться особый капитал для сей благой цели; я разумею свечной сбор: следственно нельзя было требовать ни тогда, ни даже теперь, когда уже капитал этот довольно велик, чтобы все было удовлетворительно в учебных заведениях, потому что, кроме содержания 60 тысяч человек духовных воспитанников, из этого же капитала выстроились в пятидесяти епархиях все академии, семинарии и училища, и из него же еще раздаются ежегодные пособия разные довольно большими суммами. Таким образом мнимая огромность капитала, которая по первому взгляду поражает, обращается в весьма умаленные размеры. На круглого сироту – ученика семинарии приходится не более 35 руб. в год (Римско-католические в России получают даже вдвое); а на ученика низших училищ – 22 руб.: многое ли же можно сделать с такими средствами?

Но скажут: дело не в деньгах, а в надзоре. Не буду и в этом оправдывать надзирателей, если они виновны, хотя и нельзя принять за истину те неприличные анекдоты, которые позволяет себе рассказывать автор. Согласен, что бедному сельскому священнику очень трудно и дорого нанимать квартиры для своих детей, отдаваемых в уездные духовные училища, и что некоторые смотрители сих училищ должны бы более наблюдать за нравственным направлением учеников; но мне кажется, что сия священная обязанность еще более лежит на самих родителях, потому что от них зависит выбор квартиры, и, не смотря на крайнюю свою нищету, они могли бы не помещать детей своих у людей неблагонадежных, как рассказывает автор. Несколько священников могли бы соединиться, чтобы вместе нанять какое-либо общее помещение, хотя весьма убогое, но скромное, для своих детей, и поручить их надзору какого-либо доброго человека в городе. Итак здесь надобно разделить вину пополам, между родителями и наставниками. Следует еще заметить, что из всех описаний явствует, что книга составлена уже давно, и что автор описывает в ней свое малолетство, потому что многое с тех пор изменилось на Руси, в все приводимые им грубые примеры необразованности сами собою упразднились с общим образованием государства.

Доказательством тому, что речь идет о делах и временах давно минувших, может служить то, что рассказывает автор о латинском языке, на который обращено будто бы еще доселе исключительное внимание, и за сим укором, как обыкновенно, следуют страницы три витиеватых рассуждений с своего рода шутками (стр. 16–19). Это действительно было так, лет за тридцать тому назад, когда в семинариях преподавали богословие и философию на латинском, и по сей причине с детства приучали детей к сему языку. По сему анахронизму можно отчасти определить и время составления книги о сельском духовенстве, хотя во многих местах, при рассказе некоторых не весьма приличных анекдотов, употребляется такое летоисчисление: в прошлом году, без определения того года, в который это написано. Между тем как расстояние лет совершенно изменяет здесь обстоятельства дела.

Нельзя однако же согласиться с неумолимым критиком, чтобы вовсе был бесполезен латинский язык и особенно греческий, – язык церковный и святого Писания, – а их можно изучить только в детстве. Неизвестно, почему полагает критик, что катехизис и священная история занимают лишь третью степень в образовании духовных училищ? От того ли только, что они записаны в таком порядке на учебных таблицах? И можно ли так решительно говорить, что в сердце учеников не проникает до 14 лет ни одна благодатная мысль, ни одно святое чувство? (стр. 20). Впрочем, во взгляде критика есть много странного; например: он укоряет (стр. 21), для чего с особенную заботливостью преподается церковное нотное пение, которое называет диким и антимузыкальным, услаждавшим будто бы наших предков в часы разгула, и гневается, для чего, вместо обучения придворному пению, убивают время на допотопные обиходы и октоихи? На каждого не угодишь; но не поблагодарят его наши православные за такие неприличные выражения, а старообрядцы еще менее, да и знает ли он, собственно, что такое октоих, когда он называет время богослужения часами разгула? Извольте по этой мере судить о других его замечаниях.

Материальное состояние их училищ справедливо описано только отчасти, ибо, как я уже говорил, многое изменилось; разве в каком-нибудь захолустье еще не усовершенствовался старый быт. Что касается до поборов учителей с учеников и до их истязаний, то, по словам автора, оные дошли до такой степени, что одному ученику от двух учителей случается вытерпеть в день до 200 розог, самых беспощадных, за то только, что родители ничего на заплатили учителю (стр. 11), учитель же тут стоит и кричит: больнее, больнее, и потом еще бьет мальчика в голову в рвет ему волосы, повторяя такие истязания по два и по три раза в неделю. Дикая сия картина могла только осуществиться в разгоряченном воображении писателя; и можно ли поверить ему на слово, чтобы родители засеченных мальчиков молчали потому, что у них учатся еще и другие дети? Как все это преувеличено и написано с ветра! Если бы, на основании таких жалоб, без поверки, писать новые для училищ уставы, то пришлось бы изменять их каждый день.

Статья семинарского образования, едва ли вся принадлежит собственно иерею, ибо тут особенно заметно глубокое красноречие ученейшего мужа; здесь же встретите и едкие выражения против монахов, которые, будучи поставлены ректорами, менее думают о благе вверенных им детей, нежели о каком-нибудь кауром...! (sic). Удивительно, как остроумно! А между тем автор сам не знает, со смехом ли, или со скорбью, смотреть ему на жалкую и пошлую карикатуру нашего духовного образования (стр. 31). Какие все отборные выражения! «Ректор семинарии монах!» восклицает он, и вот на эту тему широко распространился ученый критик и дошел до такого вывода, что руководителем будущих иереев должен быть непременно иерей (стр. 29). Однако помнится, что в анекдотах об уездных училищах, являлся на сцену в числе критикуемых и кафедральный протоиерей; (стр. 15) «бывший профессор риторики, который жесточайшим образом гнал весьма хорошего ученика за то, что его отец обличил смотрителя в утайке жалования бедных учеников, называл его гадью и разбойником и добился до того, что его исключили».

Пример этот, конечно, не приводит к такому заключению, чтобы для образования иереев необходимы были женатые священники, а не монахи. Притом же и в последующих статьях семейный быт сельского священника так романтически описан, что не много назидательного могли бы извлечь из оного ученики семинарии. И сколько подобных противоречий рассыпано в целой книге: их стоит только собрать в один букет, чтобы опровергнуть одно другим. Ректор-монах хотя и сам не семьянин, может, однако, принадлежать хорошему семейству и заимствовать в нем добрый пример семейной жизни. Впрочем, дело не в рясе и не в семейных узах, а в добром сердце и здравом смысле поставленного во главу училища.

При разборе семинарского учения, справедливо замечено то, что иногда мало обращается внимания на педагогические способности и назначаются для преподавания не всегда люди к тому приготовленные, даже занимавшиеся иными предметами. Но не случаются ли такие грехи и в наших университетах, где бывает ропот студентов на бездарных профессоров? Что касается до преподавания богословия, то, кажется, по образцу, как оно преподается ныне духовными лицами в университетах, можно судить, что курс оного значительно усовершенствовался в семинариях, и что следовательно нарекания нынешнего критика более относятся ко временам уже минувшим. Многословные его вариации на сию тему полагаю приличнее отложить, ибо непонятно, для чего к рассуждению о богословии присоединил он опять намеки о страшных казнях, будто бы совершаемых в семинариях, так что вся система семинарского управления представлена им под такою фирмою: «казни всех без пощады, лучше будут бояться» (стр. 33). Очень жаль, что г. критик был одним из тех воспитанников, у которых очень много подобных воспоминаний из школьной жизни осталось в памяти! Жаль и то, что он разделяет эти воспоминания с другими: suum cuique.

Преходя молчанием философию, которая действительно не процветает в семинариях и едва ли может где-либо цвести, останавливаюсь на медицине, на которую особенно обратил внимание критик. Он осудил перед этим и весьма справедливо преподавание в семинариях агрономии, потому что помещику и управляющему можно быть агрономами, а священнику предстоит иная, высшая цель. Но от чего же так пристрастен критик к медицине? «Наука сия, говорит он, должна идти в семинариях об руку с главным предметом, потому что Спаситель не только учил, но и исцелял» (стр. 37). Трудно поверить, чтоб этот «глубоко знаменательный пример» мог привести иерей, потому что иерею, так часто читающему св. Евангелие, трудно забыть, что Господь исцелял больных не медицинскими пособиями, что Апостолы по Его Божественному распоряжению, как сами мазаху маслом многи недужныя и исцелеваху, так и пастырям Церкви заповедали врачевать больных не медицинскими пособиями, а таинством Елеосвящения.

Мудрствующий критик широко распространяется потом о бесполезности уездных врачей, которые, будто бы, предпочитают своему делу спокойствие, комфорт, а нередко и чарку, грубы и невнимательны к крестьянам, ездят только к помещикам и разоряют больных на рецепты. Чем же поправить такое зло? – спрашивает он, и сам разрешает задачу: для этого одно средство: «сделать священника врачом, настоящим врачом, а не по имени только». Тут опять следуют целые страницы убедительного красноречия о единовременном врачевании души и тела. Для достижения сей благой цели предлагает он уничтожить в семинарском курсе науки бесполезные: риторику, философию, математику, агрономию, языки греческий и еврейский, даже истории всеобщую и церковную сократить на половину, и все время, посвящаемое на изучение этих наук, употребить на полный курс медицины со всеми привходящими к ней науками, для преподавания коих должны быть назначаемы профессоры медицинской академии, под строжайшим надзором университетов; а ученики семинарий должны держать по сему предмету экзамены также в университетах, на проезд же их в оные употреблять суммы попечительства о бедных духовного звания; наконец, в поощрение, получившим степень лекаря, давать лучшие места в епархии. Для приобретения же анатомических аппаратов подвергнуть строжайшему контролю суммы, назначаемые на содержание семинарий и собирать с монастырей и церквей от 300 до 1000 рублей: как это все практически придумано!

Помилуйте, г. критик, вместо того, чтобы делать священника врачом и подвергать его медицинское образование строгому надзору университетов и медицинских академий, не лучше ли, чтобы университеты и академии строже наблюдали за поведением и образованием своих воспитанников, специально приготовляемых для этого дела? А если они, как полагаете вы, не умеют образовать своих собственных воспитанников и присмотреть за ними, то почему же лучше присмотреть за семинаристами? Не явствует ли из этого, что всем и каждому полезнее и благонадежнее было бы исправлять собственные грехи, нежели так резко нападать на чужие и подавать неопытные советы там, где они вовсе не нужны? Куда как хорошо и прилично будет, если священники, оставив прямую свою обязанность, с которою при малых своих средствах, едва могут совладать, будут еще исполнять должность врачей, особенно там, где целые селения, как замечает критик, заражены ужасным недугом, заносимым из столицы (стр. 41). Как же после этого приступит он к совершению святых Тайн? И чем виноваты духовные лица, что медики, будто бы, мало заботятся о здоровье государственного народонаселения? В таком роде, большею частью, и прочие советы строгого разбирателя духовного образования, умеющего находить в нем одно лишь дурное. Без сомнения, многое еще подлежит исправлению, но к этому необходимы и большие средства, и умы опытные, беспристрастные и благонамеренные, а не такого рода теории и непристойные брани, какими исполнена книга о сельском духовенстве.

В конце суровой своей критики о духовном образовании вообще, (стр. 51) мудрствующий присовокупляет: «по крайнему разумению, образовавшемуся в следствие долговременных наблюдений и крепких размышлений, мы сказали бы (а кто же мы?); каково должно быть это образование; да к чему? кто послушает слов человека, идущего путем безвестным, горьким и страшно тернистым? Необходимость преобразования чувствуется, но новые проекты напишутся в кабинете человека громкого и славного, окруженного всем комфортом, для которого быт сельского иерея, требования и нужды его – темна вода во облацех воздушных». Вот по сему тексту можно угадать, что это заключение писано собственно иереем, но, милостивый государь, кто бы вы ни были, позвольте вам заметить: хотя и весьма естественно, что в кабинете, а не в хижине, будут начертываться сии преобразования, однако в этом кабинете конечно с любовью были бы приняты и опыты сельской, практической мудрости, представленные с должным приличием, а не в таком безобразном виде, в каком явилась за границей на поругание всему Русскому духовенству книга: описание сельского духовенства; она может принести только вред, а не пользу, ибо все в ней представлено в превратном виде, как о том можно судить по сему краткому разбору первой ее части о духовном образовании.

Право, стесняется сердце продолжать такой разбор, через который невольно повторяются оскорбительные хулы критика, хотя и для опровержения их. Тяжкая падает ответственность за них пред Богом и людьми на дерзнувшего поднять столь святотатно руку свою на святую Церковь!