Отдел I (1815–1839 г.). Время от рождения до окончания курса в Киевской духовной Академии Глава I

Высокопреосвященный Антоний, бывший¹² Архиепископ Казанский и Свияжский, скончался мирно о Господе в ночи на 8-е Ноября 1879 г. Родился он в 1815 году 15-го Октября; в мире (до 1840 г.) назывался Яков Гаврилович Амфитеатров.

Фамилия Амфитеатровых принадлежала той, благословенной Богом, семье, из которой в текущем столетии, начиная с первой четверти, явилось постепенно несколько лиц, как замечательных представителей на поприще служения Церкви и духовной науке, имена коих не забудутся в истории церковно-иерархической и духовно-литературной.

Во главе этой семьи и самой фамилии, в указываемом представительном значении, был высокопреосвященный Филарет, (род. 1778 г.) знаменитый в иерархах русской Церкви, святительствовавший тридцать восемь лет, из коих в течение последних двадцати лет состоял митрополитом в Киеве, где и скончался в 1857 г. (21-го Декабря). До монашества именовался он Феодор Георгиевич Амфитеатров.

В лице этого Первосвятителя, впервые и по преимуществу, получила известность и самая фамилия Амфитеатровых. Приняв монашество в самом раннем возрасте (19 лет), Филарет замечательно скоро явился на значительно уже высоких степенях и по сану и по служению. Двадцати лет он был уже в звании Соборного Иеромонаха и в должности Префекта семинарии, через три года возведён в сан Игумена, а через два года (на 24-м году) в сан Архимандрита. С этого времени состоял он ректором семинарии, сперва Орловской, – в которой и обучался, – а затем Оренбургской и Тобольской. Перед временем же епископства (с 1813 по 1819 г.) Филарет занимал должности в двух академиях – в Петербургской инспекторскую и в Московской сначала инспекторскую в течение одного учебного года (1814–1815), а затем ректорскую до половины 1819 г. В этот период служения он удостоен был в 1814 г. степени Доктора Богословия и, бывши ещё архимандритом, имел архиерейскую панагию; наконец в 1818 г. пожалован был Высочайшею наградою, – одною из редкостнейших в отношении к сану архимандритскому, – орденом Св. Владимира 2 степени большего креста со звездою¹³. Возведенный (в 1819 г.) в епископы прямо на самостоятельную кафедру Калужскую, и затем преемственно управлявший, в сане уже Архиепископа, Рязанскою и Казанскою епархиями, Филарет в 1837 г. назначен был митрополитом Киевским.

Таким образом, насколько в личных и служебных достоинствах высокопреосвященного Филарета фамилия Амфитеатровых действительно получила первую заслуженную знаменитую известность, настолько и в отношении к последующим (во втором уже поколении из родовой семьи Филарета), представителям её эта самая известность имела своё особенное значение, как наследственно-родовое по имени уже собственно Филарета. В этом именно значении справедливо, по крайней мере, к двум лицам второго поколения – племянникам Филарета приложить фамилии даже в двойственном виде – Амфитеатров-Филаретов; как бывало и слыли они в Киевской академии под именем Филаретовцев. В отношении к одному из этих племянников это значение фактически осуществилось в том, что он, имевши прежнюю родовую фамилию по отцу «Красин», во время обучения его в семинарии переименован был в фамилию «Амфитеатров» по распоряжению начальствовавших тогда лиц. Основанием и побуждением к такой перемене фамилии, – обычной, впрочем, в те времена, – служило именно то, что имя Филарета, его дяди, получило уже тогда значительную известность; а с другой стороны самый ученик Красин, – племянник Филарета, имел прекрасные способности и отличался такими же успехами и благонравием. Дававшие Красину новую фамилию Амфитеатров, сделали это именно из почитания к Филарету и для поощрения племянника идти по стопам дяди¹⁴.

Всех лиц из второго поколения, на которых справедливо указать, как на замечательных представителей, а по отношении к самому Филарету, как на последователей ему на поприще духовно-учебного и церковно-иерархического служения было пятеро. Родственные отношения этих лиц к самому высокопр. Филарету были разностепенные. Двое были сыновья родных его братьев из числа пяти, Василия и Гавриила и имели фамилии Амфитеатровых, как родовую; третий был сын старшей сестры его Анны, переименованный, как выше сказано, из отцовской фамилии Красин в Амфитеатрова. Наконец остальные двое привзошли в родство с Филаретом уже со стороны. Они были женаты на племянницах Филарета – одной по брату, другой по сестре¹⁵.

Все эти лица выступили на служебное поприще почти одновременно, при самом начале митрополитства Филарета в Киеве, и находились все под более или менее ближайшим его руководством и прямым влиянием на их судьбу и, в большинстве, ещё с самой поры их образования. Вообще же все они ещё при жизни Филарета стояли уже на достойных, по своему званию и служению, постах.

Имена и служебные звания этих лиц следующие: Яков Козмич Амфитеатров, переименованный из Красина по окончании курса в Киевской академии (в 1829 г.), оставленный тогда же в ней на службе, был по признанию всех «блестящим профессором и известен как автор замечательных церковно-гомилетических сочинений, равно как и знаменитейший церковный проповедник, слывший в Киеве вторым Левандой¹⁶. Второй – Егор Васильевич Амфитеатров, кончивший курс в Петербургской академии (в 1839 г.) – был заслуженный ординарный профессор в Московской академии. Третий Яков Гаврилович Амфитеатров, – по окончании курса в Киевской академии (в 1839 г.), тогда же назначенный Бакалавром, и через год принявший монашество с именем Антоний от руки самого дяди-митрополита Филарета, был до конца жизни последнего ректором Киевской академии и имел высшую ученую степень Доктора Богословия, а через три месяца по кончине Филарета был возведён в сан епископа Викария Киевского. Остальные же два лица, вошедшие в родство с Филаретом через браки их с племянницами его, были тоже окончившие курс в академии. Оба они сначала состояли в сане священников и вместе на духовно-учебной службе. Но после вдовства их, на самых первых же годах супружества, – собственно уже по личному влиянию на них высокопр. Филарета, – тот и другой не замедлили принять монашество. При жизни ещё Филарета они были оба архимандритами, один Иоанн (в мире Алексей Алексеевич Петин) занимал должность Наместника Киево-печерской Лавры, а другой Виталий (Василий Макарович Вертоградов) – был ректором Псковской семинарии. Через пять лет по кончине Филарета, первый был назначен епископом Полтавским, где и доднесь святительствует в сане архиепископа, второй же был с 1865 г. епископом в Томске и там скончался в 1867 году.

О значении вышепоказанного личного влияния высокопр. Филарета в деле принятия обоими этими лицами монашеского звания один из них, – нынешний архиепископ Полтавский Иоанн, – торжественно засвидетельствовал в собственной своей речи, сказанной им Св. Синоду при самом наречении его в сан епископский. Приведём здесь подлинные слова в этой речи¹⁷, относящиеся собственно к настоящему предмету. «Было время, когда я сам по своей мысли и воле предначертывал планы, избирал пути и цели для своей жизни. Священство, так много от некоторых ныне уничижаемое, но само по себе, по божественности своих целей, по святости своих богоучреждённых обязанностей, по спасительности благодатных священнодействий и богооткровенных учений столько достойное самого благоговейного уважения и самых искренних, теплых сочувствий, – священство – вот путеводная звезда моей юности, озарявшая и направлявшая все мои поступки и действия, вот – тот заветный подвиг, к которому некогда стремился я всею душою, которому одному я желал посвятить всю мою жизнь, все мои силы... и Господь дал мне, хотя на короткое время, испытать на деле всю отраду и счастье этого святого и великого подвига. Настало время другое. «Судьбы Божии – бездна многа» – отечески писал мне тогда, приснопамятный во святителях Божиих, Филарет, первосвятитель Киевский. «Мой совет тебе, – оплакавши кончину друга жизни твоей, посвятить остаток её на служение Церкви Христовой в монашеском звании. Оставаться тебе приходским священником, вдовому и бездетному, не советую. Кончину друга твоего прими за глас Божий, зовущий тебя к безмолвному служению Ему во святыне монашеской жизни. После кончины супруги, самая ближайшая к тебе осталась душа твоя. Паче всего о ней попекися, о спасении её и сохранении в целомудрии и святыне, их же кроме никто же узрит Господа». Я последовал этому званию Божию, услышанному из уст приснопамятного Первосвятителя»¹⁸.

Судя по одному этому перечню лиц, вышедших из одной семьи, хотя и в разностепенных коленах родства, действительно достойно и праведно признать эту семью, составившуюся под общею родовою фамилиею Амфитеатровых, Богом благословенною. Сколько высокопр. Филарет, – по словам покойного владыки Антония, – столько же и сам последний глубоко сознавал и благоговейно чувствовал это видимое знамение благословения Божия над их родом¹⁹. В особенности же знамение это признавалось ими в призвании Божием многих лиц из их рода к иноческому званию. Когда, ещё в свое время, постепенно начали принимать монашество сказанные лица, тогда же высокопр. Филарет говаривал: «ну, вот слава Богу, полку нашего прибывает да прибывает, и теперь я могу сказать о себе, что я монах не безродный, и пожалуй, гожусь в патриархи в этом отношении. Благодарение Господу, и при жизни-то теперь есть кому помолиться нам друг за друга; а когда умру, – тоже найдутся свои закрыть мне глаза и поминать в молитвах». Насколько же глубоко и свято чтил сам митрополит Филарет это иноческое звание видно из того, что он выражался иногда о нем, сравнительно с самым саном митрополита, такими словами: «Белый-то клобук с драгоценным крестом мне пожаловали и носить повелели, а черный-то я сам возжелал и воспринял на себя с обетами; за него то прежде всего и буду истязан на страшном судище Христовом, где и белый-то окажется белым потолику, поколику черный сохранится не загрязненным и не издырявленным страстьми и похотьми греховными».

По поводу подобных монахолюбивых чувств и рассуждений высокопр. Филарета некоторым представлялось отчасти тоже, что высказывалось в последнее время в борзописных сказаниях Беллюстиновских, Ростиславовских и т. п., в коих, как известно, призвание молодых учёных людей к монашеству признавалось и называлось просто напросто вербовкой и закабаливанием. Но долг справедливости требует сказать, что высокопр. Филарет, бывши действительно ревностным монахолюбцем, в то же время проявлял в этом отношении примерную осторожность, даже до прозорливости. Один из бакалавров киев. академии, под влиянием своего дяди (бывшего ректора киевской семинарии) и по личному ходатайству последнего перед высокопр. Филаретом, был представлен ему – (Филарету) кандидатом к монашеству. Высокопр. Филарет напрямки сказал: «охма! не хотелось бы этого... не доброе дело выйдет... Ты будешь в ответе перед Богом и передо мною, – сказал он ректору, когда сбудется то, что я предчувствую и предвижу». Этот бакалавр, принявший в монашестве имя Мелитона, действительно сделался несчастнейшим при развившейся в нём скорой слабости – нетрезвенности. Далее, когда родной племянник Филарета, вышеупомянутый Яков Козмич Амфитеатров, бывший уже ординарным профессором академии и имевший более 40 лет от роду, выражал перед дядей, митрополитом Филаретом, не раз свое желание принять монашество, – Филарет всегда отклонял и так-таки не постриг его в монашество. Наконец, как увидим в своём месте, самого приближённого с детства племянника Якова – (преосв. Антония) он решился благословить на принятие монашества не прежде, как через год его службы при академии.

Во всяком случае, вышеизложенные чувствования и рассуждения высокопр. Филарета, свидетельствовавшие о его глубоком монахолюбии, выражались и внушались более всех других племяннику Якову, так что когда он постриг его под именем Антония, то в ряду всех прочих постриженников своих именовал его духовным своим сыном первенцем. По словам самого преосв. Антония, владыка Филарет любил повторять при этом такие слова: «из Египта воззвах сына моего первенца». Смысл этого выражения заключался, с одной стороны в значении тех тяжких обстоятельств в жизни самого Филарета вместе с братом Гавриилом – (отцом преосв. Антония), – среди коих Филарет приуравнивал себя к Иосифу во рву и в темнице в Египте во время шестилетнего служения своего в Уфе²⁰; а с другой стороны этот смысл прилагался и к Антонио, который родился в Уфимской же епархии и отсюда, на пятом году от роду, был вызван с отцом и всей семьей в Калугу, где воспитывался, можно сказать, на коленах и персях дяди епископа Филарета до 10-летнего возраста.

Мне самому (пишущему) приводилось иметь честь и удовольствие слышать в личных беседах с высокопреосвященным Филаретом самые задушевные воспоминания его о времени тяжкого служения в Уфе, равно как и об отношениях его родственных и личных к брату своему – отцу преосв. Антония и к самому Антонию с самого его детства. Однажды при беседе, обратившись к находившемуся тут же Антонию, бывшему тогда ректором академии, и указывая мне на него, владыка Филарет говорил: «вот и он тебе, брат, выходит чистый земляк по Уфе то. Только сам-то он ничего не помнит ни о родине тамошней, ни о родных. Он и в Калугу то привезён ко мне во каким махоньким Яшей (при этом Владыка опустил руку на аршин от полу), так что я на первых порах нянчивал его на своих коленах. Я же знаю и колыбельную родину его – золотоприисковый Миасский завод. На пути из Тобольска в Петербург я заезжал повидаться с братцем Гавриилом, его батюшкой. А самая-то Уфа мне больно-больно памятна, слава Богу, на всю жизнь... Да и всю-то вашу уральскую и зауральскую Сибирь я поисколесил, что сам Ермак покоритель её... А вот, как Господь-то устроил всё... сам ты, брат земляк, теперь видишь... Как от самой почти колыбели принял я его, – Антония, махоньким Яшей все равно, что за родного сына, – так вот и здесь судил Господь воспринять мне его и по академическому образованию, а тем паче по монашеству и священному сану иметь его истинным чадом по духу и благодати. Да и родные то уфимские, которых ты, как теперь вижу я, лично и твёрдо всех знаешь, должны радоваться перед Богом, что из их рода вышел монах-молитвенник за них. Ну а ты, Антоний, разузнавай теперь хорошенько от земляка-то о твоих тамошних родных. Сам-то я уже в последний раз воспомянул про них при теперешнем свидании с новоприбывшим земляком-Уфимцем. Да я всех, лично мне известных, Уфимцев уже пережил и мне пора²¹ скоро – туда же к ним».

Со своей стороны преосв. Антоний, вспоминая о своей родине и родословной, и в большинстве не зная лично ни родных, живших в трёх губерниях – Орловской, Оренбургской и Калужской, ни самых местностей, исключая последней – Калуги, – в полушутку говаривал о себе, что он в некотором смысле подобен тому, о котором сказано: «Без отца, без матери, без причта рода»... (Евр. 7:3). «Впрочем это, – рассуждал он, – и хорошо; монаху так и следует... Хорошо именно в том смысле, чтобы не иметь лицеприятия к тем или другим родным, а быть ко всем в равных чувствованиях и отношениях». Да и почти все, коротко знавшие преосв. Антония, начиная ещё со времени академического его образования, не знали определённо о месте его колыбельной родины. Так как он обучался до академии в Калуге, где вообще провёл свои годы, от 5-го до 20-го, и где скончался и отец его, и откуда впоследствии переместилась, уже старицею, мать его в Киев, в бытность его ректором академии, то многие и признавали его родовым Калужанином. А с другой стороны, как известно было всем, что он родной племянник митрополита Филарета по отцу и имел фамилию Амфитеатров, а эта фамилия, равно как и сам митр. Филарет происходил из Орловской губернии, то и местом родины преосв. Антония признавалась эта же губерния. Наконец в бытность уже архиепископом в Казани преосв. Антоний слышал и здесь в большинстве эти же последние сведения о своём родопроисхождении тем более, что в Казани знали твёрдо о самом Филарете, бывшем архиепископе Казанском, что он урожденец Орловский. Потому как бы для документального засвидетельствования о себе и в удостоверение других и видя себя в казанской епархии, как непосредственно смежной с его подлинною родиною уфимскою епархиею, (бывшею прежде оренбургской), преосв. Антоний поручил мне, при поездке в Уфу, сделать для него консисторскую выписку из метрики о его крещении, равно выписать и фотографический вид Миасского завода, где он родился. То и другое нередко он показывал многим при разговорах, в которых сообщал подробные сведения и о том, как и когда именно совершилась эмиграция из коренной родины – из орловской губернии – в столь отдаленную сибирскую окраину в лице его отца, а главнее дяди его Филарета, так как первый был добровольным только сопутником второму, чтобы по чувству особенной братской любви разделить с ним тяжкую долю изгнанничества.

Указываемые сведения сами по себе были интересны и знаменательны по отношению собственно к жизни митроп. Филарета; но таковыми же признавал их преосвящ. Антоний и в приложении к самому себе и вообще к родовой семье в лице отца и матери. Действительно, как дядя его Филарет, начиная со времени служения его в Уфе, постепенно переходил из места в место, между прочим, в Калугу, в Казань и наконец, в Киев, – так точно в этих же самых местах привелось жить и служить племяннику его Антонию, начиная с Оренбургско-Уфимской губернии. Далее, если взять в сложности все годы, которые он провёл в непосредственном личном сожительстве с дядею Филаретом, – именно в Калуге и Киеве, то это последнее простирается на половину всей его жизни. Наконец что касается третьего места – Казани, то здесь хотя отношения эти были посмертные, зато они имели особое значение, потому что преосв. Антоний явился тут преемником и живым представителем своего дяди и по сану и по духу служения архипастырского. Одним словом, указываемые сведения справедливо имели значение знаменательное в такой степени, что для преосв. Антония самый его родной отец был именно только давшим ему жизнь в рождении, а все прочее воспринято и унаследовано им от дяди Филарета. В этом отношении не без основания и вполне верно и метко выразился один из позднейших авторов, изобразителей характеристики многих святителей текущего столетия, когда изобразив многие черты из жизни митроп. Киевского Филарета и поставив вопрос: «что же он – Филарет, оставил после себя в пользу Русской Церкви? Ответил такими именно словами: «он оставил и завещал ей (Церкви) дитя своего сердца – (племянника) преосв. Антония, архиепископа казанского, пользующегося и теперь не без основания уважением и любовью очень многих людей в России, ожидающих от него больших заслуг для Церкви»²².

Впрочем, если преосв. Антоний получил на свою долю в жизни такие преимущества из всего рода Амфитеатровых в отношении к лицу своего дяди-Филарета, чтобы быть наперстником дитятем его сердца, и если он, как увидим впоследствии, заслуживал и вполне оправдал это своими личными качествами и достоинствами, – то самое начало и основание заключалось именно в тех обстоятельствах, в которых поставил себя ещё отец его Гавриил Егорович к своему брату Филарету. В своих заметках о жизни высокопр. Филарета преосв. Антоний сам засвидетельствовал об этом в следующих словах: «Так как брат Гавриил разделял с Филаретом его странствование из родного края в далекую чужую страну – почти в Сибирь, поэтому Филарет любил этого брата преимущественно перед всеми другими братьями и наипаче благодетельствовал осиротевшему, по смерти его в 1880 г., его семейству, к коему принадлежал и пишущий эти строки»²³.

Обо всех этих обстоятельствах, пережитых Филаретом и нераздельно его братом Гавриилом в Оренбургско-Уфимской епархии, и о дальнейшем положении собственно брата Гавриила, вскоре поступившего в этой епархии во священники, и его родства по жене и семейства, в том числе сына Якова (преосв. Антония) и наконец о перемещении его в Калугу и тамошней жизни при Филарете – будет речь в следующей главе.

Во все время служения Филарета (с 1799 г. по 1804 г.) в Орловской (находившейся в г. Севске) семинарии брат его Гавриил обучался в этой же семинарии, как своей епархиальной. В последнем году (1804 г.) он перешёл уже в последний богословский класс, имея от роду 18 лет. Но вдруг последовало, в Октябре сего же 1804 г. определение Св. Синода о перемещении Филарета на должность ректора в Оренбургскую семинарию, находившуюся в г. Уфе, где была резиденция епархиального архиерея. Перемещение это хотя в ранге служебном было равностепенное, но самая отдаленность места будущей службы сильно озаботила Филарета; а ещё более тяжело было для него это перемещение по самым причинам, заключавшимся в личном недоброжелательстве к нему бывшего тогда орловского епископа Досифея, ходатайствовавшего перед митр. Петербургским Амвросием о перемещении Филарета куда-либо. Преосв. Досифей действительно как только получил указ Св. Синода, – тут же высказался: «вот и прекрасно, и поделом ему! слишком он горячка и выскочка; – пусть ка теперь попрохолодится там близ уральских то снеговых хребтов... Да недаром Уфа по рифме называется глуха, следовательно, в тамошней глуши и выскочкой то не перед кем быть²⁴.

При этом-то состоянии Филарета и явил к нему всю истинно-братскую любовь брат его Гавриил, решившийся отправиться с ним в далекую Уфу, чтобы прожить с ним по крайней мере до окончании курса в тамошней оренбургской семинарии²⁵. Но как и в Уфе вскоре же последовали против Филарета новое и горшее недоброжелательство и открытые преследования со стороны новопоступившего (в начале 1806 года) на уфимскую кафедру епископа Августина, то брат Гавриил и по окончании курса решился не расставаться с Филаретом, чтобы своим братственным сочувствием сколько-нибудь облегчить его тяжкие скорби. Среди этих-то скорбей и приравнивал себя сам Филарет, как сказано выше, к состоянию Иосифа во рву и в темнице в Египте. Преосв. Августин с одной стороны по своеобразному до крайних странностей личному характеру с первого же раза выказал к архимандриту Филарету свою явную нерасположенность, а с другой стороны потому, что тот же орловский преосв. Досифей, бывши знаком коротко с преосв. Августином, писал последнему, чтобы он «протер бока Филарету хорошенько». Вследствие этого письма Августин открыто стал преследовать Филарета всевозможными резкими укоризнами и нападками повсюду, – и в церкви во время богослужения, и в присутствии консистории, и в семинарии при собрании наставников и даже учеников и наконец, в домах знакомых, где титуловал его не иначе, как «хитрой лукавой жучкой»²⁶. Среди всех этих тяжких огорчений и напастей ректор Филарет пришёл было к решительной мысли оставить вовсе духовно-учебную службу и переместиться на покой в какой-либо монастырь. Эту решимость свою оставил он тогда только, когда Господь видимо явил ему подкрепление и утешение. «Однажды среди пламенной слезной молитвы он, Филарет, от истомления склонился на коленах лицом на пол и как бы позаснул. И вдруг видит руку писавшую на стене светлыми буквами «не бойся! судьбы архимандрита Филарета в руках Божиих»²⁷.

Во все эти годы, столь тяжкие для Филарета, брат его Гавриил находился при нём неотлучно. Сперва, по окончании курса в семинарии, он оставался при нём в качестве как бы келейника; потом занял в семинарии же должность преподавателя Немецкого языка²⁸. Когда же, наконец, преосв. Августин не ограничился одними только личными преследованиями Филарета, а сделал представление об нём в Св. Синод с самой не рекомендательной стороны, и когда поэтому Филарет был перемещён в Тобольскую семинарию в видах окончательного испытания и дознания его благонадежности²⁹, то он уже и сам не решился брать с собою брата Гавриила, так как в самом перемещении своем в Тобольск он признавал для себя окончательное назначение в ссылку и не надеялся уже выбраться когда-нибудь из такой дали и глуши. Возвращать же брата своего на место родины и средств не было³⁰; да и самой надежды на устройство его там не предвиделось, потому что на Орловской кафедре был все тот же преосв. Досифей, его недоброжелатель. В самой Уфе, хотя тоже преосв. Августин мог не благоволить к его брату, зато тут были такие люди, которые вполне сочувствовали неповинно гонимому Филарету и готовы были принять искреннее участие в положении его брата.

К числу таких людей принадлежал, между прочим, священник г. Уфы Григорий Андреевич Несмелов. С домом этого священника хорошо был знаком и брат Филарета – Гавриил, потому что дети Несмелова, три сына, учились в семинарии же, и один из них был сокурсником Гавриилу по богословскому классу³¹. А как у этого священника была дочь Татиана в описываемое время в поре невесты, (по тогдашнему 14 лет), то Филарет и пожелал с ним породниться, женив на этой дочери своего брата Гавриила.

По ходатайству своего тестя о. Григория и особливо через посредство, состоявшего келейником у преосв. Августина, вдового, весьма молодого священника Ильи Петровича Попова³², Гавриил Амфитеатров скоро определён был на священническое место в г. Челябу к Христорождественской церкви. Но на пути ещё к своему месту назначения, именно в проезд через Миасский завод, о. Гавриил встретил тут недавних переселенцев из Орловской губернии. По чувству любви к родине в лице этих земляков о. Гавриил возымел тут же сильное желание предпочесть городскому священническому месту настоящее, в Миасском заводе, хотя тут не было ещё церкви, а разрешено было только её строить. Земляки его тоже обрадовались этому намерению о. Гавриила. Таким образом, как он сам вскоре по прибытии в Челябу решился послать прошение о перемещении его в завод Миасский, так и будущие его прихожане-земляки отправили от себя ходатайство о назначении его священником к только что разрешённой к стройке церкви. Перемещение это состоялось тогда же, но с тем, чтобы пока церковь не отстроена и не освящена, о. Гавриил был в звании исправляющего должность приходского священника, что и продолжилось до Октября 1815 г. На основании слов своих родителей, сам преосв. Антоний сказывал, что освящение церкви совершено было как раз перед днями его рождения и крещения³³, равно как и брат его старший родился при самой закладке этой церкви, которому дано было и самое имя Павел, потому что церковь устраивалась во имя Апостолов Петра и Павла. «Священник Гавриил Амфитеатров, – говорит сообщатель сведений со слов старожилов, – хотя пробыл и недолго на месте, но был весьма любим прихожанами. Когда он выезжал из Миаса куда-то в другую далекую губернию, то народ с хлебом и солью и со слезами провожал его далеко за селение, как истинного пастыря и строителя церкви, и ещё как дорогого любезного земляка»³⁴.

Из Миасского завода о. Гавриил переместился в г. Калугу в 1820 г. по вызову брата своего Филарета, который был уже Епископом (с Июня 1819 г.) в Калуге. На пути, при переезде в Калугу, он был со своим семейством в Уфе. В это время было у него трое детей: старшая дочь – Вера 11 лет, первый сын Павел 8 л. и Яков по пятому году. Когда в 1860 г. приводилось мне быть в Уфе, то при свидании с разными родными преосв. Антония из фамилии Несмеловых, одна его тетка, жена протоиерея Ив. Григ. Несмелова Анна Яковлевна особенно живо воспоминала про указываемое время проезда о. Гавриила с семейством через Уфу в Калугу. Представляя себе в живой памяти личность Филарета, в бытность его ректором в Уфе и племянника Яшеньку, она с благоговением высказывалась: «вот как истинно неисповедимы судьбы Божии! И нам-то какое счастье даровал Господь, что мы имеем таких высоких родственников... А ведь и о Филарете-то трудно было думать, что Господь так возвысит его, судя по тому, каково было ему здесь от тогдашнего владыки нашего Августина. Недаром владыка, помню, не очень-то приветливо смотрел и на наше семейство, когда мы просватали Танюшку за брата Филаретова – Гавриила Егоровича. Но вот что и как устроил Господь! Не только Филарет вышел таким великим святителем, но теперь и Яшенька-то наш уже архиереем... Говорю наш потому, что, как вот теперь смотрю я на него; он совершенно был нашей плоти и крови³⁵, т. е. Несмеловской. Ведь Филарет-то и брат его о. Гавриил были эдакие смуглые на лицо и черноволосые и сложения-то крупного, и виду-то угрюмого, – а Яшенька-то как светленькое яблочко... да и жиденький, нежненький такой, и ласковый ко всем; так и не сходит, бывало, с колен то у того, то у другого. Недаром и Филарет в Калуге-то полюбил его больше всех. Да пожалуй, если бы не дядюшка-то Филарет воспитал его при себе, то навряд ли он попал бы в последствие и в монахи-то... Вот и наш Саша, который с Яшенькой был одногодок, тоже выглядывал было монахом, – и в Академию идти хотел, да нет, Бог не судил³⁶. Яшенька-то, теперешний <…>

<пропущено два листа>

<…>гих также быстроту и аккуратность; в противном случае он вмиг из самого спокойного приветливого состояния переходил в какую-то тревожность, вспыльчивость и недовольство, хотя скоро, тут же проходившие и никогда не оканчивавшиеся какими-либо недобрыми последствиями. С нравственной религиозной стороны он отличался строгостью жизни, в частности трезвостью, и особенным усердием к богослужению. В житейском быту был известен за хлебосола и самого радушного и приятного собеседника в компаниях, любившего рассказывать анекдоты в самом простодушном роде и смысле, сколько и благородно остроумном и забавном. Будучи с ранних пор вдов и имея только сына и дочь (последняя от детства была сидень), о. Петр постоянно принимал к себе на воспитание девиц сирот круглых из духовного звания и непременно устроял судьбу их замужеством. Наконец любил Петр Григорьевич быть кумом в семействах духовных и относился ко всем таковым с приветливостью и любовью чисто-родственною, несмотря на кумовство иногда с семействами даже причётническими, содействуя им, при случае, во всём, в чём только мог. В этом отношении он, бывало, говаривал под старость: «я теперь тоже, что патриарх Иаков; сколько у него размножилось домочадцев когда он переселялся к Иосифу, – столько же у меня, пожалуй, наберётся крестников и крестниц, считая с их отцами и матерями. Скончался Петр Григорьевич в 1876 г. 5 Июля (на 84 г. жизни), так мирно и безболезненно, что, приехав в Уфу дня за два, я успел повидаться с ним и находил его без всяких признаков какой-либо болезни. Но вдруг с вечера на 5-е число он прихворнул, а утром едва успел только приобщиться Св. Таин и душу Богу отдал. При этом-то открылась и последняя черта сходства между дядей и племянником, – черта духовная сокровенная; это – очевиднейшая во всю жизнь его нестяжательность или, во всяком случае, употребление стяжания на дела благотворения. Мною тогда же было телеграфировано преосв. Антонию и от имени его было сделано мною вспомоществование на его погребение и на содержание, оставшейся ещё в живых, несчастной его дочери, сорок лет находящейся неподвижным сиднем.

По возвращении домой в Казань, сообщив преосв. Антонию все в подробности о свидании с дядею его и о кончине, я представил ему тут же и карточку дядину, сказав: «вот извольте посмотреть теперь вы на эту карточку и на себя, когда вы и сами теперь постарели и поседели не меньше дядюшки; может ли быть больше родственного сходства, как это». «Для окончательного же тожества остаётся с вашей стороны ещё одно только, что и завещал вам дядюшка, именно, – чтобы и вы дожили до его же годов». Владыка, улыбаясь, ответил: «ну уж нет; спасибо дядюшке и там в царствии небесном. Дожить-то до этих годов я не доживу, да и не желаю; – а вот если бы Господь сподобил меня такой же кончины, как его, – безболезненной и мирной, – то я более и лучше этого сходства с ним не желал бы ничего... Правда, примолвил он, судя по долголетию как этого дяди по матушке, так и дяди по батюшке – владыки Филарета, равно двоих моих дедов, думалось бы, что и мне можно бы надеяться на долговечность, – но ты сам же, видевши дядю в Уфе на 84-м году его жизни, приравнял теперь же меня к нему по устарелости и по сединам; – значит, нечего и думать мне сравняться с ним в долголетии. Да помню твердо я и слова владыки Филарета, который наоборот часто-часто выражался: «охма! нет, – беда долго жить на земле; приживешься, пожалуй, до того, что ослабишь и самую память о смертном часе»³⁷. Потому то чем принимать, переданный тобою, завет недавнего дяди, – лучше всего твёрже и глубже памятовать совет владыки Филарета, с которым недаром судил мне Господь прожить половину жизни моей в таких ближайших к нему моих сыновних отношениях, равно и в его более чем отеческих ко мне, начиная с самого детства, как только переместились мы всей семьёй в Калугу».

Филарет назначен был Епископом калужским из ректоров московской академии в апреле 1819 г. Хиротония его была совершена 1 Июня в Москве в Успенском соборе Митрополитом Серафимом в соучастии четырёх преосвященных, в числе коих, – что замечательно, – привелось быть и бывшему недоброжелателю его – преосв. Досифею Орловскому³⁸. Ровно через год, по желанию и вызову Филарета, переместился в Калугу с семейством брат его Гавриил и был определён священником в самой Калуге к Архангельской Церкви, а впоследствии вскоре произведён был в протоиереи. При всей искренности расположения ко всему братнему семейству, Филарет обратил, между прочим, особенное внимание и выражал любовь и ласку к меньшему племяннику Яше. Помянутый нами в самом начале, автор сведений о преосв. Антонии, вполне верно выразился об указываемых отношениях дяди архиерея к малютке Яше. «Филарет, человек глубоко искреннего благочестивого аскетического настроения, с утешением замечал с первых же пор в племяннике своем Яше явные задатки такого же настроения. Последние сказывались в его любви к храму Божию, к службам церковным, к коим он при всяком удобном случае неопустительно хаживал. Во всё время, пока Филарет находился в г. Калуге, Яша жил при нём почти неотлучно и от сего времени он стал его питомцем, духовным сыном; и здесь-то отеческие отношения с одной стороны и сыновние с другой ещё сильнее и глубже повлияли и воздействовали на развитие в юном питомце религиозно-аскетического настроения»³⁹. Мне самому открывался преосв. Антоний, что в ту пору он, видя как дядя Владыка совершал, бывало, свои самые продолжительные ночные моления, тоже вставал тихонько с постели и начинал молиться, доколе сон окончательно не одолевал его, – хотя дядя, заметив эту ревность, благомудро ограничивал её порывы. Когда же пришла пора учиться грамоте, тот же Филарет сам, по преимуществу, обучал его, а с поступлением в училище руководил при изучении данных уроков, с утешением видя его открывавшиеся отличные дарования. Такое же внимательное участие во всём дальнейшем обучении любимца-племянника со стороны Филарета продолжалось и заочно через письма, когда Филарет служил в Рязани и Казани.

Вообще на долю любимца племянника выпало всё то, что можно представлять обыкновенно в обстановке и условиях жизни в архиерейских покоях. Покойный владыка Антоний и сам говаривал, что когда он обучался в училище и потом находился в семинарии, товарищи иногда втихомолку, а то и вслух, давали ему разные наименования, как то: неженка, барчук или выражались так: «привык-де к архиерейским подушкам»... или – «привык кататься в карете». Последнее выражение составилось потому, что владыка Филарет, когда племяннику его Якову было лет 6–7, назначил его быть посошником при богослужении; поэтому нередко брал его с собою в карету отправляясь на служение, а равно и возвращаясь из церкви, если не имел в виду куда-либо заехать. Само собою подобные выражения были вообще не более, как школьнические выходки, вызывавшиеся, быть может, отчасти завидливостью или представлениями, что при постоянной ласке дяди архиерея и при комфортной обстановке, естественно можно поизнежиться и, пожалуй, отчасти поизбаловаться. Но на деле не было и не могло быть подобного. Дядя Филарет, если и давал Яше какие гостинцы из сластей, или деньги по целковому, по талеру, иногда и по золотому, то всё это делилось на части для раздела с родными, а также для нищих и на свечи в церковь. Дядя и сам раздавал нищим по временам в присутствии Яши или даже через руки его. Какого-либо баловства нельзя было допустить тем более, что при Филарете был келейный о. Назарий, который не давал спуску и самому Филарету, и отличался вообще суровостью и ворчливостью. Покойный владыка Антоний говаривал, что он Назария больше боялся, чем дяди. Назарий бывало, частенько меня понукивал и потыкивал, разумея под этими выражениями обычные слова: ну... ты... В особенности же неприветливость его ко мне выражалась в сказанных словах тогда, когда он видел или узнавал, что дядя-Владыка давал мне деньги или приказывал купить для меня гостинцы или что-либо по части одежды. Тут-то доставалось и самому Владыке, к которому о. Назарий обращался тоже на-ты и на-ну⁴⁰. О. Назарий не был скуп в нехорошем смысле, но крайне бережлив; тогда как владыка Филарет был щедродатлив до последнего...

Помню, – рассказывал преосв. Антоний⁴¹, – приезжала в Калугу повидаться с владыкою Филаретом родная его сестра Анна Егоровна Красина (мать Якова Козмича Амфитеатрова). Погостивши довольно в нашей семье, равно, как ежедневно бывавши у Владыки даже при знатных гостях, стала она собираться домой. При последнем расставанье владыка Филарет сказал ей: «А что сестра?! ведь надо тебе дать денег на дорогу». «Нет, братец, отвечала она: слава Богу, я не нуждаюсь; на своих лошадках приехала, на них спокойно доеду и до дому». «Ну нет, сестра, ты уж не отговаривайся, настаивал владыка: Я ведь знаю, что найдутся из родных же и знакомых с недобрыми языками, и тебе же первой будет от них жутко. Вот-де к братцу-то, архиерею, прокатилась, да ни с чем возвратилась». При этом Владыка обратился к находившемуся тут же о. Назарию: «Нет ли у тебя моих денег в достаточном запасе или позови ко мне эконома». В эту пору о. Назарий не вытерпел: «Да что ты, мать родимая Анна Егоровна, – уже ли думаешь, что он вот так и отсыплет тебе целые сотни. Вот тебе Бог, что у меня-то он все деньги позабирал, а у эконома-то, я знаю, всего-навсего осталось 70 руб. асс.». Но Владыка, как бы обрадовавшись и этому, сказал: «иди же скорее и принеси те 70 руб.» О. Назарий принес и, отдавая деньги Владыке, сказал: «на... возьми... отдай. Да смотри, что если ты боишься недобрых языков, что то и то-де скажут там на родине, – зато нам-то не на что будет чего-либо и лизнуть своими языками. Эконом прямо сказал, что больше нет денег на покупки с завтрашнего же дня». Деньги 70 руб. отданы были сполна сестре, а о. Назарий взглянул только на иконы, развёл руками и, не провожая гостьи, скрылся с обычною ворчливостью. Когда же по временам скоплялись у Назария владыкины деньги и Владыка обращался к нему за деньгами, зная что есть, он отвечал: «есть то есть, да не про твою честь; верно, кто-нибудь опять разжалобился перед тобою в своих нуждах... А мы сами-то как будто птички Божьи, и нужд-то никаких у нас нет»... Так, бывало, в иной раз, ни за что не даст денег Владыке. Мне же после этого начинает, бывало, толковать как бы с особым участием: «Вот он, дядюшка твой, только и знает, что суёт деньга, кому ни попало; а ведь ты хоть и махонький, понимаешь же, что батюшка твой с матушкой будут скоро сам-пять; да вот и свадебка на дворе, а он же сам (Владыка) будущему зятьку вызвался построить отдельный домик. Наконец животом и смертию Бог Един владеет. Батюшка твой не больно надёжен здоровьем; а его самого, Владыку, того и гляди, куда-нибудь переведут, – тогда куда вы поспели; небось ты-то первый спознаешь, в чём нужда ходит, особливо после теперешнего житья-бытья»...

Приезжали, – рассказывал преосв. Антоний, – в Калугу для свидания с владыкою Филаретом и нашим семейством и оба мои дедушки: отец Владыки и батюшки заштатный священник Георгий Никитич и отец матушки (из Уфы) священник Григорий Андреевич Несмелов. Обоих я твёрдо помню. Первый мне казался довольно угрюмым по самому виду и малоприветливым, а второй особенно нравился мне за весёлость и ласковость и разные, забавные для нас детей, рассказы в среде всей родной семьи. О. Назарий, замечательно, сразу сошёлся с ними, так как и дедушки оба были не прочь держаться пословицы: «береги копеечку на черный день».

Детские воспоминания преосв. Антония о посещении обоих дедушек были вполне твёрдые и свежие и по содержанию своему, характеристичны и вообще интересны, чтобы, хотя вкоротке, передать здесь его собственные рассказы. – «Первый приезжал дедушка уфимский, и как он гостил в нашей семье, то и я большею частью находился там же. Занимательные и забавные рассказы этого дедушки относились по преимуществу к уфимской жизни, к разным тамошним обычаям и пр., – чему особенно сочувствовала матушка, которая сама наводила своего батюшку на разные предметы и случаи из уфимской жизни. Для характеристики подобных рассказов приведём, по крайней мере, один факт, который – по словам самого преосв. Антония, – особенно врезался в его памяти и о котором он рассказывал не раз самым живым образом, по местам даже со смехом. Во время гощения у нас дедушки уфимского пришлось, между прочим, заговенье. Еще с утра дедушка обратился к матушке с вопросом: «а что, Танюшка, – ведь к ужину-то нужно стряпать пельмени». Матушка отвечала, что здесь-де в Калуге не видно этого обычая, да и пельмени-то делают как то иначе». Ну нет, моя голубушка, пусть-ка будет сегодня все чисто по нашему – по уфимскому; ты ведь, думаю, не забыла же про стряпню уфимскую». И вот, когда только стал приближаться вечер, дедушка сам первый взялся за дело. Он стал рубить в небольшом корыте говядину, а матушка месить тесто на яйцах. Сестра же Верочка, – она тогда была невестой, – принялась за нас – братьев, велела вымыть руки, подвязала нам под шеи по салфетке. Наконец все уселись вокруг большого стола, в том числе и дедушка и батюшка и тогдашний жених⁴² сестры, – и начали все до единого делать пельмени. За самой этой стряпнёю дедушка не замедлил позабавить нас детей рассказами, произносимыми им притом, ломанным татарско-русским языком. Так как перед каждым из нас, при делании пельменей, положены были маленькие, тонко рассученные, лепёшечки, то дедушка ими-то и воспользовался для своего рассказа. Обращаясь к своей дочери – нашей матушке, он сказал: «ты, Танюшка, помнишь поди про «погана-то лапошка». Матушка тут же рассмеялась… а дедушка к нам: «вот смотрите же, детки, – эти лепешки теперь ничего... мы будем из них есть пельмени на доброе здоровье.., – а завтра то, братцы мои, придут наши уфимские татары… да и начнут стучать под окном, выкликивая: «эй-знаком! давай нам твоя погана лапошка с маханом; наш-то баранчук больна охота ашает, а ваша саводна ураза, и ашать лапотка iокъ…⁴³ Когда же пришла пора варить пельмени, дедушка тотчас же принялся сам колоть лучину, укладывал и разжигал её под таганом. Матушка всячески уговаривала было его не трудиться, – а он к ней: «нет Танюша, ты вот приyчай-ка и деток-то, чтобы они не больно барчунили; и к нам: «ну те-ка, ребятёнки, собирайте, подавайте мне лучину-то... Когда поработаете, то и пельмени-то, ух, как будут вкусны и сладки, что ваши пряники…» Ты хорошо знаешь дедушку-то, обратился ко мне после своего рассказа преосв. Антоний? Я ответил: «Очень знаю, – знаю даже и то, что он от лучины и помер. Щепая однажды чересчур усердно и надавливая особливо сильно правою ногою на косарь, он натер последнюю до сильнейших мозолей, которые тут же и прорвались; вследствие этого прикинулась страшная болезнь и, наконец антонов огонь».

Посещение другого дедушки – по отцу, сохранилось в памяти преосв. Антония гораздо больше и по значению своему было серьёзнее, так как в эту пору ему было уже 8 лет. К тому же воспоминания об этом посещении были вызваны очень подробною статейкою, сообщенною как материал для биографии митр. Филарета. Преосв. Антоний, прочитывая это сообщение, постоянно приговаривал: «да... да... так»... хотя по местам и восполнял, что сам знал и помнил твёрдо, и в особенности из отношений и слов дедушки, лично обращённых к нему – как внучку, вроде наставлений и примеров, взятых собственно из детской жизни Феденьки⁴⁴, сделавшегося наконец Архиереем. «Вот я тебе, Яшуня, не знаю как и высказать-то, что это был за мальчик, Феденька-то, в твои теперешние годы. Семейные-то, бывало, называли и чуть не дразнили Феденьку просто овечкой, а подчас и телёнком; а я нет... я видел в нем истинного агнца, и даже иногда как бы «ангела во плоти». Уж такой он был кроткий, добрый, послушный, богобоязненный и богомольный, что бывало, нередко ищешь и ищешь его к обеду дома или в полевых работах, и глядь – он, мой соколик ненаглядный, стоит на коленах где-либо в огороде в густом конопляннике, или на пасеке за ульями, а в поле-то где-нибудь в окраине леса за кустами. Так уж и видно было насквозь тогда же, что быть ему монахом. Особливо же обнаружилось это его призвание и стремление, когда я вздумал было его женить по окончании семинарского курса. Благо, что Господь не попустил мне принять этого греха на душу. Да, Яшуня, таков именно был твой дядюшка-то, когда был Феденькой. Впрочем, он и теперь на мой взгляд не изменился в простоте и доброте и смирении, и ещё лучше стал... Ведь ты сам видел, как он, обгоняя меня, ехавшего сюда по городу на простенькой тележке, и сразу узнавши меня, в ту же минуту велел остановить свою четверню и сам вышел из кареты и меня из тележки силой пересадил в свою карету»⁴⁵. Преосв. Антоний сказывал, что это так действительно было в Преображение, когда владыка Филарет ехал домой от обедни и я с ним был. Когда дедушка уселся с Владыкой и мне не стало места, тогда Владыка тут сказал дедушке: «ну-ка, батюшка, порадуйся на внучка-то и подержи его пока на коленях».

«Пока гостил этот дедушка, живя в покоях Владыки, при всяком удобном случае заводил со мною разные разговоры, в которые входили о. Назарий, весьма полюбивший дедушку о. Георгия за простоту, начиная с того, что дедушка без Владыки одевался в свой дорожный подрясник с заплатами и попачканный в дегтю. Все же вообще разговоры дедушки сводились, бывало, к следующему: «Так-то, родименький мой Яшуня, знай и помни навсегда, что я говорил тебе. Дядюшка-то владыка любит и больно хвалит тебя, но ведь ему не приводится же с тобою постоянно водиться. Любит тебя вот и о. Назарий... а что же за беда, если и пожурит когда, любя же и за дело. Старайся быть тем, кем был и Феденька в твои годы; тогда, даст Бог, пойдёшь по стопам его же, будешь монахом и пожалуй архиереем. А то вон Гаврюша-то, твой батюшка, открылся мне, как на духу, – что брат-то твой старший Павел и теперь уж смотрит вон из духовного звания, и собирается непременно к дяде (Раичу) в Москву учиться каким-то заморским наукам; а будет ли толк, Бог весть!! На содержание же его, по словам Гаврюши, потребуется немало. Положим, пока дядя-Владыка здесь, поможет; а если его куда переведут далеко, то и всем вам придётся начать жить иначе».

Слова дедушки скоро сбылись; дядя-Владыка был перемещён из Калуги в Рязань. Проводы были самые трогательные от всего города; наши семейные плакали навзрыд, начиная с батюшки, с которым я провожал дядю-Владыку до г. Боровска. Тут и сам Владыка сильно прослезился, прощаясь с батюшкой – своим братом преданнейшим, будто предвидя, что прощается с ним навсегда.

Высокопреосвященный Филарет епископствовал в Калуге пять лет. В Январе 1825 года он перемещён был в Рязань; затем в Феврале 1828 года в Казань; в 1836 году в Ярославль, и наконец в 1837 году возведён в сан Митрополита Киевского. Во всё это время (в продолжении 12-ти лет) любящий дядя и дитя его сердца не виделись лично ни разу. Зато редкое из писем Филарета и из Рязани и Казани обходилось без особенного упоминания имени Яши. Такое любвеобильное участие выражалось особливо с той поры, когда брат Филарета – Гавриил скончался в 1830 году, оставивши после себя при жене-вдове четверых сирот детей⁴⁶. В кратких биографических заметках самого преосв. Антония о жизни высокопр. Филарета сказано, между прочим, что «как особенно любил брата своего Гавриила Филарет, так наипаче и благодетельствовал осиротевшему его семейству»⁴⁷.

Действительно, из множества писем высокопр. Филарета к опекуну над осиротевшим семейством – Протоиерею Петру Степановичу Алексинскому⁴⁸ видно, как часто и какие значительные суммы посылались на приличное содержание сирот. Вот, между прочим, часть содержания двух самых первых писем Филарета по смерти брата Гавриила: «Добрый друг мой Петр Степанович! Да воздаст тебе Господь Бог милосердием и щедротами Своими за то благосердие и милость, с каковыми ты призрил на первых порах сирот моих. Для них всего нужнее покров и жительство совокупно с тобою. На пристройки к твоему дому и нужды сирот посылаю при сём тысячу руб. Дом же братний продайте, если дают две тысячи руб., – даже можно сделать и уступку, лишь бы только не завязываться». (Письмо от 28 Августа 1830 г.). А как нужды, очевидно, были немалы и настоятельны, то при письме же от 21 Сентября (менее чем через месяц) высокопр. Филарет послал тому же Петру С-чу собственно для сирот – ещё тысячу же рублей. При этом всячески настаивал, чтобы вырученный от продажи дома капитал (2000 рублей) оставался неприкосновенным до полновозрастия всех сирот; потому, кроме денег на текущие нужды, он посылал деньги и для увеличения сказанного капитала. Но из многих других писем видно, что любимый Яша не был забываем в особенности. Ему нередко посылалось по 50 руб. отдельно на книги, на приличную одежду и просто на гостинцы. Последние посылки бывали особенно в праздники Рождества Христова и Пасхи, и, как бы в благодарность за гостинцы же со стороны самого Яши, каковыми Филарет называл присылаемые ему Яшею, поздравительные к сказанным праздникам и ко дню его ангела (1 Декабря) речи (орации) и, по временам, стихотворения. Подобные поздравительные речи и стихотворения, сколько были приятны для высокопр. Филарета как выражения детских чувств любимца племянника, столько же служили они свидетельством и ручательством самых успехов и характера его в умственном и нравственном развитии. Когда же случилось раз, что к празднику Рождества не было прислано обычного поздравительного писания от Яши, высокопр. Филарет не опустил заметить этого. «Отчего же, – писал он в скором письме, – не прислал мне Яша к празднику своих стихов? здоров ли он был, – или не стал ли он полениваться и баловаться, развлекаясь чем-либо сторонним». Но, хотя на деле оказывалось другое, т. е. вместо лености или развлечений виделись примернейшее усердие к учению и отличнейшие успехи, тем не менее, высокопр. Филарет, зорко следивший и заочно, за развитием своего Яши, сделал настоятельное распоряжение, чтобы оставить его в риторическом классе и на другой двухгодичный курс. Сам преосвященный Антоний рассказывал, что как он ни плакал перед матерью и родными, чтобы упросили Владыку Филарета отменить это распоряжение, но ничто не помогло. Главная причина такого распоряжения была в том, что перед окончанием риторического курса он имел отроду всего 14 лет; – а как из этого класса приходилось поступать ему в следующий, называемый философским, то высокопр. Филарет мудро рассудил, что в таком возрасте или не под силу будет слушание и изучение учебных предметов, или при ревностном усердии надорвутся самые силы мальчика не только душевные, но и телесные. И действительно, – говорил сам же преосв. Антоний, – Владыка был совершенно прав и как бы спас меня от смерти⁴⁹.

Далее в видах непосредственного руководства в деле образования своего Яши высокопр. Филарет не только имел намерение, но уже сделал было распоряжение, чтобы переместить его к себе в Казань и, тем более, что к этому открылся самый удобный случай. Бывший в то время в Калужской семинарии, инспектор предназначался к перемещение в семинарию Казанскую; с ним то вместе было поручено отправить и Яшу. Но как в это время последовала смерть о. Гавриила, то распоряжение было отменено. Причём тут же высокопр. Филарет объяснил и самую причину: «хотя и жалко мне теперь Яшу в особенности, как сиротку, но чувство это приношу в жертву долга и дела». В сущности, причина эта заключалась в том, что объяснил сам же Филарет впоследствии: «очень радуют меня, писал он к опекуну, прекрасные успехи доброго Яши. Ободряйте же его; но вместе с тем решительно внушайте ему, чтобы он готовился в служители Церкви Божией, дабы он мог быть подпорою матери своей и сирот своих однокровных⁵⁰. «Я потому-то во время оно (писал он вскоре в другом письме) и не перевёл его сюда в Казань, чтобы не отрывать его от родных, дабы и он к ним и они к нему могли естественнее скреплять взаимные искренние отношения».

Почему высокопр. Филарет так рано озабочивался мыслью о внушении касательно приготовления своего любимого племянника в служители Церкви, – причина этому заключалась в том, что Филарету вообще было не по сердцу, когда и старшего племянника его – Павла направили в семинарии так, что он не пошел в академию, а в университет. Такое несочувствие его к светскому воспитанию и направлению выражено было ясно в другом письме, когда Филарет отнёсся с особенным участием к самому младшему подраставшему племяннику своему Сергию, который был крестник его и получил самоё имя по его же личному назначению⁵¹. «Если малютке Серёже, – писано было в письме, – приспела пора учиться грамоте, пусть начинает славянскою азбукою, а потом продолжает часослов и псалтирь славянскую. В них семена благочестия и страха Божия. А там, в превозносимых ныне заведениях, начинают баснями. Пусть они (басни) в своём роде будут и превосходны; но нам-то должно из младенцев образовывать будущих служителей Церкви Божией инаковым образом. Во всяком случае, Сережу пожалуйста никак не отпускайте в Москву к немцам⁵². Теперь вот и Яша становится уже добрым Яковом, а потому долг его прямой принять усердное участие в начальном обучении Сережи. Если кому, то братьям единокровным подобает друг друга тяготы носить».

Под именем немцев Владыка Филарет разумел семейство одного из младших родных своих братьев Семена (по фамилии Раич), который состоял на службе в Москов. университете и был известным литератором. Брат этот был женат на немке, потому Владыка Филарет и величал это семейство немцами. Не желая никак, чтобы они брали к себе на воспитание упоминаемого в письме, Сережу, в другом своём письме Филарет выразил простодушно, но метко-характеристично, свой взгляд на самую жизнь этого брата (Семена) в таких словах: «Весьма не нравится мне и самоё-то житьишко Семена колотырное... да и ремесло-то его и занятие какое-то журнальное, пиитическое, а главное всё фантастическое... существенного ничего нет. Боже сохрани, ежели пойдёт этою же дорогою кто-либо из наших⁵³ ... А мне чуется, что и Павлу то нашему не сдобровать на избранном им пути. После университетского то образования тоже, пожалуй, будет колотырничать»...

Покойный преосв. Антоний, твёрдо помня эти письма и в частности самый этот оригинальный термин – колотырничать⁵⁴ сказывал, что предчувствие и слова владыки Филарета о брате Павле сбылись впоследствии даже и в том, что он подобно дяде (Раичу) тоже онемечился. По окончании курса в Московском университете со степенью кандидата и с медалью, брат мой Павел поступил сначала к губернатору (г. Безобразову) в домашние учителя, а с тем вместе, вскоре и в чиновники поручений при губернаторе же. Тут-то он и женился на гувернантке, бывшей у того же губернатора, на англичанке. Когда покойный владыка Филарет, в проезд свой через Москву в Петербург, виделся с братом Павлом и, между прочим, сказал ему: «Ну что тебе, чадо, вздумалось жениться непременно на неправославной-то? брат ему ответил: «что Вы, Владыка? жена моя, право, славная, такая, что я вполне доволен и рад»... Владыка же сказал: «ну так твоя-то острота уж больно не славная, и я больно не рад и не доволен, что я услышал от тебя её в глаза мне... я не знаю, как тебе и благословение то преподавать⁵⁵. Брат Павел вскоре скончался, а через несколько времени и жена его; детей у них вовсе не было. В этом, видимо, исполнилось неблагословение Владыки... заключил с грустью свой рассказ преосв. Антоний».

Что же касается до упомянутого малютки Сергия, которого высокопр. Филарет поручил обучать дома и при непременном участии старшего брата Якова, то – рассказывал преосв. Антоний, – это так и было. Я обучал и брата Сергия и в тоже время сестру Александру. Брата Сергия я даже особенно любил потому уже самому, что при кончине батюшки он представлялся мне преимущественным сироткой по самому его возрасту. Ему было тогда всего три года; при самом погребении умершего батюшки я поднимал его на руках ко гробу для последнего целования, значения которого, несомненно, он тогда не понимал и не чувствовал... Но и ещё ранее от самого рождения этого брата я питал к нему большое сочувствие, именно по самому имени его – Сергий⁵⁶. Впрочем, все родные в нашем доме любили его как то особенно; по замечанию же матушки, эта самая любовь была как бы предзнаменованием его недолговечности. Да впрочем, он и рос каким то хиленьким. Одна из родственниц, твердо помнящая этого Сергия, в письме своем, сообщая разные сведения о преосв. Антонии, писала и о нём так: «Бывший младший брат владыки Антония – Сергий скончался на моих глазах на 16-м году от роду, перешедши уже в философский класс; в учении он успевал, по словам папаши, бывшего тогда профессором в семинарии, чуть ли не лучше даже самого владыки Антония. По душе же и по сердцу это был ангел Божий, чист и непорочен подобно покойному же владыке. Недаром владыка Антоний, бывало и из академии, когда ещё сам был там студентом, писал Сереже отдельные письма, особенно любезные и наставительные, которые мы читали, бывало, все вместе. Я очень рада, что у меня сохранилось одно из этих писем подлинное, писанное рукою незабвенного владыки. Владыку же я называю незабвенным с моего самого раннего детства. Он жил вместе с нами в нашем доме, когда учился в семинарии; в это же время он учил меня со старшей сестрой, начиная с азбуки, и некоторым наукам»⁵⁷.

Доставленное родственницею письмо относится по времени к той поре, когда писавший был в Киевской академии, а Сергий был 10-ти лет и обучался в третьем классе училища⁵⁸. Вот подлинное, до слова, содержание этого письма: «Любезный мой брат милый Сережа! Очень неприятно и больно мне слышать, что ты нездоров. Береги, прошу тебя, своё здоровье, сколько можешь. Больше гуляй, особенно наступающею весною и летом, чем занимайся. Выучиться то мы с тобой успеем ещё, а как потеряем здоровье, так уже ничего не возьмёшь. В класс можешь ходить реже: ибо я знаю, что в классе приобретение не большое, и не ходить в него, или ходить редко – небольшая потеря. Впрочем, по силам занимайся дома по Латыни и Гречески. Больше всего молись Богу о своём здоровье и о том, чтобы Он дал тебе успехи в учении. Да молись Богу и храни сердце своё от всего худого. Избави Бог, чтобы я когда-нибудь услышал, что брат мой Сережа, делает шалости, какие свойственны негодным ученикам! Не знайся с дурными товарищами и не перенимай у них ничего. Будь послушлив всякому старшему тебя; особенно маменьку не только бойся огорчать чем-нибудь, но напротив всеми силами старайся утешать её добрым поведением. Читай с Сашенькой⁵⁹ жития Святых: лучше чтения в твои лета быть не может. Я и сам читал их в такое же время и теперь вижу, что хорошо делал. Проси вселюбезнейших Василия Макаровича и Дмитрия Михайловича, чтобы они не оставили тебя, учили тебя не столько грамматикам, сколько добрым расположениям и благочестивым чувствованиям. В твои лета это не только не рано, как обыкновенно думают, но напротив очень пора. Почитай и люби всех домашних твоих. Угождай и заслуживай всячески хорошее одобрение от благодетеля твоего и нашего – Петра Степановича, приобретая и от него к себе отеческую любовь. Продлил бы я ещё с тобой мою беседу, но пора кончить. Пиши ко мне о себе подробно, о своём здоровье, занятиях и успехах. Ты видишь, что я от всей братски любящей тебя души занимаюсь тобою. Прощай! Твой усерднейший брат студ. Яков Амфитеатров».

Про смерть этого любимого брата Сергия преосв. Антоний передавал тоже очень подробные трогательные сведения и с самою глубокою скорбью. Чувства этой скорби, впрочем, были тем более естественны, что с воспоминанием об этом брате неразрывны были воспоминания ещё и о сестре и о брате старшем Павле, которые все скончались на одном году.

К этим, действительно поразительным, обстоятельствам в семействе покойного своего брата не замедлил отнестись тогда же с самым живым участием и сам высокопр. Филарет. Он писал к опекуну: «Утешайте, утешайте Татиану Григорьевну, воистину крестоносицу! Да укрепит сам Господь веру и надежду матери, в столь короткое время разлучившейся с тремя своими чадами. Но блаженна жена, воспитавшая таких детей и отдавшая их в руце Божией наследниками царствия небесного».

Что же касается состояния преосв. Антония в описываемую пору, то при всей естественности чувств скорби, выражавшихся у него при позднейших воспоминаниях, он говорил между тем: «Благо мне, что я был в то время уже монахом... Сказать больше: в этих, трех сряду, кончинах моих ближайших кровных по плоти и истинно любимых по сердцу, я почувствовал и сознал тогда же особенную волю Божию о мне. Мне и сам Владыка Филарет при этих обстоятельствах много-много проговорил назидательных истин в приложении ко мне. И я с той поры окончательно познал в нём всю высоту его духовности, даже до прозорливости, и предался с глубокою верою всякому его водительству до малейших указаний, в чем бы то ни было, по части житейских обстоятельств. Последующие, подобные же, опыты в лице его я познал и в отношениях моих к моей матушке до самой её кончины, которую он мне тоже предуказал».

Но не таково было состояние покойного владыки Антония в ту пору, когда он лишился родного своего отца, и когда ему было от роду около 15-ти лет. В нём произошла тогда же быстрая и резкая перемена, которая опять-таки, прежде всего не укрылась от наблюдения, хотя и заочного, со стороны отечески любившего его дяди-Филарета. Посылая деньги с поручением, между прочим, купить для Яши книги, сколько и какие нужно, и требуя, чтобы он возможно больше занялся изучением латинского и греческого языка, так чтобы мог свободно читать книги, Филарет тут же присовокупил: «Да сделайте милость, старайтесь, чтобы он питал себя возможно более чтением святых книг, (хотя бы и на латинском языке). Для этого хорошо бы купить для него Библию латинскую (Кастеллиона) и чтобы он читал, между прочим, Сираха, псалтирь и Новый Завет».

Но что разумел в усматриваемой перемене высокопр. Филарет отдалённо и как бы по чутью, то самое оказывается в действительности с другой стороны.

Эта последняя сторона во всей верности самой действительности обрисовывается в той переписке, которую начал вести одновременно преосв. Антоний с двумя своими двоюродными братьями в первый же год после смерти своего отца.

Один из этих братьев был, имевший в свое время громкую и достойную известность в духовной литературе, Яков Козмич Амфитеатров. В описываемую пору он был бакалавром Киевской академии. Во время своего академического образования он не раз приезжал на вакацию в Калугу и гостил обыкновенно в семействе о. Гавриила, как родного дяди. К тому же Яков Козмич пользовался в своё время (в период его семинарского и академического образования) так же особенною родственною нежною заботливостью⁶⁰ и руководством того же высокопр. Филарета. Таким образом, оба двоюродные братья – Яковы сходились в отношении к личным влияниям на них высокопр. Филарета, так сказать, в одном фокусе. Это-то самое особенно и скрепляло их взаимные отношения при всём неравенстве их возрастов – на десять лет. И вот, когда Яков младший обучался уже в философском классе, взаимные меж ними близость и сочувственность приняли характер серьёзного обмена личных чувствований и воззрений в роде учёной переписки и в духе самой задушевной откровенности⁶¹.

Другой двоюродный брат, с которым ведена была в это же время переписка, был Александр Ив. Несмелов, о котором прежде упоминавшаяся уфимская тетка преосв. Антония рассказывала, что этот сын её – Саша был одногодок с Яшенькой, и что он в своё время тоже хотел было поступить в академии и в монахи... Переписка с этим братом началась несколько ранее, чем с Як. Козмичём и в ней то по преимуществу обрисовывается то состояние, в каком оказался осиротевший Яков на первых же порах после смерти отца. Самое первое письмо вызвано было собственно под влиянием чувствований сиротства. Вообще же переписка с этим братом, как ровесником его по летам и однокурсником по семинарии, представляет живые, соответственные юношескому состоянию переписывавшихся, чувствования и самые суждения и мечты по отношению как к их тогдашнему воспитанническому и семейному положению, так и к предизбранию себе того или другого пути в дальнейшей жизни.

Потому мы обращаемся прежде всего к этой последней переписке.

Вот подлинное изложение самого первого письма⁶²:– «Любезнейший брат Александр Иванович! Не знаю и не помню вас, но не менее от сего люблю вас. Не писал к вам ни однажды, ни однажды не читал и писем ваших; но это не дает мне права никогда не знать вас. Узы родства, хотя и не знакомства, нас связывают. Но эти узы тем крепче, что ими соединила нас сама природа, а не случай. Зачем же не быть знакомым нам – братьям? Рука моя никогда не жала руки вашей; вы никогда не беседовали со мною лично; но в письме весь человек, говорит Карамзин. Из письма вы можете узнать меня, можете познакомиться со мной. Правда, 1500 верст⁶³ могут затруднять нас в частой переписке; но на что излишнее и частое повторение того, что вы мне брат и я ваш брат? Потому одно письмо с моей стороны, да одно с вашей – будут достаточны для уверения во взаимном нашем с вами братстве. Соединит ли нас когда-нибудь Промысл или нет – это неизвестно; пускай по крайней мере души наши будут соединены. Поздравляю вас с новым Ректором, но я о нём не говорю, а говорю о приехавшем с ним к вам в товарищи племяннике его Максиме Городкове. Рекомендую вам его, как доброго и искреннего товарища. Я с ним более двух лет жил, как с искренним приятелем. Еще доселе услаждает меня воспоминание о нём, о наших прогулках и проч. Познакомьтесь с ним покороче. Пусть он будет для вас живое моё письмо. Спросите у него обо мне и о всём касающемся до меня. Я сам теперь сказать о себе много не знаю что. Я здоров, весел и печален, разговорчив и молчалив, веселюсь с товарищами и сочиняю элегии и более ничего. Таковое переменное состояние моего духа происходит от известных причин: природный весёлый характер и обстоятельства жизни производят сие. Вот всё, что касается до внутреннего моего состояния. Теперь я прохожу другой уже курс в риторике, под руководством Петра Степановича. К сему побудило меня как молодость, так и желание нашего величайшего благодетеля и покровителя Владыки Филарета, ещё и советы всех моих родных и начальников. Да я об этом и не жалею. Желаю от вас узнать всё то, что сам сказал вам о себе. Прощайте. Вам искренно преданный брат Яков Амфитеатров».

На это письмо получивший его брат не замедлил отозваться полным сочувствием, как видно из последующего письма к нему же и по времени⁶⁴ и по содержанию: «Письмо ваше, любезнейший мой братец, я получил исправно. И ежели вы человек, как вижу, истинно чувствительный, – то сами можете знать, как оно мне было приятно. Я приобрёл искреннейшего брата. Ах! как бы я хотел быть знакомым с вами, живя вместе с вами! Я здесь один, не имею брата, который был бы мне во всех отношениях брат. Простите, ежели буду завидовать вашему жребию. Вы живёте в кругу любезного семейства, окружены множеством родных; а по сему ничто не подаст вам причин к тоске, ничто не может обратить надежды ваши в мечту; – а я – бедный цветок, отторгнутый от родимого корня и пересаженный в чужой сад, лишён такового утешения. Кроме меня самого некому меня утешить; – товарищи – не братья. Знаю, что есть утешение в дружестве, но к несчастью теперь времена такие, когда дружество имеет другое значение, нежели какое оно имело во времена Дамона и Пифия или Сципиона и т. п. Сиротство грозит обратить надежды мои в пустую мечту.... Вот моё несчастье. Впрочем, бывают минуты, когда я и среди друзей (употребляя слово сие в обширном смысле), совершенно доволен своим жребием. Но, право, таковых минут гораздо реже горестных, напоминающих мне 10-е Мая – (день кончины отца). О! если бы горесть я должен был сносить один. Это для моего характера было бы ничего; но слезы маменькины, часто ею проливаемые, больно терзают моё сердце. Но несмотря на сие, благодаря моему веселому характеру, я всегда кажусь перед другими веселым, и столько ещё спокоен, сколько редкий был бы в моём состоянии. Мне удивлялись и называли глупым, когда я, лишившись «незабвенного», равнодушно смотрел на слезы меня окружавших; но я знал, что делал; равно и теперь таков же. Когда буду писать ещё, побольше напишу к вам; теперь же прошу вас, напишите о себе поподробнее: к чему вы себя готовите? какие ваши надежды? и проч. проч. Ваш искреннейший всегдашний брат».

Но прежде, чем последовал на это письмо ответ от брата Александра, получено было опекуном П. Ст. письмо из Уфы же от дяди преосв. Антония – Протоиерея, Петра Григорьевича, – того самого, с которым он, как сказано было, был чистым двойником. Узнавши из этого письма особенно приятные для себя отзывы дяди, под влиянием последних Яков поспешил разделить опять свои чувствования с тем же братом Александром: «Не знаю, как благодарить мне дражайшего и любезнейшего дяденьку Петра Григорьевича за его обо мне доброе мнение, которое я, не знаю чем, заслужил у него, и за особенную любовь, которую приобрёл, и благую надежду, которую подал ему, и за вожделенное желание быть достойным сыном отца незабвенного! Ах! Александр Иванович! Это для меня так отрадно, так утешительно! Я здесь почти один, не имею родных; но есть за 1500 верст драгоценные родные, которые любят так же, как любили бы, живя со мною! Не правда ли, любезнейший братец, что это очень-очень может утешать меня осиротевшего? Я немного жил на свете, но по собственному опыту узнал свойство сердца человеческого. Оно таково, что при всяком неприятном случае ищет утешения в любви других. Находя оную, оно утешается и менее чувствует свое горе. Таким образом, и я и сердце моё не безутешно; оно не одно; с ним узами родства и любви соединены сердца других. Сердца, связанные незабудкою, изображенным на моей печати, показывают, что сердце моё не одиноко... И подлинно, я в теперешнем моём состоянии ещё довольно счастлив; не смею гадать о будущем; моё состояние сиротское не позволяет многого ожидать от него; впрочем, надежда мне не перестаёт предвещать и в будущем довольно счастья. Но я замечтался! Вы ещё не отвечали на моё последнее письмо; но оно не должно бы оставаться без ответа. И я теперь прошу вас не оставлять его без внимания, но удовлетворить моему любопытству, каковое показал я, требуя от вас подробного описания вашего состояния, открытия ваших надежд и проч. ...»⁶⁵

По получении письма с изложением, как видно, подробного описания братом Александром своего состояния и предположения, и с просьбою ответа на последние, – читаем в письме отвечавшего Якова следующее и, наперёд можно сказать, замечательное в своём роде рассуждение, именно относительно монашеского звания... «Давно бы пора отвечать мне на ваше письмо, любезнейший братец, но доселе я не собрался за недосугами, а более за тем, что ваше намерение, которое открыли вы предо мною в письме, дало мне повод к немалому размышлению, – что и как отвечать вам! Теперь я приготовил всё то, что мог бы по братски сказать об этом вашем намерении; но время коротко для того, чтобы с этою же почтою я успел всё написать вам. Я приготовил доводы собственно философские, чтобы доказать вам неосновательность вашего намерения, преждевременность оного и другие невыгодные стороны, почему оного никак теперь нельзя одобрить. Но теперь не излагаю вам оных. Скажу главные начала, на которых основаны мои доводы, – это: 1) понятие о человеке, о его взаимных обязанностях, отношениях одного к другому, которые простираются не только на каждого, собственно и отдельно взятого, но и на всех, как членов одного общества, частей одного целого; 2) понятие о жизни монашеской, к которой вы себя расположили, как такого состояния, которое надобно избирать человеку не с юными и свежими силами, годными и нужными для блага общего и для служения отечеству, но человеку, истощившему уже оные в трудах и попечениях о благе общем. Такой только заслуживает, это состояние спокойствия и бездейственности. А юноша с крепкими силами, избирающий это состояние, забывает свою обязанность; рано он хочет отдыхать, ибо ещё не трудился; рано надоел ему свет, ибо он почти ещё не жил в нём; рано он возненавидел мир, ибо ещё хорошо не знает: действительно ли мир достоин ненависти?! Раскройте сами сии понятия и найдите series judiciorum, из них проистекающий. Едва ли вы хотя одно найдёте в оном в свою пользу. Оставляю до свободного времени. Теперь прошу вас не сердиться за мою откровенность и не считать меня соблазнителем, а просто доброжелателем. Прощайте!»⁶⁶

Наконец в дальнейших письмах, когда Яков Амфитеатров перешёл уже в богословский класс, а брат Александр только что кончил курс семинарский, – сообщались им повременно сведения о собственном состоянии как по отношению к текущим учебным занятиям, – так и по отношению к избранию себе будущего звания и служения – не иначе, как духовного. Вот эти сведения: «Само собою разумеется (писано было в одном письме), что я должен прежде всего благодарить вас за поздравление ваше с переходом моим из «под закона под благодать», я хочу сказать: из философии в Богословию, и за те благожелания, которыми вы сопровождаете сие поздравление. Благодарю, благодарю вас чувствительнейше. Равным образом и вас поздравляю с окончанием поприща учения и с избранием себе поприща учительства; желаю сие последнее проходить вам с пользою для других и с похвалою для себя». «Не знаю впрочем (писано было в другом письме), от чего вы так рады, что, наконец, пристали к вожделенному вам брегу, концу учения. А я так, право, скучаю при представлении, что приближаюсь к этому брегу; ещё бы кажется, остался я на курс позаняться философиею, пленившею меня; но есть причины, по коим нельзя было решиться на это. Теперь то было я и сделался только способным к философии: ибо восчувствовал вполне важность её познаний и возбудил в себе ту жажду ведения, которая не в продолжении двух лет может быть утолена, но требует вечности! Да, именно вечности!»⁶⁷ «Наконец вот и мои желания и надежды (писано в последующем письме), ежели вам так же угодно знать их, как я хотел от вас знать о ваших надеждах. Вы скажете, что это слишком далеко, – совсем нет; это близко; ибо через год или через два я должен уже, сообразно моим надеждам и желаниям, избирать себе состояние. Я не скажу ясно, какое состояние я себе приуготовил, но вы без сомнения догадаетесь сами. Для безопасности вашей догадки я скажу, что из духовного звания я никак не намерен выходить. Я нахожу его самым лучшим для меня с моими надеждами. Вот вам мои намерения касательно выбора состояния!»⁶⁸

Полагая здесь конец переписке за описываемую пору жизни преосв. Антония с этим двоюродным братом – Александром, и обращаясь к такой же переписке его с другим вышепомянутым братом Яковом Козмичем, встречаем самый прямой переход от одной к другой и по времени, и по содержанию. Такой переход особенно близко и живо открывается в содержании предпоследнего из приведённых выше писем, где главною темою было со стороны писавшего выражение жажды его к изучению философии.

Самое первое письмо Якова Козмича к младшему брату своему Якову Амфитеатрову⁶⁹ было от 22 Июля 1832 года, и всё содержание его относилось именно к вопросу об изучении философии: «Мне кажется», – писал Як. Коз-ч, – «ты мало можешь получить, по молодости твоей, пользы от этой, называемой германскими умниками, «науки наук»... Строго говоря, класс философский есть целая наша жизнь. Впрочем, чему-нибудь да можно научиться и при школьном изучении философии. Поговорим же об этом! Ты смотришь на эту дивную науку, разумеется, с юношеским жаром; – очень хорошо!.. Но я всё-таки не намерен теперь превозносить тебе оную до небес, откуда её прежде нас с тобою стащили уже на землю... Я хочу сказать только тебе, что ты напрасно презираешь систему философии Баумейстера... В руках опытного наставника эта книжица для начинающих любомудрствовать гораздо полезнее, чем высокопарные заоблачные системы новейших мудрецов, которых (систем) часто не понимают и те сами, кои изобрели их. Кто в первый раз принимается за философию, должен ожидать и требовать от неё только одного, чтобы она научила его размышлять, дала деятельное направление силам его души и, как акушерка, способствуя безвредному и неуродливому рождению идей в молодой голове, указала средства, как развивать оные. Если хочешь, чтобы я много с тобою говорил о твоей философии, – пиши ко мне ответ на это моё письмо⁷⁰.

Ответ действительно не замедлил; это доказывается самым временем отправления ответного уже письма не более, как через полтора месяца. Такая же ускоренность видна и в дальнейших письмах. Главным содержанием их был, по преимуществу, тот же предмет философии⁷¹. К достойнейшей чести писавшего ответные письма старшего Якова надобно сказать, как он глубоко и верно определил состояние души юного своего собеседника и, главное умел сколько лелеять его нежные и пылкие юношеские чувства и стремления, столько же давать им ход мерный и направлять незаметно к тому, в чем действительно и осуществился весь результат переписки.

Не говоря о том, что в некоторых весьма пространных письмах Як. К-ча, по запросам младшего Якова, излагались целые, хотя в кратком виде, лекции⁷², первый не только не тяготился таким трудом, но писал об этом в одном письме так: «Ты можешь поверить мне, молодой умненький мой философ, что беседа с тобою есть одно из лучших наслаждений души моей... Ты знаешь, как приятно наблюдать мне первые шаги твои – как молодого, жаждущего познаний, человека на поприще истины». И действительно, строго имея в виду эту молодость, он ставил и такие вопросы: «Но хорошо ли ты понял меня? и верно ли я занялся твоей душей?»

Эти последние и подобные вопросы сами собою дают разуметь и даже чувствовать, что считавший одним из лучших наслаждений души своей наблюдать и руководить своего молодого умненького философа и при самых специальных, по видимому, рассуждениях о философских предметах, – главнее всего вводил своего собеседника внутрь души его собственной... «Об идеях успеем ещё наговориться, – писал в последствии Як. К-ч, – а теперь о другом». Сказав о своём собственном душевном настроении⁷³, он продолжал: «Для сего же самого мне и в тебе нравится томное расположение души, и с тем вместе твоя юношеская мечтательность служит для меня новым верным признаком души нежной, благородной, исполненной жизни и сил, хотя ещё нераспустившихся, – души, если хочешь, поэтической... Но знай, что здесь должно искать зародыша для чувства изящного и религиозного и здесь же образуются первые семена мыслей прекрасных и святых... и я наверное угадываю, что когда или тяжелый невольный вздох или томные звуки музыки⁷⁴, или какая-нибудь печальная неудача располагают тебя к грусти и томности, то сие скорее и вернее всего, обращает взор твой к небу – туда, где твой незабвенный родитель... Я угадываю также, что при таком расположении и в голове твоей и в сердце не найдут себе места ни дурные мысли, ни пожелания... и если обратишь ты свой взор и на землю, на земное, то, верно, не захочешь... собственно земного... Наконец я верю потому и твоим словам, что в расположении, о котором говорю теперь с тобою, ты более, нежели где-либо и когда-либо, способен писать элегии».

Настолько метко и верно угадывая и определяя душевное состояние своего юного друга, вообще, Як. К-ч, как искренний поверенный (буквальное выражение в письме) всех его движений и стремлений, тем не менее следил за последними и в отношении к излюбленным занятиям его философским... и как следил, и как изображал он эту обыкновенно сухую отвлечённую сторону занятий, – это, кажется, в силах был сделать только именно Як. К-ч. «От сердца улыбаюсь, смотря на тебя как бы лично... не нахожу и не знаю зрелища более любопытного, и с тем вместе восхитительного, как то, которое представляет мне молодой мой друг, полный чистою страстью к любоведению... Да, мне понятны, любезный друг мой, твои слова: «сколько бы я предложил вопросов, – пишешь ты ко мне, сколько бы потребовал ответов на них, а теперь я предлагаю их только себе, ищу решения в себе самом, в других, в книгах; но большая часть их не разрешается для меня». Мне, говорю, все это более, чем понятно, и ты мне кажешься особенно мил, мой умненький молодой философ, в эти именно минуты... И если бы я был самая твоя философия или воплощенная мудрость, то именно в такие-то минуты и посещал бы тебя, лобызал и благословлял твои стремления и усилия к познаниям... Но как искренний поверенный всего твоего сердца, как человек, желающий тебе добра истинного и полного, я должен указать тебе некоторые предосторожности... на пути к мудрости». Эти предосторожности изложены в семи пунктах, из коих укажем хотя один (5-й): – «Ты говоришь: «одно из пламеннейших моих желаний есть то, чтобы через философию выучиться жить так, как требуют обстоятельства здешней жизни». Прекрасное и благородное желание! Но наука мудрости есть целая наша жизнь, и обстоятельства жизни суть те же задачи философские, разрешаемые не книгами, тем паче не в школе... В противном случае она – философия, если правду сказать, умножая, а иногда и не умножая разум, умножает только болезнь душевную, по словам древнего мудреца».

Этим и подобным словам столь искреннего поверенного своего сердца не мог не доверять и, вернее сказать, не мог не переливать их в свою душу младший Яков. Впоследствии увидим, что он расстался со своими специальными философскими стремлениями, но не непосредственно после вышеизложенных писем, а как бы ухватившись за выражение, что обстоятельства жизни суть те же своего рода философские задачи, только разрешаемые опытами, всею жизнью; тут-то он видимо стал чувствовать и сознавать отсутствие именно этих опытов в смысле незнакомства с ними, и не имения непосредственного руководителя к этому.

Увидев и определив тогда же такое переходное состояние своего молодого философа – Якова младшего, Яков старший не замедлил отозваться на это всем сердцем.

Представив сначала некоторые, самые картинные сравнения для изображения состояния своего юного друга из видимой природы, Як. К-ч начал так: «Тоже бывает и с нравственным рассветом души человеческой. Бывают в жизни обстоятельства, предваряющие самоё вступление наше в жизнь, кои не столько проясняют нам нас самих, нашу душу, сколько набрасывают мрачный и тяжелый закров. Тебе это понятно и даже знакомо; горизонт жизни твоей, как раз на самом рассвете, задернут был подобною мглою... Как глубоко трогают меня слова твои, относящиеся именно к этому событию, излишне говорить. «Я очень чувствую, пишешь ты, чего не достаёт теперь у меня и для меня... о горестная тяжкая мысль! – недостаёт того, что более всего бы могло способствовать к исполнению моих желаний, нет у меня отца! А жизнь, жизнь наша слишком скользка, чтобы не опираясь на руку верного водителя можно было ходить не оступаясь». Благоговею перед этою твоею святою сыновнею горестью! Но, милый друг мой, ты должен знать, что в душе человеческой есть то, чего не имеет никто на земле кроме человека, – есть сила и решительность свободной воли – не подчинять своего духа обстоятельствам жизни и паче требованиям этих обстоятельств; есть умение обращать и скорбные тяжелые обстоятельства в свою пользу и отраду... Недаром и излюбленная тобою философия утверждает, что человек есть царь природы... а тем более, значит владыка обстоятельств... Правда, ты говоришь, – «что примеры величайших мужей, опытнейших в искусстве жить, слишком высоки, чтобы подражать им». Правда, говорю это: но терпение, великодушие, героизм в злополучных обстоятельствах... О! Я слишком унизил бы и свою мысль о тебе, – если бы признавал в тебе недостаток сил и не был уверен, наоборот, что все это должно производить несомненное действие на твою юную пылкую душу и воспламенить твое сердце благородным честолюбием! Ещё и ещё обращаюсь к тебе, к твоей грусти, ко всей душе твоей... Кто умеет во время погрустить и даже поплакать, знай, что в том есть несомненное доброе, невинное и вместе сильное чувство... И кто умеет чувствовать, тот уже способен к высоким и святым размышлениям, в том глубоко внедряется и святое упование на Промысл небесный, – а где есть это упование, там есть и терпение и великодушие и этот героизм, о котором я говорю и который мне так и хочется теперь вдохнуть и в тебя... И вот, когда я мысленно вижу на глазах твоих блестящую слезу, я обыкновенно тогда говорю себе: это святая благодатная роса, известная и доступная только сердцу праведника, ибо злодеи не плачут; – и она-то увлажнит и возрастит плод благородных мыслей и образует характер сильный и смелый, на подвиги мудрости и добродетели!»

Такие и подобные (бывшие в промежуток более почти полугода) письма живо и жизненно действовали на натуру получавшего их. Действия эти были, естественно, умиротворявшие его волнующуюся душу и вливавшие в неё новые светлые радостворные идеи и чувства. Это последнее состояние действительно видим мы в буквальных словах письма (от 28 Марта 1838 г.), писанного к Св. Пасхе тем же Я. К-чем. – «Истинно от чистого сердца, от любви нелицемерныя и совести благия желаю и молю Воскресшего Спаса нашего, да воскресит, возрастит и утвердит Он в душе твоей новые светлые святые и радостотворные идеи и в сердце твоём новые святые прекрасные чувства, и во всем существе твоём новые силы и новую жизнь. Право! желаю единого, чтобы ты, мой милый, цвёл как благовонный цветок в саду Христовом и был бы утехою и наслаждением не только в среде людей, но и Ангелов... Вместо красненького яичка посылаю тебе, давно тобою желаемые и давно мною тебе обещанные, лекции... Займись же их чтением».

Не выписывая ещё подобного содержания из других писем, обратимся к одному последнему письму (от 7 Декабря 1833 г., следовательно, писанному через десять месяцев). «Итак ты расстался с твоею философиею: и хорошо, что ты сам почувствовал это. Изучай же теперь паче и паче Слово Божие и Богословие. Здесь истинная мудрость и, следовательно, и покой и насыщение для души, жаждущей ведения; здесь же и глубокий верный взгляд и на мир и природу, и на время и вечность. Это я говорю не потому, что так обыкновенно говорят, когда хотят языком похвалить ведение религиозно-богословское, по внутреннему убеждению моему, – потому что и все важнейшие задачи, предлагаемые человеком и всею философиею его, разрешаются удовлетворительно преимущественно Словом Божиим и обоснованным на нём ведением, нежели философскими системами. Будет время, друг мой, когда разум человеческий, в лице избранных истинных мыслителей, вполне пленится в послушание Веры и когда вся (разумей истинная) философия оснуется на живом и действенном глаголе Господнем. Старайся же и ты, милый друг мой, наздать и вкоренять душу твою и все помышления твои в Слове Божием. Оно не от земли, и потому не земное; Оно глас из Мира небесного, духовного, – оттуда, где обитает Вечный Свет и Истина и Вечная Красота, где скрывается для нас земнородных непостигаемая здесь сущность, порядок и закон всего существующего и где и наше вечное житие. С этим словом и оканчиваю письмо моё».

Этим же письмом и мы заканчиваем деланную доселе выписку, присовокупив ещё одно лишь вопросительно-загадочное указание, сделанное в одном из предпоследних писем Як. Козмича в P. S., а именно: «На твоей печати вырезано: «Elle nous rennit»⁷⁵, а на моей: L’esprit, le pays et l’eternité». Разгадаешь ли? А здесь важная философская тайна... Я в Киеве, а в Киеве Академия... что ты скажешь на это?

Ответа или разгадки на эту тайну нигде в переписке не видно, – но кто при чтении уже самой переписки не разгадал бы этого ответа?! И действительно, младший и старший Яковы в 1835 году узрели себя лицом к лицу, – первый севший на скамью студенческую, а второй, как раз в этом году, возведённый на кафедру экстраординарного профессора.

После изложения переписки с двумя братьями, которую справедливо должно признать замечательною, судя по возрасту писавшего, а всего более по содержанию писанного, – остается вопрос о домашне-житейском быте и положении преосвященного Антония за настоящий период его жизни. Имея в виду разнообразные случаи, при которых приводилось нам слышать личные воспоминания самого преосв. Антония, и те данные, кои сообщены нам в письмах и в устных рассказах калужских родственников, мы в настоящем месте можем представить следующие сведения.

Судя уже потому, что самоё первое детство своё в Калуге при жизни Филарета преосв. Антоний провёл неотлучно при нём в известной, вполне облагороженной обстановке, – равно как и в последствии дядя Филарет наделял его особенными денежными средствами, преимущественно перед прочими сиротами, понятно, что всё училищно-семинарское время жизни проведено было им при благоприятных обстоятельствах и условиях домашне-житейских. Наконец и то самое, что (как видно из приведённой переписки его с двумя братьями) постоянные занятия его были серьёзные философские и поэтические и вообще свойственные человеку в своём роде только кабинетному, выдерживающему уже свой характер и пр. и пр., – ясно свидетельствует, что все и всё было далеко незаурядным, а напротив в своей мере комфортабельным в образе и обстановке жизни юного питомца умника-философа, как величал его Яков Козмич Амфитеатров. Что же именно и как было в самой действительности, об этом имеется одно, между прочими, сообщение, которое имеет особенное значение уже потому, что снято не только с натуры бывшего местожительства, но и самого личного состояния преосвященного Антония, когда он в проезд свой из Смоленска в Казань в 1866 г., заезжал в Калугу и прогостил целую неделю у родственников своих, помещаясь в тех именно комнатках, в которых жил в своё время. Вот подлинные слова из письма, в котором сообщены эти сведения⁷⁶: «Дом, в коем жил родитель незабвеннейшего нашего владыки Антония, сохранился целым доднесь и в том почти неизменном виде, в каком был куплен в своё время священником, а затем перекуплен был на церковную сумму. Церковь Архангельская во внутреннем своем устройстве тоже осталась по прежнему. При проезде из Смоленска в Казань владыка Антоний, прогостивши неделю в Калуге, первым делом почёл отправиться со мной в родительский дом и в церковь. И там и здесь он подолгу останавливался со вниманием на всём, что только припоминалось ему, и многое тут же высказывал; в церкви, между прочим, постоял на клиросе, на котором, бывало читал и пел. В моём же доме я, по его желанию, немедленно очистил бывшие его комнатки, кои он сам тут же обстановил по возможности по своему – по прежнему. Хотя была и зима, покойный владыка все-таки пожелал пробраться в тот свой садик, над которым он, по его словам, много поработал в своё время по посадке деревьев, утрамбовке дорожек, разведению цветника и устройству незатейливых скамеечек. Любил он иметь много цветов и в своих комнатах; были у него также и хорошие гусли, оставшиеся по смерти его родителя; была достаточная библиотека и даже свой отдельный чайный прибор и небольшой самовар, кои оставил ему ещё Владыка Филарет при отъезде своём из Калуги; было у него довольно разных вещиц кабинетных, начиная с чернильного прибора и прочих письменных принадлежностей.

Об этом времени пребывания своего в Калуге, в проезд в Казань, преосв. Антоний писал в Смоленск разным знакомым и мне. В этих письмах, выражая своё полное удовольствие от всего, что только он встретил истинно-приятного на месте родины, преосвященный Антоний свидетельствовался такими словами: «Писано есть, яко нет чести пророку во отечестве своём»; но со мною и для меня совершилось всё иначе... Когда при последовавшем вскоре личном свидании с высокопреосвященным Антонием в Казани, привелось мне слышать те же воспоминания о калужском его пребывании с повторением того же изречения, ему было между прочим, высказано: «но ведь Ваше Высокопреосвященство были в своё время в Калуге и явились в последнее не как пророк, а только как сын пророчь». «Да, верно-верно! Я и сам в глубине души сознавал и чувствовал, что по имени и памяти собственно владыки Филарета не только я, но и весь тамошний род наш доселе пользуется явным благовниманием общества.

Для поступления по окончании семинарского курса в духовную Академию у Якова Амфитеатрова были все права и, так называемые, шансы. Это несомненно из всех, прежде изложенных данных, свидетельствующих о его отличных способностях, прилежании и успехах как первого во всех классах семинарии воспитанника⁷⁷. В частности же самая переписка с Як. Козмичем, с которою ознакомились читатели, даёт такое понятие о его развитии, что здесь скорее видишь не воспитанника семинарии, а студента высшего заведения, – студента далеко незаурядного.

Оставался между тем, вопрос: в какую Академию поступить и когда? Вопрос о месте Академии здесь не разрывен был с вопросом о времени, потому что, если приводилось бы поступать в московскую Академию, то это поступление имело быть в 1836 году, а если в киевскую или петербургскую, то или годом ранее – в 1835 г. или годом позднее после окончания семинарского курса, т. е. в 1837 году⁷⁸. Судя потому, что московская Академия была и ближе и самая семинария калужская принадлежала к её духовно-учебному округу, Якову Амфитеатрову предстояло поступить в эту Академию и, следовательно, в 1836 году по окончании полного семинарского курса. Так думал заранее и желал было я, – говорил впоследствии преосв. Антоний⁷⁹. Не прочь от этого был сначала и высокопр. Филарет, как бывший в своё время в этой Академии ректором. Но на деле вышло иное; решено было младшему Якову поступить в Киевскую Академию. Главная причина заключалась сколько в известных из переписки взаимных самых сочувственных отношениях между обоими Яковами, столько же высокопр. Филарет со своей стороны имел в виду ещё заранее, что пребывание старшего Якова в Киевской академии будет иметь, несомненно, весьма полезное значение и для младшего. Читавшим уже известно, что высокопр. Филарет имел было решительное намерение переместить самого Як. К-ча к себе прямо по окончании академического курса в казанскую семинарию и с этой целью намеревался открыть в ней другую кафедру философии. Впоследствии же он писал ему: «Не скорби, что ты не в Казани, а в Киеве. Мне действительно хотелось иметь тебя при себе для блага здешней семинарии, но я всегда соблюдаю правило следовать во всём Промыслу о нас Божию, а не предварять оный нашими собственными распоряжениями: ибо то для нас самое лучшее, что Сам Господь Бог устраивает. И теперь ясно вижу, что служение твоё лучше там в академии, и я доволен собою, что нигде не настаивал о назначении тебя в Казань, а ожидал, как Сам Господь устроит судьбу твою»⁸⁰.

Нет сомнения, что высокопр. Филарет, когда настала пора решить вопрос об устроении судьбы младшего Якова в деле поступления в ту или другую Академии, руководился тем же упованием на Промысл Божий. Такое истинно непосрамляющее упование высокопр. Филарета не замедлило ещё сугубее оправдаться, так как и сам он, через два года, возведён был на кафедру Первосвятителя Киевского. Таким образом, что по желанию его предполагалось быть в Казани, то самое совершилось в Киеве. Здесь действительно оба Якова, его достойно приближённые присные по плоти, приблизились лицом к лицу к нему, к его сердцу, чтобы пользоваться назидательным руководством его и заслуженною отеческою любовью. Наконец, явственно открылись пути Промысла в устроении судьбы в рассматриваемых явлениях по отношении собственно к преосв. Антонию, когда ему суждено было воздать достойно и праведно последнюю дань тому и другому из своих руководителей. Яков Козмич скончался буквально на руках бывшего тогда уже ректором Киевской семинарии Архимандрита Антония (1848 г.). Равно и сам высокопр. Филарет испустил свой дух праведнический в очах того же бывшего уже ректором Академии Антония, как наперстника и дитяти своего сердца и потому тогда же так верно и назидательно начертавшего последние дни и предсмертные минуты жизни присно-памятнейшего своего отца – Владыки⁸¹.

Обращаясь к самому первоначальному времени поступления в академию Якова Амфитеатрова младшего, считаем излишним излагать общую обычную процедуру этого дела. Здесь если важно что, это – личное состояние новобранцев и особливо, ожидаемый ими, результата приёмных испытаний. В былую пору это было строго не для поступавших только студентов семинарии, но и для посылавших их, местных семинарских начальств. Не выдержавшим удовлетворительно приёмных испытаний приводилось непременно возвращаться на родину в ведение того же начальства, а с этого последнего взыскивались даже и денежные расходы на отправку и в академию и обратно... За Якова Амфитеатрова можно было ручаться, что ему не угрожало ничто подобное; напротив он был принят в академию первым студентом⁸², несмотря на то, что назначенных к приёму в академии из 15-ти семинарий было 58 воспитанников. Точно также, по окончании всего академического курса в 1839 г. в числе магистров (в количестве 20) первым же магистром значится в списке: «Амфитеатров Яков Гаврилович», (поступивший из Калужской семинарии)⁸³.

Излишне говорить, от чего зависела такая благоуспешность всего прохождения академического курса Яковом Амфитеатровым. Важнее здесь вопрос о том, – каково было состояние самой Академии в лице профессоров по части разрабатывания и преподавания самых наук, чтобы отсюда судить о достоинстве познаний первого магистра.

Ответ на это в самой желаемой удовлетворительности, кажется, может заключаться в одном уже том, что ректором академии в описываемую пору был Доктор Богословия Иннокентий (Борисов)... а «достойнейшими сотрудниками его были те, коими, – как читаем в истории Киевской академии, – во первых наука богословская возведена была в описываемую пору в Киевской академии на высшую степень совершенства, что и неудивительно при таком представителе и двигателе её, каким был Иннокентий⁸⁴; во вторых – философские же науки в эту именно эпоху доведены были до такого состояния, что действительно, такое преподавание оных едва ли можно было найти в самых лучших университетах Европы. Скворцов, Новицкий, Михневич, Авсенев, – вот тот кватрумвират, под руками которого глубоко возделывалось широкое поле философствования и, что главнее всего, согреваемо и освещаемо было лучами Веры православной»⁸⁵.

Таким образом, в эту-то блестящую пору наукоразвития если кому, то получившему ещё прежде наименование молодого умненького философа, – Якову Амфитеатрову, всего ближе было увидеть и восчувствовать всю ценность и привлекательность предстоявшего ему в первом, называвшемся философским, отделении академического курса, слушания философских лекций.

И действительно покойный Владыка, твердо помня об этом времени (так как он и сам принимал прямое участие в составлении истории Киевской академии совместно с автором её)⁸⁶, с глубоким сочувствием отзывался вообще обо всём наукоразвитии, хотя в частности указывал он на некоторые стороны тогдашнего философствования и преподавания, как неудовлетворительные. Эти взгляды и отзывы были, впрочем, как нельзя было не заметить при подобных беседах, плодом уже последующих его убеждений. А с другой стороны эти последние сложились у него, сколько лично, столько же под влиянием высокопр. Филарета, который, как не безызвестно, смотрел на изучение философии своеобразно и, во всяком случае, со слишком строгой точки христианско-религиозной и духовно-нравственной аскетической, а потому и самых тогдашних представителей философствования он не очень-то жаловал и не обеспокоивался при оставлении ими Академии⁸⁷. Из личных же воспоминаний преосв. Антония за описываемую пору его академического образования нельзя было не замечать, что он не платил особенной дани увлечения к слышанным лекциям; «мне не по душе, – говорил он, – было особенно то мистифирование, в котором как-то безразлично перемешивалось человеческое психо-философическое содержание с истинно христианским... оно не увлекало, а держало как бы ум в раздумье, – но бесплодном... Самоё-то было уже не в пользу преподавания, что лекции полные не сдавались; студенты же если и составляли записки со слышанного в классе, то не полно и не точно, а иногда по местам по произволу... Наконец, если и давались некоторыми профессорами собственные записки, то слишком краткие и, к тому же, часто видоизменявшиеся, что и подрывало веру в авторитетность. Еще более как-то не укладывалось всё это в душе при одном представлении, что живёшь в Киеве, под сенью святынь, где мудрование человеческое менее всего могло иметь места... Бывало, особливо, когда посетишь св. Лавру, так и чувствуешь, что и возможный жар увлечения остывал и не скоро опять пробивался»...

Посещение Лавры и такое влияние от этого посещения были естественны для посетителя со столь живою, впечатлительною, поэтическою душою, как читатели видели уже в переписке Якова К-ча Амфитеатрова. Самое первое действие, – как любил часто говаривать об этом преосв. Антоний, – производило на него вообще Лаврское Богослужение со всею полнотою и строгостью исполнения и в частности пение. Подобные воспоминания были у него не на словах, но оправдывались самым делом. В своём месте увидим в подробности, как преосв. Антоний и в Смоленске и в Казани желал и старался ввести и действительно ввёл многое, и в действиях церковно-обрядовых и в пении, собственно, на манер киево-лаврский, по крайней мере, в кафедральных соборах при своём богослужении, особливо в нарочитые праздники.

Ближайшим же последствием указываемого впечатления от лаврского Богослужения была известная брошюра под заглавием: «Великие дни Богослужения в Киево-Печерской Лавре». Напечатание её относится к последующим годам; но всё содержание есть плод описываемых первоначальных впечатлений. Происхождение этой брошюры, как объяснил сам покойный Владыка, двойственное. При студенческих посещениях Лавры ему сопутствовал, почти неизменно, товарищ однокурсник его известный В.Ип. Аскоченский, – личность с живою поэтическою душою, сколько и с горячею ревностью в духе церковно-религиозном. Потому-то описание «великих дней Богослужения в Лавре» составилось в первоначальном изложении под пером двух лиц, из их общего склада и настроения душевного. Преосв. же Антоний, как ставший, по принятии свящ.-монашеского сана, не зрителем только, а и участником в постоянном служении в эти великие дни праздников в Лавре, ещё более мог выразуметь смысл и воспринять самый дух сего Богослужения. Отсюда хотя в изложении и видно замашистое перо В.Ип. Аскоченского, но последняя редакция принадлежала преосв. Антонию, давшему от себя пособие на самое издание. Преосв. Антоний всегда имел многие сотни экземпляров этой брошюры и любил раздавать её особливо в Смоленске. Он и сам прочитывал её нередко сообразно дням описанного Богослужения лаврского, чтобы настроиться душевно...⁸⁸. И действительно, в самом служении покойного Владыки нельзя было не видеть, что он особенно восторгался в эти дни, когда Богослужение шло похоже на лаврское и сопровождалось подобно лаврским же пением. «Пение это лаврское, – читаем в брошюре, – замечательно уже тем, что оно не вдруг может предстать во всем величии явившемуся слушателю, особенно праздно только любопытствующему... Это пение – пение святое, духовное, небесное... к которому мы, между тем, по несчастному настроению нашей растленной природы, как-то глухи, тупы и неприимчивы... Для понимания его и восприятия надобно очистить внутренний слух, выкинуть из него все пустопорожнее, даже самое представление о называемых мелодиях, забыть, если можно, всякую иную музыку и унестись в область духовную, в молитвенное воздыхание, и тогда только можно постигнуть и обнять душою это величественное пение киево-лаврское... Слушающий же это пение, как испытующий только дилетант музыки (сказано в той же брошюре), пожалуй, даже заподозрит говорящего ему об этом пении в пристрастии или увлечении»...

Второе более главное и действенное впечатление на душу юного посетителя Св. чудотворной Лавры, конечно, производили те, обитание коих здесь в нетленных по смерти останках животворит и самых живых обитателей и святит всю обитель и возвеличивает её, как небеси подобную. Несмотря на то, что прошло двадцать лет со времени выбытия покойного Владыки из Киева, он знал, – что видно было из его рассказов, – каждый поворот, изгиб и уголок св. пещер так твёрдо, как может знать разве постоянный водитель по ним; знал он поименно и по самому размещению и известным отличиям священные раки-гробницы всех св. угодников печерских, – равно как и подробные жития их. К тому же, когда по обыкновенным месячно-минейным книгам не полагается особой наряду службы тому или другому киево-печерскому угоднику, он неопустительно восполнял службу из особой книги, изданной в давние времена от самой Лавры, или прочитывая сам в своей моленной, или выдавая книгу на клирос для выполнения всей службы и даже с величанием. Вообще он благоговейно чтил дни памяти св. угодников печерских, так что, бывало, и за домашним обедом говорил, что сегодня полагается «трапезное утешение киево-лаврское».

Такое же почитание, во время ещё студенчества преосв. Антония, выражалось и в том, что он старался участвовать в отправлении особых служб печерским угодникам то пением, то чтением в ряду клирошан. Об этом пишущему приводилось в разное время слышать рассказы от очевидцев-старцев, бывших в ту пору клирошанами, а в последствии иеромонахами. Для примера приведём хоть один рассказ в подробности. «В Августе 1857 года в день Преображения, (прежде ещё поступления моего в академию), покойный Владыка Антоний, бывший тогда Ректором Академии, порекомендовал мне сам побывать в Голосеевой пустыне, чтобы принять у проживавшего там высокопреосв. митр. Филарета благословение на приближавшиеся экзамены для поступления в Академию. После обедни Первосвятитель сам удостоил позвать меня, как земляка, к себе на чай. С самого же начала разговор склонился к бывалым не раз воспоминаниям об Уфе. Между тем, желая сделать свою обычную перед обедом прогулку, Владыка Филарет взял и меня с собою... Войдя в сад, он и тут обратился к воспоминаниям же об Уфе, начав так: «ну вот земляк смотри, что здесь у нас и что там в вашей Уфе... Ведь там и садов то нет, зато весь город чисто в лесу... О плодах же и толковать нечего... Кроме дубовых желудей, да сосновых шишек нет... «хотя ягод разных, помню, там много». Из сада, проходя через самую пустыню он, намеренно или ненамеренно, остановился против одной, стоявшей особняком, кельи и сказал: «а вот кстати зайди-ка ты в эту келью и побеседуй пока до обеда, а я побреду и маленько отдохну… Да смотри, ты не смущайся больно, если принят будешь неласково; старец-то не больно жалует светских лиц».

Старец оказался действительно таковым... Узнав, что меня благословил сам Владыка зайти к нему, он все-таки обошёлся со мною сурово. «Да ты кто?... из академии что ли бакалавр? Нет; я хочу ещё только поступить в академию учиться». «А зачем же на тоби такий сюртук со светлыми пуговицами; може ты из панов, и вообще из светских»⁸⁹. Удовлетворённый моими ответами, старец продолжал уже словоохотливо. «Учиться в академии кажешь ты, приихав; це добре-добре; ... да и учиться есть у кого; в академии ведь доморощенный наш Доктор Богословия Антоний. Я его знал ещё в ту пору, когда вин только что поступив в академию; был такий молоденький, черемненький паныч, но и тогда он уже любил бывать у Лаври и не чурався нашего брата.... Да и теперь хоть вин Доктор и Ректор Академии, но у меня бывает, и я с ним богословствую по своему и он тоже. А то бачив я, бывавши часто и в Петербурге с нашим Владыкою, многих учёных монахов.. да не такие... Этот видно що розумный, колы так смиренномудрен, хотя и Доктор. Скажи же ему, что ты был у меня; а щоб вин догадався, у кого именно, то глядь сюды»... При этих словах старец отворил дверь в другую комнату и указал на огромный шкаф с святоотеческими творениями. Вот ректор знает это... Затем вдруг оборотившись, снял покров; видимо с длинного стола, но под покровом оказался гроб... Вот и это он знает.... а ты знай, что сколько ни заключается вон там – (указав на шкаф с книгами) мудрости, но начало и конец этой и всякой мудрости вот здесь. Память и страх смерти внедряет страх Божий... а страх Божий начало премудрости от Бога».

Возвратившись к высокопр. Филарету на вопрос его «ну что... поучил тебя: порядком старец-то?» – я сообщил ему за обедом всё до слова... «Да, сказал он, – старец этот знает хорошо Антония, вашего академического ректора. Мне было всегда приятно видеть в нем ещё до монашества общение с нашими лаврскими старцами».

Когда и о. Ректору Антонию сообщён был весь результат посещения моего Голосеевой пустыни, он тоже сказал: «я знаю старца; это М-сей; он теперь уже болезненный очень и стар… Я действительно всегда, с самого начала академического курса, как-то особенно сближался с бывшими тогда старцами истинно духовными. Желаю и советую вам тоже, тем более, что вы поступаете в Академию из мирской жизни и к тому же прямо в высшее богословское отделение; желаемое мною будет вам особенно полезно. Вот вы не застали уже старца о. Парфения-Иеросхимонаха... Читали ли вы хоть жизнеописание его?» После моего ответа отрицательного он в ту же минуту достал и дал мне это жизнеописание, (изданное им за год перед тем в 1856 г.).

Жизнеописание это, как оказалось, составлено собственно самим же преосв. Антонием, имевшим для этого и верные данные и особенные условия. К самому принятию монашества (в 1840 г.) он готовился под главным непосредственным руководством о. Парфения и при самом пострижении имел его духовным восприемным отцом и духовником до самой кончины последнего. Правда, эти последние отношения, т. е. восприемнические при пострижении и духовнические, как видно из самого жизнеописания, имели к о. Парфению и многие другие из учёных монашествующих, как бы по заведённому уже порядку; но что между о. Парфением и сыном духовным Антонием существовали эти отношения в ином особенном виде и духе, достаточно прочитать самое жизнеописание. О. Иеросхимонах Парфений был, в строгом смысле слова и самого дела, глубокий любитель уединения, безмолвия и даже по временам, затворничества. Следовательно кто же мог, по слову Св. Евангелия, ведать от человек яже в человеце, точию дух человека, живущий в нем. Между тем очевидно, что писавший жизнь его знал, можно сказать, все внутреннейшие его движения и действия. Одно то, что в жизнеописании изложены с полною обстоятельностью самые видения благодатные, коих сподоблялся неоднократно достойный их старец-подвижник, и которые само собою не могли быть предметом праздных разглагольствий, а равно его богомудренные изречения, ясно свидетельствующие о самом их происхождении, как плодах внутреннего богомыслия, (коих в приложении к жизнеописанию находится более 70-ти), – одно это показывает с одной стороны духовную близость и общение писавшего жизнь, а с другой и то, что содержание и самый дух изложенного в жизнеописании несомненно переходили в своей мере в душу и жизнь самого писавшего⁹⁰. Притом самая долговременность общения Антония с бывшим в живых о. Иеросхим. Парфением. в течение более пятнадцати лет, давала ему всю доступность и возможность быть не праздным зрителем и слышателем всего лично виденного и слышанного или узнаваемого через посредство других. В ряду же этих других кто иной мог ведать сокровенную жизнь и потаённые деяния о. Парфения, как более всего высокопр. Филарет, который сперва в 1838 г. сам возложил схиму на него и избрал его с той поры себе в духовники, а затем от его руки и сам восприял за 17 лет до своей кончины этот же великий ангельский образ – схиму с именем первоначальника Лавры св. преп. Феодосия⁹¹. Наконец, по словам преосв. Антония, начато было им самое жизнеописание о. Парфения по личному желанию высокопр. Филарета и составлялось под его же указаниями; потому всё, ведомое последним, было передано первому. Когда же жизнеописание было издано в 1856 г., т. е. через год после кончины о. Парфения и за год до кончины самого митр. Филарета, то лишь прочитано было оно в первый раз по напечатании, вслух Филарета, он сказал преосв. Антонию: «ну вот скоро, скоро придет тебе пора составлять и моё жизнеописание, так как ты ведал и видел всего меня и все моё, да и сам был участником во многом по праву и долгу и чувству личных отношений твоих сыновних ко мне и моих отеческих к тебе...» С этого именно времени, – как сказано в заметках преосв. Антония⁹² – «по собственному желанию, высказанному однажды Владыкою во время болезни, которую он считал если не предсмертною, то приближающею его к скорой кончине, и начаты были мною записываться с его собственных слов сведения о его жизни и служебной деятельности, хотя очень краткие и общие; так как, по его глубокому смирению, он не позволял себе высказываться о том, в чем особенно могли быть видны его добродетели». Преосв. Антоний успел, как уже сказано, составить и издать только одну часть самых кратких заметок о жизни высокопр. Филарета, и потому, в последние дни перед кончиною, говорил между прочим: «ну как-то я явлюсь там перед лицо Владыки-дяди, когда и из готового многого не мог кончить и краткого изображения его светлого лика». Ему было отвечено на это: как по слову Премудрого во время благопотребно Господь воздвигает мужа, так, полагать должно, во время благопотребное же, по воле Божией бывает и извещение о жизни и деяниях его».–Преосв. Антоний сказал в каком-то раздумье: «да, видно, так».

Указанные посещения Лавры и особые отношения к некоторым лицам – старцам со стороны студента Якова Амфитеатрова начались с самого первого времени по поступлении его в Академию. Прямое влияние и непосредственные последствия этих посещений мы уже видели из слов самого посещавшего, т. е. когда бывало он посещал Лавру, то чувствовал, что и возможный жар увлечения тогдашними хвалёными философскими лекциями заметно остывал в нем и пр. Оказалось, что это было не в душе только и не на словах, но отражалось на деле, на самых студенческих успехах в течение именно первого двухлетнего курса философского. Автор известных сведений⁹³ утвердительно говорит, что «студенческие успехи Амфитеатрова в низшем (двухгодичном) общеобразовательном отделении были не самые блестящие (как следовало бы между тем ожидать). Первые места в списках по некоторым предметам принадлежали в это время не ему, а разным другим его товарищам. С переходом же (в 1837 г.) в высшее богословское отделение успехи Я.Г. Амфитеатрова тотчас поднялись и он, уже до конца всего академического курса, стоял первым в списках по всем предметам. Богословские науки, очевидно, были гораздо ближе его душе, более отвечали складу его способностей, духу и характеру его настроения». К этим, вполне верным словам автора остается присовокупить ещё то, что и самые посещения Лавры и пр. и выносимые оттуда впечатления и влияния возымели на слушавшего богословские науки прямое благотворное действие в противоположность значению в отношении к наукам философским. Наконец, как справедливо заметил и вышепомянутый автор, успехи Я.Г. Амфитеатрова обусловливались личными высокими достоинствами в научном отношении бывших в ту пору профессоров богословия, в первом ряду коих стояли – Иннокентий (Борисов), Димитрий (Муретов) и Я.К. Амфитеатров. Впрочем, что касается первого, то лекции его не пленяли питомца богословия. Преосв. Антоний и впоследствии всегда отзывался о лекциях Иннокентия, не как о преподавании богословия, а как о богословском философствовании или философском богословствовании. Насколько прав был в своих суждениях преосв. Антоний, ясное подтверждение этому видим и в исторической записке о состоянии Киевской академии по случаю пятидесятилетнего юбилея. «Было даже время, – говорится в этой записке, – что Иннокентия, как профессора богословия, упрекали в увлечениях, в излишней смелости его богословско-философских созерцаний и вообще оригинальности. Есть предания, что сам Иннокентий, в сознании своих увлечений, вытребовал в свое время от студентов и сжёг часть, записанных ими, его лекций и что, написанные некоторыми из студентов под прямым влиянием лекций Иннокентия, курсовые сочинения были заподозрены в неправомыслии, с лишением даже авторов их ученой степени»⁹⁴. Во время студенчества преосв. Антония в богословском отделении Иннокентий читал «религиозистику» или «основное Богословие». Догматическое же богословие читал архимандрит Димитрий (Муретов) и о лекциях последнего преосв. Антоний сохранил неизменно самое высокое понятие и по содержанию и по направлению. Этими лекциями он пользовался при составлении изданного им Догматического Богословия, так как и слушал их в своё время с особенным вниманием и составлял записки по ним с такою же тщательностью. Наконец, что касается до лекций Як.К. Амфитеатрова по Гомилетике, хотя в ту пору ещё не совсем оконченной, то эти лекции производили на него истинное обаяние. Недаром он просил Як. К-ча, ещё в бытность свою в семинарии, прислать ему гомилетические лекции⁹⁵. Затем, когда преосв. Антоний был уже ректором семинарии и академии, он и сам обращал особенное внимание и давал преимущественную цену сочинениям проповедническим; по ним он определял самоё настроение духовно-религиозное, и всячески поощрял тех, в ком замечал даровитость в этом отношении⁹⁶.

Выдаваясь с такой отличной учебно-студенческой стороны, Як. Г. Амфитеатров не менее отличался настроением нравственным и вообще, справедливо сказать, примерным поведением по отношению как лично к себе, к своим занятиям, так и к товарищам. Из числа последних в его курсе, как оказалось впоследствии, было немалое число поступивших, подобно ему, в монашество; но он видимо выделялся и из среды даже этих последних своим строгим настроением. И что замечательно, как ни странно обыкновенно бывает для самих же товарищей видеть между собою подобную монахообразную отличительность в ком-либо, чтобы не смотреть на неё как-нибудь не двусмысленно... но Я.Г. Амфитеатров составлял с этой стороны исключение. Последнее условливалось собственно тем, что как говорится, он не казался, а действительно был таковым... С другой стороны самые стороны, выдающиеся в нём, были полные достоинства на разумно-благородный взгляд кого бы то ни было. Потому-то и не было двусмысленности какой-либо; один только В.И. Аскоченский позволял себе некоторые выходки и остроты, и то более задушевные и отнюдь не оскорблявшие ничьего чувства. По свидетельству одного, теперь уже высокоавторитетного лица⁹⁷, бывало даже так, что когда в кругу товарищеском заводились напр. разговоры праздные и свойственные молодежи, и когда вдруг появлялся Я.Г. Амфитеатров, сказанные разговоры отнюдь не продолжались. Сам он лично хотя и держал себя скромно и как бы строго и вообще сосредоточенно, но через это не охлаждал отношений к себе других, а вызывал прямую симпатию.

Товарищи действительно сознавали и ценили личные достоинства Я.Г. Амфитеатрова, как одного из лучших, и притом первого из всех студентов. Для оправдания же этих самых достоинств, очевидно требовалось и от него многое сравнительно перед другими, начиная с того, чтобы следить особенно внимательно за лекциями и усвоять их, равно как обрабатывать с достойною аккуратностью и студенческие свои сочинения⁹⁸. В этом отношении и при отличных дарованиях нужны были не только усидчивые труды, но должно было быть ценимо и правильно располагаемо и самое время, что и видели все на деле. Напр. хотя звонок для общего вставанья утром был обыкновенно в 6 часов, но студент Амфитеатров в 5 уже был, как говорится, на ногах⁹⁹. Такая правильность и аккуратность преосв. Антония сохранилась примерно неизменно навсегда. Он говаривал в последние годы, что для него изменить часы и образ дневных занятий не составляло ничего, как бы ни были последние разнообразны и неблаговременны; но время отхождения ко сну, с предварительным выполнением правил, а так же время вставания утром было им всячески не нарушаемо... К такому порядку, по словам его, он приучил себя ещё обучаясь в академии и даже отчасти в семинарии. Знающие знают, что и в Киеве, во все последующее время его служения, и в Смоленске, и в Казани, он не отказывался и от вечерних посещений кого-либо и очень даже нередких; зато далее определённого срока, всегда одномерного, он, бывало, не просидит нигде. И дома тоже, если случалось быть кому-нибудь у него далее девяти часов – много с половиною, он не только не удерживал посетителя, но попросту высказывался: «я что-то сегодня особенно умаялся... пора уже: «И даждь нам Владыко на сон грядущим покой тела и души!»

В студенческой жизни вообще веселость молодых лет мало была доступна Я. Амфитеатрову; но он не был, однако отрешённо безучастным к позволительным развлечениям и вообще к приятному провождению свободного времени. Прежде отчасти было указано, что он умел играть на гуслях и вообще любил музыку и пение. «Гусли в тогдашние времена составляли один из благородных инструментов в академии и в среде лиц служащих (даже монашествующих), и между студентами. Я.Г. Амфитеатров слыл за хорошего знатока в игре на гуслях. Товарищи любили окружать его в это время и сопровождали игру пением, где В.И. Аскоченский непременно был во главе, как знаток и музыки и пения, через что, между прочим, он преимущественно сблизился с Я.Г. Амфитеатровым. Любил петь и сам игравший некоторые церковные песни, который были особенно ему по душе. В этом пении происходило таким образом нечто в роде спевок-репетиций для церкви, где тоже он участвовал на левом клиросе»¹⁰⁰.

Таким образом во всё время академического образования, а равно и семинарского, к питомцу науки Я.Г. Амфитеатрову не только не имело приложения древнешкольное прецепторское латинское изречение: qui proficit in litteris et deficit in moribus, – plus deficit, quam proficit; но напротив, в лице и состоянии его отражалось самое счастливое и редкостнейшее сочетание litterarum et morum; это был, – говоря словами одного из писем Я. Козмича, – тот «цветок в вертограде духовного просвещения, который одинаково были прекрасен и благовонен, чтобы быть утехою и наслаждением не только людей, но и ангелов», что и увенчалось действительно в его призвании к принятию образа ангельского.

Правда, касательно указанных достоинств студента Амфитеатрова по части успехов в высшем отделении бывали глухие мнения, что будто такое достоинство не не зависело от отношений его и обратно к нему Як. Куз. Амфитеатрова, а равно от таких же отношений в лице высокопр. Митр. Филарета – его дяди, прибывшего в Киев, как раз перед началом этого богословского курса¹⁰¹. Но эта сторона медали именно такова, что можно было указывать на неё разве только глухо, втихомолку, как опровергавшуюся тогда же самым наглядным образом. Так, что касается личных отношений между двумя двоюродными братьями Яковами – старшим профессором и младшим студентом, то во 1-х известно, уже из самой переписки, значение этих отношений; во вторых довольно знать, как держал себя Як. Козмич в академии, и каким знали его все, самые даже студенты, чтобы видеть чего можно было ожидать от него в каких бы то ни было отношениях к своему двоюродному брату. Для Як. Коз-ча студенты все были тоже, что братья. К особенной чести, (говорится в его биограф. очерке) все студенты добивались от своего Козмича искреннего «ты» вместо церемонного «вы» и соревновали тому, кого он удостаивал такого своего откровенно дружеского обращения; а таких счастливцев в каждом академическом курсе находилось довольно, именно тех, кои отличались благонравием и успехами. Он делился с ними всею задушевностью чувств и познаний и даже материальною собственностью. Верх был для него утешения, когда он видел, что такое его общение оправдывалось; «спасибо тебе голубенок мой, – говаривал он всякому при этом; – я знал, что из тебя будет прок»¹⁰². Следует ли отсюда, хотя какая-либо, доля тени на счёт отношений взаимных между ним и двоюродным братом и притом лучшим из всех лучших студентов?!

Напротив, судя по тому, о чем мы со своей стороны хотели было пройти молчанием, но на что уже сделано указание у известного автора¹⁰³, т. е. что Я.К. Амфитеатров имел, к прискорбию, своего рода недуг, повторявшийся у него периодически, и что, с детства привязанный к нему душой, брат младший Яков всегда спешил к нему на помощь и всякую полезную услугу при подобных недугах, – судя, говорим, поэтому всякий здраво и благородно тогда же понимал и даже особенно ценил все такие истинно-родственные отношения, при коих, по собственным воспоминаниям преосв. Антония, приходилось ему иногда проводить целые ночи до самопожертвования и здоровьем и удобствами для студенческих занятий... Подобные воспоминания бывали не редки и главное, были живым отражением в душе и состоянии преосв. Антония того, так сказать, накипевшего чувства сострадания, какое имел и выражал он при виде бывшей слабости своего глубокочтимого брата. Всё это обыкновенно проявлялось в тех случаях, когда Владыка получал напр. рапорты о лицах с такими же недугами, или прочитывал консисторские журналы с определениями касательно таких лиц... В этом случае нетрудно было подметить его чувствования или точнее борьбу между законом и долгом и между его собственным благосердием и готовностью к возможному снисхождению или, во всяком случае, к тому, какие бы употребить меры и средства к поднятию впадающих в эту слабость. Пишущему, по званию и должности Настоятеля монастыря, приводилось не однажды слышать от него: «возьми-ка ты в свою обитель такого-то и постарайся приложить пластырь – доброе усердие и влияние»... Потом, бывало, спрашивал: «ну что? как имел себя NN во всё время и есть ли надежда в будущем? И всякий ответ искренний, утвердительный принимал с отрадным чувством.

Так же точно, чтобы определить истинное значение отношений высокопреосв. Филарета к своему племяннику-студенту, довольно только припомнить, кем был первый для последнего от дней самого детства. Со стороны последнего, более чем естественно, входило одно главнейшее, чтобы, сколько из личных чувств родственных, столько, если угодно из благородного гонора всячески стараться оправдать указываемые отношения. Со стороны же первого и как дяди, и как Митрополита было бы даже странно не иметь не только влияния, но даже и поощрения в деле успехов своего племянника, тем более, что он знал его отличные дарования, – поощрения, чтобы он мог быть лучшим из студентов. Вопрос только в том, в чем и как все это проявлялось?

Известный автор сведений о преосв. Антонии даёт ответ на это прямой такой: «Понятно, что самая встреча в Киеве, в описываемую пору, дяди Митрополита и племянника студента для обоих была особенно радостна, и что теперь и тот и другой не представляли себе будущего призвания и предназначения иначе, как в видах высшего служения Церкви и именно в звании иноческом. Тогда впрочем, считалось самым естественным и обычным то, чтобы лучшие студенты поступали в монашество; Я.Г. Амфитеатров считался таким в своем курсе»¹⁰⁴.

Эти слова само собою не новы для читателей, помнящих, что было уже сказано в начале о монахолюбии митр. Филарета вообще и в отношении к монашеству учёному. Для большей полноты и ясности мы приведём подлинные слова одного воспоминателя из бывших студентов же Академии собственно по этому предмету. «Мы знали его (высокопр. Филарета), как доблестнейшего подвижника, умевшего притом и воспитывать подвижников. И подлинно он столько любил монашество, что казалось и нас всех студентов академии желал бы видеть монахами. Во всяком случае с особенною любовью благословлял он на сей св. путь, избиравших его себе, студентов и с особенным вниманием постоянно относился, при всех посещениях Академии, к монашествующим из студентов, поощряя их во всём подобающем для них состоянии, начиная с успехов в науках, говоря им прямо, что и успехи их должны быть непременно доброплодны и свидетельствовать о их внутреннем настроении, соответственном их званию, так чтобы самоё учение их в Академии было духовно-иноческим подвигом»¹⁰⁵.

Нужно ли спрашивать: на ком ближе всего и сильнее должно было отразиться такое влияние и расположение со стороны Филарета к поступлению в монашество, как не на лучшем студенте и любимом родном племяннике, которого он, в отличие от других, именовал своим сыном первенцем?! «Правда, Я.Г. Амфитеатров, – говорит тот же автор, – не принял пострижения ни во время студенчества (хотя это бывало нередко), ни даже тотчас по окончании курса, (что бывало чаще); но, по всей вероятности, сам же дядя высокопр. Филарет или двоюродный брат Як. Козмич сдерживали и самый порыв аскетический молодого призванника к монашеству, предоставляя ему утвердиться в принятом решении уже впоследствии, по вступлении на путь самостоятельной жизни»¹⁰⁶.

Признавая высказанную автором вероятность совершенно естественною, мы знаем, тем не менее, из рассказов и самых писем преосв. Антония, что он имел свои причины и побуждения, чтобы помедлить принятием монашества, истекавшие сколько из родственных чувств и отношений, столько же из его собственного состояния. Так самую первую вакацию по окончании академического курса до времени утверждения его Бакалавром в Сентябре 1839 г., он пожелал употребить и употребил на поездку в Калугу и Орловскую губернию. В первом месте он желал исполнить свой сыновний долг по отношению к родительнице и родителю, чтобы от первой лично получить пока совет, а у второго молитвенно на его могиле испросить себе благословение, хотя и на потаённую ещё в нем мысль о поступлении в монашество. Родительница его, сколько ни предвидела и сама такое призвание в своём сыне, но мысль, что он у неё один из всех детей, и что она при его монашестве должна оставаться и впредь навсегда на чужой опеке, сильно опечалила её; «равно и меня привела в сильную грусть, – говорил преосв. Антоний; – потому я и не высказывал ей своих намерений, как решительных. К тому же, сказать по правде, под влиянием, особенно в ту пору выражавшихся ко мне, чувств любви от всех родных, я и сам как-то растрогался и старался уже не показывать и вида по части своих предположений и намерений о монашестве. Наконец, так как в эту же пору калужские родные, а с ними и я, должны были отправиться в Орловскую губернию к тамошним родным по приглашению на свадьбу, то тут уже я и порядочно развлёкся и рассеялся в своих даже мыслях и настроении. Самоё моё возвращение в Киев сопровождалось тоже особенною приятною веселою обстановкою; мы ехали целым обозом потому, что непосредственно после свадьбы¹⁰⁷ все родные, и калужские и орловские, начиная с новобрачных, собрались ехать в Киев для свидания с Владыкою Филаретом. Все эти впечатления как-то особенно живо, по крайней мере, небывало для меня, толмяшились у меня в голове и тем более, что Яков Козмич со своей стороны тоже вторил мне частенько. Таким образом, почти в целый первый год, особливо при новости служебного положения, было не до мысли и тем более до решимости относительно монашества».

Такое состояние преосв. Антония, кроме достоверности его личного рассказа, вполне свидетельствуется одним из его писем к калужским родным, писанным почти ровно через год. В письме этом сначала прямо говорится, что он и на другой-то год собирался, было ехать в Калугу, о чем и писал ещё прежде, как о непременном своём желании и намерении, а потом, в конце концов, выражается и последнее слово о монашестве. Приводим здесь более существенные выдержки из подлинного письма, посланного к калужским родным от 9 Июля 1840 г., как раз накануне подачи самого прошения о пострижении в монашество. «Дорогие и вселюбезнейшие мои родные! Вы верно ожидаете меня со дня на день в Калугу; верно уже не раз переходили Оку, желая встретить меня на дороге и обнять. Это я знаю, ибо знаю, «как вы все любите меня, особенно как вы, добрые дети ласковые ко мне; вы даже не отвечаете на то письмо, в котором я извещал вас, что Владыка не благословляет меня ехать и просил я у Вас, любезнейший Петр Степанович, решительного совета на то: хорошо ли, благоразумно ли ехать при таких обстоятельствах, когда у вас голод и необыкновенная дороговизна, и дороги очень небезопасны и почти совсем нет извозчиков. Разве вы не получали этого письма, посланного, кажется, ещё 14-го Июня? В таком случае очень жаль и крайне досадно, потому что вы напрасно беспокоитесь, дожидаясь меня. Я решительно сижу дома, и мы не увидимся, не обнимем друг друга. Грустно это и мне, как и вам, моя дорогая – маменька, мой благодетель Петр Степанович, мои любезные дети. Грустно, очень грустно! Но верно так должно быть. Видит Бог, что я всею душою собирался к вам и был уверен, что буду в Калуге. Вдруг откуда ни взялась у Владыки мысль решительная, что безрассудно и совсем недолжно ехать в такое неблагополучное время. Слово Владыки для меня сильно; я уверен, что всегда слышу из уст его для себя голос самого Промысла, а потому я никак не мог слишком долго и горячо настаивать вопреки его воле. Итак, полно вам и мне скучать и досадовать, и браниться, и сердиться, что не сбылось наше предположение... Пусть будет, что Богу угодно. Потрудитесь, сделайте одолжение, писать ко мне подробно о домашних делах ваших и ваших намерениях и планах. Я никогда не буду иметь своего семейства, а Ваше – моё родное и я чрезвычайно о нём забочусь душою. Маменька, без сомнения, продолжает свое попечение о внучках. Что же касается до меня, то молю Вас, наконец, благословите уже меня решиться исполнить своё намерение. Надобно, чтобы сам Владыка успел облечь меня в черную ризу, пока не уедет в Питер. А как неизвестно, возвратится ли он на следующей год, то надобно, чтобы это исполнилось в нынешнем же году. Правда, какая-то нерешительность овладела было мною; но я наконец решился завтра же на память св. препод. Антония Печерского подать своё прошение Владыке. Помолитесь же обо мне все крепко и усердно и напутствуйте своими родственными благожеланиями. Через месяц буду ожидать решения от Св. Синода». «Я живу теперь большею частью в Св. Лавре¹⁰⁸ и здесь намерен принять пострижение в какой-нибудь пещерской церкви. Двести рублей – первая лепта моя родным от избытка моего. Прощайте! обнимаю вас всех и целую».

Что касается до родительницы преосв. Антония, то она на первых же порах по принятии им монашества, наложила было на него крест испытания... Дело в том, что сам преосв. Антоний неосторожно обнадёживал её тем, что она может приехать в Киев и жить тут; она и не замедлила вскоре же явиться. Но Владыка Филарет сразу взглянул на это совершенно иначе... Неизвестно нам, как он поступил непосредственно при личном свидании с прибывшею гостьей старицею, зато ясно и бесцеремонно писал тогда же Владыка Филарет опекуну П.С. Алексинскому следующее: «Мне не очень приятно или, лучше сказать, очень неприятно, что Татиана Григорьевна оставила своих кровных в Калуге, перебравшись, как видно, совсем сюда. Впрочем, я постараюсь всячески проводить её отсюда к вам. Ей не след оставлять Калугу, где для неё положено столько залогов родственных. Да и для о. Антония был бы крест довольно тяжкий иметь её при себе. Нам – монахам, нет приличия, ни удобности нянчиться с родными особенно женского пола. Другое дело доставлять содержание. Это есть наша обязанность». Уже впоследствии (после пятидесятых годов) высокопреосв. Филарет согласился, чтобы старушка переехала на жительство в Киев где и «доживала, – по словам автора, – последние свои годы, помещаясь в доме одного, особенно дружного с сыном её (бывшего сослуживца ему по семинарской службе), о. протоиерея Д.М. Смолодовича и изо дня в день видаясь с сыном по самой близости к Академии, в которой в это время преосв. Антоний состоял Ректором. Он отдал ей и последний долг, оплакав кончину её¹⁰⁹ с самою нежною сыновнею любовью, которая сохранила всю свою живость в его аскетически настроенной душе»¹¹⁰.

Итак, после этого небольшого эпизода, обращаясь к оставленной впереди речи, каждый видит и должен убедиться в том же, в чём – по словам автора, – глубоко искренно убеждены были в своё время самые товарищи по Академии, т. е. что принятие Як. Гав. Амфитеатровым монашества было плодом давно и твёрдо сложившегося направления и потому было глубоко искренним, безукоризненно чистым и даже строгим. Не будь даже и самого высокопр. Филарета и взаимных отношений между дядей и племянником, непринятие последним монашества было бы скорее чем-то недомыслимым¹¹¹.

И замечательно, что окончательная решимость призванника к монашеству созрела и проявилась самым делом в отсутствие высокопр. Филарета. Последний, с конца 1839 года до весны 1840 г., по званию члена Св. Синода, находился в Петербурге. Нельзя не заметить здесь и того факта, что о желании и готовности Я.Г. Амфитеатрова принять монашество знал и преосв. Иннокентий, который принимал в этом деле личное участие в значении даже посредничества между призванником к монашеству и самим высокопр. Филаретом. Это очевидно, между прочим, из следующих слов в письме (от 7-го Мая 1840 г.), писанном из С.-Петербурга Филаретом к Иннокентию. «Малого Якова я отнюдь не тороплю к решимости, но совершенно предоставляю избранию состояния воле его, а совершение – Воле Божьей». После уже этого вскоре и обратился малый Яков с решительным изъявлением своему дяде Филарету своего желания, и оттуда же из Петербурга последовал ответ о согласии последнего. К прискорбию мы не имеем теперь этого ответного письма, чтобы привести его в подлиннике¹¹². Во всяком случае, содержание его может быть понятно всякому из внимательно проследивших всё изложенное по этому предмету. Нам, читавшим не раз подлинное письмо, известно, что главная мысль и содержание его заключалось в том, что высокопр. Филарету было особенно приятно, что его надежды оправдались, и что оправдывающий их на себе поступил в столь важном намерении не спеша и самостоятельно. В частности же Первосвятитель вручал юного призванника к священно-иночеству свышнему покрову Пречистой Богородицы и св. первооснователей иноческого жития в России и самой Лавры – преподобных Антония и Феодосия. Из видимых же живых руководителей для него был указан именно о. Парфений, который и был при самом пострижении его духовным отцом восприемным. Самоё же пострижение в монашество совершено было высокопр. Митрополитом Филаретом 12 Сентября 1840 г. в Крестовоздвиженской церкви, что наверху Антониевых или ближних пещер. В соответствие сему наречено было новопостриженнику имя Антоний, так как и самоё прошение о монашестве было подано в день памяти св. Антония Печерского 10-го Июля. А как сам высокопр. Филарет вместе со схимничеством принял имя Феодосия, то нельзя не видеть в этом сочетании имен своего рода знаменательности, по крайней мере в том, что духовно-благодатное общение этих, прославленных уже, Первооснователей иноческого жития и самой Лавры вместе с их именами было особенно присуще и действенно над их «сотезоименниками» в меру и силу их благоговейного святопочитания и посильно ревностного хождения по стопам их, «во еже, по изречению церковному, по именам их быти тако и житие их».