Марка Эфесского и Георгия Схолария неизданные сочинения

ΠΡΟΛΟΓΟΣ.

Все, что относится до Марка Эфесского, этого великого и неодолимого поборника Православия, не может не быть драгоценно для верных сынов Церкви. События жизни этого святого мужа, после Флорентийского Собора, доселе еще малоизвестны. Издаваемые ныне в первый раз документы, почерпнутые из рукописей Парижской Императорской библиотеки, послужат к пояснению некоторых обстоятельств жизни двух знаменитых и освященных лиц Греческой Церкви, – Марка Митрополита Эфесского и Георгия Схолария, впоследствии Патриарха Константинопольского. Латины старались распространить мнение, что знаменитый Георгий Схоларий, Патриарх Константинопольский, не есть то самое лицо, которому Марк Эфесский заповедал с своего смертного одра охранение чистоты догматов Православной Церкви. Если бы могли быть какие сомнения относительно этого, то издаваемые здесь документы достаточно изобличают всю несообразность такового предположения.

Надгробное слово, произнесенное Схоларием при погребении Марка Эфесского, есть вопль глубокого сокрушения, вызванный лишением этого великого оплота Восточной Церкви, в самое то время, когда его отечество, преданное Европой, погибало под мечом исламизма. Оно представляет также трогательную исповедь Схолария, не проявившего должной деятельности в делах Церкви во время Флорентийского Собора, чему причиной было единственно его желание восстановить единение Церквей и спасти отечество от порабощения магометан. В этой же речи он начертал верное изображение характера и жизни великого Марка Эфесского. Да обнаружит во всей полноте, издание этих памятников, – клеветы, расточенные латинами на святую память его!

Приведем относительно эпохи, к которой принадлежат эти памятники, слова знаменитого Боссюэта: «Читая с вниманием историю Базельского Собора, нельзя не быть поражену удивлением при виде гнусных способов и кривых путей, принятых Папой для отстранения Государей от Собора. Для достижения своих целей, он попирал своими ногами все, что ни есть священного в религии, и, когда все его происки были уже истощены, – он прибегнул к другой уловке, – проявив ревность к присоединению греков».

Греческая Империя находилась уже на краю погибели, осаждаемая полчищами турок. Император Иоанн Палеолог искал своего спасения в защите латинцев, посредством соединения с латинской Церковью. Марк Эфесский стоял превыше всех мирских соображений: – он видел близкую гибель царственного города, но он не имел «здесь постоянного града, а искал будущего»¹ Имя Императора стоит во главе длинного ряда имен Епископов, подписавших определение Флорентийского Собора, – но тут нет имени Марка Эфесского! – и поэтому Папа Евгений не нашед оного, воскликнул: «И так, мы ничего не сделали!». Георгий Схоларий, Гемист Плифон, равно как и брат Императора, Димитрий Палеолог, не согласилисъ на соединение, и убежали в Венецию. Известно, каким преследованиям подвергся Марк Эфесский.

Все знают теперь степень вероятия, какую можно дать рассуждениям, которые латинами ложно приписаны Георгию Схоларию и присоединены к актам Флорентийского Собора, напечатанным на греческом языке в Риме в 1577². Подложность сих рассуждений ясно обнаруживается фактами, заключающимися в издаваемых здесь документах.

Весь Восток и Россия воскипели негодованием при известии о событиях Флорентийского Собора. Схоларий сделался достойным преемником Марка в защите Православия. Он принял монашеский чин под именем Геннадия. По взятии Константинополя в 1453 г., он был избран Патриархом; правил Церковью в продолжение пяти с половиной лет, но, видя непрестанно возрастающие смуты, он сложил с себя это звание и водворился в Македонский монастырь Предтечи, где и кончил жизнь, 28 апреля 1460 года.

Издаваемое нами собрание заключает:

1.Окружное послание Марка Ефесского к православным Христианам. В этом послании блаженный Епископ обличает всю недобросовестность Греко-Латин, которые возмыслили найти какое-то среднее положение, называемое Марком μεσόττίτα, – для согласования Латинских догматов с Православными, доказывая всю безуспешность их хитростей. В этом красноречивом послании, Марк, с удивительной силой и ясностью, изображает ужасный дедал в который подобные зломудрования могут завлечь сынов церкви.

2. Отдельные поучения Марка Ефесского. Они проникнуты самым чистым и благочестивым аскетизмом.

3.Предсмертное завещание Марка Ефесского Схоларию. Нет ничего трогательнее этой глубокой, святой скорби, которая выражена в словах блаженного отца при виде Церкви осаждаемой ересями, государственным неустройством, вторжением варваров – и все это, в самое то время, когда чистая душа Святителя отходила от земли.

4.Ответ Схолария Марку Ефесскому. Речь Схолария проникнута торжественностью кончины праведника. С этого часа, вся жизнь Схолария была посвящена строгому выполению предсмертного завещания Марка.

5. Последние слова Марка Ефесского. Душа блаженного Святителя, пред исходом от земли, не преставала еще заботиться об ограждении чистоты догматов Церкви, которая впадала в руки Патриарха передавшегося Латинам. Ненависть врагов Марка Ефесского, старалась найти в этих последних словах его ожесточение, столь чуждое его благого сердца, которого последнее биение старалось спасти заблуждших овец своего стада и оградить их, не только от посягательства Латинов, но и от внушений их собственного Патриарха!

6.Схолария, надгробное слово Марку Ефесскому. Мы уже говорили об этом важном для Церковной истории памятнике. Г. Гассс один из ученейших элленистов в Европе, которому я вменяю себе в обязанность принести при этом случае дань моей искренней благодарности, за его обязательные указания при моих изысканиях, – высоко ценит этот образец красноречия того века. Мы не знаем ничего положительного о времени кончины Марка Ефесского; некоторые писатели ставят оную в 1447 г. – другие в 1452. Из означенного надгробного слова мы видим, что она последовала когда Константинополь был уже осаждаем Турками, ибо Схоларий упоминает, об осаде. В этом же слове он говорит, что Марк умер «прежде чем он состарился в приобретенных им добродетелях, – во всей силе этой преходящей жизни».

7. Схолария, надгробные стихи Марку Ефесскому. В самое то время как я оканчивал это издание, мне был сообщен недавно напечатанный в Москве Каталог рукописей Синодальной библиотеки, в котором я нашел к особенному моему удовольствию, два, из издаваемых здесь сочинений: 1ое и 6ое. Может быть З и 4 также находится в этой библиотеке, под заглавиями: Послание Марка Ефесского и Ответ Схолария. Поэтому можно будет надеяться видеть более критическое и более соверешенное издание этих частей моего сборника.

Париж, 1859 г, Апреля  17 д.

ΠΡΟΛΟΓΟΣ

Πᾶν τὸ ἀναφερόμενον εἰς Μάρκον τὸν Ἐφέσιον, τὸν ὕψιστον καὶ ἀήττητον στηρικτὴν τῆς χριστιανικῆς ὀρθοδοξίας, καὶ πᾶν τὸ ἀφορῶν εἰς τὴν ἐπομένην τῆς ἐν Φλωρεντίᾳ Συνόδου ἐποχὴν τοῦ βίου αὐτοῦ, τόσῳ ἐλάχιστον γνωστὴν μέχρι τοῦδε, πρόκειται πολυτίμως ἐνδιαφέρον τοὺς πιστοὺς τῆς μεγάλης Ἀνατολικῆς ἐκκλησίας. Τὰ τεμάχια, ἄτινα πρῶτον ἤδη δημοσιεύομεν ἐπὶ τοῖς χειρογράφοις τῆς ἐν Παρισίοις αὐτοκρατορικῆς Βιβλιοθήκης, χρησιμεύσουσιν εἰς διαφώτισιν πλείστων γεγονότων, ἀναφερομένων εἰς τὸν βίον δίω περιδόξων καὶ ἁγίων προσώπων τῆς Ἑλληνικῆς ἐκκλησίας, Μάρκου, λέγομεν, τοῦ ἀπὸ Ἐφέσου, καὶ Γεωργίου τοῦ Σχολαρίου, μετέπειτα δὲ πατριάρχου Κωνσταντινουπόλεως. Οἱ Λατὶνοι παντὶ σθένει ἠξίωσαν, ὅτι ὁ Σχολάριος οὐκ ῆν αὐτὸς οῦτος, ῷ Μάρκος ὁ Ἐφέσιος ἀνέθετο ἀπὸ τῆς τοῦ θανάτου κλίνης αὐτοῦ τὴν ἄμυναν τῆς ἁγνότητος τῶν δογμάτον τῆς Ἀνατολῆς. Εἰ δὲ καὶ τις προέκυπτεν ἐπὶ τούτῳ ἀμφιβολία. τὰ νῦν δημοσιευόμενα πονημάτια ἀρκοῦσιν, ὅπως δείξωσι τῷ ἀναγινώσκοντι τὸ ἀκρότατον ψεῦδος τοιούτων ἀξιώσεων.

Ὁ ἐπικήδειος λόγος είς Μάρκου τὸν Ἐφέσιον, ἀπαγγελθείς παρὰ τοῦ Σχολαρίου, έστὶ κραυγὴ λύπης, οἴαν προεκάλει ἡ ἀπώλεια τοῦ μεγάλου τούτου στηρίγματος τῆς Ἀνατολικῆς Ἐκκλισίας, ἐν ῇ στιγμῇ ἡ πατρὶς αὐτοῦ, ἐγκαταλελειμμένη ὑπὸ Ἰσλαμισμοῦ. Ἔστι δὲ καὶ συμπαθὴς ἄμα ἐξαγόρευσις τοῦ Σχολαρίου, διότι ἐν τῇ ἐν Φλωρεντίᾳ Συνόδῳ δὲν ἀνέπτυξεν οῦτος πᾶσαν, ἥν ὁ ἀγὼν τῆς ἐκκλησίας ἀπῄτει ἐνέργειαν. Ὁ πόθος τῆς ἀποκαταστάσεως τῆς πρώτης ἐνότητος καὶ ἡ σωτηρία τῆς πατρίδος αὐτοῦ ἀπὸ τοῦ ζυγοῦ τῶν ἀπίστων, ὑπὴρξαν αἰτίαι τῆς τοιαύτης πολιτείας ἐκείνου. Ὁ Σχολάριος δὲ διαγράφει ἅμα πιστὴν εἰκόνα τοῦ ἐξόχου τοῦ χαρακτῆρος Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου. Ἡ δημοσίευσις τοῦ λόγου αὐτοῦ ἀποκαλύψαι τὰς ἐπὶ τῆς ἐκκλησίας τοξευθείσας συκοφαντίας παρὰ τῶν Λατίνων!

Παραθέσωμεν δὲ περὶ τῆς ἐποχῆς, δι’ ἥν ὁ λόγος, τὰ ῥήματα τοῦ δεινοῦ Βοσσουέτου: «Ὁ ἀναγινώσκων ἐν προσοχῇ τὴν ἱστορίαν τῆς Συνόδου τῆς Βασιλείας, ἔκπληκτος μένει, καθορῶν τὰ ἀνάξια μέσα καὶ τὰς ἀμβλείας ὁδοὺς, ἅς ὁ Πάπας μετεχειρίσθη, ὅπως ἀποσπάση τοὺς ἡγεμόνας τῆς Συνόδου ταύτης. Κατεπάτει πᾶν ὄ, τι ἐν τῇ θρησκεία ἱερώτατον, ὅπως τελέσῃ τὰς ἱδίας προλήσεις. Ὄταν δὲ ἡ πολιτικὴ τούτου περιῆλθεν εἰς τὰ ἄκρα, κατέφυγεν εἰς ἔτερον μηχάνευμα, ζῆλον δεικνύων ὑπὲρ τῆς ἑνώσεως τῶν Ἑλλήνων.»

Ἡ Ἑλληνικὴ Αὐτοκρατορία εὑρίσκετο ἤδη ἐπὶ τὸ χεῖλος τῆς ἀβύσσου· τῶν Τούρκων αἱ ἀγέλαι κατέκλυζον αὐτὴν πανταχόθεν· ὁ Αὐτοκράτωρ Ἰωάννης ὁ Παλαιόλογος ἐζήτει τὴν σωτηρίαν αὑτοῦ ἐν τῇ ἀρωγῇ τῶν Λατίνων, ἀντὶ τῆς πρὸς τὴν ἐκκλησίαν τῆς Ῥώμης ἐνώσεως. Ἀλλὰ Μάρκος ὁ Ἐφέσιος ἴστατο ὑπεράνω παντὸς ἐγκοσμίου συνδυασμοῦ. Διώρα μὲν καλῶς τὴν προσεχῆ πτῶσιν τῆς αὐτοκρατείας πόλεως, ἀλλ’ «οὐκ εῖχεν ῷδε μένουσαν πόλιν, ἀλλὰ τὴν μέλλουσαν ἐπεζήτει (Ι).³» Τὸ ὄνομα τοῦ Αύτομάτων έπισκόπων, ὑπογραψάντων τὴν πρᾶξιν τῆς ἐν Φλωρεντία Συνόδου· ἀλλ’ ἐν τοῖς ὀνόμασιν ἐκείνοις οὐχ εὕρηται τὸ Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου! Τούτου ἔνεκα αὐτοῦ καὶ μὴ εὑρὼν, ἀνεφώνησεν: «Οὐδὲν κατωρθώσαμεν!» Ὁ Σχολάριος καὶ ὁ Παλαιόλογος, ὁ τοῦ Αὐτοκράτορος ἀδελφὸς, κατελέγοντο ἐν τοῖς ἐπ’ οὐδενί λόγῳ τῇ ἑνώσει συναινέσασιν· ἐφ’ ῷ καὶ εἰς Βενετίαν προσέφυγον. Γνωστοὶ δὲ εἰσιν οἱ διωγμοὶ, οῖς ἐξετέθη Μάρκος ὁ Ἐφέσιος.

Γινώσκομεν ἤδη, οἴαν αὐθεντείαν ὀφείλομεν ἀπονέμειν εἰς τὰ τῷ Σχολαρίῳ ἀποδιδόμενα πονήματα καὶ προσηρτημένα τοῖς Πρακτικοῖς τῆς ἐν Φλωρεντίᾳ Συνόδου, ἑλληνιστὶ ἐν Ῥώμῃ ἐκτυπωθεῖσι τῷ ἔτει 1577 (Ι)⁴. Πρόδηλον τελέον ἀποδείκνυσι τὸ πεπλανημένον τούτον τὰ νῦν δημοσιευόμενα. Ἡ Ἀνατολὴ πᾶσα καὶ ἡ Ῥωσσία ἔφριξαν ἀπὸ ἀγανακτήσεως κατὰ τῆς ἐν Φλωρεντίᾳ Συνόδου. Ὁ Σχολάριος ἐγένετο ὁ ἄξιος διάδοχος τοῦ Μάρκου ἐν τῇ ἀμύνῃ τῆς ἐκκλησίας κατὰ τῶν νεωτερισμῶν τῶν Ῥωμαίων, ἀφωσιώθη δὲ εἰς τὴν μοναχικὴν τάξιν, λαβὼν τὸ ὄνομα Γεννάδιος. Ἁλωθείσης τῆς Κωνσταντινουπόλεως τῷ ἔτει 1453, ἐξελέχθη Πατριάρχης. Ἐπὶ πενταετίαν δὲ καὶ μῆνας ἔξ ἀσκήσας τὸ ἀξίωμα τοῦτο, καὶ ἑαυτὸν θεωρῶν ἐν μέσῳ ταραχῶν ἀπαύστων, παρητήθη τοῦ ἀξιώματος τούτου, ἀποχωρήσας έν τῇ μονῇ τοῦ Προδρόμου τῇ κατὰ τὸ ὄρος Μενοίκιον τῆς Μακεδονίας, ἔτει 1460 Ἀπριλίου 28.

Ἡ παροῦσα συλλογὴ περιέχει:

Ι) Τὴν ἐγκύκλιον ἐπιστολὴν Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου πρὸς τοὺς Ὀρθοδόξους Χριστιανούς. Ὁ περίδοξος ἐπίσκοπος προέθετο, ἵνα ἀποδείξῃ τὴν κακὴν πίστιν τῶν Γραικολατίνων, οἵτινες ἐνόμισαν, ὅτι εῦρον μέσον τινὰ ὅρον, ὄν οῦτος μεσότητα καλεῖ, ὅπως συνδυάσωσι τὰ λατινικὰ δόγματα πρὸς τὰ τῆς ὀρθοδόξου ἐκκλησίας, καὶ ἴνα ἐπὶ τούτοις βεβαιώση, ὅτι οὐδένα οῦτοι κατώρθωσαν ἀπατῆσαι. Τὸ ῥητορικὸν τεμάχιον τοῦτο παριστᾷ μετὰ δυνάμεως καὶ ἀληθείας θαυμασίας τὸν φρικώδη δαίδαλον, εἰς ὅν δύναται ὁδηγῆσαι οἱ νεωτερισμοὶ, οὔς οἱ Λατῖνοι εἰσήγαγον ἐν τοῖς δόγμασι τῆς ἐκκλησίας.

2) Γνώμας χωριστὰς Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου. Φέρουσιν αῦται τὴν σφραγῖδα τοῦ ἁγνοτέρου καὶ παρηγορωτέρου ἀσκητισμοῦ.

3) Προσφώνημα διαθήκης Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου εἰς Σχολάριον.Οὐδὲν συμπαθέστερον τῆς αἱμοσταγοῦς ὀδύνης, ἥν ἐν τοῖς λόγοις τούτοις ἐκφράζει, θεωρῶν τὴν ἐκκλησίαν ἀπειλουμένην ὑπὸ τοῦ Σχίσματος, ὑπὸ τῶν ἐμφυλίων διενέξεων τῆς κυβερνήσεως καὶ ὑπὸ τῆς βαρβαρικῆς ἐπιδρομῆς, καὶ ταῦτα ἐν ῇ στιγμῇ ὁ ἄγιος ἐπίσκοπος ἔμελλε καταλιπεῖν τὸν κόσμον τοῦτον.

4) Τὴν ἀπάντησιν τοῦ Σχολαρίου εἰς τὸ προσφώνημα τοῦτο. Ἡ ἀπάντησις αὕτη ἰσοῦται πρὸς τὸ ἐπίσημον τῆς ὤρας, ἐν ἡ ἐγράφη. Ἔφεξῆς ὁ βίος σύμπας τοῦ Σχολαρίου ἀφιερώθη εἰς τὴν ἀκρινῆ ἐκπλήρωσιν τῆς ἐν διαθήκῃ βουλήσεως τοῦ ἁγίου Πατρός.

5) Τοὺς ἐσχάτους λόγους Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου. Ἡ ψυχὴ τοῦ ἁγίου ἐπισκόπου, τῇ ὤρᾳ τῆς πρὸς τὸν οὐρανὸν πτήσεως αὑτῆς, εἰς μόνην ἐνησχολεῖτο τὴν μέριμναν πρὸς διατήρησιν τῶν δογμάτων τῆς ἐκκλησίας, ἥτις ἕμελλεν, ἴνα παραδοθῇ εἰς χεῖρας Πατριάρχου, ἀσπασαμένου τὸ λατινικὸν σχίμα. Οἱ ἀντικείμενοι Μάρκῳ τῷ Ἐφεσίῳ ἠγωνιῶντο, ἴνα ἀνεύρωσιν ἐν τοῖς ἐσχάτοις τούτοις λόγοις αὐτοῦ τὴν ἐπανάκαμψιν τῶν αἰσθημάτων τοῦ ἁγίου Πατρὸς, ἐν ῷ οῦτος ἀφιέρου τοὺς ἐσχάτους σπινθῆρας τοῦ βίου αὑτοῦ, ὅπως ἐπαναγάγῃ εἰς τὴν μάνδραν τὰ πλανηθέντα πρόβατα καὶ στηρίξῃ τοὺς πιστοὺς οὐ μόνον κατὰ τῶν προσβολῶν τῶν Λατίνων, ἀλλὰ καὶ κατὰ τῶν παρορμήσεων τοῦ ἰδίου πατριάρχου αὐτῶν.

6) Ἐπικήδειον λόγον εἰς Μάρκον τὸν Ἐφέσιον, ἐκφωνηθέντα ὑπὸ Σχολαρίου. Ἐλαλήσαμεν ἤδη περὶ τούτου τοῦ σπουδαίου πονηματίου. Ὁ Κύριος Ἅσιος, εἰς τῶν σοφωτέρων ἑλληνιστῶν τῆς Εὐρώπης, ῷ προσφέρω ἐνταῦθα φόρον εἰλικρινοῦς εὐγνωμοσύνης ἀντὶ τῆς προσηνοῦς ἀρωγῆς, ἥν εὐμενῶς παρέσχε μοι ἐρευνῶντι, ἐκτιμᾷ κατὰ πολὺ τὸ ῥητορκὸν τεμάχιον τοῦτο καὶ μὲ παρκενίσεν, ἴνα δημοσιεύσω αὐτό. Οὐδὲν θετικὸν ἔγνωσται περὶ τοῦ ἔτους τῆς θανῆς Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου· οἱ μὲν τιθέασι ταύτην ἐν ἔτει 1447, οἱ δὲ ἐν ἔτει 1452. Καταφαίνεται, ὅτι ὁ θἀνατος ἐπῆλθεν αὐτῷ ἐν Κωνσταντινουπόλει, ὑπὸ τῶν Τούρκον ἤδη πολιοκρουμένῃ· ὁ Σχολάριος μνημονεύει τῆς πολιορκίας ἐν τῷ λόγῳ αὑτοῦ· λέγει δ’ ἔτι, ὅτι Μάρκος ὁ Ἐφέσιος ἔθανε, «πρὶν ἢ ἐγγηράςῃ τοῖς κτηθεῖσι καλοῖς, ἐν ἀκμῇ τῆς προσκαίρου ταύτης ζωῆς.»

7) Τὸν ἐπιτάφιον Μάρκου τοῦ Ἐφεσίου ὑπὸ Σχολαρίου. Καθ’ ἢν δὲ στιγμὴν ἐπεράτουν τὸ ἐκπόνημα τοῦτο, ηὐτύχησα, ἴνα ἴδω τὸν ἔλεγχον τῶν χειρογράφων τῆς βιβλιοθήκης τῆς Ἁγίας Συνόδου ἐν Μόσχᾳ. Χαίριν δὲ ἀνεῦρον ἐν αὐτῷ δύω τῶν ῷδε ἐκφαινομένων πονηματίων, ἥτοι τὸ πρῶτον καὶ τὸ ἔκτον. Κριτικωτέρα δὲ τῶν σπουδάιων τούτων τεμαχίων ἔκδοσις δύναται ἐν βραχεῖ γενέσθαι.

Οὐ δύναμαι δὲ καταλὴξαι τὴν προδιάθεσιν ταύτην, μὴ προσφέρων τὰς ζωηρὰς εὐχαριστίας μου τοῖς Κυρίοις Χίνστεν, Πὸλ καὶ τέλος τῷ Κυρίῳ Τιμολέοντι Φιλήμονι, παρασχοῦσιν ἐμοὶ, ἐν τῇ πρόδῳ τῆς ἐργασίας μου ταύτης, τὴν συνδρομὴν τῆς ἑλληνικῆς πολυμαθείας αὑτῶν.

ΤΟΙΣ ΑΠΑΝΤΑΧΟΥ ΤΗΣ ΓΗΣ ΚΑΙ ΤΩΝ ΝΗΣΩΝ ΟΡΘΟΔΟΞΟΙΣ ΧΡΙΣΤΙΑΝΟΙΣ, ΜΑΡΚΟΣ ΕΠΙΣΚΟΠΟΣ ΤΗΣ ΕΦΕΣΙΩΝ ΜΗΤΡΟΠΟΛΕΩΣ, ΕΝ ΚΥΡΙΩ ΧΑΙΡΕΙΝ.

ΤΟΙΣ ΑΠΑΝΤΑΧΟΥ ΤΗΣ ΓΗΣ ΚΑΙ ΤΩΝ ΝΗΣΩΝ ΟΡΘΟΔΟΞΟΙΣ ΧΡΙΣΤΙΑΝΟΙΣ, ΜΑΡΚΟΣ ΕΠΙΣΚΟΠΟΣ ΤΗΣ ΕΦΕΣΙΩΝ ΜΗΤΡΟΠΟΛΕΩΣ, ΕΝ ΚΥΡΙΩ ΧΑΙΡΕΙΝ.

Οἰ τὴν κακὴν ἠμᾶς αἰχμαλωσίαν αἰχμαλωτεύσαντες, καὶ πρὸς τὴν Βαβυλῶνα τῶν λατινικῶν ἐθῶν καὶ δογνάτων θελήσαντες κατασῦραι, τοῦτο μὲν οὐκ ἠδυνήθησαν ἀγαγεῖν εἰς πέρας· αὐτόθοι τε ἀπεμφαῖνον ὁρῶντες, καὶ ἄλλως ἀδύνατος, ἐν μέςῳ δέ που τῆς ὁδοῦ καταμείναντες αὐτοί τε καὶ ὄσοι τούτοις ἐπηκολούθησαν, οὔτ’ ἐκεῖνο λοιπὸν μεμενήκασιν, ὄυτε τοῦτο γεγόνασιν, Ἱεροσόλυμα μὲν ἀπολιπόντες, τὴν ὡς ἀληθῶς ὄρσαιν τῆς εἰρήνης, καὶ τὸ Σιὼν ὄρος, τὴν βεβαίαν πίστιν καὶ ἄσειστον· Βαβυλώνοι δὲ γενέσθαι τε καὶ κληθῆναι μήτε βουλόμενοι μήτε δυνάμενοι, καὶ διὰ τοῦτ· ἂν δικαίως κληέντες γραικολατῖνοι, καλούμενοι ὑπὸ τῶν πολλῶν λατινόφρονες. Οῦτοι τοίνυν οἱ μεξόθηρες ἄνθρωποι, κατὰ τοὺς ἐν μύθοις ἱπποκενταύρους, μετὰ τῶν Λατίνων μὲν, ὁμολογοῦσι τὸ ἐκ τοῦ Υἱοῦ τὸ Πνεῦμα τὸ ἅγιον ἐκπορεύεσθαι, καὶ τὸν Υἱὸν αἴτιον ἔχειν τῆς ἑαυτοῦ ὑπάρξεως· οὕτω γὰρ καὶ ὁ αὐτῶν ὄρος διαλαμβάνει· μεθ’ ἡμῶν δὲ, τὸ ἐκ τοῦ Πατρὸς ἐκπορεύεσθαι λέγουσι. Καὶ μετ’ ἐκείνων μὲν θεμιτῶς καὶ εὐλόγως τὴν προσθήκην ἐν τῷ συμβόλῳ γεγονέναι φασί· μεθ’ ἡμῶν δὲ λέγειν ταύυην οὐ καταδέχονται. Καίτοιγε τὸ θεμιτῶς καὶ εὐλόγως γενόμενον τίς ἂν παραιτἠσαιτο λέγειν; Καὶ μετ’ ἐκείνων μὲτ τὸ ἄζυμον σῶμα τοῦ Χριστοῦ λέγουσι, μεθ’ ἡμῶν δὲ αὐτοῦ μεταλαμβάνειν οὐκ ἂν τολμήσαιεν. Ἆρ’ οὐχ ἱκανὰ ταῦτα τὴν γνώμην αὐτῶν διαδεῖξαι, καὶ ὅτι οὐκ ἀληθείας ἔρευναν ποιούμενοι τοῖς Λατίνοις συνῆλθον, ἢν ἐν χερςὶν ἔχοντες προδεδώκασιν, ἀλλὰ χρυσοχοῆσαι βουλόμενοι, καὶ πεπλασμένην, οὐκ ἀληθῆ συστήσασθαι ἔνωσιν; Τίνα δὲ καὶ τρόπον αὐτοῖς ἡνώθησαν, ἐπισκεπτέον. Πᾶν γὰρ τὸ ἑτέρῳ ἑνούμενον, δι’ ἑνός τινος μέσου πάντως ἑνοῦται. Τῇ μὲν οῦν δόξῃ τῆς περὶ τοῦ ἀγίου Πνεύματος ἐκπορεύσεως ἔδοξαν ἑνωθῆναι, σὺν αὐτοῖς ἀποφηνάμενοι καὶ ἐκ τοῦ Υἱοῦ τοῦτ’ ἔχειν τὴν ὔπαρξιν· τὰ δ’ ἄλλα πάντα διάφορα, καὶ οὐδὲν ἐν αὐτοῖς ἒν, οὐδὲ μέσον, οὐδὲ κοινὸν, ἀλλὰ δύο μὲν σύμβολα καὶ παρηλλαγμένα λέγεται πάλιν, ὥσπερ καὶ πρότερον· διτταὶ δὲ καὶ διάφοροι λειτουργίαι τελοῦωται, ἡ μὲν δι’ ἐνζύμου θυσίας, ἡ δὲ δι’ ἀζύμου· διττὰ δὲ βαπτίσματα, τὸ μὲν διὰ τριττῆς καταδύσεως τελειοῦν, τὸ δὲ δι’ ἐπιχύσεως ὔδατος ἐκ κορυφῆς ἄνωθεν· καὶ τὸ μὲν τῷ μύρῳ προσχρώμενον, τὸ δ’ οὐδοτιοῦν αὐτοῦ χρείαν ἔχον. Διττὰ δὲ τὰ ἔθη πάντα, καὶ ἐν πᾶσι παρηλλαγμένα· νηστεῖσαί τε καὶ ἐκκλησιαστικαὶ τάξεις, καὶ εἴ τι τοιοῦτον. Τίς οῦν ἡ ἔνωσις, ὄταν μὴ φανερὸν καὶ ἐπίδηλον σήμερον ἔχῃ; καὶ πῶς ἡνώθησαν οἱ τὰ οἰκεῖα στέργειν βουλόμενοι; τοῦτο γάρ που καὶ συνφώνησαν, καὶ μὴ τοῖς ἐκ τῶν πατέρων δεδομένοις ἀκολουθοῦντες. Ἀλλὰ τὶς ὁ σοφὸς αὐτῶν λόγος; «Οὐδέποτε, φασὶν, ἡ τῶν Γραικῶν ἐκκλησία τὸ ἐκ μόνου τοῦ Πατρὸς ἐκπορεύεσθαι ἔλεγεν, ἀλλ’ ἀπλῶς ἐκ τοῦ Πατρὸς ἐκπορεύεσθαι· τοῦτο δὲ τὸν Υἱὸν οὐκ ἐκβάλλει τῆς ἐκπορεύσεως· ὤστε κατὰ τοῦτο καὶ πρότερον ῆμεν καὶ νῦν ἐσμὲν ἠνωμένοι.» Φεῦ τῆς ἀνοίας· φεῦ τῆς τυφλώσεως. Εἰ δὲ ἀεὶ ἡ τῶν Γραικῶν ἐκκλησία τὸ ἐκ τοῦ Πατρὸς ἐκπορεύεσθαι ἔλεγεν, ἐξ αὐτοῦ τοῦ Χριστοῦ καὶ τῶν ἱερῶν ἀποστόλων καὶ τῶν ἐν ταῖς συνόδοις πατέρων παραλαβοῦσα, τὸ ἐκ τοῦ Υἱοῦ δὲ οὐδέποτε ἔλεγεν· ούδὲ γὰρ παρέλαβε τοῦτο παρ’ οὐδενός· τί γε ἄλλο, ἢ τὸ ἐκ μόνου τοῦ Πατρὸς ἐκπορεύεσθαι ἔλεγεν; Εἰ γὰρ οὐκ ἐκ τοῦ Υἱοῦ, δῆλον ὡς ἐκ μόνον τοῦ Πατρὸς· ὄρα δὲ καὶ ἐπὶ τῆς γεννήσεως, τὸν ἐκ τοῦ Πατρὸς, φησὶ, γεννηθέντα πρὸ πάντων τῶν αἰώνων. Μή τις ἐνταῦθα τὸ ἐκ μόνου προστίθησιν, ἀλλ’ οὐδὲν ῆττον καὶ νοοῦμεν τοῦτο καὶ λέγομεν, ἡνίκα δεήσει· παρ’ οὐδενὸς γὰρ ἄλλου γεννᾶσθαι τὸν Υἱὸν μεμαθήκαμεν. Διὰ τοῦτο καὶ ὁ Δαμασκηνὸς Ἰωάννης, ἐκ προσώπου τῆς ἐκκλησίας ἀπάσης καὶ τῶν χριστιανῶν ἀπάντων, ἐκ τοῦ Υἱοῦ, φησὶ, τὸ Πνεῦμα οὐ λέγομεν· εἰ δὲ ἐκ τοῦ Υἱοῦ τὸ Πνεῦμα οὐ λέγομεν, δῆλον ὡς ἐκ τοῦ Πατρὸς μόνου λέγομεν. Διὸ, καὶ μικρὸν ἀνωτέρω, τὸν Υἱοῦ, φησὶν, οὐ λέγομεν αἴτιον. Καὶ ἐν τῷ ἐφεξῆς κεφαλαίῳ, μόνος αἴτιος ὁ Πατήρ· τἰ ἔτι;

Οὐδέποτε, φησὶ, τοὺς Λατίνους ὡς αἱρετικοὺς εἴχομεν, άλλὰ μόνον σχιματικούς· τοῦτο μὲν οῦν παρ’ αὐτῶν ἐκείνων εἰλήφασι· Σχισματικοὺς γὰρ ἡμᾶς ἐκεῖνοι καλοῦσιν, οὐδὲν ἡμῖν ἐγκαλεῖν ἔχοντες περὶ τὴν ἡμετέραν δόξαν, ἀλλ’ ὅτι τῆς ὑποταγῆς αὐτῶν ἀπεσχίσθημεν, ἢν ὀφείλομεν, ὡς ἐκεὶνοι νομίζουσιν. Εἱ δὲ καὶ ἡμᾶς τοῦτο δίκαιον ἐκείνοις ἀντιχαρίζεσθαι, καὶ οὐδὲν αὐτοῖς ἐγκαλοῦμεν περὶ τὴν δόξαν, σκεπτέον, Τὴν μὲν οῦν αἰτίαν τοῦ σχίσματος ἐκεῖνοι δεδώκασι, τὴν προσθήκην ἐξενεγκόντες ἀναφανδὸν, ἢν ὑπ’ ὀδόντα πρότερον ἔλεγον. Ἡμεῖς δὲ αὐτῶν ἐσχίθημεν πρότεροι· μᾶλλον δὲ ἐσχίσαμεν αὐτοὺς καὶ ἀπεκόψαμεν τοῦ κοινοῦ τῆς ἐκκλησίας σώματος. Διὰ τί; εἰπέ μοι· πότερον ὡς ὀρθὴν ἔχοντας δόξαν, ἢ ὀρθῶς τὴν προσθήκην ἐξενεγκόντας; καὶ τίς ἂν τοῦτο εἴποι, εἰ μὴ σφόδρα τὸν ἐγκέφαλον διασεσεισμένος; ἀλλ’ ὡς ἄτοπα καὶ δυσσεβῆ φρονοῦντας, καὶ παραλόγως τὴν προσθήκην ποιήσαντας.Οὐκῦν ὡς αἱρετικοὺς αὐτοὺς ἀπεστράφημεν, καὶ διὰ τοῦτο αὐτῶν ἐχωρίσθημεν. Διὰ τί γὰρ ἄλλο; Φασὶ γὰρ οἱ φιλευσεβεῖς νόμοι· Αἱρετικός ἐστι, καὶ τοῖς κατὰ τῶν αἱρετικῶν νόμοις ὑπόκειται, ὁ καὶ μικρὸν γοῦν τι παρεκκλίνων τῆς ὀρθῆς πίστεως. Εἰ μὲν οῦν οὐδὲν τι παρεκκλίνουσιν οἱ Λατῖνοι τῆς ὀρθῆς πίστεως, μάτην αὐτοὺς, ὡς ἔοικεν, ἀπεκόψαμεν· εἰ δὲ παρεκκλίνουσιν ὅλως, καὶ ταῦτα περὶ τὴν θεολογίαν τοῦ ἁγίου Πνεύματος, είς ὃ βλασφημῆσαι κινδύνων ὁ χαλεπώτατος, αἱρετικοί εἰσιν ἄρα, καὶ ὡς αἱρετικοὺς αὐτοὺς ἀπεκόψαμεν. Διὰ τί δὲ καὶ χρίομεν τῷ μύρῳ τοῦς ἐξ αὐτῶν ἡμῖν προσιόντας; οὐκ εὔδηλον ὡς αἱρετικοὺς ὄντας; Λέγει γὰρ ὁ τῆς δευτέρας οἰκουμενικῆς συνόδου κανὼν ἔβδομος, τοὺς προστιθεμένους τῇ ὀρθοδοξίᾳ καὶ τῇ μερίδι τῶν σωζομένων ἀπὸ αἱρετικῶν δεχόμεθα, κατὰ τὴν ἐπιτεταγμένην ἀκολουθίαν καὶ συνήθειαν, ἀρειανοὺς μὲν καὶ μακεδονιανοὺς, καὶ σαββατιανοὺς καὶ ναυατιανοὺς, τοὺς λέγοντας ἑαυτοὺς καθαροὺς, καὶ ἀριστεροὺς, καὶ τεσσαρεσκαιδεκατίτας, ἤγουν τετραδίτας, καὶ ἀπολιναριστὰς, δεχόμεθα, διδόντας λιβέλους, καὶ ἀναθεματίζοντας πᾶσαν αἵρεσιν, μὴ φρονοῦσαν, ὡς φρονεῖ ἡ ἀγία τοῦ Θεοῦ καθολικὴ καὶ ἀποστολικὴ ἐκκλησία, σφραγιζομένους, ἤτοι χριομένους πρῶτον τῷ ἀγίῳ μύρῳ τό τε μέτωπον καὶ τοὺς ὀφθαλμοὺς, καὶ τὰς ῥῖνας, καὶ τὸ στόμα καὶ τὰ ῶτα· καὶ σφραγίζοντες αὐτοὺς, λέγομεν· σφραγὶς δωρεᾶς Πνεύματος ἀγίου. Ὁρᾷς, τίσι συντάττομεν τοὺς ἐκ Λατίνων ἡμῖν προσιόντας; Εἱ οῦν οῦτοι πάντες αἱρετικοὶ, δῆλον ὄτι κἀκεῖνοι. Τί δὲ καὶ ὁ σοφώτατος Πατριάρχης Ἀντιοχείας Θεόδωρος ὁ Βαλσαμὼν, ἐν ταῖς πρὸς Μάρκον τὸν ἀγιώτατον Πατριάρχην Ἀλεξανδρείας ἀποκρίσεσι, περὶ τούτων γράφει; Ἐρώτησις. «Αἰχμάλωτοι Λατῖνοι καὶ ἔτεροι, παρουσιάζοντες εἰς τὰς καθολικὰς ἐκκλησίας ἡμῶν, ζητοῦσι μεταλαμβάνειν τῶν θείων ἀγιασμάτων. Εἰ οῦν ἐκχωρητέον τοῦτό ἐστι, ζητοῦμεν μαθεῖν.» Ἀπόκρισις. «Ὁ μὴ ὤν μετ’ ἐμοῦ, κατ’ ἐμοῦ ἐστι· καὶ ὁ μὴ συνάγων μετ’ ἐμοῦ, σκορπίζει. Ἐπεὶ οῦν χρόνων πολλῶν ἀπεσχίσθη τῆς δυτικῆς ἐκκλησίας τῆς Ῥώμης, φαμὲν τὸ περιώνυμον ἄθροισμα, ἐκ τῆς τῶν τεσσάρων ἀγιωτάτων πατριαρχῶν κοινωνίας, ἀποσχοινισθὲν εἰς ἔθη καὶ δόγματα, τῆς καθολικῆς ἐκκλησίας καὶ τῶν ὀρθοδόξων ἀλλότρια, διὰ γὰρ τοῦτο, οὔτε ἐν ταῖς ὀνομάτων ἀναφοραῖς ὁ πάπας ἠξίωται, οὐτ’ ὀφείλει γένος λατινικὸν ἐκ χειρὸς ἱερατικῆς διὰ τῶν θείων καὶ ἀχράντων μυστηρίων ἀγιάζεσθαι, εἰ μὴ κατάθηται πρότερον ἀποσχέσθαι τῶν λατινικῶν δογμάτων τε καὶ συνηθειῶν, καὶ κατὰ κανόνας κατηχηθῆ, καὶ τοῖς ὀρθοδόξοις ἐξισωθῇ.» Ἀκούεις, ὅτι ἀπεσχοινίσθησαν οὐ μόνον εἰς ἔθη, ἀλλὰ καὶ δόγματα τῶν ὀρθοδόξων ἀλλότρια; Τὰ δὲ τῶν ὀρθοδόξων ἀλλότρια, πάντως αἱρετικά· καὶ ὅτι κατὰ κανόνας κατηχηθῆναι ὀφείλουσι, καὶ τοῖς ὀρθοδόξοις ἐξισωθῆναι· εἰ δὲ κατηχηθῆναι, δῆλον ὅτι καὶ τῷ μύρῳ χρισθῆναι. Πόθεν οῦν ἡμῖν ἀνεφάνησαν ἐξαίφνης, ὅντες ὀρθόδοξοι, οἱ διὰ τοσούτων χρόνων καὶ ὑπὸ τοσούτων πατέρων καὶ διδασκάλων κριθέντες αἱρετικοί; Τίς αὐτοὺς οὔτως ῥαδίως ὀρθοδόξους πεποίηκεν; Ὁ χρυσὸς, εἰ βούλοιο τἀληθῆ λέγειν, καὶ κέρδη τὰ σά. Μᾶλλον δ’ ἐκείνους μὲν οὐ πεποίηκεν ὀρθοδόξους· σὲ δὲ ποιήσας ἐκείνοις ὅμοιον, εἰς τὴν τῶν αἱρετικῶν ἀπεώσατο μοῖραν.

«Ἀλλ’ εἰ μεσότητά τινα, φησιν, ἐπινοήσαιμεν τῶν δογμάτων, ἐκείνοις τε συναφθησόμεθα δι’ αὐτῆς καὶ πρὸς ἡμᾶς αὐτοὺς καλῶς ἕξομεν, οὐδὲν ἀναγκαζόμενοι λέγειν παρὰ τὰ εἰωθότα καὶ παραδεδομένα.» Τουτέστιν ἐκεῖνο τὸ τοὺς πολλοὺς ἐξαρχῆς ἀπατῆσαν τοῖς εἰς τὸν κρημνὸν τῆς δυσσεβείας ἀπάγουσι. Πιστεύσαντες γὰρ εῖναί τι μέσον ἀμφοῖν τῶν δοξῶν, ὄπερ ἐπὶ τιτων ἐναντίων συμβαίνει, πρὸς τὸ δεινὸν ηὐτομόλησαν. Ἀλλὰ λέξιν μὲν ἐνδέχεται μέσην δύο δοξῶν εὑρεθῆναι, τὴν ἀμφοτέρας σημαίνουσαν ὀμωνύμως· δόξαν δὲ μέσην ἐναντίων δοξῶν, περὶ τοῦ αὐτοῦ πράγματος, ἀδύνατον· εί δὲ μὴ, καὶ ἀληθείας καὶ ψεύδους ἔσται τι μέσον, καὶ καταφάσεως καὶ ἀπόφασις. Εἰ μὲν οῦν τὸ λατινικὸν ἀληθὲς δόγμα, τὸ καὶ ἐκ τοῦ Υἱοῦ ἐκπορεύεσθαι, ψευδὲς τὸ ἡμέτερον, τὸ ἐκ τοῦ Πατρὸς μόνου. Διὰ τοῦτο γὰρ αὐτῶν ἐχωρίσθημεν. Εἰ δὲ τὸ ἡμέτερον ἀληθὲς, ψευδὲς ἂν εἴη δήπου τὸ ἐκείνων· τί οῦν ἂν εἴη τούτων μέσον; οὐδὲν· πλὴν εἰ μὴ λέξις, πρὸς ἄμφω τὰς δόξας ὁρῶσα, καθάπερ τις κόθορνος. Αὕτη οῦν ἡμᾶς ἑνωθῆναι ποιήσει; καὶ τί δράσομεν, ὅταν ἀλλήλους ἐξετάζωμεν περὶ τῶν νοημάτων καὶ τῶν δοξῶν; Ἔνι δὲ ἀμφοτέρους ἡμᾶς προσειπεῖν ὀρθοδόξους τοὺς τἀναντία φρονοῦντας; Ἐγὼ μὲν οῦν οὐκ οῖμαι· σὺ δ’ ἂν εἰδείης ὁ πάντα φύρων, καὶ πάντα ῥαδίως ἐπονομάζων. Βούλει παρὰ τοῦ θεολόγου Γρηγορίου μαθεῖν, οῖα περὶ τῆς μεσότητος γράφει; Ἡ πρὸς πάντας ὁρῶσα τοὺς παριόντας εἰκών· ὁ τῶν ἀμφοτέρων ποδῶν κόθορνος· ἡ κατὰ πάντα ἄνεμον λίκμησις, ἐξουσίαν λαβοῦσα τὴν νεόγραφον κακουργίαν, καὶ τὴν κατὰ τῆς ἀληθείας ἐπίνοιαν· τὸ γὰρ ὄμοιον, κατὰ τὰς γραφὰς, τῆς εὐσεβείας πρόσχημα ῆν, τῷ χαλκῷ τῆς εὐσεβείας προκείμενον. Ταῦτα μὲν οῦν περὶ τῆς ἐπινοηθείσης τότε μεσότητος, Περὶ δὲ τῆς αὐτὴν ἐξευρούσης συνόδου, τοιάδε πάλιν φηςὶν, εἴτε τὸν χαλάνης πύργον, ὂς καλῶς τὰς γλώσσας ἐμέρισεν, ὡς ὄφελόν γε καὶ ταύτας· ἐπὶ κακῷ γὰρ ἡ συμφωνία· εἴτε τὸ Καϊάφα συνέδριον, ῷ Χριστὸς κατακρίνεται, εἴτε τι ἄλλο τοιοῦτον τὴν σύνοδον ἐκείνην ὀνομαστέον, ἢ πάντα ἀνέτρεψε καὶ συνέχεε. Τὸ μὲν εὐσεβὲς δόγμα καὶ παλαιὸν καὶ τῆς Τριάδος ὀμότιμον καταλύσασα, τῷ βαλεῖν χάρακα, καὶ μηχνήμασι κατασεῖσαι τὸ ὁμοούσιον· τῇ δὲ ἀσεβείᾳ θύραν ἀνοίξασα διὰ τῆς τῶν γεγραμμένων μεσότητος. Σοφοὶ γὰρ ἐγένετο τοῦ κακοποιῆσαι, τὸ δὲ καλὸν ποιῆσαι οὐκ ἔγνωσαν· τοσαῦτα μὲν ἡμῖν ἀρκεῖ περὶ τῆς μεσότητος, ἱκανῶς ἀποδεδειχόσι, καὶ ὅτι τὸ τὰ τοιαῦτα ζητεῖν ἀσεβὲς καὶ τῆς ἐκκλησίας ἀλλότριον. Ἀλλὰ τί φησι δράσομεν πρὸς τοὺς μέσους τούτους Γραικολατίνους, οἲ, τὴν μεσότητα περιέποντες, τὰ μὲν ἐπαινοῦσι τῶν λατινικῶν ἐθῶν καὶ δογμάτων ἀναφανδὸν, τὰ δ’ ἐπαινοῦσι μὲν, ἀλλ’ οὐκ ἂν ἔλοιντο, τὰ δ’ ούδ’ ἐπαινοῦσιν; Ὅλως φευκτέον αὐτοὺς, ὡς φεύγει τις ἀπὸ ὄφεως, ὡς αὐτοὺς ἐκείνους, ἢ κακείνων πολλῷ δήπου χείρονας, ὡς χριστοκαπήλους καὶ χριστεμπόρους. Οῦτοι γάρ εἰσι κατὰ τὸν θεῖον Ἀπόστολον, οἱ πορισμὸν ἡγούμενοι τὴν εὐσέβειαν· περὶ ῶν ἐπάγει λέγων, «ἀφίστασο ἀπὸ τῶν τοιούτων"· οὐ γὰρ ἵνα μάθωσιν, ἀλλ’ ἵνα λάβωσι πρὸς ἐκείνους αὐτομολοῦσι. Ποία δὲ κοινωνία φωτὶ πρὸς σκότος; ἢ τίς συμφώνησις Χριστῷ πρὸς Βελίαρ; ἢ τίς μερὶς πιστῷ μετὰ ἀπίστου; Ἡμεῖς μὲν γὰρ μετὰ τοῦ Δαμασκηνοῦ καὶ τῶν πατέρων ἀπάντων, ἐκ τοῦ Υἱοῦ τὸ Πνεῦμα οὐ λέγομεν· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων ἐκ τοῦ Υἱοῦ τὸ Πνεῦμα λέγουσι. Καὶ ἡμεῖς μὲν μετὰ τοῦ θείου Διονυσίου μίαν πηγὴν τῆς ὑπερουσίου θεότητος τὸν Πατέρα λέγομεν· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων καὶ τὸν Υἱὸν πηγὴν τοῦ ἁγίου Πνεύματος λέγουσιν, ἐκβάλλοντες αὐτὸ δηλαδὴ τῆς θεότητος. Καὶ ἡμεῖς μὲν μετὰ τοῦ θεολόγου Γρηγορίου τῇ αἰτίᾳ διακρίνομεν τοῦ Υἱοῦ τὸν Πατέρα· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων τῇ αἰτίᾳ τούτος συνάπτουσι. Καὶ ἡμεῖς μὲν μετὰ τοῦ σεπτοῦ Μαξίμου καὶ τῶν τότε Ῥωμαίων καὶ τῶν δυτικῶν πατέρων οὐ ποιοῦμεν τὸν Υἱὸν αἰτίαν τοῦ Πνεύματος· οῦτοι δὲ, κατὰ μὲν τοὺς Γραικοὺς αἰτίαν, κατὰ δὲ τοὺς Λατίνους ἀρχὴν τοῦ Πνεύματος τὸν Υἱὸν ἐν τῷ ὅρῳ αὐτῶν ἀποφαίνονται. Καὶ ἡμεῖς μὲν μετὰ τοῦ φιλοσόφου καὶ μάρτυρος Ἱουστίνου, ὡς ὁ Υἱὸς ἐκ τοῦ Πατρὀς, οὔτω καὶ τὸ Πνεῦμα ἐκ τοῦ Πατρὸς λέγομεν· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων, τὸν μὲν Υἱὸν ἀμέσως, τὸ δὲ Πνεῦμα ἐμμέσως ἐκ τοῦ Πατρὸς λέγουσι. Καὶ ἡμεῖς μὲν μετὰ τοῦ Δαμασκηνοῦ καὶ τῶν πατέρων ἁπάντων, τὴν διαφορὰν γεννήσεως καὶ ἐκπορεύσεως ἀγνοεῖν ὁμολογοῦμεν· οῦτοι δὲ μετὰ τοῦ Θωμᾶ καὶ τῶν Λατίνων, τῷ ἐμμέσῳ καὶ ἀμέσῳ διαφέρειν φασὶ τὰς προόδους. Καὶ ἡμεῖς μὲν τῆς ἀκτίστου καὶ θείας φύσεως, ἄκτιστον καὶ τὴν θέλησιν καὶ τὴν ἐνέργειαν εῖναί φαμεν, κατὰ τοὺς πατέρας· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων καὶ τοῦ Θωμᾶ, τὴν μὲν θέλησιν, ταὐτὸν τῇ οὐσίᾳ, τὴν δὲ θείαν ἐνέργειαν, κτιστὴν εἶναι λέγουσι, κἄν τε θεότης ὀνομάζοιτο, κἄν τε θεῖον καὶ ἄϋλον φῶς, κἄν τε Πνεῦμα ἄγιον, κἄν τέ τι τοιοῦτον ἔτερον. Καὶ οὔτω κτιστὴν θεότητα, καὶ κτιστὸν θεῖον φῶς, καὶ κτιστὸν Πνεῦμα ἄγιον τὰ πονηρὰ πρεσβεύουσι κτίσματα. Καὶ ἡμεῖς μὲν οὔτε τοὺς ἀγίους ἀπολαβεῖν τὴν ἡτοιμασμένην αὐτοῖς βασιλείαν καὶ τὰ ἀπόῤῥητα ἀγαθὰ, οὔτε τοὺς ἅμαρτωλοὺς εἰς τὴν γέενναν ἐμπεσεῖν ἤδη φαμὲν, ἀλλ’ ἐκδέχεσθαι τὸν ἴδιον ἐκατέρους κλῆρον· καὶ εἶναι τοῦτο καιροῦ τοῦ μέλλοντος, μετὰ τὴν ἀνάστασιν καὶ τὴν καρίσιν· οῦτοι δὲ μετὰ τῶν Λατίνων, τοὺς μὲν μετὰ θάνατον ἀπολαβεῖν ἤδη τὰ κατ’ ἀξίαν ἐθέλουσι, τοῖς δὲ μέσοις, εἴτουν τοῖς ἐν μετανοίᾳ τετελευτηκόσι, πῦρ αὐτοῖς καθάρσιον, ἔτερόν τι τῆς γεένης ὑπάρχον, ἀναπλάσαντες ἀποδιδόασιν· ἴνα δι’ αὐτοῦ, φασὶ, καθαιρόμενοι τὰς ψυχὰς μετὰ θάνατον, ἐπὶ τὴν βασιλείαν καὶ αὐτοὶ μετὰ τῶν δικαίων ἀποκαταστῶσι. Τοῦτο δὲ καὶ ὁ ὄρος αὐτῶν περιέχει. Καὶ ἡμεῖς μὲν ἀποστρεφόμεθα τὸ ἰουδαϊκὸν ἄζυμον, τοῖς Ἀποστόλοις κανονίζουσιν, ὑπακούοντες· οῦτοι δὲ ἐν τῷ αὐτῶν ὄρῳ, σῶμα Χριστοῦ τὸ παρὰ τῶν Λατίνων ἱερουργούμενον ἀποφαίνονται. Καὶ ἡμεῖς μὲν ἀθεμίτως καὶ παρανόμως καὶ τοῖς πατράσιν ἐξ ἐνατίου τὴν ἐν τῷ συμβόλῳ προσθήκην γεγενῆσθαί φαμεν· οῦτοι δὲ αὐτὴν θεμιτῶς καὶ εὐλόγως διορίζονται γεγενῆσθαι. Τοσοῦτον οἴδασι τῇ ἀληθείᾳ καὶ ἑαυτοῖς συμφωνεῖν.

Καὶ ἡμεῖς μὲν τὸν Πάπαν ὡς ἔνα τῶν πατριαρχῶν λογιζόμεθα, καὶ τοῦτό γε, ἂν ὀρθόδοξος ῇ· οῦτοι δὲ αὐτὸν βικάριον τοῦ Χριστοῦ καὶ πατέρα καὶ διδάσκαλον τῶν χριστιανῶν ἀπάντων, μάλα σεμνῶς ἀποφαίνονται. Γένοιντο πατρὸς εὐτυχέστεροι, τὰ δ’ ἄλλα ὄμοιοι· καὶ γὰρ δὴ κἀκεῖνος οὐκ εὐτυχεῖ, τὸν ἀντίπαπαν ἔχων ἐπιεικῶς διοχλοῦντα· καὶ οῦτοι τὸν πατέρα μιμεῖσθαι καὶ τὸν διδάσκαλον οὐκ ἀνέχονται.

Φεύγετε οῦν αὐτοὺς, ἀδελφοὶ, καὶ τὴν πρὸς αὐτοὺς κοινωνίαν. Οἱ γὰρ τοιοῦτοι ψευδαπόστολοι, ἐργάται δόλιοι, μετασχηματιζόμενοι εἰς ἀποστόλους Χριστοῦ. Καὶ οὐ θαυμαστόν· αὐτὸς γὰρ ὁ σατανᾶς μετασχηματίζεται εἰς ἄγγελον φωτός· οὐ θαῦμα οῦν, εἰ καὶ οἱ διάκονοι αὐτοῦ μετασχηματίζονται ὡς διάκονοι δικαιοσύνης, ῶν τὸ τέλος ἔσται κατὰ τὰ ἔργα αὐτῶν. Καὶ πάλιν ἀλλαχοῦ περὶ τῶν αὐτῶν ὁ αὐτὸς Ἀπόστολος· «Οἱ τοιοῦτοι τῷ Κυρίῳ ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστῷ οὐ δουλεύουσιν, ἀλλὰ τῇ ἑαυτῶν κοιλίᾳ, καὶ διὰ τῆς χριστολογίας ἐξαπατῶσι τὰς καρδίας τῶν ἀκάκων. Ὁ μέντοι στεῥῥὸς τῆς πίστεως θεμέλιος ἔστηκεν ἔχων τὴν σφραγίδα ταύτην». Καὶ ἀλλαχοῦ τὸ, «βλέπετε τοὺς κύνας, βλέπετε τοὺς κακοὺς ἐργάτας, βλέπετε τὴν κατατομήν». Καὶ ἀλλαχοῦ πάλιν· «εἴτις ὑμᾶς εὐαγγελίζεται παρ’ ὂ παρελάβετε, κἂν ἄγγελος έξ οὐρανοῦ, ἀνάθεμα ἔστω». Βλέπετε προφητικῶς τὸ, «κἂν ἄγγελος έξ οὐρανοῦ», ἴνα μή τις τὴν ὑπεροχὴν τοῦ Πάπα προβάληται. Καὶ ὁ ἠγαπημένος μαθητής· «εἴ τις ἔρχεται πρὸς ὑμᾶς καὶ ταύτην τὴν διδαχὴν οὐ φέρει, εἰς οἰκίαν αὐτὸν μὴ λαμβάνετε, καὶ χαίρειν αὐτῷ μὴ λέγετε· ὁ γὰρ λέγων αὐτῷ χαίρειν, κοινωνεῖ τοῖς ἔργοις αὐτοῦ τοῖς πονηροῖς». Τούτων ὑμῖν ὑπὸ τῶν ἀγίων ἀποσόλων διωρισμένων, στήκετε κρατοῦντες τὰς παραδόσεις, ἂς παρελάβετε, τὰς τε ἐγγράφους καὶ τὰς ἀγράφους, ἴνα μὴ τῇ τῶν ἀθέσμων πλάνῃ συναπαχθέντες, ἐκπέσητε τοῦ ἰδίου στηριγμοῦ. Θεὸς δὲ ὁ πάντα δυνάμενος, ἐκείνους τε ἐπιγνῶναι τὴν οἰκείαν πλάνην παρασκευάσειε, καὶ ἡμᾶς αὐτῶν ἀπαλλάξας ὡς πονηρῶν ζιζανίων, οῖα καθαρὸν καὶ εὔχρηστον σῖτον, εἰς τὰς ἑαυτοῦ ἀποθήκας συνάξειεν, ἐν Χριστῷ Ἰησοῦ τῷ Κυρίῳ ἡμῶν, ῷ πρέπει πᾶσα δόξα, τιμὴ καὶ προσκύνησις σὺν τῷ ἀνάρχῳ αὐτοῦ Πατρὶ, καὶ τῷ παναγίῳ καὶ ἀγαθῷ καὶ ζωοποιῷ αὐτοῦ Πνεύματι, νῦν καἰ ἀεὶ καὶ εἰς τοὺς αἰῶνας τῶν αἰώνων, ἀμήν.

Марк, Епископ Митрополии Ефесской, Православным Христианам, живущим на твердой земле и островах, о Господе радоваться!

Те, которые хотели поработить нас в злое рабство и вовлечь в Вавилон Латинских обрядов и исповеданий, не могли привести это в исполнение, убедясь как в невероятности, так и в невозможности успеха; почему, как они, так и последователи их, оставшись на половине пути, не пребыли и не стали ни тем ни другим; – отступили от Иерусалима, – лицезрения мира⁵ и от горы Сиона, – твердой и неподвижной веры⁶. Называемые от многих Латино-мудрствующими – они невольно сделались Вавилонянами, и поэтому справедливо названы Греко-Латинами. Сии люди, могут быть уподоблены баснословным иппокентаврам, этим получеловекам, ибо они вместе с Латинами исповедуют якобы Святый Дух исходит и от Сына, и что Сын есть виновник бытия Св. Духа; – таково их учение; – с другой стороны они, вместе с нами, признают исхождение Св. Духа от Отца; с Латинами они утверждают правильность и справедливость сделанного прибавления к символу веры; – с нами, – они не утверждают оного; но можно ли сказать, что сделанное прибавление справедливо и правильно? С ними они говорят, что и в опресноках тело Христово, а с нами они не дерзнули бы причаститься оных. Не приводит ли это к тому заключению, что они не ищут истины, которую, имев в руках, они пренебрегли, присоединясь к Латинам, – но что они хотят переплавить чистое золото в поддельное и не заботятся основать истинное единение. Но подлежит рассмотрению, каким образом они соединились с ними.

Всякая вещь, соединяющаяся с другой, соединяется чрез известное посредство. Они основывают свое соединение на исповедании исхождения Св. Духа, посредством объяснения, что Оный получает свое начало также и от Сына. Все же другое в их веровании разнствует, и ничего у них вместе не сходится, нет ни посредства, ни чего-либо общего; но они читают еще и теперь совершенно различные два символа, как прежде соединения; равно и литургия совершается ими двояко и различно, как на опресноках так и на хлебе квасном; также крещение совершается различным образом; – одно освящает чрез тройственное погружение, другое чрез обливание сверху темени; в одном случае помазывают миром, – в другом, – не употребляют оного; двояки и разнообразны во всех отношениях обряды, посты и церковные постановления и многое подобное. Какое же это единение, которое доныне не представляет ничего ясного и понятного и как они соединились, желая уберечь свои обряды, – но не сохранив отеческие предания? Но вот их хитросплетенные речи: «Никогда Греческая церковь «не говорила что Св. Дух исходит единственно от Отца, но просто: от Отца,– и что выражение не исключает Сына; поэтому, как мы были соединены прежде, так равно соединены и теперь». Горе заблуждающимся! Горе слепотствующим!

Если Греческая церковь постоянно исповедывала исхождение Св. Духа от Отца, каковое исповедание она получила от Иисуса Христа, от Святых Апостолов и от Соборных святых отцов, то она же никогда не исповедывала Его исхождение от Сына, ибо, такового исповедания ни от кого не принимала. Что же она иное исповедывала как не исхождение от одного Отца? ибо, если Св. Дух не от Сына исходит, то ясно, что Он исходит от одного Отца. Равным же образом, в отношении рождения, церковь исповедует: « Сына Божия иже от Отца рожденного прежде всех век» – и никто не помышлял прибавлять к этому догмату: «от единого Отца» – но тем не менее мы это так понимаем и выражаем, когда то надобно, ибо знаем, что Сын никем другим не рожден как Отцом. Поэтому Св. Иоанн Дамаскин от лица всей церкви вещает: «Мы не говорим, что Св. Дух от Сына, – и когда мы не говорим что Св. Дух от Сына, то ясно, что мы вместе с тем исповедуем, что Он, единственно от Отца». По той же причине он говорит несколько прежде: «Мы не называем Сына виновником» – а в следующей главе: «Един Бог виновник всего». Чего более? «Никогда», – говорят нам, – «мы не считали Латинов еретиками, но только раскольниками» – но не сами ли Латины назвали нас еретиками, – и потому только, что они в отношении нашего исповедания, не могут нам сделать никакого упрека, кроме того, что мы не отдались в их зависимость, которой, по их мнению, мы должны были себя подвергнуть. Но надлежит разобрать, не правильнее ли будет обратить этот упрек от нас на них, в отношении к их исповеданию. Причина распадения произошла от них, ибо они открыто сделали то прибавление к символу, которое они прежде тайным образом проговаривали. Поэтому мы от них отделились первые и даже отсекли и отбросили от церковного тела отчуждившуюся часть. Зачем? спросит кто-нибудь, – от того ли что они правильнее уверовали или сделали правильное добавление? – Какой здравомыслящий может это подумать? Напротив того, мы их отлучили от себя, потому что они замыслили недопустимое и беззаконное и ввели ни на чем не основанное прибавление. Мы их оставили как еретиков и отделились от них. И почему так? – Благочестивые постановления гласят: Еретиками называются и подвергаются законам противу еретиков также и те, которые в малом отступают от Правоверия. Если б Латины ни в чем не отступили от Правоверия, то мы не имели бы основания отделиться от них; если же они совершенно отступили от оного, – а именно в исповедании о Св. Духе, чрез самое опасное и богохульное нововведение,– то они сделались еретиками и мы отделили их от себя как еретиков. И отчего же мы помазуем миром присоединяющихся от них к нам? Разумеется от того, что они еретики. Седьмой канон второго вселенского Собора гласит: «Те, которые обращаются в Православие и приобщаются части спасаемых, принимаются нами на основании правил и обрядов, употребляемых при принятии еретиков Ариан, Македониан, Саббатиан, Новациан, называющих себя чистыми, Аристериан, четыренадесятников, или, собственно, Тетрадитов и Аполлинаристов, при чем они письменно отрекаются от своей ереси, и, всякую другую ересь, которая учит несогласно с Православной Кафолической Апостольской Церковью, предают анафеме, и мы, знаменуем и помазываем святым миром их чело, очи, нос, уста и уши говоря: «Печать дара Духа Святаго». Вот какому обряду мы подвергаем теперь поступающих к нам из Латинской церкви. Они уподобляются всем другим еретикам. И что пишет о сем премудрый Патриарх Антиохийский Феодор Валсамон, в своем ответе Святейшему Патриарху Марку Александрийскому? «Вопрос. Латинские пленники и другие, приходят в нашу кафолическую церковь и ищут быть приобщенными к нашим Божественным святыням. Желаем знать, может ли это быть допущено? Ответ. «Кто не со Мною, тот против Меня, и кто не собирает со Мною, расточает (Мф.12:30)». Так как отделение наше от Западной Римской церкви последовало уже издавна и значительное накопление ее отступлений, совершенно чуждых Православной кафолической церкви, отдалило ее от общения с четырьмя Святейшими Патриархами, как в отношении вероисповедания, так и в отношении к обрядам, равно как и превознесением Папского имени, поэтому, Латины не иначе могут быть освящаемы от рук иереев Божественными и пречистыми таинствами, как по отречении их от Латинских исповедания и обрядов, по наставлении их согласно святым канонам, и по поступлении их в православие». Вы слышите, что они отклонились не только от обрядов православия, но и приняли вероисповедание чуждое православным. Всё же чуждое православию есть ересь. Вы слышите, что они должны быть оглашены согласно святым канонам и соделаться православными. Если они должны быть оглашены, то они также должны быть миропомазаны. Отчего же они предстали перед нами вдруг православными, они, которые столь продолжительное время и столькими знаменитыми святыми отцами и учителями признавались за еретиков? И кто же их сделал так равнодушными к православию? По правде, злато и любостяжание тому причиной. Но со всем тем оно не сделало их православными! Кто из вас сделается им подобен, тот подвергнется участи еретиков.

«Если же бы, – говорят иные, – можно было найти средину между вероисповеданиями, то мы могли бы с ними соединиться и поставили бы себя в хорошее положение, ибо, в отношении к себе, мы не были бы принуждены противуречить нашим обрядам и преданиям» Этим самим, в начале, привлекали они толпу последовать за ними на крутизну нечестия и в самое то время, как они думали, что есть нечто среднее между двумя вероисповеданиями, как между двумя парадоксами, – они добровольно ввергли себя в погибель. И возможно ли для согласования двух различных веронаправлений найти такое слово, которое бы их равным образом выражало? – Столь же невозможно основать такое верование, которое бы сходилось в двух между собой противоположных основаниях. Если же бы это было не невозможно, тогда бы можно было также согласовать правду с ложью, – утверждение с отрицанием; но этого нельзя допустить. Если верование Латинов, что Святый Дух исходит также от Сына, справедливо, – то наше верование, что Святый Дух исходит токмо от Отца, – ложно; и вот почему именно мы от них отделились; когда же наше верование правильно, то их верование непременно ложно. Какое же может быть согласование между сими двумя исповеданиями, которое можно бы было так же легко приспособить как обувь? И что выйдет из того, если каждый из нас будет делать свои выводы по своим мыслям и верованиям? Возможно ли, чтобы обе стороны, будучи противного между собою мнения, могли называться православными? Я со своей стороны считаю это невозможным. Пусть найдется кто-либо, который мог бы спаять это вместе и кто полагал бы это удобоисполнимым? Хотите ли знать, что говорит о таковом согласовании Григорий Богослов? Он сравнивает его с предметом вертящимся во все стороны; – с обувью приспособляющеюся на все ноги; – с умственным колебанием от всякого ветра учения, по хитрому искусству обольщения, в противность истине, ибо, по свидетельству писания подобные испытания твердому благочестию всегда бывают.

Это пишет он о предложенных в то время соглашениях. А о соборе, в котором оные предлагались, он говорит следующее: «Это столп Халанский⁷ разделивший языки! О если бы и теперь он разделил их, ибо это есть соглашение на зло; – это есть Синедрион Каиафы, в котором Христос осужден был! – и каким другим образом можно назвать этот Собор, который все разрушил и смешал; разорил древний священный догмат о равночестии Троицы; разрушил оплот, и своими умствованиями потряс догмат Единосущности; растворил двери нечестию посредством вымышленных приспособлений. Умудрились они на зло, но добра сотворить не уразумели. Таковые доводы, относительно приспособлений, достаточно показывают, что они столько же нечестивы как и чужды православной церкви.

Но что же мы сделаем, говорят, со стоящими по средине Греко-Латинами, которые, соображаясь с приспособлениями, принимают некоторые обряды и верования Латинов, другие же, хотя и принимают, но не могут с ними согласоваться, и потом иных совершенно не принимают? Их должно тщательно убегать, как убегают от змия, или даже более чем от змия, но как от продавцов Христа, ибо они, по словам божественного Апостола, обращают благочестие в прибыток⁸. Он же, в отношении к ним говорит: «Убегайте таких людей, которые имеют целью не научить, а только уловить. Что есть общего между светом и тьмою? и какое общение может быть между Христом и Велиаром; между правоверным и неверным?» Мы, с Дамаскиным и со всеми Святыми Отцами не говорим, что Св. Дух от Сына; они же, вместе с Латинами, говорят что Св. Дух от Сына. Мы заключаем вместе с божественным Дионисием, что Отец есть единственный источник пресущественного Божества; они же, с Латинами, что Сын есть также источник Святаго Духа, отделяя Его таким образом от Божества. Мы с Григорием Богословом различаем Сына от Отца причиной; они же, смешивают Их, вместе с Латинами, причиной. Мы с блаженным Максимом, с прежними Римлянами и с их западными Отцами не признаём причиною Святаго Духа, Сына; – они же в своем учении говорят, что будто по греческому исповеданию Сын есть причина Св. Духа, а по Латинскому Он есть начало Св. Духа. Мы же вместе с Юстином Философом и мучеником говорим что, как Сын от Отца, так и Св. Дух от Отца, они же говорят с Латинами, что Сын непосредственно, а Св. Дух посредственно от Отца; мы, с Дамаскиным и со всеми Св. Отцами, не знаем различия между рождением и исхождением, – они же различают с Фомой и Латинами два рода происхождений, – посредственное и непосредственное. Мы говорим, согласно со Св. Отцами, что воля и проявление несотворенного вечного Существа, несотворенны, – они же говорят с Фомой и Латинами, что хотя воля слита с Божественным Существом, но что проявление имеет начало, каким бы именем оно ни называлось, Божеством ли, божественным ли и несотворенным светом, Духом ли Святым или иным образом. Таковое зломудрование доводит до признания сотворенного божества, сотворенного божественного света и наконец, – сотворенного Св. Духа!! Мы принимаем, что святые угодники не поступают, по их смерти, прямо в уготованное ими себе царство небесное, а нечестивые прямо в ад, но что те и другие ожидают суда, который будет им произнесен при грядущем восстании мертвых; – они же, с Латинами: что умершие тотчас по смерти получают достойное воздаяние; для тех же, которые умерли в степени раскаяния, они изобрели нечто разнствующее от ада, – очистительный огонь, который, тотчас по смерти, очищает души, дабы таковые могли достигнуть степени чистоты праведных и царства. Таково их, в этом отношении, вероучение. Мы отвергаем иудейский безквасный хлеб, следуя в том постановлению Апостольскому; они же принимают с Латинами что на опресноке священнодействуется тело Христово. Мы говорим, что прибавление, сделанное ими к символу, неправедное и беззаконное и противно учению Святых Отцов, они же признают его правильным и совершенно основательным. Вот каким образом они стараются согласовать свои мнения с истиной!

Мы признаем Папу наравне с Патрархами, когда он сохраняет православие, они же, с величайшим торжеством, считают его Наместником Христовым, Отцем и Учителем всех Христиан. Если бы по крайней мере они могли быть счастливее такого Отца, но в остальном быть единодушными – потому что он далек от того чтоб быть счастливым, имея Анти-Папу, который крайне его тревожит; – но они не хотят подражать в этом случае своему Отцу и Наставнику⁹.

Бегите же от них и от всякого с ними общения, о братия! Таковые люди суть Лже-Апостолы, хитрые делатели, принимающие на себя образ Апостолов Христа. Это не удивительно, ибо сам Сатана принимает иногда образ Ангела Света; неудивительно, поэтому когда, и слуги его берут на себя образ служащих правде, но кончина их будет по делам их. В другом месте говорит тот же Апостол о них же, что таковые слуги не для Господа нашего Иисуса Христа трудятся, но для своего чрева¹⁰ и совращают своим сладкоречием сердца невинных; – имея печать сию, твердое основание веры пребывает неподвижным. Он же говорит: «Берегитесь псов, берегитесь злых делателей, берегитесь обрезания» И также: «Хотя бы и мы, или Ангел с неба стаял благовествовать вам не то, что мы вам благовествовали, да будет анафема¹¹» – И так, блюдитесь прозорливо, чтобы кто-либо, даже если б это был Ангел с неба,– не обольстил вас чрез преимущество Папы. Если б и любимый ученик пришелъ к вам, благовествуя иное, то не принимайте его в свой дом и не приветствуйте его, ибо тот, кто будет приветствовать такового, приобщится его злым действиям.

Храните же соблюдая твердо, все заповеданное вам Святыми Апостолами, как писанное, так и неписанное, да не подвигнет вас с вашего основания нечестивое обольщение! Бог всемогущий да приведет заблуждшихся к признанию их заблуждения, да избавит нас от них как от плевел, – и да соберет нас, как чистое и благое семя, в свою житницу, во Христе Иисусе Господе нашем, Ему же подобает всякая честь, слава и поклонение, со безначальным Его Отцем и со Пресвятым и благим и животворящим Его Духом, ныне и присно и во веки веков, аминь!

ΚΕΦΑΛΑΙΑ ΠΑΡΑΙΝΕΤΙΚΑ ΠΑΝΥ ΩΦΕΛΙΜΑ.

Σπούδαζε, ὅταν σε ἔρχωνται λογισμοὶ πονηροὶ, εὐθέως δι’ ἐξαγορεύσεως τούτους διώκειν.

Μὴ αἰσχύνου ἐξαγορεύειν σου τὰς ἀμαρτίας· ἐξαγορεύων γὰρ αὐτὰς τῷ σῷ πατρὶ, συντρίψεις τὴν τοῦ δράκοντος κεφαλήν.

Εἰσελθεῖν θέλεις δουλεύειν τῷ Θεῷ; ἐτοίμασον τὴν καρδίαν σου εἰς πειρασμοὺς καὶ θλίψεις.

Δεῖ σε δουλαγωγεῖν τὸ σῶμα διὰ νηστείας, καὶ ἀγρυπνίας, καὶ κόπου, καὶ ἀναγνώσεως τῶν θείων γραφῶν.

Δεῖ σε συνάγειν τὴν καρδίαν σου πάντοτε εἰς τὸν φόβον τοῦ Θεοῦ καὶ τῆς γεέννης τοῦ πυρὸς, καὶ εἰς τὸν πόθον τῆς βασιλείας τῶν οὐρανῶν.

Οὐ δεῖ σε ἀπὸ ἐδεσμάτων πολλῶν τρέφειν τὸ σῶμα· πληρωμένη γὰρ ἡ γαστὴρ ὕπνον ἐπάγει πολύν.

Ὁμίχλη καλύπτει ἡλιακὰς ἀκτῖνας, καὶ νοῦν σκοτίζει πλησμονὴ βρωμάτων.

Μὴ στήσης τὴν διάνοιάν σου εἰς αἰσχρὰς καὶ ἐπιβλαβεῖς ἐνθυμήσεις καὶ εἰς ἡδονὰς, ἴνα μὴ γένηται καὶ συγκατάθεσις.

Ὄσον χρονίζει ὄψις γυναικὸς ἐν τῇ καρδίᾳ σου, τοσοῦτον πλείονα τὴν ἐπιθυμίαν ἐργάζεται.

Φεῦγε συντυχίας γυναικῶν ἀσέμνων· αἰ συντυχίαι γὰρ αὐτῶν γίνονταί σοι ἄγκιστρα, ἔλκοντα εἰς ἀπώλειαν.

Δεῖ σε προσεγγίσαι πυρὶ καιομένῳ, ἢ γυναικὶ νέᾳ καὶ ἀσέμνῳ· ἱὸς γάρ ἐστι θανατηφόρος.

Μή σε ἀπατάτω κάλλος γυναικὸς, ὅτι κυμάτων θαλάσσης χεῖρον βυθίζει.

Μὴ προσομιλήσῃς ἐπὶ πολὺ ἀσέμνῳ γυναικὶ, ἴνα μὴ ἀνάψῃ ἐν σοὶ κάμινον ἡδονῆς.

Ὥσπερ γὰρ σπινθὴρ ἐν ἀχύροις χρονίσας ἐγείρει φλόγα, οὕτως μνήμη γυναικὸς, παραμένουσα, ἐξάπτει ἐπιθυμίαν.

Πρὸς πᾶσαν ἀγαθὴν ἐργασίαν παρασκευάζου, καὶ τοῦ εῖναί σε πρᾷον καὶ ἤσυχον καὶ ὑπομονητικὸν καὶ μακρόθυμον.

Μὴ ἀγαπήσῃς τὸν κόσμον, καὶ οὐδέποτε λυπηθήσῃ· καταφρόνει δὲ αὐτὸν, καὶ ἔσῃ ἐν χαρᾷ πάντοτε.

Μὴ γίνου κενόδοξος, μήτε ἐν μορφῇ, μήτε ἐν βαδίσματι, μήτε ἐν φωνῇ, μήτε ἐν συντυχία, μήτε ἐν ἀλκὶ, ἢ ἐν λοιποῖς κατορθώμασι.

Βότρυς ἐπισυρόμενος τῂ γῇ σήπεται ταχέως· οὕτω καὶ ἀρετὴ ἀπόλλυται, ἐὰν γένηται μετὰ κενοδοξίας.

Ὥσπερ ἀχύρου καπνὸν οὐ προσδέχεται ὁ Θεὸς εἰς ὁσμὴν εὐωδίας, οὔτως οὐδὲ κενοδοξίας ἀρετὴν τὸ σύνολον προσδέχεται.

Τί ὑπερηφανεῖς, ἄνθρωπε, πηλὸς ὢν καὶ κοπρία; Τί τὸν αὐχένα ἐπαίρεις, τὸν μετ’ ὀλίγον σηπόμενον;

Εἰ ὑπὲρ τὰς νεφέλας ἐπαίρεσαι, ἴδε, ὄτι γῆ καὶ σποδός εῖ, καὶ μετ’ ὀλίγον εἰς κόνιν καὶ τέφραν ἀναλύεις.

Μέγας εῖ, ἄνθρωπε, καὶ τίμιος καὶ καθαρὸς, ἔως βοηθῆσαι ὑπὸ Θεοῦ. Κτίσμα Θεοῦ εῖ· ἀθέτει τὸν κτίσαντα.

Βεβοήθησαι ὑπὸ Θεοῦ· μὴ γενοῦ κατὰ τοῦ εὐεργέτου. Κατώρθωσας τὴν ἀρετήν; ἀλλὰ πάντα εὐχαρίστως χρὴ δέχεσθαι τὰ ἐκ τοῦ Θεοῦ.

Μὴ γίνου ἀκηδιαστὴς, μηδὲ ἀναγινώσκων χασμᾶσαι, μηδὲ πρὸς ὔπνον καταφέρεσαι εὐχερῶς.

Ἀποδίωκε ἀκηδίαν ἐν προσευχῇ, καὶ πρόσεχε μετὰ ἀκριβείας τοῖς λεγομέμοις ῥήμασι τῶν ἀναγινωσκομένων.

Ἀκτήμων ἄνθρωπος θησαυρίζει πλοῦτον ἐν οὐρανῷ, ἐκδεχόμενος τὴν μακαρίαν ἐλπίδα καὶ τὰ ἀποκείμενα ἀγαθά.

Μνήσθητι, ἄνθρωπε, ὅτι σήμερον ἢ αὔριον ἱδεῖν ἔχεις τοὺς οὐρανοὺς, καὶ τοὺς ἀγγέλους θεάσασθαι, καὶ παραστῆναι τῷ φοβερῷ βήματι τοῦ Χριστοῦ.

Πρόσεχε, ἄνθρωπε, ἐν ταῖς πύλαις τοῦ οὐρανοῦ, καὶ παρακάλει τὸν Θεὸν μέχρι θανάτου, ἴνα εὐμενῶς προσδέξηταί σοι καὶ ἀνοίξῃ σοι ταύτας ταχέως.

Κάτω ἐπὶ γῆς τὸ σῶμα κλινάτω γόνυ τῷ Θεῷ, καὶ ἄνω ἡ ψυχή σου παρακαλείτω διὰ παντὸς τὸν Θεὸν.

Μνήσθητι τῶν ἀμαρτιῶν σου καὶ τῆς μελλούσης κρίσεως, καὶ καταφρόνει τοῦ ματαίου βίου τούτου, καὶ περὶ τῶν μελλόντων φρόντιζε διὰ παντός.

Μνήσθητι, πόσα προσέκουσας τῷ Θεῷ ἔργοις καὶ λόγοις καὶ ἐνθυμήμασι· μνήσθητι, ὅτι λέοντα καὶ δράκοντα παλαίεις ἡμέρας καὶ νυκτὸς, καὶ ἀντιπαρατάττου αὐτῷ.

Ἀποθανεῖν σε δεῖ, καὶ λόγον μέλλεις δοῦναι ὑπὲρ πάντων τῶν πεπραγμένων σοι.

Γράψον τὸ ἐνθύμημα τοῦτο ἐν τῂ καρδίᾳ σου, τῆς κρίσεως καὶ τοῦ θανάτου· ἡ τοιαύτη γὰρ ἐνθύμησις ζωὴν αἰώνιον προξενεῖ.

Γενέσθαι Θεοῦ, ἀκολούθησον τοῖς προστάγμασιν αὐτοῦ, καθὼς ἐντέλλεταί σοι.

Ὕβρισέ σέ τις, ἢ ἔπταισέ σοι; ἔλπισον ἐπὶ Κύριον, καὶ μὴ ἀγανακτήσῃς, ὄτι πολὺς τῆς ὑπομονῆς ὁ μισθός.

Ἀνιστάμενος τῷ πρωῒ, ὄρθριζε πρὸς τὸν Θεὸν καὶ πρὸς τὰς ἐσπερινὰς ἀκολουθίας ἥθιε.

Ὅταν περὶ πνευματικῶν διαλεγώμεθα, μηδὲν ἔσται ἐν ταῖς ἠμετέραις ψυχαῖς βιωτικόν τι ἢ γήϊνον.

Πάντα τὰ γήϊνα ἐξοριζέσθω ἐκ τῆς διανοίας ἡμῶν, καὶ γενώμεθα τῆς τῶν θείων λογίων ἀκροάσεως μόνης.

Πολλῆς ἡμῖν δεῖ τῆς φρίκης, καὶ γὰρ φρίκης ἄξια τὰ λεγόμενα, καἰ ὡς φρικτὰ ὄντα τὰ μυστήρια τῆς Ἐκκλησίας.

Ἔὰν μετὰ καθαρότητος εἰσέλθῃς εἰς τὴν ἐκκλησίαν, εἰς σωτηρίαν προσῆλθες· ἂν δὲ μετὰ πονηροῦ συνειδότος, εἰς κόλασιν καὶ τιμωρίαν.

Ὁ ἐσθίων καὶ πίνων τὸ σῶμα καὶ αἶμα τοῦ Κυρίου ἡμῶν Ἰησοῦ Χριστοῦ ἀναξίως, κρίμα ἑαυτῷ ἐσθίει καὶ πίνει.

Εἰ οἱ ῥυποῦντες τὴν πορφύραν τὴν βασιλικὴν κολάζονται, πόσῳ μᾶλλον οἱ ἐῤῥυπωμένοι, καὶ μετὰ πονηροῦ συνειδότος προσιόντες τοῖς θείοις μυστηρίοις;

Οὐχὶ ὄναρ εἰσὶ τὰ πάντα τοῦ παρόντος βίου τούτου; οὐχὶ ἄνθος καὶ χόρτος; ού ῥεῦμα καὶ παραῤῥέον, καὶ διήγημα καὶ μῦθος;

Когда дурные помыслы овладевают тобой, немедленно старайся противодействовать им чрез собственное сознание и чрез исповедь.

Не стыдись исповедовать твои грехи, ибо, исповедуя их перед Отцем твоим, ты вместе с тем раздробляешь главу дракона.

Если ты хочешь придти к Богу и служить Ему, то приуготовь сердце твое к испытаниям и страданиям.

Ты должен порабощать тело свое постом, бдением, трудом и чтением Божественного писания.

Ты должен непрестанно хранить в сердце страх Божий, страшиться геенского огня – и жаждать Царствия Небесного.

Ты не должен пресыщать тело свое многими яствами, ибо пресыщенное чрево усыпляет глубоким сном.

Как туман затмевает лучи солнца, так и пресыщение затмевает разум.

Не останавливай своего внимания на постыдных или вредных помышлениях и развлечениях, дабы они не увлекли тебя за собой.

Чем долее образ женщины остается в твоем сердце, тем сильнее воспламеняется страсть. Избегай сообщества развратных жен, ибо, единение с ними, уловив как удицею – увлекает в погибель.

Безопаснее сблизиться с горящим огнем, чем с юной развратной женой, ибо она походит на смертоносный яд.

Берегись обольщаться женскою красотой; она скорее волн морских увлечет тебя на дно.

Не оставайся долго с развратной женщиной, дабы она не возжгла в тебе пламень сладострастия.

Как искра, оставаясь некоторое время в соломе, обращается в пламень, так и возбужденное женщиной воображение, порождает страсть.

Возбуждай себя ко всякой полезной деятельности, да будешь кроток, спокоен, долготерпелив и милосерд.

Не прилепляйся к миру – и избегнешь печалей. Презирай его – и будешь всегда радостен.

Не ищи пустой славы, ни наружным видом, ни обращением с людьми, ни в речах, ни в связях своих, ни в силе или власти своей, ни в успехах своих.

Преклоненное к земле гроздие скоро истлевает, так и достоинства погибают, когда они основаны на пустой славе.

Так как дым соломы не есть благовонная жертва – так и приобретение гордой славы не есть добродетель перед Богом.

Чем ты гордишься о человек? Не есть ли ты прах и гной! Отчего ты так высоко несешь чело свое?– не в скором ли времени ты истлеешь! Когда ты превозносишь себя выше облак – то вспомни вместе с тем, что ты не иное что, как прах и пепел и что ты скоро, как брение и зола, развеешься.

Ты велик, и знатен и честен, о человек, пока Бог тебе вспомоществует. Ты есть творение Божие, – не отклоняйся от сотворившего тебя.

Бог придет тебе в помощь. Не отвратись от твоего благодетеля. Добродействуя, благодари Бога, ибо все исходит от Него.

Не развлекайся при чтениии Священного Писания и не предавайся легко сну.

Побеждай леность молитвой и внимательно обдумывай прочитанное тобой.

Бедный человек собирает себе сокровище на небеси в блаженной надежде ожидающих его благ.

Помни, о человек, что может быть сегодня или завтра тебе раскроются небеса и ты узришь ангелов и предстанешь пред страшным судилищем Христовым.

Устремляй мысли свои к вратам небесным и призывай Бога до самой смерти, да примет Он тебя милосердо и отверзет тебе их скоро.

Долу на земле, преклоняй рамена и колена пред Богом – и горе, возноси душу свою с непрестанными молитвами к Богу.

Поминай грехи свои, готовься на грядущий суд, презирай эту ничтожную жизнь и заботься беспрестанно о будущей.

Помни сколь часто ты прогневлял Бога делами словами и мыслями. Борясь день и ночь со львами и драконами – потщись одолевать их.

Ты должен умереть и дать отчет во всех твоих действиях. Блюди в сердце твоем эту память смерти и суда, чрез что можешь приобресть жизнь вечную.

Будь достоянием Божиим; и следуй предначертанным заповедям Его.

Оскорбил ли тебя кто или повредил тебе, уповай на Бога и не унывай; терпение щедро вознаграждается.

Восстав рано от сна, принеси утренние молитвы Богу, а с закатом солнца – вечерние.

Когда мы беседуем о предметах духовных, ничто житейское и земное не должно отвлекать нашего сердца.

Все земное должно тогда в нас замолкнуть и лишь слышанию слова Божия должен быть доступен слух наш.

Мы должны быть оживлены благоговейным страхом при чтении Священнего Писания; этот страх подобает оному; сами таинства Церкви страшны.

Когда ты с чистым сердцем вступаешь в Церковь, – ты вступаешь на путь спасения, а с нечистой совестью, на осуждение и наказание.

Кто яст и пьет недостойным образом тело и кровь Иисуса Христа, тот яст и пьет собственное свое осуждение.

Если поругавшийся над царской порфирой предается наказанию, то не вящему ли наказанию подлежит тот, кто с нечистой совестью приближается к Божественным тайнам.

Настоящая жизнь наша не есть ли сон? не есть ли цвет сельный? источник быстротекущий? Рассказ? Басня?....

ΠΡΟΣ ΤΟΝ ΣΧΟΛΑΡΙΟΝ ΤΟΥ ΕΦΕΣΟΥ.

Λέγω καὶ ἀποφαίνομαι περὶ τοῦ ἄρχοντος τοῦ Σχολαρίου, ὅτι οἶδα αὐτὸν ἐξ ἔτι πάνυ νέας τῆς αὐτοῦ ἡλικίας, καὶ διάθεσιν καὶ ἀγάπην ἔχω εἰς αὐτὸν, καὶ ὠς ἐμὸν υἱὸν καὶ φίλον στέργω αὐτὸν, καὶ εἴ τι ἄλλο ἐνθυμηθείη τις σχέσεως καὶ ἀγάπης κινητικὸν, ᾧ καὶ μέχρι τοῦ παρόντας, ἐν τῷ ἐγγίζειν τὴν τελευτήν μου ὁμιλῶν, ἔχω ἀκριβῆ κατάληψιν περὶ αὐτοῦ, οἵας ἐστὶ φρονήσεως καὶ σοφίας καὶ δυνάμεως ἐν τοῖς λόγοις· καὶ ἐκ τούτων πιστεύω, ὅτι αὐτὸς μόνος ἐκ τῶν εὑρισκομένων κατὰ τὸν καιρὸν τοῦτον δύναται δοῦναι χεῖρα βοηθείας τῇ ὀρθῇ πίστει, χειμαζομένῃ ταῖς βίαις τῶν παραφθειράντων τὴν τῶν δογμάτων ἀκρίβειαν, ὤστε τὴν ἐκκλησίαν διορθώσασθαι, Θεοῦ συναιρομένου, καὶ τὴν ὀρθοδοξίαν κρατύναι, μόνον εἰ μὴ θελήσει καὶ αὐτὸς γενέσθαι τοῦ ἀπίστου καὶ τὸν λύχνον ὑπὸ τὸ μόδιον κρύψαι. Ἀλλ’ ἐγὼ θαῤῥῶ, μὴ ἂν οὔτως αὐτὸν διατεθῆναι, μηδ’ οὔτω τῇ οἰκείᾳ ἀπειθῆσαι συνειδήσει, ὥστε τὴν ἐκκλησίαν κλυδωνιζομένην ὁρῶντα, καὶ τὴν πίστιν σαλεύουσαν, ἐπείσθη νοῦς, ἀνθρωπίνως λέγω, καὶ εἰδότα ἐπ’ αὐτῷ εἶναι βοηθῆσαι ταύτῃ, μὴ πάσῃ σπουδῇ καὶ προθυμίᾳ τὴν συμμαχίαν ἐργάσασθαι. Πάντως γὰρ οὐκ ἀγνοεῖ, σοφὸς ὢν, ὡς ἡ τὴς καθολικῆς πόστεως ἀνατροπὴ κοινή ἐστιν ἀπώλεια. Ἴσως ἐν τοῖς προλαβοῦσιν ἀρκοῦσαν συμμαχίαν ἡγούμενος τὴν ὑφ’ ἑτέρων τινῶν, καὶ μάλιστα τὴν ὑπ’ ἐμοῦ, οὐκ ἐφαίνετο καθαρῶς τῇ ἀληθείᾳ συμμαχῶν, ὑπό τινων ἀνακοπτόμενος τυχὸν λογισμῶν, εἰ καὶ ἀνθρωπίνων. Ἀλλ’ ἐγὼ καὶ πρότερον οὐδὲν, ἢ καὶ πάνυ μικρὸν συνεισήνεγκα τῇ συμμαχίᾳ τῷ μήτ’ ἀλάλογον ἔχειν δύναμιν, μήτε σπουδὴν, καὶ νῦν δὲ ἤδη εἰς τὸ μηδὲν ἤκω· τοῦ δὲ μηδὲν ὅντος τί ἄλλο μηδαμινότερον;

Εἰ γοῦν ἐκ τούτου ἐδόξασεν ἴσως, ὅτι ἡμεῖς δυνάμεθά τι κατορθοῦν, αὐτὸ παρέλκον ἐνόμισεν, ὅπερ δύνανται ἔτεροι πράττειν, καὶ αὐτὸς μεταχειρίσασθαι. Ἀλλἀ νῦν, ὄτε ἐγὼ μὲν ἤδη ἐντεῦθεν ἀπαλλάττω, ἄλλον τινὰ οὐχ ὁρῶ κατὰ τὸ εἰκὸς τῇ ἐκκλησίᾳ καὶ τῇ πίστει καὶ τοῖς δόγμασι τῆς ὀρθοδοξίας δυνάμενον ἐκπληρῶσαι ἀντ’ ἐμοῦ· διὰ τοῦτο ἀξιῶ αὐτὸν, ἴνα, καλοῦντος νῦν τοῦ καιροῦ, μᾶλλον δὲ κατεπείγοντος, τὸν ἐν αὐτῷ κεκρυμμένον τῆς εύσεβείας σπινθῆρα ἀνακαλύψαι καὶ συμμαχῆσαι τῇ ἐκκλησίᾳ καὶ τοῖς ὑγιαίνουσι δόγμασιν, ἴνα, ὅπερ οὐκ ἠδυνήθην αὐτὸς ἐκτελέσαι, κατορθώσῃ αὐτὸς τῇ ἐκ Θεοῦ συμμαχία. Δύναται δὲ τοῦτο τῇ χάριτι τοῦ Θεοῦ ἔκ τε τῆς φυσικῆς αὐτοῦ φρονήσεως καὶ τῆς ἐν λόγοις δυνάμεως, εἰ θελήσει μόνον τούτοις ἐν δέοντι χρήσασθαι.

Καὶ ἴσως μὲν ὀφείλει τοῦτο καὶ Θεῷ καὶ τῇ πίστει καὶ τῇ ἐκκλησίᾳ ἀγωνίσασθαι πιστῶς καὶ καθαρῶς ὑπὲρ τῆς πίστεως· ἀνατίθημι δὲ ὅμως καὶ αὐτὸς τὸν τοιοῦτον αὐτοῦ ἀγῶνα, ἴνα ᾖ ἀντ’ ἐμοῦ πρόμαχος τῆς ἐκκλησίας καὶ τῆς ὑγιοῦς διδασκαλίας ὑφηγητὴς ἐκ τῶν ὀρθῶν δογμάτων, καὶ τῆς ἀληθείας ὑπέρμαχος, πεποιθὸς τῇ συμμαχίᾳ τοῦ Θεοῦ, καὶ τῇ ἀληθείᾳ αύτῇ, περὶ ὧν οἱ ἀγῶνες, ὡς κοινωνῶν τοῖς ἀγίοις διδασκάλοις καὶ θεοφόροις πατράσι τοῖς μεγάλοις θεολόγοις, καὶ τοὺς μισθοὺς ἐκδεχόμενος παρὰ τοῦ δικαίου κριτοῦ, τοῦ καὶ πάντας τοὺς ὑπὲρ εὐσεβείας ἀγωνισαμένους ἀνακηρύξαντος. Ὥσπερ δὴ καὶ αὐτὸς ὀφείλει, ὄσον οἶόν τε σπουδάσαι ὑπὲρ συστάσεως τῶν ὀρθῶν τῆς ἐκκλησίας δογμάτων, ὡς λόγον ὀφείλων ὑπὲρ τούτου ἐν ὥρᾳ κρίσεως, καὶ ἐμοὶ τῷ ταῦτα ἀναθεμένῳ αὐτῷ τεθαῤῥηκότι ἴσως καρποφορήσειν τοὺς ἀγῶνάς μου τούτους ὑπὲρ τὰ ἐκατὸν, ὡς εἰς ἀγαθὴν γῆν καταβαλλομένους. Περὶ οὗ καὶ ἀποκριθήτω μοι, ἴνα λάβω τελείαν πληροφορίαν, τῆς παρούσης ζωῆς ἐξερχόμενος, καὶ μὴ ἀηδῶς ἀποβιώσω, ὡς ἀπεγνωκὼς τὴν τῆς ἐκκλησίας διόρθωσιν.

Свидетельствую и торжественно объявляю касательно владыки Схолария, что я его знаю с самого нежного возраста его, что я привязан к нему дружбой, что я люблю его как моего сына, как моего друга, – хотя некоторые изменения в наших взаимных дружественных отношениях могут быть припомянуты. Живя беспрестанно вместе с ним, даже до сего часа, когда я чувствую приближение моей кончины, я вполне знаю силу его ума, его мудрость, силу его речи и поэтому, я уверен, что из всех, находящихся в это время лиц, он один в состоянии подать руку помощи православию, обуреваемому от пытающихся потрясти чистоту догматов, он один, с помощью Божией, в состоянии оградить Церковь и укрепить Православие, пребывая верным и не скрывая светильника под спудом. Я не могу думать, чтобы внутреннее сочувствие или заглушение гласа совести было причиной того, что он не с свойственным ему рвением и усердием ратовал за Церковь, видя ее осаждаемой волнами, когда вера была потрясена бурей и когда он знал, что ему предлежало защищать ее, – причиной тому была только одна слабость человеческая! Кто мудр как он, тот не может не видеть, что разрушение вселенского православия разрушает все! – Быть может, в это прошедшее время, он считал достаточным для того заступничество некоторых других и всего более мое, – и поэтому он не проявил себя явным защитником истины, и, без сомнения, удержан был некоторыми временными обстоятельствами или мирскими соображениями; но я ничего не сделал, или весьма малым способствовал для защиты Церкви; не имея ни достаточного могущества слова, ни сил,– а теперь, я прихожу к истлению – и, что может быть ниже истления.

Если он мог тогда думать, что мы одни были в состоянии оградить церковь и считал бесполезным сам предпринять то, что могли совершить другие, – то ныне, когда я уже готов отойти от сего мира, я не вижу кроме его никого другого, кто бы мог, как я думаю, заменить меня для защиты Церкви, святой веры и догматов православия, и, по сей причине, я поручаю это дело ему. Будучи не токмо призван, но и понужден настоящими обстоятельствами, да воспламенит он искры благочестия, живущие в нем, и да ратует за святую Церквь, за правоверие, – и да приведет, с помощью Божией, к желаемому концу то, что я не мог довершить сам. Так, он успеет в этом, по благости Божией, при свойственной ему мудрости и с тем даром красноречия, которым он обладает», – если эти дары будут им употреблены в надлежащее время.

Во всяком случае, он обязан, как перед Богом, так и перед святой верой и церковью, верно и благочестиво ратовать за православие; но не менее того и я сам заповедываю ему эту борьбу, – да заменит он меня, ратника церкви; да развивает святое учение, согласно православным догматам и да будет защитником истины! Да уповает он твердо на помощь Божию и на самую истину тех догматов, за которые он ратоборствует; с ним будут соприсутствовать святые церковноучители, с ним боговдохновенные святые отцы, с ним великие богословы; он получит возмездие от верховного Судии, от Того, который призовет к Себе всех, подвизавшихся за веру. Обязанный перед Церковью употребить все силы для поддержания догматов Православия, он должен также, в торжественную минуту моей кончины, обязаться передо мною, который завещавает ему этот подвиг, в надежде, что мои труды, им продолжаемые, принесут плод сторицей, подобно семени брошенному в добрую землю. Итак, да ответствует он мне на это, дабы я вполне успокоился, прежде чем отойду от сей жизни, и дабы я не умер в печали, отчаиваясь спасти церковь!

ΑΠΟΚΡΙΣΙΣ ΤΟΥ ΣΧΟΛΑΡΙΟΥ.

Ἐγὼ, δέσποτά μου ἄγιε, πρῶτον μὲν εὐχαριστῶ τῇ μεγάλῃ ἀγιωσύνῃ σου ἐπὶ τοῖς ἐπαίνοις, οἶς ἐχρήσω εἰς ἐμὲ, ὅτι βουληθεὶς ἐμοὶ χαρίσασθαι προσεμαρτύρησάς μοι, ὄσα οὐκ ἔχω οὐδὲ ἐπίσταμαι προσεῖναί μοι· ἀλλὰ τοῦτό ἐστι τῆς ἄκρας καλοκαγαθίας καὶ ἀρετῆς καὶ σοφίας τῆς μεγάλης ἀγιωσύνης σου, ἢν καὶ αὐτὸς εἰδὼς ἐξ ἀρχῆς καὶ θαυμάζων οὐ διέλιπον, ἐς δεῦρο ὄσα πατρὶ καὶ διδασκάλῳ καὶ παιδαγωγῷ ὀφείλεται ἐκτελῶν εἰς τὴν μεγάλην ἀγιωσύνην σου, καὶ ὡς κανόνι χρῶμαι τῇ σῇ γνώμῃ τῆς τε ἐν δόγμασι καὶ τῆς τῶν λόγων ὀρθότητος, οἶς ἂν ἐνασμενίσειας καὶ αὐτὸς συντιθέμενος. Καὶ ὅσα μὴ κατὰ γνώμην τὴν σὴν, ἀνενδοιάστως τούτων ἐκτρεπόμενος, τὴν τοῦ παιδὸς καὶ μαθητοῦ τάξιν τηρεῖν πρὸς τὴν μεγάλην ἀγιωσύνην σου οὐκ ἀπηξίωσας πώποτε· μάρτυρι χρῶμαι πρὸς ταῦτα τῇ μεγάλῃ ἀγιωσύνῃ σου. Οἶδας, ὡς ἀεὶ τὸν τρόπον τοῦτόν σοι προσέρχομαι, καὶ τὰ βαθύτερα τῆς ἐμῆς διανοίας ἀνακαλύπτων, τοιαύτας ἐγγύας σοι παρετιθέμην, καὶ τοῦ ὅτι ἔν τισι τῶν πιστῶν οὐ φανερῶς ἀπεδυόμην πρὸς τοὺς ἀγῶνας, οὒς ἡ σὴ μεγίστη ἁγιωσύνη ἡγωνίζετο· ἀλλὰ σιωπῇ τούτους παρέρχομαι τοὺς λόγους. Τούτους οὐδεὶς βέλτιον οἶδε τῆς μεγάλης ἀγιωσύνης σου, ἐπεὶ καὶ πολλάκις τοὺς λογισμούς μου σοὶ θαῤῥήσας καὶ τοὺς περὶ τούτου σοι ἀνεκάλυψα καθαρῶς, καὶ παραιτησάμενος τῆς συγγνώμης οὐκ ἀπέτυχον, ἀλλὰ νῦν, Θεοῦ συνάρσει, τούτων πάτρων καταπεφρόνηκα, καὶ ἐμαυτὸν καθαρώτατον καὶ φανερώτατον τῆς ἀληθείας συναγωνιστὴν ἔταξα, ὥστε τὰ τῶν πατέρων μου δόγματα καὶ τὴν τῆς ὀρθοδοξίας ἀκρίβειαν ἀνυποστόλως διαγγέλλειν, κατὰ τὸν σκοπὸν τῆς σῆν μεγίστης ἀγιωσύνης· λέγω δὲ ταῦτα οὐχ ὡς ὁρῶν τὴν μεγάλην ἀγιωσύνην σου ἐντεῦθεν ἀπαίροντα· οὐκέτι γὰρ τὰς τελευταίας ἐλπίδας ἀποβάλλομεν, θαῤῥοῦμεν δὲ ἐπὶ τῷ Θεῷ περιγενήσεσθαί σε τῆς νόσου, καὶ σὺν ἡμῖν ἔσεσθαι, καὶ ἅμα τὰ τοιαῦτα ἐπεξεργάσασθαι. Εἰ δέ γε κρίμασιν, οἶς οἶδε Θεὸς, ἐντεῦθεν ἀποδημήσειας, πρὸς ὂν ἡτοίμασας αὐτοῦ τόπον τῆς ἀναπαύσεως, πληροφορῶν λέγω σοι ἐνώπιον τοῦ Θεοῦ καὶ τῶν ἀγίων ἀγγέλων, τῶν ἀοράτως παρισταμένων νῦν ἡμῖν, καὶ τῶν καθευρεθέντων ἐνταῦθα πολλῶν καὶ ἀξιολόγων ἀνδρῶν, ὅτι ἔσομαι αὐτὸς ἐγὼ ἐν τοῖς τοιούτοις ἀντὶ σοῦ, καὶ ἀντὶ σοῦ στόματος ὅσα αὐτὸς ἐσπούδαζες καὶ παρεδίδου στέργων καὶ αὐτὸς καὶ δεφενδεύων, καὶ πᾶσιν ὑποτιθεὶς μηδὲν οὐδόλως τῶν τοιούτων καθυφεὶς τὸ παράπαν, ἀλλὰ μέχρι τῶν ἐσχάτων κινδύνων αἵματός τε καὶ θανάτου ὑπὲρ τούτων ἀγιωνιζόμενος, καὶ εἰ καἰ μικρὰ πάνυ τυγχάνει ἡ ἐμὴ περὶ ταῦτα πείρα καὶ δύναμις· ἀλλ’ οὖν πείθομαι, ὅτι ἡ μεγάλη ἁγιωσύνη σου ἀναπληρώσει τὰ ἐμὰ ἐλλείμματα, καὶ παρὼν ἡμῖν ἐνταῦθα τῇ ἐνούςῃ σοι περὶ ταῦτα τελειότητι, καὶ ἀπάρας ταῖς σαῖς πρὸς Θεὸν εὐπαῤῥησιάστοις ἐντεύξεσιν.

Владыко мой святый! Благодарю, прежде всего, твое святейшество за похвалы, которыми ты удостоил меня, ибо, желая меня утешить, ты приписал мне достоинства, которых я не имею, которые не принадлежат мне, но высокому совершенству, добродетели, и мудрости твоего святейшества. – Видя их издавна вмещенных в тебе и удивляясь им, я не преставал доныне воздавать твоему святейшеству чествование, принадлежащее отцу, учителю, наставнику моего детства; я всегда руководился твоими мнениями, правотой твоих догматов и речей – и ты сам это признаешь. И даже, когда я действовал не по твоим мыслям и даже отклонился от твоих правил, – ты не счел меня недостойным находиться при твоем святейшестве, оставаться твоим сыном, твоим учеником, в чем и свидетельствуюсь самим тобою. Ты знаешь, что я всегда обращался к тебе с неограниченной доверенностью, раскрывая тебе глубины моего сердца, – и это был залог моей верности, даже в самое то время, когда я не принимал наравне с другими явного участия в подвижничестве твоего святейшества. Но я не останавливаюсь более на этом времени. Кто лучше твоего святейшества знает все эти обстоятельства? Неоднократно, с полной доверенностью, я чистосердечно передавал тебе мои сокровеннейшие мысли по сему предмету, испрашивая твоего прощения – и ты не отказал мне в оном! Но ныне, когда с помощью Божией, я отбросил с презрением все происходившее со мной и соделался искреннейшим и явным защитником истины, – ты видишь меня вполне готовым на проповедь чистого православия отцов наших, согласно цели твоего святейшества. Я говорю таким образом не оттого, чтобы я думал, что Твое Святейшество находится близким к кончине и готовым оставить этот мир; мы надеемся, что Господь поможет тебе побороть твою болезнь и оставит тебя среди нас – довершить твой подвиг. Если же, по Божьему предопределению, Ему единому известному, ты должен отойти отселе и переселиться в жилище успокоения, тобой самим уготованное, то я торжественно обещаю перед лицом Божиим, перед святыми Его ангелами, невидимо нас окружающими, и перед благочестивыми мужами, здесь предстоящими, что, при тех же обстоятельствах, я потщусь заменить твое лице, твое слово, пламенно любя и защищая то, за что ты подвизался, – безуклонно, твердо ратоборствуя за православие, не щадя жизни, до последней капли крови, до моей смерти, хотя бы подвиг превышал мои силы! Но я уповаю, что Ты же Святейший отец, пополнишь мои действия, Ты, испытанный в подвигах, ты проявишь нам свою помощь даже и в той жизни, живя блаженным созерцанием Божиим.

ΑΠΟΛΟΓΙΑ ΤΟΥ ΑΓΙΩΤΑΤΟΥ ΜΗΤΡΟΠΟΛΙΤΟΥ ΕΦΕΣΟΥ ΚΥΡΙΟΥ

ΜΑΡΚΟΥ ΤΟΥ ΕΥΓΕΝΙΚΟΥ, ΡΗΘΕΙΣΑ ΕΠΙ ΤΗ ΤΕΛΕΥΤΗ

ΑΥΤΟΥ ΑΥΤΟΣΧΕΙΔΙΩΣ.

Βούλομαι πλατύτερον τὴν ἐμὴν γνώμην εἰπεῖν, εἴπερ ποτε καὶ νῦν ἐν τῷ ἐγγίζειν τὴν τελευτήν μου, ἴνα σύμφωνος ὧ ἐμαυτῷ ἀπ’ ἀρχῆς μέχρι τέλους, καὶ μὴ δόξω τισὶν, ὅτι ἄλλα μὲν ἔλεγον, ἄλλα δὲ ἔκρυπτον ἐν τῇ διανοίᾳ· ἃ εἰκὸς ἦν ἐλεγχθῆναι τῇ ὤρᾳ ταύτῃ τῆς ἑμῆς ἀναλύσεως. Λέγω δὲ περὶ τοῦ πατριάρχου, μήπως δόξῃ αὐτῷ προφάσει τάχα τιμῆς τῆς πρὸς ἐμὲ ἐν τῇ κηδείᾳ τοῦ ταπεινοῦ μου τούτου σώματος, ἢ καὶ ἐν τοῖς μνημοσύνοις μου, στεῖλαι τινὰς τῶν ἀρχιερέων αὐτοῦ, ἢ τοῦ κλήρου αὐτοῦ, ἢ ἄλλως τῶν κοινωνούντων ἀυτῷ τινὰ, συνεύξασθαι, ἢ συμφορέσαι τοῖς ἐκ τοῦ ἡμετέρου μέρους ἱερεῦσι τοῖς πρὸς τὰ τοιαῦτα προσκληθεῖσιν· δοξάσας, ὡς οἱῳδήποτε τρόπῳ προσίεμαι κἂν ἐν τῷ κρυπτῷ τὴν αὐτοῦ κοινωνίαν, καὶ ἴνα μὴ ἡ σιωπή μου συγκατάβασίν τινα ὑπονοῆσαι παρέξῃ τοῖς μὴ καλῶς καὶ εἰς βάθος εἰδόσι τὸν ἐμὸν σκοπὸν, λέγω καὶ διαμαρτύρομαι ἐνώποιν τῶν παρατυχόντων πολλῶν καὶ ἀξιολόγων ἀνδρῶν, ὡς οὔτε βούλομαι οὔτε δέχομαι τὴν αὐτοῦ ἢ τὴν μετ’ αὐτοῦ κοινωνίαν τοπαράπαν οὐδαμῶς, οὔτε ἐπὶ τῆς ζωῆς μου, οὔτε μετὰ θάνατον, ὥσπερ οὐδὲ τὴν γεγονυῖαν ἔνωσιν καὶ τὰ δόγματα τὰ λατινικὰ, ἄπερ ἐδέξατο αὐτὸς καὶ οἱ μετ’ αὐτοῦ, καὶ ὑπὲρ τοῦ δεφενδεύειν ταῦτα, καὶ τὴν προστασίαν ταύτην ἐμνηστεύσατο ἐπὶ καταστροφῇ τῶν ὀρθῶν δογμάτων τῆς ἐκκλησίας. Πέπεισμαι γὰρ ἀκριβῶς, ὅτι, ὅσον ἀποδιΐσταμαι τούτου καὶ τῶν τοιούτων, ἐγγίζω τῷ Θεῷ, καὶ πᾶσι τοῖς πιστοῖς καὶ ἀγίοις πατράσι· καὶ ὥσπερ τούτων χωρίζομαι, οὔτος ἑνοῦμαι τῇ ἀληθείᾳ καὶ τοῖς ἁγίοις πατράσι τοῖς θεολόγοις τῆς ἐκκλησίας· ὥσπερ αὖ πείθομαι τοὺς συντιθεμένους τούτοις ἀποδιΐστασθαι τῆς ἀληθείας καὶ τῶν μακαρίων τῆς ἐκκλησίας διδασκάλων. Διὰ τοῦτο λέγω, ὥσπερ παρὰ πᾶσάν μου τὴν ζωὴν ἥμην κεχωρισμένος ἀπ’ αὐτῶν, οὔτω καὶ ἐν τῷ καιρῷ τῆς ἐξόδου μου, καὶ ἔτι καὶ μετὰ τὴν ἐμὴν ἀποβίωσιν· καὶ ἐξορκῶν ἐντέλλομαι, ἴνα μηδεὶς ἐξ αὐτῶν προσεγγίσῃ ἢ ἐν τῇ ἐμῇ κηδείᾳ ἢ τοῖς μνημοσύνοις μου, ἀλλ’ οὐδὲ ἄλλου τινὸς τῶν τοῦ μέρους ἡμῶν, ὤστε συμφορένειν ἐπιχειρῆσαι καὶ συλλειτουργεῖν τοῖς ἡμετέροις· τοῦτο γάρ ἐστι τὸ τὰ ἄμικτα μίγνυσθαι. Δεῖ δὲ πανταπάσιν ἐκείνους εἶναι κεχωρισμένους ἡμῶν, μέχρις ἂν δῷ ὁ Θεὸς τὴν καλὴν διόρθωσιν καὶ εἰρήνην τῆς έκκλησίας αὐτοῦ.

Я хочу вполне изложить мои мнения, – и это более чем когда-либо необходимо теперь, когда я чувствую приближение моей смерти. Я хочу быть согласным с самим собою от начала до конца, дабы никто не мог думать, что я одно высказывал, а другое скрывал в своих мыслях. Это объяснение необходимо в этот час моего исхода. Заповедываю, чтобы Патриарх, под предлогом почтить меня, не посылал на погребение сего убогого тела моего, или на панихиды, кого-либо из своих архиереев или других духовных лиц и не приглашал бы никого из тех, которые находятся с ним в единомыслии, принимать участие, вместе с моим единоверным духовенством, в этих обрядах, – и это для того, чтобы никто не мог помыслить, что я каким бы то ни было образом, и может быть втайне, приобщился его мнениям. – Но дабы мое смертное молчание не подало повода тем, которые не могут ясно читать во глубине души моей, предполагать между нами двумя какое-либо сближение, я заявляю и подтверждаю в присутствии всех благочестивых мужей, здесь собранных, что я не принимаю и не признаю никакого между нами сближения ни при моей жизни, ни по моей смерти, – говоря о том единении, которое не совершилось, – о тех Латинских догматах, которые приняли он и приверженцы его, и которые он защищал в ущерб православных догматов Церкви. Я глубоко убежден, что чем более я удаляюсь от него и приверженцев его, тем более я сближаюсь с Богом, и с праведными и святыми Отцами. Удаление от них есть соединение с Истиной и с святыми отцами и Богословами Церкви. Вместе с сим я твердо убежден, что все те, которые принимают мнения этих людей, отступают от Истины и от блаженных учителей Церкви. Поэтому, я говорю, что, подобно как я был отделен от них во время всей моей жизни, я хочу быть отделен от них как во время моего исхода из сего мира, так и по моей смерти. Торжественно заклинаю их не приближаться ко мне при моем погребении, ни участвовать с моими при панихидах по мне, – иначе, это было бы соединять то, что не может быть соединено. Они должны быть совершенно отделены от нас до того времени, пока Бог благоизволит даровать Церкви правильное направление и мир!

ΤΟΥ ΣΟΦΩΤΑΤΟΥ ΔΙΔΑΣΚΑΛΟΥ ΚΥΡΙΟΥ ΓΕΩΡΓΙΟΥ ΤΟΥ

ΣΧΟΛΑΡΙΟΥ, ΜΕΤΕΠΕΙΤΑ ΔΕ ΚΑΙ ΑΟΙΔΙΜΟΥ ΠΑΤΡΙΑΡΧΟΥ

ΚΩΝΣΤΑΝΤΙΝΟΥΠΟΛΕΩΣ ΚΥΡΙΟΥ ΓΕΝΝΑΔΙΟΥ, ΜΟΝΩΔΙΑ

ΕΠΙΚΗΔΕΙΟΣ ΕΠΙ ΤΩ ΜΑΚΑΡΙΩΤΑΤΩ ΠΑΤΡΙ ΚΑΙ ΔΙΔΑΣΚΑΛΩ

ΚΥΡΙΩ ΜΑΡΚΩ ΕΦΕΣΟΥ, ΚΑΤΑ ΚΟΣΜΟΝ ΕΥΓΕΝΙΚΩ.

Ι. Φεῦ νῦν, ὧ παρόντες ἡμῖν, αἱ τῶν ἀγαθῶν ἐλπίδες οἴχονται πᾶσαι· νῦν ὗδέν ἐστι δεινὸν ἀπροσδόκητον· πλὴν ὅσον ἐπὶ τῷ κρείττονι μὲν κεῖται, καὶ χεῖρα δοῦναι καὶ τὴν πηγὴν αὖθις ἀνεῖναι τῶν ἀγαυῶν. Ἀπογινώσκειν δὲ, οὐδὲ ἐν ταῖς ἐσχάταις χρὴ συμφοραῖς. Ὦ πρᾶγμα ἄπιστον καὶ μετὰ τὴν πεῖραν! Πάντα γὰρ ἂν προσεδοκήσαμεν μᾶλλον, ἢ τὸ νῦν ἡμῖν ἐπελθόν. Καίτοι καὶ ἂ μὲν ὑφιστάμεθα καθ’ ἑκάστην, οὐδέν εἰσι κουφότερα τῶν ἐκ πολιορκίας κακῶν. Ἡ δὲ νῦν συμφορὰ, καθάπερ κορωνίς ἐστι πάντων, καὶ ὡς ἀληθῶς κακῶν συμφορά· μεθ’ ἢν οὐδέν ἐστι παθεῖν ἀλγεινότερον, καὶ ἢν ἀρμόττει παθεῖν τοῖς οὐδενὸς ἡδέος λοιπὸν ἀπολαυσομένοις.

ΙΙ. Οἴχεται, φεῦ, ἐξ ἡμῶν σήμερον ἀνὴρ πάντων ἡμῶν ἀντάξιος, οὐ δυσὶν ἢ τρισὶ κεκοσμημένος καλοῖς, ἀλλὰ πάνθ’ ὁμοῦ συνειληφὼς μεθ’ ὑπερβολῆς. Ἀμείνων μὲν παντὸς παραδείγματος, εἰ ποτέ τι τοιοῦτον ἐκ θείας μοίρας γέγονεν ἐν ἀνθρώποις, κρείττων δὲ ἀπάσης μιμήσεως. Οὐδεὶς γὰρ ἐκεῖνον προστησάμενος δόξει τι πράττειν, μὴ ὅτι γε καὶ ἀκριβῶς εἰκασθῆναι.

ΙΙΙ. Σοφίας μὲν οὐδὲν ἐστιν ἔθει καὶ πόλει χρῆμα λυσιτελέστερον· ἀλλ’ ἐκεῖνος μόνος μὲν ἦν σχεδὸν ἐν ἡμῖν, εἰ δὲ καὶ πλείους ἦσαν καἰ πάνυ καλοὶ, πάντων ἂν ἦν βελτίων· καὶ τοῦτο ἄν τις γνοίη καλῶς, τοῖς τῶν ἀρχαιοτέρων πόνοις τοὺς ἐκείνου παρατιθείς. Ἐλαττοῦνται γὰρ οὐδενὸς τῶν ἀρίστων, τοῖς ὀρθῶς τὰ τοιαῦτα κρίνειν ἐπισταμένοις. Ὥστε καὶ δόξει τις παίζειν, ἢ τῆς ἑλληνικῆς μούσης οὐκ ἐπαΐειν, εἴ τις τοὺς ἐκείνου λόγους, τοῖς νῦν γινομένοις βούλοιτο παραβάλλειν, ἀλλ’ οὐκ ἀπὸ τῆς Σωκράτους καὶ Πλάτωνος εἶναι λέγει διατριβῆς. Τὴν δ’ εὐσέβειαν ἐκείνου καὶ καθαρότητα ὐμλετερον ἐστὶ μᾶλλον ἐπαινεῖν, ὁπόσοις ἔργῳ τῆς ἀρετῆς μέλει. Ἐγὼ δὲ θαυμάζω μὲν τοὺς σπουδαίους, οὐκ ἐπιγινώσκω δὲ τὴν ἐν σφίσιν ὑπερβολήν· ὅπερ ὑμῖν τοῖς μὴ πάνυ περὶ λόγους ἔχουσιν ἐν τῇ περὶ τῶν λόγων κρίσει συμβέβηκε.

IV. Τοσοῦτον εἰπεῖν ἔχω περὶ τῆς τοῦ πατρὸς καθαρότητος, ὅτι νεώτερος μὲν ὢν, καὶ πρὶν ἐλέσθαι τὴν τοῦ Χριστοῦ νλεκρωσιν, σωφρονέστερος ἦν τῶν τὰς ἐρήμους οἰκούντων· ἐπεὶ δὲ πάντα ῥίψας διὰ Χριστὸν, τὸν τῆς θείας ὑποταγῆς ὐπέδυ ζυγὸν, οὔτ’ ἐψεύσατο τὰς πρὸς αὐτὸν ὑποσχέσεις, οὐδὲ πάλιν πρὸς τοὺς κορμικοὺς θορύβους ἀπέκλινεν, ὑπὸ τῆς εἰς προσκαίρου δόξης παρασυρέις· καὶ μέχρι τῆς τελευτῆς, τῇ θέρμῃ τῆς εἰς Χριστὸν ἀγάπης ἐνέμεινεν, οἰκῶν μὲν τὴν πόλιν, ἀλλ’ ἄπολις ὢν διὰ τὸ μηδενὶ προσηλῶσθαι τῶν ἐν αὐτῇ· καὶ τιμώμενος μὲν ὑπὸ πάντων, τῷ συγκεχωρηκότι, τιμῆς δὲ οὔτε ἐπιθυμήσας, οὔτε τι τῶν αἰσχρῶν ἐλόμενος δι’ αὐτήν· ὂς καὶ τὸν τῆς ἐκκλησίας βαθμὸν, ἐπὶ τῷ προστῆναι λόγῳ, τῆς ἐκκλησίας προσήκατο, χρηζούσης πάνυ τῆς ἀπὸ τῶν ἐκείνου λόγων ῥοπῆς. Ἐπεὶ πρὸς τοὺς νεωτερίζοντας ἔμελλεν ἀποδύεσθαι, δι’ οὐδὲν ἄλλο τῶν ἀνθρωπίνων, ὡς ἡ τῶν πραγμάτων ἔδειξε πεῖρα, κρείττων ἦν, ἢ κατὰ δίκαιον. Ὅς γε οὐδὲ δικάζειν ἠνέσχετό ποτε τοὺς ἐν τοῖς δικαστηρίοις φεύγων θορύβους· πραότητι καὶ φιλανθρωπίᾳ πάντας παρήλασε τοὺς ἀπὸ τούτων θαυμαζομένους. Τίς ἐκείνου προσελθεῖν ἠπιώτερος; τίς χρήσασθαι δεξιώτερος; τίς εἰπεῖν μὲν τὰ δέοντα ἱκανώτερος, ἀκοῦσαι δὲ ἑτοιμότερος; Τίς ὡφελιμώτερος ἐκεῖνου τοῖς πλησιάζουσι; τίς ἀλυπώτερος τοῖς ὁτιοῦν ἔκ τινος τύχης προσκεκρουκόσι; τίς φθόνου κρείττων ὥσπερ ἐκεῖνος, πλὴν ὅπου τοὺς κατὰ τῶν ὀρθῶν δογμάτων δόλους ὑπώπτευε; Τούτων γὰρ προσίσαστο ταῖς εὐδοκιμήσεσιν, ἴνα μὴ προσῇ τοῖς ὀργάνοις τοῦ ψεύδους δύναμις.

V. Ὥστε καὶ περὶ ταῦτα δειλότερος ὤφθη τοῦ δέοντος, καὶ τῶν φίλων ἐνίοις γέγονεν ἐπαχθής. Καὶ ἐκεῖνοι τὴν αἰτίαν οὐ συνορῶντες, καὶ σιωπῇ καὶ λόγοις ἐλύπουν τὸν ἄνδρα, πάσχοντές τι πάθος ἀνθρώπινον. Ὢ πῶς ἠνεσχόμην ἐγὼ, τῆς προπετοῦς ἐκείνης φωνῆς, ἢν ἀφῆκέ τις πρὸς αὐτὸν, ἐν κοινῷ συλλόγῳ δημηγοροῦντα. Πλάνον γὰρ ἐκάλεσε, καὶ τῆς ἀληθείας ἀποστρέφοντα τοὺς χρωμένους, τὸν τῆς ἀληθείας διδάσκαλον. Εἰ οὖ καὶ οἱ νεωτερίζοντες ἐκφυγεῖν δυνηθεῖεν τὸ πεπλανῆσθαι δοκεῖν, ἐπειδὰν πρὸς τὴν αὐτὴν ἀφικνεῖσθαι γνώμην, δι’ ἑτέρας ὁδοῦ δείξαντες πείσωσιν, ἀλλ’ οὐκ ἐντεῦθεν πλάνος ἂν ἢν, ὁ διὰ τῆς τετριμμένης ἄγων ὁδοῦ, καὶ ἢν οἱ πρὸς τὴν σωτηρίαν ἐλθόντες πάντες ἐβάδισαν· φιλόνεικος μέτ τ’ ἂν εἴη καὶ τῆς εἰρήνης ἐχθρὸς, ὁ μὴ πρὸς τὴν αὐτὴν ἡμῖν ὁδὸν καθιστάμενος, ἢν οἶδεν οὖσαν ἀπλανεστέραν, ὡσὰν ἡμῖν συνοδοιπορῶν, καὶ τῶν τῆς ἀρίσυης πορείας, καὶ τῶν τῆς είρήνης μισθῶν, ἑαυτῷ καὶ τοῖς ἄλλοις πρόξενος γένηται. Εἰ δὲ νομίζων ἡμᾶς πεπλανῆσθαι, συγχωρεῖ λόγῳ τὸ μὴ πλανᾶσθαι, ὡς ἂν πρὸς τοὺς ἐπαίνους χαυνωθέντες τε καὶ πιστεύσαντες, καὶ παυσάμενοι λοιπὸν περὶ τῆς ἰδίας ἀσφαλείας φιλονεικεῖν, ἀκολουθήσομεν πρὸς ἢν αὐτὸς ὁδὸν ὑφηγεῖται, πολλῆς ὑποψίας ἡμῖν τέως γέμουσαν, τοῦτο δὴ πλανῶντος ἐστὶν ὡς ἀληθῶς, καὶ ἑαυτὸν συμπλανῶντος. Ὅτι τὴν ἀρχὴν ἀληθῆ συγκεχώρηκεν εἶναι καὶ ἀπλανῆ, ὦν ἐν ταῖς κοιναῖς ὁμολογίαις ἔξαρνος γίνεται.

VΙ. Ἀλλ’ ὁ μέγας ἐκεῖνος παρὴρ πράως ἠνέσχετο τῆς πονηρᾶς ἐκείνης φωνῆς· οὔτε γὰρ εἶχεν ἐπαινεῖν ἑαυτὸν, ὑπὸ μετριοφροσύνης, καὶ ἀρκοῦσαν ἀπόκρισιν ᾤετο τοῖς δυσφημοῦσιν εἶναι τὰς ὑπὲρ τῆς ἀληθείας ἐνστάσεις. Ἤδει δέ ποτε καὶ τὸν ἡμέτερον δεσπότην οὔτω βλασφημηθέντα. Ἐκεῖνος μὲν οὖν οὕτως ἠνέσχετο. Ἤμυνε δὲ οἴμοι τῶν ἡμετέρων οὐδείς. Κἀγὼ, φεῦ, ἐσίγων, οὐκ ἐμοὶ τοσοῦτον ὁπόσον τῷ καιρῷ πράττων συμφέροντα. Οὐ γὰρ ἠγνόουν, οὖ χωρήσει τὰ πράγματα μάχης, ἐμοῦ φανερῶς συναποδυσαμένου πρὸς τοὺς ἀγῶνας· οὔτ’ ἠβουλόμην σοφίαν ἐπιδεικνύμενος, περὶ ἦς οἶμαι μηδένα τῶν νοῦν ἐχόντων ἀμφιγνοεῖν, λυμαίνεσθαί τι τοῖς πράγμασι, πολλῆς δεομένης οἰκονομίας. Εἶτ’ ἐγὼ μὲν ἐξηγούμην τῷ πατρὶ τὴν αἰτίαν· ὁ δ’ ἐπῄνει καὶ συνεγίνωσκε, καὶ πρὸς τοὺς ἀπειλουμένους ἀγῶνας εὐτρεπὴς ἦν, οὐδὲν ἔτι περὶ τῆς ἡμετέρας γνώμης διστάζων, καὶ ἤλπιζέ γε περιέσεσθαι πάντων, πρὸς τῇ παρὰ τῆς ἀληθείας ῥοπῇ μέγα τι νομίζων καὶ ἡμᾶς αὐτῷ συνεργήσασθαι· καὶ οὐδὲν ἦττον ἢ τὸν Θησέα φασὶν Ἡρακλεῖ συμβαλέσθαι πρὸς τοὺς ἀγῶνας ἐκείνους, μᾶλλον δὲ ὑπὸ μεγαλοψυχίας ἡμῖν ἐδίδου τὰ μείζω.

VΙΙ. Αὖται τῆς ἱερωτάτης ψυχῆς καὶ γλώττης αἰ ἐπῳδαί, αἶς τὴν ἐμὴν φιλίαν καταγοητεύσας ἀνενεώσατο. Καὶ πρὸς μὲν τὴν γνῶσιν τῆς ἀληθείας οὐδὲν ἡμῖν συνεβάλετο, πλὴν τῶν πρώτων ἐκείνων σπερμάτων καὶ τῶν εὐχῶν, ἅτε πολὺν κατέβαλε χρόνον, καὶ αἶς πολλάκις ἐζήτησε τὴν ἡμετέραν καρποφορίαν. Πρὸς δὲ τὴν ὑπὲρ τῆς ἀληθείας σπουδὴν πλεῖστα ἡμᾶς ἠρέθισεν· οἶς τῇ πρὸς αὐτὸν εὐνοίᾳ συνῆψε πάνυ καλῶς, καὶ οἶς γνηδίως ἐπίστευσεν ἡμῖν καὶ τεθάῤῥηκεν, ἄμα καὶ τῷ καιρῷ συνηγόρῳ χρησάμενος, οὐκέτι τοιαύτης οἰκονομίας δεησομένῳ. Καὶ νῦν, εἰ περιῆν ἐκεῖνος, καὶ πρὸς τοὺς ὑπὲρ ἡμῶν ἀγῶνας ἦκεν ἀποδυσόμενος, ὡς τά γε πρότριτα γεγενημένα, μᾶλλον ἀκροβολισμοί τινες ἦσαν, καὶ σοφίας μᾶλλον ἐπίδειξις, ἢ κρίσις ὑπὲρ τῆς ἀληθείας (οὔπω γὰρ οὐδὲν τῆς ἱερᾶς διδασκαλίας προὐτίθετό τε καὶ ἐξητάζετο, ἀλλ’ ἀπαγωγαί τινες μόνον ὑπὲρ τῆς ἐν λόγοις φιλοτιμίας ἐξευρημέναι, καὶ ὥσπερ προάγωνες, ὅπερ ἐν πᾶσι συμβαίνειν εἴωθεν τοῖς ἀγῶσι), καιρίαν ἀπῆλθεν ἂν φέρων, εἴ τις πλάνον τὸν ἱερὸν τοῦτον πατέρα καὶ τοὺς αὐτῷ προστεθειμένους λέγειν ἐθάῤῥησεν· οἴαν ἡμεῖς βάλλειν εἰθίμεθά τε καὶ δυνάμεθα, σὺν Θεῷ φάναι, τὴν ἐκ τῶν λογίων τοῦ πνεύματος· καὶ τῆς χείρονος ἂν ἔφθη κληρονομήσας προσηγορίας, οὐν πολλπῖς τοῖς δικαίοις, πρὶν ἡμῖν τὴν τῶν κακῶς φρονούντων μέμψιν προστρίψασθαι.

VΙΙΙ. Ἀλλὰ νῦν κεῖσαι, φεῦ, μακαριώτατε πάτερ· καὶ σιγᾷς μὲν αὐτὸς, συμπέπαυται δέ σοι καὶ ἡ ἡμετέρα πᾶσα παρασκευή. Καὶ οὐκέτι λόγων κρίσις, ἀλλὰ χειρῶν ἴσως ἔσται. Ἔνιοι δὲ καὶ αὐτομολήσουσιν, οὒς ἡ σοῦ κατεῖχεν αἰδὼς, καὶ τὸ πᾶν εἰπεῖν, ἀγὼν ἔσται συνειδήσεως μέγας, καὶ πόλεμος ἐν ταῖς ἀπάντων ψυχαῖς, ἐκάστου δικάζοντος ἑαυτῷ, καὶ ἢ τοῖς προτέροις ἐμμένοντος μετὰ σοῦ πάχειν κακῶς, ἢ ταῦτα προϊεμένου διὰ τὴν ἔξωθεν εὐπραγίαν. Ἡμῖν δὲ καὶ ἐπαχθέστεροι φανοῦνται τῶν ἄλλων οἱ πρόσθεν πάνυ πεφιληκότες, καί τοι μηδὲν πράττουσιν εἰς αὐτοὺς φορτικὸν, πλὴν ὅτι μὴ τοῖς ἀληθέσι τῶν ἡμετέρων προγόνων δόγμασι πολεμοῦμεν. Ἀλλὰ νῦν ποτε λαβόντες ἀλγοῦμεν, ἐφ’ οἶς ἐξημάρτομεν. Ἢ σεσιγηκότες οὐ δέον, ἢ τί προέμενοι σιωπῆς ἄξιον· καὶ τὴν θείαν ἐπικαλούμεθα φιλανθρωπίαν, ἦς ἔθος ἐστὶ τὰ τοιαῦτα τῶν ἀῤῥωστημάτων ἱατρεύειν, καὶ τῶν νῦν ὑμνουμένων διδασκάλων πολλοῖς ἐκ τῆς ἀνθρωπίνης ἀσθενείας πρός τινα καιρὸν ἐπεισφρήσαντα.

ΙΧ. Ἢ τῶν μὲν τῆς ἐκκλησίας πραγμάτων καὶ τῆς συντρόφου ταύτῃ τε καὶ φανερᾶς ἀληθείας τῷ Θεῷ μελήσει καὶ μετὰ σέ. Ἡμεῖς δὲ οὐκέτι σου δημηγοροῦντος ἀκούσομεν, οὐκέτι χρησόμεθά σοι συμβούλῳ τῶν ἡμετέρων πόνων καὶ ἐπαινέτην. Οὐδὲν διοίσομεν λοιπὸν, καὶ τῶν βαναύσων αὐτῶν τοῖς ὑπὸ φθόνου κακῶς τὰ ἡμετέρα κρίνουσι, τῆς σῆς ψύφου πεπαυμένης, ἢν ἔχοντες πρότερον, ὡς ἀπὸ Θεοῦ, τῶν ἄλλως οἰομένων, ὡς λήρων κατεφρονοῦμεν. Σὺ γὰρ μόνος ἠδύνασο καὶ τέχνης ἀκρίβειαν, καὶ λόγων ἰδέαν, καὶ δεινότητα νοημάτων, καὶ δόγματων ἀλήθειαν. Καὶ πάντα δὴ τὰ τοιαῦτα συνιδεῖν μὲν τῷ παρὰ σοὶ κανόνι τῆς τέχνης· μαρτυρῆσαι δὲ ἄνευ φθόνου τοῖς ἔχουσιν· ὥσπερ οὐδὲ τὴν σὴν ἐν τούτοις ἄπασι δύναμιν συνεώρα τὶς ἐμοῦ πλέον, εἴ με δεῖ τι καυχήσασθαι· διὸ καὶ θαυμάζειν οὐ δεῖ, εἰ τῶν ἄλλων ἀπάντων ἐγώ σε πλέον τε ἐφίλουν καὶ ἐθαύμαζον καὶ νοσοῦντος ἠγχόμην, συνοδυνώμενός σοι, καὶ τὸ δεινὸν τουτὶ δεδιὼς, καὶ νῦν ὑπ’ ἀθυμίας οὐκ ἔχω τί χρήσωμαι, τοῦ δεινοῦ καὶ δὴ γεγονότος.

Χ. Σιωπησόμεθα τοίνυν, καὶ τῇ γῇ μέγα ἄχθος ἐσόμεθα· τὸ μὲν ὑπὸ τῆς ἀλγηδόνος, ἢν ἐπί σοι κειμένῳ πάσχειν ἀνάγκη τοὺς τῆς σῆς φιλίας ἐξηρτημένους καὶ ἀρετῆς· τὸ δ’ ἴνα μή τις ἡμῖν θυμὸν καὶ ὔβριν ὀφέλλῃ· καὶ τὸ γόνιμον τῆς ψυχῆς ἡμῖν στειρωθήσεται νῦν, ὅτε μᾶλλον ἂν ἔδει τίκτειν, ἅτε νῦν μᾶλλον νοῦν ἔχοντας.

ΧΙ. Φεῦ, ὅπως ὡς παρόντι διαλέγομαι τῷ πατρὶ, ὁ δὲ ἐμοῦ τε καὶ ὑμῶν ὀλίγα φροντίζει. Τὸ γὰρ τοῦ σώματος ἀποσεισάμενος ἄχθος, ὂ πολλὰ πρὸς φιλοσοφίαν ἐπαιδαγώγησε, καὶ διὰ τοῦτο πρὸς τὴν ἐλπιζομένην ἐμψύχωσιν αὖθις ἀναθηλήσει, τὰ ἆθλα τῶν ὑπὲρ τῆς ἀρετῆς καμάτων λυψόμενον, νῦν γυμνῇ τῇ ψυχῇ τῆς μακαριότἡτος ἐμφορεῖται, ἢν ἐπἐγνω καλῶς καὶ λαβεῖν ἐντεῦθεν ἐσπούδασε, τὴν ἐν Χριστῷ κεκρυμμένην ζήσας ζωήν· καὶ σύνεστι τοῖς ἱεροῖς διδασκάλοις τῆς πίστεως, πάντων εἴνεκα δίκαιος ὢν ἐκείνοις συντάττεσθαι. Ἀπείπατο γὰρ ταῖς τοῦ βίου τέρψεσιν ὀμοίως ἐκείνοις· μᾶλλον δὲ, οὐδὲ τὴν ἀρχὴν μετέσχεν αὐτῶν, ὑποτέτακται τῷ Θεῷ, καὶ δι’ αὐτὸν ἀνδρὶ, τῶν τότε παρ’ ἡμῖν διδασκάλων τῆς ἀρετῆς ὄντι βελίστῳ· ἐν ἱερεῦσι δὲ ἔπρεψεν, ἐν ἀρχιερεῦσι δὲ ἔλαμψεν. Ἤθλησεν ὑπὲρ τῆς ἐκκλησίας πάνυ καλῶς· ἀδάμαντος στερεώτερος ὤφθη πρὸς τὴν μετάθεσιν. Τετίμηκε τοὺς ἡμετέρους προγόνους, οὒς οὔτε μάτην φιλονεικῆσαι πρὸς τὰ νεώτερα, οὔτε τὴν ἀλήθειαν ἀγνοῆσαι, καθάπερ παῖδας, φρονίμως πάνυ πεπίστευκεν· ἐπεμελήθη τῆς ποίμνης ἐν καιροῖς πλείστην δυχέρειαν ἔχουσιν· ἐκεῖθεν ἐπανελθὼν, τῆς ἱερᾶς ἡσυχίας πάλιν ἀντείχετο, πολλὰς μὲν ἐκ τῶν διαμόνων διενοχλήσεις, πλείους δὲ ἐξ ἀνθρώπων τὰς ἐπιβουλὰς ὑποστὰς, καὶ πάντα διακαρτερήσας ὑπὸ καλοῖς παραδείγμασι τῶν ἱερῶν ἐκείνων πετέρων. Καὶ πλείν δ’ ἂν ὑπέστη δεινὰ, εἰ μὴ τοῦ βασιλέως ἡ φιλανθρωπία τοῦτον ἐῤῥύσατο, ὂς ὕπερ τις τοῦ ἀνδρὸς ἀρετὴν καὶ σοφίαν εἶχε θαυμάσας.

ΧΙΙ. Ὁ μὲν οὖν, ὅπερ εἶπον, οὐκέθ’ ἡμῶν φροντιεῖ, ἑαυτῷ μὲν ὡς βέλτιστα πεπραχὼς, ταῖς δ’ ἐφ’ ἡμῖν τοῦ Θεοῦ ψήφοις σοφωτάταις τε καὶ δικαιοτάταις οὔσαις ἀρκούμενος· ἢ εἴ τῳ δοκεῖ, τοὺς μακαρίους κἀκεῖ φροντίδα τινὰ ποιεῖσθαι τῶν ἡμετέρων ἔργων τε καὶ εὐχῶν, ἐκ τῆς αὐτῶν ἀμέσως προϊοῦσαν θελήσεως, ταὐτὸ δεῖ τοῦτο καὶ περὶ ἐκείνου πιστεύειν ἐν τοῖς πρώτοις τῶν μακαρίων, ὡς είκός έστιν ἐλπίζειν, τεταγμένου βαθμοῖς.

ΧΙΙΙ. Ἡμεῖς δ’ ἐκείνου παρὰ πᾶσαν ἐλπίδα, φεῦ, ἐστερήμεθα, καὶ τῶν ἐκείνων καλῶν οὐδενὶ χρησόμεθα διαδόχῳ· οὔτε γὰρ ἐκ τῶν ἴσων, οὔτ’ ἐξ ἐλαττόνων καλῶν συνήρμοσταί τις οὕτω καλῶς, οὐδ’ ἐν πλείστῳ χρόνῳ συναρμοσθήσεται. Καὶ καθάπερ οὐκ ἔστιν ἐπανελθεῖν ἡμῖν τὴν ἡλικίαν, ἐν ᾖ ποτε ἦμεν ἕκαστος, οὔτος οὐδὲ τὴν θεσπεσίαν ἐκείνην ψυχὴν καὶ γλῶτταν ἔν τινι τῶν ἀνθρώπων αὖθις εὑρήσειν ἐλπίς ἐστιν, οὔθ’ ἡμᾶς οὔτε τοὺς ἡμετέρους ἐκγόνους.

ΧIV. Κέκλεισται μὲν γὰρ παιδευτήρα· ἔσβεσται δὲ ἡ περὶ λόγους φιλοτιμία· φύσις δὲ ἀγαθὴ χρῆμα σπάνιον· προαίρεσις δὲ τῶν ἐν τοῖς καλοῖς πόνων ἄπεστι, τῇ δὲ παρὰ τοῦ κρείττονος συνεργίᾳ τὴν ἀρετὴν προεισφέρεσθαι. Ἀρετὴν δὲ οὐκ ἂν εὔροις ῥαδίως· ἄσκησις δὲ καὶ πεῖρα χρόνου δεῖται μακαροῦ. Δεῖ δὲ καὶ τὴν ἀπὸ τῶν καιρῶν προσεῖναι ῥοπήν. Ἀλλ’ ἐκείνῳ ταῦτα πάντα συνέδραμε μεθ’ ὑπερβολῆς. Καὶ ἐπὶ πᾶσιν, ὥσπέρ τινα κλῆρον ἐκ πατέρων ἔσχε κατιοῦσαν αὐτῷ τὴν ἀρετὴν, τήν τε σοφίαν. Ὅθεν πράγματος γνησίου τε καὶ οἶον συμπεφυκότος ἐπιμεληθεὶς, οὐκ ἀπεικότως μέγα δεδύνηται.

ΧV. Ὂ δὲ μεῖζον εἰς ἀθυμίαν ἡμῖν ἐστι, πρὶν ἐκεῖνον ἐγγηράσαι τοῖς κτηθεῖσι καλοῖς, πρὶν ἡμᾶς αὐτοῦ καθαρῶς ἀπολαῦσαι, ἐν ἀκμῇ τῆς προσκαίρου ταύτης ζωῆς ἐκ μέσων ἀνήρπασται τῶν ἡμετέρων χειρῶν. Οὐχ ἴνα τε κακία ἀλλάξῃ σύνεσιν αὐτοῦ, ἢ δόλος ἀπατήσῃ ψυχὴν αὐτοῦ· δευσοποιὸν γὰρ εἶχε τὴν ἀρετὴν καὶ ἀνέκτιπτον, καὶ θᾶττον ἂν μετέπεσεν Ὄλυμπος, ἢ τοῦ τόνου τῆς ἀρετῆς ἐνέδωκεν ἐκεῖνος καὶ ἐξελύθη, καὶ ἔπαθέ τι πρὸς τὰς τῶν καιρῶν δυσκολίας, ἢ ὑφῆκέ τι τοῦ φρονήματος.

ΧVΙ. Ἀλλ’ ἴνα τοῦ μόνου φωτὸς ἐν ἡμῖν δεδυκότος, ἢ τοῦ λύχνου σβεσθέντος, ἢ τοῦ ἄλατος μαρανθέντος, ἢ τῆς πηγῆς ἐκλελοιπυίας, ἄνικμοι λοιπὸν καὶ κατεσκληκότες, καὶ ἄγονοι παντὸς ἀγαθοῦ, καὶ ἄθαλοι καὶ ὑπὸ σκιᾷ καὶ σκότῳ ζῶντες, τίνωμεν δίκας. Ἐπεὶ καὶ τὴν τῶν ἀγαθῶν ἀνδρῶν σπάνιν, ὡς ἐσχάτην δίκην ταῖς ἀμελούσαις αὐτοῦ πόλεσι, τὸ θεῖον ἐπανατείνεται, ὑπὲρ πολιορκίαν, καὶ ὑπὲρ λιμὸν, καὶ ὑπὲρ ἄπασαν ἀπλῶς συμφοράν. Ὅτι καὶ αἶς ἂν τὰ τοιαῦτα πάθη συμβαίη, ῥάδιόν ἐστιν αὐτῶν ἀπαλλάττεσθαι ἀνδρῶν ἀρίστων ἐπιστασίας· ὢ λύπης ἡμῶν, οὐδεμίαν δεξομένης παραμυθίαν· ὢ πληγῆς ἀνηκέστου, ὢ ζημίας ἀφορήτου· ὢ δακρύων ὑποθέσεως ληξούσης οὐδέποτε. Ὢ φήμης πονηρᾶς, ἢ τὴν οἰκουμένην πᾶσαν διαδραμεῖται, καὶ ποιήσει πάντας κατὰ συναυλίαν ὀδύρεσθαι, τοὺς τῆς ἐκείνου φωνῆς καὶ γνώμης ἐξεχομένους. Μᾶλλον δὲ ἐκείνου μὲν οὐδεὶς ἔχεται, τὴν δὲ τῆς ἀληθείας ὁμολογίαν λόγοις τε καὶ ἔργοις διαφυλάττοντες, τιμῶσι διαφερόντως τὸν γενναῖον ταύτης ἀγωνιστὴν, καὶ τὴν αὐτὴν αὐτῷ τε, καὶ τοῖς ὑπὲρ ταύτης πρότερον ἠγωνισμένοις πατράσιν, αἰδὼ καὶ χάριν ὀφείλουσιν. Ὢ σεισμοῦ τὴν σύμπασαν ἐκ διαδοχῆς κινήσοντος τὴν γῆν, ὄσην ὁ τῆς ἀληθείας ἤλιος ἐφορᾷ, σήμερον δὲ τὴν ἡμετέραν πόλιν σαλεύσαντος, ἢν πρώτην ἀπολελαυκυίαν τῶν ἀγαθῶν, καὶ πρώτην ἐχρῆν τῇ τούτων ἀποβολῇ κατασείεσθαι. Φεῦ, οὔπω τηλικαύτης ᾐσθόμεθα συμφορᾶς, ἢν καὶ πάντων τῶν ὑπαρχόντων, καὶ συγγενῶν καὶ μελῶν τῶν ἀναγκαιοτάτων, ἥδιστ’ ἂν πάντες ἐξωνησάμεθα, εἴπερ οἶόν τε ἦν ἐκεῖνα διδοῦσι ταύτης ἀπαλλαγῆναι· παρίημι δὲ τοὺς συμπαθεῖς τε καὶ ἀναλγήτους, ὧν τὸ ἄλγος ἐν ἐτέροις καιροῖς ἀνακαλυφθήσεταί τε καὶ ἐντεῦθεν ἀνακαλύπτεται· νῦν δὲ ἥδονται, οὐ τῆς ἀρετῆς τοῦ κειμένου καὶ τῆς σοφίας μόνον, ἀλλὰ καὶ τῆς χρυσῆς τῶν ἡμετέρων διδασκάλων τε καὶ προγόνων σειρᾶς, ἦς ἐκεῖνος ὔστατος ἦν ὁλίγον λόγον ποιούμενοι, ὡς δὲ πάντων σοφώτεροι γεγονότες· καὶ ὑπὲρ τούτων τοίνυν ἀλγεῖν χρὴ, καὶ τὴν προτέραν ἐκείνην σύμπνοιαν εὔχεσθαι, ἢν ἂν ὁ Θεὸς αὐτοῦ τε τῇ δόξῃ καὶ ἡμῖν συμφέρουσαν δοίν.

ΧVΙΙ. Νῦν ἂν, ὧ παρόντες, ἐν καιρῷ τὰ τῶν βαρβάρων ἐζηλώσαμεν πάθη, οἶς ἐν ταῖς τῶν συγγενῶν συμφοραῖς ὑπ’ ἀθυμίας ἑαυτοὺς κατατείνουσιν. Ἀλλ’ ἡμῖν οὐδὲ θρηνεῖν ἔξεστι σφόδρα, οὐδ’ ἀφιέναι φωνὴν διωλύγιον. Ἡ γὰρ τοῦ πατρὸς ἀρετὴ φέρειν διδάσκει τὴν συμφορὰν εὐσχημόνως· διὰ τοῦτο καὶ τὸν τοῖς μονῳδοῦσι κείμενον λέλυκα νόμον ἐγὼ σήμερον. Καὶ σωφρόνως, ὡς ἐν ἐγκωμίων, ἀλλ’ οὐκ ἐν θρήνων ὑποθέσει, τοῖς ὑπὲρ τοῦ μακαρίου κέχρημαι λόγοις. Κἀγὼ μὲν αὐτοσχεδιάζω τοὺς θρήνους, ἄλλοι δὲ ἴσως τοῖς ὑπὲρ ἐκείνου λόγοις ἐμμελετήσουσι. Ἀλλ’ ἀπίωμεν· ἤδη γὰρ πέρας ἔχει τὰ τῆς ὁσίας, καὶ τὴν ἀρετὴν τοῦ κειμένου ζηλῶμεν, καὶ ὧν ἡμῖν ὑφηγεῖτο μεμνώμεθα.

I.      Увы! – о предстоящие слушатели! Все наши благие надежды отходят ныне! – Нет тех несчастий, которых мы не могли бы ожидать теперь, если Всевышний не прострет нам Своей десницы и не проявит нового источника благ. Но нельзя допускать отчаяния и в самых больших злополучиях. Невероятным кажется иногда самое событие! Хотя мы могли всего ожидать, – но не того, что с нами теперь совершилось! Хотя постоянно претерпеваемые нами бедствия не многим легче, чем самые бедствия осады,– но со всем тем, постигшее нас теперь сильнее всех других – и, поистине, верх злополучия! Горшего мы претерпеть не можем,– но мы должны выстрадать! Мы должны утратить все отрады!

II.      Он отошел, увы! из среды нашей, этот муж, которого мы все вместе не можем заменить! Добродетели, которыми он был украшен, не могут быть исчисляемы; он соединял в себе все добродетели в высшей степени. Ему не было в наше время образца; – таковые мужи являются только по особенным судьбам Божиим. Кого мы можем достойно применить к нему? Кто может среди нас сравниться с ним или даже подражать ему?

III.       Нет ничего полезнее мудрости как для народов так и для городов,– и едва ли не он один среди нас был ее настоящим представителем! Хотя и нет у нас недостатка в мужах мудрых, – но он был выше их всех, – и в этом можно убедиться, сравнив труды древних писателей с его трудами, которые, перед судом правды, ни в чем им не уступят. Надобно быть весьма легкомысленным ну или совсем незнакомым с эллинскими музами, чтобы сравнивать его красноречие с нынешним, – и не видеть в его слов – слово самого Сократа или самого Платона. Что же касается до его благочестия и чистоты душевной, то вы, которые проявляете добродетель своими делами, – вы только можете их достойно восхвалить; я же могу только благоговеть перед ним, ибо недостаток в красноречии препятствует мне быть ценителем такого мужа.

IV.       Но я могу сказать о праведности усопшего отца нашего то, что, будучи еще юношей и прежде чем он умертвил плоть свою во Христе, он был уже праведнее пустынножительствующих отшельников; что, отбросив от себя все мирское для Христа и приняв иго послушания Богу, он никогда не уклонился от него, никогда не увлекался суетой мира сего, не прельщался временной славой его – и, до самой смерти, сохранил пламенную любовь ко Христу. Живя в столице, – он был чужд ее жизни, ибо ничто его не связывало с ней. Глубокочтимый всеми, он не только не искал почестей, но и не желал их. Он принял высокий сан духовный единственно для защиты Церкви своим словом; – ей нужна была вся сила его слова, чтоб удержать ее от совращения, в которое уже влекли ее нововводители. Не по мирским соображениям принял он этот сан; – это доказали последствия. Он был правосуднее, чем самое правосудие того требовало, ибо он не брал на себя изрекать суд и избегал шумных судебных прений. Своей кротостью и своим человеколюбием он превзошел всех, отличавшихся сими добродетелями. Кто был доступнее его для всех, обращавшихся к нему? Кто добровольнее его отдавал себя на все полезное? Кто убедительнее его высказывал все, что должно было сказать? – и кто более его готов был все выслушивать? Кто был готовее его на помощь ближнего? Кто был беззлобнее его противу тех, которым случалось оскорбить его? Кто был более его чужд всякой зависти? Но он же самый, когда он находил причины заподозрить кого-либо в ухищрениях противу православного верования, – он отважно вступал в борьбу с красноречием противников и не давал торжествовать силе ложного учения.

V.      И вот почему его обвиняли в непомерной раздражительности! – и вот отчего его возненавидели некоторые из приближенных к нему! Не вникая в его побуждения и движимые человеческими страстями, – они уязвляли этаго великого мужа как своим молчанием так и своими словами. О! сколько я выстрадал от безумной речи одного из них, дерзнувшего во время Соборного прения назвать его, – учителя Истины, – обольстителем, отвращающим от истины! Если б новоучители и могли отклонить от себя нарекание в заблуждении, под предлогом, что они ведут к той же истине, но иным путем,– то и в таком случае могли ли они обвинить в обмане того, кто ведет путем уже проложенным, которым следовали все искавшие спасения. Не тот ли по истине враждолюбец и враг мира, кто не обращается на один путь с нами, хотя и признает его более верным и знает, что следуя с нами одним путем, он получает и правильное направление и успокоение как для себя, так и для других? Если же, убедясь, что мы заблуждаемся, он вместе с тем говорит нам, что мы не находимся в заблуждении, для того только, чтобы мы, обольстясь хвалой, приняли его верование и, перестав защищать непогрешительность нашего пути, последовали новому пути, который доселе преисполнен для нас всякого рода опасениями, – то не есть ли это поступок обольстителя, ищущего ввести в заблуждение других – и вместе с тем заблуждающегося?– ибо он же самый, в начале, признал при всем Соборе непогрешительным то самое мнение, которому он после того противоречит!

VI. Но этот великий отец наш кротко выслушивал злобные речи, ибо он не искал превозносить себя и считал достаточной обороной противу клеветы свою борьбу за Истину. Он помнил, что сам Господь наш был оклеветан. Так переносил он поругания! И никто из нас, – о стыд! – не предстал ему на помощь! И я сам, увы! – молчал! Но я не оберегал своей личности, а принужден был соображаться с обстоятельствами того времени, – ибо мне небезизвестно было, какая борьба нам предстояла, если б я, разоблачась, открыто выступил на поприще! Я не хотел также выставлять нашу ученость, в которой здравомыслящие не сомневались, и ставить себя в неверное положение, тем более, что от меня требовалась большая осторожность. Затем я сообщал блаженному отцу эти соображения; он извинял меня, соглашался, – и готовился вновь подвизаться в предстоящей ему борьбе. Не сомневаясь в моих чувствах, он надеялся победить всех противников своих одной силой истины. Он даже полагал, что я ему значительно содействовал в этом подвиге, – как бы Физей Ираклу, – но конечно, одно только великодушие блаженного отца могло приписывать мне такое важное содействие!

VII.      Таковыми прелестями святой души и святой речи он воспробудил всю горячую мою любовь к нему. Но мы не приобщились бы достаточно познанию истины, если б он не посеял в нас первые ее семяна своим учением и своими молитвами, в которых он часто испрашивал у Бога нашего оплодотворения,– и он, более чем кто-либо, пробуждал в нас рвение к истине. Таким образом, он твердо привязал нас к себе, привлеченных к нему признательностью; – искренно в нас уверился, и доверился нам; тем временем более благоприятные обстоятельства не связывали его действии. Что если б ныне он был жив и если б он принял участие в прениях, которые возникают вокруг нас, подобно как это было третьего дня? – в этих распрях, где более хотят выказать ученость, чем объяснить истину!... Не священные догматы предложены нам были для объяснения, но одни лишь доводы для поддержания самолюбивого красноречия, – обыкновенные предвестники наступающей брани. Если б кто дерзнул здесь укорить в обольщении этого святого мужа и его последователей, то отошел бы смертельно уязвленным и увидел бы, как сильно разит данное нам Богом оружие духовное,– и на него бы самого обратилось хульнюе порицание превратного понимания, нам приписанного!

VIII.      Но, увы! ты опочил ныне, блаженнейший отец! Уста твои сомкнулись! С тобой замерли как твои, так и наши дальнейшие действия, – и теперь, может быть, не одна словесная борьба предстоит нам, но и борьба телесная. Те, которые удержаны были при жизни твоей личным уважением к тебе, ныне восколеблятся; одним словом, сколько бурь возникнет в умах и сердцах, увлеченных собственными побуждениями! Конечно, некоторые предпочтут, неся твои тяготы, идти неуклонным путем,– но другие, увлеченные временными благами, совратятся! В отношении же к нам, те, которые, казалось, так горячо любили нас, скоро, может быть, окажутся нашими злейшими врагами, хотя мы их ничем не оскорбляем, но лишь не хотим противостать истинному верованию наших предков. Но мы не можем не скорбеть глубоко, что, утвержденные в этом истинном веровании, мы хранили молчание тогда когда, должно было говорить,– и говорили то, чего не следовало говорить. Но мы испрашиваем милосердого прощения Божьего, которое врачует обуреваемых слабостями, свойственными человечеству, и которым по временам подвергались некоторые из знаменитых учителей.

IX,      Так, дела Церкви и нераздельной ее сопутницы святой Истины, как при тебе, так и по смерти твоей, всегда охраняемы самим Богом; – но мы не услышим более твоей речи в наших совещаниях; не будем уже иметь в тебе советника во всех делах наших; – ободрителя в наших правых действиях; – не будем теперь торжественно поражать тех злобных людей, которые из зависти клевещут наши верования, – теперь, когда могущество твоего влияния исчезло! Когда оно было с нами, – мы видели в нем дар Божий, – мы пренебрегали безумство противников нашего исповедания. Лишь ты один, хранивший в себе образец всего высокого, мог правильно ценить совершенство искусства, красоту речи, силу мыслей, правоту догматов, – и, признавать их без зависти в других. Никто не чувствовал более меня твоего превосходства в таковых качествах, и, поэтому, могу ли я похвалиться в том, что весьма естественно, – что я более всех любил тебя, чтил и мучительно изнемогал видя тебя болящим; страдал вместе с тобой; страшился предстоявшего бедствия, –      и что теперь, когда оно постигло нас, – я недоумеваю в моем отчаянии, что со мною будет теперь!

X.      Теперь, – мы смолкнем! Мы сделаемся как бы тяжким бременем для земли, удрученные скорбью твоей кончины,– мы все приверженные тебе чрез твою к нам дружбу, чрез твои добродетели и находящиеся в беспрестанном опасении испытать вящшую злобу и поношения. То, что было оплодотворено в душах наших, иссякнет в самое то время, когда оно должно было принести плоды и когда мы вполне уразумели!

XI.      Увы! я беседую с блаженным отцом, как бы он еще был жив и находился среди нас; – но нет уже здесь его забот ни о мне ни о вас! Свергнув с себя тяжесть бренного тела, которое он так изнурял для божественной мудрости и которое чрез то процветет новой вожделенной жизнью, в возмездие за его борения ради добродетели, – он теперь дух бесплотный, пресыщается блаженством небесным, которое он давно предчувствовал и тщился заслужить, живя во Христе жизнью сокровенной! Он беседует ныне со святыми учителями веры, достойный во всех отношениях быть к ним сопричислен! Уподобляясь им, он отрекся от всех прелестей жизни, с которыми он даже не был знаком; предался Богу, и, для Бога, отдался в послушание добродетельнейшему из наших Церковноучителей того времени. Он ознаменовал себя как иерей; – он просиял будучи архипастырем; он бесстрашно ратовал за Церковь и проявил себя тверже адаманта в борьбе противу изменений в вере. Он чтил предания предков, быв справедливо убежден, что они никогда не заводили тщетных споров с новоучителями, – и никогда не отвращались от истины как бессмысленные дети. Он постоянно радел о своей пастве и притом в самое трудное время; – и даже в свободные минуты не вкушал сладкого отдохновения, борясь противу разных искушений злых духов, но еще чаще противу козней человеческих, перенося все терпеливо и следуя примеру святых отцов. Он претерпел бы большие страдания, если б не простерло ему руку помощи сердолюбие Монарха, который, более других, дивился добродетели и мудрости этого святого мужа.

XII.      Прекратились ли его заботы о нас теперь, когда он сподобился улучить блаженную жизнь, предав себя и нас правосудным судьбам Божиим? Но если же и там, праведники, следуя внутреннему побуждению, пекутся о нас и о действиях наших, – то, конечно, блаженный отец, приобщенный к их лику, призирает нас.

XIII.      Мы лишились его, увы! противу великого чаяния! Не осталось среди нас наследника его доблестей и мы долго не увидим соединения не только таких высоких добродетелей, но и меньших, каковые он вмещал в себе. Подобно как прошедший возраст наш не может к нам возвратиться, таким же образом ни мы, ни потомки наши, не можем надеяться найти в другом человеке такой души, такой небесный дар слова!

XIV.      Училища закрылись, соревнование к красноречию угасло, добронравие сделалось редким явлением, полезный труд не уважен, добродетель не имеет предпочтения в глазах властей, – она редко встречается, и только испытания и случай проявляют ее по временам. Он же вмещал в душе своей, как наследие отцов, – и добродетель и мудрость в высшей степени; разрабатывал их как свое достояние, и поэтому нельзя удивляться могуществу его влияния.

XV.      Но скорбь наша усугублена еще тем, что он похищен из наших объятий, прежде чем он состарился в приобретенных им добродетелях, прежде чем мы могли достаточно насладиться им, – во всей силе этой преходящей жизни! Ни порок, ни ухищрения не в силах уже были поколебать его ума, ни совратить его души, так сильно она была пропитана и закалена добродетелью! – Если б и свод небесный обрушился и тогда бы праведность этого мужа не поколебалась, – сила ее не изнемогла бы, душа его бы не подвиглась и мысль его не ослабла бы ни при каких трудных испытаниях!

XVI.      Но единственное светило наше закатилось; свет наш угас, соль наша обуялась, источник наш иссяк! – как растения, увядшие и иссохшие не способны ни цвести, ни приносить плодов, – мы обречены отныне жить в тени и мраке и нести налегшее на нас наказание! Так, оскудение в мужах добродетельных есть самое сильное наказание Божие, посылаемое тем городам, которые отступают от него; – оно превыше тяжести осады, превыше голода; – одним словом, оно превыше всех подобных несчастий; ибо таковые могут быть от них отстранены, если они управляются мужами прозорливыми. О скорбь неутешная! Язва неисцелимая ! Источник слез неиссякаемый! Сколько сетований, эта горькая весть, – которая скоро обтечет всю землю, – сколько общих сетований пробудит она в сердцах всех тех, которых питали слова и учение святого мужа! – хотя он не имел учеников, но все исповедующие истину словом и делом, глубоко чтили ее защитника и питали к нему тоже благоговение и ту же признательность, как и к святым отцам, подвизавшимся за оную. Какое глубокое потрясение восчувствуют все страны, на которые светит солнце Правды – не только что наш город, который первый вкусил плоды отнятых у него ныне благ – и потому сильнее поколеблется. Увы! мы еще не испытывали подобного несчастья! Мы охотно бы искупили его ценой всех наших достояний, наших кровных, наших сладчайших связей, если б только эти жертвы могли отвратить такое злополучие! Я не говорю о тех, которые при некотором внутреннем сочувствии показывают себя бесчувственными, но которых скорбь обнаружится в другое время, хотя она проявляется уже и теперь, но они – считая себя мудрее всех, хотят показать равнодушие, ставя как бы ни во что не только доблесть и мудрость почившего, но и весь ряд наших знаменитых учителей, предков наших, из которых он был последним! Надлежит соболезновать о них и молиться да пошлется нам свыше прежнее единодушие. Даруй нам, Боже, это древнее единение во славу Своего Святого Имени и для блага нашего!

XVII.      Мы могли бы, о слушатели, впасть ныне в то отчаяние, которое овладевало варварами в их семейных бедствиях; но мы не вправе бесконечно роптать и вопить. Доблести почившего отца научают нас благоговейно переносить злополучия. Я не соблюл обычая надгробных речей, – я скромно говорил об усопшем, хотя бы надлежало не столько плачем, сколько хвалой почтить память его; а я выразил одно только чувство моей глубокой скорби!... Другим предстоят еще воздать достойную хвалу блаженному мужу. Поидем! надгробный обряд кончается.... Да будут нам предметом подражания добродетели усопшего и да сохраним в памяти нашей примеры им нам преподанные!

ΣΧΟΛΑΡΙΟΥ ΣΤΙΧΟΙ ΕΠΙΤΥΜΒΙΟΙ ΕΙΣ ΤΟΝ ΑΓΙΩΤΑΤΟΝ

ΑΡΧΙΕΠΙΣΚΟΠΟΝ ΕΦΕΣΟΥ.

Μάρκου τὸ σεπτὸν ὧδ’ ἐνεκρύβη δέμας,

ἐπεὶ τὸ πνεῦμα πρὸς Θεοῦ μανὰς ἔβη.

Γνώμη προσηνὴς, εὔλαλον ῥέον στόμα·

σοφώτατος νοῦς, τεχνικὴ λόγων φράσις,

καὶ αἴσθησις ἀγνὴ, καὶ Θεοῦ πόθος ζέων·

κόσμου φυγὴ σύμπαντος, ἤσυχος βίος·

μαρτυρικὸν φρόνημα, δοξῶν ὀρθότης·

ἐν τοῖς καλοῖς ἄτρεπτος ἄνδρεῖς τόνος·

τοῦ Πατρὸς ἦν τούτου τάδε γνωρίσματα.

Ποιμὴν ἀληθὴς, ἱερεὺς ὄντως μέγας·

Ἐφεσίων πρόεδρος, ἀστὴρ γῆς πάσης·

πῦρ ἐμπιπρῶν τὰς ἀντιδόξους φατρίας,

καὶ φῶς ὁδηγοῦν εὐσεβεστέρας φρένας.

Καινῶν τε δοξῶν εὐφυῶς ἀποστρέφων·

Μάξιμος ἄλλος ἢ τὸ γρήγορον στόμα,

ὤφθη νῦν οὖτος ἐν πανυστάτοις χρόνοις.

Τάφῳ δὲ τιμᾷ τὸν μέγαν τῆς πατρίδος,

ὄσον περ ἐντὸς πατρικῶν θεσμῶν μένει.

Здесь погребено тело блаженного Марка, когда душа его отошла в селения Божии. Добродушие, сладкоречие, глубокий ум, великий дар слова, чистые помышления, сердце кипящее любовью к Богу, полное отчуждение от мира, жизнь созерцательная, готовность мученика, правильность догматов, неотвратимая мужественная твердость на пути добродетели, – вот главные качества блаженного отца. Пастырь верный, иерей истинно великий, Епископ Ефесян, светило всего края, огнь попаляющий ереси, путеводный свет душ благочестивых, благодушно отвращающий от тщетных догматов, – он проявил себя в настоящее время как другой Максим Исповедник, устами другого Григория. При виде сей гробницы величайшего из мужей своего отечества, помяни его по обряду отцов наших!

Чтение Академика И. И. Срезневскаго

Отдельные оттиски из 1-й книги Ученых Записок, издаваемых Вторым Отделением Императорской Академии Наук. Печатано по распоряжению Императорской Академии Наук. Санкт-Петербург, Февраль, 1855 года. За Непременного Секретаря Академик В. Буняковский.

В числе древних и старинных памятников русских осталось много замечательных и важных воспоминаний о Цареграде, на которых большей частью лежит печать современности. Так на первых страницах наших летописей между замечаниями о событиях IX и X века записаны сказания о мирных и немирных странствиях русских в Цареград с припоминаниями о его великолепии и богатствах. Позже в одной из древних летописей Новгородских находим сказание о занятии Цареграда Латинами¹². От половины XIV века осталось довольно подробное описание Цареграда – Новогородца Стефана; от конца XIV века – два описания: одно дьяка Александра, а другое диакона Игнатия; от начала XV века – хоть и неподробное, но умное описание иеродиакона Зосимы¹³ и т. д. В XV веке, когда весть о падении Цареграда под ударами Магомета II разошлась по Руси, не могли у нас не явиться описания и этого «страшного» события. Можно предполагать, что таких описаний было у нас несколько¹⁴... Одно из них, очень подробное, нравилось, вероятно, более других, и потому сохранилось в значительном количестве списков – в хронографах, летописях и сборниках. Это – «Повесть о создании и о взятии Царьграда», та самая, которая довольно небрежно напечатана в Царственном Летописце (1772 г., стр. 306–358) и в Летописи по Никонову списку (1789 г., V, 222–277). – Считая эту повесть одним из замечательных памятников Русской письменности, Второе Отделение Императорской Академии Наук нашло нужным приготовить ее издание и объяснение, сравнительно со всеми другими подобными, и, надеясь в этом отношении более всего на знания своего ученого сочлена Я. И. Бередникова, ему поручило сличение списков и очищение текста от ошибок переписчиков. К сожалению, труд покойного остался неоконченным, и потому, не касаясь того, что можно будет найти в заготовленных им материалах, оно предположило издать пока обозрение этого памятника, прося при этом тех, которые принимают участие в разработке старинной Русской литературы и имеют возможность пользоваться списками «Повести о Цареграде» и других сказаний этого рода, доставить переписи их в Отделение. Чем более будет списков под рукой, тем легче восстановить подлинник как от описок переписчиков, так и от их пропусков и вставок. – Исполняя поручение Отделения, я составил содержание «Повести о Цареграде», как уразумел его из тех списков, которые были у меня под рукой¹⁵; а чтобы сделать свой труд по возможности более полезным, я сохранил не только почти все подробности, но отчасти и выражения подлинника, и сличив эту Повесть с другими современными памятниками Византийскими, западно-Латинскими и некоторыми Восточными¹⁶, сопоставил в примечаниях несколько материалов для оценки и объяснения Повести в отношениях историческом и филологическом¹⁷. Оставя разделение «Повести о Цареграде» на два сказания, одно – об основании Цареграда, другое – о его взятии Турками в 1453 году, я еще разделил ее на XXVII статей, и на них сносился как в примечаниях, так и в азбучном указателе, приложенном в конце за примечаниями. В указателе отмечены все любопытные слова Повести, не только вошедшие в мой пересказ, но и другие, находящиеся в подлиннике.

И. Срезневский

«В 5818–910 – году¹⁸ великий Константин Флавий, царь Римский, отвсюду собирая христиан¹⁹, стал заботиться об укреплении и расширении веры христианской... В тринадцатый год своего царствования он задумал создать город в свое имя, и послал мудрых мужей по Азии, Ливии и Европе выбирать место для города, более удобное и приличное. Воротившись, послы хвалили более других земель Македонию и Византию; а самому царю более нравилась Троада, место, где совершилась «всемирная победа Греков над Фрягами»; но голос, слышанный царем во сне, обозначил другое место: «в Византии подобает Костянтину граду создатися²⁰». Царь отправился в Византию, увидел там семь гор и много морских заводей – «глупит», велел срывать верхи гор, засыпать низменные удолья, на глушицах ставить каменные столбы, на них сводить своды, и таким образом равнять место. Потом, на совет с вельможами, начертал план городу и крепости, велел размерить местность «на три угла, во всякую сторону по семи верст, как указывало пространство материка между морями Черным и Белым²¹». И вот внезапно вышел из норы змей и пополз по площади, а на небе, над ним взвился невесть откуда орел, спустился на змея, схватил его, и поднялся с ним на воздух. И царь и все, кто тут был, это видели; видели, как крепко змей обвивался вокруг орла, как орел летел с ним все выше; оба скрылись надолго... потом опять показались, стремяся вниз, – и пал орел со змеем на том же месте, где поднялся. Люди побежали, высвободили орла, и убили змея. Испуганный царь созвал книжников и мудрецов, рассказал им это знамение, и вот что они, поразмыслив, отвечали царю: «Это место назовется Седьмихолмым, прославится и возвеличится во всей вселенной более всех других городов; его, меж двух морей, будут бить волны морские, и будет оно колебаться. Орел – знамение христианства, змей – знамение бусурманства: что змей одолел орла, это знак, что бусурмане одолеют христиан; а что христиане змея убили и освободили орла, это знак того, что христиане одолеют бусурман, возьмут Седьмихолмый назад и воцарятся в нем²²». Смутился великий Константин, но велел записать их слова, и – продолжал свои заботы о построении города. Город устроивался, а жителей было мало, и поэтому царь стал вызывать из Рима и из других стран вельмож, мегистанов²³, сановников, строить им домы... Он воздвиг большую «палату», «дивную» ипподрому и рынок, т. е. крытую улицу для торга.²⁴ Он же воздвиг храмы: св. Софии, св. Апостолов, св. Ирины и много других. На одной из площадей он поставил удивительный «багряный столп», перевезенный из Рима: три года нужно было для этого, потому что он был очень велик и тяжел; от моря к площади перетаскивали его целый год, и царь, приходя часто сам смотреть на работы, раздавал много золота работникам, чтобы они берегли его. В его основании положены были двенадцать кошниц, благословенных Спасителем, частицы честного древа и мощи святых «на утверждение и сохранение предивного единокаменного столпа». На нем поставлен был кумир, принесенный из Солнечного города Фригийского, с семью лучами на голове²⁵. Много и других удивительных и славных вещей Константин перенес в свой город. Он назвал его Новым Римом, Царьградом²⁶, и завещал, чтобы и преемники его заботились об украшении города сооружением храмов и зданий…

И точно храним был этот завет: Юстиниан, Феодосий Великий, царица Евдокия и многие другие цари исполнили его, и так наполнили Цареград «преславными и дивными вещами», что блаженный Андрей Критский, изумляясь его величию, сказал о нем: «во истину град сей выше слова и разума есть.» Но и этот город за неисчетные согрешения и беззакония пострадал от различных бед и напастей. Так и ныне, в последнее время, за наши грехи, унизили его и нападения неверных, и голод, и поветрия, и межусобныя брани²⁷.

В 6961 – 1452 – году «безбожный Магмет», сын Амурата, несмотря на мир с православным царем Константином Мануиловичем, на свое обязательство и клятвы, пошел на него войной. Его большое войско, приведенное по суше и по морю, внезапно обложило город. Ни царь, ни вельможи, ни граждане, узнав о движении вражеских сил, не знали, что делать, потому что войска в Цареграде было мало, а братьев царя там не было. Царь послал к султану послов для объяснений и переговоров о мире; но «окаянный» султан, «безверный и лукавый», отпустил послов без ответа.

В декабре (1452 г.) он выслал войско, с тем чтоб бить в городе из пушек и пищалей и из других стенобитных орудий, и приготовляться к приступу²⁸. И Турки обложили город²⁹. Греки и Фряги вылазками из города мешали Туркам «наряжать стенобитные орудия», но были не в силах бороться против тяжкой силы Турок, потому что «один должен был бороться с тысячью, а два с тьмою» Тогда царь повелел вельможам и мегистанам распределить воинов по стенам, стрельницам и воротам, назначив каждому свое место с его отрядом и с «ратными колоколами»³⁰, расположив всюду, где было нужно, пушки и пищали³¹ для охранения стен, и запретив всем выезжать и выходить из города. А сам он с патриархом³², с царицей³³, со святителями и со всем священным собором, в сопровождении множества жен и детей, обходил ежедневно храмы Господни, вознося молитвы к Милосердому. Он часто объезжал и вокруг города, подкрепляя стратигов³⁴, воинов и всех людей надеждой на Господа и ободрением их храбрости. Турки между тем на всех местах бились день и ночь, сменяя одни других, не давая отдыха городу, стараясь утомить его защитников, с тем, чтобы облегчить себе задуманный приступ. Так прошло тринадцать дней³⁵.

В четырнадцатый день³⁶ Турки возгласили свою «скверную молитву», загремели в сурны, в органы и пакры³⁷, и подкативши много пушек и пищалей, начали «бить город», стреляя между тем и из ручных луков. Горожане не выдержали этого прибоя, запали за стены, и только отстреливались, сколько могли, из пушек и пищалей; а Турки с кликом и воем бросились к городу, одни с огнями или с лестницами, другие с стенобитными орудиями и разными «кознями», нужными для осады. В Цареграде повсюду раздался звон колоколов; по войску Турецкому звуки сурен, труб и тимпанов³⁸. Началась лютая, страшная сеча. От стука пищалей, от звука колоколов, от треска оружия, от вопля и крика воинов, от плача и рыданья жен и детей казалось, что колеблется земля. Тучи дыма покрывали город и войско, так что бьющимся не видно было, с кем приходилось биться, и многие задохлись на смерть от «зелейного духа»³⁹. Схватывались и рубились на всех стенах до тех пор, пока ночная тьма не развела враждующих. Отходя от стен города, Турки не взяли своих падших, а осажденные от утомления пали как мертвые, оставя на стенах только стражей⁴⁰. На утро царь велел собрать и погребсти мертвых; их было: славных Греков 1740, а Фрягов и Армян 700. Обходя стены города, он видел спящих своих воинов, видел, что рвы наполнены трупами врагов, что громады трупов их покрывают и потоки и берега, и «посметили» всех убитых Турок 18,000. Он приказал сожечь стенобитные орудия и потом пошел с патриархом и со всем духовенством в Софийский храм⁴¹ принести благодарственный молебен Господу сил: надеялись, что «безбожный» (Махмет) отступит от города, увидя такую погибель своих.

Но «зверообразный» думал не так. Им высланы были на другой день многие полки, чтобы собрать мертвых, и они, без сопротивления со стороны Греков, как и желал царь, очистили рвы и потоки и сожгли трупы; а на седьмой день после того султан двинул вновь свое войско к городу⁴²

Между тем царь Константин посылал по морю и по суше – и в Морею к своим братьям, и в Венецию, и в Геную, прося о помощи; но братья не успели приидти, потому что они были в междусобной распре, и притом воевали с Албанцами, а Фряги не захотели помочь, говоря про себя: «пусть себе Турки возмут Цареград, а у них его мы возьмем»⁴³. Один только Генуэзский князь, именем Юстиниан, пришел к царю на помощь на двух кораблях и двух катаргах⁴⁴, привезя с собой 600 вооруженных храбрецов⁴⁵. Он прошел сквозь всю морскую рать султана и невредимо дошел к стенам Цареграда. Царь обрадовался его приходу, потому что знал его, и дал ему под власть 2000 воинов⁴⁶ Юстиниан просил у царя самого опасного места на приступ, и устроившись на нем, не только оберегал его так храбро и мужественно, что Турки отступились от него, но обходил стены и всюду ободрял и наставлял воинов: он был знаток ратного дела, и приобрел себе общую любовь.

На тридцатый день после первого приступа⁴⁷, Турки прикатили пушки и пищали и многие другие стенобитные «сосуды», между прочим и две огромные пушки, которые тут были сделаны, – ядро одной в колено, а другой в пояс, – и приступив к городу, стали бить город без устали со всех сторон. Против Юстиниана навели они большую пушку, потому что стена там была ветха и низка; от первого удара стена поколебалась: от второго удара сбит ее верх, сажен на пять; третьего удара не было, потому что нашла ночь. Ночью это место Юстиниан заделал и подкрепил изнутри другою стеной, деревянной с землей; но что можно сделать против такой силы, и особенно против гнева Божия за наши грехи⁴⁸.

На другой день утром Турки опять начали бить то же место из множества пушек и пищалей; а когда «утрудили» стену, навели большую пушку и выстрелили, надеясь на пролом; в этот раз ядро пошло выше стены, захватило только семь зубцов, ударило в церковную стену, и рассыпалось как прах. Около полудня навели пушку в другой раз; но Юстиниан, зарядив свою пушку, ударил в нее, и так удачно, что у нее расселся «зелейник»⁴⁹. Это привело Магомета в ярость; он громко закричал: «ягма, ягма!» т.е. «на разграбление города!»⁵⁰. Вскричало за ним все войско, и бросилось по морю и по суше к приступу⁵¹. Осажденные вышли на стены все, так что остались только патриарх, святители и священство, молясь в церквах. Царь без отдыха объезжал по всему городу, плача и рыдая, и умоляя стратигов и всех людей мужаться, не ослабляться в трудах, не падать надеждой, «кладуще главы своя за православную веру и за святыя церкви, яко да и нас помилует и прославит всещедрый Господь Бог», и велел звонить по всему городу. Юстиниан, «рыща по стенам», тоже ободрял и понуждал людей. И люди, услыша звон святых храмов, ободрились, охрабрились, и сражаясь с Турками, говорили друг другу: «умрем за веру христианскую!» Какой язык может пересказать или выразить эту беду и страсть! Падали трупы с обеих сторон, с забрал, как снопы, и потоки крови текли как реки! Рвы наполнились трупами до верху так, что Турки ходили по ним к городу как по ступеням; их мертвые были им мостом и лестницей. Потоки и берега их вокруг города наполнились тоже трупами; окровавел лиман Галатский. Еслиб Господь Бог не покончил дня, была бы тогда же городу конечная погибель, потому что осажденные совершенно изнемогли⁵².

С наступлением ночи Турки отступили к стану, а осажденные пали где кто был; и слышны были в эту ночь только стон и вопль порубленных, еще не умерших. На утро царь велел священникам и диаконам собрать и погребсти мертвых, а раненных не умерших раздать врачам; и собрали тогда мертвых Греков, Фрягов, Армян и других пришельцев 5,700. Юстиниан же и вельможи, обходя стены города, посметили число павших Турок и донесли царю и патриарху, что их пало 35,000... «Безбожный» не хотел было взять трупов своих людей, думая метать их «пороками»⁵³ в город, чтобы они там гнили и заражали город смрадом; но те, которые знали обширность города, уверяли его, что это будет напрасно, что смрад его не коснется, и потому отряжены были люди взять трупы и сожечь.

Спустя девять дней после того «скверный Магмет» велел всему своему войску вновь готовиться к приступу⁵⁴, веля большую пушку переделать крепче прежнего. Тогда патриарх и вельможи, вместе с другими и Юстиниан, стали увещевать царя выйти из города «на удобное место», представляя ему, что, когда распространится весть об его выходе, придут к нему и братья его, и Албанцы, а может быть и сам «безбожный Махмет» устрашится и отступит от города. Для выхода царя из города предполагаемы были корабли и катарги Юстиниана. Царь выслушал молча и плача, и потом сказал в ответ: «Хвалю и благодарю за совет ваш, и знаю, что все это было бы мне полезно, потому что все может случиться так, как вы говорите; но как я это сделаю, как оставлю священство, и церкви Господин, и престол, и народ в таком бедствии! Что скажет обо мне вселенная! Умоляю вас, скажите мне: нет, государь, не оставляй нас. Нет, я умру здесь с вами»⁵⁵. И склонился он, горько плача; с ним всплакались патриарх и все, кто был.... Вновь были посланы послы о помощи в Морею, на острова и в Фряжские земли.

Осажденные днем бились с Турками; а ночью выходили во рвы, пробивали стены рва со стороны поля, и «изныряли» землю «по застенью» во многих местах, заделывая в них порох и сосуды с пушечным «зельем». По стенам приготовляли также сосуды с смольем и с горячей серой и поскань со смолою и с пушечным «зельем»⁵⁶. Так, в ежедневной борьбе с врагами, провели они еще 25 дней⁵⁷.

Велел «безбожный» опять прикатить большую пушку⁵⁸. Она была обвязана железными обручами и казалась от этого крепче; но лишь только ее пустили, то при первом ударе она расселась на части⁵⁹. Считая себя поруганным, «безбожный» велел прикатить к городу всеми силами свои большие, крытые туры⁶⁰ и уставив их по берегу рва, наполнить ров деревьями, хворостом, землей, придвинуть туры еще ближе к городу, и подкапывать стену, чтобы она рухнула; но когда Турки подступили ко рвам, осажденные зажгли зелейные сосуды, заделанные вне рва. Взгремела земля как гром, и поднялась с турами и с Турками к облакам зелейная буря. Страшен был треск и порушение туров, страшен вопль и стон людской. Бежали осажденные со стен; бежали Турки от города далеко. Люди и бревна падали одни в город, другие во вражью рать, и рвы наполнились Турками⁶¹. Когда же потом горожане вышли на стену и увидели во рву множество Турок, стали они зажигать бочки со смолою и бросать на них. «Злонравный Магмет» издали глядел на все это, и не знал, что бы сделать; а между тем его ратники, устрашенные, отступили от города. Греки вышли из-за стен, добивали во рвах Турков еще живых, и складывая «громадами», сожгли их вместе с остальными турами. Так освободился город в этот день «от безбожных Турков» Царь и патриарх, со священством, вознося благодарственные мольбы, думали, что брань этим кончится.

Сам «зловерный Магмет», совещаясь много раз, решил было отступить от города, потому что и «морской путь приспел», и к осажденным могла приспеть помощь. «Но убо понеже беззакония наша превзыдоша главы наша, и грехи наша отягчиша сердца наша, еже заповедей Божиих не послушати, и в путех Его не ходити, гнева Его камо убежим»? В Цареград было тоже совещание в присутствии царя, патриарха, всего царского синклита. Говорили: «так как «зловерный» остается столь много дней безбранно, вновь готовясь на нас, то пошлем ему предложение о мире». И послали. Услыша предложение мира, «лукавый» порадовался в сердце, отложил отступление, вступил в переговоры, и со своей стороны предложил: «пусть выйдет из города царь в Морею, пусть выйдет с ним и патриарх, и все, кто захочет, оставя мне пустой город, и я заключу вечный мир; не вступлюсь ни за Морею, ни за острова никогда; а кто захотел бы остаться в городе, пусть останется, – ему не будет ни вреда, ни печали.» Услыша это царь и патриарх, со всеми людьми, раскаялись, что посылали послов к султану, потому что через это удержали его, – и решились продолжать борьбу⁶².

Спустя три дня после этого⁶³, сказали «окаянному Турку», что разбившаяся большая пушка слилась хорошо. Задумав испытать ее, он велел своему войску вновь подступить к городу. За наши грехи совершилось это Божие попущение, чтобы исполнилось то, что было предсказано о Цареграде при Константине Великом, и после при Льве Премудром, и Мефодием епископом Патрским⁶⁴.

Мая 6-го⁶⁵ «безверный» велел бить город в то же место, где и прежде, и били из многих пушек в продолжение трех дней. Когда же «утрудили» стену, ударили из большой пушки, и выбили много камня; ударили в другой раз, и распалось в стене большое место. Турки продолжали стрелять в то же место из многих пушек и вечером, и всю ночь беспрерывно, не давая горожанам заделывать пролома. Греки успели впрочем в ночь выстроить большую башню против этого места. На утро Турки опять ударили из большой пушки пониже того места, и вывалили много стены; ударили в другой раз и в третий, и когда пролом был уже велик, с криком бросились к нему, гоня одни других. Греки вышли против них из города, и рубились, «зле рыкающе» как дикие звери. Страшно было глядеть на дерзость и крепость тех и других. Юстиниан, собрав многих людей, с криком напал яростно на Турок, прогнал их со стены и наполнил ров мертвыми. Какой-то Амуратов янычар⁶⁶, сильный телом, смешавшись с Греками, подступил к Юстиниану и начал люто рубить его; но один из Греков успел вовремя соскочить со стены, отсек ему ногу секирой, и этим избавил Юстиниана от смерти. Между тем западный фламбурар⁶⁷ Амар-бей напал на Греков с своими полками; против него выступил стратиг Рангави, погнал его ратников назад, и добрался до самого Амар-бея. С обнаженным мечом Рангави бросился на него; опершись о камень, ударил его мечом «оберучь» по плечу, и рассек его надвое. Разъяренные Турки толпой окружили Рангави, люто рубили и рассекли в куски. Греки принуждены были бежать в город. Плач и ужас объяли их за Рангави, славного ратника, мужественного, любимого царем⁶⁸. Только ночь прекратила сечу.

Турки впрочем и ночью продолжали стрелять из пушек на разрушенное место, а горожане расширяли башню, укрепляя всю «прогалину», и навели в нее много пушек тайно, потому что башня была изнутри города.

На утро, когда увидели Турки, что стена не заделана, напали и стали биться с Греками. Греки принуждены были отступать, отстреливаясь из одних пушек. Натиск Турок удерживал только Палеолог стратиг сингурла⁶⁹. Турки были подкреплены новыми силами, которые привел восточный фламбурар Мустафа⁷⁰, и готовились овладеть стеной. Тысячник Феодор⁷¹ вместе с Юстинианом поспешили на помощь; но немного помогли. Турки одолевали Греков. Между тем собрался в притворе святой Софии совет бояр и стратигов. Многие, в том числе великий доместик⁷² и логофет⁷³, зная храбрость царя и его исполинскую силу, думали предложить царю с избранными выйти из города в удобное время и при помощи Божией напасть на Турок. Великий дука Кир-Лука⁷⁴ и эпарх Николай⁷⁵ были другого мнения: «вот уже прошло – говорили они – пять месяцев с тех пор, как мы бьемся против Турок, и если будет воля Господня, будем биться с ними и еще пять месяцев; а без помощи Божией, сделавши и так, разом все погибнем и погубим город». Но великий доместик и логофет настаивали на своем, считая вылазку необходимой, чтобы препятствовать осаде; и помогать подвозам запасов в город, полагая вместе с тем, что, узнав об этом, много людей соберется на помощь к царю…Между тем царю объявили, что Турки уже взошли на стену и одолевают горожан. Царь кинулся к стенам, вельможи и стратиги за ним, иные опередили его, гоня ударами назад бежавший народ. Юстиниан с другими стратигами бился с Турками уже в городе, и Турки, устроив мосты, уже въезжали в город на конях.... Если бы царь не приспел на помощь, то была бы последняя гибель. Явясь со своими избранными, царь стал их рубить нещадно и ужасно, рассекая «кого надвое, кого на полы», так что ничто не удерживало меча его. Турки «накликались против его силы», друг друга понукали на него, угрожали ему всяким оружием, пускали в него градом стрелы; но все их оружие и стрелы падали вокруг него напрасно; и они бежали от него из города к пролому.... К вечеру они совершенно отступили⁷⁶. На утро эпарх Николай повелел выбросить из города и за рвы убитых Турок: их было 16,000. Они были приняты неверными и сожжены.

Эпарх позаботился заставить пролом деревом и строить башни. Думали даже, что «окаянные» отступят. Но «безбожный Махмет» замышлял не то: через три дни он собрал своих пашей и санджак-беев, и предложил им повторить «ягму», придвинув туры и лестницы на многих местах, и когда осажденные разделят свои силы, напасть на пролом.

В ночь на пятницу, 24-го мая⁷⁷, весь город осветился заревом. Жители думали, что это зарево пожара, что Турки подожгли город. Толпы сбежались к огню,– и увидели, что пламя выходит из верхних окон Софийского храма, обняв собою весь купол, – «всю шею церковную»⁷⁸, – что все пламя потом, слившись вместе, превратилось в невыразимый свет, и этот свет поднялся на небо и исчез. Утром патриарх, узнавши об этом, с боярами и советниками пошел к царю увещевать его выйти с царицей из города. Когда же царь не послушал этого совета, патриарх сказал ему: «Ты знаешь, о царь, все, что было предсказано об этом городе, и вот новое страшное знамение: свет невыразимый, содействовавший в славном храме Божией Премудрости с прежними светильниками вселенскими архиереями и благочестивыми царями, и ангел Божий, вооруженный Богом при царе Юстиниане на сохранение святой церкви и города, в эту ночь отошли в небо; это значит, что милость Господа и Его щедроты отошли от нас, и Господь хочет предать город нашим врагам». Патриарх указал и на людей, видевших чудо. Услышав это, царь пал в беспамятстве на землю, так что его отливали ароматными водами. Когда царь пришел в чувство, патриарх вновь стал увещевать его выйти из города; эту просьбу повторяли и бояре. Но царь остался непоколебим: «Если такова воля Господа, то куда бежать от гнева Его! Сколько царей прежде меня, великих и славных, пострадали за свое отечество; я ли последний этого не сделаю? Нет, я умру здесь – вместе с вами» На другой день, когда весть о знамении разнеслась по городу, народ «растаял» от страха и трепета⁷⁹. Патриарх увещевал его не падать надеждой, возлагая свое спасение на Господа Бога.... и люди, собираясь к храмам Божиим, молили Бога о помиловании.

Между тем «окаянный Махмет» распределял свое войско к приступу: Карач-бею назначил место против царских палат, Деревянных ворот и Калихарии⁸⁰; беглер-бею восточному – против Пигии и Золотого места, а западному – против всей Хорсуни⁸¹; сам стал посреди их против ворот св. Романа и пролома; а Флоту – «столу морскому»⁸², Балтауглу⁸³ и Загану⁸⁴, назначил стать против обеих стен города со стороны моря. Так должно было по его приказанию окружить весь город и разом ударить на него с земли и с моря.

К 26-му мая все было готово, и неверные, после того как их глашатаи прокричали «свою скверную молитву», ринулись к городу. Прикатили пушки и пищали, туры, лестницы, деревянные городки и другие стенобитные «козни», с моря придвинули катарги и корабли, и начали бить город отовсюду и строить мост через рвы. Сбив воинов со стен, придвинули деревянные городки, высокие туры и множество лестниц, и старались силой взобраться по стенам; но Греки рубились с ними крепко. В то же время «окаянный Махмет», заиграв «во все игры и в тимпаны», с криком как буря бросился к пролому, думая мгновенно овладеть городом; но и тут осажденные под начальством Юстиниана выдержали напор врагов. Сюда поспешил и царь. «О братья и друзья, – говорил он – пришло время обрести славу вечную за церковь Божию, за веру православную, и выразить свое мужество на память потомкам». Ударив своего «фариса»⁸⁵, он хотел уже перескочить за пролом и отмстить самому Магомету за кровь христиан; вельможи и «оружники Немцы» удержали его. Он остался; но, забывая о себе, упорно поражал Турок мечом, своею храбростью одушевлял воинов, и потом гнал врагов за рвы. Отбегавших Турок встречали Турки нападавшие, ударами заставляли возвращаться, и так совершалась мрачная сеча, мрачная, потому что стрелы помрачали свет дневной. Обороняясь от нападений, Греки метали на Турок с обеих сторон стены горячую смолу, горящие пуки смолья.... Зашло солнце, а сеча не переставала. «Безбожный» зажег множество огней⁸⁶, сам скакал во все места с криком и воплем, понуждая своих и надеясь немедля пожрать город. Не унывали Греки и их сподвижники на стенах, вооружаясь храбростью, и рубились до полуночи. Они успели согнать Турок с забрал и с их городков⁸⁷ на землю. Сеча прекратилась; но Турки не отступили от города; «сам окаянный» стоял у стен, оберегая свои городки и другие «козни», чтобы горожане не подожгли их.

На другой день, 27-го мая, «безверный» велел опять бить город у пролома из многих пушек и пищалей⁸⁸. В девятом часу дня, наведши большую пушку, ударили в башню раз, и другой, и третий, и башня пала. Так прошел этот день. Ночью Юстиниан со всей дружиной, с Фрягами стал строить новую башню; как вдруг пролетело из пушки каменное ядро на излете, ударило Юстиниана в грудь, и отпал на землю. С трудом, отливая, привели его в чувство, и отнесли в дом. Бояре и все люди и Фряги, бывшие с ним, «растаяли», не зная, что сделать, и чувствуя, что этот удар повлечет за собой погибель города; потому что Юстиниан охранял пролом силой и мужеством, как муж храбрый и мужественный, знавший ратное дело. Царь, узнавши об этом, опечалился, поспешил к нему с вельможами и врачами, утешал его; врачи всю ту ночь трудились, силясь помочь ему, и не напрасно: Юстиниан отдохнул от боли, принял немного брашна и питья, и соснул⁸⁹. А между тем построить башню не успели ни на сколько: Юстиниан велел нести себя туда, и начал строить башню.

Днем, 28-го мая, Турки, увидя постройку башни, бросились опять на пролом во множестве, – и завязалась опять страшная битва⁹⁰. Какой-то фламбурар⁹¹ яростно напал на Греков со множеством Сарацын. Против них выступил протостратор и сын его Андрей⁹² с дружиной. Между Сарацынами было пять мужей, страшных ростом и видом: они нещадно поражали горожан. Три брата из воинов, стоявших на стене, увидели их, соскочили со стены, напали, двух сразили; но не могли устоять от натиска Турок, и принуждены были бежать. В проломе сеча все возрастала; Турки одолевали горожан; но Юстиниан с вельможами и стратигами стоял упорно. Вдруг налетел «склоп»⁹³, ударил Юстиниана в правое плечо, – и Юстиниан пал замертво. Пали над ним его бояре и люди, крича и рыдая Юстиниана отнесли; с ним отошли и Фряги; а Турки, слыша рыдание, ринулись «всеми полками», проникли в город, обратили Греков в бегство, – и была бы уже городу конечная погибель, если бы не приспел царь со своими избранными. С одним мечом в руке, он поражал все, к чему прикасался. Одушевившиеся Греки заставили Турок бежать назад к пролому, и тут убивали их «яко свиней», перебив и тех, которые побежали в сторону по улицам. Так на этот день город избавился от врагов....

Магомет, видя гибель своих и слыша о храбрости царя, не заснул во всю ночь; а собрал совет, и думал было в ту же ночь отступить, потому что и «морской путь приспел», и много кораблей были ожидаемы на помощь городу⁹⁴. Но – «да сбудется Божие изволение», – его предположение не исполнилось. К седьмому часу ночи стала наступать над городом страшная тьма, и на сгущенном воздухе показались кровавые капли, величиной с глаз буйвола, и стали падать на землю⁹⁵. Патриарх снова стал увещевать царя выйти из города; но царь по-прежнему остался непоколебим, отвечая ему: «да будет воля Господня» «Окаянный Махмет» созвал, книжников и имамов, и спросил их, что бы значила эта тьма? Они отвечали ему: «это знамение великое – погибель города».

«Безбожный» велел тогда приготовиться к приступу, и 29-го мая Турки ринулись опять, пешие и конные, пушки и пищали, и все. Прикатив пушки против пролома, начали бить в него, и когда отбили горожан от пролома, поспешили очистить путь, поровнять ров, бросились в пролом и опрокинули горожан. Завязалась сеча. Царь принял в ней участие и успел было отогнать Турок, к пролому. Не поколебалась храбрость Греков и тогда, когда восточный беглербей, великан телом и силой, устремился на них и с копьем бросился на царя; беглербей пал⁹⁶. Но «аще бы и горами подвизали, Божия изволения не перемочи». Магомет сам пошел, веля на царя навести пушки и пищали, потому что боялся, как бы царь не вышел из города с войском и не напал бы на него. Подошедши к пролому, он велел прежде бить из пушек и пищалей, чтобы отогнать горожан от пролома; потом двинул много полков с Балтаули-пашой, а на царя послал три тысячи избранных, веля им, во что бы ни стало, схватить царя или убить из пищали. Увидя этот натиск, стратиги и мегистаны хотели отнести царя, чтобы не погиб он напрасно. «Не троньте меня – сказал он им со слезами – помните слово, сказанное мною: я дал обет умереть здесь с вами». Они отвечали: «мы все умрем за храмы Божии и за тебя, государь»; но отвели его от стены, дали ему последнее целование, и воротились к своим местам. Между тем Балтаули-паша подоспел к пролому⁹⁷. Греки не могли сделать ему отпора, – и он вошел в город. Тут началась сеча, упорнее всех прежних: вельможи, мегистаны и стратиги падали одни за другими. «Окаянный Махмет» послал всю свою рать в город по всем улицам и по всем воротам стеречь царя, оставшись сам только с янычарами, обрывшись в обозе и окружив себя пушками и пищалями. Царь между тем, будто слыша волю Господню, пошел во храм, пал на землю, прося помилования и прощения грехов, исповедался, простился с патриархом, со всеми клириками и с царицею, и причастился святых таин. Когда он вышел, весь народ, бывший в церкви, зарыдал и застонал, так что, казалось, храм колебался, «и голос этот, я думаю, дошел до неба» Выходя из храма, царь сказал только одно: «кто хочет пострадать за храмы Господни и за православную христианскую веру, пусть идет со мной⁹⁸». Сев на фарсиса, он поскакал к Златым воротам, надеясь там встретить «безбожного» Всех воинов было с ним 3000. У ворот он нашел множество Турок, стерегших его; пошел в ворота, и не мог пройти от множества трупов; и вновь встретили его толпы Турок, и рубились с ним до смерти. Так пострадал благоверный царь Константин за храмы Господни и за православную христианскую веру, 29-го мая, убив своей рукой, как сказали оставшиеся, «безбожных» Турок более 600⁹⁹. Так, сбылось сказанное: «Константином создано, Константином и окончилось...»¹⁰⁰ Царица, приняв прошение от царя, приняла иночество. Бывшие тут стратиги и бояре отправили ее, а вместе с ней и многих благородных девиц и молодых жен, на Юстиниановых кораблях и катаргах на острова и в Морею к родным¹⁰¹. Сеча между тем продолжалась: народ на улицах и на дворах защищал себя от Турок, не желая им покориться; защищались и воины в стрельницах от Турок, нападавших на них из города и с поля. Кидали на Турок с домов керемиды, плиты¹⁰², бревна подожженных деревянных кровель. Паши приходили в ужас. Санджак-беи послали сказать султану, что если он сам не войдет в город, то его не одолеть. Магомет велел искать царя и царицу; позвал пленных бояр и стратигов царских, наделил их дарами и послал с пашами и с санджак-беями сказать горожанам на улицах и воинам в стрельницах свое слово с клятвой, что битва должна прекратиться без страха, убийства и плененья; а если не прекратится, то «всех вас Греков, и жен, и детей ваших, да пожрет меч» И битва прекратилась; все предались в руки бояр, стратигов и пашей. Обрадовался султан, и велел очищать улицы в площади....

Он послал санджак-беев по всем улицам с воинами стеречь, чтобы не было измены – «израды», а сам пошел через ворота св. Романа к храму Софии, где были собраны патриарх со всем клиром и много народу, жен и детей. На площади у храма он сошел с коня, пал наземь, посыпал голову свою землею в знак благодарения Богу, и потом, удивляясь красоте храма, сказал: «подлинно это были люди; нет их, и не будет им подобных¹⁰³». Вошел он во храм, – вошли с ним мерзость и запустение в святилище Божие и осквернили святое место. Патриарх, клир и народ, увидя его, возопили и пали пред ним. Он подал знак рукою, чтобы встали, и сказал: «Тебе говорю, патриарх, и всем твоим, и всему народу. Не боитесь с этого дня моего гнева, ни убийства, ни пленения» Потом, обратясь к своим пашам и санджак-беям, велел воспретить всему поиску, чтобы никто, под опасением смерти, не смел трогать горожан. Народу, бывшему в церкви, он приказал разойтись по домам, потому что хотел видеть церковный «уряд» и все сокровища; но не мог дождаться выходу всех, и вышел сам. Он пошел к царскому дворцу. Тут встретил его какой-то Сербин, неся ему голову царя. Султан обрадовался, но не поверил; допросил бояр и стратигов, точно ли это голова царя; и уверившись, облобызал ее. Он послал ее к патриарху, чтоб тот обложил ее серебром и золотом, и сохранил как сам знает. Патриарх положил ее в серебряный позолоченный ковчег и скрыл ее в Софийском храме под престолом». От других же слышали мы, что оставшиеся от воинов, бывших близ царя, у Золотых ворот, унесли тело его ночью в Галату и там скрыли. О царице сказали султану, что великий дука и другие¹⁰⁴ отправили ее на корабле: султан казнил их за это смертью.

Так совершилось за грехи наши, что «беззаконный Махмет» сел на царском престоле, на престоле, который благороднее всех, какие есть под солнцем, и стал владеть двумя частями вселенной... Но помни, «окаянный»: если совершилось все предсказанное при царе Константине, и Мефодием Патрским, и Львом Премудрым, если все знамения об этом городе исполнились; то совершится и последнее, как сказано: Русский род сразится с Измаилтянами, – и возьмут Седьмихолмый с первозаконными его обладателями, и воцарятся в нем¹⁰⁵. Этим оканчивается Повесть о взятии Цареграда, занимательная по изложению и по подробностям, из которых некоторых вовсе нет в других сказаниях, оживленная сочувствием к событиям и к лицам, но так что никто из христиан того времени не обижен, не очернен. Списки этой Повести довольно различны – не только в мелочах чтения и правописания, но и в тех чертах, которые могут годиться для ответа на вопрос, когда, кем и по какому случаю она написана. Без сличения возможно-большего количества списков нельзя решить, что считать в них вставками и изменениями позднейшего времени, и что именно было в подлиннике; а без такого очищения первобытного текста нельзя допустить и окончательных выводов о значении Повести, как памятника исторического. Впрочем и теперь, перечитывая ее в списках более или менее искаженных, можно догадываться, что она составлена если и не очевидцем, то современником, или по крайней мере по рассказам современников, и должна занять почетное место между другими современными рассказами. Она может внушать к себе недоверие тем, что кое в чем не сходна с рассказами Леонарда, Францы, Дуки, Халкокондилы, но так могут внушать к себе недоверие и эти разсказы, – и даже не только тем, что несходны один с другим, но и тем, что слишком похожи один на другой. Недоверие к этим рассказам было высказано уже и Гиббоном, но мельком. Пора бы взяться за них дельно, с целью оценить всякий из них сравнительно, пользуясь для этого и письмами современников, и рассказами писателей XVI века, и т. д.¹⁰⁶ Тогда и наша Повесть представится в более ясном свете¹⁰⁷, внушая к себе и доверие и недоверие, вероятно, на столько же, на сколько и всякое другое небаснословное сказание о грозном и страшном событии 1453 года¹⁰⁸.