IV. Об А. С. Пушкине

Владыка Антоний, сам будучи проповедником «нравственнаго монизма», почитал великаго русскаго поэта А. С. Пушкина, как «гениальнаго моралиста» в его художественном творчестве, и поэтому даже считал его религиозным писателем. В 1899 году в своем слове²⁶, сказанном в церкви Казанскаго университета, по случаю юбилейнаго Пушкинскаго торжества, владыка Антоний дополнил знаменитую речь Достоевскаго о Пушкине следующими словами:

«Великий Достоевский объясняет любовь русскаго народа к Пушкину тем, что он вмещал в себе в степени высшаго совершенства ту широту русской души, из которой эта последная может перевоплощаться в умы и сердца всех народностей, обнимать собою лучшия стремления всякой культуры и вмещать их в единстве нашего народнаго и христианскаго идеала. Определение Пушкинской поэзии вполне справедливое; но оно недостаточно, чтобы объяснить близость Пушкина ко всякому русскому сердцу, хотя бы и совершенно чуждому международных интересов. Перевоплощение Пушкинскаго гения не ограничивалось своим международным значением. Он мог перевоплощаться в самыя разнообразныя, иногда в самыя исключительныя настроения всякаго вообще человека, любого общественнаго положения и исторической эпохи. Читая драматическия и лирическия творения Пушкина, сколь часто каждый из нас узнает в них свои собственныя душевныя настроения, свои колебания, свои чаяния. Исключительное свойство художественнаго таланта Пушкина, столь глубоко захватывающаго всю внутреннюю жизнь своего читателя, заключается именно в том, что он описывает различныя состояния человеческой души, не как внешний наблюдатель, метко сватывающий оригинальныя и характерныя проявления жизни и духа человеческаго: нет, Пушкин описывает своих героев как бы извнутри их, раскрывает их внутреннюю жизнь так, как ее опознает сам описываемый тип. В этом отношении Пушкин превосходит других гениальных писателей, напр. Шиллера и даже Шекспира, у которых большинство героев являются сплошным воплощением одной какой-нибудь страсти и потому внушают читателю ужас и отвращение. Совсем не так у Пушкина: здесь мы видим живого цельнаго человека, хотя и подвергнутаго какой-либо страсти, а иногда и придавленнаго ею, но все-таки в ней не исчерпывающагося, желающаго с ней бороться и во всяком случае, испытывающаго тяжкия мучения совести. Вот почему все его герои как бы они были порочны, возбуждают в читателе не презрение, а сострадание. Таковы его – Скупой Рыцарь, и Анджело, и Борис Годунов и его счастливый соперник Димитрий Самозванец. Таков же и Евгений Онегин, самолюбивый и праздный человек, но все же преследуемый своею совестию, постоянно напоминающей ему об убитом друге. Так, самое описание страстей человеческих в поэзии Пушкина есть торжество совести»...

«...Да, к нравственной свободе, к духовному совершенству тяготел дух нашего поэта и вовсе не понимают его те, которые хотят наложить на его имя ярлык какой-либо политической доктрины, взывать от его имени к каким-либо политическим предприятиям»....

Владыка в этой статье подтверждает свои мысли обширными выписками из Пушкинской поэзии и заканчивает, ее такими пророческими словами:

«...Все русское общество отобразилось в личности Пушкина. Пушкин понял в чем ложь и в чем истина для него самого и для России. Понял, но далеко не всегда и не во всем следовал своим убеждениям: напротив весьма часто вновь возвращался к служению страстям и предразсудкам и закончил свою жизнь ужасным преступлением поединка, который сам называл нелепым заблуждением слепого и греховнаго самолюбия. Подвергнувшись этому заблуждению, он совершенно освободился от него пред кончиной, умирал добрым христианином, в искреннем покаянии и, надеемся был принят в небесное царство, куда первым вошел раскаявшийся разбойник».

«Что ожидает нашу Русь, отразившуюся в жизни поэта? Ей также открыты пути истины: история, литература и современный опыт вещают ей о том нравственном предназначении ея, которое понял для себя Пушкин но она отступает от него снова и снова, обнаруживая гораздо более сильную раздвоенность, чем ея любимый поэт. Ужели ее ожидает когда-либо такое же неразумное самоистребление, которое постигло нашего несчастнаго народнаго гения?»..

Заканчивает владыка свое горестное восклицание светлой надеждой на русское возрождение:

«...Нет, горячая любовь нашего общества к русской поэзии, проповедующей ему христианское возрождение, ручается, думаем, за то, что оно не даст отлететь от нас христианскому духу, – и когда противоречие между ложными устоями нашей жизни и теми светлыми заветами евангельской веры обострится настолько, что придется волей-неволей выбирать одно из двух, тогда русский человек, многократно отрицавшийся от Христа, как изменивший, но покаявшийся снова ученик, восклинет: «Ей, Господи, Ты веси, яко люблю Тя"».

В развитие этих идей о Пушкине владыка Антоний в эмиграции продиктовал нам нижеприводимую статью, которая была нами напечатана в июнских номерах «Царскаго Вестника» за 1929 г. (№ 45, 46 и 47) и издана отдельной брошюрой, являющейся теперь библиографической редкостью.

Обширная литература о Пушкине почти всегда старалась обходить такую тему и всячески старалась выставить Пушкина либо как рационалиста, либо как революционера, несмотря на то, что наш великий писатель был живой противоположностью таким понятиям.

В 1899 году, когда Казань и в частности Казанский университет праздновал столетие со дня его рождения, я был приглашен служить там литургию и сказать речь о значении его поэзии. Я указал на то в своей речи, что несколько самых значительных стихотворений Пушкина остались без всякаго толкования и даже без упоминания о них критиками.

Более искренние профессоры и некоторые молодые писатели говорили и писали, что я открыл Америку, предложив истолкование оставшагося непонятным и замолчанным стихотворения Пушкина, оставленнаго им без заглавия, но являющагося точною исповедью всего его жизненнаго пути, как например чистосердечная исповедь блаженнаго Августина.

Вот как оно читается:

"В начале жизни школу помню я:

Там нас, детей безпечных, было много –

Неравная и резвая семья;

Смиренная, одетая убого,

Но видом величавая жена

Над школою надзор хранила строго;

Толпою нашею окружена,

Приятным, сладким голосом, бывало

С младенцами беседует она.

Ея чела я помню покрывало

И очи светлыя, как небеса;

Но я вникал в ея беседы мало:

Меня смущала строгая краса

Ея чела, спокойных уст и взоровъ

И полныя святыни словеса.

Дичась ея советов и укоров,

Я про себя превратно толковалъ

Понятный смысл правдивых разговоров.

И часто я украдкой убегалъ

В великолепный мрак чужого сада

Под свод искусственный порфирных скал:

Там нежила меня дерев прохлада;

Я предавал мечтам мой слабый ум,

И праздно мыслить была мне отрада.

Любил я светлых вод и листьев шум,

И белые в тени дерев кумиры,

И в ликах их печать недвижных дум.

Все – мраморные циркули и лиры,

И свитки в мраморных руках,

И длинныя на их плечах порфиры –

Все наводило сладкий некий страхъ

Мне на сердце: и слезы вдохновленья

При виде их рождались на глазах.

Другия два чудесныя творения

Влекли меня волшебною красой

То были двух бесов изображенья

Один (Дельфийский идол) лик младой,

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал от силы неземной.

Другой женообразный, сладострастный

Сомнительный и лживый идеал,

Волшебный демон – лживый, но прекрасный».

Не однажды, предлагая вниманию слушателей на литературных вечерах и на студенческих рефератах это стихотворение, я спрашивал слушателей: «О какой школе здесь говорится, кто упоминаемая здесь учительница и что за два идола описаны в конце этого стихотворения, подходящаго и под понятие басни и под понятие загадки»?

Сам автор такого толкования не дал, но смысл его исповеди в связи ея со многими другими его стихотворениями совершенно понятен.

Общество подростков школьников – это русское интеллигентное юношество, учительница – это наша Св. Русь, чужой сад – Западная Европа, два идола в чужом саду это два основных мотива Западно-Европейской жизни – гордость и сладострастие, прикрытое философскими тогами, как мраморныя статуи, на которых любовались упрямые мальчики, нежелавшие не только исполнять, но даже и вникать в беседы своей мудрой и добродетельной учительницы и пристрастно перетолковывшие ея правдивыя беседы.

Истолковав с своей стороны в печати эту мудрую загадку нашего писателя, и конечно, замолчанную, вместе с моим истолкованием, современною критикой, я тем самым все-таки понудил ее в рецензияих моей речи, а также и в других статьях о Пушкине, коснуться этого стихотворения, но их авторы лицемерно замалчивали (не имея возможности отрицать) главный вывод из Пушкинской загадки, а ходили вокруг да около ея смысла, не вникая в ея существо.

Итак, молодое общество, нерасположенное к своей добродетельной учительнице, и перетолковывавшее ея уроки, это русская интеллигентная молодежь (и если хотите также старики, которые при всяком упомннании о религии, о Церкви и т. п. только отмахивались и начинали говорить о мистицизме, шовинизме, суевериях и, конечно, об инквизициях, прилепляя ее сюда ни к селу ни к городу).

Наши толстые журналы, начиная с 60-ых годов [XIX в.], шли по тому же пути «превратных толкований» всего соприкосновеннаго со св. Верой и манили читателя – «в великолепный мрак чужого сада» и под названием «просвещения» держали его в этом мраке туманных и уже вовсе ненаучных теорий позитивизма (агностицизма), утилитаризма, полуматериализма и т. д. и т. д.

Гордость и сладострастие, вечно обличаемые нашей учительницей, т. е. Церковью в данном случае, наполняли постоянно буйныя головки и «слабые умы» нашего юношества и лишь немногие из них в свое время вразумлялись и изменяли свое настроение как например, герои Тургеневскаго «Дыма», Гончаровскаго «Обрыва» и большинства повестей Достоевскаго.

Не подумайте будто приведенное стихотворение Пушкина является единственным в своем роде. Напротив, можно сказать, что эти настроения безпощаднаго самобичевания и раскаяния представляются нам преобладающими в его творчестве, потому что оно красной нитью проходит через все его воспоминания и элегии.

Историко-критическая литература Пушкина не поняла. Белинский преимущественно ценит его, как поэта национальнаго, но в чем национализм его убеждений (а не просто подбора тем) Белинский тоже не объясняет. Не объяснил этого и Некрасов так искренне преклонявшийся перед силою Пушкинскаго слова и воображения. Ничтожный Писарев ценит его только как стилиста, а тот единственный критик, точнее панегирист, который понял его глубже прочих, профессор Духовной Академии высоко талантливый В. В. Никольский, открывший Пушкинскую Америку в своей актовой речи в Петербургской Духовной Академии под заглавием «Нравственные идеалы Пушкина» (1882) и приведший в бурный восторг огромную аудиторию во главе с полным почти составом Св. Синода, остался злостно замолчанным в литературе. Я даже не знаю, вышла ли эта речь Никольскаго отдельным изданием.

Однако, благодаря Бога явился человек, котораго замолчать уже было физически невозможно, – именно Ф. М. Достоевский, выступивший на торжественном чествовании нашего поэта в «Пушкинские дни» в Москве 1880 года, когда был поставлен ему памятник в Первопрестольной столице.

Неоднократно мы упоминали о том колоссальном восторге, который охватил тогда слушателей этой речи Достоевскаго и отразился на всей современной литературе. Мало распространенный до того времени «Дневник Писателя», в котором Достоевский отпечтал свою речь, был раскуплен в несколько дней; затем понадобилось второе и третьее его издание.

Достоевский представлял себе Пушкина тоже как писателя патриота и как человека высоко религиознаго, но в своей речи и в не менее талантливом приложении к ней, он разсматривал Пушкина с одной определенной точки зрения, как гениальнаго совместителя национальнаго патриотизма с христианским космополитизмом.

Справедливо утверждал он, что Пушкин показал себя гениальнейшим писателем мира, обнаружив такое свойство ума и сердца, до которых не дошли мировые гении – Шиллер, Шекспир и проч.; ведь у последних герои повестей и поэм почти вовсе теряют присущия им национальныя черты и Шекспировские итальянцы и испанцы являются читателю, как англичане, а герои Пушкина являются типичными выразителями характеров их родных, национальных; примеры приводить на это излишне.

Речь Достоевскаго о Пушкине настолько глубоко проникла в умы и сердца нашей публики, что рабствовавшая ей критическая литература, которая прежде унижала Достоевскаго и презрительно издевалась над ним, начиная с 1881 года, после нескольких безсильных выпадов на него, совершенно изменила свой высокомерный тон и стала отзываться о Достоевском с таким же почтением, как и о Пушкине; кратко говоря с этого времени оказалось НЕПРИНЯТЫМЪ говорить о Достоевском, как раньше и о Пушкине, без уважения, даже без благоговения.

Читатель, конечно, заметил, уже, что центральный интерес наш к личности и поэзии Пушкина сосредотачивается в другой области нежели в речи Достоевскаго, хотя и соприкасается с последним. Именно мы ведем свою речь о Пушкине прежде всего, как о христианском моралисте. Приведенное стихотворение «Жизненная Школа» свидетельствует о том, что даже независимо от своих политических и национальных симпатий, Пушкин интересовался прежде всего ЖИЗНЕННОЮ ПРАВДОЮ, стремился к нравственному совершенству и в продолжении всей своей жизни горько оплакивал свои падения, которыя, конечно, не шли дальше обычных романических увлечений Евгения Онегина и в совести других людей последняго столетия не оставляли глубоких следов раскаяния, а нередко даже отмечались у них хвастливыми воспоминаниями своего бывшаго молодечества. Не так, однако, настроен Пушкин:

"Безумных лет угасшее веселье

Мне тяжело, как смутное похмелье;

Но, как вино, печаль минувших дней

В моей душе чем старе, тем сильней

Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе».

Пушкин постоянно думал о неизбежном исходе человеческой жизни.

"Брожу ли я вдоль улиц шумных,

Вхожу-ль во многолюдный храм,

Сижу-ль меж юношей безумных, –

Я предаюсь моим мечтам.

Я говорю промчатся годы,

И сколько здесь не видно нас,

Мы все сойдем под вечны своды –

И чей-нибудь уж близок час.

Гляжу-ль на дуб уединенный,

Я мыслю: – патриарх лесовъ

Переживет мой век забвенный,

Как пережил он век отцов.

Младенца-ль милаго ласкаю,

Уже я думаю: прости,

Тебе я место уступаю –

Мне время тлеть, тебе цвести.

День каждый, каждую годину

Привык я думой провожать,

Грядущей смерти годовщину,

Меж них стараясь угадать:

И где мне смерть пошлет судьбина:

В бою-ли, в странствии, в волнах?

Или соседняя долина

Мой примет охладелый прах?

И хоть безчувственному телу

Равно повсюду истлевать,

Но ближе к милому пределу

Мне все-ж хотелось почивать.

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть

И равнодушная природа

Красою вечною сиять».

Однако, мысль о смерти не внушает ему уныния, а покорность воле Божией и примирение со своим жребием. См. его стихотворение:

"Вновь я посетил тот уголок земли,

Где я провел отшельником два года незаметных»...

Религиозное чувство Пушкина не имело только строго индивидуальный характер: перед его сознанием носился образ вдохновеннаго пророка, к коему он обращался не однажды. Не однажды мы уже читали перед публикой и печатали о том потрясающем впечатлении, какое производила декламация Достоевскаго Пушкинскаго «Пророка». В эти минуты оба великих писатели как бы сливались в одно существо, очевидно прилагая к себе самим то видение пророка Исаии, которое Пушкин изложил в своем стихотворении:

Пророк.

"Духовной жаждаю томим,

В пустыне мрачной я влачился

И шестокрилый серафимъ

На перепутьи мне явился;

Перстами легкими, как сон,

Моих зениц коснулся он:

Отверзлись вещия зеницы,

Как у испуганной орлицы.

Моих ушей коснулся он,

И их наполнил шум и звон:

И внял я неба содраганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дальней лозы прозябанье.

И он к устам моим приникъ

И вырвал грешный мой языкъ

И празднословный и лукавый

И жало мудрыя змеи

В уста замерзшии мои

Вложил десницею кровавой

И он мне грудь разсек мечом,

И сердце трепетное вынул,

И угль, пылающий огнем,

Во грудь отверстую водвинул.

Как труп, в пустыне я лежалъ

И Бога глас ко мне воззвал:

"Возстань пророк и виждь, и внемли,

Исполнись волею Моей

И, обходя моря и земли,

Глаголом жги сердца людей«».

Мы заявили, что приводим те религиозныя переживания поэта, которыя были ему присущи независимо от национальных и общественных взглядов. Однако и в этих переживаниях Пушкин сказался не только, как православный христианин, но и как русский человек, котораго наиболее любимая молитва, повторяемая в Церкви с многочисленными земными поклонами, была любимой молитвой Пушкина.

Молитва.

»Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его сред дольних бурь и битв,

Сложили множество молитв;

Но не одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяетъ

Во дни печальные великаго поста;

Всех чаще мне она приходит на уста –

И падшаго свежит неведомою силою:

"Владыка дней моих, дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не даждь душе моей;

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья;

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи«».

С любовью воспроизводя мотивы русскаго христианскаго благочестия в типах Бориса Годунова, старца Пимена и Патриарха Иова (современника Годунову), наш поэт не повторяет, конечно, насмешливых оговорок других писателей, когда они касаются древне-русской истории. Из его поэм и драм видно, что он считает религиозное настроение древности более духовным, более Евангельским, чем настроения современнаго ему общества и последнему предпочитает благочестие простого народа русскаго.

»Когда за городом задумчив я брожу

И на публичное кладбище захожу –

Решетки, столбики, нарядныя гробницы,

Под коими гниют все мертвецы столицы,

В болоте кое-как стесненные кругом,

Как гости жадные за нищенским столомъ

Купцов, чиновников усопших мавзолеи

(Дешевого резца нелепыя затеи)

Над ними надписи и в прозе и в стихахъ

О добродетелях, о службе, о чинах;

Ворами со столбцов отвинченныя урны

Могилы слизкия, зиющия тут,

Которыя жильцов к себе на утро ждут –

Такия смутныя все мысли мне наводит,

Что злое на меня уныние находитъ

Хоть плюнуть, да бежать. Но как же любо

Мне осеннею порой, в вечерней тишине,

В деревне посещать кладбище родовое,

Где дремлют мертвые в торжественном покое:

Там неукрашенным могилам есть простор,

К ним ночью темною не лезет бледный вор;

Близ камней вековых, покрытых желтым мохом,

Проходит селянин с молитвой и со вздохом;

На место праздных урн и мелких пирамид,

Безносых гениев, растрепанных харитъ

Стоит широкий дуб над важными гробами,

Колеблясь шумя....».

Религиозные и даже церковные идеалисты интеллигентнаго сословия не часто оближаются с представителями нашего высшаго духовенства; не слышно относительно Пушкина, чтобы он имел много друзей из духовных лиц, ибо латинская и сословная кастовая школа поставила тяжелую перегородку между обществом и духовенством, которую пробивает, да и то не всегда, народное неистребимое благочестие, хотя там пастырский союз встречает еще одно затруднение, в виде подати на священников, которая может охладить к ним народное сердце.

Впрочем Пушкин силою своего светлаго ума и благожелательнаго чувства тоже пробивает помянутую перегородку и находит дорогу даже в довольно черствое сердце покойнаго митрополита Филарета. Остановимся на следующем стихотворении поэта.

"Дар напрасный, дар случайный

Жизнь, зачем ты мне дана?

Иль зачем судьбою тайной

Ты на казнь осуждена?

Кто меня враждебной властью

Из ничтожества воззвал,

Душу мне наполнил страстью

Ум сомнением взволновал?

Цели нет передо мною:

Сердце пусто, празден ум,

И томит меня тоскою

Однозвучный жизни шум».

Митрополит Филарет ответил на эти стихи следующим стихотворением:

"Не напрасно не случайно

Жизнь от Бога мне дана

И без воли Бога тайно

И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью

Зло из темных бездн воззвал,

Ум сомнением взволновал.

Вспомнись мне Забвенный мною

Просияй сквозь сумрак дум –

И созиждется Тобою

Сердце чисто, светел ум».

Пушкин, в свою очередь, ответил на это следующим стихотворением:

Стансы. (Митрополиту Московскому Филарету).

"В часы забав иль праздной скуки

Бывало лире я моей

Вверял изнеженные звуки

Безумства, лени и страстей.

Но и тогда струны лукавой

Невольно звон я прерывал,

Когда твой голос величавый

Меня внезапно поражал.

Я лил потоки слез нежданных,

И ранам совести моей

Твоих речей благоуханныхъ

Отраден чистый был елей.

И ныне с высоты духовной

Мне руку простираешь Ты

И силой кроткой и любовной

Смиряешь буйныя мечты.

Твоим огнем душа согрета,

Отвергла мрак земных суетъ

И внемлет гласу Филарета

В cвященном ужасе поэт».

Не позволяя себе шуток над благочестием чисто церковным, наш поэт негодовал на интеллигентное ханжество, в котором религиозность сливается с самолюбием, и ясно понимал, насколько народное благочестие, проникнутое от начала до конца смиренномудрием, возвышеннее и чище барскаго и купеческаго благочестия. Прочтите уже цитированное нами стихотворение, в котором он сравнивает городское и сельское кладбище.

Это же глубокое разумение нашей Божественной веры, как постоянной борьбы с гордостью и восхвалением смиренномудрия, обнаруживает Пушкин в своей сказке о рыбаке и рыбке. Пока злая старуха жена рыбака, просила себе: 1) новаго корыта, 2) новой избы, 3) дворянскаго достоинства и 4) наконец, царскаго звания, Золотая Рыбка все это ей давала, хотя и с неудовольствием, но когда она пожелала быть морской богиней, то рыбка только плеснула хвостом и исчезла в волнах моря, а с ней исчезли все ея дары и старуха осталась в прежней нищете при разбитом корыте.

Пора сказать несколько дополнительных слов о других нравственных перспективах Пушкина, здесь прежде всего поражают нас его частыя мысли о смерти и связанной с нею тщетности всех человеческих общественных стремлений. Заметьте при этом его полную примиренность со жребием смертных и нечасто встречающееся отсутствие зависти к живым. Замечательно, что стихотворения с такими мотивами написаны в молодые годы, когда он пользовался крепким здоровьем.

Впрочем такое сосредоточение своего чувства на своем покаянии и на неизбежности смерти нисколько не закрывает сердце поэта к ближним: к России, к своему лицею и к школьным товарищам. Любить Отечество это свойство, конечно, большинства людей, но любить свою школу и товарищей, не только во время совместнаго обучения и воспитания, но и впоследствии во время разлуки и не столько обличать их, сколько подчеркивать добрыя стороны их характера, для этого нужно быть в некотором смысле тем великим Пименом, который, при всей своей правдивости, носил к сердце примиренность с жизнью и самое благожелательное отношение к современникам при всех их грехах и слабостях.

"Сей повестью плачевной заключу

Я летопись свою; с тех пор я мало

Вникал в дела мирския. Брат Григорий,

Ты грамотой свой разум просветил,

Тебе свой труд передаю. В часы

Свободные от подвигов духовныхъ

Описывай, не мудрствуя лукаво,

Все то, чему свидетель в жизни будешь:

Войну и мир, управу государей,

Угодников святые чудеса,

Пророчества и знаменья небесны –

А мне пора, пора уж отдохнуть

И погасить лампаду»...

В продолжении нескольких лет Пушкин ежегодно писал нечто вроде Оды в честь своего Лицея. Самые замечательные, скажем более, нежные тона слышатся в его поздравлении своей аlmа mаtеr. Оне не идеализируют своих товарищей и наставников, но подчеркивают их добрыя качества и высокую задачу жизни русской интеллигенции в тогдашнем еще крепостническом русском строе. Нежное чувство к своей школе распространяет он и на все Царское Село, где она помещалась и одно из своих стихотворений в честь лицея он оканчивает словами:

"Отечество нам – Царское Село»

(на 19 окт. 1825 года).

Доступность такого поэтическаго отношения к своему лицею современникам Пушкина и особенно его товарищам обусловливалась тем, что в то время все просвещенные русские люди как бы нравственно обязывались быть поэтами и сочинять стихи. Пушкин, конечно, не мог не сознавать нравственнаго превосходства своей музы над маленькими талантами своих школьных друзей, но благородство его души сказывалось в том, что он не дает этого почувствовать последним и признает их как бы своими сотрудниками по вдохновению, о чем свидетельствует только что указанное праздничное приветствие его лицею, где он поименно обращается то к одному, то к другому своему товарищу из своей Псковской ссылки. Тон обращения грустный, но чуждый всякой зависти.

Можно, конечно, толковать о сентиментально-романтическом направлении той эпохи, которая будто бы отразилась на светлом уме Пушкина, но здесь мы видим нечто гораздо более высшее. Романтизм Тентетникова устремляет свои нежныя чувства не к ближним своим, а, как выражается Достоевский, – к дальним, или к случайным встречным гостям. Пушкин же любит и ласкает своих друзей и невольных сотрудников по учению и службе.

Особенно замечательно в его жизни то, что он не более, как 15 лет от роду, дал сам себе правдивую, но может быть слишком строгую характеристику, в которой чувствуется не мальчик-подросток, а глубокая душа и зачаток гениальнаго наблюдателя.

Моя эпитафия.

Здесь Пушкин погребен: он с музой молодою,

С любовью, леностью провел веселый век,

Не делал добраго – однако ж был душою,

Ей Богу, добрый человек.

Об этом тоже старались умалчивать большинство его критиков, тем более, что быть патриотом считалось до эпохи беженства почти постыдным и только во время военных походов у нас приветствовали героев, да и не без насмешек.

Несомненным патриотом был Чацкий у Грибоедова, но и он подтрунивал над тем, как встречали в Москве гвардию:

"Кричали женщины «ура!»

И в воздух чепчики бросали».

Напротив Пушкин не только не стыдился показать себя патриотом, но и прославлял непопулярнаго среди литераторов Императора Николая Павловича:

"Нет я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выряжаю

Языком сердца говорю.

Его я просто полюбил:

Он бодро, честно правит нами:

Россию вдруг он оживилъ

Войной, надеждами, трудами.

О нет, хоть юность в нем кипит,

Но не жесток в нем дух державный:

Тому, кого карает явно,

Он втайне милости творит.

Текла в изгнании жизнь моя,

Влачил я с милыми разлуку;

Но он мне царственную руку

Подал – и с вами снова я.

Во мне почтил он вдохновенье,

Освободил он мысль мою, –

И я-ль в сердечном умиленье

Ему хвалы не воспою?

Я льстец? Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных правъ

Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ,

Гнети природы голос нежный.

Он скажет просвещенья плод –

Разврат и некий дух мятежный.

Беда стране, где раб и льстецъ

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певецъ

Молчит, потупя очи долу».

Критическая литература о Пушкине иногда с ходульным негодованием, но иногда с сочувствием напоминает об отношении Императора к нашему народному гению. Действительно, властный Самодержец относился к юному поэту отечески. Смирив его ссылкой и дав ему литературнную работу, покойный Император нравственно поддерживал его до самой смерти и своим христианским участием облегчил его последние дни на земле.

Понятно поэтому, что и Пушкин ценил не только личность Государя, но и самый принцип монархии, даже когда протестовал против наших строгих законов и в частности крепостного права:

"Увижу ль вновь народ освобожденный

И рабство павшее по манию Царя».

О том, как Русский Царь может совмещать неприкосновенность власти с дружелюбным отношением к своему народу можно учиться у Пушкинскаго Бориса Годунова; но еще более ясно свои глубокия симпатий к Самодержавию и презрение к революции Пушкин изобразил в Капитанской дочке в изображении Екатерины II и в описании тогдашней Пугачевской революции, которое он заключает словами:

«Ужасен вид русскаго бунта, жестокаго и безмысленнаго; те, которые у нас обсуждают перевороты, либо ничего не понимают, либо относятся к разряду тех людей, для которых жизнь – копейка, а чужая душа – полушка».

Конечно, эти мудрые словеса гениальнаго писателя не приводятся во многих изданиях его творений. К удивлению своему я не нашел их и в издании Авенариуса для юношества (издание 1888 г.).

Много можно еще сказать о патриотизме Пушкина, который с особой силой сказался в стихотворении «Клеветникам России» и в панегирике Кутузову, но это мало входит в нашу задачу и может составить содержание особаго очерка. А пока укажем на ту тоже драгоценную, но почти незамеченную критикой особенность Пушкинскаго творчества, что он, по-видимому, почти целых два года 1832 и 1833 посвятил Песням Западных Славян, т. е. оказался славянофилом, раньше появившагося у нас славянофильства. Под Западными Славянами он разумеет дружественных нам сербов, которым приписывает высоко-геройский дух и православное благочестие.

Самое замечательное из этого рода стихотворение о Карагеоргиевиче, решившемся убить своего отца за намерение предать сербское войско туркам.

За всем тем остается вопрос, почему же Пушкин, столь правильно уразумевший православно народное мировозрение, не мог не поддаться влиянию гнуснаго европейскаго предразсудка, унаследованнаго нашим обществом еще от эпохи рыцарей и окончил жизнь свою на дуэли, сподобившийся, впрочем, по особой милости Божией, предсмертнаго покаяния и Св. Таинства причащения. Предразсудок этот, узаконенный и Европой и русским дворянством, а затем и всей интеллигенцией – гордыня, та самая гордыня, которую он, согласно Христову закону, изображает, как одного из двух бесов; соблазнявших его еще юную душу. Не так думал кончить свою жизнь наш поэт по одному из лучших его стихотворений:

Монастырь на Казбеке.

"Высоко над семьею гор,

Казбек, твой царственный шатеръ

Сияет вечными лучами.

Твой монастырь за облаками,

Как в небе реющий ковчег,

Парит, чуть видный над горами.

Далекий, вожделенный брег!

Туда-б, сказав «прости» ущелью,

Подняться к вольной вышине!

Туда-б в заоблачную келью,

В соседство Бога, скрыться мне».

Такой исход был бы последовательным завершением его жизни, постепенно отрешавшейся от тех заблуждений, которыя начертал на лике: «художник варвар кистью сонной».

Совершенно освободиться от остатков гордыни, закрепившейся в нелепом предразсудке дуэли, это самое трудное в христианством подвиге человеческой души и сего достигает она после долгих лет духовной борьбы с собою. Достиг бы этого и Пушкин, если бы Бог продлил жизнь гениальнаго поэта до старости.