Религиозно-общественные течения в современной русской жизни и наша православно-христианская миссия (Ряд критико-апологетических статей)

Наша внутренняя церковная миссия, подобно другим учреждениям в современной России, переживает критическую пору своего существования. Среди миссионеров идет глухая, но напряженная работа по приспособлению вечных сил православного христианства к условиям текущей жизни, – к новым и только еще складывающимся формам быта в русском обществе.

В этой работе явственно обрисовываются два настроения в миссионерах: одно – охранительно-традиционное, облюбовавшее и всячески защищающее те воздействия на людскую совесть, которые так пышно расцвели в эпоху К.П. Победоносцева; другое направление в миссионерстве – прогрессивно-органическое, видящее силу православия только во внутренних его духовно-благодатных учреждениях, а отнюдь не в содействии миссионерам со стороны полицейской репрессии. Это направление в миссионерстве не связывает себя органически ни с одной политической партией в государстве. Оно мечтает и молится, как о своей базе, об обновлённой народно-приходской жизни православных христиан на основах кафолического христианства.

Поборников такого органического миссионерства, как показал ІV-й Всерос. съезд миссионеров в Киеве, не мало; но они не сговорились в частностях; они разъединены, не имеют своего печатного органа и – пока робки перед своими более смелыми и пронырливыми противниками, когда им приходится выступать открыто. – К числу миссионеров органического склада, хотя и без всякой боязни за свои христианские убеждения, относит себя автор настоящей книги. Он был «в меньшинстве» на Киевском Всероссийском съезде. Его, вместе с другими, после травили в газетках ejusgeneris, как миссионера «ка-детствующего»...

На травлю мы не отвечали. Но, чтобы русское православное общество и особенно православное духовенство знали, кто ныне у нас торжествует в миссионерстве и каковы идеалы меньшинства его, – мы и предлагаем их вниманию настоящую книгу.

Статьи, вошедшие в состав её, были напечатаны до Киевского съезда. Эти статьи по направлению своему; совершенно однородны и с теми, какие до 1905 г. печатались автором в «Мис. Обозр.» под заглавием: «Из жизни и литературы».

В наших взглядах, под влиянием жизненного опыта, произошла лишь одна перемена: было время, когда и нам казалось, что борьба с расколо-сектантством без полицейских репрессий не мыслима.

После опытно мы увидели, что это рутинное предание могут поддерживать только чиновники, кормящиеся от стола правосл. миссии. Церковь же Божия, для славы своей, не нуждается в «гнилых подпорках», каковыми для неё являются «репрессии».

Таким образом, мы в своём меньшинстве думаем, что в наше время особенно миссия Церкви только и может быть исключительно духовной, народно-органической, внепартийной и благожелательной ко всякому развитию Общества, которое не расходится с основами христианства, хотя и является новшеством для старожитных форм нашего быта.

С.-Петербург.

Духов день.

Современная русская жизнь волнуется, как могучий океан в бурную погоду. Вопрос за вопросом – то религиозный, то общественный – гонит она из недр своих. Гонит с рёвом, шумно, оглушительно для людей. Хочешь – не хочешь, а этими «злободневными» вопросами приходится заниматься самым мирным христианам.

Говорим – «приходится заниматься». И неминуемо. В современной жизни громче, чем когда-либо, раздаются голоса о том, что христианство «для нового строя» отжило свой век, что оно одряхлело и не способно будто бы дальше руководить жизнью.

По крайней мере наш писатель г. Плеханов недавно сказал, а одна газета поспешила разнести по свету слова его, будто «прогресс человечества влечет за собою смертный приговор религиозной идее и религиозному чувству».

От таких заявлений, бросаемых ныне обильно в «широкую русскую публику», не мудрено заволноваться самым бесстрастным анахоретам. Простецам же, молящимся и в храмах и по домам «за Россию, за дорогое отечество наше, истерзанное и поруганное» в глазах целого света, естественно спрашивать: «Господи, не в сие-ли лето» грядёшь Ты судить вселенную?

Однако – что же случилось? Сделано за последние годы открытие, что Бога нет, нет загробной жизни для души и всякая религия, а прежде всего православие в своей первооснове – миф?

Нет и нет. Ничего подобного не открыли. И не откроют. Вопросы, о которых мы говорим, не принадлежат к числу тех, ответы на которые добываются неожиданно через усердное занятие с лупой или ретортой. – Напротив, – это – вечные вопросы, которые лежат вне сферы «точных» натуралистических изысканий. Это – вопросы свободного человеческого духа. И они не исчезнут из души нашей, пока люди останутся разумными, испытующими существами. Другими словами: вопросы о Боге, о душе, о бессмертии никогда не потеряют для людей своей полноценности; а, следовательно, религии, как таковой, ничто не грозит. И.А. Карышев, собравший в своих сочинениях многочисленных свидетелей в пользу сказанного вывода, пишет: «истинная наука никогда не высказывалась в смысле отрицания Бога... Напротив, чем глубже знания человека, тем определённее его понятия о Божестве. В этом смысле... Ньютон сказал: «чем дальше человек проникает в тайны природы, тем яснее пред ним открывается единство Предвечного плана» (Бог неопроверж. наукой, стр. 14).

Несмотря на такую идейно-гранитную твёрдость веры в Бога, в наше время ведётся самый дерзкий поход против всякой религии в её корне. Люди словно жаждут безбожия. И хотят попробовать счастья в безрелигиозном своём настроении.

Но тут-то и начинается vanitas vanitatum, «суета сует, всяческая суета». Смелые умы уже бросались в сторону от религии; они до конца проходили по дороге атеизма. Известно и наблюдение, какое выносили они из своих блужданий.

Таким ярым безбожником до известной полосы в своей жизни был наш талантливейший писатель Герцен. Он сам после определил, что безбожие привело его лишь к выводу, что «жизнь обманула... выхода нет» (Собр. соч. VIII, 360–361).

А проф. С.Н. Булгаков так определяет последний момент в душевных скитаниях Герцена: «Герцен дерзновенно заглянул в бездну, которой не замечали другие; он спустился в её глубину и возвратился к нам, чтобы рассказать, что на дне её таится отчаяние. Он хотя и отрицательным образом, но с полной ясностью показал, что какие бы ни были идеалы – и в том числе идеалы социализма – не могут получить санкцию объективности со стороны позитивизма, что опору социального идеализма и веры в человечество может дать только религиозно-идеалистическое мировоззрение. Вне же этой основы есть место только безграничному скептицизму и... морали личной прихоти»¹.

Выводы, какие делает С.H. Булгаков из жизни Герцена, для нас драгоценны. Они показывают, что все сомнения, все искания, падения и разочарования, какие составляют обычно душевную драму в истории безбожных, но искренних и великих людей, – всё это приводило их к убеждению, что мы не можем и не должны ограничиваться миром явлений, одною физикой, а необходимо должны чаять области идеальной, в которой Бог живёт.

А если так, религия по существу своему незыблема и не может она пошатнуться от смелых приговоров доморощенных наших атеистов. Значит, бояться этого рода «выпадов» на религию мы не должны. Религия в этом смысле ещё более долговечна, чем наука, о которой Герцен в «концах и началах» писал Тургеневу: «идеи Запада, т. е. наука, составляла давным-давно всеми признанный майорат человечества. Наука совершенно свободна от меридиана, от экватора, она, как Гётевский Диван, западно-восточная».

И такая-то, подлинная наука уверяет, что все застращиванья от её имени религиозных людей, в действительности, покоятся на злонамеренности, или невежестве. Никто и никогда не докажет, что «жизнь есть естественный продукт молекулярной механики», а «живая личность – иллюзорный продукт механического развития физических явлений жизни»².

Этими словами проф. Несмелов свидетельствует, что научно-образованное человечество, беспристрастное и любящее истину, не может ставить материалистических гипотез выше религиозной веры. Те гипотезы для науки навсегда останутся необоснованными предположениями в существе неучёных людей, а религиозная вера – неустранимой потребностью нашего духа, всей нашей жизни.

Если так, современные «выпады» в обществе нашем и в литературе против религии надобно объяснять не требованиями точной науки, а мотивами другими, – жизненными и практическими. Об этом в своё время настойчиво писал К.Д. Кавелин: «мы думаем, говорил он, что причины, почему христианское учение (а мы бы прибавили – вообще религиозное) временно померкло в сердцах и убеждении людей, должно искать... в отношениях человека к вещественному миру, посреди и в условиях которого совершается личная жизнь его» (У Карышева, «Бог»... стр. 33).

При этом мы и говорить не будем о тех мотивах, которые порождаются своего рода отечественным босячеством и нравственной бесшабашностью людей. Этого рода неверие жалко и нуждается просто в лечении. Оно пройдёт вместе с оздоровлением духовных босяков, – вместе с их «пристройством» к жизни.

Гораздо серьёзнее другой разрыв с христианством. Он исходит из убеждения, что для современной жизни религия всякая бесполезна уже потому, что у неё нет сил воздействовать на людей нашего времени.

Особенно это обнаруживается будто бы в том, что Церковь, в частности, русская, открыто не произносит своего суда над пережитками крепостничества и «гонит» священников, дерзающих сочувствовать «освободительному движению»...

«Как же быть» теперь искренним христианам и «всё испытывающим» православным интеллигентам при таких обстоятельствах? спрашивают многие. Уходить из Церкви православной? – Ни в каком случае, ответим мы. Нужно прежде всего всем нам перестать нервничать. Необходимо подняться над сутолокой жизни и трезвее обсудить положение вещей.

Тогда задачи Церкви в мире представятся нам совсем в другом освещении. Мы поймем тогда, что дело Церкви среди людей сводится не к мелочному вмешательству в политическую борьбу партий, не в том подлинно состоит это дело, чтобы участвовать с нами в злободневных социально-экономических спорах, а в том, чтобы спасать в человеке духовно-возрождённого и облагодатствованного человека, чтобы напоминать нам всегда о Христе, как единственно-безгрешном Учителе жизни, и втолковывать нам постоянно, что без Господа или – говоря словами Достоевского – «без веры (религиозной) в свою душу и в её бессмертие бытие человека неестественно, немыслимо, невыносимо» (Дневн. пис. 1876 г. № 12).

Спасёт Церковь в людях эти идеальные предпосылки жизни, сохранит для них религиозное освещение всего в мире, поможет им до конца не замыкаться в земных интересах, возгревая пред ними любовь к Евангелию, – она исполнит завет, оставленный ей Христом.

Тогда, по замечанию Лавелэ, с «открытых страниц нового завета» люди отчётливо воспримут понятие о причинах социально-экономических болезней в жизни и оттуда же они научатся методам лечения их».

Если, при помощи Божией, Церковь для людей это сделает, – она облагодетельствует их. Для них она тогда будет истинно родною матерью духовной...

Однако, спросят иные интеллигенты, способна ли наша Церковь пойти такою перерождающею мир дорогою?

Не только способна, скажем мы, а для Церкви эта дорога единственно и возможна.

Объяснимся.

В христианской церкви верующие всегда двояко относились к окружающей их мирской жизни. Одни считали её всю «во зле» лежащей и чужой для себя. Понятно, что люди подобного настроения не участвовали в общегражданской жизни; спасая души свои, они убегали в пустыни, в леса, монастыри. И с сокрушением думали о тех «братьях», кои принуждены были вращаться в суете мирской.

Однако взгляд подобный на жизнь, суровый и аскетический, несомненно, односторонний, – никогда не был общехристианским достоянием, изложенным в каких-либо догматических символах. С самых первых времён жизни Церкви Господней на земле были и другие христиане, которые благодушнее смотрели на мир. Они – эти христиане – позже приобрели среди братьев даже нормирующее значение.

Их взгляды проф. Гарнак, превосходный знаток старины христианской, передаёт в форме таких размышлений: «Разве государство со своим властителем Августом не объединило мир народов, не даровало миру спокойствие и тем не исполнило своей божественной миссии? Разве оно не карало злых и не препятствовало несправедливости? Разве оно не оберегало часто христиан от диких страстей черни?.. Разве Сам Иисус Христос не оказал повиновения римлянам: «воздай Кесарево Кесарю»... а Его великий апостол разве не учил: «всякая душа да будет покорна высшим властям, ибо нет власти не от Бога?»³.

Всё это было и есть именно так. А потому среди христиан возобладало благосклонное и доброжелательное отношение к государству. Это отношение тем успешнее распространилось по церквам, что ожидаемое многими второе пришествие Господа замедлялось; верующим приходилось жить в мире. Ибо нельзя же было всем бежать в монастыри? Да и убегавшие туда из мира никогда не могли порвать живых связей с ним. Монахам, как бы ни усердно они молились, все же надобно было думать о хлебе, об одеянии и т. д. А это предполагало благотворение со стороны мирян и жизнь плотскую за их счёт, когда иноки сами не хотели работать подобно мирским своим собратьям.

Так, сама жизнь исторически сгладила крайности монашеского аскетизма и примиряла христиан с бытом «в миру».

Но это примирение приняло довольно разветвляющийся характер. Одни христиане, не отрицая культуры мирской, пользуясь от плодов её, – со своей стороны однако не старались одухотворить ее и христианизировать. Они приняли факт, как он есть, и стали проповедовать пассивное к нему отношение.

И таких безразличных христиан со временем образовалось множество. Они-то косвенно способствовали нарождению того порядка вещей, при котором подлинная жизнь христианская замкнулась в благолепных храмах, в истовых богослужениях, в возвышенной философии, – но мимо этой жизни зато свободно складывался особенный быт народный, в котором языческое настроение мирно уживалось с христианскими верованиями.

Этот-то дуализм мысли и чувства, логически развиваясь, породил ту жизнь, в свирепых формах которой ныне задыхаются искренние и последовательные христиане. Они, обдумывая своё положение, теперь громче, чем когда-либо, говорят, что в христианской жизни не должно быть дуализма, – что наши поступки, наш быт даже в мелочах должны развиваться на основе воли Божией, Евангелия Христова.

Этот взгляд превосходно развил в своих сочинениях Вл. С. Соловьёв. Он утверждает, что в нашей жизни никакая «экономика» не имеет самодовлеющего значения. И наши хозяйственные отношения и самая материя потому, говорит Вл. С. Соловьёв, «имеют право на своё одухотвоpeние»⁴.

В силу этого твердить о безусловном и даже отдалённом невмешательстве религии и Церкви в мирскую жизнь людей – значит, кривить душой, значит, отнимать жизнь у организма и обрекать его на гниение. Ибо, – пишет Вл. С. Соловьёв, – «как свободная игра химических процессов может происходить только в трупе, а в живом теле эти процессы связаны и определены целями органическими, так точно свободная игра экономических факторов и законов возможна только в обществе мёртвом и разлагающемся, а в живом и имеющем будущность хозяйственные элементы связаны и определены целями нравственными»⁵.

Таким образом, для добрых христиан, жалеющих своих братьев, из которых многие гибнут вследствие гнёта «экономики», – не всё равно, при каких даже внешних условиях живём мы. Если же, порою, среди церковников слышатся иные голоса, – тут сказывается или недомыслие, или ханжество. Тут кстати напомнить, что по этому поводу написал проф. Булгаков. У него мы находим такое замечание: «предаваться холодному и бессердечному обсуждению спасительности аскетизма и растлевающего значения гедонизма в виду холодного и голодного крестьянства, в виду зарабатываемых на смерть на фабриках детей и матерей, в виду миллионов людей, влачащих существование вьючного скота, безрадостное, беспросветное (дело), было бы преступно, кровожадно и лицемерно»⁶.

В словах С.Н. Булгакова не слышится даже чего-либо похожего на преувеличение. Это – страшная правда, что добрый, напр., пастырь не может и не должен благодушно смотреть на экономическое бедствие его прихожан. Нельзя даже самому строгому аскету забывать, что во всяких лишениях жизни есть граница. Дальше её следует, что на человеческом языке называется унынием и отчаянием. И кто не знает, сколько ежегодно самоубийств бывает от того, что слабые люди «не вмещают» своего жребия?

Потому христиане обязаны молить Милостивого Господа о том, чтобы Он не отдавал их в рабство физическим условиям жизни. Эти условия должны быть одухотворены, говорит Вл. С. Соловьёв, т. е. проникнуты разумом евангельским, согреты евангельскою жалостью к братьям и освящены благодатью Духа Св. На них не должно быть и тени языческого греховного настроения.

И потому то течение мысли в христианстве, которое проникнуто деятельно-практическим характером, которое заботится не о благолепии только служб церковных, а ревнует и о создании между христианами справедливых и разумных гражданских форм жизни, нельзя считать неправославным.

Мало того: его, при всей новости и неразработанности, надобно считать величайше-православным. Ведь в природе православия наши славянофилы усматривали, как особо-преимущественную черту, его глубокую психологичность, его стремление в своих обнаружениях согласоваться с наличными запросами человеческого духа.

Так. Это не подлежит никакому сомнению. То наблюдение отвечает смыслу и истории православия. Когда оно, примерно, из Греции проникло в славянские земли, оно принесло с собой славянский, а не греческий богослужебный язык. И не требовало при этом, чтобы формы религиозной жизни греков были рабски приняты славянами, а их гражданская жизнь, быт древнерусских славян, положим, – во всём оделись бы в форму греческих учреждений.

Нет; православие благожелательно ко всяким формам жизни, которые любезны сердцу людей и чрез которые божественная правда ярко светится миру⁷.

А потому утверждать, будто наше русское православие по природе благоволит только тому, что реакционно, что на руку бюрократам и что подавляет простой народ, – это значит клеветать на св. Церковь, на её учение, каноны и на всю её историю.

В доказательство этой мысли мы сошлёмся на то, что нет догматического символа в правосл. Церкви, нет канонически-обязательного предания, в силу которых пастыри наши действовали бы всегда реакционно, пристрастно к людям богатым, покровительственно лишь к тем, кои в данное время сильны силою физической.

А если иные даже пастыри (это случалось и в истории) действуют, сообразуясь не с благом народа в его совокупности, а только с «видами ближайшего начальства», если они молчат, когда бы надо говорить, и говорят, хотя бы в известных случаях лучше молчать, – это не по символу, не вследствие обязательных догматико-канонических правил, а «земля, гоподине, такова», – таковы традиции в нашем духовенстве, впитанные им в себя исторически. – Мы в массе так «образованы», что ищем случая «угодить» сильным мира сего; так направлены, что страшимся говорить про самую очевидную общехристианскую правду в приложении её к текущей нашей жизни...

И потому именно не пастыри наши были главными печальниками за народ, в эпоху освобождения его от крепостной зависимости; не иерархи наши подняли движение против экономического гнёта рабочих в последнее время.

Не они... Хотя бы, в силу подлинного православия им не грешно было бы заговорить против царящего у нас в народе рабства социально-экономического, вовсе не называя виновных людей по именам и не натравляя никого на сословный бунт, грабёж и всякое другое насилие...

Вследствие такой косности наших церковных учителей авторитет их не высок в глазах «грешников»; мало того: по этой же причине ныне невозможна стала почти никакая свободная идейная работа. Во всём у нас друг за другом следят недоверчиво. При малейшем «дерзновении» любители сыска доносят по начальству о «неблагонадёжности» дерзающих. Просто хоть не думай о врачевании народа от язв, его разлагающих... Между тем у нас нищета проклятьем повисла над массами, невежество густым туманом окутало глаза людям, озлобление «на неправду» превратило многих в зверей, – а надежды, христианской и мирной надежды на культурный выход из бедственного положения в толпах народных почти не осталось... Забывать церковникам об этом нельзя.

Вот тут и страшно нужно христианам решить: что же дальше делать?

Бедствие со всех сторон нас окружило, – это бесспорно. Но полагать, что с ним можно справиться «только революционным натиском», – это детство.

Допустим, – натиск сбросил, что есть; предположим, ненавистные «буржуи» опрокинуты. Дальше что? Строить жизнь заново нужно. А на каких началах?..

Кликните клич, устройте плебисцит, – и вы ужаснётесь обилия мнений. Мнений самых разноречивых, – идей, взаимно исключающих друг друга... Мнений беспочвенных, капризных, доктринерских, обязательно опирающихся на предпосылки, понятные лишь людям партийным.

Уже по этому только следует отрицать теорию возрождения жизни на основе катастроф и всякого рода «радикальных мер». Это – ужасные способы перерождения старого на новое. Они всегда несут с собою массу гибели и зла.

Понять то не трудно. Вообразим себя в таких обстоятельствах. Мы жили в лютую зиму и измучились от её холодов и морозов. И вот мы затосковали по теплу, – стали желать его ценою всяких условий. И только бы поскорей, «разом» избавиться от стужи.

Представим невозможное: – Бог, пожалев нас, в один день растопил лёд весь, все сугробы снега, – всё, что накопила зима за долгие месяцы.

Что бы тогда произошло?

Зимы и холода в один день не стало бы, за то землю покрыло бы страшное наводнение. Люди бы погибали массами. Едва ли кто порадовался бы такой «дружной» весне...

И потому все знают, что зима должна уходить с необходимой постепенностью из жизни. С тою самой постепенностью, которая обязательна и для «эволюции человеческих учреждений». Недаром Господь рост Своего благодатного царства на земле сравнил с ростом дерева горчичного (Мф. 13: 31, 32). Этим Он показал нам, что всякая современность должна расти из своего прошлого. Она не мгновенно появляется на арене истории, а она – дело многих поколений, которые органически подготовляют её формацию в нужное время⁸.

Говоря так, мы далеки от намерения проповедовать христианам сектантски – «непротивленскую» тактику. Мы лишь подчёркиваем, что жизнь развивается органически из своего прошлого; но не сама собой, не формально или фатально, а через людей, духовно прогрессирующих и соответствующим образом воспитываемых.

Когда же в истории события и реформы совершаются форсированно, как бы помимо людей, – тут открывается источник для всякого рода хронических недугов среди них.

В подтверждение сказанного довольно припомнить историю появления на Руси раскола старообрядчества. Богослужебные книги задолго до Никона нуждались в исправлении; формы церковной жизни – тоже. Но церковную реформу патр. Никон повёл слишком круто, поспешно, не считаясь с уровнем понятий и характером обычаев в народе. И доброе начинание по идее практически породило огромное бедствие в народе...

И до сих пор бремя раскола тяготит души православных людей.

То же, без сомнения, произведут политико-социальные реформы, если с духом их заблаговременно у нас не ознакомят народа, если к ним органически не вырастят его симпатий. Мечом и палкой тут ничего не поделаешь. Можно страхом заставить молчать народ, но нельзя из-под палки обязать его сердечно любить, что ему противно.

В виду этого православие должно быть принципиально против всяких форсированных переворотов; но оно по природе не может быть покровителем всяких диких и безбожных порядков. И потому православию принципиально должно быть чуждо языческое варварство, в каких бы утончённых и иезуитских формах оно ни проявлялось.

Сказанное же само собой определяет род деятельности верующих интеллигентов. Они не должны опускать рук, когда замечают, что кругом их зло разлилось. А тогда-то особенно обязаны они усугубить работу свою – настойчиво, методически, неотступно, – выбрасывая грязь из настроения живущих кругом людей и укрепляя их в идейной решимости бороться «до крови» мученической за идеалы царства Божия на земле.

Это отметить нужно особенно. К христианским идеалам мы зовём людей не для примирения их со всею нечистью в жизни, а для того, чтобы в Евангелии они нашли святое знамя, под сенью которого они слышали бы постоянно ободрение и разумный призыв к дальнейшим и всё новым подвигам, – для того, чтобы подвиги на пользу братьев им приходилось совершать не ночью и в темноте, а днём и при ярком свете.

Также не для того нужно нам христианство, чтобы к нему люди обращались только «от некуда податься», когда идёт вопрос для них о праве пользоваться своим «счастьицем». Нет. В таких случаях обращение к христианству, «для неправедного прибытка», оскорбительно для него, а для прозелитов бесполезно.

Мало того. Подобные «обращения» к Богу отцов подрывают в народе самую идею религиозную. Массы тогда начинают думать, что христианство, действительно, потворствует богатым в этом веке и не считается с насущными нуждами бедняков.

Но это не так. Бог поругаем никогда не бывает. И правду жизни тут вот как изображает Вл. С. Соловьёв: «когда испуг перед социальной революцией вызывает у плутократов неискреннее обращение к идеальным началам, то оно оказывается бесполезной игрой: наскоро надетые маски морали и религии не обманут народных масс, которые хорошо чувствуют, где настоящий культ их господ, и, усвоив этот культ от своих хозяев, рабочие естественно сами хотят быть в нём жрецами, а не жертвами»⁹.

Таким образом в жизни христианство оказывается действенным лишь для тех, кои искренно и последовательно выступают под знаменем правды Евангельской, истины общечеловеческой, для всех людей благожелательной и спасительной.

Понятно, что и у церкви православной не может быть других идеалов. А потому на идейный разрыв с ней интеллигентов надобно смотреть, как на их духовное самоубийство. По крайней мере для христиан православных...

Если же Церковь в последнее время выступает с «прещениями» против «передовых» – как говорят – священников, то тут хочется видеть свой особый смысл. Конечно, Церковь не должна быть против того, чтобы пастыри её были печальниками за народные нужды. Она не может сама не воздыхать о тех временах, когда из народной жизни исчезнет нищета, как её необходимый придаток. И не может она не желать, чтобы у народа больше было земли, чтобы между ними равномерней распределены были права, повинности, чтобы те, кто большим владеет, усиленней бы платили в казну разные оброки (Лк. 12:48)...

Всё это так. Но вопрос: как достичь испрямления кривых линий в жизни? Каким методом пастырям нужно работать в ожидании грядущего царства Христова?

Вот тут у Церкви может быть только один ответ: путь к общехристианскому счастью, к справедливым политико-экономическим и социальным нормам проходит лишь через область органического, Евангелием проникнутого развития жизни. И потому христианский прогресс достигается не революцией народной, а историко-бытовой эволюцией.

И потому же пастыри, становящиеся под знамя революционных антирелигиозных партий или действующие революционными методами, погрешают. Они должны быть вразумляемы. Их следует Церкви поставлять на должную дорогу: пусть они священствуют, духовно и культурно возводя своих пасомых на такую высоту христианского настроения, при котором жажда справедливого политико-социального устроения братьев стала бы неотложной по крайней мере для большинства из них. Тогда реформ жизни в евангельско-христианском духе ничто ни задержать, ни устранить не может... Как нельзя сохранить снега на долях в тёплые вешние дни.

А если бы объявились церковнослужители, действующие не в общенародных интересах, пристрастные и проникнутые инстинктами только «классовой» борьбы, это были бы, явно, не выразители духа Христовой Церкви, а партизаны в самом обыкновенном роде. От таких «типов» пусть избавит Господь Свою Церковь!..

Но Церковь православная не учит своих пастырей рабству перед богатой знатью. Образы митр. Филиппа и патр. Гермогена, из древних Свят. Златоуста служат немолчным подтверждением словам нашим и примерами нашим пастырям.

Верно однако, что современные пастыри воспитаны в других преданиях... Они не приучены в массе «дерзать» за религиозно-нравственные идеалы.

И потому не слышно ныне об исповедниках и страдальцах за правду Христову там, где бы должны быть эти исповедники. «Есть, конечно, нравственное заблуждение в таком недостатке упования на Бога, – заметим мы по сему случаю словами А.С. Хомякова, – но это – случайная ошибка лиц, а не Церкви, не имеющая ничего общего с убеждениями веры. Дело было бы совсем иное, ежели бы малейшее догматическое заблуждение или даже нечто на это похожее было допущено или дозволено Церковью из угождения правительству»¹⁰.

Но того, к счастью, быть не может. И, подкрепляясь таким заключением, православные христиане обязаны спокойно, с самообладанием, бодро и радостно, с точки зрения вечной правды, обсуждать те религиозно-общественные течения, которые бурным потоком несутся теперь в русской жизни.

Божьи заповеди можно уподобить горячему солнцу на южном небе. Как это солнце, Божьи заповеди ярко освещают жизнь; подобно солнцу, они глубоко проникают в наши отношения; здесь всё ложное и вредное они немилосердно судят и обличают; всё же хорошее «питают и греют», помогая ему разрастаться до огромных размеров.

Такова природа вещей. Но – лукав и изобретателен человек. Умеет он в самых жарких странах укрываться от палящего солнца. Находчиво изворачивается он и от воздействия на свою жизнь Божьих заповедей во всём их объёме и непосредственном значении.

В том и другом случае человек закрывает от себя источник света и остается в тени своих жилищ и своих предрассудков.

По внешности тут всё «остаётся в порядке» и ничто не теряет своей «благовидности». Солнце ярко горит на высоте, а человек наслаждается тенью; Божьи заповеди принимаются по форме, по букве, но смысл их искусно затемняется и извращается.

Каким же образом человек ухитряется соединить вместе в своей духовной жизни несоединимое, разнородное?

При посредстве лицемерия. Оно закрывает от людей живительные лучи правды вечной; оно же служит для них мостом, по которому они свободно, легко и удобно переходят из царства истины в область лжи и самообмана, – от света и правды – в сплошной мрак порочного поведения.

Вооружённые лицемерием, люди будто бы религиозные бесстрашно подходят к самым высоким Божьим заповедям и остаются при этом со всеми своими привычными предрассудками и греховными наклонностями. И совесть их молчит и разум часто не ищет выхода из самообмана.

Вот что ужасно и что является громадной помехой на пути духовного совершенствования людей.

В разъяснение сказанного мы упомянем лишь одну Божью заповедь, находящуюся в евангелии от Луки гл. 16, ст. 9. Христос говорил ученикам Своим: «приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители».

Мы не станем пристально здесь рассуждать о том, почему богатство Спаситель именует «неправедным»? Мы со всею силою заявим лишь, что в речи Его не видим данных, поощряющих нас всякими способами наживать богатство для того, чтобы потом им «приобретать» себе друзей молитвенников. Такой приём истолкования речи Спасителя ведёт к извращённому иезуитизму в поступках; он открывает людям дверь к самой постыдной жизни и должен быть поэтому раз навсегда отброшен, как унижающий небесную высоту евангельского благовестия.

Нет, не в том смысле Христос назвал богатство «неправедным», чтобы кто-нибудь мог «приобретать» его даже и для святых целей бесчестными средствами. Богатство для доброго христианина «неправедно» по самой своей природе, – потому что оно всегда у обладателя его предполагает долю корыстной бережливости, часть значительную пристрастия к плотоугодию.

Это особенно сказалось на настроении одного из «начальствующих», вопрошавшего некогда Христа о способах «наследования жизни вечной». Когда для того Господь указал ему на соблюдение закона Моисеева, – «начальствующий» уверенно заявил: «всё это сохранил я от юности моей» (Лк. 18:21).

Итак, из этого сознания убеждаемся, что Христов совопросник был человеком во всех отношениях порядочным по жизни, даже прямо благочестивым. Он, очевидно, помышлял о совершенной праведности перед Богом, – о подвигах, доступных лишь немногим законникам в народе иудейском.

Спаситель, отвечая запросам «начальствующего» человека, сказал ему: «ещё одного недостаёт тебе: всё, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах»... (Лк. 18:22).

Что же «порядочный» в поступках своих человек?

«Он, услышав сие, опечалился» (Лк. 18:23). Он не мог представить себя в положении нищего, ничего неимеющего для жизни. Ему, очевидно, слова Христовы показались недостоверными и прямо неосуществимыми. Он опечалился.

Но также к словам Спасителя до ныне относятся люди плотского, ветхозаветного настроения. Они сил и даже охоты не имеют быть совершенными нищими. Для них, следовательно, богатство является некоторой сетью, удерживающей их от последования за Христом, – от последования полного и безраздельного. В этом смысле и с этой стороны для христиан богатство должно казаться всегда «неправедным».

Несомненно, именно поэтому первые христиане, делаясь «святыми в Господе», старались расстаться со своим плотским богатством прежде всего. Их никто к тому не вынуждал, насильственно их не заставляли быть нищими – но они, в порыве святой ревности, добровольно бежали от богатства, как от греховной западни. «Так Иосия, прозванный от апостолов Варнавою, что значит – сын утешения.... у котораго была своя земля, продав её, принёс деньги и положил к ногам апостолов» (Деян. 4:34–37).

Понятно из сказанного, почему Спаситель «начальствующему» своему совопроснику посоветовал раздать его богатство нищим и почему всем христианам Он говорил: «приобретайте себе друзей богатством неправедным»...

«Приобретать себе друзей» через богатство, очевидно, для искреннего христианина только и можно по способу Иосии, «прозваннаго от апостолов Варнавою». Но этот способ предполагает у христиан святое воодушевление, горячую веру в промысел Божий и искреннюю жалость к нищей братии. Подражать Иосии – значит дорожить верой Христовой больше всего на свете и в полном смысле презирать суету земную, страстную и греховную. На эти же подвиги масса теперешних христиан неспособна.

Что же ей остаётся делать – совсем не следовать за Христом? Это жестоко и слишком преступно. И вот христиане пошли за Господом отчасти, больше для вида, лицемерно. По наружности они приняли слова Божии, но отношение к ним выработали своеобразное, показное, двоящееся, – так сказать, половинчатое. Они знают, что нам надо «от мамоны неправедной» приобретать себе друзей, но о слишком большом количестве их и об особенно пламенных друзьях они не заботятся. А потому и в «даяних» излишней щедрости не допускают. Попался на улице нищий, – дал ему 2 коп. Одному подал, другому, третьему. Дальше же христиане считают себя вправе отвечать просящим: «Бог подаст»...

И это у нас стало обдержанным явлением, успокаивающим нас и усыпляющим нравственно. – С нищетой мы научены бороться по традиции поверхностно, лишь через случайные подачки просящим, самое большее – через богадельни, в которых кормят людей беспомощных. Других способов борьбы с человеческой нуждой мы – церковники – не знаем и, по-видимому, даже в обязанность себе не ставим необходимости бороться с самой источной причиной, порождающей среди нас нищенство и голодовки. У нас нищенство в огромном большинстве рассматривается, как необходимый «институт», благодаря которому мы можем проявлять свою добродетель «нищелюбия». Понятно, что, в таком смысле рассматриваемое, для множества христиан нищенство кажется «явлением в порядке вещей». Но несомненно, что тут мы сильно грешим и лицемерим. Бесспорно, что в данном случае мы чисто буквалистически понимаем заветы Спасателя о кормлении голодных; слишком пассивно относимся к нищенству среди христиан, считая его явлением почти нормальным на земле, и в борьбе с ним находимся прямо в положении безнадёжном. Сколько бы мы ни усердствовали, в самом деле, в раздаянии копеек, какие бы богадельни ни сооружали, – число нищих и нуждающихся в призрении, как показывает жизнь, не сокращается. Мало того – против наших «подаяний» раздаются даже голоса из среды нуждающихся. Они нам заявляют, что не милостыни ждут от общества, а честного зароботка, – не кандидатства в богадельни, а очереди на трудовое место, где бы своими руками, своей головой они могли кормить себя и семейства.

Но при таком обороте дела наши церковные руководители теряются, или заводят речи пред голодающим народом «о довольстве оброками своими». В том и другом случае церковные деятели оказываются достойными сожаления. Их порицают нищие слушатели, как «сытых лицемеров», а писатели независимые обвиняют их при этом в «круглом невежестве». – Вот что, напр. по данному вопросу пишет проф. С. Н. Булгаков: «у большинства лиц христианского мировоззрения почти отсутствует даже элементарное знакомство с общественной наукой, и трудно выразить, насколько вредит им этот недостаток. В наших духовных школах не преподается даже начатков права и политической экономии, они остаются делом светского, атеистического гуманизма, и когда наши церковные ораторы начинают проповедовать по общественным и политическим вопросам, то помимо антихристианской реакционности (не всегда даже сознательной) их общего направления, они прямо поражают круглым своим невежеством в области, о которой говорят. До сих пор они находятся в кругу каких-то допотопных или, по крайней мере, докапиталистических представлений, в котором в качестве единственной реакции на социальные нужды известна только раздача милостыни и устройство богаделен. Они глухи и слепы к могучему социальному движению современности, которого не могут понять при помощи этих детских представлений, а, не умея понять, боятся и считают, что всё оно от лукавого»¹¹.

Так вот где проф. Булгаков видит источник свирепой социальной реакционности в среде нашего духовенства – в недостатках нашего безжизненного образования, в нашем «круглом невежестве», – в том, что мы в совершающемся эволюционном движении на наших глазах не умеем разобраться. И черним потому кряду всё, и взываем к тени времён минувших, когда люди жили спокойно, «не мудрствуя лукаво»...

Но напрасно: «уж не быть тому во веки, что прошло, что было»... Взрослых людей нельзя одеть в курточки, которые они носили в детстве. Нравится нам – не нравится, а мы обязаны считаться с историей и обязаны умело разбираться в её течении.

Эту обязанность для нас С.Н. Булгаков высказывает в таких словах: «нам нужно очень резко различать правду и ложь в современном движении и, всецело принимая и поддерживая его правду, бороться с ложью, которая эту правду отравляет»¹².

Современное движение проникнуто безбожием? В нём «подпочва» грубоматериалистическая?

С этой особенностью его бороться нужно. Бороться при посредстве всего нашего знания и религиозного опыта. Бороться, не усыпляя себя стереотипными фразами и восклицаниями. Бороться, не покладая рук...

Но современное движение окрашено и другими лучшими цветами. Через всё это движение проходит один клич, один призыв: да будет жизнь для всех родной матерью, снисходительной, доброй и ласковой!.. Пусть господствуют в ней порядки и нарождаются общественно-социальные учреждения, которые бы помогли людям обходиться без ненужных и нравственно притупляющих страданий, – убивающих в душе живое чувство и доброе настроение...

Разве в современном движении к такому жизненному строю правды нет?

Напротив: тут страшно много самой настоящей христианской правды; против неё не могут биться искренние религиозные люди. Ведь Христос учил о бесконечном достоинстве перед Богом всякого человека, всякой облагодатствованной личности. Эту личность в своей отдельности и в целой массе церковной Он призывал для победы над похотью плоти и материальным гнётом над нами стихий мира. Каждому христианину Господь и апостолы для того указали определённые правила жизни; такими же правилами, очевидно, должна руководствоваться вся общественная жизнь христиан. А если так, – вывод из сказанного может быть только один. Его С. Н. Булгаков выражает в таких словах: «все верующие во Христа и в правду Христова учения должны в настоящий критический период русской жизни приложить все усилия к созданию у нас хотя зачатков христианской общественности»¹³.

С заключением профессора трудно не согласиться. Наша жизнь вся бурлит и стонет, как море, от сильных ветров. Люди подобно щепкам носятся по этому морю, не находя нигде себе покоя, – вышибленные из колеи житейских отношений – расстроенных и беспорядочных. О наших «каликах перехожих» справедливо сказать то самое, что проф. Л. Брентано говорит об англичанах начала 19 века: «число крепких и здоровых мужчин, голодных и бродячих (у нас) по стране в поисках за работой, возросло до ужасающих размеров. При таких обстоятельствах, условия работы диктуются только конкурирующими друг с другом фабрикантами. Рабочее время для детей и женщин занимало (некогда в Англии, занимает и у нас) почти весь день, доходы рабочей семьи всё более и более уменьшались (и уменьшаются), – и рука об руку с ухудшением материальных условий идёт вырождение рабочего населения в физическом, нравственном и умственном отношении, вырождение, замечаемое в рабочей среде чаще, чем где-нибудь в другом месте»¹⁴.

От этой картины не сплошным ли ужасом веет? В рабочем народе развивается страшная нужда, а с нею идёт нравственное одичание. В народе усиливается голод, а за ним бредут преступления, порождаемые голодовкой.

Это – общее положение, а вот и подтверждающие его наши современные данные. Безработные московского района, около трёх лет тому назад, в Петербурге собирались на сходку. Выяснилось, что большинство их семей, оставшись на зиму без всякой квартиры и тёплого платья, вдобавок уже фактически голодало по несколько дней, голодали и дети; смертные случаи в народе увеличивались.

Каково положение? Оно в отчаяние ввергает людей; оно толкает их на преступления. Именно оно заставляет их совершать друг у друга мелкие кражи, – оно ведёт надёжных работников к разгрому чужих замков и сундуков и даже квартир. Нечего удивляться поэтому, когда мы слышим, что в погоне за работой люди партиями ополчаются друг на друга, как было, в голодный год, в Самаре между грузчиками хлеба. При этом между ними начинаются драки, оканчивающиеся смертоубийством... Такой случай был и в Петербурге.

Или – вот «событие», о котором прокричали в газетах и которое «по нынешним временам» заносится в разряд обыкновенных «происшествий». В казанской губернии свирепствовал голод. Изнурённые им татары стали продавать детей своих. Сюда наехали скупщики «живого товара» со всех концов России. И пошёл торг: из глухих татарских деревушек было увезено 8 девушек в возрасте от 12 до 17 лет. Стоимость каждой девушки колебалась между 100 и 150 руб.

«Что это такое?» – спрашивала одна газета. Ведь это ужас, гораздо сильнейший смертной казни...

Да, ужас, позор и бесстыдство людское. Ужас, какие страсти случаются на свете. Голод заставляет родителей на разврат продавать своих девочек, – заставляет их будто живыми есть детей своих. Это ли не ужасно? Это ли не терзание бедного человеческого сердца? Ведь татары тоже умеют любить и жалеть детей не меньше нас. Как же должно быть было им больно отрывать часть от своего тела: иначе нельзя назвать продажу на разврат своих девочек!

Но тут и позор для русской гражданственности. Позор для нас, что в 20-м столетии возможен голод в стране нашей, который доводит людей, в сущности, до детоубийства: позор нам – за нашу дикость, за нашу некультурность, за наши азиатские общественные порядки...

Тут, в описываемом «событии» сказалось и бесстыдство людское. Народ деревенский по общей нашей вине страждет, а похотливцы ухитряются на горе народном созидать утеху своей чувственности, своей животной страсти.

Пусть же позор вечный ляжет на головы этих людоедов и гнев Божий преследует их за надругание над ближним¹⁵.

Люди же, несчастные и пришибленные в жизни, пусть скорее увидят над собой зарю лучших и справедливых порядков, при которых не будет места массовым голодовкам, – не останется открытой возможности и для наглых беззаконников беззаконствовать.

Надобно понять, что силы человеческие ограничены. Не следует упускать из вида, что иногда внешняя среда оказывается давящей для людей и в известной обстановке они положительно духовно гибнут. Очевидно, во имя Христа и ради правды Его, с такой обстановкой мы должны бороться организованно, – не случайными только подачками нищим милостыни, а посредством введения в нашу жизнь человечных, справедливых и на евангелии основных общественных учреждений. В самом деле, можно ли к другим выводам придти по поводу таких газетных сообщений. По оренбургской железной дороге на станциях к Самаре, толпами бродили нищие, прося на хлеб. Это – переселенцы крестьяне из Бузулукского у. и других. Направлялись они в Акмолинскую, Тургайскую и Семиреченскую области, не получая никакой казённой помощи и не имея указаний от каких-либо учреждений насчёт обетованной для себя земли. Люди ехали наугад, куда глаза влекут. Ехали не по железной дороге, а на собственных заморенных кляченках. Ехали туда, где все земли уже разобраны. «Голод – замечал корреспондент, – делает людей безумными»; голод гонит их, «куда глаза глядят, лишь бы подальше от своей убогой нищенской полоски».

Этим невольным переселенцам зачастую доводилось тащиться по пустынной степи, где они на холоде в своих рваных шубёнках, вдали от селений гибли, как мухи...

Такова наша житейская действительность. Пред нею ужели не дрогнет самое чёрствое сердце рутинёра и не затоскует христианское сердце? Разве такие явления в жизни способствуют славе православия и разве во имя Христа церковь не обязана звать людей на духовную борьбу с ними?

Наша обязанность, конечно, прежде всего сводится к тому, чтобы «служить и молиться», как говорил своим ученикам в назидание один владыка, сам в своей епархии через посредство умерших для мира «иноков» разводящий буйную «союзническую» агитацию. Но – хочется добавить – молясь, мы не должны забывать тех, кто нуждою, нищетой лишён возможности думать о Боге. И тех нам нужно пощадить и окружить их сносным человеческим существованием: да не влачат и они жребия голодной скотины!..

К такому выводу влечёт нас неизбежно жизнь; того требует современность, – о лучших порядках молят голодные люди. Эти люди через своих идейных выразителей заявляют: «христианство не должно допускать, чтобы общество продолжало основываться на началах эгоизма, тирании и вражды и не должно довольствоваться своей полицейскою ролью охранителя такого порядка»¹⁶.

Другими словами это можно выразить так: христианство не должно с фатальной покорностью относиться к социальным бедствиям в человечестве. Эти бедствия оно обязано освещать не с той только стороны, что через них спасаются сильные души. А сколько в омуте современной житейской неурядицы гибнет слабых безвольных людей? Сколько их тонет духовно в условиях, созданных эгоизмом и тиранией человеческой, – в условиях, порождённых людскою простотой и невежеством?..

К этим невольным жертвам нашей социальной неправды христианство не может относиться безразлично. Во имя Бога, ради Христа оно обязано потребовать от людей и для людей лучших порядков, – более справедливых социально-общественных отношений...

Не сделает этого христианство, уклонится с этого пути Церковь, – о них независимые люди будут говорить словами проф. Брентано: «для народа нынешнее христианство есть нечто холодное, безжизненное и ненужное... и пока оно будет догмой..., которая преступно молчит пред актами насилия и уклоняется от вмешательства в общественные реформы, до тех пор перед христианством всегда будут иметь преимущество всякие смелые политические фантазии, имеющие хоть тень свободы... – до тех пор всякая общественная реформа будет невыполнима, и мы неудержимо будем стремиться к рабству и варварству»¹⁷.

Конечно, кто любит варварство и добровольно готов стать рабом режима, тому слова проф. Брентано ничего не скажут. Но кто ревнует о Божьих порядках в жизни, кому дорого воплощение евангельских идеалов в наших общественных отношениях, – тот под влиянием речи Брентано горько потосковать может. Ведь это, в самом деле, «горе горькое»: человечество задыхается в атмосфере социальной неправды; оно судорожно силится освободиться от оков мертвящей его лучшие порывы среды, – оно ищет правды, страстно ищет, а наши церковники равнодушно молчат при этом, или, случается, молятся о болотном спокойствии, как будто людские «шатания» их религиозных дум не касаются.

Что же это такое? Это – лицемерие церковников, их эгоизм, или неспособность идейная, а пожалуй, – сознание ими своего бессилия и дряхлость их.

В том, другом и третьем случае пред нами обрисовывается положение плачевное. Если наши церковники показывают вид, что не ценят общественной социологии и всё значение в религиозной жизни отдают личным подвигам отдельных христиан, то они лицемерят и держатся своего «настроения» вопреки действительности. Такое настроение, окончательно осуждаемое наукой, разрушает и живая жизнь. Эта жизнь, как мы говорили, приводит нас к иному строю мыслей, – тому, что люди нередко делаются тем, кем «обработывает» их среда, обстановка. Стало быть, хотим мы массы людские сберегать от соблазнов и напрасной духовной смерти, – мы обязаны окружить их и благоприятными внешними условиями жизни, – должны поставить их в нормальные, на христианстве основанные отношения между собой. Такое сознание глубоко проникало первых христиан. И, конечно, поэтому они имели особый институт диаконов, пекущихся о столах. По той же причине апостол Павел велел грешников христиан исключать из состава Церкви, так как, говорил он, «малый квас квасит всё тесто», – один соблазн может развратить души многих (1Кор. 5:6).

Не станем мы трудиться в указанном направлении, прочищая вокруг себя житейски-бытовую обстановку? Явно, что мы пребудем в эгоизме или ханжестве и открыто засвидетельствуем о своей нравственной дряблости.

К такому заключению жизнь приводит нас с неизбежностью. Люди кругом нас гибнут в атмосфере разврата, самой наглой их эксплоатации со стороны «предпринимателей», – вследствие их разобщённости и невежества. А проповедники наши очень часто, наперекор стихиям, «с пожелтелых листов» только одно твердят слушателям: «не пьянствуйте, не воруйте, не деритесь».

Конечно, всё это на «пожелтелые листы» попало из прописной морали. По существу оно истинно. Но вот в чём вопрос: целесообразна ли такая узкоиндивуалистическая проповедь при нынешних обстоятельствах? Не напоминает ли она нам крик старой няни, у которой дети, по её недосмотру, попали в яму с водой. Тонущие дети барахтаются, кричат, топят друг друга; а сердобольная няня по привычке кричит им: «не машите руками, ведите себя смирнее, не грязните костюмов»...

Дети бы, пожалуй, послушались няни, да водой тянет их на дно, а страх пред смертью заставляет их позабыть о «хорошем тоне» и вынуждает думать только о своём личном спасении от беды.

Тут как разобраться в обстоятельствах? Не умнее ли поступила бы няня, если бы она, видя тонущих детей, подняла крик об их гибели, – если бы она, вместо праздных причитаний, позаботилась предохранить своих питомцев от страшной беды?..

Двух ответов на этот вопрос быть не может. Но то же следует сказать об отношениях Церкви к её порочным детям. Не боясь ложных страхов, не преклоняясь перед сильными мира сего до раболепия, Церковь обязана громко заявить о том, что современную «экономику» она считает «погибельной обстановкой» для христиан православных, – тем средостением, которое мешает им быть искренними христианами и толкает их, под гнётом нужды, в богоборные партии.

И это не будет со стороны Церкви «политиканством». Не будет: ибо здесь нет прилаживанья к грешным обстоятельствам до потворства им¹⁸. Заявив громко, что для своего спасения христиане нуждаются не в келлиях только и уставных службах, а и в правильных общественных отношениях, – Церковь через то выполнит лишь долг, «завещанный ей от Бога». И на этом пути она не уклонится с почвы Божией заповеди. Тут Церковь лишь «догадливо» исполнит заповедь Христову, повелевающую нам «богатством неправедным» приобретать себе друзей для Царства Божия.

В самом деле, для чего-нибудь наш Господь да изложил пред учениками притчу о неправедном домоправителе. Бесчестность домоправителя мелочна и жалка: страх пред грядущей ответственностью за дурное управление домом напоминает детский испуг. Но «догадливость» домоправителя «в своих делах» на вечное время поставлена Христом в образец христианам: да будут и они «догадливы», изобретательны, творчески находчивы в своих «делах света»!

А раз так, ясно, – распоряжаясь плотскими стяжаниями, мы не милостыней только должны ограничиваться и не устройством богаделен – больниц для бедных. Побеждая силу окружающих нас стихий, – мы обязаны научно бороться с основными причинами, порождающими среди людей греховную нищету и порочную бедность. Тут нам необходимо вооружиться всякой «догадливостью», которую могут дать нам Слово Божие, прошлый опыт людской, выводы науки, соображения разума и сердца, пекущихся о счастье меньшей братии. – Коль скоро мы встанем на эту дорогу, мы уже не будем лицемерно говорить, что нам дела нет до политико-социальных учреждений, которые царят среди людей, и мы будто бы «идейно» должны быть готовы до последней возможности отстаивать только современный режим. Очевидно, тогда для нас будет важно, чтобы христиане жили при наилучших социальных отношениях между собой, так как теперешние «худыя сообщества развращают добрые нравы» (1Кор. 15:33). Очевидно также, что забота христиан об установлении добрых порядков в своей жизни не только не противна Господу, но положительно требуется Его Евангелием, как необходимое преддверие наступающего на земле Царства Божия...

И несомненно, что лишь духовная небрежность, невежество и лицемерие могут выражать равнодушие к грядущему на землю Царству благодати, насколько оно обнаруживается в нормальных человеческих взаимоотношениях. Да. Только невежеством можно объяснить такое равнодушие, или не христианской извращённостью воли, но отнюдь не природой самого Евангельского благовестия. Это мы и покажем рассмотрением характера «нового у нас религиозного сознания».

На одном из собраний религиозно-философского общества в С.-Петербурге был прочитан доклад В.В. Розанова «О неизбежности для нас нового религиозного сознания», а на другом там же заслушан был доклад Д.С. Мережковского «О церкви грядущего», как носительнице и выразительнице этого нового сознания.

В.В. Розанов с особым ударением настаивал на своём праве говорить о новом религиозном сознании. Это сознание в изложении Сакья-Муни, Иоанна Крестителя, Христа было в полном смысле «новым» по сравнению с бывшим до них религиозным сознанием. Возможность и необходимость такого сознания в истории обусловливаются самой природой человеческой, – её ограниченностью и недостатками умственного переживания в разные эпохи.

В этом смысле перед религиозным сознанием человечества открывается вечный путь движения вперёд – к царству истины и добра. И на этом пути религиозное сознание будет постоянно ремонтироваться.

В частности, в капитальном ремонте нуждается будто бы теперешнее массовое православно-церковное сознание. Помимо всего другого оно, видите ли, повинно в своеобразной хлыстовщине, присущей самой природе его...

Тут В.В. Розанов коснулся жгучего для себя вопроса о браке с церковной точки зрения и сразу выдвинул перед слушателями пункт, составляющий характерную черту так называемого – нового религиозного сознания. Об этой черте с неменьшей страстностью писал Д.С. Мережковский в статье «Последний святой». Он говорил: «христианство принимает брак, но лишь «концом уст», чтобы не проглотить, а выплюнуть. Громогласно венчает, а потихоньку развенчивает. Не топчет, не мнёт цветов брака, а только смотрит на них «дурным глазом», как бы освещает тёмным лучом радия – и цветы вянут.

Брак сначала рожь, потом рожки, которыми питаются свиньи и, наконец, та грязная лужа, в которой полощатся бесы, как свиньи».

Эти именно мысли о церковном браке высказывает В.В. Розанов, когда ему приходится говорить по данному вопросу. Находя церковное наше учение о браке проникнутым хлыстовством, он не высоко ценит и самое православное понятие о святости. Оно представляется ему каким-то противоестественным. И тут В.В. Розанов не одинок. Тут он солидарен со всеми представителями «нового» религиозного сознания, в частности, с Д.С. Мережковским. И этому писателю брачные тенденции преп. Серафима кажутся хлыстовством, а о подвиге юродства, столь чтимом русским народом, он говорит: «юродство и есть хлыстовство, христовство в самом христианстве»¹⁹.

Так вот чем обусловливается будто бы необходимость для нас «нового» религиозного сознания прежде всего, по мысли г. Розанова: роковою односторонностью исторического церковного сознания, его взглядом на «плоть» и «мир», как на гнездилище греха и скверны. С таким принижением «космоса», с таким умалением достоинств «плотского» бытия представители «нового» религиозного сознания не мирятся и страстно борются за реабилитацию в глазах людей «плоти», называя ее святою²⁰. Христианство же, которое, как говорил в своём докладе Д.С. Мережковский, только потому не прокляло физического бытия, что оно недостаточно последовательно, – такое христианство для современной интеллигенции, очевидно, не приемлемо. Эта интелигенция ищет «утверждения и освящения плоти»; она грезит не об идеалах восточного «манихейского» аскетизма, а о «соединении правды язычества с правдой христианства»²¹. Такая интеллигенция, с годами, не приближается к ограде церковной, а уходит от неё всё дальше и безнадёжнее. Ей никогда не «вместить» в себя идеала православной святости. «Метафизика христианской святости, – пишет Д.С. Мережковский, – сводится к утверждению бесплотной духовности»²². А «бесплотная духовность» на земле – это ясно всякому – то же, что горячий снег, холодный огонь – нечто невозможное.

С «бесплотной святостью», по мнению г. Мережковского в «зияющем противоречии» находятся «три величайшие тайны Христовы... Воплощение, Причащение, Воскресение». Ибо как возможно явление Христа во Плоти, как можно причащаться Его Плотью и говорить об её Воскресении, если плоть есть зло, седалище бесовское?

Тут для г. Мережковского с Розановым – сплошное «зияющее» противоречие. Уйти от него они находят возможным лишь ценою разрыва со «старым» историческим христианством.

Это одно. А дальше в своих докладах и Розанов и Мережковский утверждают «безнадёжную противообщественность» церковного христианства, как новый повод для разрыва с ним современного человечества. И опять в данном случае они повторяют лишь один из догматов – так называемого – «нового» религиозного сознания.

Свою мысль о противообщественности исторического христианства Д.С. Мережковский излагает под таким образом: «мир сказал христианству: приди ко мне хоть ночью, и я поцелую тебя и умру. Но христианство ответило: если приду к тебе, не будет сердце моё чисто пред Богом. И мир погиб, a христианство не пошло к миру»²³.

На этом основании воображению г. Мережковского историческое христианство представляется под видом того камня, которым был завален гроб Христов. Пока цел камень – Христос не воскрес; доколе живо «противообщественное христианство» – в людях нет откровения Духа Святого.

Камень этот, по сознанию гг. Мережковского, Розанова и Бердяева, в историческом христианстве составляет «аскетическая религиозность». Она для них – источник зол. Где она сильно проявляется, там «всё темно, всё грязно, всё смрадно», как в «Обители кающихся» или Танобе, который, со слов преп. Иоанна Лествичника, описывает в «Последнем святом» Д. С. Мережковский. И г. Бердяев говорит: «аскетическая религиозность в силах бороться только с индивидуальным злом в человеке, но от зла мирового она может только отворачиваться, может только страдать по его поводу; ей нет дела до вселенной, до преображения мира, до освобождения земли и торжества на земле религиозной правды; эта старая религиозность индивидуалистична в плохом смысле этого слова, она не соборна в хорошем смысле, а лишь жаждет подчинения авторитету»²⁴.

Потому-то с этой религиозностью считают своим долгом бороться гг. Розанов и Мережковский. Они рисуют её узкой, нечеловечной, бессердечной. Символ этой религиозности Д.С. Мережковский видит в одном рассказе преп. Исаака Сирина: у некоего святого заболел смертельно брат. И он умолял духовного отца своего посетить его и утешить, пока он не умер. Но авва рассуждал: «ежели пойду к нему, то не буду чист сердцем, что... не радел посещать братий духовных»...

И брат умер, а св. отец остался непреклонным в своём упрямстве. По этому случаю у Д. С. Мережковского находим такие саркастические приговоры: Бог Таноба, Бог бессердечных праведников для нас не есть Отец, а палач, «не человеколюбец, a человекоубийца, не Бог, a диавол. И не принимая такого Бога, если бы мы даже отреклись от христианства, мы не отречёмся от Христа».

Вот вывод, который дружно поддерживается всеми деятелями «нового» религиозного сознания. За «противообщественность» они сурово осуждают историческое христианство. Оно, по их мнению, «создало страшное сочетание личного благочестия с каким-то озверением и одичанием в жизни, с общественной неправдой и насильничеством»²⁵. Типичную фигуру такого благочестия г. Бердяев видит в личности Иоанна Грозного. А Д. С. Мережковский свои мысли по данному вопросу формулировал приблизительно так в докладе: – в историческом христианстве дух ложно был понят не как восхождение и развитие плоти от низшего к высшему, а как абсолютное отрицание и умерщвление плоти. Вследствие того возник аскетизм, который стал требовать бегства от жизни. Христианство никогда не было близко к общественной жизни; оно кощунственным образом смешивало Церковь с христианством евангельским, – Тело Христа с телом зверя²⁶.

Церковь никогда не была на земле деятельной общественной силой. Мысль о Церкви, вера во Христа всегда или уводила людей из мира, или затеривалась в суете житейской...

И опять это место доклада Д.С. Мережковского поразительно напоминает то, о чём печатно говорил он сам, и что за догму принято его единомышленниками. Так г. Бердяев в своей книге утверждает: «победа христианства в истории была не столько победой христианства над этим миром, сколько приспособлением к этому миру, победой этого мира над христианством... Христианство торжествовало лишь как индивидуальное религиозное настроение и... создало лишь идеал... монашеской святости. А что такое святость, соединённая с миром, утверждающая мировую историю, мировую культуру, творящая общественность, – историческое христианство не знает, никакого пути тут не указывает»²⁷.

С христианством же, как с силой только спасающей отшельников в пустыне, но не приспособленном для освяния мира, современная интеллигенция духовного сродства иметь не желает. Она хочет жить в мире; она любит и ценит человеческую культуру. И думает эта интеллигенция, что она переросла односторонне-аскетическое направление исторического христианства. И устами Д.С. Мережковского говорит «отшельнику» от мира, преп. Серафиму: «Батюшка!.. Если ты идёшь за Бога против мира, то мы идём против тебя с миром и с Богом, ибо истинен Бог наш, Христос, пришедший в мир, сущий в мире и грядущий в мире. Тут между нами и тобою, действительно... великий рубеж, отделяющий до времени явление Сына от явления Духа»²⁸...

Отшельники-аскеты, думает и г. Бердяев, учат лишь тому нас, как умирать для мира, a деятели, подобные названным писателям, бьются над вопросом: «как жить религиозно.., как сливаться религиозно с землёй и не отрывать от неё неба»²⁹.

– И потому, – заявляют гг. Розанов и Мережковский, – между историческим христианством, как таковым, и между сынами современной культуры может быть внешнее соприкосновение, но немыслимо духовное сродство, идейное слияние в одном примирённом мировоззрении. И тут – новое побуждение для их распада.

Следующей причиной, разделяющей интеллигентов и Церковь, служит вопрос об отношении к свободе человеческой совести. По мнению докладчиков, историческое христианство всегда склонно было «спасать» людей насилием. Тут оно будто бы переняло у государства дурные приёмы и возвело их в закон.

Но это – страшное заблуждение, прямо хула на Духа Святого. «Высшая воля, – говорит г. Бердяев, – пожелала свободы для человека, утвердила абсолютную неотъемлемость его свободной совести и других прав его, и никакая человеческая воля не властна отнять эту свободу, посягнуть на божественное в человеке»³⁰.

А если Церковь, временами, восстаёт против свободы совести, – в те моменты она не за Христом идёт, а за Его искусителем в пустыне. Тогда она мыслит по рецепту Великого инквизитора у Достоевского. Но, – замечает г. Бердяев, – «раскрытие людям тайны о смысле вещей, раскрытие истины абсолютной и вечной выше всего в мире, выше счастья людей, выше всякого знания для человечества, выше спокойствия, выше хлеба земного, выше государства, выше самой жизни в этом мире. Миру должно быть поведано слово истины…, чего бы это ни стоило, и тогда человечество не погибнет, а спасётся для вечности, какие бы временные страдания оно ни претерпевало»³¹.

Итак, не принудительным авторитетом, a просвещённой свободой, не духом рабства, а любовно христианство должно влечь людей жить по заповедям Божиим. Таков смысл настроения школы, о которой идёт речь³².

Но так как всякая религия носит в себе зачатки фанатизма и нетерпимости, то надо ли удерживать религию вообще в поступательном культурном росте человечества?

Надо. Безусловно надо. Об этом в своём докладе Д. С. Мережковский говорил превосходно. Он утверждал, что «начало религии» сокрыто уже в жажде нами жизни и по смерти. Это – факт общечеловеческий. Но разум утверждает, что всё кончается со смертью, а «воля показывает совершенно противоположное: личность живёт и после смерти»...

Где же выход?

Его может дать нам, говорил Д. С. Мережковский, только религия³³. Этого выхода не покажут нам ни наука, ни искусство. Наука лишь подтверждает безвыходность и трагическое положение человека на земле... Предел научного знания есть предел полного отчаяния. Конечный вывод науки – человек мыльный пузырь, который, сегодня возникнув, завтра лопается...

И в искусстве – предел созерцания жизни в трагедии. Но личность в трагедии, достигшая высшего проявления воли, гибнет в борьбе со стихией.

Таким образом и здесь нет разумного смысла в человеческой жизни, его побеждает «уродство смерти».

Напрасно разрешений вопроса ищут теперь массы в социализме. Это – заблуждение. Это – во всяком случае горький самообман... Только благовествие новой религиозной надежды успокоит людей. Ибо оно есть «абсолютное утверждение жизни» и такое же «отрицание смерти. – В основе этого благовестия полагается вера в воскресение Христа. И с этой верой, которая провозгласит догмат о святой плоти, войдёт в мир истинная Церковь, Церковь грядущего... Тогда и откроется третий Завет Духа с людьми.

«Первый Завет, – писал Д. С. Мережковский, – пророчествует о первом пришествии Сына в Отце, второй – о втором пришествии Сына в Духе; Первый – о Богочеловеке, Второй – о Богочеловечестве, которое и будет последним откровением Духа Святого в Плоти Святой, последним соединением Духа с плотью, неба с землёю, мира с Богом – да будет Бог всё во всём... И как христианство откровение Сына не нарушило, а исполнило Закон Отца, так откровение Духа не нарушит, а исполнит христианство».

Без откровения Духа в третьем завете, замечал г. Мережковский, «учение о Троице осталось отвлечённым созерцанием, догматом вне действенной святости, a христианская святость, – действие вне Троицы»³⁴...

Если так, Д.С. Мережковский, по своему, был логичен и прав, когда говорил в докладе, что историческое христианство на наших глазах «кончается, потому что оно до конца исполнилось»... От него, отжившего свой век, дальше можно ждать смешения с культурой, но не соединения...

К таким выводам пришли докладчики. Понятно, что всем ортодоксалам христианам было нестерпимо жутко на обоих докладах: они словно похоронную себе выслушивали. И жадно и томительно поглядывали они по сторонам: не появятся ли «видные» апологеты «исторического» христианства? Особенно духовные профессора. Но они «не спустились» до собрания интеллигентов. А один бывший профессор Академии, ещё официально не порывавший тогда союза с православием, теперь же «старообрядческий» епископ Михаил, на собрании сказал, что доклад В.В. Розанова он «принимает целиком». Ибо, по его словам, в жизни нашей общественной Христос, точно, ещё не воскрес. И этого воскресения ждать ещё нужно...

Аудитория бурным сочувствием приняла духовный «надрыв» талантливого и чуткого к жизни, хоть и неустойчивого в ней оратора, – но слòва в примирение с историческим христианством она после не услыхала. По крайней мере такого учёного и вдохновенного слова, которое бы «захватило толпу»...

И если после доклада В.В. Розанова многое и для многих оставалась недоговорённым, сомнительным, – то доклад Д.С. Мережковского ставил точку над і. После этого доклада страшно нужно было апологетировать за историческое христианство и доказывать, что оно не отжило своего века: оно не безнадёжно, не односторонне и не противообщественно.

В самом деле, когда подобные приговоры применяются не к школам в христианстве, а к нему самому в его сущности, не к тем или другим историческим течениям в христианстве, а к самому благовестию евангельскому, не может быть довольно слов у христиан, чтобы протестовать против подобных приговоров. Мы знаем, что Христос не был аскетом наподобие братьев из «обители кающихся». Он постился и молился, но не потому, что презирал плоть человеческую, а для того, чтобы дать свободу бессмертному духу. И потому Сам Он не чуждался даже посещения брачных пиршеств; Он любил детей и не ценил внешнего только постничества.

Подобным образом Господь относился к народу. Он учил его по целым дням, но и заботился о его плотском насыщении (Мк. 6:37 и парал.)... Он жалел нищих, голодных, раздетых людей. И тем показал нам Спаситель, что тело своё мы обязаны жалеть и содержать его в опрятности, как храм Духа Святого...

И потому непонятно суждение Д.С. Мережковского о христианском аскетизме, как противоестественном подвижничестве.

Правда, он рисует пред нами картины из жизни Таноба – обители, где даже св. Лествичнику показалось всё «тёмным, грязным, смрадным». Но ведь вопрос: в полных ли размерах православное христианство отобразилось именно в Танобе? Оно, мы знаем, исторически сказалось и в жизни таких бодрых и рабочих обителей, каковы наши Соловки и Валаам.

А если так, Д.С. Мережковский права не имел судить о вселенском христианстве по Танобу. То особое состояние монахов, те подвиги обусловливались характером их покаянного настроения, а всё христианство Танобом никогда не было.

Превосходно об этом засвидетельствовал ещё Тертуллиан в словах: «мы не брамины и не индийские гимнософисты и от жизни не удаляемся... мы живём в мире (вместе со всеми), пользуемся его форумом» и всеми другими общественными полезными учреждениями³⁵.

Живя в мире, христиане никогда не поощряли в своих братьях презрительного отношения к труду, к заработку для прокормления. Напротив, к тунеядцам они относились всегда строго. Так, в 12 главе «Учения Апостолов» говорится: «если брат ремесленник, то он должен заниматься своим ремеслом и питаться. Если он не ремесленник, то озаботьтесь, чтобы среди вас не было ни одного праздного христианина. Если же он не захочет ничего делать, то он торгует Христом; будьте далеки от такого».

Вот какого бодрого и деятельного настроения держались древние общины христиан. Очевидно, тут речи не могло быть о жизни на подобие «индийских гимнософистов». И когда дело идёт именно о норме, об идеале, это надо иметь в виду, а не психопатические нравы Таноба...

Дальше о кажущейся противообщественности христианства. Опять тут у Д. С. Мережковского и во всём «новом религиозном сознании» нет убедительных данных. В «Последнем святом» Мережковский рассказывает об одном бесчувственном брате, не пожелавшем даже перед смертью утешить умиравшего ближнего. Да. Бывали и такие события между аскетами. Но, очевидно, тут есть своя сложнейшая психология, не сводимая на нравы толпы. Тут мы имеем дело как бы с духовными девами, с горящими свечами вышедшими встречать жениха Христа и отказывавшимися юродивым девам от своих светильников поправлять их потухшие свечи... Вообще же святые отцы наши были отзывчивыми к страданиям братьев. Так, св. Павлин Ноланский в рабство себя отдал на выкуп за сына одной бедной вдовы. А св. Киприан в 253 г., созывал собор церковный и устраивал сбор денег на нумидийских христиан, разорённых разбойниками. В послании от имени карфагенской церкви св. Киприан писал: «плен наших братьев мы должны почитать нашим пленом; скорбь бедствующих считать нашей скорбью».

Если так, с христианства и даже исторического христианства должно безусловно снять название противообщественного. Верно лишь одно: христиане в своей истории не дошли до той высоты, с которой, смотря на мир, они будут не аскетикой лишь заниматься, а и социологией... Для нас важно заметить, что возможность такой работы принципиально дана в христианстве и в духе самом благожелательном для нашей общественности...

Эта возможность предполагается уже учением о царстве Божием, как о зерне горчичном, которое лишь современем должно разростись в многоветвистое дерево.

Исходя же из таких соображений, мы должны утверждать, что даже с точки зрения Д. С. Мережковского не должно читать отходной над христианством. Оно носит в себе неумирающую жизненность. И всё, что есть святого и чистого в современной жизни, всё обвеяно духом христианства...

Понятно, что нас не могут подкупить в пользу триады Заветов диалектические соображения г. Мережковского. Эти соображения произвольны и внутренно неустойчивы. Откровение первого Завета усовершилось во втором, но не диалектики ради, а потому, что того пожелал Бог, и о том было предсказано своевременно.

Про Христово же благовестие мы знаем, что оно во веки не прейдёт (Мф. 24:35). И гадать об его исчезновении или о замене новым – для христиан преступно (Гал. 1:8)...

Само же по себе это благовестие далеко ещё не исполнилось. В частности, для нашей общественности помощь Духа Св. нужна не для получения новых откровений о ней, а для проведения в жизнь тех задатков, которые даны в Евангелии.

При таком же настроении, мы бесстрашно смотрим в будущее. Мы веруем, оно принесёт нам раскрытие веры нашей, а не исчезновение для неё. И, веруя так, приветствуем доклад Д.С. Мережковского, как лишнее побуждение для нас очнуться и скорее от односторонности в жизни перейти к разносторонности, – от индивидуализма в вере к просвещённой христианской общественности...

«Проблема аскетизма» дважды обсуждалась на религиозно-философских собраниях в С.-Петербурге. Решению этой «проблемы», в 1908 г., посвящены были там два доклада, – два коротеньких, но ярких и выразительных трактатца.

Названные доклады предложены были собранно В.И. Свенцицким и В.В. Розановым. Кто в печати следил за произведениями этих авторов, тот знает, что г. Свенцицкий в сущности, является популяризатором философско-религиозных идей Вл. С. Соловьева. Статьи молодого автора не свободны от крайностей, но всегда свежи по тректуемым предметам: в них много смелости, литературной яркости, «досказанности»; однако все они определённо-христианского склада и характера; на всех лежит печать своеобразного религиозно-идеалистического и даже мистического воодушевления.

Совсем в другом стиле пишет и «докладывает» В.В. Розанов. Это – полная противоположность В. П. Свенцицкому. Это – воплощённое отрицание самых предпосылок, на коих покоится христианско-идеалистическая философия школы Вл. С. Соловьева. В.В. Розанов – это античный мыслитель в условиях современной культуры; это – язычник-натуралист по тону своего мировоззрения.

Указанной особенностью объясняются «резкости», «выпады», «сатиры» и, – как хотите назовите, – статьи, которые во множестве пишет г. Розанов о христианстве, об идеалах православия, о нашей церковности.

Можно негодовать на эти статьи; должно очень часто в них видеть односторонность и несомненную «подтасованность»; порою, В.В. Розанов не прочь и «для красного слова» поиздеваться над православно-церковными верованиями, – но, если мы хотим понять психологию писателя, мы ни на один момент не должны забывать об общем антично-языческом складе его воззрений.

И тогда нас не удивит, тогда «злобным ренегатством» нам не покажется то, что Розанов пишет о христианском аскетизме.

В свою очередь принадлежность Свенцицкого к школе Вл. С. Соловьева, – о чём он прямо говорит в своём докладе, – достаточно уже объясняет ео ipso [тем самым] социологию его и некоторые «резкости» в суждении о современной нам православной церковности. Этою чертой объясняется общая оценка христианского аскетизма в докладе г. Свенцицкого именно с точки зрения метода для достижения людьми на земле «царства Божия».

Сказанного, полагаем, достаточно, чтобы и мало осведомлённые в литературе читатели с надлежащим настроением приступили к переоценке содержания указанных докладов гг. Свенцицкого и Розанова.

Доклады эти носят разное заглавие; но трактуют они один и тот же предмет: проблему христианского аскетизма.

При чём «проблема аскетизма» В.П. Свенцицкого послужила вызовом для противоположного доклада В.В. Розанова на тему: «о христианском аскетизме»³⁶.

В своём докладе г. Свенцицкий очень горячо утверждает христианский аскетизм по его природе и значению для жизни; В. В. же Розанов страстно и в тоне как будто раздосадованно-резком отрицает его в разных смыслах.

Тем интереснее для читателей христиан сопоставить между собой оба эти доклада, в которых выявилась современная мысль в двух своих широких течениях.

В. П. Свенцицкий христианскому аскетизму усвояет огромное значение в прошлом и настоящем человеческой истории. О нём он говорит: «аскетическое христианство было той абсолютной религиозной силой, которая в бурном потоке истории всё время давала миру силы сохранить общее направление пути»³⁷.

Если это выражение г. Свенцицкого упростить, так можно сказать, что аскетическое христианство в прошлом для истории было своего рода духовным регулятором. Люди всегда жили «бурной исторической жизнью». Внутренние силы, проникавшие их, сталкиваясь, «порождали собой шумные исторические события». Порою, казалось, мир сходил со своих начальных устоев...

Но «сила божественная» всё время вливалась в бушующие мирские стихии оттуда, где служили Богу день и ночь, – служили (аскеты), забыв всё «ради Него».

Если так, по мысли г. Свенцицкого, в прошлом аскетическое христианство для жизни имело именно направляющее «мировое значение»³⁸.

«Аскетическое христианство, – пишет он, – это беспрерывный золотой поезд, который прошёл под землёй через всю мировую историю. Этот поезд пронёс через историю, не как отвлечённую идею, а как живую, реальную действительность, не загрязнёнными, не искажёнными – отношения человека к Богу и к человеческой душе»³⁹.

Такой кристальной чистоты своих помыслов и поведения не сохранили христиане, жившие исторически в миру. «Обделывая свои светские дела», они соглашались, порою, на принижение вечных идеалов евангелия до уровня тех или других условных исторических пережитков. Так, по мнению г. Свенцицкого, образовалось в истории и расцвело то, что ныне называют «прикладным христианством», «общественной моралью».

Раскрывая свою мысль, г. Свенцицкий продолжает: «евангелие категорически запрещает убийство». Историческая Церковь, ограничившая себя требованиями мира, прибавила к этому: но убийство на войне или по приговору законного суда вполне допустимо. Не судите – сказал Христос; это значит: не осуждайте понапрасну, – пояснила Церковь, – а суды, установленные законом, допустимы. Не клянитесь вовсе – сказал Христос. Но – прибавила Церковь – если этой клятвой подтверждается присяга, ее «можно сопровождать крестным целованием»⁴⁰.

В результате такого направления, – Церковь, по словам г Свенцицкого, «смешалась, спуталась с миром, и потому потеряла своё абсолютное значение»⁴¹. Она запятнала свои белоснежные одежды грязью житейской и спустилась в разряд «учреждений» – спорных и условных по самой своей природе.

«Отшельники», аскеты, – говорит г. Свенцицкий, – однако не пошли «общецерковною» дорогою жизни. «У них была другая мировая задача». «В тёмных пещерах, изнемогая от внутренних борений, горели пред Господом они, светильники человечества». «Они знали, сколько пустой трескотни, мишурного блеска в так называемой «мирской жизни». «Они знали, что внешнее величие культурной жизни – наполовину обман, иллюзия... Для святых было ясно, что шумное, крикливое... выступление какого-нибудь героя или даже целое движение, по существу, в общем мировом значении может оказаться для этого самого мира бесконечно ничтожнее, чем какое-нибудь уединённое, от всех глаз скрытое, молитвенное прозрение в Египетской пустыне»⁴².

И они – отшельники – бежали из мира в пустыни, в затвор, чтобы там перед Всевидящим Богом сберечь от тлетворного влияния людей святое христианское настроение, чистые религиозные помыслы и всегдашнюю готовность жить по заповедям Божиим.

Эта струя благодатного настроения для грешного мира была всегда живительной, спасающей волной, которая с лица земли смывала много грязи и в души усталых людей приносила бодрость, радость.

Важное значение христианского аскетизма в прошлом для личной жизни отдельных христиан, по мнению г. Свенцицкого, так. обр., не может подлежать сомнению. Но в этом историческом аскетизме докладчик находит и существенные недостатки, показывающие его односторонность, недоразвитость или как бы недосказанность.

Свою характеристику исторического аскетизма г. Свенцицкий иллюстрирует на примере епископа Феофана Затворника. О нём он говорит: «прочтите творения епископа Феофана. Вы будете поражены глубиной и силой его созерцания... Феофана нельзя читать без благоговения, без трепета душевного... Отшельник говорит вам о Боге и о вашей душе, как власть имущий, у вас даже мысли нет, что здесь может быть ошибка... Истина сама свидетельствует за себя.

Но – продолжает г. Свенцицкий – вот заканчивается (в творениях Феофана) написанное о духовной жизни и о Боге. Небо исчезает из глаз... Очарование рушится… Вам не верится, что великий Феофан, потрясавший вашу душу, открывавший вам просветы в мир иной, мог говорить так»...

Насколько прозорлив, деятелен и бодр еп. Феофан, – по характеристике г. Свенцицкого, – в области индивидуально-христианской аскетики; настолько же «слеп», пассивен и шаблонен он там, где заводит речь о социальных и общественно-политических порядках в жизни христиан. Тут будто бы он дает им одни советы: «властям являть молчаливую покорность, как изрекающим волю Божию, повеления и учреждения их чтить, принимать, исполнять без размышления, с терпением»⁴³.

Такие советы Феофана Затворника г. Свенцицкий в своём докладе называл прямо «клеветой ортодоксальной» на христианский аскетизм. По природе, в основе своей этот аскетизм есть «высшая активность духа, на какую только способен человек». Истинный аскет людям, живущим в миру, может давать только такой совет: «пред Богом смирись – перед злом будь непоколебим»... A заповеди: «не делай, не борись, покорись – это мёртвые принципы ортодоксальной клеветы на христианский аскетизм⁴⁴.

Но так как православно-русские аскеты, по словам г. Свинцицкого, явно сошли с почвы «аскетического христианства пустынников», – то они не живы духовно, а «разлагаются»⁴⁵. И аскетизм наш «монашеский» поэтому должен быть возрождён и восполнен по духу древних апостолов христианства. Это и должно составить «новую религиозную эпоху» в истории, в частности, нашей родины...

«Задача этой новой религиозной эпохи, говорит В.П. Свенцицкий, заключается в том, чтобы всё то, что открывалось в созерцании индивидуально, – принести в мир и преобразить его той животворящей религиозной силой, которая в пещерах под землёй преображала лишь отдельные души»⁴⁶.

Современному аскетизму христианскому, таким образом, г. Свенцицкий вменяет в обязанность новые подвиги, не субъективно-монашеского характера, а подвиги на пользу укрепления в жизни христианской общественности и социологии.

Это потому главным образом, что таких подвигов требует время. «Вопросы о христианской общественности – о христианской культуре, о христианской красоте, – вот круг тех новых задач, говорит г. Свенцицкий, которые стоят на очереди»⁴⁷.

Для решения этих задач требуются, без сомнения, христианские подвижники. Но не те «подвижники», которые в старые годы убегали из мира, считая его содомским. «Отшельник новой эпохи, по словам г. Свенцицкого, уходя в пустыню, уже с полной религиозной ясностью должен ощущать, что он идёт не в пустыню, а через пустыню... идёт в мир»⁴⁸.

Как Христос: после крещения Он тоже удалялся в пустыню, но не для того, чтобы навсегда остаться в ней, а для того, чтобы, победив соблазны демона, придти в мир и спасти его⁴⁹.

За отдельными своими представителями и всё христианство «новой эпохи» должно будет видоизменить свои задачи. Оно обязано дальше не единицы только спасать, а общество целое; не психологию лишь тех или других «грешников» иметь в виду, а весь быт, все условия нашего общежития, в бездне которых погибают человеческие души. Из глубины египетских пустынь, говорит г. Свенцицкий, снова вступая в мир, христианство уже без всяких компромиссов, отбрасывая прочь всё фальшивое и враждебное себе, – должно будет произвести переворот в области всех застывших, косных общественных форм и междуличных отношений. И признаков не должно остаться от всей той полухристианской лжи, которая накопилась здесь»⁵⁰.

Совершать такой «переворот» в жизни, конечно, будут люди. Они, явно, для того должны воспитаться. Должны соответствующим образом настроиться и впитать в себя принципы христианского аскетизма «новой эпохи».

В виду этой цели будущего г. Свенцицкий особенно и рекомендует христианское «подвижничество», как метод, как способ достижения правды Божией на земле. Он говорит: «самым верным, а может быть и единственным для того путём... я считаю фактический затвор, фактическое удаление в пустыню, фактическое подвижничество. Подвижничество св. Антониев великих и Макариев. Подвижничество не для самоспасания, – а для достойного служения Богу, людям и миру»⁵¹.

То подвижничество, «для самоспасания», «имело свою великую историческую роль». Теперь же, заключает г. Свенцицкий, «шествие истории достигает пункта, где роль аскетического христианства кончается. Аскетическое христианство, незримо охраняя мир, привело его к новой религиозной эпохе, к новым религиозным задачам»⁵².

Для выполнения этих задач старая аскетика, по мысли г. Свенцицкого, очевидно, не нужна. Пока же, «сейчас путь аскетического христианства в той или иной внешней форме должен быть пройден каждым христианином»⁵³.

И в этом докладчик полагает современный преходящий смысл христианского аскетизма.

Как ни радикальны суждения г. Свенцицкого о традиционном православии, как ни отрицательно относится он к идеалам строго-монашеского аскетизма, – однако он в принципе утверждает аскетизм, как метод борьбы с неправдами жизни. И он умиляется даже подвигами православных аскетов древности...

Этого достаточно было для того, чтобы нарушить эпикурейское «прекраснодушие» писателя-язычника ВВ. Розанова. Достаточно для того, чтобы вызвать его на доклад о зловредности христианского аскетизма для жизни.

Буквально так. Отвечая В.П. Свенцицкому, г. Розанов не старается спокойно и беспристрастно обсудить всё значение аскетизма для людей; он с какою-то предвзятостью берёт его в самом дурном смысле и полемизирует против него на удивление... злобно.

В самом деле, вчитайтесь в подобные рассуждения публициста Розанова. Чем, как не «однобокостью» и злобной парадоксальностью веет от его слов?

Он говорит: «христианский аскетизм» вовсе не был школою героического воспитания, – как нарисовал это Свенцицкий... до очевидности ложно. Суть «христианского аскетизма» заключается в мировом погублении зародышей, духовных или физических – всё равно; зародышей, поскольку каждый из них стремится стать полным и является зерном хотения, воли. Суть аскетизма – детоубийство, духовное или физическое. И нет «святого» в церкви, ноги которого не были бы утверждены на костях умерщвлённого младенца, своего или чужого, прямо или косвенно – это всё равно. Всё остальное – прекрасный и милый вид аскетов, их «житие», их сочинения, – это только парикмахерская отделка лжеца, лицемера и злодея; это тот вид «ангела», который любит принимать дьявол. Мне нечего с ними церемониться, как они не церемонятся и не поцеремонились с заповеданием Божиим, с детьми, с женщиною, со всею жизнью, с целою цивилизациею. Тут дело дошло до ножей, и кто-то из двух – семья или аскетизм – должен пасть, издохнуть и даже без погребения и отпевания»⁵⁴.

Таким языком – вульгарным и раздражённым – оказывается способен говорить г. Розанов с теми, кто хоть косвенно досадит облюбованному им биологическому закону – стремлению людей, как и всяких «существ», к размножению своего рода. Аскетизм, следовательно, оппонент г. Свенцицкого рассматривает с той стороны, с которой он является помехою «хотеть и вожделевать», – помехою, прямой или косвенной.

В этом смысле для В. В. Розанова «аскетизм – это мировой декабрь, когда ничто не растёт, всё замерзло, обледенело»⁵⁵.

Понятно, что под таким углом зрения «в пространство» г Розанов не склонен в аскетизме отмечать полезных свойств. Аскетизм кажется ему «противоестественным», ибо ему представляется, что от аскетизма христианского «гибнет мир»⁵⁶.

Отсюда и о религии докладчик мечтает по своему. Он говорит: «мне не представляется, чтобы всякая религия была по типу так сказать, «зубной боли», судороги и судорожного, – по норме и «канону» коей, бесспорно, сложена аскетическая религия. Я... ощущаю, что есть религия, как мудрость и добро, заключающаяся в спокойной и ясной жизни, и доставляющая величайшее удовлетворение просто созерцанием, что всем так же хорошо, как и мне, или что мы все усиливаемся к тому, чтобы было всем хорошо»⁵⁷...

Такая «спокойная» религия без требования подвижничества от своих последователей, очевидно не есть религия крестоношения, – не есть христианство. Это и вообще не религия, ибо, как таковая, она во всех формах обязательно зовёт людей к разнообразным подвигам для божества. Розановская религия – это эпикурейская грёза, это – «сон в летнюю ночь», когда тело сытое, распластавшись в холодке, переживает физиологически утончённый кейф, какого в натуре не бывает...

Но повременим оценивать взгляд г. Розанова на христианский аскетизм. Будем говорить по порядку. Начнём с «умозрения» г. Свенцицкого.

Повидимому, тут мы вступим в область совершеннно противоположную, – в ту, которая является апологетической для христианского аскетизма.

Но «данайцев» надо бояться и тогда, «когда они дары приносят». И теперешние наши «религиозно-настроенные» светские писатели... о! это – народ весьма парадоксальный. Начинают они говорить на религиозные темы хорошо, пожалуй – «проникновенно»; однако в мышление своё «позже» вносят содержание, которое ни в каком случае нельзя назвать православным.

Вот таковы рассуждения г. Свенцицкого о христианском аскетизме. Он пишет будто бы апологию его; он напоминает читателям о его громадном значении в прошлом.

Но о природе христианского аскетизма он судит предвзято и односторонне.

В самом деле, – по мысли г. Свенцицкого, «отеческий» аскетизм в истории был временным явлением. Через него подвижники в пещерах занимались «самоспасанием»; теперь же, будто бы, аскетизм нужен другой... «для достойного служения Богу, людям и миру».

Когда мы прочли в докладе г. Свенцицкого такое место, – нам невольно пало в душу подозрение: а ведь, пожалуй, г. Свенцицкий со всею смелостью собранию докладывал о том, чего в натуре он не знает?

Разве в прошлом, когда-нибудь, у достойных христианских подвижников был «аскетизм самоспасания» только без достойного служения Богу, людям и миру?

Разве мыслимо вообще обнажить христианский аскетизм от самого пристального памятования о Боге?

По выражению г. Свенцицкого, следует, пожалуй что-то подобное; но надобно со всею силою заметить, что это – игра словами. Христианский аскетизм никогда не мог быть и не был только «самоспасанием». Но он и в будущем, при «достойном» служении Богу, людям и миру, не может в подвижниках христианских искоренить заботы о «самоспасании». Не может, как в огне нельзя устранить теплоты от горения. Это – явления, взаимно сопровождающие друг друга с необходимостью.

Наше заключение очень отчетливо и в выражениях, не допускающих перетолкования, подтверждает св. Ап. Павел. В 1 Посл. к Коринфянам он говорит о себе, как о «подвижнике»: «я усмиряю и порабощаю тело мое, чтобы, проповедуя другим, самому не остаться недостойным».

Итак, по словам Апостола, возможно представить себе состояние такое в подвижнике: он ревнует о проповеди другим, он их спасает от невежества, от разврата, от нравственной погибели, а самого себя постепенно делает «недостойным».

Каким образом? – Вследствие того, что для себя не ревнует о «самоспасании» чрез упражнение в христианских подвигах.

И потому в идеале христианское подвижничество включает в себя с необходимостью «самоспасание», как и заботу о «достойном» служении Богу и людям.

Г. Свенцицкий в докладе написал нечто другое, – написал, очевидно, исключительно желая отгородиться от «рутины» во всех смыслах. Но незаметно для себя – он отгородился от источника тепла и света. И если, вправду, засядет он в затвор по-новому, и там, если в затворе-то, забудет о «самоспасании», – из него деятеля-христианина для «мира и людей» не выйдет. Получится из него тогда тип современного «спасателя» жизни: «много дум в голове, много в сердце огня», а характера нет, выдержки – тоже; воли не на чем закрепить и закалить. Одно самолюбие, одни мечты являются двигателями в таких «спасателях», но это – двигатели ненадёжные. Жизнь вся – и особенно современная – тому учит...

В этих видах, надобно признать не прогрессом, а уродством, когда будущие христианские подвижники, помышляя о служении людям и жизни, забудут о «самоспасании» – в смысле древних христианских подвижников. Кто не ценит своей чистоты и святости перед Богом, – тот не будет о них стараться для других людей. Это – аксиома: нельзя дать другим того, чего сам не имеешь».

Из сказанного же, кажется, с необходимостью намечается психология наших интеллигентов, готовых сесть в затвор «ради служения людям». Для них это – не религиозный подвиг из желания очиститься от греховных страстей, не путь мистического приближения к Богу для теснейшего молитвенного общения с Ним, а метод к приобретению волевой решимости умереть ради ожидаемого переворота в общественной жизни.

Так. обр. по природе своей аскетизм г. Свенцицкого – это не апостольский аскетизм и совершенно не аскетизм египетских пустынников. Можно даже сказать, что это вообще не религиозный аскетизм, а подвижничество идейное древних стоиков, – отшельничество философское, ибо в нём не проектируется религиозного «самоспасания» перед Богом, как исходный пункт всего подвига, а над всем витает какая-то мечта, туманная, растяжимая, неуловимая для точной логической формулировки⁵⁸.

Г. Свенцицкий, описывая своих будущих подвижников, как представителей христианства «новой эпохи», говорит, что они, выходя «из глубины египетских пустынь» и «снова вступая в мир», должны будут «без всяких компромиссов» «произвести переворот в области всех застывших, косных общественных форм и междуличных отношений».

Говорить всё можно. И мечтать о заоблачной дали не трудно. Иное дело показать практический способ осуществления мечты. – Такой способ обязан предъявить нам и г. Свенцицкий, раз он со своими проектами выступает перед интеллигентными слушателями.

Что же по этой части открывает нам доклад его?

Ничего. Одни «решительные» слова. Даже «некто в сером» не разгадал бы тайных помышлений его.

В самом деле, «подвижники», по проекту г. Свенцицкого, остаются христианами. Им даже в идеале вменяется образ Христа, из пустыни некогда выходившего в мир для спасения его.

Если так, подвижники г. Свенцицкого обязаны действовать среди людей по примеру Спасителя.

Чем же пленял Господь своих слушателей, живя некогда среди них на земле? Чем Он «совершал переворот в области застывших, косных... междуличных отношений?»

Без сомнения, прежде всего духовною красотою и величием Существа Своего; потом Своим божественным могуществом над тёмными силами жизни.

Такое же величие, яркое и побеждающее, выходя «из египетских пустынь», должны будут явить миру и подвижники, по мечте Свенцицкого. А это величие предполагает в человеке победу над стихиями природы своей прежде всего, т. е. законченное «самоспасание» в первую голову.

И вот, если бы кто, по совету г. Свенцицкого, засел в затвор, чтобы лично пережить подвиги древних аскетов, то получился бы «пассаж», совершенно неприятный для наших мечтателей. Во-первых, такому затворнику подвиги социологические, вероятно бы, и в голову не пошли. Ибо чем усерднее «новоначальный» анахорет стал бы «переживать» подвиги древних аскетов, тем основательнее он бы почувствовал, что вступил в область безграничную, – в ту, из которой скорого выхода быть не может.

Оказалось бы, что для личного «самоспасания» человеку жизни мало. Цель у этого самоспасания великая – освобождение от всякой нечистоты, а средства и силы слабые, немощные...

Если Христос, победив искушения демона, оставил пустыню и пошел в мир, то искренним подвижникам потому бы уже не пришла охота уходить из пустыни, что они никогда не почувствовали бы в себе сознания, что грех в них обессилен, что им пора «спасать других».

Это заключение подтверждается историей не «египетских» только, а всех христианских подвижников.

И, значит, говоря об искушении Господа в пустыне, как первообразе для «затвора» современных подвижников-интеллигентов, г. Свенцицкий употребил в своей речи простое «литературное украшение», для его архитектоники не только не полезное, а прямо разрушающее.

Значит, мы можем думать, что в воображении г. Свенцицкого, при докладе-то, стоял не живой Христос, победитель живущего в людях греха, первообраз обязательный для христианских подвижников, к каким бы «эпохам» они ни принадлежали; а только подходящий «литературный тип», с которым обращаться можно довольно «свободно», – даже тенденциозно.

Это одно. Далее. Несообразное с евангельской правдой, несоответствующее аскетической действительности в прошлом, – выведение г. Свенцицким его «отшельников» из пустынь будет бесплодным и для всего «его» христианства по своим последствиям.

Эти «отшельники», явно недовоспитанные, проникнутые легкомысленными, чисто хлестаковскими мечтаниями о своих силах, – что станут делать в жизни? Чем будут они совершать «переворот"» в «междуличных» отношениях людей? Как заставят их выметать остатки «полухристианской лжи», которой так много на земле?..

Можно подумать, что будущие христианские «подвижники» покорят себе людей новою своею проповедью, которая, по сравнению с теперешней ортодоксально-церковной, окажется грандиозной, всеобъемлющей, отвечающей жгучим запросам современного человечества. Тип этой проповеди гениально обрисован Вл. С. Соловьёвым. Он показал и доказал, что всего христианства нельзя ограничивать сферой воздействия на отдельные души людей. Человек – существо социальное. Его судьба органически спаяна с судьбой братьев. И потому христианство, спасая личность, должно спасать и общество, одухотворяя наши воззрения, освящая наши гражданские формы жизни, евангелизируя всю человеческую социологию и приближая через то к нам Царство Божие.

При таком настроении, «подвижники», очевидно, не бегству из мира станут учить братьев, а пересозданию нашего грешного мира на высших началах правды, истины и милости.

Это же пересоздание, как само собой предполагается, требует времени, терпения, подвигов, любви. Оно обяжет проповедников обновления жизни много страдать за Христа. Оно, вероятно, лично их сотрёт с лица земного...

А мыслимо ли быть таким самоотверженным проповедником тому христианину, который не завершил еще подвига «самоспасания»?

Конечно, нет. И, может быть, поэтому самый вопрос о христианском аскетизме г. Свенцицкий переносит на новую почву, где идёт речь будто бы о других подвигах.

Но сколько бы мы ни переставляли слова, как бы ни видоизменили понятия, а, требуя личного подвижничества от единиц для перевоспитания целых масс, – мы движемся, в сущности, по старо-аскетической плоскости. И только расширяем смысл и задачи христианского подвижничества, надеясь из трёх получить четыре.

Или – не так, но тогда нечего высокомерно кого-то уверять в том, будто бы христианский аскетизм в своей евангельской первооснове отжил свой век, и ему будто бы «в новой эпохе» можно существовать лишь с новыми задачами.

Нет: коль скоро мы говорим о христианстве, – мы обязаны трактовать его как силу, духовно-перерождающую людей. А это перерождение никогда не будет совершаться без подвижничества, без «самоспасания» со стороны христиан. И, если бы об этом заговорил Вл. С. Соловьёв, – он вразумил бы своего пылкого и духовно неопытного ученика – не увлекаться мечтою до измены христианско-идеалистической школе. Он сказал бы ему, что нужно расширять православное самосознание в христианах, нужно бороться со злом личным и общественным; нужно не сводить содержания христианства к монашески-традиционной аскетике, а стараться христианством проникнуть все стороны нашей жизни. Это так.

Однако христианину-идеалисту объявлять вопрос о личном спасении каждого делом отжившим, – это легкомысленно. Это – проповедь другой крайности на смену односторонне-субъективистического монашества. Надобно навсегда запомнить нам, что без перевоспитания в себе личности, без аскетической привычки к самодисциплине мы окажемся неспособными ни к какой планомерной и плодотворной социологической работе.

С другой стороны ясно, что методом г. Свенцицкого ошибок прошлого не исправляют: таким методом истина Божия в сознании людей не вводится; в таких подпорках не нуждается вселенская правда православия...

И мы убеждены, что г. Свенцицкий в докладе не принципиально отвергал «самоспасание» христиан, как изначально-аскетическую их задачу. Он, думаем, хотел лишь по своему развить мысль Вл. С. Соловьёва о необходимости для христианства быть не вдохновляющею только силою для аскетов, но и живою, организующею основой для всех сторон нашей общественной жизни. И говоря «своё», молодой докладчик обесценил «чужое» – великое и святое; через что и впал в крайность, для его взглядов вредную.

Говорим – вредную. Ибо философия Вл. С. Соловьёва не исключает, а требует от христиан аскетизма «самоспасания». И кто, ревнуя о проведении его взглядов в жизнь, станет высокомерно судить о подвигах для спасения души, – тот оттолкнёт от себя массы православные и повредит всей философии Вл. С. Соловьёва.

Поэтому мы всегда должны говорить: подвижники «самоспасатели» до конца жизни человечества будут везти «под землёй» свой «золотой поезд». Как в прошлые века, так и в будущие, из этого «поезда» христиане станут брать духовного золота для разнообразных духовных нужд своих. Ибо всегда им нужны будут мудрые советы, отеческое руководство и «пример доброделания», – при каких бы внешних условиях они ни жили.

И не для чего всех отшельников извлекать в ряды мирских деятелей, как о том мечтает г. Свенцицкий. Это – неосуществимая затея. Иные подвижники органически неспособны жить и действовать в миру, как многие учёные не могут быть одновременно практиками – домохозяевами.

В христианском обществе всегда было и останется разнообразие духовных дарований...

Но вот какую односторонность надо исправить. До сих пор все мы в православии воспитываемся в убеждении, что Царство Божие на земле водворяется как то само собой, независимо от качества нашей гражданственности, исключительно чрез личные подвиги отдельных христиан. Такое настроение свойственно нашим «затворникам», как и рядовым христианам. Вследствие того у нас до совершенства разработана аскетика, но нет «богомудрых» указаний, как жить нам «в миру».

И потому по части социологии, в виду современных разговоров, в частности, о значении для людей внешних форм жизни, – мы в массе дети. И не постигаем того научного вывода, что прогрессирует человечество от целесообразных учреждений в крайнем случае не меньше, чем от великих идей.

Мало того, – это – наблюдение бесспорное: если святые идеи попадают на развратных исполнителей, – если они втискиваются в безбожные формы человеческого общежития и являются невольницами этих форм, – в людях не только не процветает любовь к таким «святым идеям», а порождается отвращение к ним. Сознавали эту духовную «азбуку» Святые отцы наши. И потому, конечно, отшельник из мира преп. Сергий Радонежский благословил кн. Димитрия Донского идти на татар, чтобы из-под ига их гражданственности освободить христианский русский народ. Значит, для русских людей Св. Сергий не всякую обузу общ. жизни считал спасающей. И не он один: позже своими деяниями тоже исповедание заявили митр. Филипп при Грозном и патр. Гермоген, в эпоху польского гнёта на Руси.

В силу сказанного, нам представляется бесспорным, что в будущем христианство, рядом с аскетикой, выработает и свою социологию. И не будет твердить устами своих «отшельников», что для нас, для дела Божия на земле безразлично, будто бы, при каких внешних условиях – политических, экономических или социальных мы живём.

Если верно это, тогда справедливо и то, что солдаты из всяких ружей могут стрелять одинаково хорошо; тогда надобно допустить, что на качество ходьбы людей не влияет свойство носимой ими обуви и в рваной одежонке, лютой зимой, малокровному человеку так же хорошо, как в тёплой и крепкой.

Но такие выводы противны здравому смыслу взрослых людей. Противными современному образованному христианину и даже невежественными представляются те рассуждения, в коих значение внешних форм жизни и учреждений сводится к безразличию для людей...

А если так, – пора, пришло время пересмотреть Церкви курсы наших «нравоучений» и наполнить их не одною прописной монашеской моралью.

Люди спасаются не в одних монастырях, а и в миру. Следовательно, для Церкви – Матери не всё равно, при каких условиях живут её дети – миряне...

Само собой разумеется, что такими рассуждениями не только расширяется мировоззрение односторонне-монастырское, но ими же исправляются и крайности, в кои впадают горячие головы, вроде г. Свенцицкого.

Синтез православный тут побеждает узость сектантского мышления и является, по нашему мнению, в ореоле вселенской и общечеловеческой правды.

Вот почему желательно, чтобы светлые мысли, глубокие соображения, заимствуемые из христианской философии Вл. С. Соловьёва, – раз это делается с целью исправления пережиточных понятий, господствующих пока в православно-богословствующей массе, – излагались бы популяризаторами осторожней, без задорных крайностей и в тоне примирительном для «обдержного», но всё же христианского и православного настроения.

Тогда веруем, недочёты православно-христианской морали, скорее восполнятся побеждающими истинами и люди, монастырски настроенные, на всю жизнь расширят любовь свою, – не будут «земных попечений» по самой природе их считать враждебными Богу, а земной «обстановки» – такою, в которой и «доброму христианину» спастись нельзя.

Для сокращения речи мы не станем критически переоценивать других положений в докладе В.П. Свенцицкого, – тех положений, которых нельзя назвать состоятельными и которые прямо не относятся к вопросу о христианском аскетизме.

Мы заметим лишь, что, за вычетом из доклада крайностей, он является горячим призывом к расширению сферы религии, – к перенесению влияния её на всю христианскую общественность. Тема эта после Вл. С. Соловьёва не новая; не оригинально и освещение её г. Свенцицким, – но уже то одно, что в годы, когда марксизм широко проник даже в народные массы, в эти годы, как бы параллельно, ведётся пропаганда за необходимость христианизации всей нашей жизни, – одно это надобно признать явлением отрадным с религиозно-общественной точки зрения и утешительным для христианского сердца.

Примечательно названное явление и по другим соображениям – чисто апологетическим. Теперь на христианство восстают в обществе нашем во имя, будто бы, «реабилитации прав плоти». Говорят люди школы В.В. Розанова, что христианство – «человеконенавистническая» религия; своим аскетизмом, будто бы, «прямо или косвенно» оно убивает «живые зародыши» в жизни и т. д.

Вот и нужно показать, что законные «плотские» интересы, необходимые заботы о земном человеческом существовании христианству принципиально не чужды. А если тем не менее проповедует оно аскетизм, – то так тому и нужно быть. Без «самообуздания» ни один человек в жизни обойтись не может: истина эта общеизвестная.

Что же касается до убийства иных зародышей, – то это – фельетонное острословие, больше ничего.

Жизнь вся есть сплошная борьба между собой и с волей человека разных зародышей. Когда мы отдаём детей в школы, когда мы лечим их, когда мы вентилируем комнаты, – мы постоянно одним микробам помогаем «убивать» других.

С этой точки зрения чего же «противоестественного» в том, когда посредством аскетизма христианство старается даже в зародышах убрать из жизни дурные и погибельные страсти?

Или – всякий «зародыш» свят и неприкосновенен?

Тогда зачем г. Розанов фельетоны пишет, стараясь в них подорвать основы исторического христианства? Зачем он «доклады» составляет и т. д.?

Явно, что только для «истребления» некоторых «зародышей», которые противны всему язычески-"античному» существу его...

Если же так, нет ничего страшного в том, что аскетизмом христианским «убиваются» какие-то «зародыши».

Другое дело, если бы то были зародыши «младенцев» человеческих. Тогда перед нами был бы уголовный криминал на лицо.

Но христианство, как таковое, но аскетизм и даже египетских отцов не повинны в крови детской – ни прямо, ни косвенно. Проповедуя воздержание от половых сношений с женщиной, как подвиг, отшельники этого подвига не требовали от всех, как обязательного закона жизни. И они учили, что «могий вместити, да вместит». Брачной же жизни вообще скверной пред Богом считать не могли, – кто в суждениях руководствовался Евангелием и православными преданиями.

Поэтому такой аскетизм может казаться «детоубийством» лишь с животно-физиологической точки зрения – и тем людям, которые на жизнь смотрят глазами язычника-натуралиста.

Но такая точка зрения даже малопонятна для человека нашей культуры. Ужели, в самом деле, «плодиться» физически есть высшее назначение людей?

Или – ниже этого «подвига» существам, получившим жизнь, однако «безумно» настроенным, помогать к Богу придти и опознать в себе образ Божий?

Едва ли тут могут быть разные мнения. Плодятся и черви, а растут по образу и подобию Божию только люди – венец Господнего творения...

Значит, аскетизм христианский, как средство богоуподобления, для людей есть святой подвиг, а отшельники-аскеты – это «герои» человечества в точном смысле.

В виду сказанного, доклад г. Розанова со стороны основной своей мысли – это не плод «гениального» творчества, как отозвался о нём один писатель, а поразительное недоразумение, какой-то грубый парадокс, – что-то вымученное и идейно-скудное.

Такие парадоксы В.В. Розанов печатает часто; но в них нет ничего смертельного для православного христианства. С ними и «считаться» пристально едва ли полезно для православного апологета. Их сметёт само время, – если православное христианство не замедлит в жизни расширить сферу своего влияния.

Да. Только за этим дело, чтобы православное христианство перед миром, растерявшим свои духовные ценности, перед миром, жаждущим небесной правды, – развернуло скрытые в нём сокровища благодати Божией и мудрости. Тогда человечество опознает истинную драгоценность от подделок её. И при выборе, напр., религии для себя, после долгих шатаний по распутиям мира, оно не преклонит колен своих пред суррогатом религиозным, образец которого можно видеть в докладе В.В. Розанова.

Что такое, в самом деле, религия, по мечте этого писателя, можно судить на основании его слов: «я ощущаю, что есть религия, как мудрость и добро, заключающаяся в спокойной и ясной жизни»..., без всяких терзаний сердца и воли.

Так. Но вот что поразительно: как это культурный человек Розанов не знает, что такая жизнь приходит к человеку не как prius [раньше, прежде] всего, а лишь в конце страдальческой и подвижнической жизни? И, следовательно, без борьбы с самим собой без подавления тёмных инстинктов в природе, – словом, без аскетических упражнений над самим собой религия, проявляющаяся «в спокойной и ясной жизни», ни одному человеку не даётся. Разве можно представить себе субъекта без всяких запросов и терзаний совести; но таких людей нормальных в жизни не бывает.

А поэтому и «религия» розановская, по сравнению с христианством, это – дым или мечта беспочвенная, ненужная, неспособная увлечь чуткую совесть своим содержанием.

И, конечно, не сопоставления с такими «религиями» должно бояться христианство. В таком сопоставлении – его торжество и слава.

«Враги человеку домашние его». И христианству враги его односторонние, фанатичные, непросвещённые последователи, – те, которые сводят содержание его к преувеличенному и обрядоверному буквализму, которые силу его полагают в историко-бытовой форме, или в идейной светобоязни, – и у которых нет святого дерзновения святыни христианства поставить выше сословных, экономических и всяких других пережитков...

Взятый нами для рассмотрения вопрос о характере православно-церковных подвижников имеет не справочный только или отвлечённый интерес. Это – вопрос жизненный и, можно сказать, современный. Он во всей своей остроте выступает теперь всякий раз, когда говорят у нас в собраниях и печати о приходе, о православной церковности. Тогда часто приходится слышать речи о безжизненности этой церковности и о том, что она будто бы исторически лишь расслабляла «волю к жизни» у христиан и делала её почти бесполезной для общечеловеческого прогресса.

В таком смысле теперь ораторы говорят во всяких религиозно-философских собраниях; в том же направлении в «Новом Времени» пишет свои фельетоны В.В. Розанов. Пишет для очень широкого круга читателей. И постоянно внушает им мысль о стихийной односторонности христианства, о его губительности для жизни в широком смысле слова. Отсюда сам собой у В.В. Розанова «складывается» плач об античном язычестве, как «утренней, молодой, сильной» и ярко-поэтической полосе в жизни человечества.

Таким образом, для православных христиан вопрос о характере наших св. подвижников, в виду потребностей времени, имеет, несомненно, крупное апологетическое значение.

По тем же соображениям, не просто интересно, а необходимо проверить, на каких данных построяет г. Розанов свои отрицательные суждения о православных подвижниках, как выразителях св. христианских верований в жизни.

Для нашей цели мы берём именно мнение В.В. Розанова, так как оно довольно заметно «распропагандировано» в нашем обществе, имеет за собою многих последователей и проводится в консервативном: «Новом Времени»: значит, это мнение почитается «правдоподобным» для наших «охранителей» даже.

С другой стороны, отрицательному мнению о православных подвижниках В.В. Розанова мы противопоставим не свою лишь характеристику их, а исследование такого независимого в религиозных вопросах писателя, компетентного профессора-учёного, каким в науке является В. Ф. Чиж. Голос этого кропотливого исследователя, работавшего специально над вопросом о «психологии наших праведников», для нашей цели надобно почитать особенно внушительным и заслуживающим полного внимания.

И тем любопытнее, что В. Ф. Чиж по своим выводам совершенно противоположен В. В. Розанову.

В фельетонах, печатавшихся в «Нов. Bp.», под заглавием: «Как Святой Стефан порубил «прокудливую берёзу» и как началось на Руси пьянство», г. Розанов говорит: «прокудливая береза... Она вечна и она всемирна, мистична, религиозна, и в ней вечная жизнь». Эта береза есть образ всего языческого мировоззрения. Того отношения людей к природе, при котором она представляется им живою, населённою живыми призраками. Тогда, в язычестве, по словам В.В. Розанова, «все полупризраки были утреннего, молодого, сильного характера». Вера в них делала людей добрыми, весёлыми, жизнерадостными...

И вот Св. Стефан срубил «прокудливую берёзу». Языческое миропонимание с христианством рухнуло. Россия, говорит Розанов, оттого «сжалась, высохла. Народ молоденький... обязан был в христианстве сгорбиться, покрыться морщинами, начать хотя бы искусственно кашлять и прихрамывать».

И это было будто бы сутью православной России до Петра. Главное, по замечанию Розанова, в православии для русского народа была «старость, обязательный образ старости, устав старости».

Вследствие того в сознании народном, вместо богатырей и «добрых молодцев», идеалами стали «адресаты старообразного, болезненного характера, «калеки» и калечество, «юродивые» и юродство, «блаженненькие» и блаженство; всё – прихрамывающее, кашляющее и обыкновенно лежащее или сидящее. Лучше лежащее»⁵⁹.

Если бы на один только миг В.В. Розанов оказался правым, – если бы и в самом деле идеал православного святого был там, где начинается область физической дряхлости и полного отвержения человеческой культуры, – апология христианства, при современных условиях жизни нашей, была бы невозможна. Очевидно, в христианстве тогда заключалась бы сплошная цепь иррационального и противоестественного, – что делало бы его религией ненормальных только людей.

К счастью, природа и идеалы православного подвижничества не таковы, какими их изображает В.В. Розанов. Мы можем даже заявить, что его изображение каррикатурит православных подвижников, а не рисует их во весь рост.

Это мы можем сказать, исходя даже только из общехристианских предпосылок. Если Христос дал миру «свет и разум», если Он принёс жизнь ему (Ин. 1:3, 4), – каким родом те, кто душу свою полагали за Имя Его, несли вокруг себя разрушение и смерть, безумие и дикость?

Это не мыслимо допустить, говорим, уже только на основании общехристианских предпосылок...

Но ещё в более жалком и плачевном виде окажутся приговоры Розанова, когда мы их сопоставим с выводами проф. Чижа, – профессора, рассуждавшего о «психологии наших праведников» после всестороннего и тщательного изучения предмета.

Розанов говорит, что в идеале православного подвижника мыслится, как нечто необходимое, «всё прихрамывающее, кашляющее» и т. д.

Это – по внешней стороне.

А вот как психо-физику православных подвижников, в массе, изображает В.Ф. Чиж: «единственно, что нам хорошо известно, это то, что многие подвижники, и может быть даже значительное большинство их, были наделены крепким, устойчивым организмом, пользовались хорошим здоровьем»⁶⁰.

А в др. месте тот же проф. пишет: «известные нам праведники были люди сильные духом и телом...» В частности, наши северные подвижники находили уединение в дремучих лесах; едва ли нужно говорить, какого громадного труда требовала жизнь в дремучем лесу⁶¹.

Такая же суровая жизнь неизбежно предполагает в подвижниках «здоровый дух в здоровом теле». Это необходимо допустить прежде всего потому, что – как справедливо говорит проф. Чиж – «только лица крепкого телосложения и прекрасного здоровья могли подолгу жить в тех ужасных условиях, в которых спасались многие наши подвижники. Ужасные жилища, холод, крайне недостаточное питание – всё это могут переносить лишь немногие, наделённые могучей организацией».

С другой стороны, по замечанию профессора, «железное здоровье многих наших подвижников доказывается тем, что они достигали старости». Той преклонной старости, о которой в фельетоне говорит г. Розанов, будто она неизбежно соединяется с мыслью о наших подвижниках.

Это, конечно, так. Предельной своей святости подвижники достигали к концу жизни. В это время пред ними особенно преклонялись рядовые христиане. И старческое состояние подвижников само собой увековечивалось в потомстве... Как вид дуба мамврийского всем теперь рисуется крайне ветхим. Но когда-нибудь, в свою пору, и он был молодым. Этого не следует забывать. И даже резче подчёркивать в сознании. Ибо, не будь библейский дуб могучим по природе, ему бы не видеть дней древних.

Это же само собой просится в голову, когда мы думаем и говорим о долголетии православных подвижников. Из них, напр. Корнелий Комельский умер 82 лет, Мартиниан Белозерский – 85 лет, Кирилл Белозерский 90 лет, Павел Обнорский – 112 лет.

Ясно, что, если бы эти праведные мужи были такими, какими церковных Угодников изображает В.В. Розанов, – им не видать бы своей долговечности.

Но в массе своей св. подвижники не были калеками ни в каком отношении. Здоровые телом, они были крепки и нравственно – духовно. Поэтому о них справедливо говорит проф. Чиж: «подвижники – лучшие, совершеннейшие представители нашего народа; психология подвижников есть психология лучших сынов народа... Они являлись лучшими выразителями стремлений народной души... Они всею своею жизнью учили народ нравственности... В этом смысле единственными учителями народа нашего были праведники»⁶².

Особенно такими бесстрашными учителями святой жизни были юродивые, – те «блаженненькие», которые по самому роду своего подвига «в умёт» вметали излюбленные В.В. Розановым блага. Они не гонялись за «гармоническим сочетанием» в своей жизни «элементов моральных и духовных». Они жертвовали собой для торжества правды на земле. И в сознании верующих православных до сих пор остаются духовными героями.

Так о них и пишет проф. Чиж: «юродивые считались полезными общественными деятелями, потому что публично подавали примеры благочестия и аскетизма. Народ приписывал юродивым смелость обличения пороков; им свойственны были правдивость и откровенность» даже перед царями, что подтверждается, напр., жизнью Василия Блаженного в Москве⁶³.

В виду этого, Флетчер о юродивых некогда заметил: «народ их любит, ибо они подобно пасквилям указывают на недостатки знатных, о которых никто другой и говорить не смеет» (О государ. русском, стр. 102).

Благодаря такой благочестивой и дерзновенной «смелости», юродивый Николай (Салос) спас Псков от гнева Иоанна Грозного. И уж, конечно, если народ наш в истории преждевременно сгорбился и морщинами покрылся – как в фельетоне утверждает Розанов, – то это не вследствие увлечения идеалами православного христианства или аскетического подвижничества. Христианство на Руси в лице своих лучших представителей постоянно старалось облегчить ярмо, давившее народ своею тяжестью.

В подтверждение сказанного только из русской церковной истории можно привести многочисленные доказательства. Вот примеры их. Св. Алексий Митрополит, спасая от ярости ханской государство, с опасностью для собственной жизни, путешествовал в орду врачевать ханшу Тайдулу. Св. Сергий благословлял кн. Димитрия Донского на борьбу с татарами; патр. Гермоген замучен был поляками за любовь к родине; «за други своя» живот положил митр. Филипп при царе Грозном.

Это – малая часть крупных звёзд, сияющих на церковном небе христиан русских. А кто «изочтёт» подвиги наших подвижников в повседневной жизни народной? Кто измерит числом, сколько добра и света пролили они кругом себя на «малых сих?»...

Из «житий» известно, что Адриан Монзелинский, во время голода в 1601 г., из монастырских житниц кормил голодающих. Корнелий Комельский раздавал нищим милостыню щедрой рукой. Во время голода, для всех нуждающихся были отворены монастырские закрома с мукой; голодающие родители оставляли детей у стен обители. Преподобный устроил для них на монастырском дворе богадельню и кормил их...

Такою же благотворительностью отличались Даниил Переяславский, Блаж. Иов, Кирилл Белозерский и все почитаемые в народе русском Преподобные отцы. Именно вследствие этого около монастырей всегда группировались нищие, калеки, убогие. Они от подвижников наших и их учеников ждали и ждут облегчения своего креста жизненного. И тем с убедительностью «являют», что природу православно-русского христианства Розанов описывает надуманно, тенденциозно, неверно.

Несправедливо, обобщая единичные случаи, заключает он и о том, будто, по идеалу православному, наши подвижники представляться нам могут лишь лежащими на одре болезни. Нет. В сонме наших святых многое множество было неустанных работников, – таких физических тружеников, которые до последней старческой поры «рук не покладали» для пользы братьев.

В Прологе рассказывается, что авва Дорофей работал день и ночь. Днём он уходил в пустыню, собирал там камни и строил из них кельи для иноков; по ночам, он плёл корзины из финиковых ветвей. – Несмотря на такой труд, Авва Дорофей ел один сухой хлеб и спал крайне мало.

Из «житий» мы знаем также, что православная Церковь почитает и других многих святыми, которые не болезнями своими прославились, а благочестием в условиях самого обыкновенного «мирского» труда. Так, преп. Захария был шорник (ноябрь, 17), святой Евхарист – пастух, преп. Евлогий – каменотёс. Св. Павлин, епископ Ноланский, добровольно продавал себя в рабы на выкуп за сына бедной, горемычной вдовицы; Александр, епископ Команский, до принятия епископства, был угольщиком. Один из патриархов греческих, пас в своё время мулов, а другой жил работником в одном из монастырей афонских.

Этого мало. Православные люди никогда не забывали о первоначальниках христианства на земле. Они помнили и памятуют о том, что сказал Ап. Павел: «мы у вас... ни у кого не ели хлеба даром, но занимались трудом и работою день и ночь» (1Кор. 4:12; 1Фес. 2:9; 2Фес. 3:8; Деян. 20:34 и др.).

При таких изначальных священных примерах православная Церковь не могла своего идеала видеть в физическом расслаблении церковных подвижников, – она не могла их ублажать за самый факт болезненного жития. Святая Церковь оценивала высоту подвига у своих праведников не по наружному проявлению его, а по тому спасённому настроению, с каким подвижники трудились для Господа.

И «болезни и труды» праведников она ценила именно за то терпение, за ту покорность воле Божией, с которыми они несли их. Это подтверждает проф. Чиж на основании своего изучения «житий». Он говорит: «страдания физические и моральные не делали для наших праведников жизнь невыносимой; напротив, они были даже счастливы, потому что блаженство, которое они находили в молитве, не только уравновешивало все страдания, но даже оказывался избыток в положительную сторону»⁶⁴.

Православные подвижники трудились и молились, будучи сильными телом; ещё больше они молились, потеряв способность физическим трудом служить своим братьям.

Принимая это во внимание, православная Церковь «ублажает» праведников, не порабощаясь внешним условиям, при которых они жили на земле. Для неё праведники святы тогда, когда они ходили в монашеских мантиях; но святы они и тогда, когда «по земноте» трудились плотниками, рыбарями, каменотёсами, шорниками, угольщиками...

Забывая об этом, В.В. Розанов утрирует православные верования, – суживает их в угоду своей теории.

Между тем беспристрастное и внимательное изучение «житий» привело проф. Чижа к выводу, что родоначальники православного подвижничества были люди, богато одарённые умственными способностями, великолепные хозяева, хорошие администраторы⁶⁵. Они имели дар глубоко проникать мыслью в обстоятельства, их окружающие, – имели проницательность удивительную и способность жертвовать собою для блага созидаемого ими дела Христова на земле.

Только этим да благодатью Божией и можно объяснять процветание наших первокласных монастырей – особливо таких, как Валаам, Соловки. Насколько здесь дикая природа способствует уединению монашескому от мира, настолько же там трудна борьба за физическую жизнь, за существование по плоти. Там благочестивые иноки с боя отвоёвывают у водной стихии каждый клочок земли. Обработывают этот клочок с удивительным терпением. И только таким способом создано высоко-культурное состояние Валаама и Соловок...

Само собой понятно, что, если бы православные подвижники были теми буддийскими «ничегонеделателями», какими их на разные лады в своих фельетонах рисует В. В. Розанов, – ни Валаам, ни Соловки, как первоклассные обители с удивительным хозяйством, существовать бы не могли.

Но они существуют. И одним этим фактом ниспровергают то, что в характеристику православных подвижников написал В.В. Розанов.

С другой стороны сказанное без особых разъяснений, позволяет нам за истину принять ещё то, что проф. Чиж прибавляет к своей характеристике «психологии наших праведников». – Из этого добавления следует, что, в частности, православно-руссие подвижники не к тому направляли свои подвиги, чтобы ими спасать только свои души. Они всецело умом устремлялись в будущее и – подобно Апостолу – сами себя готовы были вычеркнуть из книги жизни, лишь бы делом своим спасти дорогих им братьев по вере. Значит, в лице своих подвижников мы имеем не бессердечных эгоистов, не расслабленных людей, какими их изображают отрицатели, а в полном смысле героев духа, носителей заветов Господних, самоотверженных наших «отцов».

Такое мнение о высоком идеализме их вот как формулирует проф. В.Ф. Чиж: «как много наши праведники заботились о деле спасения ближних, можно судить по письменным наставлениям братии, которые сохранились до нашего времени... Особую ценность представляют эти наставления потому, что они имели значение духовных завещаний, следовательно, в них изложено то, что наиболее занимало души готовившихся к смерти старцев. В этих наставлениях нет и намёков на заботу о собственном спасении; все мысли и желания направлены на поддержание того дела, которому была отдана половина жизни. Готовившиеся к смерти праведники более всего заботились о своих учениках, об обителях, ими созданных, давали советы, как вести далее дело, просили и убеждали после их смерти осуществлять дорогие умирающему идеалы»⁶⁶.

Поступая таким образом, православные праведники обнаруживали свою горячую любовь к общественному служению. Они верили в значение этого служения для Бога и для людей. Проникнутые мыслью о нём, – они не имели досуга скучать и ныть... от безделья. Если бы им – этим апостолам труда – и их ученикам на Валааме и Соловках, кто-нибудь прочёл отрывок из фельетона Розанова, откуда следует, будто, с утратою языческой поэзии и первобытного олицетворения природы, христианам «дышать нечем» стало. Как бы изумились словам этим наши честные иноки! Ибо, пишет Розанов, с христианством не стало «олицетворений в природе – нет игры фантазии; нет сочувствия к природе и просто холодно стало человеку жить в похолодевшем мире. «Надо согреться»... И был основан кабак на Руси»⁶⁷.

«Задуматься есть о чём», прибавляет В.В. Розанов. Подлинно, скажем и мы. И прежде всего о том, как человек образованный, несомненно, даровитый писатель мог «такое» наговорить про скуку в христианстве. Будто, для нас мир – похолодевшая материя. И только. А Бог-то живой где? А руководительство промышляющей благодати разве не разлито по всем мельчайшим чёрточкам бытия? И не поэтому ли святые подвижники любили религиозною любовью каждую былинку травную, всякую птичку, каждого зверя?

Именно так. Именно вследствие такого настроения преп. Серафим кормил голодного медведя, а преп. Герасим лечил больного льва. По той же причине святые боялись причинить самое малое страдание живым существам.

Непонятно, как при составлении своего фельетона В.В. Розанов мог забыть про это, или вспомнил – да промолчал...

А говорить, будто христианство послужило косвенной причиной пьянства на Руси, – значит, играть словами. Пьянство так же сродни Церкви христианской, как чёрный цвет белому, как лёд – жару. Чем же объяснит тогда В.В. Розанов пьяные оргии в язычестве?

Тоже скукой?..

Мы понимаем психологию людей, которые в литературе нашей борются за реабилитацию плоти. Естественно, поднимать до подобающего места приниженное в манихействе материальное начало жизни. Естественно – стремиться к одухотворению евангельскими верованиями нашего быта, нашей культуры.

Но для плоти убивать дух, ради оргийного наслаждения жизнью гнать христианство, – это крайность лишь с другого конца. Это значит кормить коня до разжирения, а потом поехать на нём в маленькой пролётке без возжей. Голову размозжит седоку такой конь!..

И люди, потеряв религию, перестав подвижничать, неминуемо одичают. И вымрут от разврата и пьянства. Как вымерли римляне, вавилоняне и др. языческие народы.

Мой приятель служил по одному из гражданских ведомств. Человек он очень хорошо образованный. Он зорко следит за «разными течениями» в литературе и особенно наблюдает всё то, что пишут и о чём «в обществе» говорят про духовенство и Церковь.

Своею склонностью мой приятель обязан тому, что до университета сам учился в духовных школах и по родству «многоветвистыми линиями» связан с духовенством.

В последнее время своего приятеля я встречал редко. Поговорить нам с ним, «как следует друзьям», не доводилось; – но по обрывочным замечаниям я догадывался, что он «точит зуб» на духовенство.

И вот подошла Пасха. В один из «красных» дней, вечером, ко мне забрёл «с визитом» приятель. Был он в плохом настроении духа. Жаловался на усталость, общее переутомление и боли в ногах.

Я пригласил его забыть, что ему нужно в нынешний вечер идти ещё куда-нибудь. Шутя, я сказал ему:

– на фамильном совете мы порешили арестовать вас по крайней мере на пять часов. Итак, располагайтесь по-домашнему и рассказывайте по порядку, как живёте и почему к нам редко заглядываете?

Приятель добродушно засмеялся. Он нашёл свои узы отрадными, а перспективу для себя просто заманчивой.

– За пять-то часов, сказал он, я из вас все нервы повыдергаю. Пугаетесь? О, я, брат, стал кровожаден. У меня накопилась масса желчи для сынов левииных, к которым по рождению вы имеете честь принадлежать. Только чур... одно условие: наши духовные самым воспитанием развивают в себе силлогистику, а вы родом своей службы, без сомнения, изощрили её. Так имейте в виду, что перед вами больной человек и очень-то не терзайте его спорами для спора или ретушёрством словесным, которым теперь заняты scribend’ы в церковных рептилиях...

Усаживая приятеля поудобней, я уже серьёзно заметил ему, что в настоящее время о духовенстве, как однородной массе, говорить нельзя даже относительно. Если среди нас есть ретушёры, которые «поправляют штрихи жизни», в ущерб правде, то не мало и таких, которые ищут только правды, одной правды, куда бы они ни обращались – к науке, к литературе, к жизни..., даже к визитёрам.

Приятель засмеялся. Но по выражению глаз его я понял, что, меня он не язвить хочет. Он так и сказал:

– ну, я уселся. Мне, кажется, удобно будет ораторствовать. Давайте же хорошенько говорить станем про наше духовенство. Расположены вы?

– Совершенно.

– В таком случае, на правах гостя, я и тему дам для наших тускуланских рассуждений. Вот она: «тревожный крик о параличе нашего духовенства».

Я изумлённо смотрел на приятеля.

– Что... не понимаете темы?

– Решительно.

– Так что и «приступа» к ней не написали бы?

– Никакого...

Это развеселило моего приятеля и он насмешливо, хоть и ласково, сказал:

– Эх, вы, господа-духовные scrib’ы. Видя, вы в жизни ничего не видите, и слыша, не разумеете. Это и значит, что вы находитесь в параличе... Ну, будто не слышите вы «тревожного крика», который теперь отовсюду несётся про «паралич» нашей иерархии? – Я говорю уже точно и не для «красного словечка».

Я заметил:

– насчёт «отовсюду» я не согласен. Из радикальной печати, правда, в последнее время набат слышен о нашем будто бы «разложении»...

А если заглянуть в охранительные газетки, так выйдет, что разложение-то только движется на нас вместе с «освободительной» эпохой. И потому в этих газетках буквально ублажают лидеров старого режима. И, стало быть, считают их здоровыми...

– Ну, – сердито сказал приятель, – про помянутые газетки мне не говорите. Это – идейные отбросы на литературном базаре. Их руководители – scrib’ы самого дурного свойства. И с ними нечего считаться... Крик же о параличе нашего духовенства несётся не из одних радикальных изданий. Он расстилается по лицу земли русской давно. И издавали его люди разных настроений, думавшие о судьбах нашей Церкви. Разве вы забыли, что о параличе Церкви и, следовательно, духовенства по-преимуществу еще четверть века назад писал Ф.M. Достоевский? Это – не радикал, по терминологии ваших «сфер». Личность отнюдь не презренная. Я так понимаю, что Достоевский в новейшие времена – это столп православного богословия, это – лучший апологет нашей церковности, соборности и всемирно-исторического назначения православия. А смотрите, какую характеристику той же церковности дал великий Достоевский?

За ним Вл. С. Соловьёв – философ, недюжинный мыслитель, разносторонне-образованный, дерзновенный и о Боге воздыхавший, сказал, что наша Церковь задремала под сенью казённой опеки. «Задремала» – и значит бездействует, в самосозерцании находится тогда, когда ей следовало бы ярко и мужественно действовать. Опечаленные несвоевременным сном Церкви, многие православные бегут от её «снотворного» водительства. Это же обстоятельство и дало повод В.В. Розанову заметить, что «наши храмы опустели и похолодели»...

Я возразил:

– кажется, преувеличивает наши недуги Розанов. Храмы наши ещё не пустеют. Вот на Страстной и о Пасхе храмы в Петербурге бывают переполнены людьми...

– Это, положим, так. Но люди то эти, которых на Пасху вы видите в церквах, подозрительные богомольцы. Их в храмы в огромном составе влечёт не жажда чистого и искреннего богообщения, а традиционное чувство, своего рода атавизм, – переживание дедовских обычаев. А что моё соображение правильно, свидетельствует факт... Только один факт: во всегдашней-то жизни у нас нет даже прихода, как религиозно-одушевлённой единицы.

– Это положим верно, – заметил я.

– И вы полагаете в один голос со мной? Да. Факта этого никто отрицать не может. Прихода, как живого церковного организма, у вас нет. Это удостоверено членами предсоборной комиссии. Без прихода же на страже церковных интересов стоят одни духовные. А они, на мой взгляд, стражи плохие.

– Ну, друг, вы сгущаете тени на картине, – возразил я. – Среди духовных, точно, есть немощные люди. Однако среди них не мало идеалистов...

– Так, так, – перебил меня приятель. – Но самое понятие об идеализме ваши «идеалисты» затаскали. И то, что идёт у вас под этой фирмой, мы называем просто озверелой реакционностью, обскурантизмом и... цинизмом.

– Будто? – изумился я.

– Да. И фактами я подкреплю свои слова, – заявил приятель.

На время мы замолчали, отдавшись своим думам. Было что-то жуткое в нашем молчании. Я спросил, очнувшись:

– Давайте же сюда ваши факты. Мы их осмотрим, взвесим. Бог даст, они окажутся мякиной, которая улетает от ветра.

– Не торопитесь с вашими ожиданиями, – сказал приятель. – Вы знаете поговорку: «человек предполагает, а Бог располагает». Так...

И приятель мой ещё удобнее уселся на диване. Он не горячился. Напротив: он имел спокойный вид, – словно то, о чём он думал говорить, не допускало двойственного истолкования.

Подали чай. Приятель, не торопясь, выпил почти весь стакан. Пил он молча, как будто в большой задумчивости. Я «пока что» шагал по комнате, глотая чай на ходу и нетерпеливо ждал продолжения разговора.

Приятель, наконец, заговорил:

– Вы, без сомнения, осведомлены насчёт личности иеромонаха Илиодора? Ещё бы... этого субъекта теперь по всей России знают. Так я лишь кое-что напомню вам из его недавней «деятельности». И, думаю, того будет довольно для моей цели на первый раз.

Мне припоминается заметка в «Нов. Времени» об обеде, данном в Русском Собрании в честь депутатов Государственной Думы из крестьян. На этом обеде «гвоздём» речей, писали, был тост иеромонаха Илиодора. «Молодой, пылкий, один огонь, – иеромонах Илиодор довёл до экстаза собрание, депутатов – до слёз». Небось, вы про это читали? И, читая, вероятно, думали, что вот-мол восходит звезда из Почаева? Вероятно, у вас и миссионерские огоньки при этом забегали в глазах. Вы, конечно, мысленно Илиодора отрядили сейчас же в стан борцов с католичеством.

Если вы так мечтали, – вы уже наказаны за легкомыслие. И пусть нам это будет предостережением на будущее время: от репейника смокв не ждите...

– Что вы этим хотите сказать?

– А то, что вся культура современного учёного монашества не к тому направлена, чтобы создать из членов его самоотверженных подвижников для спасения людей, живущих в нищете и в удалении от мира, а к тому только, чтобы воспитать из них администраторов, начальников. Нужно ли удивляться, что грешный Илиодор, воспитанный в таких традициях, задачу своего монашества понимает по-своему? Следует ли дивиться его горячности, запальчивости и самонадеянности? Это – все цветы на дереве нашего бюрократического монашества, – это показатель, что, прикрывшись чёрными мантиями, под ними учёные монахи далеко не все сердца сокрушённые и смиренные носят, a многие из них пламенеют прямо бурно-революционными чувствами, имя которым: тоска по старом строе, при котором им так легко давались карьера... и деньги, и почёт, и господство над духовной братией. Теперь нарождается «якобинство», которое монахов хочет рассадить по монастырям. А они, вкусившие уже власти, не мирятся с перспективой одиночного сидения по келлиям. И потому ожесточаются против грядущих новинок. И жалости не имеют к дерзновенным реформаторам...

– Горестно вас слушать! – со вздохом заметил я.

И верить вам не хочется...

Приятель пристально посмотрел на меня. Потом тем же невозмутимым тоном продолжал:

– Да что вы, институтка что ли? Вы обязаны знать всю жизненную правду и не затушёвывать её по крайней мере в своих глазах... Так я продолжаю об Илиодоре. Несмягчённый строгими монашескими подвигами, очевидно, растущий без бдительного надзора, «сей пылкий юноша» вот каким языком разговаривает со своими противниками и – лучше сказать – о противниках: «скотов, – пишет он, – не убеждают, а особенно, например, свиней, забравшихся в огород, а кричат: «но, а, у!» или жестоко бьют палками. Так точно и революционеров нужно называть своими именами, то есть, подлецами, русскими дураками, негодяями, мошенниками, плутами; жидов – вонючими и подлыми и т. д. Помимо этого, наиболее провинившихся из них, бить палками и тянуть на виселицы. Это будет по-русски, по родному»...

Прочитав эту цитату из «творений» Илиодора, приятель мой бережно свернул газетную вырезку и положил её в записную книжку. Потом, насмешливо смотря мне в глаза, он принялся комментировать прочитанное:

– Каков стиль, а? Не правда-ль злой язык у Илиодора? Во всяком случае не христианский. Да. Очевидно, Христос оставил грешного Илиодора в момент составления им этого «рукописания». И монах, забывшись, писал, как черносотенный трибун, а не как пастырь, хоть и молодой и пылкий. Мыслимо ли, в самом деле, христианину думать о том, что с противниками надо расправляться палками, что их кроме того следует поносить обидными кличками? Для кого же после того Господь дал нагорную проповедь, если её даже монахи не приемлют? И какое впечатление после того подобные кощунства произведут на рядовых немощных христиан?..

Это – разврат, страшный духовный разврат; это – показатель паралича, в котором наши Илиодоры пребывают. Это – достаточный повод сурово расправиться с богоборным монахом...

Да... И приятель мой, пылая от гнева, замолчал. Видно, что ему было трудно говорить. – Однако, оправившись, он продолжал:

– Не подумайте, что я завожу речь о расправе с Илиодором на манер строгих бюрократических «взысканий»? Нет. Это – не в моём стиле. Я хотел бы иной «расправы» с сим «пылким юношей». Я разумею тут строгий нравственный суд Церкви над Илиодором. Церкви бы хорошо гласно объявить urbi et orbi [городу и миру], что мышление Илиодора она находит преступным по существу и в приложении к данным обстоятельствам. По существу это мышление преступно, ибо задача Церкви – не те или другие политико-социальные формы отстаивать, а вечные божественные идеалы, которые служат основою для всяких форм, поддерживать. Значит, монах, дерзновенно восстающий на защиту старого политического режима, как чего-то постоянного и устойчивого, противоречит Господу, Который сказал, что «Царство Мое – не от мира сего» (Ин. 18:36), т. е. Христова истина не может привязываться органически ни к каким условным формам человеческого общежития.

Кроме того, погрешает Илиодор, вооружаясь со всею ненавистью и против деятелей «освободительного движения». Он мог бы негодовать против них в том случае, если бы они отрицали наши старые порядки без всяких побуждений. Но кто станет утверждать, что эти порядки были безупречны, – кто, когда сам Царь засвидетельствовал, что новая Россия должна устрояться при содействии общественных сил страны?

Или эти силы полились по руслу «недолжному»? И новые деятели стали путаться и ошибаться?

Пусть так. Не ошибался только тот, кто ничего не делал. А тянуть грешников на виселицы, бросать в них камнями, – это «по-русски», это в порядке вещей в среде людей истеричных и грубо-экзальтированных. Однако в такой варварской расправе с врагами нет ничего христианского. Да и не «по-русски» это душить их. На Россию тут о. Илиодор клевещет. Христианская родина наша не кровожадна. Она рвёт и попирает своих домашних врагов, когда просыпается в ней зверь... Когда же Бог заговорит сынам её, – она милостива, незлобива и добрее современных чёрных политиканов.

Всё это необходимо помнить, когда мы дерзаем, подобно о. Илиодору, писать от имени России. И тем строже нравственно надобно судить монахов, не желающих в милосердии подражать Христу... Поверьте, что именно такой смысл слышался в том тревожном крике, который в печати держался около имени Илиодорова. Боялись, как бы Церковь, нудимая извне, не санкционировала буйных деяний «почаевцев». И чрез то не загрязнила белизны риз своих...

Приятель мой остановился. Обтёр лицо платком. Попросил ещё чаю, спешно глотнул несколько раз и, будто торопясь, продолжал:

– По крайней мере я... я страшно боялся за Церковь в развале Илиодоровой эпопеи. Тем более, что и ближайшее начальство «сего монаха»... преткновенно к самому необузданному черносотенству и склонно покрывать его и довольно решительно защищать даже от давления высших «сфер»... Вы понимаете меня?.. Очень хорошо. В таком случае насчёт паралича... вы должны со мною согласиться: духовенство наше страждет... Эх, горе великое!.. Что об этом говорить – мне ли учить вас? Лучше вы мне скажите: где мы живём? С кем имеем дело? Куда девался у нас критерий того, что можно верующему позволять себе в Церкви Божией, и чего нельзя? Разве поступки Илиодора не революционны? Разве те, кто покрывают его, закономерно действуют? По канонам, по разуму вселенского православия? И разве может Синод молчать в такое духовно-блудливое время?..

Нет. Ему надо громко засвидетельствовать о том, что Церковь Православная не солидарна со всякими общественными беззакониями, под какими флагами ни ходили бы их совершители. Ему благовременно заявить, что Церковь молится «за вся человеки» и не дышет ненавистью к грешникам, как наши о.о. Илиодоры. Синоду полезно явить больше доверия к мирским христианам и внять тревожному крику их о нестроениях в нашей духовной жизни... А он молчит и тем «являет», что наша иерархия – в параличе, что воля у неё скована рабским недугом...

– То есть, чего вы собственно от иерархов хотите? – взволнованно перебил я оратора.

– Одного, только одного хочу я, хотят тысячи подобных мне людей, чтобы церковные заправилы эмансипировались от рутины и перестали чувствовать себя слугами в передней сановного барина. Никто из добрых христиан – поймите это – не требует, чтобы наши архипастыри держались политического credo только «союза русского народа». Так не зачем от имени Церкви благословлять одни политические «союзы» и проклинать другие. Церковь обязана лишь пещись о том, чтобы во всех союзах процветала евангельская правда. Всякой же другой морали, несогласной с духом Господним, мы не примем. И вы нам её не втирайте...

– Успокойтесь, друг, кто вам навязывает антихристианскую правду?..

– Кто? Да хоть теже почаевцы в своём «Листке», те же Илиодоры и их... вдохновители, отсталые от века, недоразвитые социально. Они на всю Россию держат шум, что будто бы кто Бога боится, должен обязательно мыслить по типу оных «союзников», – кто хочет оставаться верным православию, должен будто бы возненавидеть всё новейшее освободительное движение... И кричать, и писать должен тот, что свобода совести для России – зло, свобода печати – разврат, свобода гражданская – выдумка жидов...

Поймите, друг, что это – вакханалия, дикая, исступлённая. Поймите, что бояться свобод православный христианин не должен. И скоро, очень скоро подойдёт пора, когда мракобесов обуздают. И тогда горе будет самой Церкви! В глазах народа наши чёрные вороны сделают её синонимом рабства, застоя, духовной немощи. И опрокинется на Церковь освобождённый народ и поднимет над собой знамя реформации...

О, я не запугиваю вас! Я отгадываю лишь смысл, который чудится мне в теперешнем нашем общественном тревожном крике...

Пора очнуться нашей иерархии; пора ей прозреть политически – и перестать ребячествовать, братаясь с тёмными силами народных демагогов. Иерархи наши должны быть над партиями, как регуляторы общественного движения. К этому обязывает их святительское звание, но того же требует от них народ своим тревожным криком...

Впрочем, я увлёкся и, кажется, злоупотребил вашим вниманием, – конфузливо закончил свою возбуждённую речь приятель...

Он закрыл глаза и отдыхал от нервного напряжения. Я молчал, внутренно переживая смысл слышанного. То, о чём шла речь, захватывало меня, – и не хотелось спорить с приятелем.

Ещё недавно в русской жизни мы наблюдали поразительное явление. Нарождались у нас журналы за журналами. Разумеется, по тем временам – в «красных обложках». В них, случалось, в целых номерах не найдёшь ни одной самостоятельной статьи. Книжки почти сплошь наполнялись перепечатками произведений, которые ещё недавно считались «подпольными», запрещёнными. И между этими произведениями издатели, обгоняя один другого, спекулировали на те, которые принадлежат перу графа Толстого.

Эффект от новых «журналов» получался полный. Напр., «Всемирный Вестник» уже во втором № заявил, что, благодаря приложениям, «подписка на 1906 г. превысила ожидания редакции: к 12 февраля в её распоряжении не осталось ни одной январской кн. «Всемирного Вестника». Понадобилось печатать журнал вторым изданием.

Вот так «дельце»! Вот так «заработок» для предприимчивых издателей, которым самим заграничные сочинения Л. Толстого достались даром...

Понятно, почему спекуляция издателей на «заграничные» сочинения Толстого породила такой «эффект». Эти сочинения, «кто что о них ни говори», принадлежат гениальному перу маститого писателя. В них с поразительной смелостью мысли «переоцениваются» наши православно-церковные ценности. А время теперь переходное, критическое. Всё, что обвеяно традицией, – что исстари почиталось за святыню – теперь влечётся на суд и, бывает, довольно малосведущих судей. – У читателей естественно возникает вопрос: – а как о наших святынях «понимает» гр. Толстой? Почему он перестал быть православным? Что про нашу веру писал он за-границей?..

И вот люди массами набрасываются на то, что прежде доступно было только самому незначительному меньшинству. Понятно, что этот народный интерес к сочинениям гениального мыслителя превзошёл даже самые смелые ожидания наших предприимчивых издателей.

Такова действительность при новых условиях нашей жизни, действительность – самая обычная для тех народов, которые пользуются в своём обиходе «свободой печати». Эту действительность мы должны принять не только как факт временный, но и как показатель того, какими путями в будущем в народ наш пойдут «разные» идеи.

А приняв этот факт, мы должны озаботиться своевременно касательно православно-христианских изданий. Нужно, чтобы в них тоже отражалась жизнь – не в виде праздных разглагольствований о временах, которые не могут повториться. Нам необходимо следить за характером распространяемых в обществе мыслей и отвечать на них правдивым словом... братьев-христиан, любящих истину и Бога больше всего на свете.

Мы уверены, что дело апологетов, – святое христианское дело с восторгом будет встречено нашими «меньшими» братьями. Мы убеждены, что для многих из них оно послужит тою почвой, на которой, при новых-то обстоятельствах нашей жизни, они станут возводить своё обновлённое мировоззрение.

По этим побуждениям и есть нужда говорить об «Исповеди» Л.Н. Толстого. Эту вещь, без сомнения, христиане перечитали теперь в массе. Многие, быть может, от неё заскорбели даже. Ведь в ней идёт речь о православной вере нашей, от которой отпал гр. Толстой. Как же нам относиться к его «Исповеди»?

С любопытством понятным, – даже с душевным волнением, но без тени раздражения и злобы. Злобствовать на Толстого, как писателя, способны лишь ренегаты «льстивые», – те, которые из гнева на этого гениального старца карьеру себе делают. Не мыслимо то для русского сердца. Поносить и бесславить гр. Толстого – пусть это будет уж уделом инородцев, подмазывающихся к русскому патриотизму. Для нас же, коренных русских людей, во всяком случае, толстовская «Исповедь» – произведение замечательное. В нём с удивительным мастерством изображается жизнь души, ищущей правды, жаждущей Бога. В этом смысле «Исповедь» может быть даже полезна нашим современникам. Им теперь не внушают лишь, а прямо вбивают убеждение, что вера в Бога – это болезненное явление в человеческой жизни, что своим происхождением она обязана «суеверию и невежеству»⁶⁸.

Л.H. Толстой с поразительной глубиной мышления приводит своих читателей к иному заключению. Он говорит им в своей «исповеди»: «вера есть знание смысла человеческой жизни, вследствие которого человек не уничтожает себя, а живёт. Вера есть сила жизни... Без веры нельзя жить»⁶⁹.

Итак, вот какого мнения Толстой-мудрец держится о религиозной вере. К этой вере его привлекла особенная душевная необходомость, – сознание, что за нею в тайниках скрывается не человеческое невежество, а «глубочайшая мудрость»⁷⁰.

Религиозную веру для людей не может заменить никакая наука. На выводах научных нельзя построить устойчивого и разностороннего мировоззрения. Это испытал на себе граф Толстой; он это пережил, выстрадал и потому мысли его об этом для нас особенно важны. Он говорит: «если обратиться к той отрасли явлений, которые пытаются давать решения на вопросы жизни – к физиологии, психологии, биологии, социологии, то тут встречаешь поражающую бедность мысли, величайшую неясность, ничем не оправданную притязательность на разрешение неподлежащих вопросов и беспрестанные противоречия одного мыслителя с другими и даже с самим собою»⁷¹.

Причину показанного явления Л. Толстой объясняет так: «задача опытной науки есть причинная последовательность материальных явлений. Стоит опытной науке ввести вопрос о конечной причине и – получается чепуха»⁷².

Такою «чепухою», по мнению графа Толстого, разражается «опытная наука», когда она берётся отвечать на вопросы: «что я такое»? или «зачем я живу? или: что мне делать»⁷³?

Эти вопросы находятся «по ту сторону» опытных знаний и ими не должны быть разрешаемы, как обычные явления жизни, подлежащие наблюдению в телескоп, в лупу, реторту и т. д. Современные «писатели», забывая о таком обстоятельстве, жестоко погрешают, когда материалистические методы изучения прилагают к человеку и на основании своих ошибочных приёмов не хотят видеть в его жизни ничего другого, кроме явлений физиологических, свойственных всей органической природе.

Не в лучшем положении в данном случае оказывается философии. «Я спрашиваю, – говорит Л. Толстой, – зачем быть мировой сущности? Что выйдет из того, что она есть и будет?.. И философия не только не отвечает, а сама только это и спрашивает. И если она истинная философия, то вся работа её только в том и состоит, чтоб ясно поставить этот вопрос. И если она твёрдо держится своей задачи, то она и не может ответить на вопрос: что такое я и весь мир иначе как – всё и ничто», а на вопрос: зачем? – «не знаю»⁷⁴.

«Не знаю и не знаю»... Это – вывод жестокий для человека. Это – источник бездонный его страданий. Это – повод для самоубийства всем горячим и искренним головам...

Трогательно и с захватывающим драматизмом об этом говорит Л. Толстой. Он пишет: «когда разочаровался в ходячих ответах на вопросы жизни, то почувствовал, что то, на чём я стоял, подломилось, что мне стоять не на чем, что того, чем я жил, уже нет, что мне нечем жить»⁷⁵.

«Душевное состояние» для Толстого отсюда выразилось так: «жизнь моя есть какая-то, кем-то сыгранная надо мною, глупая и злая шутка. Несмотря на то, что я не признавал никакого «кого-то», который бы меня сотворил, эта форма представления, что кто-то надо мной подшутил и зло и глупо, произведя меня на свет, была самая естественная форма представления»⁷⁶.

Эта «форма представления» тяжёлой ношей легла на душу Л.Н. Толстого. Она сдавила его воображение и убивала в нём жизнь. Она породила в нём невыносимую тоску, – непрестанное ощущение «горечи бытия».

Л. Толстой свидетельствует о своём тогдашнем настроении: «я не мог придать никакого разумного смысла ни одному поступку во всей моей жизни. Меня только удивляло то, как мог я не понимать этого в самом начале... Не нынче – завтра придут болезни, смерть на любимых людей, на меня, и ничего не останется, кроме смрада и червей. Дела мои, какие бы они ни были, все забудутся – раньше, позднее, да меня то не будет. Так из-за чего же хлопотать? Как может человек не видеть этого и жить – вот что удивительно! можно жить только, покуда пьян жизнью; а как протрезвишься, то нельзя не видеть, что всё это – только обман, и глупый обман!»

Эти слова гениального писателя просто превосходны. Они ледяной струёй обдают наших мятущихся современников. Они всех «деятелей» заставляют хоть мгновение подумать о конечном результате дел их. Зачем мы суетимся? Куда мы порываемся? О каких реформах для жизни стараемся, если не нынче – завтра придёт смерть к нам – и лично для нашей плотской жизни конец?

Из наших дел потомки наши почерпнут блага для себя? Так. A мне-то что из того, если, – по смерти, как теперь хотят убедить нас вновь, – из меня лопух вырастет?..

О, такие вопросы способны и беспечных людей повергнуть в горькое раздумье! Они и «опьянённых» жизнью счастливцев могут настроить на грустный лад...

Да. Если оставить человека только при одной науке, – самое мрачное уныние для него тогда неизбежно. Жизнь для него тогда по необходимости представится «пустою и глупою шуткой». Если мы «ничего» не знаем ни о начале, ни о разумном конце нашей жизни, – мы висим на воздухе между одинаково для нас страшными обстоятельствами.

Дивно хорошо эту мысль Л.Н. Толстой иллюструет одною восточной басней. – Путник был застигнут в степи разъярённым зверем. Спасаясь от растерзания, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. «И, несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелине колодца дикого куста и держится на нём». Руки его слабеют. Он готов сорваться с куста, но он всё держится. В это время он увидел, что две мыши одна чёрная, другая белая, подтачивают пустую стволину, за которую он держался. – Что делать? Упасть, – так дракон пожрёт; вылезть из колодца – зверь растерзает; продолжать висеть на кусте, – мыши подточат его. Тогда – смерть неминуемая!..

Так размышляя, путник заметил на листах куста мёд. Он стал доставать их языком своим и лизать. Этим способом он забавлял себя, зная, что ему грозит неизбежная и скорая смерть...

По поводу изложенной басни, Л.Н. Толстой замечает: «это – не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда»⁷⁷. Так люди висят на краю пропасти; им грозит постоянная смерть; никакого спасения от неё по естеству они не видят, – и тем не менее они кормятся, забавляются удовольствиями и наружно многие благодушествуют...

Это ужасно. Положение это в трепет приводило Л. Толстого, и оно «сильнее всего влекло его к самоубийству»⁷⁸. Ему нужно было прятать от себя оружие, он перестал даже ходить на охоту, боясь соблазна мгновенно застрелить себя. Его спас от смерти могучий инстинкт жизни, который был в нём. С другой стороны, его поддержала надежда – найти смысл в жизни, – тот самый смысл, которым движутся и существуют миллионы простых людей. Эти люди «убивать себя считают величайшим злом»⁷⁹. Они, казалось Толстому, умеют ставить для себя самые трудные вопросы жизни и «с необыкновенною ясностью отвечают на них»⁸⁰.

Что же управляет в жизни простыми людьми? Что даёт смысл их действиям?

На эти вопросы Л.Н. Толстой отвечает так: «разумное знание в лице учёных и мудрых отрицает смысл жизни, а огромные массы людей, всё человечество – празнают этот смысл в неразумном знании. И это неразумное знание есть вера, та самая, которую я не мог не откинуть»⁸¹.

Приведёнными словами Л.Н. Толстой открывает нам двойственную картину своей жизни. С одной стороны, он утверждает, что свет и радость для себя он нашёл лишь через религиозную веру. И он готов был тогда «принять всякую веру, только бы она не требовала от него прямого отрицания разума, которое было бы ложью»⁸².

С другой стороны, из слов Л. Толстого следует, что правосл. вера представилась ему «неразумным знанием», которого он не мог принять и потому «оставил» нашу Церковь.

Вывод, к которому пришёл Л.Н. Толстой после своей мрачной душевной драмы, поразителен. Он может показаться людям позитивного настроения даже гибельным, но мы в нём видим яркую зарю того, чему должно быть. Мы убеждены, что на этом же выводе покончит своё духовное развитие и всё «богоборное» человечество. Мы надеемся, что вместе с Толстым оно скажет некогда: «где жизнь, – там вера, с тех пор, как есть человечество, даёт возможность жить и главные черты веры везде и всегда одни и те же»⁸³. Если такова природа религиозной веры, нам нет повода бояться за неё при всех неистовых проявлениях в жизни атеизма. На эти проявления, очевидно, мы должны смотреть с жалостью, но и с сознанием, что это дух ожесточения так обнаруживается в людях.

Вот горько православному человеку читать в «исповеди» Л. Толстого характеристику нашей православной веры. Эту веру он называет «неразумным занием», – чего он принять не может, пока не сошёл с ума⁸⁴.

От такого заявления на доверчивых читателей даже уныние напость может. Из слов Л. Н. Толстого следует, что мы «с ума сошли», если веруем по православному. Значит, ему известны «данные», коими вера наша прямо уничтожается...

И читатель с понятным волнением начинает следить за ними по «Исповеди». – Но – велик Бог христианский! Страхи оказываются призрачными. В действительности Л. Толстой не подтверждает основательно своего сурового приговора – говорим пока только об «Исповеди» – будто исповедывать православную веру, значит – сумасшествовать. Что же говорит он об этом – вовсе не гениально и приближается к уровню обыкновенных сектантских отрицаний.

В самом деле, в XIII гл. «Исповеди» «великий писатель земли русской» говорит: «простой трудовой народ вокруг меня был русский народ, и я обратился к нему и тому смыслу, который он придаёт жизни. Смысл этот, если его можно выразить, был следующий: всякий человек произошёл на этот свет по воле Бога. И Бог так сотворил человека, что всякий человек может погубить свою душу или спасти ее». Задача человека в жизни – спасти свою душу; чтобы спасти свою душу, нужно жить по божьи, а чтобы жить по божьи, нужно отрекаться от всех утех жизни, трудиться, смиряться, терпеть и быть милостивым. Смысл этот народ черпает из всего вероучения, переданного и передаваемого ему пастырями и преданиями, живущими в народе. Смысл этот был мне ясен и близок моему сердцу. Но с этим смыслом народной веры неразрывно связано у нашего нераскольничьего люда, среди которого я жил, много такого, что отталкивало меня и представлялось необъяснимым: таинства, церковные службы, посты, поклонение мощам и иконам»⁸⁵.

Приведённое место из «Исповеди» характерно. Оно, во-первых, очень хорошо передаёт смысл народного мировоззрения: жить надо по божьи, потому что Бог – Отец жизни, Который взыщет с нас за все дела наши. Этот смысл нравился Л. Толстому, да не может против него сказать чего-либо «укоризненного» и подлинная наука. Значит, – по существу, по природе веру православную нельзя называть «неразумным знанием»...

Во-вторых, не вероятно и то, что не нравится Толстому в православии: будто нельзя понять и разумно осмыслить нашего богослужения, церковных таинств, поклонение мощам и т. п.?

Не помешало же всё это народу содержать истинное понимание смысла жизненного. Значит, в себе самом оно не носит семени погибельного. И только при сектантском настроении можно что-то греховное усматривать в поклонении иконам, – в поклонении, которое во все времена духовно утешало христиан православных...

Если, так. обр., даже простой народ умеет «осмысливать» наше богослужение, таинства, поклонение мощам, – как этого не смог сделать гр. Л. Толстой?

Потому, что в действительности он стоял на другом полюсе от народной веры. Церковные службы в их природе народу понятны; в них он молит Бога – Отца и Христа его со св. Духом о помощи себе. За службами он горит душею у Престола Божия. Он надеется, что Бог во святых Своих близок к нам и может касаться нас Своею благодатью и от мощей и от икон.

Для Л. Н-ча Бог не есть живое и личное существо. Для него Он – просто вся жизнь, безличная, стихийная, нас окружающая. Молиться такому Богу Л. Толстому, понятно, казалось сумасшествием. Ждать от такого Бога благодати в таинствах, конечно, значило юродствовать. – Это превосходно сознавал всегда Лев Николаевич и серьёзно он никогда не верил в возможность слияния с народом по религии. Потому он сам замечает о себе: «я желал всеми силами души быть в состоянии слиться с народом, исполняя обрядовую сторону его веры; но я не мог этого сделать. Я чувствовал, что я лгал бы перед собой, насмеялся бы над тем, что для меня свято, если бы я делал это»⁸⁶.

Итак, у христиан православных и у Л. Толстого были различные исходные пункты веры. А потому, что умиляло сердца людей православно-набожных, это казалось «неразумием» графу. И слияния их «по душам» быть не могло. Толстой мог лишь наружно подражать православному народу – в обрядах; но, конечно, такое притворство было противно искреннему искателю правды в жизни – гр. Толстому, и он отшатнулся от дел лицемерного ханжества.

Тогда, – повествует о себе Л.Н. Толстой, – в поисках религиозной правды обратился он к сочинениям православных богословов. Но и отсюда не почерпнул для себя утешения. Его оттолкнула та главная мысль этих сочинений, будто «основной догмат веры есть непогрешимая церковь»⁸⁷.

Странно. Какие же то «Богословские сочинения» говорят христианам православным, что «основной» религиозной догмат для них «есть непогрешимая церковь?» – Наша основа в вере и надежде на Господа, что мы спасены Им от погибели и кровию Христовой стали возлюбленными детьми Божиими (Еф. 2:14–18). Церковь есть лишь непогрешимая хранительница этой веры, а не основа её.

Л. Н. Толстой, рассуждая по своему, допустил непростительную передержку в истолковании православного настроения. Ему кажется противной самая мысль о церкви православной, как хранительнице истинного Христова учения. И потому её он отрицает особенно, с ожесточением. Он говорит: «церковь, как собрание верующих, соединённых любовью и потому имеющих истинное знание, сделалась основою моей веры». Разумеется, на время, – под первым впечатлением. Потом Л. Толстой стал вдумываться в предмет «глубже» и пришёл к такому заключению: «я не видал тогда софизма, находящегося в этом рассуждении. Я не видал тогда того, что единое в любви может дать величайшую любовь, но никак нe божественную истину, выраженную определёнными словами в Никейском символе, не видал и того, что любви никак не может сделать известное выражение истины обязательным для единения».

Такое заявление графа нам представляется странным. Будто соединение в любви способно породить только любовь, а и не истину при этом? Вспомним про Бога. Он есть величайшая любовь, но и совершеннейшая истина. Так солнце – очень ярко и тепло светит. Так церковь Божия: по одной стороне своей жизни – она есть проявление любви, а по другой – она свидетельствует об истине, которая её проникает и которую она исповедует в Символе.

Тут, в подобных верованиях нет никакой софистики и гр. Толстой борется с тенями. Если мы истинно любим, нам достунна истина. Её мы обязаны исповедывать и утверждать против той лжи, которая нас окружает со всех сторон. Гр. Толстой не идёт за нами до конца, – и тем свидетельствует, что по природе своих убеждений он – глубочайший скептик и даже агностик, не верующий вообще в безусловную истину, открытую нам в христианстве.

А что «известное выражение в словах истины не может породить любви», – это конечно верно. Можно читать пpo истину и не исповедывать её. Но иногда и очень часто благоговейное чтение, напр. Евангелия пробуждает в человеке порыв любви. Почему же Л. Толстой утверждает, что церковное выражение истины в Символе не способно вызвать в христианах единодушной любви?

Это не доказанное утверждение. И кроме того: истина, выраженная в Символе, может предохранить нас от разномыслия в вере, от распада духовного, от взаимной вражды. В таком случае выражение этой истины символьное способствует любви между нами и должно быть оно по тому самому нами почитаемо вопреки гр. Л. Н. Толстому.

Если же так, – представляется странным, почему в богословских сочинениях, – как это видим по «Исповеди», – гр. Толстого особенно неориятно поразили рассуждения о церкви, а не что-либо другое. После сам он, критикуя наше «Догматическое Богословие», указывает на другие неприемлемые для себя пункты нашей веры. И то гораздо правдоподобнее. Наши Догматики, в самом деле, проникнуты излишним рационализмом; в них веру в Бога хотят авторы разобрать на составные части, как механизм машины, и о Боге толкуют, разлагая Его природу на точно определённые свойства. Это – несомненная схоластика, с которой справедливо следует бороться...

Соблазнительным в наших Богословских сочинениях может показаться тот дух юридического формализма, которым проникнуты рассуждения о спасении нас Кровию Христовой и т. п. Тут необходимо нам скорее реставрировать свои богословские книжки по плану, указанному, примерно, в талантливом исследовании Архиеп. Финлянд. Сергия, под заглавием: «Православное учение о спасении».

Но вообще же наше церковное учение бежит «неразумия». Его и отыскать в нём нельзя, если мы встанем на христианскую почву, – на ту, на которой стоит народ наш, т. е. если мы допустим, что над миром царствует Бог – Лице живое. Он нас слышит и мольбам нашим внимает милосердно. Он силён открываться людям «многочастно и многообразно», – даже в чудесах.

Без этого же предположения, без этой веры в личного и живого Бога стараться быть религиозным – всё равно, что мёртвому трупу стараться дышать. Странно, как гр. Толстой об этом забывать мог! Помня об этом, он не стал бы «производить экспериментов» над церковной верой – не стал бы бездушно ходить к службам, становиться утром и вечером на молитву, поститься, говеть⁸⁸... Он бы знал, при беспристрастном размышлении, что в церкви нет никаких средств, которые к нам механически могут приближать Бога и что Господь близок только к людям с верою Его призывающим. Думая до конца о своих поступках, гр. Толстой и себя бы избавил от напрасных мучений и многих немощных христиан оберёг бы от соблазнов в вере.

Так говорим мы, имея в виду чистосердечные признания самого графа. Он сам заверяет нас, что его обращения к религии никогда не могли быть искренними. Значит, молясь в церкви, причащаясь, – он делал это с чувством неверующего скептика. Понятно, что «чепуха» и «кощунство» ему грезились там, где их не могло быть для доброго христианина.

Наши слова подтверждает «Исповедь» Л.Н. Толстого. В самом начале её, обозревая свою жизнь, граф говорит: «судя по некоторым воспоминаниям, я никогда и не верил серьёзно, a имел только доверие к тому, что исповедывали предо мной большие; но доверие это было очень шатко».

Уже мальчиком Л. Толстой понимал, что «учить катихизис надо, ходить в церковь надо, но слишком серьёзно всего этого принимать не следует»⁸⁹. Не удивительно, что при таком воспитании «с 16 лет гр. Толстой перестал становиться на молитву, перестал по собственному побуждению ходить в церковь и говеть»⁹⁰. – С годами такое настроение в нём росло и укреплялось. Его ум креп в материалистическом понимании жизни; истины религии казались ему баснями. К ним подходил он, как хирург к оперативному телу. Одно он принимал, другое осмеивал и над всем судьёй ставил свой критический разум. Понятно и неудивительно, что для такого гордого настроения историческое христианство не дало почти ничего... Л. Толстой не считался с положением, которое выдвинул сам же, что «знание истины можно найти только жизнью»⁹¹.

Он не жил никогда религией и лишь порою забавлялся ею. Вследствие того он права не имеет говорить, что христианство православное не может дать полного покоя душе. Оно давало этот покой миллионам простецов; оно согревало своей жизнью дыхание многим замечательным философам и учёным. Оно же, это несомненно, даёт радостный смысл жизни всем теперешним христианам. А потому заявление графа, что для него православие более не подходит, – мы принимаем с оговоркой. Да, наша вера – не его вера, но она и никогда не была его душой и жизнью. Граф в собственном смысле не отпадал от православия, потому что прежде он лишь значился по рождению в числе его последователей, а не жил, не дышал, атмосферой православных настроений... И голос его «раскаяния» мы принимаем поэтому лишь как заявление о том, что делалось во всю жизнь в мятущейся душе графа, но что по существу не может на одну йоту подорвать авторитета нашей веры...

Сила православия не в отвлечённом лишь учении. Сила православия – в переживании веры всем сердцем и в подвигах благочестивой жизни нашей. Станем жить свято, будем сохранять в себе чистоту душевную, – познаем, что мы стоим в истине. Только «чистые сердцем Бога увидят». И только они могут прославить веру нашу среди людей, её не исповедующих...

Всякое закопчённое и продуманное мировоззрение включает в себя необходимо ответ на вопросы: откуда жизнь во вселенной? что такое человек? какое место занимает он в природе, и какова цель его личной жизни?

Это те самые вопросы, над которыми трудились мудрецы всех времен. Это – именно те вопросы, которые задавал себе, по одному стихотворению, Гейневский юноша на берегу морском, напрасно поджидая их решения от бушующих волн.

Как бы высокомерно иные люди не относились к этим «вечным вопросам бытия», – они в своей жизни не могут замолчать или обойти их. «Каждый человек по неволе является философом», – говорит С.Н. Булгаков, – безразлично – «хорошо или плохо решает он для себя философские вопросы»⁹³.

Сказанное подтверждают и социал-демократы, – эти, по-видимому, враги всякой «философии», люди, «принимающие» лишь видимую природу с присущими ей физико-механическими законами и не терпящие в ней ничего таинственного. По их понятиям, Бога нет и вселенная существует вечно. Человек превосходит животных, – но лишь вследствие благоприятного стечения внешних обстоятельств, случайно и счастливо сложившихся в его жизни. Весь наш быт – это не творческое дело великих и передовых людей, а необходимое проявление в мире экономики, находящееся в рабской зависимости от плотской нужды⁹⁴.

Отсюда, из этого ядра социал-демократических воззрений само собой уже определяется их отношение к христианству вообще. Отношение это характеризуется полной взаимной противоположностью. Противоположностью не случайной и временной. – Указанная противоположность между христианством и социал-демократией восходит до размеров бездны непроходимой, до расстояния рая от ада.

И как огонь и вода не могут ужиться в одной посуде так окончательно непримиримы христианство и социал-демократия.

В самом деле, вера Христова утверждается на земле Евангелием, словом Божиим. Для этой веры «экономика» не только не служит основой, а часто даже помехой, вредом!.. Это раздельно показал нам Христос. По поводу Своей беседы с богатым юношей Он сказал ученикам: «трудно имеющим богатство войти в Царствие Божие» (Мк. 10:23). Богатые часто прилепляются к земным стяжаниям до того, что они не в силах бывают оторваться от них, хотя бы того требовал Сам Господь. И не один Евангельский юноша воскорбел, когда для Бога ему пришлось подумать об отречении от своего богатства. В таком порабощённом земле настроении пребывает огромное число людей, – великое множество даже из христиан.

Что же Спаситель наш... Как Он изображал нашу порабощённость «естественной необходимости», сказывающейся в домашнем человеческом обиходе?

Об этом мы можем судить на основании притчи Господней о званных на вечерю. Эта притча изложена в 14 гл. Ев. от Луки. Здесь мы читаем: «один человек сделал большой ужин и звал многих» (Лк. 14:16).

Этот «ужин» и есть пир веры христианской, – та духовная трапеза в Церкви Христовой, от которой обильно насыщаются верующие.

Когда – повествует Евангелие – всё, «что нужно было для ужина, слуги приготовили, а званные не являлись на вечерю, хозяин пира послал рабов своих сказать приглашённым: »идите, ибо все уже готово» (Лк. 14:17).

Так у Христа, в Церкви Его, готово всё для нашего угощения. Есть у Него святое Евангелие, – откровение разума и благости Божией; есть благодать Духа Святого, сильная для уврачевания людских немощей; есть таинства, оживляющие и воскрешающие совесть верных...

Всё готово у Господа для того, чтобы люди отложили житейские печали, свои земные заботы и пришли бы в царство света и духовной неоскудевающей радости.

Но люди по естеству своему, по своей плотской природе, всегда были и будут жестоковыйными. Это божественными чертами изображено в Евангелии. По притче, они так отвечали звавшим их на пир: «первый сказал, – я купил землю, и мне нужно пойти посмотретъ ее» (Лк. 14:18).

Другими словами: первый из приглашённых в своё извинение указал на то, что забота о земле, об «экономике хлебной» мешает ему явиться на вечерю. Значит, зов Божий, увлекающий людей в благодатное Царство Христово, не только не совпадает с нашей заботой о земле и «о хлебах», – но прямо чаще всего отрицается ею.

К такому выводу влечёт нас начало притчи Христовой; к тому же приводит нас дальнейшее развитие её. – Другой из званных на вечерю, по притче Христовой, сказал: «я купил пять пар волов и иду испытать их; прошу тебя, извини меня» (Лк. 14:19). "Третий сказал: я женился и потому не могу придти» (Лк. 14:20).

Если Евангельские образы перенесём мы в условия современности, то для нас станет ясным, что они намечают нам характер отношения социал-демократии к христианству. Социал-демократы объявляют законом для себя правило – primo vivere, deinde philosophari: сначала жить, быть сытым, потом философствовать.

Это правило в распространённом своём истолковании говорит людям: оставьте помыслы о правде, о добре, об истине. Не философствуйте. Прежде постарайтесь телесно по плоти быть сытыми и довольными...

Между тем Спаситель учит противоположно социал-демократам. Он говорит нам: »ищите прежде Царствия Божия и правды Его, и это все приложится вам» (Мф. 5:33).

Спаситель, таким образом, человеческую экономику отодвигает на второй план. Он её не отрицает, а только ставит в зависимость от стремления к Царству Божию. Он как бы так говорит нам: будете любить Бога и правду Его, станете жить по Евангелию, – «это все», экономика, земной быт людей, устроится само собой неизбежно.

Слова Христовы во всех подробностях оправдались в жизни первых христиан. Как повествует книга Деяний, при апостолах в христианской Церкви «не было никого нуждающегося; ибо все, которые владели землями или домами, продавали их, приносили цену проданного и полагали к ногам апостолов; и каждому давалось, в чем имел нужду» (Деян. 4:34–35).

Вот дивное свидетельство о силе веры Евангельской! Она, как скоро воспринимается людьми со всею искренностью, сейчас же производит в их жизни полный переворот – не в понятиях только, а и в самом домашнем обиходе.

Таким образом, по основным стремлениям между христианством и социал-демикратией – бездонная пропасть. Что в христианстве поставляется во главу, то социал-демократией сводится к ничтожеству, и наоборот. И это объясняется совершенною противоположностью их мировоззрений. Для Христа материя, чувственные «хлебы» сами по себе не имели значения. Они были ценны лишь, как средство для поддержания духа в бодром благочестивом настроении. Поэтому Спаситель не приказывал ученикам заботиться о завтрашнем дне (Мф. 6:26–32); однако, когда народ, слушавший в пустыне Господа, взалкал, – Он чудесно накормил его. Тем самым Он отдал должное «плотской нужде», – но не прежде, как напитаны были души людские (Мк. 6:34–42).

Для социал-демократов же заботы о душах быть не может, потому что они не признают существования нашей души. По их понятиям, «действительно» существует только материя со своими механическими законами⁹⁵. Бога, как Личности и Духа, нет. А без Бога, без веры в Него, зачем человек станет думать о душе? – Понятно, он весь «отдастся» плотским заботам и телесные удовольствия провозгласит подлинной и единственной для себя жизнью.

С этой точки зрения, в природе нет духовной жизни, нет и греха, как преступления Божиих заповедей. «Есть только голодные», как сказал Великий Инквизитор у Достоевского.

Такое мировоззрение совершенно чуждо христианству. Как богоборное, оно не имеет даже родства с ним. В самом деле: христиане веруют, что они живы Богом и только в Боге (Деян. 17:25). Степенью своего приближения к Богу определяют они духовное своё счастье; напротив, в удалении от Бога и в забвении Его святых заповедей видят свой грех, своё несчастье.

Если вычеркнуть эту страницу из христианства, от него ничего не останется. Известно ведь, что без веры в Бога не может быть никакой религии. Нельзя себя молитвенно настроить перед Существом, в Которое нет веры...

Нельзя соблюдать заповедей того, кого не любишь; нельзя и предаваться подвигам, в которых мы не видим духовной красоты и значения.

Кроме того, если нет греха, – нет и духовной вины за нами. Людей тогда не надо было искуплять; следовательно, тогда-то, при социал-демократическом настроении, Спаситель безусловно напрасно приходил в мир. Он не мог устранить тяготеющих над жизнью физико-механических законов. Он бессилен был «вырвать» нас из когтей плотской нужды. И потому, для социал-демократов, вся проповедь христианская «тщетна».

Но, в свою очередь, для христиан не приемлема и по основам своим противна социал-демократия. Для нас грех является не случайным происшествием в жизни наших родоначальников, но страшным событием, которое до ныне давит и гнетёт людей. Потому Спаситель, придя в мир, самую проповедь свою начал с призыва слушателей к покаянию (Мк. 1:15). И возрождение или обновление человека христианство полагает не в плотском насыщении его, а в привитии к душе его, к его совести правды Христовой, Евангельской, которая есть совокупность чисто духовных добродетелей (Рим. 14:17).

Таким образом, и в конечных стремлениях и в исходных началах между христианством и социал-демократией нет ничего общего. Христианство зовёт людей к богоуподоблению, и в материальном довольстве их не видит своей заветной цели, а лишь средства, роздых на пути; социал-демократия «хлебы», сытость объявляет господствующим пунктом в своей программе и привязывает людей только к земле, говоря, что всякая религиозная вера – это дело суеверия и невежества.

Отсюда, из основной противоположности мировоззрений вытекает различие в поведении христиан и социал-демократов. Правда, в этой области у них много общих слов и по внешности однородных правил. Но смысл их совершенно различен. – Социал-демократы, напр., много говорят о согласии между людьми, о необходимости для них разумных и осмысленных форм жизни. Но самую эту необходимость они доказывают низменными соображениями и надеются осуществить её чисто внешним способом. Для социал-демократов согласия между людьми требует главным образом плотская нужда, потребность бороться с неблагоприятными условиями жизни и прежде всего с голодом⁹⁶. По их понятиям, такое согласие между нами может быть достигнуто и осуществлено при помощи соответствующего устройства хозяйственного быта людей. – Этого устройства нечего ждать от добровольного желания большинства, от соответствующего их «духовного» развития. Оно должно быть совершено принудительно, чрез введение справедливых общественно-экономических реформ. Благодаря таким реформам, с естественной необходимостью люди станут лучшими и более разумными⁹⁷.

Христианство торжества своего в мире не добивается посредством внешних, принудительных общественно-экономических учреждений. Оно призывает людей к взаимной жалости и уступчивости во имя Христа, ради Бога, для Евангелия. Когда же в этой области замечает «своекорыстную экономику», – оно осуждает её.

Превосходным подтверждением сказанного служит событие из апостольской жизни. Первые христиане, как замечено выше, горели святою любовью друг к другу. По этой любви они не допускали возможности для кого-нибудь из «братьев» голодать. Они раздавали имения свои нищим, они всё приносили «к ногам апостолов».

Но вот между первыми христианами оказались Анания с Сапфирой. Они тоже цену проданного имения предложили на общую пользу; но... не всю, а часть денег, как себялюбиво-расчётливые люди, утаили.

Что же апостолы? Приказали «принудительно» отобрать у Анании с Сапфирой их деньги?

Ничуть не бывало. Ап. Пётр сказал Анании: «чем ты владел, не все ли было твое» (Деян. 5:4)? И в этих словах св. Апостола, в самом тоне их мы слышим, как мало значения наши первоучители придавали вещественным благам самим по себе.

Так, значит, по суду апостольскому, грех Анании скрывался не в экономике, а в его настроении, – в той жадности и притворстве, которые он обнаружил в своём поступке. Значит, христианство ценит не саму по себе людскую солидарность, а проникает в её скрытую природу, в её сокровенные намерения. И за это или оправдывает, или судит людей.

По тому же самому недовольствуясь внешними формами жизни, христианство призывает нас к личным подвигам для Господа. Оно учит нас «спасаться» путём несения своего креста, путём – самоотверженной жизни по руководству Евангелия. В этом смысле между христианством и социал-демократией общего только то, что для блага людей «христианство требует от нас отдавать своё, а социализм требует брать чужое»⁹⁸.

Последнее дело – легче и заманчивее. Оно обольщает собою людей, – и здесь скрывается подлинная причина его распространённости в массах.

Но для христианина, верующего и благочестивого, в стремлениях социал-демократов к земному счастию людей – мало утешительного. Эти стремления напоминают ему попытку древних построить вавилонскую башню – без Бога, во имя только своего славолюбия. И как затея древних распалась, потому что строители перестали понимать друг друга, – так и в современном столпотворении христианин легко может подметить черты библейского события. Во имя чего социал-демократы сооружают свою башню? Прославляемая ими «выгода» – для всех ли людей одинакова? «Классовые интересы» пролетариев тождественны ли с выгодой крестьян? И почему это в социал-демократии, едва народившейся на свет, есть уже «большевики», «меньшевики» и т. д.?

А что христианин может подумать о таких средствах борьбы, как револьверы Браунинга, которыми, порою, не прочь пользоваться русские социал-демократы⁹⁹? Стреляют эти револьверы, может быть хорошо, – но стрелков-то христиане не могут считать своими «товарищами» и «братьями» по духу. «С репейника смокв не собирают», по словам Христовым (Мф. 7:16).

Итак, христианство и социал-демократия по своей природе – две непримиримые крайности. Социал-демократы, знают жизнь человеческую только на земле, только в условиях плотского существования; христианство верует в загробную жизнь; социал-демократы почитают лишь положительное знание, точную науку, – христианство, помимо этого, призывает людей к вере в Бога, к духовному восприятию духовного бытия; социал-демократы говорят о господстве в мире «экономики», естественной необходимости, которая порабощает людей и сводит их личность к ничтожеству, – христианство проповедует живого и любящего Бога, Который, царствуя в мире, никого не подавляет и зовёт людей к свободному общению с Собой...

Одним словом, – различие между христианством и социал-демократией полное. Это прозревают теперь даже простецы наши. И тем не менее обаяние социал-демократии в массах всё ещё огромно.

Нельзя этого явления объяснять только модой. Жизнь заставляет нас шире посмотреть на дело. Говорим об этом на основании своих личных наблюдений.

Однажды по служебным обязанностям из Петербурга мы ездили в Тамбов. Нам пришлось из «чистоплотного и нарядного» города забраться в глушь, где подлинная жизнь резче бросается в глаза своими скорбными сторонами. И вот что нас поразило: бедность, нищета людская, – какая-то беспомощность и придавленность народа. На мало-мальски больших станциях толпы нищих бродили по вагонам. По лицам просящих было видно, что это не «завсегдатаи – нищие», не бродяги бездомные, а самые настоящие мужики и бабы, вчерашние наши кормильцы, которые сами теперь «бедствуют».

В один голос, они жалобно тянули:

– Подайте Христа ради на хлеб!

И чтобы внушить доверие к своей просьбе, какой-то высокий бородатый мужик говорил:

– Семья большая. Восемь человек ребят. Мал мала меньше. Послать некого и некуда. Сгибаем от нужды. Помогите, господа добрые!..

Понаблюдали мы такие «родные картины» на всём пути, и нам ясно стало, что современная Русь голодает, бедствует. Вся она словно задыхается от гнёта экономических условий, в которых находится. И рвётся она вперёд, судорожно рвётся...

Вот этот страдальческий вопль народной жизни подхватили социал-демократы и им одухотворили всё своё дело... С удивительною, прямо железной настойчивостью добиваются они для всех людей сносного существования. И мечты их о борьбе с нищетой, – этот порыв всю природу, всю жизнь заставить служить людям, – составляют притягательную черту в социал-демократии, – то свойство, за которое её любят бедные страдающие люди, для которых, говоря словами Мармеладова, «бедность – не порок, но нищета, нищета-с порок!»

Напрасно иные наши церковные и газетные проповедники указанное явление захотели бы ослабить только при помощи призыва народа к воздержанию, – особенно в его средневековой обработке, по которой «земля объявлялась местом печали и страданий, и в настоящей жизни спастись из этой юдоли казалось возможным только в монастыре». По этому взгляду, даже ведь и бороться не нужно с общественными бедствиями, потому что в материальной жизни людей – источник нравственной гибели¹⁰⁰.

Такие речи в духе средневекового монашества для современного сознания звучат уже холодной насмешкой над жизнью. Превосходно эту мысль высказывает С.Н. Булгаков, сам перегоревший в огне увлечения социал-демократией. Он пишет: «предаваться холодному и бессердечному обсуждению спасительности воздержания... в виду голодного и холодного крестьянства, в виду зарабатываемых на смерть на фабриках детей и матерей, в виду миллионов людей, влачащих существование вьючного скота, безрадостное, беспросветное (дело), – было бы преступно, кровожадно и лицемерно»¹⁰¹.

Да, именно «кровожадностью» отдаёт от иных речей, в которых, по-видимому, горячо и искренно проповедуется равнодушие к земным благам ради Царства Небесного. В этих речах часто слышится смертный приговор жизни людской, – осуждение человеческого разума, с огромными усилиями покоряющего себе природу. – Люди ценою напряженного труда, тяжких страданий и крепких дум смирили наконец до известной степени бушующие над собой стихии жизни, а им говорят, что образование – суета, удаляющая их от спасения в Боге... Нет, современное человечество, стоящее уже на высоком уровне научного развития, не может принять такую односторонне-монашескую проповедь!

Кроме того, и нищие наши, – все бездомные и бесприютные бобыли, все «лишние» люди в жизни не вместят этой проповеди. Им ведь не до разговоров о «благах», каких бы то ни было. Они подавлены, угнетены своей нищетой и голодом. Они, пожалуй, не прочь бы «повздыхать» о праведной жизни, да вот беда – не знают они её! Не «удумают» они и того, каким способом придти к ней. – Им говорят: молитвой и постом? Но уж «и без того» испостились они и исстрадались, – ах грех!.. теперь, кроме «хлеба насущного» им ни о чём думать не хочется... Молиться бы, – да голод томит и держит душу в расслаблении...

Этим нищим и голодным людям клич социал-демократов о сытой и довольной жизни кажется раем земным. И идут они к нему толпой, торопливо идут. На их голодное воображение плохо действуют рассказы о подвигах праведников. Те подвиги были суровы, тяжки, но добровольны. А они томятся насильно, проклиная свою нищету и тех, кто восхваляет её. Они не хотят вместе со св. Макарием стоять в болоте; они с отвращением думают о кусающих их насекомых и сладострастно мечтают о жаркой «баньке», в которой так приятно «попариться»...

Социал-демократия, – говоря образно, – обещает нашим бобылям эту жизненную «баньку», – и в том её сила. Сила не случайная и временная, а постоянная. Пока на земле будет нужда, будут голодные и угнетаемые рабочие, – та сила не ослабеет...

Это мы и хотим подчеркнуть, оценивая учение социал-демократии по его существу. Оно идёт на встречу людским запросам; оно считается с ними не высокомерно и снисходительно, не для вида только, – а с увлечением, даже преувеличенно, полагая в насыщении плоти человеческой, в «экономике» подлинную сущность всей нашей жизни. Здесь – сила марксизма.

Но здесь же лежит и смертельно-уязвимая пята всей социал-демократии. Начав с законного и необходимого, она переступила порог действительности и унеслась в ту область, которую надо назвать мечтой, бредом. В этой области несомненные факты переплелись с произвольными вымыслами и из социал-демократии получилась система крайне неустойчивая, непоследовательная, научно-односторонняя. – Вот как об этом говорит С.Н. Булгаков: «для меня выяснилось с несомненностью, что хотя сторонники социал-демократии тешат себя мечтой, будто в своих построениях, при обосновании своих жизненных планов, они остаются в пределах опытной науки и исключительно на неё одну опираются, но, в действительности, одними средствами опытной науки эти вопросы не разрешимы и, стало быть, если в действительности они и разрешаются, то только при помощи духовной контрабанды, ценою непоследовательности и самообмана»¹⁰².

Сказанное о социал-демократии мы имеем возможность подтвердить и более точными данными. Держась основного центра её, мы спросим: откуда видно, что «экономика», плотские потребности составляют сущность всей животной жизни? Чем подтвердить, что общественные явления находятся в причинной зависимости от изменения в народном хозяйстве?

Если для решения поставленных вопросов мы обратимся к помощи древних мудрецов, то найдём у них такое изречение: «мы едим для того, чтобы жить, но не живём для того, чтобы есть». Это поразительно верно сказано. Бесспорно, – люди не могут жить без пищи, без экономики. Но сказать, подобно одному философу, что «человек есть то, что он ест», – что он весь растворяется в своей плотской жизни, – это очевидная крайность. Её опровергают наблюдения над бытом людей и животных.

Уже самая природа человеческая свидетельствует, что она не есть только явление плотской жизни. В каждом здоровом человеке есть сознание, а о нём учёный Дюбуа-Реймонд в своих знаменитых речах «О пределах естествознания» говорит: «микроскопическое исследование мозга, – высшее, какого мы можем достигнуть, – открывает нам в нём не что иное, как движущуюся материю. Ничего другого в мозгу под микроскопом заметить нельзя. Никакого сознания в человеке под микроскопом не видно. Но «движение может произвести только движение или обратиться опять в скрытую силу... Более, чем указывает этот закон, не может произойти в мировых телах, ни менее: механическая причина всегда порождает чисто механическое следствие...»

Таким образом, рядом с материальными явлениями в мозгу мы обязаны, в качестве достаточной основы для нашего разума, допустить и духовные явления». Подобным образом «Вольтэр полагал, что следует потерять всякий человеческий смысл для того, чтобы думать, что уже простого движения материи достаточно, чтобы произвести чувствующее и мыслящее существо». (И.А. Карышева, Бог неопров. наукой, стр. 30).

Коль скоро же мы встанем на указанную точку зрения, нам с необходимостью придётся сделать заключение, что вся человеческая жизнь не покрывается плотскою стороной и не сводится к одной экономике, а, следовательно, «экономическое учение» Маркса не совпадает с исторической действительностью¹⁰³. – Об этом и говорит нам животная жизнь: наука знает виды живых существ, для которых питание едва имеет значение. «Хмелевой тонкопряд, владея, неразвитым хоботом, совсем не принимает пищи»¹⁰⁴.

Значит, мы имеем примеры в животной жизни, которые подрывают исключительную важность «закона», указываемого социал-демократами. Значит, – говорить, будто в человеческой жизни экономика – основа всего, так же неразумно, как непростительно утверждать, что белый цвет указывает на подлинную природу солнца.

Когда же из области животных мы переступим в царство святых людей, то этот «закон» там уже вовсе потеряет свою силу. Что бы со своей «экономикой» стали делать социал-демократы, если бы им пришлось говорить, наприм., о Симеоне Столпнике, который 30 лет стоял на столбе, приковав себя к нему цепью и думая только о молитве, почти совершенно забывая о пище? Или как свою излюбленную «экономику» приложат они, в качестве закона, к св. Алексию – человеку Божию, к св. Павлину, епископу Ноланскому, которые презирали для Господа славу, почести и всё своё имение раздавали нищим?

Ясно, что для таких христианских подвижников «экономика» имела почти то самое значение, какое занимает она в жизни «тонкопряда».

А раз так, ненаучно и пристрастно всю жизнь человеческую сводить к господству в ней плоти. Это самое надобно сказать про массы людские в период расцвета в них возвышенных верований. Довольно здесь вспомнить про первых христиан, о которых повествует кн. Деяний. Они продавали свои имения, приносили к ногам Апостолов деньги и всякой «экономикой» жертвовали ради Христа (Деян. 4:32–37).

Однако мы впали бы в «надутое пустословие», если бы стали умалять значение для нашей жизни материальной основы – экономики. Повторяем, – это значение мы принимаем в полном объёме, хотя и с оговоркой. Мы думаем, что питание имеет для нас такую же силу, как и воздух. Однако было бы странно – качество человеческой образованности измерять цветом окружающего нас воздуха. Подобно этому, удивительно, когда марксисты всю историю людей объясняют сменой разнообразных хозяйственных условий. Между экономикой и нашей жизнью, нашим духовным богатством нет причинно-необходимой связи¹⁰⁵.

В таком же разобщённом отношении находится исходное начало социал-демократов к их общественной нравственности. Из того, что людьми правит естественная необходимость, – то, что они называют экономикой, – не следует, будто человеческая история должна развиваться по законам гегелевой «диалектики».

В самом деле допустим, что человек – раб экономики и в своей жизни управляется «естественной необходимостью». Как отсюда вывести планомерное «развитие» социал-демократов, изображённое в «Капитале» К. Маркса? – Само собой такого вывода сделать нельзя. Материалистическое понимание истории, по справедливому замечанию С.H. Булгакова, ни в каком отношении не стоит к мечтаниям социал-демократов¹⁰⁶. Если человек есть зверь только, то для него законною является лишь одна диалектика – «жрать», несмотря на то, сыты или голодны соседи. Если же из своих «основ» социал-демократы делают другие выводы, совпадающие по букве даже с Евангельскими заповедями, то это – простая непоследовательность, свидетельствующая об их добром сердце, но не о безупречном мышлении. «К марксизму в данном случае можно применить слова самого Маркса о том, что человек не есть на самом деле то, что он сам о себе думает. Отрицая нравственность на словах, на практике социал-демократизм является одним из самых могучих движений современной общественной жизни». (С. Булгаков. От марксизма... стр. 296).

Такой приговор о социал-демократии подтверждают наблюдения над бытом животных. Собаки гложут выбрасываемые из домов кости, не только не справляясь с настроением своих соперниц, но руководясь одним чувством – забрать себе еды как можно больше.

Волки не думают о законах «общежития», когда, повинуясь голоду, крадут со двора овец. Им в голову не приходит «щадить» слабых и ради их целости «ограничивать» себя в удовольствии.

Почему же человек обязан в своём поведении сообразоваться с какими-то общественными законами? Зачем для торжества гадательного «экономического развития» он должен рисковать местом при рабочих забастовках, подвергать себя смертельной опасности на баррикадах, когда сам он не уверен даже в завтрашнем дне?

Если скажут, что самоотвержения от живущих людей требует счастие их будущих поколений? То на это несколько грубо можно ответить так: «какое мне дело до потомков, когда ради их ещё спорного счастья приходится жертвовать своей жизнью». И коль скоро человек-зверь, рабски зависящий от экономики, то с этой своекорыстной точки зрения его сдвинуть нельзя. А раз социал-демократы говорят ему о необходимости самопожертвования для общего счастья, – ясно, практически они не смотрят на человека, как только на животное...

Мало этого. Для социал-демократов, понимающих жизнь, как проявление естественной необходимости, и не может быть речи о добром и злом, о благородстве и низости; для них есть только голодные и сытые люди, телесно здоровые и больные. Если в жизни всё происходит с необходимостью, то незачем бороться с разными бытовыми уродствами. Уродства эти – что пятна на солнце. Появляются они без нашего ведома; также исчезают. Следует ли скорбеть по поводу их капризного течения? Нет. Это будет ребячеством. – Подобно этому «не весьма умно» для последовательного марксиста заботиться о направлении жизни в согласии со своей мечтой.

Тем не менее, социал-демократы весьма ревнуют о пересоздании мира по плану, изображённому для них К. Марксом. Ясно, что они не очень-то верят в всепобеждающую силу естественной необходимости. Ясно также и то, что, отрицая управляющее значение духовных законов для жизни на словах, – на деле они отводят им широкое место, почему и налаживают историю по руслу, указанному ей К. Марксом, в свою очередь вдохновлённым философией Гегеля, а не экономическими данными только.

Это мы отмечаем особенно, утверждая на основании приведённых соображений, что социал-демократическое мировоззрение в исходных своих предпосылках с научной стороны не обосновано, не проведено до конца и переполнено чуждыми ему по природе христианскими понятиями. Вследствие того нам кажется, что социал-демократия в себе самой носит зародыши своего разложения, как пышное дерево, у которого корень плохо углубился в землю. Таким деревом при мимолётном наблюдении можно даже залюбоваться; но недолговременно будет это очарование: лишь только «изживёт» дерево надпочвенную влагу, – оно станет сохнуть. То же надобно сказать о социал-демократии: из хаоса, движущегося в мировом пространстве по закону механической необходимости, она не может выводить жизни, проникнутой разумом и внутренней сплочённостью: два, помноженное на два, никогда не равны будут пяти в итоге.

С другой стороны, из человека, который сознаёт себя только животным, который верит лишь в материальное счастье, не может образоваться бескорыстный борец за благо всех людей. Мы думаем, что если среди социал-демократов есть однако не мало благородных мыслителей, то возвышенным строем своего настроения они обязаны не своей партии, не своим исходным началам, а сторонним для них христианским влияниям. Социал-демократия на словах сурово порицает христианство, отвергает религию принципиально, а на деле обильно питается крохами, падающими со стола их.

Понятно однако, почему с особенным отрицанием социал-демократы относятся именно к религии. Её дух, её требования, её основа в корне противны социал-демократам. Они учат, что в жизни над всем царит механическая необходимость, – a религия выше всего ставит Бога, Живого и Любящего, «разнообразно» Спасающего людей. Они думают, что мир зародился из небытия сам собой, а религия его творение приписывает Богу; они полагают назначение человека в сытой и обеспеченной жизни на земле, вне которой они никакой жизни не допускают, a религия нашу цель видит в Богообщении и учит нас, что жизнь на земле – это лишь временное странствование человека. Наша истинная и вечная жизнь – за гробом.

Социал-демократы, наконец, посекают самоотверженные порывы в людях, говоря им, будто сами они с жизнью поделать не могут ничего, своими подвигами, своей святостью, а всё совершается в ней стихийным движением масс, направляемым с необходимостью экономической нуждой. Религия же, в особенности – христианство, каждого из нас зовёт на подвиги, усвояя им великую цену даже в условиях нашей плотской жизни (Мф. 6:33).

Сознавая всю глубину пропасти, разделяющей их от религиозной веры вообще, социал-демократы хотят не распутать, a рассечь узел, образующийся вследствие такого их положения. Они коротко и решительно заявляют, что «церковь, безразлично в каком наряде, это плод суеверия и невежества¹⁰⁷. Они же думают, что в самом воздухе, которым мы дышим, во всей научной обстановке, при которой мы живём, теперь нет «подходящих условий» для процветания религиозной веры¹⁰⁸. И то, что мы, на основании учения Закона Божия, ставим в жизни прежде всего, – библейскую историю миротворения, – это будто бы «опровергнуто наукой»¹⁰⁹.

Мы уже замечали, что социал-демократические писатели, – по крайней мере в русской популярной письменности, расчитанной на широкую публику, – ничего не доказывают. Они просто изрекают людям свои истины, полагая, что они сродны, понятны «и так» всякому мыслящему человеку.

Что же оказывается в действительности?

A действительность-то говорит, что в приговорах социал-демократов о религии совсем нет никакой науки. Да и мышление тут – самое посредственное. Это мы постараемся сейчас показать.

Известный учёный англичанин Вениамин Кидд, которого нельзя заподозрить в «невежестве», – вот что говорит о происхождении религии: «религиозные верования нe суть просто явления, свойственные детскому состоянию человека... Эти верования составляют естественные и неизбежные дополнения к нашему разуму, и, не подвергаясь опасности разрушиться, они вероятно будут рости и развиваться в то же время, как и общество, сохраняя в качестве неизменного и общего свойства то божественное руководство, какое они предъявляют поведению человека. И когда мы видим, что это руководство, требующее принесения в жертву личных интересов интересам общества, есть черта, общая всем религиям, то понимаем, почему жертвы занимали важное место во всех почти верованиях, и почему религия всегда стремилась окружить их самыми внушительными и изумительными объяснениями?¹¹⁰

Так говорит о религии В. Кидд, весьма учёный человек, написавший прекрасную книгу – «Социальное развитие». Религиозные верования он считает не плодом невежества, а «естественным и необходимым» проявлением человеческой природы.

Подобным же образом о религии высказывается Спенсер – знаменитый философ современного свободного направления. Он пишет: «положительное знание никогда не может наполнить всей области возможного мышления. Нa самой крайней границе каждого открытия всегда должен возникнуть вопрос: что же будет далее? Наука бессильна ответить на этот вопрос. Отсюда всегда будет место для религии»¹¹¹.

Итак, истинные учёные утверждают, что религия есть необходимое явление в человеческой жизни, что она никогда не исчезнет и не потеряет своей власти над нами; а Энрико Ферри говорит об её постепенном будто бы исчезновении с лица земного¹¹². И говорит он, конечно, не без всяких оснований. Без сомнения, он имеет в виду известным образом подобранные доказательства. Но самый этот подбор – дело крайне произвольное. О нём надобно сказать то же, что В. Кидд замечает об исследованиях о религии многих учёных: «полная беспорядочность царит в таких исследованиях. Путаница в них увеличивается от того, что различные писатели говорят не об одном и том же, когда толкуют о религии низших племён; они часто сами имеют лишь неясное понятие о том, что подразумевают под словом «религия». В сущности они не знают даже, что следует считать главным свойством какой-нибудь религии»¹¹³.

Если столь «беспорядочно» настроение многих учёных, то можно ли спокойно доверяться их «исследованиям» религий первобытных народов? Очевидно, плохо изученные и слабо освещённые предметы в их руках будут говорить о том, чего хотят сами «исследователи». В этом смысле превосходно рассуждает Макс Мюллер: «некоторые миссионеры не находят и следа религии там, где учёные видят толпы идолов; другие миссионеры открывают глубокие религиозные чувства у дикарей, которых учёные объявляют совершенно неспособными испытывать что бы то ни было, кроме самых простых настроений»¹¹⁴.

При таком положении дела исследования религий надобно ли особенно удивляться взглядам социал-демократов, по которым выходит, что церковность во всяком наряде есть дело суеверия и невежества»? Эти взгляды лукавы и расчитаны на подрыв в толпе религиозного мировоззрения. Они высказываются от имени науки, но проверить их нечем: за ними в указанных нами брошюрах не приводится никаких справок. – По всему этому надобно заключить, что социал-демократические писатели в своих изданиях любят более усыплять толпу, чем убеждать её, – они действуют преимущественно на чувство читателей, а не на их спокойно-испытующий разум.

Не больше научности и в том заявлении Либкнехта, по которому выходит, что «библейская история творения опровергнута наукой». Он говорит: «человек не вышел из рук Творца совершенным... Человечество также существует не только пять или шесть тысячелетий. Геологические исследования показали в точности, что земля в её твёрдом виде существует уже миллионы лет, a материя, из которой состоит земля, не имеет ни начала, ни конца...

«Что касается первобытного человека, то он не был тем прямо выступающим, гордо в небо-смотрящим существом, на выпуклом челе которого начертано право быть господином творения, каким его описывает миф Ветхого Завета. Его родословная ставит его в ряд решительно с другими животными; ему пришлось пережить все стадии развития, начиная с простой клетки, но благодаря течению благоприятных обстоятельств, ему удалось превзойти родственников»¹¹⁵.

Вот какие «сваи» вбивает социал-демократия в основу своего мировоззрения! Это мировоззрение проникнуто таким образом от начала своего чистейшим безбожием¹¹⁶. В нём нет и не может быть места христианским верованиям. Это и подтверждает прямо Энрико Ферри. Он говорит: новейшие научные истории, «делая всё более прочной и всеобщей идею причинности, необходимо ведут к отрицанию Бога, потому что всегда можно спросить: «а кто сотворил Бога?» И если ответят, что Бог существовал вечно, можно возразить таким же образом, утверждая, что и вселенная существовала вечно... Бог, как сказал Лаплас, – гипотеза, в которой не нуждается позитивная наука»¹¹⁷…

«Конечно», – скажем мы словами проф. Глаголева, – на свете можно встретить много «учёных материалистов и безбожников, но должно помнить, что их враждебное религии миросозерцание нисколько в сущности не связано с тою наукою, которой они служат»¹¹⁸. Проще и прямее выражаясь: наука не даёт достаточных оснований для безбожных заключений. Их делают иные учёные на свой страх, вследствие особой склонности к смелым, но бездоказательным предположениям. Этого рода учёным порою просто как будто хочется играть словами. И тогда они, вместо Бога, в начале всего ставят природу. Но природа, обладающая всесовершенным разумом, очевидно, тоже, что Бог в христианстве. – И потому тут спор может быть лишь о словах. – Вообще же, после обозрения пунктов кажущегося разногласия между Библией и наукой, проф. С.С. Глаголев, – которого в этой области надобно считать учёным знатоком, – заключает, «что в настоящее время геология – (учёное описание земли) вовсе не враждебная Библии наука, напротив, по частным вопросам она может даже помогать библейскому истолкованию, по своим данным содействовать научному оправданию христианства, как это заметил Лаппаран в своём обширном сочинении¹¹⁹.

Исходя только из тех данных, которые мы позаимствовали у проф. Глаголева, – должно сказать, что заявления Либкнехта о несостоятельности библейской истории миротворения принадлежит к тому разряду «крылатых слов», которые блещут своею смелостью, но страдают неосновательностью и бессодержательностью. Мы уже подтвердили свои слова мнением проф. Глаголева. A немецкий учёный Беттекс даёт нам ещё больше оснований для того, чтобы мы считали распространённую у социал-демократов мысль о начале жизни во вселенной простою «выдумкой», – своего рода клеветой на науку. Названный учёный вот что говорит о положении христианской религии после разного рода учёных изысканий: «с тех пор, как существует вселенная и доколе будут существовать небо и земля, не было и не будет найдено доказательства, на основании которого можно было бы утверждать, что Бога не существует, или что душа человека не бессмертна, или что Иисус Христос не явился в мир, как Богочеловек, для страданий и смерти за наши грехи»¹²⁰.

Таким образом об истинах религии говорят учёные, которые не допускают «контрабанды» в своих выводах! Религия требуется коренными запросами человеческого духа; она будет существовать вечно, как постоянно живущие люди станут дышать воздухом.

Отсюда же для беспристрастных людей сама собой представляется дикою мысль, будто невежество порождает религию. Если бы социал-демократы говорили правду, то повсеместно мы наблюдали бы одно и то же явление: как только люди выбились бы из тьмы невежества, едва они сделались бы образованными, философски развитыми, – тотчас бы они становились в ряды безбожников.

Между тем, «живая жизнь» говорит о другом. Безбожие гнездится именно среди недоучек. Безбожием у нас даже форсят школьники в известном возрасте. Безбожие же зачастую царит в тех общественных слоях, которые принято называть «подонками». – Убедиться в сказанном легко. Следует только понаблюдать за бытом наших «бедных, но благородных людей», или попросту – бродяг.

Тогда как учёные солидные и основательные дали и дают нам трогательные образцы возвышенной религиозности. Мы упомянем здесь лишь о тех христианах, которые одновременно были великими в науке. Мы надеемся, что ни один социал-демократ не заподозрит их в суеверном невежестве и, следовательно, в умственной тупости, в духовной дикости.

Вот некоторые из этих славных христиан: из наших соотечественников – Влад. Серг. Соловьёв. Это – был горячий христианин, исповедник. Он славился философским глубокомыслием и искренней религиозностью. А он был лишь «один стаи славных» наших философов-христиан, между которыми были Хомяков, Самарин и другие.

Между иностранцами, как звёзды, сияют из поколения в поколение – Кеплер, который в астрономии славен так же, как Ньютон. Свой дивный труд он заключил такими словами: «благодарю Тебя, Творец, что Ты дал мне радость перед Твоим творением, восторг перед делом рук Твоих. Я описал людям всю красоту Твоего творения, поскольку мой конечный ум мог постигнуть всю бесконечность Твою. Отпусти мне грех мой, если я сказал что-нибудь недостойное Тебя».

Ньютон – величайший из астрономов и мыслителей – столь любил Бога, что произносил Его имя не иначе, как сняв шляпу.

Гершель – тоже столп в астрономии – сказал: «чем более будет расширяться область науки, тем многочисленнее и неоспоримее будут являться доказательства вечного существования творческой и всемогущей мудрости».

Лавуазье – великий химик, скала в своей науке, писал: «вместе со светом Бог дал земле живое начало, начало мысли и чувства».

В бумагах историка фон-Ранке найдена молитва: «Боже Всемогущий, Ты призвал меня из ничтожества, и я падаю ниц у подножия трона Твоего». А знаменитый Роберт Мейер сказал естествоиспытателям в Инсбруке: «от чистого сердца восклицаю я: истинная наука может и должна быть проводницей к христианской религии»¹²¹.

Итак, мы знаем целую плеяду великих учёных, которые были самыми добрыми христианами. Нам известны знаменитые имена, носители которых пламенно любили Бога, которые в прах повергались перед Его «троном». – Значит, вместе с Либкнехтом совершенно нельзя усвоять религиозность только суеверным невеждам.

Нет, не невежество великих сынов человечества привело к Богу. И не суеверие. Эти люди знали, что без Творца нельзя понять происхождения мира. Они же помнили, что вне религии невозможно подобрать устоев для возвышенной нравственности нашей, для всей образованности человеческой. Возьмём хоть веру нашу в человека, – в то, что в жизни его должны царить равенство и справедливость. Такая вера совершенное одобрение для себя может позаимствовать только из религии. Повседневная же жизнь говорит о другом. В жизни между животными и даже людьми нет равенства. Тигр – не то же, что слабая овца; богачи – не то же, что нищий. И только религиозная вера учит сильных людей сокращаться ради слабых, – учит щадить и жалеть их.

А что касается утверждения Энрико Ферри, будто в современной обстановке нет уже данных для распространения религиозной веры, то это – торопливое и ненаучное обобщение. Оно противоречит тем несомненным выводам, какие на этот счёт установлены в науке. Превосходно об этом пишет проф. Паульсен: «позитивизм (а мы бы сказали: социал-демократия) думает, что человек уже готов вычеркнуть то влечение к Бесконечному и Надмирному, которое определяло до сих пор религию. Я считаю это заблуждением. Стремление за пределы действительного, выражающееся в неопределённом желании бесконечного и всеблагого, есть врождённое человеку и неутрачиваемое им влечение... В этом смысле религия совместима с философией, вера – с самым свободным мышлением»¹²².

А если так, то бесспорно, что религия переживёт социал-демократических отрицателей, как благополучно пережила она массу других безбожников. И пока останутся в человеке духовные запросы, пока для него обязательны будут законы мышления, – религия никогда не потеряет своей силы в нашей жизни.

Эта «исповедь» создана творческой мечтой известного писателя М. О. Меньшикова. Её, стало быть, не было в живой действительности. Тем не менее в ней сказалось столько правды, так поразительно отобразилась в ней наша жизнь, что вследствие того вся «исповедь» производит потрясающее впечатление на душу и является в полном смысле «страшной». По этой же причине о названной «исповеди» и мы будем говорить в своей книге.

По изображению г. Меньшикова, «исповедь» происходила в условиях, совершенно исключительных. Студент «Рахметов твёрдо решил убить себя, и ему лень было даже оставить записку об этом»¹²³. Он весь отдался мечте своей и до других ему не было дела. В своём угнетённом настроении он говорил себе: «ну вас... все вы, милое отечество, товарищи, мир и тому подобная чепуха! Всё ничто, всё должно быть ничем. Чем ближе существо к этому nihil [в пер. с латыни – ничто], тем совершеннее, тем блаженнее».

И Рахметов с таким решением вышел на улицу. В его голову не приходило мыслей, примиряющих с жизнью. Он чувствовал в себе и кругом себя одну убийственную пустоту. При таком настроении, его ничто не радовало. Всё казалось ему мелким, ничтожным, бессмысленным...

Рахметов без цели долго уже «шлялся» по улицам. «Весенний снег валил мокрыми хлопьями и сейчас же таял в грязи»... Природа словно умышленно нагоняла на бедного студента мрачные мысли.

Случайно набрёл он на церковь: «огромная, в древнем стиле, с узорными стенами и главами, бегущими кверху», – она остановила его внимание. «В сумерках наступающего вечера, сквозь непогоду он увидел перед иконой в храме огонёк. Этот огонёк ему, продрогшему, показался почему-то милым и таинственным». В сердце что-то дрогнуло. Какое-то далёкое воспоминание молнией пронеслось в голове. «Зайти что ли?.. И вдруг дерзкая мысль пришла ему в голову и оживила глаза. – Идёт исповедь, – подумал он. – Скажу-ка я попу пару слов»...

Рахметов вошёл в тёмный храм. Он был почти пустой. Только сторож да старушки в углу были в нём.

– Здесь священник? – спросил Рахметов.

– Батюшка? Здесь, – ответил сторож. – Аны рано приходють. Вам на исповедь?

Рахметов замялся... И как было ему не замяться? Он – и на исповедь? Да ведь это значило: огонь поместить на сбережение в воду...

Тем не менее в Рахметове явилось дерзкое желание и он сказал сторожу: – да. Да, он хотел поговорить в своём отчаянном настроении со «священником». Он решил ему поведать свою «пару слов».

И вот Рахметову позволено было пройти к батюшке в алтарь. Не взяв свечки, вопреки обычаю, он смело пошёл на «исповедь».

– Сделайте три поклона в землю, – полушёпотом, приятным, мягким голосом сказал священник.

Рахметова поразил этот голос. Чем-то знакомым и близким повеяло от него. Он пристальней всмотрелся в лицо батюшки и сказал: – позвольте, господин священник...

Прошёл миг – и студент признал в «духовнике» товарища по гимназии, даже друга своего.

– Троицкий? Это ты?

– Боже мой! Рахметов!.. Ты, на исповедь?

«Друзья пожали руки». Через несколько мгновений между ними завязался разговор, трагический по своим подробностям.

В ответ на вопрос батюшки мрачный Рахметов сказал:

– Постой. Ты это оставь. На исповедь-то я на исповедь пришёл, только не себя я хочу исповедывать, а тебя.

– Вася, здесь не место...

– Нет-с, именно здесь место. Если ты, делегат Божий, хоть капельку веришь, что Вечный и Всевидящий нас слушает, то и превосходно: в Его присутствии слушай и отвечай.

Перепуганному батюшке Рахметов затем резко докладывал:

– Сегодня я стреляюсь... Может быть вот сейчас...

Рахметов вынул огромный револьвер. Боже мой! Что должен был пережить от такой дикой сцены батюшка. В алтарь, куда нельзя носить даже тупой сабли, неверующий студент протащил револьвер и им может здесь застрелиться. Может своею грешной кровию обагрить святейшее место, на котором совершается божественная Евхаристия.

Ужас наполнил душу батюшки и он растерянно зашептал:

– Вася, я позову сторожа! Что же это такое?.. Это нечестно!

Между тем Рахметов властно говорил:

– Ни с места! Я себя собираюсь убить. Так слушай: «ты честный человек, ты пошёл в попы по убеждению... Скажи же – не стыдно вам, духовенству, перед народом?»

Этим вопросом даже ужасно смущённого батюшку Рахметов заставил возражать. За что же, напр., стыдиться ему, о. Троицкому, когда он «благолепно служит и ведёт жизнь благоприличную?»

А Рахметов, разрешая недоумение товарища, уже не шептал, a шипел: «вы обманули народ, вы подменили Бога! Через тысячу лет христианства посмотрите, как он нищ и жалок, как он задавлен рабством, как измята и запачкана его душа».

Вероятно, при этих обвинительных на духовенство словах батюшка забыл о своём личном страхе. Вероятно, ему неудержимо захотелось оправдаться, как пастырю, как священнику церкви русской. И он зашептал было: – постой, Вася!»...

Но Рахметов был непреклонен в своём гневе. Он не стал слушать, а продолжал в резких выражениях свою «исповедь». Его не умиляло «благолепие» церковных служб. Ему казалось, что наши священники положительно бездействуют «теперь, когда народ погибает, когда что-то необходимо великое, истинное, несомненное»...

При этих словах душа батюшки, конечно, опять загорелась от внутреннего волнения. Он, как духовник народный, знал размеры греха «в мире». Видел всю бездну падения людского. В то же время по опыту не мог он и своих сил, своего значения преувеличивать. И это всё стояло перед ним в виде смягчающих вину священства обстоятельств.

И ещё пришло в голову батюшке оправдание «чисто богословское». Ведь и Христос учил грешных людей очищению, а Его не послушали и даже распяли... Что же дескать взять с наших бедных пастырей?

Но Рахметов, кажется, только и поджидал именно такого возражеиия. Заслышав его, он злорадно зачастил:

– Те-те-те! Не лицемерь, пожалуйста... Повернулся же у тебя язык сравнить вашу братию с Христом и апостолами! И Христос и апостолы были замучены, а вы – нет. Какое же сходство?

В этих словах Рахметов и определил по своему всю вину нашего духовенства перед народом. Ему казалось: царство зла и людской пошлости в мире огромно. Борьба с ним требует героизма. Но грех и пошлость – что мрак перед светом. Как восходит солнце, на земле тьме нет места. Подобное бывает, а главное – было уже – в духовной жизни народов. «Продержись, говорил Рахметов, мученичество еще два-три столетия, мир, уверяю тебя, был бы совсем иной. Мы были бы по ту сторону хребта, в Царстве Божием. Теперь же едва начатый тунель заброшен, т. е. по привычке в нём всё ещё копошатся, командуют, делают жесты... На самом деле это – только жесты и фразы». Церковная жизнь наша окована бронёй всяких канонов и вдохновляется она «прописными проповедями». Духа животворящего, свободы евангельской не заметно в православных людях!.. А оттого и пастыри наши всего боятся и не умеют говорить с народом так, чтобы заставить его рыдать и восторженно умиляться перед Спасителем.

Вот до чего договорился в своей «страшной исповеди» студент Рахметов! В его словах слышится не только «бред души больной», не только напыщенная мечтательность, которые не имеют даже соприкасания с действительностью. В словах Рахметова страшно много самой страшной правды. Он касается хронической язвы в нашей церковной жизни и обнажает её беспощадно.

Живём мы плохо; живём распущенно и уныло. В унынии своём люди наши думают, что иначе и жить нельзя: Христовых заповедей, высоты евангельской всё равно дескать не достигнешь. Так надо жить хоть «кое-как... абы церковно-каноническое обличье соблюдено было бы»...

С этой «мёртвой точки» и должны сдвинуть народ наши православные пастыри. Они обязаны громко закричать, где правда – и к ней повести людей. При этом им – не к лицу страх житейский, боязнь перед начальством, перед богатыми и знатными сановниками в ущерб своему религиозному призванию.

Но – народ страдает, а пастыри пока молчат; народ рвётся к духовной свободе, а иные пастыри готовы держать его в рабстве букве.

Вот где – ужаснейшая трагедия! Вот где завязался узел, который распутать неимоверно трудно! А распутывать его надо. Жизнь громко требует того. Об этом говорят волнения народные, происходящие на церковной почве. Об этом свидетельствует холодность огромных масс к православно-церковному вероучению, ко всему обрядово-каноническому укладу нашему¹²⁴.

А мы всё ещё дремлем в упоении своим героическим прошлым!.. Станем скорбеть об упадке духа религиозного в народе, – сейчас же берёмся за восстановление внешних форм жизни преподобных отцов наших. Видим, что слабеет ревность у православных к своему богослужению, – хватаемся за тот же рецепт. И вот слышатся от радетелей нашей церковности разговоры: «постов не блюдут православные; рыбу едят Вел. Постом... А за это каноны не позволяют христианам даже причащаться в скором времени»...

Или: лениво верующие посещают храмы... Но может ли быть, говорят, иначе, когда у нас в церквах кафизмы страшно сокращают, на «Господи воззвах» не все стихиры выпевают?..

Так. Богослужебные уставы у нас ослабели, но едва ли этим лишь в массах объясняется холодность к Православной Церкви. Не на то чаще всего жалуется народ, – а скорее... на ненонятность, невразумительность церковно-богослужебного языка нашего, – на то, что, невразумительны церковные службы и, что в массе своей за живую душу они уже не берут рядового христианина, хоть и справляются «по уставу»...

Вот и следовало бы пастырям нашим с этой стороны подслушать вопль, несущийся из народной жизни. Да отечески пожалеть народ, да «уставить» то, чего требует нынешняя полоса времени... А не махать на неё безнадёжно рукой, как на антиканоническое «треокаянство»¹²⁵...

Многие, конечно, будут недовольны «новшеством», – возможными переменами в круге служб церковных? Людей и не нужно силой влечь от того, что им мило, дорого, с чем они сжились.

Но кому богослужебный язык наших книг кажется устарелым, – для тех пастыри наши «с словенского речения» обязаны перевести книги если не на современный русский язык, так по крайней мере на язык Четий-Миней Димитрия Ростовского.

При таком христиански-благожелательном отношении иерархии к нуждам пасомых, – в жизнь последних будет вливаться благодатная, освежающая струя церковного влияния, и быт русского народа будет складываться в духе евангельских принципов. Тогда рухнет то средостение между Церковью и народом, которое грозит сейчас страшными опасностями для благополучия нашей, пока ещё верующей родины...

Многие православные, однако, станут роптать на ослабление «уставов Господних»? Это – так. Но пастыри до «мученичества» должны разъяснить народу, что Спаситель требует от нас не богослужебных уставов самих по себе и в уставах то не всё неприкосновенно и не каждая черта дана нам для вечного и неизменного сохранения; напротив, св. отцы требуют от нас верности «преданию» и согласия между собою лишь «в главном начале», которое называется «духом», – и в догматах нашего исповедания. – Что же касается обрядово-канонических постановлений, то они у верующих могут быть различны. Это, конечно, не помешает им быть православными.

Ах, какая-то это – азбука вероисповедная! Какие азы в Законе Божием, – и однако, наши ревнители благочестия обрядового не хотят допускить такой «благоснисходительной» попечительности о душах христиан. Сами состоя часто в рядах монахов, – монашеский строй жизни, монастырские уставы они обязательно стремятся привить к совершенно несродной им мирской жизни, и противящихся их стремлениям называют масонами или людьми, поборающими о «невежественной свободе» для христиан.

Жестокие это – слова и, может быть, особенно «приспело время молиться, чтобы Господь избавил от них наших сановных «ревнителей» веры!

Таким образом, общепринятое, обдержное отношение наших «стражей духовных» к запросам народным не говорит, чтобы Рахметов был совершенно неправ, когда он горько упрекал товарища – священника за то, что наши пастыри боятся в церкви «пропеть молитву с искренней страстью», – на языке, стало быть пробуждающем в народе искреннее, осмысленное до конца чувство. А таким языком может быть только понятный, близкий к современности славяно-русский язык.

Но это – только одна и незначительная часть дела. Это – только полоска света в окружающей нас мгле духовной: нам нужны вразумительные и понятные службы церковные... Главное же в том, что народу православному страшно нужны родные радетели, готовые на святое мученичество. Разумеем – мученичество в разносторонем смысле...

Но, очевидно, на такой крест могут пойти не те люди, которые попали в священники по бессознательной традиции, по примеру отцов, – часто без всякого колебания и выбора. Страдать за идею могут лишь те избранники, для которых она – жизнь и радость. А такими избранниками не может изобиловать сословие, принявшее священство в своё кастовое заведывание...

Если так, – «Исповедь» М.О. Меньшикова прямо ведёт нас к заключению, что будущее обновлённое священство наше должно быть выбранным из народа. Его не следует вербовать из одних лишь «поповичей» – семинаристов, которые не редко лишены всякой любви к церковности, всякой охоты радеть за христианский народ при современных условиях жизни. Этим «избранникам» на священство, очевидно, и воспитание надо давать другое, – такое, которое соответствовало бы их высокому служению в наше время и делало бы из них пламенных борцов за правду в условиях нашей социально-общественной жизни. Тогда – мы уверены – священники не будут чужими для прихожан и их не станут упрекать недоброжелатели за то, что они будто бы «подменили народу русскому Бога». Тогда пастыри наши заговорят с народом его языком, – и заговорят о том, о чём думает и над чем страдает русский народ.

«И сие – заключим мы свою речь словами старца Зосимы – буди и буди!»

Голос жизни – что рёв моря в ненастную пору.

Не положить на ноты, не уловить всех оттенков, из которых слагается шум морских волн.

И, тем не менее, рёв моря создаёт в душе опредеделённое настроение, – порождает поток мыслей, иногда поразительно отчётливых и глубоких.

Подобным образом голос жизни, если к нему прислушаться сосредоточенно, несмотря на свою хаотичность, несёт с собою ясное указание на то, чего хотят люди и чем они страдают.

В данное время – особенно. Ныне у нас все болеют о жизненных неурядицах; все заботливо стараются их устранить и упорядочить течение дел в государстве – церковных, гражданских, социально-экономических, юридических и др.

Понятно, что взгляды у людей на способ замирения родины различны. Отсюда – разнообразие в наших политических партиях; отсюда – сложность и бурливый шум в их программах и требованиях.

Но то, что люди на разные лады стараются возродить родину к новой и счастливой жизни, составляет основной тон, своего рода leit-motiv во всех партиях. Этот лейтмотив примиряет до известной степени с шумом житейским самых спокойных наблюдателей и втягивает их, так сказать, в рассматрение составляющих его общественно-бытовых тонов.

Если бы мы попытались в общих чертах охарактеризовать свойства наших партий, нам бы представилась в двояком освещении их природа. Одни партии, с «Союзом русского народа» во главе, видят наше спасение в возвращении к порядкам царствования Александра III. Они осуждают всякий намёк на новый «парламентарный» строй жизни и новейшую эпоху всячески поносят.

Другие партии всё счастье России полагают в разрыве с пережитой полосой нашей истории, a благоденствие народа неразрывно связывают с ожидаемыми у нас социально-политическими реформами.

Первые партии, консервативные, хвалятся благочестием своего девиза. Его они выражают в словах: за веру, царя, отечество», или: «православие, самодержавие, народность». По-видимому, для русского сердца что трогальнее такого девиза? И потому, по традиции, многие склоняются перед ним, как перед национальным знаменем.

И сами «истинно-русские люди» так смотрят на своё знамя. Поэтому они презрительно клеймят своих противников «предателями России», «кадетишками», «безбожниками».

Но вот что удивительно: под «стяг» исконного знамени, которое развевает над собой «Союз русского народа», не хотят вставать официальные представители России правящей. Так от этой чести в своё время отказались наш премьер-министр П. А. Столыпин и высокопреосвященный митрополит Антоний.

Разумеется, досталось же им за эту «дерзость» от «истинно-русских» людей»! Первого они разносили в своём лейб-органе за то, что он осмелился их назвать просто... крайней правой партией в государстве, а не союзом, единственно возможным для русских людей. Владыку петербургского руководители Союза русского народа призывали к ответу за то, что он отказался служить молебен при освящении знамён союза и высказал при этом г. Дубровину полуотрицательный взгляд на этот Союз.

За такую владычнюю «продерзость» председатель главного совета Союза в длинной статье подверг оценке святительскую деятельность митрополита Антония и предъявил ему под конец решительное требование: «или станьте на высоте вашего положения и дайте благословение русским православным людям, стоящим за веру, самодержавного царя и русский народ, призовите к этому же духовенство и не гоните его за патриотизм, или... уйдите. Иных выходов нет».

Д-р Дубровин, так. обр., в своей охранительной деятельности добрался до первосвятителя русской Церкви и ему диктует «правила поведения». Он требует от владыки немногого... только признания своей партии единственно довлеющей для служителей Церкви. На них он налагает путы своего политиканства и думает, что через то он служит Богу, Царю и родине.

Какова скромность «истинно-русских людей»! Какая запутанность в определении собственной позиции!

Ведь Царь сам «уставил» добровольно так своё самодержавие, что в манифесте 17 октября разделил власть с народом: можно ли после того истинным монархистам поборать за то, что отложено Царём как исторический пережиток?

Кроме того, – стоящий за православие д-р Дубровин обязан знать свой шесток в Церкви Божией. Ему – простому мирянину, чтущему святителей, разве пристало говорить о деятельности митрополита Антония так, как он говорит?

Тут что-нибудь одно: или в порыве раздражения г. Дубровин увлёкся и заговорил с владыкой языком «красных» лидеров, – или «Союз русского народа» притворно на своё знамя вознёс священное имя «православия». И тогда для нас партия эта – тоже революционная, только справа – своего рода «Большой кулак» в Китае...

Нельзя забывать, преступно возносить и связывать имя православия только с Союзом русского народа. Православие не меньше этого Союза любят и ценят многие конституционалисты. Во имя православных идеалов иные из них мечтают о благе для народа; во имя религии главным образом, как С. Н. Булгаков, ревнуют они о нашей народности. И самое слово – «народ» теперь партии потащили как бы в виньетку для своих программ. Это слово больше уже ничего определённого не говорит нашему сердцу. Русский Союз хочет счастья народу? Но его хотят и все честные партии – только на свой лад. Союз русского народа мыслит его только под своими формами? Но ещё пристально надо доказывать, что его понимание дела – наилучшее. Справки из истории да из современности, пожалуй, будут не в пользу Союза и просвещённым членам его, спасая знамя, придётся полеветь и удариться в растяжимое, мистическое славянофильство.

Эту особенность Союза русского народа, без сомнения, в совершенстве знает высокопреосвященнейший Антоний. И вот он отнёсся к нему, как к партии крайней правой.

Разве не правду поведал русским людям владыка наш? За что же и как смели лидеры Союза поносить первосвятителя православной русской Церкви?

Ясно, что они сомнительные выразители исконного духа русских людей, которые, любя старину, чтили ее благочестиво и смиренно.

И потому голос жизни мы не можем считать фальшивым. А этот голос гремит, что Союз русского народа – просто боевая архиконсервативная партия, правда, пользующаяся покровительством сильных мира сего, но от того идейная содержательность этой партии не усиливается ни на один лот.

Особенно же для предстоятелей церковных. Для них ведь политика важна не сама по себе, не в силу её традиционности. Для них всякая политика имеет значение настолько, насколько она помогает христианам спасаться в Боге. И потому всякая политическая партия в глазах предстоятелей церковных имеет значение условное, преходящее. И вследствие того добрые пастыри Христовой Церкви стараются быть внепартийными, благожелательно относящимися ко всем людям, христианскими способами старающимся приблизить к нам блага евангельского строя жизни.

Что же особенного, исключительно-преимуществующего с этой стороны представляет «Союз русского народа»?

Ровно ничего. Его идеалы не поднимаются над теми самыми формами жизни, которые тяготели над нами до войны с Японией. Кричать с ожесточением о Руси святой, об особенностях её быта можно, а в иных случаях и должно. Но заключать отсюда, но требовать потому самому сохранения в неприкосновенности её политически-гражданского строя, – значит быть глухим и не слышать голоса жизни, значит – покориться рутине до потери в себе всякого критицизма.

Это одно. А главное – настаивать на сохранении в неприкосновенности нашего социально-политического быта до манифеста 17 октября 1905 г., нельзя по чисто-религиозным и христианским побуждениям. Что до сих пор у нас не всё в государстве обстояло благополучно, показала несчастная война с Японией. Что наш государственный механизм был крепок и здоров, – это опровергает история революционного на Руси движения. Ведь будь у нас «всё в порядке», народ волной не двинулся бы со своих мест и не начал бы «движения»: «из ничего ничего не бывает». Это известно с самых старинных времён.

С другой стороны, если бы наша старая правительственная машина, подлинно отвечала своему назначению, если бы бы она соответствовала видам народным, – она давно бы замирила нашу родину и навела бы на Россию вожделенный мир. Но она бессильна благоволением подарить народ, при всех своих чрезвычайных полномочиях, и не в состоянии была своими только средствами даже окормить голодающих крестьян.

Явно, – наша правительственная машина нуждается в основательной чистке, а быт народный – в коренном переустройстве.

Этого не могут не сознавать первосвятители наши. И потому совесть запрещает им через край поддерживать охранителей наших. Тем более, что эти охранители из Союза до сих пор вращаются для себя в заколдованном круге. Когда они говорят об упорядочении жизни в народе, – с их языка срываются стереотипные фразы: «внушать, пресечь, запретить на основании гражданских или канонических правил».

В таком роде ещё недавно приходилось слушать доклады в VI отделе предсоборного присутствия. Автор одного доклада, член Союза русского народа, «скомпановал» длинную речь о необходимости внесения в народную среду канонических строгостей. Выходило из доклада: церковная жизнь наша расслабла. Народ распустился. Женятся на сектантках и сами уклоняются в секты; крестят детей в Православной Церкви, а воспитывают их не по-православному... Многие долго не говеют и не причащаются.

Автор заключал: надо усилить в отношении к таким людям каноническую строгость...

Надо – к этому явно наклонилось и присутстие, возглавляемое союзником владыкой-любителем обличья канонического. Но нам тоскливо и жутко от названного доклада. Чем-то деланным и сочинённым по чужим книжным руководствам отдаёт от него. Не заметно в авторе соотношения с живою жизнью, – не было в речи его чуткой отзывчивости к нуждам христианским. Забыл он про голос жизни – и написал нечто в высокой степени... непрактичное.

В самом деле, ещё наши деды говаривали: «всуе законы писать, ежели их не исполнять». Нет жизненного смысла в таких законах. Они существуют лишь для того, чтобы разные «книжники» ими пополняли свою эрудицию.

В таком положении дело обстоит в наше время с многочисленными обрядово-каноническими узаконениями Церкви. Докладчик в предсоборной комиссии плакался на ослабление канонов при заключении браков. Положим, это так. Но чего тут можно добиться строгостью?

Вы – пастырь. Вы уговариваете бедняка отца не отдавать замуж дочь в такой-то дом.

Отец вам ответит:

– Как же мне быть? У меня большая семья. Мне нечем недоимок заплатить. А сектанты обещают «помогнуть».

Что вы об этом скажете? Станете пугать бедняка канонами? А если он вам возразит:

– Да что ты меня стращаешь законом? Нет такого закона, который запрещал бы мне дочкой распоряжаться! А коли пугать будешь – и я уйду в сватову веру...

Чаще всего в таких случаях священники оказываются бессильными. Сами «помогнуть» беднякам они средств не имеют. И приходится, по указке всяких «докладчиков» – рутинёров, им лишь пугать людей и дышать против них «прещениями», которые в данном случае помочь делу православия не могут.

Или такое стечение обстоятельств. – Люди повенчались в православной церкви. У них стали рождаться дети. Их они не хотят крестить по законам нашей веры. Что тут делать? кого тут казнить? Родителей – «преслушников Церкви», – но за что?

И ясно, что при теперешной хаотичности всяких дел у нас, доклады об усилении церковной дисциплины в народе похожи на речи с просонок. Эти речи составляются, ибо их надо докладывать: бывает у любителей и такое «амплуа»! Но жизненного значения подобные речи не имеют никакого. Приходские священники отнесутся к ним так же, как заботливый кучер относится к приказу хозяина, при выезде, хорошенько взнуздывать голодную лошадь... Что рвать ей удилами бескровные губы? она и так не побежит. Не до того ей – сердешной!

Священники тем прожектёрам скажут: – конечно, мы рады святой закон применить. Только дайте нам подходящие жизненные условии для того. Вы ревнуете против смешанных браков? Дайте же нам средства не допускать этих браков по крайней мере в тех случаях, когда на них толкает невест нищета. Вы против того, чтобы дети, рождённые от венчанных по-православному родителей, воспитывались сектантами? Хорошо, – но что и как тут делать? – Вы наказываете из городов, чтобы священники учили народ не воровать, жить в согласии и мире между собой? Но что можно поделать с такими, примерно, явлениями?

Волостные старшины из Аткарского у. Саратовской губ. доносили по начальству: в районе у них страшный голод. Крестьяне местные открыто заявляют, что вследствие крайности они вынуждены будут силой брать хлеб у тех лиц, у кого он есть. И добавляют при этом: «нам всё равно, либо умереть с голоду, либо идти на дубинку».

Как... с канонической точки зрения отнестись к таким «ворам»? О чём и как им должна проповедывать Церковь? Какие речи по сему поводу будут держать «докладчики» в предсоборных комиссиях?

О, гг. канонисты! Дрогните, вспомните, что «с одного вола семь шкур не дерут». Подумайте, применение буквы к делу не всегда даёт желанный эффект. Иногда «буква» убивает дух и только раздражает людей своей невыполнимостью...

К таким же выводам влекли нас вести, получавшиеся в своё время из Нижегородской губ. Там лесничие ходатайствовали об открытии в голодающих пунктах бесплатных столовых. Ибо доносили они, иначе нет возможности предотвратить аграрные беспорядки среди голодающего населения, которое занялось порубкой казённого леса для продажи его «на хлеб».

Без сомнения, к этим и подобным явлениям Церковь равнодушно относиться не может. Она не может спокойно смотреть на развитие воровства среди её детей. Она обязана ополчаться на зло в самом его корне. А потому, проповедуя против воровства, она должна восстать и против тех общественно-экономических условий, которые воровство порождают. Эта же обязанность заставит расширить Церковь свой горизонт, – заставит её дальше не аскетику только или индивидуалистическую психологию разрабатывать в своих «Добротолюбиях», но и христианскую социологию, – те нормальные условия Церковь должна выработать, которые, как minimum, необходимы для прогресса в жизни верующих, взятых не в своей обособленности, а в своей совокупности, в своей собирательной едиинце или толпе.

Правда, непосредственной пользы для христиан может и не быть от выступления Церкви, в качестве социологической учительницы. Правительства, власть могут не обращать внимания на голос Церкви.

Пусть будет и так. Но это не служит возражением против необходимости появления христианской социологии. Теперь Церковь твердит верующим: «любите друг друга, не пьянствуйте, не крадите, будьте милосерды к нищим». Однако очень миогие христиане ненавидят ближних, пьянствуют, крадут, поступают жестоко с братьями.

Эти явления однако не разрушают непреложной правды церковной проповеди. И люди, слыша призыв Церкви к покаянию, мало-по-малу исправляются и по частям движутся к идеалу.

То же самое случится с социологическим благовестием Церкви. Сразу оно не прошибёт жестокие сердца, но мало-по-малу станет подтачивать твердыню людских предрассудков и постепенно подготовит перерождение общественной нашей жизни в согласии с волей Божией, отображённой в Евангелии.

Такому направлению жизни, конечно, ни один христианин не может не порадоваться. А раз так, с христианской точки зрения ничего и нельзя иметь против христианской социологии.

К тому же ведут нас чисто-научные соображения. В своей проповеди мы стоим теперь на почве истории в карлейлевской её обработке. Всё направляем мы к личности, как герою в жизни, и игнорируем толпу, массу людскую, среди которой живёт личность.

Между тем такой взгляд на вещи в науке считается односторонним. Там за аксиому принято, что исторический процесс складывается из взаимодействия личности и надорганической среды. Стало быть, в науке личность не почитается единственной делательницей истории. Она признаётся в своих проявлениях ограничиваемой разными условиями и, между прочим, бытом, учреждениями, человеческой средой.

А если это верно, – Церковь должна рассматривать личность не как единицу идеальную, надмирную, а как особь, связанную в своей жизни многоразличными путами. В таком же случае, нормируя личность, Церковь обязана принимать в рассчёт окружающую её среду. И её одухотворять и располагать в духе и разуме евангелия Христова. Это же и значит: для современных христиан Церковь должна начертать основные социологические законы, отвечающие духу христианства и родственным с ним научным выводам. А потом уже применять к людям «каноническую» и всякую другую строгость.

При таком положении отдельные христиане избегли бы ненужных трагедий в своей жизни. Они знали бы, куда зовёт их мать-Церковь и не бросались бы в партии, чуждые духу Церкви, только потому, что им с их чуткою совестью деваться некуда.

Это и есть тот могучий, властный голос жизни, который носится над современностью. Будем молиться и веровать, что голос этот, наконец, подхвачен будет церковными отцами нашими на следующем всероссийском соборе, и отольётся он в формы, которые равно будут милы христианам и безрелигиозным прогрессистам...

Братство церковного обновления в Петербурге для своих членов устраивало доклады людей, известных в литературе.

Так, от имени Братства однажды в зале Общества на Стремянной делал сообщение проф. А-р И. Введенский. В другой раз пришлось нам прослушать доклад г. Свенцицкого.

Личности докладчиков в научно-литературном отношении – величины несоизмеримые. Проф. Введенский – известный философ; Свенцицкий только выходит «на свою борозду». Пока он заявил себя, главным образом, страстной и настойчивой популяризацией социологических идей Вл. С. Соловьёва, но и такая работа для нашего времени положительно необходима. Мышление Вл. С. Соловьёва столь глубоко, так исправляет рутинный склад нашего богословствования, что c названной социологией теперь необходимо ознакомиться всякому религиозно-настроенному христианину. Под влиянием нашего выдающегося философа-богослова церковные деятели поймут, что их призвание – не службы «стройные» только править для народа. Не к тому оно клонится, чтобы пастырским авторитетом освящать всякие проявления существующей у нас гражданственности, а сводится и к религиозному руководительству верующими в деле устроения ими на земле христианской общественности.

Г. Свенцицкий доказывал, что не только индивидуальная, но и общественная деятельность у людей невозможна, раз у них нет веры в бессмертие души человеческой. И, если покопаться в тайниках совести нашей, у всех implicite [неявно] живёт эта вера, даже у террористов... Это частью подтверждает С. Н. Булгаков, говоря: «христианские черты, воспринятые помимо ведома и воли… от семьи, от няни, из всей духовной атмосферы, проникнутой церковными воззрениями и обычаями, просвечивают в духовном облике лучших и крупнейших деятелей русской революции»¹²⁶.

Докладывал собранию г. Свенцицкий не спеша, с весом – и в тоне его голоса слышалась непреклонность, – даже как будто проповедническая аподиктичность. Тем не менее, на доклад последовали возражения. Этими возражениями было доказано, что докладчик напрасно сливает в одну картину то, что должно быть, с тем, что есть в натуральной действительности. По теории и по идее выходит, что без веры в бессмертие души человек шагу ступить в жизни не может, – на практике же совершаются самые рискованные предприятия без всякого отношения к вере в бессмертие нашего духа.

Особенно ярко, пространно и с воодушевлением с указанной стороны критиковал докладчика один студент университета.

Оппонент установил прежде всего то положение, что он не разделяет самого склада и основного метода в доказательствах г. Свенцицкого. В этих доказательствах ему слышатся слова, слова и – бездонная мистика... Нельзя далее допустить, нельзя подтвердить фактами, будто наши революционеры бросают бомбы и верят при этом в бессмертие души своей. Нет. О такой вере в отношении к ним и речи быть не может.

Как же в таком случае понять и выяснить себе психологию террористов?

По мнению оппонента, дело может быть представлено в таком виде. Жизнь огромного большинства из нас есть сплошная глупость и пошлость. Живём мы сорок, пятьдесят лет, – и только всё глубже и глубже уходим в тину мерзкой обстановки... Вот и проявляются люди, которые говорят: «чем нам коснеть в пошлости до старости, лучше эту жизнь сократить, отдав её в жертву какому-нибудь общественному и нужному для людей движению».

Так рассуждающие люди без всякой веры в бессмертие души своей бросаются на самые рискованные предприятия: убивают министров, казнят врагов родного народа и т. д.

Мне показалось, что оппонент произвёл на слушателей заметное впечатление. И именно реализмом своим, – тем, что в словах его не было «бездонной мистики». И тем, что он утверждал факт несомненный: наши террористы ведь, правда, совершают свои разрушительные дела без тени религиозной веры в бессмертие человеческого духа.

При всём том в словах оппонента, при наружной колоритности речи, чувствовалось что-то беспомощно-пессимистическое, внутренне-неустойчивое, прямо призрачное, как мечта...

Жизнь есть – сплошная глупость, говорил он. О, как это напоминает мировоззрение Макса Штирнера – особенно со стороны практических выводов отсюда! И Макс Штирнер, предупреждая наших молодых пессимистов, писал: «отныне вопрос идёт не о том, как её истратить, как использовать её, или иначе, не о том, как восстановить в себе истинное я, но о том, как изойти, как изжить себя»¹²⁷.

Подобное настроение г. студент обнаружил в словах своих. И для него вопрос сводился лишь к тому, как прервать глупую жизнь, которую неизбежно приходится тянуть русскому интеллигенту. Но тут-то и начинается обычное сплошное недоразумение. Если из целого ряда жизненных обстоятельств некоторые, как убийство «ненавистных» министров, кажутся им – террористам – весьма разумными, значит, не вся жизнь есть «сплошная глупость». Значит, по крайней мере в ней есть просветы разумности. Иначе, какой же смысл бросаться от одной глупости к другой?

И это только – начало недоразумения в речи оппонента. Дальше из неё вытекают прямо неразрешимые с его точки зрения вопросы. Дело идёт о прекращении глупой жизни. Почему же террористические акты надобно признать одним из умнейших способов этого прекращения? Что тут умного прежде всего для самих террористов?

Им надобно «прервать» свою жизнь. И самые рискованные подвиги их с этой точки зрения есть ничто другое, как виды самоубийства¹²⁸. Но для того существует масса самых целесообразных мер. Неизлечимый пессимист может одним взмахом ножа перерезать себе горло, – может застрелиться, броситься под поезд и наверняка умереть. Цель «самоизжития» наикратчайшим образом будет достигнута...

Тогда как, пускаясь в бездну террора, люди, о которых идёт речь, действуют гадательно и с возможными злыми последствиями для себя. Хорошо, если убийце сановника удастся застрелиться. Он тогда «самоизживает» себя быстро. А если его схватят «охранники», да в пыточный каземат запрут... сколько тогда мучений переживёт он до своей смерти?

И какую оправдывающую философию подвести тогда под эту сплошную трагедию человека? То сознание, что смерть террориста полезна и необходима живым людям?

Но в таком предположении скрывается глубочайшая ирония лично для страдальцев. Если по смерти с ними ничего не будет, а наступит для них полное исчезновение, если жизнь по природе «пустая и глупая шутка», очевидно, бесполезно приносить для неё жертвы. Глупость останется глупостью, как бы мы ни страдали для борьбы с нею. И потому не последовательнее ли для неверуюищего человека не думать о мировой глупости, а жить и наслаждаться, строя своё мишурное счастье даже на страданиях ближних?

Такой вывод – не «провокация» для наших безбожников. Он логически вытекает из их мировозрения. Беспощадно этот вывод делает Макс Штирнер. И тем показывает, что наши террористы в своих поступках не разумом руководятся, не логикой, а мимолётными настроениями, – призраками.

Макс Штирнер пишет: «я отношусь к миру следующим образом: я ничего не делаю для него «ради Бога», я ничего не делаю, «ради человека»; то, что я делаю, я делаю «ради себя»¹²⁹.

Итак, вот какую философию надо построить на зоологических предпосылках, которых держатся массы террористов. Для них естественно лишь стремление жить в своё удовольствие; все другие чувства пустой призрак, которому надо не служить, а с которым необходимо бороться. И потому мечта студента о прекращении своей жизни путём выступления в ряды активных революционеров покоится не на каких-нибудь рассудочных данных, а на выдуманном для самоуспокоения призраке. Тут не может быть речи и о наслаждении от геройски-совершённого «подвига». Всякий «подвиг» предполагает в подвижнике веру в его смысл и значение для жизни. А раз, по взгляду террористов, наша жизнь есть сплошная глупость, какое же наслаждение можно испытывать от «подвижничества» для неё?

Логически рассуждая, поэтому всякий революционер-безбожник, вместе с Максом Штирнером, должен говорить так: «там, где мир становится мне на пути – а он становится мне на пути повсюду, – я поглощаю его, чтобы утолить голод моего эгоизма. Ты для меня не иное что, как моя пища, точно так же, как и я для тебя. Наши отношения друг другу суть отношения годности, пользы... Я люблю людей, потому что это мне нравится. «Заповедь любви» мне не известна»¹³⁰.

Если так трудно для террориста подобрать мотив к его самоотверженным «выступлениям», кроме настойчивого желания прервать свою жизнь самоубийством. Человек берётся за бомбу в убеждении, что его схватят и повесят. Другим он отдаёт жизнь свою, а что же себе добывает?

В бессмертие духа он не верит. Значит, из своего «подвига» для себя он ничего не приобретает. И даже сознания, что «с пользой послужил другим». Потому что кто знает, что для них полезно?... И потому такой подвиг для террориста лично бесполезен, и как такой нежелателен и не должен совершиться. Разве призраками, а не действительностью станет руководиться человек? Ну, тогда для него, как для своеобразного психопата, всё понятно и всё естественно. Так нашим террористам «понятно» геройство в различных «выступлениях», потому что они живут в области психоза и самовнушения, – полагая, что одними чисто внешними убийствами и устрашениями жизнь можно двинуть туда, куда хочется террористам. Но это именно психоз и отчаяние. И пока законы логики не потеряют своей силы над людьми, всегда надо будет ответить безрелигиозным апологетам терроризма, примерно, словами Вл. С. Соловьёва: «если смерть и тление непобедимы, если в жизни царит одна зоология и нет бессмертной духовной жизни, тогда значит закон плотской жизни, закон греха и рабства есть единственный закон в мире, тогда значит плотская жизнь есть настоящая истинная и никакой другой нет в действительности, а только в воображении и помыслах человеческих; тогда вправду есть только потоки материи, а всё остальное – пустые грёзы, а если так, то будем жить настоящей минутой, будем пить, есть и веселиться сегодня; вчерашнее всё умерло и не вернётся, а завтра мы умрём»¹³¹.

К таким суровым выводам влечёт человека безбожная наша культура. И что особенно грустно – эти выводы широким потоком проникают в простонародную среду. На них там «реагируют» своеобразно. Если жить – значит наслаждаться моментом, то для такого «счастья» все средства хороши. И вот мы читаем в газетах о страшных драмах, героями которых является прислуга. Для того, чтобы «поживиться» добром господскими, одна из прислуг утюгом размозжила голову своей барыне в первый же день по поступлении на место, когда ещё и паспорт её не был прописан в участке. Другая, получив рассчёт, уксусной эссенцией облила лицо хозяину. Третья...

Но можно ли и нужно ли заниматься описанием зверских преступлений, которые совершаются только среди прислуги людьми, потерявшими чувство стыда, религиозную веру и сознание своего нравственного долга?

Нет. В этом не представляется надобности. Это так всем очевидно. Но в таком случае пред нами всплывает грозный вопрос: как образумить людей – наших теоретиков, как показать им, что от репейника смоквы не растут? Как повлиять особенно на интеллигентную молодёжь и доказать ей, что становясь под знамя безрелигиозного прогресса, она толкает себя в пропасть логических цротиворечий и теряет право звать людей на подвиги для раскрепощения нашей родины?

Как освободить огромную часть нашего поколения от бесплодной погони за призраками?

Вл. С. Соловьёв говорит: «равнодушие к высшим метафизическим задачам может укорениться лишь на почве материализма, который по принципу и последовательно пригибает человека к земле и заглушает сознание той души, для которой одной эти задачи могут иметь значение»¹³².

Значит, рассуждая «от противного», мы должны сказать, что для протрезвления духовного следует воспитывать людей в заветах идеализма и под благотворным влиянием христианства.

Но этих результатов можно достичь, когда самые «духовные основы жизни» в школах будут исследоваться не догматическим только и схоластическим методами, а путём изысканий научных и независимо от разных обскурантных традиций; когда в нашем освещении истина Божия не станет тускнеть и терять красоту свою вследствие принижения её до разных сословных, национальных и профессиональных предрассудков, а выступит в своём божественном величии, недоступном никаким подмалёвываниям людей тупых, злонамеренных и своекорыстных. Это одно.

С другой стороны, на идеалистический склад мировоззрения нашей молодёжи может повлиять очень сильно общее признание жизненно-практических течений в христианстве явлением не только законным, но и необходимым. Пока общество у людей «религиозных» будет видеть одну «слепую покорность судьбе роковой», одно довольство религиозным обрядом и полную несогласованность с их верованиями жизни, – до тех пор оно упрямо будет держаться своего атеистического настроения и станет твердить о ненужности христианства для исторического прогресса.

Хотим мы воскресить идею религиозную в сознании даже номинальных христиан, желаем их вести вперёд под знаменем своего святого православия, мы обязаны самое это православие, вносить в жизнь, как силу деятельную, возрождающую и упорядочивающую все формы наших взаимных отношений. И не в разрезе с потребностями людей, не в ущерб их гражданско-политическим интересам, а в строгом согласии с их действительными нуждами, с их неотложными задачами жизни. Другими словами: для привлечения сочувствия в обществе к православию мы должны освободить его от той черты, которая, на взгляд многих, сближает его с буддизмом. Мы обязаны исповедать пред людьми, что не считаем гражданской, личной и общественной, жизни злом. Мы не боимся смерти, но не уклоняемся от устроения земных дел. Мы думаем, что забота о спасении верующих обязывает христиан стремиться к тому, чтобы наши общественные порядки не глушили в нас благочестивых чувств, религиозного настроения. Стало быть, с этой точки зрения, христианство изображается нами силой прогрессивной и благодетельной для всех форм человеческих отношений. Одного этого будет довольно, чтобы в значительной степени примирить современное общество с религией, с историческим христианством, в котором многие на основании, впрочем для них, несомненных фактов видят силу реакционную, способную скорее задержать наше всестороннее развитие, чем способствовать и помогать ему. Мыслящие люди поймут, что к будущему прогрессу жизни мы можем спокойнее идти под знаменем евангелия и христианской философии, чем под флагом разных террористических утопий.

А положена будет эта жёрдочка для перехода современников к христианскому мировоззрению, – тем самым положено будет начало к рассеянию того призрака, который теперь предносится массе нашей интеллигенции и по которому люди живут, не имея разумных основ в душе и руководясь в своих поступках в полном смысле призрачными настроениями.

Когда каторжнику, сосланному «в рудники» и прикованному к тачке, говорят о привольной жизни и о подвигах свободных людей, – он с тоскою смотрит на свои цепи и с отвращением думает о беспомощности своего положения. Он готов вырваться из своих цепей ценою всяких жертв. Он соглашается на побеги, рискуя самой своей жизнью. Для него или свобода, или гибель. Ничего среднего натосковавшийся ссыльный не принимает. И потому ничего он не боится, когда обдумывает план «побега» из ненавистной каторги.

Подобным образом тоскуют, порой, свободные люди в цепях жизни. Тоскуют, сознавая, как далеки они от идеала и какою серою мглой всяких предрассудков окружает их жизнь. Из этой мглы заблуждений они заботливо выбиваются, – и умирают, порываясь в царство правды и свободы, – туда, где можно работать без соседства омерзительной «тачки».

Хорошо это настроение выражено в стихотворении г. Галиной «Девятый вал». Поэтесса, мечтая о свободной и разумной жизни, которая лежит от нас впереди, и подступ к которой загорожен всякими преградами, говорит:

«Прочь с пути, камни мёртвые, серые!

Не мешайте свободной волне

Песни петь молодые и смелые

На просторе о светлой волне...

Не мешайте, обломки отжившие,

Новой силе дорогу найти,

Вы, так много отважных разбившие,

Уходите с пути!»...

Эти «камни мёртвые», эти «обломки отжившие», во множестве торчат в современной действительности и мешают людям устроиться по-Божьи. Для нас они – что кандалы для каторжников, и хотел бы иной человек подняться над пошлостью жизни, хотел бы попасть в атмосферу чистую и святую, – да кандалы мешают. Связанными себя чувствуют люди. Это отравляет им настроение и плодит среди нас «нытиков» – слабовольных и бесхарактерных, унылых и нежизнерадостных. Такие люди, по словам Ницше, «облечённые в непроницаемое уныние и желающие мелких случайностей, влекущих за собою смерть, огрызаются друг на друга»¹³³. Среди них не может быть героев, радетелей о нашей жизни. Они – завистливые и озлобленные – самые горячие отрицатели всяких радостей земных. Их мы – «плотью обложенные» – не можем признать вождями своими в жизни. Мы обязаны обходить их и вопреки «нытью» их создавать себе мировоззрение, тот строй мыслей, при котором мы почувствовали бы на себе разбитыми кандалы и себя способными делать в жизни хорошее и чистое дело.

Для христиан относительно главной цели их стремлений, их порывов к идеалу споров быть не может. Для них сбросить с себя цепи – значит очистить души свои от всего, что мешает им к Богу подходить. Тут для них – цель и весь смысл жизненного прогресса.

Хорошо и проникновенно эту мысль высказывает Беттекс: «как на земле увеличение света и теплоты возможно только с приближением к солнцу и удаление от него приносит холод и смерть, так и для человечества истинный прогресс может заключаться только в приближении к Богу. «Ближе к Богу» – другой формулы прогресса, нет»¹³⁴.

Слова Беттекса по крайней мере бесспорны для христиан. Для нас жизнь, точно, может сводиться лишь к бесконечному стремлению вперёд, – туда, «где вечный свет горит». И с этой стороны христиане – «прогрессисты» по самой своей природе. С указанной стороны для нас жить – значит постоянно развиваться, стремясь к возможному воплощению евангельского идеала на земле. Развиваться всем людям без различия, – развиваться сознательно, самодеятельно, без шаблона.

Прекрасно эту мысль выразил Вл. С. Соловьёв. Он говорит: «жизнь человека уже сама по себе и, сверху, и снизу, есть невольное участие в прогрессивном существовании человечества и целого мира; достоинство этой жизни и смысл всего мироздания требуют только, чтобы это невольное участие каждого во всём становилось вольным, всё более и более сознательным и свободным, т. е. действительно личным, – чтобы каждый всё более и более понимал и исполнял общее дело, как своё собственное»¹³⁵.

Вот какое требование современному христианину предъявляют люди глубокой мысли и чистой жизни! Христиане обязаны не просто жить, а жить для того, чтобы постоянно в себе и кругом себя проявлять правду Христову, – для того, чтобы, во исполнение заповеди Господней, быть «светом миру» (Мф. 5:14). Назначение света в жизни по отношению к нам сводится к тому, чтобы освещать предметы и показывать каждому их расположение. Очевидно, чтобы такое назначение света осуществлялось для людей, они должны его видеть сами и должны убирать все перегородки, которые мешают другим пользоваться благами света.

На основании сказанного следует, что христиане, живя по указанию Спасителя, должны прежде всего отбросить от себя всё то, что препятствует им лично осуществлять евангельскую правду в жизни. Они должны сначала же разбить те цепи жизненные, которые держат их у тачки и не дают им свободного движения, – счастья свободного и излюбленного труда.

Если эту образную речь перевести на язык конкретный и деловой, – нужно так сказать: современные христиане, стремясь к евангельскому укладу жизни, обязаны прежде всего освободиться от тех предрассудков и заблуждений, от которых страдает мир, и которые будто сажей чёрной выпачкали всю нашу действительность.

В самом деле, время наше богато чернящими его тенями. Массы у нас опять, как было недавно, бросились к материализму философскому и экономическому. И публицисты наши вновь готовы повторять слова Писарева: «мы сильно заражены наклонностью к натур-философии, к познанию... основных начал бытия, конечной цели природы и человека и прочей дребедени, которая смущает многих даже специалистов и мешает им обращаться, как следует, с микроскопом и анатомическим ножом»¹³⁶.

Именно эти самые мысли в своих статьях и брошюрах проповедуют наши экономисты-материалисты, предлагая нам забыть о небе, «оставив его ангелам и воробьям», и призывая нас верить, что, «человек есть то, что он ест», – что он самый обыкновенный потомок обезьяны, которому до «конечных причин» дела нет.

Несмотря на очевидную крайность, подобное материалистическое воззрение широко распространено ныне в громадных массах и является среди нашей «сознательной молодёжи» господствующим.

Но оно – это воззрение – есть не более, как звено в той цепи жизненной, на которую посажена у нас масса людей и которую, как ненаучную и вредную, всю надо разбить безотлагательно. «Истинный смысл науки – скажем словами г. Карышева – не таков; и сама наука, по наружной своей форме, далеко не так самоуверенна; истинная наука далека от всякой гордости, она не имеет и тени даже подобного апломба. Наука ищет и изучает, она работает и предлагает свои выводы для проверки. Вы нигде у серьёзно учёных людей, живущих для своей науки, не встретите: утверждаю, запрещаю, приказываю; – это совершенно не научные приёмы. Ньютон говорит: «нам кажется, предыдущие наблюдения дают нам право предположить»... Кеплер говорит: «я предлагаю на ваше обсуждение эти гипотезы... может быть закон таков», и т. д. В истинной науке вы встретите только подобные обороты речи, вполне скромные и вполне соответствующие тому глубокому смыслу и правоте, заключающейся в самом учении»¹³⁷.

Таковы обычаи «истинно-учёных», гениев человечества. Так скромно обращались они с выводами. А у нас мало-мальски почитавший ходячие брошюрки уже имеет смелость заключать от имени науки, что религия – один мираж, и что сущность жизни сводится к экономике. A человек, прошедший курс догматики по семинарским учебникам, порою, дерзко ополчается на всякую новую попытку подойти к правде Божией с иной стороны, потому что про эту попытку ничего «одобрительного» не сказано от начальства и она будто бы «смуту вносит» в малоразвитые головы, по старинке плутающие в трёх соснах.

Это – очевидное заблуждение, это – составное кольцо той цепи, которой мы привязаны к своим предрассудкам и от которых русским людям необходимо решительно отстать.

Итак, кто хочет руководиться в своей жизни наукой только, – тому нельзя быть до конца экономическим материалистом, как стало модным обычаем у нас теперь. Человек – не животное, которое озабочено исключительно своим плотским питанием. У человека всякого есть высшие запросы: «для чего живём мы на земле, кто и для чего сотворил все твари, всё живущее и самого человека? Что такое жизнь? Что такое смерть? Для чего всё живущее умирает? Для чего оно живёт»?¹³⁸

Одни эти вопросы никогда не дадут возможности человеку духовно заснуть. Одни они будут вечным источником в нём религиозно-мистического настроения. Только они постоянно станут влечь человека к мысли о другой надмирной жизни. При наличности их, оставаться в голове с одними научно-материалистическими ответами, значит сознательно обрекать себя на положение безнадёжного пессимиста.

Трогательно эту мысль выразил знаменитый Фламмарион у гроба своего друга Марпона: «господа, если этот гроб есть последняя цель бытия и последнее слово всего, тогда всё творение не имеет смысла, и бесконечная вселенная с её солнцами и лунами, со всеми её мирами, со всеми её надеждами менее целесообразна, чем деятельность собаки или муравья; эта последняя имела бы цель, а природа не имела бы никакой»¹³⁹.

Понятно, что, желая иметь пред собой ясную и разумную цель в жизни, мы не ограничимся «философией животных». Мы настойчиво станем стремиться к Виновнику всякого бытия в мире. И найдём Его, как показывает общечеловеческий опыт, в Боге. A отношения свои к Нему не ограничим одною мечтой, безотчётной и бесплодной, а выразим их в религии – и именно в самой совершенной из религий – в христианстве.

Таким образом, научно-критическое сознание не только не отводит людей от христианства, но наоборот приводит к нему. Это сознание говорит, что «религиозные истины» – не продукт обмана и самообмана в человеческом роде, как думал Геккель¹⁴⁰, а необходимое явление, разумное и благотворное для людей. Нужно лишь для полного блеска таких истин, чтобы они очистились от тёмных пережитков языческой старины, от самонадеянных и тупых «толкований» разных охранителей.

В язычестве люди как-то стихийно привыкают к мысли, что служение богам есть дело, отправляемое в храмах и ограниченное известными богослужебными формами. Но и там, в языческих религиях, подобное сознание – не закон, a исключение, не порядок, а беспорядок. Это удостоверяет проф. С.С. Глаголев. Он пишет: «религия в истории является в различных типах и видах. Однако, при всём различии религий в них непременно выступают идеи долга, свободы и провидения... От начала истории, насколько её знает человечество, и до последних веков религия была идеальной основой жизни в государствах»¹⁴¹.

Так было и есть в языческих религиях. Там вера в богов служит «идеальной основой» жизни в государстве. Это необходимо заметить особенно современным христианам. У нас теперь и даже в богословских кругах склонны замыкать религию в область только личной совести верующих; у нас многие рассуждают и думают, будто религия призвана спасать личность, но не общество, – и по тем только приёмам, до них же «достигоша отцы наши».

Отсюда сферу влияния религии ограничивают богослужебными собраниями верующих, их молитвенными подвигами, при которых и на которых выше запросов духа живого ставят мёртвую букву и порабощают христианина обрядовой старине в ущерб его нравственной природе. Эти радетели старины, знать не желающие запросов времени, пренебрегавшие потребностями жизни, в подтверждение своего мнения, обычно, ссылаются на слова Христовы: «царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36). Такое мнение поддерживает, между прочим, Беттекс (– стр. 31).

Итак, по этой теории, что свойственно было даже религиозному сознанию язычников, то выпадает из настроения христиан. Но, кажется, с подобным заключением, исходя из подлинно-библейского учения, согласиться совершенно невозможно. Это заключение страдает, формально-буквалистическим характером. И оно не проникает в откровение Иисусово, а извращает его.

Конечно, Царство Христово – не от мира сего. Его нельзя измерять принятыми у людей земными мерами, которые все лишь намекают на правду, – волю Господа грешно подвергать компромиссам с ограниченными и условными человеческими учреждениями. И Царство Христово предполагает в нас коренной переворот настроения для того, чтобы ему проявляться в установившихся отношениях людей «мира сего». Это так.

Но пока христиане живут в «мире сем», им необходимо считаться с жизненными, насущными задачами этого мира и стремиться к их осуществлению практическими и действительными средствами. Иначе христиане попадают в разряд безжизненных мечтателей, теряют всякую власть над современностью и «гражданами» заносятся в списки вредных «клерикалов», с мнениями которых не нужно и считаться. Ужели этого хотел от Своих учеников Христос? Неужели Он принёс евангелие только людям, готовым уйти «из мира» – отшельникам анахоретам, а не имел в виду Он и тех учеников Своих, которые спасаются в неизбежных условиях человеческого общежития, со всеми сложными их взаимными отношениями и столкновениями?

Нет, этого допустить нельзя. Христос посылал учеников Своих проповедывать евангелие не тем только людям, которые чувствовали в себе склонность к отшельнической жизни, а «всему миру», который живёт в обычных между собою отношениях. Этот «мир» Он хотел просветить светом евангельским, чтобы, живя во Христе, верующие в Него стали бы «не от мира сего», – водимые не греховными и безбожными настроениями, а духом Бога живого. Под влиянием этого Духа, насильственно не вмешиваясь в обычаи данной среды, христиане однако призваны её пересоздать и обновить до оснований. И в этом, – их великое культурное призвание в жизни. В том, чтобы землю, опороченную человеческими преступлениями, освятить подвигами любви и христианской веры, – покрыть её учреждениями, носящими на себе светлый отпечаток евангельского благовестия, и изгнать из христианской жизни варварские пережитки дикой языческой старины.

Понятно, что в таком настроении укреплённые христиане не могут своей веры в Спасителя ограничивать только единичными и разрозненными церковно-богослужебными подвигами. Не могут, потому, что таким способом они никогда не осуществят своего назначения в мире.

A назначение это огромно и прямо безмерно. О нём можно судить уже на основании тех целей, которые предлежат на земле Царству Божию. – Цели эти предуказаны были ещё в Ветхом Завете. О них именно говорил прор. Даниил, объясняя сон царю Навуходоносору. «Тебе царь было такое видение: вот, какой-то большой истукан; огромный был этот истукан... стоял пред тобою... Ты видел его, доколе камень не оторвался от горы без содействия рук, ударил в истукан... и разбил его. Тогда всё вместе раздробилось», сделалось подобно праху на летних гумнах, и ветер развеял всё; «а камень, разбивший истукан, сделался великою горою и наполнил всю землю» (Дан. 2:31–35).

Что это за «камень» видел во сне Навуходоносор и какого «истукана» разбил он?

Прор. Даниил частью разъясняет видение царя. Под истуканом, разлетевшимся в прах от удара камня, надо разуметь все могущественные языческие царства, бывшие до Христа, На них «пало» благовестие Христово, и они под влиянием евангелия растеряли до оснований свои языческие устои. Камень означает Христа (ср. Ис. 28:16), Который, положив начало Царству Своему на земле, Своему влиянию покорил «всю землю». Не тех или других людей, не те или нные стороны жизни, а «всю землю» – всё, что мы видим и осязаем.

Отсюда уже можно заключать о задачах, предлежащих христианам. Их дело, очевидно, не сводится к составлению богослужебных канонов и покаянных правил только; они обязаны «всю землю» покорить Христову благовестию, – обязаны Его дыханием оживить все виды своих отношений – личные, семейные, общественные и государственные.

С этой точки зрения, – сказать, что – не дело христиан создавать нормы социально-экономических отношений между людьми, значит преступно суживать назначение евангелия на земле; значит, говорить слова, противные не только прор. Даниилу, но и Самому Господу Спасителю.

Да. Повторяем это настойчиво, борясь с тем духовным рабством, предрассудкам, которые нас окружают, – разбивая хоть малую часть той цепи, в которую христиане многиe сами себя и добровольно заковали. Спаситель, указывая на задачи Своего Царства на земле, уподобил его «закваске, которую женщина, взявши, положила в три меры муки, доколе не вскисло всё» (Мф. 13:33).

Таково назначение христианства в мире. Оно должно проникнуть собою всё и всё пересоздать по разуму Христову. Думать иначе, значит, малодушествовать перед действительностью – значит, усиливать бодрость врагов дела Господня на земле.

А мы часто именно малодушествуем, когда то, что есть, принимаем за то, что должно быть. Что в мире христианская правда окутана мглой лжи и неправды, – это так; что в будущем миру грозит ещё более оскудение веры на земле, – это несомненно. Однако из этого факта с необходимостью не следует заключения, что христианство по тому самому и не должно проникать в мирскую, общественную жизнь. Не следует, ибо причина тут скрывается не в характере христианства, а в свойствах нашей неполной веры. Другими словами: виновато тут не христианство, а христиане. Они, подрезав крылья у своей веры, лишили её способности летать и обрекли на положение расслабленного человека, еле дышащего и еле движущегося. – Люди видят, как мы равнодушны к общечеловеческому прогрессу, слышат, какими «жалкими словами» мы при этом прикрываемся, – и заключают о полной непригодности для жизни веры нашей, о совершенной её дряхлости и серьёзно с ней не считаются.

Но этого не должно быть. И христиане-прогрессисты, освобождаясь от предрассудков научно-философских, обязаны сбросить с себя цепи также религиозного невежества и недомыслия. К этому побуждает их слово Божие, к этому влекут их запросы времени, но о том же напоминают нам мужи христианские, умудрённые знанием и постоянными размышлениями. Один из таких мужей, Вл. С. Соловьёв, говорит: «если элементарное нравственное чувство жалости, получившее свою высшую санкцию в евангелии, требует от меня накормить голодного, напоить жаждущего и согреть зябнущего, то это требование, конечно, не теряет своей силы тогда, когда эти голодные и зябнущие считаются миллионами, а не единицами. И если я один этим миллионам помочь не могу, а следовательно и не обязан, то я могу и обязан помогать им вместе с другими, моя личная обязанность переходит в собирательную – не в чужую, а в мою же собственную, более широкую обязанность, как участника в собирательном целом и его общей задаче»¹⁴².

Вл. С. Соловьёв своими словами властно выбивает нас из того предрассудка, в котором мы в массе находимся. Мы думаем, что все религиозные наши обязанности по природе требуют от нас лишь единичных подвигов и воздействия на нуждающихся христиан в их единичности. Но вот факт: нищенствуют не единицы лишь, а массы христиан. На массу же, при рутинном отношении к делу, мы не знаем органического и планомерного воздействия.

Между тем голодные массы шумят и бунтуют, требуя не милостыни, а справедливого устройства их быта. – Этот шум убеждает нас, что современные христиане обязаны сплотиться и законодательно решить великий социальный вопрос. А раз так, в свою программу «христиане-прогрессисты» социологические задачи должны принять не в качестве лишь роскоши, и как религиозную заповедь. И только тогда целесообразно они могут бороться с пороками в современном обществе. Ибо несомненно, утверждает Вл. С. Соловьёв, что преступность «хотя не рождается, но по большей части питается и поддерживается средою нищеты, чрезмерного механического труда и неизбежного в этой среде одичания, так что и самые разумные воздействия на личность отдельных преступников в общем оказываются лишь паллиативами (полумерами)»¹⁴³.

Таким образом, можно признать совершенно выяснившеюся ту мысль, что христианство призвано руководить жизнью не отдельных только личностей, но и целых масс. И противоположный взгляд можно счесть прямо пережитком старины, более не отвечающим жизни.

Но говорить так, не значит катиться по проторенной и наклонной для многих плоскости непременно в одну сторону. Радеть о судьбе экономической голодующих масс для христианина – не тоже, что вставать под знамя социализма, как принято думать. Христианство и социализм – диаметрально противоположные системы. «Противоположность между ними, – скажем словами Вл. С. Соловьёва, – лежит весьма глубоко, в нравственном отношении к самим богатым; социализм им завидует, a евангелие их жалеет, – жалеет в виду тех препятствий, которые связь с маммоном полагает для нравственного совершенствования: трудно богатым войти в Царствие Божие. Между тем социализм самое это Царствие, т. е. высшее благо и блаженство, полагает не в чём ином, как именно в богатстве, только иначе распределённом. То, что для одного есть препятствие, то для другого есть цель»...¹⁴⁴

Противоположность между христианством и социализмом, таким образом, по изображению Вл. С. Соловьёва, выходит полная. Различно они смотрят и «на корень зла». Социализм источник бедствий в человеческом роде видит в частной собственности, в личном капитале «буржуев», – для христианства общественная безнравственность состоит не в этом, а в преклонении людей пред экономикой до обоготворения её.

Отсюда и выход из бедствия христианство предполагает другой, чем социализм. Оно не рекомендует государству «экспроприировать капитал» частных лиц, но для обезврежения его указывает на меры самые действительные. Эти меры естественно вытекают из слов Христовых: «от всякаго, кому дано много, много и потребуется, а кому много вверено, с того больше взыщут» (Лк. 12:48).

По силе слов Христовых может создаться такой порядок: человек владеет громадным капиталом. Пусть он у него и остаётся. Но государство обязывает капиталиста не заставлять рабочих трудиться сверх сил, напр. по 11–12 часов в день; оно же следит, чтобы для них при фабриках, заводах и т. п. предприятиях устраивались гигиенические жилища, образцовые школы, – чтобы рабочие были обеспечены приличной заработной платой, пенсией на случай старости и инвалидности... Капитал будет совершенно обезврежен, если владельцы его принуждены будут платить в казну Государственную прогрессивный подоходный налог: да сбудется Писание (Лк. 12:48)!

Если эти и подобные справедливые условия христианское государство предпримет в ограждение труда от капитала, если с другой стороны оно гарантирует капитал от чрезмерных домогательств рабочих, – очевидно, социальный вопрос и без социализма с его безбожной подпочвой разрешится к общему благополучию людей.

Тогда слово «капитал» трудовым группам не будет внушать страха, как дифтерит – болезнь прежде страшная для детей – ныне не внушает излишних опасений, благодаря недавно изобретённой анти-дифтеритной сыворотке...

Так вот те главные кольца в цепи, которые должны рассыпаться пред «христианами-прогрессистами»: пред ними должны обнаружиться во всех разветвлениях крайности экономического материализма, теперь охватившего народные массы, но они обязаны сберечь себя и от религиозного формализма, порождающего застой в жизни и охлаждение рабочих к евангелию Христову, от рабского преклонения пред старинной и от такой же неестественной погони за всем новым, окрашенным языческой декаденщиной.

Христиане должны остаться в своих поступках именно христианами, движимыми живою евангельской силой вперёд и вперёд по пути социально-экономических улучшений, любящими добро и правду в жизни и не боящимися никакого прогресса, государственного и церковного, насколько чрез него осуществляются в жизни евангельские идеалы.

При таком настроении, христианам не страшны цепи жизненные и они их легко, подобно Сампсону, разорвут на руках своих. И тогда то откроется для них подлинный путь в царство Христовой благодати уже здесь, на земле, в условиях нашего общежития.

Наше время в печати называют «освободительным» и временем «раскрепощения» людей от всяких суеверных пережитков – бытовых, социально-политических и даже религиозных.

Если правду говорят в печати, в хорошее время мы живём. Видеть, как люди постепенно освобождаются от гнёта заблуждений, наблюдать их медленное, но неуклонное движение туда, «где вечный свет горит», – в царство истины и правды, это – высокое наслаждение для христианской души.

Но тем прискорбнее замечать, что и в данном случае дело не обходится без фальсификации. Прискорбно, что к святому делу «раскрепощения» современные писатели подбавляют суррогатов, вследствие чего немощные люди не только не «раскрепощаются» от заблуждений, но еще больше закрепощаются ими.

Любопытно проследить, каким методом производится эта фальсификация научных истин, – как под видом бесспорных выводов на головы доверчивых читателей сыплются самые настоящее предрассудки, ложащиеся чёрной тенью на всю нашу культуру.

По внешности, с показной стороны тут всё обстоит благополучно. Даже благородством покрыто. И любовью только к одной заветной правде. Конечно, и слог авторов в таких случаях отдаёт какою-то священной важностью и приподнятостью. – Это обстоятельство подкупает простодушную массу и заставляет её нарасхват раскупать брошюры, в которых обещаются самые несомненные открытия во имя науки, ради любви к человеку.

Сказанное достаточно подтвердить одной брошюрой, которая поражает сенсационностью своего заглавия: «Моисей, или Дарвин?» Так озаглавлена брошюра проф. Арнольда Дореля.

Написана брошюра, по-видимому, в тоне спокойном и беспристрастном, – что называется – sine ira el studio [пер. с лат. «без гнева и пристрастия"]. Автор в предисловии замечает: «дни обмана и заблуждений – сочтены; заблуждения, державшиеся веками, погибнут в борьбе с истиной. И если теперь существует ещё целая армия эгоистов, которые сами уже познали истину, а народ оставляют в прежнем невежестве, – то наказание за это преступление не заставит себя долго ждать. Горе тем, кто обманывает народ! Ни одно заблуждение не должно быть терпимо в Церкви и школе».

Не правда ли, проф. Дорель заманчиво пишет! И обольстительно для малоопытного читателя. Ещё бы: он так благородно восстаёт против всяких обманов; разумеется, сам он даст в своей брошюре одну только истину, чистую научную правду...

Но – лжив всякий человек. И даже «профессорам» не надо верить на слово. Необходимо тщательно испытывать силу того, о чём они говорят. Иначе, можно суррогат истины счесть за чистую правду; научный предрассудок принять за подлинно-научный вывод из «бесспорных и строго проверенных данных».

Особенно такою осторожностью русские читатели должны вооружиться теперь, когда на нас будто из рога изобилия сыплются переводы всяких Дорелей, – где, на ряду со словами здравого смысла, вплетается клевета на религию и на самую точную науку.

В самом деле, можно ли от имени науки говорить так, как пишет проф. Дорель в упомянутой брошюре? Он заявил, что «ни одно заблуждение не должно быть терпимо» на свете.

Прекрасно. От заблуждений гибнут люди. Всякие заблуждения для нас, что яд для организма. Но как следует назвать, то, что Дорель утверждает на 4-й стр. своей брошюры? Там он говорит: «учение о происхождении видов знаменует собою не только переворот в естественной науке, но и переворот в истории человеческой культуры в самом широком смысле этого слова. И это вполне понятно, ибо научный ответ на вопрос о том, откуда мы ведём своё происхождение, является, вместе с тем, отрицанием религиозных догматов».

На приведённых словах проф. Дореля необходимо сосредоточиться пристальней. Они характерны. В них – ключ к разгадке того, как от имени науки фабрикуются широко распространённые в обществе предрассудки.

Что учение о происхождении видов совершило переворот в естествознании, с этим спорить нельзя. Это так. Но «научный ответ» на вопрос о нашем происхождении каким образом разрушает «религиозные догматы?»

И о каких догматах говорит проф. Дорель?

Дело, по-видимому, разъясняет сам профессор на стр. 8-й своей брошюры. Здесь он говорит: «естественно-научное» объяснение мировой эволюции противоположно библейскому шестодневу. По науке речь может идти лишь «о постепенном, медленном развитии мира, – о вечном и никогда непрекращающемся развитии всего живого, исключительно под действием обыкновенных сил природы. Благодаря трудам Дарвина, это учение стало неоспоримой научной истиной».

Итак, вот какое «сообщение» от имени «точной» науки проф. Дорель посылает широкой публике. Пo смыслу этого «сообщения» выходит, что в «науке» за догму принята теория происхождения мира из самого себя. Стало быть, в науке будто бы до конца устранена мысль о Боге, творящем мировое первоначало. И честь этого «открытия» проф. Дорель приписывает знаменитому Дарвину.

Понятно, какой переполох такое «сообщение» должно произвести в рядах простых читателей. К науке у нас, да и везде, относятся с заслуженным ею уважением. Пред наукой склоняются теперь все самые священные знамёна.

Ясно, что злоупотреблять именем науки преступно для всяких целей. Особенно профессорам, которые, как Дорель, на словах поборают за чистую истину.

Однако, действительность показывает другое. Под флагом науки у нас в широкую публику протаскивают самые антинаучные выводы. Вот взять хоть бы Дореля. Он пишет, что, благодаря трудам Дарвина при объяснении мировой эволюции, оставлена всякая мысль о Боге, как Творце мира.

А правду ли говорит Дорель? Верно ли он ссылается даже на Дарвина в обоснование своего атеизма?

Нет. Он «учёно» клевещет на знаменитого натуралиста. Дарвин в конце своей книги о «Происхождении видов» пишет: «многие выдающиеся учёные вполне удовлетворены воззрением, что каждый вид был создан независимо. Мой ум находит более согласным с теми законами, которые Создатель наложил на явления материальной природы, – что образование и исчезновение... населений управляется... вторичными причинами»...¹⁴⁵

А в самом конце, в последних строках той же книги Дарвин говорит: «есть величие в воззрении, по которому жизнь, с её различными проявлениями, Творец первоначально вдохнул в одну, или ограниченное число форм»...

Так говорил Дарвин – родоначальник новейшего натурализма. Как видим, мысли о Создателе в своей книге он не выкидывает за борт, как ненужного балласта. И, следовательно, Дорель, прикрывая свой атеизм научным авторитетом Дарвина, в данном случае поступает вероломно. Он вводит в обман читателей. К нему, таким образом, прежде всего необходимо предъявить обвинение в том, что своею брошюрой он не раскрепощает людей, а закрепощает их в цепи предрассудков.

Именно закрепощает... Потому что какая же это наука, которая не замалчивает лишь, а прямо замазывает основной вопрос нашей жизни: откуда мир? Если он произошёл сам из себя, то, значит, он вечен и всемогущ, – он то же, что Бог. И тогда спор у нас может быть лишь о словах. А если под первоосновой жизни Дорель разумеет сумму обыкновенных физико-механических законов, то откуда в мире могла взяться удивительная разумность и целесообразность?..

В следствии не может быть больше того, что дано в причине. И стало быть, грубый материализм не должен претендовать на научность даже в элементарной форме. Поэтому им не надо обольщать простодушных читателей, как высшею мудростью и требованием истинной науки. Материализм и позитизм безответны, когда вопрос идёт о происхождении жизни во вселенной.

В самом деле, как произошла жизнь на земле? спросим мы проф. Дореля. Она самопроизвольно зародилась? Но – говорит г. Карышев – «все опыты самопроизвольного зарождения показали отрицательные результаты. Тысячи учёных, в числе которых можно назвать самые высокие умы, как Либих, Клод-Бернар, даже сам доктор Биша, требовали признания жизненной силы в живых организмах. Жизнь могла проявиться только через особый акт творчества, совершённый волей Всевышнего Разума»¹⁴⁶.

Вот к каким выводам влекут нас представители подлинной науки, как Либих, Клод-Бернар и др. Эти выводы не подрывают основ религиозных догматов, по которым мы веруем, что жизнь дана нам Творцом. Напротив, они отводят нас от безбожия, которому научает в своей брошюре проф. Дорель. Таким образом, дело подобных профессоров не есть служение науке и не является оно продолжением гениальных трудов. Дарвин не был бы Дарвином, если бы он стал делать заключения о происхождении мира, подобные заключению Дореля и его товарищей. В опыте ещё ни одному натуралисту не удалось получить наблюдения, что Бога нет и что разумно сознательную жизнь человека можно произвести из обыкновенных сил механической природы.

Мало того: опытом ещё не возведена в закон и самая теория Дарвина о происхождении видов. По этой теории человека производят от обезьяны, а всё – из протоплазмы. Но – замечает Катрфаж – «эмбриогения вместе с анатомией и морфологией указывают, насколько ошибаются люди, проповедующие, согласно учению Дарвина, происхождение человека от обезьяны»¹⁴⁷.

«Фактически – добавим к сказанному словами Вирхова – таких переходов от человека к обезьяне не существует: а между тем в настоящее время должны были бы существовать представители подобных форм, если они только имели место в развитии человека».

Ясно поэтому, что и самая теория дарвиновская о происхождении видов является научно ещё не обоснованной. И среди учёных можно назвать массу самых громких имён, для которых вопрос о происхождении видов разрешается не по дарвиновски. Эти учёные опираются на тот факт, что многие растения в течение нескольких геологических периодов остаются неизменными; что палеонтология не знает переходных типов животных. А потому проф. С.С. Глаголев в окончательном результате так отзывается о дарвинизме: он имеет «важное методологическое и мнемоническое значение, но содержит в себе много недостатков; фактические основы его порою оказывались неверными, а обобщения неправильными»¹⁴⁸.

Если так, то проф. Дорель поступает более, чем смело, когда под видом научной истины внушает своим читателям безбожие, основанное на самых бездоказательных предпосылках. Делая то, что он делает, профессор не раскрепощает людей, а толкает их в цепи духовного рабства. И без того интеллигенция наша до сих пор находится, особенно в отношении вопросов религиозных, в «отроческом возрасте», как замечает проф. С.Н. Булгаков. Она падка на противорелигиозные выводы, потому что не знает всего смысла религиозной правды¹⁴⁹. Тем преступнее, стало быть, обольщать её новыми безбожными предположениями...

Вопрос, необъятный по содержанию, – вопрос, допускающий самые противоречивые ответы, – вопрос не выясненный – и тем не менее назревший в сознании общественном, безотлагательный: таков вопрос об отношении Церкви к современной жизни.

Вопрос этот лицами богословствующими решается различно в зависимости от их умственно-религиозного настроения. Одни христиане, основываясь на словах Спасителя: «Царство Мое не от мира сего» (Ин. 18:36), даже усердия не имеют заниматься вопросами современности. Всё своё внимание, весь досуг свой они посвящают размышлению над вечными вопросами, относящимися к спасению их от греха, – и полагают, что благополучие жизненное при этом условии придёт к нам само собой...

Другие христиане держатся прямо противоположного настроения. Эти особенно напирают на то, что мы – не ангелы бесплотные. Мы телами обложены. Нужда ходит следом за нами и угнетает многих до уныния, до потери самообладания над собой. В таком смысле понимаемая, нужда представляется многим уже не «вещью средней и безразличной», а прямо пороком, стихийным бедствием, с которым бороться нужно. Эта нужда слабых людей будто цепью приковывает к земле и мешает им нравственно развиваться и совершенствоваться.

С подобной нуждой, облегающей нас в жизни, христиане указанного направления считают своею обязанностью бороться, – не пассивно только противодействовать ей, а именно бороться, организованно устранять её. С этой целью ныне появляются у нас целые общества, как недавно в С.-Петербурге «Кружок ревнителей христианства». Члены кружка, по-видимому, искренно преданы были евангелию – и в то же время они настроены были боевым образом. Они говорили в своём «Воззвании»: «братья-христиане! Посмотрите, сколько лжи и грубого глумления над народом! Неужели в такую трудную минуту для всего русского народа не должен раздаться правдивый голос христиан в защиту своих братьев, неужели мы будем спать, подобно пастырям нашим? Нет больше не хватает духу молчать! Братья-христиане, мы все должны выйти на арену деятельности и заявить протест диким силам. Посмотрите, сколько уже партий вышло на борьбу с... неправдой, мы же продолжаем все спать?! Конец же этому позорному молчанию, пойдём же и мы, братья-христиане, на борьбу со злом»¹⁵⁰.

Из приведённых слов «Воззвания» явствует, что члены «кружка ревнителей христианства» настроены были на самый нервный лад. Подобно пороховому погребу, они ждали только искры, чтобы загореться пламенной жаждой стоять за коренные реформы в нашей жизни, нанисанные на знамени всего нашего «освободительного движения». Они не без угроз требовали, «чтобы в стране христианской была полная политическая свобода, неприкосновенность личности, жилища и свободное вероисповедание всех религий»¹⁵¹.

Так: исходя из своих христианских предпосылок, люди впали в самое реформационное настроение. Для общего счастья они не побоялись бы, вероятно, и голов сложить на баррикадах...

Характерной чертой для этих людей служит сознание, что христианство прямо будто бы обязывает всех нас биться против господствующего у нас жизненного режима.

Подобным образом, во имя Христа и Церкви, люди охранительного направления возвышают свои голоса в защиту существующего государственного строя. И не только – голоса. Слышно, по разным местам «охранители» организовали свои «боевые» дружины. С револьверами и кинжалами в руках они идут на «бунтовщиков», спасая от гибели наши общественные и социальные учреждения. Этим людям кажется, что с падением в России исторически сложившегося уклада жизни ослабнет самое православие. Свою веру, благосостояние Церкви Божией они поставляют, таким образом, в тесную и органическую зависимость от политических форм, уже окрепших на Руси. Эти мысли широким потоком проводят в народное сознание даже лица монашествующие. Так, в последнее время у нас Почаевская Лавра стала положительно духовно-боевым центром «охранительного направления» для огромной полосы России.

И вот создалось положение: с одной стороны, многие христиане не хотят «вмешиваться» в политическую жизнь страны, – и находятся явно «не у дел» общественных; другие, во имя Бога и Церкви, влекут нас под знамёна партий, – и то зовут нас духовно слиться с реформаторами, то умоляют стоять за святую старину и дедовский уклад жизни.

При таких обстоятельствах, христиане непременно обязаны до подробностей разработать себе вопрос об отношении Церкви к современной жизни. Надобно нам расстаться со своей привычкой жить, как живётся, «по принятому», «по старинке», «по дедовским обычаям». Нa всё надо навести лучи разумного сознания; ко всему необходимо установить самое продуманное критическое отношение. Иначе, в водовороте житейском масса христианская в полном смысле будет «шарахаться» из стороны в сторону, не зная куда ей голову склонить.

Свою речь по данному вопросу мы начнём с изучения того, что есть, – с обследования тех форм, в какие уже отлилось отношение Церкви к современной жизни. Едва ли мы ошибёмся, если это отношение определим, как постепенное взаимное их расхождение. Это расхождение иным наблюдателям жизни кажется стихийным и неудержимым. Так именно представлял себе дело журнал «Современность». В нём говорилось: «про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от неё всё дальше и дальше, что бы там не говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались»¹⁵².

Слова из названного журнала тем правдивей, что их подтверждают люди самые консервативные, в «благонамеренности» которых нельзя сомневаться. В докладной записке министру народного просвещения, написанной в 1858 г., M.H. Катков также писал: «нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к интересам религии... Вот почему в литературе нашей замечается совершенное отсутствие религиозного направления»¹⁵³.

Факт, отмеченный «Современностью» и M.Н. Катковым, едва ли кем-нибудь может быть оспариваем. Образованная часть нашего общества в массе, в самом деле, далеко держится от Церкви и от религии. Это легко наблюсти всякому своими глазами. Это – вне сомнения. Наши интеллигенты в огромной части теперь лишь наружно и изредка поддерживают связь с церковностью. Превосходно это показано в разных местах сочинений гр. Л. Толстого.

Но вот что особенно печально: явление, о котором мы говорим, по-видимому, давно уже стало общим на Западе Европы. Оно и к нам-то перешло, несомненно, оттуда. Там, по свидетельству проф. Леруа-Больё, «крайняя демократия, люди, выдающие себя за поборников самого чистого демократического учения, стремятся навсегда изгнать Церковь и христианство из жизни, повторяя с высокомерным упорством, что всякое примирение между христианским преданием и демократией – химера»¹⁵⁴.

По-видимому, дела церковные лучше обстоят в простонародной среде, – там, где образование не проскользнуло ещё и по поверхности жизни. Но и тут многое хорошо лишь по видимости. Обряды церковные народ наш в массе блюдёт, но в массе же он погружён в глубочайшее религиозное невежество, – в суеверия самые беспросветные. Народная жизнь катится как-то рядом с церковной жизнью. Люди на шее носят крест, – и не стыдятся с ним пьянствовать и блудить; люди за грех почитают даже прикоснуться к молоку в среду, – и не страшатся в тоже время ругаться скверными словами или напиваться водки до одурения. Люди, урезонивая друг друга Богом, не боятся гроши красть, и это даже за порок не считают, когда, попав в сборщики на храм, из «доброхотных подаяний» тянут себе в карман, сколько рука возьмёт...

Грустную картину представляет теперешняя народная жизнь со стороны своего «религиозного благоговеинства». Но ныне она засмердела ещё от безбожия, которое широкой волной вливается в души народные чрез копеечную литературу. Посмотрите, чего только нет в этой литературе! И открытое глумление над религиозной верой и издевательство над христианскими заповедями. Чтобы подтвердить слова наши, довольно вспомнить о маленькой двухкопеечной брошюрке «Новая нагорная проповедь»¹⁵⁵.

Нельзя успокоивать себя тем предположением, что подобные брошюры не доходят до совести народной. Они падают на неё, как капли яда в организм, и заражают мировоззрение народное, – безбожным делают его. В жизни встречаются уже типы безбожников из народа. И один из таких типов художественно изобразил М.О. Меньшиков. Тип этот – из молокан, из тех сектантов, об увещании которых по заведённому шаблону заботятся ревнители нашей миссии, думая «пронять» сектантов и новой формации старыми «жалкими словами».

Но жизнь сложнее, чем о ней мы думаем, да и нельзя в ней двигаться только проторенными путями. Надобно нам к новым явлениям подступать с новыми приёмами и воздействовать на них не в зависимости от «выучки» своей, а приспособительно к запросам жизни.

В самом деле, как с традиционной манерой заговорить с такими молоканами, которые далеко ушли не только от Православной Церкви, но и от самого христианства, – от основ всякой религии. А таков именно молоканин, в изображении M.О. Меньшикова. Он – ещё молодой человек. Беседуя с нашим писателем, он «заявил, что евангелие – фанатизм. Оно точно: Христос был идеальный человек, но современный прогресс технической индустрии ушёл далеко. Если поступать так, как учил Христос, получится животное состояние.

– Как так?

– Да так-с. Живите, как птицы небесные, что ни сеют, ни жнут. Разве это мыслимо?

– Однако, апостолы и мученики жили же. И даже шли на смерть за Христа.

Молоканин рассмеялся.

– Фанатизм, что вы хотите!

Я полюбопытствовал, замечает г. Меньшиков, узнать, верит ли он вообще в Бога, в бессмертие души, в ангелов.

– Предрассудки-с, хе-хе. Кто же в это настояще верит. Так, одна элегия. Жизнь человека – борьба... Есть ли Бог, нет ли, я, видите ли, не учен, чтобы об этом думать. А вот безобразия разные на свете – это точно есть, и все оттого, что мужика во тьме держат»¹⁵⁶.

Приведённые слова молоканина до крайности характерны. Человек «настояще» не учен. Потому в вопросе о Боге и о Его религии «доподлинно» он ничего не знает. Однако о жизненных «безобразиях разных» понимает до тонкости. Всю «эту социологию» видит «до подноготной» и знает, где корень бед – в том, «что мужика во тьме держат».

Спросите молоканина: – кто же держит?

Он без запинки выпалит: правительство, духовенство, бюрократия...

Молоканину поверят. Теперь масса народная на этих «шалнерах» движется. Поверят – и ещё дальше отшатнутся от духовенства, от Церкви и от религии.

Так, в наше время «расхождение» наблюдается не между только интеллигенцией и Церковью, а между Церковью и народом вообще, – народом, потерявшим под напором новых веяний свою исконную устойчивость и самобытность, – народом, ныне мятущимся и бродячим.

Является вопрос: как же русский народ – «богоносец», исконно любивший Православную Церковь, мог попасть в такую колею, по которой он, постепенно идя, расходится с православно-церковным мировоззрением?

Причины тут двоякого рода – внешние и внутренние. Внешние коренятся в условиях умственного развития народа нашего, – в характере того «просвещения», которое стихийно надвигается на Русь прежде «святую»; внутренние причины скрываются в самой церковной жизни нашей, в направлении правящих церковных сфер.

Разобраться в тех и других причинах усиливающегося расхождения между Церковью и народом в высокой степени любопытно. Разобраться в этих причинах – значит правильно определить характер нашей церковно-общественной болезни и наметить возможный способ её излечения. Потому мы обязаны говорить по данному вопросу искренно и со всею откровенностью.

Теперь уже окончательно выяснилось и сомнению не подлежит, что коренное несчастие народа нашего состоит в его умственной недозрелости и неспособности сознательно относиться к новым явлениям жизни. Слишком долго держали народ наш в положении «ведомого», обязанного слушаться «начальства» и не рассуждать. И вот воспитали в народе черту, – излишнюю доверчивость к чужому авторитету, особенно книжному. Народ в простоте думает, что в книжках говорят, «только то, что нужно», «чему следует верить». Лишь со временем народ поймёт, что это – не так и что свидетельством собственной совести пренебрегать нельзя ни при каких обстоятельствах.

Пока же у нас будет длиться «переходное время», в жизни не мало встретится типов, подобных меньшиковскому молоканину – людей полусознательных, только моды ради безбожных. Эти типы о религии обязательно станут судить по указке своих учителей, в свою очередь порабощённых идеями французских энциклопедистов. И недостатки у них будут те же, старые, шаблонные. Вот как изображает их проф. Леруа-Больё: «у энциклопедистов – этих блестящих писателей, так искренно захваченных тогда новой идеей прогресса человеческого рода, не хватало одной важной вещи: понимания религии и религиозного чувства. Они не понимали ни христианства, ни религиозной веры; они не признавали за ней ни нравственной ценности, ни общественной важности. Для них религия, начиная с христианства, была прежде всего делом политики, делом царей и духовенства. Внушённые народам догматы имели целью держать их в повиновении и в рабстве. Цари и священники, поучаюшие, этим порабощающим догматам, изобретшие их и формулировавшие, не более, как обманщики. Это – взгляды всех философов XVIII века, начиная с Вольтэра... Этот детский и устарелый взгляд, именно потому, что он прост и даже слишком прост, из философии XVIII века проник в народные слои и распространился в них»¹⁵⁷.

Без сомнения, под влиянием таких взглядов на религию, долетевших до нашей деревни в форме глухого и неразборчивого эхо, сделался безбожным меньшиковский молоканин. Да и откуда из других источников почерпают атеистические суждения наши дворники, швейцары, солдаты и все «трудящиеся товарищи»? Вычитав из брошюрок о религии «одно дурное», они вслед за своими вождями начинают повторять, что «религия – это лишь умственные цепи, выкованные умышленно для покорения народа. Лучшее, единственное средство освободить народы, умы и совести, это разбить эти цепи, т. е. подавить религию и заглушить религиозное сознание»¹⁵⁸.

Так, из грошевой популярно-переводной литературы проникают в народное сознание мысли, враждебные религии и Церкви. И здесь лежит одна из главных причин расхождения народных масс с Церковью.

Другая причина этого расхождения коренится в усвоенном нашими массами взгляде на положение Церкви, которое было при французской великой революции. Это положение они целиком приписывают современной Православной Церкви, вследствие чего враждебно относятся к ней.

Положение католической Церкви во Франции в эпоху революции было своеобразное. Тогда Церковь представляла из себя «государственное учреждение, связанное со всеми монархическими и аристократическими учреждениями того времени»¹⁵⁹.

По этому поводу проф. Леруа-Больё замечает, что такое положение Церкви в государстве «заставило большинство новаторов смотреть на неё, как на основу, как на оплот старого режима».

Со «старым режимом» во Франции при королях органически спаяно было положение церковного клира. «Клир, говорит Леруа-Больё, составлял тогда из себя сословие первое в государстве. Он не мог равнодушно относиться к ниспровержению прежнего порядка, так как этим ниспровержением потрясалось всё его материальное и нравственное положение, так как, не довольствуясь захватом церковных имуществ, революция старалась навязать ему гражданское устройство клира».

Так вот каким путём исторически нарождались вражда и недоверие в народе к католической Церкви! Отголоски этой вражды слышатся во всех рассуждениях о Церкви, которые можно находить в брошюрках, во множестве распространяемых среди наших соотечественников. Нечего удивляться после того, если от рабочих мы слышим ныне отзывы о религии, как о «благословенном невежестве»; а на духовенство у нас многие начинают смотреть глазами Лафарга, т. е. как на сословие, «которое ставит себе задачей одурачивать рабочих»¹⁶⁰.

Но это ещё не всё. Была ещё одна очень важная причина, вследствие которой на Западе образованные люди не тяготели к Церкви. По этой причине Церковь считали покровительницей духовного мрака и невежества, – гасительницей научного просвещения. И, действительно, за католической Церковью был грех, когда в порыве священного усердия она гнала, как еретиков, гениальных учёных и мыслителей. Этот-то грех и дал право Лафаргу сказать, что «невежественная Церковь предавала анафеме естественные науки, эту «выдумку диавола» и сжигала на кострах учёных, этих колдунов, этих слуг диавола»¹⁶¹.

Если мы подумаем о том благоговейном уважении, которым на Западе окружают науку, нам понятным станет там чувство вражды к религии – гасительнице этой науки. Прискорбно, что это чувство пробралось разными путями к нам и в сердцах многих русских людей свило себе прочное гнёздышко. – Но тому способствовали и особые внутренние причины, благоприятствовавшие у нас расхождению Церкви и современной жизни.

Сказанное впрочем понятно само собой: если бы в русской жизни не было своих достаточных причин, чужеземная вражда к католической Церкви не оставила бы у нас никакого осадка. А то она привилась среди нас и дала сильный росток, – росток широколиственный и разнообразный. У нас и безбожие развито среди всех слоёв населения, и равнодушная холодность к Церкви и расколосектантство охватило собою довольно большое число русских людей.

Чем объясняются эти явления?

Да тем, что, вопреки св. Киприану карфагенскому, многие у нас не сознают себя детьми матери-Церкви. Жизнь Церкви кажется им чужой и далёкой. Церковь мало следит за текущими волнениями верующих. Она редко и вскользь лишь считается с умственно-религиозными течениями в обществе; она слабо ценит социологические запросы времени. Она смотрит на попытки широких реформ в жизни подозрительно и лишь под напором общественного мнения соглашается признать за истину то, без чего не хотят жить люди. Так было в истории освобождения крестьян от рабской зависимости помещикам; то же происходит теперь по вопросу введения в России представительных учреждений...

Смотрят на это люди со сторопы и привыкают думать, что задачи Церкви другие, чем у общества; наша жизнь будто бы никогда не делается предметом серьёзных попечений для церковных руководителей. Церковь, например, ныне хлопотливо заботится о введении в свою жизнь древне-канонических и святоотеческих порядков; общество же наше судорожно стремится порвать связь со «старинными учреждениями» и всё живёт мечтой о будущем – новом и ещё неизведанном. На этом пути Церковь и общество расходятся в своих помышлениях, – расходятся до взаимного непонимания и осуждения.

Для общества мало понятно, почему через внесение в жизнь чисто внешних канонических форм загорится над нами заря внутренней духовно-благодатной жизни; не постигает оно и того, почему Церковь в лице очень многих своих иерархов не только подозрительно, а и прямо враждебно относится к попытке нашей «освободиться» от обветшалых форм гражданской жизни. Что для Церкви эти формы? Разве Спаситель какой-нибудь гражданский строй объявил на веки для нас священным? Разве Он узаконил такое распределение земли для христиан, при котором народные массы обязаны были бы довольствоваться клочками, а господа владели бы огромными поместьями?

Голос совести говорит христианину совсем о другом, а по поводу «политиканства» иных из наших иерархов он подсказывает, что эти иерархи пошли по дороге католических архиереев времён французской революции. Связали они себя мёртвой петлёй с режимом; не уверены они в своих доблестях, а потому в будущем страшатся не столько за Церковь, которой «врата ада не одолеют» (Мф. 16:18), сколько за свои суетные прерогативы, которые христианский пастырь обязан в умёт вменять...

И грустно делается на душе, когда слышишь в обществе такие разговоры. Стыдно тогда бывает за умственную недозрелость нашу, вследствие которой мы слабо различаем Божье от человеческого, – и горой стоим за то, что условно, временно и не имеет никаких прав на вечное существование.

С этой бы точки зрения христианам, по нашему мнению, относиться надо к политическому развитию народов. Тут нам лишь о том заботиться нужно, чтобы, строя и перестраивая свои гражданские учреждения, люди о Боге не забыли, не обошли бы пренебрежительно законов евангельских и святоотеческих. А на каких формах жизни они остановятся, это от них будет зависить.

И раз мы остановились бы на таком «умозрении», – если бы Церковь не простиралась со своими «прещениями» туда, куда не унолномочил её Господь, коль скоро бы она беспристрастно и благожелательно отнеслась к политически-социальному развитию народов, – к ней самые «независимые» и «безрелигиозные» люди из общества стали бы питать мирные чувства. Тогда бы Церковь скорее могла надеяться оплодотворить своим благодатным дыханием нашу жизнь. Тогда бы её голос послужил действительным коррективом смелым реформационным попыткам, – и мы видели бы согласие там, где теперь усиливается «расхождение» между людьми.

Но возможно ли для Церкви надеяться на соглашение с современной жизнью? Мыслимо ли между ними примирение и взаимная поддержка?

Было время, когда этих вопросов и существовать не могло. Тогда отношение русского народа к Православной Церкви писателями-славянофилами изображалось элегически-трогательными чертами. Тогда утверждалось, что русский человек «настояще» жить не может без Православной Церкви. О ней и теперь без волнения не могут говорить люди, искренно преданные православной старине, глубоко вникающие в душу русского народа. «То ли дело Церковь Божия! – читаем мы в «Московском Сборнике». Она сама за себя говорит; она живое, всенародное учреждение. В ней одной и живому, и умершему отрадно. В ней одной всем легко, свободно, в ней душа всяческая, от мала до велика, веселится и радуется, и празднует от тяжкой страды; в ней и белому и серому человеку, и богатому и бедному одно место... Всем в ней приют и молитва с утешением, и то учение, которое дороже всего русскому человеку»¹⁶².

Недаром, – прибавляют люди, настроенные подобным образом, – даже безбожный Бакунин, живя в Лондоне, запел под Крещение Господне тропарь праздника...

Так нашими славянофильствующими писателями правовославие на вечное время определялось и определяется, как родная стихия для русского человека, как истинная духовная мать наша.

Но – проходит «то время времячко», время золотое, время героических надежд и веры чисто чудесной во всякие мистические формулы! Современность, прозаическая, деловая, жестокая и беспощадная, готова разбить святую мечту славянофилов. Она рядом голых фактов как будто силится убедить нас, что народ русский уже в огромных массах порвал кровную свою связь с православными преданиями – и ничего... живёт себе.

Разумеется, мы не будем говорить здесь об интеллигентах наших и даже из русских «боляр», которые по книгам «показываются» православными, а на деле ведут жизнь, неимеющую ничего общего с Церковью. Эти люди даже стыдом для себя почитают быть «всерьёз» верующими. Они полагают, что веровать неприлично людям образованным. Превосходно о них говорил А.С. Хомяков: «я был воспитан в благочестивой семье и никогда не стыдился строгого соблюдения обрядов Церкви; это навлекало на меня то название лицемера, то подозрение в тайной приверженности к латинской Церкви; в то время никто не допускал возможности соединения православных убеждений с просвещением»¹⁶³.

Как сильно и проникновенно писал некогда А.С. Хомяков! Он словно наше время охарактеризовал словами своими. Ведь и теперь в широких кругах интеллигентных религиозную веру считают несовместимой с наукой; а о Церкви даже богословы наши думают, что она «всегда будет в несчастном положении прислужницы властей» и что она «фатально отрезала себе возможность активного содействия мировому, общчеловеческому освободительному движению»¹⁶⁴.

Так дело православия обстоит в культурных и образованных слоях наших. А в народе... чего стоит там движение, поднятое штундой? На юге России есть русские селения, сплошь наполненные сектантами, непримиримыми врагами православия. Они веруют во Христа, но – по-своему, не по-православному. И земля их не поглощает. И живут они как будто покойно, а с внешней стороны даже благоустроенней православных.

Факты эти разрушают иллюзию славянофилов насчёт органического сродства между душой русской и православием.

Нам, впрочем, могут возразить нынешние славянофилы особенно не-славянского происхождения, что на юге русские «онемечились», и потому они сравнительно легко порывают связи с родным православием. В центре Руси – вот там другие дела!..

Допустим, что на юге России люди слишком хватили того, что называют «штундовой заразой». Но как понять со славянофильской точки зрения массовые уклонения православных в сектантство в центральных великорусских губерниях? Мы лично в своё время наблюдали эти уклонения в Тамбовской губернии; мы внимательно присматривались к психологии «отщепенцев», – и, право же, никогда не имели случая убеждаться в верности славянофильской мистики. Нам всегда казалось, что и стояние людей в православии и отпадение от него происходило по определённым законам, коренившимся в условиях быта данной местности. Эти условия оказывались не поддающимися никаким отвлечённым теориям и были единственными причинами уклонения людей в ту или другую веру.

Если обобщить названные причины, то придётся сказать, что народ наш потому в массе уходит в секты, что православие, какое у нас есть, часто не удовлетворяет жизненным потребностям этой массы. – И мы, кажется, не преувеличиваем, не сгущаем красок в своём выводе. Ещё А.С. Хомяков писал: «что касается до нашей общественной жизни (русско-православной), то... нам пришлось бы просить, чтобы (чужестранцы) отвернули от нас свои взоры; ибо достоинства наши затаены, а пороки дерзко выставляются напоказ и особенно мечутся в глаза в столице нашей... Обряды и постановления нашей Церкви находятся в явном презрении: их топчут в грязь те самые, которые должны бы нам подавать пример уважения к ним»¹⁶⁵.

При таком положении церковно-православного дела в России, неудивительно, если во многих людях наблюдается охлаждение к нему. Народ наш, с годами, становится ведь грамотней и образованнее; уровень его понимания постепенно повышается; в нём проснулось уже чувство критического отношения к действительности. – К тому же со стороны, с Запада, на Русь надвинулись волны безбожия и религиозного отрицания, над нами повисла гроза коренных социальных потрясений... Люди насторожились и тревожно смотрят в мглистую даль. А современное православие что несёт с собою им? Что даёт им ныне Церковь?

О, конечно, прав по существу был А.С. Хомяков, когда, предполагая подобное положение вещей, он, тем не менее писал: «Церковь (наша) зовёт в свои объятия все народы и, в полноте несомненного упования, ожидает пришествия своего Спасителя. Спокойным оком зрит она, как век за веком, волна за волною, гроза исторических треволнений, потоки страстей и мыслей человеческих, клубятся и мечутся вокруг камня, на котором она утверждается; зрит и не смущается, ибо верит в его несокрушимость.

Камень этот – Христос»¹⁶⁶.

Приведённые слова нашего высоко-талантливого, глубокомысленного философа, богослова и публициста дивно хороши! Бодрость, радость и уверенность в христианскую душу вливают они. При этой уверенности нам нечего страшиться за устойчивость православного вероучения, в неповреждённости от Христа преданного нам свв. отцами нашими. Мы – обладатели такого сокровища, которое не в силах обесценить политиканствующие наши церковники и не могут его стереть с лица земного все безбожники мира...

Как хорошо это сознавать православному христианину! И сколько радости и счастья сокрыто в таком сознании!

Но нельзя закрывать глаз на то обстоятельство, что Православная Церковь, сильная присущею себе внутреннею правдой, оказывается, к сожалению, ныне совершенно неподготовленной к воздействию на мятущихся детей своих. Она не располагает достаточным количеством просвещённых пастырей и учителей, которые бы, в виду запросов современности, стояли на уровне научного образования и способны были бы огненным словом жечь сердца людские, спасая их от всяких заблуждений. Она вынужденно поэтому идёт за обстоятельствами, а не впереди их.

И в этом горе наше, в этом и несчастье наше церковное, православное. Нет у нас духовного вождя – такого хоть, как А.С. Хомяков, который бы талантливо и проникновенно, сам объятый красотою евангельски-православного идеала, бодро повёл нас среди подводных камней моря житейского и помог бы нам стряхнуть с себя пыль вековой рутины и всяческих предрассудков. Без такого духовного вождя в массе мы претыкаемся и довольствуемся суррогатами православного учения, в которых, на ряду с чистой пищей, нам преподносят самые настоящие предрассудки – национальные и вероисповедные.

Загорелся, в самом деле, над нами крестьянский земельный вопрос. Люди сельские, измученные «черезполосицами», простора полей ищут, жаждут улучшения своего экономического быта. А нам как... с православно-церковной точки зрения отнестись к этому движению? Сочувствовать ему, или начать проповедь о довольстве «оброками своими»?

Для многих рядовых христианских проповедников «сие обстоятельство остаётся покрытым мраком неизвестности». Вопрос «земельный» в наших «церковных сферах» остаётся нерешённым. А время не ждёт. Оно теперь же требует от нас определённо сказать: православно ли заботиться об улучшении земельного быта крестьян?

«Жалкими» словами от этого вопроса отбиться нельзя. Призывать людей на монашеский лад к «терпению» и «небрежению» о земле... стыдно. Стыдно потому, что крестьяне и так терпят в этой «юдоли скорбей» выше сил. Их поэтому пожалеть нужно, а не усыплять «жалкими словами». Пожалев же, от имени Церкви ответить: православно ли пещись об умножении крестьянских земельных наделов?

На этот вопрос ещё Н.П. Гиляров-Платонов, богослов талантливый и писатель просвещённый, проницательный, строго-церковный, – отвечал: «весьма православно». Он в своё время строго осуждал за лицемерие некоего г. Кульжинского, который на запросы жизни «ответствовал» в духе щедринского Иудушки Головлёва. Этот г. Кульжинский разглагольствовал: «в основание благоденствия России должны быть положены православная вера и добродетель, т. е. жизнь по вере. А отсюда выходит, говорил он, что улучшить всякое дело общественное, быт крестьян, как и упрочить благо каждого лица в частности, есть дело Божие, а не человеческое. Благословит Господь, – и все, богатые и бедные, будут счастливы»¹⁶⁷.

По этому поводу Н.П. Гиляров-Платонов замечал, что оспаривать слова Кульжинского, «разумеется», нельзя: «без Бога – ни до порога». Но тот же народ, скажем мы, в другой пословице исповедует: «Бог-то Бог, да сам не будь плох», или – «под лежачий камень вода не течёт».

Таким образом ясно, что русский народ не сочувствует буддийской пассивности гг. Кульжинских. Это со всею силою и отметил H.П. Гиляров-Платонов. Это подтверждает и современность. Ныне народ наш толпами валит от тех проповедников, которые внушают людям «лишь слепую покорность судьбе роковой» да... буддийское непротивление насилию со стороны плутократов. Не слушаются у нас подобные рацеи, отвращаются от таких «учителей» люди, ища по новым местам сочувствия своему граждански-бытовому горю.

Но в массе наши проповедники только и умеют преподносить народу «социологию» в обработке г. Кульжинского. Оттого они схоластически-бесцветны и шаблонны; оттого на самую Церковь своим «красноречием» они наводят вид «учреждения безусловно устарелого, неспособного руководить живым настроением живых и мыслящих людей»...

Или вот ещё явление того же порядка: в последнее время русский народ стихийно стремится изменить свои общественные порядки. Обстоятельство это нельзя считать наносным, случайным в русской истории. Оно подготовлялось постепенно, издавна, обнаруживаясь в ряде грозных событий. Недавно же дела у нас сложились так, что сам Царь с высоты престола объявил, что дальше так жить нельзя, и поэтому он порешил обратиться к содействию правительству «лучших людей» страны, – возобновляя через то в жизни нашей старые зачатки соборно-представительного образа правления.

Какия события повлияли на решение Царя?

Известно всем. Они произошли подле Ляояна, Мукдена, Порт-Артура, Цусимы и сказались, наконец, в интендантских хищениях, переполнивших меру долготерпению русского общества¹⁶⁸.

Об этих «событиях» не могли молчать даже лидеры благонамеренно-консервативных партий. Они говорили об них и по поводу их, бросая громы на «старый режим». Их язык достигал тогда «красносотенной» смелости. – Послушайте, в самом деле, что о старом нашем государственном строе писал С.Ф. Шарапов в открытом письме на имя гр. Витте: «Россия задыхалась, Россия была переполнена обидою и негодованием за то, что её обирал, унижал и считал за свою крепостную вотчину чиновник. За то, что её правительство попало в руки червонных валетов, которые хозяйничали в стране, как хотели, и именем Самодержавного Царя делали самые гнусные и бесстыдные эксперименты, не зная никакого удержа, ни с чем не справляясь и ни с чем не считаясь».

Так грозно о наших порядках говорил благонамеренный С.Ф. Шарапов – человек увлекающийся, но правдивый, искренний. Если поверить словам его, станет понятным, почему в последнее время Русь, как один человек, заговорила о реформах. Если уж по мнению г. Шарапова, для нашего общества «скорее возможен выбор в сторону социальной революции и кадетской республики, чем в сторону той зловонной помойной ямы», которую мы наблюдаем все теперь¹⁶⁹, – то можно ли сурово и беспощадно осуждать молодые и горячие головы, которые давно из-под полы зачитывались революционными брошюрами, за то, что они настроены на «красносотенный лад»?

Нам, церковникам, необходимо без всякой предвзятости вникнуть в психологию людей, настроенных оппозиционно к современному строю жизни. И прежде всего по совести, перед Богом мы обязаны сознаться, что для самых широких реформационных замыслов Россия «до сего дне» представляла материал совершенно достаточный. Это же сознание изгоняет причину, по которой православные люди имели бы право питать к нашим реформаторам принципиальное озлобление.

С другой стороны то же сознание обязывает Церковь нашу сделать заключение, что в попытках людей изменить граждански-политический строй на Руси нет ничего неправославного, противного Богу и религии по самой своей природе и своему изначальному замыслу.

Коль скоро же мы сделаем такое заключение, перед нами сам собой возникнет вопрос: нельзя ли Церкви с современной жизнью в лице её даже «красных» представителей вступить в примирение? Но этот вопрос естественно выдвигает другие: есть ли нужда для Церкви искать соглашения с современной жизнью, и возможно ли оно?

Нам кажется, что на эти вопросы христианство предлагает лишь один ответ: и нужно, и возможно. В самом деле, – Церковь Божию нельзя рассматривать, как Божественную организацию, имеющую целью спасать только одних неучёных и добрых поселян. Церковь имеет назначение всемирное. Она заботится о спасении людей всяких состояний и положений. А потому ей дороги интеллигенты, уходящие постепенно от церковного водительства. Может быть, к ним-то особенно применимы слова Спасителя: «естъ у меня и другие овцы, которые не сего двора, и тех надлежит Мне привесть»... (Ин. 10:16).

Итак, вот вечный идеал для Церкви: ей следует приводить к себе людей, а не разгонять, – спасать их, а не губить. В согласии с таким призванием Церковь обязана быть всегда доброю и благодеющей матерью всех своих детей – здоровых и больных. Мать, заслышав плач ребёнка, не ждёт ничего больше – и судорожно спешит на помощь ему. Для матери нет различия между здоровым и больным ребёнком: раз дитя плачет, – значит, оно нуждается в помощи, в утешении.

Такое настроение обязана иметь и Церковь. Видит она, что ныне дети толпами начинают уходить «на страну далекую» слышит их ропот и жалобы на наши церковные порядки, – ей Сам Бог велит пожалеть людей, претыкающихся и падающих. Сам Господь приказывает ей вникнуть в те причины, которые уводят их на погибель.

Что же тогда может оказаться?

Оказывается, что причины тут однородные с теми, которые некогда католиков заставляли покидать свою Церковь. Многие из наших интеллигентов жалуются, что по научному своему развитию они не могут исповедывать православных истин, как их преподаёт наше богословие, находя их «предрассудочными и невежественными»...

Церковь в таком случае обязана показать, что её вероучение не боится научной критики и она не имеет ничего общего с невежеством, а православные идеалы не меркнут от сопоставления их с лучшими и благороднейшими чаяниями современных гуманистов.

Это трудно? Наши проповедники к такому строгому испытанно своих религиозных верований не подготовлены?

Труда бояться церковные деятели не должны. Только усиленным трудом Царство Божие они могут распространять между людьми, неверующими и распущенными. Победить же, опровергнуть и объявить бессильной веру нашу никто не в состоянии: она вечно-действенна и опирается на недвижимое основание, которое есть Христос...

Что же касается нашей апологетически-проповеднической неподготовленности, то это факт, не подлежащий сомнению. Но если наши академии и семинарии не оживятся, если и дальше они не сблизят своих «курсов» с запросами времени, – нам бесполезно даже рассуждать, о чём мы говорим. Жизнь ставит свои требования, а эти «курсы» составлены по руководствам, не имеющим под час ничего общего с жизнью. Поэтому пусть академии добиваются для себя автономий, но пусть они очнутся от идейной дремоты и, автономные-то, станут не сомнительным пережитком схоластической старины, а жизненными образовательными и регулирующими для нас питомниками. Тогда через одно десятилетие состав церковных апологетов-проповедников помолодеет и встанет в уровень с запросами современности...

А теперь – о той причине, вследствие которой массы христиан расходятся с нашей Церковью. Мы разумеем здесь упрёк, ходячий в нашем обществе, будто Церковь Православная находится в порабощении у светской власти и беспомощно подтверждает в своих «поучениях» то, чего хотят «бюрократы».

В этом упрёке есть лишь тень правды. Среди православных учителей, точно, есть люди, которые рабски преданы режиму и сливают с ним даже идеалы православия. Но на людей этих нельзя смотреть, как на выразителей обшецерковного нашего сознания. Это просто члены известных политических партий, пользующиеся церковными кафедрами для большей лёгкости пропаганды своих политически-социальных и во всяком случае ни для кого необязательных идеалов. «Как христиане же, заметим мы словами А.С. Хомякова, мы живём в Государстве, но мы не от Государства»¹⁷⁰. Другими словами: православные христиане могут уживаться в Государстве при всяком режиме, но ни с каким режимом органически они не связывают своих верований. Они жили в Турции под магометанским абсолютизмом, – но столь же хорошо, а может быть и ещё лучше чувствуют себя православные христиане в Румынии, Болгарии и Сербии – монархиях конституционных, или в Америке – государстве республиканском.

Ясно отсюда, что православная вера и определённая форма правления связаны между собой вовсе не кровными и легко разрываемыми узами. Для Церкви «всякая власть от Бога», которая людям помогает «тихое и безмятежное житие» на земле проводить (1Тим. 2:2, Рим. 13:1). С этой точки зрения для Церкви в одинаковых степенях родства состоят абсолютный монархизм и конституционная монархия или республика. Всё хорошо для Бога и, следов., для Церкви, что полезно, спасительно и современно для христиан.

Такой смысл имеет евангельское учение о повиновении «властям предержащим». И в глубокое ханжество, духовное лакейство и узкую партийность впадают те наши «апологеты», которые имеют... дерзость, – чтобы не сказать резче, – печатно в соответствующих органах кричать об исключительной «религиозной правде» только нашего Государственного строя. Эта правда бесспорна, но она перед Богом-то ничуть не чище и не выше иноземной правды, проявляющейся в других, «законных» формах правления...

Пора нашим «духовным деятелям» понять это и перестать преступно агитировать, склоняя народ к старому или новому режиму во имя будто бы точных заповедей евангельских. Не для чего наших слабостей и житейских недочётов прикрывать авторитетом религиозной веры. Богу спасение душ наших нужно, а не то, чтобы мы «до века» жили при одном и том же правительственном режиме, управляясь князьями да воинами. Поэтому, если по зрелом размышлении, народ найдёт, что ему тесно и неуютно жить при старых порядках, – пусть создаёт новые, но при свете Закона Божия, по разуму христианскому. Если тот же народ со всех концов земли русской заявляет, что он не хочет больше повторения событий, бывших у Ляояна, Мукдена, Цусимы, что ему надоели органические причины, порождающие у нас революцию и он жаждет замирения родины на новых социально-гражданских устоях, – Церковь наша во имя какой правды будет тянуть народ назад, в объятия чиновничьего бюрократизма, осуждённого самим Царём? Не станет же она уподобляться тем из наших «охранителей», которые, прикидываясь верноподанными самодержавного Императора, в то же время требуют уничтожения Государственной Думы, хотя Дума, как известно, вошла в жизнь по ясно выраженной воле Царёвой...

Света больше и духовной свободы в наших религиозно-церковных делах! Тогда Церковь и жизнь скорее объединятся в одном могучем движении к Источнику всякой правды, – тогда они быстрее примирятся.

Однако мыслимо ли между Церковью и современной жизнью такое идейное примирение?

Вполне мыслимо, не говоря уже о том, что оно требуется пользой самого дела. «Божественное назначение Церкви – скажем словами А. С. Хомякова – состоит не только в том, чтобы спасать души и совершенствовать личные бытия: оно состоит ещё и в том, чтобы блюсти истину откровенных тайн в чистоте, неприкосновенности и полноте, через все поколения, как свет, как мерило, как суд»¹⁷¹.

Таким образом, по сознанию лучших православных людей, задачей Церкви может быть только то, что истинно по своей природе, что обвеяно Божией правдой и представляется духовно полезным народу. Против такой общечеловеческой, всем благожелательной цели может ли восстать какое-нибудь общество в его целом?

Нет. И общество стремится к правде; только эту правду оно заботится с её надзвёздной высоты, из мира субъективных созерцаний снести на землю и тут осуществить в соответствующих идеально-совершенных, юридически-определённых внешних учреждениях. Значит, при нормальном направлении дел церковно-христианские идеи должны послужить для жизни тем же, чем оказываются для людских построек свет, тепло, воздух. Никто не станет утверждать, что хорошие жилища наши возможны без света, воздуха и тепла. Так и Церковь... если её представители не будут рабами узко-сословных и партийных интересов, если они отрешатся от благоволения только известному политическому строю, если они воодушевятся благожелательством ко всем людям, мирными христианско-культурными средствами отыскивающим правду, – тогда Церковь с царством своих святых и гуманизирующих идей станет маяком и истинным пристанищем для всех борцов и страдальцев за Божью правду. Эти страдальцы будут держаться за неё как утопающие за брошенный им круг спасательный. – И понятно почему.

Человеческая мысль, исторически развиваясь, переценила все древние и даже религиозные ценности. Было время, когда людей приводило в трепет и спасало от порочного поведения одно произношение Имени Божия. Ныне в массе народы развратились. Теперь безбожие широкой волной разливается по свету. Не страшат нечестивцев уже громы небесные. Безбожники склоняются только перед тем, что обещает им власть, славу, богатство, разнообразные наслаждения. Для таких похотливых людей что значат святые слова?

Между тем, на знамени передовых борцов современной жизни начертано стремление к братству, к равенству и свободе всех народов. Во имя чего же, обычно, у нас зовут людей к этим благам?

Во имя зоологической натуральной правды и каких-то безотчётных инстинктов человеческих. Про Бога и про евангельскую правду на «левых флангах» прогрессивного движения у нас говорить не принято.

Однако, стоя на зоологической правде, нельзя обосновать коренных стремлений современного прогресса. Животная борьба за существование исключает прежде всего всякое понятие о братстве в христианском значении этого слова. Где царит звериная борьба за жизнь, там есть лишь одно её проявление: там сильный пожирает слабого и питается его кровью. Так лев поступает с антилопой, так волки «обращаются» с ягнятами. И напрасно кто-нибудь заволновался бы по сему случаю. Это было бы столь же трогательно, как если бы кто-нибудь стал горько жаловаться на каменную стену по тому случаю, что она тверда и разбивает головы иным безумцам.

«Таков закон природы», – в утешение сказали бы «обиженному», и на том покончили своё «соболезнование». Поэтому и вообще нельзя с зоологической точки зрения возмущаться самыми суровыми проявлениями животной борьбы за существование, – да и борьбой между людьми, раз они уравнивают себя по природе со зверями.

Подобное надо сказать о равенстве и свободе, к которым судорожно рвётся современная жизнь. Зоология тоже не знает этих добродетелей. Лев не равен маленькой козочке, а собака – зайцу. В то же время натурализм считает «предрассудком и пережитком старины» самую мысль о человеческой свободе. Наши поступки, – говорит он нам, стихийно подчинены суровой необходимости. В ней и уголка нет для «свободы». – Как же можно рваться к тому, чего на самом деле нет, и что является простым самообманом?

Зато для христианина, для сына Церкви Православной, в частности, рассуждать о братстве, о равенстве между собой людей и об их свободе – значит вращаться в родной себе атмосфере. Христос Спаситель – не только Божественный Основатель Церкви и дивный Истолкователь учения, ведущего христиан к братству, равенству и свободе, но Он в сущности на веки есть единственный Источник возвышенных стремлений подобного рода. Поэтому кто, ревнуя о братстве и равенстве людей, восстаёт на Церковь, тот уподобляется человеку, который насаждает цветы и прячет их от солнца. Растения без живительных солнечных лучей немыслимы; подобным образом на погибель обречены гуманитарные идеи современной жизни без Христа и без Церкви.

Так, по идее, Церковь есть мать и покровительница всех лучших и святых стремлений, какие только могут зарождаться в людях. На эти стремления, с древнейших времён своей истории, христиане научены смотреть, как на oπepμaτa τoὖ λὂγoυ, как на отблеск вечной Истины в душах человеческих. И потому деятели современного «светского» прогресса не гнать и не проклинать должны Церковь, а доверчиво прибегать к ней за благословением и поддержкой в трудном деле насаждения в жизни гуманитарных понятий.

В свою очередь, и Церковь обязана благожелательно настроиться к современности. Она должна помнить, что в этой жизни царят не одни человеческие заблуждения, а проявляются в ней и возвышенные христианские идеи. Их надобно возращать и укреплять; с заблуждениями же бороться – не при помощи «полицейского содействия» и не посредством шпионства и «доносов», до которых теперь так падки стали люди под внешностью анонимных «корреспондентов»¹⁷², а духовно-культурными мерами, пользуясь для своих апологетических целей частицами той самой истины, которая в блёстках рассыпана в науке и современной литературе и которая родственна всякой честной душе.

Против такой гуманной и чадолюбивой Церкви общество в своей массе не настроилось бы враждебно никогда. Оно смотрело бы на неё, как моряки – на компас. И не о расхождении бы с Церковью заботилось, а о возможном сближении с нею и примирении...

Но для того, очевидно, церковные деятели не должны слепо поборать за то, что у нас есть и что в государстве установилось разными путями. Пусть наши деятели выросли при современном режиме и сжились с тем, что называют «бюрократическим строем». Но если время показало его несовершенства, если народ, для общей пользы, требует замены его учреждениями народно-представительными, если сам Царь в тронной речи при закрытии одного финляндского сейма сказал что «тревожное состояние умов и брожение исчезнут, коль скоро народ найдёт в закономерном обсуждении его пожеланий вернейший путь к удовлетворению своих потребностей», – при таких «знамениях времени» деятелям Церкви с особой настойчивостью ратовать за бюрократический режим не пристало. Правда, отрицание законодательно-реформационных прав за обществом иным нашим карьеристам нравится до страсти; вырядившись в тогу патриотов – «протестантов», они дико выкрикивают затёртые фразы из разных «пособий», силясь тем хоть как-нибудь остановить на себе внимание брезгливо пробегающих мимо них «современников»...

Но напрасно: никто с их «бравадой» серьёзно «считаться» не хочет. И даже патриоты казённого фасона. В обществе с каждым днём редеют ряды православных охотников до «мракобесной политики». Тогда эти «охранители», воспитанные на доносах по начальству, начинают грубо и предательски бранить тех из своих собратьев, которые – не реакционеры и допускают, «уступки духу времени».

Вот «новый жупел», который в наши дни выдуман поколением «журналистов», страдающих «мутной водой» в глазах! Они постоянно «стращают» пугливых людей призраками. Но с перепугу-то и от бессилия они вообразить ничего умного не могут и пробавляются дешёвыми чисто кликушескими «изречениями».

«Уступка духу времени»!.. Но уступка уступке рознь. За иные уступки «духу времени» древние св. отцы отлучали христиан от Церкви, за другие же прямо похваляли их. Уступки первого рода в Церкви были нетерпимыми потому, что они искажали святость и чистоту православного вероучения; уступки второго рода – порядка второстепенного и относятся к вещам «посторонним» для христиан. Такие уступки не только не раззоряли веры православной, но содействовали ещё славе её и свидетельствовали о духовной «догадливости» христиан «уступающих». Об этих уступках вот что говорит Св. Феодор Студит: «кто приспособляется к обстоятельствам века, тот не отступает от добра; ибо он скорее достигает желаемого, уступив немного, подобно управляющему кормилом, который опускает несколько руль в случае противной бури. A поступающий иначе отступает от цели, совершая преступление вместо приспособления к обстоятельствам»¹⁷³.

Итак, по словам Св. Феодора Студита, упорствующие в своих «убеждениях» иногда совершают положительно «преступление». Это в тех случаях, напр., когда люди выходят на борьбу с «духом века», a вооружение имеют допотопное и вид неприличный, – свирепый и озлобленный на всю современность. Заходит речь у таких «публицистов» о свободе совести в России, – они кричат, оставаясь верными своим жестоким «убеждениям»: «нельзя. Это – несчастье для нашей родины. Без репрессий в делах веры православие у нас держаться не может». Поднимается вопрос о представительных учреждениях в Государстве, – те же церковные публицисты набат бьют об «измене родине», «о неверности святой старине» и т. п.

Понятно, что «с такими устойчивыми господами» современные общественные деятели разговаривать не хотят. Их они считают «невежественными мракобесами», «ослеплёнными фанатиками», «бездарными рутинерами»... А от них, от этих наших «публицистов» они переносят чувство озлобления на всю Православную Церковь, которая им также представляется «безжизненной», «отсталою», реакционной.

Но это не так. «Публицисты» названной категории не являются выразителями духа церковного, который столь превосходно сказался в словах Св. Феодора Студита. Люди эти – обыкновенные политиканы из так называемой – «чёрной сотни». Они одеревенели в своём охранительном «фасоне» и не имеют сил, сохраняя христианские верования в неприкосновенности, «приспособиться к обстоятельствам», говоря языком Св. Феодора Студита. Этих людей время выметет из нашей среды, как бесполезный сор, а Церковь со своею благословляющею десницей над жизнью останется стоять до века. С нею только и должны считаться деятели современности, а не с политиканствующими чиновниками духовного ведомства. Пусть эти деятели помнят, что у них и у Церкви – крайние цели одни. Только, стремясь благоустроить страну, пусть они отшатнутся от богоборных мечтаний, – пусть откажутся и от праздной надежды устроить счастливую жизнь для людей без Христа и без религии. Такие мечты теперь осуждаются не профессиональными лишь богословами. Против них бьются и светские писатели школы Вл. С. Соловьёва. И, кажется, у нас неудержимо в этом направлении ростёт общественное сознание¹⁷⁴.

В виду этого, теперь нам не репрессии нужны, нет. Пусть нам оставят лишь право и счастье веровать по православному, – а мы не станем мешать людям устраивать государственные и социальные учреждения в зависимости от требований жизни, науки и в согласии с волею народа. Никого, любящего правду Божию, – мы не станем считать врагами своими, так как будем руководствоваться в своих приговорах не справками в департаменте полиции о благонадёжности тех или других лиц, а ясно выраженной для нас в евангелии волей Христовой.

Христос же говорил, посылая Своих учеников на проповедь в мир, погибавший от фарисейского лицемерия, от тупости законнической и от языческого безумия: «ничего не берите на дорогу: ни посоха, ни сумы, ни хлеба, ни серебра, и не имейте по две одежды» (Лк. 9:3).

Это значит: христианские проповедники – деятели ни к чему земному, условному и преходящему не должны прилепляться всем сердцем. Тем более им не следует связывать судьбы своей с разными партийными программами. Они должны быть выше их, как солнце всегда ходит над головами нашими. Хорошее, честное, благожелательное христианам всегда дорого, во имя какой бы партии оно ни делалось. И «запрещать» этому хорошему только потому, что оно от «чужой» нам партии исходит, – мы права не имеем. Спаситель в вечное назидание нам сказал: «кто не против вас, тот за вас» (Лк. 9:50).

(Статья критико-библиографическая)

Мы живём в «полосу критическую», – когда, самые святые понятия «переоцениваются» – именно с точки зрения их научной содержательности и возможного значения для жизни.

Нужно ли сердиться на такое критическое направление нашего времени?

Кому охота, – пусть сердятся; но это будет столь же умно, как – летом стоять под палящим солнцем и сердиться на то, что оно жжёт...

Прибавим ещё, что от склонности к «переоценке» и даже в области религиозно-догматической не свободны наши высокопоставленные монахи, – то есть, люди умершие для своей «самости», и которым столь детально знакома заповедь о «послушании» авторитетам. В пример монахов этого рода можно взять архиепископа Антония (Храповицкого), который, в политике, как союзник, ратует «за старину»; в области же догматики готов совершать целые «передвижения», – возводя монастырский постриг в церк. таинство, а брак низводя до житейско-бытового обряда и т. п.

Значит, – критицизм – это не напускная, а естественная черта нашего времени. Эта же черта порождает борьбу мнений, из которой слагается наша общественная жизнь.

Кто не хочетъ видеть этой борьбы, кто спокойно не умеет участвовать в ней, – уходи «с кона» и сиди себе в своём углу, «не рипаясь», как говорят малороссы.

Но вот – истинно забавное положение. Люди хотят быть «в курсе дела». Никем не нудимые, они даже «пописывают» в журналах и газетах. Подумаешь: такие охотники до всего! Вот наведут люди на всё свет?!..

Вместо того, из углов своих, они сердятся на всё, что непривычно их глазу, что не подходит к их мировоззрению. – В результате статьи таких «доброхотов» наполняются совсем напрасным озлоблением на живую жизнь...

Такие мысли навеяла на нас одна «общественная, церковная, политическая и литературная газета». Издаётся она в кругу лиц, соприкасающихся с миссионерством. Оттого в печати её зовут подчас даже миссионерской, что совершенно неправда. Руководители этой газетки – синодальные чиновники – просто «в свободное от службы время» и в поисках «лишнего заработка», от имени миссии, по старинным воспоминаниям о своих связях с ней, хотят делать направление «в провинции», корректируя его соответственно своим чиновным взглядам на вещи. Когда эта газета ещё только зарождалась, мы спрашивали: – какую же струю вольёт она в нашу церковную общественность? Каким светом засветит русской земле?

Увы! Скоро же мы «до края» разочаровались. Новая газетка на все явления жизни стала наводить свет, падающий на неё со страниц как говорят в обществе, только «союзнической прессы». С этой стороны она оказывается беспомощно бредущей на буксире. Каждый номер её говорит о том...

Но это – только полбеды. Мало ли кто, по бедности, кормится от чужого стола и тем, что «Бог посылает?» Истинная беда, на наш взгляд, состоит в том, что сотрудники газетки в статьи свои «на несогласных» вливают злобную старческую ворчливость. Сопровождают своё ворчанье «передержками», общими изречениями, – по местам, своеобразно передают чужие мысли ради собственного самопрославления и... сердятся на чужой лагерь, крепко сердятся.

По поводу этого обстоятельства так и хочется сказать «бюро» названной газетки: – да что вы сердитесь? Вам не нравятся люди, их мысли, дела и настроения? Воспитывайте себе последователей с новым направлением, облагораживайте их, вытрезвляйте. Но для того будьте сами неизменно благородными, доказательными, вразумляющими...

Этими же свойствами «бюро» той газеты не богато. В нём много узкой партийности; слишком велика трусливость перед новизной; замечается рабская привычка к рутинным и бездоказательным положениям, – наклонность не столько истину отыскивать, сколько «играть в слова», взятые на прокат даже из «старопечатных» книг...

Может быть, наш приговор «Колоколу» – так прозвала себя новая газетка, должно быть, «в пику» Колоколу Герцена – покажется для иных читателей слишком суровым? Очень может быть: но мы говорим, опираясь на факты.

В 98 № «Колокола» помещена была редакционная статейка под заглавием: «На злобу дня». В этой статейке, как в фокусе, отразились истинные вкусы, симпатии и антипатии редакции. Автор статьи «тщился» установить должное отношение к нашим церковно-общественным группам. Попутно ему представлялся блестящий случай развернуть перед читателями своё «исповедание веры». И их привлечь на свет свой, и их порадовать благовестом нового «Колокола»...

И вот г. редактор «пропускал» перед собой представителей групп. Именно пропускал. Лица мелькали перед ним в быстром марше. Автор едва успевал подметить кое-что и кое-как. Однако на основании таких наблюдений он написал характеристики. Разумеется, – летучие, поверхностные и – на беду – страшно пристрастные, неверные...

Автор вёл речь «о понимании церковного обновления» нашими общественными группами. Тут ему прежде всего бросался в глаза В.В. Розанов. Писатель – крупный, оригинальный, не без странностей. Его неудивительно заметить в толпе прежде других. О нём богословам писать надо крепко подумав. – Но автор «На злобу дня» писал смело, уверенно, без всяких подкрепляющих слова его цитат. Ясно, что он ставил себя «выше всяких сомнений или там... подозрений».

Он утверждал в «Колоколе»: церковное обновление «В. Розанов несомненно представляет по своей своеобразной программе, главный пункт которой, конечно, заключается в переустройстве церковного алтаря для осуществления известных вожделений касательно «супружеского священнодействия»...

Прочитав эти слова, мы даже себе не поверили. Очень уж они показались нам неостроумными, бурсацки-грубоватыми и... тем, что называется «клеветой в печати». Ведь придёт же человеку «такое» в голову... Откуда тогдашний редактор «Колокола» брал право для своих категорических «несомненно» и «конечно»?..

Ни откуда. Просто – «от сонного мечтания», как «оный» списатель жития Евфросинова. Редактор знал, что г. Розанов страстно борится против односторонне-монашеских взглядов на брак, – и заключил: значит, в сладострастии, в половом общении с женщиной г. Розанов видит сущность жизни и религии, как служения Богу.

Но это – явная клевета на нашего, во всяком случае, очень умного писателя. Г. Розанов не сводит сущности жизни к половому общению. Он лишь вопреки крайней декадентско-монашеской партии утверждает, что в брачном половом общении – нет скверны, a здесь совершается своего рода таинство природы.

И допустим – В.В. Розанов в речах о половых отношениях мужчины и женщины впадает в крайность, но писатели об этом в «Колоколе» явно допускали шарж, издевательство над человеком. А что же в этом умного или оригинального? Что тут «общественного» да еще «церковного», колокольного?

Это так же остроумно, как если бы мы взялись острить над настроением иных редакторов в таком «игривом» тоне: церковное обновление «люди» эти несомненно представляют себе «своеобразно». Именно, – в виду того, что иные из них любят выпить, конечно, они потребуют «переустройства алтарей» в храмах с таким расчётом, чтобы в них можно было «открыто» пить водку и закусывать выпивку селёдкой с луком. Конечно! Несомненно, этото хотят особенно иные «неукоснительные» редакторы...

Нам благоразумные наблюдатели заявили бы, что мы «острим» тупо, неблагородно и... пожалуй, ещё того хуже. Заявляющие так – надобно сознаться – были бы совершенно правы. Нельзя но случайному частному поводу судить «вообще». – Но по тому же самому полного порицания заслуживает неостроумное соображение сотрудника и редактора «Колокола» касательно мнений В.В. Розанова «о церковном обновлении». Среди этих мнений, «конечно», вопрос о половом общении мужчины и женщины не занимает не только, «главного», а и сколько-нибудь видного места.

Не лучше у разбираемого нами автора обстояло дело с приговором над другим литературно-житейским вождём г. Мережковским. Этот писатель, правда, любит античную старину; высоко ценит он поэзию языческого культа. Но приписать ему желание в христианском храме заменить «образ распятого Христа статуей Аполлона Бельведерского», как желание, существенное и постоянное в «обновленнических» стремлениях г. Мережковского, – какое нравственное право имел г. автор «На злобу дня»?

Не постигаем, и речи об этом относим к газетному «празднословию» не очень высокой пробы...

Что же касается приговора над «священниками-обновленцами», то тут для газеты «Колокол» и извинения подобрать нельзя. Её поступок, повторявшийся многократно, в современных брошюрках назвали бы «чистейшим провокаторством». – В самом деле: каким другим именем назвать литературное бряцание «Колокола»?

Устами своего редактора газета приписывала названным батюшкам программу, в которой они предадут строжайшему осуждению церковное учение о постах, молитве, богослужении, таинствах иерархии и всю историческую тысячелетнюю христианскую жизнь будут перестраивать заново, на началах современной социологии. В этой программе, будто бы как случайные налепки, будут красоваться священные названия: «Христос, Евангелие, таинства, священник, епископ, патриарх».

Мы представляем себе то брезгливое негодоваиие, которое статья «Колокола» вызвала у батюшек-"обновленцев». Обозвать их – священников православных – публично, в печати безбожниками, – потому что Христос, Евангелие и таинства, по словам «Колокола», для них – «случайные налепки», – так обозвать их, значит бросить им в лицо суровый вызов. Да и что мы говорим – вызов? Это значит всенародно упрекнуть многих наших священников в открытой бесчестности. Как дерзнул редактор «Колокола» на такой шаг, и мыслимо ли после того ждать идейного сочувствия газете со стороны наших батюшек, дорожащих своей корпоративной честью?

Ставим такой вопрос без всякого ехидства и недоброжелательства. Мы уверены, что и в замыслах автора статьи «Нa злобу дня» не было желания больно уязвить кого бы то ни было. Просто человек семинарски «разошёлся». Благо, в газете – сам редактор: валяй, что под перо попалось!..

Но делая эту смягчающую вину оговорку, мы, однако, факт оставляем во всей его неприкосновенности: сотрудники «Колокола» обнаружили и обнаруживают несомненную склонность к передержкам и подтасовкам в мыслях, и даже «провокации», когда им приходится писать о людях, не звонящих на их колокольне. Так относятся в газете «до сего дне» к Государственной Думе. В № 104, напр., была пущена передовица на тему: «Оскорбительный вызов народному верующему чувству». В этой передовице с волнением рассказывалось о том, что для своих работ 1-я Дума – не пощадила воскресного дня, а субботу, вместе с «жидами», объявила праздником...

Когда, в своё время, мы прочли это известие, – подумали: какую бестактность Дума допустила! Об этом «случае» ведь прочтут сельские батюшки, особенно из тех, которые верят на слово всякой газете, – и... пронесут в народе имя Думы, «яко зло».

Что же оказалось? А дело простое: «Колокол» едет на буксире. В «Новом Времени» неосмотрительно обругали Думу за субботу, – а в «Колоколе» мы услыхали то же.

Между тем в газете «Речь» один из лидеров кадетских г. Набоков называл подобные известия ложью. Дума не объявляла субботы праздником и воскресенье принципиально не обращала в рабочий день...

Мораль для «Колокола» – из сказанного ясна. Газета, дорожащая правдой и своею честью, обязана охранять себя от лживых сообщений. А если бы таковые в неё случайно, по недосмотру, попали, – от них в следующем номере надо «отгребаться». Так «Колокол» и поступает, но только для своих «идейных» приятелей. Напечатав раз известие, что приезжий миссионер А–зов провёл в Петербурге плачевно-неудачную беседу, которую народ в массе не хотел даже дослушать и стал расходиться из зала ещё до окончания «проповеди», – на другой день газета стала «ротитися и клятися», заверяя всех, что вчерашнему её корреспонденту глаза изменили... Допустим; но почему же, вдохновляемый своим оригиналом, «Колокол» и про Думу не пустил второй и более достойной передовицы, как того требует литературная порядочность?

Эти и подобные факты мы особенно подчёркиваем в надежде, что «звонари» «Колокола» одумаются, остепенятся, окультурятся (sit venia verbo! [с лат. – пусть это слово будет принято снисходительно]) и станут с большим уважением, а особенно с проверенной вдумчивостью и критикой относиться к чужим убеждениям. В то же время нам хочется думать, что, осуждая чужие взгляды, редакция «Колокола» позаботится о большей точности и ясности своих. А пока в этом отношении она играет в слова до надоедливости. Ей не нравятся гг. Розанов, Мережковский, батюшки-"обновленцы». Так: «насильно мил никому не будешь!»

Что же по сердцу редакции «Колокола»?

Центр, – ни левая, ни правая сторона церковных групп, а именно «центр», или «левое крыло в союзе русского народа», как витиевато однажды заявил нам шеф этой редакции.

Каковы же отличительные особенности «центра»?

Г. редактор писал: «высота обрядности и величие церковного языка центру понятны, но сочетаются с разумностью, и не имеют вида исключительного фанатизма, каковым они окрашены на правой стороне. И правая и левая стороны лишь сколки с центра» и т. д. и т. п.

Ну какого же мнения теперь держаться о центре? Разумеется, самого хорошего. Ещё бы: в нём понятия сочетаются с разумностью! Стало быть, в центре – люди, как следует, с головами. А на левой и правой сторонах? Там разумности нет. Там, напр., В.В. Розанов и Мережковский – неразумные люди.

Но читатель, мы уверены, не пойдёт за г. редактором «Колокола» и ещё раз скажет себе: – ведь вот как подчас завираются эти газетчики, да и тьму же они любят! Ничего не разберёшь в их статейках, – в их торопливом наборе слов: одни общие места и фразы...

Так. Г. редактор неумело определил направление «Колокола» между нашими церковными группами. Он посадил его, можно сказать, в безвоздушном пространстве. «Конечно», через то и «звона» не выходит, а одна – «канитель». Дальше. Неправильно, общо и произвольно отмечает редактор недостатки у своих противников. Вот что он пишет про священников-"обновленцев»: их программа «выходит на левую сторону». Сообразно с этим в новом «обновленческом» религиозном созерцании не даётся будто места и той вековой религиозной обстановке, какая выражается в церковных песнопениях, обрядах и обычаях, и доселе даёт жизнь величавому и глубокообразному церковно-славянскому языку».

Прочитав ряд подобных фраз, мы невольно «в духе» спрашивали их автора: «с кого он портреты эти пишет?» Где он слышал, что священники-обновленцы принципиально отвергают значение для нашего богослужения «вековой обстановки»?

Тут резкая передержка чужих настроений и нежелание понять людей. Тут – одна бесконечная игра словами. А с таким «богатством» куда же «Колокол» зовёт людей? Зачем он изо дня в день звонит?

Поймите, гг., поддерживающие этот звон: в группе священников-обновленцев, к которым мы не принадлежим, но настроение которых близко знаем, – не меньше вас любят нашу церковную старину. Только любят её там не буквоедною любовью, не по раскольнически, а «сочетают» свою любовь «с разумностью». Вследствие этого любовь их проявляется «в духе и истине», – в осязательных религиозных настроениях, а не в одних лишь расплывчатых и туманных фразах a la «Колокол»...

Полагаем, что такой же осмысленной любовью к нашей церковной старине должны проникнуться все православные христиане – и даже сотрудники «Колокола». А, проникшись ею, полюбитъ искренне наш «святолепный» церковный строй, необходимо желать его «обновления». Не по типу неуловимых мечтаний «Колокола», а в зависимости от жизненных запросов живых людей.

Так и будем говорить, не боясь передержек людей «центра»: церковный быт наш нуждается в обновлении, – он должен быть заботливо-благоговейно пересмотрен и соображён с современными условиями жизни.

«Колоколу», держащемуся «центра», не так представляется дело «церковного обновления»? А как же? Ну-те, бросьте праздные слова и заговорите понятно, определённо, чтобы все знали, какого такого «центра» вы держитесь, и чтобы вас не посчитали людьми, сидящими между двух стульев и держащими нос по ветру!..

Заботясь о своём добром православном имени, однако, заметим, что мы не об идейном обновлении церковных догматов говорим. Для нас их вселенская правда не подлежит сомнению. Мы поднимаем речь лишь о тех «благолепных» одеждах и формах, коими православие облечено. Мы утверждаем, что эти одежды, церковный быт наш должны быть сообразными с духовными потребностями живущих христиан... И если в них в какой-либо момент истории не оказывается такой сообразности, они могут и должны быть реформированными.

В сущности это самое говорят ведь и все наши батюшки-обновленцы. И надо пребывать в безнадёжном ханжестве или в преступной непоследовательности, чтобы за это одно относиться c раздражением к «обновленцам» вообще...

Sapienti sat [с лат. – умному достаточно]. – Мы дополним свои слова упоминанием о быте и церковных уставах наших – в частности. «Конечно», они «святолепны». «Несомненно», обвеяны священной стариной. Но вот – горе наше: они не все приспособлены к стихийным условиям нашей жизни. Потому их безусловно нужно согласовать с этими условиями...

Правду нами сказанного признают даже такие православно-богобоязненные журналы наши, как «Отдых Христианина». Там в майской книжке за 1906 г., в примечании к одной статье, редакция сдержанно, но искренно, честно и благородно заявляла, что богослужебные, религиозно-церковные уставы наши и русский быт – пока две несогласованные области. В уставе нашем часто, например, говорится: братия едят смоквы... приемлют по красоуле вина после трапезы. – Уставы эти – не для монахов лишь писаны, они у нас общеобязательны. – Но где же и как крестьяне наши достанут смокв, когда у них, порой, картошки нет? Где взять им хоть по рюмочке виноградного вина, когда они даже вкуса его не знают¹⁷⁵?..

Если над подобной церковной «автономией» нашей задумаются сотрудники «Колокола», – они не будут свирепеть на священников-обновленцев. Они поймут тогда en masse [с фр. – в массе], что при теперешних условиях и запросах жизни сидеть в мифическом центре, – значит попросту упражняться в «ничего-неделании». Поймут они и то, что с «Колоколом» своим идут они против рожна...

Итак, на основании разобранной статьи «Колокола» мы вынуждаемы сказать, что эта газета не помогает обновлению церковных дел наших, а лишь разжигает партийные страсти, усиливая взаимное недоверие и недоброжелательство среди православных деятелей.

Подобной тактики сотрудники «Колокола» держатся доселе и по другим «частям» нашей жизни, например, по вопросам учебно-воспитательным в духовных семинариях. Об этом мы можем судить хотя по статье в 85 № «Колокола», подписанной фамилией псевдонимной. – Названная статья касается застарелой болезни в нашей жизни. Духовные школы у нас разложились. Они нуждаются в коренном переустройстве: это – общий приговор в нашей печати, – это – «требование времени».

Как же относится к этой болезни г. Псевдонимов?

Он запальчиво ополчался на какого-то о. ректора за его склонность «делать уступки требованиям времени»... Но под этим сфинксом он, очевидно, разумел что-то «мерзопакостное». Без язвительности он даже вспоминать о нём не мог. Он замечал: ректор «ратует за уступки духу времени. Последний для него, что для евреев золотой телец».

По этому поводу так и хочется сказать: – позвольте, г. юркий! Вы лично, вероятно, даже не знаете о. ректора. Почему же непременно дурное подкладываете в его намерения? Отчего вам не представляется «дух времени» для о. ректора, как земля обетованная для евреев?

А причина понятная. Тогда, видите ли, вся картина «ректорских томлений» примет благородный тон: её же г. «критику» заранее надо обезобразить. И вот он риторически вспомнил о «золотом тельце». Так. Но подобный приём полемики отдаёт вероломством и семинарской страстью к логомахии...

Этою же «страстью» для нас единственно объясняется то, что г. Псевдонимов¹⁷⁶ дальше писал о «духе времени»: «когда мне говорят о «новом» и «старом» духе, об «уступках требованиям времени», – мне чувствуется, что говорящие хилы и больны общественным мнением (?!); что у них нет своей святыни, выстраданных убеждений, за которые обычно люди жертвуют всем; что они легко сами себе выдают аттестат скудоумия»...

Подумаешь, какими «неукоснительными» и стойкими в убеждениях сотрудниками обзавелась редакция «Колокола!» Но пусть простят нам гг. псевдонимы: по крайней мере в таких речах нам «чувствуется» бездонное словоизвитие. С какой стати, в самом деле, в «Колоколе» так описываются «уступки духу времени»¹⁷⁷? Разве о. ректор писал, что для своих семинаристов он желает «сообразно с духом времени» безбожия и нигилизма?

Ничего подобного... О. ректор просто стоял на том факте, что современных семинаристов средств нет спрятать от влияния на них «нелегальной» литературы. Поэтому он верно рассуждал: если так, семинаристам всё печатаемое в России должно быть доступно, но не как «запрещённый плод», а как «легальный» материал, о котором они могли бы побеседовать с преподавателями на уроках и с о. ректором, примерно, в его большой квартире.

Наученный горьким опытом, о. ректор, однако, опасался «отеческого воздействия» на семинары со стороны некоторых «неукоснительных» владык и «недреманного ока» ревизоров. За это г. «критик» опять «измывается» над бедным ректором. И тем – ох, больно говорить! – заставляет предполагать в себе жестокость натуры, безжизненность и формализм своего настроения, склонного больше «упекать», карьеры ради, чем воспитывать и вразумлять людей...

Это одно, что мы хотим сказать в данном случае.

A затем: разве все люди, делающие «уступки времени», – хилы и больны? Пётр Великий, уступая запросам времени, поехал «за море» учиться... Что ж он тем доказал «хилость свою? Наши реформаторы, под влиянием гуманного века, отменили «батожья и застенки» для преступников... Это – тоже «болезнь общественным мнением»?

Нет. Сто раз – нет. Это всё – признаки здорового духа: это – показатели того, что в человеке бьётся здоровое сердце, а в голове работает сильная мысль. Это – свидетельство, это аттестат..., но на слабоумие тех, которые не веруют во всепобеждающую силу Христова Евангелия.

Итак, по нашему мнению, «Колоколу», при попытках современных русских людей реформироваться, по крайней мере, озлобляться не нужно. Для «Колокола» и без того остаётся сложная задача: благовестить о заветах евангельских и ими проверять течение дел наших. В случае же чего – и в набат ударить, но при действительном пожаре, при подлинном людском бедствии опять-таки исключительно с точки зрения святых заветов нашего святого православия...

Пока же «бюро Колокола» пережёвывает чужие объедки, не брезгуя даже литературной «контрафакцией» – особенно никому ненужных «романах» – фельетонах, – пользы для Церкви православной от него ждать нельзя. С таким характером газета, как и весь «штаб», который ею управляет, похожи на тормаз... Не на тот, впрочем, тормаз, который кстати задерживает воз, быстро несущийся под гору, и которым ловко пользуется кучер. В своём теперешнем виде «Колокол» подобен тормазу испорченному, – который бороздит «вообще» – к делу и не к делу.

Такой тормаз у хорошего, расчётливого хозяина или немедленно исправляется, либо прочь отрывается от экипажа, – «чтобы не болтался у колёс попустому...

Знакомство с характером религиозно-общественных течений в современной России должно привести всякого мыслящего человека к выводу, что в духовном отношении мы переживаем глубокий кризис. Теперь у нас происходит общественная «переоценка» не граждански-социальных лишь форм быта, а и устоев религии вообще и родного православия, в частности.

Понятно, что такая «полоса» истории возлагает на миссию Церкви особенно сложные и трудные задачи. И ясно, что в такое время эта миссия должна быть идейно-безупречной и методически-жизнеспособной. Понятно также само собой, что она теперь больше, чем когда-либо, нуждается в продуманном общем плане своих действий.

Что же мы видим в действительности?

Как раз обратное тому, о чём мы говорим. У нашей Церкви есть внутренняя миссия, но деятели её несогласованно понимают задачи своей «службы»; до злобного расхождения между собой они истолковывают разно методы воздействия на мятущихся современников. И спорят между собой, повидимому, даже мало заботясь об идейном соглашении, а больше – о торжестве «своей» партии.

Это явление представляет из себя безусловно общественное событие. И нуждается оно во внимании со стороны всех любящих Церковь и православный быт людей.

И потому же речь «о внутренних течениях в нашем миссионерстве» должна иметь широкий, а не профессиональный только интерес.

Переходя к характеристике названных течений, нужно сказать, что их пока в нашей жизни обозначилось ярко и и литературно два течения.

Одно – охранительно-традиционное, привязанное будто бы и по форме и по духу к тому, что было до последних времён. Это течение органически себя спаивает со старым церковно-государственным режимом нашим. Оно видит свою норму и идеал в тех порядках, при которых «охранительницею» чистоты церковного вероучения являлась светская власть кесаря. Оно вздыхает о тех временах, когда миссионерам при поддержке полиции, свободно было устраивать шумные состязания с расколо-сектантами, – и когда в такой полемике «начальство» усматривало самое сильнодействующее средство в борьбе за целость православного стада, a вместе и главнейшую служебную обязанность миссионеров...

Теперь старые «блаженные» времена проходят, – и вот люди партии, о которой идёт речь, нервничают, сердятся, составляют бранные статейки на несогласных, – хотя чаще всего не подписывают их своими фамилиями.

Авторы этого разряда прячутся обычно под псевдонимы, взятые от названия городков, из которых они произошли, или губерний, которые их породили, а то просто подпишется иной так: «православное око» – и всё.

В анонимных статьях любителям прятать своё «доброе имя» от контроля читающего общества чувствуется легко и весело. Они в полном смысле в грязной воде полощат своих противников. Для того они не брезгуют передержками чужих мыслей, извращением основного смысла их и дерзкими подкопами под ненавистное им имя «противника». А если это не берёт, пускают в ход угрозы, которых могут бояться, впрочем, только дети, и намёки на какие-то мифические «разоблачения» в прошлой деятельности неугодных им лиц; мало того – взывают к энергии начальства для обуздания своих клиентов и т. д.¹⁷⁸

Понятно, что с такой «литературой», считаться никак не следует. В ней нет ничего значительного, чем эта «миссионерская» партия оправдывала бы исключительную справедливость своих утверждений, a полемические приёмы, украшающие названную «литературу» таковы, что они сами же подрывают доверие к себе беспартийных читателей.

И потому, конечно, нам целесообразнее не тратить сил на «праздную» постатейную полемику, а необходимо спокойно отстаивать в печати и в практической жизни взгляд на миссию, коренным образом отличающийся от того, который мы назвали «охранительно-традиционным».

По этому взгляду, нашу миссию нельзя понимать, как орудие для воздействия на людскую совесть в пользу поборников только определённого граждански-социального режима. Наша задача – чисто духовная. Она подсказывается нам всею прошлой историей древнейшей христианской миссии. И думами о евангельском характере её. – В самом деле: Спаситель в Евангелии сказал: «не может дерево доброе приносить плоды худые, ни дерево худое приносить плоды добрые» (Мф. 7:18). В этом законе Христовом, выражающем закон природы, предрешена судьба всякого и, в частности, нашего внутреннего миссионерства.

По связи с божественным источником, для искренних миссионеров возможна только одна дорога – безбоязненно и радостно идти по тем следам, какие указал им Христос, при посольстве Апостолов на проповедь (Лк. 9:1–6 и парал.). К тому именно понуждает их св. Апостол, сказавший в назидание христианам, чтобы они «приходили предлежащее им поприще, взирая на Начальника и Совершителя веры Иисуса» (Евр. 12:1, 2).

Идти по этой дороге, значит, взять на себя непрерывный подвиг крестоношения. Ибо благовестнический путь Спасителя на земле был именно путём крестным (Лк. 9:22, 23, 58). Значит, подражая своему Господу, и миссионеры наши своё призвание обязаны определять, как просвещение тёмных, заблуждающихся людей светом богоразумия, укрепление их сердец радостной готовностью освободиться от плена страстям – предрассудкам и воспитание из них ревностных и разумных служителей добрым делам (Лк. 4:18, 19; ср. 1Тим. 4:6, 7 и др.).

Понятно, что, при таком крестоношении, настроение наших миссионеров обязательно должно быть подобным Господнему. А о Христе Апостол написал: «Он не сделал никакого греха, и не было лести в устах Его (Ис. 53:9); будучи злословим, Он не злословил взаимно, страдая, не угрожал»... (1Пет. 3:22, 23).

Потому-то св. Игнатий Богоносец в послании к Ефесским христианам велит им покорятъ язычников таким путём: «против гнева их вы будьте кротки; против их велеречия – смиренномудры; их злословию противопоставляйте молитвы, их заблуждению – твёрдость веры; против грубости их будьте тихи. Не будем стараться подражать им, напротив, снисходительностью своей окажем себя братьями, – и постараемся быть подражателями Господу».

Вот какие «миссионерские методы» для воздействия на людей заблуждающихся указали христианам Святые православные Отцы наши! Тут речи нет о каком-либо внешнем, искусственном и стороннем для духовной жизни нажей подспорье. Тут вся сила наша полагается в природе самого божественного христианства и в его побеждающем значении для людей. – И потому глубоко правдив был знаменитый учитель Ориген, когда написал врагу христианства Цельсу: «наша вера владеет особенным доказательством, принадлежащим ей одной, и более божественным, чем помощь греческой диалектики. Это божественное доказательство Апостол называет «свидетельством духа и силы» (1Кор. 2:4)¹⁷⁹.

Греческая диалектика сама по себе не составляет особенно могучей возрождающей силы для людей. Пользуясь ею, древние софисты доказывали всё, что им вздумается. И своим искусством добивались лишь одного впечатления у слушателей: те переставали верить их выводам и доказательствам.

В виду этого, первые христиане не гонялись за человеческим красноречием. И не красотой диалектики измеряли силу слов слышанных. Они также свои победы считали не по числу удачных словопрений с противниками.

Нет. Св. Ап. Павел написал Коринфянам: «слово мое и проповедь моя не в убедителъных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы» (Кор. 2:4). Этим «явлением духа и силы» о Христе Иисусе Апостолы потрясали и возраждали людей к новой жизни. О том свидетельствует вся книга Деяний, начиная с повествования об обращении людей ко Христу в день первой по времени Пятидесятницы.

И после Апостолов Церковь Божия в мире возрастала не вследствие диалектической ловкости христианских миссионеров-проповедников, не благодаря их учёности и связям с властями предержащими. Один древне-церковный апологет писал: «у нас вы найдёте необразованных людей, ремесленников и стариц, которые, правда, не в состоянии доказать пользу нашего учения словом, но самым делом подтверждают его нравственную благотворность»¹⁸⁰. То же самое выдвигает на первое место Ориген против Цельса и Лактанций против своих неприятелей¹⁸¹.

Каким могучим средством в руках древних христиан были «явления духа и силы», как именно через них перерождался языческий мир, – свидетельствует о том церковный историк Евсений. Он рассказывает о поведении христиан, во время моровой язвы, бывшей при Максимине Дайи: «они (тогда) показали себя язычникам в ярком свете; потому что одни только христиане среди столь многих и ужасных бедствий засвидетельствовали на деле своё сочувствие и человеколюбие; они целый день то приготовляли и погребали мёртвых (потому что о многих некому было заботиться), то собирали в одно место мучимых в целом городе и раздавали им хлеб; так что об этом все узнали, все прославляли христианского Бога и, убедившись самыми делами, начали сознаваться, что только христиане – люди благочестивые и истинные богочтители»¹⁸².

Так вот чем жило, двигалось и росло христианство в первые века своего существования – святостью своих последователей, их самоотверженным героизмом в борьбе за добро и спасение людей, их бесстрашною готовностью собственной кровью подтвердить истинность евангельской веры, их непобедимым отвращением к языческому складу жизни и безбожной культуре, а больше всего – благодатной помощью свыше. Теми же «приёмами» пользовались и все древнейшие христианские миссионеры-проповедники.

Отсюда проф. Гарнак всю первохристианскую «миссионерскую проповедь» обозначает, «как проповедь любви и благотворения»¹⁸³. А в другом месте по тому же поводу пишет: «самыми многочисленными и наиболее успешными миссионерами были (тогда) не уполномоченные учителя, а сами христиане, поскольку они оказывались верными и твёрдыми. Как мало мы слышим о результатах первых и как много о действиях последних! Прежде всего каждый исповедник и каждый мученик были миссионерами: они не только подкрепляли наличных членов общин, но своим свидетельством и смертию приобретали новых»¹⁸⁴.

Слова проф. Гарнака совершенно подверждает древне-церковный учитель Тертуллиан. Он именно говорил о христианах: «мы умножаемся по мере того, как вы (язычники) пожираете нас... Кровь христианская становится семенем... самое наше упорство, которое вы порицаете, является учителем»¹⁸⁵.

Из сказанного с совершенной очевидностью следует, в чём древние христианские благовестники полагали силу своей проповеди: в свойствах божественного учения Христова, пленительного для чутких и пытливых душ, – в обаятельности чистой и святой жизни христиан, в их дивной общественной организации и в несокрушимой надежде на содействие себе благодати Св. Духа. Поэтому первоначальники христианского миссионерства опоры для своего дела искали не вне церковных союзов, а в них самих. И думали проповедь свою закреплять в сознании верующих исключительно мерами духовными, благодатными, а не судебно-полицейскими или административными.

Так обращаться с христианами заповедал Господь (Мф. 15:10, 14–18); так порядок в Церкви учили поддерживать св. Апостолы¹⁸⁶, – о таком же строе в жизни верующих говорят древнейшие их преемники. Мы это уже видели из слов св. Игнатия Богоносца. Ещё для подкрепления своей мысли сошлёмся только на одно место из «Апостольских постановлений». Здесь епископу, как высшему земному руководителю верующими, даётся такая заповедь: «как сострадательный врач, исцеляй всех грешников, прилагая целебные, ведущие к спасению средства... Разделяй слова утешения, как смягчительные примочки. Где рана глубока и открыта, там пользуйся пластырем, если же она гнойна, то очисти её сухим порошком, т. е. обличительным словом... Но если ты встретишь неспособного к покаянию и (внутренно) омертвелого, с печалью и скорбью отсекай его, как неисцелимого».

Место из «Апостольских постановлений» для нашего вопроса замечательное. Видим из него, что первые христиане самым суровым наказанием для грешников считали отлучение их от Церкви, а не предание (хотя бы в мечте) «градским казнениям». Замечаем также из приведённого места, что и для ограждения «правоверия» между братьями, тогда, в те блаженные первохристианские времена, считались достаточными церковно-канонические меры. Применение их обуздывало и, очевидно, вразумляло грешников. Должно быть тогда потеря звания сына Церкви считалась тяжким лишением. А право пребывать в Церкви и наслаждаться красотою жизни в ней понималось верующими, как высшее счастье на земле.

И потому в древнейшие христианские времена первые церковные миссионеры даже и не помышляли в мечтах своих о содействии себе властей гражданских. Они, как огня, только боялись возможного несоответствия между словом их и жизнью христиан. В этом несоответствии они усматривали самый сильный тормаз делу евангельского благовестия. И трепетали при одной мысли о том...

Это следует, примерно, из 2 Посл. Климента: «язычники, слушая слова из уст наших, удивляются им, как святым и великим; когда же они узнают, что наши дела не соответствуют словам, сказанным нами, то впадают в богохульство, говоря, что всё это – миф и заблуждение»¹⁸⁷. Так было всегда: поражаемые чистотою жизни христиан, язычники, как Иустин Философ, прилагались к их обществу без всяких споров о вере; тогда как начавшиеся разделения христиан на толки, образование в их среде еретиков, враждующих между собою, отдаляли язычников от Христа и в их глазах подрывали значение евангельской проповеди.

Этого значения нельзя уже было усилить одними разговорами об идейной святости христианства. Не могли помочь тут делу и споры о вере. А потому страсть к спорам в древней Церкви почиталась преступной. Она – эта страсть – приписывалась еретикам. В этом смысле Тертуллиан говорит о женщинах еретических обществ: «они осмеливаются учить, спорить, заклинать..., даже быть может и крестить»¹⁸⁸.

Так: еретики, лишённые истины, спорили, надеясь словами доказать то, чего не было в их жизни, – ложь путём софистики они старались представить правдой.

Между тем христианам не для чего было спорить с людьми о словах. В словопрениях они не видели жизненной правды. Вслед за Апостолом они рассуждали, что «кто не следует здравым словам Господа нашего Иисуса Христа и учению о благочестии, тот горд, ничего не знает, но заражен страстью к состязаниям и словопрениям, от которых происходят... пустые споры между людьми»... (1Тим. 6:3–5). От таких «спорщиков» христианам Апостол советует удаляться (там же, ст. 5). Он учит их об истине свидетельствовать не «препретельными словесами», a «явлением» в своей жизни «духа и силы» (1Кор. 2:4). Тем «явлением», которое в конце концов размягчает самые жестокие сердца, покоряет волю противников и ведёт их усмирёнными ко Христу.

Само собой разумеется, что, осуждая «пустые споры» о вере, которые ведутся иногда без всякого нравственного смысла между людьми, Апостол не избегал сам и нам заповедал с любовью во славу Христа пользоваться разумными доказательствами, которыми можно иногда тронуть души пытливые, исследующие истину. – Так, св. Павел, будучи ещё Савлом по имени, некогда «более и более укреплялся и приводил в замешательство иудеев, живущих в Дамаске, доказывая, что Сей (Иисус) есть Христос» (Деян. 9:22). В другом случае в Фессалонике, «где была иудейская синагога, Павел, по своему обыкновению, вошел (к иудеям) и три субботы говорил с ними из Писаний, открывая и доказывая им, что Христу надлежало пострадать и воскреснуть»... (Деян. 17:2, 3).

Это уже было подлинным миссионерством, – даже в привычном смысле, св. Павла среди иудеев. Он три праздника беседует с ними «из Писаний» о Христе. Им, изумлённым, пока ещё испытующим и проверяющим слышанное, он благовествует о спасении через Христа и во Христе. С такими недоумевающими людьми, искренно держащимися природных убеждений и горячо ратующими против «новшеств», Апостол, порою, не прочь был и «состязаться» (Деян. 9:29). Тут состязания апостольские не походили на «профессиональные» споры о вере. Это был богобоязненный обмен мыслей между людьми, ценящими доказательства противников. Это была своего рода благочестивая переоценка идейных ценностей, психологически неизбежная.

Но важно, что Апостол не сводил своего дела среди иудеев к словесным состязаниям и не выдвигал при своём благовестничестве даже необходимых споров на передний план. Не спорами покорял он слушателей, а, как сказано, «явлением» среди них «духа и силы» (1Кор. 2:4). Споры же он рассматривал, как прямую противоположность «Божьему назиданию в вере» (1Тим. 1:4). И потому своему ученику Тимофею дал такое наставление: «и что слышал от меня при многих свидетелях, то передай верным людям, которые были бы способны и других научить... Напоминай (им), заклиная пред Господом не вступать в словопрения, что ни мало не служит к пользе, а к разстройству слушающих... Непотребного пустословия удаляйся»... (2Тим. 2:2, 14, 16).

Итак, вот – настроение св. Апостола: дело Христово в мире утверждается не словесными доказательствами; противники не вразумляются от споров о вере, а споры ведут лишь к «расстройству» слушателей. По учению Ап. Павла, «твердое основание Божие стоит, имея печать сию: познал Господь Своих; и: да отступит от неправды всякий, исповедающий имя Господа» (2Тим. 2:19).

Это и значит, что основой Евангельского благовестия, апостольского миссионерства св. Павел считал создание во вселенной упорядоченных христианских общин, умеющих за дело Божие поборать самою жизнию своей святою, кровью своих мучеников, их великим дерзновением за Христа и за Церковь. Такую Церковь верующих не могли победить самые жестокие гонения от язычников; её в глазах мира не уронили насмешки и издевательства Цельсов-Юлианов; с нею не справятся и наши Геккели-Ницше...

Но если так, и у современного православного миссионерства не должно быть другой логики, кроме той, какая завещана нам от Христа и Его Апостолов. И все наши «профессиональные» помыслы, все наши идейные чаяния, – коль скоро они православны, – должны быть направлены в эту священную для нас сторону. Тогда, конечно, мы не станем безнадёжно «стенать» по случаю дарования русским гражданам «вероисповедной свободы». В этой свободе мы усмотрим, напротив, необходимое условие для грядущего обновления духовного облика нашей родины... Настроение это прекрасно выразил Вл. С. Соловьёв. Он говорил: «без свободной и открытой борьбы истина не может постоять за себя, не может овладеть действительностью, не может обнаружить своей жизненной силы и правды... Если неподвижность нашей церкви есть не смерть, a усыпление, то нужна свобода, чтобы разбудить её. Если в заблуждениях нашего народного раскола сказывается живое, хотя и тёмное стремление к религиозной правде, ему необходим свободный свет, чтобы выбиться на прямую дорогу»¹⁸⁹.

Так говорить могут только люди, крепко верующие в Бога, высоко ценящие непобедимую силу православия. За то повторять такие хорошие речи стало небезопасным. «Охранители» – из тех, которые понаглее, высмеивают подобные речи, как «обновленческие». Другие же «охранители» – из более дальновидных и богобоязненных... о, те прямо не отрицают нужды для нас в свободе совести! Они сосредоточенно лишь твердят о том, что русский народ не дорос и не готов в настоящее время к этой свободе. А потому нам нужна будто бы старая репрессия.

Но – скажем словами Вл. С. Соловьёва – «одно из двух: «или Россия находится в духовном младенчестве, и тогда... ни о какой русской партии не может быть и разговора. Или же для России наступила пора духовной зрелости... и тогда мы обязаны признать, что настоящая наша беда – в той охранительной системе, которая всячески старается внутри самой России похоронить её веру, угасить её дух, заглушить её слово»¹⁹⁰.

И этот вывод стал теперь для мыслящих людей бесспорным. Соображения о нуждах миссионерских заставляют и нас держаться его, как исходной базы.

Характеризуя дальше настроение миссионеров прогрессистов, следует сказать, что своей силы они не полагают в публичных состязаниях с расколо-сектантами. И думают они, вслед за первоучителями христианства, что великий церковный спор между нами разрешится не вследствие наших словесных состязаний, а только благодаря всесторонним и органическим жизненным преобразованиям.

Частнее говоря, на миссионерство наше в прогрессивной своей части миссионеры смотрят так же, как смотрели на него древне-христианские апологеты. Оно, по их представлению, есть духовное воинствование, стремящееся укрепить в сознании христиан истинное, вселенское понимание правды Божией и тех посредств, через которые она воплощается в жизни. Как такое, миссионерство должно быть чуждо шаблона и рутины. Оно обязано в каждый момент по своему считаться с запросами жизни и с окружающими нас обстоятельствами, если хочет быть плодотворным и нужным для людей.

С такой точки зрения, миссионерство наше не может и не должно катиться всегда по той дороге, по которой его направили однажды наши предшественники. – Было время, когда русские миссионеры всю силу своего служения полагали, почти исключительно в шумных состязаниях с расколо-сектантами. Тогда думали, что у нас всё «добро зело» и словами к нам можно повернуть каких угодно противников. Тогда же от исхода публичных состязаний ставили в зависимость самую устойчивость христиан в церкви, или массовое отклонение от неё – в случае неудачи миссионера.

Это было время, как теперь выяснилось, преувеличенных надежд на публичные состязания с отступниками церковными, – время чисто «героической» веры в непобедимость православных полемистов и убеждения искреннего в идейном ничтожестве и ребяческом бессилии наших противников. Время это, кроме того, характерно по простоте и наивности взгляда на сущность исторического процесса. Думали люди, что словами и разговорами, вопреки стихиям, события можно направить туда, куда захочется. Для того – только языка да лёгких не жалей!..

Теперь – можно сказать – бесповоротно прошла эта золотая пора первых миссионерских увлечений. Долгий опыт научил нас сдержанней судить о вещах. Ныне к публичным беседам со всех сторон приходится отмечать иное отношение. И прежде всего со стороны самих «прящихся» собеседников. Нa публичных «разглагольствиях» о предметах веры они чаше всего чувствуют себя, как на словесном «спорте», и – бывает – не обнаруживают при этом и тени истинных благочестиво-христианских настроений.

Такое отношение к миссионерским беседам наблюдается особенно там, где они стали «обдержным явлением», – где они ведутся известными начётчиками с обеих сторон и продолжаются в течение целого «сезона», как на нижегородской ярмарке. Ярмарочные беседы автор наблюдал за время двух «сезонов». И – не нужно скрывать – в оба раза он уносил от них грустное, прямо тяжёлое впечатление! Чем-то средневековым, суетным и полухристианским веяло от них.

Нам казалось, что на ярморочные беседы люди сходятся вовсе не за тем, чтобы искать истину. «Книжникам» и «почтенным собеседникам» она предполагается обоюдно «до корней» известной. Они заботятся исключительно о том, чтобы «выговорить» своё, не по вдохновению пришедшее в душу, а затверженное со слов своих «толмачей». Говорят строго «по минутам»; каждый – 20 минут. И стараются, как наблюдателями подмечено, не столько правду дела раскрыть, сколько повлиять на чувства своих «добрых слушателей». Нa возражателей же часто и не смотрят. Будто то, что говорится, не для них «сказуется», и будто это – совсем «задубелые головы», неспособные «вместить» в себя правильной речи...

А слушатели при таких «разглагольствиях» обмениваются замечаниями ироническими, шутками и чувсвуют себя словно на забавном представлении. Когда же «всё кончится», блюдут, чтобы последним говорил тот, чья очередь. И часто при этом слушатели выкрикивают импровизованные заключения:

– Вот наша сторона доказала, что мы правы. Смотрите же, ребята, охраняйте себя от еретиков!..

Такие картины, обычные на собеседованиях со старообрядцами, нередко случаются и на беседах с сектантами. Они глубоко соблазнительны для верующих. Для простецов же, благоговеющих перед религиозными истинами, прямо неприемлемы и раздражающие. Вследствие чего, случается, после бесед между слушателями загорается брань, переходящая иногда в драку¹⁹¹.

Самая же главная «статья» в том, что публичные наши беседы, как показывает опыт, не действуют смягчающим образом на настроение расколо-сектантов. От этих бесед они не ждут бальзама на раны свои и уклоняются от них всё чаще и чаще. Уклоняются добровольно и по приказу своих вождей. А эти «вожди» не любят наших бесед. Старообрядческий епископ Арсений Швецов, напр., завещал своим духовным детям: «настоятельно советую вам не ходить на миссионерские беседы, которые приносят вам только вред, так как миссионеры всегда извращают правду и этим вас простодушных и доверчивых людей вводят в заблуждение» ¹⁹²...

Но старообрядцы местами «дерзают» и заводят прения с нашими миссионерами... Увы, и тут бывает в тёмной среде столько кривотолков, что, порою, пожалеешь, зачем происходила сама беседа? Старообрядческие начётчики изощряются о ней пустить в толпу такие «реляции», от которых получается лишь одно поношение для православных.

Если такова действительность, бесспорно, что в борьбе с современным расколом мы не можем публичных бесед выдвигать не только в качестве самых главных мер, но и вообще в качестве сильно действующих средств. Что это так, о том свидетельствует статистика, – безжалостная цифирь... Но о том «удобее молчание»...

Не лучше обстоят дела наши по обращению сектантов, насколько эти обращения ставятся в связь с миссионерскими беседами. Так, по одной центральной епархии в 1905 г. значилось всего три обращения при двух миссионерах. – В других епархиях беседы не ослабевают. «Обличители» сектантов работают воодушевлённо. Однако «охранительные» известия говорят, что сила сектантская ростёт. И, значит, в беседах наших она не находит для себя значительного тормаза. Значит, только по пристрастью к рутине штаб приверженцев старинной миссии бранит тех, кто сомневается в целесообразности воздействия на расколо-сектантов и в наше время именно при посредстве шумных миссионерских состязаний...

Пусть бранятся любители «бранных словес»! Но мы не можем и не должны забывать, что жизнь обязывает миссионеров иными орудиями, чем словесная полемика, бороться за Церковь Божию. Эта жизнь не только о расколе, но и о сектантстве говорит, что сила отрицания их коренится не в логических построениях мысли, а в недостатках и несовершенствах нашего народно-православного обихода.

Религиозное настроение в душах наших сектантов, в частности, зарождается и крепнет именно прежде всего, как протест против не апостольского образа жизни среди окружающих их людей, а потом и как попытка «восстановить в возможной чистоте дух апостольского благочестия среди христиан. Эту мысль о такой природе религиозного настроения в сектантах, – разумеется, искренних и наиболее последовательных, – писатели их развивают со всею настойчивостью. Они утверждают, что скрытая сущность нашего сектантства коренится в искании людьми религиозно-нравственной правды в жизни. Лучшие сектанты томительно ищут в себе и кругом себя Живого Христа, – и, не находя Его в условиях православного быта, бегут из Церкви.

Почему сектанты не находят Христа в православной Церкви, – это частнее – объясняют так: «православная Церковь состоит из людей, которые бессознательно, помимо воли своей, включаются в неё малолетними детьми, – из людей, ничему не верующих, из людей, безнравственность которых поражает не только весь мир, но даже живущих в Россин евреев и магометан». В такой форме выраженная, мысль сектантов страдает сильным преувеличением; она отдаёт даже клеветой на православную Церковь. Ибо то, что среди по внешности православных живёт много явных безбожников, – это ещё не даёт кому бы то ни было права огульно судить о всей Церкви нашей, как об обществе христиан павших и лишённых благодати евангельской. Лица, нравственно падшие, попадались в Церкви уже при Апостолах (Иак. 4:1–4; 5:1–6 и парал.); их обличали и судили пастыри Церкви. Но через падших вся Церковь тогда не обращалась в общество каких-то преступников.

Так обстоит дело, без сомнения, и ныне с православными грешниками. Однако, сектанты огульно осуждают современную православную Церковь, говоря: «если бы Апостолы могли воскреснуть и видеть всё, что творится под крышей православного мира, то они наверно бы отказались от православной Церкви»¹⁹³. Этими словами сектанты подчёркивают недостаточность борьбы у нас с грешниками и отсутствие религиозных организаций, которые бы удерживали народ от порочной жизни и укрепляли бы в нём добрые христианские нравы. Им кажется, что заветные помышления нашей Церкви клонятся лишь к поддержанию богослужебной обрядности в народе; они думают, что нашим пастырям нравится, когда народ духовно спит, только по преданию и для формы исполняя в точности свои церковные повинности. И потому сектанты так характеризуют полосу своей жизни в православии: «когда я, Михаил Иванов, полагался на исполнение обрядностей православной Церкви, я был как скот бессмыслен и ходил только по видению моих очей и по влечению моего сердца"…¹⁹⁴ А другой сектант – Софрон Чижов – в своей автобиографии в этом же смысле, только ещё ярче, изображает духовное состояние нашего народа. Он говорит про свой «мир»: «по требованию священника мы приносили Богу жертву, что кто имеет: хлеб, сало, колбасы, яйца и печёных курей... Становили мы для Бога свечи. Я был охотник на клиросе читать часы и петь. За эти поступки... священник восхвалял нас».

Но – продолжает Чижов – «по праздничным и воскресным дням после обедни мы собирались группами в корчму, где, бывало, пьянствуем, пляшем, сквернословим друг с другом, поём срамные песни, буйничаем, дерёмся друг с другом, а потом судимся... Если приходишь домой, жена что скажет, – вот и начал биться с женой, а потом из злости... опять повторяешь пьянствовать и никто со стороны не упрекает»...¹⁹⁵ Таким образом, Софрону Чижову жизнь в православии представлялась сплошным духовным сном, – тою жизнью, которая лишь случайно и наружно соприкасалась с религией, а в своих сокровенных глубинах не освещалась словом Господним. – И думал Софрон Чижов, думали и односельчане его, что так тому и должно быть. Думали, – потому что «со стороны никто не упрекал» их, – никто как будто не изображал пред ними подлинного идеала христианской жизни – по крайней мере так, чтобы это души пьяниц захватило, заставило их очнуться и начать жить по новому.

Проповедь и даже не проповедь, a пример новой и более чистой жизни Софрон Чижов усмотрел в «другом селении на храмовом празднике». Там он встретил людей, которые «не пили водки, не курили трубок, не сквернословились». Ему «очень понравилась их жизнь». Он ближе ознакомился с этими людьми – и полюбил их.

За что полюбил? Не за слова, не за учение, которого Чижов ещё не знал, а за жизнь, – за ту противоположность, которую они представляли с нашим «миром». Чижову в голову не пришло справиться – как учит родное православие о пьянстве, о сквернословии, о дурных обычаях. По темноте своей он рассуждал: если мы в православии ведём себя распутно, так, значит вера наша такая, а вот люди «другого селения» монашествуют – значит, вера у них такая... хорошая, чистая и святая. И Софрон Чижов к себе пригласил в гости людей иначе, трезво и скромно живущих. Они «объяснили» ему, как нужно жить по-Божьи и чего Богу не нужно. Понятно, Софрон Чижов, волей уже расположившийся к тем людям, охотно уверовал в их учение и «перестал сообщаться с православными односельчанами»¹⁹⁶.

Так, по рассказу Софрона Чижова, зародилось в нём новое религиозное настроение, которое по отношению к православию явилось после сектантским. Это настроение пришло в душу к нему под влиянием сравнения пьяной и разгульной жизни народа с тою жизнью, которую проводили люди «в другом селении». – Софрон Чижов не говорит о подробностях своего духовного переворота, но ясно, что он в каком-либо отношении страдал от пьяной жизни своих односельчан. По крайней мере в истории уклонения людей из православия в сектантство подобные страдания бывают почти всегда движущей силой для этих уклонений. Так, напр., некто И.М. прямо свидетельствует, что к сектантам его расположила их трезвость, – тогда как «родители его предавались ужасному пороку – пьянству, вследствие чего их семейная жизнь... пришла в полный упадок и расстройство»¹⁹⁷.

Под влиянием «гибельного порока» в семействах, члены этих семейств готовы бывают на самые рискованные предприятия, чтобы спасти и духовно возродить дорогих себе людей. И тут «спасители"-то, под гнётом своего горя, не всегда справляются с подробностями ожидающей их новой жизни. Только бы по наружности всё было «по-Божьему», да тихую радость обещало...

Дальше, если обнаружится, что в новой трезвой жизни не всё с религиозно-догматической точки зрения оказывается в порядке, – это не только чаще всего не отталкивает людей от сектантства, а заставляет уже озлобленно держаться его, «в пику православным пастырям», которые не умели «в своё время» пьяниц и блудников заставить проводить жизнь чистую. Так, по рассказу Софрона Чижова, сектанты кричали в ответ на «увещания» чиновника-миссионера С–ова: «вы нас тогда не видели, когда мы погибали в безумии и злобе; священнику слышны были наши отчаянные пьяные крики, а он... что и скажет в Церкви... только по форме. А теперь, когда мы перестали пьянствовать..., нас посчитали за непокорных»¹⁹⁸...

Разумеется, столкнувшись с такой психологией, г. С–ов почувствовал себя до крайности слабым и принялся уж «стращать» сектантов выселением из благословенной «Украины» в места не столь отдалённые... Но нам, достигшим теперешних времён, тем настойчивей надобно понимать, как и почему в сектантах зарождается их религиозное настроение, которое кажется иногда таким «задубелым и фанатичным». И, поняв это, пора перестать на «словесные вразумления» возлагать несбыточные надежды... Тем более, что в арсенале нашем и самые «вразумляющие» доспехи наши довольно-таки поизносились.

Мы изжили, если так можно выразиться, наследство, доставшееся нам от старых миссионеров. Мы затаскали на беседах со старообрядцами прежние «святоподобия»; против них, в параллель, выдвигается ныне другой ряд «христопреданных свидетельств». И свежий слушатель, беспристрастно взвешивая прения о вере, не всегда склоняется на нашу сторону. Так было в 1908 г. на петербургских беседах со старообрядцами в городской думе; тоже, на протяжении ярмарок, происходит в Нижнем Новгороде.

А с противосектантскими беседами нашими вопрос, по-видимому, ещё усложняется. Если поверить одному из приверженцев старинной миссии, с видом тонкого знатока судившему о них в предсоборной комиссии и со своей стороны предложившему на общую пользу «взгляд и нечто», то выходит, что в этих беседах – и самых образцовых – много натяжек, неверностей.

Так. Но с чем же тогда рядовые батюшки миссионеры должны идти на публичную брань против сектантских главарей? И что в напутствие им дадут самонадеянные авторы, усердно рекламирующее себя в печати под видом... однако не миссионеров, умело и научно обличающих сектантов, а в качестве только партийных «ораторов»?

Это ведь есть уклонение от точно намеченной себе старо-миссионерской партией программы. Это – новое лишь подтверждение нами исповедуемой правды, что на старых устоях наше миссионерство дальше держаться не должно. И ему следует стать в уровень с современными обстоятельствами. А для того миссионерам предстоит поновить свои доспехи основательно. Предстоит освежить всё наше мировоззрение, выбросив из него пункты, порабощающие нас режиму и отрывающие нас от возможности служить на земле общественно-христианскому прогрессу. Нам дальше необходимо выбрать другие исходные пункты в своей полемике и укрепить тщательно новыми данными самые способы наших доказательств.

Но этого у нас пока не сделано, а со старым добром являться перед хорошим возражателем... не значит ли только «поговорить вообще» и никого ни в чём не убедить?

Потому именно на теперешних миссионерских беседах с умными расколо-сектантами всегда бывает много, очень даже много разглагольствий, но редко слышится то, что называется бесспорной доказательностью в речах. Это удручает простой народ. И лично автор слышал после одного нижегородского состязания, как какой-то наш простец горестно воскликнул:

– Ведь вот горе... И тот говорит, и этот. – Тот краснобай, а этот ещё ужливее! Разбирайся тут в речах наш брат. Эх, тёмные мы люди! Ничего путём сообразить не можем!

Положение наших православных простецов ухудшается особенно вследствие того, что в своих даже догматических «упованиях» им трудно опереться на наличную церковную жизнь. В этой жизни они не могут не замечать массы «изъянов» и мало видят того, чем бы святилось Имя Божие на земле. Мы хвалимся «правоверием» своих членов – и в то же время должны признать, что наша жизнь смердит от пьянства, от хищничества всякого рода, от немилосердия и жестокости, – каковые явления справедливо возмущают благочестивых людей и наиболее горячих из них толкают из ограды церковной на распутия сектантства и раскола.

Пусть иной миссионер так фанатичен, что «защитит» православных христиан даже от справедливых упрёков в дурной жизни. Но защита эта будет дутой логомахией, которую сердцем-то разберут после самые некнижные слушатели. И тогда миссионерские «разглагольствия» для народа будут соблазном и поводом посочувствовать тем людям, у которых хоть по внешности слово не расходится с делом... у которых к этому есть серьёзное и настойчивое стремление, для которых речи о «правде Божией» не являются бездонной болтовней. И, стало быть, прениями нельзя залечить тех ран, для врачевания которых требуются иные более действенные и радикальные меры.

Кроме того: в последнее время безбожие сильной волной хлынуло в ряды православной молодежи и произвело среди неё значительное опустошение. Эта молодежь уже подчас не принимает доказательств от Писания, а требует подтвердить, что Библию, действительно, надо считать богодухновенной. Требует доказательства, к которым миссионеры в массе совершенно неподготовлены. К тому же и социалистическая пропаганда, опирающаяся на марксизм, силится распространить повсюду убеждение, что «религия есть дело суеверия и невежества и она способна будто бы питать людей только мыльными пузырями»...

При таких житейских обстоятельствах, нам до внешних ли походов на противников, которые держатся против нас крепкою стеной? Имея расстроенным собственное духовное ополчение, можем ли мы покорять себе, можем ли приводить в послушание своей вере расколо-сектантов? И в случае походов с такими воинами, не напомним ли мы противникам затею ген. Гриппенберга при Сандепу?..

Ясно, что момент времени положительно заставляет нас одуматься, «остановиться на путях своих» и пересмотреть свои духовные доспехи. Несомненно, что под давлением необходимости нам пора прийти к заключению, что дальше, пока не изменятся наши обстоятельства к лучшему, нам следует позаботиться об организации своих внутренних сил, а не о шумных и дутых наружных завоеваниях... Говоря иначе: теперь нам нужно крепкую думу думать о том, как можно скорее и лучше духовно мобилизовать христиан православных? Как внести в ряды их успокоение и довольство православною церковностью? Как пастырство своё нам поставить в уровень с предъявляемыми к нему культурными запросами? А на беседах отражать противников только тогда, когда они к этому сами понуждают. Когда окажется, что в данной местности расколо-сектанты свою силу будут видеть не в жизненном строе, а в догматических воззрениях. И сами они, похваляясь, будут вызывать миссионеров на словесное состязание. Ну, тогда необходимо дать «бой». И не такой, как дают теперь – со случайными силами, мимолётный...

Нет. При спорности наших позиций, от имени Церкви должны говорить всегда только испытанные ораторы, которые могли бы в известном месте беседовать столько раз, сколько потребуется для полного успокоения взволнованной мысли в народе. Может быть, пять раз, а может быть, и десять, и двадцать. У нас же в этом отношении наблюдается дезорганизация, прямо вредящая миссии. Нa публичные беседы с расколо-сектантами выступают сомнительные подчас борцы. И беседуют мало. Только, порой, поднимают «бучу» в народе...

Мы, не разделяющие принципов «простецкого» миссионерства, говорим, что с публичными беседами, как с огнём, обращаться нужно крайне осторожно и пользоваться ими необходимо только в крайних случаях, по настоятельному требованию самой жизни, а не по желанию кого-либо, подсказываемому иногда «отвлечённым умозрением».

И мы так говорим не по капризу какому-либо и не в угоду «моде». Сами наши обстоятельства влекут нас именно к такому заключению. – Наши противники, опираясь на «освободительное» законодательство последнего времени, довольно презрительно относятся к беседам, на которых они не расчитывают «поживиться» материалом в свою пользу. По крайней мере, такой тактики держатся наши петербургские раскольники и сектанты. Первые, если решаются выходить с нами на беседы, то не иначе, как по вызове своих «знаменитых» начётчиков. А сектанты при всяких условиях не хотят «препираться» о своём уповании, как заявили о том письменно г.г. Фетлер и Вильсон.

Сектантам, по-видимому, не до бесед с нами. Они теперь поглощены заботой об организации особого «евангелического» блока, в результате которого сектанты добились бы «единства при своём конфессиональном разнообразии». – Задачей объединённому своему союзу сектанты поставляют не полемику с прав. миссионерами, а особого рода «деятельность».

Какую?

Деятельность, связанную с пропагандой сектантства среди православного населения. Этой деятельности, напр., баптисты давно настойчиво требовали от всех своих собратьев. Они, на кубанской конференции 1886 г., постановили: «так как каждый человек, вступающий в церковь, при вступлении даёт обещание посильно содействовать распространению Евангелия, когда же на деле отказывается исполнять своё обещание, то уже перестаёт быть членом церкви и подлежит отлучению» (п. 21 протокола).

Такое решение подтверждено баптистами на никольской конференции 1889 г. «относительно тех членов, которые отказываются от материального содействия делу благовестия и нуждам страждущих».

С годами сектантский пропагаторский дух не ослабевал. Это явствует из IV пункта «решений» спб. общины евангельских христиан, от 15 авг. 1908 г. Названный пункт гласит: «достигать того, чтобы в общине не было членов не занятых работою Божией».

«Работа Божия», по терминологии петербургских «объединённых» сектантов, – то же, что «деятельность», на языке баптистов кубанской конференции. И там и здесь сектанты в догму своим членам вменяют пропаганду «евангелизма» для иноверцев.

Понятно теперь, что такое – сектантский союз для нашей церкви. Это – подворное ополчение сектантов на борьбу с её учением, строем жизни и всем церковным бытом. Неудивительно, если мы замечаем, что главная созидательная работа в теперешнем сектантстве направлена к упорядочению его дел для успешной борьбы с православием. Именно с православием, потому что, по уставу «немецк. ветви евангелического союза», члены его обязаны «избегать, насколько возможно, нарушающей мирные отношения пропаганды и усердной ловли душ между членами союза».

Другое дело в отношениях к православным: тут всё должно быть направляемо к тому, чтобы между сектантами «не было членов, не занятых работою Божией». И потому в Петербурге «братский совет» общины еванг. христиан поспешил всем своим «дорогим братьям», ради целей пропаганды, указать место и какое-нибудь дело в коммиссиях ad hoc [пер. с лат. – «специально для этого», «по особому случаю"].

Пo VI п. «решений» общ. еванг. хр., 15 авг. 1908 г., в Петербурге должны быть организованы:

1) Коммиссия благовестия или устной проповеди: внутренно-церковной, городской и иногородней. Для развития иногородней миссии решено привлечь к участию и др. церкви.

Для собирания средств на эту цель решено основать кружку № 1.

Уже из этого 1 п. явствует, какое кардинальное значение в союзе придаётся «делу благовестия» евангелизма в народе. Это – по истине – начало и конец всего союза. Тут есть место для проповедников, но сюда же со своими лептами призываются и все худородные вдовицы. В развитие, в углубление и обоснование пункта 1, следуют дальнейшие «решения»:

2) Образовать коммиссию литературную. Цель её приобретать и раздавать брошюры, трактаты, печатать афиши и т. п., издавать брошюры, книги и журналы, полезные для миссии... Для сего – кружка № 2.

Другими словами: руководители спб. общ. полагают, что устная проповедь евангелизма должна закрепляться в народе «изданиями» ejus generis [пер. с лат. – «своего рода"]. И вот один Фетлер выпустил в свет целую серию своих лекций, бесед и переводов с англ., что и пущено тучами в народ – в поисках «за дорогими душами бедных грешников». А г. Проханов сколько издаёт, а старые пашковские брошюры? обо всём этом нельзя не думать. Это – уже не слова, a настоящие «пёсьи мухи» в Египте.

В 3) решено образовать комиссию литературную специально для руководительства молодёжью, воскресн. школами, курсами и т. п. Для поддержания этой работы – основать кружку № 3.

Эта комиссия, преследуя задачи благовестия, имеет в виду не «дорогих» простецов только, но и полуинтеллигентов и интеллигентов наших – особенно из студентов и курсисток, которые уже и работают для союза, напр. при фабрике Кебке.

В 4) при общине спб. сектантов организована «коммиссия благотворительная; цель её – заведывание приютами, мастерскими, будущими общинами сестёр милосердия, делом помощи бедным во всех видах».

Эта коммиссия молчаливо предполагает тоже «призывной» характер и является материальным восполнением тех «хороших» слов, которые во славу евангелизма сеют «дорогие» благовестники. В связи с работой в названной коммиссии основана у сектантов кружка № 4.

В 5) коммиссия хозяйственная, которая в спб. общ. еванг. хр. ведает наружно-обстановочную форму жизни. Она подыскивает помещения для устройства призывных собраний; она собирает в кружку № 5 сборы на постройку молитвенного дома, на содержание теперь существующих помещений и т. д.

Есть при спб. общ. еванг. христиан и ещё три коммиссии: 6-я коммиссия певческая, которая имеет в виду устройство и поддержание на должной высоте хорового пения в собраниях; 7-я диаконская, состоящая из диаконов и диаконисс. Её цель – организация посещения больных, бедных, устройство миссионерско-рукодельных собраний и т. п., 8-я коммиссия письмоводная, которая обязана вести метрики и всю переписку по делам общины. Коммиссия певческая для своих нужд имеет кружку сборную № 6, a две другие коммиссии воспособляются из кружек № 4 и 5.

Мы можем разно и очень строго думать о сущности сектантства; но в организации его не можем не отметить продуманной системы. Сектанты большие задачи возлагают на своих благовестников; они умеют их обеспечить материально и воспитать для дела в особой атмосфере. Они – почитатели науки, учёности. И лучшие их пропагандисты закончили своё образование в Гамбургской баптистской семинарии, в табернакле Спэрджена и в других коллегиях заграничных. Теперь же и в России у сектантов есть свои рассадники проповедников – в Лодзи и в Таврич. губ. в с. Ново-Васильевке.

Очевидно, с такою организацией русское сектантство выдвинет ещё новое ополчение против православия. И церкви нашей – это несомненно – придётся в борьбе с сектантством использовать лучшие свои идейные силы и новые приёмы борьбы.

Когда же к петербургским жителям миссионеры пробовали применять нравы захолустья, – из этого ничего хорошего не выходило. Говоря так, мы разумеем случай, бывший с гостившими у нас миссионерами, во время предсоборней комиссии. Без приглашения хозяина, миссионеры явились однажды в проповеднический зал полковника Ван-Бейнингена на Гороховой улице. При этом один миссионер «не выдержал» по своей горячности и стал обличать адвентизм, – о чём и было собщено в «Колоколе», № 251. – Не знаем, речь ли обличителя была приподнята, или она слишком резко задевала «самолюбие» хозяина, – только полковник, мало послушав оратора, попросил его замолчать, а когда тот не унимался, – стал гасить электричество в своей квартире...

Миссионеры принуждены были удалиться, не успев ничего доказать хозяину. Но «инцидент» этот лишний раз подтвердил, что к Петербургу не применимы нравы всё-переносящей деревни. И воздействовать здесь на сектантов, очевидно, нужно деликатней, а не так простецки, как начал было «оный» обличитель. Здесь немыслимо с возражениями «вторгаться» в чужие дома. Для этого здесь необходимо ждать приглашения «хозяев»... Это уж прежде всего. Это – ведь и то новизна для нашей провинциальной миссии, перед которой «закрыть двери» довольно мудрено самому изворотливому сектанту.

А раз так, сама жизнь ограничивает сферу и значение наших «разглагольствий» о вере, сама жизнь из этой области вытесняет «словесные турниры» и даёт нам понять, что этому украшению средневековья «конец приближается». Жизнь же обязывает нас искать новых путей для миссионерского воздействия на народ.

Что же, скорбеть нам нужно о надвигающейся перемене в обстоятельствах?

Едва ли. Скорбят о потере того, что для жизни было целебным бальзамом. Но публичные состязания с расколо-сектантами для миссии нашей никогда не приносили особливо ценных результатов. – И не могли приносить по существу. Это подтверждает наша статистика; это удостоверяет такой спокойный и вдумчивый мыслитель, как Н. П. Гиляров-Платонов. Он писал: «веками идут вероисповедные препирательства, и без всякого успеха. Каждое вероисповедание стоит себе попрежнему, уверенное в своей истине, несмотря на все обличения, возражения, возобличения; и если движется, то обыкновенно в обратную сторону, не к сближению, а к дальнейшему разлучению»¹⁹⁹.

Почему?

Да потому, что, по верному замечанию В. Г. Белинского, «только любовь родит любовь и только любовь говорит сердцу языком живым и понятным. Хитросплетения затемняют истину, сбивая с толку бедный рассудок и охлаждая сердце. Нет, не таким образом проповедывала всегда и проповедует теперь истины Евангелия наша православная церковь»²⁰⁰.

Не таким образом... Не языком распаляющей сердце логомахии, не озлоблением противников путём доведения их до логической безвыходности, на глазах у толпы народной, a действием всепобеждающей любви и словом проповеди, растворённой Евангельским милосердием.

Потому-то, по мнению H. П. Гилярова-Платонова, миссионерства никогда нельзя смешивать с полемикой, – что у нас однако делают в последнее время постоянно и без полемики не представляют себе истинного, настоящего миссионерства. «Полемика, – говорит Н. П. Гиляров, – имеет интерес для знания, освещая истину с новых точек... Она имеет более значения для самого полемизирующего, а не для того, против кого направлена». «Миссионер же призван действовать на всё существо верующего и всем своим существом»²⁰¹.

Вот превосходно начертанный идеал миссионера! Это – не логомах, не спорщик, непобедимый в состязаниях тэм на двадцать; это – не чиновник «чёрной воды», обязанный поддерживать престиж бюрократов в народе. Это – христианский проповедник, красоту своего слова сопровождающий доброю жизнью; это, если хотите, подвижник и мученик святой православной идеи для спасения братьев заблуждающихся, волнующихся и падающих в борьбе греховной.

Идеал такого миссионера не удобоносим?

Так. Но и тип «простецкого» миссионера стал дальше для общества нашего положительно тошнотворным. Об этих миссионерах в обществе говорят непременно, как о церковных жандармах, готовых чинить «сыск» по предписанию начальства; их представляют в печати какими-то тупыми реакционерами, утратившими понимание нужд народной жизни и поборающими за то, что давно век отжило и нуждается лишь в скромном погребении...

Хотелось бы думать, что подобные «толки» в печати и обществе – клевета на миссионеров даже «простецкого» типа. Но достаточно хотя мало ознакомиться с характером и направлением социально-политических статей, кои печатаются в «органе внутренней миссии», чтобы сказать, что «дыма без огня не бывает»...

Если так, – дальше от злополучного «стана победителей» от его удушливой и принижающей обстановки! Христианские миссионеры не могут сознательно бороться за человеческое бесправие и гнёт одной личности над другою. Они не могут быть в массе и столь малодушными, чтобы дело своей миссии в народе связывать с полицейскими репрессиями против сектантов и раскольников. Не нуждаются они безусловно также в искусственных воздействиях на людскую совесть путём ведения шумных состязательных бесед с отступниками церковными.

Нет. Дело их – дело современное миссионерское – есть великая работа над пробуждением дремлющих сил в нашей Церкви, над выяснением людям церковно-православного идеала, в сопоставлении его со всякими другими идеалами, и над очищением его от загрязняющих и клеветнических лжетолкований.

Как же принудить и чем всколыхнуть дремлющую силу нашей Церкви?

Вопрос громадной важности и необъятного содержания. Вопрос, шаблонное разрешение которого известно всем, и всем же ясна несостоятельность этого решения. По шаблонному смыслу, для «оживления» церковности в обществе, обыкновенно рекомендуют совершать длинные уставные богослужения, предпринимать паломничества с народом ко св. местам и воздействовать на совесть людскую чрез «истовую» церковно-богослужебную обрядность.

Конечно, на благочестивые души меры эти влияют; но для маловеров, для скептиков из народа они оказываются дорогими украшениями на покойниках. И потому меры эти для таких людей оказываются бездейственными. И прямо ненужными.

Если же так, вопрос о том, как всколыхнуть дремлющую силу нашей Церкви, остаётся открытым и после стараний людей показанного старинного типа.

Как же разрешить его соответственно с действительностью?

На этот вопрос у Вл. С. Соловьёва мы находим такой ответ: «если Церковь задремала под сению казённой опеки, то ясно, что нужно снять эту усыпляющую охрану, открыть доступ возбуждающему действию чужих сил, дать простор для свободной борьбы, для подвигов ума и духа. Борьбою и подвигами жила Церковь в цветущие времена своего прошлого, ими же и возродится. Все, кто ещё верит в церковь, должны желать и требовать её освобождения, чтобы оправдалась их вера»²⁰².

Таково мнение Вл. С. Соловьёва о способах пробуждения наших церковно-общественных сил от охватившей их дремоты. Мнение не либеральное и не консервативное, а просто истинное по проникающей его правдивости. При свете этого мнения не страшно идти на борьбу с церковными отрицателями, ибо ясен конец борьбы. С этой точки зрения, времена, о которых с сожалением вздыхают теперь иные охранители, очевидно, для пользы Церкви Христовой не должны повториться; a речи, направленные к похулению новой эпохи церковной, явно, надо считать прелестническими и духовно растлевающими. Запомним, что без свободы в обнаружении своих верований христиане жить не могут. И наша правосланная беда – не в этих свободах, а в той духовной тьме, которая держится в головах масс наших, – в нашей нравственной разобщённости и в непривычке братством стоять друг за друга.

Так хотим мы и при новых загорающихся над нами условиях жизни оставаться православными миссионерами?

Доброе желание; но осуществим мы его тогда, когда дело своё станем развивать в духе древних церковных апологетов. Они не бегали из места в место, ища возражений на несколько состязаний. Но они зорко следили за ростом противоцерковных учений и своевременно опровергали их в письменах своих, воспламеняя сердца «верных» любовию ко Христу.

Это и мы должны делать. И жизнь страшно нуждается в таком именно служении христиан. Разумею жизнь прежде всего столичную, а потом и всякую другую.

О чём говорит эта жизнь?

О том, что в народе «работает» поразительная масса всяких «учителей». Цепляясь за святейшее Имя Иисусово ради будто бы правды евангельской они осуждают наше православие и основывают новые религиозные согласия. К себе же для «возобличений» эти люди миссионеров не допускают. Они любят «работать» на просторе, – благо, теперь религиозные секты пользуются свободой «собраний».

И вот всюду по России, особенно же в Петербурге, создаётся положение. «Учители» учат; народ волнуется и ищет, где же правда? Беспомощно бродит он от одного «руководителя» к другому; на душе – томление и пустота... Кругом – нет духовной поддержки. Пристать некуда с запросами совести, с жаждой «спасительного назидания». Поневоле идут люди за всякими смелыми «учителями».

Так образовываются, как примерно в нашем Петербурге «последователи» разных «братцев», последователи сектантских пропагандистов, почитатели раскольничьих уставщиков.

По теории «любителей старинки», разумеется, надо вторгаться в домы этих братцев и пропагандистов и там всенародно раскрывать неправду их. Но это – затея неосуществимая. Она изведана уже в Петербурге миссионерами, в зале Ван-Бейнингена на Гороховой улице. И – слава Богу, – что так просто окончилась эта затея! Где-нибудь на окраине города она, вероятно, имела бы другой финал, более сложный и печальный. А в захолустных углах России и вовсе не обошлась бы без кровавых подробностей...

И потому, для успокоения совести народной и для борьбы с пропагандистами, явно, надо употреблять иной миссионерский метод. Его подсказывает нам сама жизнь. Его оправдал современный быт и пока нет поводов сомневаться в его целесообразности.

Метод этот мы восприняли из жизни при таких обстоятельствах.

Несколько лет тому назад, при самом поступлении на службу в Петербург, мы услыхали, что в местности, прилегающей к Петровскому парку, сильно «работает» братец Иванушка. Народ сотнями стекается к нему на беседы. В Иванушке люди видят «чудотворца» и «путеводителя», а этот путеводитель, говорили, уводит народ из Церкви²⁰³.

Что было делать?

О состязаниях с Иванушкой думать было нечего; он не унизился бы до споров о вере при своих почитателях. Да и эти почитатели не стерпели бы возражений «дорогому братцу».

Приходилось ломать голову над изобретением новых способов для воздействия на народ.

К счастью, не мы только думали о борьбе с ивановцами. Тою же думой занят был тогда Высокопреосвященный Митрополит Антоний. И думы его были свободны от всяких репрессий против «братца». Они проникнуты были высотою христианского настроения. Он хотел ослабить соблазн от братцевой проповеди, противопоставив ей в данной местности соответствующую проповедь православную.

Призвав миссионера к себе, Владыка сказал: «вы слыхали про деятельность братца Ивана? Человек собирает к себе сотни православных и учит их. Говорят, не очень важно учит; однако люди идут к нему. Значит, велик голод среди православных на той окраине. Значит, искрення их жажда – поучаться заповедям Христовым…

Так вот я и даю вам наказ, – ласково улыбнувшись, сказал Святитель. – Идите вы на Петербургскую сторону и по соседству со штабом Иванушки откройте свои беседы, – да такие, чтобы толпы народные, вместо Иванушки, устремились слушать вас"…

С душевным трепетом и волнением миссионер дал владыке слово поработать в меру своих сил. – А работать было где: там, на Колтовской, в то время только ещё открылось Отделение Ал.-Невск. Общ. трезвости. Зал был к услугам проповедников. Нужно было лишь организовать беседы с народом. Покойный батюшка, о. А. Рождественский, для этой цели и стал звать нас поработать на Петербургской стороне.

Мы обрадовались приглашению. Оно совпадало с волей Владыки. И, благословясь, мы начали каждое воскресение ездить туда на беседы.

Новое православное дело на Петербургской стороне как-то сразу приобрело сочувствие в народе. Воскресные миссионерские беседы оказались весьма многолюдными. Их посещали и ивановцы. И не просто посещали. Они старались возражать миссионеру, думая тем обесценить в глазах слушателей его беседы.

Но Бог был Помощником правому делу. Натиски противников отражались успешно. Возражениями не только не ослабили значения миссионерских бесед для народа, а, напротив ещё более выдвинули их во мнении толпы.

Через полгода на эти беседы не являлись уже спорщики. Спрашиваем как-то:

– Не хочет-ли кто возразить на сказанное?

Отвечают из толпы:

– Довольно. Помучили вас. Пора и успокоиться...

Но, может быть, без состязаний-то самыи беседы духовные для народа представляют вообще мало интереса?

Об этом пусть говорят опять факты. Зал наших собеседований на Пбургской всегда был полон народа. Нa беседы ходили люди и без крайних поводов не пропускали ни одной из них. В них они видели для себя утешение и поддержку. A местный протоиерей свидетельствовал, что для его прихожан беседы эти являются самым отрезвляющим средством против увлечения ивановщиной.

Так дело с миссионерской проповедью обстояло на Петербургской стороне. Но также поставлено оно у нас во всех других залах, где мы еженедельно проповедуем. Проповедуем же мы каждый день. Везде на таких беседах присутствует много народа. В состязания с проповедником, за редкими исключениями, ни раскольники, ни сектанты нигде однако не вступают. Не потому, чтобы мы избегали собеседований, а потому, что их не хотят наши расколо-сектанты.

Таким образом, пред миссионерами в Петербурге открывается обширное поле для посева семян божиих. И их сеют, исходя пред народом из дневных евангельских чтений. Отсюда отправляясь, проповедники заботятся изобразить перед слушателями желательные черты христианского мировоззрения, при свете которого они могли бы сами разобраться в той догматической путанице, которую на их глазах поднимают расколо-сектанты, – и в тех отрицаниях, которые обуревают современников.

Плохо ли, или хорошо делаем мы своё дело, но факт бесспорный: залы миссионерских собеседований в Петербурге почти всегда многолюдны. Значит, народ находит для себя полезное в том, что слышит от миссионеров. И значит, такое миссионерство он понимает и ценит.

Вопрос теперь только в том: можно ли для всей России рекомендовать этот служебный метод?

Мы бы рекомендовали его всем. Рекомендовали, сообразуясь с жизненными данными. По нашему методу, миссионерство приняло бы такой характер. – В известной местности начинается расколо-сектантское брожение. Оно охватило людей, у которых не было раньше никакого жизненного православного мировоззрения, – которые духовно спали, а теперь очнулись и заволновались вопросами вечной жизни.

Волнение одних передалось другим. В местности появился духовный пожар.

Приезжает сюда миссионер, специалист по части эпидемических волнений, как психиатр. Знакомится он с народным брожением и открывает в приходе целый ряд мирных «призывных» христианских бесед с православными. Говорит им о спасении души и о средствах угождения Богу. Говорит, стараясь растрогать сердца слушателей. Говорит, изображая православный путь очищения от грехов.

Слушают беседы покорные христиане – и плачут. Слушают мятущияся души – и ропщут. Слушают неверующие – и возражают...

Ничего не надо делать спешно, небрежно. Нужно собрать воедино и ободрить прежде всего православных. Нужно с ними породниться, сговориться, а потом, опираясь на их нравственную поддержку, обратиться уже к мятущимся и сомневающимся душам. И с ними не спешить, а кротко, терпеливо и ласково рассмотреть все недоумённые пункты. Всё, от чего болит душа простолюдина в данной местности, что мутит и волнует её до боли...

При этом миссионеру предстанут спорщики, которые захотят состязаться с ним?

Что ж? Если нужно, всё следует перенести для Христа, лишь бы мир Божий поселился в людях.

Но он не придёт в души их, только вследствие бесед миссионера. Не придёт, потому что христиане современные мятутся не через одни догматические претыкания. Их совесть терзают ещё нравственные неурядицы в обществе. С тех пор, как крестьяне наши стали грамотны, с тех пор, как они своими глазами рассмотрели свойства первых христиан по книге Деяний, – они уже не могут спокойно думать о людской жестокости и бессердечности, о людской жадности и распущенности, – о пьянстве, сквернословии и блуде, от которых смердят иные христиане, называющие себя «православными».

И думают наши «прямолинейные эвклиды», что если среди нас много порочных членов, это – явный знак, что мы не находимся в истине. Ибо, кто стоит в истине, тот бегает греха и блюдёт себя чистым. Пусть поэтому миссионер на словах чёрное представляет белым: то, – говорят, брехня. Не всякому слову надо верить; за то всякое слово испытывать следует: от Духа Божия ли оно?

На языке более понятном это значит, что об истине веры должны свидетельствовать не слова лишь миссионера, а и дела, а и жизнь верующих. И тут открывается новая огромная задача для миссионеров – да и для всех радетелей православия – воспитать в братьях эту всегдашнюю заботу согласовать правую веру с доброю жизнью. Как возгреть в них жажду служить страдальцам, поддерживать слабых и грудью стоять за тех, которые по немощи готовы полететь в бездну греха?

Сколько мы знакомы с практикой, эта область жизни, обыкновенно, обходится у нас без внимания, как будто бы не наше дело. У нас любят замыкаться в «словесные состязания» – и тут видят святейшее своё достояние.

Но такое направление миссии надо считать роковым по своей ошибочности. Нельзя забывать, что раскол и секты держатся коллективно своих верований. А «коллективное верование», по замечанию H. П. Гилярова, есть уже стихийная сила, которая не слушает рассуждений» (Сборн. сочинен., т. 2, стр. 201). Поэтому миссионер-полемист в жизни обязательно должен выступать и как организатор нормальных взаимоотношений между собою христиан. Именно, если миссионеры вправду хотят поработать для Церкви, они обязаны понести на себе труды древних «сотрудников» апостольских. В таком случае нам следует перед народом выступать не в виде лишь «спорщиков», а как христианским благовестникам, поборникам добрых нравов в народной жизни. Только тогда под ногами у нас окажется некоторая почва, стоя на которой мы перед слушателями можем выступать в качестве евангельских благовестников. Только тогда в глазах слушателей миссионер приобретёт нравственный авторитет, и к слову его они станут прислушиваться не как к «праздному бряцанию» языком.

Сознавая это, особенно в последнее время, мы и старались, хотя робко и зачаточно, свою миссию в народе связать с добрыми общественными начинаниями, которые бы зажгли сердца слушателей любовью к братьям-страдальцам и заставили бы их религиозно думать о том, что кругом происходит. Обстоятельства же были таковы, что сама жизнь давала нам в руки обильный материал для обоснования своих начинаний. По России развивался страшный голод. Люди массами стали кормиться суррогатами из отрубей, лебеды и желудей. Между тем наступили лютые морозы. Изб топить было нечем; одеться не во что... По деревням заходили эпидемические заболевания. Цинга, тиф, куриная слепота, сонливая вялость косили народ, будто косой смертельной...

Из деревень понеслись глухие и отчаянные вопли о помощи, – слёзы и рыдание матерей о гибели их малюток.

Что было делать?

В такое ужасное время, – показалось нам, – самый отчаянный рутинёр должен на чердак снести свои архаические доспехи и заняться живым служением живым голодным людям. Кстати, прибавляли мы себе в назидание, Сам Бог даёт нам повод разбудить чувство братолюбия в хрнстианах православных и сплотить их у одного хорошего общерусского дела.

С жаром начали мы своим слушателям говорить о голоде в России; рисовали им картины народного бедствия в разных губерниях. Но скоро же почувствовали, что от слов до дела хорошего – целая пропасть... Мы поняли, что народ наш исторически отучен от самодеятельности. И потребуются огромные усилия на протяжении целой эпохи, когда наконец народ опять станет способным «располагать собою» в общественной жизни. Пока же этого нет, говорили мы себе, нужно приучать православный мир к организованной борьбе со стихийными бедствиями постепенно, начиная с малого. В этих видах по своим проповедническим залам мы повели переговоры с народом о необходимости образования христианского союза для помощи голодающим.

Наше предложение слушатели всюду встречали с восторгом. И вот в самом начале октября 1906 г. образовался у нас повсеместный сбор на голодающих. Сбору мы дали трогательное название: «лепты христиан голодающим и бедствующим в жизни братъям». Этот сбор с того времени долго сопровождал все наши беседы. Производился он или в конце беседы, при пении народом «Хвалите Имя Господне», когда кружка обносилась по рядам христиан, или прямо путём добровольных пожертвований в эту кружку, при выходе с беседы. Сбор на голодных, за время пяти месяцев первых, дал 1200 руб. Кроме того, крупицы из «лепт» перепали своей нищете.

Когда о таких результатах христианского единения говорилось слушателям, казалось, они нравственно вырастали в своих глазах. То – не диво, что богачи дают щедрые жертвы нуждающимся. У богатого денег ведь не перечесть! Вот диво: народ – бедняк, народ – рабочий, собирая «лепты», в малое время достиг 1200 руб. на помощь голодающим!

Это – чудо милости Божией к народу христианскому. Это – показатель ему, каких огромных результатов способен он достичь, раз будет действовать миром, любовно, организованно. Это – урок и всем нам, да не дремлем и не расслабляем сердца народного лишением его возможности «союзом любви» потрудиться для Христа, – для Церкви Его и святой веры православной.

Очевидно, если народ сам возьмётся за благоукрашение дел своих христианских, он быстро из среды своей выметет тот сор, который ныне гонит от себя людей в секты. Очевидно, факты подъёма духа народного на религиозной почве имеют для нас отрадное миссионерское значение. Чем теперь слабы мы?

Да безыдейностью своих масс, их церковной полусознательностью, делающей их беспомощными перед всякими пропагандистами. А тут ещё расслабление нашего мира, общая немощь наша греховная...

Вот и нужно, чтобы церковный фон наш был краше, чтобы быт наш религиозный стал благолепней. Тогда удовлетворённости у православных своею верой будет больше; тогда же и расколо-сектантам безмерно труднее будет совершать опустошения среди православных.

Таким образом, второе течение в нашем миссионерстве свою силу видит не в покровительстве властей гражданских, не во внешних церковных мероприятиях, не в шумных победных состязаниях с расколо-сектантами, а в религиозно-церковном просвещении народа православного, в его воспитании по идеалу евангельскому, в его духовном пробуждении на самостоятельные христианские подвиги для спасения себя и ближних, и в образцовом устройстве приходов.

Дело миссионерское по этой второй схеме не может бить в глаза, не может хвастаться своими анекдотическими успехами. Оно требует от миссионеров напряжённого и незаметного труда, оно предполагает в них готовность обратиться в учителей для самых маленьких подростков. И на первых порах, может быть, без сколько-нибудь заметных успехов, даже – при издевательстве со стороны авгуров старого миссионерства.

Так. Но без внутренне-органической работы для христианского народа миссионерам-логомахам опереться не на что будет со своими шумными подвигами. И мудрено им будет удержать за собою сочувствие тех многочисленных христиан, которые, вслед за апостолом, дело-то Господне на земле полагают «не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы» (1Кор. 2:4). Тогда как то миссионерство, о котором мы говорим, способно расти в глазах народа и увлекать его равнообразно на борьбу за Церковь. Это показано на примере сбора «лепт» в пользу голодающих. А вот новое обнаружение силы такого миссионерства: когда, за последнее время, понадобилось нам по приходам приступить к созданию «органической» миссии, – народ охотно стал увлекаться открываемыми нами «миссионерскими союзами». Члены этих союзов, как школьники, стали усердно учиться православной апологетике и помогать «в разведках» миссионеру. – И потому мы убеждённо говорим, что для церкви нашей единственно нужна и плодотворна мнссия, которую мы называем «народно-органической», – которая опирается вся на народ, а на миссионеров смотрит лишь как на «инструкторов» и организаторов массового движения в народе. Мы уверены, что, в случае зова Церкви, ряды таких миссионеров никогда не оскудеют. Нужно только в общественном сознании отчётливо начертать православно-церковный идеал миссионера. В миссионеры Церковь призывает юношей не для восхождения их по лестнице чиновной карьеры и не для препровождения лишь ими времени. В миссионеры Церковь увлекает людей, исключительно пленяя их красотою подвига миссионерского, – необходимостью для них просвещённо поборать за вечные евангельско-православные идеалы.

И своей цели Церковь достигнет, – но, в виду размножения политиканствующих миссионеров, она должна громко заявить, что в миссионеры она зовёт добрых ревностных христиан не для участия их в сомнительных махинациях наших политических партий, – как бы они ни назывались, – и не для борьбы за то, что по природе условно, относительно, спорно, преходяще...

Церковь приглашает, напр. академистов продолжать в современных условиях жизни подвиг древних христианских апологетов, – зовёт их на защиту идеалов православной веры, разума, совести против разъедающих наше общество безбожия, нигилизма и декадентства.

Уверенно можно сказать, что тогда зов Церкви услышат юноши-идеалисты и ряды миссионеров-апологетов не оскудеют. Но нужно, чтобы в общественном сознании очистили тип миссионера от засоряющих его теперь «особенностей». Следует сказать всем, что карьеристам в миссионерах делать нечего, ибо миссионерство исключает чиновную карьеру, как вода – огонь. Не найдут тут поприща для себя и политиканствующие агитаторы...

Только христианские апологеты, готовые подвижничать для православного народа во имя Господа, – желанные пришельцы к церковной миссии.

А чтобы миссионерство всегда понималось исключительно, как церковно-апологетическое служение, узаконить, что светские миссионеры, достойно трудящиеся на своём деле, после пятилетнего уже служения, имеют право ожидать для себя святительской хиротесии. С тем вместе должны изглаживаться из формуляра их все нажитые светские чины и гражданские преимущества по службе...

Но, чтобы не пугать людей чрезмерностью подвига, Церковь поступит благостно, если заявит, что, вместо чинов, вместо орденов и светской карьеры, – она обеспечит добрых труженников на поле миссионерском полной пенсией даже за 20 лет работы, в случае инвалидности того или другого миссионера. А батюшек, посвятивших себя делу увещания заблуждающихся братьев до самоотвержения, – она сочтёт общеепархиальными стипендиатами, и не даст ни им, ни семьям их видеть убивающей нищеты в жизни...

Этого будет весьма довольно, чтобы институт миссионерский возродился, одухотворился, встал под живой контроль епархиальных съездов духовенства и очистился от приставших к нему чиновно-бюрократических ракушек...

«Под лежачий камень вода не бежит», – повторял я про себя, просматривая однажды газету. Мы – православные – крепко теперь заняты вопросом об улучшении своих церковных дел. В предсоборных комиссиях мы захватили «к рассмотрению» чуть ли не «мировые вопросы». Мы словно боимся, что на ожидаемом церковном соборе нашем не успеем поговорить обо всём и с учёной подготовкой. Вследствие того мы, кажется, застряли на подготовительных работах, и – один Бог знает, – когда с них сдвинемся...

Не так и не по нашим обычаям живут старообрядцы. Их принято упрекать в косности, в отсталости и даже мертвенности настроения. Для характеристики массы старообрядческой этот упрёк справедлив. От «мертвенности» и даже в догматических «упованиях» не освободились ещё сами вершители старообрядческих дел. Это так. – А пока позвольте отметить факты, говорящие именно совершенно о другом, – до чего пока даже нам православным очень далеко.

Из газеты я узнал, что в Нижнем, 2 августа, 1906 г. открывался «Всероссийский съезд старообрядцев». На нём и сосредоточилось тогда моё внимание. И вот что сказала мне газета. На съезд собралось до 250 лиц. В числе прибывших находились не одни уполномоченные от старообрядческих приходов белокриницкой иерархии, известные мастера устраивать «всероссийские съезды», особенно на всероссийском торжище – нижегородской ярмарке! На съезд явились несколько человек беспоповцев и даже беглопоповцев. Всех их одушевляла одна мысль, которая бесподобно выражена старообрядцами в словах св. Иоанна Златоуста: «не вся возверземь на священники, но и сами, якоже о общем теле, о Церкви всей тако да печалуем» (нравоуч. 18 на посл. к Коринф.).

Превосходные, богодухновенные слова, превосходно выражающие несомненную правду: христиане, любящие свою Церковь, попечение о ней не могут оставлять только на одних священниках. Пастыри без помощи пасомых всего сделать не могут. Созидание общехристианского спасения должно быть предметом усердных забот для всех христиан. И потому все они через их выборных обязаны участвовать в общем совете, касающемся дел всей Церкви...

Старообрядцы, как бы в назидание нам, препиравшимся о правах членов собора, постановили, что только лица, не принадлежащие к исповедующим священство, на соборе участвуют с правом совещательного голоса. Все же приемлющие белокриницкую иерархию представители церковных приходов пользуются правом решающего голоса.

Это – житейский урок нам. Старообрядцев нельзя упрекать в незнании канонов; не мыслимо говорить про них, что они не любят православной старины. Странно думать, будто старообрядцы – не практики. Нет: они отлично знают нужды жизни и весьма практично удовлетворяют их.

И тем не менее старообрядцы не против допущения на собор мирских членов – достойных избранников приходских – с правом решающего голоса. Ясно, что и нам надо быть доверчивее к своим посланникам на собор. Дух Божий не допустит, чтобы они, под наблюдением всего мира, стали говорить и действовать на роззорение Церкви Христовой...

Это – одна мысль, на которую наводило газетное сообщение о старообрядческом «соборе» в Нижнем. А вот и другая, являвшаяся дополнением и развитием первой. – По открытии заседания, председатель совета съезда старообрядцев, Д. В. Сироткин, предложил прочесть «на соборе» доклад о делах крестьянского съезда. Внимание участников съезда, таким образом, готово было прежде всего склониться «на политику». Это могло породить «осложнения», – могло дать повод к «нежеланным речам».

Тогда поднялся с речью старообрядческий архиепископ Иоанн Московский. Он заявил, что из разговоров с градоначальником, ген. Рейнботом он убедился в несочувственном отношении правительства к деятельности крестьянского съезда. Съезд старообрядцев имеет своей задачей разрешение вопросов церковно-общественных, а не вопросов политических...

Такого замечания со стороны духовного предстоятеля старообрядцев было довольно, чтобы предложение Сироткина было отклонено. Все участники съезда вспомнили, что они ещё недавно только добились вероисповедной свободы для себя. Теперь принимать на своё общество упрёк в «политиканстве» им показалось делом рискованным. И они покорились «своему духовному главе»...

И в этом для нас есть «иносказание», a вместе урок некий. Конечно, и на наш собор могут проникнуть «делегаты» с самыми широкими и рискованными мечтаниями.

Что ж? Пусть случится и это. Но в руках председателя собора есть сильнейшее орудие: напомнив о чисто-церковных задачах собора, – не допускать к самому обсуждению собора того, что выходит из рамок его рассуждений. Такой поступок председателя будет справедливым, ибо он будет согласен с предварительно разработанной программой собора; но он не может стать поводом для «снятия» с очереди действительно наболевших вопросов церковно-общественной жизни, ибо в настроении членов собора его председатель всегда найдёт для себя корректив.

Таким образом, по опыту других, мы и сами можем «дерзать» больше. Из этого же опыта следует вывести заключение, что благоразумная часть добрых христиан при всяких обстоятельствах сумеет удержать своих пылких собратьев «при ногу Иисусову» и не позволит им, забыв о своём христианском звании, кружиться по сторонам.

А теперь – о той лёгкости, с которою старообрядцы устраивают свои соборы. Право, в этом отношении им нельзя не позавидовать! Каждый год, послушаешь, у них съезды, братское обсуждение дел. Когда же они подготовляются к своим соборам?

В течение года и готовятся. Старообрядцы не любят до неба нагромождать пунктов своей программы. Чего особенно требует жизнь, над чем люди мучатся по преимуществу, – это по очереди они и обсуждают на соборах.

Очевидно, подобной тактики церковной надобно и нам держаться. У нас теперь на очереди жгучий вопрос о каноническом устройстве нашей Церкви. Синодальная форма правления очень многих христиан православных не удовлетворяет. Наш епископат иным кажется основательно-малочисленным...

Вот бы на первых порах только и съехаться для решения этого вопроса. На нём сосредоточить бы все помыслы в предсоборной комиссии и – Бог даст – мы видели бы свой церковный собор состоявшимся. А, устроив главное, покончив с основной задачей, наша Церковь в дальнейшем уже ежегодно собирала бы освященные соборы для канонического расмотрения других «неотложных» дел.

Так, говорю, со старообрядцами нам следует не только полемизировать. От них приходится учиться нам житейской мудрости. Мы теперь идейно разбрелись. Чуть кто мало-мальски по какому-нибудь вопросу осмелится «своё суждение иметь», – его наши «критики» сейчас же приговаривают к геене огненной. О нём трубят по всем захолустьям, как о еретике, – о «ка-дете»: бранное словечко в иных сферах!

И озлобляют такого «своеобразного» человека и духовно открывают его от массы даже православных священников.

Не так действуют старообрядцы. Их помыслы направлены не на взаимное обособление, а на примирение враждующих сторон. И об этом опять говорит свежий факт из старообрядческой жизни. – Известно, что недавно они подписали примирение окружников с неокружниками. Ради этого примирения предано уничтожению Окружное послание, из-за которого велись споры. Значит ли отсюда, что наши поповцы-австрийцы опять в массе наклонились к беспоповщинским тенденциям?

Нет. В воззвании о примирении говорится: п. 2. «Окружное послание... подвергается уничтожению... п. 3. Беспоповские тетради, о которых говорится в упомянутом послании, и изложенное в них учение, отвергаем».

Таким образом, поповцы двух согласий в суде о Церкви Православной сошлись, и не на беспоповщинских основаниях. Потому п. 4. в воззвании о примирении изложен так: «господствующая в России Церковь исповедует святую единосущную Троицу и Господа Бога и Спаса нашего и плотскому смотрению Его верует (Просв. сл. 15), но в порицании единойотного имени Христова «Исус» и в некоторых др. предметах она еретичествует».

Здесь, в этом 4 п. воззвания о примирении, вся суть дела. По этому пункту противоокружники сдвинулись со своего места. Они уже не имеют права хульно говорить о нас, что мы «во иного Бога веруем». Это – огромный шаг в их духовном развитии. Но и поповцы подтвердили, что мы – не без ересей живём. Они сказали, что мы «еретичествуем» в порицании единойотного имени Христова «Исус» и в некоторых др. предметах.

Это – уже смиреннолукавство, отдающее иезуитизмом. Куда же девали окружники несомненные факты из подлинной действительности? Известно всем, что Церковь наша не хулит имени Исус, ибо она благословляет его для произношения единоверцам. А если кто-нибудь из православных и как-нибудь занимается этим похулением, – тот действует на свой страх и не по разуму Церкви.

Так несомненно, что самые передовые старообрядцы в суде о православии нашем ещё не одухотворились и не поднялись на должную высоту. Но уже зреет в них сознание, что «догматических разгласий» между нами нет. Зреет пока в отдельных единицах. Оно сказывается, конечно, не на публичных беседах, где иногда у собеседников разжигаются страсти до неприличных размеров. Это сознание обнаруживается в спокойных дружеских разговорах, при которых от одного старообрядческого начётчика нам приходилось слышать жалобы на «крайний обрядовизм» его одноверцев.

Итак, старообрядцы-поповцы заняты ныне мыслью о соединении, примирении с собой всего старообрядчества. И это «занятие» сказалось не в одном только факте примирения окружников с неокружниками. О том же говорит учреждённый за самое последнее время «союз старообрядческих начётчиков». Для нас православных это – факт огромной важности. Отселе мы будем иметь дело с организованным ополчением старообрядческих миссионеров. Они охватят нас железным кольцом и потребуют с нашей стороны противодействия обдуманного, согласованного, просвещённого, – полагающегося только на духовные силы наши...

При таком обороте дел, конечно, нам не об уничтожении специальной миссии толковать надо, а об её образцовой организации, при которой в рядах её действовали бы только добрые христиане, – не политиканы, окрашенные в чёрный или красный цвет, не ругатели по традиции всего нового, хотя бы и хорошего, а именно христиане, радующиеся прогрессу жизни в согласии с основными божески-христианскими законами. И потому будущему союзу наших миссионеров не мешает хорошенько ознакомиться с основаниями уже учреждённого старообрядцами «союза начётчиков».

В 1 п. своего устава эти начётчики говорят: «союз имеет целью объединить всех старообрядческих начётчиков, развивать и расширять их деятельность, пополнять их знания, давать им все сведения, говорящие в защиту старообрядческой Церкви, поддерживать их нравственно и материально».

Трудно, конечно, судить, что на практике выйдет из этого «союза», – но задачи его для старообрядчества важны. Братским характером веет от него. Пока в нём нет следов политической партийности. «Союз» не задаётся непременною целью подводить всех под «белое» или «чёрное» знамя; он ратует лишь об идейно-миссионерском соединении своих сил, – и в этом его значение.

Широтою веет и от 2 п. устава «союза». Здесь говорится: «союз защищает и распространяет старобрядчество и выясняет истинное о нём понятие путём частных и публичных бесед, докладов, проповедей, речей и письменных и печатных произведений».

Смотрите, с какою свободой и даже творческим полётом определяют «начётчики» задачи своего миссионерства! Для них всё «хорошо, что выясняет истину старообрядчества» – и беседы, и «призывные» проповеди и литературные статьи...

С точки зрения старообрядческих начётчиков нельзя сказать, что тот или другой миссионер «бездельничает», если он силу своего служения полагает в проповедническом оглашении толпы. А нам en masse [в массе] далеко ещё до такой широты взглядов.

Поэтому шире нам на дело смотреть нужно, практичней, бессословней! Больше тогда простора и света от него будет. И полезней оно окажется для верующих...

Высокопреосвященный Григорий, в бытность Казанским Архиепископом, в 1855 году, говорил слушателям: «действуйте соединёнными силами все, священники и народ, начальники и подчинённые, родители и дети, братья и сёстры, господа и слуги, молодые и старые, богатые и бедные, крепкие и слабые, – действуйте словом и делом, учением и примером..., молитвою и увещанием, – действуйте все; ибо весьма пора так действовать»²⁰⁴.

С таким призывом обращался Святитель к русским людям в мрачную пору их жизни, когда свежа ещё была рана, полученная ими в Севастопольскую войну, – когда ещё не ясно было, куда и как пойдёт наша многострадальная родина. Тогда взору Святителя представлялось, что только соединённым усилием всех добрых граждан может быть благополучно пережито «лихолетье» для русской земли.

Мы не погрешим, если призыв Святителя в полном объёме отнесём к нашему времени. Настроение, какое переживают русские люди в наши дни, не только похоже на то, каким обуревались люди пятидесятых годов, но оно, может быть, ещё мрачнее, ещё тягостнее. И мы находимся под впечатлением военной катастрофы, которая глубоко ранила русское сердце, народное самолюбие. Мы – народ полуторастомиллионный – ничего не могли поделать с японцами, сравнительно ничтожными по числу... Эта несчастная война обнажила раны нашей жизни и всему миру показала, что мы переживаем глубокую внутреннюю болезнь, которая проявляется в многосторонних наших страданиях...

Вот где современное бедствие наше! Нет в народе нашем единомысленного настроения; всё находится у нас в брожении; рушатся старые вековечные устои, а новые ещё не доказали своей прочности и пригодности для жизни. Оттого уныние охватило многих русских людей, заставляющее их мрачно смотреть на современные дела наши.

В былые времена, предки наши за утешением «в скорбях и болезнях» обращались к Св. Церкви. И у неё находили покой и спасение.

Ныне, по-видимому, и в этом отношении положение наше грустное. «Измалодушествовались мы», говоря языком старинным. Это подтверждают данные, идущие к нам с разных сторон. – Вот что недавно прочитали мы в одном из светских журналов: «про образованную часть нашего общества можно сказать, что она ушла от религии и уходит от неё всё дальше и дальше, чтобы там ни говорили и какие бы философско-религиозные общества ни собирались»²⁰⁵.

Так определяет настроение «образованной части нашего общества» журнал, которому нельзя отказать в серьёзности и осведомлённости касательно наших общественных течений. Приведённую характеристику журнала подтверждает то обстоятельство, что эта «часть нашего общества, за последнее время, проявляет усиленное стремление насадить безбожие в широких кругах народных. Образовались у нас целые издательские фирмы, которые спекулируют на внесение в народ самых крайних и противорелигиозных понятий. На книжном рынке теперь уже не мало дешёвеньких изданий, в которых развязно заявляется, что церковность во всяком наряде есть культ суеверия и невежества.

Нельзя утверждать, что подобные голоса, дерзкие и разрушительные, несутся над головой нашего народа, ничуть не волнуя ее. Нет: они развращают народную мысль, принижают её и показывают ей горизонты, безусловно чуждые всякой церковности...

Над этим явлением современной нашей жизни приходится крепко задуматься людям, нежно любящим правосл. Церковь. Задуматься – и погрустить, помолиться...

А тут новые треволнения предлагает нам беспощадная действительность. Слышно: десятки тысяч униатов порывают наружную связь с православием и уходят в католичество. Раскол старообрядческий чистит свои устарелые доспехи, организуется и собирается «в поход» на православных. Волнуется мир сектантский, соблазняя братьев наших.

Господи! «Не в сие-ли лето»... хочешь Ты отобрать мякину от пшеницы и явить миру, волнующемуся и шумящему, силу Свою? (Деян. 1:6).

Но вот смущённому сердцу православному из глубины христианской древности несутся заветы, которые одновременно способны и успокоить нас и ободрить, а, ободрив, показать тот путь, по которому без страха и малодушного уныния обязаны мы идти «до века».

И первый завет предлагает нам Сам Господь наш. Он напоминает нам, что духовная скорбь и теснота – удел христианина. – В мире скорбны будете, – говорит Господь, но дерзайте, ибо Я победил мир».

Какая радость! Скорби неизбежны для христиан, но они не могут загасить в них надежды на торжество в жизни правды Божией. Эту надежду ещё более укрепляет в нас Господь, сказавший, что созданной Им Церкви для нашего снасения «врата ада не одолеют» (Mф. 16:18).

Если бы способны мы были улавливать своим слухом все оттенки обетований Божиих, – мы бы никакого уныния не имели в сердце. Нa нас ополчаются недруги с разных сторон?.. Что ж, скажем мы словами Златоуста, пусть «ратуют», но ратовавшие погибнут, а Церковь на веки останется нерушимой.

Нужно ли эту истину подтверждать и доказывать? Надобно ли зрячему и здоровому человеку говорить о том, что солнце блестяще?

Нет. Это – самоочевидная истина. Также бесспорно и то, что все, «раскалённые зубы железные» не могли истребить истинного христианства с лица земного. Его осмеивали разные Лукианы, – но они погибли, а истина Божия стоит нерушимо. Его гнали, последователей его в языческие времена жгли, распинали на крестах, – и всё же тьма не победила света...

Подобным образом забудутся все современные выходки против христианства, а оно, святое и божественное, «не подвижется во веке».

И в том заверяют нас ещё заветы, идущие из русской истории.

В русской истории были времена безмерно худшие для православия, чем наше. Казалось, тогда самой Церкви нашей подходил конец; тогда с ветвей её опадали по наружности лучшие листья. A ветвям этим грозило медленное исчезновение.

Так было с Церковью нашей в эпоху насильственного введения на юго-западе России унии, в 15 и 16 столетиях. Тогда все епископы православные, кроме двух – Гедеона Балобана и Михаила Копыстенского – уклонились в латинство. Тогда, по свидетельству историков, «православные храмы были запечатываемы и отдаваемы жидам на поругание или обращаемы в шинки, конюшни, сараи; православные священники, непреклонные к унии, были изгоняемы из приходов бросаемы в темницы, как мятежники, мучимы, лишаемы жизни...; младенцы умирали без крещения, мёртвые были бросаемы без погребения²⁰⁶»...

И это – не «жалкие» только слова. Это подтверждают подлинные исторические факты. Известно, что во время унии на юго-западе России древний Лещинский монастырь, близ Пинска, был доведён до того, что его обратили в шинок; в Луцке храмы православные тоже были обращаемы в питейные дома. В Вильно, в 1598 г., накануне Пасхи, в только что отстроенный храм Св. Духа ворвалась толпа студентов иезуитов во главе с ксёндзом Гелиашевичем. Буяны произвели кощунство в православном храме, несмотря на страстные дни, на трогательные службы церковные...

Такие гонения со стороны католиков делали положение православных невыносимым. Об этом громко и заявил Киевский митрополит Иов, в 1624 г., литовскому гетману Радзивиллу: «мы стеснены со всех сторон; на нас смотрят хуже, чем на изменников и изобличённых злодеев, – хуже чем на турок и язычников»²⁰⁷.

Так страдали некогда наши православные братья. Перед их страданием наши церковные невзгоды кажутся, поистине, ничтожными. Нам рассказывают об уклонениях из православия униатов. Неприятное известие! Но вот в самом католичестве в Польше зародилась секта мариавитов и гордый Рим с нею пока сделать ничего не может. – В то же время газеты принесли известие, что в Варшаве четыре ксёндза приняли православие. Теперь они оказываются добрыми «батюшками», – особенно один из них, которого любят русские люди.

При таких «происшествиях», католичеству – не до усиленной пропаганды среди православных, а о физических притеснениях оно и помышлять не может.

Что касается сектантства и раскола, – то это – растения без корня. Они сами не определят своей природы. Их сила, как показывает история – в наших слабостях. Уменьшим мы недостатки в церковном своём строе, разовьём в себе православное самосознание до высоты надлежащей, – и расколу, сектам не за что будет держаться особняком от нас. Потому эти «противники» для Церкви нашей не страшны.

Против христиан православных ополчается безбожие, о котором говорят в современных журналах, как о силе стихийной, непобедимой?

Да, скажем мы, безбожие является теперь модным направлением в широких кругах нашего общества. Оно, как призрак огромный, пугает малодушных людей. Но в утешение своим братьям, верующим и любящим Христа, скажем и то, что этот призрак – истукан на глиняных ногах. Пойдут дожди благодатные, подует ветер – и истукан тот падёт. И следа от него не останется.

Мы не успокаиваем только себя, говоря так. Мы имеем в виду бесспорные выводы о безбожии, которыми обладает наука. Превосходно эти выводы излагает учёный Беттекс. Он пишет: «с тех пор, как существует вселенная и доколе будут существовать небо и земля, не было и не найдено факта, на основании которого можно было бы утверждать, что Бога не существует, или же, что душа человека не бессмертна, или что Иисус Христос не являлся в мир, как Богочеловек, для страданий и смерти за наши грехи²⁰⁸»...

Итак, основы религии, a следовательно и Церкви – вечны! Они не пройдут со временем, а всегда будут иметь силу для человека, – что также удостоверяется философами²⁰⁹. Поэтому современным христианам не следует в безбожии и даже «научном» видеть смертельной опасности для нашей Церкви.

Но мы обязаны и не умалять размеров предлежащей нам духовной борьбы с противниками церковными. Борьба предстоит тяжёлая, напряжённая. Она потребует от нас разнообразных жертв, – и прежде всего единения и единодушия со стороны православных. Не наружного только единения, основанного на внешней принадлежности к одной Церкви; a единения, как подвига веры и взаимной братской любви.

И в этом состоит второй великий завет, доносящийся к нам из христианской старины. О единении верующих молился Христос (Ин. 17:11); единением были крепки апостольские общины христиан (Деян. 2:46); в единении же полагали свою силу и русские люди, боровшиеся некогда с ктоолической унией. – Значит, сплотимся мы в Братства, состоящие из людей всякого звания и состояния, сомкнёмся мы в религиозно-церковные союзы, под знаменем креста Христова, воодушевлённые одною взаимной любовью, – и силы ада нас не одолеют.

О том говорит нам наша русская старина. Деды наши умели «братствовать», стоять друг за друга. Об этом история сохранила нам многочисленные сказания. Из них мы возьмём только одно, которое превосходно поясняет характер и цели древне-русских Братств.

В 1597 г., униаты и католики в Вильно обвинили одного братчика – мещанина Ивана Васильевича Порошка – в преступных сношениях с Московским Государем. Тень обвинения «в измене родине» падала на всех виленских братчиков.

Заволновались добрые люди. Жаль им было несчастного Порошка, да и собственную честь нужно было поддержать. Сошлись они в количестве 500 человек на общее братское собрание. С речами выступили Карл Лазаревич и Григорий Жданович. Они говорили: «Братья! до нас дошла весть... (по делу Порошка). Мы об этом ничего не слыхали, и не для того мы вступили в святое Братство, а лишь для того, что мы усмотрели в нём высокую цель, состоящую в приумножении славы Божией, в оказании помощи нашей убогой братии, чтобы она не скиталась по улицам, в расширении познания Закона Божия, в приглашении людей учёных, чтобы они могли нами руководить, учить добру, утверждать в христианстве, удалять от зла... А если бы нашлись между нами люди дурные, то мы не станем таковых терпеть в среде своей²¹⁰»...

Вот каким настроением в старину горели русские люди! Они составляли из себя Братства с единственною главной целью – общими силами осуществлять Евангелие в жизни, поддерживать друг в друге благочестие и бодрость душевную, и спасать православных людей от уклонения в «латынство и люторство».

Сила братского единения помогла охране православия на юго-западной окраине нашей от поглощения еретичеством. Эта сила была живительною и спасающею для русских людей. В ней они почерпали вдохновение и крепость стоять за родное православие до смерти своей. Они жалели в своё время, что «поздно последовали сему спасительному примеру», т. е. соединению между собой в Братства, – жалели, что поздно «пробудились от долговременного нерадения и лености и мрачной суеты мирской»²¹¹. Но самым своим «жалением» древние братчики показали нам, какою драгоценною силой для Церкви располагаем мы в Братствах.

Да. Братства в церковно-общественном отношении представляют собою истинно силу драгоценную. Они в малых размерах стараются воплотить в себе черты жизни древнехристианской. Они руководствуются определёнными правилами, которые имеют целью поставить их на высоту христианского доброделания и охранить их от порочного поведения. В этом смысле Братства в народе нашем являются своего рода духовными питомниками или благодатными опытными полями, на которых братчики научаются жить в согласии с требованиями Закона Божия. Потому же патриарх Кирилл в грамоте Луцкому Братству говорит, что для православия Братства являются «не новым каким-либо установлением, но по истине древнейшим, с самого начала учреждённым и утверждённым при Апостолах»²¹². На этом же основании «святость жизни» предносилась кн. Константину Острожскому, как первая и главная цель для православных братчиков²¹³. Братчики сознательно стремились воплотить в своей жизни те порядки, которые царствовали в быте древних христиан, – те порядки, о которых с таким восторгом повествовал Тертуллиан: «у нас никому не дозволяется ни малейшей невоздержности. Никто не садится за стол, не помолившись наперёд. Алчущие едят, сколько нужно для удовлетворения их голода, жаждущие пьют, сколько приличествует людям честным и дисциплинированным... Каждый у нас делает взнос раз в месяц, или когда хочет и если только хочет, или, лучше сказать, если только может... Эти деньги... мы не тратим на еду и питьё, и тем более остерегаемся употреблять их на непристойные оргии. Они служат нам для того, чтобы давать хлеб бедным и хоронить их, чтобы воспитывать сирот обоих полов, оказывать поддержку потерпевшим крушение, сосланным в ссылку или заключённым в тюрьмах за дело Божие»²¹⁴.

Описываемые Тертуллианом свойства православно-русские братчики и старались целиком воплотить в своей жизни, о чём с безошибочностью можно заключать на основании их братских уставов, их поведения и отношения между собой²¹⁵.

А отсюда сам собой выдвигается третий завет, который из старины христианской несётся к нашим миссионерским Братствам: свою силу, своё величие они обязаны полагать не в покровительстве им со стороны властей предержащих, – не во внешне-житейском могуществе, не в богатстве тленном, а в святости, взаимной любви и чистоте жизни их членов. Это – такие добродетели, которые свирепых волков способны обращать в кротких агнцев, – которые могут горы переставлять...

Об этом опять-таки говорит нам христианская старина. – В III веке по Р. Хр. в Александрии свирепствовала моровая язва. Язычники, поражённые ужасным бедствием, стали бесчеловечными. Они выгоняли из домов заболевших; бросали на площадях несчастных; покидали без ухода самых близких друзей своих; отдавали непогребённые трупы на съедение собакам. Таким путём живые надеялись спастись от моровой язвы.

Между тем христиане, движимые пламенною любовью к страдальцам, забывали о своём благополучии. Дни и ночи они служили больным. Их пресвитеры и диаконы умирали жертвами заразы. Умирали, радуясь, что они послужили ближним!

Такая самоотверженная благотворительность христиан поражала и удивляла язычников. «Смотрите, говорили они, как христиане любят друг друга, как они считаются между собой братьями и сёстрами и готовы умереть друг за друга!»

На это удивление Тертуллиан восторженно отвечал язычникам: «мы молимся и за вас, – наша благотворительность раздаёт более милостынь на ваших нищих, чем сколько ваша религия представляет приношений в ваших храмах»²¹⁶.

Язычники не могли сомневаться в высоконравственной жизни первых христиан: они опытно убеждались в том своими ежедневными наблюдениями. A, убедившись, смиренно склонялись к подножию креста Христова и разносили святое Евангелие «до последних земли»...

Так христианская старина говорит нам, что вера наша, Церковь православная сильны безмерно своею внутреннею силой. Поэтому и современные Братства должны мощь свою, своё значение созидать исключительно на святой жизни своих членов. Такая жизнь обладает свойствами притягательными. Завидев её, смирятся, устыдятся самые порочные христиане. И многие, под влиянием доброго примера, захотят сделаться из Савлов Павлами.

Так вот куда современным христианам необходимо направить течение своё! Вот где – пристанище наше от бурь житейских! Ныне восстают на нас безбожники; борются против нас иноверцы. Но одолеть Церкви святой они не могут: с нею всегда пребывает Господь. Нам нужно лишь поддерживать в себе непорочность духа и проявлять её в добрых Евангельских делах. Силы ада тогда будут нестрашными для христиан православных.

Однако современность хоть в малой мере способна ли оправдать наши надежды на неё?

При этом вопросе в умах христиан, строгих по жизни и благочестивых, могут пронестись самые безотрадные картины. Братья наши в массе распустились: многие охладели к вере отцов своих; не мало вдалось в порочную жизнь. Иные разбрелись по сектам и расколам...

Всё это так. Но Бог – не без милости: есть ещё довольное число и добрых людей между нами, которые могут быть щедрыми и усердными братчиками. О том говорят беспристрастные наблюдатели жизни. Проф. Суворов, пишет: «если бы нашёлся статистик, который бы исчислил разные благотворительные учреждения, носящие имена русских императоров и императриц, включая сюда стипендии для недостаточных учащихся в разных учебных заведениях, то в результате получилось бы пожалуй нечто такое, что по длине могло бы быть сравниваемо с итальянскими катакомбами»²¹⁷.

Благотворительные заведения строятся и разные стипендии открываются чаще всего богачами. Как видим, не оскудели ещё они Христовой любовью. Не обеднела такими «богачами» матушка Русь!

Но вот что утешительно: народ наш, простой и бедный народ, ещё в большей степени склонен быть самыми попечительными членами церковных братств. Говорим об этом уже не по чужой указке, а на основании своих жизненных наблюдений. – Зимой 1905 г., по благословению Владыки нашего Антония, участвовали мы в открытии на окраине Петербурга столовой для голодающих детей. Приходилось начинать дело с грошей, спешно. Было у нас готовое помещение для столовой, но ничего для неё не было: ни посуды, ни ножей, ни ложек, ни прислуги.

Стали мы об этом говоритъ народу. И что же? Тотчас объявились добрые люди. Одна женщина выступила с предложением чугунов для варки пищи; другой пожертвовал ложек, третий – тарелок. Вызвались женщины «послужить деткам»... Все вообще на тарелку начали класть пожертвования...

Скудны были эти жертвы, но и трогательны. В зале, напр. на Боровой для той же столовой люди рабочие приносили в кружку множество копеек: между ними в одну высыпку насчитали мы 40 грошей...

Но Бог печётся о бедных. На помощь им пришла добрая матушка игумения. Благодаря её щедрости и христианской отзывчивости, наша столовая «беспечально» просуществовала полгода.

Так добро порождает добро. На огонь вечером во множестве летят бабочки. Каждая из них в отдельности мала и слаба; но массой они закрывают большие поверхности земли. Памятуя это, современные миссион. Братства наши бестрепетно должны развивать своё святое христианское дело. Завидят его люди, – они со всех сторон будут стекаться к нему: богатые и бедные, сильные и слабые. При общей поддержке святое дело никогда не захудает. В таких условиях оно, как дерево доброе, широко распространится по земле. И усталых людей укроет от палящего солнца ветвями своими. И Бог будет благословляться через него даже маловерными грешниками.

17 апреля 1905 г. над Россией занялась яркая духовная заря: в этот пасхальный день издан был Высочайший Указ, дающий русским подданным право открыто и свободно исповедывать ту веру, какая окажется им по сердцу. В Указе Государь говорил: «в постоянном, по заветам предков, общении со святою православною Церковью, неизменно почерпая для себя отраду и обновление сил душевных, мы всегда имели стремление обеспечить и каждому из наших подданных свободу верования и молитв по велениям его совести».

Примечательны особенно для православных эти слова Государя. Из них со всею очевидностью открывается, что не охлаждение и не разочарование в нашей вере были причиною издания «освободительного» вероисповедного Указа 17 апреля. Государь во всеуслышание заявляет, что сам он «неизменно почерпает» из общения с православною Церковью «для себя отраду и обновление сил душевных». Потому родную Церковь в Указе он почтительно именует «святою».

Как преданный сын своей матери – Церкви, Государь заботится «о вящшем возвеличении её». С этой целью со своих подданных он снимает Указом вероисповедные ограничения. Таким путём он надеется скорее примирить с православною Церковью отступивших от неё старообрядцев и сектантов.

Итак, по державной воле и мысли нашего Государя, «вероисповедная свобода» в России требуется благом самой же православной Церкви. В таком именно смысле поняли Указ Государя очень многие русские люди, знатные и незнатные, учёные и простецы. В этой свободе они увидели прекрасную зарю грядущего духовного обновления нашей родины. И писали восторженно иные из них: «рухнула стена... Снова голубой свод неба над верующею русской душой; она видит звёзды в синеве неба, видит за звёздами Бога»²¹⁹...

Этим «верущим русским душам» особенно радостным показалось падение у нас духовного «илотства», – то, что Церковь нашу иноверцы не будут более презрительно называть «казённою», неспособною будто бы «ходить на собственных ногах» и бессильною пред напором свободной критической мысли. С другой стороны, искренних людей увлекает ещё одна черта в новом положении Правосл. Церкви в России. До сих пор нашим богословам – миссионерам нечего было «особенно» напрягаться в изобретении идейных доспехов для борьбы за православие. И они, случалось, духовно дремали тогда, когда нужно было напряжённо работать. Заступничество за нас гражданских властей, таким образом, духовно расслабляло многих из наших братьев. Вместо того, чтобы учиться, чтобы подтянуться на святом труде, – иные «делатели» наши ограничивались воззваниями о помощи к «власти предержащей». Нечего говорить, что такие «делатели» в вопросах миссионерских глубоко несведущи и до сих пор преклоняются перед всякой белибердой, лишь бы она исходила из «центра», от «признанного вождя». А «центры» эти, «вожди» эти не замедляли наполнять шкафы доверчивых своих клиентов «изданиями», не имеющими ничего общего с наукой. И толкут у нас на Руси святой «до сего дне» такие истины, как... Павел Ап. крестил младенцев, ибо он «крестил Стефанов дом» (1Кор. 1:16), где, наверное, были младенцы...

Критики наши из учёных богословов подобными обстоятельствами не занимались. Они, вообще, не ожидали ничего путного от миссионеров, идущих «в увещаниях» рядом с полицией, – и презрительно «игнорировали» «труды» их. Домашняя же наша критика расположена или «сугубо песнословить» вещи, исходящие «из центра», – от всероссийских поставщиков миссионерского «товара», или – замалчивать работы людей, дерзающих идти в разрез с ними...

И потому широкая публика почти всегда была «не в курсе» касательно истинного состояния наших миссионерских дел. Потому же мы находимся в заколдованном круге своеобразных кастовых понятий, из-под власти которых нас может «вызволить» лишь свободная общественная критика, в частности – критика, которою могут нас обдать в свободной расколо-сектантской печати...

Только благодаря вероисповедной свободе, мы можем восстановить за собою доброе имя церковных благовестников-апологетов. Пока же из наших рядов будут раздаваться голоса, напоминающие собою окрики «держиморд», пока мы не перестанем тянуть вероисповедной области в сторону старых полицейски-охранительных порядков, – на нас люди будут смотреть, как на гасителей света и на своекорыстных жрецов. Надобно ли прибавлять, что при таком положении вещей «дело» наше никогда не заслужит сочувствия себе со стороны христиан искренних и даже подаст повод в печати говорить о нас, как о духовных башибузуках?

Это обстоятельство для иных наших братьев не страшно. Они лезут на рожон и тем даже хвастаются. Но нам кажется, такой спорт противен миссионерам, служащим своему делу искренно, по призванию, и верящим в его культурную важность и спасительное значение для христиан. Для этого рода миссионеров страшно быть в рядах духовных «держиморд», противно служить мишенью, прикрывающею собою – volons nolens [волей-неволей] – разные злоупотребления в нашей духовной среде. Я бы, напр., ни за что не хотел принадлежать к когорте, поборающей против свободы совести в России по мотивам, указываемым А. В. Пешехоновым. А этот писатель говорит: «не трудно понять, почему в России до сих пор нет свободы совести, каковая давно уже установлена во всех других европейских странах, кроме Турции. Православные священники у нас обратились в чиновников. В прежние времена сами прихожане выбирали себе священников и других церковников, теперь же их назначает правительство. Поэтому, они и думают больше всего не о том, чтобы правильно разъяснить веру и угодить Богу, а о том, чтобы угодить начальству и иметь побольше дохода. Само собой понятно, что такие священники часто не могут удержать народ в прежней вере. Видя, как не хорошо живут многие священники, и как мало между ними людей святой жизни, многие начинают сами думать над верой, читать Евангелие и другие книги и убеждаются, как много в жизни неправды. Они начинают разъяснять другим, до чего сами додумались и что сами узнали, перестают ходить в церковь, принимать к себе священников и т. д. Последние же, видя, что число прихожан у них уменьшается, и что вместе с этим падают их доходы, начинают жаловаться начальству. Полиция, поэтому, и старается силком удержать людей в прежней вере, т. е. в подчинении поставленным от начальства священникам... Для веры от этого, конечно, никакой пользы нет. Богу нужна свободная, идущая от сердца молитва и главное, добрые дела, а не то, что люди из-под палки ходят в церковь и платят за требы тому, кому приказало начальство. Всякие же притеснения делают людей более упорными, так как они считают себя в таких случаях мучениками за правое дело, и убедить их в том, что они неправы, очень трудно»²²⁰.

Боже мой! Сколько горечи вылито в словах г. Пешехонова на наших «духовных деятелей». Они рисуются ему какими-то озлобленными и ленивыми чиновниками. Они, по его словам, думают только о «благоугождении» земному начальству и о своей своекорыстной выгоде. Вследствие того святости в их жизни нет, оскудели в них и порывы идеализма. Это видят прихожане и по-своему главным образом против этого возражают, протестуют. Тут, в условиях склада жизни православно-церковной г. Пешехонов усматривает корни нашего сектантства. Эти условия одними разговорами устранены быть не могут. И потому Государь, не довольствуясь учреждённой в церкви миссией, для блага же самого православия повелел даровать России новый вероисповедный строй.

Воля Государя о «вероисповедной свободе» в России проникла ныне в «Законодательные предположения», их горячо и страстно обсуждали недавно ораторы в Государственной Думе. – Мы находимся, так. обр., в преддверии новой церковно-общественной жизни в России. Находимся в «преддверии» – потому что эта жизнь не пошла ещё по своему нормальному руслу. И мы русские граждане – всё ещё должны обсуждать самые основы, которые лягут фундаментом будущего у нас вероисповедного строя.

Но одно нужно заметить с начала же, раньше самого наступления новейшего у нас вероисповедного законодательства: правительство в отношениях к «инославным обществам» решило наконец сойти с почвы «административных правил» и усмотрений под твёрдое руководительство «закона». Это не только потому, что – как говорит правительственный законопроект – административных правил, регулирующих религиозную жизнь «инославных исповеданий», «крайне недостаточно» и они «малоопределённы». Но и потому, что, отдавая духовную жизнь миллионов русских подданных под опеку «административного усмотрения», тем самым в эту жизнь мы вносим начало неустойчивое, текучее, даже капризное. Оно – это начало – практически порождает, по замечанию сенатора Таганцева, лишь «хаос понятий», а отнюдь не успокоение религиозной совести людей.

В самом деле, нельзя считать нормальным тот строй жизни, при котором, – как было у нас до последнего времени, – по словам Таганцева, «полиция ведает всё, наблюдает за всем, пресекает и предупреждает всё... Она должна знать, как мы веруем, что мы думаем, чем наполнены наши сердца. А между тем – прибавляет почтенный сенатор – пределы власти вездесущей и всеведущей полиции намечены (в наших законах) только общими штрихами»²²¹.

И потому бесспорно: наше правительство прогрессирует, сдвигая религиозно-церковную жизнь инославных обществ на путь закона и общих норм, – на путь обязательных для всех «инославных» граждан правил. Тут оно под здание подводит гранитный фундамент. Это очень хорошо.

Почвой, на которую становится правительственный законопроект в отношении к «инославным исповеданиям», служит Манифест 17 окт. 1905 года. Держась на этой почве, правительство заявляет: «одним из основных начал провозглашённой этим Манифестом свободы совести является право отдельных лиц объединяться в религиозные общества для совместного удовлетворения богослужебных потребностей исповедуемого ими вероучения» (стр. 2). Это право и эту потребность законопроект считает «неоспоримым и совершенно естественным фактом» (стр. 17). Силу его он приписывает не иностранцам лишь, живущим в России, но действия его распространяет на наши «старообядческие и сектантские общины». И говорит про них законопроект: «согласно (новым) правилам старообрядцам и отделившимся от православия сектантам предоставляется свободное исповедание их веры и отправление религиозных обрядов по правилам их вероучений, а также образование, в особом порядке, религиозных общин» (стр. 5).

Таким образом в законопроекте дело идёт о признании за чужими для православия религиозными убеждениями прав на свободное проявление, – прав на своего рода свободную гражданственность в государстве.

Но раз так, в своём законопроекте правительство делает огромный шаг вперёд и... во всяком случае в сторону, в которую давно уже идут зацадные государства. До сих пор, говорит Вл. С. Соловьёв, «по русскому законодательству лица, отступившие от православия и присоединившиеся к другому исповеданию, не принадлежали к сему последнему, а считались православными. Положительные законы безусловно запрещали всем, числившимся в господствующей греко-российской церкви, отступать от неё и принимать иную веру; такое отступление признавалось состоянием не только воспрещённым, но и преступным»²²²...

Но от такого порядка вред проистекал прежде всего для самого православия. Ибо, как справедливо замечал Вл. С. Соловьёв, «без свободной и открытой борьбы истина не может постоять за себя, не может овладеть действительностью, не может обнаружить своей жизненной силы и правды. Но истина нашей веры, под охраной уголовных законов и духовной цензуры, избавлена от свободной и открытой борьбы»²²³. В силу этого, в составе христиан православных скопилось не мало бессознательных членов, которые держатся дедовских верований по традиции. Эти члены, естественно, не пламенеют любовью к правосланию. И своею косностью, своей духовной распущенностью не умножают сил церкви, а страшно их ослабляют и дезорганизуют.

Вот и нужна свобода религиозной совести для того, чтобы люди все духовно разместились по своим исповеданиям. Это сознание присуще законопроекту. Но оно является бесспорной истиной и для всех независимых умов.

Превосходно эту истину высказал Вл. С. Соловьёв. Он говорил: «одно из двух – или Россия находится в духовном младенчестве, и тогда ни о каком сознательном общественном действии и ни о какой русской «партии» не может быть разговора. Или же для России наступила пора духовной зрелости, и в таком случае русская партия должна прежде всего добиваться того, чтобы русский народ мог свободно идти своим путём»...

Как бы в виде особого побуждения для «русской партии» стремиться к вероисповедной свободе в отечестве нашем Вл. С. Соловьёв добавляет к приведённым выше словам: «настоящая наша беда в той охранительной системе, которая всячески старается внутри самой России похоронить её веру, угасить её дух, заглушить её слово»²²⁴.

Голос философа и нашего талантливого писателя в данном случае звучит для нас тем внушительнее, что его поддерживают авторы правительственного законопроекта, т. е. люди не метафизики, люди практической складки, которые должны знать жизнь и наслышались подлинных стонов людских. Эти люди, не забираясь в глубины философские, уже потому ныне встали принципиально за свободу вероисповедания русских граждан, что убедились в бесплодности и невозможности борьбы с такою свободой. Они в назидание всем говорят, и это должны особенно отметить поклонники полицейского режима в делах религиозных: «потребность в удовлетворении религиозных нужд населения не может быть заглушена никакими административными мерами и карами»... Репрессии же, там и здесь поднимавшиеся против способов этого удовлетворения, «всегда почти вызывали отпор и волнение среди огромной массы народа» (стр. 50).

Выходя из таких общих предпосылок, г. министр внутренних дел справедливо заключает: «свобода совести требует, чтобы каждому была предоставлена полная возможность иметь своё собственное понятие о Божестве и его отношениях к Нему, так как свобода религиозного убеждения есть природное и неотъемлемое право человека... И потребность в объединении отдельных лиц для осуществления своих религиозных интересов представляется неоспоримым и совершенно естественным фактом» (– стр. 17).

Если таковы предпосылки, положенные в законопроект, то из них логически, казалось бы, можно сделать один вывод: значит, принимая во внимание «совершенно естественные» права русских граждан, наше правительство озабочено только тем, как бы облегчить им пользование своими правами и как бы справедливо распределить их в массах населения.

Но тут проектируемая практика оказывается в совершенном разладе с хорошими словами г. министра и вся логика законопроекта правительственного страдает неустойчивостью. При ближайшем рассмотрении законопроекта, может даже броситься в голову подозрение, что право свободно веровать в Бога и право граждан соединяться в религиозные союзы – вовсе не есть их «естественное» право, а оно является и впредь... милостью начальства.

В самом деле, в законопроекте утверждается: «государство не может допускать образования таких обществ, которые стремятся к целям, противоречащим интересам государства» (22 стр.).

По смыслу этого замечания следует, что и в будущем наше правительство намерено легализировать только такие религиозные союзы, которые найдёт себе непротивными «государство», то есть министерство внутренних дел.

Но раз так, российская свобода вероисповедания и впредь будет зависить фатально от усмотрения администрации. И свободой станут пользоваться только те сектанты, которые «покажутся» мирными г. министру.

Но тут-то и гвоздь вопроса, – в том, что министерские «усмотрения» представляют собою полосы неустойчивые. При г. фон-Плеве баптисты считались в министерстве внутренних дел «нетерпимыми» и их называли просто «штундами», а ныне те же сектанты благодушествуют...

Или: в Саратове «усмотрением» местной администрации драма «Чёрные вороны» не допущена была к представлению в театре, а в Петербурге она не сходила с репертуара долгое время.

Ясно, что русские граждане не могут и не должны полагаться на «усмотрения» администрации. Они, для собственного покоя, обязаны добиваться законодательного уложения своих религиозных дел. И тем бесспорнее, что принципиально-то и правительство стоит на той же точке зрения. Оно ведь утверждает, что «жизнь идёт впереди велений закона» и «целый ряд сект... существует, хоть они и не признаны законом» (стр. 8).

Значит, духовно-религиозная жизнь народа ни в каком случае не может быть налажена администрацией в согласии с видами «государства».

Кроме того, ставить выше религиозной совести подданных интересы «государства» – это значит ничуть не двигаться вперёд по сравнению с идеалами вольнодумцев, положим, XVIII века. Из них некто Мартини говорил: «каждый гражданин должен иметь религию. Но этих вожжей не должен правитель выпускать из рук, а тем более распускать их. Церковь надо держать под строгим контролем»²²⁵.

Такая полицейская точка зрения в отношении к церкви ярко сказалась в Духовном Регламенте при учреждении у нас Синода. По этому Регламенту, мы знаем, члены Синода обязывались с клятвою исповедать «крайнего судию Духовной сея коллегии быти самого Всероссийского монарха»... Стало быть, в Регламенте явно над церковью, как духовно-благодатным союзом людей, возвышена была идея государства с его режимом, бывшим при Петре. Это – дух и идея полицейского государства, в своё время выраженные ярко, неприкровенно. Но та же идея, хоть и в ризы нарядные одеянная, сквозит, к сожалению, из правительственного законопроекта, обсуждавшегося в Государственной Думе.

И на обязанности членов Думы лежала, очевидно, сложная задача – провести пограничную линию, дальше которой не должно простираться воздействие на церковь гражданской власти. Что правительство должно знать, во что и как веруют граждане, это так. Но оно не может брать на себя, как на людей с меняющимся кругозором, права суда над тем, во что должны и не должны веровать граждане. Это – дело их совести только. Иначе, под видом веротерпимости, мы учредим у себя порядки самой настоящей спартанской деспотии.

Но правительство, как орган высшего благочиния в государстве, обязано наблюдать за тем, чтобы всё среди граждан текло по закону и в соответствии с общей пользой.

По этому, по новому судебному уложению, за правительством надо оставить не право разрешать или запрещать известные религиозные верования, – не обязанность их законодательно всякий раз легализировать, а только долг привлекать к суду тех членов религиозных ассоциаций, которые своими верованиями ярко встанут в разрез с уголовными законами.

И это надо особенно подчеркнуть: преступными следует считать только те религиозные верования, которые неизбежно влекут за собой уголовные деяния. Таковы, напр., оскопление, кражи, убийства, насилие над личностью и т. п.

Стало быть, мы утверждаем, что по новым законам религиозные ассоциации и братства станут легальными и в том случае, если они заявят о себе правительству post jactum. И тут ничего несбыточного нет даже с точки зрения нового законопроекта: ведь в нём говорится, что всякие религиозные общины не потому появляются в жизни, что их правительство утверждает, a они потому и утверждаются, что жизнью раньше выносятся из недр народной психологии.

При таком положении вещей, можно надеяться, административные усмотрения отойдут в область прошлого, а заменятся они господством в религиозной жизни одного устойчивого закона. И для граждан тогда пройдёт полоса «дрожания» перед всяким новым начальством: уж коли закон, так он один для всех! И «усмотрений» тут быть не должно. Тогда в религиозной жизни исчезнет путаница отношений между отдельными исповеданиями, – путаница, от которой не свободно наше право и, вероятно, не скоро от неё оно освободится.

В самом деле, до сих пор было, что наше правительство, для которого «господствующей» религией в государстве является православие, заботилось принудительно и о том, чтобы в протестантстве, католичестве и даже иудаизме не было мелких дроблений на секты (стр. 9–12 законопроекта).

Что это за тенденция? Раз мы искренно исповедуем, что вся истина – в православии, для нас не может быть заботы о поддержании целости в католичестве или протестантстве. Потому что в Западном крае, – напр., в Волынской губ., – опасность для православия от католичества страшнее опасности от протестантства, а на юге России меньше грозит церкви нашей иудаизм, чем штунда.

Стало быть, что лучше и что хуже для православия – это выясняется лишь по соотношению дела с обстоятельствами. Принципиально же можно сказать лишь одно: чем дробнее делится противник, тем он слабнет более в наших глазах. И, значит, в своих же интересах мы не должны – по крайней мере искусственно – поддерживать концентрацию его сил, его самособранность.

Но на такую точку зрения не становится наше правительство даже в новом своём законопроекте. Оно опять выступает перед Государственной Думой с утончёнными рассуждениями о том, что можно и чего нельзя признать сектой? И говорится в законопроекте: «отдельною сектою может быть признано лишь такое вероисповедное общество, вероучение коего представляет действительные отличия от догматов исповедания, из состава коего выделяется секта» (– 27 стр.).

Если Государственная Дума «уважит» предположение г. министра по вопросу о том, что следует считать отдельною сектою, то множество толков, напр. в расколе, существуя в действительности, перестанут «быть» в глазах законодателей. Ибо почти все дробления в расколе основаны не на догматических, а на мелко-обрядовых «разгласиях» между людьми.

А отсюда само собой следует, что коль скоро право веровать так или иначе, по законопроекту, составляет «естественное право» гражданина, то и свобода людям тут, в пределах закона, должна быть предоставлена полная. И правительству надобно заботиться не о том, чтобы наши расколосектанты, по возможности, все носили одинаковую форму, а о том, чтобы, в разнообразии внешних форм, им дышалось свободно и истина воспринималась бы каждым, в меру его сил, беспрепятственно.

Но раз так, закон не должен представлять правительству права иным мелким религиозным союзам отказывать в легализации только на основании их недостаточно обоснованного отделения от более крупных религиозных единиц.

Непонятным с государственно-правовой точки зрения остаётся по законопроекту отношение власти к церковным служителям разных исповеданий. Почему, в самом деле, правительству кажется, что католические епископы-ксёндзы или протестантский супер-интендент должны и впредь считаться лицами, состоящими на государственной службе, а старообрядческий архиепископ – нет? Разве они не одинаково являются выразителями религиозной совести граждан? На каком же основании, скажем, католического епископа правительство будетъ увенчивать орденами – звёздами, а архиепископу старообрядческому оного решпекта не окажет?..

Тут есть политика, но доморощенная, некультурная. Тут есть реверанс перед западом, но неделикатность перед своими людьми...

Так у нас было, но того не должно быть впередъ. Уж награждать – так награждать надо всех «духовных» лиц разных исповеданий. А не награждать одних, надо лишить регалий других. Да будет между нами просвещённое гражданское равенство!

И «реформу» в отношениях правительства к духовным лицам необходимо начать со своих иерархов. Их прежде всего, в первую голову, пора счесть не государственными чиновниками и давно пора избавить их от гражданских орденов. И то-то будет хорошо! Православные христиане увидят своих святителей только с церковными знаками отличий на груди. Они будут знать, что знаки мирских отличий не могут влиять на волю святителей и манить иных к получению звёзд ценою угодливости перед сынами века сего...

Много грешной суеты в церковной жизни прекратится только через это... Кроме того, подобный «дипломатический шаг» уничтожит повод, положим, для католиков роптать на ненаграждение их иерархов государственными орденами. И спокой в христианские сердца многих искателей наград вольётся неприметно.

Таким образом по новому законодательству служители всех исповеданий работали бы в государстве не как чиновники, обязанные считаться не с органическими законами страны только, а и с инструкциями «ведомств». Духовные лица разных исповеданий тогда бы сделали первый шаг навстречу такому порядку вещей, при котором в государстве утверждалось бы равноправие исповеданий. Мы говорим равноправие, но это не значит, чтобы мы настаивали на их равноценности для людей²²⁶. В данном случае равноправие понимаем мы в его лучшем значении. И мы утверждаем, что только тогда откроется светлая идеалистическая полоса в духовной борьбе между исповеданиями. Теперь наше положение в этой борьбе даже в правительственном законопроекте определяется господствующим (– стр. 7).

Но что это значит: господствуют ли православные над иноверцами только юридически, или вместе и нравственно?

Соображая обстоятельства дела, приходится в нашей господственности видеть только юридический смысл. Православие – религия, господствующая в России по юридическим правам и прерогативам. Но, помимо всего другого, наше положение нельзя приветствовать с евангельской точки зрения. Христос Спаситель говорил: «вы знаете, что князья народов господствуют... и вельможи властвуют (в этом мире), но между вами да не будет так...» (Mф. 20:25).

Значит, принимая внешне-господственные преимущества в государстве, мы подражаем привилегированным союзам этой жизни. И, явно, идём не путём Христовым. Христос для торжества над людьми заповедал нам только путь крестный,– служение им и покорение их себе своими добродетелями (– ст. 26, 27, 28).

Наше же «господствующее» положение в государстве исключает для инославных и иноверных людей возможность открытой и свободной борьбы с нами. «Под тяжёлой бронёй правительственной опеки, скажем словами Вл. С. Соловьёва, наша церковь неуязвима для свободного слова». И тут она выступает забронированной уголовными законами и духовной цензурой. Тут открытая борьба с ней немыслима²²⁷.

Но «господственность» этого рода нравственно не возвышает идеалов православия, а лишь принижает их и набрасывает тень на их полноценность. Нужна духовная свобода, чтобы православные явили исповедуемую ими религиозную правду и, без угрозы «прещениями» отрицателям, показали бы миру свою жизненную силу. – Тогда, и только тогда примирятся с нами искренние искатели правды, a вместе наши отрицатели побеждены будут истиной православия.

Но, чтобы Россия вышла на такой благодатный путь, надобно, чтобы в основных законах и во всех правительственных актах повода не давалось никому говорить о православной церкви, как о господствующей... над кем-то или чем-то в государстве. Для нашей веры довольно этого святого названия «православно-католическая вера». А духовное превосходство её перед другими исповеданиями мы должны ещё показать. И не при содействии полиции, а только явлением в нас духа и силы Божией²²⁸...

Зарю этого светлого будущего для нас и должен зажечь пересмотренный и идейно раскрытый до возможного конца правительственный законопроект «об инославных и иноверных религиозных обществах». Этот законопроект не на словах только должен быть проникнут широкой веротерпимостью, но и в своих практических мероприятиях он должен освободиться от тенденции полицейского государства, призванного будто бы регулировать, одобрять и запрещать самые святые верования в человеке, хотя бы в них намёка не было на уголовные преступления. И если прав был В. С. Соловьёв, когда он по одному поводу говорил: «веротерпимость или религиозную свободу я считаю такою же важною и насущною потребностью для современной русской жизни, как сорок лет тому назад была потребность в освобождении крестьян»²²⁹, – то надобно единодушно признать, что наступила пора самого жгучего духовно-религиозного раскрепощения России. Нашему народу православному, духовно дремлющему, необходимо очнуться и освежёнными глазами посмотреть в лицо действительности. Время ищет религиозных подвижников и стойких борцов за идеалы православия. Но такие «герои духа» выходят только из рядов нравственно-свободного народа, верящего в Бога, в свою религию и своё назначение в истории.

Будем надеяться, что разгорающаяся духовная борьба церкви с противниками выдвинет из среды нас героев, которые кровью своих подвигов ещё раз подтвердят вечную правду православия и тем покажут, что церковь наша сильна своею силой и что в административных подпорках она не нуждается.

А что касается жупелов, которым наши, «охранители» любят запугивать робких людей, – жупелов, которые они находят в статистике уклонений из православия после издания новых вероисповедных законов, то – заметим мы – статистика – это палка о двух концах. Она показывает цифры, которые во всяком случае нуждаются в одухотворении. Нам говорили и говорят об уклонениях из православия под влиянием новых порядков и горько жаловались и жалуются на преждевременность их. Мы слушали и радовались хоть тому, что наши пессимисты принципиально вынуждаются не отвергать «вероисповедной свободы»: и за это посылали мы им сердечное спасибо!

Но теперь слышатся уже новые речи. Вот в 51 № «Колокола» сообщалось: во владимирской епархии стали часто повторяться случаи присоединения раскольнической молодёжи к православной Церкви. Газеты же несли вести о том, что латыши-лютеране в последнее время почувствовали склонность к переходу в православие.

Что это за факты? Не говорят ли они в пользу принятой у нас «вероисповедной свободы»?

Нам, конечно, ответят, что у этих фактов «подкладка» совсем другая, ничего общего с вероисповедной политикой правительства не имеющая...

Пусть и так. Но с равным правом мы скажем, что массовое уклонение после 17 апреля наприм. униатов из православия объясняется тоже совсем побочными причинами. Это – вешние воды от растаявшего снега понеслись под уклон. Их не сдержать никакими плотинами. Разлив их можно было лишь сократить на время, но масса воды оттого не могла убавиться. Она всё равно бы прорвала заграждения, снесла плотину, когда наступил бы час для того...

Подобно этому держались люди православия до 17 апреля. Были между ними «верующие души», – они и остались православными, несмотря ни на какие свободы. Другие же только, «по метрике» числились принадлежавшими к нашей Церкви, только «страха ради», как униаты иные, причащались в ней. Душой они находились далеко от неё. Их связь с православием была чисто внешняя, искусственная. Они боялись за судьбу жены или детей – и венчались, звали священников крестить, не веруя в церковные таинства²³⁰.

Большое ли горе и для кого – горе, когда такие отрицатели, оставив страх, пошли наконец туда, куда влекло их желание? Это обстоятельство усложнило, может быть, работу статистов – и только. Вообще же оно прояснило церковный горизонт, озарило положение духовного дела у нас и тем самым показало пастырям нашим, кто – их верные дети, а кто лишь по наружности числился таковым... Думается, и для самих «отпадших» из православия в их поступке есть духовная польза. Так-то, на свободе-то, они скорее могут одуматься и затосковать по нашей Церкви, если разумеется, пастыри и миссионеры наши окажутся на высоте своего призвания.

Святой апостол Павел писал коринфянам: «худые сообщества развращают добрые нравы» (1Кор. 15:33). И кто усомнится в правде слов апостольских? Кто не наблюдал, как дурная среда товарищей, порочные поступки их властно увлекают слабохарактерных людей на путь пьяной и преступной жизни?

Примеры такого развращения приходится встречать постоянно особенно в больших городах, куда из глухих сёл приезжает молодёжь обоего пола «на заработки». В деревнях эта молодёжь не знает роскоши. Она чаще всего там даже не видит её. По деревням крестьяне ведут трудовой и патриархальный быт. Они обходятся там неприхотливой одёжей и скудным питанием. Деньги они видят на руках редко и в размерах микроскопических. Понятно, что обращаются с ними в массе бережливо и даже скупо.

Иное замечается в городах. Труда рабочему человеку и здесь много, поразительно много. Но в городах деньги ценятся как-то дешевле и скорее добываются они. Здесь, случается, горничная за один вечер, служа в среднем по достатку семейств, может заработать до двух рублей. И заработать легко, только тем, что подаёт пальто уходящим «гостям».

Ясно, что так зарабатываемые деньги поселяют в деревенских людях совсем неправильные представления о городской обстановке. Эти люди, направляясь в город, думают, что «там у господ деньги... почти что шальные, их суют они без разбора, направо и налево, – и что с деньгами в городах обращение можно иметь посвободней»...

Такие представления подтверждает особенно внешняя картина городской жизни. Люди здесь одеваются франтовито, чисто. Удовольствия есть разные, самые общедоступные – только не скупись! Едят в городах гораздо изысканней и сытней, чем по деревням...

Всё это раздражает воображение сельского человека и манит его к себе неудержимо, страстно. И вот мы видим: вчерашний «простецкий» парень или самая скромная деревенская девушка, попав в город, быстро перенимают культурное «обличье» его. Они стыдятся уже своих крестьянских сермяг; они сразу же начинают сладко мечтать о «пинжаке» или корсете. И первые свои городские деньги почти всегда тратят на наряды, – на предметы для себя роскоши...

А там начинается обычная история: в городе множество развлечений. Он переполнен самыми заманчивыми и соблазнительными удовольствиями. Хочется попробовать их и хоть капельку приобщиться к городской жизни.

Нa этом пути простые люди доходят до торговли своим телом – до проституции, до пьянства, нищенства, воровства и всяких преступлений.

Страшная это дорога, обольстительная и пагубная! Ежегодно по ней проходят толпы людей, направляясь в больницы, или в вертепы и тюрьмы.

Боже мой! Сколько хорошего народа пропадает в чаду дурной и засасывающей жизни горожан: сколько гибнет здесь талантов, молодости и здоровья! Рассказать обо всём этом в краткой речи нельзя; но вывод отсюда чувствуется самыми необразованными христианами. Это настроение своё они и высказывают при всяком подходящем случае. Вот тому одно доказательство.

Как-то, после одной беседы, оживлённо разговорились мы дорогою со слушателями. Неожиданно разговор наш принял самое «боковое» направление. Какой-то молодой человек из наших собеседников вдруг заметил:

– А позвольте и мне вставить своё слово! Я так полагаю: все ваши проповеди не приведут ни к чему. Жизнь сильнее ваших слов. Вы говорите одно, а она налаживает людей в другую сторону. Вы твердите людям: не пьянствуйте, не блудите, не воруйте. Однако жизнь кишит пьяницами, блудниками, ворами. Теперь вы заводите слезливые речи о голоде, собираете копейки голодающему народу. А что из этого может выйти? Очень немногое. Шилом моря не нагреешь... Надо не проповедями только бороться со злом, а и коренными реформами. Надо так устроить нам жизнь свою, чтобы в ней помину не могло быть о голоде. Только как это устроить?..

Мы молчали, шагая по улице, – но все чувствовали страшную правду в словах говорившего. И у всех, как оказалось потом, одна мысль держалась в голове: в жизни страшно много порока; много растлевающих нас условий. В отдельности каждый из нас бороться с ними бессилен. Надо нам поэтому сплотиться на борьбу со злом, – надо сомкнуться в организованные христианские общества. Тогда святые цели легче буд�