Глава X. Переводные сочинения

Переводные труды Преосв. Феофана прежде всего поражают своей громадностью. Сочинения эти следующие: 1) пять томов «Добротолюбия», каждый в 600–800 страниц большого формата; 2) огромный том «Древних иноческих уставов» – Пахомия Великого, Василия Великого, преп. Иоанна Кассиана и др.; 3) «Невидимая брань» старца святогорца Никодима; 4) Слова преп. Симеона Нового Богослова и др. Вся эта масса святоотеческой литературы по своему содержанию и направлению главным образом нравоучительного характера. Она подкрепляет основную мысль всех сочинений Преосв. Феофана о пути ко спасению глубоко назидательными примерами жизни и высоко авторитетными свидетельствами писаний древних христианских подвижников. Важнейшим из переводных произведений является «Добротолюбие», главный предмет которого составляет собрание писаний о духовной жизни первоначальников и великих учителей древнего аскетизма – Антония Великого, Макария Великого, Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника, Феодора Студита, Максима Исповедника и многих других. Хотя сочинение это есть в общем переводное с греческого «Добротолюбия», но в нем много и самостоятельной работы переводчика. Прежде всего, русское «Добротолюбие» гораздо полнее греческого. В него вошли писания многих отцов, которых совсем нет в подлиннике. Немало прибавлено новых сочинений тех аскетов, произведения которых уже имелись в нем. В отношении некоторых святоотеческих творений вместо перевода сделано извлечение и наоборот. Несколько отделов, где было необходимо, переведено с лучшего латинского текста. Вообще же перевод сделан свободный, вольный, и его по справедливости можно назвать перифразом подлинника. Наконец, творениям предшествует краткое жизнеописание каждого автора, написанное переводчиком.

«Добротолюбие» в полном своем составе представляет собой широкое, всестороннее изображение и истолкование внутренней христианской жизни. В нем открывается яркая картина движения нравственной жизни, начиная с первых признаков зарождения и оканчивая высшим, возможным для человека на земле совершенством. Пред умственным взором внимательного читателя попеременно проходят следующие важнейшие моменты ее: искушение и нападения внутренних и внешних врагов подвижника, его борьба и одоление, падение и восстание, начало и развитие отдельных проявлений духовной жизни, различные ступени общего преуспеяния и свойственное каждой из них состояние ума и сердца подвизающегося, тягостное ощущение отдаления и сладостное близости к Богу и, наконец, полное и совершенное предание себя в руце Божии, с отложением всякого житейского попечения. Впечатление от созерцания этой картины похоже на впечатление от чтения увлекательного всемирного путешествия. Как путешественники пишут заметки о всем достойном внимания на пути, так и христианские подвижники, проследившие все тропы духовной жизни в разных направлениях, оставили нам свои наблюдения и замечания обо всех важнейших предметах ее. Только значение и способ усвоения тех и других явлений не одинаковы. Плоды путешествий читатель без затруднения может усвоить, не двигаясь с места, так как общие формы жизни во всех странах мира приблизительно сходны. Не то бывает в отношении к духовным опытам. Истинно понимать их могут только идущие путем этой жизни. Для не вступивших же на него это совершенно неведомая наука. Даже и начавшие подвизаться не все вдруг усвояют. Только по мере умножения собственных добродетелей становятся вполне ясными и понятными указания опытов, замеченных святыми отцами в своих писаниях.

«Добротолюбие» имеет очень важное значение для христианской жизни. Сам Преосв. Феофан, сродный по духу древним аскетам и глубоко проникшийся писаниями их, высоко ценил «Добротолюбие» и о достоинстве его дает следующий отзыв. «Это теплица духовная, в которую верующий, прочитывая указания о явлениях духовной жизни, входит сознанием и сердцем, и подлежа там ощутительным влияниям возбужденных созерцаний, чувствует, что он витает в сии минуты в иной некоторой атмосфере, светоносной и живоносной. Это отрадные моменты, – и в продолжение их-то обычно зарождаются и зреют отпрыски на древе духовной жизни. И потому нет ничего дивного, что испытавший это, как только улучает свободную минуту, спешит к опытным описаниям духовной жизни, как любящий прибыль спешит к местам, прибыль обещающим, и любящий удовольствия – к местам утех. Он часто при этом желает подышать оживляющим и ободряющим воздухом духовным. И однако ж это не есть праздное любопытство. Нет, это есть дело существенной необходимости для преуспеяния и благосостояния нашего духа»¹⁴⁸.

В приведенных словах заключается самая лучшая и правильная характеристика нравственного значения всех вообще древне-отеческих и в частности аскетических писаний о духовной жизни. Поистине достойно глубокого сожаления то обстоятельство, что не все разделяют этот взгляд. Люди, поверхностно знакомые с предметом, говорят, что сочинения, подобные «Добротолюбию», нужны только аскетам да разве нашим простолюдинам, что они мало пригодны для интеллигентного мирянина с одной стороны по далекости и своей отрешенности от условий обычной человеческой жизни, сухости и отвлеченности, а с другой по безыскусственной простоте, несложности и односторонности своего содержания. Мы вполне согласны с той мыслью, что «Добротолюбие» существенно необходимо для инока. Для вступивших на поприще истинно-христианской жизни и подвизающихся оно является действительным, незаменимым руководством, ибо здесь подвижники находят не только полное изображение идеала совершенной жизни, всех средств и путей, ведущих к ней, но и частные указания и разъяснения, в самых разнообразных направлениях, сомнительных и недоуменных случаев, могущих встретиться на пути. Ни один инок, сознательно живущий и серьезно относящийся к своему долгу, не может обойтись без «Добротолюбия», которое потому уже издавна сделалось для него насущной потребностью и поистине настольной книгой. «Добротолюбие» также является избранным и излюбленным чтением и для нашего простолюдина. Жаль только, что сравнительно высокая цена издания представляет значительные затруднения к широкому распространению его среди верующей массы, хотя нам лично приходилось встречать его в таких семьях, где не было других книг и которые на приобретение книги отделили часть из своих скудных сбережений. Нам известен даже такой трогательный факт: несколько крестьянок-черничек, пришедших на богомолье в Саровскую пустынь, увидя «Добротолюбие» в книжной лавке и не имея возможности купить его поодиночке, приобрели один том в складчину, буквально израсходовав на покупку последние копейки. Возвратившись на родину, они с истинным духовным наслаждением и утехой по очереди пользовались и хранили книгу, как сокровище и святыню. Но мы совершенно не разделяем взгляда о малопригодности «Добротолюбия» для интеллигентного мирянина, а напротив признаем его несомненно существенно полезным для каждого христианина. Внимательно читающий изображение высших, идеальных нравственных состояний в ярких и живых образах жизни подвижника, невольно ощущает неземную духовную красоту их, незаметно проникается, увлекается ими и невольно лично переживает лучшие, возвышеннейшие минуты. Часто повторяясь, подобные состояния могут сделаться постоянными и устойчивыми настроениями. То обстоятельство, что большинство нравоучительных наставлений «Добротолюбия» писаны к инокам, нисколько не препятствует им быть общими христианскими указаниями и руководством. Они написаны в евангельском духе в самом широком смысле слова и всеобъемлющего значения. Несколько частных правил, приспособленных к обстоятельствам, по духу всегда могут иметь приложение также и в жизни каждого христианина. Чтобы не быть голословными, возьмем крайний пример из аскетических творений великого христианского аскета и руководителя иночества св. Василия Великого, именно из книги его: «Монастырский Устав», составляющей часть выше названного нами переводного труда Преосв. Феофана «Древние иноческие уставы». Остановимся вниманием и познакомимся со взглядом святителя на нашу мирскую, суетную жизнь. «Ты говоришь мне, – пишет Василий Великий в обличение соблазнительной мысли, искушающей инока оставить путь пустынного подвига, – что в мире есть доброе. Знаю это и я; но знаю также и то, что там это доброе перемешано со злом, и злое гораздо превышает собой доброе. Не умея надлежащим образом пользоваться добром мира без повреждения себя его злом, я оставил мир и переселился сюда. И я, быв когда-то на духовных празднествах, встретил едва одного брата, который, по-видимому, боялся Господа, но и тот одержим был диаволом гордости и тщеславия, и я услышал от него пышные речи и басни, сложенные на обольщение с ним встречающихся, а после него встретил я многих воров, хищников, притеснителей; видел безобразную наружность упившихся и кровь угнетенных; видел и красоту жен, которая подвергала искушению мое целомудрие; и хотя избег я самого блуда, однако же осквернил девство свое сердечным помышлением. Много, правда, слышал я и душеполезных речей; впрочем, ни в одном из учителей не нашел добродетели, соответствующей речам. А после этого услышал еще тысячи плачевных рассказов, которые своими скорбными звуками надрывали душу. Еще слышал приятно звучащие гусли, рукоплескание скачущих, голос смехотворов, слушал много глупостей и шуток, крик бесчисленного многолюдства, видел слезы оскорбленных, мучение отводимых в неволю, рыдание подвергаемых пытке. Все это видел я; и не духовное тут было собрание, но море, обуреваемое и возмущаемое ветрами, которое стремилось всех за один раз покрыть своими волнами. Скажи мне, злая мысль, какая польза видеть и слышать сие мне, который не в силах помочь обиженным, не имею возможности защитить бессильных, исправить погрешивших, а скорее могу погубить сам себя? Как малое количество чистой воды исчезает при сильном возвевании ветра и пыли; так и то, что мы сделаем в мире доброго, помрачается множеством худых дел. Посему как птица переселяюсь я в горы, чтоб избавиться от сети ловящих»¹⁴⁹.

Кто решится отрицать глубокую правду и широту проникновенного жизненного наблюдения автора подобного взгляда! Его вполне разделяют величайшие поэты всех времен и народов, возмущавшиеся ненормальностями жизни и бичующие в своих художественных произведениях людскую неправду, жизненную грязь и «пошлость», а также истинные мужи науки, ученые, которые никогда не могут примирить высокого настроения своего духа с мелочными и низменными интересами толпы и потому для удовлетворения своей духовной жажды убегают и скрываются от гнетущей, заедающей житейской суеты в свои тесные кабинеты. Необходимо только отметить то существенное различие между великим христианским подвижником и сынами века сего, что, не любя грешной жизни, он любил людей и ради их только на время оставлял жизнь, дабы в уединении пустыни лучше и беспрепятственнее подготовиться для борьбы и улучшения ее (жизни). Когда потребовали людские нужды, св. Василий оставил любимую пустыню и вышел на упорную жизненную борьбу, посвятив ей целых 15 лет – шесть в должности пресвитера и девять в звании епископа Кессарии, руководя христианским обществом в период одного из самых тяжких испытаний его, когда вся область Кесарийская была раздираема арианскими смутами и нестроениями.

Настолько же глубоко поучительны для каждого верующего взгляды великого христианского аскета и на отдельные явления жизни. По-видимому, что может быть общего между скромными трудами смиренного настоятеля обители и широкой общественной деятельностью самого крупного начальника, в самом большом ведомстве и сложном управлении, а между тем идеал игумена и правила, данные ему в руководство, вполне применимы ко всякому начальству, в лучшем смысле и высоком значении. «В наставники другим, – пишет св. Василий, – надо поставить отличающегося пред всеми благоразумием, постоянством и строгостью жизни, чтоб доброе в нем сделалось общим для всех ему подражающих. Если многие живописцы будут списывать черты одного лица, то все изображения будут сходны между собой; потому что сходны с одним лицом. Так, если многие нравы будут устремлены к подражанию нравам одного, во всех равно будет сиять добрый образ жизни. Поэтому с избранием одного останутся в бездействии все частные произволения, и с превосходнейшим будут сообразоваться все последующие, повинуясь апостольской заповеди, которая повелевает, чтобы всякая душа властям предержащим повиновалась; потому что противляющийся себе грех приемлет» (Рим. 13:1–2).

«Надобно, чтобы настоятель, помня заповедь апостола, который говорит: образ буди верным (1Тим. 4:12), представлял в жизни своей ясный пример всякой заповеди Господней так, чтобы поучаемым не оставлял никакого повода почитать заповедь Господню невозможной для исполнения, или удобно пренебрегаемой».

«Начальник должен, как отец, пекущийся о своих законных детях, обращать внимание на нужды каждого, и, по возможности, употреблять приличное врачевание и попечение, и поддерживать с любовью и свойственным отцу доброжелательством каждый член, действительно немоществующий по душе и по телу».

«Тот, кому поручено заботиться о всех, будучи обязан дать отчет за каждого, так и должен располагать себя, зная, что если один из братий впадает в грех потому, что он не сказал ему предварительно оправданий Божиих, или впадши в грех, пребывает в нем не наученный, как исправиться; то кровь брата, по написанному, от рук его взыщется (Иез. 3:20), и особенно, если не по неведению оставит он без внимания что-либо угодное Богу, но из ласкательства, потворствуя порокам каждого, ослабит строгие правила жизни».

«Настоятеля да не надмевает сан, чтобы самому ему не лишиться блаженства, обещанного смиренномудрию (Мф. 5:3), или разгордевся, в суд не впасть диаволь. (1Тим. 3:6). А напротив да убедится в том, что попечение о многих есть служение многим. Как тот, кто прислуживает многим раненым, очищает гной у каждого с раны и оказывает им пособия по качеству повреждения, такое свое служение обращает в повод не к превозношению, но более, к смирению, беспокойству и усердию; так или еще более, и тот, кому поручено врачевать недуги братства, как общий всех слуга и о всех обязанный дать отчет, должен много думать и беспокоиться. Таким образом достигнет он цели, потому что Господь сказал: аще кто хощет старей быти, да будет всех меньший и всем слуга» (Мк. 9:35).

«Сверх того он должен быть мягкосерд, великодушно переносить, если кто, по неопытности, не выполняет какой-либо своей обязанности, не молчать о грехах, но с кротостью терпеть до времени нерадивых и непослушных, и со всем мягкосердием и с умеренностью давать им врачевства, быть способным отыскивать способ врачевания, свойственный немощи; выговоры должен делать согрешившим без страсти; потому что обличать брата с раздражением и гневом значит не его освобождать от греха, но самого себя ввергать в погрешности. Потому сказано: с кротостью наказующе противныя (2Тим. 2:25)"¹⁵⁰.

Какое современное общество или учреждение не подпишется под этой мудрой речью при выражении своего желания или мнения о личности начальника! И оно будет вполне право, ибо именно такой, а не иной должен быть тип идеального общественного руководителя, какого бы ведомства он ни был и какую бы службу он ни отправлял. Различие может быть только в подробностях исполняемых обязанностей, в специальных знаниях, но дух должен быть неизменно один.

Мы могли бы привести целый ряд мыслей и взглядов подобного же широкого жизненного значения и применения из того же «Монастырского Устава». Но для нашей цели достаточно и сказанного. Люди, глубоко проникшие в дух творений древних отцов и учителей Церкви, признают их поучительными для каждого христианина не только в отношении содержания и влияния на жизнь, но даже со стороны внешнего способа построения мыслей и течения речи. Так знаменитый греческий ученый, оратор и философ IX века Фотий, сначала бывший светским сановником, профессором философии высшей Константинопольской школы и воспитателем императора Михаила, а впоследствии занявший престол вселенского патриарха, пишет, что изучение творений Св. Василия Великого есть лучшая школа для выработки речи и стиля для каждого светского писателя, даже оратора. «Кто хочет быть, – говорит он, – отличным гражданским оратором, не нужен ему ни Демосфен, ни Платон, если он принял себе за образец и изучает слова Василия Великого. Во всех словах своих Св. Василий превосходен. Если кто другой, то он особенно владеет языком чистым, изящным, величественным; в порядке и силе мыслей за ним первое место; убедительность соединяет он с приятностью и ясностью. Речь его так плавна, как поток свободно вышедший из своего источника»¹⁵¹.

Всем сказанным мы хотели выразить ту мысль, что в творениях св. отцов, даже аскетического содержания, имеется много назидательного и существенно полезного для духовной жизни каждого христианина. Тем более нужно сказать это о «Добротолюбии».

В нем духовная жизнь изображена в такой полноте и широте, что трудно и представить, не будучи знакомым с содержанием книги, причем это изображение крайне разнообразно по своей внешней форме, ибо начинается от самых простых и безыскусственных наблюдений и описаний и восходит до высочайших, вдохновенных созерцаний, запечатленных необыкновенной глубиной, психологического проникновения во внутренней мир человека. Некоторые отцы-подвижники как бы нарочито избирали преимущественным, а иногда даже исключительным делом своей жизни – наблюдение самых тонких и сокровенных движений человеческого духа и достигали в этом отношении поразительных успехов и плодов. Об одном из них замечательный знаток святоотеческой литературы Преосв. Филарет Черниговский пишет: «св. Исаак (Сирианин) всю жизнь свою посвятил уединенному изучению души своей, и ничьи поучения не исполнены таких глубоких психологических сведений, как поучение св. Исаака. Прошед сам все степени духовной созерцательной жизни, св. Исаак представляет наставление о созерцаниях возвышенные и основанные на твердых опытах. Духовная жизнь изображена в его поучениях в приложении к самым неуловимым состояниям души»¹⁵².

Не имея возможности познакомить читателя со всем духовным богатством и разнообразием содержания «Добротолюбия», мы по необходимости должны ограничиться только некоторыми предметами. Чтобы дать понятие о характере «Добротолюбия», мы воспользуемся учением подвижников о различных ступенях духовной жизни, о некоторых христианских добродетелях и, наконец, о смерти.

Приведем прежде всего самые простые и вместе мудрые наставления св. отца VI века, игумена одного из палестинских монастырей аввы Дорофея о том, что и как должен делать христианин, чтобы благоустроить свою внутреннюю, духовную жизнь. Указания эти настолько естественны и жизненны, а вместе с тем так доступны силам каждого человека и вполне применимы во всякому его общественному званию и личному нравственному состоянию, что поистине нужно удивляться, как мог св. авва, живя вдали от общения с людьми, так близко изучить и хорошо узнать обычную людскую жизнь и ее нужды. «Как должно созидать дом душевный, – пишет преп. Дорофей, – сему можно научиться из построения дома житейского. Строящий дом возводит стены со всех четырех сторон, а не об одной только стене заботится; иначе понапрасну будет он тратить издержки и труд. Так и человек, желающий создать душевный дом, не должен нерадеть ни об одной стороне своего здания, но ровно и согласно возводить оное. Сие-то значит сказанное аввой Иоанном: «я хочу, чтоб человек каждый день приобретал понемногу от всякой добродетели», а не так, как делают некоторые, кои, держась одной добродетели и пребывая в ней, только ее одну и исполняют, а о прочих не заботятся. Возводится же душевный дом ровно и стройно со всех сторон таким образом. Сперва надлежит положить основание, которое есть вера: ибо без веры невозможно угодити Богу (Евр. 11:6). И потом на сем основании строить здание равномерно, именно: случилось ли послушание, должно положить камень послушания; встретилось ли огорчение от брата, должно положить камень долготерпения; представился ли случай к воздержанию, должно положить камень воздержания. Так от всякой добродетели, для которой представляется случай, должно полагать в здание по камню, и таким образом возводить оное со всех сторон, полагая в здание то камень сострадания, то камень отсечения своей воли, то камень кротости и т. д. Но при всем том должно позаботиться о терпении и мужестве: ибо они суть краеугольные камни, ими связуется здание и соединяется стена со стеной, не давая им наклоняться и отделяться одной от другой. Без терпения и мужества никто не может совершить ни одной добродетели. Почему и сказано: в терпении вашем стяжите души ваша (Лк. 21:19). Строящий дом на каждый камень кладет известь; ибо если он положит камень на камень без извести, то камни выпадут и дом обрушится. Известь (в душевном созидании) есть смирение, потому что она берется из земли и находится у всех под ногами. А всякая добродетель, совершаемая без смирения, не есть добродетель. О сем сказано и в отечнике: «как корабля нельзя построить без гвоздей, так и спастись нельзя без смиренномудрия». В доме обычном есть кровля. Кровля дома душевного есть любовь, которая составляет совершенство добродетелей, также как и кровля дома есть завершение дома. Кругом кровли идут перила, чтоб, как говорит закон (Втор. 22:8), дети не падали с кровли. Перила в здании душевном суть – трезвение, внимание и молитва; а дети – помышления, бывающие в душе, которые хранит трезвение и молитва».

«Но в деле сего созидания нужно и еще одно, – именно, чтоб строитель был искусен. Ибо если он не искусен, то может покривить стену, и дом когда-либо обрушится. Искусен тот, кто разумно совершает добродетели; ибо случается, что иной и подъемлет труд доброделания, но от того, что неразумно совершает труд сей, губит его сам, или постоянно портит дело; и таким образом здания не доводит до конца, но только строит и разрушает. Вот один пример из многих. Если кто постится или по тщеславию, или думая в себе, что совершает особенную некую добродетель, то таковый постится неразумно, и потому начинает после укорять брата своего, почитая себя чем-то великим; и оказывается, что он не только, положив один камень, снял два, но находится в опасности разрушить и всю стену чрез осуждение ближнего. А кто разумно постится, тот не думает, что совершает особенную добродетель, и не хочет, чтобы его хвалили, как постника; но думает, что чрез воздержание приобретет целомудрие, и посредством сего придет в смирение, как говорят отцы: «путь к смиренно суть труды телесные, совершаемые разумно».

«При виде других больше всего должно избегать подозрительности, от которой происходит пагубное осуждение. Имею множество опытов, подтверждающих ту истину, что всякий судит о других по своему устроению. Положим, что кому-либо случилось стоять ночью в известном месте, – и мимо его идут три человека. Увидев его, один из них думает: он ждет такую-то, чтоб пойти на греховное свидание; другой: это должно быть вор; третий: он сговорился с кем-либо из ближайшего дома вместе пойти куда-либо на молитву, – и ждет его. Вот трое видели одного и того же человека, на одном и том же месте, однако ж не одно и то же возымели о нем мнение, но один – одно, другой – другое, третий еще иное, и очевидно каждый сообразно со своим душевным состоянием. Как тела черножелчные и худосочные каждую пищу, которую принимают, претворяют в худые соки, хотя бы пища была полезная; так и душа, имеющая худой нрав, получает вред от всякой вещи, хотя бы встречаемые вещи и хороши были. А имеющий добрый нрав подобен тому, кто имеет тело добросочное, при котором, если он и съест что-либо вредноватое, то оно образуется у него в хорошие соки. Так и мы, если имеем добрый нрав и находимся в хорошем душевном настроении, то можем от каждой вещи получать пользу, хотя бы вещь сия и не была полезна. Слышал я о некоем брате, что когда он приходил к кому-либо из братии и видел келлию его не выметенной и не убранной, то говорил себе: блажен сей брат, что отложил заботу обо всем земном и так весь ум свой устремил горе, что не находит времени и келлию свою привести в порядок. Также если приходил к другому, и видел келлию его убранной и выметенной и чистой, то опять говорил себе: как чиста душа сего брата, так и келлия его чиста, и состояние келлии согласно с состоянием души его. И никогда не говорил он ни о ком: сей нерадив, или горд, но по своему доброму настроению всех видел добрыми, и от всех получал пользу».

«Апостол заповедал искушать, что есть воля, Божия, благая и угодная и совершенная (Рим. 12:2), чтоб потом и действовать по ней. Какая же есть воля Божия благая? Та, чтоб любить друг друга, быть сострадательными, творить милостыню и тому подобное: вот воля Божия благая. А какая есть воля Божия благоугодная? Не всякий делающий что-либо благое, делает это благоугодно Богу. Случается, например, что кто-нибудь находит сироту убогую и красивую собой; она нравится ему по красоте своей, – и он берет ее и воспитывает, хотя как сироту убогую, но вместе и как красивую собой. Вот это воля Божия и благая, во не благоугодная. А благоугодная та, когда кто делает дело милосердия, не по какому-либо побуждению человеческому, но ради Бога, заповедавшего сие, ради самого добра, из одного сострадания: сие благоугодно Богу. Совершенная наконец воля Божия есть та, когда кто творит дело милосердия не со скупости, не с леностью, не с презрением, но всей силой и всем произволением, творя милость так, как будто бы принимал сам, и так благодетельствуя, как будто бы сам принимал благодеяние: тогда исполняется совершенная воля Божия».

«Не увлекайся помыслами, будто добродетель превышает твои силы и неисполнима для тебя; но, воодушевясь верой, дерзновенно положи начало, яви пред Богом доброе произволение и старание, и увидишь помощь, которую Он подаст тебе для совершения добродетели. Представь себе две лестницы, – одна возводит на небо, а другая низводит в ад, ты же стоишь на земле посреди обеих лестниц. Не думай и не говори: как могу я возлететь от земли и очутиться вдруг на высоте неба, т. е. на верху лестницы. Ты только берегись спуститься вниз, делая худо; вверх же напрягайся подниматься понемногу, делая добро, какое встречается. Каждое дело будет шаг вверх. Так, поднимаясь с помощью Божией с одной ступени на другую, достигнешь наконец и верха лестницы»¹⁵³.

Теперь ознакомимся с явлениями следующей ступени духовной жизни, когда верующий почувствовал тяжесть греха и вступил на путь добродетели, когда благодать Божия коснулась его сердца, но еще не овладела всем существом его. Внутреннее настроение подвизающегося тогда характеризуется недовольством ничем тварным и усиленным стремлением к Богу, тогда внутри его водворяется полная нравственная устойчивость, совершенное равнодушие и беспопечение в отношении ко всем внешним явлениям, причем даже совершаемые добрые дела большие и важные считаются ничтожными, а единственно высоко ценится и исключительно господствует в духе одно страстное желание достижения истинно-христианского идеала. Учение об этой ступени мы находим в беседах и наставлениях славного египетского пустынножителя и наставника иночества IV века – св. Макария Великого, главным предметом наблюдений которого является внутренняя духовная жизнь и преимущественно в том ее виде, как она выражается и течет на пути созерцательного уединения. Несмотря на глубокий и мало доступный предмет, беседы и наставления опытного учителя ясны и вразумительны. Сокровенные духовные явления, столь мало известные для многих христиан, в устах преподобного Макария становятся близкими сердцу и уму каждого. То, что было бы темно по своей духовной возвышенности, у подвижника приближается к нашему пониманию сравнениями и образами, которые всегда просты и глубоко поучительны. Мысли его в той или другой беседе не всегда располагаются по закону строгого логического порядка, но они чаще всего следуют естественному ходу искреннего чувства. Нередко течение размышлений прерывается вопросами, которые, как полагают, предлагаемы были учениками или во время самих бесед, или же прежде их. «Люди, на которых уканула роса Духа божественной истины, – пишет преподобный Макарий, – и уязвила сердце божественной любовью к Небесному Царю – Христу, привязуются к оной красоте, к нетленному благолепию, к недомыслимому богатству истинного и вечного Царя – Христа. Они отдаются в плен вожделению и любви, всецело устремляясь ко Христу, и вожделевают улучить те неизглаголанные блага, какие созерцают духом, и ради сего ни во что вменяют всякую на земле красоту, и славу, и благолепие, и честь, и богатство царей и князей; потому что уязвились они божественной красотой и в души их уканула жизнь небесного бессмертия. Посему и желают единой любви Небесного Царя, с великим вожделением Его Единого имея пред очами, ради него отрешаются от всякой мирской любви и удаляются от всяких земных уз, чтобы возможно им было сие одно желание иметь всегда в сердцах, и не примешивать к нему ничего иного. Те христиане, которые действительно вкусили благодати, одни могут разуметь, что весь земной мир и царские сокровища, и богатство, и слава, и словеса мудрости, – все это какая-то мечта, что-то не имеющее твердого основания, но преходящее; и ежели есть что под небом, то для них достойно это всякого пренебрежения. Почему же это? Потому что чудно и дивно то, что превыше небес, чего нет ни в сокровищах царских, ни в словесах мудрости, ни в славе мирской. И достоинство или богатство, какое приобрели себе они – во внутреннейшем человеке, имеющие Господа и Творца всяческих, есть стяжание не преходящее, но вечно пребывающее. Ум и разумение христиан, по общению и причастию Святого Духа, достигают постоянства, твердости, безмятежия и покоя, не рассеиваются и не повинуются уже непостоянным и суетным помыслам; но пребывают в мире Христовом и в любви Духа, как и Господь, рассуждая о таковых, сказал, что прешли они от смерти в живот. Обновлением ума, умирением помыслов, любовью и небесной приверженностью ко Господу от всех людей в мире отличается новая тварь христианин».

«Душа истинно боголюбивая и христолюбивая, хотя бы совершила тысячи праведных дел, по ненасытимому стремлению своему ко Господу, думает о себе, будто бы ничего еще она ее сделала; хотя бы изнурила тело свое постами и бдениями, при таких остается чувствованиях, будто бы не начинала еще трудиться для добродетелей; хотя бы сподобилась достигнуть различных духовных дарований, или откровений и небесных таин, по безмерной и ненасытимой любви своей ко Господу, сама в себе находит, будто бы ничего еще не приобрела, а напротив того ежедневно алкая и жаждая, с верой и любовью пребывая в молитве, не может насытиться благодатными тайнами и благоустроением себя во всякой добродетели. Она уязвлена любовью небесного Духа, при помощи благодати непрестанно возбуждает в себе пламенное стремление к небесному Жениху, вожделевает совершенно сподобиться таинственного и неизреченного общения с Ним в святыне Духа, с великим вожделением непрестанно ожидает смерти за Христа, несомненно верует, что чрез Духа приимет совершенное избавление от греха и тьмы страстей, и очистившись Духом, освятившись душевно и телесно, сподобится стать чистым сосудом для приятия в себе небесного мира и обителью Небесного и истинного Царя Христа. И тогда-то соделывается она достойной небесной жизни, став еще здесь чистым жилищем Святого Духа. Но прийти в такую меру возможно душе не вдруг и не без испытаний. Когда действие божественной благодати приосеняет душу, по мере веры каждого, и душа приемлет помощь свыше; тогда благодать приосеняет ее только еще отчасти. И не думай, чтобы в ком-нибудь озарялась вся душа; внутри ее остается еще великая пажить пороку, и человеку потребны великий труд и усилие, соглашенные с действующей в нем благодатью. Посему-то божественная благодать, которая в одно мгновение может человека очистить и сделать совершенным, начинает посещать душу постепенно, чтобы испытать человеческое произволение, сохраняет ли оно всецело любовь к Богу, ни в чем не сдружаясь с лукавым, но всецело предавая себя благодати. И благодать Божия овладевает пажитью в душе, по мере того, как душа многие годы оказывается богоискусной и согласной с благодатью, до глубочайших ее составов и помышлений пускает корни, пока вся душа не будет объята небесной благодатью, царствующей уже в этом сосуде».

«Так многие вводимы были в заблуждение самим действием в них благодати: они подумали, что достигли совершенства, и сказали: «довольно с нас, не имеем ни в чем нужды». Но Господь бесконечен и непостижим. И христиане не смеют сказать, что достигли, но смиряются день и ночь. У души много членов и глубина ее велика, и привзошедший в нее грех овладел уже всеми ее пажитями и составами сердца. Потом, когда человек взыщет благодати, она приходит к нему и овладевает двумя, может быть, составами души. А неопытный, утешаемый благодатью, думает, что пришедшая благодать овладела всеми составами души, и грех искоренен. Но большая часть души во власти греха, одна же часть под благодатью. И человек обманывается и не знает сего. И у того, кто одержим недугом, некоторые члены бывают здоровы, например, орудие зрения – глаз, или другой какой член, между тем как прочие члены повреждены. Тоже бывает и в рассуждении духовного. Иному можно иметь здравыми три духовные члена, но поэтому человек не есть еще совершен. Только многими трудами и подвигами, с продолжением времени, при рачительности, после испытаний и различных искушений, приемлет душа духовное возрастание и преспеяние тоже до совершенной меры бесстрастия; и тогда уже с готовностью и мужественно выдержав всякое искушение от греха, сподобится великих почестей, духовных дарований небесного богатства, и таким образом соделается наследницей Небесного царствия о Христе Иисусе Господе нашем»¹⁵⁴.

Высший момент сокровенной христианской жизни, по учению св. отцов, характеризуется с одной стороны прекращением всякой личной деятельности человека, по собственной воле и стремлению, даже оставлением молитвы, а с другой стороны совершенным преданием себя в руце Божии и действиями по руководству божественной благодати. Отрешенный от всего земного, даже изменившийся в своем наружном виде, человек тогда живет как бы вне мира и для стороннего наблюдателя кажется исступленным. Он делается нечувствительным, как бы не замечает течения своей внешней жизни и вместе с тем становится способным и готовым на величайшие подвиги, даже тяжкие мучения и смерть, и чем, ни больше страданий, тем сильнее он жаждет их. Его дух в то время всецело наполняет и овладевает совершенная любовь к Богу, этот истинный венец христианских добродетелей. Подобный момент внутренней жизни есть состояние вдохновения, которое испытывали св. пророки, апостолы и мученики, когда удостаивались созерцать видение и получали божественные откровения. Такое состояние изображается у нескольких св. отцов, но лучше других его знали и описали св. Макарий Египетский и в особенности, Исаак Сирианин. «Прошу тебя, отче, – говорил св. Григорий Синаит своему учителю, преподобному Максиму, – скажи мне, в тот час, как ум твой восхищаем бывает к Богу, что видит он умными очами своими? И может ли тогда ум вместе с сердцем возводить молитву? Святый Максим ответил ему: нет, не может. Ибо когда благодать Святого Духа придет в человека посредством молитвы, тогда молитва прекращается, так как ум тогда весь овладевается благодатью Святого Духа и не может более действовать собственными своими силами, но пребывает бездействен и повинуется только Духу Святому, и куда хощет Дух Святый, туда и ведет его, или в невещественный воздух света Божественного, или в другое какое созерцание несказанное, или, как часто бывает, в божественную беседу, и кратко сказать, как хощет Утешитель, Дух Святый, так и утешает рабов Своих; какая потребна каждому из них, ту и подает им благодать Свою. Сие, что говорю я, может всякий явно видеть в пророках и апостолах, которые сподобились видеть всякого рода видения, хотя люди насмехались над ними, почитали их прельщенными и упившимися. Так пророк Исаия видел Господа, на престоле высоком превознесенного и окруженного серафимами. Первомученик Стефан видел отверстые небеса и Господа Иисуса одесную Отца, и проч. Таким же образом и ныне рабы Христовы сподобляются видеть разные видения, которым некие не верят и никак не признают их истинными, но считают прелестями и тех, которые видят, их, называют состоящими в прелести. Дивлюсь я таким много и недоумеваю, что это за люди, и как ослепились они, что, будто слепые, не видят и не веруют тому, что обетовал неложный Бог устами пророка Иоиля, именно, что это самое даст Он верующим, говоря: излию от Духа Моего на всяку плоть и прорекут (Иоил. 2:28), – каковую благодать Господь ниспослал на учеников Своих, и ныне подает ее, и будет подавать до скончания века, по обетованию Своему, всем верным рабам Своим. Итак, когда сия благодать Духа Святого сойдет на кого-либо, то не что-либо обычное показывает ему из вещей чувственного мира сего, но показывает то, чего тот никогда не видел и не воображал. Тогда ум такого человека научается от Святого Духа высшим и сокровенным тайнам, которых, по божественному Павлу, ни око человеческое не может видеть, ни ум уразуметь сам собой никогда (1Кор. 2:9). И чтоб тебе понять, как ум наш видит их, вникни в то, что я скажу тебе. Воск, когда далеко от огня находится, бывает тверд, и можно взять его и держать; но как только ввергнешь его в огонь, тотчас растаивает, и там в огне возгорается и горит, и бывает весь светом, и таким образом кончается весь среди огня. Так и ум человеческий, когда один сам по себе бывает, не сретясь с Богом, тогда уразумевает, как обычно, окружающее его по силе своей, – когда же приблизится к огню Божества и к Духу Святому, тогда весь всецело овладевается оным огнем божеским, и бывает весь свет, и там в пламени Духа Святого возгорается, и разливается в божеских помышлениях, и никак невозможно ему тогда среди огня Божества помышлять о своем и о том, о чем хочет».

Тогда всецело овладевает душой человека совершенная любовь к Богу. «Глубоко уязвившийся любовью к Богу не имеет достаточных к удовлетворению сего расположения сил тела ибо в трудах и потах подвижничества нет насыщения сему его расположению. Находясь в состоянии, подобном тому, в каком находится томимый крайней жаждой, ничем не может он до насыщения удовлетворить внутренней жгучей его жажды, день и ночь готов он быть в трудах, но силы тела оставляют его». «Любовь к Богу естественно горяча, и когда нападет на кого без меры, делает душу ту исступленной. Почему сердце ощутившего ее не может вместить ее и стерпеть, но по мере качества (своего) и нашедшей на него любви, видится в нем изменение необычное. И вот каковы знамения ее чувственные: лицо человека делается огненным и радостным, и тело его согревается. Отступают от него стыд и страх, и бывает как бы исступленным; сила, собирающая ум, бежит из него, и бывает он как бы изумлен. Страшную смерть почитает радостью, и созерцание ума его никогда не испытывает пресечения какого-либо в помышлении о небесном. Ведение и зрение его естественно переходит, и чувственно не ощущает он движения своего, коим движется между вещами. Ибо хотя он и делает что, но совершенно того не чувствует, так как ум его высится в созерцании, и мысль его всегда как бы беседует с кем другим. Сим духовным упоением упоевались некогда апостолы и мученики; и одни весь мир обошли, трудясь и терпя поношение, а другие будучи рассекаемы на уды, пролили кровь свою, как воду, и претерпевая ужаснейшие страдания, не впадали в малодушие, но доблестно все переносили, и будучи премудры, почитаемы были неразумными. Иные же скитались в пустынях, в горах, в вертепах, в пропастях земных, в нестроениях благоустроенными пребывая»¹⁵⁵.

Наряду с изображением полной христианской жизни и частных моментов ее мы находим в святоотеческих творениях немало повествований и наставлений о многих отдельных добродетелях. Рассмотрим учение о страхе Божием того же, выше названного подвижника – св. Аввы Дорофея, в котором он различает два вида добродетели – первоначальный страх в смысле совершения добрых дел человеком по причине опасения и боязни мук загробной жизни и совершенный страх при мысли оскорбить Бога допущением зла, или что то же по чувству любви к Богу. Обратившись от греха на путь добродетели, верующий на первых порах действует и руководится в жизни начальным страхом, со внутренней тревогой и беспокойством за успех добра, но постепенно совершенствуясь, он приходит в равновесие и уже наслаждается полным душевным миром, когда страх переходит в любовь к Богу. Вот это воспроизведение глубокого и тонкого наблюдения духовной жизни в отношении обнаружений главнейшей христианской добродетели, служащей началом премудрости при созидании и благоустроении нашего внутреннего мира. «Св. Иоанн говорит: совершенная любовь вон изгоняет страх (1Иоан. 4:18). Как же св. пророк Давид говорит: бойтеся Господа вси святии Его (Пс. 33:10)? Сим показывается, что есть два страха: один первоначальный, а другой совершенный, – один свойствен начинающим, а другой свойствен совершенным святым, достигшим в меру совершенной любви. Кто исполняет волю Божию по страху мук, тот есть еще новоначальный; а кто исполняет волю Божию из любви к Богу, для того чтоб угодить Богу, того сия любовь приводит в совершенный страх, по коему он, вкусив сладости пребывания с Богом, боится отпасть, боится лишиться ее. И сей-то совершенный страх, рождающийся от любви, вон изгоняет страх первоначальный. Страха совершенного невозможно достигнуть, если кто прежде не приобретет первоначального страха. Премудрый Сирах говорит: страх Божий есть начало и конец (Сир. 1:15–18). Началом назван первоначальный страх, за которым следует совершенный страх святых. Первоначальный страх свойствен душевному (а не духовному) состоянию. Он охраняет душу от всякого падения; ибо сказано: страхом Господним уклоняется всяк от зла (Притч. 15:27). Но кто уклоняется от зла, по страху наказания, как раб, боящийся господина, тот постепенно приходит к тому, чтоб делать благое добровольно, сначала, как наемники, надеясь некоего воздаяния за свое благое делание. Если же он такими образом будет постоянно избегать зла, из страха, подобно рабу, и делать благое, в надежде награды, подобно наемнику; то пребывая, по благодати Божией, во благом и соразмерно сему соединяясь с Богом, получает он наконец вкус ко благому, приходит в некоторое ощущение истинно благого, и уже не хочет разлучиться с ними. Тогда достигает он в достоинство сына и любит добро ради самого добра. Сей-то есть великий и совершенный страх. Сию постепенность изображает и св. пророк Давид в следующих словах: уклонися от зла и сотвори благо; взыщи мира и пожени и (Пс. 33:15). Уклонися, говорит, от зла, т. е. избегай всякого вообще зла, уклоняйся от всякого дела, ведущего к греху. Но сказав это, он не остановился на сем, но прибавил: и сотвори благо. Ибо случается, что иной не делает зла, но и добра не творит; и, например, не обижает, но и милосердия не оказывает, или не ненавидит, но и не любит. Сказав же и о сем, он последовательно продолжает: взыщи мира и пожени и. Не сказал только – взыщи, но усиленно стремись за ним, чтоб достигнуть его. Следите внимательно умом своим за сей речью, и примечайте тонкость, наблюдаемую святым. Когда кто сподобится уклониться от зла, и потом, с помощью Божией, будет старательно делать благое; тот-час восстанут на него брани вражеские, – и он подвизается, трудится, сокрушается, то боясь возвратиться опять на злое, как раб, то надеясь награды за благое, как наемник. Но терпя нападение от врага, борясь с ним и сопротивляясь ему по сим побуждениям, он, хотя делает благое, однако ж с большой скорбью, с великим трудом. Когда же, получив помощь от Бога, и приобретет некоторый навык в добре, тогда видит он покой, тогда вкушает мир, тогда ощущает, что значит прискорбная брань и что – радость и веселие мира. И начинает уже потом искать мира, усиленно стремится к нему, чтоб достигнуть его, приобрести совершенно и водворить его в себе. Достигший же в меру сию, вкушает наконец блаженство миротворцев (Мф. 5:9). И отселе кто может побудить душу сию делать добро ради чего-либо иного, кроме наслаждения тем самым добром? Тогда-то таковый познает и совершенный страх. Отцы сказали, что человек приобретает страх Божий, если имеет память смерти и память мучений, если каждый вечер испытывает себя, как провел день, и каждое утро, как прошла ночь, если не будет дерзок, и наконец, если будет находиться в близком общении с человеком, боящимся Бога. Ибо говорят, что один брат спросил некоего старца: «что мне делать, отче, чтобы бояться Бога?» Старец отвечал ему: «иди, живи с человеком боящимся Бога, – и он тем самым, что боится Бога, научит и тебя бояться Бога». Отгоняем же страх Божий от себя тем, что делаем все противное сказанному: не имеем ни памяти смертной, ни памяти мучений; не внимаем самим себе и не испытываем себя, как проводим время; но живем нерадиво и обращаемся с людьми, не имеющими страха Божия, и бываем дерзки. И сие последнее хуже всего: это совершенная пагуба; ибо ничто так не отгоняет страха Божия от души, как дерзость. Спросили о ней некогда Авву Агафона, и он сказал: «дерзость подобна сильному жгучему ветру, от которого, когда он подует, все бегут, и который портит всякий плод на деревьях»¹⁵⁶.

Редкий из святых отцов-подвижников не писал о смерти. О явлениях ее большей частью повествуется в связи с покаянием и главным образом с целью возбуждения покаянных чувств. В особенности нужно сказать это о преимущественном проповеднике христианского покаяния св. Ефреме Сирине, который всю жизнь провел в глубоком сокрушении о несовершенствах человеческой природы, «плакать для которого было то же, – по замечанию св. Григория Нисского, – что для других дышать воздухом, – день и ночь лились у него слезы», и который сам говорит о себе: «Когда ложусь я для отдыха, любовь Твоя к людям, Господи, приходит мне на мысль, и я встаю среди ночи, чтобы благодарить Тебя. Но воспоминание о грехах устрашает меня и я начинаю изливаться в слезах, готов даже упасть духом, если бы не поспешили укрепить меня полумертвого разбойник, мытарь, грешница, хананеянка, кровоточивая, самарянка»¹⁵⁷. Желая живым изображением смерти пробудить в человеке чувства сознания своей греховности и раскаяния, св. Ефрем пользуется для того и прибегает к разнообразным средствам. То он входит во внутренний мир умирающего и ярко описывает потрясающие его чувства ужаса и оцепенения при виде лица смерти. То от имени больного выражает глубокое сожаление, что человек совершенно неправильно и ненормально устроил и провел свою жизнь, что последняя была сплошной роковой ошибкой и недоразумением. То влагает в уста мертвеца речь к живым о том, чтобы последние вовремя опомнились и убедились, что человеческое тело, которым они только услаждаются и служат в жизни, по смерти представляет собой ничто иное, как издающий зловоние прах и жалкую добычу червей, которое даже своим внешним видом способно возбудить и действительно возбуждает только чувство отвращения; наконец, представляет человеческие добродетели в лице добрых ангелов, а грехи в виде злых духов, которые борются у постели умирающего из-за обладания жертвой и по смерти влекут ее каждый в свое, ранее уготованное место. «Честна пред Господом смерть преподобных Его, – пишет св. Ефрем, – но смерть грешников люта. Придет день, непременно придет, и не минует нас, день, в который человек оставит все и всех, и пойдет один, всеми оставленный, обнаженный и беспомощный, не имея ни заступника, ни сопутника, неготовый, безответный, если день сей застигнет в нерадении, – в день, в оньже не весть, и в час, в оньже не чает (Мф. 24:50), – тогда как веселится, собирает сокровища, роскошествует, предается разгулу. Внезапно придет час тот, и всему конец. Да не вводит нас в обман льстивый помысл обещанием долгой жизни. Многие, замыслив многое, не дожили и до утра, но внезапно похищены смертью, как птичка ястребом, или агнец волком. Одни, с вечера заснув здоровыми, не проснулись; другие, сидя за трапезой, испустили дыхание; иные внезапно умерли во время прогулки и забав; иные, умирая в бане, нашли себе в ней и погребальное омовение; иные внезапно похищены смертью во время брака, в самом брачном чертоге и стали брачные их одежды погребальными, и играющих на свирели на браке заняли место сетующие и место пляшущих плачущие. Когда приближается последний час, посылаются ангелы изъятели душ, чтоб взять отходящую душу и представить ее судилищу Божию. Увидев их приближающихся, бедный человек, хотя бы был царь, или властелин, или миродержец, весь приходит в смятение, как от землетрясения, весь трепещет, как лист, колеблемый ветром, бьется, как птичка в руках ловца; весь оцепеневает и изумевает, видя страшные силы, видя новые для себя и великие зраки, видя грозные и суровые лица, видя чин вещей, какого не видал прежде. Все это видит тогда один поемлемый от нас, и на нас уже не обращает внимания. Только сам в себе творит он молитвы, сколько позволяют силы. Из положений его мы заключаем, что он видит вышние силы, и помавая друг другу говорим: молчите и не тревожьте более лежащего, чтоб приводить его в смятение. Будем лучше молиться, чтоб с миром отошла душа его, и он обрел Судию снисходительным. Иной из кончающихся говорит: «прощайте, братия, прощайте. В дальний иду я путь, в путь, которым еще не ходил, в новую для меня страну, из которой никто не возвращался, в землю темную, где, не знаю, что встретит меня. Се отхожу, и не возвращусь уже к вам. Тесен для меня час сей, потому что поемлюсь неготовый; мрачна для меня ночь сия, потому что посекаюсь, как бесплодное дерево; тяжел для меня предстоящий путь, потому что не имею доброго напутствия. Теперь вижу, как обманывал я сам себя, говоря: молод я, наслажусь пока жизнью, а там покаюсь. Бог человеколюбив и простит меня конечно. Так рассуждая каждый день, худо иждивал я жизнь свою. Меня учили, а я не внимал; делали мне наставления, а я смеялся; слушал Писания, и кончаю жизнь, как не слыхавший; слышал о суде, и издевался; слышал о смерти, и жил, как бессмертный. И вот поемлюсь теперь совсем неготовый, и нет у меня помощника; застигнут не покаявшимся, и нет избавляющего; подвергаюсь осуждению, и нет спасающего. Сколько раз решался я покаяться, и опять делал худшее! Сколько припадал к Богу, и опять отступал от Него! Сколько раз миловал Он меня, а я опять преогорчал Его! И теперь отхожу в безнадежном положении. Воздохните, братие, и пролейте о мне слезу!!» Се скончался; не стало его; отжил свой век, и лежит недвижим, бездыханен и безмолвен. Что же есть человек? Сонное видение и тень. Страшное и великое совершается тогда таинство! К душе приступают добрые ангелы и множество небесного воинства, а также все сопротивные силы и князь тьмы; те и другие хотят поять душу в свое им место. При сем, если душа приобрела здесь добрые качества, вела жизнь честную, и была добродетельна; то в день ее исшествия, добродетели, какие приобрела она здесь, делаются добрыми ангелами, окружают ее, и не попускают прикасаться к ней какой-либо сопротивной силе. Если же душа в этом мире жила срамно, предаваясь страстям бесчестия, и увлекаясь плотскими удовольствиями и суетой мира сего; то в день исшествия ее из этой жизни, те страсти и удовольствия, какие приобрела она в жизни сей, делаются лукавыми демонами, и окружают бедную душу, и не позволяют приблизиться к ней ангелам Божиим. Так ангелы, взяв душу, отводят ее по пути, им одним ведомому. Мы же, опрятав тело, выносим его на кладбище, и здесь встречаем новое страшное таинство. Малые и великие, цари и простолюдины, господа и рабы, все стали один прах, одна персть, один пепел, одно зловоние, одна гнилость: каков эфиоп, таков же и благообразный некогда; каков юноша, таков же и старец; каков расслабленный, таков же и крепкий телом; все стали, как определено в начале, земля и пепел (Быт. 3:19). И ничего не различишь. Великое подлинно и страшное таинство пред нами! Видим, что всякий возраст там изглажден, всякое телесное благообразие изменилось, всякая красота лица исчезла, всякое приятное око угасло, всякие доброречивые уста запечатлены, всякое плетение волос сгнило, все кончилось. Говорим, и никто не слушает, плачем, и никто не внемлет. Спросить бы лежащих: куда отошли вы, братие наши? Где обитаете? Где место вашего пребывания? Подайте нам голос, побеседуйте с нами, как беседовали некогда. А им поучительно было бы ответить нам: «мы, отшедшие от вас, пребывающих еще в жизни на земле, мы, т. е. душа каждого из нас, находимся в месте, подобающем каждой душе по достоинству ее. А этот прах, лежащий пред вами, этот пепел, который видите, это зловоние, эти согнившие кости – тела тех юношей и отроковиц, которые были некогда для вас – вожделенны. Этот пепел та самая плоть, которую заключали вы в свои объятия и ненасытно лобызали. Эти оскаленные зубы – те самые уста, которые день и ночь покрывали вы несчетными поцелуями. Знайте, что, когда лобзаете члены любезного тела, лобзаете вы смрад и гной. Вразумитесь, что когда возгораетесь к ним любовно, предмет вожделения вашего черви, пепел, смрад. Не предавайтесь заблуждению, неразумные юноши и девы! Не обольщайтесь суетной красотой юности; потому что и мы, лежащие пред вашими глазами, согнившие мертвецы, некогда во время жизни своей, как и вы теперь, были видны, величавы, умащались благовониями, были любимы, наслаждались и благоденствовали; и вот, как видите, все это стало брением, прахом, пеплом, зловонием. Не обманывайте больше себя; но у нас, которые предварили вас, и теперь в могиле, научитесь, и уцеломудритесь, и уверьтесь, что есть суд, есть нескончаемое мучение, есть непроницаемая тьма и безотрадная геенна, есть неусыпающий червь, немолчный плач, непрестанный скрежет, неисцельная скорбь»¹⁵⁸.