Русские бывшие деятели. Сборник портретов замечательных лиц прошлого времени, с краткими биографическими очерками. Том 2

Преосвященный Филарет родился в городе Коломне, Московской губернии, в 1782 г. Отец его, Михаил Дроздов, из соборных Диаконов (дед Митрополита Филарета был протоиереем при Богоявленском соборе) поставленный священником Троицкой церкви, в Ямской слободе, против желания прихожан, сильно бедствовал и нуждался, так как паства его, без всякой на то причины, не благоволила к нему и обходила его своими доброхотными приношениями. Потому рождение сына, нареченного при св. крещении Василием, лишь только усугубило заботы отца Михаила. Несправедливое предубеждение прихожан, однако, мало-помалу, благодаря кротости и терпению их нового духовного пастыря, уступило место самому искреннему уважению и любви. Когда пришло время позаботиться о воспитании Василия, подававшего самые блестящие надежды, средства отца Михаила на столько поправились, что он поместил сына в Коломенскую семинарию. Успехи Василия Дроздова, в названном учебном заведении, по всей справедливости, могут быть названы блестящими. Доказательства тому мы находим в следующем обстоятельстве: в 1799 году, когда Коломенская семинария была переведена в Калугу, и когда молодой Дроздов принужден был оттуда перейти в Троицкую-Сергиевскую лавру, для окончания своего образования, знания его оказались на столько значительными, что он, не смотря на существующие правила, был принят на философский курс без понижения.

В лавре Василий Дроздов пробыл семь лет, изучил основательно как богословские науки, так равно древние языки, включая и еврейский. По окончанию курса он был оставлен в лавре в качестве преподавателя еврейского и греческого языков, риторики и теории красноречия (с 27-го ноября 1803 года). Ректор семинарии, архимандрит Евграф (Музалевский) заявлял начальству, что Дроздову, не смотря на его крайнюю молодость, можно поручить и преподавание философии, но сам юный наставник отказался от этой чести.

За время прохождения академического курса, молодой Дроздов доставлял себе лишь два следующие развлечения: играл в шахматы, да на гуслях. Последнему искусству научил его дед с материнской стороны (соборный священник, Никита Афанасьевич). Другие удовольствия не существовали для него. Он любил уединение и беседам с товарищами предпочитал беседу с книгами.

Слава об учености сына отца Михаила достигла Коломны. Тамошние горожане явились к преосвященному просить поставить молодого Дроздова к ним в священники. Владыко, однако, отказал в просьбе. Такого же результата имела, и вторая попытка Каломейцев. Причина упорного сопротивления высокопреосвященного Платона, лежала именно в том высоком мнении, какое составил он о способностях Василия Дроздова.

16-го ноября 1808 г., после вечерни, в Троицке-Сергиевской лавре пострижен в монашество молодой Дроздов, под именем Филарета. Пять дней спустя поставлен он в иеродиаконы. Первое слово, говоренное знаменитым, в последствии, проповедником, произнесено им 12 января 1806 г., в годовщину приснопамятного освобождения лавры от полчищ Лисовского. Речь эта обратила на себя внимание. Вторая речь его «слово в великий пяток», произнесенная им всего три месяца спустя, является уже вполне выработанной по языку, полной оригинальных оборотов, явно свидетельствующей о громадном риторическом таланте оратора. Слава Филарета быстро облетела Москву и дошла до Петербурга, где митрополит Амвросий приготовлялся открыть Духовную Академию. Наставник Филарета, ректор Московской Духовной семинарии, архимандрит Евграф вызван был на ректорство в новой Академии и прибыв в Петербург, назвал первого из имеющих потребоваться от Московского духовно-училищного начальства, иеродиакона Филарета Дроздова, в наставники философии. Требование поступило к Митрополиту Платону от Синода, на праздниках Рождества (в декабре 1808 г.) и в начале января 1809 г. будущий святитель был уже на пути к Петербургу, в котором возвысился он скоро талантом своим, проповедника и ученостью, а в последствии испытал горечь враждебных наветов.

Митрополит Платон, отпустив Филарета, не один раз возобновлял ходатайство о возврате его в Москву, но, без успеха. В Петербурге Филарет на первых же порах рукоположен в иеромонахи, получил степень бакалавра священного богословия в Академии, определен инспектором, семинарии и получил в Академии кафедру философии. Одним разом выдвинулся он на вид и получил возможность выказать свои дарования. С первого шага в Петербурге, известный друг Сперанского, Феофилакт (Русанов) архиепископ рязанский, принявший кафедру словесности в Петербургской Духовной Академии, при представлении ему Филарета ректором Евграфом, выказал уже некоторое к нему нерасположение. Ученый, или слывший за ученого, архипастырь предложил молодому собрату по кафедре, в качестве какого-то испытания, хитрый вопрос «что есть истина?» Ответив, как определяли истину Вольф и Лейбниц, Филарет был смущен настаиванием Феофилакта «что есть истина вообще?» Видя смущение молодого богослова, благодушный ректор Евграф, поспешил вывести его из неловкого положения словами: «И сам Христос промолчал, когда спросили его испытывающие, что есть истина?» Принужденный обратить нападения в другую сторону, Феофилакт завел речь о языках и услышав о знакомстве Филарета с еврейским, посоветовал усвоить знание одного из новейших языков. Последовав этому совету и начав заниматься самоучкою французским языком, Филарет тем не менее не нашел для себя подходящим предложенного Феофилактом учение Оведенборга. В академическом Правлении Филарету опять пришлось столкнуться с Феофилактом, поддерживаемым Сперанским. Идеям преосвященного рязанского, несмотря на молодость свою, Филарет не подчинился и к партии его не пристал, став в холодные отношения к товарищу-земляку, Леониду, едва ли не более старавшемуся вредить ему, чем сам Феофилакт. Леонид, например, назвал одою знаменитую проповедь, произнесенную Филаретом в день Пасхи 1811 года, начинающеюся словами – «Христос Воскресе! Так, он Воскрес христиане». Но, в это время, находя в Филарете опору от посягательств властолюбия Феофилактова, митрополит Амвросий принял под свою защиту проповедника, поручив ему написать речь о действиях Святого Духа и произнести в день храмового праздника, в Лаврском соборе. Сам прочитав написанную речь, и по произнесении, когда Феофилакт назвал эту речь, отзывающуюся пантеизмом, противопоставил враждебному отзыву мнение Мефодия тверского, отозвавшегося, что проповедь «достойна сановитого наставника и ничего противного православию не содержит». Письменный отзыв Мефодия о слове на день пятидесятницы на текст «исполнимая вси Духа Свята», Митрополит представлял Синоду при толковании, напечатать ли его, и когда последовало решение, еще дал тему Филарету сам «о братцы греха – смерть». На этот текст Филарет сочинил проповедь, произнесенную в 4-е воскресенье по пятидесятнице, в1811 г., в присутствии близких к Императору Александру первого людей: Сперанского и князя Александра Николаевича Голицына. Последний был восхищен даром проповедника и испросил ему первую монаршую награду, наперсный крест, осыпанный алмазами (30-го июля 1811 г.). Этот год должны мы считать особенно важным для великого духовного вития, через неделю по получении креста наперсного, возведенного в архимандриты. Замечательно, что возведение в ректоры Академии архимандрита Филарета, предварило только одною неделею высылки, из Петербурга, покровителя Феофилакта, М. М. Сперанского. Филарет      ректором Академии назначен 11-го марта 1812 г. (Сперанский удален на 19-е марта, в ночь); В это время Филарет, при посредстве обер-прокурора, князя А. Н. Голицына, уже известен был Государю и удостоился чести произнести в великий пяток, в 1812 году, в придворной церкви прекрасную проповедь. На близость к Голицыну указывает произнесение в течении 1812 г. двух слов в домовой его церкви (при освящении ее, 10-го октября и в третий день праздника Рождества Христова). Через посредство князя, дружеское уважение которого к Филарету не изменялось до самой его кончины, знаменитый ректор-проповедник удостоен чести, на ровне с иерархами Феофилактом и Мефодием, написать для Императрицы Елизаветы Алексеевны, о разности православной и латинской церкви, в учении веры, при записке обер-прокурора Святейшего Синода, о разделении церквей. Здесь, в 8-ми отделах и 19-ти членах – после краткого введения, объяснено Филаретом учение: об источнике вероучения о Боге, грехопадении, благодати, таинствах, церкви и будущей жизни.

«Изложение разности между восточною и западною церковью» относят к концу 1811 года, ставя прежде слово, при отпевании графа П. В. Завадовского, а за ним уже слово, в великий пяток, в Придворной церкви. За 1812 год кроме слов: в великий пяток, и двух в домашней церкви князя Голицына, имеется еще слово Филарета «О молитве Господней», произнесенное 23-го октября. За 1813 же год насчитывают восемь сочинений архимандрита Филарета, в том числе два слова, из которых произнесенное при отпевании тела князя Кутузова-Смоленского, высоко ценилось современными патриотами, так же, как и ответ на письмо Оленина, которым предлагалось написать рассуждение о «нравственных причинах неимоверных успехов наших в отечественной войне». Письмо Оленина и ответ 5-го января 1813 года, напечатаны были в 13-м чтении, в Беседе любителей русского слова, которой почетным членом был ректор Духовной Академии, архимандрит Филарет. По прямой обязанности своей, как наставника, он написал в это время и на латинском языке лекции «введение к книгам ветхого завета», «предположения относительно производства испытаний» для комиссии духовных училищ. Из уроков в Академии составился «опыт изъяснения 67-го псалма».

Не мало хлопот и шума наделали «примечания» Филарета и перевод книги Ансильона «Эстетические рассуждения»¹ сделанный студентами Спб. Духовной Академии в классе словесности, заведующим Феофилактом архиепископом рязанским, (пропуск цензора на печатной книге 6-го октября 1813 года). Нельзя сказать, чтобы примечания были без задора и натяжек; очевидно в них искали предлога втянуть в ответственность Феофилакта, неосторожно заставившего будущих духовных ученых переводить сочинение, не имеющее соотношения: к их прямой профессии.

Пользуясь обмолвками, Филарет казуистически, довольно ловко выставил не православные мнения Ансильона, в чем, впрочем, и сомневаться даже трудно. В настоящем случае, ректор Академии только отплатил Феофилакту за его недоказанное обвинение в пантеизме проповеди «на день пятидесятницы». Разбиратель Ансильона вывел у него пантеизм, выраженный в словах: «представляя собою мыслящие существа, входящие в состав бесконечного целого, мы не можем не подлежать его сокровенному и тайному на нас действию». На самом же деле, у Ансильона особенно нравились Феофилакту те идеи, где больше неопределенности, так как Феофилакт был последователем религиозного мистицизма.

Филарет воспользовался темнотой некоторых фраз и оборотов, и в своих примечаниях вывел из них не только еретические умствования, но и даже политически-неблагонадежные идеи. Так, например, следующий период: «Кто может презирать все приводящее в трепет толпы народа, кто, сделавшись холодным ко всему, что лично до него касается, умел посвятить себя какому-либо великому предмету: тот есть истинный герой, каков бы не был предмет его деятельности». Филарет истолковал восхвалением Наполеона, что в ту эпоху, напряженного патриотизма, равнялось предательству. Примечания оканчиваются следующими словами: «Здесь выписаны только места, которых несогласие с верою, нравственностью и гражданственностью без затруднения усматривается, дабы каждый мог поверить мнению писавшего Примечания своим суждением. Кто пожелает рассматривать эстетические рассуждения с более глубоким исследованием, для того еще осталось на сем поле богатая жатва лжи и заблуждения».

Этот приговор Феофилакт, естественно, не мог оставить без выражений. В своих записках, диктованных Филаретом, А. Г. он утверждает, что положение его в ту пору было очень дурно. Мы, однако, не можем в этом отношении безусловно согласиться с ним. Положим, робкий Митрополит один не мог считаться надежной опорой; но кроме Митрополита явным покровителем Филарета являлся князь Голицын. Феофилакт же, после удаления Сперанского и разлада с Амвросием остался вполне изолированным. Доказательств тому существует очень много и, между прочим, отъезд его в епархию, равняющейся изгнанию.

Составление записок о книге Бытия, извлеченных из классных лекций, относится к 1816 г. К той же эпохи, приблизительно, принадлежит и его речь, произнесенная в придворной церкви, в присутствии императрицы Марии Федоровны, на текст «Царь Ирод смутится и вся Иеросолима с ним» излагая поводы смущения Ирода при вести о рождении Мессии, проповедник резкими высоко-характерными чертами наметил пороки высшего общества. Картина, воспроизведенная им, показалась чрезвычайно яркою. Императрица Мария Федоровна дважды обращалась к Голицыну с вопросом: «о чем говорит проповедник?» и Голицын не нашелся ответить ее величеству. После этого эпизода Филарет более уже не приглашался в придворную церковь для проповеди.

Одновременно с чтениями о книге Бытия, вышло начертание церковно-библейской истории. Отрывки курса нравственного, богословия читанного Филаретом, сохранились в книге протоиерея Кочетова «Черты деятельного учения веры». По окончанию второго академического курса, Филарет был рукоположен в епископа Ревельского.

С этих пор положение Филарета упрочивается вполне и ему не приходится более трепетать пред врагами. Впечатление от вышеупомянутых «примечаний» было так сильно, что Феофилакту не оставалось и тени надежды побороть своего антагониста. Филарет закончил борьбу словом «Глас вопиющего в пустыне», в котором окончательно побивает противника. Ко времени возвращения Александра Первого в столицу, Филарет стоял уже так близко к обер-прокурору св. синода, а, через него, и к самому монарху, что писал рескрипт Митрополиту, своему благодетелю, и от имени последнего, сочинял благодарственную речь монарху. По просьбе Голицына, Филарет беседовал с его племянником, совращенным в католицизм, и достиг самых блестящих результатов. Обстоятельство это с одной стороны подало повод к теснейшему сближению между Филаретом и князем Голицыным, с другой стороны подали ему повод выпустить в свет «Разговоры между испытующим и уверенным о православии восточной церкви».

О своем архиерействе оставил преосвященный Филарет следующие воспоминания в своей автобиографии: «После окончания 2 курса, прихожу я с наставниками к Амвросию после благодарственного молебна, чтобы принять благословение на отдых. Он говорит мне: «посмотри, что я пишу». Он писал представление о том, чтобы меня сделать епископом. Я отвечал: «если вы хотите иметь меня орудием своих действий, если я вам угоден, да будет воля ваша! Если же хотите наградить меня епископством, то это не награда, а подвиг. Наградами же я почтен превыше моих заслуг». Ну, уж это не твое дело, сказал Митрополит Амвросий. Видя, что ему скоро придется оставить свой пост, он озаботился архиерейством оградить великого оратора от несомненных, с удалением его, враждебных нападок противной партии, успевшей охладить к нему расположение власть имеющих, кроме Голицына. Митрополит Михаил, в первое время по вступлении на митрополию после Амвросия (удаленного с неприятностями), предубежденный, как видно, действительно хотел удалить Филарета, своего викария, оставленного предшественником, в Каменец-Подольск. По этому случаю Филарет продиктовал свое объяснение с Митрополитом. «Я говорил, что еще нисколько не тягощусь своим положением, готов послужить в этом звании еще, но если ваше высокопреосвященство имеете, кого другого в виду и желаете меня отпустить от себя, для меня слишком много того, что назначаете меня на второклассную епархию. Я буду доволен третьеклассною». Эти слова смирения обезоружили предубеждение, и смена с викария не состоялась. Михаил оставил и затем, уже сам поддерживал Филарета, благоволя к нему. Доказательством этому может служить назначение из викариев прямо в Архиепископы в Тверь (15-го марта 1819 г.), вместе с назначением в члены св. Синода.

К последнему времени служения викарием в Петербурге, преосвященного Филарета, принадлежит удаление товарища его по Академии, Иннокентия Смирнова, рукоположенного в епископы Пензенские, прямо в видах немилости, по случаю пропущенной им, как цензором книги Станевича «Беседа на гробе младенца о бессмертии души». Сочинение это направленное против мистиков, принял обер-прокурор князь Голицын прямым нападением на себя и возбудил против цензора неудовольствие монарха. Иннокентию предписано было поспешно, в холодную пору, несмотря не болезнь, оставить Петербург для прибытия, в епархию, где он скоро и умер. В враждебных действиях против этого страдальца злоречие видело соучастие преосвященного Филарета, но объяснения его представляют дело иначе. Именно, он сколько мог, участвовал в ослаблении силы удара, наносимого Иннокентию, человеку высоких христианских добродетелей, но, многого сделать не мог. Конечно назначение в члены Синода из викариев и в архиепископы, всего лучше доказывает участие обер-прокурора в возвышении Филарета, с которым приязненные отношения, как говорили мы, продолжались до самой кончины последнего, удаление же из Петербурга ректора-викария было делом противников Голицына.

В Твери, как известно, Филарет успел в течении ста дней обозреть епархию, в каждом храме ее, говоря слово без приготовления. Ознакомившись с положением паствы своей, попечительный архипастырь только принялся было действовать, как, в сентябре 1820 года переведен в Ярославль, а оттуда, раньше истечения года в Москву, по случаю перемещения преосвященного Серафима на Петербургскую митрополию, за смертью Михаила (24-го марта 1821 года).

Филарет был в Петербурге, во время его кончины и дождался прибытия нового митрополита.

По смерти Михаила, три месяца прошли до назначения ему преемника, выбор которого, как кажется, заранее решил Аракчеев, судя по тому единодушию, с каким действовали Серафим и «без лести преданный», к низложению Голицына и уничтожению всех его начинаний и предприятий. Что Филарет не ожидал перемен, к лучшему тому доказательством служат его слова в письме к Гавриилу, бывшему потом Архиепископом      рязанским, а в то время – ректором нижегородской семинарии: «не епархия, но иерархия сиротствует». За несколько дней до кончины владыки, одному виделся сон: «огромный столп с венцом на верху, с громом разразился. Господи, Господи! Здание и так ветхо, бури с часу на час усиливаются; и в сие время столп, на котором лежал самый свод, разрушается։ Чего нам ждать?» В письме же к нему, от 16-го мая 1821 года, у Филарета не менее характеристичное место. «Если правду вы говорите, что между любопытными есть столь непроницательные, которые делят свое любопытство между Грузией и Ярославлем: то вы могли бы сказать им, что Ярославль в сравнении с Грузией отнюдь не заслуживает любопытства». Припомним, что экзархом Грузии, с 1-го февраля 1819 года, Митрополитом карталинским, был Феофилакт, на которого, очень естественно обращали внимание все знавшие силу его партии.

С другой стороны заслуги Филарета были тоже не без известны. Полагали, что Ярославль играет лишь роль первой ступени к сану еще более высокому. 19-го июля 1821 года умер Феофилакт. Может быть причиной тому было назначение Серафима преемником Михаилу.

Прибыв в августе того же года в Москву, Филарет, имевший не мало врагов, испытал некоторые столкновения с духовенством первопрестольной столицы. Фотий, между прочим, открыто и дерзко порицал его покровителя, князя Голицына, и как мог вредил архиепископу. В некоторых случаях, впрочем, Филарет сам является не правым. Так, например, нападки его на священника Павского, за составленное им по поручению начальства краткое руководство для преподавания закона Божия в ланкастерских школах, явно проистекало от недоброжелательства к счастливому сопернику (катехизис самого Филарета подвергся гонениям со стороны Аракчеева и его клевретов). Павский, по своему характеру отнюдь не был способен интриговать против кого бы то ни было и если играл какую-либо роль в партии врагов Филарета, то делал это совершенно пассивно, под влиянием и нравственным гнетом Фотия, которому необходимо было завлечь в свою клику человека с честным, безупречным именем.

Автор записок о жизни митрополита Филарета, Сушков, беспрестанно ссылающийся на слова и мнения самого высокопреосвященного, говорит²: «понятно, что жалкая бездарность жужжала на него, но непонятно, как люди почтенные, каковы Феофилакт, Павский и Шишков восставали на Митрополита. Слова эти не более как отголосок мнения самого Филарета и придавать им значения мы не можем. Аракчеев со своими клевретами, по смерти Михаила, выбрал подходящего по своей покорности, Серафима, готового все выполнить, что будет решено. Кротость же его и неспособность к задору, восполнял с лихвою дерзкий монах Фотий, открыто называвший врагом православия синодского обер-прокурора и публично отказавший ему в благословении.

Судя по этому Филарету приходилось ожидать сильных враждебных действий со стороны противников, т. е. всей Аракчеевской партии с Митрополитом во главе. Хлопоты Аракчеева увенчались полным успехом. Фотий получил аудиенцию у императора и подготовил решительный приступ Митрополита, за которым последовало освобождение Голицына от должности обер-прокурора Синода. Повод к открытому нападению на него были проповеди Госнера, представленные Императору Александру Первому, до того странными и вредными, что невольно поколебали его доверие к способности Голицына занимать с пользою вверенный ему пост. Служба по народному просвещению, после университетских историй, навязанных доверчивому министру фанатиками и возбудивших ропот в обществе, тоже оказалась неудобною, и в виду неудовольствия нескрываемого государем, Голицын уступил свое место Шишкову, деятельному члену Аракчеевской клики, не понимавшему, впрочем, что он служит ее орудием. Вместе с оставлением Голицыным министерства и обер-прокурорства, на одиноко стоявшего Филарета последовало самое несправедливое из гонений. Московский иерарх составил на ту пору свой образцовый учебник катехизического учения православной восточной церкви, действуя с прежней энергией, на пользу народного образования. Уже народное образование получило от ученого иерарха: «таблицы чтения из священного писания» (1819 г.), «Чтения из 4-х евангелистов и из книги деяний апостольских, для употребления в гражданских училищах, изд. Главн. Правлен. Учил. (1820 г.), «Чтения из книг Священного писания ветхого завета, составленные и переложены с еврейского подлинника, в следствие высочайшей воли, для употребления в училищах» (1822 г.). И за ними вслед явился «Христианский катехизис православной кафолической восточной греко-российской церкви» (1823 г.), вызвавший пожалование ордена Св. Александра Невского, при всемилостивейшем рескрипте (2-го июня 1823 г.), где сказано, что орден жалуется «за начертание по духу православной восточной церкви и в разум евангельской истины, катехизиса, одобренного Св. Синодом». Чего же более для признания православным учебника прошедшего через разбор Синода, хранителя святости веры? Но не прошло полутора лет, как по письму светского лица (Шишкова), к другому (Аракчееву), еще меньше способному рассудить правильно ли думает сам писавший, его частное мнение «что унижена будто бы святость церковного языка, переложением с него в катехизисе Символа веры, молитвы Господней и заповедей на разговорное наречие, почему-то показавшееся изветчику «простонародным», получив силу на столько, что высочайше повелено печатание и рассылку катехизиса Филарета приостановить, а из училищ и семинарии, его отобрать.

Письмо Шишков написал 2-го ноября 1824 г., и это повеление Митрополиту Серафиму уже сообщено 21-го ноября. Как это сделалось и какие мотивы выставили выше Филарета, для убеждения Монарха в необходимости подобной меры, остается неизвестным, но ясно видна тут рука Аракчеева и Магницкого. Для Филарета это был удар тяжелый и неожиданный, так как не далее минувшего года, он настолько казался доверенным лицом у своего Монарха, что ему поручено было составление очень важного акта, каков проект Манифеста о назначении наследником престола Великого Князя Николая Павловича. Понимая всю силу темной партии, успевшей извратить и представить вредным настолько чистое и святое дело как катехизическое учение, Филарет, при известии о запрещении его учебника, не хотел молча покориться незаслуженному унижению). 8-го декабря 1824 г., он написал старшему члену Синода, Митрополиту Серафиму. В письме этом, указав, что «написать катехизис препоручил ему Святейший Синод, по предложении самого Серафима, что написав 1-ю часть, он ему же сам читал» и в главном получил утверждение, а в некоторых подробностях, по сделанным замечаниям, исправил, «что потом, при новом и долгом рассматривании Серафимом же», каждое слово и выражение, которое подвергалось замечанию, исправлено с одобрения «его же». Засим, писал Филарет, катехизис внесен в Святейший Синод, который, одобрив оный, испросил на издание оного Высочайшее повеление... Таким образом, катехизис, в составлении которого я был орудием, сперва при мне, а потом в отсутствии моем утвержден вашим высокопреосвященством и Святейшим Синодом. и сие совершенное утверждение оглашено перед церковью... Непонятно, кем и как, и почему приведено ныне в сомнение дело, столь чисто и совершенно утвержденное всем, что есть священного на земле... Если сомнительно православие катехизиса, столь торжественно утвержденного Святейшим Синодом, то не сомнительно ли будет православие самого Святейшего Синода? Допущение сего сомнения не потрясет ли иерархии до основания, не возмутит ли мира церкви? Не произведет ли тяжкого церковного соблазна? Суд, который над деянием Святейшего Синода произнесет один священник (если правда, что одному священнику поручено дать мнение о катехизисе синодально-утвержденном) уверит ли всю церковь и не обнаружит ли только разрушение иерархического порядка, чрез допущение такого суда» ...

В письме от 13-го декабря, Филарет сообщает, что до него дошла молва о запрещении его проповеди, произнесенной в день Благовещения (25-го марта 1824 г.), в Чудовом монастыре. Проповедь эта была у Серафима, им исправлена и им же написано было к Филарету собственноручно, «проповедь вашу на Благовещение я читал; она, по моему мнению, его самая лучшая из проповедей ваших». После сего, писал Филарет, если должно что защищать, то нужно защищать суждение первенствующего члена Синода против возражения одного светского человека, который, по своему произволу, произвел себя, не только в богослова, но и в судию веры и церкви».

Представляя затем опровержение мнимой неточности по поводу выраженного в проповеди неведения Иосифа о тайне богоневесты, Филарет ссылается на учение Златоуста и на акафист поемый в церкви, восклицая: «если св. Златоуст прав, если акафист священ, то и согласная с ними проповедь, вашего высокопреосвященства одобренная, одобрено в совершенную сообразность с учением православной церкви. Повторяю, тоже, что писал к вашему высокопреосвященству по случаю катехизиса, т. е. если сквозь дело хотят язвить лице – пускай. Но должно ли допускать, чтобы подкапывали твердость и достоверность церковного правительства, чтоб возмущали мир церкви?»

В декабре же написал на оба письма ответ свой Серафим, в котором подтверждая свое прямое участие в утверждении катехизиса. и твердую уверенность в православии его учения, находил «что до православия катехизисов ваших никто не малейшее не коснулся... равно достоинство или важность Святейшего Синода, нимало сим случаем не унижены», что все дело вышло из за изложения на русском Символа и десятисловия, а почему русский язык не должен иметь места в катехизисе, а наипаче кратком, который предназначен для малых детей, незнакомых вовсе со славянским языком.., тогда как русский язык удерживается в священных книгах Нового Завета и в псалмах? На этот и на другие многие вопросы, которые по сему случаю сделать можно, я удовлетворительно ответствовать вам никак не могу. Надеюсь, что время объяснит нам то, что теперь нам кажется темно. А время – это, скоро, по моему мнению, настанет... Я чувствую, что положение ваше тяжело и скорблю о сем от всего сердца, что не имею возможность облегчить вас от бремени. И так потерпи, пастырь добрый, – терпение не посрамит; оно доставить вам опытность, которая в последствии времени крайне полезна вам будет, что я имел случай и сам под собою до знать.

Желая видеть в этом изъяснении тот смысл, который хотел придать сообщению писавший, нельзя не пожалеть о роли первенствующего члена Святейшего Синода, который невинно гонимому может только рекомендовать терпение. Уверенность Серафима, что изъяснение будет возможно, скоро не следует ли понимать, что он надеялся повернуть дело также, как удалось ему низвергнуть Голицына? Но едва ли при жизни Александра первого могущество Аракчеева возможно было поколебать, когда и дружба к Голицыну не спасла его от опалы у того самого монарха, религиозные чувства, которого так были близки сердцу подданного. Если эта связь пошатнута Аракчеевым, не желавшим иметь совместника во влиянии на Благословенного, то чего мог ожидать Серафим, со всею тонкостью своей тактики, идя против Аракчеева. Не могло этого не представиться и митрополиту; а если представлялось, не могло быть искренним обещание перемены обстоятельству, которым подчивал он Филарета, прописывая как лучшее лекарство– терпение. Уничижение своих мнений и авторитета Синода Серафим не хотел видеть в вопросе о катехизисе, делая из него только личный вопрос для составителя. На сторону его, как бы склоняясь, он указывает, но бессмысленность повода остановки печати катехизиса, а в пример приводить употребление живого разговорного языка в переводе Нового Завета и псалмов, в издании Библейского общества. Между тем, сделавшись председателем Библейского общества, с удалением Голицына, не сам ли же Серафим трудился о закрытии его и положения под спуд русского переложения книг Священного писания. В это время, именно вопрос о закрытии Библейского общества, был пущен в полный ход: стало бить ссылка на славянофила Шишкова, – оказывавшегося без ведома своего покорным орудием в выполнении планов на столько же аракчеевских, как и митрополитских, – по меньшей мере выказывает двое-думье писавшего, которое сквозило из-за дурно прикрываемого источника холодного соболезнования. Серафим ни словом не упомянул, что не было разбирателя катехизиса священника, что прописывает в первом письме Филарет и этим самым дает возможность московскому иерарху остаться при своем мнении о соучастии в комплоте против него лиц белого духовенства. В перечне врагов московского митрополита, поименован один белый священник – Павский. Верно он подозревал его в неприязни к себе, или нет, но довольно знать это подозрение, чтобы в двукратном возбуждении бури против этого почтенного ученого, мы приняли эти попытки прямым следствием отплаты за катехизис.

Скорой кончины монарха никто не думал предвидеть, и тогда, как тяжелая весть о болезни Благословенного смутно пронеслась по России. Между тем за первою вестью о болезни и потом об улучшении состояния дарственного больного, внезапно явилась эстафета, сообщая, что «Ангел отлетел на небеса!"–в ту пору, когда престолонаследие Николая никому не было известно. Манифест Александра Первого, 16-го сентября 1823 г. в трех экземплярах, подписанный покойным Государем, передан в пакетах за печатью его в Сенат, Государственный Совет и в Московский Успенский собор, с поручением вскрыть по смерти, прежде всякого другого действия, но это приказание оставалось неисполненным в Петербурге по вечери 13-го декабря 1825 г., а в Москве, Филарет заставил генерал-губернатора исполнить это 18-го декабря, когда привезен в древнюю столицу уже манифеста нового Императора. Прочтение манифеста Александра Первого успокоил народ, уже приведенный к присяге Константину Павловичу, отрекшемуся от короны, предоставив ее Августейшему брату. В этом эпизоде, начавшем новое славное царствование в Москве, Филарет Московский играл видную роль. Он вышел из алтаря Успенского собора и на амвоне на аналой положил ковчег с царственными актами. По одну сторону аналоя стал московский военный генерал-губернатор, по другую привезший манифест Николая Первого, в Москву, граф Комаровский. Из ковчега вынув конверт и из него манифест и Голицын с Комаровским засвидетельствовали подлинность подписи Александра первого. Затем прочитав манифест Александра первого, отречение Константина и манифеста Николая Первого. После прочтения сего последнего, Филарет произнес: «По уничтожении силы и действия данной присяги непреложным от нее отречением того, кому дана она», – Иерарх осенил народ на три стороны крестом и выговорил слова новой присяги: «Я нижепоименованный обещаюсь и клянусь» ...

Присяга состоялась и 22-го августа 1826 года, возведенный в этот день в митрополиты московские, Филарет говорил речь Императору Николаю Павловичу, при вступлении его в Успенский собор для священного коронования. Этому же монарху, вслед за коронованием произносил речи, полные высокого красноречия, сильного и трогающего, митрополит Филарет 25-го сентября в Сергиевской лавре, 28-го сентября в Чудовом монастыре совершив молебствие о победе, одержанной над персами, 20-го ноября в Успенском соборе, в день восшествия на престол, на текст «сотвори мне величие Сильный» и 6-го декабря в Мариинской церкви Императорского вдовьего дома, в день монаршего тезоименитства. Вообще по 1827 год, насчитывают 168 сочинений высокопреосвященного Филарета, а речей в одном 1826 году произнесено им было 23; и напечатаны: два письма ученых к председателю Общества истории и древностей и «предписание московскому духовенству, по случаю перенесения тела Императора Александра первого».

Возведенный в сан Митрополита (1826) Филарет в 1827 году, после трех лет отсутствия из Петербурга, в конце мая уже оставил свою паству, для присутствия в Святейшем Синоде. Вот от чего мы имеем только четыре проповеди в Москве произнесенные по 20-е мая, в этот год и о возвращении к своей пастве весною 1828 г., до 8 сентября произнес Филарет восемь проповедей в Москве, по осень и зиму. Снова уехав в Петербург, к 1828 году относится издание его исправленного «пространного катехизиса» и краткого, названного «Начатки Христианского учения». Речь о написании вновь катехизиса – после истории, ноября 1824 года, заведена была Серафимом в Москве на коронации. Вышло из этого жаркое объяснение митрополитов между собою, не ограничившееся вопросом об учебнике, как видно далее, но, в результате – поручены поправить катехизис, самому же Филарету. «Когда, после того», – высказал сам он о себе, – «я приехал в Петербург, преосвященный Серафим встретил меня такими словами: если вы будете настаивать на продолжении перевода священного писания, я выйду в отставку». Поставив вопрос так, Серафим, конечно заставил уступить Филарета, сказавшего: «Я не дошел до такого безумия, чтобы считать служение вашего высокопреосвященства излишним для церкви». И потом прервалась беседа, не поселив в обоих митрополитах, желание сойтись ближе.

Между тем явилось обстоятельство, вызвавшее новые рассуждения о переводе и Священного писания, в Синодском заседании. Поступил в Синод по Высочайшему повелению проект, об улучшении духовного управления, составленный Мердером воспитателем наследника престола, Государь сочувствовал идее: прекратить злоупотребления, вкравшиеся в последние годы, под влиянием Аракчеева. Прямо стать против проекта, значило навлечь неудовольствия и нарекания на Синод, где первенствовал Серафим, непосредственный участник в затеях Аракчеева. Ему труднее всех было выражать противодействие проекту и, он очень был рад предложению Филарета, отозваться частно с тем, чтобы его личное мнение доведено было до Высочайшего сведения. С доводами московского владыки Его Величество согласился и дело кануло в вечность, а был поднят вопрос очень существенный: введение светских членов в Синод, по образцу лютеранских консисторий. Введение другого элемента, в среду духовную, полагалось в качестве мотива всестороннего обсуждения предлагаемых мер, которые направлялись в пользу целого общества, а не одной духовной его части. Неудобства могли при этом выказаться очень важные и на них то больше всего налегали объяснения Филарета, в его частном мнении. Но, будучи прав вполне в этом вопросе, прямо затрагивающем духовные интересы и права Синода, владыка московский простер далеко нетерпимость мнений, в деле, самом по себе чистом и не дававшем повода к, тем предположениям, какие допускала его ревность, если и принят был источником действий, здесь одно – это настроение, чисто духовно-каноническое. Мы хотим сказать об огорчениях нанесенных ученому протоиерею Павскому, по поводу конспектов его преподавания Наследнику Престола, напечатанных под заглавиями: «Начертание церковной истории» и «Христианское учение в краткой системе». Преосвященный Филарет, которому Андрей Николаевич Муравьев успел достать не издававшиеся для публики экземпляры этих книжек, написал на них примечания, отличающиеся такими же точно особенностями, как и разбор «рассуждений Ансильона» против Феофилакта рязанского. Без посторонней цели, сами по себе, книжки Павского, не могли внушить идеи тех толкований и нахождения мнимых погрешностей, которые набрасывали примечания Филарета на курс Павского, хотя оговорившегося, что его «Христианское учение» составлено по утвержденной программе и составляет только план законоучения, а не катехизис самый. Прямая цель нападения, однако достигнута. Зависть лиц, видевших в Павском и расположение к нему Императора Николая первого для себя невыгоду, успела распространением пристрастных примечаний на конспект, поселить подозрения в не православии учения, преподаваемого наследнику цесаревичу. Опровергнув наветы примечаний, Павский, тем не менее понимал, что впечатление ими произведенное, не может быть изглажено его объяснениями, в виду высокого авторитета критика и потому просил сам увольнения от должности законоучителя Его Высочества, после 8-ми летних занятий с ним, в 1835 году. Увольнение это с пенсией, делало возможным впредь напасть на ученого гебраиста с большею настойчивостью, в специальной среде его профессуры за прошлое время. Мы разумеем процесс о переводе с еврейского Ветхого Завета в классах Санкт-петербургской Духовной Академии. Буря, возбужденная против Павского, привлечением его к ответственности за чужую вину, возбуждением мотивов обвинения и старанием создать из него преступление, умышленное бросает на самого Митрополита Филарета московского нежелательный оттенок личной мстительности жертве недоразумения. И в конечном результате своем, процесс этот, нанес действительную неприятность Филарету, после того, лично не присутствовавшему в Святейшем Синоде и не выезжавшему из Москвы. Кроме этого исхода, процесс против Павского и сам по себе, выставляет в характере великого иерарха черты общечеловеческой слабости, хотя и выкупаемой высокими деяниями на пользу церкви, но все же свидетельствующей, что борьба со страстью, источники которой шли издалека, и для такого светила было не под сильною.

По окончательному переселению в Москву преосвященного Филарета, учено-литературная деятельность его заменяется почти исключительно проповедническою. Нет возможности привести здесь наименование всех произнесенных слов. Нам остается только прибавить, что общей характеристикой его ораторского таланта служит ясность, сжатость и сила. Речи его по истине замечательны по логическому развитию мысли, по строгой сосредоточенности, никогда не допускавшей ни малейшего отступления. Он пользовался событиями, как источниками для аналогий и сравнений, обыкновенно поражавшими своей верностью.

Образ жизни митрополита, до самой его смерти был самый деятельный, самый простой. Сколько спал он, как рано вставал – о том не знали даже и его приближенные. Уходя спать и вставая, келейник всегда заставал преосвященного за работой. В урочные часы служились утрени, затем пился чай. После чая начиналось деловое утро, доклады письмоводителя, объяснения с просителями и пр. К третьему часу – обед, по возможности легкий. Затем два часа отдыха, проводимых за чтением журналов и газет. После отдыха опять занятия и так велось до позднего вечера.

19-го ноября 1867 года этого неутомимого общественного деятеля и высоко чтимого святителя не стало. В день своей кончины, митрополит Филарет совершал литургию в своей домашней церкви и, по замечанию приближенных, совершал ее особенно громко и бодро; несколько часов спустя лежал уже в своей комнате почти без признаков жизни, и вскоре предал Господу великий дух свой. По заключению докторов, он скончался от апоплексии. Тело его было перенесено в Чудов монастырь, а потом торжественно погребено в Троице-Сергиевской лавре.

С именем Паскевича связаны почти все блестящие кампании, введенные во времена императоров Александра первого и Николая. Он был в числе первых героев отечественной войны 1812 года, участвовал в последовавшем за нею походе против Наполеона за пределы России, блестяще вел в Азии войны с Персией и Турцией, усмирение мятежа Польши в 1830–1831 годах и Венгерскую кампанию 1849 года. Более 30-ти лет стоял он во главе русских армий и счастье не изменило ему. Только в Восточной войне, в 1854 году, престарелый фельдмаршал действовал менее удачно, и то не вследствие успехов неприятеля, а главным образом от опасения враждебности Австрии. Отличительные качества его, как полководца, были знание военного искусства, верное и быстрое соображение обстоятельств, железная воля и решительность. Эти качества возвели его на вершину воинских почестей.

Паскевич принадлежал малороссийской фамилии: его предки были жалованы малороссийскими чинами еще во время первых гетманов; дед его из бунчуковых товарищей был переименован в надворные советники, а отец служил в малороссийской коллегии. Родился кн. Иван Федорович в 1782 г. Двенадцати лет он поступил в пажеский корпус, последовательно пожалован камер и лейб-пажом, и в 1800 году вышел из корпуса поручиком в л. гв. Преображенский полк, с назначением флигель адъютантом к императору Павлу. Боевое поприще свое Паскевич начал в 1805 г., в войне с Наполеоном, но в битвах этого года не участвовал. Первое боевое отличие его было в турецкую войну 1806–1812 годов. За участие в сражениях при Чатыр-Джоглу и под Измаилом он получил орден св. Владимира 4-й ст. и шпагу с надписью «за храбрость». Паскевич оставался в действующей армии до 1811 г., служа под начальством различных военачальников и постоянно выказывая храбрость, дарования и деятельность. Как известно, эта турецкая война не велась непрерывно: поход 1806–1807 годов заключился перемирием, но в 1809 военные действия были снова возобновлены. Вследствие этого Паскевичу пришлось заявить свои способности и на поприще переговоров. Кн. Прозоровский неоднократно посылал его к великому визирю и наконец отправил, с особенно важным поручением, в Константинополь. Турецкий конвой покинул Паскевича на дороге, и он прибыл в место назначения с одним только проводником. Здесь, в качестве представителя России, он сумел поддержать честь ее в самых затруднительных обстоятельствах. Поручение это было на столько опасно, что по окончании его, Паскевичу угрожала даже смерть. К счастью, он успел уплыть по бурному Черному морю на лодке с двумя гребцами и добрался до Варны. В Варне он перехитрил турок, желавших его задержать, достиг затем главной квартиры русской армии, где его уже считали погибшим, и доставил главнокомандующему известия, вследствие которых военные действия возобновились. При штурме Базарджика, Паскевич предводительствовал одною из штурмовых колонн и первым ворвался в город. В эту войну он получил целый ряд орденов, между прочим, георгиевские кресты 4-й и 3-й ст. За участие же в разбитии сераскира под Ватыном, 26-го августа 1810 г., награжден чином генерал-майора. Все эти награды он получил имея лишь 28 лет от роду.

В 1811 г. Паскевичу поручено было формирование в Киеве орловского пехотного полка, со званием шефа оного. Затем он командовал последовательно бригадою и дивизией, и в качестве дивизионного генерала, принял участие в отечественной войне 1812 года. Отстаивание Смоленска, в стенах города, было решено по его совету; Паскевич долго выдерживал здесь кровавый, упорный бой. При Бородине он защищал с четырьмя полками, в центре армии, курганную батарею Раевского и отбивал жестокие атаки французов, не отступил даже тогда, когда батарея была взята, напротив, подкрепленный Ермоловым и Кутайсовым вновь атаковал неприятеля. Вполне доверяя Паскевичу, Кутузов возлагал на него различные важные поручения. Так, ему поручено было защищать Дорогомиловский мост – вход в Москву, затем Медынскую дорогу, на которую могли надвинуться все силы Наполеона. Вообще в отечественной войне имя Паскевича стоит на ряду с самыми славными и дорогими именами героев ее. Кутузов, представляя своих сотрудников императору Александру в Вильне, указал на него, как на одного из лучших генералов, а Паскевичу было тогда всего 30 лет.

За пределами России Паскевич покрыл себя новою боевою славою. Особенно замечательны были его действия при наступательном движении к Лейпцигу и в знаменитой битве под этим городом. За них он получил от короля Пруссии – орден Орла 1-й ст., от императора Александра – чин генерал-лейтенанта. Кроме того, он отличился в сражениях при Арсисе, где сбил каре маршала Нея, и на Бельвильских высотах пред Парижем.

По заключении мира, Паскевич командовал гренадерскою дивизией, сопровождал, в 1817 г, заграницу Великого Князя Михаила Павловича и командовал затем гвардейскими дивизиями. В 1824 г. он был пожалован генерал-адъютантом и назначен командиром 1-го пехотного корпуса. В начале царствования императора Николая первого, Паскевичу вновь пришлось участвовать в битвах. Когда персидские войска в 1826 г. внезапно вторглись в наши пределы и обложили крепость Шушу, император повелел ему отправиться в Грузию и действовать под начальством главнокомандующего генерала Ермолова. В конце августа Паскевич был уже в Тифлисе. Новые лавры вынес он из этой кампании, так как, соединившись с генералом Мадатовым и имея не более 7-ми тыс. войска при 22-х орудиях, разбил на голову, 13-го сентября, в 7-ми верстах от Елизаветполя, 35-ти тыс. армию персов, под начальством наследника персидского престола, Аб-бас-Мирзы. В 1827 г. он был назначен главным начальником Кавказа, с правами главнокомандующего. В персидском походе этого года последовали: поражение Аббас-Мирзы при Джаван-Булаке, падение крепостей Аббас-Аббада и Сэрдар-Аббада и взятие неприступной Эривани. Перейдя, по взятии последней Аракс, Паскевич занял Тавриз и наконец Ардебиль на пути к столице Персии –Течераку, что взволновало всю страну, и Аббас-Мира явился к нему с покорностью. 10-го февраля 1828 г. был подписан в Туркманчае знаменитый мирный договор, в силу которого, сверх уступления Эривани и Нахичевани, Персия предоставила России исключительное право плавания по морю и заплатила 10 куруров (20 мил. руб. сер.) контрибуции. За эту войну Паскевич получил Владимира 1 ст., Георгия 2-ст., миллион руб. и титул графа Эриванского. Персидский шах прислал ему орден Льва и Солнца на бриллиантовой цепи. В следующем поход против Турции Паскевич также блистательно заявил себя. При объявлении войны в 1828 г. у нас на Кавказе, за обеспечением границ, оставалось всего 12 тыс. войска. Против нас было 60 тыс. турок, кроме курдов и тазов. Не смотря на такое превосходство в силах, Паскевич двинулся на врага по непроходимым дорогам, при величайших затруднениях в продовольствии, будучи притом сам болен.

12-го июня начался этот замечательный поход, в котором под смелыми ударами русских пали, помимо малых крепостей, Карс и Ахалцых, взятию которого предшествовало совершенное разбитие армии Киос-Магомета-паши. 5-го октября Паскевич возвратился в Тифлис, покорив в столь короткое время 9 больших и малых крепостей, взяв 315 пушек, 200 знамен и бунчуков и 8 тыс. пленных. За этот поход он получил – лестный рескрипт Государя, орден Андрея Первозванного и 2 пушки из числа взятых в Карсе. Кроме того, храбрый Ширванский полк назван его именем.

Не менее замечательна была кампания 1829 года. Порта приготовилась к самому деятельному сопротивлению – сменила главнокомандующих, объявила поголовное вооружение и даже, в надежде на свои силы, приказала начать наступательные действия зимой, не выжидая похода русских, вследствие чего турецкие войска осадили Ахалцых. Но Паскевич не дремал. Немедленно двинул он отряд к Ахалцыху, который разогнал турок и освободил крепость, а укротив внутренние волнения Кавказа, 19-го мая, снова выступил в поход. На Саганлукских горах, в 20-ти верстах от Карса, стоял Гакки-паша с 20-ю тыс., в некотором расстоянии от него сераскир Гаджи- Салех с 30-ю тыс., а Киая-Сардарь с 15-ю тыс., в Шушетских горах, угрожая нападением на Ахалцых. Паскевич первоначально направился к этой последней крепости. От с. Котанлы он двинул к Ахалцыху 7-ми тыс. отряд, который привлек на себя Киаю, разбил его 2-го июня при Чабарии, рассеял турок и возвратился обратно. Тогда Паскевич устремился с 18-ю тыс. на Гакки-пашу и стал тревожить его ложными нападениями, но лишь только узнал о приближении сераскира, двинулся ему на встречу. Победа русских была полная: армия сераскира бежала, оставив в наших руках 12-ть пушек, лагерь и все запасы. Паскевич же, не останавливаясь, обратился на Гакки-пашу рассеял его войско и самого взял в плен. Уничтожив три турецкие армии, русские двинулись на Эрзерум, который сдался 27-го июня, в день полтавской победы. Успехи Паскевича в этом походе были остановлены только известием о заключении Адриано-польского мира. Трофеи кампании – Эрзерум, 4 крепости, 262 орудия, 65 знамен и 10 бунчуков. Награды Паскевичу – алмазные знаки ордена Андрея Первозванного, Георгий 1 ст., чин фельдмаршала и особенные воинские почести по приезде его в Петербург.

1830 год также богат боевою деятельностью Паскевича: в этом году о предпринял на Кавказе удачную экспедицию против шапусов и участвовал в усмирении мятежа Польши. 13-го июня Паскевич прибыл в Пултуск и принял после генерал-фельдмаршала гр. Дибича главное начальство над войсками. Армия наша страдала недостатком продовольствия и была расположена отдельными отрядами от Замостья до Вильны. Главные силы мятежников, под начальством Скжинецкого находились у Варшавы, куда и двинулся фельдмаршал. Удачно переправившись чрез Вислу, армия его остановилась к концу августа пред укреплениями столицы Польши, которые были чрезвычайно сильны и состояли из городского вала, трех рядов батарей, составлявших 80 редутов и люнетов, и баррикад на улицах. Мятежники клялись умереть под развалинами города. Но 25-го августа были взяты штурмом укрепления Воли, и Варшава покорилась в день Бородинской битвы. Как труден был этот штурм, показывает наша потеря в 10 тыс. убитыми и ранеными; сам Паскевич был контужен. В награду за эту компанию он получил титул князя Варшавского и был назначен затем наместником Царства Польского. С тех пор, в течении 18-ти лет, он был таким-же ревностным слугою престола и отечества на гражданском поприще, как ранее на военном, пока венгерская кампания 1849 года не вызвала его вновь на бранное поле. В марте месяце этого года император обратился к императору Николаю, с просьбою о помощи. Мятеж в Венгрии достиг тогда высшего развития. Венгры всюду одолевали, даже Вене угрожала опасность. Для скорого и решительного успеха, составлен был план кампании с 200-ми тыс. войска. Главные силы русской армии вошли в Венгрию двумя колоннами: правая под начальством князя Варшавского перешла Карпаты от Дукл, левая, под начальством гр. Ридигера, от Неймарка. В Дуклах австрийское правительство обязалось заготовить сорокадневное продовольствие зерновой фураж для всей почти армии, но приготовило только на двое суток: если бы не предусмотрительность генерал-фельдмаршала, обеспечившего довольствие войск средствами России, то положение армии могло бы быть критическим, так как страна была разорена. Вступив в пределы Венгрии, войска двинулись внутрь страны. Неприятель все отступал пред ними, поражаемый в различных сражениях (напр. при с. Галаце, Гаркале и др.), пока наконец предводитель венгерцев Гергейне сложил оружие при Вилагосе, 13 августа 1849 г. За эту кампанию Наскевич получил австрийские ордена Стефана и Марии Терезии первых степеней. Император же Николай наградил его воинскими почестями, присвоенными только особе Государя и рескриптом, заключавшимся словами «Ваш друг», 5-го октября 1850 г. исполнилось 50-тилетие службы фельдмаршала, при этом Государь лично вручил ему в Варшаве фельдмаршальский жезл, осыпанный бриллиантами. На 72 году от рождения Паскевич принял личное участие и в Восточной войне 1853–56 годов. Деятельность его в этой войне ограничилась, впрочем, коротким временем в апреле и мае 1854 года, главным образом при неудачной осаде крепости Силистрии. При этом он не выказал обычной своей решительности и энергии, чему причиной была излишняя в то время боязнь Австрии и западных держав. Паскевич скончался в Варшаве 20-го января 1856 г. По случаю его смерти, был наложен 9-ти дневный траур на войска. Погребен он в своем поместье, селе Ивановском.

Князь Варшавский был женат на Елизавете Алексеевне Грибоедовой, дочери помещика Смоленской губернии. Он имел сына Феодора и дочерей: Александру (замужем за Балашевым), Анну (за князем Волконским) и Анастасию (за князем Лобановым-Ростовским).

Лазарев, устроитель знаменитого черноморского флота, так безвременно погибшего в роковую севастопольскую кампанию, был из числа наиболее замечательных личностей своего времени. Изумительно трудолюбивый и одаренный блестящими способностями, он оказал родине важные услуги на поприщах боевом и военно-административном, своими же кругосветными плаваниями послужил и науке. Административные способности он особенно выказал, управляя, в течение 18-ти лет, черноморским флотом, причем поставил его на ту высоту блеска и достоинства, на которой этот флот находится пред войной 1853–56 годов. Научные заслуги адмирала были признаны различными учеными учреждениями, так, он состоял почетным членом Императорского Географического Общества, Казанского университета и др.

Михаил Петрович родился во Владимирской губернии 3-го ноября 1788 года, воспитывался в Морском корпусе, откуда вышел, в 1803 году, гардемарином и был отправлен в Англию, для приобретения познаний в морском деле. До 1808 года он служил на различных судах великобританского флота, почти постоянно находясь море; заграницею же был произведен и в чин мичмана. В год возвращения Лазарева на родину происходила, как известно, война со Швецией и Англией. Он принял в ней участие и служил под начальством капитан-командора Быченского в эскадре адмирала Ханыкова. В эту войну было первое боевое отличие Михаила Петровича: он вызвался, в числе других охотников, идти на помощь кораблю «Всеволоду», атакованному двумя английскими кораблями при Балтийском порт. Когда корабль наш, несмотря на упорную защиту, должен был сдаться, Лазарев попал в плен, из которого, впрочем, скоро был возвращен. В следующих годах он участвовал в крейсерстве по Финскому заливу, а в 1812 году плавал на бриге «Феникс», под командою лейтенанта Дохтурова, с десантом к Данцигу.

1-го сентября 1813 г. лейтенант Лазарев принял командование над судном «Суворов», принадлежавшим Российско-американской компании, и отправился на нем в Ситху. Путешествие это продолжалось три года и дало ему случай выдвинуться и выказать свои способности. Один из эпизодов плавания отлично рисует смелый и решительный характер будущего адмирала. Тогдашний начальник колоний компании был коллежский советник Баранов – человек в высшей степени самовластный. Выведенный из себя поступками Баранова, Михаил Петрович не задумался самовольно оставить Ситху, для чего в одну ночь снарядил корабль, находившийся разгруженным под выстрелами батареи. Трудное возвращение назад, без медика, прошло счастливо только благодаря твердости Лазарева и его познаниям в морском деле. Российско-американская компания сначала протестовала против поступка его, но убедившись в действительной крайности того положения, в котором находились командир и экипаж «Суворова» в Ситхе, удалила Баранова.

В 1819–1821 годах Лазарев принял участие в кругосветном плавании под начальством Беллинсгаузена. Экспедиция состояла из двух судов, одним из них шлюпом «Мирный» командовал Михаил Петрович. Она известна открытиями в Южном полярном мор, где Беллинсгаузен дошел до 70⁰ 30׳ широты, далее всех своих предшественников, и открыл много островов, дав почти всем русские названия (Петр Первый, Александр Первый и т. д.). За эту экспедицию Лазарев был награжден чином капитана 2-го ранга, с ежегодным прибавлением, в продолжение всей службы, к получаемому жалованью, еще такового же по чину, в котором возвратился, т. е. лейтенанта.

В 1822 году он был назначен командиром фрегата «Крейсер» и отправился на нем в третье (считая и плавание в Ситху) кругосветное путешествие. Щегольское состояние фрегата снова обратило внимание на страстно-любившего морское дело командира. По возвращении ему были пожалованы орден св. Владимира 3-й ст. и чин капитана 1-го ранга с ежегодным прибавлением жалованья капитана 2-го ранга.

В 1826 году Лазарев был назначен командиром 12-го флотского экипажа и известного впоследствии корабля «Азов», тогда еще строившегося. В 1827 г. он служил сначала в эскадре адмирала Сенявина, а затем, продолжая командовать «Азовом», был назначен начальником штаба отдельной эскадры под флагом вице-адмирала гр. Гейдена, находясь в которой, принял участие в знаменитом сражении при Наварине, где, как известно, 8-го октября 1827 г. была одержана блестящая победа соединенным англо-французско-русским флотом над египетско-турецким. По свидетельству гр. Гейдена, Лазареву принадлежит первый лавр этого боя. В награду за него Михаил Петрович получил чин контр-адмирала, со старшинством со дня победы. английский орден Бани. французский– св. Людовика и от греческого короля впоследствии орден Спасителя.

В 1828–1829 годах Лазарев плавал по Средиземному морю и блокировал Дарданеллы; в 183،2 году командовал 1-ю бригадою ،2-й флотской дивизией и был назначен начальником штаба черноморского флота. Далее, в том же году предводительствовал эскадрой, посланной на помощь союзной нам Турции, произведен в вице-адмиралы, а по возвращении из Константинополя, получил звание генерал-адъютанта. Султан пожаловал ему осыпанную алмазами медаль в петлицу п свой портрет, осыпанный бриллиантами.

Вся дальнейшая деятельность Михаила Петровича до самой его смерти, была посвящена Черноморскому флоту, так как вскоре он был назначен исправляющим должность главного командира означенного флота, а 31-го декабря 1834 года утвержден в этой должности. В 18-ти летнее управление свое на Черном море, он не только ввел многоразличные преобразования в судах, кораблестроении и проч., но и успел передать служащим под его начальством тот дух рвения и любви к делу, которым исполнен был сам. Одно краткое перечисление того, что сделал Лазарев для знаменитого флота, может показать, как велики были заслуги незабвенного деятеля. Улучшив кораблестроение, он укомплектовал число линейных судов; усовершенствовал артиллерию, введением многих приспособлений и употреблением на всем флоте орудий нового литья; устроил адмиралтейство в Николаеве, со всеми современными улучшениями, затем адмиралтейство в Новороссийске, а для вновь строившегося в Севастополе выбрал местность и дал планы. (После смерти его, последнее названо было Лазаревским). Гидрографическое депо, почти не существовавшее в 1833 году, было приведено им в полный порядок. В 1844 году при нем построено было здание библиотеки для морских офицеров, вскоре сгоревшее, но возобновленное вновь в 1849 году. Им же наконец устроены и доки, оконченные в 1850 г. Самый город Севастополь преобразился при Лазареве и был украшен многими Новыми постройками, таковы церковь Петра и Павла, дом собрания, училище для девиц и проч.

Почти вся должность Михаила Петровича в Севастополе происходила в мирное для флота время, только в 1838–1839 и 1840 годах он лично предводительствовал эскадрою, доставлявшего десантные войска на Кавказ. Своею распорядительностью при высадках, он способствовал занятию пунктов при речках Туапсе. Псезуапе Субаши и др. Укрепление на речке Псезуапе и названо вследствие этого в честь его фортом Лазарева.

Такая плодотворная деятельность Михаила Петровича поощрялась многочисленными наградами императора. В 1834 г. он получил Владимира 2 ст., дважды затем повышена на 1000 р. ранее назначенная аренда, в 1842 г. ему пожалованы бриллиантовые знаки Александра Невского и повелено носить мундир 12-го флотского экипажа, в котором был при Наварине в 1843 г. адмирала, в 1845 г. при посещении Государем Севастополя и Николаева–орден Владимира 1 ст., а в 1850 году – Андрея Первозванного.

К несчастно, без устали занимаясь делами, адмирал слишком мало дорожил своею драгоценною жизнью. Уже в 1843 г. показались первые приступы болезни, которая в 1850 г. чрезвычайно усилилась. В Январе 1851 г. он переселился. по совету врачей, в Одессу, но – замечательная сила духа – несмотря на то, что 4 уже месяца не принимал почти никакой пищи, не ославлял своих занятий. Наконец 15-го февраля 1851 г. император в милостивом письме к Лазареву просил его отдохнуть и поручал сдать управление флота и портов гр. Ворху.

Вслед затем адмирал отправился в Вену советоваться о болезни со знаменитыми местными докторами. Но было уже поздно: 11-го Апреля труженика не стало – он умер от образовавшегося в желудке рака. Прах Михаила Петровича предан земле в Севастополе.

Наместник кавказский при Николае первом, герой отечественной войны, равно искусный полководец и администратор, князь Михаил Семенович Воронцов родился в ночь с 18-го на 19-е мая 1782 года, от брака генерала от-инфантерии графа Семена Романовича и графини Екатерины Алексеевны, урожденной Синявиной. Мать, родив дочь Екатерину, в следующем году и умерла, осиротив супруга и детей (1783 г.). Вступление в мир сына, граф Семен Романович встретил словами: «рождение твое всех порадовало; веди жизнь такую, чтобы все сокрушались о твоей смерти», – и слова эти достойный сын выполнил буквально. Как сына вельможи, по обычаю того времени, графа Михаила Семеновича записали в службу и произвели в прапорщики еще 4-х лет от роду, а 16-ти лет, Павел первый пожаловал юношу действительным камергером, но, не желая пользоваться незаслуженными отличиями, будущий наместник Кавказа просил как милости начать службу с нижних чинов и в царствование Александра первого начал (20-го октября 1801 года) вступлением на действительную службу поручиком в Преображенский полк, оставаясь по двору камергером, звание которого давало генерал-майорский чин. Желая служить вне всяких благоприятных влияний, и не отбывать только время службы, а действовать с пользою, по мере своих способностей, М. С. Воронцов 21 года (1803 г.) перепросился в действующие войска, в Грузию, волонтером при корпусе. При этом отец писал к князю П. Д. Цицианову, что имея одного сына, он желает, чтобы он «был полезен отечеству и для того усовершенствовался» во всем, относящемся к службе. Согласно такому заявлению, князь Цицианов взял с собою Воронцова в экспедицию против владетеля Ганжи (ныне у нас Елизаветполь). На приступе, при взятии с боя стенок садовых, за которыми сидели защитники (2-го декабря 1803 года). М. 0. Воронцов командуя ротою, вынес из боя раннего героя Котляревского, а в 1804 г., находясь в отряде Гулякова, показал храбрость при разбитии лезгин в Велокалах (1-го января), также, как и 15-го января в Закаталах, где убит Гуляков. Вступая после гонжинского похода в сношения с Имеретинским царем Соломоном, Цицианов возложил на М. С. Воронцова поручение вести переговоры о подданстве, – очень щекотливое и требовавшее большой проницательности. Соломон собственно хотел провести мнимым подчинением своим России и действия Воронцова, настаивавшая на подписании условий, по которым приходилось выполнять обязательство, раскрыли глаза Цицианова, который заставит царя, не увертываясь согласиться на предложения вполне (25-го апреля 1804 года). Падение Ганжи и подчинение Имеретии вызвали борьбу с персами у Эривани, но бои 19-го июня и 15-го июля 1804 г. кончились неудачею Аббаса Мирзы, всюду. Представляя об отличившихся в этих славных боях, где на одного русского приходилось по шести и семи неприятелей, Цицианов писал государю о Воронцове, что «деятельностью и попечительностью своею заменяя дряхлость (его), служит большою (ему) помощью и достоин быть сравнен, с его сверстниками». Это представление вызвало пожалование Воронцова в капитаны и награждение орденом Георгия 4 кл. (24-го августа 1804 года). В декабре того же года Воронцов совершил поход в горные ущелья для наказания вредивших нам горцев, а в январе 1805 года бился в горах против восставших осетин. Весною 1805 года Воронцова потребовали в Петербург и назначили бригад-майором в отряд генерал-лейтенанта графа Толстого, перевезенный в шведскую Померанию морем, и проведенный через Макленбург в Ганновер, где блокирована и крепость Гамельн. Вступив непосредственно в войну с Наполеоном, Александр Первый осенью собрал главные силы наши у Гродно и оттуда в октябре двинул их на соединение с единственным оставшимся у прусского короля корпусом Лестока, на Висле, куда шли 150000 французов, по трем направлениям. Встречать врагов предстояло корпусу Бенигсена, при котором находился М. 0. Воронцов, в составе отряда О. Толстого. Воронцов отличился в бою при Пултуске и произведен в полковники. В этом чине, в 1807 году М. С. Воронцов командовал 1-м батальоном лейб-гвардии Преображенского полка при Гутштадте (24-го – 25-го мая), на реке Пассарге, да при Гейлтсберге (29-го мая) и Фридланде (2-го июня). Поражение наше было причиною Тильзитского мира и свидания Александра Первого с Наполеоном, при котором Преображенским батальоном начальствовал Воронцов. В 1809 году назначенный командиром Нарвского пехотного полка, Воронцов поступил в армию князя Багратиона, действовавшую против турок и в 1810 г. 22-го мая за штурм Базарджика произведен в генерал-майоры и затем, 23-го июля выдержал отчаянные нападения турок на наш отряд, под Шумлою, а 26-го августа участвовал в разбитии визиря при Батине, удостоившись получения высочайшего рескрипта и Владимира 3-й степени, за овладение крепостью Систово. В октябре же 1810 года отряд Воронцова (3000 пехоты и 1000 конницы) направился из Журжево и прошел через Плевно, Ловчу и Сельви, уничтожив там находившиеся укрепления и взяв 9 пушек у турок. За этот подвиг награжден М. С. Воронцов орденом Св. Анны 1-й степени.

В 1811 году, при начальствовании Кутузова, Воронцову пришлось участвовать в кровопролитнейшем бою 22-го июня, при Рущуке, где визирь вздумал взять у нас эту крепость и окружить со всех сторон, отрезав отступление и приперев к Дунаю. Выдержав все отчаянные атаки турок, Кутузов сам повел против них свои силы и прогнал их в окопы Кафикиой. Воронцов выказавший в этом деле распорядительность, а не одну блистательную храбрость, получил шпагу, осыпанную брильянтами при рескрипте, выясняющем самый подвиг, вызвавший награждение. «Вы командовали, гласит рескрипт, двумя кареями с особенным искусством и, через благоразумные распоряжения свои, принудили неприятеля ретироваться с потерею». Разбитие при Рущуке визиря сопровождалось движением Кутузова за Дунай после взрыва и сожжения крепости. Наши расположились у Журжии, чтобы помешать переправе визиря, Кутузов послал Воронцова на устье р. Жио, против Оршовы, чтобы там построить батарею и обстреливать с нее Дунай. Турки переправились между тем у Виддина и против них, от Краиовы двинулся Засс, принужденный выдерживать упорный бой с превосходными силами неприятелей. На помощь бедствовавшему зассу, прибыли с неимоверною быстротой графы Воронцов и Орурк, но и за подкреплением их, отряд Засха оказывался в четверо слабее турок. От нападений их наши укрепились редутами, там, где свободный был доступ между болотами. При Калафате, считая наше укрепление слабейшим турки сами напали на него, с значительными силами (7-го сентября). В деле этом Воронцов командуя правым крылом Засса, выдерживал целый день стремительнейшие, учащенные атаки турок, нисколько не поддавшись назад. Награждая этот подвиг орденом Владимира 2-й степени, Государь в рескрипте выразил благодарность герою. В последнем говорится «командуя 2-мя пехотными и казачьим полками, отразили сильное стремление на вас превосходных сил неприятеля, превозмогая всякое препятствие и упорство войск неприятельских, обратили оные в бегство, с нанесением жестокого поражения и, вообще во всех случаях ознаменовали себя истинным присутствием духа и знанием военного искусства». Отбив атаки турок, наши отрядные вожди успели с постройкой редутов и между ними устройством волчьих ям, запереть турок в их собственном лагере. Напрасно бился Измаил-бей 17-го и 30-го сентября, желая пробиться из устроенной ему западни, отбитый всюду, он потерял энергию, а Кутузов велел Воронцову 7-го октября перейти Дунай у Груи и в составе 6-ти батальонов и 17-ти эскадронов, при 19-ти орудиях, ударить туркам в тыл. Октября 8-го, Воронцов выполнил превосходно поручение: при деревне Куримбек, разбил на голову 3000 турок вышедших из Виддина и награжден за это Георгием 3-го класса. Разбитие визиря перед тем (2-го октября), заставило Измаила-бея вступить с Зассом в переговоры, прося, дозволить ему переправиться через Дунай, под условием не воевать больше с ними, но Кутузов не соглашаясь на это, еще раз поручил Воронцову, переправившись через Дунай, действовать на турок от Лом-Паланки. В результате получился полный роспуск войск Измаилом, но Воронцову пришлось пробыть за Дунаем до 2-го декабря. Переправившись через Дунай и поставив войска на зимние квартиры. М. С. Воронцов отозван с Дуная и к весне (в марте) 1812 г. уже прибыл во 2-ю армию, собранную для встречи Наполеона, на Волыни, под начальством князя Воронцов получил в команду сводную Гренадерскую дивизию, в корпусе Бороздина.

При нашествии Наполеона, вторая армия успела соединиться с первою под стенами Смоленска, и здесь (4-го августа) Воронцов со своею дивизией, участвовал в отбитии нашими всех нападений французов, наконец увидевших невозможность овладеть Смоленском. Но и мы были не в состоянии удержать напор неприятеля, потому Багратион отступил к Дорогобужу, оставив в 4-х верстах от города арьергард, под начальством князя Горчакова, в котором находился М. С. Воронцов. 7-го августа арьергард 2-ой армии весь день удерживал наступление врагов и отступил, получив приказание, к деревни Соловьевой. При Бородине (24-го августа) в войсках Горчакова защищавших Шевардинский редут была дивизия Воронцова и мужественно выполнила долг свой, отбив все нападения французов. Редут этот мы оставили сами 25-го августа и Кутузов сводным гренадерским батальоном Воронцова приказал 26-го августа занять Семеновское укрепление и, сам Воронцов, укрепивший здесь свою дивизию, выразился: «что хотя сопротивление мое не было продолжительно, но оно прекратилось лишь существованием дивизии». Граф М. С. Воронцов был ранен тут в левую ногу и был вынесен из боя и привезен в дом свой, в Москву, в Немецкой слободе. Найдя в доме достаточное число подвод, высланных из деревни его – села Андреевского, Владимирской губернии граф приказал на подводы наполнить как можно больше наших раненых и везти к себе. В Андреевском, сам лечась, М. С. Воронцов вылечил и героев Бородинских (до 50-ти раненых генералов и офицеров и до 300 рядовых). При офицерах находилось до 100 денщиков и до 300 лошадей, и все они содержались на графский счет. Лечил искусный оператор Гильтебрандт и по выздоровлении каждый рядовой получил кроме теплой одежды по 1о рублей от щедрот графа, отправляясь на службу. От раны при Бородине Воронцов получил возможность ходить только к концу года и явился в главную квартиру уже в Вильне. Здесь получил он в командование опять сводную гренадерскую дивизию, в армии Чичагова, в декабре месяце. Воронцову вверен был отдельный летучий отряд, составлявший авангард 3-ей армии. С ним выступил он заграницу и имел дело с французами у Врамбера, заняв этот город 7 янв. 1813 г. Оттуда, Чичагов послал его к Познани, где была главная квартира Принца Евгения де-Богарне. На пути туда 29 января 1813 г. Воронцов разбил отряд польских войск у м. Рагазен, (последующий день заняв Познань 30 января) за что произведен в генерал-лейтенанты. Затем отряд Воронцова обходил Магдебург, наблюдая за охранением берегов Эльбы, от Гавельберга до Рослау. Соединившись с Чернышевым, Воронцов подошел к Лейпцигу, и взяли бы его вдвоем, если бы французы не прислали (26-го мая) уведомление о заключении перемирия. Затем Воронцову вверен отряд из 13 батальонов, в числе 6179 человек принадлежавший к корпусу Винценгероде и находившийся в составе Северной армии, вверенной в команду Бернадота, бывшего шведским наследным принцем и потом королем (Карл Иоанн). Граф Воронцов, командуя авангардом, имел в августе 1813 г. дело при Ютерболе и Шмалькендорфе. Отбитие Нея за Эльбу, вызвало со стороны Наполеона сосредоточение сил у Лейпцига. Воронцову принадлежит честь подвигов б октября. Он поддержал приступ Бюлова к Гримскому (восточному) предместью, и выгнал оттуда французов, потерявших 40 орудий. Через германские ворота, около полудня и вступили в Лейпциг Император Александр с Прусским Королем. Воронцов получил орден Александра Невского.

После Лейпцигской победы, состоя в армии Бернадота, Воронцов занял Кассель, а часть отряда его, легкие войска, преследуя Вестфальского короля, первые дошли до Рейна. Сам Воронцов, находясь вместе с Вернадотом, пройдя через Ганновер, оставлен у Гамбурга, со Строгоновыми удерживая покушения Даву пробиться. Отвлеченные в эту сторону дивизии графов Орлова и Воронцова вступили во Францию только в феврале 1814 г. Воронцов в отряде Випцегероде был при сдаче Суассона и лично ввел войска в городские ворота (19-го февраля). Затем ему принадлежит честь удержания Наполеона при Краот (22-го и 24-го февраля) где наши были в четверо слабее. Много легло здесь храбрых, но прибытием подкрепления силами князя Васильчикова, явилась возможность отойти с честью, не оставив ничего в жертву неприятелю. Французы потеряли 8000 человек, мы – 6000 и это отступление покрыло славою графа Воронцова, получившего Георгия 2 ст. Здесь, если бы Блюхер не бездействовал, Наполеон мог быть совсем и безвозвратно разбитым, благодаря стойкости войск наших и умным распоряжениям Воронцова, успеху которого мешало несоразмерное превосходство сил неприятеля. Не полная удача здесь, была причиною победы через день (26-го февраля) при Лаоне. За этим поражением последовал подход союзников к Парижу (17-го марта). Марта 18-го Воронцов, стоявший в резерве у Обер-Вилье, послал пять полков взявших Ла-Вильет и преследовали французов до ворот Парижа, где велено им было остановиться. Вечером составлена была капитуляция о сдаче столицы Франции, и 19-го марта союзники вступили в нее. Мая 18-го подписан мир и 22-го пошла обратно армия, в авангарде которой, в корпусе Ермолова, был Воронцов, командуя 12-ой дивизией. Войска наши были уже в Царстве Польском, когда получена весть о бегстве Наполеона с острова Эльбы (1815). Пришлось вторично идти к Парижу и вступить в окрестности его, откуда к осени опять потянулись домой. Одним из наиболее тяжелых на этот раз условий мира для Франции, было содержание в течение 5-ти лет гарнизонов союзников. В 18-ти крепостях гарнизонные войска во Франции отданы в команду герцогу Веллингтону и в армию его вошел отдельный русский корпус, вверенный в команду Воронцова.

В бытность во Франции, граф Михаил Семенович Воронцов, 20 апреля 1819 г. вступил в брак с графиней Елизаветою Ксаверьевною Браницкой, дочерью обер-гофмейстерши, графини Александры Васильевны, племянницы Потемкина, урожденной Энгельгардт. Проводя до границ России корпус свой после трехлетнего пребывания во Франции, – где память о Воронцове, во всех имевших до него дело, сохраняет самые горячие чувства признательности, – граф Михаил Семенович ездил в Лондон видеться с отцом и, затем, назначен командиром 3-го пехотного корпуса (19 февраля 1820 г.). Через три года он посвящает свою административную опытность водворению порядка и благоденствия в южном крае, присоединенном к России трудами деда жены его– князя Потемкина. Мая 7-го 1823 г. граф М. С. Воронцов назначен новороссийским генерал- губернатором полномочным наместником Бессарабской области. Двадцать два года деятельности здесь служат, так сказать, мирным приготовлением к кавказскому наместничеству, увенчавшему его подвиги. Блистательна была его 20-ти летняя боевая карьера, но мирное служение в Одессе – при нем поднявшейся по выбору, по праву выгодного положения на берегу Черного моря, принадлежавшую этому городу, – государственная заслуга, оцениваемая только по результатам процветания края. Пустынею почти имел Воронцов северное наше Черноморское прибрежье, а оставил областью, населенною богатою и имеющею все средства для дальнейшего развития, ничем не задерживаемого. По несколько раз в год объезжал обширную сторону, вверенную его попечениям и каждый приезд был ознаменован улучшениями. Видя по местному положению возможность высокого развития в Крыму виноделия, гр. М. 0. выписал из Франции, Испании и с берегов Рейна виноградные лозы, пригласил искусных виноделов и садовников и принялся за дело в широких размерах, в своих имениях заведя опытное виноделие. Мы уже пьем вина Воронцовские и не можем не сказать, что без благотворной заботливости наместника-помещика, едва ли бы виноделие у татар привело к чему-либо подобному настоящему положению. Очаровательный южный берег Крыма, составляющий самый восхитительный уголок в южной России, до Воронцова не имел дорог; предстояло в 1825 году еще Императору совершать верхом переезды. А теперь удобные пути сообщения, относят к преданиям, чуть не сказочным прошлое бездорожье.

Тонкорунное овцеводство тоже развитием своим обязано почину Воронцова, заслуги которого уже оценил и Александр первый, перед кончиною произведя достойного сановника в полные генералы (29-го марта 18٠25 г.). Воронцов из уст Благословенного слышал лестные отзывы о своем управлении и только расставшись с Государем получил известие о его болезни, а затем, вернувшись в Одессу, опечален вестью о кончине Монарха. Преемник Его, в первые же месяцы своего правления, выказал уважение к административным трудам Воронцова, мая 24-го 1826 г. назначив его членом Государственного Совета. Николаю первому вслед за коронацией оказалась надобность готовиться к войне с турками, но прежде чем вступить в борьбу, Государь хотел испытать над турецким правительством силу дипломатических сношений.

Рибопьер и граф М. 0. Воронцов, открыли с турецкими уполномоченными переговоры в Аккермане и заключили конвенцию, дополняющую условия бухарестского трактата, не давая нарушать его постановления.

За заключение конвенции Воронцов награжден алмазными знаками ордена св. Александра Невского. Заботясь о мирном преуспеянии страны, граф Воронцов, проводя дороги по сухому пути, завел в 1828 году срочное пароходство по Черному морю, между Одессой и Крымом, употребив для того коммерческий пароход «Одесса». Из этого развились с течением времени, срочные отправления вдоль всего северного черноморского берега, по Азовскому морю, и непрерывные сообщения с Константинополем. На Воронцова возложена была доставка морем провианта войскам нашим, действовавшим в 1828 и 1829 гг. в Турции, а когда контузия в обе ноги, лишила князя Меньшикова возможности продолжать осаду Варны. Государь поручил тоже графу Воронцову принять команду над корпусом нашим при Варне. 16-го. августа 1828 г. Воронцов отплыл из Одессы к Варне, а 27-го августа прибыл Государь.

Меры, принятые Воронцовым, не смотря на отчаянные попытки турок вредить осаждающим, привели к взрыву (2-го сентября) части контр эскорта приморского бастиона крепости. Отбив наши два штурма, турки 29-го сентября сдали Варну, не могшие долее обороняться.

Государь наградил графа М. С. Воронцова 2-ою шпагою с алмазами и с подписью «За взятие Варны», и утвердил вполне представление о наградах подчиненным. При этом Воронцов сказал: «что награду подчиненных он ценит выше всего на свете, – ни с чем не может сравниться блаженство, ощущаемое предоставлением радости другим». Находясь в присутствие Государя, Воронцов повергал лично Высочайшему благоусмотрению различные свои предположения о благоустройстве края и сопровождал Государя на корабле «Императрица Мария» от Варны до Одессы. Вовремя 1,5 суточного плавания, путникам пришлось выдержать самую страшную бурю, так, что корабль пришел в Одессу с поврежденными почти всеми снастями.

В 1829 г. Воронцов, снабжая армию провиантом, не покидал Одессы, в 1830 году испытавшей бедствие от чумы. Деятельными мерами Воронцова, эпидемия была ослаблена, но дело не обошлось без сильных потерь и народных волнений. В Севастополе вспыхнул бунт и возмутившиеся убили военного губернатора Столыпина. Пришлось Воронцову, уже получившему отпуск для отбыты заграницу – лечить дочь–спешить на место возмущения и прекратив волнение, вести следствие и суд.

Исполнив это, он поехал, но не доезжая Вены, узнал о смерти дочери. В печали, скорбный отец провел зиму (1830–31) в Вене, а в мае отправился в Англию и там прожил до смерти родителя своего. Там же похоронен и младший сын гр. М. С. Воронцова.

Вернувшись в Одессу, Воронцов занялся устройством Керчи и положил начало образованно матросов для купеческих судов, заведя в городах Алешки и Никополе вольно-матросские цехи. Принимались в них на 10 лет и 5 лет службы, которую и отбывали в Черноморском флоте. Освобождение от повинностей было очень видимою льготою, привлекавшею молодых людей в цехи. В 1835 году на пустынной косе основан Воронцовым г. Бердянск, а в 1837 году начаты разрабатываться копи антрацита в Грушевке. Заботы о народном образовании шли, между тем своим чередом и двадцать один год в благородных заботах об общей пользе пролетели не истощив ни сил, ни энергии умного правителя.

Собственноручным письмом 17 ноября 1844 г. Император Николай Первый, выразив графу М. С. Воронцову свою волю, поручил ему управление Кавказом с званием наместника и неограниченным полномочием. Государь выражал надежду, что избранный им, не откажется принять возложенный на него сан и прибавлял, что считал поручение делом, могущим продлиться не менее трех лет и потому сохранял за ним главное заведывание Новороссийским краем, находя «совершенно возможным» представить графу наместнику ежегодно проводить по несколько месяцев на отдохновении, в Крыму», в поместье, в кругу семейства. Верноподданный принял с покорностью волю своего государя и, согласно заявленной в ответе его, необходимости личных объяснений по делам, вызван в столицу, новым письмом Монарха от 8 декабря. Вернулся из столицы он через Москву, считая нужным видеться там с А. П. Ермоловым и от него получить советы. В марте 1845 г. пароход увез наместника из Одессы в Крым, и в Керчи издал замечательный приказ к войскам кавказского и 5 корпусов. Проехав вдоль всего восточного берега Черного моря, наместник высадился в Редут-Кале и посетил в Зугдиди владетеля Мингрелии, через Кутаис и Гори, прибыл в Тифлис в день Благовещения (25 марта 1845 г.), вечером, при огнях иллюминации. Тот час по прибытии, Воронцов занялся гражданскими делами и выполнив самое настоятельное, к концу мая объявил поход в гнездилище беспокойств, где власть Шамиля, казалась незыблемою. Поход начался 31 мая и в течение июня и июля русские проникли туда, где до тех пор но проходила нога наша –в Чечне. Из крепости внезапный чеченский отряд, имея во главе наместника, прошел в Буртунай, при Гертме соединился с дагестанским отрядом (3 июня) и, в составе 21 батальона, 7 рот сапер и стрелков, 16-ть сотен казачьих с 1000 грузинской пешей милиции, при 46 орудиях двинулся в Гумбер, через Мижкал и Кырк. Предупреждая скопище врагов, войска быстро захватывали завалы и сбивали горцев с гор. Общество Анди, заключенное в ущелье, проход к которому защищали завалы, после жаркого дела оставлено нам. Оттуда Воронцов, не глядя на всевозможные препятствия достиг до Дурго – резиденции Шамиля, и овладев ею, еще с увеличившимися трудностями прошел назад, по путям и без обороны считаемым непроходимыми.

Этот двухмесячный поход – целая эпопея, где русское удальство берет верх над возбужденными в высшей степени фанатиками, оспаривавшими у нас каждый шаг, был блистательным прологом воронцовского управления Кавказом. Милостивый рескрипт монарха, полученный наместником в Кисловодске, был лестен для вождя и справедлив. В нем перечислялось все, совершенное избранником, оправдавшим монаршее доверие. Выражением его закончил Государь и частное письмо к Воронцову: «Благодарю вас душевно за новые ваши подвиги. Я ожидал их от вас; вы их исполнили». Блистательно начав управление воинскими подвигами, Воронцов отправился в Севастополь и там увиделся с Государем. Результатом совещаний был новый порядок администрации края, разделенного на 6 губерний: Тифлисскую, Кутаисскую, Шемахинскую, Дербентскую, Эриванскую, Ставропольскую, Джаробелоканский округ и управление на восточном берегу Черного моря. На банковых началах образован закавказский приказ общественного призрения. Учреждена экспедиция при главном управлении края для заведывания государственными имуществами. Из 2-хъ казенных палат – за Кавказом составлена одна. Образована комиссия для приведения в ясность дворянских и княжеских фамилий в Грузии, дворянство тифлиское и кутаисское получило право выборов на должности; в Тифлисе заведен коммерческий суд, учреждены дирекции училищ, открыты училища: кавказским уроженцам предоставлено право воспитываться в учебных заведениях империи; приняты меры к образованию даже полудиких племен; заведены благотворительные учреждения, открыта в Тифлисе публичная библиотека, заведена газета «Кавказ», образован кавказский отдел Географического Общества и даны средства печатать произведения грузинской литературы. Для ясного и точного изображения территории Кавказа, произведена триангуляция и определены уровни, омывающих край морей. Составление топографических карт пошло об руку с межеванием и приставлено к военно-статистическому описанию губерний на Кавказе. Улучшение путей сообщения, и особенно прокладывание дорог и просек в дремучих горных лесах, было одною из самых характерных черт управления Воронцовым Кавказа, также как устройство мостов. Срочное пароходство по Каспийскому морю открыто в 1846 же году, одновременно с исследованием р. Кура, в первый раз при Воронцове промеренного. Украшение городов тоже не было оставлено без внимания зорким взглядом наместника; особенно Тифлис, при нем принял приличный вид. Наконец, возвысилось благосостояние сельского сословия. начавшего получать доходы от садоводства и шелководства, не забыта и горная часть, и открыть каменный уголь.

Заботливый правитель, между тем, не имел ни одного года спокойного от волнений, возбуждаемых мюридизмом, платившим за неудачи свои новыми, не более успешными вторжениями.

Мстя за разгром Дарю, Шамиль в 1846 г. вторгся в Кабарду, весною, но без успеха. Чтобы удержать на будущее время нападения со стороны Чечни, Воронцов 21-го июля заложил Ачхоевское укрепление (в Малой Чечне), проведя там все лето). В 1847 году сам наместник находился при отряде Слепцова, отбивавшего сборища Шамиля, направленные на Сунженские станицы и был при бомбардировке Гиргеболя и взятии Салты. В 1848 г. оставив укрепление Урус- Маршанское (3-го августа), а до того был при взятии Гиргеболя. В 1850 году, с 23-го мая по 11-е июля Воронцов был на Самуре и заложил Лучекское укрепление, и осенью встречал, ныне благополучно царствующего, Государя Императора, посетившего Кавказ.

Признательный к заслугам неутомимого наместника своего, Император Николай Первый возвел его в 1852 г. в княжеское достоинство, с нисходящим потомством и титулом светлости, «в изъявление особенного благоволения и искреннейшей признательности за достохвальные труды, с примерным самоотвержением на пользу престола и отечества подъемлемые».

Год пожалованья в князья Воронцова, был одним из самых кровопролитных на Кавказе и одним из самых гибельных полчищам Шамиля. Не будь вслед за этими успехами, войны у нас с турками. Кавказ бы совершенно усмирен был в это время. Но судьба решила иначе, в год разрыва с Турцией, уложив в постель и престарелого, до того постоянно бодрого, князя Воронцова. Осенью 1853 года, силы его окончательно оставили, но изнемогая, он успел приготовить средство для отпора вторжения турок в Закавказье, из Азиатской Турции.

Ноября 18-го, князь Бебутов нанес туркам полное поражение при Башокадык-Ларе, а 18-го декабря, генерал Бакланов – горцам, близ аула Гордали-Юрт. Это были последние торжества за время управления Воронцовым Кавказа. Чувствуя полный упадок сил, князь просил увольнения, и 4-го Марта 185–4 г. оставил край им управляемый навсегда, не на время, как предполагали. Пользование минеральными водами в Германии и морские купанья в Схефенингене, летом несколько поправили силы престарелого вождя, но осень вызвала новую потерю сил и заставила угасающего старца просить полного увольнения. Неохотно дал его Николай I (19-го октября 1854 г.). Кончина Николая Первого была неожиданным ударом для преданного слуги, потеря сестры – графини Пемброк, усилила его горесть, но, он перенес эти потрясения и казалось, стал поправляться. В августе 1855 г. приехал в Петербург: на весну 1856 г., уехал в Германию и пользовался карлебадскими водами, но на коронацию приехал в Москву. Участвовать в торжестве помешала ему, однако, лихорадка и, не прерываясь почти затем, 6-го ноября 1856 г. прекратила жизнь заслуженного деятеля, все дни которого, с юных лет посвящены были добру. Предречение отца исполнил достойный сын вполне и бронзовый образ вождя администратора, будет говорить отдаленному потомству о нем и его подвигах.

Января 1-го 1772 г. в селе Черкутине, Владимирской губернии, у священника Михаила Васильевича родился сын, нареченный Михаилом. Священство при Черкутинской церкви, в течение чуть не двух столетий, сохранялось преемственно предками отца Михаила и сыну его предстояла та же участь: поучать на добрую жизнь часть сельчан прихода своей церкви, одной из трех в богатом селе. Способности сына Михаила Черкутинского были необыкновенные и грамота далась ему в раннем возрасте. Семи лет он попал в училище, а затем в семинарию и был везде, по классам первым, все зная, все усматривая и от товарищей получив прозвание завсеведаша по их представлению себе – «Спасовы очи». К тому времени когда Михаилу Михайловичу предстояло окончить курс во Владимирской семинарии, явилось требование от новгородского митрополита Гавриила, выслать в С.-Петербург, в Александровскую лавру, лучших воспитанников семинарий, для образования «Главной семинарии» – готовившейся в столице духовной Академии. Как лучшего ученика, Михаила Черкутинского прозванного в семинарии «Сперанским», т. е. внушающим большие надежды, по своим способностям, послали первым в Петербург, из Владимира. И в Петербурге он опередил скоро всех сверстников, по летам оказываясь моложе других. В 20 лет от роду, Михаил Сперанский, произнося проповеди, был настолько уже заметен по таланту и знаниям, что митрополит Гавриил испросил разрешения св. Синода (9-го января 1792) не отсылать его во Владимир за окончанием курса, а оставить здесь наставником словесности. При этом сделано было молодому наставнику предложение вступить в монашество, но он решительно отказался и, что многих удивило митрополит на этом не настаивал, а в 1795 году (8-го апреля) назначив Сперанского, бельца, префектом главной семинарии. Повышенный так быстро, между тем, не думал продолжать училищной карьеры, выказав на составлении курса риторики (правило высшего красноречия) и такт, и знания, и легкость облечения в форму самых трудных для передачи словами идей и положений. Благодаря одной из случайностей, устраиваемых судьбой для возвышения избранников, Сперанскому открылась служебная карьера не многим доступная. Он сделался известным и даже стал домашним человеком в доме князя Алексея Борисовича Куракина. Есть два не схождения одно с другим, известия о том, как попал Сперанский к Куракину. По одному, некто чиновник Иванов, земляк Сперанского, из семинаристов же, по предложению князя: отыскать человека молодого, легко пишущего, для поручения ему должности секретаря, – указал на своего знакомца князю и привел его, в назначенное время. По другому указанию (приводимому покойным Падиным) и тоже очень вероятному, рекомендовал Сперанского Столыпин. Рассказ этот шел от сына того лица, очень дружного со Сперанским. Пензенский помещик, Алексей Емельянович Столыпин оказал кн. А. Б. Куракину услугу, – выведя его из беды по взятому от казны подряду, выставки вина со своего завода – и через это сделался знаком и дружен с князем, даже очень близок к нему. Привезя в Петербург сына, для помещения по совету князя, в гражданскую службу, Столыпин был в необходимости подготовить по наукам взрослого юношу, дома недостаточно наученного и взял для этой цели, из семинарии Петербургской, Сперанского. Быстрое выполнение им поручения Столыпина было поводом рекомендации молодого наставника князю Куракину, искавшему учителя словесности для сына. И в это время последовало настояние начальства духовного о монашестве. Сперанский, князю Куракину полюбился и, по его ходатайству, вероятно, перестали принуждать к пострижению ловкого учителя, у князя Куракина, выказавшего умение справляться с письменною корреспонденцией вельможи, довольствуясь его рассеянным заявлением, что нужно изложить в письме. Зная легкость писания Сперанского, о чем угодно, анекдот о написании пробных одиннадцати писем, при первом знакомстве, пожалуй, не представляет ничего невероятного, но подставка фамилия чиновника Иванова у Куракина, могшего рекомендовать Сперанского князю, представляется нам не совсем вероятною, по неимению такого лица в штате служащих, видных сколько-нибудь. Так что, рекомендация Столыпина нам кажется ближе к делу. Оно, впрочем, не так важно, в сущности, чтобы доискиваться до мелочей там, где факт несомненен – принятие к себе Куракиным Сперанского, скоро в мнении князя, разумеются, поднявшегося, благодаря своим способностям и легкому усвоению всякого дела. А дел было не мало и по экспедиции свидетельства счетов – государственному контролю в зародыше – которым управлял кн. Алексей Борисович Куракин при Екатерине Второй с воцарением Павла Первого, Куракин с братом, люди, преданные издавна новому императору, поднялись вдруг высоко. Князь Алексей Борисович 4-го декабря 1796 г. назначен генерал-прокурором, на место графа Самойлова и секретарь его, Сперанский, – быстро усвоивший в доме князя французский язык (пользуясь уроками гувернера Брикнера), – мог вдруг то же шагнуть «не в пример прочим», как тогда выражались. Нужно было бросить семинарскую префектуру, уже формально просьба об увольнении митрополиту подана в декабре же 1796 г., а 2 января 1797 г., Сперанский, произведенный в титулярные советники, зачислен в штат генерал-прокурора, с окладом 750 р. в год – по тому времени не малым. Через три месяца, Сперанский получил еще чин, через полгода – другой, в начале 1798 г. – третий, коллежского советника и вскоре затем – статского советника, – четыре чина в полтора года. Августа 8-го 1798 г. Куракина, назначенного сенатором – в знак не милости, – заменили на должность генерал-прокурора, Петр Васильевич Лопухин. Сперанский, получивший уже место экспедитора, при удалении покровителя, думал оставить службу, но, тот воспротивился. Оставшись же, талантливый экспедитор, 26-ти лет от роду, не только не оказался – в качестве любимца предшественника, гонимым новым начальником, но отличенным им скоро, по талантливости. Не боясь за свою будущность, 3–-го ноября 1798 года Сперанский женился на англичанке, нечаянно увидев ее и влюбившись с таким пылом, что кончина жены, в конце 1799 г., оставив вдовым, красивого собою молодого человека, всего в 27 лет от роду, не возбудила в нем уже желания вступить в новый брак. Скандальная хроника относит, впрочем, к этому времени, связь поднимавшегося Сперанского, с одною, высокопоставленною дамою большого света, не объясняя, чем она кончилась.

Опровергать подобное известие нет, разумеется, возможности, хотя все относили безбрачие Сперанского к любви жене и дочери ею оставленной, и действительно, составляющей во всю жизнь отца, предмет горячей заботливости его. Служба шла своим чередом. Лопухина скоро сменил Беклешов, свою очередь в 1800 г. осенью, замененный П. Х. Обольяниновым, суровым, но умным, оценившим способности в других безошибочно. Сперанский, по должности правителя «канцелярии генерал прокурора по снабжению столицы продовольствием», еще при Беклешове на него возложенной, должен был сделаться известным цесаревичу Александру Павловичу, при родителе занимавшему должность С.-Петербургского военного губернатора. Будущий император Александр Первый, при Павле Первом, в числе искренних друзей имел уже племянника канцлера Безбородко. Виктора Павловича Кочубея, по смерти дяди, летом 1799 года, вышедшего в отставку. Вероятно, при управлении Кочубея, Сперанский, ему сделавшийся известным, уже заведовал перепиской по экспедиции ордена св. Андрея Первозванного. По крайней мере, без знакомства с этою частью, покажется странным назначение при Беклешове, правителя его одной специальной канцелярии (по снабжению продовольствием столицы), Сперанского, с прибавочным жалованьем по 2000 р. в год, секретарем Андреевского ордена. Беклешов назначен 7-го июля 1799 г. генерал-прокурором и это совпадает, как раз с отставкой Кочубея. Обольянинов, преемник Беклешова, уже испросил особое жалованье (по 1,500 руб. в год), Сперанскому по должности секретаря орден св. Андрея и 31-го декабря 1800 года 2000 десятин земли в Саратовской губернии, да орден св. Иоанна Иерусалимского. Заметим, что с вечернего заседания Сената, в октябре 1799 года (в Гатчине), Наследник престола стал присутствовать во всех заседаниях Сената, занимая первое место, после Государя, – после того не присутствовавшего. Что вечернее заседание созвано было: рассмотреть проект об учреждении запасных хлебных магазинов, тесно связанный с положением о городских с.-петербургских хлебных амбарах, высочайше утвержденных 12-го ноября 1799 г. По предмету, эти законоположения несомненно прошли через руки Сперанского, если не им вполне написаны. Трудно не видеть на этом подтверждения о осведомленности Сперанского уже в это время. Наследником престола. Неудивительно, что с воцарением Александра Первого (12-го марта 1801 г.), о Сперанском вспомнил он через неделю. Марта 19-го Сперанскому пожалованному в статс-секретари, повелено состоять при Трощинском, с жалованьем по 2000 р. в год и обращением в пенсион, получавшихся до того окладов, через две недели после этого (30-го марта) учрежден при дворе постоянный совет «для рассматривания важных государственных дел»; при нем образована канцелярия в заведывании Трощинского и Сперанский определен начальником 3-й ее экспедиции «дел гражданских и духовных». Июля 9-го 1801 г. он произведен в действительные статские советники.

Александр Первый вызвал из-за границы Виктора Павловича Кочубея (23-го июля 1801 года), назначив его, в звание сенатора, состоять при особе своей. И это не могло быть невыгодным для большего возвышения Сперанского, 9-го июля 1801 года, произведенного в действительные статские советники. Чин этот заслужил будущий статс-секретарь трудами по заведыванию 3-ею экспедицией канцелярии совета «важных государственных дел», вверенной Д. П. Трощинскому. Он ценил административные стилистические способности Сперанского, в экспедиции которого сосредоточены были духовные и гражданские дела, быстро подготовлявшиеся к слушанию совета, с освещением и распутанием всяких темных, затруднительных вопросов, не одними справками, но всесторонним обследованием. Богатые способности помогали быстро приобретать Сперанскому усвоение сущности дела, как бы не было оно запутано и усложнено. Эти драгоценные качества в чиновнике не могли бы нигде остаться незамеченными, а тем более у нас, с воцарением Александра Первого, стремившегося улучшить и обновить во всех частях систему государственной администрации. Судьба готовила, для предстоящих трудов, Сперанского и он оказал делу пересоздания существующей услуги, трудом и уменьем завоевал себе доступ к средоточию движения административной машины. Через полтора года по водворении Александра Первого, уже явилось учреждение министерств (8-го сентября 1802 года). Кочубей получил в заведывание министерства внутренних дел и привлек туда Сперанского, вверив ему управление второю экспедицией (департамента внутренних дел) государственного благоустройства. Все проекты, впрочем, по министерству писались Сперанским и из-под пера его являлись одни за другими положения, в форме докладов: о классе свободных земледельцев (предоставлены министерством внутренних дел рассмотрения условий между помещиками и крестьянами 21-го февраля 1803 года); о средствах исправления казенных зданий (февраля 24-го); о вспоможении крестьянам по неурожаю (10-го марта); о форме сношений правления колонистов с губернским правлением (16-го марта); о генеральном межевании Малороссии (10-го апреля в тот же день); о вспоможении переселяющимся менонитам; о распространении новороссийской казенной фабрики (21-го апреля); об определении врачей к кавказским минеральным водам (24-го апреля); об учреждении в Петербурге комитета лифляндских дел (мая 11-го); о назначении непременных работников в замен крестьян, приписанных к котронским заводам (июня 23-го); о соляном, производстве в Иркутской губернии (июня 26-го, июля 30-го); об удержании фабрикантов от притеснения фабричных и отпуске денег для водворения переселенцев в Новороссийском крае. Наиболее важными мероприятиями были, после свободных хлебопашцев, распространение тонкорунного овцеводства, пособия почтовым сборам государственного казначейства, вольный промысел солью, новое устройство медицинской части и возвышение одесской торговли. Министерство внутренних дел предприняло издание «С.-Петербургского журнала», в котором Сперанский сам писал статьи ученого содержания, изящным языком. Он ввел его и в деловую переписку, в замен безобразного нанизывания бессвязных фраз с умышленною целью затруднить понимание крючков подьяческих.

Это нововведение, не нравившееся дельцам, для которых закрывался один из источников прибытка, разумеется, породило в терявших враждебность к ново вводителю. Они стали распространять на его счет бессмысленные клеветы, но яд их не достигал до поднявшегося слишком быстро и высоко, Сперанского. Оказываясь главным дельцом у Кочубея, в болезнь его (1806 г.) Сперанский стал являться с докладами к Государю и на столько понравился Его Величеству отчетливым исполнением повелений и поручений, что Александр Первый уволив дельца статс-секретаря из Министерства Внутренних Дел, взял его с собою в 1807 году в Витебск и в 1808 г. в Финляндию и Эрфурт. Там происходило свидание Александра Первого с Наполеоном Первым. Сперанский понравился властителю Франции и полу-Европы и сам приведен был в восторг Наполеоном, гениальная натура которого, как известно, производила обаяние на того, кого думал или желал обласкать «сын судеб». С Эрфуртского свидания, Сперанский сделался очень близок Александру Первому, назначен им присутствующим в Совете Комиссии Законов и вскоре сделался главным двигателем в ней дела, в руках Розенкампфа чуть не останавливающихся. В 1809 г. сделавшись товарищем Министра Юстиции, Сперанский сосредоточивал в руках своих всю распорядительную часть Комиссии составления законов и в 1810 году, при подчинении ее учрежденному тогда Государственному Совету, стал единственным хозяином ее с именем директора. Работа закипела тогда у гениального стилиста-законодателя, и черновая подготовка Розенкампфа совсем исчезала под редакцией директора, перевода на русский. Барон Корф говорит, что «Сперанский, накануне внесения в Государственный Совет, прочитывая работу, перечеркивая большую часть ее, исправленное им Вронченко (старший письмоводитель), приводил в порядок, а четыре писца переписывали и, к началу заседания поспевало несколько стройных глав». Так составлено было все гражданское Уложение, две части которого одобрены и З-я рассматривалась Государственным Советом в 1812 г.

Если этот скороспелый труд был не безупречен по части ненадобных заимствований из кодекса Наполеона Первого, то и план лучшего устройства финансов, как и Уложение неосуществленный, страдал от ошибок при дурном выполнении теории правильно государственного хозяйства, в основе неошибочной. Главные положения плана, улучшения финансов заключалась: в пресечении выпуска ассигнаций, сокращения государственных расходов, установления лучшего контроля над издержками и прибавки налогов для выполнения чрезвычайных затрат на ведение войн. На 1810 год расходы сокращены на 20 миллионов, экономические суммы разных ведомств объявлены принадлежащими Государственному Казначейству. Для восстановления кредита, образован капитал для выкупа ассигнаций и учреждена Государственная Комиссия погашения долгов. Капитал погашения предполагали составить от продажи государственных имуществ, в течении 5-ти лет и надобность потребовала открытия внутреннего срочного займа свыше 100 миллионов. Единицею ценности оставлен серебренный рубль. Все эти меры могли быть полезны и если они не удались, то от злоупотреблений лиц, призванных для выполнения, положенного. Первая часть займа пошла хорошо, и продажа казенных имуществ в первый год (на 1/5 итога) состоялась, а дальше тормозили дело местной комиссии формальностями умышленно придумываемыми для вымогательства от покупщиков. За всем тем оборот 1810 г. составил передержку сверх бюджета в 56 миллионов, совсем непредвидимую при определении нормы расходов, по политическим обстоятельствам. Между тем, невинного в возникших через то затруднениях, винили Сперанского, и враги его умышленно старались раздуть мнимую вину до преступления против государства. Язык клеветы видел в плане (финансов заведомое обеднение России, с целью предать ее Наполеону. Клеветы росли, с возвышением Сперанского и усилением к нему доверенности монарха. Горячие патриоты, не понимая стремлений законодателя, дали себя увлечь представлениями общего вреда от перемен, душой которых был Сперанский. Самыми важными законоположениями, усилившими ряды ненавистников талантливого статс-секретаря-реформатора, были указы о экзамене на чин 8-го класса и о придворных званиях. Последний из этих указов лишал камергеров и камер-юнкеров привилегии получать чины 4-го и 5-го класса прямо по этим званиям, без заслуг и, следовательно, направлен был для остановки излишнего накопления чиновных лиц, неспособных к делу, но имевших право по чину своему занять довольно значительные должности. Вся клика обиженных запретом пользоваться легким возвышением, пристала к бесчисленным почти массам низшего чиновничества, без экзамена лишенного возможности подняться выше титулярного советника. Если эти трутни производили волнение не заметное на высоте, за то родовитые камергеры и камер-юнкеры влияли на вооружение против Сперанского, – поповича-выскочки, – в среде высшего круга. Честолюбцы пользовались этим вооружением высшего класса для окончательной победы над соперником, казалось стоявшим твердо и гордо обращавшимся с равными себе. Сношения с Феофилактом рязанским и Лопухиным, да и самые письма к ним Сперанского не оставляют сомнения в его наклонности к религиозному мистицизму, представителем которого с крайним направлением является князь Александр Николаевич Голицын, сверстник по воспитанию и близкий человек императора Александра Первого с 1803 г. обер-прокурор св. Синода. Мистические беседы несомненно происходили и у Сперанского с Александром Первым, в последнее время даже, перед его удалением.

Первым шагом к нему, провожавшим путь к более дерзким нападениям на любимца царя, его «правую руку» в вопросе о реформах, была записка, осуждавшая перемены в законодательстве и системе администрации еще в 1810 г. Записку эту приписывали тогда Арнфельду, но граф Корф с большею основательностью относит ее к трудам Розенкампфа, считавшего себя оскорбленным вмешательством Сперанского в свой труд. Граф Ростопчин руководил Карамзиным и ввел историю графа в кружок великой княгини Екатерины Павловны. Запиской «о старой и новой России» осуждалась легкомысленность перемен чуждых строю нашей исторической жизни. Неудовольствие Александра Первого по передаче ему записки понятно; нападение на статс-секретаря, облекавшего в форму идеи монарха, было в самом деле осуждение его задушевных стремлений. Поэтому одному можно скорее прийти к заключению о безвредности нападения для Сперанского этим путем. Грубее нападало письмо, приписывавшееся самому Ростопчину. В этом письме Сперанский выставлялся главою заговора в интересах Наполеона. Обвинение основано на предположении: будто бы Сперанский советовал государю усилить польскую армию, для того, чтобы оставить без защиты Петербург и Финляндию. Донос рекомендовал Балашова избрать орудием царской воли для удаления Сперанского, которому действительно министр полиции приготовил западню, рискуя сам подвергнутся опале. По крайней мере так высказывал в ссылке Сперанский, выразившись в Нижнем у Архиерея: «что если бы Балашов не ускорил двумя часами, то был бы на месте его»; ловушка, подставленная Сперанскому, заключалась в предложении «учредить из трех лиц Сперанского, Балашова и Арнфельдта помимо монарха, безгласный тайный комитет, который бы управлял вместе делами употребляя государственный совет, сенат и министерство единственно в виде своих орудий». Сперанский отверг предложение, но не донес государю, а предлагавшие донесли, объясняя умолчание недостатком преданности статс-секретаря и его хитростью отвержение словесное, когда ум еще засчитывал и ожидал новых предложений с признанием первенства между олигархами. Поверил ли вполне Александр Первый совету этому, ведает один Сердцеведец, но, внезапно, вечером 17 марта 1812 г. Сперанский потребован во дворец в 8 часов. В секретарской комнате дожидались дежурный генерал-адъютант и два министра. Сперанский, – с открытием государственного совета, государственный секретарь, –позван прежде их на аудиенцию, полную таинственных разоблачений. Целые два часа продолжалась эта аудиенция, по окончании которой, Сперанский вышел от государя, чуть живой, растерянный, убитый. Когда сбирал он бумаги в секретарской, государь тихо из дверей промолвил: «Прощайте Михаил Михайлович»!

Из дворца проехал Сперанский на квартиру М. Я. Магницкого, своего помощника, тоже сосланного, но его не нашел уже дома. Приехав же к себе в дом, последний с левой стороны в Сергиевской улице, крайний к Таврическому саду, нашел у себя А. Д. Балашова, министра полиции, объявившего ему указ о немедленном выезде с ожидавшим уже приставом Петербургской полиции. Убитый нравственно, Сперанский не имел духа разбудить дочь для прощанья и в полночь уже оставил Петербург, на дорогу даже взяв меховую шапку у своего человека. Удаляясь от столицы он не ожидал, что не увидит ее девять лет, а думал скоро воротиться и в первое время часто писал к Государю. Не получая ответов, только стал он понимать, что прежние отношения едва ли восстановятся, но возвращения своего в столицу ожидал вскоре, основываясь на словах Монарха, при последней аудиенции. Вместо возврата, ожидали изгнанника новые беды, как увидим, по милости враждебников, Александр Первый, как можно заключить по словам его, в первое время чувствовал тягость утраты близкого человека. Марта 18-го, на другой день высылки Сперанского, Император высказался так в разговоре с князем Голицыным: «если бы у тебя отсекли руку, ты верно кричал бы и жаловался, что тебе больно: у меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правой рукой»!

В Нижнем Новгороде, на завтраке у преосвященного, Сперанский заметил вскользь, что Наполеон выказывал в покоряемых странах внимательность к духовенству. Слова эти истолкованы в посланном доносе намерением сделать духовенство покорным орудием планов Бонапарта, которому уже по петербургскому обвинению, оказывался предавшимся Сперанский финансовыми реформами, будто бы ведший Россию к бессилию, чтобы доставить завоевателю легкую победу. Лишняя искра, – какою представляется нижегородский донос, конечно произвела пожар, обрушив на голову изгнанника целый поток незаслуженных ничем оскорблений со стороны предубежденного народа. С удалением из Нижнего в Пермь и общим устранением от ссылочного, как от изменника, тягость выпавшей доли сломила и уничтожила остаток надежды на лучшее в статс-секретаре законодателе. Изгнанник нашел силу перенести этот удар в одной религии, занявшись переводом книги Фомы Кемпийского «о подражании Христу». Применяясь всею душою к источнику благ, сами бедствия посылающему для нашего нравственного возвышения, бывший министр поднялся духом выше, чем были во дни счастья.

Спокойствие, которого прежде он не имел совсем, мучась нравственно от сознания потери значения и расстройства финансового, мало по малу стало водворяться в душе Сперанского; вместе с тем улучшили его положение материально. Успокаиваясь, изгнанник глубже стал погружаться в мистицизм и такое настроение ума перешло в письма его. Одно из них посланное к государю-миротворцу Европы, тронуло на столько монарха, что скромное желание Сперанского: поселиться в своей Новгородской деревне, – признано возможным; ему позволено там поселиться. То правда, что и этому письму, улучшившему участь изгнанника, едва ли не предшествовало смиренное моление у Аракчеева, для которого сосланный уже не был страшен. Два года успели охладить совсем прежние чувства к нему Александра Первого. Поселившись в своем Великолепье (в 9-ти верстах от Новгорода), на основании разрешения, данного, 16-го сентября 1814 года, в соседстве с Аракчеевским Грузиным, Сперанский старается любезными письмами расположить к себе врага, несомненно принимавшего участие и в назначении после Перми тяжелого бездействия уму, искавшему деятельности. Прошло еще два года, посвященные окончательному образованию любезной дочери (Елизаветы Михайловны, родившейся 6-го сентября 1799 года и через 2 месяца оставшейся без матери), до назначения бывшего министра в губернаторы в Пензу (1-го октября 1816 года). В указе о назначении туда сказано, что дается им изгнаннику «способ усердною службою очистить себя в полной мере». Эта фраза была ответом Сперанскому на просьбу: явиться в Петербург, отнимая у него возможность настаивать на ней. Он, стало быть, не давал еще покоя временщику, живя недалеко от столицы. То правда, что ходатайства прибыть в Петербург, Сперанский стал теперь возобновлять при всяком удобном случае, и блистательное управление его запущенной губернией – чего доброго, назначенного тоже, скорее всего с враждебною целью: запутать в новые интриги – давало часто возможность представлять о необходимости личного доклада дел монарху. Ходатайства эти возбуждал он в 1818 году, и так как трудно было подыскать предлог для отказа на этот раз, Аракчееву подали мысль: предложить Сперанского для обследования дел в Сибири, при возбужденных жалобами подозрениях насчет управления генерал-губернатора Пестеля, тоже поддерживаемого временщиком. Это и было поводом назначения Сперанского генерал-губернатором Сибири, рескриптом 22-го марта 1819 года, при котором в особом письме императора заявлена невозможность дозволить прибыть в Петербург, как просил Сперанский, «по домашним делам». «Я надеюсь» – писал теперь император, – «что вы сами почувствуете невозможность мне ныне удовлетворить желанию вашему. Присутствие начальника в Сибири делается день ото-дня необходимее не говоря уже о чрезмерном прибавлении пути вашему поездкой в Петербург». Поручение ехать в Сибирь, в рескрипте изложено, как неотложная мера, от которой ожидалось больше пользы, чем от ревизии сенаторами.

«Имев уже неоднократный опыт сколь мало подобные ревизии достигают своей цели, от которых конечно нельзя ожидать лучшего успеха в столь отдаленном и обширном крае, посему понял я полезнейшим, возведя вас в звание генерал-губернатора, препоручить вам сделать осмотр Сибирских губерний, не существовавшего до сего времени в оных управления», виде начальника, и со всеми правами и властью, присвоенными званию генерал-губернатора.

»Исправя сею властию все то, что будет в возможности, облича лица, предающиеся злоупотреблениям, предав кого нужно законному суждению, важнейшее занятие ваше должно быть: сообразить на месте полезнейшее устройство и управление сего отдаленного края и сделав оному начертание на бумаге, по окончании занятий ваших, самим лично привезти оное ко мне в Петербург, дабы имел я способ узнать изустно от вас настоящее положение сего важного края и прочным образом установить на предбудущия времена его благосостояние».

«По моему исчислению, возлагаемое на вас препоручение может продолжиться года полтора, или, по большей мере, два».

Таким образом, два года – крайний предел отсрочки, на этот раз последней, для возвращения изгнанника, с обещанием затем личных сношений с Государем. Тяжел подвиг и обширна задача возлагаемая на этот раз на способности и опытность человека, за семь лет воротившего всеми делами по изменению к лучшему порядка дел во всей Империи; но Сперанский, с горечью в сердце принял и выполнил блистательно поручение. Ревизия его самый почтенный период его служебной карьеры, где приметны на деле все приемы ускорения многосложных процессов, вдруг выплывших наружу и осветивших мрак злоупотреблений, на которые нарушители закона и правды смотрели как на невозможное открыть и выяснить. Предав суду главных виноватых и освободив от преследований тысячи невинных. Сперанский думал в половине 1820 года кончив все, быть в Петербурге, когда получил 7-го мая приказание явиться не раньше марта же будущего года. В рескрипте этом, бросившем в море горечи изгнанника, приказано, однако представить о порядке управления в Сибири при отбытии оттуда, стало быть идея, об оставлении там уничтожалась. Иркутск – где открыты самые тяжкие преступления губернатора, оставлен был Сперанским в феврале 1820 г. для поездки в Кяхту и Нерчинск, 7-го марта генерал-губернатор был снова в Иркутске, в июле отправил миссию в Пекин и 1-го августа совсем оставил столицу Восточной Сибири, 11-го был в Томске и там получил (17-го августа) разрешение оставить Сибирь по усмотрению, с чем, оканчивалась собственно, изгнанническая жизнь. 8-го октября приехав в Тобольск, Сперанский оставил этот город 8-го февраля 1822 г., 11-го был в Екатеринбурге, 14-го в Кунгуре и 15-го в Перми. Затем, два дня – до Казани, в ночь следующего дня выезд из нее, день до Симбирска, там 2 дня; с 25-го февраля по 6-е марта – в Пензе, за своими делами, 14-го в Москве и 22-го встреча с дочерью в Царском Селе, и вечером – в Петербурге.

Девять лет и четыре дня пережиты в изгнании. Накануне Благовещения послано донесение государю о прибытии сюда, но свидание с монархом, замедлилось не за одним не приездом его в столицу, и по прибытии, позван Сперанский через две недели только. Свидание через девять лет показало, что он стал государю – чужой. Это отчуждение не изменилось в последние четыре года жизни Александра Первого. Только с занятием, составлением полного собрания законов и сводам законов, Николай Первый имел случай достойно оценить, не стареющий ум Сперанского. Заседание государственного совета 19 января 1833 г. – было триумфом Сперанского. За совершение труда собрания и свода законов, Николай Первый обнял труженика и сняв с себя Андреевскую звезду, надел на него. Графское достоинство – 1-го января 1839 г. было последней наградой Сперанского, хилого, слабого, но все продолжавшего трудиться. Легкая простуда, по возвращении из Одессы, дошла окончательно поздно оцененного дельца, не оставляемого злобною клеветою. Когда смерть —11—го февраля 1839 года освободила тело от страданий, Император Николай, на докладе государственного секретаря Корфа о потере, высказал следующие слова: «Михаила Михайловича, не все понимали, не все умели довольно ценить. Сперва я и сам в этом, более всех, может быть, против него грешил. Мне столько было наговорено о его превратных идеях, о его замыслах! Клевета осмелилась коснуться его даже и по случаю истории 14-го декабря. Но потом время и опыт уничтожили во мне действие всех этих наговоров. Я нашел в нем самого верного и ревностного слугу с огромными сведениями, с огромною опытностью, с не устававшею никогда деятельностью. Теперь все знают: чем я, чем Россия ему обязаны и клеветники давно замолчали». Потом с глубоким чувством сожаления прибавил великодушный Государь: «Другого Сперанского мне не найти! Да и кем я попытаюсь даже заменить его ум, сведения, опытность, усердие, быстроту»!

Что может биограф прибавить от себя к такой высокой оценке страдальца-труженика? Что он был человек всем желавший добра и делавший его, кому представлялся случай. Что он любил науку и чтение; беспрестанно занимался в изгнании, услаждая одиночество изложением нравственных мыслей и философских положений. Высоконравственный, горячо любивший дочь и всех тех, с кем сближался, Сперанский и в домашнем быту был образцом христианских добродетелей.

Михаил Васильевич был сын помещика, родился в 1801 году 12-го сентября, Полтавской губернии, Кобеллкского уезда, в деревне Чаплино. Еще в детском возрасте Остроградский выказывал наклонность узнавать величину и меру предметов, в особенности сложных так: он очень любил наблюдать за движением ветряных и водяных мельниц, для чего, нередко, во время прогулок, со слезами на глазах просил родителей останавливаться, чтоб ему была возможность подольше посмотреть на свои любимые предметы. Он носил всегда при себе шнурок с камешком, которым вымерял ямы и колодцы, попадавшиеся ему на пути. Из раннего детства Михаила Васильевича можно было заметить, что из него выйдет человек с умом наблюдательным и способным к самостоятельным исследованиям. На 9 году его определили в пансион при полтавской гимназии, где он пробыл очень недолго. Из пансиона он перешел в гимназию, учился в ней не с особенным прилежанием, но был замечен, как бойкий и остроумный мальчик. По желанию отца он вышел из нее не кончив курса (из 3-го класса). В 1816 году его повезли в Петербург для определения в один из гвардейских полков, но совет одного из родственников Остроградских изменил это намерение и было решено определить Остроградского в университет. Приготовление его для поступления туда, было поручено адъюнкту харьковского университета преподавателю военных наук, Робушу. Остроградский сначала выказывал полное нежелание заняться науками и постоянно стремился к военной службе так, что когда отец решительно не позволил ему определиться в пехотный полк, Михаил Васильевич пришел в отчаяние. Наконец он поступил в университет вольнослушателем, а в 1817 году зачислен в студенты физико-математического отделения. Первое время своего студенчества Остроградский занимался плохо и постоянно мечтал о военной службе, но когда он поселился у преподавателя математики, Павловского. настроение Остроградского совершенно изменилось. Павловский обратил внимание на способности юноши, показал ему всю несообразность его стремлений и сумел возбудить в нем любовь к науке. Остроградский с жаром принялся за математику и чрез 3 месяца удивил Павловского своими успехами: он не только быстро усваивал готовое, но усвоив тут же, творил свое. После 3-х месячных занятий Остроградский мог упрощать самые трудные математические формулы.

В 1818 г. 8-го декабря Остроградский вышел из университета с аттестатом, из которого видно, что он в короткое время оказал большие успехи, как в математике, так и в других предметах, относящихся к физико-математическому отделению. Несколько времени спустя, Остроградский снова захотел поступить в университет для усовершенствования себя в некоторых науках, особенно в прикладной математике. В 1820 году он экзаменовался вместе с прежними студентами и имя его было провозглашено в числе отличившихся, поэтому бывший ректор университета профессор математики, Осиповский, оценив способности и успех Остроградского, хотел удостоить его званием кандидата, на основании нового положения о производстве в ученые степени, но благодаря интригам экстраординарного профессора Дубровича, имевшего личность против Осиповского, Остроградский звания кандидата не получил. Все испытания, которыми пришлось подвернуться Остроградскому во время решения вопроса: следует ли дать ему это звание или нет, могли бы парализовать энергию молодого математика, но к счастью этого не случилось. За это время в нем окончательно остыл воинский недр и укоренилась любовь к науке и сознание своих дарований. Он поехал к отцу и просил отпустить его путешествовать – поучиться у французских знаменитых математиков. Отец охотно согласился, но рассказывают, что эта его решимость наделала много шума в околотке; поездка заграницу была делом неслыханным и опасным для провинциалов того времени, поэтому родственники и соседи считали молодого Остроградского погибшим. Прежде всего он отправился в Париж (1822 г.), там в Сорбонне и французском коллегиуме посещал прилежно лекции. Своими блестящими дарованиями обратил на себя внимание знаменитых французских математиков Лапласа, Фурье, Ампера, Пуассона. Коши и с некоторыми из них сблизился.

В 1825 г. Коши, в одном из своих мемуаров отзывается об Остроградском в самых лестных выражениях, так он говорить между прочим: «один молодой русский одаренный большою проницательностью и весьма сведущий в исчислении бесконечно малых, дал новое доказательство моих формул, помещенных мною в 19 тетради журнала политехнической школы».

Известия об успехах Остроградского в Париже произвели сильное впечатление в Харьковском университете. Больше всех радовался Павловский.

В 1826 г. Остроградский представил парижскому институту мемуары о распространении волн в цилиндрическом бассейне, имеющий предметом решение одного из вопросов математической физики. Из этого первого труда Остроградского видно, что он после 3-х летних занятий под руководством знаменитых геометров вполне овладел анализом и стоял на том уровне, которого достигли в то время изыскания европейских ученых.

Отец звал его к себе и чтоб побудить к скорейшему отъезду и высылал денег, между тем как Остроградскому хотелось еще остаться в Париже. Нуждаясь в средствах к жизни, Остроградский занял должность преподавателя математики в коллегиуме Генриха Четвертого, откуда при оставлении должности получил одобрительный аттестат. Вскоре после этого Остроградский появляется в Петербурге. Приезд сюда молодого ученого был чрезвычайно знаменателен. Около Остроградского собрался кружок любителей науки, желавших ознакомиться с новыми взглядами и методами в анализе. Слушателям его особенно нравилась общность и изящество изложения, заимствованные им у Лагранжа и Коши. Императорская Академия Наук не замедлила избрать его в адъюнкты по прикладной математики в 1828 году, вскоре потом он получил звание экстраординарного академика, а через год ординарного. Многие другие ученые общества избрали его в свои члены. Ему принадлежала одно из самых почетных для ученого званий «члена корреспондента Парижской Академии. Кроме того, он избран членом академий: Туринской, Римской и Американской, а также почетным доктором Александровского университета. Высшие специальные заведения в Петербурге пригласили Михаила Васильевича преподавать математику и считали большею честью видеть его у себя профессором. Польза, доставляемая лекциями Остроградского юношеству была несомненная, но тяжелая преподавательская обязанность отвлекала его от научных занятий. Можно смело сказать, что если Остроградский был вполне обеспечен и не нуждался бы в иных занятиях, кроме академических, талант его был бы гораздо плодотворнее. Не смотря ни на что Остроградский с честью совершил свою ученую карьеру и занял высокое место между современными математиками.

Остроградский меледу прочим неутомимо трудился на пользу военно-учебных заведений, где долгое время состоял главным наблюдателем по математическим наукам. Для употребления в общих курсах кадетских корпусов, он составил «Руководство к начальной геометрии».

Остроградский издал 48 записок на французском языке, кроме того 3 его записки были напечатаны в изданиях парижской академии наук и одна помещена в Bulletin scientifique de Perussae. Сверх того, сделал он разбор 9-ти сочинений, представленных на соискание демидовских премий; для военно-учебных заведений, кроме упомянутого выше руководства составил конспекта тригонометрии.

Самый замечательный труд Остроградского по чистому анализу есть мемуары: «об исчислении вариаций кратных интегралов». Наиболее замечательный результат исследований Остроградского в математической физике, есть вывод общих интегралов уравнений движения упругого тела. Несколько раз Остроградский читал публичные курсы, из которых два на французском языке.

Своеобразность в изложении чтений Остроградского, нравилась только тем из его слушателей, которые были на столько развиты и подготовлены, что понимали его. Способных учеников Остроградский поощрял к занятиям и отличал, а для бездарных он был грозою. Михаил Васильевич вообще был веселого характера, любил шутить со своими слушателями и сослуживцами; философствовал с ними, рассказывал анекдоты и городские новости. Он обладал хорошею памятью, знал много стихотворений и особенно хорошо читал «Поэт и математик». В душе он был чистый малоросс и нередко подшучивал над москалями.

Будучи здоровой комплекции, Остроградский редко хворал и хорошо переносил суровый петербургский климат. В бытность свою во второй раз в Париже, он испортил себе глаз, стал лечиться, но не дождавшись полного излечения, отправился морем в Петербург и дорогой простудил больной глаз, а по приезде в Петербург совсем его лишился.

В 1861 г. Михаил Васильевич отправился на лето в свою деревню «Долгое» и там опасно заболел; у него на спине образовался нарыв, а потом рана, которая истощала силы больного. Чрез месяц больной почувствовал себя лучше и порывался в Петербург, куда призывали его обязанности службы, однако вследствие ухудшения здоровья, он должен был отказаться от своего намерения и отправился только в Харьков для совета с лучшими докторами. На пути туда, он остановился в Полтаве, в доме г. Старицкого. Хозяин дома уговаривал его поберечься и не продолжать пути. Тут он опять советовался с докторами и казался начал поправляться, но вследствие неосторожного употребления пищи впал в лихорадочное состояние, затем у него сделалась гнилая горячка и обнаружились признаки паралича легких. Не смотря на все старания медиков, 20-го декабря 1861 г. в 12 час. пополудни, Россия лишилась одного из выдающихся ее деятелей.

Тело покойного отвезено в деревню Пашенную и поставлено в фамильном склепе Остроградских, как того желал покойный.

Знаменитый поэт наш родился в Москве 26-го мая 1799 года. Отец его, Сергей Львович, был из старинного рода Пушкиных; мать, Надежда Осиповна, происходила из фамилии Ганнибаловых, родоначальником которой был негр Абрам Петрович Ганнибал, крестник Петра Великого. Таким образом по рождению Александр Сергеевич принадлежал к избранному русскому дворянству. Развитие маленького Александра было весьма медленное. В раннем детском возрасте, мы не видим вовсе основных качеств его характера–впечатлительности, живости, энергии, напротив до 7-ми лет он был робкий, тучный, неповоротливый и молчаливый ребенок. Надежда Осиповна любила даже более других своих детей, сначала старшую дочь Ольгу, а затем младшего сына Льва. Отец поэта был человек добрый, но легкомысленный: остряк, блестящий в обществе, но уже совсем не деловой. Воспитанием детей, как и вообще серьезными делами, он не занимался, предоставив это жене, которая и старалась по мере сил исправлять недостатки сына. От ее настойчивых требований, быть по живее, мальчик спасался обыкновенно к бабушке своей Марье Алексеевне Ганнибал, где его уже никто не тревожил, а он мог по долгу смотреть на ее работы. Марья Алексеевна была женщина замечательная по своей опытности, здравому смыслу и по приключениям жизни. Она владела также прекрасно родным языком: ее речь и письменный слог приводили впоследствии в восторг друзей поэта. Бабушка была первой наставницей маленького Александра в русской грамоте. Дальнейшее обучение поэта было обыденное, дворянское того времени, с целой серией гувернеров, гувернанток и велось преимущественно на французском языке, который и знал он за то в совершенстве. На немецком Пушкин совсем не учился, на английском учился, но плохо, да и все вообще ученье подвигалось крайне медленно. Маленький лентяй, обладавший замечательною памятью, знал уроки только тогда, когда спрашивали ранее его сестру, если же начинали экзамен с него, то ответом было молчанье. Первые четыре правила арифметики, которую он вообще плохо понимал, стоили ему многих слез, особенно деление. К числу лиц, влиявших на поэта в первом периоде детства, надо отнести еще няню его Арину Родионовну, принадлежавшую к самому симпатичному типу нянь, ворчливо-добродушных и безгранично любящих своих питомцев. Арина Родионовна известна своим знанием русского сказочного мира, который и передавала чрезвычайно оригинально пословицы, поговорки, присказки не сходили с языка няни, и поэт, любивший ее всю жизнь родственною любовью, конечно ей обязан первым знакомством с народной поэзией.

С 9-го года у маленького Александра начала развиваться страсть к чтению, не покидавшая его всю жизнь. Он прочел сперва Плутарха, потом «Илиаду» и «Одиссею», затем приступил к библиотеке отца своего, наполненной классиками и философами 17 и 18 веков. Тайком забирался он в кабинет отца и проводил здесь бессонные ночи, пожирая без разбора все книги, попавшиеся ему под руку. Сочинять сам Пушкин начал очень рано: авторство (на французском языке) шло у него параллельно с чтением. Прочитав Лафонтена он, начал писать басни, ознакомившись с Генриадой, написал шуточную поэму «Lа Тоlуаdе». Кроме того, он любил импровизировать комедии и устроил с сестрою нечто в роде театра, где актером был он, а публикою сестра. Первый толчок к чтению и авторству был дан Александру Сергеевичу, конечно, примером отца, который был все-таки человек развитый, образованный и не чуждый литературы: он сам писал французские стихи и принимал в своем доме тогдашних знаменитых писателей: Карамзина, Батюшкова, Дмитриева и др. Расположение же к чтению, Сергей Львович поддерживал в сыне не только косвенно, но и прямо, прочитывая с детьми избранные сочинения.

11-го августа 1811 г. Пушки выдержал приемный экзамен и был принять во вновь открывавшийся царско-сельский лицей. В лицее характер мальчика совершенно изменился: оставаясь добрым и любящим, из неповоротливого и робкого, он сделался живым, задорным, расположенным к насмешке и к преследованию неприязненных личностей. Товарищи называли его за эти качества и за превосходное знание французского языка – французом. Несмотря на такое изменение характера, расположение к учению осталось тоже. Он продолжал, правда, выказывать свою обширную, почти изумительную память, но ему не доставало продолжительных, равных усилий внимания. Профессора (Кайманов, Куницын) аттестовали его даровитым, но мало прилежным и не способным овладевать предметами, требующими умственного напряжения. По словам брата поэта, Льва Сергеевича, аттестат Пушкина по окончании курса свидетельствует о плохих успехах даже в русском языке. Страсть его к чтению здесь не уменьшилась и находила пищу в довольно богатой библиотеке лицея. Кроме русской и французской словесности, он занимался еще историей и делил между этими предметами все свои чтения. Авторство еще усилилось в лицее. Помимо французских, он начал здесь писать и русские стихи. Вообще лицейское воспитание отличалось наклонностью к литературе: воспитанниками издавались рукописные журналы, устраивались игры, на которых участвовавший должен был рассказать повесть или продолжать начатую другим. На этих играх Пушкин передал, конечно, в грубых чертах две повести свои «Метель» и «Выстрел», написанные много лет позже. Вскоре первые попытки русских стихотворений Пушкина, носившие следы несомненного таланта, были замечены. Особенно прославился он своими, действительно, редкими и остроумными эпиграммами, жаль только, что дешевую славу, приобретаемую ими, Пушкин предпочитал более дельному отличию в науках. Не только масса, но и корифеи литературы заинтересовались даровитым юношей. В 1815 г. на публичном экзамене Пушкин прочел свое стихотворение «Воспоминания в Царском Селе» и привел в восторг присутствовавшего при этом Державина. Карамзин часто принимал его у себя и беседовал с юношей об отечественной истории. Жуковский нарочно ездил в Царское Село осведомляться о занятиях Пушкина и прочитывал ему свои стихотворения. Обладая необыкновенною памятью, Александр Сергеевич обыкновенно запоминал их и на долго удерживал в голове, если же случайно забывал какой-нибудь стих, то по одному этому признаку, Жуковский считал последний дурным. В таких же нежных, дружеских отношениях стоял к Пушкину и А. И. Тургенев. Первые русские стихотворения Пушкина были «Послание к сестре» и помещенные в «Вестнике Европы» 1814 г., «К другу стихотворцу», «Кельна» и др. Стих лицейских опытов поэта еще очень неправилен, очень небрежен, но он льется из-под пера автора, по-видимому, без малейших усилий, хотя на самом деле отделка стоила ему значительного труда. Стихотворения эти – подражания отчасти французским анакреонтическим поэтам, отчасти русским писателям Батюшкову, Державину, Жуковскому и др., но в них встречаются и оригинальные образы, и приемы; они полны намеков, беглых линий, которыми поэт воспользовался в дальнейших своих трудах. Основной характер большинства из них – веселый взгляд на жизнь и стремление к беззаботному наслаждению, что и доставило им успех в публике и между товарищами Пушкина.

9-го июня 1817 года, Александр Сергеевич окончил курс в лицее. Он считался 19-тым по выпуску и принадлежал ко второму разряду, т. е. имел право на чин 10-го класса и на 700 руб. асс. жалованья до получения штатного места. Его ученическая мечта была начать службу кавалерийским офицером, вследствие чего, ему хотелось поступить в гусарский полк. Но этому решительно воспротивился Сергей Львович. Ссылаясь на недостаток средств, он предлагал сыну поступление в пехотный гвардейский полк. Последнему поэт предпочел гражданскую службу и вскоре был определен в государственную коллегию иностранных дел с чином коллежского секретаря. Тот час по вступлении в жизнь, Пушкин бросился на удовольствия столичной жизни. В нем всегда было заметно старание ничем не отличаться от окружающих его людей, а тон в обществе совпадал с его наклонностями. Удальство, молодечество, беззаботная растрата ума, времени и здоровья на знакомства, похождения и связи всех родов – составляли основу жизни золотой молодежи того времени. Для шумных похвал сотоварищей по пирушкам, Пушкин писал те легкие заметки, воспевавшие брожения юности, о которых старался умалчивать с людьми, понимавшими искусство. От такой жизни, не смотря на крепость организма, развитого гимнастическими упражнениями, поэт через восемь месяцев, по выходе из лицея, лежал в жестокой горячке, приговоренный даже к смерти докторами. Но такова сила гения: даже при таком образе жизни, талант Пушкина продолжал развиваться, и в 1819 году достиг самостоятельностей. Правда, он не разрывал дружеских сношений с серьезными писателями: Карамзиным, Жуковским и др. Уже по первым своим опытам он был зачислен ими в члены литературного общества «Арзамас», образовавшемся ради противодействия неподвижному и устарелому обществу «Беседы любителей российского слова». В последнем царила важность, боязнь всякой новизны, в «Арзамасе» – веселость, шутка и покровительствовалось все даровитое новое и живое. К «Арзамасу» пристроились все желавшие новых форм для поэзии и языка, и новых источников для искусства вообще. Предметами спора между обществами были сначала Карамзин и Жуковский, а с появлением Пушкина, преимущественно его творения. В 1819 году, появилась, наконец, настоящая Пушкинская поэзия: в этом году написаны им такие перлы; как «Элегия» (Увы, зачем она блистает...), «Уединение», «Возрождение» и пр. и окончена поэма «Руслан и Людмила», за исключением только эпилога, написанного в 1820 году, на Кавказе. Появление «Руслана и Людмилы» привело в восторг публику и в недоумении литературных консерваторов, видевших в ней унижение поэзии. Одобрение друзей литераторов было также за Пушкиным: Жуковский, по прочтении поэмы, подарил ему портрет свой, украшенный надписью «ученику от побежденного учителя». Мы, конечно, не считаем теперь Руслана за народную поэму, отдавая должное замечательному для того времени стиху, ее должно признать последним блестящим метеором, написанным поэтом под влиянием французских писателей.

Жизнь, полная всевозможных увлечений, сопровождаемая неосмотрительностью и заносчивостью в мнениях и поступках, сказалась наконец в 1820 году высылкой поэта из столицы. Первоначально предполагавшееся наказание было смягчено по ходатайству Н. М. Карамзина: Пушкин был переведен только из коллегии иностранных дел на службу в канцелярию главного попечителя колонистов южного края, Генерал-Лейтенанта Инзова. Попечительный комитет находился в Екатеринославле, куда и направился поэт. Высылка его из Петербурга была положительно полезна, для развития таланта; она прервала веселую жизнь Пушкина и направила его мысли к более серьезным предметам, к саморазвитию. По приезде в Екатеринославль, он простудился и заболел лихорадкой. В это время чрез город проезжал генерал Раевский с семейством на Кавказ. Пушкин отправился вместе с ними, скоро выздоровел и уже в июне послал в Петербург эпилог «Руслана и Людмилы». Кавказ поразил впечатлительную натуру поэта и результатом поездки была поэма «Кавказский пленник» – первый опыт Пушкина в создании характера. Опыт был не вполне удачный, как это указал первый сам автор, но не захотел переделывать своего творения. В «Кавказском пленнике» замечательны картины местности природы и людей. С Кавказа Пушкин с Раевскими отправился чрез Кубань в Крым. И здесь поражала его природа: вид моря ночью, берег с его роскошной зеленью и горами и пр. Много пользы принесло поэту и самое пребывание в милом семейств почтенного Раевского, ветерана 1812 года. Под влиянием этих благоприятных обстоятельств изменилось и творчество его – так стал он писать антологические стихотворения, полные жизни и чувства. Большая часть их, правда, навеяна еще А. Шенье, но Пушкин значительно улучшал его произведения в передаче (Нереида, Дорида и пр.). К слову: он мало подчинялся шарящим мнениям, всегда был самостоятелен в своих взглядах; так первый заговорил о А. Шенье, когда гремел еще Ламантин. Мерилом постепенного нравственного развития Александра Сергеевича могут служить его черновые тетради, которые он начал систематически вести с пребывания в Крыму. Надо отдать справедливость поэту: за исключением первых двух годов, по выходе из лицея, он чрезвычайно трудился над саморазвитием. Он много читал: тетради его полны выписок, заметок, мыслей, их прерывают стихотворения, отрывки поэм и черновые письма к друзьям; все это пестрится рисунками пером. Результатом пребывания Пушкина в Крыму была поэма «Бахчисарайский фонтан», написанная под влиянием уже не французских поэтов, а Байрона. В этой поэме видим мы неслыханную ранее гармонию языка и роскошь стихов и описаний. Недостатки ее, как например отсутствие плана, объясняются тем, что, по словам самого Пушкина, он просто и суеверно перекладывал в стихи рассказ одной молодой женщины.

В сентябре 1820 года поэт возвратился к своему начальнику по службе, генералу Инзову, но не в Екатериславль, а в Кишинёв, так как Инзов был уже назначен наместником Бессарабии. Служба Александра Сергеевича была, конечно, только номинальная и дозволяла ему постоянные разъезды: то в имение Каменку (Киевской губернии), принадлежавшее одному знакомому его, то в Киев, в Одессу и т. д. Подвижность была в натуре живого и деятельного Пушкина: в последний период своей жизни, уже женатый, он чрезвычайно часто менял даже квартиры свои в Петербурге. Жизнь в Кишиневе в то время была очень оживленная. Население было – сборище разнородных национальностей. Восстание греков наполнило город греческими и молдаванскими фамилиями; кроме них были выходцы французские и итальянские, много русских офицеров генерального штаба, занятых съемками планов в новоприобретенной области и т. д. Поэт зажил здесь прежнею светскою жизнью. Опять пошли различные развлечения, проказы, ссоры, доставлявшие не мало хлопот добродушному начальнику его Инзову, обращавшемуся с ним положительно, как отец с сыном. Частые разъезды были благодетельными для поэта – они освежали его: как в будущем «почуяв рифмы» он убегает в имения свои Михайловское или Болдино, так в этот период уезжает в Каменку и пр. В Каменке написан, например, «Кавказский пленник». Благодаря этому обстоятельству, поэтическая деятельность Пушкина в Кишиневский период была весьма плодотворная. Из мелких стихотворений, он написал здесь Наполеона, Овидия, Песнь о вещем Олеге и пр.; из больших поэм, кроме; Кавказского пленника и Бахчисарайского фонтана, – Братья разбойники и первые строфы Евгения Онегина. Здесь же он собрал материал для поэмы «Цыгане», так как в 1822 году внезапно исчез на некоторое время из Кишинева, отправился в Измаил и на пути пристал к цыганскому табору, при чем прожил несколько дней жизнью кочевого племени. В 1823 году генерал Инзов сдал свою должность вновь назначенному генерал-губернатору, графу М. О. Воронцову и управление Бессарабией было соединено в одной власти с новым центром – Одессой. Пушкин был зачислен в канцелярию нового генерал-губернатора и перебрался в Одессу. Жизнь в Одессе была, конечно, еще оживленнее, чем в Кишиневе: театры, рестораны и пр. делали его почти столичным, но поэт пробыл здесь недолго, так как новый начальник потребовал от него более серьезных служебных занятий, на что Александр Сергеевич был не способен, вследствие чего, 8-го июля 1824 года, последовало увольнение его от службы и в том же месяце он переведен на жительство в имение своей матери, Михайловское, в Псковской губернии. Прощаясь с Черным морем, поэт написал чудное стихотворение «К морю», которое было вместе с тем последним выражением исключительного влияния на него Байрона. К периоду пребывания его на юге, относится начало страсти к собиранию книг, на которые Пушкин потратил очень много денег, но за то оставил после себя отличную библиотеку. Замечательно, что и в этот период, не смотря на путешествия, разъезды, светскую жизнь, он находил время серьезно учиться, так на юге изучил он английский и итальянский языки и много читал на них. Он следил также со вниманием за ходом возрождения Греции.

В Михайловское Александр Сергеевич приехал в тревожном состоянии духа. Ему исполнилось 25 лет – первый пыл молодости прошел, наступил обычный в жизни каждого нравственный перелом. Мощная натура поэта скоро осилила это состояние и Пушкин еще деятельнее приступил к труду и дальнейшему развитию. В Михайловском он нашел теплое родственное чувство близких и дорогой няни Арины Родионовны, дружбу и наслаждение творчеством в тиши. Здесь приступил он к изучению русского сказочного мира и обычаев народа, заслушивался по вечерам сказок няни, послуживших ему позже материалом для создания уже таких вполне народных произведений, как например сказки о царе Салтане, о купце Остолопе и пр. Кроме того, он ходил по базарам, терся между простыми людьми, для изучения живой народной речи. Так, между прочим, поэт доставил Киреевскому, для его известного «Собрания народных песен» материал по Псковской губернии. В творчестве Пушкин сделал в этот период чрезвычайный шаг вперед: под влиянием изучения главным образом Шекспира, он выработал свое понятие о драме и написал Бориса Годунова, любимое свое произведение. Здесь же написаны им «Цыгане», шесть глав «Онегина» и «Граф Нулин».

В сентябре 1826 года, Александр Сергеевич получил разрешение на въезд в Москву, а вскоре затем в 1827 г. и в Петербург. По прибытии в Москву, он был представлен Государю Императору, который очаровал поэта своим величием и добротой. Зима 1826–1827 года прошла в общественных удовольствиях, весною поэт был снова в деревне и написал ряд замечательных стихотворений, выражавших его взгляд на творчество «Чернь», «Поэт», «Эхо», «Не дорожи любовью народной». Последнее Пушкин понимал произвольным и самостоятельным актом души поэта, независимым от требований толпы. С 1826 по 1829 год он вел обширную издательскую деятельность. Его произведения расходились в публике в небывалом, до того времени, количестве экземпляров, на что указывает чрезвычайный авторский гонорар. Так за «Евгения Онегина» напр. было заплачено поэту 12 тыс. руб. ассигнациями. В 1828 г. сам Пушкин говорил, что ему дают по 10 руб. за стих. Вообще он первый развил у нас книжную торговлю. В 1827 году была написана первая проза Пушкина «Мысли и замечания», напечатанная в «Северных цветах» на 1828 год. За ней в том же году последовала повесть «Арап Петра Великого», пролежавшая в портфеле автора до самой его смерти.

В начале зимы 1827 г. Александр Сергеевич покинул Михайловское и провел зиму то в Москве, то в Петербурге. Существование его в это время было порывистое и беспокойное: так он просился даже участвовать в турецкой кампании 1828 г., но получил отказ. В этом году, снова в деревне, в один месяц написана им замечательная по выразительному и простому стиху поэма «Полтава», напечатанная в 1829 г., непонятая в начале и принятая холодно. Гениальный поэт был сам учителем нашим в художественности, при том, учителем, постоянно двигавшимся вперед на пути развития. Общество не успевало, конечно, следовать за гением, оттуда разлад и непонимание, вызывавшие в Пушкине столько горечи. Только позже, в 1832 году, уяснил он, наконец, себе свою роль и с пренебрежением смотрел на уколы критики не по разуму.

В марте 1829 года Александр Сергеевич внезапно уехал на Кавказ, не спросив даже разрешения. По его собственному объяснению, он поехал только лечиться на водах, но желание видеть войну увлекло его к участию в знаменитом походе того года под начальством Паскевича. Он присутствовал при блестящих победах этой кампании, был и при взятии Эрзерума. Результатом путешествия были мелкие стихотворения: «Дон», «Делибаш», «Кавказ» и пр., а также известный журнал, приведенный в порядок только в 1835 г. и напечатанный в «Современник» 1836 г. под заглавием «Путешествие в Арзрум, во время похода 1829 года». По возвращении из путешествия, Пушкин приступил к новой поэме «Голуб», но написал только программу ее и первый очерк. Это был первый проблеск эпического творчества, развившегося только с 1833 г. «Голуб» окончен был значительно позже, чрез 3–4 года. В 1830 г. поэт принял деятельное участие в «Литературной Газете» Дельвига, и поместил в ней много критических заметок и статей. Полемические произведения в этой газете, особенно в 1831 году сопровождаемые многочисленными едкими и остроумными эпиграммами, слишком увлекли автора, дело дошло до личностей и деятельность Пушкина за это время не соответствуют обычному у него чувству меры и изящества в литературных приемах.

1830 год был особенно знаменателен для Александра Сергеевича – это год избрания им супруги. Еще в 1828 году познакомился он с семейством Натальи Николаевны Гончаровой, когда ей шел всего 16 год. Он был представлен будущей своей невесте на бале и тогда же сказал, что участь его связана с нею. Уже тогда своею красотою Наталья Николаевна обращала на себя общее внимание. Когда же в 1830 г. молва о успехах ее на празднествах в честь присутствия в Москве высочайшего двора, достигла Петербурга, то Пушкин стремительно уехал в Москву и вскоре сделал предложение, которое и было принято. В августе 1830 г. он отправился в имение Пушкиных, село Болдино, Нижегородской губернии, для принятия той части его, которая была отдана ему отцом. Дорога в Москву из деревни скоро была загорожена многочисленными карантинами, и поэт поневоле должен был остаться здесь до декабря месяца. В уединении он предался чрезвычайному творчеству, изумительному по количеству созданных в такое короткое время творений. Так в Болдине написаны: «Домик в Коломне», «Скупой рыцарь», «Моцарт и Сальери», «Пир во время чумы», «Дон-Жуан», четыре прощальные строфы 8-й главы «Онегина», около 30 мелких стихотворений, кроме того пять повестей (Белкина), «Летопись села Горюхино» и ряд полемических статей. Такую необычайную деятельность можно объяснить тем, что, вероятно, по крайней мере для некоторых произведений, были готовы уже планы и содержание. Прибавим, что в Болдине Пушкин читал еще многих английских писателей и пересматривал все, что об нем писано в журналах.

Вскоре по возвращении Александра Сергеевича в Москву, 18-го февраля 1831 года последовало бракосочетание его с Гончаровой. Новобрачные после Святой выехали в Петербург и поселились в Царском селе, где их совершенно уединило развитие холеры в столице. В год женитьбы начались и исторические исследования поэта: в июле ему был дозволен вход в государственный архив, для собирания материалов по истории Петра Великого. Вследствие этих занятий, 14-го ноября того же года, он вновь принят на службу в государственную коллегию и с особой милостью – жалованьем по 5000 руб. ассигнациями в год, которая была началом многих дальнейших царских щедрот. В Царском селе поэт написал стихотворения: «Клеветникам России», «Бородинская годовщина», «Письмо Онегина к Татьяне» и несколько русских сказок. Последние вызваны турниром с Жуковским: каждый из них обязался написать по русской сказке. Произведения Пушкина: «Царь Салтан», «Купец Остолоп» и проч., были вполне народными; сказки же Жуковского: «Спящая царевна» и «Берендей» принадлежали германскому миру, хотя сюжет «Берендея» взят из сказок Арины Родионовны.

В октябре 1831 года Пушкин переехал в Петербург. В том же году он издал в свет Бориса Годунова и повести Белкина. Первый, хотя и дал поэту 10000 руб., был принят холодно публикою: толпа еще не доросла до понимания великого творения поэта. В этом периоде началось близкое знакомство его с Гоголем, которому, как и вообще всем даровитым начинающим писателям, Пушкин оказывал чрезвычайное покровительство. Как известно, сюжеты обоих величайших произведений знаменитого автора «Ревизора» и «Мертвых душ» были уступлены ему Александром Сергеевичем. С зимы 1832 года Пушкин начал посвящать все свое время трудам в архивах, при этом на ряду с историей Петра Великого, он заинтересовался Пугачевским бунтом. Материалы для истории последнего были вполне собраны уже к осени 1833 года. В начале этого года он был принят в число членов Академии Наук, заседания которой прилежно затем посещал и вообще серьезно смотрел на ученое сословие, что доказывается некоторыми статьями его, например «Российская академия» и пр. В том же году написаны в Петербурге им «Капитанская дочка», «Дубровский», «Русалка» и «Песни западных славян». В августе поэт получил разрешение на посещение мест, известных в деятельности Пугачева. Он посетил Казань, Симбирск, Оренбург, разговаривал со стариками, еще помнившими события бунта и вернулся в Болдино. Здесь написана им «Сказка о рыбаке и рыбке» и эпическая поэма «Медный всадник», а также приведены в порядок материалы истории Пугачевского бунта. По возвращении в Петербург, Пушкин получил разрешение на печатание последнего произведения и вместе с тем две награды – чин камер-юнкера и 20000 р. заимообразно на издание книги. С 1833 года у поэта начинает развиваться религиозное настроение, выразившееся впоследствии несколькими стихотворениями, например, «Странник», «Молитва» и пр. По словам друзей, он находил неистощимое наслаждение в чтении Евангелия и заучивал наизусть много молитв. 1834 год был посвящен хозяйственным хлопотам и семейству: Пушкин приготовил только новое издание повестей Белкина и написал несколько стихотворений. В следующем году ему пожалованы заимообразно еще 30000, так что долг его возрос до 50000. Оба эти года отличаются развитием многочисленных, знакомств в обществе, которым поэт посвящал много времени, продолжая, впрочем, деятельно заниматься собиранием материалов по истории Петра Великого и сводом всех сказаний о данных приобретении Камчатки Россией. Оба эти труда, вследствие неожиданной смерти Александра Сергеевича, так и остались сырыми материалами. В 1835 году им написаны также «Египетские ночи», которые появились в «Современнике» уже после смерти поэта. Скоро затем, в 1836 году, Пушкина посетило горе: он потерял мать, которую похоронил в Святогорском Успенском монастыре. Как бы предчувствуя близкую кончину свою, он сделал в этом монастыре вклад и на собственную могилу. 1836 год провел он, главным образом, в издании в свет нового, его собственного журнала «Современника», о чем так давно мечтал, и отчасти в занятиях в московских архивах. Для «Современника» он написал много различных статей. Поэтическая же деятельность его выразилась, между прочим, уже упомянутыми нами стихотворениями «Молитва» и «Подражание итальянскому», выражавшими религиозное настроение автора. Год этот был тяжел для Пушкина тем, что его уже начинала мучить клевета о жене, поведшая к роковой катастрофе в первом месяце следующего года. Пылкий характер поэта не снес клеветы: 27-го января 1837 года он сразился на пистолетах с Дантесом (Георг Гекерн) и был смертельно ранен, а 29-го января, в пятницу скончался после страшных мучений, окруженный друзьями. Горе всей столицы было чрезвычайное: люди всех сословий приходили поклониться праху гениального человека. Пушкин не оставил после себя никакого состояния и заботы о семействе мучили его на смертном одре. Но Государь успокоил его, известив, что принимает на себя все заботы об этом. На самые похороны было ассигновано 10000 руб. все долги сняты и вновь назначено 50000 на издание всех сочинений поэта, сбор денег с которого должен был идти на составление капитала детей. Кроме того, два сына зачислены в Пажеский корпус и вдове назначена пенсия. Прах Александра Сергеевича, по Высочайшему повелению, предан земле в Святогорском Успенском монастыре, в 4-х верстах от Михайловского (Псковской губернии, Спочковского уезда).

Гоголь родился 19-го марта 1809 г. в Полтавской губернии, Миргородского уезда, в местечке Сорочинцах. Отец его, Василий Афанасьевич Гоголь Яновский (Гоголь откинул вторую половину своей половины и, впоследствии, просил мать свою адресовать письма «просто Гоголю», «потому что», прибавлял он шутливо «кончик моей фамилии я не знаю где делся; может быть, его поднял кто-нибудь на большой дороге и носит, как свою собственность», жил с семьей в усадьбе своей Васильевке, в которой, таким образом, протекло раннее детство знаменитого писателя. Семья Василия Афанасьевича служила центром кружка образованных людей тамошней местности. Сам он славился как талантливый юмористический рассказчик, выписывал столичные журналы, устраивал, домашние спектакли, даже писал комедии. Подобная обстановка, разумеется, должна была влиять самым благотворным образом на развитие умственных, способностей Николая Васильевича. Сначала отец поместил его, вместе с другим сыном, скоро умершим, в Полтаву, для приготовления в местную гимназию, но затем, по открытию в Нежине гимназии высших наук князя Безбородко, в 1821 году отдал его туда на полный пансион. Прилежанием Гоголь не отличался, кроме того заниматься серьезно ему мешало и его крайне слабое здоровье. В письмах к отцу он то и дело жалуется на боль в груди и нервное расстройство. Переходить из класса в класс и кончить курс (в 1828 г.), правда, с грехом пополам, ему удалось только благодаря его блестящим способностям.

Впрочем, если учение его в гимназии и не подвигалось особенно хорошо, то умственное его развитие свершалось довольно быстро. Он с жадностью накидывался на книги, выписывал их сам на свои карманные деньги, просил отца высылать ему журналы, сам писал для себя и товарищеского кружка, устраивая спектакли и пр. В одном из своих писем к матери, он, между прочим, говорит следующее: «Я отказываю себе даже в самых крайних нуждах, с тем, чтобы иметь хотя малейшую возможность поддержать себя в таком состоянии, в каком нахожусь, чтобы иметь возможность удовлетворить моей жажде видеть и чувствовать прекрасное. Для него-то я с трудом величайшим собираю все годовое свое жалование, откладывая малую часть на нужнейшие издержки. За Шиллера, которого я выписал из Лемберга, дал я 40 рублей: деньги весьма немаловажные по моему состоянию; но я награжден с излишком, и теперь несколько часов в день провожу с величайшею приятностью. Не забываю также и русских, и выписываю. что только выходит самого отличного».

Усиленное чтение и литературные занятия, очень естественно, влияли на раннее умственное развитие Гоголя. Так, например, из воспоминаний Кулиша, нам известно, что он, будучи 16–17 летним юношей уже отлично знал человеческое сердце и умел затрагивать самые тончайшие жибры его, чему свидетельством служит приводимый им анекдот. Гоголь, прогуливаясь, увидел на завалинке бабу с ребенком, подсел к ней, вступил в разговор и распространился о дальнейшей судьбе ее сына: как он вырастет, станет пьянствовать, буянить, бить ее, как сопьется с кругу и угодит в солдаты. Гоголь так искусно развивал свою идею, рисовал такие яркие картины, что баба, поругавшись с ним предварительно, ударилась, наконец, в слезы. Гоголь посидев немного, начал утешать огорченную мать, незаметно перешел к изображению судьбы совершенно противоположной, насказал ей всяких благополучий (и разбогатеет-то ее сын, и в контору-то попадет, и приказчиком-то сделается), так что баба совсем просияла.

Первые литературные опыты Гоголя носят на себе следы господствовавшего тогда в литературе романтического вкуса: стремление к возвышенным предметам и высокому слогу. В таком, именно, духе написан им «Ганс фон-Кюхельгартен», изданный Гоголем в первый же год по приезде в Петербург и затем, под влиянием насмешек над ним, сожженный почти до последнего экземпляра. Однако проблески самобытности видны даже и в первых, неудачных его сочинениях. Сознание своих сил возбуждало в нем непреодолимое желание обратить на себя внимание, стать во главе других. В некоторых письмах своих, писанных им еще в неженской гимназии, мы встречаем сетования на то, что «тяжко быть зарычу вместе с созданиями низкой неизвестности в безмолвие мертвое»! Из тех же писем мы можем вывести заключение, что Гоголь, с самой ранней юности, был склонен к мечтательности и мистической вере в предопределение. В 1825 году, по случаю смерти отца, он писал матери о душевном своем настроении следующее: «К вечеру я приметил в себе только печаль, но уже не прорывную, которая наконец, превратилась в легкую, едва приметную меланхолию, смешанную с чувством благоговения к Всевышнему. Благословляю тебя священная вера! В тебе я нахожу истинное утешение и утоление своей горести».

Тот внутренний разлад, та двойственность натуры, которая выступила с необыкновенной яркостью в последние годы жизни Гоголя, по-видимому, таилась в нем и в юношеском возрасте. По крайней мере, незадолго до своего выпуска, он пишет матери, что он для всех почитается загадкой, и никто не разгадал его совершенно. «У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей. Верите ли, что я внутренне смеялся над собою с вами? Здесь меня называют смиренником, идеалом кротости и терпения. В одном месте я самый скромный, тихий, учтивый; в другом – угрюмый, задумчивый, неотесанный и пр.; в третьем – болтлив и докучлив до крайности, у иных – умен, у других – глуп».

В 1829 году Гоголь приехал в Петербург, чтобы определиться на службу. В Нежине он мечтал о столице, как о каком-нибудь рае; но, разумеется, ему очень скоро пришлось разочароваться. Средства его были крайне ничтожны, и он испытывал страшную нужду, терпел и голод, и холод. Скоро ко всем бедам присоединилась болезнь. По настоянию докторов в августе 1829 г. предпринял он поездку в Травемюнде, близ Любека. Так как средств у него не имелось, то он принужден был затратить деньги, посланные матерью для уплаты в опекунский совет, за заложенное имение. Из-за границы, впрочем, он вернулся очень скоро и занялся приисканием себе места. Впоследствии Гоголь утверждал, что в молодости он не чувствовал никакой наклонности к литературе и приехал в Петербург именно с намерением составить себе служебную карьеру; но в указанный нами период времени, в письме своем к матери, он налегал на то, что места он искал лишь в угодность ей.

В начале 1830 г. Гоголь получил канцелярское место в министерстве уделов с жалованием в год по 500 рублей ассигнациями. Посторонней, журнальной работой он зарабатывал не более ста рублей, так, что существовать на собственные средства он положительно не мог и должен был просить помощи от матери. Так как последнее обстоятельство ужасно мучило его, то он всеми силами старался выбиться из нужды и, даже, стремился было поступить в актеры, но сделанное ему испытание не удалось, и Гоголь оставил навсегда мечты о театре. Гоголь чрезвычайно тяготился своей должностью. Кроме того, что она не давала ему средств к существованию, она еще отнимала у него слишком много времени, и давила его своей мертвящей скукой. Мать его все еще продолжала мечтать о блестящей служебной карьере, Гоголь же всей душой рвался на иной путь, куда призывал его гений. Стремления эти отчасти отражаются в его письмах, хотя он тщательно маскирует их, риторическими, ничего не объясняющими фразами. «Безумный», – пишет он, например, в одном письме, – «я хотел было противиться этим вечно неумолкаемым желаниям души, которые один Бог вдвинул в меня, претворив меня в жажду, ненасытную бездейственною рассеянностью света..., и я осмелился откинуть эти божественные помыслы и пресмыкаться в столице здешней между сими служащими, издерживающими жизнь так бесплодно».

В это время Гоголь напечатал свою идиллию Ганс фон-Кюхельгартен», о которой говорено выше. Неудача первого опыта сильно повлияла на него и навела на мысль бросить преданья старины, и заняться описанием действительности. Петербург и та сфера, в которой он вращался была ему еще слишком мало знакома. Малороссию же он успел позабыть с детства; живя постоянно в Нежине он наезжал к родным лишь на короткие летние вакации. Задавшись, однако, мыслью непременно написать, что-нибудь из малороссийской жизни, он прибег к крайне оригинальному средству, а именно: просил мать свою сообщить ему самым подробным образом об обычаях, нравах и даже одежды малороссиян. «Прошу так же, добрая и несравненная маменька», – прибавлял он в приписке, – «ставить как можно четче имена собственные и вообще разные малороссийские про именования». И вот с подобными-то скудными сведениями Гоголь принялся за писание своих малороссийских рассказов и, благодаря силе своего громадного таланта, создал ряд ярких картин.

В 1830 году, в «Отечественных Записках» Свиньина появился первый его рассказ «Вечер на кануне Ивана Купала» (Висаврюк, малороссийская повесть, рассказанная дьячком Покровской церкви). Хотя Свиньин и не решился напечатать Висаврюка без больших переделок (так сильно было тогда общее благоговение пред пресловутым романтизмом) но, тем не менее, первая попытка Гоголя на новом поприще не прошла для него бесследно, так как с этой эпохой именно совпадает его сближение с Пушкиным. Пушкин, впрочем, едва ли мог оценить Гоголя по его творениям – их было слишком мало еще в печати – но один гениальный писатель, по-видимому, предугадал другого, в лице едва только достигшего совершеннолетия юноши.

Сближение с Пушкиным не прошло для Гоголя бесследно, даже и по отношению к материальному положению. Поэт поспешил ввести Гоголя в свой литературный кружок, к которому принадлежали, между прочим, Жуковский и Плетнев. Стараниями последних Гоголь в скором времени получил штатное место и 1,000 рублей жалованья, а в 1831 г. определен в Патриотический институт для девиц, в качестве старшего учителя истории. Имея более свободного времени Гоголь прилежнее занялся литературой. В 1831 году в «Северных Цветах» явилась его глава из романа «Гетман», с подписью ОООО (четыре о; в имени и полной фамилии Гоголя буква эта повторяется действительно четыре раза), в «Литературной Газет» два рассказа: «Учитель» и «Успех посольства», под псевдонимом П. Глечик и «Несколько слов о преподавании детям географии» с подписью Г. Янов. В 1832 г. издан им отдельной книжкой ряд рассказов под общим именем: «Вечера на хуторе близ Диканьки». «Повести, изданные пасечником Рудым Панько». Псевдоним Рудый Панько, выдуман Плетневым. В первой книжке «Вечеров» помещены: «Вечер на кануне Ивана Купала» (Бисаврюк) с значительными изменениями против «Отечественных Записок», «Сорочинская ярмарка», «Майская ночь», или «Утопленница», «Пропавшая грамота». Во второй – «Ночь перед Рождеством», «Страшная месть», «Иван Федорович Шпонька, и его тетушка», «Заколдованное место».

"Вечерами» восторгались не только друзья писателя, но и публика. Успех их был громадный. Гоголь в это время писал матери: «Я не знаю, как могут люди жаловаться на скуку! Эти люди всегда недостойны названия людей»! Об изменении его материальных средств к лучшему, мы уже можем заключить из того обстоятельства, что в апреле 1831 г. он пишет матери, что приедет на следующий год в деревню, не прося у нее денег на дорогу, а в начале 1832 г. высылает на свадьбу сестры 500 рублей. Как сказано выше, Гоголь чрезвычайно тяготился тем, что долгое время принужден был жить на счет матери; помогать своей семьи было всегдашней его мечтой. Лето 1832 г. он провел в деревне, о чем с восторгом сообщает одному из своих школьных приятелей и зовет его посмотреть, как он блаженствует, лениво возвращается с поля от косарей или беззаботно лежит под широкой яблоней, без сюртука, на ковре, возле ведра холодной воды со льдом. В это время слава Гоголя уже достигла и его родины. «Мы весьма знаем, писал ему в то время из Лубен какой-то Василий Иванович, что присланная вами книга есть сочинение ваше (а не пасечника); это есть прекраснейшее дело, благороднейшее занятие. Я читал и рекомендацию ей от Булгарина в «Северной Пчеле» очень с хорошей стороны и к поощрению сочинителя. Это видеть приятно».

Материальное положение его семьи, находившееся в весьма печальных обстоятельствах, произвело на Гоголя подавляющее впечатление. Он стал снова хандрить и жаловаться на разные недуги. Проездом через Москву он познакомился с Погодиным, Шевыревым, Максимовичем, Аксаковым, Языковым (поэтом) и Киреевским. Благодаря своей впечатлительной и восприимчивой натуре, он вдруг сильно увлекся историей и стал на нее смотреть, как на цель своего существования, так что даже писал новому своему другу Погодину: «Главное дело – Всеобщая История, а прочее – постороннее».

Вернувшись из Москвы, Гоголь действительно собрался писать историю Малороссии и историю средних веков. Однако из этого предположения ничего не вышло, в прямом смысле по крайней мере, так как из собранных им малороссийских преданий, он создал «Тараса Бульбу». Заняв с помощью своих друзей кафедру всеобщей истории в 1834 г., он вообразил, что попал на настоящую свою дорогу и о литературных своих трудах отзывался с пренебрежением. Первая его лекция, напечатанная в Журнале Департамента Народного Просвещения. «О средних веках» привлекла многочисленную аудиторию и произвела известное впечатление, но затем жар к истории стал мало по малу потухать в нем, и он принужден был сознаться Погодину, что он историк по неволе и давно уже «помешался на комедии». К концу первого-же семестра никто не ходил более на лекции Гоголя, да и он стал тяготиться своей профессурой. В это время он оканчивал целый ряд очерков: «Старосветские помещики», «Тарас Бульба», «Вий», «Портрет», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего», и приготовлял «Ревизора» к постановке на сцене. «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» была написана раньше, в 1835 г. Гоголь наконец вышел в отставку. В том же году появилось новое издание его сочинений в двух томах: «Арабески» и «Миргород».

В апреле 1836 года окончен, наконец «Ревизор». Очень возможно, что этим великим произведением мы обязаны Пушкину. Как известно, он дал сюжет Гоголю, рассказав, как в Устюжне один проходимец выдал себя за ревизора и обобрал жителей, но главное, он своим влиянием заставил Гоголя, как тот сам признается, взглянуть на дело серьезно и приняться за большое сочинение. Следует заметить, что Гоголь писал своего «Ревизора» зная Россию столько же, сколько знал Малороссию, приступая к своим рассказам из малороссийского быта. Личное знакомство его с нею, ограничивалось двумя поездками на перекладных от Петербурга до Полтавы. Ни верность изображения, ни яркость красок, однако не пострадали от этого.

Постановка «Ревизора» на сцену встретила затруднения со стороны некоторой части общества, видевшей в нем посягательство на все «святое», но высокое заступничество Государя спасло великое произведение. Гоголь отмстил публике, написав «Театральный разъезд, после первого представления комедии». Однако, треволнения эти разбудили в душе Гоголя никогда не засыпавшие в нем тревоги. В письмах его к друзьям встречаем прежние сетования. Долги и болезнь поддерживали в нем беспокойное состояние духа. Мнимая неудача «Ревизора» еще более усилила в нем мрачное настроение, и он стал подумывать о переселении в Киев. Петербург опротивел ему. В Киев, однако, равно как и в Москву, куда тоже собирался на житье, он не поехал. Вместо того, Гоголь собрался заграницу и пробыл там целых двенадцать лет, в продолжении которых только два раза побывал в России, да и то на короткое время. Добровольное свое изгнание он объяснял, как требованием здоровья, так и желанием заехать подальше от России для того, чтобы «увидеть Россию». «Во все мое пребывание в России», – пишет он, – «Россия у меня рассевалась и разлеталась. Я не мог никак собрать в одно целое; дух мой упадал и самое желание знать ее ослабевало. Но как я только выезжал из нее, она совокуплялась в мысли моей в одно целое, желание знать ее, пробуждалось во мне вновь и охота знакомиться со всяким свежим человеком, недавно выехавшим из России, становилась вновь сильна. Во мне рождалось даже умение выспрашивать, и часто в одном разговоре я узнавал то, чего не мог, живя в России, узнать в продолжении недели». Но этими словами далеко еще не объяснялось все. В душе его совершалось нечто весьма тяжкое, что он определяет названием «внутренней истории» и «строгим анализом над собственной душой». Анализ этот, как и следовало, приводил его к тревожному мечтанью; он то считает себя ничтожнейшим из созданий, то гордится этим сознанием, видит в нем выражение высшей, избранной природы. Выезжая из Петербурга, он писал Погодину, что едет «глубоко обдумать свои авторские обязанности», что ныне он чувствует «что неземная воля направляет его путь».

Сюжет «Мертвых душ» принадлежал, как и сюжет «Ревизора» Пушкину. Гоголь пред отъездом заграницу, уже сготовил весь план в воображении. Между прочим, он пишет о будущей своей поэме следующее: «чем более я обдумывал мое сочинение, тем более видел, что не случайно следует мне взять характеры, какие попадутся, но избрать одни те, на которых заметней и глубже отпечатлелись истинно русские коренные свойства наши». Словом, хотелось бы, чтобы по прочтении моего сочинения, предстал, как бы невольно весь русский человек, со всем разнообразием богатства и даров, доставшихся на его долю преимущественно пред другими народами, и со всем множеством тех недостатков, которые находятся в нем так же преимущественно пред всеми другими народами. Я думал, что лирическая сила, которой у меня был запас, поможет мне изобразить так эти достоинства, что к ним возгорится любовью русский человек, а сила смеха, которого у меня также был запас, поможет мне так ярко изобразить недостатки, что их возненавидит читатель, если бы даже нашел их в себе самом». Последние слова, о лирической силе и силе смеха указывают именно на ту двойственность в характере, о которой мы говорили выше, и которая привела к такой трагической развязке.

В 1842 г. появился первый, том «Мертвых душ». В нем мы почти не видим следов болезненного настроения и весь он пропитан той силою смеха, на которую так надеялся Гоголь. Но злой недуг точил уже бессмертного творца поэмы. Первый удар, нанесенный Гоголю судьбой, была смерть Пушкина (1837). Весть эта поражала тогда всякого, как громом. Можно вообразить себе, как отозвалась она на впечатлительной и больной душе Гоголя. «Все наслаждение моей жизни, писал он, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним». В 1839 г. Гоголь ненадолго приезжал в Россию для устройства сестер, помещенных им еще в 1832 г. в институт. По возвращению его заграницу в 1840 г. болезнь усилилась. К ней присоединилась тоска, которой, по его словам, нет описания. Едва живой добрался он до Рима. Там ожидала его новая неудача. Он хлопотал о месте при лице, которому был поручен надзор за пансионерами Академии Художеств, но получил отказ. Ему пришлось сделать новый заем под «Мертвые души», очень естественно, что болезненное настроение усилилось в нем, благодаря всем этим неблагоприятным обстоятельствам. В письмах, писанных им в 1841 г. следы подобного настроения встречаются все чаще и чаще. Так, например, сестре своей он отвечает: «мы присланы сюда затем, чтобы исполнить порученье, возложенное на нас Пославшим. Молись Ему о том, чтобы Он Сам внушил тебе совет». Между тем для печатания «Мертвых душ» встретились некоторые затруднения. Это, разумеется, стоило новых тревог Гоголю. Плетневу он пишет из Москвы о намерении своем совсем отложить печатание первого тома и подвергнуть его переделке. Нет сомнения, что участь его была такая-же точно, как и участь второго тома – сожженного им в 1845 г. – если бы, по счастью, не последовало разрешения печатать. Издав «Мертвые души» и выпустив полное собрание своих сочинений в 4 томах, (1. «Вечера на хуторе близ Диканьки», 2. «Миргород», 3. «Арабески», – куда присоединены новые повести: «Шинель» и напечатанные в «Современнике» Плетнева «Коляска» и «Нос», 4. «Ревизор», «Женитьба» и драматические отрывки и сцены). Гоголь уехал заграницу на целых шесть лет и прожил там почти до самой смерти.

Продолжительное пребывание заграницей вдали от друзей, от благотворных влияний, подействовало чрезвычайно пагубно на Гоголя. Он окружил себя лицами. настроение которых по его мнению, ближе всего подходило к его собственному и стал все более и более увлекаться мыслью «изучить самого себя». Средством к само изучению, Гоголь выбрал переписку с друзьями, которые высылали ему сочинения в роде «Трубы словес», «Розыска» Дмитрия Ростовского и т. п. Некоторые из них, впрочем, раздражали Гоголя чуть ли еще не более первых, сообщая ему слухи о нем самом. Ко всему этому присоединялись еще и материальные затруднения. В 1845 году, впрочем, ему было назначено от Государя по 1000 рублей на три года и от наследника по 1000 франков; но физическое состояние, а в следствии того и нравственное, было в самом отчаянном положении. «Я мало чем лучше скелета», – писал он. «Дело доходило до того, что лицо делалось зеленей меди, руки почернели, превратились в лед, так что прикосновение их ко мне самому было страшно, и при 18° в комнате, я не мог ничем согреться».

В таком именно состоянии Гоголь редактировал свою «Переписку», составленную из писем его к друзьям из Швальбаха, в половине 1846 г. отправил он ее начало в Петербург для напечатания, под названием «Выбранные места из переписки с друзьями». Не смотря на то, что остальная часть была прислана им вскоре за первой, но книга появилась лишь в начале 1847 г. и то в сильно сокращенном виде, как вследствие общей цензуры, так и цензуры друзей. Обстоятельство это вызвало сильное неудовольствие в Гоголе.

Переписка в публике возбудила частью сожаление, частью осуждение. Некоторые считали Гоголя сумасшедшим.

В 1848 году Гоголь осуществил давнишнюю мечту свою и из Италии сделал поездку в Палестину, на поклонение Гробу Господню. Оттуда он возвратился с окончательно расстроенным здоровьем и поселился в Москве. Там он заново написал несколько глав для второго тома «Мертвых душ», но жизненные силы видимо угасали в нем. В 1851 году он снова хотел было уехать заграницу, доехал до Одессы, но потом вернулся в Москву. Изнурив себя окончательно постом и молитвой, он умер от нервной горячки 21-го февраля 1852 г. на 43 году. Найденные после его смерти отрывки второго тома «Мертвых душ» были изданы в 1855 году в числе пяти глав.

Глинка родился 20-го мая 1804 г., в селе Новоспасском (Смоленской губернии, в 20-ти верстном расстоянии от гор. Ельни) принадлежавшем отцу его, отставному капитану Ивану Николаевичу Глинке. Мать Михаила Ивановича, Евгения Андреевна, урожденная Глинка, первоначальное воспитание сына передала матери своего мужа, Фекле Александровне, в комнате которой и рос маленький Миша, редко видаясь с родителями. Он был ребенок слабый, болезненный, нервный. Не смотря на баловство обожавшей его бабушки, оставался кротким и послушным; «недотрогою», как говорит Глинка в своих воспоминаниях, он становился лишь тогда, когда его тревожили во время занятий. Он очень рано выучился читать, нередко приводил окружающих в умиление чтением священных книг, любил рисовать и чувствовал страсть к колокольному звону, жадно вслушивался в него и потом подражал звонарям ударяя в медные тазы.

После кончины Феклы Александровны, Глинка перешел к матери. Та баловала его менее чем бабушка и старалась приучить к свежему воздуху, от которого Глинка у Феклы Александровны, женщины болезненной и не молодой, совершенно отвык; старания эти, однако, не увенчались благоприятным результатом. Для присмотра за детьми, кроме нянек, в доме находилась француженка; отец нанял также архитектора, учившего Михаила Ивановича рисованию. Сверх того, не редко беседовал с последним старичок возбудивший в нем страсть к путешествиям.

По обычаю, помещиков того времени, Иван Николаевич в торжественных случаях угощал соседей музыкой: к нему приезжал оркестр его шурина, брата Евгении Андреевны, и оставался по нескольку дней. Музыка эта производила на 10-ти– 11-ти летнего Глинку чарующее впечатление, он становился рассеян, невнимателен и весь погружался в неизъяснимо сладкое, томительное состояние. Учитель неоднократно журил его за то, что он только о музыке и думает. «Что делать», – отвечал Глинка, – «музыка душа моя».

Первоначальное учение под руководством гувернантки, плохому педагогу, требовавшей знания уроков в «долбёжку», шло не блестяще. Музыке она учила тоже совершенно механически. Глинка, однако, не смотря на плохой метод делал быстрые успехи. Он утверждает, что не глядя на бессознательную любовь к музыке предпочитал т пьесы, которые были доступны его пониманию. Скрипач дяди начал учить его на скрипке, и сам владея смычком не совсем свободно сообщил этот недостаток и Глинке.

В начале зимы 1817 г. Глинка был помещен в новооткрытый благородный пансион при главном педагогическом институте. Преподавателями в старших классах были люди сведущие, профессора, кончившие курс в заграничных университетах, в младших же грубые невежды в роде англичанина Бетона, француза Трипе и т. п. Под инспектор И. Е. Колмаков пользовался громадной популярностью между воспитанниками благодаря своей доброте и своему чудачеству. Глинка, мастерски передразнивавший его, не мог забыть его всю жизнь. Про него воспитанники сложили стихи: «Под инспектор Колмаков, умножает дураков; он глазами все моргает и жилет свой поправляет». Глинка же подобрал к ним музыку. За обедом начиналось нечто вроде серенады. Колмаков прислушивается, начинает догадываться о проделке и решительно направляется в ту сторону где слышится пение. Увы! Подойдя близко он видит, что в этом углу ученики сидят смирно и прилежно жуют, песня же раздается в совершенно противоположной стороне.

По приезде в Петербург, Глинка стал брать уроки на фортепьяно у знаменитого Фиельда и, разумеется, оказал чрезвычайно быстрые успехи. По отъезде Фиельда, он продолжал заниматься с учеником последнего Оманом, а позднее с Цейнером. Цейнер, однако требовал, чтоб Глинка теоретические его уроки учил в «долбёжку; Глинка же возмущался этим и потому скоро взял себе в учителя Карла Мейера. В день выпуска, в 1822 г., Глинка, в четыре руки с Мейером, на двух роялях сыграл публично А-мольный концерт Гомеля. Занятия на скрипке шли не так успешно. В 1819, 1820 и 1821 годах Глинка, посещая родителей на вакации, играл в оркестре дяди и, как кажется, увлекался Россинеевской музыкой. В Петербурге родители и родственники возили его в театр, и он был в восторге от оперы и балетов. Учился Глинка по началу очень прилежно. Способности у него были богатые и он, в особенности в языках (немецком, латинском, английском и персидском) оказал поразительные успехи. Но впоследствии он заленился и стал неглижировать учением. Тем не менее в 1822 г., отчасти за прежние заслуги, отчасти благодаря ловким уверткам он кончил курс первым, с правом на чин 10-го класса.

Так как Иван Николаевич желал, чтоб сын его служил в иностранной коллегии, то Глинка вышедши из пансиона продолжал заниматься французским языком; но язык этот казался ему чем- то диким и вовсе не поэтическим и потому успехи были крайне плохие. В прочем в 1823 г. отец пожелал, чтобы Глинка воспользовался представившемся удобным случаем для поездки на Кавказ и прибег бы к тамошним минеральным водам. (В своих воспоминаниях Глинка поясняет, что двоюродная сестра его, которую лечили магнетизмом, в состоянии ясновидения, посоветовала подобное лечение. Это не единственный случай, доказывающий странное суеверие нашего великого композитора. Он верил, например, в роковое предзнаменование трех горящих свечей и т. п.). Кавказские минеральные воды подействовали на Глинку неблагоприятным образом и здоровье его не только не улучшилось, а даже сделалось хуже прежнего. По возвращении в Петербург, в 1824 г. он определился в канцелярию Совета Путей Сообщения, помощником секретаря; служба эта нравилась ему тем, что отнимала у него в день не более часа, и была причиной знакомства его с графом Сиверсом, большим любителем музыки и его музыкальным кружком. В следующем 1825 г. Глинкой написаны первое аллегро сонаты Д-моль для фортепьяно с альтом и романс «Не искушай меня без нужды» (слова Баратынского). Уехав в деревню на помолвку сестры, Глинка для «милой племянницы своей» (Глинка предпочитал мужскому обществу дамское и был баловнем последнего), в Смоленске написал вариации на модный в то время романс Benedetto sia la madre, для семейства же ген. Апухтина музыку для пролога: «Кончина Александра и восшествие на престол государя Николая Павловича», состоявшую из хоров и арии. Сам Глинка изображал в ней гения. Вообще этот период жизни Глинки следует назвать мечтательным: он увлекался поэзией Жуковского, сочинял тоскливые романсы и «любил поплакать сладкими слезами умиления».

В 1827 г. случилось весьма важное обстоятельство. Некто Погодин, в последствии сенатор и Гофф-интендант, узнав, что отец Глинки желает заняться важной операцией, основываясь на безукоризненной репутации Ивана Николаевича, сам предложил войти с ним в долю и внес 500000 руб. ассигнациями для залогов. Выгода от этой операции освободила имения Глинки от всех лежавших на них долгов. В том же году Михаил Иванович, благодаря личным и чрезвычайно мелочным придиркам своего начальника, подал в отставку.

Знакомство с князем Сергеем Григорьевичем Голицыным имело важное влияние на развитие музыкальных способностей Глинки. Он умел ободрить молодого и застенчивого композитора, возбуждал его к деятельности, писал для него стихи и выполнял его сочинения. Чрез него Глинка сошелся со многими представителями аристократической молодежи и, между прочим, с камер-юнкером Штеричем, с которым впоследствии подружился. С Голицыным и его кружком Глинка катался по Черной речке в двух катерах, иллюминованных фонарями и аккомпанировал музыкантам на фортепьяно, прилаженным к корме. Об этих «серенадах» писали в «Северной Пчеле» и этот успех поощрил друзей-музыкантов к новым предприятиям. Так они дали представление кн. Кочубею (президенту Государственного Совета) и Глинка, в кисейном платье и рыжем парике исполнял роль Донны Анны в «Дон-Жуане» Моцарта.

Глинка съездив на Иматру, пленился песней, которую пел его ямщик – чухонец, заучил ее, и впоследствии употребил ее главною темою для баллады «Финна в Руслан». В тот же год (1829) написана им музыка на слова Дельвига «Не осенний частый дождик», которой он впоследствии воспользовался для романса Антониды «Не о том скорблю, подруженьки». Осенью у Штерича Глинка слышал персидскую песню, мотив ее послужил для хора: «Ложится в поле мрак ночной» в опере «Руслан и Людмила».

Здоровье Глинки между тем расстраивалось все более и более. В 1828 году, уже осматривавший его доктор Шпиндлер, объявил, что у него целая «кадриль болезней», и посоветовал года на три уехать заграницу. В 1830 году, наконец состоялось это путешествие. Глинка поехал вместе с известным в то время тенором Ивановым, которому, по настоянию Ивана Николаевича, был дан двухлетний отпуск. Сверх того, последний обязался подпиской материально поддерживать Иванова во время его пребывания заграницей.

Глинка проехал через Дрезден, где советовался с докторами, пославшими его в Аахен лечиться водами, в Швейцарию и Италию. Жил в Милане, Турине, Неаполе и посетил Венецию, Рим и некоторые другие города. Два раза он и Иванов чуть не умерли от случайной отравы (им приготовили кушанье в не луженной кастрюле). Глинка много работал, постоянно вращался в кругу певцов, композиторов, любителей музыки, ознакомился с трудным искусством управлять голосом и писать для пения. Последнее, благодаря Ноццари (тенору) и Фодор – русской девице, поселившейся навсегда в Италии вместе с мужем французом. Этот период жизни Глинки следует по всей справедливости назвать итальянским, так как Глинка вполне подпал под влияние тамошних артистов и даже подделывался под их стиль. Ложность этого пути, впрочем, скоро была сознана гениальным композитором, и он, в последнее время пребывания в Италии, жестоко скучал. Физические его недуги по временам принимали ужасающие размеры и доводили его до галлюцинаций. Вследствие сильного раздражения нервной системы, голос Глинки, бывший сиповатым и неопределенным, вдруг превратился в звонкий и высокий тенор. В Вене Глинка прибег к гомеопатическому способу лечения и, по его словам, почувствовал облегчение. Наслушавшись Лайнера и Штрауса, он попробовал и сам сочинить что-нибудь в том же роде, и изобрел тему, послужившую в последствии для краковяка в опере «Жизнь за Царя». Узнав о кончине отца своего, Глинка вернулся в Новоспасское в 1034 году. В июне того же года он переехал в Москву и тут, впервые, запала ему мысль написать оперу. Слов к ней у него не было, но как он выражался: «В голове вертелась «Марьина Роща» и он сочинил несколько сцен, вошедшие впоследствии в оперу «Жизнь за Царя"».

В 1834 г. Глинка снова намеревался ехать за границу и подал даже прошение о выдаче паспорта, однако обстоятельства сложились иначе. В доме Стунеевых он встретил их родственницу, Марью Петровну Иванову, в которую и влюбился. Кроме того, он усердно стал посещать Жуковского и тот не только одобрил намерение Глинки писать русскую оперу, но даже пожелал сам написать к ней слова. Он же предложил Глинки выбрать сюжетом подвиг Ивана Сусанина. Хотя Жуковскому не удалось выполнить своего обещания (сочинение текста был передано Розену), тем не менее, его сочувствие ободрило Глинку, вселило в него энергию. Он с жаром принялся работать; у него разом возник план целой оперы и мысль противопоставить русской музыке – польскую. Начал он с увертюры, которую написал на четыре руки для фортепьяно, с о значением инструментовки. Барону Розену пришлось подлаживать свои стихи под готовую музыку. Но он этим не затруднялся. «Закажешь бывало столько-то стихов», – говорит Глинка в своих записках, – «такого-то размера, 2-х, 3-х-сложного и даже небывалого – ему все равно; придешь через день, уже и готово». Жуковский смеялся, «что у Розена по карманам разложены стихи; скажи какого сорта надо – и бери». Когда же стихи выходили неудачные (как, напр., знаменитый квартет «Так ты для земного житья грядущая женка моя»), тогда он упорно отстаивал их и на все уверения Глинки в их негодности, отвечал упрямо: «Вы не понимает, это сама лучший поэзия».

В конце апреля 1835 г. Глинка женился. Сначала он жил с женою счастливо, но скоро дела приняли довольно грустный оборот. Глинка отличавшийся добродушием, винит в том тещу; но судя по тому, что нам известно о жене Глинки, он и без постороннего влияния не мог быть счастлив с подобной женщиной. Чтоб охарактеризовать ее, приведем два случая: когда Глинка писал свою бессмертную «Жизнь за Царя», жена жаловалась всем, что он изводит слишком много нотной бумаги. В другой раз она, при посторонних, обратилась к мужу с такой фразой: «Все поэты и артисты дурно кончают, как например, Пушкин, которого убили на дуэли»! «Я не думаю быть умнее Пушкина», – возразил ей Глинка, но из-за жены себя под пулю не поставлю». Впоследствии Глинка разъехался с ней, а она, от живого мужа вышла за другого. Глинка хлопотал о разводе, перенес много неприятностей, а к концу концов бросил это дело. Позднее он увлекался многими женщинами, но особо глубокой привязанности, долгой и прочной он, как кажется, не чувствовал ни к одной.

Глинку обязали подпиской не требовать за оперу вознаграждения, и наконец в пятницу, 27-го ноября 1836 года она была поставлена в первый раз на сцене Большого театра. Глинка, через Гедеонова, получил разрешение посвятить оперу Государю Императору и потому вместо «Ивана Сусанина» названа она «Жизнь за Царя». Успех ее был огромный. Тот час по окончании спектакля Глинку позвали в боковую императорскую ложу. Государь благодарил его, но заметил, что не хорошо, что Сусанина убивают на сцене. Глинка объяснил, что случилось это по недоразумению. По его программе занавес должен сейчас опуститься. Императрица и великие князья тоже благодарили Глинку. В скором времени он получил за оперу высочайший подарок: перстень в 4000 руб. ассигнациями.

1-го января 1837 г. Глинка был назначен капель-мистерам придворной певческой капеллы. В 1838 г. В апреле, по высочайшему повелению послан в Малороссию для набора певчих, откуда вывез 19 мальчиков и три взрослых (в том числе известного Гулака-Артемовского). Он имел счастье представить их Государю Императору и Его Величество, проэкзаменовав, остался очень доволен. Глинка получил награду в 1500 руб. ассигнациями. Однако, вследствие расстроенного здоровья и стечения разных неблагоприятных обстоятельств (ссор с женой и проч.), Глинка стал тяготиться службой, и вы шел в отставку 18-го декабря 1839 года.

Первую мысль о «Руслане и Людмиле» подал Глинке князь Шаховской. Айвазовский, посещавший весьма часто Кукольника – как известно, Глинка был связан узами самой тесной дружбы с братьями Кукольниками и в доме последних, с 1835 года образовался довольно замкнутый товарищеский кружок, живший одной общей жизнью сообщил Глинке три татарские песни, две из которых вошли в лезгинку, а третья в анданте, сцены Ратмира в 3-м акте оперы «Руслан и Людмила». Вообще Глинка надеялся составить план по указанию Пушкина; но преждевременная кончина великого поэта разрушила этот план. У Кукольника, подстрекавшего Глинку приняться скорей за оперу, находился некто Батурин; он-то именно и взялся за составление плана и, как говорить Глинка, составил его в четверть часа, под пьяную руку. В продолжение всего 1839 года Глинка не писал ничего для «Руслана». В этот год скончался брат Михаила Ивановича, Андрей, и, немного попозже, произошел разрыв с женой. Сам Глинка захворал серьезно – у него началась горячка, к счастью, скоро прерванная.

27-го ноября 1042 года было первое представление «Руслана и Людмилы». Певица Петрова была не здорова и потому роль Ратмира отдана воспитаннице того же имени, не сладившей с своей партией. Декорации Роллера, поссорившегося с директором Гедеоновым, оказались в 4-м действии чрезвычайно плохими. Хор в голове не удался. Потому опера была принята публикой холодно и после падения занавеса, вместе с жидкими аплодисментами раздались свистки. «Выходить ли мне на вызов?»: спросил Глинка Дубельта. «Иди», – отвечал тот, – «Христос страдал более тебя».

С третьего представления, однако, в опере приняла участие Петрова, и публика пришла в восторг. Глинка за «Руслана» получил «разовые», т. е. 10 процентов с 2/3 сбора. За всю зиму пришлось на долю композитора до 3 тысяч руб. серебром. Булгарин нещадно напал на новую оперу в своей «Северной Пчеле», граф же Вьельгорский постоянно твердил: c’est un opéra manqué (неудавшаяся опера).

В 1845 году Глинка вторично выехал заграницу и, на этот раз, посетил Париж. В марте месяце, на концерте – монстр Вермоза сыграна «Лезгинка» и г-жой Соловьевой спета каватина из оперы «Жизнь за Царя», «В поле чистое гляжу». Но ни та, ни другая, успеха не имели. Вообще Глинка подметил, что французы – плохие слушатели музыки и плохие ценители. Сам он тоже давал концерт, в котором, между прочим, исполнены были «Краковяк», «Марш Черномора», вальс – «Scherzo» и итальянский романс «il desidегіо». Публики собралось много, были все русские дамы, но тем не менее Глинка понес 1500 франков убытку. В половине мая 1845 года Глинка отправился в Испанию, объехал большую часть ее, изучая народные песни и мотивы. В Мадриде написана им «Хота». В конце 1847 года, по желанию престарелой матери Глинка вернулся в Россию. Скоро здоровье его опять стало расстраиваться, и он уехал в Варшаву. Вообще с этих пор Глинка стал вести самую кочующую жизнь: ездил то в Варшаву, то в Петербург, то в Смоленск. Так продолжалось с 1847-го по 1852 год. В это время, для оркестра князя Варшавского им написаны: «Халео» попурри «Воспоминания о Кастилии», «Слышу ли голос твой», «Заздравный кубок», «Маргариту» и, наконец, «Камаринскую». В июне 1851 года, в Варшаве, он получил весть о смерти своей матери. Это известие так поразило его, что он получил нервное поражение в тех самых пальцах, которыми он держал письмо с этим известием. В мае 1852 года Глинка снова уехал заграницу, посетил Париж и собрался было в Испанию, но мучительные нервные страдания заставили его из Тулузы вернуться обратно в Париж. Глинка грустил по родине, мечтал о тихой, замкнутой жизни в домике с садиком, где было бы достаточно места для любимых им животных и птиц. В это же время он все более и более стал пристращаться к серьезной музыке великих мастеров: Бетховена, Баха, Генделя, Глюка. В мае 1854 года он приехал в Царское село, к сестре своей Людмиле Ивановне Шестаковой. В Петербурге он много занимался с известной певицей Леоновой и начал оперу «Двоемужница или Волжские разбойники», куда вошли прежде написанные им отрывки из «Тараса Бульбы». Либретто предполагаемой оперы, к сожалению, не поспело вовремя. Под влиянием физических страданий упал духом и стал опять рваться из Петербурга. В последних числах апреля 1856 года он уехал в Берлин и более уже не возвращался. В ночь с 2-го на 3-е февраля 1857 года Глинка скончался тихо и спокойно. В последние его минуты никого не было в комнате: он умер, прижимая маленький образ (благословение матери) к губам своим.

Незадолго до его смерти (9-го января 1857 года) на парадном концерте у прусского короля было исполнено трио «Ах, не мне бедному». Кроме того, в том же году собирались ставить в Берлине «Жизнь за Царя». То и другое обстоятельство очень радовало Глинку.

Знаменитый русский трагик родился в Петербурге 26-го февраля 1802 г. Отец и дед его служили при театре, в качестве музыкантов; мать его, первоклассная трагическая актриса, была чрезвычайно образованною женщиною для того времени. В пансионе, где она воспитывалась, русскую словесность преподавал Греч, музыки же она училась у знаменитого Фильда и была прекрасною пианисткой. Хотя родители Василия Андреевича были очень небогаты, однако они желали дать сыну фундаментальное образование, для чего и отдали его в Горный корпус, где он готовился к гражданской службе. Домашний театр при Горном корпусе зажег впервые в юноше любовь к искусству. Находясь уже на службе в Департаменте Внешней Торговли, он часто игрывал в домашних спектаклях, где его увидел князь Шаховской, известный драматург, и предугадал его талант. Как директор русской труппы того времени, Шаховской старался привлечь Каратыгина на сцену и образовать его по тогдашней классической манере. В 1818 г. Каратыгин познакомился с писателем Катениным, советы которого значительно содействовали ему в достижении самобытности в игре и отрешения от ложно классического влияния. На сцену Императорских Театров Каратыгин выступил 18 лет от роду, в 1820 году, в роли «Фингала» (трагедия Озерова) и заслужил единодушное одобрение публики. С тех пор началась его блистательная деятельность, которую можно разделить на 3 эпохи. В первую Каратыгин играл преимущественно в классических трагедиях, во вторую, когда на нашу сцену проник романтизм, Каратыгин явился, представителем героев новой французской драмы и в 3-ю он является гениальным изобразителем общечеловеческих типов в трагедиях Шекспира: Гамлете, Отелло, Кориолане, Лире. Появление у нас романтизма относится к 1828 году и начинается «Разбойниками» Шиллера, роль Карла Моора явилась поворотной точкой в артистической деятельности Каратыгина. За Разбойниками последовала новая французская драма «Игрок» Дюканжа. С этого времени начинается период наибольшей славы Василия Андреевича, дошедшей до зенита исполнением роли, в патриотической драме Кукольника «Рука Всевышнего отечество спасла» (1834 года). После этого Василий Андреевич начинает создавать роли одну за другой. Так создана им роль Людовика XI, в драме «Заколдованный Дом»; а позднее, в 1837 году роль Гамлета.

В часы свободные от занятий, Василий Андреевич, как и его мать, занимался литературою, отыскивал для себя роли и переводил, исключительно новейшие французские пьесы. Таким образом переведено им множество французских драм, из которых до 20-ти были играны на русской сцене. Последним его переводом была драма Гюго «Бургграфы» 1844 года. Во время своих путешествий заграницу, Василий Андреевич познакомился с Александром Дюма и возбудил в нем глубокое уважение к своему таланту.

Он умер в Петербурге, в 1854 году.

Карл Павлович Брюллов родился в 1799 г. О детстве его нет никаких подробных сведений, известно только, что он чрезвычайно рано стал чувствовать склонность к рисованию и оказывал необычайно быстрые успехи в этом искусстве. В 1809 году, он вместе с старшим братом своим, Александром, впоследствии сделавшимся известным архитектором, поступил в Академию Художеств пансионером. Академия, в то время было закрытое заведение, преследовавшее и общеобразовательные и специальные цели. По дошедшим до нас рассказам, мы с уверенностью можем сказать, что общеобразовательная часть велась неудовлетворительно. Сведения, почерпаемые воспитанниками, оказывались отрывочными и очень скудными. Что же касается собственно специальной части, т. е. обучения рисованию, живописи, перспективе и т. д., то им заправляли люди знающие и глубоко–преданные своему делу. (Как напр. Егоров, Шебуев, Иванов и пр.), к сожалению, в то время в Академии царило так называемое классическое направление, т. е. педантическое и мертвенное. Историческая живопись ставилась выше остального, а в ней, на первом плане красовалось соблюдение известных рутинных приемов и условных форм. Очень естественно, что подобное направление наложило свою руку и на талант молодого художника. Брюллов будучи учеником, считался весьма искусным и опытным рисовальщиком. Он изучил превосходно анатомию костей и мускулов, и потому всевозможные изгибы тела, ракурсы и всякого рода трудности были ему нипочем. Верность рисунка давала самым фантазиям его тот характер простоты, который принадлежит этюдам, снятым с натуры. По внутреннему же своему настроению он был колорист. Игра света и тени, контрасты между ними пленяли его, и он предавался их изучению с редким жаром. Впоследствии, как мы увидим, в мнениях его относительно световых контрастов произошел переворот. Очень может быть, что со временем он совершенно сбросил бы с себя все привитое к нему извне и пошел бы по новой, более рациональной дороге; но смерть слишком рано похитила его у искусства. Для состязания на золотую медаль, Брюллову и его однокурсникам была назначена программа «Нарцисс, глядящийся в воду». Товарищи Брюллова видели в ней только случай для анатомического этюда и тем довольствовались. Брюллов же пожелал вникнуть глубже в свой предмет. Он очень часто хаживал в Строгановский сад, нравившийся ему красотой своего местоположения. Там наблюдая за игрой света солнечных лучей, скользивших между густых, ветвистых деревьев, он силою своего воображения, угадал, так сказать, всю прелесть и негу полуденных стран. Мечтания эти помогли ему в создании его «Нарцисса». Он доказал отливы солнечных лучей между листьями, всю разнообразную игру света и тени и прозрачность отблесков в тени, на теле молодого красавца. Слетевший с дерева листок держался над гладкой поверхностью воды, не возмущая ее ясного зеркала. Таким образом получилась уже не одна анатомическая фигура, а целая картина.

Самостоятельность молодого художника поразила и даже устрашила профессоров, и они обошли Брюллова (маленького Наполеона, как прозвали его в Академии) первой наградой. В 1821 г. он кончил курс, а в 1822 г. он уехал в Италию, где прилежно занялся копировкой с картин древних мастеров, а затем и оригинальным творчеством.

Вообще большую часть своей жизни Брюллов провёл заграницей. Он объездил Италию, Германию, Грецию и был в Лондоне, Брюсселе и на острове Мадере, куда его послали доктора, так как всю свою жизнь Карл Павлович был человеком болезненным и нервным.

О происхождении знаменитого и капитального его произведения: «Последний день Помпеи», мы знаем следующее. Брюллов в бытность свою в Южной Италии посетил Помпею и, затем, в непродолжительном после того времени присутствовал на опере Паччини «Последний день Помпеи» производившей фурор. Брюллов так увлекся эффектным сюжетом, что тотчас же начертил план картины. Противопоставление яркого вулканического пламени и белого света молнии, чрезвычайно заняли Брюллова, как мы сказали любившего подобные эффекты, и он с жаром принялся за работу. Когда, однако план был начерчен и первый пыл несколько поостыл, Брюллов понял, что одних световых эффектов для подобной картины мало, и что план его страдает отсутствием единства. В возмещении этих недостатков, он придумал изобразить целый ряд отдельных и трогательных эпизодов, род поэмы, что, как мы знаем и удалось ему вполне.

"Последний день Помпеи» возбудил в итальянцах самый горячий энтузиазм. В Риме и Милане Брюллову были сделаны торжественные овации.

Слава его облетела всю Италию. На улицах все проходящие снимали пред ним шляпу. В театрах публика вставала при его появлении. Сам Брюллов рассказывал, что потеряв паспорт, он был беспрепятственно пропущен караулом, лишь только назвал свою фамилию. Другой раз, в театр, когда он явился в кассу и все билеты оказались распроданными, его окружила густая толпа и все, даже дамы, наперерыв предлагали ему свои места.

Такой же точно восторженный прием ожидал его и на родине. Журналы рассылались в похвалах его произведению, товарищи устраивали в честь его торжественные обеды, даже представители высшего круга считали за честь знакомство с творцом «Помпеи».

Только во Франции, где картина его появилась на выставке, в 1834 г. отнеслись к нему холодно и произведение его вызвало критику. С тех пор Брюллов к Франции и французам относился почти враждебно.

Князь Г. Г. Гагарин, знавший близко Брюллова, рассказывает о нем следующий характерный эпизод Возвращаясь на корабле из Афин (в 1835 году), где он перенес злокачественную желтую лихорадку, Брюллов, благодаря врожденной своей наблюдательности оказал капитану корабля Корнилову. (бывшему впоследствии начальником черноморского флота и погибшему геройскою смертью при защите Севастополя) и всему экипажу вообще серьезную услугу. Ветер все время дул противный и корабль целых 11 дней стоял в Дарданеллах почти без движения. Брюллов заметил, что в том месте, где пролив делает поворот, стремление воды образует обратное течение вблизи самого берега и, что кроме того, в момент захождения солнца, в проливе ежедневно водворяется минут на пять совершенное безветрие. Брюллов посоветовал Корнилову воспользоваться пятиминутным штилем и добраться до попутного стремления. Корнилов согласился после некоторого колебания и опыт удался блестящее.

Из Афин Брюллов проехал в Константинополь и прилежно изучал город, от которого он был в восторге. Там же, в Константинополе, Брюллов занялся чтением истории Карамзина и последствием этого занятия появилась сначала мысль о возможности существования русской национальной живописи, а потом первая идея будущей картины: «Осада Пскова». Идея этой картины создалась у него мгновенно и во всей полноте; но впоследствии он подвергнул первоначальную мысль свою многочисленным изменениям. Переселившись из Стамбула в Перу, Брюллов стал скучать, нередко предавался кутежам, стал пить. Вино, однако, не развеселяло его и, напившись он делался угрюм, строптив и мрачным.

Вскоре он был удостоен звания профессора и принужден был вернуться на родину. По высочайшему повелению получил он командировку в Псков и там занялся изучением художественных древностей. Знакомство с Псковом, однако не послужило на пользу его «Осаде». Картина эта, не смотря на все старания Брюллова, на беспрестанные поправки, никак не удавалась. Без того раздраженный и измученный художник только прибавлял себе муки своим трудом. Это не «Осада Пскова» говаривал он, а «досада от Пскова».

Вообще в последний период жизни Брюллова, взгляды его на живопись значительно изменились. Эффекты, основанные на контрастах света и тени, по его словам, страшно ему надоели. «Я хочу, чтобы у меня все было в свету, все было залито светом, как у Поля Веронезе»: твердил он. Он мало по малу утрачивал свой идеализм; может быть врожденный талант восторжествовал бы над гнетом, наложенным первоначальным классическим развитием, и он постиг бы силу и значение реализма, но, как мы сказали, смерть слишком рано похитила его. Он умер в 1852 г. в маленьком городке около Рима от аневризма и похоронен там же на протестантском кладбище Мопtе Fеstассіа. Над ним воздвигнут памятник, выполненный профессором Щуруповым.

Брюллов оставил после себя так много масляных и акварельных картин, эскизов и т. п., что нет возможности перечислить их всех. Мы ограничимся переименованием самых выдающихся его произведений.

Кроме превосходных копий с древних итальянских мастеров, кроме картин: «Последний день Помпеи» и «Осада Пскова» Брюллов написал: для Казанского собора: «Взятие Богородицы на небо», для лютеранской церкви Св. Петра «Распятие», для Сергиевской пустыни (1840 г.) «Троицу», для церкви на Аптекарском острове (1845 г.) «Вседержителя», «Богородицу» и «четырех Евангелистов», для домашней церкви гр. Адлерберга (1846 г.) превосходный по рисунку транспарант «Спаситель во гробе»; портреты императрицы Александры Федоровны, великих княжон: Марии, Ольги и Александры Николаевны (1837 – 1839); Елизаветы, Марии и Екатерины Михайловны (1846); портреты: Жуковского, гр. Перовского, Демидовой, Н. Кукольника, А. Брюллова (18–46) кн. Оболенского и многих других; жанровые картинки: «Турчанка», «Турецкое кладбище», «Прогулка султанских жен в лодке», «Одалиска», «Утро» и «Полдень». «Прогулка на острове Мадере», «Кардинал Ришелье, танцующий перед Анной Австрийской» (рисованы акварелью и карандашом); картины мифологическая «Эндимион, и Диана» и др. Им же начата, но, к сожалению, не докончена (по совершенно расстроившемуся здоровью) разрисовка Исаакиевского плафона. Работа эта, по проектам и эскизам Брюллова докончена профессором П. Басиным.

Николай Степанович Пименов, скульптор, сын скульптора, профессор Императорской Академии Художеств, родился 24-го ноября 1812 года в Петербурге, в маленьком домике в 3-й линии, занятом отцом его, как должностным лицом, при квартире имевшем мастерскую. доступную публике и скульпторам. Среди художников рос талантливый ребенок, начавший лепить раньше, чем принялся за карандаш, а карандашом владевший опять-таки раньше посещения рисовальных классов Академии.

Две серебряные медали даны Н. С. Пименову за композиции барельефов, из которых первый был исполнен им в 18 лет от роду. Несмотря на ранний возраст композитора, «явление ангела Агари в пустыне» – такой барельеф, который можно бы смело приписать опытному мастеру. Такое начало, заставляло предполагать блестящую будущность, и надежды эти действительно оправдались. В двадцать лет от роду, Николай Степанович принял на себя окончание работы покойного отца, а именно колоссальные статуи для фасада здания Правительствующего Сената, построенного К. И. Росси. Академия поручилась перед правительством за молодого художника, и юный скульптор блистательно оправдал это доверие. Его статуи «Закон и Правосудие» считаются лучшими на всем фасаде. Вместе с тем, Николай Степанович успел окончить к сроку и свой программный барельеф «Гектор в ложнице Елены, упрекает Париса в бездействии», – за который получил 2-ю золотую медаль.

Тогда (1833 г.) в Академии Художеств был такой порядок, что удостоенные 2-ой золотой медали при выпуске, оставались на три года для выполнения программы на 1-ую золотою медаль, дававшую право на пенсионерство в Италии. Пименов был в числе 10-ти подобных кандидатов, имея соперником сына священника Академической церкви Александра Васильевича Логановского, отличавшегося искусством лепки, но не обладавшим даром творчества. Логановскому видимо покровительствовал ректор Академии И. П. Мартос и, для того, чтобы соперничество с талантливым Пименовым не оказалось свыше сил Логановского, выбрал для программы обнаженные фигуры, надеясь замаскировать недостаток творчества в Логановском мастерской копировкой. При такой задаче, казалось, талант Пименова был окончательно связан, тем более, что и натурщика с изящными формами дали Логановскому. Но, последнее обстоятельство послужило Пименову лишь на пользу: он не стал рабски следовать натуре, а приложил все свое старание, дабы придать фигуре жизнь и движение. Народность в творческом труде талантливого скульптора нашего сохранилась, но вместе с тем получился грациознейший образ идеального «бабочника», которому, говоря беспристрастно оказывался уже не под пару тяжеловатый «сваячник» Логановского, рабски сработанный с натурщика. Разница была так поразительна, что решив заранее доставить пенсионерство Логановскому, Мартос не мог не дать 1-ой медали Пименову, дерзкому на слова и говорившему, что тогдашние его учители «если всех вместе взять – мизинца Козловского не стоят». Бессмертный поэт наш А. С. Пушкин, посетив выставку 1836 г., при первом взгляде на труд Пименова, сказал: «Слава Богу! Наконец и скульптура в России явилась народная». Постоял перед статуей довольно долго, написал в своей записной книжке следующее четверостишье:

Юноша трижды шагнул, наклонился рукой о колено

Бодро оперся, другой – поднял меткую кость.

Вот уж прицелился... Прочь! раздайся народ любопытный;

Врозь расступись: не мешай русской удалой игре.

Растроганный поэт, вырвал листок из книжки, и с пожатием руки, передал его не менее растроганному художнику. Не благоволение начальства выразилось только дачею Пименову 2000 руб., а Логановскому 3000 рублей, за модель статуй под бронзу. По воле Императора Николая Первого вылитые из металла статуи Пименова и Логановского, поставлены в Царскосельском саду, у подъезда Александровского дворца, и дают каждому желающему возможность самому решить: чья лучше работа? С окончанием ее, в июле 1837 года, Н. О. Пименов поехал в Рим; немного ранее он занялся выполнением колоссального бюста генерал-майора Бахтина, и нарочно ездил в Орел для лепки головы с натуры; постановка бюста (бронзового) в корпусной зале совершилась, когда уже он был в Италии.

На пути в Рим, Пименов с двумя товарищами (живописцем Завьяловым и архитектором Кудиновым) по случаю холеры в 1837 г. – останавливался в Вене. Они пробыли в Австрии до лета 1838 г.; Пименов занялся в это время живописью, которую не оставлял и в первое время по прибытии в Рим. В Вене написаны им «два отдыхающие Словака», а в Риме голова Микель Анджело и другого художника века возрождения, находящиеся теперь в Музее Императорской Академии Художеств. Особенно хороша голова Буонаротти, чтимого им более всех остальных старых мастеров.

Наставником своим Пименов выбрал флорентийского скульптора Бартолини, не замечая сперва его односторонности во взгляде на искусство. Бартолини выше и прежде всего ценил выражение, не гонясь за благородством и грацией форм. Поддавшись его теории, Пименов скоро почувствовал, что в погоне за выражением нельзя в тоже время терять из вида и изучение форм. Усиленно принявшись наверстывать потерянное время, художник наш настолько пристрастился к штудированию, что с приметною робостью и не охотою принялся за собственную композицию «мальчика, просящего милостыню». Круглая фигура выполнена им очень удачно, хотя, недовольный своим техническим выполнением, Пименов не один раз ломал и переделывал целые части своей статуи. Ныне царствующий Государь Император, тогда Наследник Престола, посетив Италию, посетил и студию Пименова, заказав ему «нищего» выполнить в мраморе. Это произведение (1842) находится в Петергофе, в веранде павильона на островке. После Августейшего заказа, Пименов выполнил еще экземпляр своей статуи, для графа С. С. Уварова (1844 г.) А. П. Нелидова (в Курск) и Судиенко (в Киев).

Выполнив «Нищего» в первый раз, Пименов вылепил «мальчика, подкрадывающегося к бабочке, сидящей на дереве, из дупла которого выползшая змея, готова ужалить в пятку шалуна». Эту группу хвалили, но находили не совсем удачною и выражение лица грубым, хотя формы тела мальчика были очень изящны, а лепка ничего почти не оставляла желать в техническом отношении. Неудовлетворясь сам «ловящим бабочку», – Пименов выполнил грациозного мальчика, «кормящего птичку, вышедшую из гнезда»; эту статую выполнил он для Великой Княгини Марии Николаевны и она украшает одну из зал Мариинского дворца. Но, эти мелкие так сказать занятия, не вполне занимали мысли художника, талант которого успел получить достаточное развитие. В 1844 году, он прислал в Петербург (с начальником русских художников в Риме, Кривцовым) модель богатыря «Ян Усмович с быком». Видевший эту группу в Риме, в 1847 г. – недавно умерший, профессор Московского университета О. Вас. Чижов пленился ею до того, что вернувшись в Москву, подбивал тамошних капиталистов на заказ, в складчину, выполнения из бронзы «Яна Усмовича» для фонтана, могшего украсить Иверскую площадь Белокаменной, – где одна только Красная имела памятник Минину и Пожарскому. Пименов, в этих видах написал объяснение к своему проекту (выполнив модель уже во Флоренции), в 1844 г. В это время он женился на дочери известного антиквария, Антонио Нибби, красавице Корнелии, вызвав преследование папской власти, не дававшей ему покойно жить в Риме. Уехав поэтому во Флоренцию, Н. С. Пименов должен был здесь поселиться, на первых же порах занявшись прибавкой к «Яну Усмовичу» двух других групп, богатырей «Горыни» и «Дубыни», поражающих трехглавых чудовищ. Из соединения их составлялась средняя группа «фонтан Богатырей», пьедестал для которого имел боковые впадины (низкие ниши) служившие помещением лежащих фигур четырех русалок, да рек Волги и Днепра. Из сосудов в руках рек могла литься широкими потоками вода, выше которой красовалась роскошная, полная движения и силы–тройственная группа борцов за Русь, по народным пересказам. Вместе с богатырями, Пименов обрабатывал по предложению Монферрана, эскизы сидящих групп четырех евангелистов, в паруса Исаакиевского собора. Выполнив три группы в глине, – когда оставался в рисунке только св. Марк, Пименов узнал, что решением комиссии техников (между которыми был одним из влиятельных голос медальера-вице-президента Императорской Академии Художеств) скульптура в парусах найдена тяжелою и не эффектною. Хотя золоченые рельефы по своду выполнены декоративно и вышли эффектными. Дело в том, что граф Толстой взял на себя скульптуру входных врат в собор, но не получил заказа в парусах.

Пименов между тем сжился уже с идеей круглых фигур для священных изображений и мысль художника создавала грандиозные типы, полные величия и характера. Остановить вдруг настроение творчества было немыслимо. Поэтому, имея энергичную фигуру «Каина» скомпонованную и вылепленную из глины в небольшой модели, еще в 1839 году, – Пименов в pendant создал «Молящегося Авеля», но статуя эта ничем не соответствовала первой и не улучшалась при двух переделках. Неудача в «Евангелистах», сгладилась от возникших новых надежд, возбужденных милостью Монарха. Прибыв во Флоренцию, по пути в Россию, Император Николай Первый, 10-го декабря 1845 года посетил студию Пименова и остался восхищенным его трудами. Государь лично выразив свое благоволение талантливому ваятелю, благоволил заказать ему «сочинить проекты шести групп, для украшения постоянного моста через Неву». В исполнение Высочайшей воли, Пименов сочинил и нарисовал карандашом и пером под гравюру, восемь проектов. Из них, четыре (2, 3, 4 и 5) выбраны были Государем для постановки по сторонам моста, на обоих берегах Невы, а проект под № 1 «Торжество над водною стихией» – тема самого Государя – назначался для помещения при разделе подъемных съездов с моста, на месте теперешней часовни св. Николая, построенной Штакеншнейдером. Проект этот, самим художником ценимый выше всего, что ему удавалось скомпоновать, заключался в группе из четырех аллегорических фигур, на подножии из куска необделанного камня, украшенного четырьмя тритонами.

Второй проект Пименова выражал «торжество христианства в России» и представлял низвержение идолов при Владимире. С рисунка своего выполнив модель группы Пименова, в 1854 г٠ послал ее на всемирную выставку, в 1862 г. Третий проект группы на Николаевский мост выражал «охранение русских пределов», представляя Александра Невского, после совершенной победы, вкладывающего меч в ножны, и возносящего благодарение Богу; аллегория Москвы, в группе из трех фигур, на пьедестале, украшенном четырьмя гениями были четвертым проектом Пименова, а аллегория Петербурга – пятым. Гении на пьедестале здесь были тоже, но фигур было не три, а четыре в группе. Новгород, с фигурою старца Волхова, был темою шестого проекта, Сибирь – в группе из восьми фигур была темою седьмого проекта, а Казань – восьмого, «низвержение идолов» и «Александра Невского назначил Император Николай Первый поставить по сторонам нынешней часовни, с края моста к воде, группы же «Петербург» и «Москва» – при въезде на мост, со стороны Английской набережной. Позволительно думать о величии эффекта так украшенного моста, по мысли талантливого художника, четыре года посвятившего на композицию, настолько грандиозных предначертаний. Думая об этом, невольно приходит в голову широкость задуманного по заказам папы Юлия Второго, Микель Анджелом Буонаротти, выполнившего большую часть своих гениальных предположений. Видно, что избитая фраза «хорошенького по не множку», для всего великого и в искусстве, как в жизни, оказывается чуть не непреложным законом, делая судьбу нашего Пименова, во многом схожею с участью Микель Анджело, любимого им мастера, которому он силился подражать и которого личность, изготовив строго верный костюм, представлял на пышном маскараде в Императорской Академии Художеств, в 1861 году.

Чтобы остаться верными себе в точности передачи всею, что известно нам о Пименове, предстоит упомянуть, после проектов, оставшихся только в идее, да в эскизах работы художника менее ценные, дошедшие до осуществления, в бытность его в Италии. До 1843 г., – после указанных выше работ, выполнил еще Пименов портрет статуэтки князя Паскевича и графа Шувалова (сына графа Павла Андреевича и графини Варвары Петровны, во втором браке княгини Бутера-Радоли). В 1844 году делал Пименов из мрамора «голову Аполлона Бельведерского», бюст супруги Г. Ф. Орлова, в натуральную величину, со сквозною вуалью, находящийся у дочери ее графини Оренни, во Флоренции. Из эскизов лучший был в этом году, «Амур с завязанными глазами» и несколько портретных бюстов и статуэток, из которых в мастерской художника, в Академии, по смерти его оказались статуэтки Суханова и Всеволожского. Возведенный за своего «нищего» в академики нашей Императорской Академии Художеств, Пименов еще пять лет продолжал жить в Италии, начал в это время бюст из мрамора, харьковского помещика Н. Б. Суханова и выполнил бюст его сына. В мастерской художника, во Флоренции, выполнен только по рисунку его, а не самим им, фонтан из мрамора: находящийся на Собственной даче близ Петергофа, и в 1849 году конкурсный проект для памятника Крылову–очень грандиозная композиция, в Петербурге пропавшая, оставшись вероятно неутвержденною за непредставлением на конкурс. На ком лежит в том вина, – осталось тайною, но художник своего эскиза обратно не получил.

Всего этого, выполненного Пименовым, всякий согласится, очень довольно и для двенадцатилетней деятельности таланта, несомненно в это именно время окрепшего и вполне почувствовавшего свои силы. Все выполненное за это время Пименовым, носит на себе, положим, до известной степени изысканность и, ради стремления к усиленному эффекту, манерность. Но и этот недостаток не мешает видеть в исполнителе живой талант и эффект поражающий. В группах для Невского моста, положим, есть части, напоминающие подражание Бернини, с его летящими драпировками, но можем ли мы за это упрекать художника, усматривая подобное нарушение закона изящности в рисунке, зная, что при выполнении многое выходит далеко не так, как задумывалось. К Пименову это особенно приложимо, ввиду его строгости к самому себе. Больше грешат, впрочем, подражательностью Вернини композиции для фасада храма Спасителя в Москве, которых, впрочем, не пришлось выполнять Пименову, а исполненное там Рамазановым и бароном Клодтом, уже на столько ниже выполнения Пименова, что не может быть и речи о сравнении, или о вопросе: как бы у него вышло? Модели групп для Невского моста, уже бесконечно самобытнее, сильнее и изящнее рисунков, стало быть, применяя только подобную возможность улучшать при выполнении задуманное, мы можем оценить подлинное художественное значение собственных работ автора Исаакиевских иконописных групп, где выказал художник все свое умение и вкус.

Приехал Пименов в Петербург 12-го ноября 1850 года, и представив эскизы мостовых групп, получил заказ выполнить группы для малых иконостасов в Исаакиевский собор. Они, как известно, представляют, «Преображение» и «Воскресение Христа Спасителя» в колоссальных круглых фигурах (7,5 футов вышина статуи). Окончательность превосходного выполнения этих колоссов, всего в 1,5 года, вполне изумительна и доказывает, как работал Пименов, когда житейские невзгоды не мешали ему творить и не отнимали сил, связавшись в узел безвыходного положения. Октября 10-го 1854 года, Академия, за Исаакиевские группы признала Н. 0. Пименова профессором, и с 15-го ноября 1855 года, по смерти Витали, он вступил наставником в Академию Художеств.

Судьба самого великого из творений Пименова в это время уже решилась. Он выполнением десяти колоссальных статуй за 14000 руб. серебром, по причине ошибочно объявленной дешевой цены оным, приведен был в крайнее положение и имел счастье просить защиты Ее Императорского Высочества, президента Академии, испрашивая ходатайства о прибавке за означенные работы для Исаакиевского собора 10000 руб., но Его Сиятельство, г. председатель комиссии, о построении собора, изволил объявить, что в этой прибавочной сумме отказано.

Дело и по выполнению мостовых групп разошлось, показавшейся докладчикам высокою суммой, запрашиваемой Пименовым, хотя понимающие достоинство выполнения этого не находили. Оценивал и находил дорогим гонорар, испрашиваемый Пименовым, граф П. А. Клейнмихель; Императорская Академия Художеств находила, напротив, просимое Пименовым вознаграждение умеренным. Пименов на запрос графа Клейнмихеля о цене групп, объявил за всю эту громадную работу, металл и отливку 247000 руб. серебром, из коих 138000 руб. серебро, за модели (27 фигур) и 109000 руб. за бронзу, назначив срок для исполнения своей работы семь лет. Это найдено слишком значительною суммою, и Пименов сбавил с моделей 3000 руб., а барон Клодт с бронзы 9000 руб. Граф Клейнмихель словесно объявил, что и это тоже дорого. Желая еще больше облегчить средства к выполнению групп касательно бронзовой работы, Пименов уговорил гальвано -пластическое и литейное заведение взять 72000 руб. за отливку, чеканку и постановку на место, но и эта смета его сиятельством не принята. Тогда в записке своей Пименов выставил крайнее условие для выполнения 4-х групп в семь лет: 37000 руб., и его семилетнее содержание, казенные материалы для выполнения и при этом, чтобы особенная плата делана помощникам, работникам и натурщикам, а не на счет его, Пименова. Что же касается до суммы, которую Пименов мог бы выработать в продолжении семи лет, то он в этом, по мере достоинства его работы, совершенно вверяет себя Высочайшей милости Государя Императора. На это от графа Клейнмихеля не последовало никакого ответа. Можно ли же, зная этот ход дела о мостовых группах, возлагать вину в неосуществлении блистательного предложения на память художника, жившего для искусства, но действительно, не политика, не умевшего достигать успеха окольными путями. Враги Пименова – а, как талант, имел он их в достаточном количестве, – больше всего напирали на гордость его, и в силу такого о нем мнения, успели добиться полного уничтожения всяких надежд для скульптора между русскими едва ли не первого, по могучести таланта и возвышенности стиля.

В 1853 году открыт был конкурс на сочинение проектов памятника адмиралу Лазареву, лучшим найдено предположение Пименова: фигура адмирала, стоящая (в 3 сажени вышиной), на пьедестале, с пушками, с четырех сторон накрест. Пименов выполнил модель окончив Исаакиевские группы и заказ за ним высочайше утвержден 29-го декабря 1854 года, а к апрелю 1855 г. морское ведомство заключило с художником формальное условие на выполнение памятника из бронзы, причем художнику за модель назначено 20000 руб. и за отливку 11 тыс. руб. В июле того же года последовало отложение дела, снова разрешенного в 1857 году, ибо выполнив статую, Пименов не видел памятника открытым. При воцарении Государя Императора Александра Николаевича Пименов выполнил модель коронации с изображением Его Императорского Величества. Профессор получил Высочайший сеанс и при поднесении Государю отливка из серебра своего медальона, удостоен награждения перстнем. Затем, по Высочайшему повелению Пименов выполнил модель конной группы Св. Георгия, для украшения залы ордена Св. Георгия в Кремлевском дворце. За выполнением модели заказ отменен. Августа 5-го 1856 года Пименов выполнил самый сходный и самый изящный бюст президента Императорской Академии Художеств, Ея Императорского Высочества Великой Княгини Марии Николаевны, в натуральную величину. Около этого же времени сделаны им медальоны Императоров Николая Первого и Александра Первого и бюст Великого Князя Николая Николаевича Старшего – для празднования 25-ти-летия Его Высочества в звании шефа лейб-гвардии уланского полка. При этом, для помещения медали, Пименов выполнил модель фигурного серебряного пьедестала с орлом, штандартами, пиками и арматурою. В это же время (І856 г.) получил художник заказ Императрицы Александры Фёдоровны – выполнить стоящую статую Императора Николая Первого, из мрамора в натуральную величину, для помещения на даче Ее Величества, в Александрии. Модель выполнена прекрасно, и окончательно, до обложения драпировкой. В этом виде найденная, статуя докончена с эскиза, по смерти Пименова одновременно с утверждением модели статуи Лазарева, Пименов составил проект памятника адмиралу Корнилову. Он поставил фигуру его на двойном пьедестале: верхний украшен по боковым фасадам барельефами погребального шествия и предания земли тела его, а на нижнем пьедестале каждый фас представляет по одному геройскому деянию Корнилова и в углах помещены пушки. Модель эта не осуществлена. Впоследствии (1856 года ноября) последовал заказ общего монумента всем трем героям: Корнилову, Нахимову и Истомину. В исполнении этой воли Государя Великого Князя Константина Николаевича, Пименов составил проект мавзолея в форме часовни, в стиле старинных московских церквей. Фигуры адмиралов, помещены были вне часовни этой на особых подножиях, отставленных от каждой стены и от столбов, в углах ее. Столбы увенчаны были главами на башенках крестами, а под самою срединою часовни выше прочих башенка заканчивалась ангелом с распростертыми крыльями. С четвертой стороны часовни была арматура из орудий, а входы в часовню устроены в пьедесталах статуй. За этим проектом, – представленным Его Высочеству 22-го декабря 1856 года– Пименов получил Высочайший заказ модели статуи фельдмаршала князя Паскевича-Эриванского, для постановки в Варшаве. Государю Императору благоугодно было повелеть изобразить, фельдмаршала в шинели, с открытою головою, а у ног стоящей статуи, – каску; на гранях пьедестала два барельефа герба князя и надпись. Позу фигуры фельдмаршала, Пименов взял с портрета, писанного Крюгером, как самого лучшего по естественности движения, не только по сходству лица и по фризу той грани, где помещен герб, положил два фельдмаршальские жезла австрийский и прусский. С оборотной же стороны изобразил фигуры «Славы и мужества» поддерживающие доску, на которой гений войны вписывает титул и лета князя Варшавского, а на грунте накрест положенные русское ружье и шпага в лаврах. Боковые барельефы поддерживали фигуры плененных неприятелей, с украшениями из оружий.

Барельефы представляли эпизоды славной жизни фельдмаршала: «Встречу благополучно царствующей Государыни Императрицы, невестою Государя Наследника, в Варшаве», «Сражение под Парижем», «Вступление графа Паскевича в Таврис», «Взятие им Эрзерума» и «Штурм Варшавы». За модель статуи Пименов назначил 12000 руб., за модель пьедестала с барельефами 14000 руб., и за отливку всего из бронзы 20000 руб. Статуя была выполнена и весь памятник по смерти Пименова, фон-Боком. В 1858 г. Пименов произвел колоссальный бюст Императора Николая Первого в здешнюю биржевую залу и выполнил проект медали по этому случаю. Затем, для юбилея 50-летней службы генерала А. Я. Вильсона, выполнил бюст его, из каррарского мрамора и модель медальона для медали. Для 25-ти-летия шефства Великого Князя Михаила Николаевича в Л. Г. Конногренадерском полку, Пименов произвел отлитую из серебра фигуру «Славы», держащей юбилейную медаль, им же сочиненную. Для монумента Императору Николаю Первому, постановленного у Синего моста, скомпонован барельеф «обнародование Свода Законов», изобразив заседание Государственного Совета 19-го января 1833 года и в нем возложение Государем на Сперанского Андреевской ленты. Прекрасно выполнил рисунок, от исполнения барельефа с 14-ю портретными фигурами на срок с февраля до Августа, впрочем, он отказался, не желая выполнять декоративно только.

В начал 1860 года принял художник выполнение памятника князю М. С. Воронцову, в Тифлисе и до смерти успел выполнить превосходно фигуру меньше натуры (с головою) без драпировки, – тоже скомпонованной на манекене. Выполнение в настоящую величину совершено по смерти художника с этой модели.

Затем сделал профессор Пименов шесть моделей половинных статуй, для носовой части корветов: «Богатырь» и «Варяг», и фрегатов: «Пересвет», «Ослябя», «Дмитрий Донской» и «Св. Александр Невский». Достойный профессор успел и подготовить для выполнения с этих моделей, резчиков адмиралтейских, введя при выполнении из дерева тот же прием, который в употреблении у скульпторов при выполнении из мрамора, а именно: вывод на пункты (в низовье дерева в подлежащую глубину сверлением круглых скважин, по размеру). До того адмиралтейские резчики употребляли шаблонную резку.

К 1860 году принадлежит и окончательность Пименовского бюста Императора Николая Первого поставленного в Эрмитаже, пять лет работы доказывает высшую добросовестность профессора, действительно доведшего окончательность до высшей степени, при постоянном недовольстве своим трудом. Этою чертою его характера объясняется частое нарушение сроков по приписываемым им заказов исполнений, но едва ли любитель искусства найдет эту неаккуратность преступлениями со стороны художника, строгого к себе больше, чем его собратья, поспевавшие сдавать к сроку свои работы. Неудовольствие его современников просрочку не оправдывая взявшегося выполнить, для потомства будет иметь другое значение в вопросе определения художественных достоинств Пименова как мастера.

Мы не будем говорить, что художник был совсем прав в неблагоприятном обороте большинства даваемых ему поручений, но позволим одно себе представить в его оправдание. Он был, как талант, впечатлительнее всякого другого и несправедливость, а тем более происки и интриги вреднее на него действовали, повергая в бездействие при раздражении и обиде. Поводов для того и другого, бывало много и были они часты, а затем присоединились ко всем неприятностям и мучения ревности, далеко не неосновательной. Весь этот ад в душе, при неудаче в делах извне и нарастании долгов, сломил, наконец, крепкую натуру Пименова. Он получил неизлечимую болезнь. Хоть ее, между тем, вследствие неудачи с памятником «Тысячелетия» и поэту Пушкину, получил быстрый, неотвратимый характер. Уже чувствуя припадки болезни, сведшей в гроб его, Пименов ездил в Севастополь, осенью 1861 года. Вернувшись оттуда, художник вылепил модель памятника Пушкину, поставив поэта на скале; ниже его поместив парящего гения, с хартией и лирою, а внизу, в лице русского молодца, вырубающего на скале слова: «Пушкину – Россия!» – себя. В мае 1862 г. он представил эту модель с описанием и сочинил жетон на освобождение крестьян. Летом 1864 г. опасная болезнь заставила художника ехать заграницу, но недостаток средств позволил ему совершить поездку только осенью и, воротился он оттуда, еще сильнее заболев в Берлине. Силы оставили уже почти изможденное тело и простуда, быстро развила водяную. Декабря 5-го 1864 г., Пименов перестал страдать, оставив кучу недоконченных творений, 2200 р. долга и осиротелое семейство без куска хлеба.

Как человек он, по словам врагов, был вспыльчив, раздражителен, неуживчив, но не то говорили ученики, не то думали друзья искусства и, не то скажет о Пименове беспристрастная история. Она скажет, что Николай Степанович Пименов был благороднейший человек, никогда не крививший душою; как художник он стоит выше всех русских скульпторов, и как наставник выше многих.