Отдел II (1839–1859 г.). Время служения в Киеве от окончания курса, с включением Викариатства, до назначения на кафедру Смоленскую

По окончании академического курса и по утверждении в степени магистра, Яков Г. Амфитеатров был определён Св. Синодом Бакалавром (по нынешнему Доцентом) Греческого языка в той же Киевской академии 27 Сентября/31 Декабря 1839 года. Затем, по пострижении в монашество 12-го Сентября 1840 года, рукоположен был во иеродиаконы 14-го Сентября и во иеpoмонахи 15 числа того же месяца.

Порученный ему для преподавания, учебный предмет – Греческий язык, по общепринятым взглядам, понимается и доднесь не очень многозначущим или приурочивается обыкновенно, к так называемым специальностям, равно как и изучается он более всего лишь избранниками – «ех amore». Излишне и неуместно говорить здесь, как эти взгляды и суждения противоречат существенному истинному понятию о классических языках, в особенности же Греческом и собственно для нас славяно-руссов. Мы не можем не сказать только одного, чему были свидетелями: во первых преосв. Антоний обладал весьма основательным знанием классических языков, особенно Греческого, и во вторых, как увидим в своем месте, он, бывши ещё в Смоленске, явился первым ревнителем и действователем в проекте о преобразованиях наших средних и низших духовно-учебных заведений, где у него, между прочим, имел свое по достоинству место и значение и вопрос о древних языках, преподавание коих приходило в ту пору в крайнее ослабление, особенно в семинариях. С самого же первого времени преподавания Греческого языка в Академии он со всею любовно взялся за этот язык, и только, по его собственным словам, сделал большую ошибку, что изучал его не прямо по оригиналу, по классикам, а при пособиях переводов и, к прискорбию, французских. Во всяком случае, он обладал основательным знанием Греческого языка особенно по тексту Новозаветному и вообще богословскому¹¹³. Меньше знал он его с историко-филологической стороны; зато относился всегда к филологическим изъяснениям с полным вниманием, чему способствовал ему его особенно строгий и твердый логический анализ. Любил, впрочем, изредка к случаю высказывать и свои остроты или анекдоты насчёт филологичности. На нынешнюю систему классицизма, собственно по части преподавания, смотрел не вполне сочувственно и главным образом в том отношении, что и учебники и самые методы чужеродные, и что слишком много тратится времени, и притом без всякого почти приложения к изучению родного языка и русской словесности. В доказательство этих недостатков преосв. Антоний обыкновенно указывал на былые времена, основывая эти указания на опытах его личных, начиная с практики его собственной даже в училище, где – как сейчас увидим, – он состоял ректором одного из духовных училищ в Киеве же – совместно с бакалаврством в Академии.

Как и почему выпало на долю бакалавра Академии, в эту пору уже иеромонаxa, Антония назначение быть одновременно и ректором духовного училища, в ответ на это мы ограничимся только несколькими главными сведениями. Учреждение этого училища совпадает по времени с началом служения преосв. Антония и произошло не по мысли только и инициативе высокопреосв. Филарета, но и совершилось на его почти исключительные средства, так что по всем правам это училище должно быть наименовано «Филаретовским». Вот свидетельство об этом, изреченное перед гробом в Бозе почившего Основателя этого училища. «Милосердый Архипастырь наш, наш истый Филарет милостивый, основавши в своём Софийском митрополитском доме (в 1839 г.) духовное училище, изъявил тогда же свою благую волю, ежегодно на полном иждивении содержать в сём училище сорок воспитанников сирот. И вот с тех пор по настоящее роковое время кончины (в 1857 г.). в течение следовательно 18-ти лет, сорок бесприютных, беззащитных сирот ежегодно находили себе и пристанище и покров в дому первоначального воспитания и учения православного и через это имели постоянные способы не только одеться и прокормиться, а и просветить себя светом учения Христова и через все это приготовиться как к дальнейшему образованию, так и к достойному вступлению на благочестивое служение Церкви и отечеству»¹¹⁴. И нужно заметить, что в числе призреваемых и обучавшихся в этом училище, кроме детей духовного звания, находились ученики из разных званий и чиновников, и мещан, и штатных служителей (монастырско-митрополитских), и наконец, новокрещенцев из евреев, для коих всех, сверх 40 сказанных казённокоштных вакансий, были делаемы особые вспомоществования ежегодные тем же Первосвятителем¹¹⁵. «Поэтому-то – как сказано в описании этого училища – невольно благоговеешь к памяти в Бозе почившего основателя и покровителя, следя за всеми разнообразными его благодеяниями этому училищу. Как нежно любящий отец с родными своими детьми, он делился с учениками-сиротами как будто одним куском насущного хлеба¹¹⁶.

В виду одних этих только сведений, кто стал бы сомневаться, что столь отечески радевший об устроении своего рассадника в материальных отношениях, благосердый основатель и покровитель его ещё более был озабочен выбором достойного и благонадёжного главного приставника, особливо на самых первых порах. Жребий же такого выбора на кого всего ближе и прямее мог выпасть, как на не того, кто сам был для него и дитем его сердца, и обязан был его же попечениям и материальным и учебно-нравственным воспитанием своим и, наконец известен ему был тем направлением и состоянием, которые он только что увенчал сугубыми обетами призвания своего на служение Церкви и в частности делу духовного воспитания и образования?! Кто как не достойный ученый инок-Антоний? Назначение его на эту должность хотя шло путём формальным через Академическое Правление и состоялось с утверждения Св. Синода, но всё-таки зависело от исключительного распоряжения высокопр. Филарета. Преосвящен. Антоний припоминал даже самые слова своего дяди-Владыки, который имел в этом деле и другую сторону, и цель в отношении к самому назначаемому. «Я сам, – были слова Влад. Филарета, – начал службу учебную с низших классов, а затем – о чём и во сне, конечно, не гадал, – попал даже в Ректоры Академии. Ты же, хотя попал на службу прямо в Академию, но, как теперь монах, не отрицайся принять и это служение в низшем заведении, как возлагаемое на тебя послушание. Есть пословица: «плохой тот генерал, который не мог быть хорошим простым солдатом». И я тебе говорю, начинай снизу с самого основания и тогда, если Господь судит дойти и доверху заслуженного, первое будет всегда на пользу особенную и для второго высшего в деле опытности». При таких мудро-практических, сколько и сердечно-назидательных словах, что могло следовать в ком угодно, как не одно сочувственное желание и готовность оправдать их самым делом, дабы воспользоваться и самыми плодами такого делания в будущем.

В чём и как именно оправдалось со стороны новоопределённого Ректора это назначение, мы не можем указать никаких особенных фактических данных; да и по самой не долговременности (с 16-го Декабря 1840 г. по 2-е Сентября 1841 г.) было бы неосновательно требовать каких-либо особенных заслуг. Несомненно только, что как со стороны самого учредителя и покровителя училища было самое полное отеческое участие, так и со стороны первого главного приставника были употреблены вся энергия и соответственное искреннейшее участие, чтобы положить первое прочное и надёжное основание и направление для будущего. Впрочем, так как вслед за этим Бакалавр Академии и Ректор Софийского училища, иеромонах Антоний был назначен Инспектором Киевской духовной Семинарии, то на основании тогдашних уставов для семинарии и училищ, поставлявших последние в самых близких и прямо подчинённых во всех частях отношениях и условиях, новая должность Инспектора давала ему законные права для его влияния на то же училище. Притом сам высокопреосв. Филарет, – по рассказам преосв. Антония, – давал ему свои особые, касавшиеся сего училища, поручения: а когда сам посещал Софийское училище, и частным и официальным образом, почти всегда имел его же своим спутником. Это продолжалось даже и тогда, когда преосв. Антоний был ректором не только Семинарии, но и Академии, – одним словом, продолжалось до самой кончины высокопреосв. Филарета.

Назначение иеромонаха Антония на инспекторскую должность в Семинарии состоялось по определению Св. Синода 1841 г. Июля 19-го. Но оно произошло помимо обыкновенной процедуры, т. е. не по представлению от академического Правления, а по личному от самого высокопр. Филарета, как значится и в формулярном списке. Сделалось это так потому, что высокопр. Филарет, находясь в это время в Петербурге, как Член Св. Синода, сам возымел это намерение и сделал представление, не давши знать предварительно не только академическому начальству, но и самому кандидату. Нельзя не заметить, что перемещение на должность Инспектора семинарии с должности Бакалавра академии, по понятию о карьере и о самом ранге по службе, не составляло повышения, а некоторым образом наоборот... Предвидя со стороны кандидата те или иные резоны, а в известной мере, и чувства честолюбия, высокопр. Митрополит так и поступил, чтобы не давать знать о своём намерении. По словам самого преосв. Антония, это перемещение действительно озадачило его, доколе не узнал он лично от высокопр. Филарета, по каким причинам и видам он так поступил. В этом перемещении имела главное значение должность собственно не инспекторская, а профессорская, и именно в отношении преподавания богословских наук вообще, и в частности Богословия Догматического, для преподавания коих были в то время в Киевской семинарии два отделения; – профессором богословских наук в 1-м отделении обыкновенно состоял Ректор, а во 2-м – Инспектор.

В чём именно заключались указываемые виды высокопр. Филарета, об этом речь будет в своём месте; в настоящем же скажем о самом служении преосв. Антония в Семинарии сначала на должности инспекторской, а потом и ректорской (с 1841 по 1851 г.). Сведения об этом времени служения, насколько они нам вполне известны, довольно достаточно и характеристично изложены и у известного уже читателям автора¹¹⁷. Мы воспользуемся этими сведениями с надлежащими по местам объяснениями и дополнениями, на основании имеющихся у нас данных.

«В 1841 г. определённый инспектором и профессором богословских наук в киевскую Семинарию, магистр соборный Иеромонах Антоний сразу заявил себя строгим начальником, и во первых в отношении к воспитанникам семинарии. Взгляд его на воспитание, на благоповедение юношества, воспитывающегося для священного служения Церкви, был взгляд аскетический. Он строго преследовал всякое уклонение от порядка, всякую шалость, тем более распущенность, грубость, не щадил лености. Относительно виновных становился иногда неумолим. Исключение из Семинарии практиковалось, по его настоянию, иногда за первый проступок семинариста. А это тогда было страшною карою: исключённый из семинарии сын священника часто обрекался на вечную долю причётника или горемыки-писца в каком-либо присутственном месте. Очищая таким образом Семинарию от худых воспитанников, Инспектор – строгий моралист надеялся, сообразно своему взгляду, воспитать наиболее достойных кандидатов священства. Он давал чувствовать своё инспекторство и наставникам семинарии. Сам крайне аккуратный в преподавании, он не смотрел равнодушно на пропуски уроков или опаздывание на уроки со стороны наставников. Он имел обычай расхаживать по коридору, по обеим сторонам которого были двери в классы, дотоле, – пока последний преподаватель уходил в класс. «Совесть ходит по коридору», – выражались о нём по этому поводу сослуживцы. Следует прибавить, что в своих заявлениях, предположениях, требованиях он был тем настойчивее, что знал, как знали и другие, что его всегда поддержит своим авторитетом и властью дядя-Митрополит, имевший к нему полное доверие. Даже Ректор семинарии, каким был тогда Архим. Евсевий (впоследствии Экзарх Грузии), человек более мягкий и снисходительный, находил иногда нужным уступать строгим требованиям Инспектора, которого впрочем, уважал».

«В 1845 г., по перемещении А. Евсевия на ректуру в Литовскую епархию, Антоний определён был Ректором киевской Семинарии, с возведением в сан Архимандрита. Взгляд его на воспитательную и учебную часть в Семинарии в сущности не изменился. Но личное отношение его к этому делу приняло несколько другой характер. В воспитательно-учебной деятельности его выступили, так сказать, более положительный, черты. Он весьма серьёзно занялся обработкою своих лекций по Догматическому Богословию, и в три первые года ректорства составил, а в 1848 г. издал сочинение «Догматическое Богословие Православной Церкви», за которое удостоен, очень редкой тогда, степени «Доктора богословия», и которое тогда же признано было Св. Синодом в качестве руководства для семинарий. Это был, в своё время, единственный печатный и, признанный общим для семинарий, учебник Догматического Богословия. Говорят, он в рукописи был тщательно рассмотрен самим митр. Филаретом Киевским, а по его просьбе и Филаретом Московским, который также вполне одобрил его. Иннокентий, бывший ректор и профессор Антония в академии, также сердечно приветствовал его по поводу этого труда».

В этих изложенных данных автора личность и служебные действия Ректора А. Антония, как уже сказано, обрисованы верно и довольно характеристично. Но эти данные, тем не менее, взяты лишь с одной стороны, с традиции, сложившейся в своё время под влиянием тогдашних взглядов и мнений и на основании фактов не более, как видимых или казавшихся явлений. Между тем под последними была своя почва и свои условия. Не говоря например о том, что у новопределённого Инспектора был взгляд на воспитание вообще и на свою инспекторскую деятельность особый, именно аскетический и строгий, эта самая сторона имела и свои оттенки, смягчавшие эту казавшуюся суровою, сторону действий и отношений. Мысль эта отчасти и невольно проглядывает даже и у самого автора в том указании, что Инспектор – строгий моралист поднялся, сообразно своему взгляду, достигнуть не своих личных выгод в смысле напр. преимущественного влияния, но чтобы, очистив семинарию от худых воспитанников, воспитать зато наиболее достойных кандидатов священства. Пусть это очищение, – по словам автора, – отзывалось тяжело на тех, на долю коих оно приходилось, но этого требовала самая сущность дела и того положения, в каком находилась самая епархия по наличному составу и состоянию тогдашнего духовенства и собственно священников. В руках пишущего были самые верные и полные данные, чтобы статистически определить этот вопрос и личные действия самого высокопр. Филарета по епархиальному управлению в этом отношении. Приведем здесь, хотя только числовые данные.

При самом вступлении высокопр. Филарета (в 1837 г.) во всей Киевской епархии состояло священников 1 213; и что же? из этого числа было окончивших полный курс семинарского образования только 377 человек; вышедших из философского отделения 95, а все остальные 741 были или из обучавшихся лишь в низших классах семинарии или в училищах, или наконец из необучавшихся ни в каких школах¹¹⁸. Излишне говорить, какие действия и меры вызывались и долгом и чувством ревности Первосвятителя, каков был высокопр. Филарет, особливо, когда он ясно видел, что такой печальный низкий уровень образования в целых двух третях всего наличного состава священников систематически происходил именно от того, что в Семинарии, хотя число поступавших в неё было громадное, не было обращаемо внимание на качественную сторону и по успехам и по поведению, и не были принимаемы и употребляемы правильный учебно- и нравственно-педагогические средства и меры со строгою разборчивостью. Со стороны же самых родителей этот порядок практиковался, между тем в тех расчетах, что хотя бы сын побыл и недолго в семинарии, он мог со временем быть и священником, за не имением кандидатов из кончивших полный курс. Эту-то мысль и прямую задачу, и цель, и условия их осуществления знал и, более чем кто, ревностно принимал к сердцу и новоопределённый Инспектор Антоний, как пользовавшийся особенным доверием самого главного распорядителя и ревнителя в этом деле – высокопр. Филарета. Следовательно, если и справедливы слова автора, что Инспектор Антоний в своих действиях был тем настойчивее, что знал наперёд, как знали и другие, что его всегда поддержит дядя-Митрополит, имевший к нему полное доверие, – то эти действия его, очевидно, получают уже здесь более прямой и ясный смысл и колорит, нежели как можно бы их понимать иначе... Чтобы ещё более понять такой образ действования Инспектора Антония, надобно знать, под каким строго настойчивым контролем состоял он сам со стороны высокопр. митр. Филарета. Вот например, что писал в письме своём из С.-Петербурга (от 17 Сентября 1841 г.) последний первому: «Еженедельные твои рапорты о благосостоянии Семинарии, (которые требовались лично от инспектора по тогдашнему уставу), предписываю тебе неопустительно присылать ко мне сюда, дабы я имел всегда полные сведения о Семинарии и обо всём, случающемся в оной».

Ставши Ректором семинарии, Архимандрит Антоний тем естественнее стал проводить и осуществлять определившийся свой взгляд на учебную и воспитательную часть не только в Семинарии, но по праву и власти, предоставленным тогдашним ректорам семинарий, и в подведомых духовных училищах, – особливо в ближайших местно-киевских – Подольском и новоучреждённом Софийском, из коих обыкновенно поступало особенно громадное число учеников в Семинарию. Достоин замечания и подражания при этом образ действования самого высокопр. Филарета. По заведённому однажды навсегда порядку, он требовал, чтобы еженедельно, именно в субботу, являлись к нему с обычными рапортами о благосостоянии заведений, и непременно одновременно, как инспекторы академии и семинарии, так и смотрители училищ. Здесь-то в присутствии вслух всех их безраздельно, (исключая разве самых важных секретных случаев и предметов), он рассматривал рапорты и выслушивал словесные дополнения, и со своей стороны высказывал, что находил нужным. При этом, сводя, так сказать, к одному знаменателю все сведения о благосостоянии трех разностепенных заведений, он всё одобрительное предлагал к общему исполнению и внушал сообща и дружно содействовать к пресечению противного. Тут же давал он или письменные резолюции на рапортах или словесные распоряжения, как провести тот или другой вопрос путем формальным через Правление, или сверху вниз, или снизу вверх. Ректоров Академии и Семинарии тоже принимал нередко вместе, а иногда нарочито приглашал обоих одновременно в тех же видах¹¹⁹.

По отношению ко всем вообще училищам в Киевской епархии Ректор Семинарии Антоний оказал, между прочим, особенную важную услугу и пользу тем, что всемерно озабочивался как непосредственным выбором хороших студентов из своей Семинарии в учителя, так и, по праву непременного участия в делах Конференции и Внешнего (окружного) Правления Академии, имел особенное попечение и влияние в выборе самых начальников училищ-смотрителей и инспекторов, ходатайствуя при этом, в случае нужды, непосредственно перед самим высокопр. Митрополитом. Впрочем, преосв. Антоний не скрывал, что при такой его ревностной попечительности и при всей, без лести говоря, его аккуратности и предусмотрительности, стоило великого труда, чтобы в иную пору, в присутствии своего дяди-Владыки, не только начинать речь, но и выслушивать суждения его самого о тех или других вопросах, касавшихся учебно-административных предметов. «Бывало, явишься с семинарским журналом или представлением, в которых наперед знаешь, ничего нет особенного; но Владыка непременно заставит, если не прочитать всё, то передать на словах; и тут-то, где менее всего предполагалось, он нередко останавливался с особенным вниманием и высказывал такие взгляды и суждения, что с трудом сообразишь впоследствии, как привести их в самоё исполнение. При этом Владыка обладал такою памятью, что избави Бог надеяться, что то или другое пройдёт бесследно, если же случалось начинать речь о чем-нибудь в виде предположений, то редко-редко, обходилось без такой примолвки с его стороны: «понимаю, что ты хочешь сказать, – но не совсем так»... или: «хорошо это кажется, да на деле-то не выйдет»... Особливо после экзаменов, на которых он почти постоянно присутствовал, тем более по предметам богословским, и вообще по называвшимся тогда главным предметам, не одно, не два посещения к нему обыкновенно сопровождались самыми многосторонними указаниями на недостатки и на меры и условия к улучшению. И здесь у него тоже была удивительная память, так что он указывал не только на известные места в системе, но и на отдельные фразы; причём весьма верно определял и самых лиц преподавателей, коих подчас не щадил и в лицо, хотя в тоне своей обычной простодушности, или в виде какого-либо анекдота. Наконец, когда он выражал словесно или письменно свои положительные, наперёд обдуманные распоряжения, тогда неуместен и напрасен был бы всякий, сколько бы ни благовидный, намек на неудобство или что-либо подобное. «Сделать, что сказано, а как будет сделано – ладно или неладно, – я сам увижу и поправлю». Впрочем, в случае недоумения, с готовностью выслушивал предварительные словесные доклады, – и, сделав всегда меткие указания, снова настаивал на исполнении.

Видя и более, чем кто-нибудь, вполне понимая такой дух и образ действования высокопр. Филарета в строгом официальном отношении, естественно, и сам бывший Инспектор и Ректор Антоний не мог и держать себя иначе, как официально строго же, хотя бы даже и в отношении к своим сослуживцам. Здесь нельзя не обратить внимания и на самоё значение, сложившегося в среде самих сослуживцев, выражения: «совесть ходит по коридору». Ясно, что в приложении собственно к олицетворявшему эту, так сказать, официальную совесть, смысл этого выражения был истинный, нравственный и чистосердечный, так как сослуживцы действительно видели его образцовую аккуратность, чтобы не злоупотреблять ни временем, ни за висящим от времени делом и успехом дела преподавательского. Так же точно, если они видели эту совесть в отношении к самим себе в смысле и чувстве самообличения, хотя бы подчас не всегда приятного, – то сама совесть здесь, очевидно, невиновна. Напротив, как самая совесть внутренняя, духовная благотворно спасительна, так можно ручаться, что никто из достопочтенных сослуживцев преосв. Антония не поминал и не помянет его имени недобрым словом за такую олицетворённость для них столь высоких нравственных и благородных влияний и побуждений в деле их призвания и служения. Известна ли была или нет, эта сложившаяся поговорка самому преосв. Антонию, мы не имели случая никогда слышать; но знаем только за несомненное, что он о себе, при случаях, свидетельствовал, как о самом неустанном труженике как по части несённых им служебно-административных обязанностей, так и классных и кабинетных занятий. «Чего, бывало, стоило только, – говаривал он, – чтобы успевать самым тщательным образом прочитывать письменные упражнения учеников целого богословского отделения, а иногда и двух отделений¹²⁰, так как эти упражнения давались на две недели исключительно по одним собственно богословским предметам. Сверх этого, бывало, к каждому воскресному и праздничному дню представлялись тремя воспитанниками проповеди их сочинения, которые неотложно нужно было прочитывать, исправлять и, если которая оказывалась достойною к произношению, выслушивать предварительно дома самоё произношение, – и даже учить этому произношению». Как Ректор семинарии, обязанный наблюдать и направлять всю учебно-образовательную часть по всем разнообразным наукам, А. Антоний показывал особенную деятельность даже до ревности по части развития и успехов учеников в более важных и существенных науках. Об этом, между прочим, читаем в одном из писем его к преосв. Иннокентию следующее: «Недавно предписано нам ввести в Семинарии уроки тригонометрии, землемерия, архитектуры... Это, осмелюсь сказать, очень походит на то, как египтяне увеличивали непрестанно уроки работы для Израильтян, а плев им не давали для плинфоделания... Ибо и нам, вводя эти науки, не дают ни более времени, ни более средств, ни учебников, ни руководств... Это ещё ничего бы…, но то больно, что множество подобных, вновь введённых в Семинарию, наук, очевидно, влечёт собою ущерб в других более важных и существенных отношениях. Например, в мышлении и сочинении ученики, видно, далеко отстали и более и более отстают от прежнего, потому что им решительно некогда ни думать, ни обрабатывать своих сочинений, некогда и книг читать... Но да будет воля Господня и Начальства...¹²¹

Наконец, что сказано автором об особых, учёных и капитальных трудах бывшего Ректора Антония по обработке своих лекций по Догматическому Богословию в три первые года ректорства (1845–1847), в течение коих он составил, а в 1848 г. издал полную систему этого Богословия, – это во многом не точно. Указание на эту неточность вызывается с нашей стороны собственно тем, что уже отчасти выше сказано было о связи этого предмета с самым перемещением преосв. Антония из Академии на службу в Семинарию, во вторых же в виду, как документальных данных, так и доподлинных рассказов самого преосв. Антония, – заключающих в себе, справедливо сказать, целую историю по этому предмету, особенно интересную в области научно-богословской.

Изложим эту историю, хотя по местам и в сокращённом виде.

Первое из указываемых данных есть письмо высокопр. Филарета, писанное автору из С.-Петербурга ещё от 9 Января 1842 г. Буквальное содержание этого письма следующее: «Прочитав из Догматики, тобою сочиняемой, введение и трактаты о Боге едином и Триипостасном, зело утешаюсь о благодати Духа Святого, светом Своим озаряющего твоё доброе и девственное сердце. Возгревай, сыне возлюбленне о Господе, дар Божий пребыванием в молитве и целомудрии и продолжай весьма полезный труд твой. Теперь ясно вижу волю Божию благую и благотворящую нам в назначении тебя в Семинарию, где открывается для тебя и возможность и обязанность собрать в сердце твоём и преподать ученикам всю Богословию, а не часть некую, как бывает в Академии в звании бакалаврском. Что в твоих уроках замечательно, это – главное направление к православию, преподанному нам св. вселенскою Церковью. В нынешнее особенно время такое направление весьма важно. Давать волю уму своему, составлять Догматику из одного Священного Писания без наставления и руководства Православной Церкви, значит вводить в школы религиозную демагогию, может быть, более вредную, нежели политическая. Заметь сие, чадо возлюбленное, на всю твою жизнь; ибо одна Православная Вера спасительно освящает сердце наше».

Из содержания этого письма всякий видит не только время начатого труда и столь сочувственное отношение высокопр. Филарета, но разъяснительное указание на то, почему высокопр. Филарет решился переместить автора из Академии в Семинарию и наконец, – какие побуждения были у него личные внутренние, чтобы немедленно приступить к составлению системы Догматического Богословия в таком именно виде и духе, и возложить это дело не на кого иного, как на своё возлюбленное о Господе чадо.

Далее хотя и вызывается вопрос, что именно разумел высокопр. Филарет в тех, между прочим, словах письма, что «давать волю уму своему составлять Догматику из одного Священного Писания и пр., значит вводить в школы религиозную демагогию»... и что потому «такое направление, какое он сразу усмотрел в прочтённых им первых отделах новосоставляемой Антонием Догматики, весьма важно особенно в нынешнее время; но ответ на это конечно незатруднителен для читающих из встречавшегося им уже прежде указания с упоминанием даже лица, к которому должна относиться, указываемая в настоящем письме, характеристика богословствования. Как ни сильны до резкости выражения в письме высокопр. Филарета, но в своей мере они не преувеличены и в то тоже время, если кому, то получившему это письмо вполне понятны и сочувственны. Свидетельство на это было уже приведено из исторической записки¹²². Но вот и другое свидетельство, которое ещё более подходит к настоящему предмету и вполне оправдывает слова в письме высокопр. Филарета. Лекции Иннокентия отличались смелостью, даже некоторою самонадеянностью теоретической мысли, новым оригинальным отношением к вопросам богословской науки и часто поэтическим изложением богословских трактатов. Все это возбудительно действовало на умы и пролагало новые пути для более широкого и сильного возделывания богословской науки... но такой новый свободный дух лекций Иннокентия вызвал опасение у тех, которые носили на себе священный долг попечения о сохранении целости и чистоты Православия¹²³. Таким образом, если в этих, получающих уже теперь историческое значение, свидетельствах не указано, в ком именно и в какой мере вызваны были опасения за этот свободный дух и направление в лекциях Иннокентия, столь возбудительно действовавшие на умы и пролагавшие пути для дальнейшего более широкого и сильного возделывания богословской науки в этом же, конечно, роде, – то справедливо сказать, что вышеприведённое письмо высокопр. Филарета составляет документ, достойный тоже исторического значения. Ценность же его здесь тем более и выше, что высокопр. Филарет не только верно понял дух и направление тогдашнего богословствования и не только выразил свои опасения за это, по его столь меткому выражению, «введение религиозной демагогии», но высказал положительный взгляд на то, что особенно важно и благотворно в этом деле. Он же, наконец, не ограничился только словами и проектами, но немедленно приступил к самому выполнению с таким непосредственным искреннейшим участием, хотя, по свойственному ему смиренномудрию, и сохранял последнее до времени в тайне от других, кроме избранного им же самим благопотребного для этого и благонадежного призванника и деятеля. Недаром же и в самых позднейших, даже до настоящих дней, сведениях об этом деле (как напр. и у цитируемого нами автора) остается указание не более, как в значении неопределённого предания, под выражением – «говорят»... Ясно, что это важное священное дело творилось, по слову Евангелия, в тайной клети духовного делания, почему и внушалось самому избраннику-делателю «возгревать сей дар Божий и, следовательно, самый труд пребыванием в молитве и целомудрии».

По поводу, однако, самой сокровенности совершавшегося дела – составления Догматики, когда, наконец, она уже явилась в свет, автор её не избег известной, общей для подобных явлений, доли по части толков и слухов о происхождении его труда; хотя последние исходили не более как в виде недоумений и имели к тому же едва ли не исключительно местное только значение, сколько и недолговременное. Толки эти и слухи происходили, очевидно, из того же источника, из какого и прежние о самом времени ещё студенчества автора, т. е. из предположений касательно отношений его к Я.К. Амфитеатрову в смысле прямого участия последнего в новоявившемся труде. С другой стороны ходили слухи и о том, что составленная система Догматического Богословствования много зависела в своём достоинстве от воспользования трудом других, преимущественно же бывшего Ректора Академии Димитрия. Самоё же участие и влияние в отношении к этому делу со стороны собственно высокопр. Филарета представлялись не такими, чтобы последний мог обладать достаточным запасом и силою научно-богословского ведения и быть главным самостоятельным заправителем и ценителем настоящего дела.

Известны ли или нет, кому из читающих эти или подобные сведения по каким-либо дошедшим до них сказаниям, мы не знаем. Указываем же на них здесь собственно потому, что мы не только знали о них в разное время, но имели случаи слышать указания на них из уст самого преосв. Антония и даже вызывать его на них, именно по поводу некоторых вопросов при составлении нами полной биографии преосв. Филарета, именно там, где изложение касалось определения достоинства последнего в рассматриваемом теперь отношении. Заметим, что когда заводилась речь в излагаемом смысле и где она относилась собственно к его лицу, тогда видимо-превидимо отражалась в нём вся внутренняя печать его смиренномудрия. Однажды, помним как теперь, преосв. Антоний сказал в заключение одного из подобных разговоров: «Ты сам-то учился по составленной мною Догматике и хорошо её изучил. А читал ли и, тем более, заучил ли ты то, что поставлено в ней эпиграфом и предисловием?» И тут же повторил сам до йоты: «Веровах, тем же возглаголах (Пс. 115:1). Мне меньшему всех святых дана бысть благодать сия благовестити неисследованное богатство Христово... (Еф. 3:8–9, Еф. 3:12). Всякою убо молитвою и молением молящеся на всяко время духом... да дастся ми слово во отверзение уст моих... с дерзновением сказати тайну благовествования... (Еф. 3:6, Еф. 3:18–19...). Преклоняю колени... да даст вам Духа премудрости и откровения и просвещена очеса сердца вашего» и пр. до конца (Еф. 1:17–20, Еф. 3:14, Еф. 3: 21). Немного помолчав, он продолжал: «Да, я знаю, что и как говорилось, и в свою пору и впоследствии, по предмету моих трудов; но видно, никто не вникал в самую суть дела; главнее всего занимало внимание всех то, что я возведён был в степень Доктора, – и это тем более, что я явился с этою степенью, будучи Ректором Семинарии...¹²⁴. Между тем у меня на душе было не искание этой высокой степени, а лишь выполнение долга, к которому я был призван Владыкою, коим собственно предназначены были и самый эпиграф и предисловие исключительно из слов св. Апостола. Я помню, как он наизусть прочитал мне послание к Ефесеям, почти всё от слова до слова, и сказал: «вот тебе и план и метод, но главное, самый источник и весь дух и характер, которые ты должен осуществить в твоём труде по мере веры и благодати тебе данной», – а потому и в письмах и лично постоянно руководил меня в этом же». На вопросы о достоинстве богословских познаний самого высокопр. Филарета преосв. Антоний раз, между прочим, ответил так: «я и теперь бы готов поступить к нему в «ученики». А когда, в другой раз, была проводима мысль, что не следует ли сделать новое издание его Догматического Богословия в исправленном и дополненном виде, – он как бы невольно высказался: «хотя я и сам подумывал и даже намеревался сделать это, но никогда не решусь, чтобы не нарушить печати, какая назнаменована на этом труде духом разума и ведения в Бозе почившего Владыки, и не соглашусь никогда на это, тем более что понятно, как мало поймут этот дух нынешние журнальные библиографисты и критики, хотя бы и богословы и доктора Богословия».

Со своей стороны, касательно богословского ведения высокопр. Филарета, мы могли бы привести многообразные сведения; но ограничимся некоторыми для примера. Таковы сведения: во первых те, который внесла уже в свои летописи самая Академия. «Двадцать лет, стоя на высоком свещнике первопрестольной кафедры Киевской, он – высокопр. Филарет – был поистине светильником и для высшего святилища духовного просвещения – Академии. Он, обладая сам поистине глубоким ведением высоких истин христианского учения, со столь же глубокою и опытно-тонкою наблюдательностью бдительно следил за каждым движением мысли и слова¹²⁵. И самых философов наших архипастырь-молитвенник научал и невольно преклонял пленять разум в послушание веры, сдерживая их смелые парения¹²⁶. Когда он говорил сам (на экзаменах в академии) то, казалось, говорил большею частью то, что не могло быть неизвестно всякому из нас; но в устах его каждое слово имело такую жизнь и значение, что не новое для слуха было всегда ново для сердца, и давно принятое разумно и понятое как бы в первый раз делалось понятным по глубокому внутреннему смыслу¹²⁷.

Само собою эти краткие, но столь высокие и характеристичные свидетельства составляют результат не голословных и не случайных, а положительных данных; и потому нет нужды приводить другие. А чтобы понять самый дух и источник такого, соединённого с простотою и глубиною, богословского ведения в лице в Бозе почившего Первосвятителя, и в частности дух его ревности о сохранении целости и чистоты самых истин вселенско-богословских, довольно знать, как он прилагал сам к себе слова апостола: «себе испытайте, аще в вере есте». Так напр. в Бозе почивший, во время своих пощений и говений (неопустительных во все посты), прочитывал каждый раз Катехизис то Петра Могилы, то митр. Филарета Московского. Знавшие это долго недоумевали и дивились. Наконец, когда спросили: «для чего это он делает?!» «Для того, – смиренно отвечал он, – чтобы напечатлеть глубже в сердце своём истинное исповедание Богоспасительной веры Христовой и проверить себя, не погрешил ли я, не поумствовал ли в чём-либо чрезмерно по личному своеразумию, хотя бы, по видимому, и благословному. Небось у вас на уме-то, что я-де Доктор Богословия, и что для меня Катехизис?.. Ну нет! Когда потребуют доброго ответа на страшном судищи Христовом, то ведь не по диплому докторскому». В силу таких суждений о самом себе, он также простодушно, но глубокомысленно рассуждал и отзывался и о других представителях тогдашней богословской учёности, не исключая даже и самого высокопр. Филарета, митроп. Московского.

На вопрос, предложенный однажды преосв. Антонию, – «какое участие и влияние имел Московский Первосвятитель при рассматривании его Догматического Богословия, так как из биографических данных видно, что Владыка Филарет Киевский обращался к нему по этому предмету?» – получен был такой, (представляемый здесь вкоротке), ответ: «Владыка Московский принимал участие самое сочувственное; но не делал никаких письменных указаний и отзывов. Это тем более, что он рассматривал первую часть системы в ту пору, когда был вместе с нашим Владыкою в Петербурге. Впоследствии же в письмах к Владыке, Московский Филарет выражал только то, что он с удовольствием исполнял желание первого, но что доверял ему в этом деле более, чем себе самому и всячески ожидал скорейшего исполнения всего труда. Впрочем, сказал в заключение своего ответа преосв. Антоний, иначе и быть не могло; наш Владыка, более чем кто, понял бы сразу значение тех или других указаний¹²⁸. Он сколько чтил и любил, можно сказать, до беспредельности, Московского Филарета, столько же по самой ревности, бывало говаривал, когда прочитывал его проповеди: «хорошо-то хорошо и назидательно, и говорить нечего; но больно уж умно и мудро. Чай, это не совсем добро и приятно перед Самим Спасителем нашим Богом. Ведь недаром же мы слышим постоянное воззвание в церкви: Премудрость! Прости! Вот катехизис его (Митр. Филарета) я от всего сердца люблю и чту: все так кратко, просто, ясно. Когда читаешь, то чисто сам себя исповедаешь, как перед лицом духовника».

«Другое дело, – продолжал по поводу того же вопроса преосв. Антоний – когда преосв. Григорий, бывший тогда архиепископом Казанским, поднял было целую бурю полемическую против моей Догматики (при пятом её уже издании). Тогда и наш Владыка подвигнулся всею своею ревностью духа и силою своего богословского ведения, чтобы застоять слово и дело истины. И здесь Владыка действительно проявил свою наукообразную сторону в такой степени, что оправдал истину евангельскую: «несть ученик над учителем», так как преосв. Григорий на самом деле был учеником его в Петербургской Академии, когда Владыка Филарет состоял там Инспектором, и тогда же получил степень Доктора вместе с Ректором Академии Филаретом (Митрополитом Московским)».

Наконец, чтобы составить ещё более полное понятие о степени богословских познаний высокопр. Филарета (Киевского) и о том, насколько поэтому он мог действительно быть руководительным участником при составлении рассматриваемого Догматического Богословия, нужно знать, что он носил титул «Доктора Богословия» не номинально, как поднесённый ему в своё время в смысле только почётном. В течении службы академической инспекторской, и по преимуществу ректорской в Московской духовной Академии (1814–1819 г.), он тогда же составил сам Догматическое Богословие, находившееся и в рассмотрении бывшей тогда Комиссии духовных училищ, а также «толкование на книгу Прор. Исаии» с общим введением к истолковательному чтению пророческих книг. О достоинстве первого труда существует уже вполне достойный отзыв в последнее время¹²⁹. При чтении этого Богословия нельзя было не заметить даже отражения некоторых сторон и черт его в Богословии Догматическом А. Антония. Касательно же самого преподавания Ректором Филаретом богословских лекций в аудитории (в Московской Академии) свидетельствовали сами слушатели, что «слова его слушались не только с напряжённейшим вниманием, но с благоговением, так как и сам он говорил благоговейно и даже как бы молитвенно»¹³⁰. В этом преподавании всегда явственно было и то, как преподающий, кроме положительного раскрытия истин, при всяком уместном случае проводит особенное противодействие, господствовавшему тогда, немалому увлечению к ложному мистицизму¹³¹. Сверх всего этого, достойны особенного замечания, в смысле глубокого назидания, самый образ и порядок самоличных занятий и действий Филарета по приготовлению читанных им лекций. Это был истинно подвижнический молитвенно-богомысленный подвиг. Мы имели благоприятный случай выслушать самый подробный достовернейший рассказ об этом от такого лица, в устах которого он слышался с такою назидательностью и умилительностью, в силу которой и на очах его собственных искрились слезы. Так же точно, когда прочитан был нами этот до слова записанный в своё же время, рассказ преосв. Антония, он пришел в такое же состояние сердечного умиления. А потому и проговорил: «Да! теперь не только мне, но и тебе понятно, что значило первое письмо Владыки ко мне, которое, помнишь, прислано было им из С.-Петербурга по прочтении моих первых отделов Богословия, и где наказано было, в каком духе и состоянии должно продолжать это дело»¹³².

Изложение сведений о дальнейшем ходе дела по Догматическому Богословию, именно об официальных рецензиях последнего и самых изданиях, (в количестве восьми) и о разных отзывах о достоинстве его составит отдельную следующую главу. Настоящую же главу мы признаём вполне уместным и интересным закончить, в смысле эпилога, хотя и не полным¹³³ изложением вышеуказанного рассказа, в своё время выслушанного и воспринятого самим преосв. Антонием с чувством глубокого назидания.

Предлагаемый рассказ сообщён был пишущему в 1866 г. высокочтимым (сконч. в 1877 г.) о. Архимандритом Антонием, бывшим Наместником Троицко-Сергиевой Лавры, – сообщён, по его словам, совершенно в первый раз, так как он и вызван был в его памяти собственно теми обстоятельствами, с которых начался и самый разговор между им и мною.

«Простите! Согрешил я, что прежде упорно, хотя и искренно, но только по забвении, отнекивался, что не знаю-де ничего особенного и интересного, что мог бы сообщить вам о времени жизни приснопамятного Владыки Киевского Филарета за бытность его здесь на службе в Академии, а советовал только вам покопаться хорошенько в архиве академическом и обратиться к нашему Владыке, теперь, кстати, проживающему здесь в Гефсимании¹³⁴, от которого я возвратился только что сейчас. Я застал его в прогулке по лесу и тут-то вдруг дал мне Господь память. Да и Владыка-то наш знал об этом прежде от меня же, и потому мы, вспомнив вас, что вы собираете материалы, сообща вспоминали. Выслушайте же, что я скажу.

«В 1842 г., в Мае месяце, проездом из С.-Петербурга в Киев, посетил нашу Лавру высокопреосвященнейший митрополит Филарет. Во время пребывания своего, он пожелал посетить, между прочим, Вифанию, куда и пригласил меня сопутствовать ему. На пути я стал рассказывать ему о состоявшемся уже тогда, по мысли и желанию нашего высокопр. Владыки, предположении устроить скит – нынешнюю Гефсиманию. Дело оставалось лишь за выбором места для скита. А как в ту пору наш Владыка находился в Петербурге по званию Члена Св. Синода, и имел возвратиться не ранее как в Сентябре – именно к празднику Св. Угодника Препод. Сергия, – то я и вошёл с ним в переписку касательно выбора места. И вот, в последнем из писем своих к нашему высокопр. Владыке, я осмелился доложить ему, что находил бы более всего удобным и приличным положить основание скиту на Корбухе.

«Но что же? Владыка наш, заметно, даже оскорбился таким моим докладом о выборе места для скита. «Нашёл место... писал он в ответ на моё письмо; там, где бывали прежде гульбища и игрища с песнями, плясками, хороводами, – ты вздумал устроять скит». Действительно близко этого места во время бывших Высочайших посещений Лавры Императрицами Елизаветою Петровною и Анною Иоанновною, давались, бывало, народные празднества.

В продолжении всего моего, как и теперь, рассказа слушавший меня высокопр. митрополит Киевский не промолвил ни слова, – и мы приехали в Вифанию. На обратном же пути лишь поравнялись с местностью Карбухи, он вдруг обратился ко мне, «ну-ка покажи место, где ты думал бы устроить ваш скит? Я приказал повернуть лошадей на тут же бывшую небольшую дорогу; но как проехать в карете до самого места не было возможности, то мы тотчас же вышли из кареты, и пошли пешком. Идучи к месту, я не мог не заметить, что Владыка вовсе не имел нужды в указании пути; каждый поворот он наперёд знал едва ли не лучше меня. Когда же мы подошли к самому, предизбранному мною пункту, он остановившись спросил: «ну, где же именно хотел бы ты отец устроить скит и главное, поставить церковь». Я отвечал: «да вот, Владыка святый, на этом-то самом месте, где мы теперь остановились». Осмотревшись кругом с глубоким в лице и душе вниманием, он продолжал: «Так дело-то, говорил ты, остановилось за тем, что Владыка митрополит ваш не соглашается на выбор этого места? – Да! Отвечал я с душевною грустью. – А вот если бы я был у вас владыкою, – то знаешь ли, что я сделал бы? Я указом предписал бы тебе, отец Наместник, а не то и силою заставил бы тебя строить храм и устроять весь скит нигде, как именно здесь, где мы теперь стоим. Я устремил всё своё внимание в слова и лицо говорившего. Он же продолжал: я открою тебе, в чём здесь дело».

«Когда ты меня вёл к этому месту, я уже наперёд его знал, и без тебя пришёл бы прямо к этому пункту. Ведь я здесь бывал побольше твоего. Да я ли, грешный только?! Нет, при мне и до меня было довольно здесь лиц, по тропинкам коих мне, грешному, приводилось ходить лишь вслед их. Вот как было это дело: когда я был определён в здешнюю академию сначала инспектором, а потом и ректором, а с тем вместе и профессором богословских наук, то, признаюсь, слишком мне трудно было проходить эту службу, особенно же преподавать лекции академические. В академии-то я не был, да и вообще кончал курс лишь семинарский и к тому же по старинному образованию; сослуживцы же мои почти все, не только профессора, но и бакалавры были образования нового и академисты. Готовых лекций не было, а только лишь конспекты... Нужно было труда и труда, а не меньше того и разных сведений по своей науке. Так вот, бывало, всячески дома-то хлопочешь, кропочешь, чтобы приготовить ту или иную лекцию, а тут ещё то отрывают от занятий по разным служебным обязанностями, то сам развлекаешься чем-нибудь, а потому и мысли как-то не клеятся в голове и не ложатся на бумагу, и всё дело просто напросто из рук валится. Правда, стараешься бывало заниматься, большею частью по ночам, которые нередко приводилось просиживать напролёт; но всё как-то дело мало зрело и спело; верно от того, что среди подобных ночей не успеешь, бывало, исполнить, как должно, правила монашеского, да и у утрени и ранней обедни за усталостью не побываешь. Что было делать? Вот я и стал уходить из академии, под предлогом прогулки в Вифанию (сада-то тогда никакого ещё не было при академии)¹³⁵ в свободное от служебных обязанностей время¹³⁶; возьму с собою св. Библию и другие нужные книги, бумагу, чернилицу с пером или карандаш; приду сюда, усядусь где-либо под кустом, чтобы никто не видел, да и давай размышлять и писать. А чтобы дело шло успешнее и с истинною пользою, то с самого начала, и в частые промежутки, особливо, когда мысли не так-то свободно идут, встанешь, и тепло-тепло возмолишься к Господу, и Угодника Божия препод. Сергия призываешь в помощь, воспоминая как ему в лесу явился благодатный старец и открылись в нём способности к учению и разум к ведению; и как впоследствии водворился он в пустыни, чая Боги спасающего, и там на маковце устроив храм и обитель во имя Св. Троицы, и сам соделался вселением её, и вот и нас, недостойных учёных невежд, не отринул приять под кров своей обители... Ну словом, – много-много, бывало, перемыслишъ и перечувствуешь в молитвенном своём состоянии, твердя однако одно, как напечатано в старинных наших азбуках: Боже, в помощь мою вонми и вразуми мя во учение сие. Таким образом-то помолишься, то поразмыслишь о своём предмете по науке и глядишь, Слава Богу, приготовишь и довольно-таки своих лекций. И замечательно, что когда станешь, бывало, преподавать устно с кафедры классической обдуманные и записанные здесь мысли, то чувствуешь сам, что они так и просятся из души с языка, и студенты тоже особенно внимательно слушают и принимают их с особенною уверенностью и искренностью».

После полминутного молчания высокопр. Митрополит продолжал: «Это я говорю тебе о себе; а что делали здесь другие¹³⁷ сюда пришельцы? Конечно, они делали делание далеко не такое, как я грешный. Верно, эти все тропинки орошены, да и кусты-то окроплены были их покаянными воздыханиями и слезами и верно, по всей этой Корбухе всюду насеяны ими семена богомыслия, подобно тому, как там на маковце, где тоже была сначала чаща и пустынь, а затем процвела яко крин, и в ней возросли, толико благодатные и живоносные плоды для всех, приходящих в неё с верою...»

К этому сказанию о Корбухе, т. е., что она действительно была лесистою глухою местностью, и что на ней-то наконец последовало устройство Скита-Гефсимании, присовокупим здесь несколько слов из задушевных воспоминаний другого святителя – преосв. Леонида, известного Викария Московского и бывшего недолго архиепископом Ярославским. Этот святитель (в мирском состоянии бывший небольшой помещик и служивший в морском ведомстве – Лев Сладкопевков) – в молодости жил в родном семействе в Сергиевом Посаде и потом, состоя на службе, часто приезжал сюда и любил посещать окрестности Посада. В один из последних уже годов своей жизни, посетивши Свято-Троицкую Лавру и Скит-Гефсиманию, преосв. Леонид так изобразил в своем письме к своему другу¹³⁸ свои впечатления и чувствования. «Поехал я через Вифанку в Скит... И что же думалось мне дорогой? Давно ли, кажется, то время, когда покойная матушка моя жила в Посаде и тот, памятный мир, между прочим, пасмурный летний день, когда я, в мирской ещё одежде, выехал от неё верхом на прогулку. Поехал я в Корбухинский лес и, чтобы не возвращаться одним и тем же путём, расспросил наперёд встречных крестьян о другой для обратного проезда дороге... И вот тесною тропою я пробрался сквозь древесную чащу и глушь всей Корбухи сначала в поле и потом на самый конец Первеяславки (первеяславской улицы в Посаде). Да, мне думалось: «давно ли Корбуха была такою глухою местностью, чистою дебрию, а теперь тут и скит и пещеры и пустынка!»¹³⁹

Труд по составлению системы Догматического Богословия, начатый преосв. Антонием с самых первых пор его профессорства по кафедре богословских наук в Киевской Семинарии в 1841 г., был в окончательной обработке завершён им в 1847 г. Для такого труда столько времени (шесть лет), казалось бы, немало и очень. Но не говоря уже о том, что автор совершал этот труд среди многосложных служебных обязанностей, ускорение или замедленно дела зависело, между прочим, не от него одного. Высокопр. Филарет, – говорил сам преосв. Антоний, – не ограничивался только прочитыванием представляемых ему отделов системы; не удовольствовался он и тем, когда вся система была кончена и им снова прочитана. Он требовал, чтобы в течении по крайней мере двух курсов (по тогдашнему двухгодичных) было опытом проверено и дознано, насколько эта система и по плану и по содержанию и даже самому объёму могла быть соответствующею усвоению учеников и удовлетворительною по самым качествам их успехов. Поэтому-то Владыка Филарет и сам на экзаменах особенно вникал и следил, что и как оказывалось на деле. А как в эту же пору в первом богословском отделении преподавал Догматическое Богословие Ректор (архим. Евсевий), отчасти по догматике Терновского, отчасти же по издавна переходившим из курса в курс запискам, а я по новосоставленной мною системе, – то, бывало, для Владыки было ещё вернее следить и точнее определять сравнительно и самоё достоинство систем и качество и степень развития познаний самых учеников. Да и мне-то самому, при необходимом, по тогдашним порядкам, присутствовании на этих экзаменах, весьма кстати и полезно было следить и сравнивать тоже, чтобы воспользоваться теми или иными данными для обработки своей системы. Впрочем, была при этом, говорил он, и другая сторона испытательная и щекотливая для меня, – откуда, бывало, выходили и некоторые последствия невыгодные, хотя совершенно безвинные с моей стороны. Владыка слушает-слушает, затем сделает некоторые вопросы ученикам или обращения к Ректору и потом вдруг, спросит: «а как у тебя в системе сказано об этом? Само собою немедленно ответишь ему в подлиннике от слова до слова... И он тут-то, бывало, спроста и скажет: «ну да... вот это так, хорошо: и коротко, и ясно, и понятно». Такая простодушная прямота и самая цель благая, к несчастью, не всегда-то и не всеми понималась, как должно».

Затем, по прошествии двух курсов, когда Ректор Евсевий был перемещён и Инспектор Антоний сначала (с 12 Февраля 1845 г.) был назначен временно исправляющим должность ректора и преподавателем богословия в обоих отделениях, и наконец вскоре определён был действительным ректором и профессором того же богословия в первом отделении, высокопр. Филарет лично распорядился, чтобы в обоих отделениях богословских была преподаваема одна и та же система, составленная архимандр. Антонием. Несмотря, однако, на законченность этой системы, высокопр. Филарет продолжал её проверку на практике ещё на целый двухгодичный курс, дабы убедиться, как одна и та же система, в руках не самого только автора, но и другого стороннего, окажется вполне удовлетворительною.

И вот, по минованию уже этого последнего срока, приступлено было, наконец, к заявлению об этом труде официальным образом. По порядку этой последней процедуры новосоставленное Догматическое Богословие представлено было автором в Конференцию местной Академии Киевской. Здесь – в Конференции ни затруднений, ни замедления в самом времени, естественно, и предполагать было бы излишне. Главным представителям богословской специальности – известнейшему тогда Доктору Богословия Прот. Ив. Мих. Скворцову, и тогдашнему Ректору Академии архимандриту Димитрию¹⁴⁰, представленный труд был известен не заочно только и по слухам, а конфиденциально находился уже в руках их ещё прежде и вызывал полное сочувствие и одобрение. Потому официальный отзыв Конференции был необходим для соблюдения только формы и порядка. В удовлетворительности же самого отзыва по достоинству со стороны и труда и ценителей само собою не было и места для сомнения. Всё это скорее тем и проще могло состояться, что самый труд был представлен автором не в видах соискания степени Доктора Богословия, а лишь на рассмотрение для права издания его в печати.

По представлении Конференциею своего определения, высокопр. Филарет сам уже от себя обратился в Св. Синод по этому делу; причём выразил прямо, что представляемая система Догматического Богословия была составляема автором «под его руководством».

Св. Синод, однако, при имевшейся в деле рецензии местной академической Конференции (Киевской), определил подвергнуть новосоставленную систему новой рецензии, именно через Конференцию же Академии С.-Петербургской. Узнав об этом распоряжении, высокопр. Филарет, (сказывал покойный владыка Антоний), крепко покачал головой и примолвил: «знаю, знаю всё... Но пождём, увидим, а не увидим, так услышим, что cиe хощет быти и, главное, что из этого выйдет».

Рецензия со стороны Конференции С.-Петербургской Академии не замедлила последовать. Главный член её тогдашний Ректор Академии Архим. Евсевий (бывший высокопр. Архиепископ Могилевский)¹⁴¹ в отзыве своём сказал, что сочинение, по тщательном рассмотрении, найдено им соответствующим своему назначению и по содержанию и изложению, хотя и указал при этом на некоторые места, требующие пересмотра и исправления со стороны автора. Что это дело вообще не замедлилось видно из того, что в том же 1847 г. последовал уже и указ из Св. Синода со сказанным сейчас отзывом (именно от 30-го Декабря)¹⁴².

Высокопр. Филарет, – говорил покойный влад. Антоний, – прочитав сначала сам, присланный при указе, отзыв, прямо отдал его мне со словами: «на-ко сообрази, что именно неладно в твоей системе сравнительно с этим отзывом; и главное представь мне поскорее. Я рад и благодарен, что там не замедлили, а нам тем более не следует задерживать дело; да я сам сразу вижу, что тут не предстоит никакой серьезной работы». Слова его оправдались действительно, так что от 11-го уже Февраля 1848 г.¹⁴³ (следовательно, со времени получения указа с отзывом никак не более как через месяц), высокопр. Филарет прямо же от себя донес Св. Синоду, что требуемое исполнено, и снова просил немедленного разрешения и благословения Св. Синода на напечатание системы.

После этого представления не предвиделось уже препятствий к разрешению печатания и оно последовало скоро. Но затем Св. Синод вошёл в рассуждения о достоинстве и пользе этого учёного труда. И вот результат сего рассуждения Св. Синода, как значится в подлинной выписке из определения Св. Синода по этому делу, которую сообщил, при отношении своем от 30 Ноября 1848 г.¹⁴⁴ на имя высокопр. Филарета тогдашний г. Обер-Прокурор Св. Синода Граф Н.А. Протасов. «1) Так как духовные Семинарии доселе не имеют печатного руководства на русском языке по классу Догматического Богословия, которое бы (руководство) вполне удовлетворяло требованиям сей науки, составляющей главный и важнейший предмет духовного образования, Богословие же Архимандрита Антония составлено им под непосредственным руководством Преосвященного Филарета, Митрополита Киевского, и по рассмотрении одобрено в учебном отношении Конференциями С.-Петербургской и Киевской Академии: то ввести немедленно сию книгу в классическое употребление во всех духовных семинариях. 2) Преосвященному Митрополиту Киевскому Филарету за архипастырское руководствование в составлении сего, столь полезного в учебном отношении, сочинения, совершенно согласного с духом учения Православной Кафолической Церкви, изъявить от лица Св. Синода полную признательность. 3) Архимандрита Антония в уважение как вообще усердных и полезных учебных трудов его по преподаванию богословских наук в Семинарии, так, в особенности, по вниманию к настоящему опыту высшего духовного просвещения, представленному им во вновь составленном сочинении, возвесть на высшую учёную степень «Доктора Богословия».

Когда, вскоре за сим, был получен диплом и самый крест Докторский, и когда от всех, особливо искренно сочувствовавших и труду и автору, выражались разные приветствия, высокопр. Филарет, – как передавал покойный влад. Антоний, – тоже не скрывал и перед другими своего полного удовольствия. «Я радуюсь, говорил он, конечно и тому, что твой труд увенчан честию и для тебя; но более всего утешаюсь, что Господь благословил совершить это дело так, как душа моя хотела и радела. Я уверен, что эта система должна будет выдержать себя на много лет, и хотя науки богословские будут усовершаться с течением времени и быстро, но эта система должна оставаться, как прочное основание, если Св. Синод благоизволил выразить мне полную признательность за посильное моё руководствование, то я со своей стороны приношу мою всеполнейшую благодарность Св. Синоду и благоговейнейшую радость о Господе, что Он Своею, Богодарованною священно-начальникам паче же всего в лице Священного Собора, благодатию выну просвещает и умудряет, во еже быти нам, по Дару Всесвятого Духа, право правящими Слово Его истины. Здесь собственно не лицо – авторское важно, а единение духа и веры в союзе мира. Молю Того же Господа, дабы и преподающие и изучающие учение Веры Христовой и не только в семинариях, для которых составлено настоящее руководство, но и в академиях держались верно и неотступно изложенных в нём истин, паче же всего уразумевали, что эти истины не философемы какие-либо, а суть Глаголы Господа, а Он Сам рек: Глаголы яже Аз глаголю – дух и живот суть... Тебе же говорю, что если ты и удостоен высшей чести, заключающейся в учёной степени Доктора, то прими сие с одной стороны яко и достойное по Апостолу: «Прилежащий добре пресвитеры сугубыя чести да сподобляются, паче же труждающиися в слове и учении (1Тим. 5:17); а ты действительно потрудился много, и прилежал добре; а главное, приняв на перси твои крест докторский, внимай, что на нём означено (Мф. 5:19. Иже сотворит и научит, сей велий наречется в царстве небеснем). Что ты ещё молод для такого высокого звания, это правда; но скажу словами того же Апостола к св. Тимофею: «никто о юности твоей да не радит (1Тим. 4:12), токмо буди верен званию по новой твоей степени, не по имени... и сам же первый не неради о своём даровании, да преспеяние твоё явлено будет во всех (1Тим. 14:15)». Одним словом, – говорил покойный влад. Антоний, – высокопр. Филарет повторил при этом чуть не всё первое послание к св. Тимофею, подобно тому, как при самом начале поручаемого им мне составления Догматического Богословия, прочитал почти всё послание к Ефесеям. В заключение же сказал: «Я и сам почти в твои же годы¹⁴⁵ получил степень Доктора; теперь же разница между нами та, что мне подобает малитися, тебе, же множитися¹⁴⁶, множитися не в учёных только званиях и почестях, а в преспеянии и в дальнейших трудах и, дай Бог, подобно же успешных».

При другом случае, ещё ранее, именно по получении только разрешения на напечатание системы, тот же высокопр. Филарет говорил автору её: «ну вот видишь, как я тебе правду говорил, что начинать службу снизу лучше; не будь ты определён в Семинарии, я уверен, не был бы ты в возможности составить и полную систему, именно такую, за которую теперь можно вполне ручаться, что она как раз придётся везде к делу и на пользу всем, и учащим и учащимся, так как она составлялась прямо на практике с натуры; к тому же, сколько принесёт она пользы уже и тем одним, что избавит учащихся от излишнего и тягостного труда в писании и переписывании». Наконец, для скорейшего издания в печати и, главное, для возможно тщательного и исправного напечатания, дабы и опечатками, особенно на первый раз, не ввести кого в недоумение и не подать повода к каким-либо кривотолкованиям, высокопр. Филарет настоятельно требовал, чтобы самая корректура не только проходила через руки автора, но оттиски по отделам были предварительно представлены лично ему. Вообще, – сказывал покойный Антоний, – Владыка-дядя радовался этому делу, кажется, более чем я сам. «Я теперь, – приговаривал он, – и умру спокойнее, что дождался, по милости Божией, исполнения моего задушевного желания. Ведь заслуг у меня немного, а может и никаких; зато дерзаю сказать словами Апостола: «веру соблюдох»¹⁴⁷. Сам же автор Богословия – А. Антоний, по получении степени Доктора, немедленно писал к преосв. Иннокентию, между прочим, следующее: «Благословит душа моя Господа и вся внутренняя моя Святое Имя его, за неизреченные благодеяния, которыми его всеблагая Десница так изобильно ущедрила меня. С глубочайшею признательностью повергаю себя к стопам Св. Синода, так милостиво принявшего труд мой и так щедро наградившего! В чувствовании живейшей благодарности лобызаю и десницу Вашу, которая, наверно преимущественно, действовала ко благу моему»¹⁴⁸.

Экземпляры новосоставленной системы Догматического Богословия, как только появилась она в печати, стали расходиться тогда же в 1848 г. повсюду, хотя распоряжения о введении этой системы в учебник ещё тогда не последовало. Первое издание было обозначено именем автора – Ректора Киевской Духовной Семинарии, Архимандрита Антония, ещё без титула Доктора Богословия. Несмотря на это, и самый труд и автор были почтены тотчас же самыми достойными и лестными отзывами от разных лиц, как многих из тогдашних святителей, так и состоявших в нашей духовно-учебной администрации, не исключая самого г. Обер-Прокурора Св. Синода Графа Н.А. Протасова¹⁴⁹.

Выписываем здесь, хотя кратко и некоторые, особенно характеристичные, отзывы. «Не могу и не знаю чем, хотя отчасти, выразить (писал высокопр. Анатолий – архиеп. Могилевский) всеискреннейшую мою благодарность Вашему В-бию за приятнейший и поистине благодатный дар Ваш. С душевным наслаждением, какого давно не испытывал, я просмотрел и с половину уже прочитал Ваше Догматическое Богословие, которое в нашей отечественной Церкви по своей стройности раскрытия истин, твердости доказательств и ясной точности их изложения есть, по истине, явление тем вожделеннее и восхитительнее, чем неожиданнее. Это благодеяние для наших семинарий и, в особенности, для воспитанников в оных, которые, Бог весть, за какой грех более тридцати лет будто египетским плинфоделанием денно и нощно отягощаются списыванием, неизвестно каких, систем. Посему, если по изречению св. Апостола «слава и честь всякому делающему благое», то я и определить не в состоянии, какой достойны славы и чести люди, которые, подобно Вам, отъемлют от наших Семинарий укоризну в позорной их скудости учебниками. И если бы это от меня зависело, то я немедленно ввёл бы во всеобщее употребление Ваше Богословие в семинариях и пр.»¹⁵⁰ «Благодарю Вас (писал Гедеон архиеп. Полтавский) за Ваш истинно полезнейший труд. Стоило на такой плод учёности посвятить и время и труд. В нашем образовании духовном недоставало надёжного руководства в преподавании Богословия. Вы теперь подарили нас им...»¹⁵¹. «Не туне благословен Ваш труд Св. Синодом на его печатание; не туне возблагодарит Вас за эту богатую дань ей и св. Церковь. Став в ряды её чад, за тот же труд Ваш поклоняюсь и я Вашему В-бию» – писал Гавриил apxиеп. Тверский»¹⁵². «Этот благословенный труд Ваш – писал преосв. Иеремия, бывший тогда еписк. Кавказский, – зело обрадовал мою душу и по благопотребности его для Церкви Божией и по внутреннему достоинству его и важности, и ещё потому, что сей превосходный плод возрос в том вертограде, где и я был, аще и не плодным деятелем. Молю Господа, да и впредь во славу его приносится плод в тридесять и шестьдесят и во сто словом и делом, благим поучением и житием Вашим по Бозе»¹⁵³. «Наконец не будет преувеличения, – писал Ректор Московской духовной Академии (Алексий – впоследствии архиеп. Тверский), – если скажу, что Ваша книга принята будет всюду с радостью и самое имя Ваше увенчается благословениями. Этого и желаю Вам более всего, с этим заранее и поздравляю Вас»¹⁵⁴. Сам г. Обер-Прокурор гр. Протасов писал по этому поводу на имя самого высокопр. Филарета хотя в выражениях, более официальных, зато при первом личном представлении к нему автора, прибывшего вскоре в С.-Петербург на чреду служения, отнёсся к нему со всею благовнимательностью и благодарил его с совершенною искренностью в таких между прочим буквальных выражениях: «Вы оказали нам великую услугу... Вы сняли с нас позор, что доселе не было в России своей системы Богословской»¹⁵⁵.

Писал наконец, по этому же поводу и высокопр. Иннокентий, бывший тогда в С.-Петербурге присутствующим в Св. Синоде. Он писал, впрочем, уже не по поводу только издания Догматики, хотя от всей души приветствовал автора с благо-успешным вообще окончанием дела, а по поводу увенчания его высшею степенью Доктора, и спешил с особенною радостью известить его, что они скоро должны увидеться лицом к лицу в Петербурге¹⁵⁶. В этом же письме, – как говорит прежде указываемый автор – Иннокентий выразил самую дружескую заботливость об А. Антонии, советуя ему теплее одеться на дорогу и вообще беречь своё здоровье слабое ради Церкви»¹⁵⁷.

Кроме писем на имя автора с отзывами о его труде, были письма и прямо на имя самого высокопр. Филарета по этому же поводу. Хотя мы не имеем их под рукой, даже и в выписках, но содержание их понятно. А как письма к первому и второму были в своё время взаимно читаны тем и другим, то высокопр. Филарет, по рассказам преосв. Антония, и слов не находил выражать свою духовную радость не столько уже за успех труда, сколько собственно о том, что в лице святителей русской Церкви сохраняется благодатию Божиею такой дух и чувство ревности по Бозе о деле истинно православного просвещения и о соблюдении чистоты самого учения Христовой Церкви. «Ведь это, – говорил он, – не какие-либо учёные рецензии, хотя бы и высокоучёных людей, а голос и свидетельство всей нашей поместной Церкви». Ещё более, кажется, радовался он духом, что Догматическое Богословие принято учебником и в светских, высшеучебных заведениях¹⁵⁸. Последнее понятно, если скажем здесь кстати, что высокопр. Филарет, ещё в бытность его Ректором Московской дух. Академии, пользуясь особенным уважением и доверием тогдашнего Министра Народного Просвещения Князя Голицына, имел благоприятный случай подать ему мысль ввести в университетах преподавание богословской системы, тогда как прежде этого там преподавался только Катехизис¹⁵⁹. Нужно знать также, что он же, в бытность свою Митрополитом Киевским, относился к нравственно-религиозному преподаванию в Киевском Университете с особенною наблюдательностью и не оставлял без своих внушений самых преподавателей, тем более, что последние были не только по богословию, но и по философии из профессоров же Киевской Академии. Так в Исторической Записке по случаю юбилея (стр. 119) говорится: «О. А. Феофану, преподававшему философию в Академии и Университете, иногда тяжело обходились указываемые внушения. Ревнитель богословской истины – Архипастырь резко и строго выражался нередко о философских терминах и трактатах, где ему противны были не только философские формулы, но даже самые имена какого-либо Спинозы или Гегеля. Архим. Феофан, как главный профессор философии, вызывался к наибольшей ответственности за неё, особливо как монах. Он, однако, кротко покорялся своей судьбе, искренно уважая чистоту побуждений, вследствие которых нападали на его философствование». Приведем здесь один факт, который передавал сам покойный влад. Антоний с объяснением, что этот факт не ускользнул в своё же время от борзописного пера В.Ип. Аскоченского, занёсшего его в свои мемуары, как бывшего личного свидетеля-слышателя.

«Однажды А. Феофан, проводя по обычной тактике своих мистифирующих воззрений параллель между духовным и чувственным бытием, задался вопросом: «что значит, что когда режут например курицу, она так сильно трепещется и бьётся?...» и разрешил это тем, что будто бы не страх смерти и боль от pезания приводит её в такое состояние, а какое-то чувство восторга, что вот она (курица), назначенная в пищу человека, через процесс питания обратившись в соки организма, как существа высшего, телесно-духовного, переходит из своего чувственного животного бытия в высшее... и что она предвкушает здесь как бы сладость того состояния, которого по слову Апостола, чает вся тварь: яко и сама тварь освободится от работы тления в свободу славы чад Божиих. Мысль эта, сама собою оригинальная и в своём роде завлекательная, легко могла быть принята студентами-слушателями с особенным сочувствием, чуть не с восторгом и, вследствие этого самого, скоро из стен аудитории разнеслась и сделалась известною, кому следовало знать, и наконец, самому высокопр. Филарету. Последний, воспользовавшись случаем, когда собирались к нему начальствующие и профессора Академии, монашествующие и другие¹⁶⁰, попросту на домашний обед, завёл речь о предметах, близких к сказанному, и наконец, поставив вопрос, как раз тот же самый, каким задавался о. Феофан, вдруг обратился к последнему: «а ну-ка, отче, как бы ты разрешил этот вопрос по твоей велемудрой науке?! Когда о. Феофан начал было повторять своё мнение, высокопр. Филарет обычным простодушным тоном сказал ему: эх отче-отче Феофане! Хотя имя твоё значит «Богоявленный» по точному переводу с Греческого, но верно, что такое разумение не Бог явил тебе, как речено Господом Спасителем св. Aп. Петру, а плоть и кровь..., а с другой стороны, хотя ты по имени Богоявленный, но забыл видно про того, кто не по имени только, а по благодатному дарованию ведения естество сущих уяснил и который наименован св. Церковью небоявленным¹⁶¹, – разумей св. Василия Великого! Но ведь и этот великий Таинник природы в своём Шестодневе не доходил до таких откровений таин природы... А потому я вот что тебе скажу по моему не философско-метафизическому, а простому рассуждению. «Если нам – монахам не положено по уставу употреблять в пищу куриц, а только яйца, то этим самым, по моему, и не дано знать, что чувствует курица, когда её режут, и в какой восторг приходит она от представления, что перевариваясь в питательные соки съедающих её, будто бы переходит в какое-то высшее бытие... А сказать прямее: разве животные назначены были из начала в пищу человеку? А ведь, по твоему толкованию, это необходимо следовало бы... Да и самый текст св. Апостола против твоего же толкования. Сказано: освободится тварь от работы истления; а как она, при существовании человечества в этом земном мире, не освободится, пока мир не изменится и пока он во зле лежит, то тварь и должна быть жертвою работы и истления... Какой же здесь для твари, следовательно, и для твоей курицы, восторг? Не сказано ли прямо у того же св. Апостола, что напротив, тварь воздыхает, страдает, повинувшись суете, за повинувшего её человека? Не так ли и ты рассудишь теперь?... Постарайся же изменить высказанное тобою перед студентами, мнение, представив его не более как в значении парадоксальности и неуместной софистики; да и впредь-то не задавайся никакими подобными созерцаниями, которые как нельзя более справедливо уподобить куриной же слепоте в значении известной под этим названием болезни глаз. Для устранения же этой Куриной слепоты – мыслительной болезни запасись тем коллурием, о котором сказано в Апокалипсисе и помазывай чаще очи твои, да видиши (Откр. 3:18). Да и следующему-то рядом стиху внемли, где речено от лица Самого Господа: Аз, ихже аще люблю, обличаю и наказую: ревнуй убо и покайся (там же Откр. 3:19).

С описываемой поры (1848 г.), – говорит известный автор, – «Ректор Семинарии А. Антоний стал пользоваться уже большою известностью и отличною репутациею и потому так скоро, непредвиденно, он был вызван в Петербург на чреду священнослужения и проповеди Слова Божия»¹⁶². Но, при этих искренно-правдивых словах достоуважаемого автора, нельзя миновать той грустной истины, что где честь и известность и вообще счастье, там за ними, как тень за телом, следуют и иные взгляды и толки, хотя часто не имеющие силы и значения и проводимые желающими лишь для того только, чтобы сказать своё слово. В настоящем разе подобные взгляды и толки были действительно, хотя бы не более, как остатки или, так сказать, осколки прежних, касавшихся самого хода и образа составления Догматического Богословия. Так как против очевиднейших достоинств этого сочинения, признанных уже высшим авторитетом, не оставалось говорить ничего, то стали проводиться догадки касательно самого вызова автора на чреду в Петербург. По соображениям, основания которых ведомы были, конечно, самим только виновникам их, выходило будто так, что этот вызов потому-де так скоро и непредвиденно состоялся, что там желали увидать на лицо и дознать в действительности достоинства автора столь достойного учёного труда...

Этих обстоятельств не-не знал в своё время и сам преосв. Антоний и даже вспоминал о них, хотя не иначе, как с улыбкою... В подтверждение этого мы имеем и письменное указание на эти именно толки и предрассудки, о которых писавший выразился именно так: «Ликую духом и радуюсь, что Ваше В-бие презираете оные толки и предрассудки, коими другие наши талантливые лица, по какому-то малодушию, удерживаются от составления и издания своих трудов и пр.¹⁶³.

Впрочем, подобные толки, – по словам самого же преосв. Антония, – продержались недолго. «И замечательно, – говорил он, – на чём более всего мнили утверждать свои догадки выдававшие их, на том же и обрушились они сами. Подобным мнителям представлялись какие то будто затаённые недобрые, собственно к высокопр. Филарету, а не раздельно и ко мне, чувствования и отношения преосв. Иннокентия, и по сочувствию к последнему, некоторых и других, сущих там вверху... и собственно будто бы из-за того, что Влад. Филарет с издавна отзывался не в пользу богословствования Иннокентьевского и что предпринял самый труд составления Догматического Богословия как бы в упор Иннокентию и в понижение его учёной богословской авторитетности. А тут как раз доказалось иное».

Из приведённого уже прежде письма более чем очевидна искренность чувств и отношений преосв. Иннокентия к Антонию, несмотря на то, что последний в эту пору занимал ещё такое положение, каково – Ректора Семинарии. Из дальнейших же писем преосв. Иннокентия, писанных, к тому же безраздельно, по отношению и к высокопр. Филарету и Антонию, та же искренность выражалась постепенно яснее и полнее, хотя преосвящ. Иннокентий знал очень твёрдо, что архистарец, – как наименовал он в одном письме к преосв. Антонию высокопр. Филарета, – действительно носил в душе некое несочувствие к нему, и знал прямо из-за чего именно. Однажды, – говорил преосв. Антоний, – Владыка Филарет, при личном свидании с преосв. Иннокентием, в самом простодушном смысле и тоне высказал ему так: «Отчего это вы, Преосвященный, восходя по Петровой лестнице добродетелей (2Пт. 1:5–7), по видимому, тщание все привнесте, так не так, а частенько поскользаетесь и оступаетесь на одной ступени, на коей изображено: в разуме же воздержание¹⁶⁴. Преосвящ. Антоний особенно твёрдо помнил это указание Владыки Филарета и нередко сам употреблял его в разговорах при уместных случаях.

Наконец, когда по поводу испрашиваемого у Св. Синода пятого уже издания Догматики преосв. Григорий, (бывший тогда архиеп. Казанским) поднял было открытую официальную полемику против некоторых пунктов, и когда преосв. Иннокентий в эту пору находился в Синоде же и, следовательно, мог бы так или иначе придержаться стороны полемиста, тогда, напротив, он же первый отнёсся в положительную пользу Догматики и самых, следовательно, лиц – и автора и руководителя, и впоследствии лично пересказал тому и другому, как происходило все дело.

Преосв. Антоний, при воспоминаниях об этом, равно и о самых письмах, однажды даже не утерпел, потребовал подлинные письма преосв. Иннокентия. При этом, перелистывая их и видя в них обозначенные уже мною, особенно замечательные и идущие к биографии высокопр. Филарета, места многие, повторял он вслух со своими комментариями, и в заключение сказал: «Да! многие ли поверят этому, особенно из тех, коим представлялось это в своё время наизнанку¹⁶⁵. А попадись самые эти письма в руки какого-нибудь роденьки¹⁶⁶ Ростиславова, то он постарался бы, пожалуй, и тут найти свои тени и подыскать свои краски по своему вкусу, как, – прости Господи! – «пес, возвращаяйся на свою блевотину».

Что чувствования и отношения преосв. Иннокентия к самому преосв. Филарету выражались, между прочим, в письмах на имя А. Антония, это уже одно свидетельствовало, как нераздельно понимал писавший, достоинства того и другого. Выпишем следующие самые краткая выдержки из некоторых подлинных писем этого именно рода¹⁶⁷. «Владыке поклонитесь от меня до ног и просите отеческого благословения и лобызайте за меня его святую десницу». «Владыке Архистарцу поклон до земли сыновнейший». «Скоро будет у нас большой именинник (т. е. 1-го Декабря); не забудьте же приветствовать его и от меня с поцелованием за меня святой десницы его. Я не пишу к нему в подобные дни, чтобы не дать ему труда отвечать на писанное; о здоровье же Владыки (того же Филарета) я знал уже от него самого недавно весть добрую и радуюсь о сём. Святители, ему подобные, как драгоценные антики, составляют незаменимые украшения для Церкви православной». «Владыке поклонитесь до земли от меня; хотелось бы ещё повидаться с ним, но как и когда, – и сбудется ли?» На это последнее выражение, – говорил преосв. Антоний, – тогда же обратил внимание высокопр. Филарет и сказал: «да, это свидание вернее всего – что не сбудется; по крайней мере, на меня пусть не рассчитывает, а о себе сам да помышляет». И сбылось действительно так: – сказанное желание высокопр. Иннокентия было выражено в письме его от 28 Декабря 1856 г., а в следующем 1857 г. оба они скончались – Иннокентий через пять месяцев (26-го Мая), а Филарет почти ровно через год (21 Декабря).

Что же касается до чувствований и отношений, выражавшихся в многочастных письмах преосв. Иннокентия, собственно к самому преосв. Антонию, то трудно бы даже верить, если бы не видеть этих писем в подлиннике. Сам получавший эти письма, как оказывается, не мог и не умел, некоторым образом, быть соотвечающим писавшему, если не в чувствах, то в выражениях и приёмах. По крайней мере, сам преосв. Иннокентий, наконец, как бы возревновал об этом, желая и прося более теснейших бесцеремонных отношений к себе со стороны корреспондента Антония. «Зачем бы вам, – писал он однажды, – не писать ко мне по моему же – без титулов и без всякой форменности. Это и проще и легче». Сам же он (Иннокентий), писал большею частью, как говорится, ex abrupto и ехpromptu, начиная прямо с той мысли и предмета, какие занимали его в минуты, когда он брался за перо. Во всех же письмах видны отличительнейшие качества и черты, – совершенная братственность, откровенность, доверенность, каких бы предметов и дел ни касалась его речь. Содержание писем было весьма разнообразное; кроме обычных текущих сведений, в них заключались многие важные по своему значению – и учёные и административные и даже государственно-политические; последние были собственно по делам в Крымскую войну, коих, как известно, писавший был не свидетелем только, но и участником. Вот для образчика выдержки из некоторых писем (автографов)¹⁶⁸: «как к неоскудевающему источнику, к Вам мы опять со своим почерпалом. Пожалуйте нам законоучителя, если же таким образом ожесточаем просити (это выражение известное славяно-библейское), то ведайте, что это не только для пользы своей, но и по ревности о репутации Вашей и вашей Академии». «Воспитанники ваши, как Вами же выбранные (писано в последующем письме) подвизаются с похвалою»¹⁶⁹. «В наступающем лете Благодати желаю Вам всего благодатного; с вашим лицом соединено все благо Академии; да укрепит Вас Господь во всём». «А что же Вы не выполняете задачи N, а равно и N¹⁷⁰, иначе можно, пожалуй, возбудить тревожный ропот в учёном мире». «Не хотите ли взять для издания и, разумеется, для предварительного усовершения мой сборник догматический». Посылаю Вам свои речи¹⁷¹ для напечатания, – писал он, – но в речах этих, если что окажется нужным изменить, переменяйте смело, не спрашивая меня».

Эти и подобные обращения в письмах, не говоря уже о том, какою дышат они неподдельностью чувств и отношений, имеют между тем то важное значение, что в них, вопреки ходившим толкам, ясно всякому, какое высокое понятие имел писавший о лице, к коему обращался он по таким разнообразным серьёзным предметам и вопросам, и какую выражал безусловную доверенность к его достоинствам.

Указанные отношения преосв. Иннокентия к высокопр. Филарету и Антонию были не временные и не случайные, зависевшие только от обстоятельств и явившиеся под какими-либо впечатлениями и влияниями. Начавшись с той именно поры, как известно уже читателям, когда преосв. Иннокентий выразил истинно братственное сочувствие к вызываемому на чреду служения А. Антонию (в 1848 г.), эти отношения и продолжались неизменно до конца жизни первого (в 1857 г.). В последний же раз они выразились в Сентябре 1856 г.¹⁷² уже лицом к лицу, усты ко устом. Здесь, среди многих разнообразных предметов собеседования, были на первом, можно сказать, плане сведения, во всей подробности и откровенности переданные преосв. Иннокентием о том деле, которое начато было ещё в 1852 г. преосв. Григорием в значении полемики противу «Догматики», хотя высокопр. Филарету и А. Антонию было уже известно о результате этого дела, только в краткой официальной форме¹⁷³. Преосв. же Иннокентий, как бывший во весь перед коронациею год в С.-Петербурге, знал о последнем ходе этого дела даже более, нежели сам, начавший его, преосв. Григорий¹⁷⁴. Все, что выяснил, как говорится, на чистую преосв. Иннокентий при этом свидании, заинтересовало, – говорил преосв. Антоний, – по преимуществу самого Владыку Филарета, так как он же более всего и встревожился при самых первых сведениях о начавшемся деле. Встревоженность его имела тот смысл, чтобы по пословице, «от искры не дошло до пожара». Владыка готов был выступить с открытым не только апологетизмом, но даже протестом. Благо, что скоро доставлена была ему, сначала конфиденциально, буквальная копия с того заявления, которое внёс от себя в Св. Синод преосв. Григорий, с изложением своих замечаний (более сорока) против многих мест Догматического Богословия, а затем последовал и указ Св. Синода (от 31 Декабря 1853 г.) с выпискою тех же замечаний. Увидев уже в этой выписке, в чем дело, Владыка видимо успокоился и, отдавая мне для прочтения, он сказал: «ну, не ахти же какая велемудрость! Впрочем ты-то чадо, хоть и Доктор, да готовься-ка к экзамену, который я тебе сам дам; а меня уже пусть проэкзаменует сам Св. Синод, коли я дожил до этого... Эхма-Эхма! невольно скажешь словами блаженного старца о. Парфения. Есть же люди, которые от большого-то ума, если не являются по слову св. Апостола, прямо кующими мысли злы, зато оказываются оправдывающими на себе выражение: «от большого-то ума всегда жди и ошибки или, напросто, глупости большой же».

Повторив эти же, сейчас сказанные, выражения почти до слова при личном собеседовании с преосвящ. Иннокентием в присутствии моём, – говорил преосв. Антоний, – Владыка продолжал, между прочим, так: «Ну скажите пожалуйста, Преосвященный, с чего, кроме как с бухту барахту, пришло в голову преосв. Григорию затевать это дело и тем паче проводить его путем официальным через Св. Синод. Судя уже по тому одному, что преосв. Григорий сыздавна состоял Членом Св. Синода, он более и ближе, чем кто, мог бы сделать подобное заявление или при самом первоначальном рассматривании Догматического Богословия или, по крайней мере, при первом или втором издании».– «Да, странным казалось это дело и там, в Св. Синоде, отвечал преосв. Иннокентий со всею откровенностью. Я сам, как и некоторые другие, был даже против того, чтобы давать значение и ход заявлению преосв. Григория, так как изложенные в нём, замечания сразу оказывались и неуместными и не выдерживающими своей силы и значения, но преосв. Григорий был тогда совершенно далек, чтобы согласиться на это. Впоследствии же, хотя он и был согласен уступить, по крайней мере готов был переменить своё прежнее изложение, но последнее было уже поздно, потому что замечания его были уже препровождены Вашему В-ству в выписке при указе Св. Синода»¹⁷⁵.

Уступчивость со стороны преосв. Григория сколько представлялась новою своего рода странностью, столько же она вызвана была другим, неожиданным для него самого, обстоятельством, из которого он не мог не понимать, что замечаниям его ясно давалось мало весу. Дело было в том, что в описываемый промежуток от Духовно-Учебного Управления, при предложении г. Обер-Прокурора Св. Синода, последовало представление о безотлагательной нужде приступить к новому выпуску Догматического Богословия А. Антония по причине, во множестве поступающих отовсюду, требований на эту книгу, как учебник. И Св. Синод, несмотря на продолжавшееся дело по поводу замечаний преосв. Григория, тут же определил «разрешить выпустить новое издание Богословия А. Антония немедленно в прежнем его виде».

С другой стороны, та же уступчивость, хотя и поздняя, со стороны преосв. Григория объяснилась и из самого содержания его замечаний. Они действительно были отнюдь не важны, по словам преосв. Иннокентия, и не выдерживали сами по себе силы и значения или, как выразился сам высокопр. Филарет, представляли не ахти какую велемудрость. Это подтверждается уже и тем самым, что и как доносил высокопр. Филарет Св. Синоду в ответ на указ по этому предмету. Из сорока пунктов оказались важными, и то сравнительно, собственно два пункта а) о богословском термине Религия и б) о Таинстве св. Миропомазания, именно о повторяемости и неповторяемости этого св. таинства. Последнему вопросу придавал и сам Св. Синод особенную важность, так что, одновременно с указом высокопр. Филарету о представлении ответов, поручил Духовно-Учебному Управлению отнестись к другому автору Богословия, бывшему тогда Ректору С.-Петербургской духовной Академии Доктору Богословия преосв. Макарию с тем, чтобы он представил своё мнение касательно этого вопроса.

По поводу рассматриваемого дела сам автор Догматики А. Антоний писал к преосв. Иннокентию: «Вот уже третий год¹⁷⁶, как не давали мне разрешения печатать вновь мою Догматику, и наконец в этом только месяце (письмо было от 23 Марта 1854 г.) получены при указе Св. Синода Владыке замечания, сделанные на мою книгу известным критиком, после двухлетнего содержания их в секрете... Удивительно, как поступают и поощряют у нас учёные труды и самые бескорыстные пожертвования вознаграждают!.. Что же замечания?.. Они против прежнего несколько изменены, но в основе те же. Чем дальше и больше читать их, тем, – скажу откровенно с сыновнею доверенностью Вашему Высокопреосвященству, – более надобно изумляться тому, что занимаются у нас такие лица таким школьническим ребячеством и так тщательно и серьёзно процеживают комаров!.. Замечания присланы Владыке на рассмотрение с тем, чтобы он представил своё заключение. Не знаю, что он будет делать с ними. Впрочем, сам я не бросаю дела, а сижу и усовершаю свою книгу частью по замечаниям, а более по своим соображениям. Несколько сот экземпляров я просил продать мне моей же книги из запаса Духовно-Учебного Управления и мне обещано. Тогда, как получу, буду иметь возможность «уделить несколько и для епархии Вашей»¹⁷⁷.

Составление ответов на замечания, равно как и некоторые по ним исправления поручены были высокопр. Филаретом самому автору A. Антонию. «И я, – говорил он, – действительно занялся этим делом весьма серьёзно: от этого работа моя вышла очень значительная по объёму. Но Владыка Филарет, как только увидел мою рукопись, тут же заметил: «ну ты, кажется, и впрямь как на экзамен или диспут написал целую диссертацию. По моему же не стоит и не следует». Заставляя меня не раз прочитывать по частям, он действительно настойчиво требовал выпускать очень многое, а наконец, и сам собственноручно ещё более сократил. Когда же пришлось представлять в Св. Синод, то он окончательно передумал и оставил только то, что касалось собственно двух вышеуказанных пунктов – о термине Религия и о Таинстве Миропомазания.

В донесении своем Св. Синоду высокопр. Филарет писал: а) что им поручено было автору Богословия рассмотреть сделанные замечания и, если где и что можно и нужно, исправить в своей системе; б) это и было им сделано, а именно: некоторые незначительные выражения заменены другими, по местам вставлены цитаты, где их не было; на некоторые догматы приведены свидетельства из св. Предания и из св. отцов¹⁷⁸; некоторые §§ переставлены с одного места на другое без изменения их содержания, и вообще сделано только то, что относилось лишь к школьно-учебной стороне дела; в) но те из замеченных мест, кои касались серьёзной внутренней стороны, по его личному усмотрению и соображению, оставлены как было прежде; г) касательно значения и употребительности богословского термина Религия и вопроса «о неповторяемости св. Таинства Миропомазания» при сём представляется особое изложение». Это изложение, во всей подлинной точности, помещаем здесь, как замечательное по своему содержанию.

I) «Не найдено нужным и справедливым вытеснять из нашего учебного Богословского языка слово – Религия. Ибо а) оно хотя не русское, а латинское, но усвоено уже русским языком и принято во все европейские языки. Не заключая в себе ни по составу своему, ни по значении ничего противного истине, и напротив весьма удачно выражая мысль, в нем заключающуюся, оно, подобно многим другим словам иноязычным, вошедшим в употребление на нашем языке, напр. догмат, ипостась, символ, канон, система, история и проч., ничем не заслуживает того, чтобы изгонять его, тогда как прочие указанные слова терпятся и пользуются правом гражданства; б) Трудно согласиться с тем, будто слово «Религия» можно вполне заменить словом Вера, будто то и другое слово означает одно и тоже, и будто два эти слова, употребляемые для означения одного и того же, производят только сбивчивость в понятиях. Напротив, слово Религия имеет обширнейшее значение, а Вера теснейшее. Первым означается совокупность всех христианских истин, а вторым только часть их. Понятие Религии заключает в себе и догматы, и нравоучения, и Богослужение, и каноны, а понятие Веры только догматы, как и св. Апостол Павел определяет веру: «Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых» (Евр. 11:1). Религия объемлет все отношения наши к Богу; а Вера одно отношение – принятие умом и сердцем истин откровения, и составляет не все, а только половину потребного ко спасению; другая половина – добрые дела, только по мнению Лютеран, тождественна с верою, и потому и вопрос о добрых делах, как о чём-либо отличном от веры, у них не имеет места. А по Православному не так: посему и в Св. Писании вера различается от добрых дел (Иак. 11:14, 2Тим. 1:13); в) Что Цицерон толкует слово Религия по своему, в смысле не совсем благоприятном для нас, это не важно: ибо Лактанций и Августин, не менее Цицерона, знали свой природный язык и они в сём случае более достойны доверия¹⁷⁹.

II) Замечено, что в Догматике по сказано в учении о Таинстве Миропомазания, – «каких отступников ныне Православная Церковь принимает через Миропомазание». Во 1-х, это относится более к Каноническому Праву и учению об обрядности церковной, чем к Догматике; во 2-х, не сказано это потому, что по учению нашей Церкви, Таинство Миропомазания не совершается ни над какими отступниками, как только над теми, которые принимаются в общение с Православною Церковью, не быв прежде никогда миропомазаны, поскольку это Таинство есть одно из трёх неповторяемых Таинств. Хотя же в книге: «Православно-Догматическое Богословие» епископа Винницкого Макария сказано, что «Миропомазание, будучи не повторяемо подобно Крещению, повторяется, однако же, не подобно ему над теми, которые отрицались от имени Христова и вновь обращаются к православию» (том IV, стр. 154): но сей важный предмет требует предварительного глубокого рассуждения Святейшего Синода. Ибо а) если допустить, что Миропомазание повторяется над обращающимися отступниками, то его нельзя уже называть неповторяемым, подобно Крещению, иначе будет явное противоречие: неповторяемое потому и неповторяемо, что не повторяется; если же оно повторяется, то уже не есть неповторяемо. Значит, надобно будет изменить основное догматическое понятие о Миропомазании и исключить его из числа неповторяемых Таинств. б) Неверно в историческом отношении. Вопрос о том, – как принимать отпадших от веры Христовой, решаем был в Церкви издревле, ещё во времена гонений, и решён был так, чтобы принимать их через публичное покаяние, проводя через различные степени оного или епитимии; более ничего не было узаконено и повторение над ними Миропомазания не положено. в) Не согласно с древними канонами Соборов. Вселенский Собор II-й рассуждал о том, как присоединять иноверцев к Церкви Православной, и указал в 7-м правиле, – кого именно принимать через Крещение, кого через Миропомазание. Об отступниках, вторично обращающихся, там ничего не узаконено, и ни на каком другом Соборе, ни в правилах отеческих также нет о сём постановлении, хотя Трулльский Собор в 95-м правиле весьма близко касался сего предмета и, повторив узаконенное в 7-м правиле II-го Собора, дополнил оное, указав, каких еретиков должно принимать в Православную Церковь и без Миропомазания, с одним рукописанием об отвержении еретических мнений. г) Повторение Миропомазания над отступниками от христианской веры несогласно с настоящим чином Церкви нашей, издаваемым от Святейшего Синода в особой книжице и взятым из древнего чина, изложенного в большом Требнике Петра Могилы. Там яснейшим образом указано, (см. лист. 56 на обор., 57, 58, 95 изд. 1837 г.), что принятие обращающихся из отпавших к жидовству или магометанству, после известной обрядности, должно оканчиваться разрешительною молитвою Таинства Покаяния с наложением на них только известной епитимии. Миропомазание же совершать над таковыми указано только в том случае, когда, по тщательном распросе обращающегося, окажется, что над ним не было совершено Миропомазание, как то над обращающимися из римско-католиков, прежде совершения над ними Миропомазания, которое отлагается у них иногда надолго после Крещения, или из Лютеран и других сект, вовсе не имеющих сего Таинства. д) Хотя в книге Православного Исповедания Кафолической и Апостольской Церкви Восточной сказано, что Таинство Миропомазания повторяется для тех, которые отвергшись Имени Христова, опять обращаются: но сие очевидно внесено в Катехизис Петра Могилы предстоятелями Греческой Церкви, когда оный был ими рассматриваем, потому что в Греции в то время был уже допущен обычай даже крестить вновь всех иноверцев – Католиков и Лютеран. Ибо нельзя согласиться, чтобы Петр (Могила) сказал в Катехизисе своём одно, а в Требнике написал совсем другое».

Донесение это высокопр. Филарет заключил так: «Долгом поставляю присовокупить, что как первоначально Догматическое Богословие Архимандрита Антония составлено было под моим руководством и неоднократно было рассматриваемо впоследствии, так и в настоящий раз, рассмотрев все, исправленные им, места, я нахожу их достойными одобрения, самую же книгу в настоящем виде её признаю тем более достойною того мнения, с каким она первоначально была принята всеми, удостоена была особенного внимания Св. Синода и назначена им тогда же в учебное руководство в семинариях и также принята в высших учебных заведениях светских. Но сие с глубоким смирением представляю благоусмотрению Святейшего Правительствующего Синода».

Что именно представлено было другим автором Богословия (бывшим тогда ректором С.-Петербургской Академии еп. Винницким Макарием) на требование от него Св. Синодом мнения по вопросу о повторяемости и неповторяемости Таинства Миропомазания, сколько ни интересно бы это было, мы доселе не знаем. Сам преосв. Антоний тоже не имел об этом подлинных сведений; между тем на счет термина «Религия» он не раз высказывался резковато в том смысле, что-де напрасно и сам преосв. Макарий поступился в этом отношении и как будто под прямым влиянием тогдашних замечаний преосв. Григория, так как в его богословии прежде был этот же господствующий термин, как общепринятый классический¹⁸⁰.

Вышеизложенное донесение высокопр. Филарета представлено было, как сказано прежде, в Ноябре 1854 г.; а указ с окончательно состоявшимся по нему определением Св. Синода последовал только в Июле 1856 года. Причина такой продолжительности дела, по словам преосв. Антония, заключалась в том, что в Св. Синоде, хотя сразу вполне соглашались с содержанием донесения высокопр. Филарета и готовы были бы решить это дело скоро, но выжидали, как отнесётся к нему лично сам преосв. Григорий, или того времени, когда его не было бы в самом Петербурге. Эти сведения преосв. Антоний получил прямо из уст преосв. Иннокентия в бытность его в последний раз в Киеве после коронации (в 1856 г.). Он (Иннокентий) говорил, что воспользовались именно отсутствием преосв. Григория ради его успокоения и чтобы положить конец этому делу¹⁸¹.

В чем же состоял этот конец?

Ответ на это – в указе Св. Синода, посланном на имя высокопр. Филарета от 9-го Июля 1856 г., который гласил так: «Принимая в рассуждение, что книга Догматическое Богословие Архимандрита Антония ныне им исправлена по замечаниям преосв. архиепископа Казанского Григория, другие же места одобрены Вашим Преосвященством (М. Филаретом), Св. Синод определяет: I) Означенную книгу в исправленном виде разрешить к напечатанию новым изданием. II) А как в этой книге, по особо возникшему вопросу, подлежит ещё исправлению § 298 о таинстве Миропомазания, то сей § выразить в новом издании следующим образом: «Таинство Миропомазания, однажды совершившееся над верующим, простирает своё благодатное действии на всю его жизнь».

В немедленно последовавшем после этого указа новом издании Богословия сказанный § 298 явился под § 295 под заглавием: «Неповторяемость Миропомазания», в буквальном изложении согласно указу. Но к этому § присоединено с тем вместе примечание такое: «Что касается Помазания Св. Миром Благочестивейших Государей при венчании их на царство: то св. Церковь, по примеру ветхозаветного помазания царей, совершает сие для испрошения Царствующим особенных благодатных дарований благопотребных для их высокого служения». Что же касается спорного термина «Религия», он остался в новоизданной Догматике в прежнем употреблении и силе навсегда.

Таким образом, продолжавшееся с 1853 г. по 1856 г. дело по возникшей полемической переписке получило, наконец, результат вполне достойный и самого предмета и благоприятный для тех, кои нежданно, сколько и незаслуженно, вызваны были на поле полемики. Значение этого результата высокопр. Филарет со своей стороны весьма метко и характерно выразил в следующих словах, как передавал сам преосв. Антоний: «Держа в руках, только что представленный ему, экземпляр нового издания в исправленном виде, Владыка Филарет сказал мне: «Ты ведь получил бронзовый крест за минувшую войну Крымскую?! А обратил ли ты внимание, что на нем написано на лицевой стороне? А мне так вот теперь же больно бросилось в глаза, знаешь ли что? Догадайся-ка? А вот тебе в руках моих живая ассоциация. Ведь на кресте то изображены годы 1853, 1854, 1855, 1856, а твоя Догматика не точь ли в точь в течение этих же самых годов подвергалась полемической бомбардировке, хотя осталась крепче твердынь Севастопольских... и даст Бог, устоит и впредь. Потому и нам остается только исповедовать те же слова, какие обозначены на том же кресте на другой стороне – «на Тя, Господи, уповахом, да не постыдимся во веки».

Догматическое Богословие, напечатанное в первый раз в 1848 г. и в 1856 г. вышедшее уже шестым изданием, продолжало издаваться и распространяться более и более до тех самых пор, пока при последнем преобразовании духовных семинарий в 1867 г., не уступило своего места, в смысле учебника, другому, как составленному соответственно новой программе, выработанной вместе с проектом сказанного преобразования. Оно имело исключительное и господствующее употребление в классно-учебном отношении двадцать лет и даже более. Значение его, (по несомненным достоинствам), свидетельствуется уже тем, что оно было введено в употребление и в высших светских учебных заведениях, да и в самых академиях духовных, едва ли не в большинстве, употреблялось оно же при репетициях для экзаменов. Это же Богословие можно встретить и теперь едва ли не во всех церковноприходских библиотеках и у большинства духовных лиц – от священников до архипастырей. Во всяком случае, известно за несомненное, что касательно приобретения этой книги в разные времена, как были местные распоряжения Преосвященных по своим епархиям (и едва ли не прежде всех высокопр. Иннокентия), так и в составленном высокопр. Филаретом, Митр. Московским, и утвержденном Св. Синодом каталоге книг, признанных необходимыми для всех церковноприходских библиотек, Догматическое Богословие А. Антония поставлено было в ряду первых. Наконец издание и распространение этого сочинения не ограничилось пределами только нашего отечества. Оно явилось в переводе и печатном издании на Новогреческом языке и там введено в учебных высших заведениях в классическое употребление¹⁸². Греческий перевод и издание были сделаны с подлинника, (напечатанного в исправленном уже виде в 1856 г.), в Афинах в 1858 г. О переводчике издателе обозначено на главном листе так: «Δογματικὴ Θεολογία ἐξελληνιςθεῖςα ἐκ τυ Ρωςςικυ ύπο Θεοδώρο Βαλλιάνο ςυνταγματαρχ τῶν Ι’ενικῶν ἐπιτελῶν τυ ςτρατι τῆς Ελλάδος ’Εν ’Ατήναις Τὺποις Χ. Νικολαϊδο Φιλαδέλφεος».¹⁸³ На предмет издания, равно как и за труды переводчику Федору Валлиану покойный влад. Антоний сделал весьма значительные пожертвования из своих средств¹⁸⁴. Король Эллинов Оттон I, когда был ему поднесён экземпляр новоизданного Догматического Богословия, благоволил удостоить автора, Архимандрита Антония, пожалованием ему Греческого ордена Спасителя 2-й степени при грамоте за собственноручным подписом его Королевского Величества. Сверх сего экземпляры Догматического Богословия на русском языке в немалом количестве распространялись по рукам многих лиц в Болгарии, Сербии и Молдавии. Такое распространение совершилось, прежде всего, через лиц, получивших образование в Киевской Академии и Семинарии. При отпуске их на родины в разные времена и места автор А. Антоний вручал им в дар по нескольку экземпляров; затем и после посылал немало, по их желанию, для распространения между другими образованными туземцами, могущими понимать достаточно русский язык.

После первых изданий, – скольких именно, доподлинно не знаем, – автор передал свой труд в собственность духовно-учебного управления при Св. Синоде навсегда, но с назначением цены не более 25 коп. за экземпляр для всех духовно-учебных заведений¹⁸⁵. Этот факт имеет замечательное значение, характеризующее так явственно известную сторону духовных чувств автора – нестяжательность для себя и готовность облегчить для других затруднительность в средствах. Ценность же этой книги, заключающей в себе тридцать пять печатных листов весьма убористой печати, само собою, должна бы равняться далеко не такой стоимости. А если принять во внимание всё число изданий в течение двадцати лет в таком количестве экземпляров, какое требовалось для удовлетворения всех духовно-учебных средних заведений и высших светских и прочих библиотек, то не трудно представить, какова должна бы быть вся сумма за всё время за все издания, и отсюда какова, значит, была жертва автора и какова услуга в рассматриваемом материальном отношении для учащихся¹⁸⁶.

Наконец, что сказать о заслуге автора и пользе его учёного труда по отношению собственно к науке и духовному просвещению? В ответ на это достаточно пока представить то, что уже засвидетельствовано и чего не признать было бы конечно несправедливо со стороны всякого. Так в стенах того самого рассадника духовно-высшего просвещения, из которого произошёл и автор и его труд, в торжественной речи на юбилейном празднестве, было сказано, между прочим: «Деятели позднее Иннокентия, преемственно выступавшие на учебное поприще в Киевской Академии, не уронили знамени, им высоко поднятого. Идя в уровень с увеличившимися требованиями науки, они отвечали на них уже не смелыми построениями самоуверенной мысли, но твёрдым проверенным и основательным знанием и более солидною разработкою научных предметов, большею твёрдостью и точностью убеждений. Так, между прочим, мы помним, с какою радостью и благодарностью духовная Школа приняла «Догматическое Богословие» бывшего Ректора Киевской Семинарии, затем Академии А. Антония, в сжатом, твёрдом и строгом, ясном и отчётливом виде представляющее всю полноту Символа Православной Кафолической Восточной Церкви¹⁸⁷. Наконец при самом гробе автора были особенно задушевны и впечатлительны слова говоривших об этом же его труде, столь благотворном в деле духовного просвещения. «Мы сами – было говорено одним заслуженным пастырем-педагогом – и учились и учили других истинам Веры и обязанностям христианским по руководствам, его рукою начертанным, кои навсегда останутся памятником его высокого и чистого богословствования». «Самым важнейшим делом в обширнейшем служении его было научное служение христианской истине, сказано было другим лицом. Благотворнейшим плодом этого его служения следует признать, конечно, знаменитый труд его «Догматическое Богословие, по которому несколько поколений теперешних пастырей Русской Церкви учились достодолжному верованию в Бога и ревностному исповеданию его. Можно полагать, что научная слава этой краткой, но точной и основательной системы Богословия высокопр. Антония не умрёт со смертью его. Высшая церковная власть достойно и праведно почтила его ещё в своё время за этот труд высшею ученою степенью и пр.»¹⁸⁸

Но если таковы отзывы лиц, кои свидетельствуют об этом предмете и деле, как о прошедшем и, во всяком случае заочно, то понятно, что должны сказать те, кои изучали ту же систему не по книге только, а с живого личного преподавания самого автора и в Семинарии и в Академии. О преподавании Догматического Богословия в Академии мы могли бы свидетельствовать и сами по собственному сознанию и чувству, но на это есть уже высшее свидетельство, которое внесено уже на страницы истории, и которое заметим, тем более правдиво и безлестно, что его выслушивать привелось самому же свидетельствуемому среди столь торжественного акта, каков был по случаю празднования юбилея Киевской Академии. «В характере преподавания преемника Архим. Димитрия – профессора и Доктора Богословия Архим. Антония, мы, – говорил читавший свою историческую записку, – ограничимся указанием одной, между прочим, черты, особенно знаменательной в пору перехода нашей науки к известному направлению: это дух некоторого особенного благоговения к святыне христианской истины, – это дух благоговейного истиннолюбия, который послушающих его настраивает к тому, чтобы они вся искушающе, доброе держали, чтобы среди наплыва разных искусительных воззрений умели блюсти самую сущую прямую истину»¹⁸⁹.

Преподавание же в Семинарии Догматического Богословия определяется уже, само собою, теми качествами и условиями, что самая система этого Богословия составлялась и вырабатывалась, как говорится, на головах самих же учащихся, и потому автор-преподаватель, естественно, должен был проводить истины в умы и сердца слушавших с особенным вниканием и влиянием, чтобы и самые выражения были в меру их возраста и сознания и усвоялись с желаемою плодотворностью. Личная же проверка всего этого самим высокопр. Филаретом на экзаменах, двукратно в каждый год, и его, известные уже читателям, взгляды и отзывы служат столь же несомненнейшим ручательством за достоинство личного преподавания автора. Одним словом, всё относящееся к авторскому труду преосв. Антония по составлению «Догматики» и к личным и служебным его достоинствам, доставило ему тогда же, по справедливому выражению известного автора, большую уже известность и отличную репутацию, послужившую и к вызову его на чреду священнослужения и проповеди Слова Божия в С.-Петербурге, что в тогдашнюю пору, нужно заметить, признавалось весьма важным и почётным постом.

О пребывании преосв. Антония на сейчас сказанной чреде в С.-Петербурге будет речь, по самому порядку служебного его поприща, в следующей же главе. Но пишущий не может не перенестись здесь воспоминанием к тому, что и как было в описываемую пору в Уфе, куда тоже проникла сказанная общеизвестность имени преосв. Антония, как автора Догматического Богословия и Доктора Богословия, а затем вскоре получены были и экземпляры этого Богословия, как учебника для Семинарии. При первом известии тогдашний учёный и духовный мир Уфимский, так сказать, всколыхнулся как бы под обаянием чего-то небывалого, неслыханного... И тут-то, сказать по правде, впервые спохватились, узнавши доподлинное, кроме, разумеется, родственников Несмеловых, что столь знаменитый автор и Доктор есть урожденец Уфимский, и что он племянник Филарета митроп. Киевского, который был некогда и сам в Уфе ректором и настоятелем монастыря, что большинству тоже было неведомо, а другими уже и забыто. Но никто, твёрдо помнится мне, не воспринял этого известия так глубоко искренно, как находившийся в ту пору на покое (упоминавшийся уже раз прежде) преосв. Михаил, особливо же, когда он прочитал доставленную ему мною самую Догматику. «Знаете ли, – говорил мне в ту пору этот Преосвященный, – что я вам скажу или лучше, в чем я вам исповедуюсь... Верите ли, что чем более и более я читал Догматику, тем все более чувствовалось, что вот-вот так и дышит и веет во всем содержании дух незабвеннейшего бывшего моего о. Ректора и профессора в Московской Академии – достоблаженного Филарета... А так как я теперь привитаю здесь в том же самом монастыре, где и когда жил и он, – то у меня до того живо расходилось воображение, что я готов был представлять его как бы лицом к лицу в том виде и состоянии, как, бывало, видел его и слушал истинно с благоговением его лекции в Академии¹⁹⁰. Да, – продолжал как бы юношески воодушевленный, старец Святитель, – забвенна буди десница моя, аще забуду я всё бывшее академическое моё состояние и главнее – виновника его, бывшего для всех истинного отца и наставника богомудрого. Ах! как я радуюсь за него теперь тою же несомненною его радостью, какую получил он для себя во всей полноте души, при виде этого самого вседостойнейшего и для всех вожделеннейшего труда – «Догматического Богословия», совершённого никем иным, как истинно-благочестивою отраслью от его же благочестивого корене и по плоти и, паче же, по духу. Да, верна и народная пословица, что истинно хорошее яблоко упадает непременно у самого корня доброплодовитой яблони. Ах, как я рад теперь и за наших любезных знакомых Несмеловых. Кстати я не был у них давненько; поедем вместе сейчас к ним, да радость наша будет сугубо исполнена».

При последовавшем немедленно свидании с Несмеловыми, преосв. Михаил ещё более оживился в своих чувствованиях и воспоминаниях, подобных высказанным. Семейные Несмеловы, от мала до велика, все были тоже в восторге... и особливо помнившие лично и высокопр. Филарета и Яшеньку, наперерыв говорили о том и о другом. Когда же, однако, было сказано одним из протоиереев, – Петром Григорьевичем, – «что очевидно-де по всему, что Господь даровал такое утешение высокопр. Филарету за его истинно-образцовое смирение, какое он являл во всём и перед всеми, не исключая даже отношений к нам, бывшим семинаристам»... – тогда преосв. Михаил, слегка покачавши головою и улыбнувшись, промолвил: «твоя правда, отец Петр... но и я, кстати на общей радости, расскажу тоже одну правдушку, именно касательно того, что ты сейчас высказал о смирении высокопр. Филарета в отношении к семинаристам. Не таков бывал он по временам к нашему брату – академистам. Мне, и под омофором уже архиерейским на плечах, как-то чувствовалось то, что положено было на них во дни оны не десницею, а палицею, – попросту же палкою незабвеннейшего Филарета... Дело состояло, понятно, в чем... – в нашей молодежной товарищеской глупости, состоявшей в гулянке с возлиятельными угощениями, за которою как раз и застиг нас сам, бывший тогда Ректор, Филарет. В миг взволнованный конечно не от злобности, а от ревности за состояние нас же, оболтусов, он как начал тут же своею палкою пробирать каждого, кому во что попало, да и все угощения-то наши тут же пошвырял со стола, – тогда уж, брат, отец Петр, нечего было рассчитывать на смирение его, а только разве на ycкорение ног, насколько и куда кто мог¹⁹¹. А я, как и теперь неповоротливый¹⁹², и тогда был таков, и потому-то наполучал сугубых тумаков. Впрочем, этот случай в нас, студентах, возжег ещё большую любовь к незабвеннейшему Филарету; а он и на лекциях, как бы издалека, но глубоко внушительно преподавал нам не раз нравственно практические уроки, соответствовавшие допущенной нами глупости. И вот вам теперь сугубое утешение, что несомненнее всего, и ваш Яшенька – нынешний Архимандрит и Доктор, вышел из под пестунства своего дяди – высокопр. Филарета сколько maximeproficiens in litteris, столько же et in moribus чтобы простираться и в предняя по стопам своего дяди, столь великославного в иерархах нашей православной Российской Церкви. Он уж вот теперь же догнал его, и притом в такой высшей учёной степени «Доктора Богословия», которую имеют во всей России только пятеро. А наконец, он же явно призывается и к дальнейшему самым вызовом его в Петербург на столь почетный пост, – на чреду священнослужения и проповеди Слова Божия. Дай только Бог ему там здоровья и счастья: я и сам бывал на этом посте и помню, что он подчас бывал очень постный в разных отношениях... Благо мне было, что я большинство чреды провёл в отдаленнейшей командировке – в Тифлисе.

О назначении своём к вызову в С.-Петербург на чреду служения преосв. Антоний заблаговременно, как известно, был уведомлён в письме преосв. Иннокентия, бывшего тогда присутствующим в Св. Синоде. При этом извещении писавший выразил свою особенную предупредительность и даже озабоченность о том, во что одеться потеплее отправляющемуся в дорогу и, вообще, как беречь в пути своё слабое здоровье ради пользы Церкви¹⁹³. По существовавшим тогда путям сообщения на пространстве полутора тысячи верст предупредительность эта имела действительно большое значение для предупреждаемого. Узнав о содержании этого письма преосв. Иннокентия, высокопр. Филарет со своей стороны понял и оценил сказанную предупредительность, кажется более, чем сам преосв. Антоний. По рассказам последнего, он тут же проговорил: «Ну, смотри не забудь первым делом сказать преосв. Иннокентию большущее спасибо и от меня за это. Видно по всему, что он человек езжалый, знает по опыту, каково быть в дорогах-то, особенно нашему брату. Впрочем, пусть не хвалится больно своею опытностью; я то побольше его поездил по белу свету, не миновал и самой Сибири... Потом прижился было в срединной России, как вдруг опять попал почти под Сибирь – в Казань. Ах да – кстати... у меня даже цел тот самый малахай¹⁹⁴, в котором я ездил по монастырям в Казанской епархии в зимнюю пору; да в нём же и отсюда, из Киева, ездил я не раз в Петербург. Вот и славно будет, что и ты в нём поедешь и, даст Бог, оттуда приедешь в нем же¹⁹⁵. Здоровье же твоё ты и впрямь береги хорошенько и в дороге, да и там в Питере-то, где небось и самые то помещения для вашего брата-приезженцев чередовых не ахти то каковы...; а наконец ещё там же припомни и выполняй совет Св. Ап. Павла Св. Тимофею «не пии воды (одной), но мало вина с нею приемли, стомаха ради (1Тим. 5:23); иначе, брат, невская-то водица процедит кишки, особливо на первых порах». Со своей стороны, собиравшийся в путь, А. Антоний за несколько дней до своего выезда писал к преосв. Иннокентию, между прочим, так: «Как ни прискорбно мне оставлять родное, благодатное гнездо своё в Киеве, где столько уз духовных, привязывающих к нему душу мою, однако я с благодушием и покорностью воле Господа Бога и Начальства собираюсь в путь. Утешаю себя тою мыслью, что возвращусь опять под сень благодатных гор Киевских... Семинарии моей оставаться несколько затруднительно; но уповаю, что всё будет хорошо при распоряжениях Владыки»¹⁹⁶.

При таких заботливых сборах и напутствиях внешних житейских, само собою, не забыты были со стороны высокопр. Филарета наставления, советы и благожелания касательно главного, – разнообразных условий и отношений и самых действий на месте будущего служения в столице, в глазах всего высшего духовного начальства. Во всём этом высокопр. Филарет поручал отправлявшемуся, главнее всего, обращаться к самому же преосв. Иннокентию, видя из письма его такое искреннее сочувствие и участие к преосв. Антонию. Правда, преосв. Антоний, и по самому характеру своему и потому что и в Киеве, при дяде Филарете, вращался в среде высоких лиц, был не из тех, чтобы наперёд смущаться чем-либо при ожидавшем его новом служебном положении, а напротив, он надеялся поставить и выдержать себя с достоинством. «Только на самых первых шагах, – говорил он, – едва было я не поскользнулся по отношению собственно к лаврскому чиноначальству».

Все, известные нам сведения за время пребывания преосв. Антония на чреде о его личном и служебном положении и о разных привходящих обстоятельствах мы изложим, по преимуществу, приблизительно собственными словами от лица самого рассказывавшего, начиная с самых первых сказанных шагов.

«Прямо из дорожной повозки, довольно перезябнувший, явился я в Александро-Невскую Лавру к вечерней поре. Узнав по расспросам о месте помещений для чередовых архимандритов, я с уверенностью рассчитывал, что там всё было, что нужно, готово и удобно. Оказалось же, что комнаты не топлены были с самого времени выбытия моего предместника. В понятной досаде и, не имея возможности где-нибудь ни отогреться, ни переодеться, я обратился прямо к о. Наместнику. Последний, сначала видимо сконфуженный или как бы озадаченный тем, что я подьявился прямо к нему, хотя успокаивал меня, пригласивши даже ночевать у него и сделавши немедленное же распоряжение на счёт приготовления квартиры, – но мне от этого мало было легче... Пробыв у него и весь другой день, когда между тем, мой багаж бы перенесён совсем в назначенные для меня комнаты, я и сам, поблагодарив о. Наместника, отправился туда же. Но каково было удивление, когда в комнатах, не говоря уже о сырости, оставался ещё наполовину не уходившийся дым; а явившийся тут же истопник преспокойно рассуждал, что это не впервые, и что скоро нельзя будет и вовсе топить печи, так как их хотели было перекладывать ещё в прошлое лето, да видно, забыли или раздумали. Тут-то я уже и не выдержал, вскипел, приказал пригласить эконома и проч. … Оказалось же, что от последнего, равно как и от истопника самого пошли толки далее... а до меня через моих послушников дошли слухи в роде таких: … «видно-де сразу, что приехал племянник митрополичий, да только забыл он, что здесь для него не Киево-печерская Лавра». Я спохватился, и чуть было не поздно, чтобы уладить всё по возможности. Благо, что о. Наместник, отлично знавший и глубоко почитавший владыку Филарета, своим личным вниманием и участием ко мне, выручил меня из неловких обстоятельств. Впрочем, продолжал он, нет худа без добра. Не имея возможности оставаться в своей квартире и приняв даже на себя часть расходов и давши приплаты самым рабочим для ускорения работ, я имел неожиданное и преприятнейшее утешение поместиться на все время работ – почти на целый месяц, – в комнатах бывшего тогда Инспектора Академии A. Макария (бывшего высокопр. Митр. Московского). Не без утешения я переместился впоследствии и в свою квартиру, которая в отделке вышла такою, что завидовали другие, и после моей чреды она считалась на долгое время лучшею по удобству; – за это некоторые из ближайших преемников чередовых даже меня благодарили в письмах».

Этот рассказ был повторяем с буквальною почти точностью несколько раз, и вызывался обыкновенно при каждом свидании с теми из лиц, кои рано или поздно бывали на чреде. К числу таковых лиц относятся бывшие здешние: – преосвященный Никанор, епископ Одесский, преосв. Симбирский Варсонофий и преосв. Саратовский Павел¹⁹⁷, и некоторые из проезжавших через Казань в разное время преосвященных. Самим пишущим этот рассказ был тоже не раз слышан, и вполне был понятен, как бывавшему несколько раз в Петербурге, начиная с 1857 г. и посещавшему некоторых знакомых из чередовых о. архимандритов и знавшему твёрдо тамошние их помещения. Но замечательно, что при всей многоповторяемости этот рассказ не терял в устах рассказчика своей свежести и живости. Этим свидетельствовалось, что пребывание в Петербурге для преосв. Антония было благоприятное и удовлетворявшее восприимчивой натуре и положению его в тамошней столичной сфере, разумеется, в доступной среде. Это очевидно уже из того, что когда в течение первого же месяца по приезде своём в Петербург, преосв. Антоний успел уже прислать два письма высокопр. Филарету, и когда последний не замедлил поделиться сколько содержанием этих писем, столько и своими чувствованиями со своим задушевным другом и родственником П.С. Алексинским, то вот что, между прочим, писал он: «Отец Антоний два раза уже успел написать ко мне из столицы. Он утешается многим благоприятным для него; утешаюсь и я и пр. ... А все-таки без него я теперь обесчадел. Но воля Господня да будет о нём! Ему подобает расти, а мне малитися. Вот я уже ведь отпраздновал и монашеский и священнический юбилей свой»¹⁹⁸.

Первым, и по времени и по своему значению, предметом и источником благоприятности и утешения для преосв. Антония были, по его задушевным словам, близкие и самые искренние отношения, какие он встретил в лице принявшего его к себе на сожительство, бывшего тогда Инспектором С.-Петербургской Академии Макария. «Хотя инспекторские комнаты, – говорил он, – были не настолько удобны, чтобы не чувствовать тесноты для самого хозяина, но то особенно и дорого и мило было, что он, по слову Апостола, не тесно вмещал меня в своём добром радушном сердце; над нами и в нас взаимно сбылась русская пословица: «не беда – теснота, лишь бы не явилась лихота». Для последней же, конечно, не было и тени места. Напротив, всё нас связывало и объединяло, начиная с воспоминаний о первом нашем месте и времени пребывания в Киевской Академии до самого тогдашнего нашего служебного положения и самого звания».

Действительно, если провести параллель между обоими описываемыми лицами за всё время, от академического воспитания по 1849 г.. соответствие оказывается самое редкостное с малейшими лишь, так сказать, колебаниями в разности по времени на один год; и по возрасту они разнились тоже годом с небольшим¹⁹⁹. Преосв. Антоний в рассказах своих особенно ясно рисовал тогдашнее своё состояние по отношению к их возрасту, почтённому, между тем, самою высшею степенью учёного звания Доктора. «На нас, – говорил он, – видимо обращалось общее внимание, особенно когда являлись мы вместе, напр. при богослужениях или других парадных случаях, оба при докторских крестах²⁰⁰. Один только рост представлял в нас резкую разность, но и эта последняя имела тоже особенное значение рельефности».

«Начиная с самых первых дней сближения моего с Макарием, – говорил преосв. Антоний, – я, во всё моё пребывание на чреде в Петербурге, настолько утешался нашими взаимными отношениями, что прижился к временному месту служения, как бы постоянному». О той же обязательности, какую он видел в приёме его Макарием к себе на жительство, он воспоминал, и желал и готовился отплатить ему с глубочайшею благодарностью, когда в 1874 г. дошли первые известия, что высокопр. Макарий назначается Св. Синодом в Казань для обревизования местной духовной Академии. Преосв. Антоний заранее сожалел, что прибытие его последует позднею осенью, потому что он хотел, было, уступить ему весь городской дом, а сам оставаться в загородном. Но, к сожалению, это не устроилось. Сам преосв. Антоний не мог не переместиться в городской дом в конце Сентября; а с другой стороны высокопр. Макарий в последнем, перед прибытием своим, письме прямо просил назначить ему помещение в каком-либо монастыре, а если можно, в том именно, где жил и погребен преосв. Кирилл, бывший епископ Мелитопольский, как сослуживец его по Академии. Преосв. Антоний сначала смутился было этим письмом, предполагая кое-что... но тут же сообразил, что высокопр. Макарий едет для дела слишком серьёзного и притом в такую пору, когда нужно было дорожить каждым днём и часом и шагом в виду, могущего вдруг прекратиться, пароходства²⁰¹; потому с готовностью исполнил его желание. Таким образом, неожиданная счастливая доля принять под свой кров суждена была одной из самых скромных по устройству обителей, находящейся, впрочем, на самом видном и центральном, по отношению к местам администрации, пункте города. Это – заштатный Иоанно-Предтеченский монастырь, состоявший тогда под настоятельством пишущего.

В чем и как выразились, возобновившиеся через целые 24 года, личные чувствования и отношения с самых первых минуть свидания обоих иерархов и во всё дальнейшее время при весьма частых их взаимных посещениях здесь в Казани, речь об этом оставляется к своему месту и времени. В настоящие же минуты мы не можем прерывать текущей речи в виду особенно того обстоятельства, которое составляет здесь теперь самую живую неотразимую ассоциацию. Это – воспомянутое выше в письме высокопр. Макария лицо – покойный преосв. Кирилл. Как высокопр. Макарий по глубокому чувству к памяти этого своего достойнейшего сослуживца, естественно, желал повидать здесь в Казани хотя место его заточнического²⁰² пребывания и посмертного покоища; так же, естественно, желал в своё время по прибытии в Петербурге и преосв. Антоний видеть того же, бывшего тогда бакалавром Академии, Иеромонаха Кирилла (Наумова), как земляка своего по Калуге.

Взаимные чувства и отношения лиц-земляков, известно, бывают особенно дороги и приятны для них на чужбине, и всего более для тех, кто прибывает на новое место и там встречает земляка, хотя бы прежде мало знаемого и даже иногда не лично, а посредственно. Землячество же воспоминаемых теперь лиц имело особое значение; оно было даже родословное. Родители того и другого – Антония Протоиерей, а Кирилла диакон служили при одной и той же церкви Архангельской в самом г. Калуге, а потому и семейства их находились в особенно близких отношениях и как бы родственных²⁰³. По расчету времени встретившиеся теперь земляки были далеко не ровесники, когда находились в Калуге. «Разница по возрасту была между нами, – говорил преосв. Антоний, – лет на 8-мь; но это не мешало нам быть близкими до дружества, – и во всяком случае вполне твердо знать друг друга, чтобы встретиться искренними знакомыми в приезд мой в Петербург. Нам особенно было приятно и даже льстило самолюбию обоих, что мы оба земляки вышли на одну дорогу и по званию монашескому и учёному. Зная о. Кирилла, как вполне даровитого и с прекрасным направлением, я тогда же и благожелал и, так сказать, подстрекал его, чтобы он не опускал времени взяться, возможно немедленно, за капитальный труд по разработке предметов по занимаемой им тогда кафедре Пастырского и Нравственного Богословия». Это действительно и оправдалось. Известно, что в 1850 г., бывший тогда инспектором Петербургской Академии Архим. Кирилл был возведён на степень Доктора Богословия за сочинение его, «Пастырское Богословие»²⁰⁴.

Что же касалось самых предметов – Нравственного и Пастырского Богословия, преподаваемых бакалавром Кириллом, они и сами по себе, как увидим очень скоро, занимали особенно и самого А. Антония, по крайней мере перед самым временем окончания его чередового служения в Петербурге. «Одним словом я преосв. Кирилл, – говорил покойный влад. Антоний, – не только возобновили в памяти, но и самых действиях наших прежние земляческие отношения. Как молодой монах и свободный распределять своим временем, кроме определённого для академических лекций, он частенько проводил у меня не только вечера, но даже и ночевал. От него-то я пользовался весьма многими сведениями, самыми откровенными с его стороны, и для меня весьма нужными и полезными на время пребывания в столице. Он же ввёл в знакомство со мною и товарища своего по академии, бывшего профессора тамошней семинарии о. Иеромонаха Леонтия (нынешнего высокопр. Архиепископа Холмского и Варшавского). И о. Леонтий, сказать по правде, сразу пришёлся мне особенно по душе; я тогда же возымел мысль переманить его на службу в Киев при первом удобном случае, на что он и сам соглашался. Вскоре это и сбылось, как только открылась вакансия инспекторская в Киевской Семинарии. Из инспекторов же Семинарии он перемещён был через недолгое время в Инспекторы Академии, чем я был особенно доволен, так как сам же и просил об этом влад. Филарета».

Из таких и подобных рассказов очевидно было, что время пребывания преосв. Антония на чреде протекло для него, как говорится, в соединении приятного с полезным. Поставленный сразу в столь близкие искренние отношения со сказанными тремя лицами, преосв. Антоний, по его же словам, имел приятную честь войти в больший или меньший круг знакомства и с другими лицами и в академической и семинарской корпорациях. Кроме же личных знакомственных отношений, он хорошо также ознакомился с состоянием и порядками обоих этих учебных заведений, как столичных, и потому представлявших в себе нечто особенное, если и не образцовое. Этим всем он не мог не воспользоваться впоследствии в местах своего дальнейшего служения в Киевской Семинарии, а больше всего в Академии, в которую назначен был он Ректором скоро (через год) по возвращении с чреды. Потому-то верна заметка прежде упоминавшегося автора, где он говорит так: «Надобно сознаться, что молва о назначении А. Антония Ректором Академии, как показавшего себя в Семинарии строгим начальником, сначала несколько беспокоила студентов. Но беспокойство оказалось напрасным. Уже во время (последнее) ректорства в Семинарии приёмы воспитательно-административной деятельности А. Антония приняли несколько другой оттенок, а в Академии ещё более, благодаря конечно и новой среде и нажитой опытности²⁰⁵.

При описываемом благоприятном положении состоявшего на чреде А. Антония среди сказанных отношений, само собою, вызывается мысль ещё об одном лице, находившемся в эту пору в Петербурге же, отношения которого и не замедлили выразиться к тому же А. Антонию в столь же благоприятном значении, если не более, чем со стороны других лиц. Мы разумеем здесь преосв. Иннокентия.

В самом деле, если преосв. Иннокентий и заочно отнёсся и высказался в таких искреннейших чувствованиях к вызываемому ещё только на чреду А. Антонию, то было бы даже оскорбительно для его имени одно предположение о какой-либо изменчивости тех же чувств и отношений при личном свидании и последующем совместном пребывании в Петербурге. И действительно, преосв. Антоний рассказывал, что самое первое представление его как к высокопр. Митрополиту Никанору, так и к г. Обер-Прокурору Св. Синода Графу Н.А. Протасову было для него особенно благоприятно вследствие участия преосв. Иннокентия. Последний, как было видимо сразу, так или иначе преднапомнил и Митрополиту и Графу о личности новоприбывшего чередового архимандрита, как автора Догматического Богословия и, только что, нововозведённого в степень Доктора. «Высокопр. Митр. Никанор, – сказывал преосв. Антоний, – начал даже самые первые слова, при принятии меня, именно с того, что как бы указывая мне на крест докторский, благосклонно приветствовал меня с этою высокою наградою за мой труд»²⁰⁶. А граф Протасов выразил это ещё прямее в известных уже, приведённых прежде, словах, обращённых в первый раз к представлявшемуся к нему А. Антонию: «вы оказали великую услугу, – вы сняли с нас позор, что доселе не было в православной России своей системы богословской».

Дальнейшие личные отношения преосв. Иннокентия к А. Антонию выразились, немедленно же в том, что по настоятельному желанию первого, последний должен был бывать у него чаще и притом не официальным каким-либо образом, а знакомственно-домашним. В этот раз, очевидно, преосв. Иннокентий поступал так, чтобы доказать свои чувствования и отношения и к высокопр. Филарету Киевскому. «Оставляя напр. меня, – рассказывал преосв. Антоний, – нередко обедать, преосв. Иннокентий прямо говорил, что «он с особенною приятностью платит этим за хлеб-соль влад. Филарету, которую разделять с ним и впредь утешается и надеждою и желанием как истинной манны». А как я сам преаккуратно писал каждый месяц два и даже три раза владыке Филарету, и от него часто получал, то преосв. Иннокентий при каждом, бывало, свидании непременно интересовался знать, что получено оттуда; а равно более интересное в делах синодальных и вообще в столице он передавал мне при обыкновенных разговорах с тем, чтобы написать о том или другом, так или иначе, тому же владыке Филарету. «Иначе мы будем подчас угощать или точнее, выразился он, отягощать архистарца дуплетами, – разумея свои и мои письма одновременные». Кроме посредственной передачи подобные сведения, впрочем, были весьма интересны и для меня лично, а иногда прямо нужны были к сведению в кругу моей тогдашней служебной деятельности», говорил преосв. Антоний.

В чём же состояла служебная деятельность и весь круг официальных отношений состоявшего на чреде Арх. Антония, – ответ на это определяется – во 1-х самою целью вызова подобных лиц в С.-Петербург, и во 2-х некоторыми частными случаями, по коим делаются особые временные назначения или поручения тем же чередовым архимандритам, которых обыкновенно вызывают двоих на каждый годичный срок.

Сослуживцем А. Антонию на чреде, был Архимандрит Аполлоний, ректор Нижегородской Семинарии, из бывших воспитанников Киевской же Академии, кончивший курс в 1837 г. со степенью старшего кандидата. Таким образом оба чередовые сослуживца были взаимно друг другу известны заранее, хотя и не виделись после того пятнадцать лет. Нельзя к слову не заметить, что между чередовыми сослуживцами, естественно, проявляется своего рода конкуренция; равно как и в глазах не только лиц начальственных, но и других, призванных или непризванных, наблюдателей, личные достоинства и все действия (не исключая иногда очень частных и случайных проявлений), определяются, едва не в большинстве, сравнительно; причем перевес в пользу того или другого обнаруживается иногда очень скоро под первыми даже впечатлениями.

При бывалых случаях к разговору о том, как чувствовал и сознавал себя в сказанных отношениях и условиях преосв. Антоний, оказывалось, что А. Аполлоний был далеко неровня первому и, в частности, держал себя оригинально настолько, что это, – по выражению преосв. Антония, – слишком резало глаза и нередко заставляло конфузиться за него же. «Ума он был, по всему видно, крепкого, познаний основательных и сердца положительно доброго; но как хохол, хотя и не истый (родом из екатеринославской губернии), он проявлял свою натуру до неуместности, и даже до искусственности, видимо неумелой. В одиночной ли, бывало, беседе, в кругу ли других, иногда очень сторонних и серьёзных лиц, о. Аполлоний не изменял своих манер, начиная со своего малороссийского говора, которым он, видимо, пользовался для большей занимательности своих анекдотов, острот и т. п., запас которых у него был неистощим и которыми он перемешивал почти всякий разговор о каких бы то ни было предметах. На некоторые минуты он был преприятный собеседнику, но не более. Я пробовал иногда высказываться ему касательно этого, но не тут-то было. «А що, чи мы здесь якие заарестованцы... мабуть так и треба, щобъ понурыты головы, да и годи»... Не бывало ничего несноснее, когда приводилось ехать с ним в одном экипаже на чередовое Богослужение, например в Казанский Собор и чаще всего в Петропавловской крепости, на царские панихиды. Прежде всего, ждёшь, бывало, не дождешься, когда то он соберётся и выйдет из своей комнаты; не вытерпишь, зайдёшь, чтобы ускорить; не тут-то было; у него сейчас же готов какой-нибудь анекдот. Или: выйдет уже совсем, дойдёт до крыльца, – как вдруг окажется, что что-нибудь забыл, или четки, или табаки²⁰⁷ (по его стереотипному выражению). Этого мало. На всем пути о. Аполлоний не пропустит, бывало, ни одного предмета и о каждом толкует про себя вслух: увидит ли, напр. вывеску, и тут же начинает «Эге! це нова...» «бачъ, як размалевана...», проедет ли кто мимо нас особенно быстро, он и тут: «эк его несе, як на слом головы». Но верх несносности и положительной конфузливости было то, когда о. Аполлоний продолжает, бывало, харкать и выплёвывать на сторону в дверцы экипажа; а если нужно было ему вычистить нос, то он позволял себе не церемониться настолько, что приподнявшись с места, высунется чуть не по пояс в дверцы и там совершит эту операцию. В Консистории, бывало, он оказывался большим знатоком и тактиком в делопроизводстве и в решениях, но и мешкотность, и флегматичность, и рассыпание тех же анекдотов и пр. и тут его не оставляли. Вообще же его любили; любил и я».

Подобный характерные сведения об описываемом лице, Арх. Аполлонии, приводилось нам слышать и от других лиц, знавших его и по Нижнему Новгороду и Москве²⁰⁸. Но рассказы из уст покойного влад. Антония представлялись особенно понятными и живыми по одному уже тому, что характер А. Аполлония составлял такой нагляднейший контраст с характером А. Антония во всех отношениях, что излишне представлять это. Излишне же указывать и на то, что подобная разность между обоими чередовыми Архимандритами не могла не быть усмотрена кем следует, а в каком смысле и значении относительно того и другого, – это тоже понятно.

В формулярном списке высокопр. Антония за описываемую пору читаем, что кроме обязанностей чередового священнослужения и проповедания Слова Божия, он по определению Св. Синода был назначен не только Членом С.-Петербургской Консистории, но ещё Членом Высочайше утверждённого Комитета для сооружения в С.-Петербурге зданий женского Воскресенского Монастыря, и наконец Указом Св. Синода, от 8-го Июня 1849 г., был командирован в г. Петрозаводск с особым поручением к Олонецкому Архиепископу, – в каковой командировке и находился по 12-е Августа.

Говорить об исполнении первых обязанностей – священнослужения и проповедания – мы не имеем ничего особенного. Нас подстрекало любопытство узнать, – в какие дни, на какие темы и где именно были говорены проповеди покойным влад. Антонием, и какие были впечатления и результаты; – но любопытство это не было удовлетворено по отсутствию самых случаев. Одно только твёрдо помнится, что сам покойный Владыка сознавал себя проповедником не для столицы, разумея собственно свой рост и голос, а с другой стороны громадность храмов, каковы соборы в Александровской Лавре и Казанский, и особливо устройство кафедры в последнем, на которой, говорил он, едва можно было снизу меня заметить. О служении же его по званию Члена Консистории он сам свидетельствовал, что был в ряду Членов далеко не номинальных, а деловых. Этим, само собою, он был обязан тому, что не только был Членом Консистории в Киеве, по самому званию Ректора, но, главное, видел весьма много руководственного в этих делах в лице и административной деятельности самого высокопр. Филарета, у коего, бывало, он исполнял подчас обязанности как бы домашнего Секретаря. «Да и сам Владыка-дядя, говорил он, нарочито, при всяком удобном и особенно серьезном случае, подробно рассуждал о тех или других епархиальных делах и приговаривал: «Так-то нужно архиерею быть иногда самому не только в должности члена консистории, а и секретаря и даже столоначальника, чтобы уразуметь и уметь разрешить иное дело во всей надлежащности»²⁰⁹.

О деятельности по званию Члена Высочайше утверждённого Комитета по сооружению С.-Петербургского Воскресенского женского монастыря, само собою, говорить нечего; это звание, – как говаривал сам покойный влад. Антоний, – дало ему только возможность знать и твёрдо запомнить самую местность этого монастыря в Петербурге.

Следует остановиться вниманием на командировке А. Антония в Петрозаводск с особым поручением к тамошнему Архиепископу Олонецкому Венедикту. В чём состоял самый предмет этого поручения в формулярном списке не обозначено; из ответа же самого влад. Антония на этот собственно вопрос можно было только вызнать, что поручение это относилось к некоторого рода нестроениям по епархиальному управлению. Из рассказов же его о самом Архиепископе Олонецком выходило заключение, что и поручение касалось преимущественно личности этого архипастыря, его разных странных до крайности действий, начиная с домашней жизни и обстановки.

Поводом к одному более подробному рассказу преосвящ. Антония обо всём этом послужила статья, помещённая в Вестнике Европы за 1872 г. под заглавием: «С.-Петербургская духовная Академия до Графа Протасова»²¹⁰. Вызванный любопытством, вследствие сообщения мною содержания этой статьи, покойный влад. Антоний заставлял меня прочитать лично ему некоторые, более интересные, выдержки. В ряду последних заинтересовал его более всего отдел о бывших ректорах С.-Петербургской Aкaдeмии, в числе коих было особенно характерно изображён (бывший ректором в 1831–1833 г.) архим. Венедикт (Григорович – родом из Могилёвской губернии), тот самый, в последствии apхиеп. Олонецкий, к которому был командирован с особым поручением А. Антоний.

Слушая чтение статьи, влад. Антоний, видимо, припоминал и проверял что-то, и наконец сказал: «Да! многое из прочитанного мне знакомо и слышано было именно от высокопр. Иннокентия, когда только я ещё имелся в виду у Св. Синода для командировки меня в Петрозаводск. Мне-то больно не хотелось отправляться в эту командировку. Но высокопр. Иннокентий, находя всякое моё отнекиванье неуместным, по доброжелательству своему ко мне, высказал не только о предмете поручения, но и всё, что знал о личном характере преосв. Венедикта и в том числе о времени службы его на ректорстве в С.-Петербургской Академии. Нельзя не сказать, чтобы в этой, прочитанной, статье не было прикрас и немалых, – но и то, что я слышал от высокопр. Иннокентия и что, наконец, встретил на месте в лице и действиях преосв. Венедикта, ставило меня в тупик, – как выполнить данное Св. Синодом поручение. Мне привелось пробыть у него почти два месяца, и это была – постоянная пытка. Крайне своеобразный и никому ни в чём не доверявший, к тому же тревожный до гневливости и даже бранчливости, он не давал положительно никакой возможности придти к чему-либо определённому в объяснениях с ним по делам. Одни его непрестанные поговорки: «погодите-то и отходите-то» прожужжали мне уши. Рад радёхонек бываешь, что под час скорее уйдёшь от него. Самая обстановка в его комнатах мне и теперь живо представляется. На самых же первых порах меня решительно изумило, находившееся в его зале, не то – огромное корыто, не то – лодка, наполненная навозною землею; и эта принадлежность занимала его всего более. Потому, прервав какой-нибудь разговор о деле поговоркою «погодите-то» и, прибавив другую «отходите-то» вот сюда... он непременно вел к указываемому им месту и объяснял что-то, ему одному только понятное или, точнее, воображавшееся».

По возвращении из командировки, прежде письменного донесения о результатах исполнения моего поручения, мне назначено было, – говорил преосв. Антоний, – явиться к высокопр. Митрополиту и к г. Обер-Прокурору Гр. Протасову для словесных объяснений. Этому я был даже рад потому, что на словах мне легче и смелее было высказать многое, что неуместно было бы на бумаге; а с другой стороны я тут же вызнал взгляды и самих их – Митрополита и Графа – на значение дела и ещё более, на состояние личное самого преосв. Венедикта. Оказалось, что командирован я был собственно для проверки, известных уже им, данных и разных сведений. Потому-то я и своё донесение сделал в возможно общих и кратких чертах. Чем продолжилось это дело впоследствии, мне неизвестно; да едва ли было и сделано что-нибудь. Преосв. Венедикт, как известно, скончался в следующем же 1850 году, – а донесение мною представлено было незадолго до окончания срока моей чреды».

Таким образом, из одного этого, хотя и краткого, рассказа понятно, почему отнекивался А. Антоний от предназначаемой ему командировки, насколько он мог знать наперёд о самой личности преосв. Венедикта от высокопр. Иннокентия. Но при этом были и другие причины, ещё в Мае месяце (1849 г.), следовательно незадолго перед временем определения Св. Синода о командировке, А. Антоний получил два письма с совершенно неожиданным для него содержанием. Неожиданность эта была тем больше, что ему, хотя сообщалось со стороны, но от лица высокопр. Филарета, то, о чём сам последний ещё и не намекал ему в своих письмах.

Содержание этих писем, между прочим, следующее: «После Св. Пасхи (1849 г.) высокопр. Филарет, наш общий отец и благодетель, писал мне, что он ожидает, хотя и не скоро, вашего возвращения, но имеет уже в виду занять вас составлением или Нравственного или Пастырского Богословия». Так писал А. Антонию Гавриил архиеп. Рязанский. Анатолий же apхиеп. Могилевский писал так: «Ликую духом, радуясь, что Ваше В-бие, презирая толки и предрассудки, коими наши талантливые учёные удерживаются от составления и издания своих трудов, собираетесь писать Пастырское и Нравственное Богословие. Благодать Св. Духа да укрепит Вас и поможет Вам совершить такое благое намерение. Во всяком случае, не отставайте от своего предположения, и за молитвами и воздыханиями семинаристов, постоянно пишущих и пишущих, не ведомо, какие листики, Бог да поможет Вам совершить с успехом Ваше предприятие».

Если и не допускать, что А. Антоний, прежде получения этих писем, был чужд всякой мысли, хотя бы и гадательной, об указанных в письмах трудах, во всяком случае, по его словам, это было неожиданно. Между тем, – говорил он же, – это оказалось весьма кстати. Во первых это послужило для меня ещё большим побуждением объясниться и с о. Кириллом, чтобы расположить его к разработке своих предметов – Нравственного и Пастырского Богословия; для сего я ему прочитал далее буквальные слова из письма Архиепископа Гавриила, где говорилось, что «из-за толков и предрассудков некоторые талантливые наши учёные напрасно удерживаются от составления и издании своих достойных трудов». Во вторых же и для меня самого это дело стало насущным вопросом и предметом предварительных обсуждений и соображений. С тем же самым о. Кириллом у меня чаще и чаще возобновлялись беседы, очень серьёзные, касательно рассматриваемых наук Нравственного и Пастырского Богословия. Я интересовался, само собою и тем, что и как он преподавал в текущее время, и чем руководствовался, и что вообще знал. Для этого же добыл я себе записки по этим наукам, какие были в учебном употреблении в Петербургской Семинарии. Притом же, насколько хватило у меня свободного времени, я уже нечто планировал в виде подробного конспекта, имея главным образом в виду то, что и как мною прежде преподавалось по этим же наукам.

Наконец сам Владыка Филарет не утаил от меня своего намерения касательно возложения на меня труда по возвращении моём в Киев, чему он особенно радовался. Свидетельство об этой радости встречаем и в письме его (Филарета) к П.С. Алексинскому: «Любезный друг! поздравь меня с великою моею радостью. Я теперь, как Иаков патриарх, получивший верную весть о своём возлюбленном Иосифе и чающий скорого с ним свидания. Разница в том только, что не я туда к нему... а он сюда ко мне в наш Сион благодатный²¹¹. Меня же самого, – говорил преосв. Антоний перед самым уже отъездом из Петербурга, – Владыка утешил тем, чтобы я на обратном пути в Киев заехал к родным в Калугу. Такое соизволение его окончательно увенчало и, так сказать, усладило все моё, и без того вообще благоприятное, пребывание в столице. Как бы там и кому ни думалось, что я должен был возвратиться восвояси, как говорится, с тем же, с чем выехал оттуда; но у меня на душе было одно, составлявшее верх утешения с благодарением Господу, что я и всё время чреды провёл благополучно и расстался со всеми моими знакомыми петербургскими искренним приятным образом, а равно и от лиц высших имел выражение полного благовнимания. В частности с о. Леонтием расставание моё было для меня особенно приятно в несомненной надежде, что он скоро же прибудет в Киев и в лице своём возобновит для меня всё, пережитое и перечувствованное в столице. Что же касается до расставанья с о. Кириллом, то с одной стороны он, зная, что я на пути в Киев заеду на нашу общую родину в Калугу, надавал мне целую кучу поклонов своим родным и моим, для него близким же; а с другой стороны мы оба надавали друг другу столько же взаимных обязательных обещаний вести переписку, возможно неопустительно, особливо в виду наших учёных занятий. Расставались мы все-таки и не без надежды когда-либо ещё увидеться. Надежда эта была действительно не обманчива. С начала 1857 года мы начали друг друга приветствовать уже со скорым свиданием в Киеве. Посвящённый уже в епископы Мелитопольские, Кирилл писал мне в Мае месяце 1857 г., чтобы я к его приезду в Киев, на пути в Иерусалим, озаботился подыскать особенно благонадежных лиц из студентов нашей Академии, желающих поступить в его миссионерскую свиту. Всё это было сообщено мною и Владыке Филарету. Но нужно знать, что Владыка, ещё при самых первых известиях о новом составе Иерусалимской миссии под главенством епископа Кирилла, относился к этому делу весьма не сочувственно. Относительно этого он высказывался так: «Уж коли приспело время и открывалась бы действительная надобность в образовании такой миссии епископальной, то нужно бы прежде и крепче всего подумать о лице, избираемом на такой пост. Там потребен не Доктор, а тем паче человек не таких лет и не таковой опытности, каков преосв. Кирилл. Мне даже наперёд его жаль: и вот, когда даст Бог увидеть его лично в проезд через Киев, я потолкую с ним о многом, как должно. Его бы – Кирилла, всего лучше и полезнее оставить при Академии и для науки и для службы ректорской, к которой он как раз теперь подготовился, и к тому же он свой доморощенный в тамошней Академии». Но вдруг пронёсся слух, а вскоре и верное дошло известие, что преосв. Кирилл направит свой путь помимо Киева прямо из Харькова на Одессу. Сильно поскорбел я об этом и ещё сильнее наперёд смущался, что Влад. Филарет взглянет на это известие не просто, а крутенько. Предчувствие моё сбылось даже в большей мере. С первых моих слов Влад. Филарет напустился было прямо на меня: «ты смотри у меня, чадо моё... ты не услужился ли, по доброте твоей и откровенности, сообщить ему велико-спесивому-то епископу Иерусалимскому что-нибудь из моих прежних рассуждений и отзывов... Эта услуга, брат, не больно статна». Получив же уверение в совершенно отрицательном, он сказал: «Ну этого-то только и не доставало, чтобы убедиться мне окончательно, что не будет ни проку в новосоставленной миссии, ни добра и самому главе её. Помяни моё слово, а коли хочешь, это даже напиши ему – Кириллу, чтобы он знал и твёрдо помнил... Посуди сам – слыханное ли дело даже и между мирскими благоразумными людьми, чтобы отправляясь в дальний древний Иерусалим не побывать прежде в своём отечественном Иерусалиме и не принять напутствие отсюда под благодатного сению здешних святынь; а он-то, Епископ, вот что учинил, бывши отсюда не за горами и морями. Истинно говорю, не узрит он благая там в Иерусалиме! Небось ему – Кириллу, и самому-то лестно было выйти в таких молодых годах в архиереи куда бы то ни было, – но недаром есть стариковская пословица: «больно рано пташечка запела, как бы кошечка не съела». К тому же, если он писал и к тебе, чтобы ты подобрал ему лиц не более, как из студентов, то наверное, и там набрал он или насовали ему тоже стрыганов и разных любителей путешествий заграничных... По моему от этих-то всех свитников прежде всего и придётся ему жутко... Конечно, здесь виноваты не ваши молодые учёные головушки, а те, кои должны бы тут гораздо-гораздо сообразить всё с умом разумом и со значением самого дела; а у них видно, вышло всё как бы по щучьему веленью... тяп-ляп... да и вышел корабль».

По отношению собственно к преосв. Кириллу так и сбылось: он не только не узрел благая в Иерусалиме, подвергшись там разным неблагоприятным обстоятельствам по делам миссии и личному своему положению; но и здесь в отечестве, уволенный от миссии, он был назначен на жительство в Казань без всяких определенных прав, где и скончался в Спасском монастыре 10 Февраля 1866 года, за 10 месяцев до назначения преосв. Антония на Казанскую кафедру. Таким образом, оба земляка по Калуге нашли себе общее землячество навеки опять-таки в одной местности и покоятся теперь близко один от другого в двух самых первых в г. Казани храмах.

Сказанное выше соизволение высокопр. Филарета, чтобы А. Антоний заехал на пути из Петербурга в Калугу, вызывалось, между прочим, особыми обстоятельствами. Последние были известны уже самому А. Антонию из непосредственных к нему писем от родных его калужских и послужили, незадолго перед его выездом из Петербурга, поводом к знакомству с одним лицом, одно имя которого впоследствии, как уже замечено, приводило его в душевное потрясение. Лицо это – бывший профессор Петербургской дух. Академии Д.И. Ростиславов. «В ту-то, впрочем, пору, воспоминая о своём знакомстве с Ростиславовым, – говорил преосв. Антоний, – он походил на человека и в среде академической имя его было даже особенно известно, как профессора, выдававшегося по его специальности²¹². Самый повод к этому знакомству состоял в том, что у проф. Ростиславова был родной брат Александр Ив. Ростиславов, кончивший курс в Петербургской же Академии в 1845 г. и бывший в это время учителем в Калужской Семинарии. Этот Александр Ив. Ростиславов в описываемое время возымел намерение жениться на родной племяннице пресв. Антония, о чем и писали родные А. Антонию, равно как и самому высокопр. Филарету, прося первого войти в знакомство, там в Петербурге с братом жениха.

«В женитьбе моей, – писал в последнее время²¹³ сам Александр Ив. Ростиславов, – (состоящий теперь Протоиереем при Воскресенской церкви в Калуге), принимал самое живое участие покойный влад. Антоний; это было как раз в его проезд из Петербурга в Киев, после архимандричьей чреды. Жену мою (Надежду), равно и сестру её старшую – Татьяну, он особенно помнил и любил, равно как и он его, потому что в своё время, (в бытность ещё в семинарии) он учил их начальной грамоте. Жена моя была дочь Петра Степ. Алексинского, того самого, который в своё время был вторым отцом для самого владыки Антония, и принял к себе в дом всё тогдашнее семейство по смерти отца его. Он же, покойный влад. Антоний, равно как и высокопр. Филарет принимали участие в устройстве и дальнейшей моей жизни, так что по смерти П.Ст. Алексинского я занял его священническое место, оставаясь, однако, наставником при Семинарии. Это-то участие, наконец, выразилось в том, что покойный влад. Антоний назначил наследницами своего имущества мою жену и сестру её – вдову протоиерейшу Холминскую». Об этом посещении и сам влад. Антоний высказывал, что оно имело для него и для родных особенное значение. «Родные в эту пору видели меня ещё в первый раз в монашеском звании, а с тем вместе уже Архимандритом и что важнее – Доктором. Это даже стесняло их, некоторым образом, в чувствах и отношениях ко мне, поставляя их не столько в родственное, сколько в почитательное положение. Со своей же стороны желая и стараясь всячески поставить себя в простые родственно-любовные отношения, я провёл всё время среди них так, что отдохнул и оживился телесно и душевно, особливо после столичной замкнутой и, волей-неволей, натянутой жизни. Отправляясь в Киев, я чувствовал себя как бы студентом после приятно проведённой вакации и это, при самом расставанье, живо вспоминалось и самыми родными²¹⁴. Матушка же моя, радуясь за всё моё положение, не чуяла, по её выражению, и ног под собою среди самых заботливых хлопот; особливо утешалась она тем, что после этого свидания разлука наша была не надолго. С согласия влад. Филарета я тут же просил матушку переселиться в Киев навсегда, что и исполнилось летом того же 1850 г. Сам Владыка Филарет, по прибытии моём в Киев, прежде и более всего интересовался знать о наших калужских родных, чем о делах петербургских, так как о последних я постоянно аккуратно, не менее двух иногда трех разов в каждый месяц, сообщал ему обо всём, что для меня было доступно знать и что я находил достойным его внимания».

Чтобы понять, каковы были чувствования и отношения, которые были так приятны и дороги не только для родных калужских, как для людей мирских, но и для А. Антония и даже самого высокопр. Филарета, мы представим здесь во всей буквальной точности одно из писем А. Антония, хотя писанное им за пять лет перед этим временем. Письмо это замечательно уже тем самым, что писано было к таким лицам из родных, которые были тогда не более, как молоденькие девицы, а некоторые даже девочки. «Добрые и драгоценные мои племянницы – Мария, Надежда, Татиана и Любовь Петровны! Не знаю как вас и благодарить за ваши прекрасные, преназидательные и преутешительные письма. Я их много раз перечитывал. Глубокое участие возбуждали они в душе моей каждый раз, расстрогивали моё сердце до самых внутренностей его и нередко исторгали слезы. Но это слезы не скорби, а утешения и облегчения от скорби. Как вы прекрасно чувствуете! Какие добрые у вас сердца! Как вы любили незабвенных покойников²¹⁵! Как глубоко скорбите об их потере! Но с тем вместе как вы прекрасно рассуждаете, как глубоко богословствуете! Слава Тебе, Господи! Добрые племянницы мои преисполнены духом Евангелия святого, дышат верою и упованием истинно-христианскими, умеют глубоко скорбеть, но знают и всё то, чем утешить себя в скорби; проникнуты святыми истинами о благости и премудрости Промысла Божия, о бессмертии, о жизни будущей лучшей, совершеннейшей, о ничтожности всего земного и пр. и пр. О, это прекрасно! Истинно я радуюсь о вас! Испытание тяжкое обнаружило в вас особенно прекрасные свойства. Да благословит стократно вас милосердый Господь Бог; предайте только и себя совершенно в его святую волю. После ваших писем мне теперь уже нечего утешать вас. Я боялся за вас и скорбел вдвое от этого; теперь же я спокоен и сам утешаюсь вами же, ещё спасибо вам, и ещё да благословит вас Господь всяцем благословением и утешением! Вчера был я у Владыки и прочитал ему ваши письма. О! посмотрели бы вы, с каким удовольствием он всё слушал, как радовался о вас, как благословлял вас! Он мне приказал написать вам об этом и передать от него обильнейшие и многократные благословения с желаниями всяких вам благ и радостей от Господа. Поделитесь ими и со всеми домашними: с бабушкой своей, с папенькой, с Василием Макаровичем²¹⁶, с Гаврюшей и Володей. Вот ныне и сороковой день... Вы посетите покойников конечно на кладбище! Прекрасно! и я бы с вами пошел туда, взглянул на могилы, поклонился, помолился, поплакал бы... Но вместо того еду в Лавру, в пещеры к св. Антонию преподобному. Там пролию свои молитвы об усопших. Там особенно прекрасно молиться; эти святые своды исполняют каким-то вдохновением чудным; под ними там необыкновенно раздаются пения, особенно заупокойные. Как бы я желал, чтобы и вы когда-нибудь побывали под этими святыми сводами!... Бабушка ваша – моя маменька – все плачет... пишете вы. О, это не хорошо! Утешайте же её непременно, как можно. Это ваш долг. И вы теперь для неё всё, и она для вас одна. Бога ради утешайте! Но я и уверен, что вы утешаете по внушению вашего доброго сердца и умеете утешать. Я сам молюсь за неё, как умею и буду писать скоро. А теперь крепко все обнимите её за меня и целуйте. Также и папеньку вашего и Василия Макаровича. К ним я буду писать по получении от них письма. Целуйте Гаврюшу и Володю, и всем знакомым кланяйтесь. Родным могилам земной поклон, когда будете на кладбище, которое вы теперь любите. Усердно поздравляю вас и всех с великим постом и желаю свято и богоугодно провести и удостоиться Св. Таинств. Простите. Обнимаю вас крепко – ваш преданнейший и искреннейший друг Антоний».

Так как все, эти самые, племянницы во время последнего гощения А. Антония в Калуге были налицо и уже возросшие, то излишне и говорить, в какой мере были искренни и приятны те же взаимные чувствования и отношения при личном свидании и при расставании. Под этими-то свежими впечатлениями, оживившими аскетическую, но с тем вместе столько нежно-родственную и восприимчивую душу А. Антония, совершилось возвращение его в Киев на прежнюю должность.

Хотя А. Антоний возвратился в Киев с тем же, по его выражению, с чем и отправился из него в Петербург, и таким образом, слова самого высокопр. Филарета о нём, что ему (Антонию) подобает расти, по видимому, не оправдались, но в сущности рост у него прибыл. Там в Петербурге, как видно из многого, составилось и осталось понятие о нём вполне достойное; равно и здесь в Киеве, вступив в ту же должность Ректора Семинарии, он естественно чувствовал и сознавал себя и давал разуметь другим о себе иначе, в пользу его личных достоинств. Указание на последнее мы уже видели в приводимых прежде словах воспоминателя. Что же касалось явного роста в значении повышения по службе, то прежде чем оно состоялось, не трудно было всякому предугадывать, что оно должно было последовать скоро.

Но прежде изложения указываемых предположений прочитаем здесь то, что выражал о себе сам А. Антоний в письме к преосв. Иннокентию, писанном немедленно²¹⁷ по возвращении своём в Киев. «Совершивши благополучно путь свой из столицы до Киева, паки обращаюсь туда же душою моею с глубочайшим чувством признательности к Вашему В-ству за то внимание и те, по истине отеческие, милости и ласки, которых я удостаивался от Вас и которыми утешаем был в своем пришельствии. Благодарю за всё сие Господа Бога, устроившего о мне тако и с живейшею благодарностью повергаюсь к стопам Вашего В-ства. Никогда не забуду Ваших благих и мудрых бесед. Навсегда сохраню в молитвенной памяти Ваше отеческое благорасположениe ко мне и потщусь пребыть достойным оного. Ещё сущу мне в пути, Ваше В-ство уже предупредили меня в Киеве милостивейшим отзывом обо мне ко святому Владыке нашему, ещё и ещё благодарностью исполняется душа моя, и я стократно лобызаю десницу Вашу. В Семинарии своей я нашёл все в должном порядке и, благодарение Господу Богу и Святейшему Синоду, обрел и для себя новое прекрасное помещение, и для наставников и учеников очень значительный простор в Лаврском подворье²¹⁸, которое недавно по моим же, впрочем, хлопотам изобретено в пользу Семинарии. Это весьма утешает меня и вознаграждает за все немалые труды чередового служения. Владыку нашего, благодарение Господу, я нашёл в добром здравии. От всей души молю Господа, да сохранит и Ваше В-ство в вожделенном здравии и благоденствии и, смиреннейше испрашивая Архипастырского благословения Вашего и молитв о мне, повергаю себя к стопам Вашим с глубочайшею сыновнею преданностью – Архимандрит Антоний».

Из прямого содержания этого письма очевидно, что А. Антоний не помышлял о своём положении ничего более, как продолжать своё прежнее служение, утешаясь, с тем вместе, новыми удобствами в новом прекрасном помещении. Но то справедливо, что сказанные предположения были не несбыточны и скоро осуществились.

Бывший Ректор Киевской духовной Академии Архим. Димитрий (Муретов), по самому уже времени своего служения на настоящей должности (с 1841 г. 24 Апреля), был одним из достойнейших кандидатов на епископство. В случае же последнего назначения для А. Димитрия, достойным и ближайшим по месту преемником его, по общему признанию, был никто иной, как А. Антоний. Ровно через год это и состоялось. О. Ректор А. Димитрий в Январе 1851 г. был вызван в Петербург для хиротонии в сан епископа на Тульскую кафедру, а одновременно с этим последовало, по определению Св. Синода 10/24 Января 1851 г., назначение Ректором Киевской духов. Академии и Настоятелем Киевобратского первоклассного монастыря Ректора Киевской Семинарии А. Антония. Назначение это последовало прямо от Св. Синода, без всяких предварительных представлений со стороны Академии и самого высокопр. Филарета. Академия приняла такое назначение, как вполне соответствовавшее её достоинству, по самому уже учёному званию новоназначенного лица, как Доктора. После Доктора и прозванного самим высокопреосв. Филаретом «rector rectorum» – Иннокентия, и Доктора – бывшего профессора Протоиерея Ивана Мих. Скворцова, Киевская Академия, за всё своё двадцатилетие, в лице А. Антония встречала ещё только третье лицо с этою высшею учёною степенью. Со своей стороны и сам А. Антоний, по его собственным словам, хотя и чувствовал себя как будто не совсем ловко в новой среде, где были многие из его сослуживцев гораздо старше его и даже бывшие его профессора; но самая степень Доктора давала ему сознавать свои права и всё своё положение так, как только он мог желать и надеяться. Нет сомнения, что известные и неизменные отношения к нему высокопр. Филарета служили ещё более к тому, чтобы А. Антоний мог поставить себя в вполне надлежащее положение на новой должности, так как эти же самые отношения сама Академическая корпорация понимала верно, и ценила глубоко ещё прежде в лице бывшего Ректора её А. Димитрия. Достойные представители Академии в этих отношениях, близких и родственных между главным Протектором и Ректором Академии, естественнее всего, видели и признавали особенное ручательство в пользу благосостояния заведения и своего личного и служебного положения. К этому же обще-благоприятному убеждению должно было приводить всех и то, что новый Ректор был для всех не новый, а можно сказать, свой, имевший, и на прежнем месте службы, прямые и ближайшие отношения, как служебные, (особенно по званию напр. Члена Внешнего Академического Правления и Конференции) – так и личные знакомственные.

Одним словом, при вступлении А. Антония на ректорство Академии, если кому и что-либо представлялось, или казалось в виде перемен в состоянии и порядке академической жизни, сравнительно с ректорством А. Димитрия, носившим характер общепризнаваемой благостности во всех отношениях, то это или было, по свидетельству воспоминателя, совершенно напрасным беспокойством, или скоро сгладилось и заменилось иным. Так, по словам этого же воспоминателя, «с наставниками Академии Ректор Антоний был вообще в добрых отношениях и очень нередко обнаруживал замечательную терпеливость и уступчивость во время случавшихся прений в тогдашней Конференции или в частных беседах, которые (беседы) составлялись преимущественно по его же инициативе. Он, как и всегда, оставаясь строгим аскетом и постником, любил, однако же, товарищеские приёмы у себя или свидания у сослуживцев ради откровенной неофициальной беседы, хотя о делах нередко официальных»²¹⁹.

Должно сказать, что сейчас указанная черта личных отношений покойного владыки Антония была одною из достойнейших и редкостных черт, и сохранилась в нём на всю дальнейшую жизнь и в сане архипастырском. И в Смоленске и в Казани, как увидим впоследствии, едва ли кто найдётся, чтобы не воспоминать с искреннейшею благодарностью о подобных, как бы товарищески-общительных, отношениях в Бозе почившего Архипастыря в среде лиц не только академической, но и семинарских корпораций, преимущественно Смоленской, несмотря на разность его положения c соучастниками в подобных внеслужебных общениях.

Впрочем, в составе тогдашней корпорации Киевской Академии были только пять лиц, которые были старше А. Антония и по возрасту и по службе. Прочие были все моложе и, притом, некоторые поступили только за один курс ранее его на службу в Академии (в 1849 г.), другие в самом же этом 1851 году и уже при его ректорстве; затем постепенно через курсы поступали уже его воспитанники. Все эти лица, начиная со старейших пяти, и оставались безысходно на академической службе за всё время ректорства А. Антония – до начала 1858 года. Это обстоятельство сам покойный владыка Антоний признавал знаменательным и блaгoпpиятным для заведения и для себя самого. «Верно, – говорил он, – я не был пришельцем и наемником, иже распудит... и сам бежит... «Высокопр. Филарет со своей стороны тоже смотрел как на назначение А. Антония, так и на состав самой корпорации особенно благоволительно. Он говаривал: «тот улей особенно хорош и по пчелам и по меду, в котором матка своя доморощенная, а не принесённая издалека, из чужого улья. (Разумелось под этим, что А. Антоний был из воспитанников Киевской же Академии). Во всё время ректорства А. Антония можно указать только на перемены в инспекторах Академии. Первый инспектор, бывший при самом вступлении А. Антония, был Архим. Даниил, и пробыл на этой должности до 1853 года. Выбытие о. А. Даниила, по словам самого же покойного, было неощутительно для Академии, в смысле лишения. «Он, как и предместник его А. Феофан, были, не в обиду сказать, не на месте для этой должности, как отличавшиеся особенною своеобразною сосредоточенностью исключительно теоретического и мистического характера. В частности для самого А. Антония перемена в инспектуре была желательна особенно потому, что он имел в виду готового преемника в лице о. Леонтия, бывшего в это время же Инспектором в Киевской Семинарии, того самого, с которым он душевно сошёлся ещё в бытность свою на чреде в Петербурге и здесь в Киеве ещё более сблизился. Насколько было приятно назначение о. Леонтия, возведённого при этом в сан Архимандрита, Инспектором Академии, доказательством служить то, что А. Антоний не замедлил поделиться этою приятностью даже со своими родными калужскими. «Порадуйтесь со мной, – писал он, – новости приятной для меня по службе. Вот у меня, наконец, новый Инспектор о. Леонтий. Надеюсь с полною и приятнейшею уверенностью, что он будет добрый и единодушный сотрудник мне на пользу общую»²²⁰. После А. Леонтия, назначенного в 1856 году в Ректоры Владимирской Семинарии, определён был А. Иоанникий (нынешний высокопреосв. Митрополит Московский), который и пробыл на этой должности до времени назначения А. Антония епископом Чигиринским, Викарием Киевским, в Марте 1858 г. и исправлял после него должность Ректора Академии до назначения и прибытия новоопределённого Израиля – до Августа 1858 г., – а в Сентябре и получил и сам назначение в Ректоры Киевской Семинарии. Сослужение А. Антония и А. Иоанникия отличалось особенною единодушностью; по крайней мере А. Антоний относился к А. Иоанникию с особенным доверием, как в делах надзора за студентами, так и по части экономического управления. Последнее было особенно доступно пишущему, как бывшему студенту и притом делопроизводителю по экономическому Правлению.

Обращаясь к частным служебным действиям А. Антония, как Ректора Академии, мы по связи речи о сейчас сказанном инспекторстве, изложим, прежде всего, известные нам сведения по отношению к студентам.

«Первая весть, по словам известного автора, о назначении нового Ректора А. Антония, как известного в Семинарии за строгого начальника, несколько беспокоила студентов Академии, видевших особенно в прежнем Ректоре А. Димитрии отеческое благостное отношение к ним. Но беспокойство это оказалось напрасным»²²¹. В чём и почему оказалась такая перемена в лице и действиях Ректора A. Антония, было замечено прежде; что же касается сравнительного определения характера и образа действий и отношений в лице бывшего Ректора и настоящего, то большая или меньшая разность в подобных случаях зависит, скорее всего, от первых проявлений и впечатлений, начиная даже с внешних приёмов и манер самых начальников. Не бывши личными свидетелями указываемой разности в её действительности, мы имели, однако, случаи слышать рассказы от очевидцев-студентов. Рассказы эти выходили подчас, видимо, не без прикрас и отчасти не без юмора, но в самом невинном значении. Рассказчики, с особенно живым характером и воображением, представляли даже некоторые обычные приёмы и манеры Антония, выражение его лица и походку. Во всех этих отношениях прилагалось к нему понятие об особенной, до изысканности, аккуратности в держании себя, во внешнем одеянии и вообще, по представлению и выражению малороссийскому, о чем-то вельможно-панском – в смысле гонора и повелительности. К числу таких изображателей А. Антония, нужно сказать, принадлежал и давний друг его – Виктор Ипатьевич Аскоченский, способный, как известно, и готовый всегда на красное словцо и вообще мало любивший разбирать и различать «блестки и изгарь»²²². В описываемую же пору он был особенно досужь на подобное, так как не состоял ни у коих дел и часто вращался в среде студентов, участвуя иногда в хоровых спевках и не чураясь при этом студенческой столовой.

«Дневник» его, недавно пропечатанный, может служить ясным свидетельством настоящих указаний²²³. В.И. Аскоченский был неудержим в своих словцах в присутствии самого даже высокопр. Филарета. Последний по временам любил его остроты и каламбуры, но иногда замечал ему внушительно. «Ты знаешь, – где то сказано: язык яко бритва... но есть и русское народное выражение: «на такой-то язык нужно бы бритву». А к тебе, брат, идёт и то и другое. Мы приведём для образчика хотя один случай, который собственно относился к одному обстоятельству в жизни самого же преосв. Антония. Когда преосв. Антоний получил докторство и самый крест докторский и по этому случаю у высокопреосв. Филарета был обед; один из присутствовавших – светских лиц, рассматривая из любопытства крест докторский и увидев на оборотной стороне цитату из слов Св. Евангелия, желал знать, какое здесь разумеется изречение. Аскоченский тотчас подскочил с услугою объяснить и сказал: Эти слова следующие: на Моисеевом седалищи седоша книжницы и фарисее. Вся убо елика аще рекут вам блюсти, соблюдайте и творите: по делом же их не творите; глаголют бо и не творят. (Мф. 23:2–3). Услышав это объяснение Аскоченского, высокопр. Филарет тут же подхватил его: «а что же ты не досказал, что «глаголют и врут» точь в точь как теперь ты... и, сказать правду, заврался уж больно нестатно»²²⁴.

Впрочем, отзывы студентов как бы иногда ни оказывались довольно меткими, в сущности придавать им значение возможно лишь в самой ограниченной мере. Одно то, что у разных студентов за разное время эти отзывы были слишком разнообразны, заставляет видеть здесь, больше всего, личные вкусы и свои причины. Некоторые из этих рассказов приводилось нам к случаю воспоминать перед самим же преосв. Антонием; и он вообще смотрел на подобные факты холодно или, по обычной своей манере, махая лишь рукою, даже и тогда, когда рассказы относились к нему в прямую достойную сторону. «Что и хорошее-то в подобном роде слагалось в среде студентов, говаривал он, и это не хорошо, потому что выходит, что студенты забирают себе право быть судьями своих начальников и наставников». Такие отзывы его бывали нередки после посещения им публичных актов или диспутов университетских и академических. «Меня просто поражает, – высказывался он, – нынешняя беспорядочность и бестактность в подобных явлениях. Лишь только успеет кончить речь или диспутацию кто-нибудь, как вдруг самым неистовым образом посыплются хлопанья – и от кого же и откуда прежде всего... От студентов из разных углов, где и слова-то трудно бывает, конечно, сколько-нибудь расслышать... И что за ценители и что за честь от такой оценки?! К тому же если подобные ценители имеют право или, по крайней мере, допущенную возможность выражать одобрительные хлопанья, то кто же ручается, что от них же можно ожидать и шиков и свистов в противную сторону? И тогда что же?! Я давно хочу, да забываю, сказать о. Ректору Академии, чтобы это было выведено из моды. Был один случай, вызвавший преосв. Антония на более определённые объяснения в этом роде. В одном из духовных журналов, ещё в 1869 году, были напечатаны воспоминания о Киевской духовной Академии и собственно о высокопр. Филарете, касавшиеся истинно-отеческих отношений последнего к студентам. Пишущему нужно было проверить и решить, – можно ли эти воспоминания внести целиком в биографию высокопр. Филарета. Оказалось, что эти факты, изложенные в воспоминаниях, были не новы для преосв. Антония; некоторые он знал, как бывшие прежде его ректорства в Академии, а один относился к его ректорству и даже собственно к его лицу. Мы приведём этот последний в подлинных словах воспоминателя²²⁵.

Однажды, после экзаменов, зашёл высокопр. Филарет в наши номера и в одном из них, взяв книгу, присел на койку и стал говорить: «вот как прекрасно здесь! Студенту можно и заняться и вместе отдохнуть. То ли дело так по старому! А то ныне заводят там и сям отдельные спальни, общие занятные комнаты: бедные студенты!» «И мало ли ещё чего истинно прекрасного и высокого знали мы, студенты, в незабвенном старце святителе, что влекло сердца всех нас в благоговейную любовь к нему, и что соединяло всех нас самих в одну семью, для которой Митрополит был поистине отцом, так что все и каждый из нас звали его не иначе, как «наш возлюбленнейший дедушка»²²⁶.

Касательно всех случаев, изложенных у воспоминателя, покойный владыка Антоний выразился прежде всего: «так-то так!.. честь воспоминателю, что он был столько наблюдателен и слагал так глубоко и свято в сердце своём всё виденное в лице и действиях Владыки Филарета». «Но, – продолжал он, – в этих воспоминаниях все-таки одна сторона медали, которая доступна была студентам. А надо знать и то, что и как бывало в этих же самых случаях в отношении к нам – начальникам и приставникам. Для меня особенно памятен и чувствителен был случай последний, т. е. как Владыка отзывался, сидя на койке, что безраздельность комнат занятных от спальных особенно прекрасна. Эти слова, да и самоё посещение комнат в этот раз были мне не в бровь, а в глаз. Благо, что студенты об этом не знали, да и вообще ведали немногие».

«Дело было так, – продолжал покойный Владыка, – ещё находившись в Петербурге и зная, что там в постановке жизни студентов была большая разность с нашею академическою, я и заочно конфузился, что у нас такая патриархальность и халатность... Последнее, главным образом, было в том, что студенты занимаются подчас лежа на кроватях и, при посещениях Инспектора и даже Ректора, остаются буквально в халатах. Об этом-то я и высказывался не раз перед Владыкою. Он сначала пропускал, как бы мимо ушей; однажды же только сказал: «ну а что же? поди и в самом деле лучше по петербургскому-то!» Поэтому, не предвидя в дальнейшем каких-либо возражений и тем более решительного отрицания, я и взялся провести эту мысль более решительно. Он на это опять-таки сказал только: «ну что же? ты, может быть, уже и напроектировал что-нибудь касательно этого?» Это выражение уже более убедило меня в возможности привести в исполнение своё намерение. Я даже и потолковал кое с кем, как бы устроить, и в общих чертах написал домашним образом. Вскоре представился случай, казавшийся мне благоприятным, чтобы доложить Владыке окончательно, как приступить к самому делу. Но тут-то и объяснилось, что значила его прежняя уклончивость... Я не знал, как и поправить дело, особливо, когда неосторожно позволил указать как на пример – на Петербургскую Академию и назвать его настолько достойным, что полагал бы излишним и рассуждать об этом».

«Вот тебе и на! – видимо раздражённо сказал Владыка, – этого только и недоставало, т. е. сравнения «Вавилонского с Сионским»²²⁷. Знал я и прежде тебя и побольше, что там заведено... Там есть и полицмейстер какой-то при Академии, и в баню-то сопровождает студентов фельдшер или лекарь, чтобы определять степень жара и кому дозволить, а кому нет – париться. Знай, что пока я жив, этого не будет; никто меня не убедит, чтобы студенты, уже столько взрослые, матерые, держали себя на пружинках и были как на иголках. Эка беда, что студент в халате; халат с пояском, то же что подрясник; а в подрясниках ходят везде и в церковь; а что студенты иные иногда уснут после обеда, это и естественно; и не думай, что спят от лености, от безделья, а вернее, чтобы отдохнуть, и снова живее и усерднее заняться делом; ленивого-то и праздного и не уложишь в эту пору; он скорее это время свободное употребит на что-либо праздное; а если захочет и не в пору полежать, то и в отдельных комнатах он не затрудниться и не спросит, как это сделать; сам сумеет лучше всякого. Так оставь ты, что тебе втемяшилось по этому делу. Смотри-ка, чем хотел урезонить: там-де в Петербургской Академии так и так... Да там и ректоров стали делать безместными архиереями...²²⁸ Что же ты не говоришь, что и здесь бы так же нужно, тем более, что здесь был уже Ректор-Архиерей (Иннокентий), хотя и в другом значении, потому что он был здешний же Викарий и занимался делами епархиальными. Не думаешь ли и ты о себе, чтобы быть Ректором-Архиереем. Да если бы и вздумали там, я ни за что не соглашусь». По достоверному рассказу одного высокостепенного лица, А. Антоний в конце концов при этом случае, желая смягчить тревожное состояние Владыки Филарета, в чувстве искреннего смирения выразился было так, между прочим: «Что же, Владыка Святый, простите! – И я готов быть в этом деле перед Вами яко агнец безгласен и пожертвовать своими убеждениями»... Но старец-Митрополит и тут ему сказал: «да! хорош ты больно агнец, – готовый на жертву... Агнцы-то не брыкаются, а ты куды было как забрыкался... Чтобы устоять на своём. Оставь, говорю, навсегда, что втемяшилось тебе, – и только».

Но этим одним разом, – говорил преосв. Антоний – дело не кончилось. Ясно было, что Владыка был затронут за живое. В другие разы он, видимо намеренно, возобновлял разговоры если не прямо об этом предмете, то о соприкосновенных, где главная мысль была все-таки об образе и характере отношений к студентам и влиятельных и действенных. Любимыми выражениями его при этом были изречения Св. Апостола: «Яко же доилица греет чада своя... так и начальники и все наставники должны чувствовать себя и выражать свои действия к воспитанникам, послабляюще им, по тому же Апостолу, и самые прещения, а главное, не насилуя их положение одними казёнными порядками по заведённым формам и инструкциям. Последние если и потребны, то опять-таки не на один лад для всех мест». Так однажды, опять заговорив про отдельные и спальные комнаты, Владыка Филарет высказался, «что это разделение помещений и в видах гигиенических-то здесь в Киеве излишне. Там в Петербурге, напр. известно, что двойные оконные рамы хоть целый год не вынимай от сырости и переменчивости погоды, потому и воздух, понятно, должен быть освежаем через перемену помещений; а здесь чистая благодать; зимние-то окна хоть и не вставляй, – а летние-то открывать можно с Марта по Ноябрь... Да здесь, слава Богу, и больных-то воспитанников я вижу по рапортам весьма мало. Да кстати, – я как теперь помню, что когда получил самый первый рапорт, в бытность мою в Петербурге ещё до приезда сюда – в Киев, – (рапорт бывшего тогда Инспектора А. Димитрия о благосостоянии Академии), то перекрестился, что больных студентов не было ни одного²²⁹. А как мне приходилось в Петербурге посещать тогда своего племянника студента (Егора Васильевича Амфитеатрова), бывшего больным, то я перед тамошними Ректором и Инспектором прямо похвалился, что вон-де в Киевской Академии не так, – больных вовсе нет».

«Одним словом, по рассказам покойного влад. Антония, вопросом о спальных и занятных комнатах вызывалось со стороны Владыки Филарета весьма много рассуждений. Однажды же Виктор Ипатьевич, желая смягчить и сгладить самоё состояние Владыки Филарета, подсунулся было со своим словцом, рассчитанным на то, чтобы так сказать, ублажить его». «Да, Ваше В-ство, и сама история подтверждает, что в здешней Академии был настолько освящён порядок в образе житья воспитанников, что можно по традициям определить, – кто, когда, в какой камере жил и где была его койка. Я напр. во весь курс помещался в той комнате, и моя койка была на том самом месте, где почивал, учившись в Академии, Святитель Димитрий Ростовский». Владыка, улыбнувшись, сказал: «да ты бы хорошенько справился, – быть может, и самая-то кровать досталась тебе именно та, на которой почивал Святитель Божий!» «Этого-то я не знаю», – отвечал Аскоченский. «Ну так я тебе скажу: если бы нам с тобою досталось хоть под кроватью-то Святителя Божия полежать, и то слишком много бы чести. А если бы и предположить, что ты жил и спал в той комнате, где Святитель Димитрий, то уж несомненно, что этим самым и комната и место, где стояла кровать Св. Угодника, обратилось тогда же в место запустения по пророку Даниилу, потому что, верно, ты и на месте святе не в состоянии был воздерживаться от твоих пустых и гнилых речей и, вместо воскурения фимиама и горения елея перед иконою, скорее всего воскурялся там у вас табак, а может и бывали возлияния из называемой по здешнему горелки». «А вот и кстати», – обращаясь ко мне, сказал Владыка: «Ведь ты насмотрелся всего там, в Петербурге-то и знаешь, что в спальных комнатах ставятся ночники в видах каких-то особенных, даже нравственно-воспитательных; а я тебе предлагаю, – хорошо бы весьма завести порядок, чтобы в каждой комнате была перед иконою лампадка и зажигалась бы, начиная с чтения вечерних молитв и горела до прочтения утренних. Это будет не то, что ночники... Кто и проснётся ночью, увидит, что свет исходит от св. иконы, небось, перекрестится». Лампадки действительно были и в моё время и зажигались, по крайней мере, на время молитвы, а на всю ночь оставлялись на воскресные и праздничные дни, хотя не всегда и не везде.

Что же касается безраздельности комнат на спальные и занятные, то этот порядок оставался не только до кончины высокопр. Филарета, но и после. Студенты со своей стороны были довольны этим положением и даже боялись, что оно скоро или поздно изменится. В моё же время (в половине 1858 г.) дошло известие по тогдашнему секретное, что вот-вот прибудет какой-то важный из Петербурга чиновник по Духовно-учебному Ведомству; и тут-то студенты подумывали, что существовавший порядок в житье-бытье их более всего бросится ему в глаза и непременно будет отменён. Известие это действительно оправдалось; в конце Сентября приехал Директор Канцелярии г. Обер-Прокурора Св. Синода – действит. стат. советник П.И. Саломон. Назначение его, насколько было доступно знать нам, – студентам, последовало будто бы по поводу статей по разным предметам церковного и духовно-учебного управления, напечатанных в пресловутом тогдашнем заграничном «Колоколе». С этим «Колоколом», привезённом в своём портфеле, как говорили тогда, и осматривал прибывший Директор всё, что подходило под его программу и, по преимуществу, по части воспитательной и экономической. И что ж? Когда он посещал комнаты студентов в существовавшем порядке и виде, то студенты, как говорится, не верили своим ушам, слыша, как посещавший отзывался об обстановке студенческой жизни почти такими же словами, какие известны были, по преданию из уст высокопр. Филарета. И тут-то имя и память последнего ещё более стали благословляться.

Все, доселе изложенные сведения, хотя разновременны и разнослучайны, и относились к лицу Ректора Академии А. Антония, не все непосредственно, тем не менее в них видны, уже достаточно, полные и характеристические данные для определения его управления по отношению собственно к студентам и для верного понимания того самого значения, какое имело здесь личное влияние со стороны высокопр. Филарета.

В одном из своих писем к своим, особенно любимым родственникам²³⁰, А. Антоний выражался о своём состоянии так: «Ах, да! ведь этот первенец ваш новорожденный мне-то приходится уже внук. Вот тебе и новость, пока негаданная!! Стало быть, я сделался уже дедушкой!.. Кстати сказать, недаром и седые волосы уже начали показываться на голове. О! когда бы дал Господь с этими новинками обновления многих ветхостей души моей, и с сединами – прибавлялось и более мудрости духовной и опытности житейской. А слава Богу, что для руководствования во всем этом не стареет, а преизбыточествует духом мудрости и ведения, разума и совета тот, кто для новорожденного уже теперь пра-прадед, который и благословляет молитвенно своего потомка, радуясь, яко человек родися в мир». В этом же самом письме А. Антоний просил родных порадоваться с ним его приятной по службе новости, что у него новый Инспектор – А. Леонтий, – в добрых единодушных отношениях которого А. Антоний был совершенно уверен.

Действительно, по известным нам рассказам лиц из студентов этого времени (XVI курса), оказывается, что при них Ректор А. Антоний был уже таким, как изображает его известный автор в следующих чертах: «На ректорстве А. Антония в Академии новые приёмы проявились в нём ещё более (т. е. сравнительно с ректорством его в Семинарии) и это, конечно, благодаря той среде, на которую приводилось ему теперь действовать и также благодаря и самым летам его и нажитой опытности. На студентов он старался действовать мерами более положительными, чем отрицательными, т. е. мерами отеческого назидания, убеждения, чем устрашения и карания. Никто из студентов за его время не подпал тяжелым последствиям за какой-либо проступок молодости. Вообще он приобрёл несомненное нравственное влияние на студентов»²³¹.

Что выражено в приведённых словах автора о значении самой среды, имевшей прямое влияние на образ и характер ректорствования преосв. Антония, – это совершенно правда. Будь А. Антоний тот же Ректор, но из другой среды по месту его воспитания, или даже не находись он в ближайших отношениях к той же Академии по месту его всей предшествовавшей службы, он не так чувствовал и проявил бы себя во всём настоящем. Это сознавал и засвидетельствовал он сам и лично и письменно в своем приветствии Киевской Академии при торжестве её пятидесятилетия. «Ровно половина минувшего пятидесятилетнего периода Академии протекла на моих глазах и я был во всё это время в постоянной, живой родственной связи с Академиею. С беспредельною благодарностью к Промыслу Всевышнего и с глубочайшею признательностью к этой самой Академии воспоминаю я об этом времени, начиная с воспитания, как наилучшем в моей жизни, которому я обязан задатками всего того, чем я был тогда и чем есмь благодатию Божиею»²³². Сюда же наконец, как нельзя более, идут и те слова, которые были выражены одним из воспитанников той же Академии, хотя и позднейшим по времени, но вполне убеждённым в истинности, сохранившихся и ему сделавшихся известными, преданий, – слова произнесённые при гробе преосв. Антония: «Ты до конца жизни питал глубокую любовь к воспитавшей тебя Академии, и сохранил те заветы и направление, какие воспринял от неё и какие сам утверждал и охранял, и какие та же самая Академия желала бы видеть во всех питомцах своих. И нет сомнения, что Киевская Академия, с благоговением и любовью почитающая память своих великих наставников и начальников, и твоё великое имя с благодарностью впишет на страницах своей славной истории. Воспитанники же её по преимуществу сохранят в сердцах и памяти совмещение в тебе главных свойств, которые они видели и чтили в лице твоём, – это великую силу любви и твоё искреннее горячее чувство ревности и твоих священных убеждений»²³³.

Личные воспоминания самого преосв. Антония об академической жизни, действительно, были всегда постоянно живы и задушевны, как о времени, самом наилучшим в его жизни. Особенно замечательно в его подобных рассказах было то, что воспоминания о тех или других случаях и явлениях сливались в какую-то безраздельность или взаимную переходность во времени. Говоря напр. о чем-либо из времени своего ректорства, он бывало приговаривал: «но во время моего студенчества было это так и так»; и наоборот воспоминая о чем-нибудь из времени студенчества, он присовокуплял: «но при моём ректорстве это было уже не так, – а вот как». С тем вместе эти слова и воспоминания были не передачами только фактов, но дышали, в самую пору рассказов, такою живою участливостью, что воспоминаемое было как бы присущим ему. Самые имена и фамилии студентов, с их даже физиогномиями и характеристическими свойствами, он знал и определял так верно, что надобно было только удивляться. Во множестве он знал всю дальнейшую жизнь и судьбу их, и при этом опять удивительно метко сопоставлял настоящее с прошедшим студенческим. «Да в нём (таком-то) видно было то и то ещё в его студенчестве или даже в Семинарии, и потому можно было ожидать, что выйдет так, т. е. в добрую или худую сторону». Когда он узнавал что-либо особенно хорошее и достойное, то говаривал: «Eссе quomodo nostri!» Самые искренние откровенные письма очень многих лиц, из учившихся при его ректорстве, служили большею частью поводами для преосв. Антония к разным воспоминаниям о разных фактах из времени его академического и семинарского служения. По обычной его манере вводить в живое соучастие в своих рассказах самих слушающих, он обращался бывало с таким вопросом: «да, ведь ты знаешь то и то? или: это при тебе было или прежде?» и т. п. Отсюда же, от одного частного случая речь его иногда распространялась далеко и широко. И, что главное, при подобных рассказах всегда заметно было в нём какое-то чувство внутреннего удовольствия, так что бывшее и неблагоприятное в своё время, при воспоминании сглаживалось в его суждениях. Он, видимо, боялся, чтобы не помянуть, по пословице, чего-либо худом или кого-либо лихом. На письма, в которых обращались к нему лица из бывших его воспитанников с содержанием, иногда очень грустным по обстоятельствам жизни писавших, преосв. Антоний отвечал неукоснительно с полным участием, предлагая советы или оказывая содействие, а иногда и материальную помощь. Пишущему приводилось быть иногда посредником в подобной корреспонденции, по личному поручению преосв. Антония. Подобные письменные обращения бывших воспитанников преосв. Антония основывались именно на том главном, истинно редкостном, свойстве души преосв. Антония, с нравственной и житейской стороны, проявление которого было для всех студентов так очевидно и убедительно из разнообразных фактов и случаев, бывших во время его ректорства и относившихся прямо к среде студенческой. Студенты знали, что никто, как Ректор А. Антоний не мог не принимать к сердцу всё: – и доброе и похвальное, и то, что выходило из порядка и правил благоразумия и благородства; за то и, в последних случаях, всегда были положительно и сердечно уверены, что всякая подобная выходка не выведет его из пределов и меры терпения и благодушия, по крайней мере, когда пройдут первые впечатления. Всего же более считалось нравственно немыслимым, чтобы опасаться за какое-либо, личное с его стороны, преследование и мстительность. Всякий знал только, что в данное время при личных объяснениях с А. Антонием, нужно было глубоко прочувствовать всякое слово и даже самое выражение его лица, кои на этот раз бывали особенно внушительно-строги или, насколько возможно, предупредить его в этом состоянии, хотя бы посредственным искреннейшим объяснением сути и обстоятельств факта²³⁴. Не излагая самого содержания подобных фактов, мы утверждаем за несомненное, что в среде разных курсов бывали именно такие случаи; но при сказанных условиях они оканчивались благополучно для проступившихся, зато всегда не бесследно, как прямые уроки для будущего. О подобных случаях бывали иногда уже и донесения формальные со стороны инспекции Ректору А. Антонию; но он и здесь находился проводить дело так, чтобы не ослаблялись и власть и влияние инспекторские, и достигалась цель положительная. Наконец доходили даже и до самого высокопр. Филарета сведения в этом роде; но и тут Ректор А. Антоний, без всяких прикрывательств, своею тактичностью умел и успевал направлять дело так, что и сам высокопр. Филарет не мог относиться к студенческим проступкам неодобрительно, в особенно строгой мере, а присовокуплял лишь свои внушения.

В силу такой искренней предупредительности со стороны студентов и сам Ректор А. Антоний, чему мы сами были свидетелями, как бы предварял, могущие встретиться, случаи. Он хотя редко и неожиданно посещал студенческие камеры, но не трудно было догадываться, что посещения эти были не без особых поводов и целей. Зная многие студенческие обычаи, бывавшие ещё во время его студенчества, при которых могло происходить то или иное не рекомендующее, он как раз появлялся иногда под эту пору. Заметив же при этом что-либо похожее на известное ему бывалое и не касаясь прямо замеченного, он начинал что-либо побочное в противоположную сторону и тем действительно как бы обезоруживал всех и всякого. Здесь в состоянии студентов происходило именно тоже, что выражалось в известных словах наставников Семинарии, т. е. «совесть ходит по комнатам студенческим». Впрочем, и помимо чего-либо не рекомендующего, посещавший давал, кому следовало, разуметь напр. особенно выдававшуюся халатность, тем более соединённую с неопрятностью; видимая же недостаточность у кого-либо в приличном костюме какого-либо рода не оставлялась без внимания. Известны многие примеры, что оказывавшиеся в последнем виде студенты незаметно были призываемы Ректором и получали пособие на удовлетворение их нужд. Вообще на внешность студентов А. Антоний обращал большое внимание, проводя через неё влияние на сторону внутреннюю. Он с не скрываемым чувством отличал в своих понятиях всех, выделявшихся умением держать себя возможно прилично и в манерах и в одежде. С удовольствием смотрел на то, что некоторые из студентов имели вход в хорошие дома. В его же время, как замечено и в исторической юбилейной записке о состоянии Академии, «нередко почтенные отцы семейств с особенным доверием вручали воспитание детей своих некоторым из студентов»²³⁵. Мы – старшие студенты, в числе избранных, имели даже ту честь, что бывали приглашаемы самими господами профессорами в их семейные праздники на вечера, где участвовали в танцах²³⁶. Сам же о. Ректор А. Антоний в день напр. Пасхи (по крайней мере этот случай был в наш курс) назначал старшим студентам быть у него на розговенье в первый день Св. Пасхи. Равно и, бывший в нашу пору, о. Инспектор А. Иоанникий созывал к себе на вечерний чай и угощение нас же – старших студентов. В среде своей, во взаимных отношениях, «студенты», – говоря словами исторической записки, – «как собиравшиеся с разных концов России, хотя, особенно с самого начала, не чувствовали слишком тесных связей с новою местною средою, зато важною была в нравственном смысле, скоро возникавшая и утверждавшаяся среди них, внутренняя товарищеская связь. Пройдёт каких-нибудь несколько недель и в братской семье студентов, при личных особенностях каждого, при своеобразностях, условленных родиною, вырабатывался общий нравственный облик академического студента, имевший свою симпатичность, свои несомненные достоинства нравственные»²³⁷. Эти слова, насколько приложимы ко всему времени пятидесятилетия и, характеризованной в записке, среде и жизни студентов, можно смело сказать, преимущественно должны относиться к курсам за время ректорства А. Антония в более очищенном и возвышенном смысле и виде. Но как в среде студентов были не только собиравшиеся со всех концов России, а даже из стран заграничных соплеменных и единоверных, преимущественно из Сербии и Болгарии, и как число последних в ректорство А. Антония было особенно значительное²³⁸, то та же вышесказанная характеристическая сторона общего нравственного студенческого облика не замедляла отображаться и на этих последних и, должно сказать, опять-таки под нравственным влиянием преимущественно самого А. Антония. Причина в том, что некоторые из Сербов и Болгар предварительно находились в Семинарии Киевской при ректорстве ещё А. Антония, потом при нём же воспитывались и в Академии. Довольно указать на двоих только, чтобы составить понятие и отдать всю справедливость и честь воспитывавшимся и воспитывавшему их – главному начальнику – и по Семинарии и по Академии – А. Антонию. Эти лица – бывший Первосвятитель Сербский Михаил (Иоаннович) и бывший Министр Народного Просвещения в Болгарии Ф. Стоянов, из коих один кончил курс в 1853 г., а другой в 1857 г. Первый, как принявший в Академии же монашество от руки самого А. Антония, питал и выражал, в полном смысле, сыновнейшие чувствования и отношения к покойному владыке Антонию и от самого начала до последних дней вёл с ним постоянную переписку, заключавшую в себе весьма важные предметы и интересы по части церковных и политических событий и вопросов, особливо в последнее военное время. Покойный владыка Антоний и сам делился с ним некоторыми важными вопросами, по поводу напр. возникавшего дела о духовно судебной реформе у нас в Русской Церкви и, помнится, не раз читая письма, высказывался: «Вон там – в юной, по своей самостоятельности, Церкви какие прекрасные церковные установления, и как представительный элемент церковный, в лице святителей и Митрополита, поставлен и действует самостоятельно от среды светской власти и особенно от всяких чиновнических дирекций». Ф. Стоянов переписывался с ним, по преимуществу, в первые годы своей жизни на родине, где он, – как видно было из его писем, – вступил сразу в самое энергическое противодействие Болгарской униатской партии, имевшей своим известным органом газету – «Цареградский Вестник». С этою целью он и сам некоторое время издавал газеты: – сначала «Время» потом «Советник». Много он трудился тогда же по делу о Болгарских школах. По этим-то делам и вопросам он и обращался со своими письмами к покойному владыке Антонию, который со своей стороны не только ободрял его своими советами, но по его требованиям высылал ему достаточное количество книг, особенно нужных. Вообще же в последнее на Востоке движение и военное и церковное, если покойный влад. Антоний следил преимущественно за чем в современной печати, то более всего за тем, что касалось положения дел, где являлись деятелями упоминаемые лица – высокопр. Михаил и Ф. Стоянов и другие, ему известные, воспитывавшиеся в Киевской Академии и, тем более, в его ректорство.

Нельзя не воспомянуть здесь, в частности, о личности Ф. Стоянова того, что несомненно глубоко навсегда осталось и хранится в воспоминаниях всякого, бывшего свидетелем того торжественного акта – публичного экзамена в Киевской Академии, – который был в 1857 году – в год окончания Ф. Стояновым академического курса, и на котором произносил он речь. Речь эта, по значению и характеру своему – прощально-благодарственная, обращенная к месту своего воспитания и в отдельности к высокопр. Филарету и к лицам – начальникам воспитателям, была настолько глубоко трогательна, что по лицу самого маститого Иepapxa струились слезы, и он начал было говорить, но вместо слов, подозвав сказавшего речь Ф. Стоянова, сперва возложил на его голову свою святительскую руку, а потом прижал его к своей груди и оросил его своими слезами, как истинною росою благодати, исшедшей из глубины его святительско-аскетического духа. При виде этого никто и с самою крепкою натурою не мог уже удержаться от слез умиления. Надобно знать, что этот акт был последний в жизни высокопр. Филарета и вообще он был один из особенно торжественных по самому присутствию лиц, собравшихся из всех высших сфер гражданской и военной администрации – и речь Ф. Стоянова составила верх всего, что только можно было вынести особенно впечатлительного. Этот же акт был последний и для ректорства А. Антония и он сам слишком живо помнил и воспроизводил всю картину этого акта, так как видел во всём этом плоды и венец для себя за всё время трудов своих в деле воспитания, в котором сила и действие преимущественно его нравственного влияния были так благотворны, что и самые чужестранные питомцы проникались и исполнялись таким духом, настроением и чувством, какие могут служить образцами и для своих соотечественных.

Но при столь отрадных воспоминаниях покойный владыка Антоний не проходил молчанием, каких особенных трудов и хлопот стоило ему, чтобы не только приобучить поминаемых воспитанников из чужестранцев к порядкам здешней семинарской и академической жизни, но и акклиматизировать их физически в отношении даже пищи²³⁹. Не скрывая истины, он отзывался об их характере национальном, подчас как очень неспокойном и притязательном на какие-то, по их понятиям, особенные права на то и другое, якобы условленные самим правительством... Бывали случаи, особенно в начале, при которых делались, хотя и не прямые и решительные, заявления, иногда коллективные, что они-де, в противном случае «потребуют своих паспортов»... Сколько нужно бывало толковать им при этом, что самоё их представление о своём положении здесь чуть не детское, и что само правительство, их приславшее, первое поставит им в вину такой образ их поведения и т. п. Неспокойность же их выражалась то со стороны неудобства в помещениях, то по части стола, начиная с самого хлеба, так как черный хлеб для них был не по вкусу. Для удовлетворения, по мере возможности, нанимался на некоторое время для них даже отдельный дом; но и тут было мало довольства. В Академии же некоторые из монашествующих простирали свои желания до того, чтобы им разрешено было открытое употребление общестуденческой мясной пищи. Но это и помыслить было невозможно при жизни Владыки Филарета, хотя последний, выслушивая некоторые, по необходимости доводимые до него, в этом роде сведения, – говаривал: «Им поди, мяса хочется... но тогда с ними и совсем не сладишь... в головы-то их полезет ещё большая дурь». Была одна ещё сторона, которая хотя явно и не проявлялась, но в их убеждениях существовала и будто бы там, на родине у них этот порядок был почти в канонической практике. Дело состояло в том, что когда из студентов чужестранцев, бывшие в священном сане, иерейском и диаконском, назначаемы были к сослужению, то они полагали, что нет им надобности приготовляться к сему служению по принятым правилам и непременно за всякою литургиею приобщаться Св. Таин; что – это безусловно обязательно будто только для главного священнодействующего лица, а предстоящие могут приобщаться только по произволению подобно тому, как диаконы в нашей Церкви могут участвовать в литургии и с приготовлением и без приготовления. Когда об этом узнал Владыка Филарет, – говорил преосв. Антоний, – то отнёсся слишком серьёзно; хотел было снестись по этому предмету формально с известными ему святителями Болгарскими и Сербскими, а мне поручил строжайше следить за малейшим проявлением чего-либо подобного. Нужно знать, что в числе студентов, в наше напр. время, были уже очень пожилые из священников, а из монашествующих находились один из Сербов, в звании протосинкелла, а один (из Болгар) архидиакон, бывший прежде на родине в роде директора училища и, по словам его, известный там сочинитель чего-то. Некоторые из этих лиц, и в большинстве, не выживали полного академического курса, а возвращались на родину в видах получения хороших назначений; даровитостью способностей они обладали почти все значительною. В нравственном отношении каких-либо неодобрительных наклонностей и проступков в них вообще не замечалось; взглядов и убеждений в смысле национально-политического чувства и настроения тоже, хотя личный патриотизм выражался иногда до энтузиазма, особливо в виду, бывших в это время, военных событий по поводу Крымской войны. При этих-то нравственно добрых началах и задатках, действительно, не могло не прививаться к ним всякое доброе влияние в деле их образовательного воспитания и не развиваться сознательно-благородное и благодарное сочувствие ко всему русскому, а непосредственно к месту воспитания и лицам – воспитателям, и в особенности к стоявшему во главе А. Антонию.

Обращаясь опять к общей среде студенческой жизни и к действиям А. Антония на эту среду, мы не можем не высказать здесь того, что в своё время было тайною в действиях А. Антония, разумея последнюю в смысле христианском по слову евангельскому. Чтобы удовлетворить требованиям и условиям жизни студентов в возможно сколько-нибудь улучшенном виде, средства экономические в Академии были слишком ограниченны и прямо недостаточны по существовавшим тогда штатам. На полное содержание студента полагалось в год 85 руб. 71 ½ коп. Со времени же начала Крымской войны – с 1858 года цены на все жизненные потребности возвышались постепенно и, в последние годы той же войны, достигали степени весьма значительной. Хотя, по особенному ходатайству, прибавлено было к сказанной сумме ещё по 14 руб. 28 1/2 коп., но и этой суммы в 100 руб., уже было недостаточно. По этому поводу и выразилась, разумеемая нами, сторона благодетельных действий А. Антония, совершавшихся им в тайне. Нам приводилось знать это ещё в своё время при непосредственных отношениях к делам экономии и к самому эконому; а затем был один случай вызвать и самого покойного влад. Антония к признанию и подтверждению действительности. Впрочем, это же самое прояснилось для нас ещё при самых начальных приёмах у высокопр. Митрополита Филарета, о которых была уже речь в своём месте. Узнав из моих рассказов, что я поступаю в Академию уже после восьмилетней служебной светской жизни, высокопр. Филарет, помню как теперь, сначала рассказал и о себе, как будучи уже Префектом Севской Семинарии, он тоже посылал прошение к тогдашнему Московскому Митрополиту Платону о дозволении ему поступить учиться в бывшую образцовую Троицкую Семинарию²⁴⁰. Но я ведь, говорил он, был монах, – это другое дело... А вот как-то ты, мой земляк, станешь привыкать к академической жизни. У нас брат, сказать по правде, не больно привадно житьё-то студентов, хотя для них – молодых людей, не испытавших ещё свободной жизни, ничего, хорошо. Ну, а для тебя-то не больно будет по вкусу, начиная со здешних галушков (по уфимски тоже, что салма татарская, только гораздо крупнее) и продолжая коржами и фасолью²⁴¹. Благо, что вон и он-то (покойный влад. Антоний в эти минуты занят был чем-то за особым столом) такой Ректор добрый и заботливый; да и я то его постоянно и прошу и понукаю, чтобы он всячески радел о студентах. Я вижу и сам, что на казённые-то суммы не всё можно сделать, что нужно и хотелось бы. Потому-то, слава Богу, мы с ним помаленьку поправляем дело. Послушай-ка, о. Антоний! – обратился к нему Владыка Филарет, – я вот говорю с ним о жизни-то академической, чтобы ему не пришлось подчас поскорбеть. Так ты смотри же, поустрой для него, что нужно получше. Да кстати, ты давно что-то не брал у меня денег или твоих пока хватает».

На деле, – о чем собственно мы хотим теперь сказать, – было так, что Ректор А. Антоний, особливо в последние годы Крымской войны и до самого затем конца своего ректорства, все своё жалованье по должности ректорской и профессорской или прямо оставлял в руках эконома и в нём только расписывался, или же передавал все эти деньги тому же эконому в восполнение разных недостатков в экономии по содержанию студентов. Кроме того, как замечено было уже прежде, при тех или других недостатках, усмотренных им лично при посещениях студентов, он передавал им лично деньги на необходимые нужды и потребности. О себе мы можем свидетельствовать тоже. Так как поступление моё в Академию было в не порядка, прямо в высший курс и, следовательно, сверх наличного комплекта и, к тому же прибытие моё было ещё в начале Мая – за три месяца до времени приёмных экзаменов, то тот же Ректор А. Антоний восполнил всё, потребное на содержание и устройство спального прибора и, наконец, принял на свой счёт первоначальную студенческую экипировку, хотя высокопреосв. Филарет, сам от себя, высказал А. Антонию, чтобы не стеснять меня в праве носить и прежнюю мою светскую одежду, не исключая самого фрака. При отъездах на родину или на назначенные должности большинство студентов пользовались денежными пособиями из рук того же А. Антония. Содержание хора певчих, в составе которого находилось значительное число мальчиков из училищных учеников, во многом восполнялось из средств его же.

В улучшении хора А. Антоний принимал особенно живое участие, и в его время академический хор славился по городу; были особенно замечательные голоса, в лице напр. Чумачевского. Самый В.И. Аскоченский, в это время свободный от всех должностей и служебных званий, частенько являлся в хор и на спевках, и в храме. Студенты были все в восхищении от пения. Сам А. Антоний скорбел подчас, что не мог часто совершать Богослужение у себя в Монастыре, бывши приглашаем к каждому служению высокопр. Филарета. Зато он бывал нередко на спевках в особом певческом флигеле, около которого, бывало, в летнюю пору толпились прогуливавшиеся студенты и затем, наслушавшись пения, переносили его и в комнаты, распевая, как кто умел и мог. Тоже бывало и по выходе из церкви в праздники, когда петы были особенно избранные св. песни и концерты и петы были действительно художественно. Расположение к пению вносило и развивало в студентах вообще настроение церковное, выражавшееся в том, что не нужно было запирать их на замок, как случилось, в прежнее время, застать их однажды и самому высокопр. Филарету²⁴². Студенты нередко имели усердие бывать не только за поздней общей обедней, но и за ранней. Нередко можно было знать, что некоторые успевали ранним утром побывать в Лавре в св. пещерах и возвращались к поздней обедне в братский академический Собор. В этом отношении прямое и живое влияние на студентов было в личном примере самого же А. Антония. Всем студентам было известно, как он, при всех разнообразных обязанностях, неопустительно бывал почти на всех ежедневных церковных службах, особливо на ранней литургии. О ревновавших этому примеру студентах бывали иногда толки двусмысленные. Некоторые думали, что со стороны посещавших Богослужение было только желание быть замеченным Ректором в церкви, но в сущности оказывалось иное, т. е. искреннее усердие. Сюда-то вполне и идут слова известного автора, что «не осталось без особенного влияния на студентов и известное аскетическое настроение Ректора А. Антония. Первые курсы его ректорства в Академии дали сравнительно много монашествующих из студентов, хотя (впрочем) А. Антоний ограничивался тем, что только благоволительно принимал заявления желающих принять монашество, отнюдь не беря на себя склонять к тому»²⁴³. И в другом месте: «Как ревностный блюститель иноческого устава и монастырского благочиния (по званию Настоятеля Киево-Братского монастыря, в котором находилась Академия) А. Антоний был и воспитателем молодых иноков (из студентов), усвоивших иноческое благочестие его»²⁴⁴. На первых словах воспоминателя нельзя в особенности не остановиться вниманием. В них, очевидно, проблескивает известная мысль, что принятие воспитанниками монашества в самую пору студенчества происходило под влиянием, в смысле вербовки, и даже под давлением лиц начальственных и, таким образом, жизнь их, неразвившаяся и недозрелая, нередко загублялась навсегда. Подобные печальнические, а в сущности «наполненные», по выражению Церковного Вестника²⁴⁵ «ложными изветами и злословием», описания вошли в особенную моду под пером Ростиславовых и К⁰. Но в отношении к лицу А. Антония едва ли кто из самых досужих и рьяных собирателей подобных материалов нашёлся бы приложить какое-либо пятно. А то верно, что в его ректорство, начиная с 1851 г., в течение почти пяти курсов, приняли монашество 27 студентов, из коих двенадцать лиц²⁴⁶ теперь уже в сане святительском, а прочие, кроме умерших, в архимандритском. С окончанием же ректорства А. Антония число желавших поступать в монашество уменьшилось до резкости; не стали принимать монашества далее вдовые священники, обучавшиеся в Академии, хотя казалось бы – кому всего естественнее переход в это звание, как не этим лицам?

Не принимая на себя дела – располагать, как-либо по своему почину, кого-либо из студентов к монашеству, – о чём замечено выше, – А. Антоний, очевидно, оставался верным тем своим рассуждениям, какие выражал ещё в юношеском возрасте в письме к своему двоюродному брату (Александру Несмелову), о чём известно уже читателям. Зато относительно поступления студентов в духовное звание он поступал иначе. По поводу того, что преосв. Иннокентий много раз обращался к А. Антонию с просьбою избрать кандидатов из окончивших курс в Академии для поступления в законоучители в его – Херсонской епархии, А. Антоний со своей стороны отзывался так: «Не знаю как было прежде, но я стараюсь у себя в Академии, между прочим, всячески возбуждать в воспитанниках и питать расположение к пастырскому служению и имею довольно опытов, что это расположение и охота у них теперь есть, так что многие, тотчас по окончании курса, изъявляют прямое желание быть священниками, как и у нас напр. до пяти человек и едва ли не более»²⁴⁷.

В заключение изложения действий и отношений Ректора А. Антония к среде студенческой, проявлявшихся во всём в положительно достойном виде и значении нельзя пройти молчанием и некоторые сведения иного рода и свойства. Прежде всего мы должны сказать, хотя вкоротке, об академической больнице, состояние которой было просто из рук вон. При первом взгляде на такое запустение больницы оставалось разве только думать, что в самом деле, Киевская местность настолько, – по выражению высокопр. Филарета, – была благодатна, что и болезни не могли проявляться и, следовательно, нечего было заботиться о благоустройстве больницы. Но как при виде больницы, в таком или ином устройстве и обстановке, соединяется неминуемое представление о докторе, то в лице только последнего и можно было найти ключ к разрешению всяких недоумений. Доктором был с незапамятных времен статский советник Пелехин. Он же, надобно знать, был с самого прибытия высокопр. Филарета на митрополию и его домашним доктором. Он то и был виновником такого запустения больницы. По словам самого же преосв. Антония, это лицо имело такой кредит у Владыки Филарета, что беда, бывало, и заикнуться по какому-либо вопросу о неудовлетворительности условий для больных студентов. П-хину Владыка Филарет, бывало, не преминет высказать всё; а тогда-то и П-хин в своё, хотя и мнимое, оправдание, случалось, но говаривал кое-что на студентов же. Были факты, по коим Владыке Филарету было докладываемо даже официально, чтобы заменить П-хина другим, – но и это не имело успеха. Делали иногда уже так, что незаведомо для П-хина, в важных случаях приглашали доктора со стороны. Но как по пословице «нет худа без добра», то выходило, что и действительно заболевшие студенты большею частью неохотно шли в больницу, а не то, чтобы иногда воспользоваться случаем притворно поболеть. С кончиною только Митрополита Филарета кончилось такое владычество доктора П-хина; он был уволен и больница явилась в другом виде, очень приличном.

Другое сведение в том же, неблагоприятном для академической жизни, свойстве и значении есть то самое, которого не мог не указать и автор «Исторической Записки», читанной на юбилейном торжестве²⁴⁸. Вот подлинное изложение этого сведения: «Едва ли не единственный случай некоторого беспокойства между студентами был в 1858 г. Оно объясняется отчасти тревожным настроением общества в то время и брожением разных незрелых идей, а ещё более – неудачною постановкою в Киевской Академии некоторых новых элементов администрации. Благодетельно, впрочем, было тогда же участие в этом деле прежде бывшего Ректора Академии, а с 1858 г. Викария Киевской Митрополии преосв. Антония, успокоившего студентов своими отеческо-пастырскими объяснениями с ними. Но и к чести студентов того тревожного времени должно присовокупить, что некоторые из них, выбыв из Академии, оказались людьми дельными в других местах, где доканчивали своё образование или куда поступили на службу. Ходил иногда слух о существовании в академической корпорации каких-то исключительных малорусских симпатий, идей; но слух был неосновательный, если между студентами малороссами, особенно в начале курса, завязывались товариществ споры об отличительных достоинствах народности малорусской и великорусской, особенно народной поэзии, народных песен, – то далее этих споров, впрочем полезных, занимательных или же служивших приятным развлечением, дело не заходило; научно-литературные стремления студентов были всегда не иные, как общерусские».

Сведение это, при всей его верности, требует, однако, некоторых дополнений и объяснений. Указываемое беспокойство действительно зависело отчасти от тогдашнего тревожного настроения в обществе, а в частности от начинавшего уже гудеть и в ушах студентов тогдашнего «Колокола», книжки которого попадали тайком уже в руки студентов. Первоначальное же брожение исходило, сказать правду, из ближайшего источника и вовсе не из-за идей, а из-за ядей... и началось оно собственно в студентах младшего курса, и ими только ограничивалось; старшие студенты все до едина были решительно безучастны. Этою самою разностью состояния студентов и доказывалось, как было благотворно влияние во время ректорства А. Антония, которого по краткости времени не могли воспринять младшие студенты. История этого беспокойства скоро попала на страницы того же «Колокола» через посредство некоторых, из тех же младших, студентов. Видеть же в действительности всю эту историю, начиная с факта – подачи коллективного прошения полною гурьбою прямо в присутственную камеру Академического Правления перед зерцало, было в своём роде прекомично... Кому-то из главных заправителей вообразилось, что подача прошения в таком роде есть акт чрезвычайной важности, и потому он же сам, как избранный представитель, при входе в присутствие, возложил прошение (нужно заметить, написанное на гербовой бумаге) на голову и, затем коленопреклоненный, опять с головы своей, прошение положил на присутственный зерцальный стол. Всё прочее собрание, сопровождавшее эту челобитную, оставалось в благоговейном безмолвии перед воображаемым великим значением совершавшегося... Начальство, впрочем, встревожилось не на шутку, особливо бывший тогда Ректор А. Израиль, который, как говорили тогда, даже заперся у себя дома. Но не замедлила осуществиться в состоянии самих студентов пословица: «блудлив как кошка, и труслив как заяц». Спустя несколько часов, в среде тех же студентов пошли уже разъединённые тихомолвочные толки. Многих страшно озадачила самая необычайность церемонии, совершённой с челобитной; от важности её стали заключать к важности последствий. Стали туда и сюда обращаться с расспросами и советами: «можно ли де отказаться от подписи и как это сделать?» К пишущему, как по положению своему, считавшемуся за человека более опытного и бывшему к тому же делопроизводителю, было несколько таких одиночных потаённых обращений. Само собою, немного нужно было благоразумия и соображений, как подействовать на обращавшихся трусов, а через посредство их, и на других. К вечеру уже вся коллективность была близка к распадению, хотя ещё потаённым только образом. Между тем эта история все-таки требовала, чтобы положить ей конец более решительный. Доложено было тогда же бывшему Викарию Преосвященному Антонию, управлявшему в это время митрополиею, за неприбытием ещё высокопреосв. Митрополита Исидора. Скорое ожидание последнего, всего более, придавало значения этой истории и требовало возможно скорее уладить дело. Преосвященный Викарий Антоний вечером же часов в семь прибыл в Академию и распорядился, чтобы недовольные собрались в комнаты бывшего тогда Инспектора A. Иoaнникия²⁴⁹. Сам же Ректор А. Израиль так и не являлся – сколько из страха, столько, очевидно, из сознания своей неосторожности, породившей эту самую историю. Он прибыл в Академию месяца за два перед этим. Уже почти отживши свои служебные годы, (он был из воспитанников второго курса 1821–1825 г.) и, главное, не видавши во всё это время стен академических, он между тем хотел показать себя и во всей, прежде бывалой, важности академического Ректора и в современном виде и вкусе; относился резко и неосторожно вслух самих студентов к разным сторонам в жизни академической, хвалился и обещался всё поставить по своему и т. п. Это-то и послужило первою искрою для недовольства некоторых из младших студентов. Исходным пунктом было недовольство столом; а тут Ректор сам первый и оказался несостоятельным, чтобы удовлетворить их требование.

Принятое преосвящ. Антонием участие в этом деле, как сказано в исторической записке, действительно сразу оказалось самым влиятельным и благодетельным. При личном посещении Академии он успокоил всех недовольных студентов, разъяснивши им самоё дело, послужившее поводом к их неосновательным заявлениям, и, главнее всего, как он и сам сказывал, подействовал на всех одним далее напоминанием имени высокопр. Филарета, дух которого, несомненно, тревожился таким небывалым в любимой им Академии явлением. Напоминание это действительно не могло не иметь своей силы, так как имя высокопр. Филарета было ещё слишком живо в памяти и чувствах всех – даже и младших студентов, курс которых начался ещё при жизни его. В доказательство таких всеобщих чувствований в отношении к имени и памяти высокопреосв. Филарета в среде студентов мы можем указать на следующий факт, имеющий приложение и к настоящему предмету, т. е. к экономической стороне академической жизни.

Приближалось 1-е Декабря (1858 года), – бывший день тезоименитства высокопреосв. Филарета. Привыкши это число считать в числе табельных – не учебных, и желая почтить его в этом году особенным молитвенным поминовением имени в Бозе почившего Иepapxa, мы все, студенты, наперёд с полнейшею уверенностью рассчитывали и планировали, как это совершить благоприличнее. Ректору даже и не докладывали заранее в силу той же уверенности, что он и сам примет полное участие во всём, начиная с Богослужения. Студенты все, сколько-нибудь умевшие и способные петь, желали составить общий хор, особенно, для панихидного служения. Каково же было удивление, когда накануне дежурный старший, после доклада Ректору, объявил, что он – Ректор не согласен закрывать классов 1-го Декабря и даже желания студентов назвал фантазиями; а о высокопр. Филарете будто бы выразился, что он-де и «без того свят и что в молитвах не нуждается». Не станем говорить, как это было понято и принято студентами... Только на другой день, действительно, начались классы. Пользуясь долгим не приходом г.г. Наставников – тоже полагавших, что учения не будет, – мы, студенты, приготовленным прежде общим хором пропели по частям чуть не всю панихиду; а песнь: «Покой Спасе с праведными раба Твоего» повторяли несколько раз и, в полном смысле, сквозь слезы²⁵⁰ каждый. Лекции, однако, начались... Вдруг часов в 11 прибежал служитель Правленский, бледный как смерть и, обратившись ко мне (пишущему), чуть не кричал: «панычу, панычу! скорийшь поспешайте до Правления, бо вас там дуже треба»... Что же оказалось?! В этот день, как в первое число месяца, надлежало быть свидетельствованию сумм. Суммы академические хранились в своей, так называемой, «казёнке», находившейся в одном коридоре с Правлением, – имевшей крепкую железную дверь и запоры, а окна за двойною решёткою; одним словом «казёнка» считалась неприступною. Но оказалось, что казенка-то осталась нетронутою, а того, что в ней хранилось, не осталось и следов, – т. е. бывших наличных сумм. Денег по документам числилось к 1-му Декабря 6 452 р. 45 коп. и они то были похищены до копейки; найдены только разбросанными банковые именные академические билеты. Можно вообразить, каков был переполох в среде начальства, особливо же в состоянии самого Ректора А. Израиля! А студенты со своей стороны, проникнутые перед этим известными чувствами, не могли не признать здесь как бы явного «знамения от лица» в Бозе почившего Первосвятителя Филарета в воздаяние Ректору за его столь резко выраженное отношение ко дню его памяти... Некоторые втихомолку выражались: «вот тебе, о. Ректор, и «Филаретов день» в смысле известного выражения «вот тебе бабушка и Юрьев день».

Похищенные деньги, при всех розысках, так и пропали бесследно навсегда. А как деньги необходимы же были для текущих расходов и на жалованье и на содержание вообще Академии, то Правление вошло к Высокопреосвященнейшему Митрополиту тогдашнему – Исидору с ходатайственным представлением, разрешить взять заимообразно деньги из сумм Лаврских. Но высокопр. Митрополит отклонил этот заём и указал на ближайший источник из сумм Киево-братского монастыря, – что и было исполнено. Когда же донесено было Высшему Начальству о похищенных деньгах, оно во-первых, сделало распоряжение по этому поводу, между прочим, циркулярное, чтобы впредь все казённые суммы отправлять на хранение в местное казначейство, – во вторых, чтобы похищенные деньги восполнялись из указанного источника, из сумм Киево-братского монастыря, а о возврате их не упомянуло²⁵¹.

Результат всего этого понятен. Ректору А. Израилю, как Настоятелю Киево-братского монастыря, очевидно, пришлось вследствие употреблённой на содержание Академии столь значительной суммы монастырской, получить личный дефицит по части доходов. В силу же катастрофы и по содержанию Академии и в частности студентов, особливо по части стола, расходы были ведены в возможно ограниченном виде. Таким образом, досталось по пословице, «всем сестрам – по серьгам». После этого Ректор А. Израиль, вместо своих широких и заносчивых предположений и обещаний сделать то и то в улучшение житья-бытья студентов, даже уже слишком принизился, имевши при этом новую неосторожность высказываться перед студентами же, что он страшится увольнения от должности за эту катастрофу в связи с прежнею историею. Студенты же – бывшие виновники этой последней истории, тоже почувствовали своё состояние и готовы были желать хотя того же, что было в прежнее время по части содержания. Но и этого, особенно на первых порах, нельзя было возвратить. Все чувствовали и сознавали, что нет уже того потаённого источника, из которого, бывало, восполнялись те или другие недостатки по части их содержания. Высокопр. Филарета не стало навсегда, а высокопреосвященнейший Митроп. Исидор не имел ещё пока оснований и побуждений к особенному расположению к студентам, особливо зная о недавней истории; Ректор же А. Антоний был уже в стороне от Академии, и в нём, так или иначе, та же история подорвала уже некоторые чувствования и отношения к студентам. Одним словом прежний элемент и дух, и весь строй академической студенческой жизни, с выбытием не только Ректора А. Антония, но и Инспектора А. Иоанникия (назначенного в Октябре 1858 г. в Ректоры Киевской Семинарии), переменился слишком резко. Резкость обозначилась тем более, когда при том же Ректоре А. Израиле поступил в это же время новый Инспектор Иеромонах Валериан (Орлов), сам по себе человек в высшей степени симпатичный, но слишком молодой и неопытный и, к прискорбию всех, говоря словами Церковного Вестника, – «если отбросить всякую прикровенность, имевший слабость²⁵², не особенно даже прикрываемую им самим, и потому скоро доведшую его до увольнения от службы²⁵³. Наконец в лице этих же обоих начальников и, с тем вместе главных профессоров Богословия, и самое преподавание этой науки приняло другой характер, со стороны одного по его устарелости, а другого – по молодости и склонности ставить некоторые взгляды и вопросы, неуместные для слушавших студентов... Отсюда-то могло статься, что в среде студентов, особливо при отсутствии нравственного влияния, могли вкрадываться и производить брожение некоторые незрелые идеи вопреки тому, что было наоборот мудро и влиятельно охраняемо в преподавании, преимущественно, самого Ректора А. Антония. Об этой учебной и учёной его деятельности и о прочих сторонах его служения на должности Ректора Академии речь в следующей главе.

О характере и направлении преподавания А. Антония, как Профессора Богословия в Академии, мы уже видели свидетельство, в своем роде, историческое. Главною и знаменательною чертою его преподавания признано то, что в нём проявлялся дух некоторого особенного благоговения к святыне христианской истины, – дух его личного благоговейного истинолюбия, который послушающих его настраивал к тому, чтобы они, вся искушающе, добрая держали, чтобы среди наплыва разных искусительных воззрений они умели блюсти самую сущую прямую истину²⁵⁴. Воспоминатель же позднейший говорит об этом так: «Как Профессор А. Антоний, надобно правду сказать, не обнаруживал такой глубокой и многосторонней учёности, такого увлекающего таланта, каким восторгались студенты в Арх. Димитрии. Но Антоний был человек сильной веры, глубокого убеждения, живой любви к истине, – и это восполняло не особенно сильную научную сторону его богословских чтений, тем более что он не опускал поощрять проявления самостоятельной научной работы в студентах²⁵⁵.

В этих обоих свидетельствах преподавание А. Антония в его характере и значении определяется, очевидно, сравнительно, – в первом по отношению вообще к тогдашнему и последнему движению и направлению богословской науки, в последнем же непосредственно к предшественнику А. Антония. Говоря же безотносительно, мы позволяем сами по себе выразиться о преподавании А. Антония в таких кратких словах: «в каком духе, направлении и характере составлялось им его Догматическое Богословие, точь-в-точь, таково же было и самоё его преподавание. Такая тожественность наглядно доказывалась уже тем самым, что бывало А. Антоний не иначе являлся в аудиторию, как со своею же Догматикою в руках. Видно было всегда, как на душе его лежала, и в лице, и голосе выражалась одна забота, одна задача, – чтобы всё, содержащееся в Догматике его в сжатом, но твёрдом, строгом, ясном и отчетливом виде преподать во всей полноте, и чтобы при этом внушить и внедрить в слушающих верующую мысль и чувство о том, чтобы всё Богопреданное учение Православной Церкви сохранять во всей чистоте и неприражённости к нему никакого свободного слова, хотя бы, по видимому, и вызывавшегося при тех или других предметах и изъяснениях. По видимому это бывало скучно; но достаточно было только следить за всеми выражениями преподававшего, чтобы проникнуться всем вниманием, или точнее – сочувствием к тому, как всё это выходило у него и из него искренне-молитвенно, благодатственно... В конце класса, бывало, непременно на лице А. Антония выступал самый нежный, девственный румянец...

Преподавание Догматики в его время было разделено между двумя Профессорами. А. Антоний читал одну первую половину, – а вторую, начиная с трактата о Благодати, Инспектор. При преподавании некоторых трактатов, напр. самого Введения, о свойствах сущности Божией, о Таинстве Пресвятой Троицы само собою трудно было бы и требовать особенной оживлённости и так называемой научности. Зато трактаты о Промысле Божием, о свойствах жизни Божией и т. п. выходили особенно оживлённы и порождали самоуглубление, в смысле и духовной созерцательности, и нравственного чувства, и деятельности. Вообще преподавание А. Антония было скорее похоже на проповедь; потому кто слышал или даже читал его проповеди, тот легко составит полное понятие о его преподавании Богословия. В последнем легко можно было сразу видеть в начале лекции своего рода приступ, где наперёд высказывалось общее содержание всей лекции или преподаваемого отдела, и затем незаметно делался краткий вывод с нравственным, смотря по содержанию, приложением.

О таком методе своего преподавания сам покойный влад. Антоний и впоследствии высказывался всегда, как благотворном и целесообразном. Он говаривал, что из класса студенты не должны выходить иначе, как воспринявши выслушанное в полном целом, и вынося его, как свой запас, хотя в течение класса добытый в частности, в отрывке, но так, чтобы они сами находили ему место в связи всей системы. Такой метод и характер преподавания и сами студенты не могли не признавать целесообразным и даже выгодным. Нужно знать, что в тогдашнее время были экзамены полугодичные; перед каждым же были репетиции и отчёты, как на репетициях, так и на экзаменах, требовались точные по программе, которою служила именно Догматика А. Антония.

Впрочем, о характеристике преподавания разными профессорами в Киевской Академии сохранились предания, слышать кои приводилось нам не без интереса. Для обозначения разнообразности этой характеристики был целый ряд терминов, оканчивающихся на «ительно». Выходило, что преподавание было: «поучительное, вразумительное, умилительное, зиждительное, вдохновительное, восхитительное, утомительное и даже давительное и усыпительное»... К кому именно и в какой мере прилагались эти термины, всякий разумел по своему и про себя. Из этих-то категорических терминов, само собою, относились и к А. Антонию, какие были свойственны по достоинству, именно первые из пяти.

По званию и обязанности Ректора, А. Антоний посещал лекции других профессоров не часто. Цель этих посещений, как оказывалось, была собственно дисциплинарная, чтобы наблюсти, все ли студенты бывают в классе и внимательно ли держат себя. По справкам выходило, что к этому он вызывался, иногда доходившими до него, сведениями со стороны инспекции или же самих г.г. профессоров, или тем, что приводилось ему самому, случайно, замечать студентов, ходивших по аллеям в часы лекции. Сочинения студентов (срочные на месяц и более), рассматривал он внимательно; потому писавшим неудовлетворительно он не опускал случая делать личные внушения. Особенное же внимание обращал на проповеди, по одобрению профессора, назначавшиеся к произношению. Он сам немало исправлял их и, когда назначал кому говорить за поздней или ранней обедней, требовал к себе студентов и руководил по части произношения. По проповедям он более всего определял и даровитость и настроение студентов; ценил по преимуществу те проповеди, в коих видел много текстов из св. Писания, свидетельств святоотеческих и, наконец, из богослужебных книг. Такие проповеди он называл истинно церковными, назидательными; в противном случае – говаривал: «это не проповедь, а просто каляканье или светско-литературное фразёрство». Во всём этом, очевидно, было сильное отражение на нём самом духа и влияния Гомилетических чтений Якова Козмича Амфитеатрова.

Курсовые сочинения студентов, признаваемые рецензентом-профессором достойными степени Магистра, он тщательно рассматривал и оценивал лично. Побуждением к этому служило, между прочим то, что такие сочинения обыкновенно представлялись вместе со списком магистрантов в Св. Синод и, по распоряжению последнего, рассылались к разным лицам – епархиальным Преосвященным для окончательной рецензии и отзыва о достоинстве. «Слишком бывало щекотливо, – говорил он, – когда получались оттуда те или другие указания и замечания, поставлявшиеся, само собою, на вид Академической Конференции и во главе её, Ректору. Но ещё более требовалось осмотрительности в этом деле в отношении к ближайшему ценителю – самому Владыке Филарету. Он, бывало, не даст отдыха ещё с ранней весны, как только переедет в Голосееву пустынь, чтобы ему представлять курсовые сочинения постепенно. Причитавши же то или другое, он прежде всего начинал, бывало толковать вообще о степени развития сравнительно с прежними курсами. Когда же усматривал что-либо в частности, особенно в направлении, то редкие объяснения принимал в уважение; иногда же прямо отрицал, чтобы такой труд мог быть магистерский. Это высказывал он не мне только, но и другим академическим. Для меня же подобные случаи были вдвойне щекотливы. Иным думалось, подчас, что здесь было моё личное участие. Между тем, я сам первый иногда был на стороне достоинства сочинения, а выходило не так. Или наоборот, бывало, по мнению общему и сочинение и вообще личность студента были, как говорится, среднего достоинства, – Владыка же Филарет усматривал и признавал что-то особенное и, при самом утверждении уже списка, говорил иногда так: «ну нет!.. вот этот-то студент пусть будет тут; я помню его сочинение и на экзамене я последил за ним: он стоит магистра. Пусть те все будут ваши, – а этот мой». Тут же своей рукой сделает, бывало, перемену в списке и отдаст переписать и представить снова; – что и исполнялось безмолвно и с общим полным признанием справедливости сделанного распоряжения.

В доказательство того, как смотрел на сочинения и как понимал и проникал их значение и дух высокопр. Филарет, уместно привести следующие слова одного из воспоминателей (прежде уже указываемого)²⁵⁶. «Даром различия духов, аще от Бога суть, о котором говорит возлюбленный ученик Христов (Ин. 4:1) покойный Митрополит Филарет (Киевский) обладал, по свидетельству любимейшего и достойнейшего из профессоров наших, в высшей степени». «Прочитав курсовое сочинение студента Л-ва, – сказывал этот самый Профессор, – Владыка неожиданно поручил мне его для прочтения же. Исполнив со всею тщательностью поручение, я представил обратно сочинение с положительным отзывом, что труд по всему заслуживает степени магистра. «Так ли полно?!» – возразил Владыка. Затем стал перелистывать сочинение и указывать по местам на такие начала и мысли, которых, при собственном моём чтении я и не замечал, по указанию же Владыки ясно усмотрел и вполне уразумел. Святитель в конце концов сказал: «Помяните же моё слово. Этому писателю не сдобровать; не окончит он своей жизни хорошо». Поразительно помянулись мне и другим знавшим эти слова Святителя-провидца, когда, года два спустя, дошла весть, что Л-в кончил свою жизнь самоубийством».

Вспоминая этот факт и другие подобные, покойный влад. Антоний говаривал с улыбкою: «Интересно бы видеть, что было бы при теперешних академических порядках, когда бы воскресить что-либо похожее на действия Владыки Филарета, и как бы он сам взглянул на все таблицы с баллами из голых цифр с разными дробьями – половинными, четвертными, осьмушными... А при тогдашних рассуждениях в собраниях Конференции много было нужно сообразительности, чтобы не ограничиваться одними только цифирными данными». Действиям Конференции, заметно было всегда, покойный влад. Антоний отдавал полное значение, сколько по серьёзности, столько и взаимной откровенности членов. «Самые прения, иногда случавшиеся, он признавал благотворными и главное, никогда не приводившими к каким-либо разделениям. Одно то, что эти собрания бывали в комнатах самого Ректора, имело особенное значение и характер. Тут не было и мысли о каких-либо протоколах с изложением в них подробностей процедуры, – которые могли быть затем печатно известны всему миру и служить предметом газетных толков». Последнее высказывалось им с глубоким прискорбием, по поводу подобных явлений в Киевской же Академии, по случаю напр. баллотировки профессора N.N. на пятилетие и соискания степени докторской N.N. При воспоминаниях о тех же конференциальных собраниях преосв. Антоний всегда останавливался на имени Ивана Михайловича Скворцова, представляя его не иначе, как в виде Аристида; он умел, бывало, каким угодно разнородным мнениям и хотя бы шумным прениям давать прямое направление и приводить к общему доброму исходу. Я же и он в отдельности всегда более всего сходились во взглядах, что и давало явный перевес. Был один впрочем случай, когда и он встал было против меня; но и это произошло собственно от недоумения и отчасти общего предположения, что я будто бы предрешил вопрос, во чтобы то ни стало, по своему, – именно оставить бакалавром одного из студентов монашествующего, а не светского, в избрании которого все наперёд были уверенны. Дело состояло в том, что сам Владыка Филарет действительно проводил мысль, что лучше бы иметь в виду монаха, но я не разделял даже и этой мысли с особенным желанием, хотя и высказывал её некоторым. Заметив же могущую быть оппозицию, я поступил так, что предоставил право рассуждения всем, но себя самого исключил, сказав открыто, что безусловно буду согласен с общим решением, что и было исполнено. И сам влад. Филарет даже не возобновлял своей мысли. Потому-то вполне верны и характеристичны слова воспоминателя, «что А. Антоний с профессорами Академии был в добрых отношениях и очень нередко обнаруживал замечательную терпеливость и уступчивость во время напр. прений в тогдашней Конференции или в частных беседах»²⁵⁷. Со всегдашним искренннейшим удовольствием вспоминал он и сам о всех бывших сослуживцах; к особенной чести и для Академии и лично для себя относили то, что из числа его бывших воспитанников оказались такие достойнейшие профессора, из которых трое теперь в звании ординарных профессоров со степенью доктора. Всегда радовался он и за их учёные труды, видя в последних то именно направление, в котором наперёд всегда был уверен, видя это в них ещё и во время их студенчества и в начальные годы их службы. Говаривал однако и так: «ну что это за докторство в светском звании? То ли бы дело, когда бы они (разумея двоих) приняли священный сан. Это были бы те же Иваны Михайловичи Скворцовы и для города и для Академии, особенно в виду оскудения кандидатов на ректорство. Да и для Церкви они были бы отличные пастыри и проповедники». Нам не безызвестно, что он проводил эту мысль и в письмах, по крайней мере, к одному из этих лиц, и нам самим был случай выражать тоже в своих письмах от лица влад. Антония.

Вместе с такими чувствованиями к самим лицам в Киевской Академии, покойный влад. Антоний с постоянным сочувствием следил также за всеми явлениями литературы в тамошней Академии. Немало сожалел он, когда впоследствии времени Академия выпустила из своих рук Редакцию журнала «Воскресного Чтения» и тем самым понизила его значение. Как же высоко ценил Воскресное Чтение А. Антоний в своё время, видно уже из того, что он сам, будучи Ректором и, не имея надобности ни в каких материальных выгодах, состоял главным Редактором и, по его словам, принимал даже на себя последнюю корректуру. Соредакторами же его были тоже лица особенно авторитетные – Ив. Мих. Скворцов и орд. проф. Ив. Петр. Максимович. Журнал этот действительно был в своё время таков, что по всему праву назывался церковно-популярным, удовлетворяя вообще интересам христианского назидания и доставляя самое разнообразное обилие для религиозно-нравственных размышлений и служа, с тем вместе, органом литературного, в то время ещё редкого и малого, общения Академии с духовными писателями. Во всё время ректорства и редакторства А. Антония этот журнал держался на своей достойной высоте и А. Антоний заботился об этом до ревности. Это особенно видно из его писем, неоднократных по этому предмету, к преосв. Иннокентию. Как только стал быть Редактором Воскресного Чтения сам А. Антоний, он писал так: «Вместо красного яйца примите, высокопреосвященнейший Владыко, и от меня и от всей Академии Киевской, приснопамятующей Вас... несколько экз. Воскресного Чтения, имеющегося продолжаться и в наступающем новом для него годе²⁵⁸. Как бы журнал сей и сам новый его Редактор почли себя счастливыми, если бы Ваше В-ство удостоили иногда украсить его своими какими-либо статьями!.. Их давно уже не было в сём журнале и потому тем приятнее было бы их появление»²⁵⁹. В другом же письме было писано следующее: «Усерднейше прошу Ваше В-ство, – пришлите нам для Воскресного Чтения своих проповедей. Их давно уже не видно и подумают, что Ваше В-ство прогневались на Воскресное Чтение, как далеко, будто бы, отставшее от прежнего своего положения... Между тем оно усильно старается быть верным своему первоначальному назначению и направлению, хотя конечно, теперь и материал лучший разобрался и нескольких даровитейших сотрудников не стало»²⁶⁰. Впрочем, журнал – Воскресное Чтение выдерживал себя в своём достоинстве вообще, с небольшою разностью только к самому концу времени редакторства А. Антония. Причина последней перемены зависела, сколько от указанных выше, в письме А. Антония, обстоятельств, столько же и от того, что в последнюю пору ректорства А. Антония, в силу движения и потребностей духовной науки, сознавалась и вырабатывалась в академической корпорации мысль о новом научном периодическом издании. Тот же А. Антоний вполне сочувствовал этой мысли, устраивал собрания у себя для обсуждения дела. Мысль эта скоро и осуществилась, хотя уже по выходе его из Академии, именно 1860 г. Мы разумеем периодическое издание под названием: «Труды Киевской духовной Академии».

Серьёзно и с ревностью занимаясь делом редактирования «Воскресного Чтения», А. Антоний в тоже время немало печатал в нём и своих статей. Последние были, кроме некоторых его проповедей, систематические трактаты по двум Богословиям – Нравственному и Пастырскому. Начальное происхождение этих учёных трудов, – как уже известно читателям, – относится ещё ко времени ректорства А. Антония в Семинарии; выполнение же их, хотя не доведённое до конца, принадлежит к периоду настоящему. Нравственное Богословие, появлявшееся в немногих отдельных статьях, этими статьями и покончилось; Пастырское же вышло и отдельною книгою, заключающею в себе одну, впрочем, первую часть. В рукописях же то и другое было приготовлено вполне. В этих трудах видим тоже участие высокопр. Филарета, какое и в Догматическом Богословии. Так самоё начинание этих трудов было обязано прямому поручению высокопр. Филарета, затем он же сам представлял об них и в Св. Синод, испрашивая благословение на их печатание в видах употребления их, впоследствии, в качестве учебных руководств с таким присовокуплением, что им самим лично они рассмотрены и, по указанию его, исправляются автором? По временам, здесь уже в Казани, было у покойного влад. Антония намерение, или вернее, проявлялись случайные порывы заняться окончательного обработкою Нравственного Богословия, – но проходили почти бесследно. Порывы же происходили, большею частью после экзаменов в Семинарии, где наслушавшись, по его выражению Солярщины и Халколивановщины²⁶¹, он иногда не удерживался тут же указывать разные несообразности и главное, чрезмерную расположенность и раздробленность возможных и невозможных видов обязанностей, – где, как он выражался, с понятием об обязанностях и добродетелях христианских перемешаны обязанности и цеховых ремесленников, – не доставало-де только, чтобы упомянуть тут же и об извозчиках и т. п. Особенно не жаловал он и статью, напечатанную в Христианском Чтении, А. Хрисанфа, где были беспощадные нападки на схемы и рубрики в системе Нравственного Богословия и, в силу этого, самоё Богословие признано было в таком составе одною из наискучнейших наук для учащихся²⁶². «Ну что же?, говорил он, – если старое так негодно, то где же новое? а ведь последнее-то, само собою, требуется от того же первого, кто обраковал и захотел уронить наповал прежнее. Иначе же походит на что-то в роде желании «зажечь море».

Что было причиною недоконченности рассматриваемых систематических трудов А. Антония в своё время – неизвестно. Известно только, что эти труды, именно Пастырское Богословие, явившееся в печати отдельною книгою, вызвало сочувствие и приветствия трудившемуся, такие же восторженные как и к Догматическому Богословию, со стороны тех же архипастырей. Пример этому мы уже видели; а здесь приведём ещё письмо напр. Архиепископа Ярославского Евгения на имя самого А. Антония, в котором, в частности, видно и то, какое имело значение самоё участие в этом деле высокопр. Филарета. «Приношу сердечную благодарность Вашему Высокопреподобию за новый дар ваш для меня, сугубо приятный и по предмету сочинения и по родству сочинителя с Архипастырем, мною беспредельно уважаемым. Да благословит Господь доброе начатое и совершит с благим успехом. Это будет руководством не только для кандидатов на пастырство, но и для самых пастырей. Буду с вожделением ожидать окончания, чтобы распорядиться выписать экземпляры для здешней епархии».

А. Антонию, как Ректору и как главному Редактору Воскресного Чтения, принадлежит ещё одно дело, которое началось, было, с давних пор, но выполнилось только при нём и его личным усердием и трудом. Это – «Собрание поучений на воскресные и праздничные дни». Это издание имело большой успех. В нём принимал живое участие и высокопр. Иннокентий. В письме своём (от 11 Января 1857 г.) вот что писал он к А. Антонию по этому предмету: «Искреннейше благодарю вас за вашу дружелюбную память о моём недостоинстве и прошу быть более, чем уверенным в моём сочувствии ко всем начинаниям и трудами, вашим. Книга – «Собрание поучений» несомненно найдёт себе вполне надлежащее употребление и принесёт столь же несомненный добрый плод. Только позвольте сделать несколько беглых указаний. Зачем вы печатаете эту книгу шрифтом мелким, да ещё в две колонны? Ведь это не журнал какой и не листок, а книга для чтения в церкви, где чтецы не очень, подчас, острозрительны... Желалось бы также, чтобы поучения на праздники избирались похарактеристичнее и поодушевлённее, – иные как-то мертвы». Затем, когда вышел уже второй том «Собрания поучений», и когда А. Антоний стал составлять «Собрание поучений и на каждый день», тот же Иннокентий первый не замедлил писать к А. Антонию: «Я велел уже выписать для епархии второго тома столько же экземпляров, сколько и первого. «Поучения же на каждый день» – собирайте: это будет весьма полезно и, мне кажется, в состав их можно взять всё, что есть лучшего в давнем Синодальном Сборнике на сей же предмет».

К числу издательских трудов А. Антония относится и сочинение «Киев с его древнейшим училищем – Академиею». Главный автор этого сочинения был В.И. Аскоченский, живший тогда не у дел в Киеве; но А. Антоний²⁶³ много содействовал ему и личным трудом и, главное, средствами к изданию. При этом вышло и литографированное издание вида Академии, нарисованного весьма удачно одним из воспитанников Семинарии с натуры из окон Семинарии. Со своей стороны Аскоченский поусердствовал тогда же издать и литографированный портрет самого А. Антония, но усердие его было неудачное против оригинала. Сам покойный владыка Антоний говаривал, – что «если это был я, то не иначе, как нарисованный только с моего какого-нибудь «alter ego»... Впрочем, и за самый успех указываемого издания А. Антоний опасался. Вот, между прочим, слова его в письме к преосв. Иннокентию: «История нашей Академии пишется – полная; но трудно надеяться на издание её по причине цензуры, если потребуют прислать рукопись в Питер, там ей не будут благоприятствовать... ибо Киева там явно не жалуют»...

Плодом лично авторских трудов А. Антония, кроме сказанных выше Богословий, были ещё: 1) «Беседы сельского священника к прихожанам». 2) «Собрание слов (в количестве 40), говоренных им самим в разное время, исключительно, в Киево-печерской Лавре». 3) «Сказание о жизни Иеросхимонаха о. Парфения» и 4) «Последние дни жизни высокопр. Филарета митр. Киевского». Сверх же этого, им была составлена служба св. Равноапостольным Просветителям Славян – Кириллу и Мефодию²⁶⁴.

Занимаясь самолично духовно-литературными трудами, преосв. Антоний бдительно следил и умел ценить по достоинству и труды других духовно-литературных деятелей. Довольно указать, как он первый отнёсся напр. к трудам тогдашних архиепископов – Анатолия Могилевского и Филарета Черниговского. Дело это началось уже в самое последнее время ректорства преосв. Антония в Киевской Академии и пишущему было известно тогда же из самых данных в Конференции Академического Правления. Преосв. Антоний во главе, а с ним и о. Протоиерей Иван Михайлович Скворцов первые вошли от себя запискою в Конференцию о том, чтобы Конференция сделала ходатайственное представление Св. Синоду о возведении сказанных святителей в достойную их трудов авторских степень «Доктора Богословия». Дело это двигалось, однако, не без колебаний и во всяком случае очень медленно. В этом смысле преосв. Антоний сам же писал в Петербург, между прочим, так: «Не знаю, утвердит ли журнал Конференции наш Владыка (Митр. Исидор). А кому же после этого украшаться этим званием «Докторским», как не сочинителям подобных книг? Думаю, что и в Питере не имеют причин отказать...» Одному из архипастырей-докторантов Анатолию Могилевскому, он же писал так: «Напрасно изволите беспокоиться, что сочинение Ваше (об отношениях Римской Церкви) не довольно отделано: оно прекрасно и преполезно и вполне достаточно для своей цели. А привязкам оцеживающих (при цензуре) комаров ничто в свете не удовлетворит, ни даже ангельское совершенство». Когда же, наконец, дело это увенчалось успехом, то преосв. Антоний рассчитывал было, что самые кресты докторские он будет иметь приятнейший случай лично доставить обоим архипастырям в ту именно пору, когда состоялось назначение его в Смоленскую епархию и когда путь свой в последнюю он избрал себе Белорусским трактом, проходящим через Чернигов и Могилёв²⁶⁵. Сюда же, наконец, должно отнести и сочинения студентов, – (курсовые), писанные на степень Магистра. Прежде всего, преосв. Антоний обращал самое серьёзное внимание на выбор самых тем для подобных сочинений, строго сообразуясь с достоинством магистрантов и со значением самых предметов; затем, когда сочинения выходили весьма хорошими, давал им ход в печати или в отдельных изданиях, или в выдержках в Воскресном Чтении. С другой стороны преосв. Антоний многого не одобрял в современной ему духовной журналистике. С такой именно стороны он смотрел (впоследствии) на столичные журналы: «Дух Христианина», «Странник», «Православное Обозрение» и на «Христианское, даже, Чтение». «Жаль, – писал он напр. о Православном Обозрении, – что оно чем дальше, тем больше уклоняется от надлежащего строго православного направления. О полемике же бранчивой и говорить нечего». При разговорах же преосв. Антоний о Православном Обозрении отзывался, что оно в довольно многих отношениях «право же не славное»²⁶⁶.

Слагая все труды авторские и редакторские вместе со служебными обязанностями, нельзя не признать жизнь покойного влад. Антония, в рассматриваемый её период, начиная со службы в Семинарии, положительно неутомимо труженическою, особливо при его невидном и слабосильном телосложении. Плоды же от этого труженичества в значении материальном имели у него постоянное назначение отнюдь не в личную пользу, а на употребление благотворительное и, в том числе, на благоукрашение храмов управляемого Киево-Братского монастыря и Академии. Ясно, что он смотрел на свои труды, как на подвиги в высшем иноческом смысле подобно, как древние подвижники, всё делаемое своими руками и выручаемое за это делание, раздавали на пользу других или созидание и благоукрашение обителей и храмов. «В Братском монастыре, – говорит позднейший воспоминатель, – А. Антоний остался памятным как попечительный Настоятель по части сделанных им многих обновлений в монастырских церквах, и по строгому охранению иноческого устава и монастырского благочиния, подавая сам пример иноческого благочестия. Отношения между академическими и монашествующими были всегда хорошие, начиная с того, что и духовники для первых были постоянно из числа последних.

Богослужение, за отсутствием (большею частью) самого А. Антония, совершалось академическими архимандритами (напр. Инспектором) всегда по чину и благообразно в общем сослужении братских монашествующих²⁶⁷. Сам А. Антоний действительно, во всё время ректорства, во все более или менее значительные праздники был всегда в сослужении с высокопр. Филаретом в Лавре. В 1858 г., уже по кончине Митрополита, он совершал служение в Св. Пасху в Братском монастыре и говорил: «вот ныне я здесь встретил Светлый праздник в первый раз, но зато и в последний».

Кроме Богослужения А. Антоний бывал в Лавре вообще весьма часто, как только позволяло ему свободное время. Это условливалось прежде всего его известными отношениями к высокопр. Филарету; потом, глубоко чтимый им, духовный его отец Иеросхимонах Парфений, видимо, приближался к кончине (сконч. в 1855 г.); и наконец Наместником Лавры был А. Иоанн (нынешний Архиеп. Полтавский), который был ему и товарищ по академическому курсу и близкий родственник и, справедливо сказать, друг духовный единомысленный и единонравный... Все это влекло А. Антония в Лавру, где он проводил время иногда по целым дням, пользуясь между тем удобством для возможно частого посещения тамошних святынь, столь благоговейно им чтимых. Об этом и вообще о всём последующем времени служения покойного влад. Антония в Киеве, оканчивая его викариатством, будет речь в следующей главе.

Указанные в предыдущей главе, посещения А. Антонием Лавры стали особенно учащаться с конца 1855 г., когда высокопр. Филарет, после вынесенной им тяжкой болезни, стал, по словам А. Антония, видимо ослабевать в силах, так что не мог постоянно сам заниматься делами по всем многосложным его обязанностям. А. Антонию приводилось быть при нём вроде домашнего Секретаря или писца под диктовку, и вообще сотрудника в его делах и занятиях. В имеющихся в наших руках бумагах, при составлении биографии высокопр. Филарета, весьма многие черновые бумаги оказываются действительно писанными рукою А. Антония от лица Митрополита. Это по преимуществу письма к Августейшим Особам и другим высшим лицам, в том числе и к заграничным православным Святителям Греческим –Иерусалимским, Константинопольским и Славянским²⁶⁸; а наконец и некоторые представления собственно от лица высокопр. Филарета Св. Синоду и г. Обер-Прокурору. Часть их, по объяснению самого покойного владыки Антония, была писана (особенно карандашом) под диктовку; другие же были составляемы им, а Владыкою Филаретом исправляемы. К числу этих бумаг относится переписка по известному важному вопросу о переводе Ветхозаветных книг Св. Писания на Русский язык. Сюда же, наконец, относятся автобиографические заметки высокопр. Филарета, которые записывались вкратце А. Антонием, большею частью по его словам, когда Влад. Филарет бывал болен и в этом состоянии особенно располагался воспоминать своё былое. В эту пору, сидя около него и держа бумагу на коленах, А. Антоний вносил в записи, что было особенно интересное. Такого же происхождения было и описание последних дней жизни, законченное самою кончиною Владыки Митрополита. «А. Антоний, по свидетельству воспоминателя, неотступно, вместе с Наместником А. Иоанном, был у смертного одра Первосвятителя до последнего его вздоха и, при всей скорби, утешался живейшею верою, что взирал на кончину праведника»²⁶⁹, последовавшую 21-го Декабря 1857 г. Насколько сильно и живо было впечатление и самоё утешение веры при этой кончине, можно было видеть при каждом по временам воспоминании его; особливо же оно выразилось во время его собственной предсмертной болезни и в последние дни перед самою кончиною, – чему свидетелем-очевидцем имел утешение быть и я – пишущий, что по возможности и было мною описано в своё же время и напечатано²⁷⁰.

Последние дни жизни высокопр. Филарета, Митрополита Киевского, описанные А. Антонием, как очевидцем неотступным, были напечатаны в Воскресном Чтении и изданы отдельною книжкою. Но в этом описании нет, между прочим, интересных сведений, заключающих в себе свидетельство о взаимных отношениях между в Бозе почившим Митроп. Филаретом и другим Филаретом, Митроп. Московским и посредником коих (отношений), в пору кончины первого, был именно А. Антоний. Считаем совершенно уместным представить здесь эти сведения в подлинных данных. А. Антоний, по кончине Владыки Филарета, тотчас телеграфировал высокопр. Филарету Московскому. Последний в тот же день²⁷¹ ответил телеграммою такого содержания: «Разделяю печаль не только Киевской паствы, но и Российской Церкви, а потом и Вашу. Припадите к стопам в Бозе почившего Владыки с мыслью обо мне и с последним на земли от меня целованием благоговения и любви, да помолится, да иду по нём в мире – Филарет М. Московский». Затем А. Антоний немедленно, по переносе тела в Бозе почившего в великую Лаврскую церковь, отправил к тому же Московскому Митрополиту Филарету письмо следующего (буквально) содержания²⁷²:

«Высокопреосвященнейший Владыко, Милостивейший Архипастырь и Отец! Настаёт всерадостный Праздник Святыя Церкви – Воплощения Господа нашего Иисуса Христа, принесшего спасительное обновление человеческому роду и всему миру. С сыновним дерзновением поставляю себя мысленно перед Святительское лицо Ваше и вместе с ближайшими и присными чадами Вашими, присущими Вам, приношу Вашему Высокопреосвященству всеусерднейшее поздравление и вместе благожелание, да Господь, Воплотившийся нас ради, подаст Вам от неистощимого сокровища благодати Своея вся потребная к временной и вечной жизни и обновит Ваши силы в наступающем новом году к новым трудам и подвигам на пользу всей Святой Церкви».

«Живейшую благодарность приношу Вашему Высокопреосвященству, что подали скорое утешение нам, сирым, в постигшей нас печали, которая и наступающей светлый Праздник превращает для нас в жалость. Земной поклон Ваш я передал гробу Почившего в Бозе, передал и желание Ваше, – но признаюсь, – с прибавлением своего собственного желания, чтобы Ваше желание ещё долго и долго не исполнилось, – да светит нам и да радует нас светом своим хотя Московский светильник, когда Киевский уже погас. Послужите подольше хотя Вы, Святый Владыко, когда наш Владыка оставил и осиротил всех нас! Сего желал Вам и Почивший, который во время последней болезни своей, среди тяжких страданий своих, часто обращался мыслью своею к Вам и высказывал свою глубокую преданность и живейшее сочувствие к Вашему Высокопреосвященству и тесный духовный союз души своей с Вашею. Он рассказывал мне и поручил написать Вам по своей кончине свой сон, виденный им в самом начале болезни. «Видел я, – говорил он, – будто я прихожу в покои Московского Владыки; в руках у меня Казанская Икона Богоматери, вся сияющая лучами. Выходит ко мне Владыка и я встречаю его умоляющим тоном произнесенными словами: «Владыко Святый, помолись Господу Богу, чтобы принял дух мой с миром». Вслед за сим Владыка (Московский) будто бы бросился ко мне, заплакал с горьким рыданием и я проснулся». «Верно, – прибавлял он, – это последняя моя болезнь, и мне больше не встать». Так и исполнилось. Незадолго перед кончиною он отыскал между вещами, забытую было им, панагию, подаренную ему Вами, ещё в бытность его Ректором Московской Академии, когда Вы приезжали ревизовать эту Академию. Панагию сию он приказал положить с собою в гроб, что и исполнено. Заболел он 7-го Декабря катаром. Но поправился в начале, так что 14-го занимался уже делами, а вечером вдруг страшно заболел и едва пережил ночь. Медицинские пособия ему помогли несколько. Воспаление, поразившее у него правое легкое, было не по его уже летам. Ровно неделю страдал он тяжко и во все дни причащался литургийными Дарами, облачаясь сам в малое облачение и оставаясь сперва в Церкви, а потом в спальне в креслах и только последний раз причастился на постели, но всё же в облачении. Надобно было видеть, как обнял он принесённую ему св. Чашу, как целовал её и прильнул к ней устами. Страдания его ещё продолжались после того «от часа шестого до девятого». Но при воспоминании обо всём этом у меня нет сил писать... Завещание его дало нам знать, что он давно уже принял схиму и наречён в ней «Феодосием». Облачив его, сперва в архиерейское облачение, мы согласно воле его, сверх облачения возложили на него схиму; 22-го вынесли в Церковь, а 26-го или 27-го²⁷³ думаем совершить погребение, ожидая для сего Преосвященного Подольского. С глубочайшим сыновним смирением и преданностью повергаю себя к стопам Вашим и лобызаю Вашу десницу. Вашего Высокопреосвященства нижайший послушник Ректор Киевской Академии Архимандрит Антоний».

Незадолго, – за год до кончины высокопр. Филарета, как истинного своего отца от дней раннего детства, А. Антоний, – по словам воспоминателя²⁷⁴, – «оплакал кончину своей матери-старицы, которая доживала при нём в Киеве последние годы своей жизни. Она помещалась в доме бывшего, особенно дружного с А. Антонием по Семинарии, сослуживца наставника прот. Дан. Макс. Смолодовича и, по близости дома к Братскому Монастырю, неопустительно являлась к каждому Богослужению, где, встречаясь со своим усердным молитвенником сыном, заходила затем к нему в ту или иную пору». По временам бывала она и у высокопр. Филарета, любившего делиться с нею воспоминаниями об Уфе и особливо, по общей старческой манере, перебирать родных по годам, кто кого старше... При этом влад. Филарет особенно любил представлять себя старше всех из родных. «Однако, говорил он ей, я и тебя-то, мать, ещё переживу». Покойный влад. Антоний, вспоминая об этих свиданиях и разговорах между старцами, говорил, что последнее выражение врезалось ему глубоко и оправдалось следующим фактом.

«В 1856 г. к торжеству Коронации Их Императорских Величеств Владыка Филарет был назначен в число, имеющих участвовать в этом Иepapхов. Но он заблаговременно отписал к г. Обер-Прокурору, что за старостью и недугами, к прискорбию его глубочайшему, должен будет лишиться этого величайшего счастья. Вместо же него все-таки должны были быть представители от лица древнейшей в России кафедры. Владыка сам не раз заговаривал, что нужно-де послать двоих. «Вот я и о. Иоанн (бывший Наместник) рассудили и положили между собою, что это никто, как мы оба. Я даже проговаривался об этом и перед Владыкою. Он, видимо, ничего... Время приближалось к самому Августу; мы оба ожидали со дня на день официального распоряжения о командировании нас. Правда, против которого-либо из нас имелся в виду нами самими один конкурент – это Иван Михаил. Скворцов; но и он, как было известно, сам отнекивался, особливо в виду тогдашних дорог. Одним словом я-то сам более, чем о. Иоанн, был уверен в назначении меня. Но вдруг Владыка объявляет: «пусть собираются Наместник и Иван Михайлович. Я сперва было не верил. Наконец пришлось разувериться... «Нет и нет!» – был один постоянный ответ со стороны Владыки. Так я и остался, – сколько, сказать правду, ни тяжело было расстаться с самою мыслью. Но вскоре, совершенно неожиданно, заболела моя маменька, хотя и не сильно; затем болезнь так повернула круто, что как раз перед 26 Августа она скончалась. Лишь только успел я прибыть к Владыке с грустною вестью, как он ко мне: «А что? вот тебе и Коронация... что было бы, если бы я послушал твоих резонов, отпустил бы тебя в Москву. Что ты сам сказал бы мне, когда столько времени покоил мать при жизни, и лишился бы утешения закрыть ей глаза и воспеть сам: «со святыми упокой». Я радуюсь, что мне недаром вдруг почувствовалось тогда какая-то непреклонная решимость не отпускать тебя».

Ректорство А. Антония в Киевской Академии продолжалось семь лет. Во всё это время он состоял, по существовавшим тогда положениям, первенствующим Членом Духовной Консистории. По словам воспоминателя, «голос его в делах консисторских имел особенный вес при его отношениях к митр. Филарету. Вообще он любил административное дело, любил проявлять и проводить своё влияние, когда и где находил нужным»²⁷⁵. К роду этих же административных действий А. Антония относится его особенная наблюдательность за делами по Внешнему (Окружному) Правлению Академии. К этому открывалась ему возможность тем более, что с ректорами семинарий и многими Преосвященными он вёл переписку и потому получал разные сведения; а равно и письма Преосвященных к высокопр. Филарету по делам, касающимся учебных заведений, ему были известны. Так как от академического Окружного Правления зависело назначать в Семинарии ревизии и при этом давались инструкции, то кроме общего содержания последних, он сообщал назначавшимся ревизорам и частные указания, на что и как обратить внимание. Был он и сам (в 1852 г.) ревизором в Волынской и Подольской семинариях. Быть в первой он имел особенное желание, именно, чтобы посетить Почаевскую Лавру и помолиться перед св. Чудотворною Иконою Божией Матери, именуемою Почаевскою. Это желание было у него даже обетное. В течении ректорства в Академии А. Антоний был удостоен Высочайших наград, – после первых двух годов св. Анны 2-й степени с Императорскою Короною, и затем через два же года св. Владимира 3-й степени.

Судя и по годам службы, а ещё более по личным достоинствам и заслугам, едва ли не всем думалось, что А. Антоний непременно будет в сане святительском ещё при жизни высокопр. Филарета. Мнения эти усиливались особенно с той поры, когда Филарет стал уже видимо изнемогать от старческих годов и от повторявшихся недугов его. Более всего думалось, что он будет просить сам о назначении А. Антония в Викарии ему, так как бывший Викарий – Преосвященный Аполлинарий имел давно уже право на занятие самостоятельной кафедры. Иные, правда, высказывали иное: «зачем ему – Антонию – быть Викарием, когда он и без того правит целою митрополией?» Между тем сам высокопр. Филарет смотрел на этот вопрос по своему. С одной стороны он понимал своего Викария очень хорошо²⁷⁶, да и сам Викарий тоже сознавал своё положение так, что не имел ни нужды, ни желания быть епископом самостоятельным. С другой стороны он был вне всякого сомнения, что А. Антоний созрел и для епископства, но по словам же последнего, имел существенную нужду в присутствии его при себе до самой своей кончины, – как второго «костыля» по его выражению. Выражение это имело далее смысл буквальный. Высокопр. Филарет в последние годы ходил и по комнатам дома большею частью с костылём; когда же случалось ему, после сидения, перейти на другое место и не захватить с собою костыля, – тогда он попросту обращался к А. Антонию, если отсутствовал келейный: «ну-ка, подай мне оттуда костыль-то или, коли хочешь, будь сам вместо его, пособи ко мне приподняться и пройти». Покойный влад. Антоний взял себе на память этот костыль и любил с ним гулять по саду и даже выезжал с ним в разные места. Костыль этот он сохранил при себе до гроба и тоже употреблял во время болезни подобно высокопр. Филарету, – имевши его постоянно при своей кровати.

Отношения же между высокопр. Филаретом и его Викарием, – преосв. Аполлинарием, продолжались до конца жизни обоих столь неизменно, сколько не изменен общий конец всех – смерть. Владыка Филарет, узнавши о болезненном состоянии Викария, начавшемся ещё ранее его собственной болезни, – (Викарий заболел во время поездки, в Сентябре 1857 г., по епархии какою-то злокачественною лихорадкою), стал поговаривать: «ну вот когда и я скоро заболю, то и будем вместе приближаться ко гробу». Во время же начавшейся уже болезни митр. Филарета (с начала Декабря), когда Викарий, перемогаясь, все-таки посетил его, то первый сказал: «а что Преосвященный?! верно будет так, что вместе служили здесь, вместе и туда перейдём; только чур я прежде, по старейшинству, а потом уже вы собирайтесь». Таким речам, правда, не придавалось особенного значения, а признавались они скорее за обычные простодушные выражения. Но когда 17 Декабря (за три дня до кончины) высокопр. Филарет пожелал, чтобы над ним было совершено Таинство елеосвящения архиерейским служением, и когда ему сказали, что Преосвященный Викарий не может по своей болезни явиться, – он проговорил: «да, теперь верно, что он не отстанет от меня надолго». Действительно по кончине высокопр. Филарета к выносу его тела из покоев в великую Церковь, Преосвященный Викарий, к изумлению всех, явился хоть через силу, и совершил это перенесение. Но это пересиление себя и стоявшая тогда сильно холодная погода были причиною, что он слёг окончательно и не мог уже вставать; а 10-го числа Января, ровно в 20-й день по кончине митр. Филарета, и сам перешёл вослед его навеки.

При таком редкостном и поразительном совпадении двух кончин одноместных святителей, естественнее всего, и там – в среде высших властей признано было необходимым возможно ускорить делом замещения осиротевшей кафедры Киевской. И если избрание Кандидата на Митрополию могло быть, по самой важности, замедлено, – зато о кандидате на викариатство не приходилось, очевидно, и рассуждать. Он был тут уже налицо на месте. При самом даже погребении преосв. Аполлинария и взоры и разговоры со стороны всех обращались прямо к лицу А. Антонию, как несомненного преемника. В Св. Синоде, как сообщалось из Петербурга в частных письмам, дело это предрешено было немедленно. Бывший тогда Обер-Прокурор Св. Синода Граф Александр Петрович Толстой, как особенно почитавший покойного влад. Филарета и лично знавший с отличной стороны самого А. Антония, прежде ещё внесения доклада Св. Синода на Высочайшее воззрение и утверждение Государя Императора, сообщил уже письмом А. Антонию о его новом назначении, где между прочим выражал своё личное утешение, что в этом назначении, несомненно, совершается молитвенное загробное желание в Бозе почившего влад. Филарета. Граф Александр Петрович Толстой, надобно заметить, во время Крымской войны, долго находился в Киеве в звании Начальника Нижегородского ополчения. И здесь-то произошло личное знакомство между ним и А. Антонием. И во всё дальнейшее время тот же Граф Толстой, а равно и бывший Директор дух.-учебного Управления при Св. Синоде Князь С.Н. У-в²⁷⁷, имели самые искренние и достойные отношения к нему. Сам покойный владыка Антоний во всё время глубоко ценил эти отношения, особенно зная и почитая в этих лицах глубокое истинно христианское настроение, всегда проявлявшееся и в действиях их начальнических. С такими же чувствованиями и воспоминал он и то, как в бытность его в Смоленске, князь С.Н. У-в провёл у него в его доме всю первую неделю поста, и говел тут, и приобщался у него.

Высочайшее повеление быть А. Антонию епископом Чигиринским, Викарием Киевской Митрополии, последовало 1-го Марта 1858 г. По получении Указа, наречение его было назначено 27 Марта и хиротонисание 30-го. Первое, по бывшей тогда слишком ранней Пасхе, пришлось в четверг пасхальной недели. А как за два дня перед этим был праздник Благовещения Пресвятой Богородице – на Пасхе же во вторник, то А. Антоний, в своей речи при наречении, воспользовался этим совпадением празднества для выражения своих чувств. С другой стороны, так как и сами участвовавшие в совершении сего обряда и затем самой хиротонии были те же святители – (Евсевий еписк. Подольский и проживавший в Лавре еписк. Болгарский Стефан Ковачевич), которые погребали и высокопр. Филарета и (один из них) преосв. Викария Аполлинария, – то он и это ввёл в свою речь, как нечто знаменательное. Наконец, самоё место наречения (в Консистории близ Софийского Собора) и хиротонии в самом этом соборе – как древнейшем в нашем отечестве, – дало ему новый источник для признания знаменательности и соответственных чувствований.

Не выписывая буквально всей, довольно пространной речи, мы приведём только те места из неё, где выражены сказанные три мотива. В самом начале речи новонареченный епископ – Архимандрит Антоний говорил: «Ты веси, Сердцеведче Господи, как ужасается душа моя при мысли о предстоящем мне новом служении в Церкви! Дерзаю рещи к Тебе слово Пречистой Матери Твоей, реченное Архангелу, вещавшему ей глаголы благовещения: «како будет сие?» Но умоляю Тебя, Едине Святе и Едине Сильне, аще не может мимоити меня чаша сия, рцы мне слово Архистратига Твоего к Преблагословенной Деве Марии: «Дух Святый найдет на тя и сила Вышнего осенит тя». Далее же: «Дивны пути Господни! Вас²⁷⁸ послал сюда Господь отдать последний долг угасшему светильнику Церкви Киевской – почившему в Бозе Архипастырю нашему; затем один из Вас, вскоре неожиданно, проводил туда же и того, кто помогал ему нести бремя трудов пастырских. Но вот, Вам же судил Господь и поставить нового вспомоществующего пастыря осиротевшей Церкви Киевской в лице моём»... Наконец А. Антоний выразился так: «Над паствою сею, древнейшею и знатнейшею в отечестве нашем, почиет и в вековом храме сём, – (при этом, помним, говоривший сделал обращение и указание рукою на самый храм Софийский, видневшийся тут же в окно), – в храме великого Ярослава, витает блаженный дух целого сонма блаженных Иерархов, начиная от Михаила святого до Филарета праведного: уйми же (обращение к Господу) от духа сего и даждь мне, елико вместить могу, да и моё служение пастве сей, коей уже не неведом глас мой (разумеются его проповеди), будет плодоносно для неё, и да буду я благоугодным и благопотребным сотрудником и споспешником будущему новому Иepapxy нашему».

Эта речь, и говорить нечего, произвела на всех присутствовавших глубокое впечатление, так как ясно она исходила от всей чистоты и благоговейности чувствований говорившего её. В ближайшем же № Воскресного Чтения она была напечатана в подлиннике²⁷⁹. Все одобряли безусловно; но только спустя немного времени пришлось самому же первому составителю этой речи почувствовать и сознать нечто, сказанное в ней, далеко иначе... На первых порах это едва ли кто и знал кроме его одного. Впоследствии же времени (именно уже в Казани), по совпадению и некоторых других обстоятельств преосв. Антоний высказал, наконец то, что было естественно щекотливо для его докторства, по крайней мере, в своё время.

Принявши сан епископа, Антоний, по долгу и в духе святительского общения, если к кому, то прежде всех к Московскому Митроп. Филарету обратился с писанием. При этом он представил ему и свою речь. И что же? В чём никто и сам преосвященный Антоний не предполагал и тени чего-либо несоответственного христианско-догматической истине в выражениях в речи, то усмотрел и не замедлил, со всею однако осторожностью, высказать глубокий Богослов Филарет Московский. Он указал преосвящ. Антонию в ответном письме своём на неуместность приложения слов, изреченных Пречистою Богородицею и Архангелом Гавриилом к Таинству Священства, а всего ещё более к личному состоянию самого, кого бы то ни было, посвящаемого, так как смысл слов, относящихся к Благовещению, есть высший исключительный, выражающий еже от века таинства явление, составляющее спасения нашего главизну...

Как принял это благомудрое указание в своё время преосв. Антоний, неизвестно; только речь его печатная так и осталась в своём первоначальном подлиннике. Но по одному случаю между разговорами о некоторых, незначительных, по видимому, разностях в образе действий священнослужебных в крае киевском и московском, пишущим предложен был вопрос преосв. Антонию такого рода: «что значит, что когда служит священник с диаконом, то по совершении великого входа, диакон обращается к священнику со словами: «Помолися о мне, владыко святый» – а священник ответствует ему: «Дух Святый найдет на тя и сила Вышнего осенит тя» – и затем тот же диакон заканчивает обращением к священнику: «тойжде Дух содействует нам вся дни живота нашего». Но когда совершает литургию Архиерей, то выходит наоборот: все сослужащие обращаются к Архиерею со словами: Дух Святый найдет на тя и пр. Владыка Антоний, при этом сначала улыбнувшись, сказал: «ταῦτα λέγων καὶ ἡμᾶς ὑβρίζεις»²⁸⁰ (Лк. 11:45); а потом, вдумавшись в сущность вопроса, проговорил: Эх жалко, что теперь Владыки Московского нет в живых; вот бы ему поставить этот вопрос не только из желания объяснения, спрашиваемой тобою, разности, но касательно того смысла, в каком эти слова – «Дух Святый найдет на тя… и пр., здесь употребляются и прилагаются к лицам Священнослужащим. Говорю я это теперь собственно к тому, что касательно этих именно слов, употреблённых мною в речи при наречении, он мне сделал довольное назидание, и я принял его промолчавши. А жалко, что мне тогда не пришло в голову то, на что ты навёл теперь меня; я бы тогда же не утерпел, чтобы не обратиться к нему с вопросом настоящим». Впрочем, я давно что-то не нахожу этого письма; и крайне жалко, если я его как-нибудь затратил. Оно для меня дорого тем в особенности, что в нём виден был верный задаток личных отношений его ко мне, заменявших в своей мере те, каких я лишился с кончиною нашего Владыки – Филарета. С той поры постоянно я и сам привык обращаться к нему во всех серьёзных делах и вопросах с сыновним дерзновением, и он относился ко мне истинно-отечески, – что особенно доказалось с его стороны при личном двукратном моём у него пребывании в Москве». (Об отношениях этих мы будем иметь речь в своём месте с достаточною подробностью).

До рукоположения в епископы А. Антоний, до последнего дня, не переставал ещё быть Ректором Академии и жил в Киево-Братском монастыре. Корпорация академическая выразила ему свои чувства, при последнем расставании, поднесением ему очень ценной панагии, экстренно выписанной из Петербурга. Студенты же, – впрочем только мы старшие, – поднесли ему икону Св. Иоанна Богослова, обложенную серебреным вызолоченным бордюром и с вычеканенною подписью на приделанной книзу лицевой стороны пластинке: «От студентов XIX курса Киевской дух. Академии». Эта икона, чему мы были всегда очевидцами, употреблялась покойным влад. Антонием при Богослужении в день св. памяти Иоанна Богослова; перед нею обыкновенно пелось величание на всенощных и совершался в каждый праздник после литургии молебен; по его же предсмертному распоряжению ей назначено место в ряду других икон, поставленных в особом кивоте перед его могилою.

По совершении хиротонии преосвященного Антония преосв. Евсевий (Подольский), по кончине высокопр. Филарета и бывшего Викария, управлявший до сего времени Киевскою епархиею, немедленно отправился к своему месту. Новопосвящённый же Викарий Антоний, поэтому со следующего же дня, 31-го Марта, как значится в формулярном списке, вступил в управление Киевскою епархиею, что и продолжалось до 31-го Октября, до самого прибытия новоназначенного Митрополита высокопр. Исидора. Но как тот же Подольский преосвященный Евсевий вскоре назначен был Экзархом Грузии, то Св. Синод определил поручить преосвященному же Антонию управление и Подольской епархиею. Таким образом, с первых же дней святительского служения преосв. Антоний оказался, по его выражению, вместо викарного поста на quasi экзархатном. «Благо, – говорил он, – что состояние и дела Киевской епархии были мне хорошо известны, равно как и самые лица, служащие в Консистории, и учебные заведения, начиная с Академии, всего более. По делам академическим, помнится, было далее так, что преосв. Антоний должен был подписывать некоторые ведомости и отчеты экономические, и в то же время они поступали к нему же на рассмотрение и утверждение, как к Управляющему епархиею. В следующем 1859 г., по случаю экстренного очень раннего, в Сентябре месяце, вызова²⁸¹ высокопр. Митрополита Исидора, как Члена Св. Синода, в Петербург, опять тому же преосв. Антонию привелось заведовать на месте делами Киевской епархии, что и продолжалось (по формулярному списку), с 22 Сентября по 27 Января 1860 г. Итак, из всего времени его викариатства, продолжавшегося восемнадцать месяцев, целых две трети проведены были им в управлении, как бы самостоятельном делами Киевской епархии.

Что преосв. Антоний действительно был способен и, ещё более, ревностен к исполнению всех, столь многосложных обязанностей, это едва ли подлежит и малейшему сомнению. Не без основания позднейший воспоминатель сказав, приводимые уже прежде, слова, что «Антоний вообще, бывши ещё на ректорстве, любил административное дело, и любил и заявлял своё влияние, когда считал то нужным», присовокупил и такие: «тогда же говорили о нём, что это будет ревностный, деятельный, заботливый архипастырь»²⁸². Для объяснения же отношений между бывшим тогда Киевским Митрополитом, Высокопреосвященнейшим Исидором и Викарием при нём преосв. Антонием довольно знать, в каких отношениях и чувствованиях истиннейшей почтительности и преданности был сам высокопр. Митрополит Исидор к почившему в Бозе предместнику своему Митроп. Филарету. А это знали едва ли не все наперёд настолько, что и в речах приветственных, при вступлении высокопр. Исидора сначала в Софийский Собор, а потом в Киево-Печерскую Лавру, свидетельствовали ему самому, равно как и сам он в слове своём, сказанном в Лавре, выразил о себе тоже, – указав даже на то, что назначение его на Митрополию Киевскую совершилось по особенному желанию самого же высокопр. Филарета²⁸³. Так напр. бывший тогда наместником Лавры, А. Иоанн говорил в речи своей так: «Шестнадцать лет тому назад Св. Лавра имела утешение встречать тебя в стенах своих, как смиренного богомольца и благоговейного поклонника здешним святыням. Глубоко трогательны и поучительны были тогда для нас и то высокое уважение, и та, можно сказать, благоговейная сыновняя почтительность и любовь, с коими ты относился тогда к приснопамятному нашему Отцу, а твоему Предместнику, праведному во святителях Божиих Филарету»²⁸⁴.

Преосв. Антоний со своей стороны, несомненно, глубоко чувствовал и ценил отношения высокопр. Исидора, и сам был в состоянии поставить себя в отношении к нему вполне надлежащим образом. Он был убеждён, что и самоё, столь скорое, – через полтора только года, – назначение его на кафедру Смоленскую зависело, преимущественно, от лица высокопр. Исидора, тем более, что последний был в эту пору в Петербурге. Первую же весть, однако, он получил об этом, – хотя и не непосредственно, – от высокопр. Филарета Московского. Посредничество же, смеем сказать, было счастливою долею для пишущего. При отъезде моём из Киева (19 Окт. 1859 г.) преосв. Антоний, напутствуя меня, как сына по пострижению и посвящению в сан Иеромонаха, и зная путь мой через Москву в Петербург, поручил мне первым делом представиться к Митрополиту Московскому и поклониться ему от его лица, буквально, земным поклонением. При произношении же мною имени преосв. Антония, – Викария Киевского, – высокопр. Филарет совершенно озадачил меня такими словами: «А вот в первых же словах ваших вы сказали мне неправду». Я быстро взглянул... и он тут же: «Да, я хочу сказать вам, что не от преосв. Викария я с достодолжным братственным чувством приемлю через вас приятное для меня приветствие, – а от епископа Смоленского. Вы знали ли что об этом прежде». «Нет – был мой ответ; а если были в Киеве доселе какие слухи, то это о назначении преосв. Антония будто в Полтаву. Но этим слухам, – вырвалось у меня выражение, – мы потеряли уже веру». Владыка с самою простодушною полуулыбкою сказал: «Что же?... а моим словам веру емлете?!» Я, проникшись тут же каким-то чувством ободрения и дерзновения, отвечал: «Не только веру, но и дерзновенное желание имею испросить у Вашего Высокопреосвященства позволение, немедленно же сообщить об этом преосв. Антонию». «Да! Был ответ; я с тем и высказал вам. Я думал от себя сообщить; но появление ваше облегчает мой труд и некоторого рода неудобство для меня. Высочайшее утверждение должно последовать только ещё сегодня (31 Октября)²⁸⁵, но сообщённое мною вам для передачи, несомненно, как дело совершившееся». «Не полагаю, – продолжал высокопр. Филарет, – чтобы это назначение заставляло его почувствовать что-нибудь относительно местности. Я знаю он урожденец не из южных. Главное же для него здесь то, что Смоленск город – древний и святынный; потому переход предстоит ему от подобного к подобному в своей степени. Взамен же удручённого летами старца предместника²⁸⁶, его свежие силы особенно благопотребны для этой епархии; а в его деятельности благоуспешной и благоплодной я первый уверен и вперед соутешаюсь ему братственно. Так и напишите; я и сам не иначе и не больше бы передал на письме, если бы предстояла надобность писать, в настоящий раз миновавшая моих немощей, ему не безызвестных». Письмо, с самым точнейшим изложением всего сейчас сказанного, было послано мною к преосв. Антонию на другой же день.

Впоследствии, уже в Смоленске, при воспоминании об этом времени и в частности о сейчас сказанном моём письме, покойный влад. Антоний говорил: «Твоя весть была действительно для меня тогда первая. Что же было особенно приятно для меня, это, – что Владыка Филарет так верно изобразил моё состояние, как будто был у меня на душе. Я поспешил отписать ему тогда же по этому поводу со многими подробностями. То правда, что я урожденец не в южном крае, но двадцать четыре года, безысходно проведённые мною в Киеве со времени поступления в Академию в 1835 г., сделали свое дело. С другой стороны мне было грустно расставаться и с Михайловским монастырем. Я только что привёл к концу устройство домовой церкви и своих помещений²⁸⁷ и начал было приступать к некоторым исправлениям в главном Соборе, и всего более желалось мне обновить тот придел храма, где почивают Св. Мощи Великомученицы Варвары. Одним словом – я не прочь был, чтобы возможно подольше пожить на викариатстве».

«Смоленск был, впрочем, для меня не безызвестен, говорил преосв. Антоний. О самом Архиепископе Тимофее, как старце и желавшем выйти на покой, я знал ещё прежде из писем его к Владыке Филарету. Но последний, помню, отсоветовал ему тогда, водясь обыкновенными при этом рассуждениями при мысли об отставке: «Старость не радость, но и не наша вина; а думать о том, что из-за неё могут быть опущения по делам, значит винить самую старость. На старости переходить на новое место это другое дело, – не статно; а оставаться неизменно на своём, особенно долговременном, месте служения нам и старикам нечего смущаться. Во всяком случае, упреждать волю Божию и Правительства нам не должно: не беда, если пришлось бы дожить и до того, что будет предложено уволиться». Преосв. Тимофей и дожил до этого последнего. «Во всяком случае, оставалось думать, что дела при нём не могли идти с желаемою исправностью и, следовательно, мне, – говорил преосв. Антоний, – нужно было готовиться к трудам немалым». К этому нужно присовокупить, что так как преосв. Тимофей Архиеп. Смоленский уволен был на покой 16 Мая 1859 г. и назначение на место его преосв. Антония последовало через полгода (31 Октября), то само собою разумеется, что такое продолжительное отсутствие епископа в епархии не могло обойтись без запущенности и запутанности в делах епархиального управления. «Для преосв. Антония, – как заметил автор статьи²⁸⁸, – зорко следившего за всеми даже и мелкими событиями современной церковной жизни, такое промедление в назначении преемника преосв. Тимофею, не казалось простою случайностью». «Изумительно для меня, – писал по этому случаю преосв. Антоний, уже после назначения своего на кафедру Смоленскую, – что за цель была бросить без архиерейского управления Смоленскую паству на столь продолжительное время!..» И сделавшись епископом Смоленским (в конце 1859 г.), преосв. Антоний, действительного всею энергиею принялся за благоустройство этой своей паствы²⁸⁹.

«Кроме этих заочных сведений о последнем состоянии Смоленской епархии, – говорил сам же преосв. Антоний, – мне приводилось ещё с давних пор ознакомиться с нею, во многих отношениях, при моём долговременном и самом близком личном знакомстве с предместником преосв. Тимофея – преосв. Иосифом. Последний состоял на кафедре Смоленской с 1821 по 1834 г. За болезнью испросив себе увольнение, он проживал остальную жизнь в Киево-Печерской Лавре, где и скончался в 1852 г. Проникнутый искренним благочестием и отличаясь особенным простодушием, а с тем вместе светлым умом и некоторого рода остроумием, преосв. Иосиф как бы невольно привлекал к себе расположение всех. Я питал к нему, ещё со времени студенчества, глубокую сыновнюю привязанность. Владыка Филарет и о. Иеросхимонах Парфений были к нему с полнейшим расположением. Первый любил слушать его разговоры, в которых отражалась мудрая остроумность, а в последней всеискреннейшая смиренномудренность. На мой взгляд и чувство в нём отображалось что-то и многое, сходственное со св. Димитрием Ростовским. В поучениях его был виден дух и характер последнего же. Некоторые из его поучений, говоренных к Смоленской пастве, были напечатаны в Воскресном Чтении; а прощальная его речь может считаться истинно образцовою. При знакомстве с этим-то преосв. Иосифом, я и в одиночных с ним беседах слыхивал многие воспоминания его о Смоленске, и при его разговорах с Владыкою Филаретом, любившим особенно воспоминать былое.

«Наконец, когда уже получено было известие о назначении меня в Смоленск, я тут-то проникся особенными воспоминаниями о преосв. Иосифе да и то что, – сказать правду, – прежде почти не приходило мне на мысль, в эту-то пору особенно живо представилось. Ведь преосв. Ириней (Фальковский) тоже был, хотя и слишком мало, на кафедре Смоленской, откуда перепросился снова в Киев на прежнее викариатство, со званием Коадьютора Киевской Митрополии, где и скончался в 1823 г. (29 Апреля) и погребён в Соборе Михайловского монастыря в приделе св. Великомученицы Екатерины. Потому-то, совершив напутственные мои моления и прошения перед всеми святынями Киева и Лавры, я испросил себе напутствия и при местах упокоения: приснопамятнейшего для меня Владыки Филарета и о. Иеросхимонаха Парфения, так и предместников моих по будущему моему Смоленскому служению – преосвященных Иосифа и Иринея».

«Что же касается живых, расстававшихся со мною и напутствовавших меня, то я был столько уверен в их истинных чувствах и отношениях, сколько сам желал и мог, и умел выразить свои к ним, особливо к сослуживцам по Академии». Воспоминатель говорит, что «перед отъездом преосв. Антония на Смоленскую паству, вся академическая корпорация расставалась с ним, как бывшим начальником и сослуживцем, оставлявшим навсегда о себе истинно добрые и почтительные воспоминания». Это доказалось и впоследствии, когда покойный влад. Антоний ездил в Киев на юбилей Академии. Потому и в заключение своих воспоминаний о почившем уже влад. Антонии от лица той же корпорации он (воспоминатель) выразил: «Уповаем, что душа сего Архипастыря не лишена была, в предсмертные минуты, того высокого утешения, что он старался служить св. Церкви Божией с доброю верою и чистою совестью, – и служил со всею искренностью так, как разумел по истине своё служение по всем, лежавшим на нём, служебным обязанностям в разнообразных отношениях»²⁹⁰.

Сказав о расставанье преосв. Антония, собственно, с бывшими его сослуживцами по Академии во всё время его ректорства, – расставанье благоприятном и взаимно-утешительном, мы не можем, однако, не сказать о том, что чувствовалось преосв. Антонию по отношению собственно к состоянию самой Академии, которое, естественно, определялось качествами лиц, новопоставленных тогда во главе её управления. «Да, Академия наша, – писал преосв. Антоний в одном письме, – в полном кризисе... и, к крайнему прискорбию, подобный кризис не обходится, уже и теперь, без некоторых очень неблагоприятных последствий. (Здесь, очевидно, разумелся факт прежде сказанного движения в среде студентов). И надобно же так переменить начальников заведения, что вдруг все собраны с разных концов, не знающие ни друг друга, ни своих сослуживцев на новом месте и – ничего... Душа моя болит при этом и крепко сетует на преосвященного теперешнего Экзарха (Евсевия), что он обидел Академию. Бог с ним!» И ещё писал он: «крепко обидели нашу Академию в последнее время, – обобрали, набросали сюда, кого попало, – парализовали всё... Бог весть, как она выйдет из этого положения»²⁹¹. В пояснение слов в первом письме о сетовании преосв. Антония на преосв. Евсевия – нужно сказать, что это сетование, едва ли, было справедливо во всей полноте, а выходило, кажется, более из одних предположений. То правда, что преосв. Евсевий, временно управлявший Киевской Митрополией, показал себя в отношении к академической корпорации и к самому Ректору – преосв. Антонию видимо не расположенным.Это было заметно и со стороны и подтвердилось особенно тогда, когда преосв. Евсевий отправлялся из Подольска через Киев на экзархатство (а на пути туда он должен был заехать предварительно в Петербург); – здесь-то академическая корпорация, при последних проводах его, показала со своей стороны почти явную безучастность к отъезжавшему, начиная с самого преосв. Антония, бывшего тогда уже Викарием, но управлявшего и Академией. Сюда-то и должно отнести слова ещё одного письма, в котором преосв. Антоний писал так: «Но увы! с новым саном я скоро должен буду оставить вовсе Академию. А мне особенно больно расставаться с нею, и я рад бы за неё живот положить... К сожалению, преемник мне кто будет, неизвестно. Но я боюсь, как бы не обошли у нас своих достойных и готовых и не прислали кого со стороны. Без Владыки (бывшего митр. Филарета) теперь постоять за своих некому... Но да будет во всём воля Божия»²⁹². А так как это опасение преосв. Антония действительно сбылось, т. е. местных достойных и готовых лиц в Академии обошли, а собрали с разных сторон и набросали, – по его же выражению, – сюда кого попало, – то преосв. Антоний первый приписывал это личным действиям преосв. Евсевия, отправившегося непосредственно из Киева в Петербург... Впрочем, преосв. Антоний, когда уже состоялось самоё назначение новых Ректора и Инспектора в Академию, не удерживался выражать свое сетование и на самого высокопр. Исидора на том именно основании, что в Ректоры Академии он, как бы, сам предизбрал бывшего при нём в Тифлисе, Ректора Семинарии А. Израиля, а кандидатом на инспекторство ему отрекомендовали лично же в Петербурге, бывшего в тамошней Академии, очень молодого и с виду ловкого, симпатичного Бакалавра Иеромонаха Валериана²⁹³. Это душевное соболезнование и сетование о судьбе Киевской Академии преосв. Антоний продолжал выражать и впоследствии в Смоленске, доколе, наконец, исполнилось его заветное желание, чтобы не были обойдены свои достойные и готовые. К вящему его утешению это совершилось очень скоро. Ректор Израиль и Инспектор Валериан были уволены и на место первого определён был о. Архимандрит Иoанникий, бывший Ректором Киевской Семинарии, а на место второго Бакалавр Архим. Мефодий, – воспитанник и постриженник преосв. Антония; и хотя тот и другой прослужили тут недолго, зато опять назначены были свои же достойные и готовые – Ректором Архим. Филарет, а Инспектором Арх. Сильвестр, которые оба были воспитанники и постриженники преосвященного же Антония²⁹⁴.