Пред вратами вечности (последние дни жизни почившего проф. А.И. Введенского)

В актовой речи, произнесенной почившим профессором Алексеем Ивановичем за десять лет до его кончины, он говорил о времени и вечности. С философской точки зрения он определял время, с одной стороны, «как перспективу раскрывающейся перед нашими взорами, в истории и мировом порядке, вечность», а с другой – «как символ усилий, употребляемых для того, чтобы войти своим знанием, волею и чувством в область вечного или укрыться от него». В этой же речи он приводил выразительное пояснение психолога Челпанова, сравнивавшего «настоящее» с обсерваторией, «находясь на которой мы созерцаем прошлое и будущее». За год до смерти почивший чаще и чаще вспоминал вечность. На своем юбилее по случаю двадцатипятилетней педагогической деятельности он говорил, что «до этого предела человек идет в гору, а потом под гору – к закату» и, как бы предчувствуя свою кончину, вспомнил «столетнюю старицу – Академию», которая «должна пережить всех своих сочленов».

И вот закат его жизни наступил. «Столетняя старица» пережила его, сама не дожив ко дню его смерти до ста лет. Но теперь и ей исполнилось сто лет. И в её юбилей невольно вспоминается и говоривший о её юбилее. Пишущий эти строки знал почившего как ученик, сослуживец и брат. Но как учитель почивший имеет многочисленных учеников, которые говорили и говорят о нём, как о своём учителе. Один из почтенных сослуживцев вспомнил его добрым словом в юбилейном био-библиографическом академическом сборнике. Интимные же чувства, – а в данном случае и чувство брата, – чаще всего живут и умирают в сердце близких.

Я хочу в настоящий раз сказать только несколько слов о практическом предсмертном решении почившим всегда интересовавшего его вопроса о вечности, о его настроении в последние дни жизни. Часто приходится слышать, что теория одно, а практика другое. Философское миросозерцание может быть одно, а практическое разрешение жизненных задач –другое... Для почившего же его философия была и его искренним исповеданием.

Почивший вошел уже в вечность, а с точки зрения вечности для него имеет теперь ценность лишь самосвидетельство его личной веры и жизни, а не свидетельство от внешних... Поэтому, казалось бы, и нет надобности говорить о его предсмертном христианском уповании. Но воспоминание о последних днях его жизни может иметь значение для тех, кто еще находится в «обсерватории», созерцает свое прошлое и заглядывает в будущее, а чрез это будущее и в вечность. В этом я и вижу главное побуждение для напечатания ниже следующих строк о последних переживаниях почившего.

Я помню первую встречу с заболевшим уже братом. Он встретил меня непоколебимой уверенностью... не в возможности новой земной жизнедеятельности, а в том, что он уже определенно встал пред вечностью. И я с первых же дней его болезни воспринял в сердце эту его уверенность и, глядя на него, уже начавшего страдать, успокаивался тем, что он так скоро, –скорее, чем я ожидал, – подошел к практическому разрешению вопроса о переходе от временного к вечному. Среди посещавших почившего были любившие и почитавшие его. Они искренно скорбели о нем. Таким он говорил: «может быть это и грустно, но, кажется, мне определенно поставлен для практического разрешения вопрос о вечности – и я уже готовлюсь к ней». Я слышал слова искренно сочувствовавших больному– и как-то решился сказать ему: «значит, твоя философия вполне примиряет тебя всяким возможным исходом твоей болезни».– «Ужели ты сомневаешься в этом?! – сказал он на это – и прибавил: я постигаю, как постепенно надрываются нити, связывавшие меня с землей и как вечность приближает меня к себе». При этом он решительно делал распоряжение о сдаче постоянно снимавшегося им номера в новой лаврской монастырской гостинице и о доставке ему книг и вещей, хранившихся в номере. Я убеждал его подождать с такими распоряжениями, но он оставался верен своему внутреннему чувству. И это то его внутреннее я, вставшее уже перед вечностью, особенно стало ясно для меня за два месяца пред его кончиною, когда он из Екатерининской больницы переехал в лечебницу Руднева, на Арбате.

Близились дни Рождества. Тоскливо было у больного на душе. Рождество он любил встречать и проводить в семье. К тому же, его недуг переходил в жгучую боль ... Плоть его немоществовала, но, однако, дух бодрствовал, как и прежде. Он просил читать ему Евангелие и часто и подолгу смотрел на древнюю икону Спасителя в терновом венце, которая была прислана ему Её Императорским Высочеством Великой Княгиней Елизаветой Федоровной. Икона стояла пред ним на столике.

Тяжело было по временам смотреть на страдания умиравшего, но уверенность в том, что он сам принимает свой крест, мирила с этими страданиями. «Ведь, чем более отталкиваешь крест, тем он становится тяжелее» – неоднажды повторял почивший мысль одного философа. Как раз в это время я привез с собой своего, сына-мальчика – крестника почившего. Последний благословил его и прочел ему целое наставление. Меня удивило его прекрасное знание библейских изречений, из которых состояло прощальное наставление. В это же время, помнится, приехал навещать больного брата студент Академии 4-го курса Ф.К. Андреев, занявший, позднее, по указанию почившего, его кафедру в Академии. Больной с радостью встретил своего ученика. «Вам придется занять,– так приблизительно начал говорить почивший,– мою кафедру. Кафедра ответственная. Дела вам много»… И далее страдавший учитель повел беседу с своим учеником и будущим заместителем его о тех философских вопросах, которые ему надлежало поставить на первую очередь для раз решения. И во всех этих вопросах, как понял я, вопрос о высших ценностях занимал первое место.

Почитатели почившего нередко приносили к нему живые цветы. Он с любовью и благодарностью принимал их и следил за тем, чтобы в вазе с цветами менялась вода. «Это меня напутствуют ... Я люблю цветы... Не буду против, если и после моей кончины будут возложены они. Может быть у меня нет той скромности, по которой отказываются иногда от цветов; но живым приятнее будет смотреть на меня умершего, если смертное будут прикрывать живые цветы. Цветы, как символ свежести и жизни, как то примиряют со смертью».

Постепенно угасала жизнь почившего и вместе с этим далее и далее отходила от него уверенность в благоприятном исходе его болезни. Посещавшие больного пробовали доказывать ему, что его болезнь не к смерти. Они приводили разные аналогии к его недугу с указанием на возможность полного восстановления здоровья. Больной как будто разделял их надежды, но после ухода их говорил: «нет эти аналогии, кажется, не для меня» …

Были среди успокаивавших почившего и лица, с которыми он расходился иногда при жизни в своем миросозерцании, но которые, по-видимому, ценили в нем серьезного и вдумчивого мыслителя. Он приветливо встречал их, но после их ухода говорил мне: «я примирился в душе со всеми – передай это всем. Всех прошу и меня простить; только своих убеждений я никогда не мог и не могу примирить с чужими, если мы находимся на разных полюсах».

Не задолго пред смертью почивший попросил принести ему богослужебные книги и пожелал, чтобы ему читали из них. Это делали или брат его – священник, или сестра –монахиня. Ночью, когда сидевшим и у его постели овладевала дремота, он, уже совсем изнемогавший, нередко брал то ту, то другую богослужебную книгу и сам читал ее, подчеркивая

карандашом те места, которые почему-либо обращали особое внимание его. И доселе еще целы некоторые карандашные пометки на книгах, преимущественно богослужебных, которые почивший читал в последние дни своей жизни. Однажды я застал его за чтением «Канона на исход души». «Как много в этих книгах, – заметил мне при этом почивший, – глубоких решений философских вопросов».

Я попросил однажды неотлучно находившуюся у постели больного сестру записывать свои наблюдения над умиравшим. Она сделала это. В её записях часто отмечаются бессонные ночи больного, во время которых он по временам читал, или даже пел церковные песнопения и догматики, а иногда воспроизводил вслух целые лекции, которые, очевидно, были особенно близки сознанию умиравшего. И это были лекции о реальности потустороннего бытия.

Почивший часто приобщался Святых Тайн. Еще на ногах соборовался он.

Не задолго пред смертью он также пожелал приобщиться. Желание его было исполнено.

На этот раз дежурившей у него сестрою оказалась еврейка. Догадываясь об этом, больной спросил: «сестра, вы еврейка?»

– Да, отвечала дежурившая.

– Вы внимательно ходите за мною – и я вам очень благодарен. Но сегодня я приобщался св. Тайн, то есть Плоти и Крови Того, в Кого вы не веруете. А поэтому прошу вас сегодня уже не услуживать мне. Некогда и евреи войдут в Церковь Христову ... Об этом есть и пророчество, а теперь оставьте меня...

Сестра-еврейка ответила; «я понимаю, понимаю вас»…

После я видел эту сестру на двух панихидах, которые служились у праха почившего. И сестра-еврейка сказала мне: «как я уважала его! Какой редкий организм – и какие страдания! С удивительным мужеством переносил он их»…

Были, конечно, у почившего и моменты наивысшего напряжения борьбы с тяжелым недугом и минуты скорбной подавленности, но за ними следовало и полное примирение с страданиями.

Почивший верил, что общее упразднение времени последует тогда, «когда исполнится его мера, и так как мерою времени является вечность, то время будет окончательно упразднено лишь тогда, когда во временном будет осуществлено вечное». Уповаю, что его страдания дали уже ему возможность чрез временную жизнь приблизить к себе вечность, где нет времени и где> дух, свободный от уз греха и плоти, может как бы летать

Над всем, чрез все, преград не зная, –

Забыв, что значит умереть. –

И вечно в вечности витая.