Глава IV. Служба в сане епископа

«Виноградник Божий (Церковь) один от начала мира и назначение его делателей одно было, есть и будет до скончания века – приносить господину винограда плод – спасенные души. Это задача христианской иерархии. Проповедь слова Божия истинный садовый нож в руках делателей винограда Божия».

Преосв. Феофан.

Первого июня 1859 г. ректор С.-Петербургской Академии архимандрит Феофан в Александро-Невской Лавре был посвящен в сан епископа, каковое служение проходил семь лет, из них четыре в Тамбове (1859–1863) и три во Владимире (1863–1866). Обе епархии были обширные и епископу было много дела, особенно ввиду требований тогдашнего времени. Это было время начала и подготовления самых широких реформ Императора Александра II. Наша родина в особенности нуждалась тогда на всех поприщах общественной службы в энергичных и просвещенных деятелях, способных улучшать и двигать вперед застоявшуюся русскую жизнь. Преосв. Феофан глубоко сочувствовал и с первых шагов своей архипастырской деятельности шел навстречу благодетельным преобразованиям. Так правительство заботилось о развитии просвещения в русском обществе и он полагает начало женскому образованию в духовенстве открытием женских епархиальных училищ в Тамбове и Владимире, издает правила и заводит много церковных школ в Тамбовской губернии. Правительство поощряет распространение гласности чрез развитие периодической печати, и Преосв. Феофан основывает в Тамбове и Владимире «Епархиальные Ведомости», в которых местное духовенство высказывало бы и обсуждало свои нужды, для которых сам лично составляет программу и на первых порах сам пишет большинство статей издания (в Тамбове). Но подобная общественная деятельность, хотя глубоко плодотворная сама по себе, была внешней, имевшей, по мысли святителя, второстепенное значение. Важнейшей же своей обязанностью он считал и всю свою заботу сосредоточил главным образом на созидании внутреннего, духовного блага вверенной ему паствы, именно на руководстве ее ко спасению. Это был истинный архиерей Божий, истинный евангельский пастырь, способный положить душу свою за овцы свои. Он крепкими, неразрывными узами был соединен с паствой, считал себя нравственно ответственным за нее и потому всю свою жизнь отдал духовному руководству ее. Свои заветные желания и думы о взаимном долге епископа и паствы он высказал при первом же своем служении в Тамбове. «Мы уже не чужие друг другу, – говорил новый владыка. – В час наречения, еще не ведая вас, я вступил в общение с вами, дав обет Богу и св. Церкви, вам принадлежать заботой, трудами и даже сей жизнью. С сей минуты у нас и добро и зло общи, и это не на время только, но и на вечность; ибо сопребывание сие, будучи сопряжено со взаимными обязательствами, свыше определенными, и в день суда послужит в оправдание или осуждение наше. В этом довольно, кажется, побуждений к тому, чтобы ходить нам друг пред другом, как пред лицом Бога, со всем вниманием и добросердечием, с взаимными благожеланиями, в молитве друг за друга, во взаимном друг другу содействии, со страхом и трепетом свое спасение содевая»³⁵. Последними словами определялся характер и направление общественного служения нового архипастыря среди Тамбовской паствы, именно, соделыванию спасения чад ее он желал посвятить всю свою деятельность. Лучшим средством к тому святитель считал ревностное проповедание слова Божия и на него обратил главное внимание. Он неустанно проповедывал сам и всеми мерами побуждал к тому же своих сотрудников – пастырей, из которых опытных и ревностных поощрял, а малоопытных наставлял, сам лично составляя для их руководства статьи о правильной постановке проповеди и печатая лучшие образцы ее в особом отделе местного епархиального органа. Центром проповедничества был Казанский мужской монастырь при архиерейском доме. Здесь заведены были постоянные и систематические беседы не только за литургией, но и за всенощными бдениями. Во время литургии обычно говорил преосвященный, а за всенощной проповедывали по очереди преподаватели семинарии – священники, между которыми выдавался своими прекрасными поучениями талантливый протоиерей И.М.Сладкопевцев. В течение великого поста еще присоединялись собеседования за вечернями в кафедральном соборе, которые вел главным образом известный в свое время в Тамбове церковный оратор протоиерей Г.В.Хитров. Столь усиленная проповедническая деятельность развилась под непосредственным руководством епископа и он лично не пропускал ни одной беседы.

Преосв. Феофан редкую свою службу оставлял без поучения, пользуясь для того всяким удобным поводом. Рядовые праздничные богослужения и особенные какие-либо случаи, например, освящение храма, посещение того или другого места во время путешествия по епархии, или просто намерение раскрыть ряд каких-либо спасительных истин были для него побуждением и давали обильный материал для проповедывания Слова Божия. Начиная свою учительную деятельность на Тамбовской кафедре, святитель желал на первых же порах возможно точнее и определеннее установить программу ее, дабы в самом же начале не было никаких недоразумений между ним и паствой, дабы последняя ясно представляла, к чему он стремится и чего будет искать и требовать от нее.

Эта программа ярко обрисована в первом же слове нового владыки в Тамбове и поистине должна назваться полным и точным образцом исповедования православной веры. Вот это замечательное исповедание: «Выслушайте, что исповедую, чему учить и веры во что искать буду по долгу пастырства, и по сему судите, кто наш и кто чужд нам, с кем общиться и кого убегать должно, чему следовать и чего удаляться надобно. Не новое что и не свое будет предложено, а то, что издревле предано нам, как св. закон веры и неизменное правило жизни. Так исповедую, что Бог, единый по существу, есть троичен в лицах – Отец, Сын и Дух Святый, и что сии Три имена суть одного и того же лица, и не название разных действий того же лица но три ипостаси единого Божества».

«Исповедую, что сей триипостасный Бог всесовершенный, по свободной воле Своей, без всякой внутренней или внешней какой-нибудь необходимости, в шесть дней, единым словом Своим сотворил мир сей, не изливаясь в мир и не сливаясь с ним, а пребывая в Себе целым и неизменным, хотя вездесущ есть и все исполняет».

«Исповедую, что всеблагий Бог, сотворив мир, не оставил его на произвол судьбы и не оковал узами неумолимой какой-то необходимости, как учит неверие и суемудрие; а с той же свободой и властью, с какой сотворил его, с той же и правит им и благостынно печется о всякой твари, паче же разумной, все свободно направляя к благим целям Своим, не стесняясь законами естества, которые сами суть не что иное, как выражение Его же воли, потому всецело подлежат Его свободному распоряжению и изменению там, где сего требует Его беспредельная премудрость».

«Исповедую, что мы, будучи сотворены для всегдашнего общения с Богом и неизменного в Нем блаженства, в прародителях наших, нарушением Его заповеди, отпали от него, навлекли на себя праведный гнев Его, и подпали временному наказанию и вечному осуждению, и что потому всякое видимое и испытываемое нами зло внутренне или внешнее, не есть естественное наше состояние, или следствие нашей ограниченности, а есть прямой плод греха, – наказание, только милостью Божией обращаемое в очистительное нам орудие, под условием веры, покаяния и смиренной покорности воле Божией».

«Исповедую, что движимый любовью Господь, не терпя, чтоб любимое Его творение – человек погибал в сем бедственном положении, благоволил низойти на землю, принять на Себя человеческое естество, страданием и смертью удовлетворить правде Божией и, по воскресении, вознестись на небо и, седши одесную Бога и Отца, снова открыть человеку свободный доступ к живому Богообщению».

«Исповедую, что все восстановительные Божественные силы, яже к животу и благочестию, положены Господом во св. Его церкви, как единственной врачебнице нашей, и действуют в ней Духом Святым, чрез св. таинства и другие освятительные учреждения, над всеми с отверстым верой сердцем приступающими к ним... и что другого способа к принятию благодатных сил нет и быть не может, что бы ни замышляли и как бы иначе не мечтали одуховляться некоторые мечтательные умы».

«Исповедую, что всякому, ищущему спасения, нужно первее всего покаяться с решимостью не грешить более, хотя, бы это стоило жизни; затем приступить к таинствам для получения благодати, в укрепление слабых на добро своих естественных сил; далее идти посильно путем заповедей Христовых, среди всех освятительных учреждений и молитвований церкви, существенно необходимых для возгревания в нас духа благодати, под влиянием подвигов самоотвержения к умерщвлению страстей, – пока, наконец, достигнем в светлую область бесстрастия и чистоты, в сию меру возраста исполнения Христова».

«Исповедую, что начавшие идти сим путем, вступая в общение с Богом, вступают вместе с тем и в общение с невидимым миром – Ангелами и всеми Святыми, прежде их Богу угодившими, и, прибегая к их заступлению, получают благовременную от них помощь, – паче же всех от Пречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии – всесильной нашей заступницы и ходатайцы».

«Исповедую, что за грех первородный душа разлучится с телом действием смерти, и пребудет в сем разделении до будущего воскресения и суда, – или питаясь надеждой вечного блаженства, если следовала во всем воле Божией, или томясь страхом вечных мук, если противилась заповедям Господним».

«Все сие исповедую всей душой, всем сердцем и всем помышлением моим, потому что так исповедывать заповедует св. Церковь... Так и учить буду и такой веры буду искать от всех вас»³⁶.

И эта широкая программа не осталась мертвой буквой, а нашла себе полное осуществление в церковно-учительном подвиге Преосв. Феофана. Ревностный архипастырь стремился изъяснить своей пастве все христианское учение, обнять всю ее духовную жизнь, опасаясь нравственной ответственности за упущение самого малого и незначительного. «Хотя бы мог сказать, – говорил он в одном поучении пред разлукой с Тамбовской паствой, – что не обинуясь сказывал вам всю волю Божию и сам и чрез других; но опасаясь, не осталось ли что неоконченным, не хочу пропустить и нынешнего дня без поучения». Три тома более, чем с 200 одних печатных слов и бесед самого разнообразного содержания, произнесенных в Тамбове и Владимире, ярко свидетельствуют об учительной ревности святителя.

Главный предмет содержания проповеднического слова Преосв. Феофана составляет нравоучение и назидание. В нем он является истинным духовным наставником, занятым преимущественно решением и выяснением для своей паствы важнейшего вопроса христианской жизни – вопроса о путях к нравственному совершенству. Иногда он ведет целый ряд систематических бесед по этому предмету (пять слов о пути к спасению), а чаще касается его по частям, применительно к случаям и жизненным нуждам паствы. В одних поучениях устанавливается и выясняется понятие об истинно-христианской жизни, в других указываются средства и способы к ней, в третьих подробно изображаются ступени постепенного восхождения по этому пути и т. д. Кажется, не осталось ни одного важного нравственного вопроса, которого бы не затрагивало учительное слово. Началом и средоточием истинно-христианской жизни, истинным дыханием ее святитель считает молитву. У кого нет молитвы, у того нет и признаков духовных начал. Между тем он не мог не видеть, как неудовлетворительно стоит это важное дело в действительности. Многие и молятся, но по своей духовной слепоте не в том, в чем следует, полагают существо молитвенного духа. Другие и понимали бы, но расхищенные умом и погруженные в мирские заботы, не радят о молитве. Наконец, есть и такие, которые сознательно не хотят молиться. Ревностный епископ не мог остаться равнодушным к подобному нравственному состоянию своей паствы. Как благочестивые родители полагают начало религиозного развития ребенка чрез научение молитвословиям, так и он спешит научить своих духовных детей молитве. Во многих поучениях он говорит о необходимости и важности молитвы для начала и развития духовной жизни; редкого слова не заканчивает приглашением помолиться; наконец, нарочито ведет целый ряд систематических бесед о молитве, в которых дает полное руководство молитвенного подвига. В последнем, как ступени, различаются три вида молитвы – обычная словами молитвенника, более совершенная – собственными словами и высшая в смысле непрестанного предстояния пред Богом. Вторая степень свойственна людям более или менее укрепившимся и твердо ставшим на пути добродетели. Третью проходят только совершенные, а первая всем доступна, а потому и для всех нравственно обязательна. Вот учение Преосв. Феофана об этой общедоступной молитве.

«Дело молитвы есть первое дело в христианской жизни. Если в отношении к обычному порядку дел верно присловие: век живи, век учись; то тем паче оно приложимо к молитве, действие которой не должно иметь перерыва и степени которой не имеют предела».

«Припоминаю мудрое обыкновение древних святых отцов, по которому они, приветствуя друг друга при свидании, – не о здоровье и не о чем другом спрашивали, а о молитве, говоря: как идет, или как действуется молитва? Действие молитвы у них было признаком жизни духовной, – и они именовали ее дыханием духа. – Есть дыхание в теле, – живет тело; – прекратится дыхание, – прекращается жизнь. Так и в духе. Есть молитва, – живет дух; нет молитвы, – нет жизни в духе».

«Не всякое, однако ж, совершение молитвы или молитвословие есть молитва. Стать пред иконою дома, или здесь³⁷ и класть поклоны не есть еще молитва, а принадлежность молитвы; читать молитвы на память, или по книжке, или слушать другого читающего их еще не есть молитва, а только орудие или способ обнаружения и возбуждения ее. Сама молитва есть возникновение в сердце нашем одного за другим благоговейных чувств к Богу, – чувства самоуничижения, преданности, благодарения, славословия, прощения, усердного припадения, сокрушения, покорности воле Божией и проч. Вся забота наша должна быть о том, чтоб во время наших молитвословий сии и подобные им чувства наполняли душу нашу, чтоб, когда язык читает молитвы, или ухо слушает, а тело кладет поклоны, сердце не было пусто, а в нем качествовало какое-либо чувство, к Богу устремленное. Когда есть сии чувства, молитвословие наше есть молитва, а когда нет, – оно не есть еще молитва».

«Кажется, что проще и естественнее для нас, как молитва или сердца к Богу устремление? А между тем оно не у всех и не всегда бывает. Его надо возбудить и возбужденное укрепить, или что то же, надо воспитать в себе дух молитвенный. Первый к сему способ есть – питательное или слушательное молитвословие. Совершай, как следует, молитвословие, – и непременно возбудишь и укрепишь восхождение в сердце твоем к Богу, или войдешь в дух молитвенный».

«В молитвенниках наших помещены молитвы св. отцов: Ефрема Сирианина, Макария Египетского, Василия Великого, Иоанна Златоустого и других великих молитвенников. – Будучи исполняемы духом молитвенным, они изложили внушенное сим духом в слове и предали то нам. В молитвах их движется великая сила молитвенная, и кто всем вниманием и усердием проникает в них, тот, в силу закона взаимодействия, непременно вкусит силы молитвенной, по мере сближения настроения своего с содержанием. – Чтоб молитвословие наше сделать нам действительным средством к воспитанию молитвы, надо так совершать его, чтобы и мысль и сердце воспринимали содержание молитв, составляющих его. – Укажу для сего три самых простых приема: не приступай к молитвословию без предварительного, хотя краткого, приготовления, – не совершай его кое-как, а со вниманием и чувством, – и не тотчас по окончании молитв, переходи к обычным занятиям».

«Пусть молитвословие есть у нас самое обычное дело, но никак нельзя, чтоб оно не требовало приготовления. Что обычнее читания или писания для умеющих читать и писать? – между тем, однако ж, садясь писать или читать, не вдруг начинаем дело, а медлим несколько пред тем, по крайней мере, столько, чтоб поставить себя в пригодное положение. Тем паче необходимы пред молитвой приготовительные к молитве действия, особенно тогда, когда предшествовавшее занятие было совсем из другой области, нежели к какой относится молитва».

«Итак, приступая к молитвословию, утром или вечером, постой немного, или посиди, или походи и потрудись в сие время отрезвить мысль, отвлекши ее от всех земных дел и предметов. Затем помысли, кто Тот, к Кому обратишься ты в молитве, и кто ты, имеющий начать теперь сие молитвенное к Нему обращение, – и соответственно тому возбуди в душе настроение самоуничиженного и благоговейным страхом проникнутого предстояния Богу в сердце. В этом все приготовление – благоговейно стать пред Богом, – малое, но не малозначительное. Тут полагается начало молитвы; доброе же начало – половина дела».

«Так установившись внутренно, стань затем пред иконой и, несколько положив поклонов, начинай обычное молитвословие: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! – Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, прииди и вселися в ны» и проч. Читай не спешно, во всякое слово вникай, и мысль всякого слова до сердца доводи, сопровождая то поклонами. В этом все дело читания молитвы, Богу приятного и плодоносного. Вникай во всякое слово и мысль до сердца доводи, – иначе – понимай, что читаешь и понятое чувствуй. Других правил не требуется. Эти два – понимай и чувствуй, исполненные, как следует, украшают всякое молитвословие полным достоинством и сообщают ему все плодотворное действие. – Читаешь: очисти ны от всякия скверны, – восчувствуй скверноту свою, возжелай чистоты и уповательно взыщи ее у Господа. Читаешь: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим, – и в душе своей всем прости, и сердцем все всем простившим проси себе у Господа прощения. – Читаешь: да будет воля Твоя, – и в сердце своем совершенно предай Господу участь твою и беспрекословную изъяви готовность благодушно встретить все, что Господу угодно будет послать тебе. – Если будешь так действовать при всяком стихе молитвы твоей, то у тебя будет надлежащее молитвословие».

«Чтоб успешнее можно было совершить его таким образом, – вот что сделай: 1) имей молитвенное правило, с благословения духовного отца твоего, – небольшое, такое, которое мог бы ты исполнять неспешно, при обычном течении твоих дел; 2) прежде чем молиться, в свободное время вчитывайся в молитвы, входящие в твое правило, пойми полно каждое и прочувствуй его, чтоб тебе наперед знать, что при каждом слове должно быть у тебя на душе, а еще лучше, если положенные молитвы заучишь на память. Сделав то, ты будешь молитвы носить в себе. Пока они в молитвеннике, они вне тебя, а когда заучишь их, они станут внутрь тебя; и ты, в каких бы обстоятельствах ни находился, всегда будешь иметь с собой молитвенник свой. К тому же, заучивая молитвы, ты глубже напечатлеешь в себе мысли и чувства молитвенные, нежели как просто только обсудив их и обчувствовав. От такого изучения в тебе образуется молитвенный строй, если будешь не слова только заучивать, но и в мыслях тех и чувствах быть, которые содержатся в молитве. А это наилучший путь к успеху в навыке достодолжной молитвы. Останется одно затруднение: мысль летучая все будет отбегать на другие предметы. Тут вот что надо: 3) Надо употребить напряжение на сохранение внимания, зная наперед, что мысль отбегать будет. Потом, когда во время молитвы она отбежит, – возврати ее; опять отбежит, – опять возврати; – так всякий раз. Но всякий же раз, что прочтено будет во время отбегания мысли – и след. без внимания и чувства, – снова прочитывать не забывай; – и хотя бы мысль твоя несколько раз отбегала на одном месте, несколько раз читай его, пока не прочтешь с понятием и чувством. Одолеешь однажды это затруднение, – в другой раз, может быть, оно не повторится, или повторится не в такой силе. – Так надо поступать, когда мысль отбегает и рассеивается. Но может быть и то, что иное слово так сильно подействует на душу, что душе не будет хотеться простираться далее в молитвословии, и хотя язык читает молитвы, а мысль все отбегает назад к тому месту, которое так подействовало на нее. – В таком случае 4) остановись, не читай далее, а постой вниманием и чувством на том месте, попитай им душу свою, или теми помышлениями, которые оно будет производить. – И не спеши себя отрывать от сего состояния; – так что, если время не терпит, оставь лучше недоконченным правило, а этого состояния не разоряй. Оно будет осенять тебя, может быть, и весь день, как Ангел Хранитель! Такого рода благодатные воздействия на душу во время молитвословия означают, что дух молитвы начинает внедряться и что, след., сохранение сего состояния есть самое надежное средство к воспитанию и укреплению в нас духа молитвенного».

«Наконец – кончишь свое молитвословие, – не тотчас переходи к занятиям каким-либо, а тоже, немного – хотя, постой и подумай, что это тобой совершено и к чему тебя сие обязывает, стараясь, если дано что восчувствовать во время молитвы, сохранить то и после молитвы. Впрочем, если кто действительно совершит свое молитвословие, как следует, тот и сам не захочет скоро озабочиваться делами. – Таково уж свойство молитвы! Что предки наши говорили, возвратясь из Царьграда: кто вкусил сладкого, не захочет горького; то сбывается со всяким, хорошо помолившимся во время своего молитвословия. – И ведать должно, что вкушение сей сладости молитвы и есть цель молитвословия, – и что если молитвословие воспитывает дух молитвенный, то именно чрез сие вкушение»³⁸.

Вместе с домашним молитвословием святитель считал необходимым научить свою паству и церковной молитве. В его глубоко назидательном слове о том, как следует православному христианину предстоять пред лицом Господа в храме Божием, дается следующее руководство по этому важному предмету:

«Входя в храм, помяни, что входишь в дом Божий; потому войди тихо, скромно, не возмущая ничьего молитвенного покоя, пройди на свое место, – и установись на нем в благоговейном положении, обращая очи или только к святыням, или долу и горе, – и клади поклоны – большие и малые, – соответственно движению сердца своего, не обращая внимания на то, как и что делают другие вокруг тебя. – Это внешний порядок, такой однако ж, без соблюдения которого трудно поверить, чтоб кто установился в молитве как следует».

«Но и исправность в сем не обнимает всего дела молитвы...»

«Надо приложить к сему духовный труд, именно – сосредоточиться внутрь себя. Оставь все заботы и все житейские помышления за порогом храма и войди в него с душой свободной. Соберись затем вниманием своим вокруг сердца, – око ума своего обрати к единому Господу, Который везде есть и зрит сердце твое, и начинай потом сокрушенно взывать к Нему, с внутренним самоуничиженным припадением к невидимым стопам Его. – С первой минуты вступления в храм, поспеши устроиться так. В помощь себе при сем, – к отрешенному от всего вниманию к Господу и к делу молитвы, присоедини поклоны – большие и малые, учащая их и разминая ими душу свою, пока согреется, пока начнет теплиться молитвенная свеча в сердце. Заметь, что теплота есть фундамент молитвы. Его и потрудись положить в душе твоей в самом начале вступления твоего в храм. Это есть звено, – в цепи молитвенных действий, самое нужное».

«Установившись так в самом начале, внешне и внутренне, продолжай потом и во все время службы сохранять то же настроение. Знай, что внешнее – от внутреннего. На сие последнее потому и обрати всю свою заботу. – Ум не охотник долго стоять на одном, и поминутно порывается на разномыслие и развлечение. Как пойманная птица рвется из рук, так рвется мысль из объятий внимания, чтоб парить в мечтательностях. Как же быть? – Известно всякому по опыту, что когда есть на сердце теплота, хотя легкая, внимание всегда витает окрест сердца, и ум пребывает не расхищенным. Все дело, значит, в поддержании сердечной теплоты. – А для сего вот что делай! – Возгревши, как сказано, с прихода в церковь теплоту в сердце, внимай далее тому, что читается, поется и действуется в храме; уразумевай смысл того и прилагай его к сердцу, – и это от начала службы до конца. Как в кремне скрыта сила огня, так во всем, совершаемом в храме, сокрыта сила огня духовного. Ударь в то огнивом ума, и издастся искра духовная, которая, падши на сердце, будет сообщать ему теплоту и поддерживать в нем горение. Как в печи в начале возженный огонь поддерживается подкладкой новых дров: так, влагая в сердце одно за другим Божественные возбудительные помышления соответственно ходу службы, мы во все продолжение ее поддержим в себе теплоту не только неугасающую, но и еще постоянно возвышающуюся».

«Следствием сего будет то, что мы во все время пребывания в храме будем, как в раю сладости, – переходя от одного сладостного ощущения к другому. Кто так пребывает в храме, для того никогда не бывает долгих служб... Для него они очень скоро проходят, как бы ни были продолжительны. Забота у него не о том, как бы дождаться конца, а чтоб не скоро был конец, потому что ему хорошо так быть, как есть. – Блаженные души! – Запасшись таким молитвенным духом в храме, они переносят его с собой в домы, вносят во все свои отношения – семейные, житейские, служебные и во все порядки жизни, и все освящают молитвой. – Посудите, – если б все мы так пребывали в храмах и такими выходили из храмов, то весь град наш был бы преисполнен духом молитвенным, ублажительным и охранительным. А если б подобно нам, так же действовали и все другие грады и веси, то и все отечество наше было бы исполнено тем же духом, и подобилось станам Израильтян, которых осенял столп облачный, хранивший их и руководивший в пути в безопасный и вседовольный Ханаан».

«Видите, какое благо! А между тем много ли требуется труда, чтоб получить его? – Потихоньку войти в церковь и стать спокойно на свое место; собрать затем внимание свое и возгреть теплоту сердца; внимать потом всему читаемому, поемому и действуемому в храме и поддерживать тем горение духа. – Так просто, немногосложно и нетрудно»³⁹!

Преосв. Феофан с глубоким и неослабным вниманием следил за нравственной жизнью и духовными нуждами своей паствы и с истинно-отеческой любовью и предупредительностью всегда стремился удовлетворить их. Вот, например, паства говеет во дни великого поста, и епископ спешит сообщить ей все необходимое для того. Уж одно оглавление поучений по этому предмету ярко свидетельствует о заботе архипастыря: 1) что такое говенье и в чем состоит истинный пост; 2) как нужно каяться и готовиться к исповеди; 3) как следует проводить канун и самый день причащения; 4) с достойно причащающимися Сам Господь; 5) что требуется покаявшемуся и причастившемуся и т. д. Вместе с раскрытием положительного учения, Преосв. Феофан энергично и настойчиво стремился с одной стороны предохранить свою паству от всяких отрицательных влияний, а с другой – разъяснить возникающие недоумения и сомнения по религиозным вопросам, указывал и обличал действительные недостатки ее. Раз во время религиозной беседы в одном большом собрании святитель заметил, что некоторые члены его неправильно понимают обряд священнодействия анафематствования, считая его жестоким и несовременным, и вот он в своем слове в неделю православия спешит сообщить истинное учение об обряде, доказывает право и необходимость для Церкви оберегать свою жизнь от врагов и разрушителей ее и отлучать их от своего общения. В другой раз преосвященный услышал, что многие жители Владимира слишком бурно, не по-христиански, встретили новый год и что в городе явилась какая-то прорицательница – ясновидящая, к которой горожане направились целыми толпами, в надежде получить разгадку тайн жизни. В праздник Крещения Господня епископ решился сказать обличительное слово по поводу этих нестроений, в котором укорял свою паству за то, что она уподобилась древним язычникам, наивно искавшим решение тайн своей жизни у нелепых оракулов в прорицательницах, что шумная встреча нового года с бокалами и плясками есть ничто иное, как служение Бахусу, причем вместе с тем с одной стороны обстоятельно выяснил, как следует по-христиански проводить такой важный момент, как встреча нового лета жизни, а с другой настойчиво убеждал, что раскрытие жизненных тайн христианину следует искать только в откровенном учении. Справедливость, впрочем, требует заметить, что слово обличения очень редко исходило из уст любвеобильного архипастыря. Для него очень тяжело было подобное слово и решимость говорить его являлась только в крайних случаях, о чем можно судить по следующему заключению того же поучения на Богоявление. «Простите, Господа ради, что в светлый праздник Крещения обращаюсь к вам с такими укорными словами. Долг имею говорить так – с той одной целью, чтобы вы осмотрелись и отстранили из поведения своего все, что может лежать черным пятном на светлой одежде, которой вы облеклись в крещении»⁴⁰.

Живя во Владимире, Преосв. Феофан видел, какое зло и серьезную опасность для веры православной представляет собой сильно развитой в этой епархии раскол. Нередки были случаи явной пропаганды его, с открытым совращением православных, особенно из среды нашего простолюдина. Епископ не мог быть спокоен за чистоту веры и христианской жизни своей паствы и отсюда его продолжительная, упорная борьба с расколом. Он неоднократно беседует с церковной кафедры в самом Владимире, предпринимает нарочитые путешествия в раскольничьи центры епархии, где произносит целый ряд поучений, в которых в самой простой и доступной форме раскрыл полную несостоятельность раскола, как с исторической точки зрения, так и по существу его вероучения. По убеждению Преосв. Феофана наш раскол есть ничто иное, как плод народного невежества и недомыслия. Отделившись от православной Церкви, раскольники мнят спастись самостоятельно и краеугольным камнем своего спасения полагают такие маловажные, иногда даже мелочные предметы, как двоеперстие, сугубая аллилуиа, не бритье бороды и пр. Между тем для этих отщепенцев православия с канонической точки зрения не может быть и речи о спасении, так как их общество в самой своей основе лишено спасающей благодати. Благодать же у них отсутствует потому, что нет хранительницы ее – церкви, и необходимых органов благодатного обнаружения – таинств и священной иерархии. Источник последней раскольникам, после долгих поисков и больших материальных жертв, удалось было завести в прошлом столетии в лице известного австрийского митрополита Амвросия, но этот корень оказался гнилой, а потому и бесплодный. Амвросий был запрещен в священнослужении высшей церковной властью и, как связанный на земле, был связан и на небе, а потому и не мог иметь притока Христовой благодати, столь необходимой для законного и плодотворного его служения. Хотя раскольники и уверяют, что он был разрешен от запрещения собором их старцев; но подобная мысль нелепа, потому что светским людям никогда и нигде не было представлено права разрешать своего епископа. Таким образом поставленная Амвросием раскольничья иерархия оказалась в существе своем не более, как самозванной и фальшивой. Раскольники почитают свои лжеучения древлеотеческими, между тем никто из отцов и учителей древней Церкви ничего не знал о них. В действительности старообрядческая древность восходит не более, как лет за 150 до патриарха Никона, когда началась сильная порча церковных книг и была замечена. Наши богослужебные книги, переведенные с греческого языка, в первое время после просвещения Руси христианством были довольно правильны, так как тогдашние митрополиты из греков, знавшие хорошо греческий и славянский языки, легко исправляли ошибки, если они случались. Когда же впоследствии митрополиты стали избираться из русских, не знавших греческого языка, то порча книг значительно увеличилась. Переписчики нередко искажали текст то по ошибке и нерадению, то по собственному своеобразному умствованию и толкованию. Дело не улучшилось и с появлением печати, так как печатные экземпляры были только воспроизведением испорченных рукописей. Высшие, просвещенные представители Церкви видели и указывали на порчу книг, но коренного исправления не решались предпринять, одни по недостатку прав и полномочий, а другие, имея в виду благоговение древне-русского человека к церковной святыне и опасаясь народного волнения. Только у иерарха с таким сильным умом, а главное с такой крепкой волей, как у патриарха Никона достало мужества и энергии начать и провести столь крупное историческое дело, как всеобщее исправление книг, совершенное им с согласия и полного одобрения восточных патриархов, по лучшим, тщательно проверенным греческим подлинникам. Никон возвратил наши испорченные книги к неповрежденным первоисточникам, а лжеучения раскола оказались измышленными невежественными людьми нововведениями, а не древлеотеческими преданиями. В этом легко может убедиться всякий, просмотревший богатое собрание древнегреческих богослужебных рукописей в нашей патриаршей библиотеке.

«Раскольники говорят, что у них древлеотеческие догматы! Послушайте, что это у них за древлеотеческие догматы? Это – двуперстное сложение, двоение аллилуиа, хождение по солонь, не брить усов и бороды, имя Господа Спасителя говорить испорченно – Исус. – Но просмотри ты всех св. отцов и поищи, есть ли хоть один, который бы почитал сии мелочные вещи догматами? Ни одного. Есть ли у них хоть намек какой-либо на то, что от сих вещей зависит спасение? Никакого! – Отчего же их называют древлеотеческими? – Оттого, что св. отцов не читали, а знают, что св. отцов слушать должно. Хоть и ничего не знают, но думают, что ссылкой на св. отцов себя оправдают и дело выиграют».

«Они (догматы) все новы, и древние отцы о них совсем не знали. Вот как дело было: тотчас по крещении наших праотцов, при св. равноапостольном князе Владимире, приняты были священные книги от греков в славянском переводе, – и когда нужны были кому, тот нанимал переписчиков и они списывали их. Пока были у нас греки – митрополиты, они, зная хорошо и греческий и славянский языки, и строго смотря за переписчиками, тотчас исправляли, если замечали ошибки. Но когда греки перестали у нас быть митрополитами, русские, не зная греческого языка, не могли замечать ошибок. – Так книги начали портиться. Это началось лет за 150 до патриарха Никона, и книги все более и более портились. Один опустил одно – аллилуия из 3-х, а другой не посмел дополнить его, и стали писать аллилуия дважды. Имя Господа: Иисуса – писалось Ис., а произносилось все же Иисус. Не зная греческого языка, с которого взято сие слово, начали произносить – Исус, а потом и всеми буквами писать – Исус. Следовало спросить у греков, а они не спросили. – Иному вздумалось, что лучше двумя перстами креститься, – он и внес это в книги. – Так один одну внес в книги ошибку, другой другую; один одну прибавку сделал, другой другую. – Как писалось, так печатать потом стали. Хоть печатникам приказано было исправлять книги; но как они исправляли их по испорченным уже книгам, а больше по своему смышлению, то они еще более ошибок и прибавок наделали. Ко времени патриарха Никона этих ошибок и прибавок было так много, что и учение истинное стало повреждаться. Заметив сие, патриарх Никон вошел в совет со всеми патриархами и все единодушно собором велели исправлять книги не по своему смышлению и не по русским, а по древним греческим, которых навезли тогда всех родов великое множество. Когда поправили сим порядком книги, тогда они все стали, как были от начала до времен Владимира Равноапостольного. Все новые прибавки и ошибки выброшены, и поставлено все, как следует быть, и как было в начале. Так патриарх Никон книги священные не поновил, а воротил на старое. Все же новизны отбросил. В наших книгах теперь все так, как есть в греческих, и как в наших древних, после Равноапостольного князя Владимира. Поди, кто хочет, посмотри в патриаршей библиотеке в Москве старые книги, и – сами уверитесь. – Стало старые книги у нас, а не у раскольников, и древлеотеческое предание тоже у нас, а не у них. У них же все новины, – книги новы и предание ново. Поясню вам это примером. Софийский собор в Киеве – древнейший собор, – был расписан из начала по стенам. Когда-то потом, не упомнит никто, заштукатурили эту роспись и, на новой штукатурке, снова расписали храм. – А вот, в недавнее время, эту новую штукатурку и с расписанием отбили, и восстановили то расписание, которое было под ней – древнейшее. – Что это – новину внесли они в Софийский храм, – или поставили его в древний вид? – Конечно, в древний вид поставили. Теперь Софийский храм находится в таком виде, как был в древности, а не в том, как был лет за 20. Вот так и с книгами было. Когда выбросили из них все, вновь внесенное, не поновили их, а на древнее возвратили, – и наши исправленные книги суть воистину древние, а не раскольнические – испорченные».

«Так и отражайте, когда кто из раскольников начнет толковать вам, что у них древние книги. – Их книгам не больше 2-х, много 3-х сот лет, а нашим 1000 есть и более. А когда станут они уверять, что у них древне-отеческое предание – спросите их, где у вас древне-отеческое предание – у поповцев, или беспоповцев, – у филиповцев или федосеевцев, – у спасова согласия, или у перекрещенцев, или у новых австрийских проходимцев? Разве древне-отеческих преданий десять? Ведь оно одно. – Когда у них оно не одно, стало оно не есть древне-отеческое, – а все человеческие выдумки. У нас оно одно, – и совершенно согласно с древнейшим преданием нашим, согласно с греками и всеми православными христианами, на всей земле существующими. У нас всюду согласие, а у них всюду разногласие. В иной деревне толка три-четыре, а то и в одном доме, тоже случается, – и друг с другом не сообщаются. Где же тут единая Церковь Христова? Какое же это тело Церкви, когда все члены распались и разошлись в разные стороны»?

«Судя по сему ясно, как день, что у них нет истины, нет последования Христу, нет Церкви. А когда нет Церкви, нет спасения: ибо только в Церкви спасение, как в ковчеге Ноевом. – Церковь Христова имеет священство. У них нет священства, стало нет и Церкви. – Церковь Христова имеет таинства. У них некому совершать таинств; следовательно у них и церкви нет. – Как это они дерзают еще отверзать уста свои и, приступая к православным, совращать их! – Спасать, говорят, хотим. – Чем спасать, когда сами гибнут!? Сами гибнут и других влекут в пагубу, а не спасают. Заметьте себе. – Спасение без благодати невозможно; благодать не дается без таинств; – таинства не совершаются без священства. – Нет священства, нет таинств; нет таинств, нет благодати; нет благодати, нет и спасения».

«Иные из них говорят: вот мы нашли теперь священство, или завели корень священства. – Завели корень, да гнилой – бесплодный. – Сами посудите. – Амвросий, которого они сманили себе, был связан запрещением, – связан законной властью. Сей законной власти обетовал Господь: елика аще свяжете на земли, будут связаны на небесех (Мф. 18:18). Стало быть и Амвросий тот был связан на небе. – Если он связан на небе, то как он, связанный на небе, мог сообщать небесную благодать? Где он ее взял?! – Не мог он ее сообщить, и не сообщал; – и все, которые им поставлены, как были мирянами, так и остались мирянами, хоть их величают священниками и епископами. – Это одни имена, как когда дети играя дают себе разные титла – полковников, генералов, главнокомандующих».

«Пусть, говорят, запрещен был. Его разрешили старцы. – Дивное дело! – простые миряне разрешают епископа и возвращают ему власть епископствовать. – Разве не знаете, что разрешать может только тот, кто имеет власть и рукополагать. Старики их и дьячковского посвящения не имели, как же они могли возвращать епископу епископскую силу, когда это то же есть, что и рукоположить? – Не возвратили, – и Амвросий остался запрещенным, несмотря на смешные над ним обряды. – Если запрещен, то благодать в нем пресечена; если пресечена, то не могла изливаться и на других. – Когда, например, вода идет по желобу, то от него она переливается и на другие желоба и сосуды; – а когда желоб запереть, вода не потечет по нему и не перельется на другие места и вещи. – Так и Амвросий, пока не был запрещен, был подобен желобу, переливающему воду, а когда подпал под запрещение, – стал то же, что желоб сухой, запертый, – и не мог уже другим сообщать воду благодатную, которой сам не имел. – Так напрасно обманывают себя и других некоторые из раскольников, думая, что достали священство. – Имена завели, а дела нет»⁴¹.

Но не одни духовные нужды паствы удовлетворяет епископ. Нет, он живет полной жизнью ее, заботится и о материальных интересах, делит радость и горе. Летом 1860 г. Тамбовскую губернию постигла страшная засуха, а осенью начались пожары в самом Тамбове и в уездных городах и селениях. Весь Тамбов из опасения новых пожаров и подозрения поджигателей выселился из своих домов и в постоянном страхе жил на площадях, а многие вышли за город. В уездном городе Борисоглебске четырьмя пожарами истреблено полгорода. В таком тяжком положении епархии Преосв. Феофан явился истинным ангелом-утешителем своей паствы и вещим истолкователем воли Божией, проявившейся в народных бедствиях. Не ограничиваясь деятельностью в Тамбове, он посетил и значительную часть губернии, пострадавшую от пожаров, словом назидания и утешения вливая целительный бальзам в удрученные скорбью души. Целыми девятью словами отозвался ревностный архипастырь на народную беду. Речи эти по внутренней силе мысли, сердечности и одушевленности напоминают слова Златоуста в подобных случаях. Они же являются лучшей характеристикой идеального, самоотверженного общественного служения епископа. В минуты тяжкого жизненного испытания епархии последний весь отдался своей пастве, решительно нравственно слился с ней, пережив все ее горькие чувства и положения. Глубоко сознавая, насколько опасны несчастья для нравственной жизни человека, когда бывают способны впасть в отчаяние даже и не слабые люди, святитель с самого начала общественной беды бодро стал на духовной страже и ревностно следил за жизнью своей паствы до конца ее. В самый сильный и острый период пожаров он в течение трех дней подряд созывает верующих в храм Божий на общественную молитву, где в страстных, полных глубокой скорби и сердечной муки речах раскрывает нравственное значение бедствия, как очистительного искушения Божия, мужественно призывает не падать духом и воодушевиться надеждой на лучшее будущее. Он плачет с паствой, когда беда достигает последних пределов, и сердечно радуется при первых признаках ослабления ее.

Уподобив тогдашнее бедственное положение города Иову, страждущему на гноище своем вне городских стен, Преосв. Феофан в своей первой беседе с горечью восклицает: «Что мне сказать вам и о чем начать говорить с вами? Горестно положение наше, велика скорбь! Отяготела на нас рука Господня! Мало ли времени томит нас засуха? Но не прошла еще эта беда, как напала другая – пожар. Еще и думать мы не начинали о том, как оправиться от сего пожара, как напал другой. Еще не кончился этот, как повсюду прошла злая весть о непрерывности пожаров, и изгнала нас из домов наших. Наш город ныне почти Иов, которого теснили одно бедствие за другим, пока, лишив всего и покрыв ранами, не выбросили вон из города. И вот, как тот сидел на гноище, – так ныне у нас все почти вынеслись из домов и живут на пустырях, прибрежьях и иссохших потоках, как пчелы, выгнанные из ульев удушающим дымом. Вот до чего дошли мы! Кажется бы, – довольно испытания. Но и еще рука Господня высока. Все, что может зависеть от предусмотрительности человеческой, сделано, и – благодарение Господу! – опасность уже не так грозна, как было в начале. Но все же покой не возвращается к нам, чувство безопасности не приходит и благонадежие не осеняет духа нашего. Что же бы еще надлежало сделать, чтобы Господь возвратил нам покой наш? – Предложу вам одно сравнение, и вы сами догадаетесь, что нам надо сделать, чтобы Господь принял тяготеющую над нами руку Свою. Когда учитель, подняв руку, начинает грозить, все ученики, знающие за собой что-либо не должное, исправляют свои вольности. Не установится порядок, – не опустит учитель грозной руки своей. Но что жизнь наша, как не училище благочестия, и кто учитель в нем, как не всепопечительный Господь? Вот над нами простерта грозящая рука Его и не опускается. Верно же, не все еще мы пришли в порядок, или не все привели в себе в порядок, что Он не опускает ее. Итак не будем недогадливее малоопытных детей! Каждый из нас, находясь ныне в стеснительном положении, пусть войдет в себя, сознается во всем, что найдет за собой неисправного – мало ли то, или велико, и положит твердое намерение исправиться. Пусть сознает один – одно, другой – другое, всякий – свое, – и все вместе воззовем: согрешихом, Господи, согрешихом и крайнего Твоего отвращения достойни сотворихомся; но, не отрини милости Твоей от нас и пощади нас, смиренно кающихся Тебе! И – милостив Господь! – наверно прекратится беда наша! Разве страданиями нашими утешается Господь?! Нет. Но Ему души наши дороги, и коль скоро они приходят в свой чин, Он тотчас прекращает всякое исправительное бедствие. Таков уж закон промышления Божия о нас»!

На следующий день, в праздник Успения, преосвященный снова говорил:

«Вчерашний, хотя небольшой пожар подновил страх наш, и мы снова мятемся ожиданием внезапной беды – ни к кому и ни к чему не имеем доверия, и в каждом незнакомом лице продолжаем встречать недоброжелателя себе. От того у нас и праздник не в праздник, – так что исполнилась над нами пророческая угроза: превращу праздники ваша в жалость, и вся песни ваша в плач».

Что ж? – И давайте плакать... Мы и собрались ныне на место плача. Се поле, орошенное слезами! И кто из жителей города не проливал их здесь?! – Так приидите восплачемся пред Господом, сотворшим нас, подобно Израильтянам, оплакавшим Иерусалим на реках Вавилонских!

Но будем плача плакать, и скорбя скорбеть, – только все по-христиански, а не как язычники, упования не имеющие. Да не изыдет слово ропота из уст наших, и чувство уныния, нечаяния да не омрачит сердец наших. Скорбеть, плакать и болеть есть дело человеческое, а предаваться унынию, отчаянию, ропоту и хуле – есть дело сатанинское. Растворим скорбь упованием, и – родится плач умиления, не жгучий и терзающий, а разливающий отраду и умягчающий. Возверзим на Господа печаль, и Той сохранит нас; ибо уповающего на Господа милость обыдет. Исповедуем правду Божию в наказании нас, – и Он пошлет милость во сретение ей: ибо не суд только, но и милость у Него. Потерпим в благодушии; ибо не до конца гневается Господь и не во век враждует. Биет Он нас; восчувствуем боль, и, молясь о помиловании, подкрепим молитву решимостью не оскорблять Его более грехами своими. Будем вопиять: помилуй, Господи, помилуй»⁴²!

Святитель видел, что не одни граждане Тамбова, но и все пострадавшие города и селения епархии нуждаются в слове утешения и вот он спешит разделить и с ними тяжкую долю. «Если может утешать вас сострадание, – говорил он жителям Борисоглебска, – всей душой состражду вам, и свидетельствую, что искренно состраждут вам все, до кого доходит весть о постигшем вас бедствии. Если может низводить утешение молитва; то молился и молюсь моей грешной молитвой, да Бог всякие утехи, Отец щедрот, Сам изольет утешение в сердца ваши! – Соединимся и все мы, ныне здесь собравшиеся в единой сей молитве, и верно получим просимое, по неложному обетованию Самого Господа: воззовет ко Мне бедствующий, и услышу его, – изму его из беды, и прославлю его».

Объезжая епархию, епископ живет надеждой по возвращении увидеть свой кафедральный город безопасным и успокоенным, и тяжело страдает, когда не находит того. «По возвращении моем, надеялся найти вас вполне успокоенными и в первое мое служение праздновать вместе с вами совершенное прекращение всех ваших бед; но вот не удостоен такого утешения! – Много видел я страждущих в других городах и весях, и чаял облегчить сердце некоторой хотя отрадой, увидев начатки вашего успокоения и оправления; но вот опять подновлены улегшиеся было страхи и тревоги»!

«Что же нам делать и куда обратиться!? Где искать облегчения и какое врачевство приложить к ранам своим? Ничего не остается нам делать, как обратясь ко Господу в слезах взывать: Боже, милостив буди нам грешным»!

«Мы слабы. Не допусти нам, Господи, пасть под тяжестью бед. Дай крепость сердцу нашему, осени нас благонадежием, да не поразит духа нашего отчаяние, – и, Боже, милостив буди нам грешным»!

«Так сокрушенно молясь, приложим к плачу еще неотступность моления. Вот и Сирофиникиянка, поминаемая в нынешнем Евангелии, получила просимое ради неотступности, украшенной смирением. Господь уже сказал – было ей: поди, ты не наша. Но потом был побежден неотступностью ее моления. Будем и о себе вопиять неотступно, и верно получим милость. Тот, Кто Сам располагал к терпению и молитве примером неправедного судии, умоленного неотступностью вдовицы, уступит неотступности нашей и ущедрит нас».

«Ах, братие, неужели же нас одних бросил Господь вконец, – на попрание всякому мимоходящему, и не возвратит нам милостей Своих?! – Нет, – милостив Господь! – не унывайте духом, восклоните главы ваши, возникните к благонадежию! Еще мало, – Грядый приидет и не закоснит помочь нам»⁴³.

При первых признаках ослабления бедствия архипастырь спешит поделиться со своей паствой радостной вестью о том. «Благодарение Господу! Спокойствие начинает осенять наш город, дома приемлют своих жильцов и течение дел уже не встречает препятствий за отсутствием делателей. Так, благодарение Господу, мы в благих надеждах! «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!» – Вот мы уже и совсем почти успокоены! Ожидание бед уже не мучит нас и не поражает сокрушительным страхом, – и все у нас приняло свое обычное течение».

В годину столь тяжелого общественного бедствия Преосв. Феофан поддерживал свою паству не только сильным словом, но и делом. Из своих личных средств он оказал значительную материальную помощь пострадавшим от пожаров, особенно из среды бедного духовенства – его вдов и сирот. Свою квартиру и все свободные помещения архиерейского подворья он предоставил в полное распоряжение погорельцев, а сам поселился в загородном доме.

Не менее чиста и возвышенна была и частная, домашняя жизнь святителя. По воспоминаниям одного из его родственников Преосв. Феофан, служа в Тамбове, вел очень простой образ жизни. Ежедневным, обычным костюмом был у него подрясник, а поверх его ряска из черной, недорогой шерстяной материи. Стол имел самый невзыскательный и того вкушал очень мало, никогда не ужинал. Весь день проходил в молитве, трудах по управлению епархией и литературной работе. Малые промежутки досуга наполнялись рукоделиями – столярным, токарным, резным по дереву. Только на короткое время владыка выходил на прогулку в сад при архиерейском доме, изредка позволял себе летом прокатиться. Он горячо любил природу, восхищался красотой и во всем устройстве ее видел следы премудрости Творца. Особенно интересовался астрономией и почти ежедневно летом, в ясную погоду, по вечерам производил наблюдение над небесными светилами посредством довольно большого телескопа. «Небеса поведают славу Божию» обычно слышалось тогда из уст астронома, умиленного созерцанием величия и красоты необъятного Божьего мира⁴⁴.

Между епархиальным архиереем и подчиненным ему духовенством, установились самые близкие, чисто семейные отношения. Всегда ласковый и приветливый архипастырь обращался любовно, с величайшим смирением и кротостью со всеми, какого бы кто сана и положения ни был. Не только сам не стеснял никого из подчиненных, но с замечательным терпением и благодушием переносил неприятности, какие иногда делались ему со стороны духовенства. Если же по долгу справедливости нужно было кого-либо наказать выговором, или замечанием, то эта тягостная для любвеобильного сердца епископа обязанность обычно исполнялась ключарем его. Доверие Преосв. Феофана к людям и в частности к подчиненным ему должностным лицам было безгранично. По своей нравственной деликатности и благородству души он боялся оскорбить человека даже каким-либо намеком на подозрение или недоверие к нему. Принимая бумаги от представителей различных ведомств и учреждений, Преосвященный всегда советовался с ними, а нередко прямо спрашивал, какую лучшую положить резолюцию на деле. Так совместно с секретарем консистории он обсуждал общеепархиальные вопросы, с благочинным по его округу, с экономом по ведению хозяйства архиерейского дома и т. д. Столь идеальная сама по себе нравственная черта однако в практике епархиального управления нередко являлась источником важных неудобств, а иногда прямых злоупотреблений. Лица, облеченные доверием, не всегда оправдывали его. Некоторые из них, особенно из консисторских деятелей, нашли тут для себя повод и получили свободу для крайне неправильного и пристрастного решения дел. Отсюда возникали жалобы на епархиального архиерея, а вместе с ними и тяжелые личные неприятности для него. Один факт – именно определение диакона Владимирского собора прямо в протоиереи – уездные настоятели особенно возбудил большие нарекания и даже ропот и доставил епископу серьезное беспокойство. Пользуясь указанной чертой характера Преосв. Феофана, некоторые частные лица позволяли себе незаконное вмешательство в дела епархиального управления. Так известен случай, когда почитательница его княгиня Л-ская вмешалась в дело одного воспитанника Тамбовской семинарии, формально уволенного за дурное поведение. По ходатайству княгини Преосв. Феофан потребовал от семинарского начальства обратного возвращения ученика в семинарию, и последний был принят снова. Другой факт. Преосвященному нужен был учитель для своего племянника и ему рекомендовали иеромонаха Троицкого Козловского монастыря Ам-ия из студентов семинарии. Последний, вызванный в Тамбов, не пожелал взять на себя предложенных обязанностей и уже был отпущен обратно в свою обитель. Но явилась вскоре та же Л-ская и предложила назначить непослушного инока административным порядком. И о. Ам-ий немедленно же был определен. Находились и такие лица, которые эксплуатировали необыкновенную доброту и доверие к людям Преосв. Феофана для своих личных нечистых целей и интересов. Тогдашний эконом Тамбовского архиерейского дома, ныне настоятель Вышенской пустыни, передал нам следующий случай. К святителю однажды явились два палестинские грека, сказав, что они знали его по службе в Иерусалиме. Один из них был светский и назвался археологом, интересующимся местными древностями, а другой имел одежду инока. Владыка принял их очень радушно, с большим интересом и воодушевлением заговорил на греческом языке о делах востока и в заключение беседы велел отвести им квартиру в архиерейском доме и дать стол. Держали себя гости довольно странно. Археолог все куда-то пропадал, а инок бродил по городу без дела. Последний, не довольствуясь рыбным столом архиерейской кухни, вздумал накупить себе мяса и нес его по городу с рынка открыто, на связке, к большому соблазну верующих горожан. Когда эконом доложил Преосвященному о поведении гостей, то он пришел в большое смущение; по своей доброте не хотел удалить их и не знал, что делать. Объяснив поступок инока и как бы извиняя его тем обстоятельством, что на востоке и монашествующие едят мясо, Преосв. Феофан просил эконома, чтобы он сам как-нибудь уладил это щекотливое дело. Больших хлопот стоило выпроводить бесцеремонных восточных людей и вычистить квартиру от заведенной ими грязи, прибавил о. архимандрит в заключение своего рассказа.

Несомненно, еще выше педагогической деятельности Преосв. Феофан ставил общественное служение епископа, но и в нем было много неблагоприятных условий для его духа. Ему, как епархиальному архиерею, часто приходилось заниматься совсем не сродными его сердцу делами – нестяжательному иноку заботиться о сбережении и увеличении церковных капиталов и имущества, кроткому и любвеобильному – разбирать кляузные консисторские дела, подвергать виновных наказанию и пр. К тому же в личном характере святителя за последнее время служения во Владимире произошла значительная перемена. Отдавшись весь литературной работе и книгам, он мало занимался епархиальными делами и по-видимому искал уединения – редко принимал просителей, часто затворялся во внутренних покоях для продолжительной молитвы и богомыслия, предпринимал отдаленные загородные прогулки и пр. Даже воспитывавшихся у него родственников не видел по целым неделям. Его тогдашнее духовное настроение ясно выразилось в следующих словах письма в Петербург. «В делах никакой трудности не вижу, только душа к ним не лежит. Занимаюсь тем, к чему душа лежит. Но беспрестанные отрывы не дают сделать ничего из того, что хотелось бы сделать. Исполнение сего ожидается от обители»⁴⁵.

Так постепенно подготовлялась, пока окончательно не созрела у Преосв. Фофана мысль о совершенном оставлении мира. 17 июня 1866 г., согласно своему желанию, он был уволен Св. Синодом от управления Владимирской епархией с предоставлением ему права поселиться в Тамбовской Вышенской пустыни в качестве настоятеля ее.

И вот наступило время отбытия святителя из Владимира. Тогда-то ясно сказалось, как был дорог, какой великой любовью пользовался он в своей епархии. 24 июня, в день памяти св. Иоанна Крестителя, владыка совершал последнюю литургию. Горожане во множестве устремились в храм для прощальной молитвы. Прощание носило глубоко сердечный, поистине трогательный характер. Это были последние минуты сладостного взаимного духовного общения детей, связанных крепкими нравственными узами со своим истинным духовным отцом, – архипастырем пред долгой разлукой, а, быть может, и без надежды видеть его когда-нибудь. По свидетельству очевидца, многие из предстоящих в храме «обливались обильными слезами». Одушевляющие Владимирскую паству чувства к своему епископу вылились в прощальном слове одного из представителей духовенства. «Вот мы искренно и глубоко скорбим, – говорил последний, – о настоящей разлуке с бесценным нашим архипастырем; скорбим не менее, святитель Христов, как древле скорбели пресвитеры Ефесские, когда в последний раз виделись с блаженным Апостолом языков, в продолжение трех лет свято потрудившимся у них в благовестии Христовом. Истинно ты был для Церкви Владимирской живым образом Христовым не по сану только иерарха, но и по иераршему житию твоему. Нашу скорбь увеличивает то обстоятельство, что ты собственным изволением оставляешь нас. Нам отсюда предполагается, что не довольно обрела твоя святыня в нас, в наших нравах и жизни, такого, на чем можно было бы вашему преосвященству успокоить с любовью свой прозорливый взор. Но сими нашими слезами, какие проливаем о тебе, умоляем твою святую любовь, да простишь нам всю виновность нашу. Прости, бесценный архипастырь Церкви Владимирской и благослови ее! И отходя от нас телом твоим, не отступай от нас твоей благочестивой душой, но выну памятуй нас в своих святых молитвах»⁴⁶.

Преосв. Феофан, естественно, не мог быть равнодушным к подобным чувствам неподдельной любви и расположения к нему паствы. В ответ на них он произнес свое замечательное слово – завещание, в котором с одной стороны указал на причины оставления им архиерейской кафедры, а с другой высказался, как истинный архипастырь, не хотевший прекратить нравственного общения со своими духовными детьми, считавший себя ответственным за спасение их даже по разлучении и прекращении всяких официальных, обязательных сношений с ними. Вот это поистине умилительное «Завещание», ярко дорисовывающее светлый образ великого святителя Христова. «Не попеняйте на меня, Господа ради, что оставляю вас. Отхожу не ради того, чтобы вынужден был вас оставить. Ваша доброта не допустила бы меня переменить вас на другую паству. Но, как ведомый, ведусь на свободное от забот пребывание, ища и чая лучшего, – как это сродно естеству нашему. Как это могло образоваться, не берусь объяснить. Одно скажу, что кроме внешнего течения событий, определяющих на дела, есть внутренние изменения расположений, доводящие до известных решимостей; есть, кроме внешней необходимости, необходимость внутренняя, которой внемлет совесть и которой не сильно противоречит сердце. Находясь в таком положении, об одном прошу любовь вашу, – оставя суждение и осуждение сделанного уже мною шага, усугубите молитву вашу, да не отщетит Господь чаяния моего и дарует мне, хоть не без трудов, обрести искомое мною. И я буду молиться о вас, – буду молиться, чтоб Господь всегда ниспосылал вам всякое благо, – улучшал благосостояние и отвращал всякую беду, паче же чтоб устроил ваше спасение. Спасайтесь, и спаситесь о Господе. Лучшего пожелать вам не умею. Все будет, когда спасены будете. Путь спасения вам ведом, ведомо и все спасительное устроение Божие. В сем отношении довольно вам напомнить слова Ап. Павла: О, Тимофее! предание сохрани. Сохраняйте, что Господом и Его св. Апостолами предано Церкви и что одно поколение христиан передает другому. Напомнить о сем вам понуждаюсь того ради, что ныне много лживых учений ходит между нами, учений растлительных, подрывающих основы веры, расстраивающих семейное счастье и разрушающих благосостояние государства. Поберегитесь ради Господа, от сих учений. Есть камень, коим испытывают золото. Испытательным камнем да будет для вас св. учение, издревле проповедуемое в Церкви. Все несогласное с сим учением отвергайте, как зло, каким бы титлом благовидным оно ни прикрывалось. Вы только это соблюдите, а все прочее уже само собой приложится вам. За чистотой веры последует осенение благодати. Благодать с верой созиждут святыми и непорочными сердца ваша. Чистые же сердца начинают зреть Бога еще здесь, – узрят Его несомненно там, и будут вечно зреть и блаженствовать в сем зрении.

Это небольшое напоминание прошу принять, как «последнее завещание»⁴⁷.