Отдел (1879–1884 г.)

Кончина высокопреосвященного Антония не была неожиданною. Сам Высокопреосвященный давно уже как бы сроднился с мыслью о ней. При первом сильном, хотя случайному проявлении болезни, он поспешил, прежде всего, по его буквальному выражению, вручить себя Врачу душ и телес, потребовав совершить над ним таинство св. Елеосвящения. Это было 3 Июля 1878 года. Затем к 10-му числу (дню его тезоименитства) его здоровье быстро начало восстановляться. Принимая в этот день сугуборадостные от всех приветствия, он сказал в ответ на эти приветствия: «Каково моё здоровье теперь, – определить не могу, только верую, что Божественное Таинство явило на мне свое благодатное действие и что чьи-либо молитвы, усердные и достойные, за меня услышаны Господом, а паче молитвы, самою Церковью возносимые».

После многократных перемен в состоянии своего здоровья, в течении целого года, покойный Владыка решился испросить себе временное двухмесячное отдохновение от дел по управлению; но получив его, как раз с той же поры почувствовал себя так хорошо, что в шутку сказал посещавшим его в загородном доме: «вот с увольнением моим, видно, и болезнь моя уволилась от меня; боюсь одного, чтобы она, отдохнувши, не принялась за меня крепче». По миновании увольнительного срока он, впрочем, видимо ещё более, почувствовал себя хорошо; это было в Августе.

Наступил Сентябрь со значительными холодами. Покойный Владыка пожелал, по заведённому им обычаю, совершить перенесение Чудотворной Казанской иконы Божией Матери из холодного в теплый Собор и назначил для этого служение в Воскресенье (16-го Сентября); но вдруг к вечеру накануне Воздвижения Креста распорядился, чтобы всё было приготовлено к перенесению св. Иконы в день самого Воздвижения. Утром же последовало новое распоряжение, что он или вовсе не будет, или только прибудет к совершению самой Литургии, но что без него до Литургии должно быть сделано перенесение св. Иконы. Божественную Литургию он, хотя через силу, совершил в этот день. Но затем снова начал чувствовать прежние признаки болезни и, время от времени, сильнее и сильнее. Несмотря на это, высокопреосвященный Антоний 30-го Сентября совершил Литургию в Крестовой церкви, а также и 1-го Октября в кафедральном Соборе. После этой последней, он за обычным чаем сказал: «нет – ноги мои, кажется, не служаки мне более; не знаю, послужат ли они мне в праздник Святителя Гурия (4-го Октября); крепко хотелось бы совершить и всенощную и Литургию в этот день; а то придётся разве только как-нибудь доплестись и отслужить празднественный молебен Святителю после Литургии». На вопрос: «что же Вы особенно чувствуете кроме болезни ног?» «Чувствую, – сказал Владыка, – что весь никуда не гожусь... есмь яко сосуд скудельнын сокрушен...»

Предчувствие его сбылось; он с трудом явился в Собор только к молебну. И это было последнее его вхождение в кафедральный Собор, куда, через месяц с небольшим, он был уже принесён в гробе и там положен на вечное упокоение.

Во время принятия весьма многих посетителей в день Святителя Гурия, всем видимо уже было изнеможение Владыки и не временное только. Сам покойный хотя и распорядился подать обед ради праздника, но пригласил к нему только двух лиц и, чувствуя особенную усталость, был за обедом яко возлежай, как он сам выразился. Среди многих его грустных разговоров неотразимо чувствовалось, что это возлежание было переходом к возлежанию на одре болезни, а с одра во гробе. Так как он почти не кушал, то к концу обеда велел подать ему, только что полученные, письма. Пробежав их наскоро, приказал пишущему эти строки ответить на некоторые из них, причём между прочим сказал: «проси в письмах от меня сугубых молитв обо мне и всего более у Преосвященных N и N и N; я верю в их особенное благорасположение ко мне и эту веру унесу с собою туда, где, если уже не здесь, будут особенно дороги для меня их молитвы». Сопровождаемый в спальню под руку, он с какой то особенной грустью взглянул и сказал: «так-то вот скоро-скоро походите около меня и в черненьких». Ему было отвечено: «Так говорил Владыка Филарет (Митр. Киев.)». «Да! и я эти слова знаю и потому повторяю и они верно сбудутся».

Войдя в спальню и улегшись в ту же минуту поспокойнее на своей кровати, Владыка указал мне на стул, чтобы я посидел, пока он задремлет... Между тем взглянувши пристально на окна, в которые прямехонько виден Казанский женский Монастырь, находящийся весьма невдалеке от архиерейского дома, он сам начал речь: «ведь вот, в течение всей моей здесь жизни, не было же у меня ума-разума, чтобы устроить спальню и внутренний кабинет на этой именно стороне дома – прямо на восток... По крайней мере, теперь я чувствую, как здесь особенно хорошо... начиная с того, что я встречаю и самый восход солнца, и во всякое время перед взором моим Собор Казанский и в нём св. Чудотворная Икона, перед которою я представляю себя, как бы непосредственно предстоящим и потому молюсь иногда прямо на Собор. «Здесь хорошо и тем, – вставил я слова, – что не слышно ни шуму от проезжающих по улице и подъезжающих к крыльцу дома и вообще не видно никаких движений людских... Я и сам когда жил здесь внизу под этими Вашими теперешними комнатами, находил для себя все эти удобства и выгоды». Я продолжал ещё речь кое о чем – подходящем...

При словах моих преосв. Антоний как бы задумался или стал приходить в полудремоту... Я спросил: верно, пора Вам вздремнуть... «Нет, перебил он… я углубился в эту минуту почему-то в мысль: скоро ли одр сей будет ми гроб? и мне вдруг представилось, «как я буду лежать во гробе...» Я ему опять заметил, что эти же слова были и у Владыки Филарета – помните? «Еще бы... не помнить; – они были сказаны именно мне, все равно как мною теперь тебе». А позвольте спросить: «видаете ли Владыку Вы когда-либо во сне?» «Нет, – отвечал он, – и, сказать по правде, даже удивляюсь этому... я бы больно желал». – А в каком смысле? – был мой вопрос. – «Понятно в каком – чтобы он был предвестником моей кончины...³²⁹ Ведь, ты знаешь, что и сам Владыка видел же во сне Батюшку о. Парфения в этом именно смысле, – и это сбылось так верно, что я поместил, виденный Владыкою, сон в описании последних дней его жизни...» «Да и я знаю это от слова до слова, и как теперь смотрю, что припоминаемый Вами сон Владыки Филарета помещён в Вашей книжке в сноске... К тому же Вы, очевидно, имели основание указать на этот сон, тем более что сам то Владыка в календаре своём записал собственноручно содержание этого сна...» «А ну ка кстати, – я спать то вовсе теперь не располагаюсь, – достань ко самую книжку с этажерки вон там... я, помню, недавно брал её почитать...» В книжке он тут же прочитал следующие слова: «В кабинетном календаре его за 1855 год против 20-го числа Ноября написано его рукою: «Получил радостную весть об отшествии моём ко Христу в жизнь вечную». «Впоследствии он сказывал, что в ночь того числа видел во сне покойного старца о. Парфения, который будто бы служил вместе с ним Литургию. Когда же старец подошел к св. Престолу и Архипастырь, держа Чашу полную св. Крови, причастил его, то сказал ему: «потерпи, владыко святый, и тебя Господь скоро возьмёт к Себе»³³⁰.

«Сон этот, несомненно, благодатный в силу самого союза между духовным отцом и сыном... – заговорил я. А ещё: помните Вы, Ваше В-ство, какой сон видел и Вам передал Владыка же Филарет по отношению к Митрополиту Московскому Филарету, который (сон) был Вами прописан и в письме к последнему по кончине первого»... «Да, помню... а теперь спасибо тебе, что ты напомянул. Дело вот в чём: письмо к Митр. Московскому писано было мною наскоро и копии у меня же не осталось. Но как ты добыл себе копию от о. Наместника Антония, то, пожалуйста, не забудь поместить это письмо целиком в Биографии... Однако, охма! опять мне пала глубоко на сердце мысль о Биографии»... И вот при этом-то разе было проговорено покойным Владыкою Антонием всё то, что изложено мною в Предисловии³³¹.

После некоторой паузы, я продолжал ещё несколько речь о сновидениях, предвещательных о смерти, и указал при этом на самого Владыку Филарета Московского, которому было предъизвещение, почти что наяву, от его родного отца с указанием даже самого точного числа (19 числа) в месяце, но только без названия самого месяца. Владыка промолвил на это: «все это бывает истинно... сколько по силе благодатной столько же верно и психологически... И живые могут видеть о живых сны подобного же рода, т. е. в смысле предуказания на их кончину... Да впрочем, ты сам живой пример... твой сон, помнишь, о покойном Митроп. Арсении (Киевском) так поразил меня тогда, что я и доселе его твёрдо знаю... Этот сон следовало бы, по всему праву, передать тогда же в печати, и я готов бы идти сам во свидетели». Я ответил, что действительно хотел было сообщить про этот сон Вас. Феод. Певницкому³³², – когда он начал печатать биографические записки о Владыке Арсении, – но как-то пропустил время...

Слово за словом беседа наша продолжалась... но преосв. Антоний как-то особенно пристально всматривался в меня и следил за содержанием моих слов. И, наконец, спросил: «да ты однако, с чего это взял вести сегодня начатые разговоры с вопроса ко мне на счёт Владыки... т. е. видывал ли я в последнее время его во сне?.. Я догадываюсь, что, вероятно, ты имеешь что-либо в этом роде сказать и обо мне, как о покойном Арсении... Только избави Бог!.. я не желаю и молю Господа всегда, чтобы не послал мне кончину внезапную... а хотя и болезненную-страдальческую, только бы постепенно и мирно приблизившуюся... Говори же, не стесняйся»... Я не мог не умилиться этими, как бы детскими любопытственными желаниями Владыки Антония, и не удержался на первом же слове утвердительном... да! ... «я видел во сне, только не Владыку Филарета, а преосв. Афанасия, бывшего здешнего... и видел именно в ночи на Покров Пресвятой Богородицы... и, сколько сознаю, под влиянием тех мыслей, какие запали мне в душу накануне... Вы ведь служили Литургию 30 Сентября здесь в Крестовой церкви... и затем объявили своё желание и даже распоряжение, что будете служить и в Покров в кафедральном Соборе, несмотря на Вашу особенную бывшую слабость здоровья. Тут-то я и стал размышлять: что убо сие хощет быти? Последние ли это искры жизненности или дал бы Господь, возгреваемые искры к восстановлению сил для долгого будущего?»

«Во сне же мне привиделось буквально так: Побывши у Вас, как вот и теперь, и выходя из гостиной в залу, я хотел проверить свои часы со стенными, что в зале… где висит портрет (известный) покойного преосв. Афанасия... Вдруг вместо портрета я увидел Преосвященного, движущегося прямо ко мне... Я не смутился... подошёл тут же к нему под благословение... Он же, подав мне благословляющую руку для целования, другою взял меня за плечо и наклонил меня так, чтобы удобно было сказать мне что-то на ухо... Я навострил слух... «Ну что наконец – уходили таки его... кивая рукою по направленно к Вашей спальне»... У меня вдруг мелькнула мысль об его собственной бывшей болезни и отставке... и я сказал: «а Вас-то разве не уходили тоже ещё заживо?» «Ну, брат, моё было другое дело... у меня и натура совсем не такая, как у него... ведь он то, что твой кипяток... а потому-то и докипел так скоро... или иначе докипятили его до дна... а вот скоро-скоро и самый сосуд пополам».

Владыка выслушал мой сон, как говорится, не моргнувши... Я присовокупил, что про этот сон я рассказал на другой же день о. Ключарю в Соборе, – и под влиянием этого сна я особенно наблюдал за Вами во время Божественной Литургии... Когда же, помните, был у Вас после Литургии Павел Александрович Прибытков... и Вы высказывались, что «нет и нет... ноги мои, кажется, не служаки уже мне более»... тогда сон мне представлялся ещё живее и похожим на прямое предсказание... хотя я в тот раз и повоздержался заговорить с Вами об этом.

«Да, – промолвил Владыка после какого-то раздумья... – твой сон, вернее всего, прямо в руку... Это я признаю... и признаком достоверности для меня служат самые слова покойного Афанасия... Ведь подобные же слова он мне высказывал лично, когда мы рассуждали с ним, бывало, о делах епархиального управления... и о тамошних вверху действиях!.. Он меня тогда же чистосердечно возвеличал прогрессистом, да даже либералом... и тут же присовокупил пословицу: «обуха плеть не перешибает... а сама-то скорее расхлыстается по кусочкам»... А кстати сказать, что он-то сам первый непосредственный и был для меня обух, потому что оставил такую обузу дел запущенных, что невпроворот было на первых порах».

«Помнится, я писал кажется об этом и тебе самому ещё в Смоленск. А впрочем, сие глаголя, я теперь и сам-то боюсь, чтобы не заставить помянуть меня преемнику моему чем-либо подобным же... Благо, что я не слушаюсь докторов и других советников, чтобы оставить вовсе занятие делами... Мне даже скорее досадно бывает, когда вижу, что и Консистория как будто хочет угодить мне тем, что представляет мало журналов и других дел. Вот пора бы напр. представить ей мне и списки о наградах... чего тянуть, не знай... Да и просителей, как я замечаю, не всех допускают ко мне и даже прошений их не передают... Кто коноводит там этим? Это для меня крайне прискорбно!.. Чем просители-то бедные виноваты? Понятно, что с их стороны может быть только ропот на меня же, – и ропот справедливый».

При этих словах я, взявши раскрытую книжку, из которой преосв. Антоний прочитал записанный сон Владыки Филарета, как раз остановился взором на одних словах... и задумался... «Что ты встретил тут такое»? Вместо ответа собственного, я прочитал следующие строки: «Тяжело, говаривал он, – т. е. Владыка Филарет – до крайности носить мне теперь бремя службы... Так мне всё наскучило... отрадного так мало во всём. Как бы хорошо совсем удалиться и посвятить себя единому Христу Спасителю... Чтобы и не отрываться от Него, какими бы то ни было, житейскими делами»...³³³ «Да это так истинно... но прочти-ка строки ещё другие...» Я прочитал: «Опасаясь, однако, чтобы по немощи его не было какого-либо опущения в делах епархиального управления, он до последних дней жизни всегда твёрдо держал их в руках... И Христу Спасителю говорили: «сниди со креста», но Он не сошел... Так и я часто слышу, как бы, эти же слова... именно так вопиют иногда дела, а иногда собственное нетерпение и немощь... но я положил в душе не сходить... Да я и вижу ясно, что Сам Господь скоро освободит меня!»… «Вот видишь, что и как было... Да будет же так и со мною, по единой всеблагой воле Единого, живыми и мертвыми Обладающего!.. Пока же ещё жив и могу думать о живом будущем, хотя уже и не своём, то дал бы Господь, чтобы поскорее поспешили назначением преемника, – иначе, в самом деле, и без вины будешь виноват в накоплении и запущении дел по управлению епархией».

Этим и кончилась тогдашняя беседа и была почти уже последнею, по крайней мере, в значении пространности содержания и по продолжительности времени. Нам вспомнились особенно живо последние слова из этой беседы, именно, о желанном преосв. Антонием ускорении назначения преемника ему, – когда прочитаны были нами, спустя ровно четыре года, следующие сведения, сообщённые преждеупоминавшимся автором³³⁴ по отношению к Смоленской епархии, когда назначался только ещё в неё преосв. Антоний. «Преемника преосв. Тимофею, бывшему Архиепископу Смоленскому, – говорит автор, – почему то не назначали около полугода. Для преосвящ. Антония, зорко следившего за всеми даже и малозначительными событиями современной церковной жизни, такое промедление не казалось одною лишь простою случайностью. «Изумительно для меня, – писал он по этому предмету, – что за цель была бросать без архиерейского управления целую паству на столь продолжительное время».

Так неизменно верен был и пребыл до последних дней своей жизни своим взглядам и убеждениям по отношению ко всем интересам в делах церковных всегда ревностный и неустанный блюститель и выполнитель их – преосв. Антоний!..

Но вот, наконец, дни его жизни были уже изочтены...

С этой поры недели две-три ход болезни преосв. Антония был самый неопределённый, но только не к лучшему. 23-го Октября (в день его ангела по мирскому имени Иаков) было особенное молебствие в Соборе при собрании всего духовенства; после молебна, хотя доктор и не позволял больному тревожиться, он тем не менее позволил всем подходить к нему под благословение, хотя не мог встать с постели. В это время хор певчих в зале, далеко от спальни, пел концерт. Сначала думали, что это потревожит Владыку, но когда певчие, по его желанию, подходили тоже к нему под благословение, он сказал, чтобы они ещё попели в ближайшей комнате при отворённых к нему дверях и, притом, что-либо заунывное. В заключение же сам назначил пропеть «Достойно есть» на напев песни: «Обьятия отча отверста ми потщися». Песнь эта, известно, поётся при пострижении в монашество и напев её, сам по себе трогательно-умилительный, производил особенно глубокое впечатление в описываемые минуты, в приложении к лицу и состоянию пожелавшего слышать этот именно напев. Песнь «Достойно есть», обыкновенно называемая входною по употребление её при входе святителей в храм на служение, при настоящей обстановке была уже для Владыки предъисходною.

До 3-го Ноября ход болезни продолжался по-прежнему с видимым, однако же, усилием. Болящий не отрицал медицинской помощи, но видимо готовился к кончине: он ежедневно приобщался св. Таин, сначала выходя в молельную, а потом уже в кабинете, где у него была особая кровать. Зная, что во всех церквах возносятся особые молитвы о его выздоровлении, он, между прочим, сказал однажды: «не о том вы молитесь; молитесь не о моём выздоровлении, а о том, чтобы Господь даровал мне кончину безболезненну, не постыдну, мирну и добрый ответ на страшном судилище».

Чувствуя по временам сильные страдания, Владыка сказал однажды с каким то особенно сыновне простодушным чувством: «нет! верно Господь не слыхал моих и прежних недостойных молитв, не слышит и теперь, не уменьшает страданий болезни ради моей немощи». При напоминании ему слов Писания: «терпение Иовле слышасте и кончину его видесте», Владыка сказал: «да, то был Иов, а я что?», и приказал читать ему Патерик.

Вышеозначенного 3-го Ноября, в Субботу с утра, болящий показался как-будто в лучшем сравнительно состоянии; прислуживающие даже изумились, что он без всякой помощи встал с постели и прошёл сам, незаметно ни для кого, в молельную при начале ранней Литургии и всю службу просидел спокойно и затем, приобщился там же св. Таин. Но вскоре же за этим произошел небывалый припадок, так что все растерялись. Сам он объявил тут же о крайней опасности и приказал попросить немедленно к себе г. Губернатора. Чувств и отношений последнего к почившему Архипастырю пишущий не берёт на себя выразить во всей полноте: так они были глубоки, искренни во всей сыновней преданности и почтительности³³⁵. Потому-то в последние дни он просил и Владыку, чтобы при малейшей надобности он приглашал его, и прислуживавшим строго наказывал, чтобы они не замедляли минуты сообщить ему об этом приглашении. В настоящий раз, хотя припадок скоро миновал и болящий значительно успокоился, тем не менее он тут же пожелал благословить г. Губернатора, преклонившегося к его одру, заранее приготовленною иконою с выражением самой задушевной благодарности к благословляемому и всей благожелательности ему и всему семейству.

По прошествии некоторого времени Владыка ещё более успокоился, особенно, когда по его желанию был прочитан канон с акафистом Спасителю. Ему было помянуто, что скоро день св. памяти Святителя Германа Казанского и что следует возлагать упование на его помощь. «Знаю, – отвечал он, – что его память; да я-то каюсь, что в последние годы мало помнил долг свой... В прошлом году, поправившись от болезни, думал и собирался ехать в Свияжск, чтобы отслужить при его мощах, но имел несчастье послушаться советов людских, пугавших опасениями; в нынешнем тоже я опять был отклонен чем-то... Потому-то и сам Святитель не слышит теперь моих молитв. Впрочем, – присовокупил Владыка, – верно слово, что знамений и чудес не просят, а тем паче не требуют... Бывало я служил хотя здесь в этот день, – а теперь лежу»...

В день Святителя Германа, после приобщения св. Таин, Владыка хотя оставался в прежнем положении, тем не менее, принимал о. Ректора Академии с делами и утвердил журналы. Около первого часу был и г. Секретарь Консистории с делами. Предметом рассуждения было, между прочим, дело о каком-то священнике из молодых, допустившем проступок по не соблюдению некоторых важных церковно-канонических правил при совершении таинства брака. «Да, горе мне, горе, – сказал Владыка, – с этими «развитыми» ставленниками. Эта-то ложная развитость и доводит их скоро до забвения, – кто они и что требуется от них, как священников... Не такое бы развитие хотелось в них видеть!»...

Вечером Владыка пожелал приобщиться св. Таин на ночь. На вопрос: почему он не хочет подождать до утра по обычаю? «Боюсь, – сказал Владыка, – может быть, не доживу» и к этому прибавил: «да я желал бы и переодеться на всякий случай; распорядись, чтобы сейчас же»... Переодевшись Владыка заметно успокоился, однако же, сказал: «Но всё-таки скоро-скоро и последнее «прощай»... Последние слова Владыки пишущему были таковы: «когда я вручал тебе крест при пострижении, то не свои слова произносил, а Того, Кто Сам рек: Иже аще хощет по Мне идти, да возмет крест свой... Если кому, то монахам ни уныние, ни ропот, ни кое-либо недовольство своею судьбою и положением не должны быть известны и по наименованию. Самые злорадости со стороны других должны быть для нас монахов приемлемы за сладость... Плохой я пример… – но испытал и выстрадал по мере сил, Богу укрепляющу, довольно!.. чему ты сам ближайший свидетель и даже сопричастник... – ведь и тебе, яко некоему Симону Киринейскому задеша отчасти понести крест мой...»

В следующий день (7 числа) болящий, видимо было, стал приближаться к концу; большую часть времени проводил в полусонье и редко-редко что проговаривал; святых же Таин приобщился в обычное время. Стал чувствовать особенную жажду; ничем и никто уже его не беспокоил, хотя он накануне и приказывал приготовить одно дело к этому дню для подписи.

Вечером и во время всенощной и после оной стали собираться многие; иных допускали, а большинство нет. Чтение канонов и акафистов продолжалось во весь день почти непрерывно близь его кровати. Часов с 8-ми дыхание стало слишком трудное, жажда и требованье питья постоянные. По временам, ещё часов с 7-ми, вырывались сильные вздохи и даже стоны. До девяти часов он говорил ещё довольно свободно, прося напр. питья. Чтобы определить его состояние, был предложен вопрос: «Слышите ли Вы читаемое из канонов и акафистов?» «Да, – только чтение монотонно и невыразительно». После этого слова Владыки, от времени до времени произносимые им, были уже мало внятны. Он смотрел, как бы спрашивая и чего-то тревожно ища. Я спросил: «Вы крест ищете?» Последовал утвердительный знак. Крест (его постригальный – перламутровый), придерживаемый им постоянно на груди, скатился в это время на одну сторону; я взял и поднёс крест прежде к устам Владыки и он крепко поцеловал его; потом я вложил крест в правую руку Владыки, он крепко прижал его к своей груди.

Наступили минуты, в которые не время и не место уже было для человеческих наблюдений над последним телесным процессом жизни... Это – те минуты, значение коих уже недомыслимо земным смертным.

Начато было чтение, положенных Церковью, молитв на исход души... По окончании их через четверть часа великое таинство разлучения души с телом совершилось... Это было в начале первого часа, в то знаменательное время, которое невольно напоминало присутствовавшим слова церковной песни: Се жених грядет в полунощи...

Эта знаменательность особенно живо воспринималась, когда при начатом тотчас, по церковному обряду, облачении почившего о Господе, протодиакон возгласил: «Да возрадуется душа твоя о Господе, облече бо тя в ризу спасения и одеждою веселия одея тя и яко жениху возложи ти венец и яко невесту украси тя красотою». Облачение последовало тем более чинно, что всё одеяние самим же покойным Владыкою было приготовлено ещё за неделю и им высказываемы были не раз подробные распоряжения, что и как сделать и, главное, не суетясь и не спеша...

По окончании этого, когда положено было на столе в зале тело почившего Архипастыря, последовали мерные заунывные звуки колокола в Соборном храме, а потом и в других церквах. Началась панихида; к половине её уже начали стекаться многие и многие, несмотря на такую пору ночи и притом из самых отдаленных мест; так напр. из Академии прибыл о. Ректор. Снятие со смертного одра, облачение и панихида были совершены Викарием преосв. Павлом с двумя архимандритами, о. кафедр. Протоиереем, Ключарем и другими. Преосвященным Епископом Павлом были отправлены телеграммы, куда и кому следовало, официальные и частные.

При рассвете дня начались непрестанные и многочисленные посещения лиц всех званий, так что опасались иногда за пол залы... После полуденной панихиды в присутствии г. Губернатора и прочих высших лиц местных управлений и множества других, с благословения преосвященного Викария и после нескольких слов сказанных им, было распечатано и прочитано вслух всех Ключарем Собора предсмертное завещание в Бозе почившего, составленное им ещё в прошлом году после принятия Таинства Елеосвящения и подписанное, между прочим, самим же г. Начальником губернии тайным советником Н.Я. Скарятиным. Дальнейшие, во все последующие дни, панихиды были назначены – главные архиерейско-соборные одна в 12 часов дня, а другая в 8 часов вечера. Между прочими панихидами была отслужена особая панихида о. Ректором дух. Академии Протоиереем А.П. Владимирским в присутствии всех профессоров и служащих в Академии лиц и студентов. При этом были произнесены две речи: одна Инспектором Академии экстраординарным профессором Н.И. Ивановским, другая доцентом С.А. Терновским.

Утром следующего дня (9-го числа) было совершено положение во гроб и перенесение Почившего в кафедральный Собор, в котором, по завещанию его, было назначено определенное место и для могилы. Последнее назначено было им в правом приделе во имя Рождества Христова у стены за левым клиросом. Замечательно, что при раскопке этого места, оказалось, что тут была уже прежняя могила, происхождение которой объяснялось различно. Общая же мысль та, что тут был погребён один из бывших митрополитов Казанских Тихон III; но по случаю капитальных перестроек в храме, в 1842 г., тело его перенесено в нижний склеп под главный алтарь Собора. Знал ли сам Почивший заранее об этом месте погребения, – не известно никому.

При перенесении тела в Собор трудно и определить многочисленность народа, равно как и выразить его чувства… В этот и во все следующие дни народ со всех концов города сплошными массами двигался к Собору, начиная с утрени и оканчивая девятью часами вечера, когда оканчивалась вечерняя общая панихида... Частных же, по просьбе усердствующих, панихид было столько, что чтение Евангелия постоянно прерывалось. По свидетельству несомненно знающих, даже городские извозчики и приезжавшие на рынок поселяне считали священным долгом быть на поклонении у гроба и сподобиться облобызать святительскую руку. Передавали с уверением и то, что были при этом и многие больные.

День самого погребения оставался неопределённым до времени прибытия преосвященного Симбирского Феоктиста. Прибытие же его, несомненно, ожидалось сколько по сообщённому ему в телеграмме приглашению, согласно желания самого в Бозе почившего, столько и по воспоследовавшему распоряжению об этом Святейшего Синода, данному ему телеграммою.

Преосвященнейший Феоктист, несмотря на всю затруднительность пути и, особенно, на опасность самой переправы через Волгу, не замедлил прибыть для отдания последнего священного долга своему бывшему Ректору по Академии и отцу своему по пострижению. Он приехал 10-го числа как раз ко времени полуденной панихиды, которую и совершил. Погребение окончательно было назначено 12 числа, тем более, что желание самого Почившего было – «не держать его долго».

Заупокойная Литургия была совершена обоими Преосвященными в сослужении двух архимандритов, шести протоиереев, двух игуменов и двух священников. Самоё же погребение совершено при сослужении всего Казанского духовенства. Надгробное слово за Литургией было сказано Ректором Академии о. Прот. А.П. Владимирским; при отпевании же были сказаны четыре речи, в числе них одна самим преосвященнейшим Феоктистом³³⁶.

Трогательно до глубины души было то время, когда наконец был поднят на рамена своими сослужителями-пастырями, благоговейно чтимый ими и всеми именуемый благостнейшим, почивший Архипастырь. Еще умилительнее было видеть, во время обношения вокруг Собора тела Почившего, огромное множество его пасомых, ожидавших несколько часов на сильном морозе последнего явления перед ними святочтимого ими Владыки и во множестве коленопреклоненных в эту минуту. Говорили видевшие, что по сторонам, несколько поодаль от православных, стояли и лица из местных татар, а также и раскольников, привлечённых, по крайней мере, любопытством к этому трогательному зрелищу³³⁷.

В половине третьего исполнено, наконец, слово Создавшего человека и рекшего: земля еси и в землю отъидеши.

На заупокойной поминальной трапезе совершены были обычные церковные обряды, законченные возношением вечной памяти в Бозе почившему, достойно и праведно им заслуженной, и песнопением при заупокойной чаше, столько и для всякого смертного благопотребным для непрестанного памятования: Кая житейская сладость пребывает печали не причастна? Кая ли слава стоит на земли не преложна? Эти слова священной песни, сколько известно, любил нередко повторять сам в Бозе почивший, как и на деле доказывал многообразно, не льстясь сладостью житейскою и славою неустойчивою.

Со дня погребения в течение всего сорокоуста, читаем в некрологе³³⁸, в поминовение высокопр. Архиепископа Антония духовенство Казанское, и именно пpoтоиереи, священники и диаконы, продолжали ежедневно чтение св. Евангелия в Крестовой церкви, – а у могилы его соборное духовенство после Литургий панихиды. В особенные же, знаменательные по учению православной Церкви, дни – 9-й, 20-й и 40-й собиралось в кафедральный Собор все городское духовенство, для совершения торжественной панихиды по новопреставленном Владыке после Литургий, совершавшихся здесь Преосвященным Викарием. В эти все дни память своего любимого в Бозе почившего Архипастыря некоторые священнослужители почтили одушевленными и назидательными словами. Так о. Протоиерей Покровской церкви – Стефан Адоратский произнёс в Соборе при панихидах на могиле речи – в 9-й день после кончины и в 20-й день; накануне же 40-го дня о. Пpoтоиерей кафедрального Собора Виктор Петрович Вишневский и в самый 40-й день Настоятель Казан. Ивановского монастыря Архимандрит Сергий – произнесли слова.

В последний день сорокоуста, 17-го Декабря, огромный кафедральный Собор был полон народа; тут были представители всех сословий и званий. По совершении Божественной Литургии Преосвященным Павлом, Викарием Казанской епархии, с двенадцатью сослужившими – архимандритами, протоиереями, священниками и иеромонахами, отправлена при участии почти всего городского духовенства, торжественная панихида в придельном храме, у самой могилы Почившего; а затем панихида совершена была и в самом архиерейском доме, где скончался Высокопреосвященнейший Антоний. После чего предложен в архиерейском доме городскому духовенству и представителям разных сословий города поминальный обед, приготовленный от усердия избраннейших лиц из местных почетных граждан³³⁹. В продолжение затем всего года возносились заупокойные моления и литии при могиле в Бозе почившего и совершалось целогодичное поминовение его имени во всех церквах епархии».

Всех слов и речей, произнесённых в течении сорокадневного поминовения, было двенадцать. Мы не представляем их здесь в подлинниках (даже и в приложениях), потому что главное содержание их по частям было уже приводимо нами, где и что приличествовало, по порядку и по предметам жизнеописания. Остановимся лишь на нескольких словах из самой первой речи, сказанной при внесении гроба почившего Архипастыря в кафедральный Собор и из последнего слова, сказанного в сороковой день поминовения, как имеющих особенное значение к самому месту его погребения и ко многим пунктам его завещания. Как только гроб Почившего был внесён в двери Собора, о. кафедр. Протоиерей с крестом в руке, как бы во время обычной встречи на служение, сказал: «Добрый наш Пастырь! Без нескольких дней тринадцать лет Ты еженедельно, а в иные недели почти ежедневно, приходил в Твой престольный сей храм, чтобы своими молитвами и учением низводить на богодарованную Тебе паству, спасительную для всех человеков, благодать Божию. В настоящий же день, тако изволившу Господу, бывшие Твои сослужители приносят Тебя сюда, бездыханна и безгласна, чтобы Ты упокоился от трудов Твоих до дня всеобщего воскресения мертвых.

«Но если, по слышанному Тайнозрителем с неба гласу, у мертвых, умирающих во Господе на покой, вслед за ними идут дела их (Ап. 14:13); то мы уверены, что Ты, и покоясь здесь, не престанешь умолять Бога и Отца Господа нашего Иисуса Христа, да соблюдет бывшую паству Твою от неприязни. Ибо дело пастыря есть бдеть о душах пасомых (Евр. 13:17). «Вниди убо с миром, верный служитель Христов, и благочестнейший строитель Таин Бoжииx в предуказанное Тобою же самим место для покоища твоего!»³⁴⁰.

Место для своего посмертного упокоения преосв. Антоний, действительно, предуказал сам в своём даже завещании (пункт 4). Место это знаменательно тем, что в течение тринадцати лет преосв. Антоний проходил всегда на Богослужение в Соборе (кроме великих праздников в летнюю пору) именно через этот самый придел, да и самый вход сюда он же сам устроил в первый ещё год прибытия в Казань, проведя изнутри крыльца своего архиерейского дома крытую галерею до дверей, ведущих прямо в указываемый придел во имя Рождества Христова. Потому, если взять в приблизительной сложности число восхождений и исхождений преосв. Антония во все столь учащательные его служения, (бывавшие, как сказано в речи, в иные недели почти ежедневные), то выйдет не менее двух десятков сотен разов, когда взор его, даже неизбежно, должен был останавливаться на месте предизбранного им покоища для себя... и останавливаться, конечно, не праздно, но естественнее всего с глубокою мыслью и взором веры и молитвы о том, чтобы сподобиться возлечь здесь в самом храме, как месте вселения Божия на земле в залог непостыдный для вселения в обителях Отца Небесного, уготованных всем верным рабам и служителям Его... Не при этих ли воззрениях на место ожидавшего его покоища, естественнее и вернее всего, изливались в тайне души его и те молитвенные его воззвания к Сердцеведцу – Судии живых и мертвых, какими он заключил собственно устно и собственноручно своё духовное завещание: «Величая величаю Тя, Господи, яко призрел еси на смирение мое и спасл еси от нужд душу мою. И ныне, Владыко, да покрыет мя рука Твоя, и да приидет на мя милость Твоя. Милостив буди ми, Владыко, и да приимут душу мою Ангели Твои светлии. Даждь славу имени Твоему святому и на Божественном Твоём судилищи неосужденну предстати ми сотвори и буди ми Спас и Заступник. Помилуй, Господи, душу мою и чистую покаянием и исповеданием приими. Яко благословен еси во веки веков. Аминь».

С другой стороны, если в Бозе почивший в своём святительском завещании умолял Казанскую паству свою «паче всего твёрдо хранить св. православную веру Христову и неуклонно неизменно держаться всех уставов св. Церкви (1 пункт завещания) и, с тем вместе, смиренно просил всех чад своей паствы творить о нём молитвенную память (пункт 2), – и говоря словами одной из надгробных речей³⁴¹ во всём этом он выразил и засвидетельствовал навеки, как он, подобно св. Апостолу, любил и возлюбил до конца свою паству любовию Иисуса Христа (Флп. 1:8), то в приложении к самому месту погребения в Бозе почившего так и думалось, чувствовалось и веровалось, в самые минуты опущения гроба его в могилу, что он вмещался тут, как бы страж и блюститель своих пасомых чад и по смерти... В этих именно мыслях и чувствованиях и были выражены нами, (в слове в последний сороковой день)³⁴², следующие обращения ко всем предстоящим: «Приходя отныне в сей храм, да неминуем и места покоища нашего приснопамятного Святителя с молитвою в душе и будем взирать на это место, не как только ради чести святительства его здесь уготованное, но с верою и упованием, что как на этом месте, по преимуществу, он был сретаем и сопровождаем нами, при всех вхождениях и исхождениях его во дни совершаемых им священнодействий, – так и отселе навсегда душа его и дух молитвенно-благодатный будут, несомненно, присущи по среде церкви со страхом и благоговением входящих в неё, яко присных ему чад его паствы, и паче посреде поминающих его, по слову св. Апостола, яко наставника глаголавшего слово Божие и взирающих на скончание его жительства для посильного подражания вере его».

Наконец, указываемая знаменательность предизбрания преосв. Антонием могилы для себя в описываемом месте и самая неложность, воспринимаемых при этом, чувствований молитвы и веры свидетельствуется и оправдывается словами его же духовного завещания. Вот два пункта этого завещания, по своему содержанию прямо относящиеся к настоящему предмету. Пункт 4. «Именем Господа прошу – бренные останки мои погребсти вместе со всеми моими предместниками, начиная со Святителя Гурия, в Казанском кафедральном Соборе, в Рождественском приделе, за левым клиросом, где над местом погребения устроить кивот из имеющихся в моей молитвенной и мне принадлежащих св. икон Христа Спасителя и других». Пункт 5. «Св. икону Смоленской Божией Матери, большого размера, шитую золотом и серебром с камнями, передать в Казанский кафедральный Собор с тем, чтобы она поставлена была в кивоте за правым клиросом того же Рождественского придела». Надобно заметить, прежде всего, что преосв. Антоний отличался иконолюбием и благоговейным почитанием икон не только в значении чувств молитвенных, но и в смысле, так сказать, ухода за ними самого тщательного и непременно собственноличного. Нужно ли было налить елея в лампадки, поправить или переменить самый фитиль в них, – он никогда не только не приказывал, но и не позволял делать этого кому-нибудь, а исполнял сам, при всяком случае. Так напр. когда он, бывало, разговаривал с кем-нибудь и вдруг замечал тусклость той или иной лампадки, он немедленно подходил к иконам и исполнял, что нужно. Потому у каждой божницы были всегда наготове и елей и щипчики для снимки нагара на фитилях; и самые фитили имелись у него в запасе. В известные времена перед праздниками все иконы он сам же опахивал и отирал. Совершалось все это им с какою то особенною задушевно-детскою и послушническою радетельностью. Св. икон, разных размеров и качеств, было у преосв. Антония весьма большое число, и все они были, по его словам, памятны по каким-либо обстоятельствам и по именам лиц и мест, от кого и откуда та или другая икона была им получена. Кроме большего образного кивота в его молитвенной комнате, иконы расставлены были в разных местах, – и непременно установлялись в возможно строгом порядке и симметрично им же самим собственноручно; в случае получения новой иконы или отдачи им самим кому-либо в благословение, – он тотчас же делал соответственное размещение.

Из огромного числа икон преосв. Антоний заранее постепенно раздавал в последнее время его болезни, а более всего перед самою кончиною в благословение и молитвенную память о нём разным лицам. О других же сделал заранее распоряжение, указанное и в его завещании, относительно помещения их в придельном храме, – на месте его будущего погребения, перечисливши их сам подробно и в порядке, как они должны быть размещены в отдельных кивотах. Этих икон осталось после кончины преосв. Антония семнадцать. Все они замечательны были для него вообще тем, что получены были в разное время и в разных местах в ознаменование каких-либо событий и обстоятельств в его жизни или от лиц, особенно им чтимых и близких к его сердцу. Такова напр. в особенности св. икона Христа Спасителя – «Нерукотворенного Образа», которую дядя его – высокопр. Филарет Киевский вручил ему, как бы, в особенное наследие с такими словами³⁴³: «Возьми эту св. Икону себе и сохрани её навсегда, как особенную святыню. Я тебе открываю, что на сей св. Иконе я не раз сподоблялся видения какого-то блистания неземного света, разливавшееся на Пречистом Лице Господа Спасителя». Эта св. Икона постоянно находилась у преосв. Антония на особом небольшом столе, вроде налоя, вблизи изголовья его кровати. Тут же над самым изголовьем на стене висела небольшая иконка, писанная на какой-то металлической, видимо серебряной, доске, изображающая Ангела Хранителя и с изображениями разными по краям. Она была благословена преосв. Антонию, по словам его, Владыкою же Филаретом ещё в детстве его. Переезжая на лето в загородный дом, преосв. Антоний всегда перевозил Икону Спасителя туда, – и непременно сам на своих руках, – завернутою в пелену. Вторая Икона, отдельно упомянутая в 5-м пункте завещания, именуемая Смоленскою Иконою Божией Матери, чтима была особенно преосв. Антонием, как копия по размеру и по изображению с подлинной, и ценима была им, как дорогой для его души памятник любви принёсших ему в дар эту Икону. В одном же кивоте с этою Иконою помещена ещё Икона Святителя Чудотворца Николая. Копия с чудотворной иконы, именуемой «Николо-Березовская», по месту явления её, в царствование Михаила Феодоровича, в селе Березовке нынешнего Бирского уезда Уфимской губернии. Эту Икону преосв. Антоний чтил особенно, как родинную по месту рождения своего в Уфимской губернии. Она принесена была ему в дар от преосв. Никанора, бывшего Уфимского Епископа, ныне Одесского.

В числе сказанных семнадцати икон мы не можем не упомянуть и ещё об одной иконе, дорогой собственно по воспоминаниям лично нашим, и свидетельствующей с тем вместе о том, – как дорого ценил и сам преосв. Антоний чувства и отношения к нему Киевской Академии и, в частности, самых студентов. Эта икона св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова поднесённая ему нами – бывшими студентами старшего курса (XIX) Киевской Академии. При поднесении этой иконы была произнесена преосв. Антонию, от лица всех нас, одним из товарищей (Херасковым – нынешним Прот. и Ректором Владимирской Семинарии) речь. Содержание этой речи мы не помним во всей подлинности, но главные мысли и чувствования подносивших были почти тожественны с теми, какие выражены были в надгробной речи одним из позднейших воспитанников Киевской же Академии (Доцентом Казанской Академии Сер. Ал. Терновским). Это отожествление особенно замечательно в отношении собственно к самой иконе св. Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова. Вот подлинные слова в этой речи: «Киевская Академия с особенным благоговением чтит и празднует память великого Апостола и Евангелиста Иоанна Богослова. Всякий знает, Владыка святый, как велики были Твои Богословские познания, и как крепки непоколебимы Твои Богословская убеждения... Но не буду говорить об этом... Скажу нечто другое. О св. Евангелисте Иоанне известно, что он в последние дни своей жизни повторял своим ученикам одни и те же слова: братие, любите друг друга». И ещё, – о нём же есть свидетельство, как о самом горячем строгом ревнителе о правом учении и исповедании Веры... Находят иные невероятным самоё это свидетельство, представляя невозможным совмещение в одном и том же лице таких свойств – столь глубокой любви и снисходительности и горячей ревности... Но и в Тебе, Владыка святый, было совмещение именно этих двух свойств: Ты до последних дней жизни своей твёрдо помнил и не раз в нашей академической, Тобою возлюбленной, семье любил повторять заповедь: «вся вам любовию да бывают»... И мы всегда живо чувствовали и чтили эту силу любви, но с сим вместе глубоко чтили и Твоё глубокое, искреннейшее, горячее до ревности исповедание Твоих священных убеждений»³⁴⁴.

Обратим ещё внимание на одну икону, – помещённую в кивоте вместе со Смоленскою Иконою Божией Матери, – небольшого размера и по виду своему не представляющую, по-видимому, какой-либо особенности, кроме разнородности сделанных на ней св. изображений – в числе восьми. О происхождении и значении этой иконы пишущему известно было ещё в своё время из уст самого преосв. Антония. По кончине же через несколько времени (11 Февраля 1880 г.) мною было получено письмо от тех самых лиц, которыми была прислана описываемая икона преосв. Антонию ко времени двадцатилетия его епископства (30 Марта 1878 г.). Лица эти из благочестивого семейства (из дворян помещиков Полтавской губернии) пользовались особенным расположением и высокопр. Филарета Киевского; с ними находился в самых искренних отношениях знакомства и преосв. Антоний почти со времени своего ещё студенчества, и во всё время своего служения в Киеве, и до конца своей жизни. Все это увидится сейчас из указанного ниже письма.

«Икона, – читаем в письме, – посланная нами Владыке, ко дню двадцатилетнего его архиерейского служения, составлена по мысли и плану, принадлежащим оригинально нам. Дело было так. Мы, как Вам не безызвестно, каждый год к 30 Марта приготовляли и посылали какую-нибудь работу своих рук³⁴⁵. Владыка, сколько благодарил нас, столько же в последнее время и оговаривал нас за наше такое усердие, выражаясь, что мы слишком его балуем... Но мы всё-таки пожелали непременно в этот год послать ему ещё подарок. В одну ночь не то во сне, не то в воображении представилась мне эта икона. Утром я сообщила сестре, и мы тут же распланировали на листе бумаги, где и какое поместить изображение, – и прежде всего мы живо вспомнили то, как 30 Марта, во время совершения хиротонии, Владыка стоял коленопреклонённым перед св. Престолом, над которым, как известно и Вам, наверху в алтарном куполе в Софийском Соборе изображена Божия Матерь, именуемая «Нерушимая Стена». Её-то мы и поместили во главе – в средине всех других изображений, а рядом с нею с двух сторон – Иконы Божией Матери – Смоленской и Казанской, в ознаменование двух его епископских кафедр; далее св. Великомученицы Варвары, св. мощи которой в Михайловском монастыре, где Владыка служил Викарием; – потом иконы святых: препод. Евфимия – 15 Октября, – день рождения Владыки, – св. Ап. Иакова брата Господня, – день его ангела по мирскому имени (23 Окт.), св. препод. Антония Печерского – день ангела по монашеству, св. Иоанна Лествичника 30-го Марта – день его хиротонии и, наконец, св. Евстафия – 29 Марта. Этот последней день нам особенно глубоко памятен в душе тем, чего мы были сами личные свидетельницы... В этот день, накануне хиротонии, покойный Владыка служил Литургию раннюю в пещерской церкви св. преп. Антония и провёл весь почти день без исхода в ближних и дальних пещерах в особенном духовном молитвенном подвиге. В конце всего, Владыка долго-долго то молился, то стоял в безмолвном размышлении перед гробницею Владыки Филарета, – причём слезы лились у него буквально ручьём, а мы, стоя в стороне, только что не рыдали… чтобы не нарушить его состояния. Нас поражало это всё каким-то трепетом… особливо такой плач и когда же – в светлый день (хотя и последний) св. Пасхи! Вот почему мы возжелали поместить на нашей иконе св. угодника Евстафия, память которого совершается в это 29-е число Марта...»

Прервём на минуту слова настоящего письма и приведём здесь собственные слова преосв. Антония в письме его к преосв. Анатолию (Могилевскому), как раз соответствующие вышеприведённым в письме словам. Извещая преосв. Анатолия о днях своего наречения (27 Марта) и хиротонии (30-го ч.), бывших в том году в пасхальную неделю, преосв. Антоний писал так: «Таким образом, я буду праздновать сугубую Пасху – Христову и свою. И признаюсь – приходится вкушать её мне, как древле Израильтяне, с горькими травами... Чувствуется, при самом первом шаге в святительский сан, что епископство точно есть священномученичество, как говорил, бывало, часто покойный Владыка наш – приснопамятный Филарет. Да, вижу ясно, что приемлю крест тяжелый... И заметьте, в какое время пришлось мне готовиться к сему... – во дни страстной крестной седмицы! О! когда бы дал Господь приобщиться мне всею душою моею Страстей Его спасительных, и живоносною силою Креста Своего даровал мне силу и помощь подъять и понести во спасение предстоящий мне крест! Еще и ещё прошу со слезами, помолитесь обо мне Владыко святый!³⁴⁶ При чтении этих строк письма так и просятся в душу чувство и мысли: не об этом ли самом безмолвно размышлял преосв. Антоний и при гробнице того, изречение которого буквально повторил он и в письме... о значении епископства, как священномученичества, и не тут ли самая Пасха вкушалась им духовно, яко с горькими травами... и не те ли же, – ещё только сугубейшие, изливались у него при гробнице, Почившего Владыки-дяди, слезы, с какими он просил у живого Святителя молитв о себе...»

« – Но чтобы Вы знали и поняли, – писано было в том же прерванном выше письме, – как принял Владыка наш подарок – поднесённую ему икону, мы переписываем Вам здесь слово в слово всё, что писал нам Владыка в ответ по получении нашей иконы. «Не знаю и не умею, как благодарить вас за этот ваш истинно превосходный дар мне. Вы, по чьему-то вдохновению свыше, умудрились дать мысль художнику совместить на одной иконе те изображения, какие там написаны, а художнику, верно, сам св. преподобный Антоний помог осуществить вашу мысль прекрасно... Право, вы обязываете меня беспредельною благодарностью вам за любовь и усердие ваши... В даре вашем я вижу и великую заботливость о спасении души моей. Там, в этой иконе, целая система, – для меня нравоучительная в высшей степени. Все важнейшие моменты моей жизни так живо напоминаются мне святыми лицами, изображенными на иконе. Да! Пора, прежде суда Божия и отчета перед Ним в делах своих, самому мне построже судить себя и требовать отчета, – что сделано мною в тот или другой период моей жизни, и какой общий итог всего, с коим придётся предстать перед Судьёю всей земли... С такою мыслью я потщусь всегда и чаще-чаще молитвенно взирать на вашу икону».

Сводя все сказанное об иконолюбии преосв. Антония, о благоговейном почитании икон и, само собою, глубоком молитвенном возношении души и сердца его перед ними, и принимая, тем паче, во внимание особенную знаменательность многих священных изображений в приложении к разным судьбам его жизни, мы уповаем, что непогрешительно будет сказано, что и самоё желание в Бозе почившего, не забытое даже в предсмертном его завещании, – чтобы известные св. иконы перенесены были, вместе же с ним, на место его покоища, заключало в себе особеннейшую знаменательность... Мы разумеем эту знаменательность и в отношении к нему самому, хотя почивающему во гробе, и ко всем, приходящим сюда чадам возлюбленной его паствы. Не здесь ли он сам, так наглядно для всех, представляется осеняемым теми же св. иконами, перед коими наливался молитвенный дух его при жизни, а там наверное зрятся ему уже лицом к лицу те, которые изображены на сих св. иконах?.. Перед лицом сих-то святых, он и сам ходатайствует молитвенно как о себе, так и о всех, кои приходя к его гробу, возносят молитвы о нём и возжигают, в молитвенную память о нём, свечи и елей с усердными поклонениями перед теми же самыми иконами его, как бы в сопрeдстоятельстве его же самого, тут присутствующего...

Действительно, с самой первой поры, как только установлены были на своих местах все иконы, и когда стало постепенно делаться известным, что это собственные иконы самого преосв. Антония и находились у него постоянно в его молитвенной и перенесены сюда по его собственному желанию и завещанию, – нельзя было не видеть постоянно приходящих в Рождественский придел богомольцев, ставящих свечи перед иконами с земными поклонами и, нередко, лобызаниями их, и вслед затем преклоняющихся и перед гробницею своего Архипастыря. Достойно и праведно засвидетельствовать здесь, – чего очевидцы всегдашние – все сослужащии нынешнего Архипастыря высокопреосв. Палладия Архиепископа Казанского, – какой высокий пример являет он первый в лице своём для всех пасомых. При каждом вхождении своём и выходе в дни Богослужений, высокопр. Владыка неопустительно всегда, в заключение обычных церковно-служебных молитвословий, – поклоняется перед теми же св. иконами, поставленными при гробнице, глубоко чтимого им, своего достойнейшего Предместника. Эти чувствования и отношения свои он неоднократно, начиная с первой своей вступительной на кафедру Казанскую речи, выражал с особенною силою в общее назидание всех и в смысле собственно личного соревнования, чтобы «Господь, – скажем собственными его словами, – благословил Своим пренебесным благословением и его пастырское здесь служение, дабы быть и ему пастырем по сердцу паствы, и сердца пасомых всех обратил и привлёк к нему, подобно как к приснопамятному и святочтимому бывшему Архипастырю – Антонию, – к которому и доднесь столь неизменно влекутся души и сердца всех входящих в храм сей, и тут же приходящих, в чувствах молитвенного поминовения и к самому месту покоища его, – чему он сам лично свидетель!..»³⁴⁷. В этом же смысле и значении высокопр. Палладий особенно глубоко и сильно засвидетельствовал свои чувствования и отношения и вне храма, в общем торжественном Собрании Братства Святителя Гурия (30-го Ноября 1882 г.)³⁴⁸. «Да возрадуется в небесных селениях, – изрек изустно Владыка Палладий с какою то восторженностью духа, – душа приснопамятного Учредителя и первого Покровителя Братства, глубоко и свято чтимого Иepapxa, Преосвященнейшего Антония, взирая на это плодотворнейшее учреждение своё! Да будет благословенно имя его в роды родов! Он, как «пастырь добрый», подвизался подвигом неустанным на духовной ниве Христовой до полного истощения сил, ревновал ревностью Божиею (2Кор. 11:2) до всецелого самоотвержения во благо Церкви и паствы своей. И ныне вместе с Первосвятителем и присным св. молитвенником нашим Гурием, не престай, Иерарше Божий, приникать с небесе к возлюбленному своему делу и спомоществовать ему твоими молитвами! – Божиею волею посланный духовно пасти паству Казанскую, я, смиренный Пастырь, входя в дело твоё и труд твой, приснопамятный святителю, да буду продолжателем труда твоего... О, если бы Господь даровал быть мне искусным и непостыдным делателем (2Тим. 2:15) в великом и многотрудном подвиге распространения и утверждения спасительной веры Христовой в пределах страны сей, среди заблуждающих, прельщённых и омраченных смыслом! Буди же, Ты, мне образом, наставником и помощником!»

Взирая на такой пример своего Архипастыря, так открыто словом и делом свидетельствующего перед всеми свои чувствования и обращения к в Бозе почившему своему предместнику, жители Казани действительно выражают ещё сугубейшую любовь и память к преосвящ. Антонию, а нераздельно с этим более и более обращаются и влекутся сердцем своим и к сему новому своему Архипастырю и этим самым достойно оправдывают и собственное, выше сказанное, соревновательное желание его быть Пастырем по сердцу паствы. Как на непререкаемое свидетельство такого постепенного усугубления чувств любви молитвенного чествования имени и памяти преосв. Антония мы должны указать на постоянное многолюдное стечение молящихся при годичных двукратных поминовениях его – в день кончины (7-го Ноября)³⁴⁹ и день бывшего тезоименитства (10-го Июля), наконец и на то, в каком огромном числе, от первых самых дней до настоящих, подаются на проскомидии просфоры и помянники о поминовении преосв. Антония. Мы не можем не привести здесь факта, столь же несомненного в истинности, сколько истинна священность самого жертвенника, при котором был указываемый нами теперь факт, бывший недавно, именно в день Благовещения Пресвятой Богородицы, – день престольного праздника в Казанском кафедр. Соборе. Совершая при жертвеннике своё частное поминовение и видя, какое величайшее множество было подаваемо просфор и помянников, – так что прочитывать последние приводилось двум и трем лицам, – мы были истинно поражены от глубины умиления следующими словами одного из подававших просфоры к другому, читавшему помянники: «вы, пожалуйста, раскрывая всякий помянник и несмотря, прямо произносите имя покойного Владыки Антония… потому что решительно нет ни одного помянника, где бы имя его не стояло первым...» Самый тон этих слов, простых, но задушевных, так прозвучал в нашем слухе сильно и живодейственно, что только глубочайший вздох от умиления и осенение себя крестным знамением могли быть посильным соответствием их смыслу и значению. В тот же момент, однако, столько же живо вызвалась у нас мысль: – здесь ли это только, или и всюду, где только ведомо имя в Бозе почившего?.. и в ответ на это тут же отозвались не в памяти только, но из глубины души и те слова, какие выражены были нами же в проповеди, сказанной в сороковой день по кончине приснопамятного Архипастыря нашего – Антония. Повторим ещё раз здесь эти слова: «По первому известию (полученному в Иерусалимской патриархии) о кончине его на другой же день (12-го Ноября – день самого погребения) на святой самой Голгофе была совершена Архиерейским служением заупокойная Литургия и панихида. В тоже время Блаженнейший Патриарх Иерофей сделал распоряжение, чтобы имя новопреставленного Архиепископа Казанского Антония было внесено в св. диптихи для вечного его поминовения и на св. Голгофе и в прочих св. местах Палестины». Итак, что значит это, когда имя и память Казанского Святителя, отныне и навеки, будут нераздельно поминаемы не здесь только при месте его покоища и не во всех только храмах бывшей паствы его, но и там – на святейшей Голгофе, где совершал и завершил Божественно Искупительное служение Своё Сам Началоположник спасения, Вечный Глава Церкви Христос Спаситель Господь и Бог наш?³⁵⁰.

Когда, тотчас же по совершении Божественной Литургии в указанный день Благовещения, вышли мы все сослужащие, для обычного сопровождения высокопр. Владыки Палладия, в придел Христорождественскйй, то при поклонении св. иконам перед гробницею преосв. Антония, снова отрыгнули в душе моей те же чувствования и мысли, когда при этом взору моему представились, особенно в большом числе, горевшие ещё свечи и положенный кем-то наряду с прежними венками новый венок из свежих цветов... Тут вдруг родилась в душе новая ещё мысль... «Верно, что благочестивое усердие принёсшего этот свежий венок в день праздника Благовещения было чем-то, по чувству его самого, вроде как бы Архангеловой ветви райской...» И не есть ли это, помыслилось мне, как бы видимое знамение того, что душа в Бозе почившего воистину сподобляется уже там в селениях горних, в меру мздовоздаяния Божия, наслаждаться райскими радостями в лике праведных, стяжавших вечные венцы блаженства³⁵¹. Буди же и буди это так по вере и усердию принёсшего этот венок в такой благознаменательный день празднества, – выражающего главизну нашего спасения... В противном же случае, – невольно проговорил я про себя те слова, какие слышаны были не раз из уст самого же покойного Владыки о не всегдашней уместности подобных приношений на гробы покойников... «Избави Бог, – рассуждал бывало он, – чтобы при подобных украшениях венками гробов и могил, помимо истинных христианских чувств веры и молитвы, – не приложились сюда же и слова св. Евангелия, – о поваплении гробов и крашении рак пророческих», (Мф. 23:27–29). Вместе с этим же, по самой ближайшей ассоциации, воспроизвел я для себя его же слова и о неуместности употребления музыки при погребениях православных христиан... «Благо бы ещё, – говаривал он, – если бы эти трубные звуки вызывали в слушающих их мысль о трубном гласе в последний день Суда Божия, к которому и переходит каждый умерший, и к которому всю жизнь должны готовиться и все живущие... Но вернее выходит, что немая бездушная музыкальность может только подавлять собою сказанное душевное настроение...» В прямейшее соответствие этим, прежде бывавшим, раcсуждениям преосв. Антония мы не можем миновать здесь и следующего факта, который проявился в самые последние дни его жизни, – о чём тогда же засвидетельствовано было, в общее для всех назидание, в издании академического журнала – Православного Собеседника, в следующих буквальных словах: «В настоящей книге (за Ноябрь 1879 г.) – помещено нами слово в Бозе почившего Архипастыря нашего Антония, хотя оно было сказано им давно (в день св. великомученицы Екатерины 24 Ноября 1875 г.). Помещено же оно именно здесь теперь только потому, что в Редакции пришлось получить его в самый день его кончины, а препровождено в неё было оно по личному его желанию, выраженному им за несколько дней до его кончины. В главном содержании этого слова и особливо в заключение его выражено было как бы предсмертное задушевное желание Архипастыря, молящего Бога, чтобы он сподобил его вместе с его паствою при последней трубе на страшном Суде Христовом явиться непостыдными исповедниками Веры Христовой и получить венцы нетления»³⁵². В этих словах действительно содержится полное наглядное соответствие бывшим рассуждениям в Бозе почившего о значении возложения венков и употребления музыки³⁵³; равно как очевиднейшее свидетельство и того, как глубоки и священны были чувствования в душе самого рассуждавшего в своё время о подобных предметах.

В некрологе читаем, между прочим, что «в глубоко признательной к имени и памяти высокопр. Антония пастве Казанской уже слышны были, (во время составления самого некролога в первые же дни после погребения) многие голоса, требующие сооружения памятника над могилою в Бозе почившего Архипастыря»³⁵⁴. Какой именно разумелся здесь памятник, нам неизвестно; но за подлинное знаем, что сам преосв. Антоний, если и не выразил об этом ничего в своём завещании, зато твёрдо помнил и высказывал буквальные слова высокопр. Филарета Киевского, который прямо завещал: «Памятника над могилою моею не делать, а только в стене утвердить доску с приличною надписью»³⁵⁵. Ставить памятник какой-либо, выдающийся по виду и размеру своему, действительно не позволяло бы и самоё место, занятое могилою; да и подобный памятник не соответствовал бы значению храма. Предполагалось было поступить именно подобно завещанному высокопр. Филаретом; но явилась и другая мысль устроить так, как это и устроено было, год спустя после кончины преосв. Антония. Мысль эта на деле осуществилась, как нельзя более, целесообразно. После погребения преосв. Антония могила была заложена в уровень с полом теми же самыми плитами чугунными, которые были прежде вынуты из пола при устройстве могилы. Но оставлять в таком виде верх могилы было бы не прилично, – хотя при ней и укреплена была бы на стене доска с надлежащею подписью. Очевидно, самоё место могилы было бы открыто для ступания по нему приходящих. Потому-то выписана была из Екатеринбургского гранильного завода плита из Уральского белого мрамора в размере самой могилы в длину и ширину, и в четверть аршина вышины от полу. На этой плите высечена надпись слегка золочеными буквами, с осмиконечным крестом во главе, следующего содержания: «Антоний Архиепископ Казанский и Свияжский – родился 15 Октября 1815 г.; скончался 8 Ноября 1879 г.; в Епископы хиротонисан из ректоров Киевской духовной Академии, 30 Марта 1858 г.»

Таким образом, как видит всякий, над могилою теперь находится, как бы своего рода, надгробный памятник, который не отличается с виду почти ничем от надгробной плиты и тем более никакими орнаментами и этим самым всецело удовлетворяет чувства взирающих на этот памятник, как соответствующей своею скромностью личным душевным и духовным качествам возлежащего под ним... Впрочем, как сказано в некрологе же³⁵⁶, «если в среде пасомых в Бозе почившего слышаны были голоса о сооружении памятника, то в тоже время всякий ещё более чувствовал и сознавал, что незабвенный Архипастырь – высокопр. Антоний сам уже воздвиг себе памятник нерукотворенный, нетленный, вечный... Это – его духовно-учёные Богословские и пастырские труды, явившиеся в своё ещё время во многих печатных изданиях и книгах»³⁵⁷. «Составляющий же (скажем словами одной надгробной речи) и незыблемое основание, и верх-венец этого памятника есть труд в Бозе почившего Богомудрого Учителя-Архипастыря нашего – известное «Догматическое Богословие», по которому три уже десятилетия учились и учатся Богоспасительным истинам веры и благочестия и не только пасомые, но и пастыри и даже святители Русской Церкви, из коих некоторые учились по сему же Богословию даже из уст его в высшем училище духовного просвещения». И замечательно, что живое свидетельство этих последних слов было, как тут, в лице двух святителей, отдававших последний долг своим священнодействием при погребении бывшего для них учителя-Богослова и, вместе с тем, отца их евангельского по пострижению их в монашество. Эти святители были в это время – Симбирский Епископ Феоктист (ныне Архиепископ Рязанский) и Викарий Казанский преосв. Павел (ныне Епископ Саратовский). Один из них – первый запечатлел это свидетельство и сам в знаменательно-соответственнных чувствованиях и словах своих в те самые трогательные для всех минуты, когда, по отдании им и всеми последнего целования в Бозе почившему, он как Первостоятель вручал ему разрешительную церковную молитву. Вот эти слова: «Эту хартию, содержащую в себе моление о разрешении Тебя от грехов, только что произнесённое мною перед Твоими честными останками, вслух Твоей Казанской паствы, по усердию и любви к Тебе – сошедшейся для участия в погребении Тебя, я полагаю при Тебе, в гробе Твоём, да будет она, в своём смысле, явственною поручительницею в том, что вся Казанская паства Твоя просила, просит и будет просить Господа Бога о даровании душе Твоей вечного покоя и небесного царствия».

«Но могу ли я ограничить этим только для меня трудом твоё послужение Тебе, – Святителю и отцу моему, нарочито прибыв к Тебе из моего кафедрального града Симбирска? Я здесь, – у Твоего гроба, перед взором души Твоей, среди молитвенно предстоящей Тебе Казанской паствы: – я должен остаюсь говорить, а не молчать».

«Три десятка лет минуло с тех пор, как Господь Бог судил мне учиться у Тебя. В числе первых Твоих уроков нашему тогдашнему академическому (XV-му) курсу был из Эсхатологии Богословско-догматический урок «о смерти человека и о состоянии его по смерти». Подступая к уяснению понятия смерти разными вопросами и соображениями, Ты с особенным чувством произнёс следующие слова: «о смерте, коль горька есть память твоя человеку!» Теперь, в эти трогательно-священные минуты новоначального пребывания души Твоей в разлучении от тела, неуместно мне распространяться о значении Твоих, бывших тогда, объяснений»...

«Усопший Архипастырь и Отец! Остаётся несколько минут, и честные останки Твои преданы будут погребению. Мне предстоит вместе с паствою Твоею, положить Тебя с Твоим гробом в недра земли и с великою скорбью сердца по Тебе положить на оный горсть земли. Но это ли только достойная Тебе награда вся? Бывши в последние два только дня свидетелем столь великого усердия к Тебе паствы Твоей, выразившегося в денно-нощном стечении чад её к Твоему гробу для последнего прощания с Тобою, я не мог не прийти к мысли, что если бы каждый из приходящих к Тебе принёс по горсти земли, то из одних этих приношении какой бы высоты и величия составился памятник в значении даже видимом, а тем паче во внутреннем духовном, – в неумолкающее назидательное вещание современной пастве Твоей и в непрестанную поучительную память людям и последующего времени».

«Да пребудет же по Тебе, достоблаженнейший и Боголюбимый Архипастырь и Отец, вечная добрая священная память в бывшей столь преданною Тебе Казанской пастве! В моём же сердце она будет сохраняться и молитвенно оживляться до последних минут моей жизни с возображением Твоего праведнического жития от первых дней моего ученичества у Тебя до настоящего моего предстояния Тебе, предлежащему уже во гробе и сокрываемому в недра общей матери земли на месте, предызбранного Тобою здесь, покоища Твоего, где и от меня в сию же минуту положится горсть земли в знаменательное свидетельство той воистину Божественно-таинственной истины, положенной в непреложный для земнородрых закон Тем, Кто Сам един сый бессмертный, в начале сотворивый и создавши в бессмертие человека, изрек Своё Божественное слово и веление: земля еси и в землю отыдеши, аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь – аллилуиа»³⁵⁸.

«Всё присутствовавшие, – читаем в некрологе³⁵⁹, – с замиранием сердца взирали на совершение всех последних священных церковно-погребальных действий и, как бы прикованные всем вниманием к читаемой разрешительной молитве и говоренной Святителем речи, едва сдерживали надгробные рыдания, приступая ко гробу своего незабвенного Святителя для отдания священного долга – последнего целования и положения на гроб в могиле горсти земли, а с нею и своих заветных верующих чувствований и помышлений в силу благодатно-спасительной веры, надежды и любви, запечатлённых в эти минуты духовно-молитвенными возглашениями к Богу духов и всякия плоти, живот вечный миру даровавшему»... В числе присутствовавших и в сонме священнослужащих совершил и я священный долг последнего целования, положил и я земли горсть, но не без некоторого особенного действия, о котором и свидетельствуюсь теперь перед всеми, как о совершённом мною в своё время всячески сокровенно от взоров других предстоящих. При последнем целовании в Бозе почившего, покрытого, по чину церковному, положенным на его лицо, священным воздухом, я не удержался в порыве моих чувств... я дерзнул приподнять воздух, чтобы узреть последний мертвенный зрак лица его... Правда, преосвященный Павел, бывший тогда Викарий, подметивший моё сказанное действие, выразил мне за это некое замечание, – но я принял последнее с совершенною безукоризненностью для моей совести... Кроме глубины и чистоты моих чувств, произведших неудержимый порыв желания, я дозволил себе такое действие и не без особого основания, заключавшегося для меня в примере самого же в Бозе почившего Владыки Антония, который точь-в-точь поступил так же при отдавании последнего целования своему дяде – высокопр. Филарету, Митрополиту Киевскому. Пример этот тем паче был живоприсущ для меня, что самое приподнятие им воздуха с лица Владыки Филарета было при моих же очах, и других некоторых из моих товарищей, так как мы, студенты, при погребении Владыки Филарета стояли в рядах, примыкая буквально к самому гробу его, и я, по моему росту, стоял тогда во главе первого ряда и потому, более и яснее всех, мог воззреть вместе с преосв. Антонием на лик Владыки Филарета. Наконец, в последующие времена не раз доводилось воспоминать об этом с самим же покойным Владыкою Антонием, высказывавшим при этом свои глубокие чувствования и назидания.

Да, в таких именно чувствованиях и размышлениях отдав последний сыновний долг в Бозе почившему Архипастырю и Отцу с положением знаменательной горсти земли, я в самый же вечер погребального дня благословился взяться и за трость писательную, чтобы эта самая горсть земли, как выражено в погребальной речи преосв. Феоктиста, вошла непраздно в состав того памятника, который мог сложиться из всех горстей, положенных на гроб и в могилу незабвенного Архипастыря. Впервые же дни, действительно, подобно малой горсти земли, начертано было мною описание с заглавием: «Последние дни жизни, кончина и погребение высокопр. Антония, Архиепископа Казанского» и немедленно было издано в печати во всеобщее ведение и назидание. Здесь ближайшим внутренним побуждением для этого первого описания послужил мне опять личный пример самого же преосв. Антония, который собственноручно составил, вскоре после погребения своего дяди высокопр. Филарета, подобное же описание «Последних дней его жизни»³⁶⁰.

Наконец, сколько под влиянием этих свежих живых впечатлений и чувствований моих, столько же свято памятуя данное мне в Бозе почившим Владыкою, незадолго до его кончины, указанное в Предисловии, двойственное завещание, – я благословился немедленно же приступить к выполнению сего завещания самым делом, – дабы не оказаться, подобно ему, по его собственному признанию, виновным в замедлительности и даже в совершенной невыполнительности по составлению порученной мне биографии... Насколько удовлетворительно исполнено мною это дело, само собою, предоставляется судить искренним благовнимательным читателям. Со своей же стороны я свидетельствуюсь только, что в какой мере я представлял это дело посильно возможным для себя, и признавал его благовременным и благопотребным для других и, наконец, почитал исполнение его священнейшим для себя сыновне-послушническим долгом, – в такой мере и уповаю, по слову св. Апостола, имети благую совесть, что всё, что в продолжение моего пятилетнего труда излагалось мною на хартии, слагалось посильно, Богу содействующу, и во внутренней клети моего сердца, как сокровище духовного наследия в силу моих сыновне-послушнических отношений и чувствований, какие были доступны для меня при жизни в Бозе почивших Святителей, начиная с моей скамьи студенческой до их смертных покоищ... Нераздельно с этими личными отношениями и чувствованиями, остаётся благожелательное упование, что если кому из читающих, то паче всего сущим в пастве Казанской всего естественнее и приискреннее присущи должны быть те же отношения и чувствования – к обоим же в Бозе почившим Святителям. Паства Казанская – припомним слова в речи при первом вступлении высокопр. Антония в Собор³⁶¹, – сама засвидетельствовала, что он есть и по плоти отрасль того благосеннолиственного древа, от которого произрос пасший девять лет здешнюю Казанскую Церковь, приснопамятный Иерарх Киевский Филарет и сын последнего, – как отца по духу и силе веры... и что пастырское служение их обоих было действительно единомудренно и единонравно, сколько равноплодно и спасительно для пасомых, – равно как, – по выражению священно-церковной песни, – и «по самым именам их тако бысть и житие их».

О значении этого выражения в приложении к обоим в Бозе почившим приснопамятным Святителям почитаем благоуместным и достоназидательным сказать несколько слов в заключение всего настоящего изложения.

Прежде всего, относительно самого принятия иноческих имен обоими лицами – дядею и племянником нужно указать на то, что высокопр. Филарет, митр. Киевский, принял схимонашеское имя – Феодосия, – в честь имени Киево-Печерского Угодника Феодосия, сожительника св. Антония, имя которого дано было преосв. Антонию, при пострижении его в монашество, самим высокопр. Филаретом. При этом замечательно, что и по самому времени принятия тем и другим этих имен приходится в один и тот же год (1840), и что оба они были под духовным водительством одного и того же духовного отца их – Иеросхимонаха Парфения. Относительно же знаменательности вышеприведённого священно-церковного выражения читаем глубоко назидательное изъяснение его в приложении собственно к принятию высокопр. Филаретом схимонашества с именем Феодосия, в надгробном слове, сказанном при отпевании его бывшим тогда о. Инспектором Киевской духовной Академии Архимандритом Иоанникием, нынешним высокопр. Митрополитом Московским. «За 17 лет перед сим, – говорил проповедник-панегирист, – почивший Первосвятитель, не довольствуясь общими иноческими обетами, дает перед лицом всевидящего Бога сугубые обеты благоугождать Ему высшими подвигами благочестия, воспринявши на себя великий ангельский образ – схиму. Новое имя преподобного Феодосия, принятое им, возбуждает его к новым подвигам смирения и самоуничижения. Дивились видевшие Первосвятителя-старца носившим кирпичи при созидании церкви в пустыне Голосеевской, и недоумевали, что значит сие... но это было истинным проявлением живого подражания отца нашего новому своему ангелу, – св. Феодосию, который иногда носил воду, иногда из лесу дрова, иногда же « братиям почивающим, вземь раздёленное жито, коегождо их часть измеливаше». Этот факт – принятие схимы лицом в высшем сане святительства есть один из самых редчайших в истории всей Церкви Христианской. По силе церковно-канонических правил, нужно сказать, такое действие в Бозе почившего Первосвятителя незаконно: оправдывается оно в своей мере одним лишь тем сокровенным желанием и влечением сердца его, как он сам засвидетельствовал в своём завещании, и тем, что схимонашество принято было им потаённо от всех от руки своего духовного отца, и тайна эта сохранена была им до кончины и открыта была уже вместе со вскрытием его завещания, в котором он же выразил и эти слова: «Прошу и молю Духовный Собор святыя Киево-Печерския Лавры по кончине моей облечь моё грешное тело в святую схиму, хранящуюся в келлии моей, в особом ящике. Паки и паки прошу и молю и завещеваю Именем Господа и Бога и Спасителя нашего Иисуса Христа исполнить сие смиренное желание сердца моего неизменно... 28 Сентября 1857 г. в день памяти св. Отец наших Печерских». Следовательно, это приложение завещания было написано его рукою ровно за три месяца до его кончины³⁶².

В Киевских всех церквах, от первого дня доднесь, при заупокойных служениях в поминовение высокопр. Филарета неопустительно и неизменно произносится это двойственное его наименование. Это же самое всегда исполнял и сам покойный преосв. Антоний не только в Киеве, но и в Смоленской епархии и в здешней Казанской. Оставалось в своё время, особенно незадолго до кончины преосв. Антония, помышлять и о нём, что он возревнует и последует примеру своего дяди... Основанием к такому помышлению, хотя бы только приблизительно гадательно, служат, между прочим некоторые из приведённых нами в своём месте данных³⁶³. В этих данных достаточно припомнить напр. те: во 1-х, как покойный Владыка Антоний выражал, почти с полною готовностью к самому исполнению, желание его уволиться на покой и, по преимуществу, для жительства в Киево-Печерской Лавре, – где и желал, притом поместиться нигде, как непременно в келлиях бывшего своего духовного отца Иеросхимоиаха Парфения. Понятно и со стороны, как недалек отсюда мог быть шаг к схимонашеству особливо под столь непосредственным влиянием и действием как самых этих келлий – схимонашеских, так и потому, что эти келлейки как раз вблизи самой той Крестовоздвиженской, на ближних пещерах, церкви, где погребён и сам дядя его – в схимонасех Феодосий. Во-вторых, что могут и должны свидетельствовать сами собою и те желания, надежды и самые порывы, какие не раз выражал в Бозе почивший относительно путешествия в Иерусалим или, по крайней мере, на Афон, – как не то же духовное его настроение, хотя и глубоко потаённое, чтобы последовать прямому примеру своего тезоименника – св. преподобного Антония, который, сущи в святей горе Афонстеи во едином монастыре, тамо и пострижемся... и, по нарочитому токмо извещению ему от Бога, паки возвратися в Россию и прииде вторицею в Киев и проч. И действительно, не безыизвестны нередкие современные примеры, что на Афон отправляются иные именно ради принятия иночества и схимничества, хотя бы и потаённого... Но предоставляя все эти не только наши помышления, но и самые движения и стремления души и духа в Бозе почившего Единому Сердцеведцу Богу, так или иначе Изволившу и Устроившу о сём… мы, в чём уверены и за благовнимательных читателей, уповаем имети неложное и непостыдное убеждение, что как в Бозе почившие Святители соединены были здесь на земле узами родства по плоти и духу, и носили имена единомудренных и единонравных святых тезоименников – Антония и Феодосия Печерских, и, наконец, призваны и поставлены были Пастыреначальником Господом, каждый в своё время, пасти единоместную паству здешнюю – Казанскую, – так и там, в вечных селениях пребывают неразлучны, сподобляясь, если ещё не держать, по слову Тайнозрителя, в десницах своих, то соприсутствовать с держащими фиалы златы полны фимиама, иже суть молитвы Святых в честь и славу Агнца, и в немолчное всеумилостивляющее ходатайство о всех земнородных, за них же Агнец заклался есть, и искупил Богови Кровию Своею всех от всякого колена и языка, и людей и племен всех времен и мест (Откр. 5:8–9). Примером же и образцом такого убеждения и упования да послужит, – ближайшим образом для пасомых здешней паствы, – то, что не раз засвидетельствовано было, во всеуслышание и назидание всех, нынешним Архипастырем нашим Казанским – высокопр. Палладием по отношению к предместнику своему – в Бозе почившему Архипастырю – Антонию: «Да возрадуется в небесных селениях душа его! – Да будет благословенно имя его в роды родов!.. Да не престанет и он сам купно с Богопрославленным Первосвятителем Церкви Казанской – присным предстателем и молитвенником нашим св. Гурием, приникать с небесе к возлюбленной пастве своей и вспомоществовать молитвами своими всем усердно почитающим имя и память его, – и мне – смиренному Пастырю преемнику его да будет образом, наставником и помощником»!³⁶⁴

Этими глубокоискреннейшими и святоуповательными чувствованиями нашего Архипастыря мы и заканчиваем наше повествование, во всей силе воспринимая и слагая эти чувствования в сердце своем, и братственно о Господе благожелая того же и всем, возымеющим желание и усердие прочитать с вниманием представляемый посильный труд наш.

В нижеследующей последней главе читатели увидят те дополнительные сведения, изложение которых предуказано было нами в своём месте³⁶⁵.

И в своём месте было сделано нами, известное читателям, предуказание относительно некоторых дополнительных сведений об авторских трудах преосв. Антония, кои составляют, по выражению в некрологе и в одной надгробной речи, – нерукотворенный, нетленный памятник, воздвигнутый себе им самим, как Богомудрым Пастырем-учителем, глаголавшим слово истины и спасения.

В ряду этих сведений мы имеем в виду сказать, прежде всего, о церковных проповедях преосв. Антония, говоренных им во время епископства его в Смоленской епархии. Проповеди эти с того времени, как начались издаваться Смоленские епархиальные Ведомости, печатались постепенно в последних и, с тем вместе, выпускались в огромном числе отдельными брошюрами, – которые в большинстве и раздавались самим же преосв. Антонием в благословение... Но изданных таким образом проповедей было немного потому самому, что епарх. Ведомости издавались в последние только два года Смоленского служения преосв. Антония. Впоследствии уже – в Казани преосв. Антонием был издан большой том этих проповедей, в количестве 67, – под заглавием: «Слова к Смоленской пастве». При этом издании не сделано никакого предисловия; зато в последнем слове «при прощании со Смоленскою паствою», а равно и в напечатанном тут же подробном «описании самого прощания» во всей полноте видно, какие мысли и чувствования побудили и вызвали Архипастыря к преданию в письмена своих словес учения и назидания к бывшим своим пасомым, «любившим, – по его собственному свидетельству в прощальном слове, – со тщанием стекаться в храмы на совершаемые им Божественные службы, хотя иногда и продолжительные и для иных по немощи утомительные, и здесь внимать с безмолвием скудному его слову»... Наконец, в частности ближайшим образом вызвало желание преосв. Антония – издать свои «Слова к Смоленской пастве» то самое, что воспоследовало со стороны самих пасомых Смоленских, как свидетельство пламенного их желания выразить и увековечить свои искреннейшие неизменные чувствования христианской любви и преданности к своему бывшему незабвенному благоговейно чтимому Архипастырю. На это свидетельство было указано нами отчасти в своём месте, но здесь приведём мы в подлиннике как самоё письмо от лица Смоленской паствы к преосв. Антонию, так и его ответное, писанное на имя бывшего г. Начальника Смоленской губернии Н.П. Бороздны.

Ваше Преосвященство, Милостивый Отец и Архипастырь!

В памятные для нас дни расставания с Вами, Преосвященнейший Владыко, – дни, в которые с такою грустью принимали мы последние благословения Ваши, у всех нас проявилось пламенное желание поднести Вам изображение нашей Святыни, – образа Смоленской Богоматери, перед которою, в течение семи лет, Вы возносили святые архипастырские молитвы о мире и благоденствии паствы Вашей. Такое желание встретило полное сочувствие и в тех из нас, принадлежащих также к оставленной Вами пастве, которые, по отсутствию из края, лишены были последней отрады лично проститься с Вами. Позвольте же, Преосвященнейший Владыко, почтительнейше просить Вас принять милостиво, препровождаемую при сём, панагию, как священный залог нашего глубочайшего к Вам уважения и благоговейной любви, с коими имеем честь быть

Вашего Высокопреосвященства вечно признательные и покорнейшие слуги³⁶⁶.

Ответное письмо Преосвященного Антония к Смоленской пастве, на имя г. Начальника Смоленской губернии.

Ваше Превосходительство, Милостивый Государь

Николай Петрович!

Письмо Ваше, с многочисленными подписями возлюбленных мне чад Смоленской паствы и с препровождением панагии, я имел живейшее утешение получить перед самым праздником св. Пасхи, как бы поистине не только красное, но и прекрасное и драгоценное яйцо.

И письмо, исполненное искренних чувств, и панагия с изображением лика Пресвятой Матери Божией Одигитрии-Смоленской, вызвали в душе моей живейшее воспоминание о незабвенном мне Смоленске и семилетнем, если не беструдном и не бесскорбном, то по многим отношениям и весьма отрадном и счастливом для меня служении моём в Смоленской пастве, при общем добром сочувствии ко мне сей паствы. В особенности письмо Ваше и панагия живо напомнили мне о последних, в высшей степени трогательных, днях прощания моего с сею, крепко привязавшею меня к себе, паствою. Тогда и от лица паствы и от меня высказано было не раз, что разлука наша не расторгнет того священного духовного союза, который установлен между нами, что мы не перестанем быть взаимно своими и присными друг другу и не забудем друг друга. Довольно уже прошло времени, как я оставил Смоленск: но вот вижу, что память о мне действительно жива в нём и сердца, возлюбленных мне, чад Смоленских обращаются и теперь с прежнею любовью в далёкий восток к бывшему своему Пастырю. Чувствую и я тоже в себе доселе всю силу пастырской любви к бывшей моей пастве, и душа моя стремится в далекий запад с искреннейшим благословением и благожеланием ей. Конечно, так будет и вперёд.

Прошу Вас, Милостивый Государь, принять от меня живейшую признательность и передать оную всем возлюбленным мне чадам Смоленской паствы, наипаче же подписавшимся под письмом, за полученный мною залог Вашей и их любви ко мне и доброй памяти о мне, который я буду хранить и носить на себе, как самую дорогую для меня святыню.

Призываю от всей души благословение Воскресшего Христа Жизнодавца на Вас и на всех, и с чувством глубокого почитания, преданности и пастырской, яже о Христе, любви есмь и пребуду.

Антоний Архиепископ Казанский.

Кроме, сейчас указанной, панагии от Смоленских же пасомых избранных были присылаемы преосв. Антонию и ещё не раз разные приношения, – как напр., упомянутая уже прежде, св. Икона Смоленской Божией Матери и немалое число священно-церковных облачений. Об этих приношениях упомянуто было преосв. Антонием и в самом духовном его завещании, где (в пункте VI) сказано: «из принадлежащих мне архиерейских облачений один саккос (Смоленский) с бриллиантового панагиею (Смоленскою же) и бриллиантовым крестом препроводить в Смоленскую архиерейскую ризницу». Наконец и для облачения себя по смерти преосв. Антоний сам приготовил саккос, тоже полученный им некогда из Смоленска. Таким-то образом, именно под влиянием столь неизменных неразрывных чувств и отношений между преосв. Антонием и бывшею его паствою – Смоленскою и вызвалось и осуществилось его личное вседушевное желание, чтобы воздать за приношения вещественные рукотворённые своим ей приношением – словесно-учительным и духовно-назидательным для временного и вечного спасения.

В таких же чувствах, по долгу и званию своего архипастырства, столь же усердно и частовременно благовествовал преосв. Антоний глаголы вечного живота и в среде здешней паствы Казанской. Порядок издания в печати здешних Казанских проповедей преосв. Антоний соблюдал тот же, что и в Смоленске с тою лишь разностью, что здесь, при существовании ещё сыздавна при Академии Редакции журнала – Православного Собеседника, проповеди его могли печататься с самого первого же времени³⁶⁷. Отдельные брошюры проповедей преосв. Антония доставлялись ему из Редакции в очень значительном количестве и тоже раздавались им, как и в Смоленске, на благословение. Было у покойного Владыки прямое желание издать все свои проповеди Казанские подобно Смоленским. Это желание открылось у него особенно в самые последние дни его жизни. Приказавши собрать все, бывшие в брошюрах и в рукописях, его проповеди, он, лежа уже на постели сам подбирал их в порядок, сколько хронологический, столько же и по содержанию. И, действительно, в кратких записях его карандашом были перечислены заглавия всех проповедей и расставлена была соответствующая нумерация их на двух полулистах. Всех проповедей предназначено было к изданию – 79; и он высказывался, что для удобства при чтении непременно нужно издать их в 2-х томах. Полулисты эти были отданы им же самим своему домашнему Секретарю для переписки, а мне поручено было рассмотреть переписанное, – но эти полулисты так и остались в руках Секретаря, не успевшего даже и переписать их... да и представлять переписанное уже было некогда... И вот тут-то, при сказанном составлении перечня тех проповедей, предназначавшихся к изданию, преосв. Антоний сделал, между прочим, распоряжение, чтобы одну проповедь – бывшую в рукописи, говоренную им ещё в 1875 г. в день св. Великомученицы Екатерины, препроводить немедленно в Редакцию Православного Собеседника для напечатания, как заключающую в себе, указанное нами уже прежде, особенное знаменательное содержание по отношению к предсмертному состоянию его как Архипастыря...

Таким образом, если сложить все пастырско-проповеднические труды в Бозе почившего, включая сюда и те, кои изданы были ещё в Клеве (в числе сорока проповедей, говоренных им в бытность Ректором Семинарии и Академии), – то и самое количество этих трудов (около двух сот – кроме некоторых, не назначавшихся к изданию), ясно и неложно свидетельствует, что – скажем, словами высокочтимого панигириста – о. Ректора Казанской дух. Академии Прот. А.П. Владимирского, – «ревностно и от всего искреннего сердца соблюдая евангельскую истину во всей её небесной чистоте, почивший о Господе Архипастырь неослабно старался об утверждении и укоренении её во всей пастве своей. В этом отношении о нём можно сказать тоже самое, что сказал некогда о себе св. Апостол Иоанн Богослов: для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои держатся истины (3Ин. 1:4). Посему, памятуя заповедь св. Ап. Павла: подобает быти епископу учительну (1Тим. 3:2), он весьма часто назидал своих чад о Господе словом спасительной истины и в сём храме, и в других храмах града сего, и в храмах многих других градов и селений своей епархии. Измлада наученный правильному разумению свящ. Писания, и не только в совершенстве знавший его, но и всем сердцем чтивший его, яко воистину слово Божие (1Фес. 2:13), он всегда на нём утверждал свои собеседования с паствою и при всех случаях и обстоятельствах предлагал ей слово здравое, не зазорное (1Тим. 2:8), солию благодати Божией растворенное, исходящее из искренно верующего и любящего сердца и доходящее до сердца слушающих»³⁶⁸.

Что же касается до качеств этих пастырско-проповеднических трудов преосв. Антония по части авторско-учёных свойств и достоинств, то и здесь, вместо собственных слов, выразимся, хотя и краткими, но вполне характерными словами другой надгробной речи: «Он, в Бозе почивший, был истинно светильник горяй и светяй в храмине посреде Церкве... и пасомые от сего, пламенеющего чистою верою и христианскою любовью, светильника обильным просвещались светом из его церковных бесед и поучений, полных сердечного красноречия, убедительных по силе назидания и соединяющих с простою и стройно-прекрасною формою глубину богословствующей мысли и потому доступные для разумения всех, как образованных, так и малообразованных и простых слушающих и равно воспринимавших благотворное и спасительное действие их на верующие сердца свои»³⁶⁹. Собственно же от себя под своими личными впечатлениями, мы повторим здесь только то, что отчасти высказано было нами же прежде, – т. е. что проповеди преосв. Антония нужно было, по преимуществу, слышать из его собственных уст в самом храме, – произносимые им, как и всегда, непосредственно после принятия им св. Божественных Таин, – чтобы определить их значение и достоинство; при чтении же их, заочно по книге, может иногда чувствоваться что то, отзывающееся, как бы, чересчур строгою словесническою формою изложения... Также точно бывало и при слушании его академических лекций по Догматическому Богословию, которое он, (что замечено было в своём месте), преподавал не иначе, как имея перед собою раскрытою свою известную систему печатного Догматического Богословия. Читая последнее, как говорится, про себя хотя бы и с глубоким вниманием, не выносишь того впечатления и самого уразумения испить, как бывало это при слушании целого преподавания тех же самых трактатов и хотя бы в буквальном почти повторении в большинстве самых выражении в печатной системе. В этом отношении академические его лекции походили, можно сказать, на его же проповеди, при личном устном произношении последних в храме...

Отсюда мы должны были бы сделать прямой переход к предназначенному нами прежде³⁷⁰ изложению, – именно – чтобы представить подробный, доступный для нас на основании биографических данных, разбор и оценку всех авторско-учёных трудов преосв. Антония соответственно их происхождению, содержанию, задачам и направлению». Но как нам же сделано уже другое предуказание относительно этого предмета и дела³⁷¹ в смысле ограничения первого предназначенного изложения, – то мы и останавливаемся на этом последнем, отнюдь не колеблясь и не стесняясь, могущею кому-либо представляться, мыслию о нашей будто бы несостоятельности в выполнении, предположенного нами же самими, дела. Помимо или даже вопреки подобной мысли нас наоборот вызывает и обязывает к настоящему ограничению самое прямое, искреннее, откровенное рассуждение и убеждение – следующего рода.

С одной стороны, по строгому понятию о значении критического разбора подобных авторско-учебных трудов, это дело не составляет прямой задачи биографии, а тем более оно не может быть представлено во всей надлежащей полноте в настоящей биографии по самому времени её составления. Такое дело было бы, по нашему убеждению, по меньшей мере, рановременным, – хотя, как искренне лично нам желательное, оно достаточно нами уже подготовлено. Для полной удовлетворительности выполнения этого дела, очевидно, потребны здесь не одни биографические только материалы, но и библиографические. Но всякий знакомый с современною духовною церковно-богословскою литературою, знает, что в ней-то и нет ничего в значении указываемых данных, кроме тех самых кратких разновременных свидетельств, кои все и приведены уже в составленной нами биографии. С другой стороны, так как это отсутствие библиографических данных зависело, естественно, от того же, что не приспело ещё время, да и не были ведомы самые биографические данные, на основании коих могли бы верно и удовлетворительно, во всех потребных отношениях, быть поняты и определены труды автора в смысле критическо-литературном по содержанию и значению их в области современной церковно-богословской науки, – то, в этом последнем отношении, мы почитали бы свой настоящий, собственно-биографический, труд особенно благовременным и достигающим своей цели, коль скоро приспело бы недалекое время и открылось бы искреннее желание в ком-либо из избранных компетентных лиц, и тем более близко и хорошо знающих личный характер и дух и направление в Бозе почившего, чтобы представить полный обзор, разбор и оценку учёно-авторских трудов его.

Со своей же стороны мы, насколько с возможно глубоким вниманием и всесердечным сочувствием, изучили и усвоили все биографические данные в отношении и к этим самым авторским трудам в Бозе почившего, считаем долгом, по всему праву и достоинству, указать на ту, как замечательнейшую до редкостности, сторону, которая так живо отражается не только в совпадении, но во взаимном всецелом проникновении данных и биографических и библиографических. Сказать прямее и яснее, – эта редкостная замечательность состоит именно в том, что в каком порядке постепенно слагалась вся, так сказать, лествица жизни в Бозе почившего по ступеням возрастания и восхождения его нравственно-духовного, и по периодам его житейского и служебного состояния, – в таком же порядке и постепенности являлись и его авторские труды. Для наглядной по возможности и всякому действительности, этой указываемой, стороны мы представим подробную перечень всех авторских трудов преосв. Антония по ступеням сказанной лествицы в самой строгой параллели с самым течением его жизни.

I. От самого раннего детства своего, под особенным живым примером и влиянием своего дяди, малютка Яша, как видели читающие, любил особенно посещать церковное Богослужение и, по званию посошника при том же дяде своём – как Архиерее, естественно, возлюбил это Богослужение во всём благолепном виде и чине, включая сюда и самоё пение, – чем по преимуществу отличаются священнослужения Архиерейские. И вот самый первый труд его, под новым свежим впечатлением для него при частых посещениях Богослужений св. Киево-Печерской Лавры, отличающихся особенною благолепностью и стройностью своего чина, – самый первый, говорим, труд преосв. Антония, хотя и совместный с другим лицом – его сотоварищем, был именно тот, какой читающие видели в «Описании великих дней Богослужения, в Киево-Печерской Лавре».

II. С того же самого раннего детства, под теми же влияниями воспитания, любил преосв. Антоний сначала слушать рассказы из уст своего дяди, а потом и читать жития св. Угодников, так что впоследствии и своему брату младшему Сергию давал прямой совет и как бы завет упражняться в этом же чтении, – а наконец, и во время ещё студенчества своего в Академии он, хотя бывший ещё юным черемненьким панычем, любил иметь частое общение с живыми иночествующими старцами и в Лавре и в Голосеевой пустыни: – отсюда является второй его авторский труд – «Описание жизни Киево-Печерского старца – Иеросхимонаха Парфения».

III. Окончив курс в Академии первым Магистром Богословских наук Иеромонах Антоний своим же дядею – Митр. Филаретом был немедленно призван к преподаванию, собственно, Богословских наук, и во главе их – Догматического Богословия в полной системе: – а потому, как истинно достойнейший плод, по роду своему – явился в эту именно пору известнейший труд Ректора и Профессора Семинарии Архимандрита Антония – «Догматическое Богословие».

IV. Во время этого же служения своего в Семинарии, где воспитающиеся главнейшим и прямейшим назначением своим имеют быть пастырями и, по преимуществу, сельско-приходскими, тот же Ректор Архимандрит Антоний составляет и издает, всего более соответствующий своим питомцам – будущим пастырям, свой труд – «Беседы сельского священника к своим прихожанам»³⁷², как материал, а тем паче, как образец и руководство для бесед и поучений соответственно состоянию пасомых из простолюдинов.

V. Далее – в это же время служения своего в Семинарии, а затем последовательно и на ректорстве в Академии, он же, как учёный Архимандрит и Профессор Богословских наук, является особенно часто и на кафедре церковной, как Проповедник с таким содержанием и изложением своих проповедей, кои могли быть тоже образцом, в своём роде и в своей мере, для пастырей в городских приходах. Отсюда и составился целый том (в 375 страниц), – изданный в печати под заглавием: «Собрание слов, говоренных в Киево-Печерской Лавре Ректором Киевской дух. Академии (а прежде Семинарии) Доктором Богословия, Архимандритом Антонием³⁷³.

VI. В продолжение этого же самого периода своего служения на поприще учебном и учёном Архимандрит Антоний неустанно работает над составлением других систем Богословских – по науке Пастырского Богословия и Нравственного. В это именно время издана была им 1-я часть «Пастырского Богословия» отдельною книгою; а по Нравственному Богословию помещались им отдельные трактаты в журнале Воскресного Чтения. Причём самый этот журнал, как орган-выразитель академической науки в её современных обще-просветительных задачах и направлении, он же – Архимандрит Антоний сам держал в своих руках, как главный Редактор и, в своей мере, непрестанный Цензор.

VII. С этим вместе, как благодарнейший питомец своей Alma mater – Киевской духовной Академии и преданнейший радетель о всех её интересах до готовности, – по его собственному буквальному выражению, положить жизнь свою за её благоденствие, – Ректор Архимандрит Антоний доказывает это самым делом, предприняв и выполнив, при посредстве другого близкого и доверенного ему лица, составление Истории этой Академии, употребив на издание её и свои значительные денежные средства, а с тем вместе и свои личные труды на собирание исторических материалов и на постоянное участие в самом составлении этого сочинения.

VIII. Так же точно, как истиннейший почитатель своих родных по плоти, и тем паче бывших непосредственных воспитателей и руководителей его на всём пути его умственного и нравственного развития и научного образования, – Архим. Антоний в этот же период жизни своей, оплакав кончину их, почёл священнейшим долгом почтить имена и память их составлением и изданием, в отношении к одному из них – разумеем двоюродного брата его Якова Кузьмича Амфитеатрова, – краткого биографического очерка³⁷⁴, к другому же – дяде его высокопр. Митрополиту Киевскому Филарету – описания «последних дней его жизни».

Такова целая серия авторских и вообще издательских трудов в Бозе Почившего за весь представленный период его жизни в Киеве, и такова всецелая внутренняя жизненная связь и взаимно-параллельное проникновение между этими трудами, – как письменными произведениями, – и между самым течением, образом и характером его жизни.

В последующем же периоде служения в сане епископском всякий, читавший внимательно биографию преосв. Антония, не мог не видеть того же соответствия между пастырско-служебною его жизнью и деятельностью между всем тем, что выходило из под пера его до конца жизни.

IX. Сюда мы относим, прежде всего, пастырско-учительные слова преосв. Антония к паствам Смоленской и Казанской, о которых было сказано выше. Здесь же остается присовокупить лишь то, что в ряду этих пастырско-учительных слов, сами собою выделяются, как отличительные, те из них, кои в значительном числе были говорены в иноческих обителях. И вот тут-то является опять тоже сторона полнейшего и явственнейшего соответствия между личным состоянием Архипастыря, как аскета и монахолюбца, и между содержанием самых слов его пастырско-учительных. Здесь в Бозе почивший является более всего, как Авва-наставник, чем Епископ епархиальный.

X. Потому нельзя не указать в ряду рассматриваемых трудов преосв. Антония и того изложения правил для местных монастырей, какие были составлены и изданы им в Смоленской епархии, а потом распространены и в Казанской; равно как сюда же должно отнести и те многообразные распоряжения и наставления его по части чина Богослужения и священно-церковных требоисправлений и т. п.

XI. Наконец в ряду всего, что вышло из под пера преосв. Антония, как самостоятельного епархиального Епископа в Смоленской и Казанской паствах, по всему праву и достоинству должно поставить и те труды его, какие видели читатели в его проектах по преобразованию Семинарии и училищ в Смоленской епархии, а равно и те, кои хотя и не появлялись в своё время во всём их содержании в печати, но тем не менее видны и понятны из того, что сказано о них в биографии. Мы разумеем и официальные представления и все те рассуждения и действия преосв. Антония, которые относятся к бывшим преобразованиям и новым уставам духовных семинарий и академий. Мы вставляем эти труды в ряду прочих авторских трудов в Бозе почившего, собственно, в силу того же прямейшего соответствия между этими трудами и между личным состоянием трудившегося. Это последнее соответствие всего более очевидно и, так сказать осязательно, что в Бозе почивший, потрудившийся в этом деле истинно до ревности и самоотвержения, сам не обинуясь свидетельствовал даже и в официальных представлениях своих Высшему Начальству, что «всё, проектируемое им по части преобразования духовно-учебных заведений, взято им с действительных опытов и даже прямо буквально из того, что им самим пережито и перечувствовано и глубоко воспринято с той поры, когда он сам сидел на учебных скамьях – училищной, семинарской и академической, – и как он, начав учебную службу в должности Ректора в училище (Киево-Софийском) и продолжая её в Семинарии и наконец в Академии в течение целых двадцати лет имел всю возможность видеть собственными глазами и поверить собственными разнообразными опытами и всесторонними наблюдениями всё то, что он и доднесь (во время своих проектосоставлений) твёрдо и живо помнил и чувствовал, т. е. всё благодетельное влияние существовавшего образа и порядка учения по прежним уставам, к чему собственно он и желал и ревновал возвратить в своей мере и настоящее, с течением времени видоизменившееся к худшему»³⁷⁵ и что действительно видим мы теперь в новоутверждённых уставах семинарий и академий в значении этого именно возвращения...

XII. В заключение всей этой серии, – в какой для нас так живо представляются все авторские труды и вообще все проявления подобного рода деятельности преосв. Антония, – мы укажем и на то, что выходило из под пера его, или слышалось из уст его по части его взглядов, суждений, отзывов, в смысле критическом, относительно современной духовной литературы, как в периодических изданиях, так и в отдельных сочинениях, – и как он зорко следил и горячо относился или прямо сочувственно, или наоборот беспристрастно и непощадно, ко всем учёным трудам и произведениям, доступным для него по его познаниям и глубоко-искренним убеждениям в прямых положительных истинах, – начиная от св. Библии (разумеем перевод на Русский язык) и оканчивая журналистикою и даже газетными листками и сельско-училищными народными книжками... Сюда же, напоследок всего, относим мы и самые взгляды и отзывы преосв. Антония о самой духовной цензуре и критика учёной и вообще библиографической, – какие выражал он в своих письмах к высшим лицам, – говоря напр. о первой, как способной процеживать комаров, и связывать руки, а о второй, как или готовой проглатывать верблюдов, или же придирчивой и бранчливой, в смысле крайней полемики, или наконец «своеобразной, направленной притом на дух и лад западнического критицизма… в который и самые науки, в том числе и Богословские, ушли настолько, что и в них, среди сбивчивости и запутанности чрезмерно пытливых исследовании, колеблется средоточное начало истины...³⁷⁶. Вот почему сам же преосв. Антоний хотя и подумывал было в своё время сделать новое издание своего Догматического Богословия, в отчасти исправленном и дополненном виде, но не решился на это, сказав, между прочим, буквально: «нет, боюсь, чтобы не нарушить той печати, какая назнаменована на этом труде моём духом разума и ведения в Бозе почившего Владыки (Филарета Киевского), так как менее всего поймут этот дух нынешние библиографисты и критики, хотя и богословы и доктора богословия»³⁷⁷.

В силу этих-то, именно, последних слов в Бозе почившего Святителя, а с сим вместе, достаточно зная всё то, что и в каком виде он сам намеревался исправить и дополнить в своих трудах, – мы окончательно утверждаемся в справедливости и основательности, сделанного нами для себя, ограничения, чтобы по меньшей мере, сождать более благовременной и благопотребной поры, а не выступать теперь же с предположенным разбором и оценкою его авторских трудов, хотя бы и без нарушения, так ревнительно охраняемой им самим, той печати, какая назнаменована на трудах его духом разума и ведения святочтимого им Иepapxa, и унаследованным от сего последнего им самим лично от дней своего детства до высшесвященной степени Архиерейства. В виду же этой, далекой, или близкой, благовременной и благопотребной поры мы остаёмся в том глубоком неизменном убеждении, что при составлении нами ли, или другим кем, полного обзора и разбора с достойною оценкою всех авторских трудов в Бозе почившего Святителя – Высокопреосвященного Антония, достойно и праведно почтённого высшим учёным титлом «Доктора Богословия», – потребна самая главная основная точка зрения и отправления для выполнения этого дела именно та, какая живо и наглядно видится в представленной нами лествице повременного появления всех исчисленных трудов его. Здесь, как бы в панораме, видится сразу и насквозь, – как постепенно восходил от трудов к трудам сам совершитель их, равно и то, что он вносил и выражал в них не отвлечённую какую-либо научную сторону мысли и знания, и выставлял не свою докторскую ученость, но, паче и существеннее всего, проводил и, точнее сказать, воплощал и олицетворял в этих своих трудах свою душу, свою жизнь в меру своих сил и дарований, и соответственно своему званию и служению в посильно-полное оправдание и исполнение заповеди св. Апостола всякому Епископу: – образ буди верным – словом, житием, любовию, духом, верою, чистотою... (1Тим. 4:12).

Такая точка зрения и отправления действительно может послужить прямым путём и верным мерилом (критериумом) к правильной и достойной оценке трудов в Бозе почившего, как не нарушающая и назнаменованной на них печати духа, так и могущая предустранить тот дух и направление, кои прямо порицал сам же в Бозе почивший в современной ученой журналистике и в частности в критике. Со своей стороны мы следовали этому именно пути и мерилу при составлении и настоящего биографического труда. По безлестному нашему убеждению позволяем себе свидетельствовать, что в этом именно отношении не нарушена печать, какая назнаменована духом, характером и всем преподобническим житием в Бозе почившего приснопамятного Святителя, – или, говоря собственными словами его личного совета и завещания, – мы не потрясли его костей³⁷⁸, хотя и разбирали и изображали его личность и всю жизнь, соответственно его же обычным приёмам и манерам, по всем, как говорится, косточкам... Полагаем, что и все благовнимательные искренние читатели соразделят это наше убеждение. Уповаем также, что весь настоящий труд, – если заслужит внимания ученых ценителей, и если взгляд и суд их будут не в наученых токмо человеческая премудрости словесех (1Кор. 11:13), – не в том духе и направлении, как характеризовал по своим убеждениям современную цензуру и учёную критику сам в Бозе почивший, – не должен, кажется, вызывать своим содержанием и изложением коего-либо языка велеречива и словаре мятежна... (Пс. 11; Пс. 40). Обаче киждо своею мыслию да извествуется... но паче сие да судит, еже не полагати претыкания и соблазна… да не хулится наше общее благо... Иже бо сему служит, благоугоден есть Богови и искусен (достоин одобрения) перед человеками... (Рим. 14:5; Рим. 14:13; Рим. 14:18).

Конец и Богу слава.