Приложения

Пришел к нам недавно некий человек из близких тебе и рассказывал, что ты сверх меры печалишься из-за того, что случилось недавно. Вслед за ним и другой, а потом третий, и все утверждают о тебе одно и то же.

Если это ложь, так я ничего тебе не говорю, но если правда – посмотри, что это никак не согласуется с твоим призванием и тем мнением, какого все мы о тебе придерживались.

Когда вся Церковь единогласно призвала тебя на патриаршество, ты отказался и клятвой окончательно подтвердил свое решение. Тогда ты стяжал о себе во всех сердцах преумноженную благородную славу. Ибо мы поняли, что ты держишь ум ни в коей мере не заключенным в теле, не смешанным с безумием и грубостью тела, но отделенным от всего теловидного (насколько это вообще возможно) и соединенным с Самим Богом⁴³².

Поистине, то, что в нас божественно, соединяется с телом и страстным началом (сколько есть его в нас), причудливо [образуя] нечто среднее, и из-за этого соединения наполняется безумием, невежеством, и мириадой ложных мнений, и забвением, и обманом, – что есть позор и беды для разумной души, ибо препятствует ей в уподоблении Богу. Ведь только то в нас и является подобным Богу, из чего происходит способность мыслить и знать.

Но если кто, через способность различения и размышления, полагает Бога защитником от опрометчивых представлений и полностью иссушил и сделал бессильным страстное начало, – тот [не только] удержал свою душу от уклонения к худшему, но заставил ее целиком обратиться к себе самой и к лучшему, пользуясь тем из дольнего, от чего никак нельзя воздерживаться, не привязываясь: так, чтобы [душа], нисходя, опять могла с легкостью воспрянуть.

И самый явный признак такового устроения – это если мы видим кого-либо, ставшего превыше [мирской] славы. Ведь о том, кто превзошел наслаждения и стяжательство, еще неизвестно, стал ли он превыше славы. Если же кто и ее презирает, – понятно, что над ним не властно ни наслаждение, ни страсть к деньгам. Однако же такого не может быть прежде, чем свершилось полное умерщвление страстей и оживление того, благодаря чему мы различаем истину и ложь, призрачное и сущее. Итак, кто подлинно пренебрегает славой, у того душа соединена, как подобает, с Богом через уподобление.

И тогда показалось нам, что ты ни в коей мере не побежден честолюбием: так ты дал нам яснейший признак того, что уже достиг высочайшего для людей состояния. Ныне же, если вправду ты сильно опечален из-за случившегося, ты рискуешь переменить наше суждение о тебе на противоположное. Посмотри же, что я скажу.

Совершенно необходимо, что Бог познает каждого, каков он есть: доброго по сути как доброго, лукавого – как лукавого. И никто, будучи усерден, не познается Богом как дурной – и наоборот. Людям же свойственно принимать и называть лукавейшего человека благим, и усердному приписывать славу лентяя. Поэтому вовсе не обязательно совпадают друг с другом то знание, какое Бог имеет о каждом из нас, и людское мнение о нас. Но когда расхождение велико, как подтверждают эти [обстоятельства], следует постановить, что сие не истинно, но считать, что о тебе сказано нечто ужасное и ни в коей мере тебе не подобающее.

Неужели тот человек умалил знание Бога о тебе как о человеке добром и усердном, совершенно его переменил или причинил какой-либо ущерб? Разве не ясно, что оно пребывает неизменным и не умаляется, пока сам ты остаешься подобен себе, хвалит ли тебя кто, или все порицают? Он попытался повредить лишь ту добрую славу, какую ты имеешь среди людей.

Если так, представляется, что ты сейчас чрезмерно опечален: ведь знание Бога о тебе пребывает неизменным, и только мнение людей грозит разрушиться. Тогда какое средство [сохранит] представление о тебе, будто ты стал превыше славы, чтобы ему не разрушиться полностью и не перемениться на противоположное? Ибо кого печалит уменьшение славы, того, несомненно, радует и ее возрастание. А если кто рассудит, что таковой [человек] не превзошел славу, – он будет мыслить не противно сути дела.

Ты знаешь лучше всех, что [такая] страсть в высшей степени противоположна призванию исихастов. Ведь это ты говорил, обучая меня, что цель исихии – освободить душу от всякой земной привязанности, и соделать Возлюбленным одного лишь Христа; и кто достиг Его, совершенно не заботится о том, имеет ли он [добрую] славу или нет.

Друг мой, прими от меня совет! Таково ли трезвение, о котором столько разговоров, что оно способно умертвить страстное начало души (которому свойственно радоваться и печалиться), и оживить, пробудить, возвысить то, что в нас божественно, через что Бог приближается к людям, когда [они] отстранились от страстей и ложных представлений и стали сокровищницей истины? Если к этому направлено то, что говорится о трезвении, – придерживайся этого, а о нас, многих, не думай, хвалим мы тебя или порицаем.

Если же воспеваемое трезвение ничего из этого не соделывает, но опустошает душу разумением и напол­няет самомнением, – отложи его и ищи иного трезвения, которое заставит тебя стремиться к подобающей исихастам цели. Желаю здравствовать!

Говорят, когда пифия в Дельфах возвестила, что никого нет мудрее Сократа, сына Софрониска, тот не поверил оракулу, ибо не считал себя мудрым, и долго недоумевал, что же тот хотел сказать. Потом весьма неохотно обратился вот к такому способу исследовать его⁴³³. Он пошел к одному из тех людей, которые слывут мудрыми, чтобы там вернее, чем где-либо, опровергнуть прорицание и объявить оракулу, что сей мудрее его. Рассмотрев же его, составил о нем некое впечатление и решил, что этот человек только кажется мудрым и многим другим, и особенно самому себе, но на самом деле не мудр. И тогда Сократ попытался показать ему, что тот только мнит себя мудрым, но на самом деле [таким] не является. Из-за этого возникла у него вражда и с тем человеком, и со многими из присутствующих. Уйдя, он рассуждал сам с собою, что оба они не знают ничего хорошего и прекрасного, но он отличается от того и на некую малость мудрее его, потому что полностью сознает, что не знает. Тот же страдает двойным неведением, ибо, не зная, мнит себя знающим. Потом он пошел к другому, который казался мудрее прежнего, но и о нем решил то же самое. Потом, таким же образом, он стал ходить ко [всем] прочим подряд, замечая, что делается ненавистным, огорчаясь и боясь, и в то же время полагал необходимым выше всего ставить [пророчество] того, кто у них считался богом. И, рассматривая смысл оракула, ходил ко всем, кто слыл знающим что-либо⁴³⁴.

И вот из-за такой проверки многие возненавидели его сильнейшей ненавистью, так что распространили множество наветов⁴³⁵: поэтому Мелет и Анит обвинили его, приписали ему нечестие и, схватив, осудили на смерть. И вот так умер Сократ.

Но для чего я говорю это твоей божественности? Чтобы показать, что на некий иной лад подвергаюсь опасности самому претерпеть то же самое, что и тот. Я желаю поведать тебе, как это со мной случилось. И если ты сейчас негодуешь на меня из-за случившегося, то узнав правду, вновь вернешь благоволение, которое прежде имел ко мне. Согласен, что ты огорчен не без причины (если вообще огорчен), так как не знаешь моих обстоятельств, а узнав, думаю, рассудишь сам, что причины прошлому огорчению не были справедливы. Послушай же мое невежество.

Мудрость, которую мы называем «человеческой», а божественный Павел – «премудростью Божией» ⁴³⁶ , уделила нам многие из свойственных ей благ и исполнила нас тем боговдохновенным учением, что все сущее двойственно: есть сами [вещи] и следующие за ними отражения, похожие на них по некоему подобию, но по сути призрачные и ложные. Поэтому и мысли, которые приходят нам обо всем, – одни истинные, которые привязаны к самим сущностям, другие же призрачные, мнимые и обманчивые, принимающие вид истинных от неких событий и притворяющиеся ими самими. И каждое имеет некую соразмерность истине, как и отображение вещи – самой вещи.

Вид отражений и сопряженных с ними мыслей также двойственен. Некоторыми из них необходимо овладеть, если кто собирается когда-либо достигнуть собственно истинного, но большая их часть представляет собой великое препятствие к тому, чтобы постигнуть само сущее. И если какая душа охвачена ими, ей труднее, чем кому бы то ни было, взойти к самой истине.

Касательно этических добродетелей, существует такая же двойственность, ибо есть некое состояние и расположение души, именуемое справедливостью, и тот, кто им обладает, – истинно справедлив. Подобно же и с остальными. А есть то, что принимает вид истинного, будучи отчасти похоже на него, но таким не является, – и обладающий им мнит себя справедливым, но им не является. Точно так же происходит и с мудростью, и мужеством, и иными благими и прекрасными устроениями. И с любовью то же, будь то к Богу или к людям: есть расположение души, которое истинно ею является, и есть ее отражение, так что обладающий им мнит, будто владеет самой истинной.

Так научила нас философия, а кроме того [учит], что есть единый род ангелов в мире, сущностно соединенных с истинными мыслями и добродетелями. Истинно философствующие должны со всяким усердием стремиться уподобить им собственную душу. А другой род, демонов, сопряжен с обманчивыми и призрачными мыслями и мнимыми добродетелями, и поэтому именуется ложной мудростью, ложной добродетелью и хвастовством. Охваченные ими люди, сколько их есть, исполненных многочисленными подобными мыслями и подчинившие душу подобиям и теням добродетелей, выше всех поднимают бровь и только себя считают мудрыми, и добродетельными, и усердными, а если видят кого, кто думает не одинаково с ними, говорят, что он обманут и ослеплен.

Ясно убедившись в таком различии вещей, боюсь когда-нибудь обмануться, уподобившись множеству злодеев и хвастунов, и, исполнившись призраков и отображений, считать себя приверженным мудрости и истинной добродетели.

Вот что сильнее всего тревожит и не дает спать: часто самые прилежные и истинные устроения и помышле­ния, которые вроде бы я сознаю за собой, впоследствии изменяются так, что я буду считать противоположней- шие расположения и помышления правильными и ис­тинными, хотя кроме того же имени они уже не имеют ничего здравого.

Так же и с тем, о чем сейчас забочусь: боюсь, как бы это не оказалось железом с наведенной позолотой. Поэтому я решил, что следует поступать во всем следующим образом: всякий раз из всего явленного избирать наилучшее, и всегда опасаться, как бы оно не оказалось каким-то иным, а не лучшим, и молить правого Бога, чтобы Он Сам стал учителем. А о ком я повсюду слышу, что они опытны в таких вещах, – к тем приходить, если ничто не мешает, расспрашивать и исследовать их таким же образом, чтобы через их ответы стали ясны размышления и устроения их души, относительно которых я недоумеваю. Сопоставляя их со своими, я выяснял, нужно ли держаться их как самых истинных.

В таком настроении я пришел и к вам, – клянусь твоей священной главой! – не для того чтобы высмеивать и бранить ваши, и особенно твои [учения], как показалось некоторым. Но будучи убежден, что вы всех превосходите в добродетели, я имел великие надежды, что у вас достигну истинного и правильного [знания] обо всем. По крайней мере, у тебя я не был обманут в надеждах, ибо обо всем, что я ни спрашивал, ты точно отвечал, и совершенно все из этого показалось мне согласным с вернейшей истиной, – за что я премного тебе благодарен. Да и тем, кто близок Калофету⁴³⁷, Дисипату, благородному Луке, я приношу благодарность, ибо научился от них многому доброму.

Однако я встретился с некоторыми, соименными вам⁴³⁸, и услышал от них нечто чудовищное: учения невежества, недостойные, чтобы отнести их к разуму, порождения не размышления, но ложного мнения и опрометчивого воображения. Они сообщали о неких чудовищных разлучениях и сопряжениях ума с душой⁴³⁹, о единосущии демонов с ней⁴⁴⁰, о различии светов красных и белых⁴⁴¹. А еще некие умные исхождения и вхождения, совершаемые через ноздри с дыханием, и некие сотрясения, происходящие вокруг пупа, и, наконец, – соединение Господа нашего с душой, происходящее внутри пупа в ощущении и полноте сердца⁴⁴², и тому подобное. Конечно, я полагаю, что занимающийся этим погрузился либо в чистое безумие, либо в избыток самомнения, скудость рассуждения.

Когда я это услышал, встретился с неким отроком, который подвергался опасности впасть в эти учения [приняв их] за истинные. Я просил его остерегаться и ничего из этого не принимать в душу, и не считать здравомыслящими тех, кто учит о таком. Ведь оно и само по себе безумно, и имеет некоторое сходство с ересью евхитов⁴⁴³. А поскольку не желал называть их по имени, то воспользовался общим названием, вот меня и стали обвинять в том, что я сказал это обо всех исихастах. Чем справедливо опечалил и вас, кого (сколько я вас ни встречал) я почитаю каноном, образцом добродетели и истины для всех, на вас взирающих.

Вот правда, и никто да не убедит вас в ином!

По мне, уважаемый, [если сравнить] тщательное постижение сущих (вершиной которого, по возможности, является ведение Бога) и сознательное благовидное расположение к людям, согласно дозволенному припоминанию о подлинном Благе, – так из этих двух ничто не является лучшим или более почтенным, но и то, и другое суть достойные похвалы деяния и чувства души. Подобным образом [нельзя сравнивать] целомудрие и мужество, умение терпеть невзгоды и воздержание, пост, бдение, простирание долу и вообще всяческое притеснение тела и аскезу. По моему мнению, если нет у человека устремления к чему-либо одному из сказанного, то занятия этим окажутся тщетными, и ничуть не принесут пользы душе ни в этом веке, ни в будущем. Точно так же кровопускания, и очищения лекарствами, и все, что врачи применяют к болящим, не принесет какой-либо пользы телу, если у него нет устремления к здоровью.

В этом я убежден и сам взыскую истины, поэтому если узнаю, что некто введен в обман и сильно повреждается душой, я стараюсь отвратить его от заблуждения и руководствовать к истине. Одно из этого есть начало, другое – цель совершенства, подобающего философам. А если кто негодует на меня из-за этого, или бранит, или дурно говорит, я не считаю, что его слова меня хоть в чем-то оскорбляют: он ведь не лишает меня ничего из того, что устремляется к цели, которой я добиваюсь. Наоборот: видя, как разум того человека растоптан, унижен, подчинен безумию, сопрягшемуся с ним, я намереваюсь излечить его, освободить от страсти и вернуть разуму власть.

Таким образом, я узнал, что многие, дурно осведомленные, несправедливо думают про того священного мужа, будто я им оскорблен. Поэтому я подумал (как было в прошлом письме), что нужно принести лекарства от [этого] страдания, которые – каковы бы ни были, – откроют ему, что и ныне охватывающая его страсть, и противоположная – в равной мере портят душу, господствуя над ней. Ты же вынудил меня отречься от [этих слов] через иное, человеколюбивое письмо, и я невольно привел того человека к противоположному злу. Ведь для созерцательного ума и истинного нашего спасения горе от бесславия есть зло меньшее, чем радость, бывающая от прославлений и похвал. Мне-то и второе кажется дурным, но первое очевидно и менее желанно, поэтому и сами страдающие изобретают средство от несчастья, и близкие друзья приносят им потребное исцеление. Если же не могут отвратить страдание, оно некоторым образом становится для них причиной смиренномудрия, ибо они признают свою немощь и познают самих себя как не овладевших ничем благим и прекрасным.

А с противоположной страстью получилось обратное. Она ведь почти не видна самому страждущему, и желанна, и они не изобретают никакого способа бегства. Никто из друзей не приходит к ним, как к оказавшимся в беде, чтобы наставить и [помочь] победить страсть. Но большинство хвалит их и питает зло похвалами, а плодом страсти становится гордость и высокомерие, которые более всего отделяют человека от Бога.

Твое письмо – твое, ибо было написано по твоему повелению, – доказывает, что друг впал именно в такую беду. Получив же сие, поступай так, как будет лучше тебе и ему.

Следовало бы, о лучший из мужей, чтобы ты рассмотрел не только то, присутствует ли в [моем] письме некоторая суровость, но еще и вгляделся вдобавок, истинно ли то, что ты называешь «жалящим» [стрекалом], и является ли оно плодом размышления, которое не противоречит ни мне, ни моим словам, – или нет. И к истине ли устремлены наши [общие] цели, подобно тому, как во врачебном искусстве мы определяем, какие из лекарств полезны, и какие – нет, а не сладкие они или горькие. Но если снадобье служит к выздоровлению (чего ради врачи и прилагают все усердие), мы не делаем его на словах ни сладким, ни горьким. Ведь почти все самые полезные лекарства оказываются невыносимы, и очень в немногих можно увидеть, что сладость сопутствует пользе.

Так же обстоит и с этими речами. Ведь бывает, что те, о ком среди подвизающихся в добродетели говорят с благодарностью и похвалами, суть вовсе не таковы и не наиболее полезны. И не те [лучшие наставники], кто мгновенно услаждает слух, наполняя обратившуюся к ним душу самомнением и чванством, но те, кто сперва прикасается к душе некоторой горечью, а уж чуть погодя являет ей, пришедшей в тишину, ее собственную добродетель и дарует подобающее здравие. Если вот этого нет в моих словах, тогда они достойны порицания – но не за то, что «кусают» или «жалят», как измыслила твоя божественность. Потом, я не думаю, что божественный священный Игнатий, который, как я знаю, всю жизнь упражняется в добродетели, настолько позабыл путь к вышнему и так погружен во гнев, что для исцеления [его] страсти требуется [столь] много [усилий], – если только ему [самому] соответствует все то, казавшееся мне благородным и прекрасным, что он некогда мне говорил. Так я и поступил.

А что до остального в письме, это была некая апология. Так что надо было не смотреть, являются ли [мои словеса] угрызающими, но рассудить, было ли мне возможно защищать себя иначе, пропустив истинное.

Итак, к чему множить слова? Ты прекрасно знаешь, что я потому не полностью тебя послушался, что не могу полностью ослушаться философии, которая всегда заставляет меня направлять речи не к угождению и удовольствию, но к истинному и наилучшему⁴⁴⁴.