Глава 2. Рукописный текст и методика его изучения

До введения книгопечатания тексты распространялись рукописным копированием. В тех немногих случаях, когда из приписки (колофона) можно узнать обстоятельства создания рукописей, оказывается, что писали их профессиональные писцы, как правило духовного сословия, по заказу отдельных лиц или церковных приходов, по распоряжению монастырских или церковных властей. Заказанные частными лицами литургические тексты предназначались, как правило, для вклада, дарения церквам, как, например, апракосы Остромирово и Мстиславово евангелия. Случаи переписки библейских текстов для частного домашнего употребления неизвестны.

Подавляющее большинство сохранившихся рукописей Св. Писания не имеет приписок. Это либо безымянная продукция, изготовлявшаяся в монастырях для собственного употребления, либо рукописи, предназначенные на продажу и изготовленные профессиональными переписчиками. Писцы, как и представители других средневековых профессий, должны были объединяться в цеха. Есть сведения о том, что при новгородском архиепископе процветал скрипторий. Наличие такого рода профессиональных объединений должно было способствовать унификации текстов. «Стоглав» прямо указывает на принятые тогда приемы унификации: выбор хороших оригиналов и корректура переписанных текстов. Ср.: «Которые писцы по градам книги пишут, и вы бы им велели писать с добрых переводов (­оригиналов), да написав правили, потом же бы продавали» (цит. по: Соболевский 1908, с. 97).

Действительно, во многих рукописях можно видеть исправления и поправки, внесенные в текст с помощью киноварных знаков, следовательно, уже после переписки текста. Обычно почерк поправок совпадает с основным, однако не исключено, что в отдельных случаях корректурой занимались особые редакторы, см. подробнее: Карский 1928, с. 259– 287, глава «Писцы книг».

При рукописном копировании почти невозможно добиться того, чтобы два экземпляра текста были совершенно одинаковы, как бывают одинаковы два экземпляра напечатанной книги. В общем и целом стремясь точно переписать копируемый текст, писцы вносили в него перемены следующего рода:

систематически заменяли графику (т. е. начертания

букв) соответственно собственным навыкам письма;

с известной систематичностью изменяли орфографию в

соответствии с собственным орфографическим навыком и отчасти

произношением;

допускали ряд механических ляпсусов;

вносили некоторые лингвистические перемены в

соответствии с уровнем своей лингвистической компетенции;

вводили филологические конъектуры в стремлении

«улучшить» чтение того или иного места.

Композиционные перестройки, добавки и изъятия, известные оригинальной славянской письменности, почти не затрагивали переводные тексты, в особенности тексты Св. Писания.

Рассмотрим по отдельности эти типы перемен, вносимых переписчиками в копируемый текст. В дальнейшем будет оценено значение каждого из них для текстологического исследования.

1)  Графические приемы изображения букв с одним и тем же фонологическим значением с течением времени изменялись. В одно время в одном месте господствовала одна система графики, писцы придерживались именно ее и не старались при переписке воспроизводить графические особенности антиграфа. История почерков хорошо изучена палеографией, выработаны приемы датировки рукописей по характеру написания отдельных букв.

Формой букв могут быть обусловлены ошибки прочтения и, следовательно, сами искажения, вносимые в копируемый текст. Обычны были такие ошибки при переписке текста из глаголицы в кириллицу, типичным при этом является смешение числового значения глаголических и кириллических литер. Так, А. В. Михайлов (1912, с. 350) приводит многочисленные случаи ошибок при указании продолжительности жизни патриархов в книге Бытия, произошедшие на этой почве.

К этому же типу ошибок относятся случаи смешения числового значения букв с нечисловым или неправильного прочтения написаний под титлом. Например, в Ин. 14:9 видевы мя виде отъца (Марн.) вместо первого слова полный апракос XV в. РНБ, Q.I.570 имеет ви. девыи, т. е. «12 дев». В Ин. 16вместо слова параклит рукопись XIV в. РГБ, Большаков. 17 дает написание учтьл, которое могло образоваться из правильного утешитель лишь в том случае, если последнее было написано под титлом.

2) Считается, что опытные писцы пользовались своей системой орфографии и не воспроизводили орфографическую систему антиграфа. В общем это безусловно верно. Ведь только поэтому по орфографии произведений, возникших в IX-X вв., каково, например, Евангелие, можно изучать изменение звукового строя живых славянских наречий XII и следующих столетий путем использования соответствующих списков. Системность звукового строя речи обеспечивала известную системность, стабильность и последовательность орфографии. Так сложились региональные орфографические нормы: новгородская и галицко-волынская у восточных славян, восточноболгарская, западноболгарская и сербская у южных славян. Тырновская и ресавская орфографические нормы представляют собою продукт целенаправленной лингвистически-нормализаторской работы отдельных лиц, в них гораздо больше условности. Главнейшие орфографические признаки региональных изводов описаны в курсах церковнославянского языка, исторических грамматиках отдельных языков и палеографических пособиях. Руководствуясь ими, можно приблизительно определить место и время написания данного списка.

К орфографии никогда не предъявлялось требование быть точной записью звучащей речи, ее условность, по-видимому, в какой-то мере всегда сознавалась. Поэтому оказывалось возможным заимствование некоторых орфографических приемов. Так, в XV-XVI вв. восточнославянские писцы переняли некоторые приемы тырновской орфографии и писали влък, стлъп, рѴ31;ка вместо старых написаний волк, столп или стълп, рука, находившихся в согласии с восточнославянской произносительной нормой.

Не является редкостью и такое положение, когда переписчик подпадает под влияние орфографии антиграфа и передает, впрочем несистематически, ее особенности. Например, в русском списке 1467 г. Толкового евангелия Феофилакта Болгарского, написанном неким Василием по повелению митрополита Филиппа (РНБ, Кир.-Бел. 10/135), встречаются написания нѴ31; ­­ но, н, зеницѴ31; хранит око (л. 68, 69), где отражено среднеболгарское смешение юсов (разумеется, слово зеница должно стоять в им. пад., написание возникло на основе орфограммы зениця из зениця). Писец отдает предпочтение орфографии антиграфа либо потому, что она ему нравится (прелесть новизны, моды), либо потому, что он не вполне уверен в том, как правильно передать то или другое написание антиграфа в собственной орфографической системе.

Орфография собственных имен, в особенности палестинской антропонимии и топонимики, очень неустойчива по рукописям. Например, орфография топонимического прилагательного в Откр. 2(и ангелу Фиатирской церкви напиши) имеет в 19 рукописях XII-XVI вв. такие варианты написания: апирские, артиискыя, тнадир(ь)скыа, тиатырьске,фиан(ь)тирскыя, фиатириския, фиатирьскыя, фиафирьскыя, фиатир(ь)скыя.

3)  Механические ляпсусы, называемые в текстологии ошибками письма (lapsus calami), имеют причиной утомление, рассеяние внимания, столь естественные при длительной переписке. Они заключаются в удвоении написания букв и слогов – диттографии (паствитити вместо паствити), в пропуске букв и слогов – гаплографии, в написании одной буквы вместо другой или в пропуске одного из элементов буквы, состоящей из нескольких элементов, каковы буквы у, ы, о(у) и др.

К ошибкам письма относятся пропуски более обширных текстовых пассажей, имеющих сходное окончание (гомоархейон, гомотелевтон) или сходную структуру, что и позволяет их отождествить как одну единицу текста. Близкие между собою рукописи иногда воспроизводят одну и ту же ошибку. Это значит, что либо обе они списаны с одного и того же оригинала, либо одна списана с другой и при этом переписчик не имел под рукою какого-либо дополнительного источника, чтобы исправить ошибку.

4)  Все прочие отличия копии от оригинала имеют своей причиной переосмысление копируемого текста, в конечном счете они представляют собою исправления, конъектуры.

К типичным случаям относятся ошибки зрения, когда из-за неправильного прочтения и, следовательно, иного понимания текста вместо одного слова появляется другое (см. подробнее: Лихачев 1983, с. 65– 70). Вот, например, как читал свой оригинал писец РГБ, ТСЛ. 121 в конце XV в. при переписке толкового Апокалипсиса: вместо зле – зде, вместо болять – водеть, смешивая буквы люди и добро, вместо вън – въне, принимая конечный ер за ять, вместо в белах (ризах) – введох, смешивая буки и веди, люди и добро. Смешение букв буки и веди встречается и в других списках этого текста, ср.: вместо бъдя – водя (ркп. XIII в., БАН, собр. Никольского 1), вместо вол – боле (ркп. XV в., РГБ, ТСЛ. 122).

Широко распространенная в византийских скрипториях практика письма под диктовку приводила к появлению характерных ошибок, вызванных неверным восприятием текста на слух (см. Skeat 1956). Эта практика почти неизвестна славянским писцам, хотя кое-какие написания могут говорить о ее спорадическом применении. Так, в списках славянского текста Иисуса Навина встречаются ошибочные написания вроде секущеися вместо секуще вся, обеща вместо отвеща, паче вместо обаче (Лебедев 1890, с. 147; Лихачев 1983, с. 75), которые могли возникнуть на почве диктовки. Из некоторых индивидуальных написаний Охридского апостола XII в. создается впечатление, что писцу диктовали текст. В следующих примерах чтения Охридского апостола приводятся на втором месте после знака ), на первом месте приводятся правильные чтения большинства списков: служенне и обети: с. и обеди, в делесех: в телесех, до просвещениа : добро свещение, в извещение: възвещение, црствия : црствие(примеры взяты из работы Добрев 1984, с. 10–12).

Различия в уровне лингвистической компетенции писцов также оказывались причиной возникновения расхождений между отдельными списками. Как правило, те грамматические категории литературного церковнославянского языка, которые исчезали из живых славянских диалектов по мере исторического развития последних, вызывали у писцов трудности и были подвержены разного рода переосмыслениям. Искажались формы двойств, числа (ураниве : урани, уранив; видеве: виде), развитие форм одушевленности вело к замене форм вин. пад. указательного местоимения муж. рода родительным, развитие деепричастий из старых причастий вело к некорректному использованию причастных форм (неразличение им. и вин. падежей, смешение парадигмы муж. и жен. рода особенно во мн. числе), взаимным заменам подвергались аорист и имперфект, перфект и аорист, причастие и аорист, потеря склонения в болгарском языке вела к неправильному употреблению падежных форм (по холмох). Искажению подвергались некоторые синтаксические формы, например, дательный самостоятельный (dativus absolutus), ср. в Песни 5:5–6 дверемъ заключеном, отверзох: дверь отверзох.

5) Причины появления поправок-конъектур разнообразны.

(а) Исправление испорченного в антиграфе чтения. Ср. Песнь 7в селех: във селех: во всех: во весех. Второе, испорченное, чтение породило две попытки исправить его по смыслу, одну из них нужно признать удачной (последнее чтение). Если в такой цепочке замен отсутствуют промежуточные звенья, бывает почти невозможно понять причины появления конечного результата. Например, в Ин. 18на он полъ потока Кедръска Марн. и др. Между тем Зогр. содержит вариант острова вместо потока, что, конечно, не находит себе никаких оправданий в греческом оригинале. К счастью, Саввина книга сохранила здесь чтение отока, которое можно объяснить как результат механической потери первой буквы при переписке текста. В ряде южнославянских диалектов слово оток обозначает остров, так что последнее появилось в Зогр. как результат синонимической замены.

(б) Исправление грамматики. Ср. Песнь 1възвеселим ся в тебе: в. о тебе; Ин. 14господи и что быст еко намъ хоштеши ся авити, ГИМ, Воскр. 2) глагол быст заменен на есть. Таким образом устраняются буквализмы перевода, отражающие синтаксис греческого оригинала ⁷.

(в) Непонимание слова или выражения. Ср. Песнь 2в покрове камени яде предъстени я: в покровъ камени предъстани. Слово яде «близ» употребляется в кирилло-мефодиевских переводах, но было мало понятно уже болгарским книжникам X в. (Алексеев 1983, с. 240). В Ин. 15извръжет ся вон екоже розга и исъшет один из списков XIV в. (РГАДА, ф. 381, № 20) содержит замену последнего слова, имеющего значение «высохнет», на привычное изъшед. Нередко это происходит с заимствованными словами. Грецизм параклить, известен, например, Саввиной книге (л. 101, 104, 105), но в Ин. 14он заменен на уветьник (л. 25), а в Ин. 14на пакы тъжде (л. 101 об.), что представляет собой просто порчу текста. Ср. еще Ин. 19претор «претория» : притвор, по рукописи Никольского евангелия XIV в.

(г)  Непонимание образно-поэтической природы текста. Ср. Песнь 6(власи аки) стада козичата: волна козичата. Слово волна, введенное переписчиком, конечно означает шерсть и предлагает более «естественный» образ.

(д)  Рационалистическое введение более «естественного» представления о вещах. Ср. Песнь 8виногради дашя воню: в. д. вино, 1презре мя слнце: узре мя слнце, Мф. 13преплувъше придошя в землѴ33; генисареть: п. присташа в з. г., второе чтение из ркп. XIV в. (ГИМ, Увар. 269). Выражение къняѕь мира сего (Ин. 14:30, 16и др.) в рукописи полного Евангелия-апракос XV в. (ГИМ, Воскр. 2) заменено на цьсарь мира сего.

(е)  Гармонизация текста, т. е. приведение его в согласие с ближайшим контекстом или параллельными местами. Ср. Песнь 1лъбъжи мя: целуи мя(в стихе 8целую тя); 1пасеши: спиши (далее в этом же стихе почиваеши); 2зима преиде: зима приде (далее в этом же стихе дъждь отиде).

(ж)  Унификация в духе библейской стилистики, например, прибавление начинательного союза и, добавление предлога к после глаголов речи и т. п.

(з) Стилистическая нормализация лексического состава, вследствие чего, например, воня заменяется на благовоние, говение на благоговение, огород на оград, сапози на обутие и т. д. Примеры взяты из правки Песни в Острожской библии (см. Глава 5, § 15).

Рассмотренные текстовые вариации отражают либо характер языковой нормы, как он представлен в определенной социальной среде в определенную эпоху, либо практику рационалистической критики текста (исправления по смыслу). Существовали, однако, и филологические приемы выработки «правильного» текста, основанные на сравнении разных источников. В свою очередь и они вели к расширению текстовой вариантности.

Наличный славянский переводный текст при подготовке его к копированию мог сравниваться с иноязычным оригиналом. При такой сверке в него вносились исправления двух категорий: (1) одни приводили наличный славянский текст в согласие с особенностями нового иноязычного оригинала, (2) другие исправляли наличный славянский текст в соответствии с принятыми в данном случае переводческими принципами. Объем перемен, вносимых в текст при такой сверке, мог быть больше или меньше, это зависело от множества обстоятельств. Результат сверки можно характеризовать или как редактуру, или как новый перевод в зависимости от нашего понимания намерений редактора-переводчика. В целом филологическая проблематика при сверке готового текста с оригиналом может быть сведена к проблематике перевода (см. Главу 3).

Гораздо чаще филологическая правка осуществлялась на основе сравнения двух или более рукописей одного текста. Это позволяло переписчику-редактору при обнаружении ошибок вносить корректуры, руководствуясь не только здравым смыслом, но показаниями рукописной традиции. «Лучшее» чтение не сочинялось, а принималось из наличных источников. Если при переписке какого-либо текста использование нескольких антиграфов осуществлялось систематически, возникала контролируемая текстологическая традиция.

В эпоху рукописного существования текстов общественного назначения приходилось волей-неволей мириться с тем, что между двумя любыми копиями текста имелись различия. Но при известных обстоятельствах необходимость в стабильном тексте ощущалась острее и изыскивались средства для достижения такой формы текста. Известны три ситуации такого рода.

1)  Если текст, являющийся основой религиозного учения, получал использование в новой религиозной концепции, то религиозная община стремилась оградить его от притязаний новой идеологии, так возникало стремление к его канонизации. Так было в истории Ветхого Завета, когда в стремлении размежеваться с христианством масореты добились исключительной стабильности древнееврейского текста, используемого в синагоге. Так было в истории римско-католической церкви, поспешившей канонизировать Вульгату при первых успехах Реформации, что лишало статуса священного текста и еврейский оригинал, и его немецкий перевод.

2) Существование сильной филологической школы или иной формы организованной филологической работы приводило к выработке и закреплению стабильного текста. Так, александрийские филологи IV- II вв. до Р. X. Зенодот Эфесский, Аристофан Византийский, Аристарх Самофракийский создали канонический текст (ἔκδωσις «издание») Илиады, который вытеснил другие менее упорядоченные версии и сохранил свой сравнительно стабильный облик вплоть до эпохи книгопечатания (Metzger 1964, р. 149–150). Позже, в IV в., эта же школа применила накопленные ею приемы критики к греческому Новому Завету, в результате резко сузился диапазон текстовых вариаций, столь ярко проявляющийся в папирусах II-III вв. Интересно было бы исследовать под этим углом зрения книжную продукцию круга Евфимия Тырновского. Возможно, новгородский архиепископский скрипторий, снабжавший епархиальные приходы литургическими книгами, воспроизводил тексты со значительной степенью стабильности.

3) К стабильности текста приводила литургическая практика. Таким путем, вероятно, выработался поздний византийский (церковный) тип греческого новозаветного текста. Судя по опубликованным коллациям рукописей, литургический греческий текст в лекционариях и паримийниках заметно устойчивее, чем четий (Colwell 1969, р. 92–93). Славянский материал в этом отношении совершенно не изучен.

В истории славянской письменности не было попыток приспособить наличные тексты Св. Писания для обоснования какой-либо иной религиозной доктрины, потому не было и сильных внешних побуждений к стабилизации текста. Богомилы, которым по традиции приписывается несколько списков боснийского или сербского извода Евангелия, не стремились подчинить своей идеологии какие-либо текстовые особенности. Напротив, считается, что их тексты были собенно архаичны и верны кирилло-мефодиевскому архетипу, поскольку они отказались от новых исправлений по греческим образцам (см. Глава 5, § 8). Ересь жидовствующих, возникновение греко-римской униатской церкви, протестантских реформационных движений на западнорусских землях также не повлияли на содержание и истолкование библейских текстов. Никоновская книжная справа, ставившая своею целью привести московские богослужебные тексты в согласие с практикой Киевской митрополии и Константинопольского патриархата, коснулась в области Св. Писания лишь орфографических деталей и лексико-стилистической правки которых оказалось достаточно, чтобы старообрядческая община отказалась признать всякую печатную Библию, кроме Острожской 1580/1581 г. Вообще же раскол XVII в. создал условия для выработки стабильного текста, к этому вела, с одной стороны, деятельность старообрядцев, а с другой – таких ревнителей православия как Епифаний Славинецкий и Евфимий Чудовский, но события эти происходили уже в книгопечатную эпоху и серьезным образом не задевали основ вероучения, так что остались без последствий для истории славянских библейских текстов.

Итак, наиболее универсальным стимулом стабилизации текста в условиях христианского богослужения оставалась литургическая практика. Поэтому при переписке рукописей Св. Писания, составлявших основу литургической практики, использовалось несколько оригиналов, вследствие чего с течением времени все большее количество индивидуальных, единичных чтений устранялось из текста. Общие, типические черты его воспроизводились чаще, отступления от них – реже. Для стабильного текста характерно, таким образом, преобладание смешанного текста, называемого обычно сводной редакцией (см. Лихачев 1983, с. 138).

Внешним показателем смешанного текста являются слитные чтения (conflatio). Ср., например, Мк. 15:16 (воини ведошя иса на двор Сав., Ас., Мет. ­­ греч. εἰς τὴν αὔλην, внутрь двора Коне. (1383 г.) ­­ греч. ἔσω τῆς αὔλην, вънѴ31;трь на двор Марн., Зогр., ОЕ, Вук. Первое чтение передает особенности греческого лекционария (Lakes 1933, р. 169; Prolegomena 1933, р. 124), чтение Коне, соответствует обычному византийскому тетру. Для третьего чтения греческий оригинал отсутствует, оно между тем представляет собою соединение двух предшествующих чтений. Поскольку, однако, тетровый вариант не засвидетельствован славянскими источниками ранее XIV в., можно думать, что слитное чтение в Марн. и других восходит к не отмеченному пока в научной литературе слитному греческому чтению или же что чтение это возникло на славянской почве в очень ранний период, возможно, при первоначальном переводе.

Некоторые другие слитные чтения безусловно возникли на славянской почве. Ср. Ин. 11из тетра XIV в.: не два ли на десете ння еста часа в дни НБКМ 21. Оно образовалось из двух других: не дъве ли на десяте године еста въ дьни ОЕ, не два ли на десяте часа еста в дни Мст. Очевидно, что форма ння образовалась в результате искажения формы године в составе слитного чтения. Несколько примеров слитных чтений можно привести из Мст.: Мф. 6всехъ бо сих страны и языци ищють, л. 34в, где соединены два славянских перевода греч. ἔθνος; Лк. 7молеаше же и некто отъ фарисеи исуса да бы ел с ним, где указательное местоимение и восходит к тетровому чтению, тогда как имя Иисуса – к апракосу.

Казалось бы, что слитные чтения должны быть самым обычным явлением в списках Евангелия, на деле они встречаются сравнительно редко. Расположение друг рядом с другом чтений из разных источников заметно меняет форму изложения и сказывается, как правило, на содержании. Между тем представление о «правильном» содержании является определяющим моментом в деятельности редактора-справщика, в соответствии с ним отдается предпочтение тому или иному варианту. Сходным образом и в списках греческого Евангелия смешение обычно выражается заменой одного чтения другим, а не слиянием чтений (Colwell 1969, р. 70).

Использование нескольких антиграфов при переписке Евангелия представляет собою форму сознательного контроля над «правильностью» и, тем самым, стабильностью текста: обнаружив ошибку в одном антиграфе, переписчик мог исправить ее по другому антиграфу. Однако при отсутствии четких филологических критериев «правильного» и «неправильного», «хорошего» и «плохого» чтений возникали условия для произвольной замены того, что не нравится, тем, что нравится. Это в свою очередь вновь приводило к расширению диапазона текстового варьирования и беспорядочному смешению в списках тех разночтений, которые по той или иной причине возникли в эпоху первоначального становления текста или проникли в него в последующее время. Поэтому текст с контролируемой традицией практически оказывается недоступен для генеалогического текстологического исследования, на что в свое время указал Поль Маас (Maas 1927, S. 4). Для исследователя такого текста остается в утешение надежда на то, что при таком положении дел чтения архетипа не вытесняются из текстовой традиции: они спонтанно и непредсказуемо могут появиться в том или другом списке (Zuntz 1940, р. 24).

Осуществляемый таким образом контроль над текстом был в допечатную эпоху основным средством борьбы с его порчей и увековечением в нем стихийных и случайных ошибок. Контролируемый текст – явление хорошо известное латинской и греческой письменности, средневековые рукописи которой часто восходят к древним изданиям, положившим начало контролируемой истории того или иного произведения (Pasquali 1934, р. XV, XVIII; Zuntz 1953, р. 263, 281–282).

Есть и прямые исторические свидетельства в виде записей писцов о практике использования нескольких оригиналов при копировании текстов. Так, поп Иоанн сообщает в записи на Псалтыри 1481 г., что пользовался двумя рукописями святогорского извода (Сперанский 1927, с. 9); в хронографическом сборнике XV-XVI в. (РНБ, НСРК 1918, F.27) после текста библейских книг писец сообщает, что списал их с «Ферапонтовскые Бытьи», а правил с «митрополице Бытьи» (приписка опубликована: Творогов 1975, с. 97); в записи на служебной минее конца XVI в. говорится «сия минея правлена с правленые минеи, а не с тое, с которые писана» (Соболевский 1908, с. 98); в Слове Феодора Студита конца XVI в. указано, что списано оно «не с единаго списка, но с различных добрых переводов» (там же); в толковом Апостоле 1603 г. отмечено, что списан он «с добрых переводов честных монастырей Каменскаго и Павловскаго и Корнилиевскаго» (там же); в записи на рукописи канонника 1616 г. писец сообщает о себе, что «писах же с разных списков, тщася обрести правая» (там же) и т. п. Наконец, в рукописи творений Дионисия Ареопагита, написанной в Ярославле в 1617 г., писец сообщает: «Писал есмь с древняго и ветхаго переводу, справити было не с чего, книги такие в Ярославле не добыл» (там же, с. 99).

Существуют различные способы классификации разночтений между рукописями одного текста. Лингвисты, например, располагают их по лингвистическому основанию, в отдельности рассматривая колебания в грамматических категориях, словообразовании, употреблении лексики, синтаксических построениях. Детальная классификация такого рода и большой фактический материал приведены в работе Л. П. Жуковской (1976, с. 129–203). Литературоведы обращают внимание на лексико-стилистические явления, пытаясь выявить их связь с общественными, эстетическими и идеологическими течениями (подробнее см.: Лихачев 1983, с. 85 и ел.). Классификация разночтений по причинам их появления, как это сделано выше, связана прежде всего с потребностями текстологии. Такая классификация помогает выяснить, как возникли те или иные разновидности текста, представленные рукописными источниками.

Текстологическое исследование рукописных источников заключается в сравнении рукописей. Оно ставит перед собою задачу прежде всего подготовить правильное издание текста. Обычно издатели стремятся к тому, чтобы показать в издании исходный вид текста, его архетип. При исследовании рукописей поэтому обращается внимание на признаки исконности, первичности, а это чаще всего – признаки древности.

Филологическая практика выработала несколько критериев оценки разночтений в отношении их древности, исконности, первичности. Из двух вариантов одного чтения предпочтительным нужно признать такой, который заключен в более трудную для пониманию языковую форму, его следует считать первичным. Этот критерий формулируется следующим образом: lectio difficilior potior. Принято также считать, что предпочтительнее краткий вариант чтения (lectio brevior potior), потому что переписчики могли лишь распространять, а не сокращать текст (речь, конечно, не идет о механических пропусках).⁸ Первичным можно считать вариант, который использует более архаичную языковую форму, поскольку господствующей тенденцией при переписке является поновление, а не архаизация языка (этот критерий не вполне совпадает с первым, потому что трудное чтение уникально, но не обязательно архаично по своей грамматической природе). Однако критерии эти не обладают полной надежностью: трудное чтение может внедриться при переписке текста, стилистическое упрощение и архаизация языка также встречаются в истории текстов с длительной традицией.

Вполне надежными, хотя и лишенными необходимой руководящей ясности, остаются два наиболее общих принципа оценки разночтений. Исконными чтениями можно считать такие, которые удовлетворяют двум требованиям: во-первых, они должны обладать внутренней достоверностью, т. е. придавать контексту, в котором они находятся, приемлемый смысл, и во-вторых, внешней достоверностью, т. е. на их основе можно объяснять появление других чтений в данном контексте. Например, Быт. 1река же исходить изь едема напаят рая имеет также варианты напаяти раи, напаяеть раи. Об исконности основного чтения говорит следующее. Во-первых, та целевая, «достигательная» семантика, которая должна быть здесь передана, является спецификой супина напаят; лишь позднее супин был вытеснен в этой функции в славянской письменности инфинитивом, – следовательно, чтение обладает внутренней достоверностью. Во-вторых, на его основе объяснимы как форма инфинитива, так и форма настоящего времени, но не наоборот, – следовательно, чтение обладает внешней достоверностью.

Впрочем, основным критерием исконности при текстологической работе со славянскими переводными текстами является чтение оригинала, в большинстве случаев это был греческий текст. Как правило, сопоставление с оригиналом дает возможность правильно прочесть не всегда достаточно ясный перевод и из двух-трех соперничающих чтений выбрать исконное. Наличие иноязычного оригинала существенно меняет условия исследования. Но сопоставление перевода с оригиналом также имеет пределы достоверности, если материалом являются средневековые рукописные тексты. Ведь наличные источники не содержат исконный вид ни оригинала, ни перевода, таким образом нужно реконструировать оба текста применительно κ той исторической эпохе, когда они вошли в соприкосновение, результатом чего и явился перевод. Следовательно, реконструкция архетипа является непременным условием филологического изучения текста в его исконном виде, а не в виде одного из случайно сохранившихся списков.

Итак, первоначальный текст дошел до нас в совокупности рукописных копий, между которыми существуют текстовые различия. В некоторых случаях методом филологической критики с опорой на названные выше критерии и с использованием иноязычного оригинала можно выявить исконные чтения среди последующих замен и переделок и впоследствии вынести суждения об исходном текстовом облике архетипа. В других случаях приемы внутренней критики оказываются бессильны, приходится признавать равные возможности за двумя или большим числом вариантов. Возникает необходимость во внешней критике, ставящей перед собою задачу оценки источников в отношении их достоверности. В результате появляется еще один критерий для оценки разночтений: их ценность находится в зависимости от степени надежности источника, в котором они встречаются.

Полной достоверностью обладает автограф, написанный лично создателем текста. Как правило, автографы до нас не дошли. Тот из сохранившихся списков, который стоит ближе других к искомому авторскому тексту, обладает наибольшей достоверностью.

Оценкой достоверности источников занимается текстология. В терминах текстологии искомый авторский текст называется архетип. Текст, который объясняет особенности какой-то части списков, объединяющихся в родственную группу, называется протограф. Текст, с которого непосредственно списана данная конкретная копия, называется антиграф, тогда как сама эта копия – апограф (содержательное изложение основ текстологии применительно к славистике дает Федер 1994).

Текстолог стремится установить, какой из сохранившихся источников содержит самый близкий к архетипу текст. Если сохранилось значительное количество источников, то их необходимо разделить по группам близких друг другу характером текста, затем определить достоинства каждой группы и выделить в ее составе лучшего представителя.

Методика текстологической работы по классификации рукописей описана Лихачевым (1983, с. 175–244). Принцип ее заключается в том, чтобы выявить текстологические приметы, т. е. устойчивую группу разночтений, и, пользуясь ею как инструментом классификации, определить группировку источников. В результате может быть построена стемма – графическая схема отношений между рукописями, имеющая облик генеалогического древа, где каждая рукопись оказывается в известном положении по отношении к архетипу.

Поскольку труд переписчика носил в значительной мере творческий характер, выбранные текстологические приметы должны относиться к значимым элементам текста.

Основательность этих принципов была проверена на большом материале древнерусских оригинальных текстов, для которых характерна открытая текстологическая традиция, т. е. в значительной мере свободное обращение с текстом, допускающее при переписке такого рода изменения, которые могут оцениваться как редактирование или соавторство. Однако оказывается невозможно выделить значимые текстологические приметы при исследовании текстов с закрытой текстологической традицией, когда переписка стремится к тому, чтобы быть по возможности точным копированием. Это имело место при копировании большинства переводных текстов, в том числе, разумеется, библейских и литургических книг: здесь какое-либо соавторство копииста было бы неуместно. В этом случае текстологические приметы трудноуловимы и маловыразительны, основанные на них результаты оказываются приблизительны или просто неверны. Когда дело касается закрытой текстологической традиции, первичную классификацию источников гораздо вернее можно дать на основе сплошного подсчета всех совпадающих и различающихся элементов текста независимо от их смысловой значимости.

Контролируемая текстологическая традиция представляет собою одну из форм закрытой традиции. Результаты исследования текста с такой традицией невозможно представить в виде графической генеалогической стеммы. В списках Евангелия, как апракоса, так и тетра, разночтения оказываются в самых прихотливых сочетаниях, так что не поддаются никакой классификации. Наглядную картину этой особенности славянского евангельского текста приводит по 150 рукописям Л. П. Жуковская (1976, с. 31–50) и признает невозможным выявить закономерности в этом хаотическом смешении разночтений. В свое время А. В. Михайлов, крупнейший знаток славянского четьего и паримийного текстов книги Бытия, выразительно описал состояние исследователя, имеющего дело с такого рода текстом: «На первый взгляд взаимные отношения древнеславянских текстов книги Бытия представляются крайне неясными, почти неуловимыми. В каждой главе, в каждом стихе, даже в отдельной части одного и того же стиха библейского текста эти отношения постоянно меняются и до того неустойчивы, что порою совершенно теряешь основные черты сходства и разницы и отчаиваешься выйти из всей этой путаницы. Едва только установишь, что известное чтение относит известный текст к одной группе, как в следующем стихе является новое чтение, по которому тот же текст следует из этой группы вывести и причислить к другой, третьей и т. д. группам. Происходит постоянная смена взаимоотношений, и начинаешь думать, что все тексты связаны между собою как бы цепью непрерывных разностей и сходств, крайне затрудняющих какую-либо классификацию» (Михайлов 1912, с. 293–294). Этими же словами характеризовал он положение дел в списках славянского паримийника (с. 352), поэтому должен был ограничиться указанием на самые общие группировки рукописных источников.

Действительно, в этих условиях задача текстологического исследования существенно меняется. Вместо выяснения генеалогических отношений между отдельными источниками выдвигается цель разбить наличные источники на группы и пытаться выяснить генеалогические отношения между группами. Между тем в каждой из них следует выявить список средний, медиальный, нормализованный по характеру своего текста.

Фактически количественные методы оценки источников стали применяться с конца XIX в. при исследовании греческих новозаветных рукописей. Обилие этих источников обусловило задачу хотя бы первичной приблизительной оценки каждого из них. В качестве эталона был принят Textus receptus (см. о нем в Главе 4, § 9), подсчитывалось количество расхождений с ним на определенном отрезке текста у каждой рукописи в отдельности. Безусловно, при незначительном количественном отличии данной рукописи от этого эталона ее можно уверенно отнести к византийскому типу текста. Но при удаленности ее от TR делать определенные выводы о характере заключенного в ней текста невозможно: рукопись может содержать текст другого типа, а может принадлежать к тому же самому византийскому типу и лишь включать в себя большое число индивидуальных чтений; рукописи, равно удаленные в количественном отношении от эталона, могут не находиться в близости между собой, если совпадения и расхождения приходятся на разные элементы текста.

Среди нескольких статистических методов решения такого рода текстологической задачи (см., например, Froger 1968; описание нескольких статистических методов дает Metzger 1964, р. 163–168) выделяется метод, предложенный американским текстологом Э. К. Колвеллом совместно с Э. Тьюном (Colwell, Tune 1963). Он исключительно прост по своему математическому аппарату и основан на здравой и полноценной текстологической теории. Идеи Колвелла сформировались как раз при изучении греческих новозаветных рукописей, так что не представляет труда применить их для изучения типологически сходного славянского материала. Первые проделанные опыты дали удовлетворительные результаты (см. Алексеев 1988, с. 201). Рассмотрение этого статистического метода позволяет более глубоко войти в суть текстологической проблематики и психологии рукописного копирования.

На выбранном участке текста выявляются все места, где показания источников расходятся. Эти места называются узлами разночтений (у Колвелла – vario-units). На установленном количестве узлов сосчитывается процент совпадающих чтений между всеми источниками попарно. Полученные цифры вносятся в таблицу, в которой число строк и столбцов равно числу источников. В упорядоченном варианте таблицы текстологически близкие между собою источники помещаются рядом, что позволяет наглядно представить их группировку.

Отказ от эталона и сравнение всех источников друг с другом приводят к тому, что случайные статистические совпадения не оказывают влияния на группировку источников, как неизбежно бывает при использовании эталона.

Для успешного применения этого количественного метода требуются известные предпосылки.

Отрезок для текстового сопоставления источников должен быть достаточно велик, чтобы количество узлов разночтений было пригодно для статистики. При 100 узлах статистическая ценность каждого из них составляет 1%, при увеличении числа узлов статистическая ценность каждого из них падает, так что неизбежные погрешности, возникающие на разных этапах работы, не оказывают заметного влияния на конечные результаты. Следовательно, величина отрезка для сопоставления зависит от уровня текстовой вариантности и количества привлекаемых источников.

Выбранный для сопоставления отрезок текста не должен находиться слишком близко к началу или концу рукописной книги, потому что эти места рукописей больше подвержены разрушению. Кроме того, начальные части текстов гораздо усерднее правятся и редактируются.

Переписчики могли использовать для разных частей текста разные антиграфы, поэтому текст может иметь разный характер в разных частях одной и той же рукописи. Даже при возможности охватить текст исследованием на всей его протяженности от начала до конца его следует делить на определенной длины части и проводить исследование для каждой части в отдельности. Достаточно, однако, выделить три-четыре отрезка текста в разных его частях и обследовать их, чтобы убедиться в однородности или неоднородности текста в каждом из привлеченных источников. Именно таким образом при обследовании 40 списков Евангелия по четырем отрезкам было обнаружено, что два списка меняют характер своего текста (см.: Алексеев 1986, с. 18).

Сравнение источников друг с другом (collatio) позволяет фиксировать их различия, т. е. выявлять разночтения. Не все разночтения имеют равное значение в текстологии, некоторые ничего не говорят об отношении списков друг с другом. Следующие четыре группы разночтений не имеют текстологической значимости (текстологически нерелевантны).

1) Единичные разночтения. Представленные в одном-единственном источнике, такие разночтения текстологически отдаляют источник от всех других. Они получили свое происхождение либо в данном списке, либо в несохранившемся антиграфе или протографе, не оставившем других следов в рукописной традиции. В последнем случае они представляют собою изолированные звенья несохранившейся текстологической цепи, соединявшей этот источник с другими. При обнаружении дополнительных источников некоторые единичные чтения могут войти в полноценные узлы разночтений. Поэтому для правильного суждения о каждом списке в отдельности необходимо включить в обследование все существующие источники текста.

Единичные чтения служат важной характеристикой источника. В большом количестве они встречаются в списках со смешанным текстом, часто за ними стоит творческая работа редактора-переписчика. Некоторые из них могут оказаться исконными, т. е. восходить к архетипу. Их филологическое изучение крайне важно, несмотря на то что для текстологического анализа они не представляют собою ценности. Количественно на них приходится от одной пятой до половины всех узлов разночтений.

2) Текстологически незначимыми являются разночтения первой и второй групп, названные выше (см. § 1), т. е. изменения при переписке графики и орфографии. За редкими исключениями, и в том, и в другом переписчики свободны от влияния антиграфа.

3) Низкую текстологическую ценность имеют ошибки письма, названные выше в качестве третьей группы разночтений. В ходе копирования текста они выявляются и удаляются либо по догадке, по смыслу, либо благодаря сравнению с другими источниками текста (Pasquali 1934, р. XVI; Colwell 1969, р. 102). Вот почему текстология, основанная на общих ошибках источников, как это было в свое время у К. Лахманна, выделяет самые короткие текстологические связи, в конечном счете пары родственных рукописей.

4)  Низка текстологическая ценность некоторых грамматических категорий. Морфологические формы двойственного числа, причастия, категория одушевленности могли употребляться писцами в соответствии с их уровнем лингвистической компетенции независимо от копируемого антиграфа (см. подробный перечень грамматических явлений в связи с их текстологической ценностью в работе Жуковской 1969).

За исключением этих групп разночтений, остаются текстологически значимые вариации текста. При исследовании отношения между источниками узлом разночтения, таким образом, является такое место, в котором чтение по крайней мере двух источников противопоставлено чтению всех других.

Текстология выделяет четыре типа разночтений по их форме: добавление (additio), пропуск (omissio), замену (substitutio), перестановку (transpositio). Текстологическая ценность всех их признается равной. Точно так же признается равной текстологическая ценность разного типа разночтений по их содержанию. Например, синтаксическая перестройка Мк. 15съвлекоша ему багъряницу ОЕ: с. и сь препруди «4-я ред.»; замена словосочетания одним словом Мк. 15верѴ31; имем ОЕ: веруемь «4-я ред.»; замена одного слова другим Ин. 11равви ОЕ : учителю Марн.; словообразовательный вариант Ин. 11отаи ОЕ: таи Марн.; прибавка или пропуск строевых элементов текста же, во, ли, и, у и т. п.

Пока не проведено специальное исследование для выяснения текстологической ценности разного типа разночтений по их содержанию, было бы неправильно уделять одним из них большее внимание и игнорировать другие. Несмотря на то что строевые элементы, по всей видимости, легко прибавлялись и опускались, сравнение евангельских списков показывает известную закономерность в их употреблении. Например, регулярный характер имеет вариантное чередование же в постпозиции с и в препозиции. Ср. Мф. 14виде же ветр крепък ОЕ: и виде ветр крепък Пл. (краткий апракос XIII в.); Ин. 11гла же иис ОЕ: и гла иис Вук., встречается, впрочем, гла иис Марн., Мcт.

На базе союзов и частиц легко возникают слитные чтения, отражающие использование двух оригиналов. Ср. Мф. 14абие же иис ОЕ: и абие иис НБКМ 21 : и абие же иис АБ-5; Лк. 8въпроси же иис КМеф-466 : и въпроси иис КМеф-22: и въпроси же иис КМеф-844; Ин. 11иудеи же ОЕ: иудеи убо КМеф-461: иудеи же убо Рила-6; Ин. 11възяшя же камень ОЕ: и възяшя камень, Пл.: и взяше же камень НБКМ 470. Примеры такого рода говорят о том, что союзы и частицы являются текстологически релевантными элементами.

На их долю приходится немалое число узлов разночтений. Например, для зачала Мк. 15:16–32, 6-е страстное Евангелие, по 30 рукописям XI-XIV вв. статистика узлов разночтений, выраженная в процентах, такова: изменение в порядке слов – 8 случаев, целостная перестройка пассажа – 8, замена глагола причастием и наоборот – 8, прибавка или опущение значащего слова или словосочетания – 16, прибавка или опущение строевых элементов – 26, замена одного слова другим – 30. Следовательно, четверть всех перемен в тексте приходится на строевые элементы. Не исключено, что они больше связаны с «вертикальной» линией развития текста, чем с «горизонтальной», т. е. полнее отражают генеалогические отношения между списками, нежели историю редактирования текста. При сличении двух текстов редактор, естественно, большее внимание должен был обращать на значащие элементы, такие как град: градьць: вьсь, глагола: рече и т. п., отдавая предпочтение тому или другому, согласно своему разумению. Менее приметные расхождения между строевыми элементами текста могли либо игнорироваться, либо объединяться в составе слитных чтений.

Выделение узлов разночтений связано с известными трудностями. Узел разночтений как текстологическая единица не должен отождествляться с какой-либо лингвистической единицей. Одним узлом может быть простая замена же на бо или сложная перестройка текста, в которую вовлечено несколько лингвистических форм. Например, Лк. 8:51 не да вънити с собоѴ31; никомуже тъкмо петру и иоанну и иякову и оцу отроковици и матери ОЕ: не остави ни единаго внити тъкмо петра и иоанна и иакова и оца отроковици и мтерь НБКМ 24. Вся перестройка пассажа связана с заменой да на остави, так что должна рассматриваться как один узел.

Стих Ин. 11возможен в рукописях в четырех вариантах: (а) мои брат умьрл, (б) брат мои умьрл, (в) умьрл мои брат, (г) умьрл брат мои. Можно считать эти варианты раличными формами одного узла разночтений, но можно выделить два узла: 1) мои брать: брат мои, 2) S умърл: умьрлъ S, где через S (­subjectum) обозначено сочетание слов «братъ» и «мои» независимо от их порядка. Текстологические отношения между рукописями оказываются различны в зависимости от того или иного решения. В первом случае все рукописи располагаются на одинаковом расстоянии друг от друга, во втором случае (а) и (г) оказываются дальше друг от друга, чем каждое из них от чтений (б) и (в). Предпочтение должно быть отдано второму решению, поскольку оно дает более детализованную картину.

Текстологическая ценность различных вариантов одного узла для истории текста не может быть тождественна, но при выявлении текстовых групп, которые образованы рукописями, ценность всякого варианта равнозначна. Поэтому важно, чтобы оценка вариантов не зависела от их генетических связей. Так, в стихе Песнь 7:5 црь связан в приристаниихъ ГБ (ср. LXX βασιλεύς δεδεμένος ἐν παραδρομαῖς) рукописи содержат дополнительные вариантные чтения: (1) ц. сказан в п., (2) црьска закон в п. Вполне очевидно, что чтение (1) возникло на базе основного чтения, вероятно, как ошибка письма и что в свою очередь оно породило чтение (2), которое в качестве рационалистической конъектуры стремится исправить трудное место. В генетическом отношении списки, содержащие чтения (1) и (2), находятся, таким образом, ближе друг к другу, чем к остальным спискам. Чтобы отразить это положение дел в статистике, в этом месте можно было бы выделить два узла: в первом чтение свазанъ противопоставлено гиперварианту сказанъ/ска закон, во втором узле противопоставлены друг другу эти два варианта. Однако если принимать подобные решения во всех случаях такого рода, то итоговая статистика уже не будет просто количественным выражением числа совпадающих и несовпадающих элементов в списках данного текста. Она будет нести в себе информацию об истории текста, а вместе с тем будет плохо выполнять свое главное назначение. Количественная оценка текста и исследование его истории должны быть строго разделены на два отдельных этапа. Статистический этап обработки источников по их совпадениям в узлах разночтений ставит перед собою только одну цель: выявить группировку наличных источников текста.

В действительности генетически связанные между собою источники могут содержать сильно различающийся текст, если в одном из них или в обоих он подвергся редактуре.

Отношения между выявленными группами источников устанавливаются затем путем обычной филологической критики. Например, в стихе 5Песни две группы источников различаются чтением (1) вид его яко ливан: (2) виде его яко ливан, ср. LXX εἷδος ἀυτοῦ. Чтение (1) разделяют все источники первой группы, чтение (2) разделяют все источники второй группы. Таким обазом, только на основании одного этого места можно с уверенностью заключить, что вторая группа источников содержит вторичный текст, ибо чтение (2) возникло в результате ошибочного прочтения конечного ера в слове вид как ятя. Одна из рукописей Песни, не входящая в две упомянутые группы, содержит в этом месте чтение видение его. Это пример удачной конъектуры, исправляющей малодостоверное чтение (2), вместе с тем эта конъектура дает надежное свидетельство об этапах развития текста (см. Алексеев 1988а, с. 161). Следовательно, если выявлена группировка рукописей, то заключение об отношении групп друг к другу можно сделать на очень небольшом количестве надежно установленных разночтений.

Статистические отношения между источниками не являются окончательными до тех пор, пока не охвачены все без исключения источники текста. Если охват источников неполный, то привлечение дополнительных рукописей меняет статистику по двум причинам. Во-первых, образуются новые узлы разночтений в результате того, что часть единичных чтений находит поддержку во вновь привлеченных источниках. Во-вторых, на основе новых узлов и части старых может произойти перегруппировка рукописей. Желательно, таким образом, и необходимо, чтобы охват источников был исчерпывающим.

Предполагается, что за пределами узлов разночтений текст во всех привлеченных источниках тождествен и что статистика показывает близость текстов друг к другу, а не их различие (как это было в прежней статистической методике, которая опиралась на эталон). В действительности, однако, и за пределами узлов разночтений текст источников не обладает полной тождественностью: ведь из числа узлов заранее исключены те случаи, когда особый вариант присутствует в одном-единственном списке.

Единичные чтения бывают четырех видов.

(а) Чтение одного источника противостоит чтению всех остальных. Ср. Песнь 3научени на брань: наострени на брань ГБ.

(б)  В источнике единичное чтение, которое противостоит двум вариантам в других источниках, т. е. приходится на узел разночтений. Ср.: Ин. 11приди ОЕ и др. : гряди Ас. и др.: ходи Сав.

(в) В источнике лакуна, на которую в других источниках приходится узел разночтений.

(г) Сложное разночтение, захватывающее несколько лингвистических единиц, где необходимо выделять несколько узлов разночтений. Например, начало стиха Песни 5:5 представлено в трех видах: (А) дверемь затвореном отверзох аз брату моему, (Б) д. злключеномъ о. а. б. м., (В) дверь о. а. б. м. Здесь выделяется два узла разночтений: в первом из них чтения с дательным самостоятельным противопоставлены чтению (В), устраняющему эту конструкцию; во втором узле противопоставлены по причастиям затвореном: заключеном чтения (А) и (Б), тогда как вариант (В), нейтральный в этой оппозиции, должен быть приравнен к лакуне, т. е. при подсчетах обозначен нулем.

Если группа (а) уменьшает общее количество узлов разночтений, то группы (б), (в), (г) уменьшают количество узлов только для данного источника. Так что для каждой пары источников число общих узлов разночтений оказывается иным, чем для всех других пар. Результирующие цифры совпадений в узлах разночтений целесообразно поэтому переводить в процентные отношения, ибо не обладает неизменностью не только число сопадений, но и число возможных расхождений на данном отрезке текста между любыми двумя источниками.

Результаты расчетов удобно размещаются в таблице. Она должна быть упорядочена так, чтобы близкие друг другу по тексту источники располагались в ней рядом, наглядно отражая наличие текстовых групп. Если при этом рукописи с высоким процентом общих чтений будут расположены в середине группы, а с более низким – по краям, то наглядно выделятся центр текстологической группы и ее периферия. Если рукописи со смешанным текстом малочисленны, то в упорядоченной таблице они оказываются на границах текстовых групп, входя в качестве периферийного члена сразу в две группы. Наглядность таблицы носит не только иллюстративный характер, при обширном материале и большом числе источников она помогает разобраться в сложных отношениях между ними.

Текстовые группы, т. е. группы близких друг другу по качеству текста рукописей, могут возникать двояким путем. Близость текста может иметь генеалогическую причину, если рукописи восходят к общему источнику – протографу. В этом случае текстовая группа называется семьей. Для семьи может быть построена генеалогическая стемма и реконструирован архетип. Семьи рукописей редко бывают многочисленны по количеству входящих в них членов, возникают они в сравнительно ограниченный временной период.

Тождественность текста в определенной группе рукописей может быть следствием унификации текста при контроле над ним, т. е. при переписке его сразу с двух-трех антиграфов. Списки с текстом такого характера образуют извод (Лихачев 1983, с. 141) или текстовой тип (­text-type, Colwell 1969, p. 10–11, 16, 53–54, 162163). Построение стеммы, поиски протографа, реконструкция текста архетипа для извода невозможны. Создание извода не есть дело одного редактора, это процесс, имевший длительное существование, в нем принимало участие большое число редакторов и переписчиков. Часть рукописей, входящих в извод, образует его ядро, сердцевину, часть рукописей находится на его периферии. Лучшие, типичные представители извода, обладающие гомогенным текстом, возникают через несколько поколений рукописной традиции как результат взаимодействия различных текстов; это значит, что ранние представители извода отстоят от ядра дальше, чем рукописи, расположенные хронологически в середине традиции. Ранние представители извода не могут рассматриваться как его архетип, потому что извод восходит не к одной рукописи, а к нескольким (многим), которые по своему тексту гораздо больше отличаются друг от друга, чем рукописи, находящиеся в середине традиции, т. е. близкие к ядру извода. Текст извода не подлежит реконструкции, исследование ограничивается определением его типичных черт (Colwell 1969).

Понятие извода предполагает существование локальных разновидностей текста. Действительно, в силу большой протяженности славянских земель обращение рукописей внутри территорий, объединенных государственными владениями или церковной юрисдикцией, было более интенсивно, чем межтерриториальный обмен рукописями. По всей вероятности, существовали особые изоды евангельского текста в Сербии, Болгарии, Киевской митрополии, Новгороде. Вместе с тем очевидно, что некоторые новшества, возникнув в одном месте, постепенно распространялись и в других землях, это произошло, например, с Афонской редакцией Евангелия (см. Глава 5, § 11).

Следует искать филологическим путем подтверждения того, что текстологическая группировка рукописей, полученная в результате калькуляций, отражает действительное положение вещей. Поэтому нужно выявить список узлов, в которых все рукописи данной группы имеют общее чтение, неизвестное за ее пределами. Такие чтения можно назвать индивидуальными чтениями группы. Сравнивая с этим списком чтения новых источников текста, привлеченных к исследованию по окончании основной работы, можно давать им сравнительно быстро текстологическую оценку и присоединять к той или другой группе. Этот метод разработан в текстологии под именем профильного метода (Wisse 1982).

В таком тексте, как Евангелие, не всегда оказывается возможно найти для той или иной группы такие чтения, которые за пределами группы не встречаются. В этом случае необходимо обращать внимание на сочетаемость, группировку разночтений. Скажем, имеется набор разночтений а, b, с, d, e, f, из них для группы А характерны чтения а, b, с, для группы В характерны чтения b, с, d, для группы С характерны чтения d, е, f, и т. д. Таким образом, каждое чтение в отдельности может встречаться в двух или нескольких группах, но определенное сочетание чтений характеризует лишь ту или иную группу. Именно это явление названо текстологическими приметами (Лихачев 1983, с. 221 и сл.).

Как показывает практика, для древнейшей или первоначальной текстовой группы не удается выделить таких чтений, которые, разделяясь всеми членами группы, были бы неизвестны за ее пределами. Индивидуальные, специфические или характеристические чтения обнаруживаются лишь у более поздних групп. Описание этой ситуации по результатам исследования Евангелия см. Алексеев 1986, Апокалипсиса – Алексеев, Лихачева 1987, Паримийника – Пичхадзе 1991. Дело, очевидно, объясняется тем, что новшества охватывают лишь часть рукописной традиции, тогда как первоначальные чтения могут наследоваться всей традицией. Для рукописей, сохраняющих первоначальный облик текста, характерно именно отсутствие новаций. Текстологическая природа древнейших групп нуждается в особом изучении. Неясно, представляют ли они собою извод (текстовой тип) или разрозненные остатки семьи.

Понятно, что в первоначальный период распространения христианства у славян списки Евангелия, тем более списки других библейских книг, не могли быть столь многочисленны, чтобы при всякой переписке можно было использовать несколько антиграфов. Однако уже в эту пору копирование осуществлялось в благоприятных условиях, поскольку новая религия находилась под государственным покровительством. Это обстоятельство должно было препятствовать той чрезмерной вариантности текста, какая наблюдается в три первых столетия существования греческого Нового Завета. С другой стороны, именно в первоначальный период славянской письменности, в IX-X вв., появились главные разновидности евангельского текста – полный и краткий Апракосы, Четвероевангелие, текстовые различия которых обусловлены их природой. Их взаимодействие могло способствовать лишь расширению вариантности. Плохая сохранность источников древнейшего периода особенно затрудняет понимание отношений между теми немногими сохранившимися рукописями той эпохи, которые до нас дошли. Не видно, чтобы они составляли семью или извод.

В принципе извод (текстовой тип) при обследовании его методом калькуляции не должен распадаться на замкнутые группы рукописей, все источники должны обладать более или менее однородным и тождественным текстом. В этом случае задача исследования состоит в том, чтобы найти средний, медиальный, типичный текст извода в одном из его источников. Но и при господстве извода некоторые рукописи в силу случайных причин могут остаться в стороне от основного пути развития текста, они могут сохранить в более чистом виде какие-то древние этапы развития текста или даже его первоначальный облик. Обнаружение таких источников возможно, конечно, только при сплошном их обследовании, надежда на их открытие служит утешением исследователю, который, имея дело с изводом, все-таки хотел бы добраться до архетипа (ср Ерр 1974).

Применение калькуляционного метода невозможно без компьютера. Действительно, 10 списков составляют 40 пар, 20 списков – уже 180 пар, для каждой пары подсчеты должны опираться не менее чем на сто узлов. Все это образует громадный объем механической работы. Алгоритм сопоставления источников в выделенных узлах разночтений может быть описан следующим образом.

Вариантным чтениям в узлах присваиваются номера, их число не меньше двух и обычно не более шести. Лакуны и индивидуальные чтения обозначаются нулем, который при всех операциях в расчет не принимается. Таким образом, каждая рукопись может быть записана как последовательность цифр, в которой место цифры соответствует порядковому номеру узла разночтении, а ее числовое значение соответствует условному номеру варианта. Данные по всем рукописям вводятся в компьютер, так что в машинной памяти формируется таблица, в которой число колонок равно числу рукописей, а число строк равно числу узлов разночтений. На первом этапе работы компьютер сравнивает между собою колонки цифр попарно, устанавливая: 1) число узлов разночтений для каждой пары (от общего числа узлов отнимаются те узлы, которые обозначены нулями), 2) количество совпадающих вариантов (а это одинаковые цифры в одной и той же строке), 3) процентное отношение числа совпадений к числу узлов, по которым сравниваются рукописи.⁹

На втором этапе работы компьютер переставляет столбцы и строки матрицы так, чтобы рукописи с высоким процентом совпадений оказались собраны вместе в группы. В данном случае применяется один из приемов кластерного анализа. Компьютер сравнивает рукописи в порядке убывания процента общих чтений. Две рукописи, имеющие наибольшую степень сходства, образуют первый кластер (англ. cluster – «пучок, гроздь»). Следующая пара либо образует новый кластер, либо приписывается к первому, если одна из рукописей уже вошла в него. Таким образом в порядке убывания общих чтений рассматриваются все пары рукописей. В конце этого процесса все списки объединяются в один кластер. Порядок следования рукописей в этом кластере, охватившем все источники, соответствует порядку объединения рукописей в кластеры.

Упорядоченная квадратная таблица, в которой по вертикали и по горизонтали перечислены в одном и том же порядке образующие ее источники, а цифры в местах пересечений указывают процент общих чтений, дает наглядное представление о результатах проведенной калькуляции. Выделение текстовых групп путем обведения части цифр сплошными или прерывистыми линиями произодится в соответствии с одним из промежуточных шагов кластерного анализа, пока источники не были объединены в единый итоговый кластер. Образцы подобных таблиц см.: Алексеев 1986; Алексеев, Лихачева 1987; описание методики ЭВМ см.: Алексеев, Кузнецова 1988.

Текстологическое исследование классифицирует источники по степени их достоверности, по их надежности в передаче текстовых особенностей архетипа. Вследствие этого создаются предпосылки для 1) филологического изучения текста, 2) реконструкции истории текста, 3) реконструкции архетипа, 4) критического издания текста.

Исследователь не всегда может ставить перед собою задачу издания текста, но изучение текста нельзя признать полным и завершенным, если не приготовлено его научное издание, а оно при этом является наиболее наглядным способом подачи итогов изучения текста. Текстология возникла из конкретных потребностей научного издания текста, но по мере усложнения задач и вовлечения в поле зрения текстолога все большего числа исследовательских аспектов она пришла к новой научной проблематике – построению истории текста. Стало очевидно, что некоторые особенности текста возникают в ходе его исторического бытования и могут быть объяснены из исторических, литературно-идеологических и языковых условий его существования. Оказываясь материалом исследования, они снабжают науку ценными сведениями по языковой и литературной истории. Но первоначальный облик текста может быть открыт лишь после того, как выявлены и описаны все поздние этапы его копирования с порожденными ими текстовыми особенностями.

Реконструкция текста в виде архетипа или последующих промежуточных форм (протографов) редко может быть доведена до полной отчетливости, так чтобы эта реконструкция могла быть издана. Но она необходима как исследовательский прием, ибо для изучения и сопоставления текстов фактически используются реконструкции.

В результате текстологического изучения рукописей могут быть подготовлены три типа изданий.

В первом типе издается реконструированный архетип. В качестве основного берется список, наиболее близкий к архетипу, из других рукописей берутся чтения, способствующие реконструкции архетипа, они или подтверждают чтения основного списка, или исправляют их. Основной текст может сохранять особенности использованного базового источника или включать в себя те черты, которые исследователь признает относящимися к архетипу. Типичным изданием такого рода является греческий текст Нового Завета, впервые опубликованный Эрвином Нестле в 1904 г. по заказу Британского библейского общества (см. Глава 4, § 9).

Второй тип издания ставит своей задачей показать историю текста. В основу кладется список, наиболее близкий к архетипу, из других рукописей берутся чтения, которые показывают главные линии развития текста. Фактически в критическом аппарате должны быть представлены особенности всех текстовых групп, на которые распадается рукописная традиция.

Третий тип издания ставит своей задачей показать типичный для той или иной эпохи облик текста. В его основу кладется соответствующая рукопись, обладающая типичным средним текстом, разночтения из других рукописей должны показать исходную базу формирования текста и его дальнейшие перемены.

Выбор одного из типов издания связан не только с намерениями издателя, но и с характером материала. Если, например, исследуемый текст имеет контролируемую традицию и представляет собою извод, научно может быть обоснован только третий тип издания.

Реконструкция архетипа, как и создание истории текста, требует, чтобы были отделены текстовые и языковые элементы, относящиеся к архетипу, от элементов, попавших в текст в ходе его переписки. Для построения истории текста необходимо, кроме того, классифицировать все вторичные элементы по месту и времени их проникновения в текст. В принципе история текста сводится к выявлению его исходного облика и всех этапов его последующих изменений, однако исследование истории текста идет в обратном хронологическом направлении. Выявляя и снимая поздние наслоения, текстолог приближается к архетипу.

Лингвистическая история текста, т. е. история вносимых в него перемен, не является посторонним для текстолога вопросом. Во-первых, облик архетипа должен быть реконструирован в его лингвистической конкретности, во-вторых, изменение языковых форм часто вызывает изменение содержания, в-третьих, за стилистическими и другими чисто лингвистическими редактурами может стоять особая идеологическая концепция, вызывающая переосмысление текста. Эта проблематика может рассматриваться в двух аспектах: в аспекте истории языка, как она отразилась в рукописных источниках, в аспекте феноменологии текста как единства формы и содержания. Изучение материала в том и другом аспекте зиждется на вскрытии отношений, которые складываются между источниками. В конечном счете история языка по письменным памятникам есть не что иное, как история перемен, вносимых в текст при его переписке. В свою очередь история изменений текста при его переписке ставит вопрос о его единстве, о его тождестве самому себе, о пределах допустимой вариантности, при которой текст сохраняет свое тождество, о разных видах текста, развившихся из единого состояния. Выступая совокупностью копий разного времени и разного происхождения, рукописный текст оказывается подвержен действию историко-литературного (идеологического), стилистико-эстетического и лингвогеографического (диалектного) факторов, он теряет статичность и приобретает динамические характеристики. Текст должен быть описан как некоторое, отчасти условное, единство, меняющееся в ходе времени, его статический облик в форме архетипа может быть получен с известной степенью надежности лишь в результате реконструкции.

Изучение динамических характеристик текста и уровня его стабильности важно практически для выработки адекватной и удобной терминологии, правильной постановки задач исследования, выбора метода исследования.

Очевидно, что в ту эпоху, когда не было книгопечатания и переписка была единственным способом умножения числа копий, известная неустойчивость текстов была нормой их существования и воспринималась как таковая. Об этом говорят случаи использования нескольких антиграфов и свободное цитирование.

Уровень вариантности может служить характеристикой текста. Количество узлов разночтений на определенном отрезке текста тем больше, чем больше использовано источников. Значит, диапазон варьирования текста тем больше, чем обширнее его рукописная традиция. Можно поэтому думать, что к текстам с наибольшей вариантностью относятся Евангелие и Псалтырь. Но уровень вариантности может определяться также другими факторами: местными традициями и условиями переписки (наличие скрипториев и профессионально подготовленных писцов), языковыми формами текста, его удобопонятностью, его назначением (литургия, общественное или частное чтение) и т. д. Вот подсчеты уровня вариантности для некоторых текстов.

Евангелие, 45 стихов (Ин. 11:1–45), 34 рукописи: 190 узлов, т. е. 4.2 узла на стих.

Евангелие, 35 стихов (Лк. 8:27–39, 9:1–6, 8:41–56), 29 рукописей: 190 узлов, т. е. 5.4 узла на стих.

Евангелие, 20 стихов (Мф. 14:14–22, 22–34), 23 рукописи: 80 узлов, т. е. 4 узла на стих.

Евангелие, 17 стихов (Мк. 15:16–32), 30 рукописей: 70 узлов, т. е. 4 узла на стих (см. подробнее Алексеев 1986).

Апокалипсис, 42 стиха (2:22–3:13), 19 рукописей: 246 узлов, т. е. 6 узлов на стих (см. подробнее Алексеев, Лихачева 1987).

Песнь, 61 стих (1:1–5:4, некоторые стихи, однако, в отрывочном виде), 12 рукописей: 97 узлов, т. е. 1.6 узла на стих (см. подробнее Алексеев 1988, с. 159).

В подсчетах не приняты во внимание индивидуальные чтения отдельных рукописей, так что цифры характеризуют только те элементы традиции, которые возобновляются в ней с известной регулярностью. Высокий уровень вариантности в Апокалипсисе и низкий в Песни песней в данном случае говорит о том, что понятность текста является одним из факторов, определяющих степень варьирования.

Индивидуальные чтения рукописей также дают интересную характеристику рукописной традиции. Так, для рукописей Песни мы располагаем следующими количественными данными: максимальное число индивидуальных чтений в одной из рукописей 15, минимальное – 0, общее число индивидуальных чтений – 52, в среднем на одну рукопись – 4.

Для рукописей Евангелия (Ин. 11:1–45): максимум – 34, минимум – 0 (в четырех источниках), общее число – 268, среднее для рукописи – 8.

Для Апокалипсиса: максимум –73, минимум – 1, общее число – 391, среднее для рукописи – 20.

Таким образом, вариантность текста и количество индивидуальных чтений по рукописям характеризуются тождественными показателями. Рукописи с большим количеством индивидуальных чтений вовсе не являются самыми небрежными. Обычно это рукописи, отражающие результат индивидуальной редакторской работы. В рукописной традиции Песни, например, это списки ГБ и РГБ, Унд. 1(б), их редактирование заключалось в освобождении библейского текста от толкований (Алексеев 1988). В рукописной традиции Апокалипсиса это собр. Плюшкина 146 (БАН), список XVI в., содержащий в себе сводную редакцию (Алексеев, Лихачева 1987; Алексеев 1988).

Итак, вносимые в текст перемены могут при их накоплении в ходе копирования текста привести к возникновению таких модификаций архетипа, которые должны рассматриваться как разновидности текста. Этих разновидностей существует две: извод и редакция (Лихачев 1983, с. 132–142).

Как было сказано, под изводом мы понимаем такую разновидность текста, которая сложилась стихийно, неосознанно в процессе его копирования. Одна рукопись извод не образует, это просто рукопись с индивидуальными чтениями. Извод представлен группой рукописей, созданных в одной местности, но в процессе своего исторического существования он может, конечно, расширить или изменить свою локализацию. Типичным изводом является текст восточнославянских рукописей Ветхого Завета в отношении их южнославянского архетипа (см. Глава 5, § 3).

Редакция как разновидность текста возникает в результате индивидуальной целенаправленной редакторской работы (редактуры, справы, правки). Для переводного текста это может быть сверка с оригиналом, это может быть сверка двух антиграфов при переписке. Редакция всегда возникает в одной рукописи и может получить более или менее широкое распространение в списках.

Существовали, кроме того, стилистические редакции, которые затрагивали только лингвостилистическую сторону текста (Лихачев 1983, с. 135–137). Они характерны для оригинальных произведений литературы, при редактуре переводов стилистическая правка выступает только как один из элементов редактуры.

Совокупность редакций, меняющих текст в одном и том же направлении и отраженных в значительной рукописной традиции, также может привести к возникновению извода или текстового типа. Если у редакции в принципе всегда есть автор, ее индивидуальный создатель, то ни извод, ни текстовой тип автора не имеют: у них автор коллективный – поколения редакторов и переписчиков.

Извод от редакции отличается качеством вносимых изменений. Деятельность редактора обычно заключается в целенаправленном сближении переводного текста с оригиналом, в удалении чтений, дающих «плохой» смысл, в систематическом проведении какой-либо стилистической установки. Извод характеризуется бессистемными переменами, внесенными в текст без обращения к внешним источникам. Это сказывается на качестве новых чтений: они представляют собою либо рационалистические конъектуры, либо искажения, возникающие от плохого понимания текста. Разумеется, что те чтения извода, которые вошли в него из редакций, отличаются иной природой, однако в ходе исторического существования извода они также подвергаются изменениям.

Для того чтобы говорить о сформировавшихся редакции или изводе, достаточно немногих, но надежно установленных чтений. Какого-либо количественного уровня, с которого начинается редакция или извод, не существует.

Возникает вопрос: не приводит ли спонтанное варьирование текста под пером переписчиков со временем к такому накоплению новых черт, что текст теряет тождественность с самим собою и становится другим текстом? Некоторые исследователи считают, что такое развитие возможно (см. Lunt 1985, р. 291). Безусловно, вопрос представляет собою практический и теоретический интерес.

Непосредственным выразителем содержания текста является его лексико-семантическая структура, изменения в ней в первую очередь меняют его смысл. Как уже говорилось, переписчики вносят два вида перемен в эту структуру: конъектуры (рационалистические либо филологические) и синонимические замены одного слова другим, что можно считать нормативно-стилистической редактурой. Этот второй род замен давно привлек внимание исследователей славянского Евангелия, в частности и потому, что, будучи характерной чертой славянского текста, он гораздо меньше известен его греческому оригиналу. Свою историю церковнославянского языка Ягич (Jagic» 1913) построил как раз на этой особенности славянских евангельских рукописей.

По мысли Ягича, синонимические замены происходили при переписке текста в новой диалектной среде, потому что писцы стремились заменить незнакомое знакомым, свое – чужим. Ягич разделил синонимические слова на ранние (первичные в тексте Евангелия) и поздние (вторичные в тексте) и частично разместил их по диалектным зонам средневекового славянского мира. Благодаря этому у церковнославянского языка в исследовании Ягича появилась историческая перспектива. Вероятно, какая-то часть синонимических замен была действительно вызвана теми причинами, на которые указал Ягич, однако неизвестно, какая именно. Большая часть материала не может быть истолкована ни в диалектном, ни в хронологическом аспекте. Очевидно, что вовсе не коммуникативные трудности вызывали эти замены, ибо произведены они совершенно правильно, с полным пониманием значения заменяемого слова. Поэтому, согласно другим истолкованиям, эти замены имеют стилистические (Кульбакин 1930; Weingart 1939) или семантические (Львов 1966) причины, они отражают природу литературного языка, имеющего набор синонимически варьируемых средств (Верещагин 1971). Для объяснения лексического варьирования в Евангелии были выдвинуты также гипотезы культурно-исторического характера. Шоберг (1980) высказал мнение, что перевод осуществлялся в скриптории под диктовку, выбор вариантов был оставлен на усмотрение писцов. Добрев (1981) предположил, что первоначальный перевод Евангелия был утрачен, так что его пришлось восстанавливать по памяти с колебаниями в отдельных случаях.

Не вдаваясь в разбор этих мнений по существу, нужно сказать, что их общим недостатком является игнорирование текстологической природы этого материала. Из всех возможных перестроек текста они принимают во внимание только замены (substitutio), да и те только в области лексики.

Методика, избранная Ягичем для изучения истории церковнославянского языка, а точнее, истории лексики, нашла применение даже в текстологии. Почти Исключительно с опорой только на синонимические замены была разработана текстологическая история славянского Евангелия и Апостола Ольгой Неделькович (Неделжовић 1970; Nedeljković 1972), что вызвало обоснованную критику Л. П. Жуковской (1976, с. 121 –127).

Между тем оказывается возможным определить удельный вес лексических замен в общем объеме текстовых и языковых перестроек. Например, из 300 узлов разночтений, выделенных в тексте Песни по 12 рукописям XIII-XVI вв. (толковый перевод), всего пять случаев пришлось на замену одного синонима другим: 1лъбжи: целуи, 2:13 грезн: грозд, 4близь: искрь, 7в весехъ: в селех, 8житие: имение. Все прочие замены полнозначной лексики в тексте представляют собою либо рационалистические конъектуры, либо гармонизацию.

Южнославянский и русский изводы древнего четьего перевода Песни различаются между собою в 81 чтении. Из них на изменение порядка слов приходится 7 случаев, на пропуск или добавление слов – 16 случаев, на грамматическую перестройку – 15 случаев, на фонетико-морфологическое варьирование – 10 случаев, на конъектуры – 25 случаев. Оставшиеся 8 синонимических замен суть: 1запять : от, 2тому: оному, 4затворен: заключен, 7съблюдох: съложих, 5врътоград: виноград, 6:1, 8виноград: врътоград, возможно, 2мрежня: скажьня (см. материалы: Алексеев 1983).

Из 246 разночтений в тексте Апокалипсиса (2:1–3:13) по 19 спискам XIII-XVI вв. синонимические замены лексики отмечены в 38 узлах, т. е. в 15% всех перестроек текста. В ходе исследования этих рукописей было обнаружено, что в трех из них содержится особый вид текста, возникший в результате исправления славянского перевода по новому греческому оригиналу (Алексеев, Лихачева 1987). Позже выяснилось, что это так называемая редакция святителя Алексея (Алексеев 1988). Внутри этой редакции на лексико-синонимические замены приходится 35% разночтений, тогда как за ее пределами в оставшихся 16 рукописях количество лексико-синонимических замен упало до 6% от общего числа разночтений.

В 13 из этих 19 списков Апокалипсиса библейский текст сопровождается толкованиями. В объеме толкований к вышеназванному отрезку было выявлено 203 узла разночтений, только 5% из них пришлось на синонимические замены лексики.

При исследовании 34 списков Евангелия XI-XVI вв. в объеме Ин. 11:1–45 выявлено 190 узлов разночтений. На лексико-синонимические замены пришлось 38 случаев, т. е. около 20% разночтений. В ходе исследования было обнаружено, что часть списков относится к Афонской редакции, которая возникла в XIV в. под влиянием нового греческого Четвероевангелия (см. Глава 5, § 11). Проведеный для этой редакции подсчет узлов дал 36% лексико-синонимических замен от общего числа разночтений, за пределами редакции количество замен упало до 17%. Сходная картина наблюдается в других пассажах евангельского текста (Алексеев 1986).

На матерале этих подсчетов можно сделать следующие предварительные выводы.

а) Синонимические замены лексики при переписке текста без редактирования составляют от 5 до 10% общего числа всех перестроек текста. Как кажется, замены эти носят спонтанный, случайный характер, отражая языковые навыки писца.

б) При разного рода редактурах и пересмотрах текста, проводимых, как представляется, с использованием иноязычного оригинала, резко возрастает объем синонимических замен, доходя до 35% от общего числа перестроек текста. Таким образом, присутствие 17% синонимических замен в «старом» евангельском тексте, существовавшем до «4-й редакции», говорит о том, что в его истории имели место редакционные переработки. Если всякое редактирование сопровождается столь существенным обновлением лексики (что, однако, еще нельзя считать доказанным), то методика создания истории текста только с опорой на лексические пласты, как это у О. Неделькович, может быть в известной степени оправдана. Но вполне достоверные результаты даст, конечно, такое исследование, в котором будут взаимосвязаны лексические и соответствующие им грамматические перемены в тексте.

в)  Накопление несистематических перемен в тексте в ходе его длительной переписки не может привести к возникновению нового текста, ибо доля лексических замен низка, а сами замены носят разнонаправленный характер. Ср. в вышеприведенных примерах замену врътоград на виноград и наоборот в одних и тех же источниках.

Можно в заключение констатировать, что в истории рукописных текстов рядом с дестабилизирующими факторами действуют факторы стабилизации. Это приводит к установлению известного уровня варьирования, который сохраняет при длительном копировании текста свою среднюю величину. Вполне очевидным фактором стабилизации является массовое производство на заказ служебных рукописей при унификации богослужебного устава. Так было, например, в истории евангельского текста при введении в обращение нового литургического тетра в сербских монастырях (Глава 5, § 8) или при создании Афонских редакций (Глава 5, § 11). Напротив, при единичном, штучном изготовлении рукописей уровень вариантности повышается, переписка почти всегда сопровождается редакторской работой, коллацией источников.¹⁰

Функционированию цитат из библейских книг в славянских средневековых текстах уделяется сравнительно серьезное внимание. Известно, что цитаты являются важным стилевым фактором, одним из главных элементов «этикетного стиля» (термин Д. С. Лихачева), в тексте они играют роль стилистического ключа (термин R. Picchio). Литературному использованию цитат посвящены работы А. Наумова (Naumow 1983), Станчева (1981), ср. также Dujčev 1981. Обращалось внимание и на текстологическое значение цитат из Св. Писания. Уже А. В. Горский и К. И. Невоструев, изучив цитаты из ВЗ в русской летописи и в Слове митрополита Илариона, пришли к выводу о том, что эти цитаты представляют собою остатки древнего перевода, не сохранившегося в полных списках (Описание, т. 1, с. 135; ср. Михайлов 1912, с. ССХХХИИИ- ССХХХѴ40;). И. Ε. Евсеев (1897, с. 152–164) собрал большое количество цитат из книги Исайи, но не смог их использовать, как намеревался, для текстологии; он лишь отметил близость одних цитат к Паримийнику, других – к толковому типу текста.

Более всего распространено изучение цитат с источниковедческой целью, когда рассматриваются вопросы: какие библейские цитаты употреблены в том или другом памятнике письменности (Станоевич, Глумац 1932; Vaillant 1957; Páclová 1976), переведены они заново или взяты из готовых переводов (Дурново 1925; Vlášek 1971; Верещагин 1977, Moszyński 1980; Bláhová 1982), к какому типу библейских текстов они относятся (Михайлов 1895а, 1895б; Погорелов 1932; Kyas 1963), каково их культурно-историческое значение (Thomson 1983). Удовлетворительный ответ сегодня может быть дан лишь на первый вопрос, для ответов на второй и третий не хватает критических изданий библейских текстов с их текстологической историей.

Существуют две возможности применения цитат из библейских книг в целях текстологии: 1) по цитатам из той или иной книги, как они представлены в памятниках письменности, выясняется ее текстологическая история; 2) если известна история текста той или иной библейской книги, то по цитатам из нее можно сделать заключение об истории тех текстов, в которых цитаты употреблены.

На пути применения цитат в целях текстологии серьезным препятствием стоит отсутствие стремления строго и точно цитировать тексты, неизбежное в рукописную эпоху. Об это препятствие разбились некоторые текстологические теории, посвященные греческим текстам Св. Писания (см. Главу 4, § 6). В условиях славянского средневековья дело осложнялось тем, что и библейские тексты, и сопутствующая им патристика были переводного происхождения. Вместе с переводимым патристическим текстом переводчики переводили заново и цитаты из Св. Писания, не заботясь о том, чтобы согласовать перевод цитат с наличными славянскими переводами Св. Писания. Конечно, переводчик не всегда мог опознать невыделенную цитату (Михайлов 1912, с. ССI-ССИѴ40;), но известны случаи, когда эта задача явно не входила в его намерения. Так, заново переведены все библейские цитаты монахом Гавриилом на Афоне в 1426 г. при переводе им Бесед Иоанна Златоуста на книгу Бытия (Описание, т. 2/1, с. 56). Очевидно, что в это время на Афоне можно было найти и нужные славянские тексты, и сведущих людей. Во второй половине XVII в., уже располагая печатной Библией, известный Евфимий Чудовский заново перевел библейские цитаты при работе над Андриатисом Иоанна Златоуста (Описание, т. 2/2, с. 118). Если первые печатные книги в своем оформлении и в шрифтах зависели от рукописной традиции, то и произвольное цитирование Св. Писания как пережиток могло долго сохраняться в книгопечатую эпоху.

Естественно, что варьирование текста по спискам затрагивало и библейские цитаты, их форма в разных рукописях одного текста подвержена большим колебаниям. Например, в толкованиях на Песнь цитата из Евр. 4:12 имеет форму живо бо слово божие и деиствьнеѴ25; и острее паче меча обоюдуостра РГБ, ОИДР 171, л. 65, тогда как другой список, ГИМ, Чуд. 8, сохраняет ее исконную форму меча двуста, ср. μάχαιραν δίστομον в оригинале. Еще один сходный случай: Гал. 5иже ищитаеть паул, гля. любы растить мир РГБ, ОИДР 171, л. 8 об., и снова правильная форма в Чуд. 8 любы, радость, мир, греч. ἀγάπη, χαρὰ, εἰρήνη. В данном случае от искажения не спасла и ссылка на апостола Павла. Следовательно, всякое научное использование цитат в рукописях должно быть основано на изучении рукописной традиции данного текста, изолированный список не является надежным источником.

В толковом переводе Песни есть ясные указания на умение переводчика опознавать библейские цитаты. Так, в толковании на 2яко се зима приде, в частности, говорится: ктому бо ни смерть владеѴ25;ть Ѵ25;диною заны пострадавъшеому, по стому апостолу глаголющю. смерть имъ ктому не владеѴ25;ть и прочая РГБ, ОИДР 171, л. 47–48 об. В греческом оригинале этого пассажа, принадлежащем Филону Карпафийскому, цитируется Рим. 6:9–10 (PG, t. 40, col. 68C). Переводчик опустил стих 10, заменив его отсылкой и прочая, следовательно, он опознал цитату, знал ее продолжение и предполагал такое же знание в читателе. Правда, сокращение это нельзя признать удачным: в стихе 10 говорится о грехе, а Филон в своем толковании отождествляет зиму и грех.

В истолковании слов дъждь отиде этого же стиха снова цитата дана в сокращенном виде: искусъм уподобляѴ25;ть дъждь гь, Ѵ25;гда о основаньи глть на камени правде. сниде бо, веща, дъждь и възвеяша ветри и прочая РГБ, ОИДР 171, л. 48 (­PG, t. 40, col. 69A). Опущенное переводчиком окончание стиха Мф. 7говорит как раз об основании на камне правды. Сокращение наносит вред изложению, но возможно, что содержание стиха было столь памятно переводчику и предполагаемым читателям, что такое сокращение не казалось вносящим затруднения для восприятия мысли.

Расширение цитаты сделано при истолковании стиха 3этого перевода. Стих: мужь, оружье на бедре его от удивления в нощи. Истолкование: си бо ся слўчиша, им стрегущим да якоже вечер в суботу свитающю первому суботы, и трусь высть велик. англ во гнь отвали камень РГБ, ОИДР 171, л. 66 об. (­PG, t. 40, col. 84A). Процитирован Мф. 28:1–2, в оригинале Мф. 28:2.

Наиболее интересный случай смещения границ цитаты в этом переводе находим в толковании на стих 3:6, который сам по себе отсутствует. Вот его чтение по древнему четьему переводу: кто есть восходяи от пустыни яко стлъп дыма. В толковании Филон объясняет (PG, t. 40, col. 80C), почему невеста (в четьем переводе – жених, такое колебание в понимании этого места имеет долгую традицию) названа στέλεχος «стебель»: потому что, по словам пророка Иеремии 17:8, будет стебель ее зелен. Вот это место в толковом переводе: воню бо глть по пррчьству иеремиину: блгсн члвк иже надеется на га и есть гь упованье Ѵ25;го. и будеть яко древо при воде и отрасли корени Ѵ25;го положить РГБ, ОИДР 171, л. 64. В переводе дополнительно приведен стих 17:7 (благословен – оупованье его), отсутствующий в оригинале, но опущен важный для толкования конец стиха 17и не убоится, егда приидеть законъ и будет лист его зелен ГБ, л. 525. Слова στέλεχος переводчик почему-то не знал и ошибочно перевел его воня (см. также ниже в разделе об ошибках перевода), поэтому он не понял смысла приведенной из Иеремии цитаты и неудачно изменил ее границы. В славянском Паримийнике из Иеремии читаются лишь стихи 2:2–12, 11:18– 23, 12:1–5, 9–11, 14–15, 31:31–34. В толковом переводе Иеремии отсутствуют первые 24 главы, поэтому при составлении ГБ они были переведены с Вульгаты. Возникает вопрос: каким источником пользовался славянский переводчик при цитировании Иеремии? Был ли это неизвестный славянский перевод или же непосредственно греческий оригинал?

Наблюдаемое положение вещей имеет, с другой стороны, то удобство для исследователя, что делает маловероятной такую ситуацию, когда бы переписчики и редакторы исправляли в рукописях форму цитат согласно какому-либо внешнему источнику. Это становится возможно только в книгопечатный период. После издания Острожской Библии 1580/1581 г. ее особенности постепенно вносятся в переписываемые тексты. В списке 1781 г. толкований Феодорита Кирского на Песнь, который в свое время принадлежал Евсееву, все библейские цитаты были изменены в согласии с ОБ. Это ввело исследователя в заблуждение, он решил, что в ОБ вошел текст Песни по этому переводу (Евсеев, 1916, с. 90–91, поправки см.: Алексеев 1990, с. 63).

Указав на трудности, с которыми связано использование в текстологических целях библейских цитат, следует указать и на те результаты, которые могут быть с их помощью получены.

1) Цитаты и происхождение библейского текста.

Цитаты из четьего перевода Песни вполне точно приведены в двух древних текстах: Пандектах Антиоха, тождественно в ркп. XI в. (см. издание: Амфилохий 1880а) и в ВМЧ XVI в., и в Огласительных поучениях Кирилла Иерусалимского, тождественно в списке XIII в. ГИМ, Син. 478 и в списке XVI в. РГБ, Егоров, 831. В Пандектах процитированы стихи 1:1–3,6, 15, 2:3, 5, 7, 14, 3:1,4, 6:6, 8:6–7, в Поучениях – 1:14, 4:2, 7, 8:5, возможно, также 1:3, 5:3. Пандекты существовали уже к середине X в. Высказано мнение, что древнейший список XI в. скопирован с глаголического антиграфа, а ветхозаветные цитаты в этом произведении отражают мефодиевский перевод (Pankevič 1956). Поучения были переведены Константином Преславским уже к 907 г. (Vaillant 1932, р. 286). Если учесть, что в Слове на Благовещение, которое приписывается Мефодию (van Wijk 1937–38), есть краткая цитата, совпадающая с четьим переводом (стих 4:12), а в Каноне Димитрию Солунскому, который также приписывается Мефодию (Vašica 1966b), есть аллюзии к стихам Песни 1:2–3,2:1–3,4:4, 11, то можно считать весьма вероятным, что перевод Песни выполнен был Мефодием.

Цитаты из Песни в словах Кирилла Туровского в середине XII в. (стихи 1:1,4, 2:5, возможно, 3:7–8) близки по форме к цитатам в словах Иоанна Златоуста, которые были доступны Кириллу в болгарских переводах X в. Цитаты из Песни в Молении Даниила Заточника в конце XII в. (1:9, 2:14, 4:13, 15, 5:13, 14, 7:2) вполне совпадают с текстом толкового перевода. Следовательно, этот последний должен был появиться в период между первым и вторым писателями, т. е. в середие или во второй половине XII в.

2) Цитаты и история библейского текста.

Четий перевод Песни представлен двумя изводами: среднеболгарским (3 рукописи XIV-XVI вв.) и восточнославянским (19 рукописей XV-XVI вв.). Между ними есть несколько текстовых различий. Цитаты из Пандект Антиоха совпадают со вторым изводом: 1възлюби: любить, 2:5 аз любовиѴ31;: любовью аз, 6имъже: ихъже(в приведенных примерах они на втором месте). Можно полагать, что основные особенности восточнославянского извода сформировались ко времени появления Пандект уже в первой половине X в. в восточной Болгарии. Для тех эпох, от которых не сохранились рукописные источники, цитаты являются единственным и незаменимым свидетелем.

3) Цитаты и история текстов, в которых цитаты употреблены.

Наличие цитат из библейской книги, история которой приведена в известность, еще не решает вопроса о происхождении и истории текста, в котором цитаты присутствуют. Но в любом случае этот факт служит сигналом исследователю и позволяет строить текстологические гипотезы.

Например, несколько болгарских текстов X в. совпадают в своем использовании цитат из четьего перевода Песни. Это названные Пандекты Антиоха, Толковая псалтырь Феодорита Кирского (1:4), Слово на Рождество Богородицы Андрея Критского (3:7, 9, 4:8, 11, 12), Слово на Введение во храм инока Евфимия (3:6, 4:8, 6:9, возможно, 7:1). По употреблению слова чиститель для передачи греч. ἱερεύς эти тексты уже объединены А. И. Соболевским (1910, с. 121 – 123) и отнесены к кругу деятельности Иоанна Экзарха. Между тем последний утверждал, что четий перевод Мефодия ему неизвестен.¹¹ Правильно ли мы понимаем его слова?

В составе толкового перевода Песни процитирован Лев. 11вижь убо ха. овогда яко серна, овогда же яко Ѵ25;лень удобь, оба же пазногъть имата роскеплена и отригающи ечю РГБ, ОИДР 171, л. 57 об. Отрывок из этой цитаты есть и в Послании Климента Смолятича: в леугытьскых книгах о отрыгании ечь (Никольский 1892, с. 121). Во всех других славянских текстах книги Левит в этом стихе вместо ечя стоит жьваниѴ25;; именно так, например, в известном Изборнике XIII в. (РНБ, Q.n.1.18, л. 138 об.): якоже бо жюющие пищю Ѵ21;тригають; между тем этот сборник находится в тесной связи с Посланием Климента (Понырко 1992, с. 98 и ел.). При том что слово ечя не отмечено в других текстах славянской письменности, это совпадение двух произведений в библейской цитате может служить важным указанием на их близость по происхождению.¹² Другие примеры такого рода, а также подборку цитат из Песни в славянской письменности см.: Алексеев 1985.