Глава III

Назначенный на Полоцкую архиепископскую кафедру, митр.Булгак не поехал в Полоцк, а послал управлять епархией прот.Лужинского. Почему выбор Булгака пал на Лужинского, догадаться не трудно: Лужинский близко знал Белорусскую епархию, так как в ней он провел свои детские и юношеские годы и после два раза – в 1820–1822 и 1830 гг. служил в разных должностях; Лужинский был одним из самых близких к Булгаку лиц: – с 1829 года он состоял домашним секретарем Булгака. Но тут еще, надо думать, примешалось влияние Семашки и Блудова, прозиравших в даль будущего глубже, чем престарелый митрополит. В их головах (по крайней мере, у Семашки) в это время, вероятно, уже носился план назначения в униатские епархии – Белорусскую и Литовскую вихарных епископов, которые бы управляли ими от имени Булгака и Семашки, и что в викарные Белорусской епархии был уже намечен прот.Лужинский, как хорошо знакомый с Белорусской епархией, как посвященный в тайну воссоединения и сочувствовший ему²⁶⁶. Для Семашки и Блудова важно было предварительно проверить Лужинского и убедиться, что он пригоден для предназначаемой ему великой роли. Временная ответственная командировка в Полоцк могла служить наилучшим средством для этого. И Семашко с Блудовым оказали влияние, чтобы она состоялась. Таким, надо думать, образом произошла командировка Лужинского в Полоцк на четыре месяца. Блудов после, в сентябре 1833 года, писал, что правительство с той целью назначало Лужинского на должность и.д. председателя Белорусской консистории и четвертого члена семинарского правления²⁶⁷, «чтобы он оправдал ожидание начальства в его благонадежности, и чтобы на предбудущее время были прекращены существующие в Белорусском униатском духовенстве и греко-униатской семинарии беспорядки»²⁶⁸. А Семашко в записке от 25-го октября 1833 г., доказывая Блудову необходимость немедленного открытия в Полоцке кафедры викарного епископа, сообщал, что успел «увериться» в Лужинском и рекомендовал последнего, как единственного кандидата на проектируемую кафедру²⁶⁹.

Отъезжавшего в Полоцк Лужинского Булгак снабдил граматой, в которой объявлял подчиненному духовенству, что Лужинский посылается в г.Полоцк²⁷⁰, с Высочайшего соизволения, для учинения на месте распоряжений к благоустройству по части, относящейся к духовенству, равно как и для принятия в ведение и непосредственное (Булгака) управление имений Полоцких архиепископов. «С сим вместе»,– писал в грамоте митрополит, – «поставляем в обязанность всем вообще и каждому в особенности по части своей с ним, его высокопреподобным соборным протоиереем В.Лужинским, в случае нужды, сноситься и в своих потребностях объясняться, а равно во всех отношениях и случаях, по его требованию, ему со стороны своей вспомоществовать так, чтобы мы, архипастырь», – продолжал Булгак, – «могли иметь самые точные сведения и пояснения, необходимо нам нужные для приведения в надлежащее исполнение всего того, что к нам в нынешнем звании нашем относиться может»²⁷¹.

Таким образом, на Лужинского возлагались два поручения: 1) принять архиепископские имения и 2) учинить «касательно духовенства» распоряжения Булгака. Первое поручение понятно, но каково было второе? В чем состояли эти распоряжения, что разумел Булгак под благоустройством части, относящейся к духовенству, которое он поручал Лужинскому?

Если судить на основании замечания Лужинского, которое он сделал в своих «Записках» вслед за приведением дословно текста грамоты, что «с этого времени богоугодное дело воссоединения греко-униатской в Империи церкви с православной и его к успеху этого дела стремления и действия нашли крепкую опору в митрополите греко-униатских церквей, архиепископе Полоцком I Булгаке»²⁷², и что он Лужинский, «немедленнейше приступил к точному исполнению данного ему по части, к духовенству относящейся, весьма важного поручения»²⁷³, если затем принять во внимание, что это «исполнение», как Лужинский же сообщает, на самых первых порах его управления от имени митрополита состояло, главным образом, в убеждении униатского духовенства к воссоединению с православной церковью и в отобрании подписок на согласие воссоединиться, то можно придти к заключению, что Булгак стремился к воссоединению униатской церкви с православной, что он, посылая Лужинского в епархию, обязывал его подготовлять духовенство к воссоединению и вообще всячески содействовать этому начинанию.

Чтобы не стать в полный разрез со свидетельством о Булгаке других, близко стоявших к нему, лиц и не противоречить другим фактам из последующей его деятельности, необходимо принять указанные свидетельства Лужинского о своем архипастыре с большой оговоркой. Почтительная ли благодарность к своему благодетелю или просто уважение к митрополиту-старцу побудили пр.Василия обелять перед потомками своего бывшего начальника, но несомненно, что в данном случае он приписал Булгаку в его заботах об униатской церкви гораздо более, чем было в видах и убеждениях последнего.

Посылать Лужинского в епархию воссоединять унию с православием Булгак безусловно не мог: по отзыву Семашки, он «был ревностным католиком и поддержкой унии»²⁷⁴. Будучи недальнего ума и науки, и никогда не занимаясь делами²⁷⁵, едва понимая по-русски²⁷⁶, он долгое время оставался в блаженном неведении относительно действительного хода событий в униатской церкви и совершенно не подозревал, к чему собственно клонится дело. Он был очень удивлен и поражен, когда в 1834 году разнесся и дошел до него слух о принимаемых в Белорусской епархии мерах к обращению униатов в «благочестие»²⁷⁷. В письме, посланном пр.Василию по этому поводу, он высказывал крайнее удивление, отчего его не известили, «что униатов стараются обращать в благочестие», и при этом добавлял, «что уния никогда не может быть уничтожена», и что как он, митрополит, так и еп.Лужинский «должны всеми мерами стараться не допущать униатов к принятию благочестия, иначе отвечать будут пред судом Божиим»²⁷⁸. После же, когда для него стали ясны истинные намерения верховного правительства и духовной власти относительно унии, он заботился лишь о том, чтобы воссоединение не совершилось при его жизни²⁷⁹. Но, с другой стороны, Булгак не был фанатиком-католиком, преобразованиям в униатской церкви в духе греко-восточных богослужебных правил не только не противился, но иногда даже содействовал им. Под его председательством Греко-униатской коллегией были изданы многие постановления, непосредственно направленные к переустройству в указанном направлении униатской церкви. Таковы постановления: 1830 года – о восстановлении восточного обряда в греко-униатских монастырях и церквях и об употреблении в униатском богослужении только церковно-славянского языка; 1831 года – о праздновании царских дней и о совершении молебнов во время брани против супостатов; 1832 г. – подтверждение греко-униатскому духовенству держаться установленной Лисовским формы проскомидии и др. Заботиться о приведении в исполнение этих постановлений в своей епархии он считал своей непременною обязанностью и действительно заботился, насколько позволяли ему его уменье и старческая энергия. Несомненно, поэтому, что, возлагая на Лужинского обязанность «учинить зависящие распоряжения к благоустройству по части, относящейся к духовенству», Булгак разумел ничто иное, как внешнее переустройство церковно-богослужебной жизни Белорусской епархии, согласно последним коллегиальным постановлениям.

Что дело обстояло не иначе, это подтверждается письмами, которыми Лужинский на первых порах своей командировки очень охотно снабжал митрополита Булгака. Мы имели под рукой 27 таких писем²⁸⁰; первое из них помечено 14-м мая, а последнее – 2-м октября 1833 года, – следовательно, все они относятся к первым 4,5 месяцам пребывания Лужинского в полоцких краях. Из содержания этих писем видно как то, какие «сведения и пояснения»²⁸¹, касающиеся епархии, хотелось Булгаку получить через Лужинского, какие распоряжения поручено было последнему сделать в епархии, так и тο, о каких своих действиях и распоряжениях Лужинский находил нужным и возможным докладывать своему патрону. Писал же Лужинский и, прежде всего и чаще всего, об архиепископских имениях: об их полном упадке, вследствие небрежности прежних властей, хищничества экономов и домоправителей, о своих распоряжениях и мерах к подъему их благосостояния и пр., и пр. Очевидно, это был для митрополита самый больной вопрос. Гораздо реже говорит Лужинский о епархии, о духовенстве, о семинарии, о консистории, о православном епископе Смарагде, сообщая обо всем этом совсем скудные сведения. Относительно устройства униатских церквей по греко-восточному обряду, согласно постановлению Коллегии, о положении этого дела, о своих распоряжениях и мерах по этому вопросу упоминает только три раза: в письмах от 14-го мая, 12-го июня и от 24-го июля. Очевидно также, что и этот вопрос в некоторой степени интересовал митрополита. Но Лужинский ни словом не обмолвился ни в одном письме о своих беседах с униатскими священниками, о которых он подробно трактует в своих «Записках», касательно древней прародительской православной веры, о воссоединении унии, о подписках в согласии присоединиться, которые он в это время успел отобрать от некоторых видных духовных лиц Белорусской епархии, – все это, очевидно, делалось без ведома митрополита и должно было оставаться тайной для него²⁸². А между тем, это было самым главным во всей работе Лужинского 1833 года. Сам он, конечно, не мог решиться на такое и великое, и вместе с тем опасное дело, так как оно вершилось без ведома митрополита и против его убеждений и взглядов. Нужен был силный человек, который бы обеспечил ему безопасность такого действования. Этим человеком был, конечно, еп.Иосиф Семашко, «на крепкую руку которого», по выражению Лужинского, в это время, «особенно опиралось богоугодное дело воссоединения»²⁸³. Он, конечно, отъезжавшего к белорусским униатам своего товарища снабдил другой инструкцией и советами, которые состояли в том, чтобы Лужинский постепенно и осторожно выведывал, насколько подготовлена к воссоединению белорусская униатская почва, и всеми средствами располагал умы и сердца белорусских униатов к готовности воссоединиться с православной церковью.

Прот.Лужинский прибыл в Полоцк 12-го мая в пять часов утра²⁸⁴. Назначенный в самый день командировки Лужинского на Полоцкую православную кафедру, еп.Смарагд прибыл позднее. Его задержали в Петербурге: во-первых, желание Императора увидеть его, во-вторых, необходимость, вследствие отъезда членов Синода в свои епархии, присутствовать на хиротонии своего преемника²⁸⁵, а затем ему, при отъезде из Петербурга, было поручено заехать до Полоцка в Могилев для переговоров с тамошним преосв.Гавриилом, близко знакомым с положением и нуждами православной Полоцкой епархии, бывшей пред этим частью Могилевской. По этим причинам пр.Смарагд успел прибыть в Полоцк только 9-го июля 1833 года, в 7 часов вечера.

Лужинский радушно встретил нового православного епископа и оказал ему немалые услуги. В новой Полоцкой епархии не имелось никакого помещения для православного епископа и его свиты. Пр.Смарагд, перед своим приездом, и обер-прокурор Св.Синода просили генерал-губернатора кн.Хованского подыскать подходящую для этого квартиру. Но сделать это было нелегко. Православный Богоявленский монастырь был и мал, и сыр; замок, где давнее жили православные архиереи, находился в руках униатов; частные помещения были тесны и принадлежали евреям. Генерал-губернатор обратился с просьбой к Булгаку, и тот согласился безвозмездно предоставить в распоряжение православного епископа свой струньский дом²⁸⁶. Лужинский к приезду Смарагда отремонтировал этот дом, приготовил кладовую, возовню, конюшню, а с 5-го июля начал поджидать епископа, никуда не отлучаясь из Струни (хотя и предстояли ему неотложные поездки), чтобы принять его торжественно и сделать нужные распоряжения «касательно распределения» в лице его и по воле его как жилых комнат, так и прочего»²⁸⁷. По приезде пр.Смарагда в Полоцк, Лужинский с оффициалом и ректором явились к нему с визитом в Богоявленский монастырь, где он на время остановился²⁸⁸. Вскоре после этого пр.Смарагд перебрался в Струнь, а свита его и консистория поместились в Полоцком пофранцисканском монастыре²⁸⁹.

Назначение и прибытие.в Полоцк преосв.Смарагда было приятно лишь для православным; римско-католическим помещикам и униатам оно, конечно, было не по сердцу. Если пр.Иосиф скорбел по поводу назначения в Полоцк пр.Смарагда, опасаясь, что последний изберет свой путь и явится тормозом в осуществлении намеченного уже плана воссоединения, то католикам и полоцким униатам появление в Полоцке православного епископа было неприятно по более простым причинам: православие в Полоцке после этого приобретало большую силу; в лице православного епископа римско-католическая церковь и уния встречали противника, которого они не могли представить иначе, как с намерением увеличивать свою паству за счет верных слуг папского престола. И то, и другое получало особенное значение в данную пору, когда правительство Императора Николая I-го, тесно соединявшее идею русской государственности с идеей православия, обнаружило уже свое стремление к обрусению западного края. За фактом учреждения самостоятельной православной кафедры в Полоцке католикам и униатам виделась скрытная, но определенная цель: правительство посылало сюда православного епископа, чтобы он, при поддержке светской власти обращал униатов и католиков в православие.

Пр.Смарагд не заставил долго ждать, чтобы противники его удостоверились в справедливости своих опасений. Начальные шаги его управления показали, что он первой и главной задачей своей деятельности поставил увеличение своей паствы. Недовольство усилилось. A тут еще случилось одно событие, которое в среде католиков и униатов возбудило много толков и еще более ненависти против православия – это поступление в ведение пр.Смарагда Спаса-Юрович²⁹⁰ и обращение в православную церковь находившегося там бывшего поиезуитского костела. Событие это было подготовлено до пр.Смарагда и только свершилось при нем. История его такова. Основанная в 1160 году, Спасо-Евфросиньевская обитель, после 400-летнего существования, к 1563 году пришла в полный упадок. Услышав в этом году о приближении грозного Московского царя с войском, монахини разбежались и уже более не возвращались в обитель и после ухода из Полоцка Грозного. Грозный захватил из оставленной монахинями обители имущество, драгоценности, богатую утварь и денежные вклады²⁹¹, а церковная святыня – крест св.Евфросинии был передан в Полоцкий Софийский собор²⁹². После взятия Полоцка Баторием, монастырь с огромными имениями и зданиями был передан королем иезуитам, которые обратили церковь в костел, а самый монастырь сделали летней резиденцией своих генералов. Монастырь находился в их руках до самого изгнания их из России, а затем до 1832 года принадлежал пиарам. В этом же году, по представлению кн.Хованского, Высочайше повелено было передать церковь Спаса от пиар в ведение Могилевского и Витебского епископа Гавриила, назначить нужную сумму для необходимых в ней исправлений, снабдить ее утварью и ризницей и определить к ней причт. 7-го августа 1833 года церковь была освящена, а монастырские имения после этого поступили в ведение Полоцкого православного преосвященного²⁹³. Освящение церкви и передача имений произвели среди униатов и католиков большое волнение и породили много толков. Учитель Полоцкой семинарии Копецкий писал по этому поводу ксендзу Анкудовичу: «Полоцкий поиезуитский костел посвятили ночью в русскую церковь, знать, боялись выставить на насмешку и презрение народа, Спас-Юровичи отнят, но из крестьян прихожан ни одной душеньки не утащил неприятель». Другой учитель семинарии, Сосно пронизировал по тому же поводу «вот уже две недели, как в Полоцком поиезуитском костеле, вместо величественного звука органа, раздаются бычачьи голоса»²⁹⁴.

СМАРАГД, архиепископ (в мире Александр Крыжановский, 4-й магистр III курса СПБ. Духовной Академии (1815–1819 г.); родился 9-го марта. 1796 г. в селе Великой Березянке Киевской губ., Таращан.y., сын священника; предки его были евреи; дед его, бывший затем Роменским протоиереем, принял крещение в феврале 1762 г. в С.-Петербурге. По окончании академического курса, оставлен при академии бакалавром богосл.наук и 29-го августа 1819 г. пострижен в монашество; 8 сент. посвящен в сан иеродиакона, а 20 сент. в иеромонахи: 20 июня 1821 г. назначен инспектором Киевской акад.; 2-го нояб. 1824 г. посвящен в архимандриты, «без монастыря»; 30-го ноября 1826 г. – ректор Киевской семин., 31-го дек. – и настоятель Киево-Выдубицкого мон.; 8-го мая 1823 г. – ректор Вифанской сем., а с 24-го мая – и настоятель Высокопетровского мон.; 23-го авг. 1828 г. – ректор Киевской академии и настоятель Киево-братскаго мон.; 27-го авг. 1830 г. – ректор СПБ.акад. и настоятель Пинского I кл.мон. Минской губ.; 13-го сент. 1831 г. – викарий СПБ.епархии и управляющий Сергиевой пустыни; 20 сент. возведен в сан епископа; с 30-го апр.1833 г. – епископ Полоцкий; с 28-го марта 1836 г. – архиепископ; 10-го мая – почетный член Киев.акад.; 31-го июня 1837 г. переведен.в Могилев; 6-го апр. 1840 г. – в Харьков; с 30-го июня 1841 г. – почетный член Харьк.ун-та, 31-го дек. 1841 г. переведен в Астрахань; 12-го нояб. 1844 г. – в Орел; 6-го июня 1858 г. – в Рязань; скончался внезапно 11-го ноября 1863 г. в Рязани, на 68 г. жизни. (Св.Син., послуж.список пр.Смарагда, № 94; «Биограф.словарь студ.перв. XXVIII курсов СПБ.Дух.акад. 1814–1869 г.» А.Родосского. СПБ. 1907).

Вражда к пр.Смарагду католиков была еще сильнее и выражалась различно. «В самом уже начале прибытия моего на епархию», – писал пр.Смарагд кн.Хованскому 17-го января 1835 года, – «я встретил многоразличные неприятностн от здешних римско-католических дворян польской нации, тому же подвержено было и подведомственное мне духовенство от сих же самых иноверцев, которые не пропускали ни одного случая, ни одной встречи, чтобы не обнаружить своего к нему недоброжелательства»²⁹⁵.

При таких условиях началось полоцкое служение пр.Смарагда. В среде неправославной у него не оказалось ни друзей, ни даже сочувствующих ему. По-видимому, сторонником его должен был бы стать Лужинский, у обоих впереди стояла одна цель, оба они были одушевлены одним и тем же желанием, «чтобы сия враждебная уния вовсе истребилась». К несчастью для Полоцкой земли, к достижению намеченной цели они пошли совершенно разными путями, на которых если и встречались, то только для споров и раздоров, а не для совместного, дружного действования на пользу одного и того же дела.

Следует заметить, что ко времени назначения в Полоцк еп.Смарагда и командировки туда же Лужинского вопрос о бытии унии был решен окончательно, план ее уничтожения Семашкой выработан, министром внутренних дел Блудовым принят и Государем одобрен. По плану этому было предположено постепенное перерождение униатской церкви²⁹⁶ и сближение ее с православной, посредством переустройства, согласно правилам греко-восточной церкви, униатских храмов и преобразования богослужебного чина, через перевоспитание народа, а главнее всего – через перевоспитание и расположение к православию униатского духовенства. Через несколько лет дружной работы над униатскими умами, богослужением с его обрядами и устройством храмов униатская церковь, предполагалось, станет совсем близкой к православной и слияние их произойдет без всякого труда, само собой. Для полного успеха требовалось, чтобы указанный план был принят не только униатскими, сочувствовавшими воссоединению, деятелями, но и православными духовными властями и гражданским начальством, чтобы все, власть имущие, приняли его как единственный и устремились к его исполнению. Случилось, однако, так, что этот план долгое время оставался тайной для одних, малоизвестным или необязательным для других, стоявших у власти и прикосновенных к униатскому делу лиц. Семашко и Блудов таили его от Булгака и от других униатов, открыв его только заслужившим особое доверие, и не постарались достаточно ознакомить с ним, ни убедить в его исключительной пригодности ни Синод, или местных высших гражданских властей. Даже знаменитый м.Филарет, для которого дела высшей государственной важности часто не бывали тайной, кажется, не был достаточно ознакомлен с указанным планом воссоединения при знакомстве с ним едва ли он мог бы «радоваться о помощи, которую являл еп.Смарагду Бог в соединении с православной церковью отторженных от нея»²⁹⁷. Поэтому в то время, как сами униаты начинали дело общего воссоединения с православной церковью, Св.Синод вел в отношении униатов политику прежнего времени, политику частных присоединений, присоединений отдельными приходами, даже частями приходов.

Преосвященный же Смарагд оказался слишком ревностным последователем последней системы. Прибыв в Полоцк в начале июля и окинув беглым взглядом свою епархию, он вынес то впечатление, что «напрасно полагают, якобы униаты могут чинить беспокойства при обращении их в православие. «По крайней мере», – писал он 29-го июля 1833 года обер-прокурору,– «по Витебской губернии нашел я униатов совершенно приготовленных к тому и слышал, что если бы скорее последовало воззвание Синода, то все оставили бы унию, которая поддерживается только вредными для отечества ксендзами. Одни они в С.-Петербургской униатской коллегии уверяют, будто не пришло еще время к обращению»²⁹⁸. Пока же воззвания от Синода не последовало, он считал полезными частные присоединения, надеясь через них подорвать униатскую силу, более того – перевести по частям всех униатов. «Присоединение одного прихода», – писал он, – «подает надежду и располагает к присоединению другого и, чем больше присоединено, тем больше может присоединиться приходов. Количество же всех новоприсоединенных приходов, совокупно взятое, сильно колеблет упорство самого униатского духовенства»²⁹⁹. Переживаемая пора обрядовых преобразований, по мнению пр.Смарагда, была особенно удобна для присоединений. «Теперь», – писал он, – «несходство внешней стороны униатского богослужения с богослужением греко-восточной церкви (в то время как в кафедральных униатских соборах соблюдалось однообразие) убеждает многих в необходимости воссоединиться. С устранением же разнообразия путем преобразования, устранится и это убеждение, ибо простой народ не может видеть настоящей побудительной причины к присоединению, почему есть опасность, чтобы они намерения наши касательно их присоединения не отнесли тогда к частным видам и чтобы, таким образом, не поселились в них мысли, противные православию. В таком случае надо будет прибегнуть к показанию разности в догматах, но таким путем весьма трудно довести простой народ до воссоединения. Почему полезнее всего не терять из виду сего благоприятного времени»³⁰⁰. И Смарагд старался не потерять ни минуты дорогой, по его мнению, поры, энергично присоединяя приход за приходом к православию. Лужинский же прибыл в Полоцк с заветом Семашки вести Белорусскую униатскую церковь к воссоединению по пути, указанному последним Лужинский и Смарагд начали воссоединительную работу далеко не при одинаково благоприятных условиях.

На стороне пр.Смарагда оказалась местная гражданская власть. Белорусский генерал-губернатор кн.H.Н.Хованский незадолго перед этим, в начале 1833 года, представил министру внутренних дел Блудову записку «о насильственном отнятии православных церквей и монастырей с их достоянием, обладании оными и порабощении народа сверх воли и не по убеждению совести в унию», в которой рекомендовал насильственное отнятие униатских церквей и приходов и обращение в православие³⁰¹. Эту же мысль разделял и Витебский губернатор Шредер, в своем представлении тому же Блудову от 12-го октября 1833 года выражавший убеждение, что «униатскую церковь нельзя исторгнуть из под вредного влияния латинской церкви, как только присоединением всех приходов к православию»³⁰². Они сразу же и на деле заявили себя самыми усердными споспешниками пр.Смарагда.

Среди духовных лиц, окружавших пр.Смарагда, было достаточное количество надежных, умных и энергичных сотрудников, которые притом сходились с своим архипастырем во взглядах относительно униатов. Таковы были: умный и неутомимый (40 лет от роду) протоиерей Витебского Успенского собора, Полоцкой духовной консистории присутствующий, уездных и приходских училищ ректор и благочинный Евфимий Ремезов, кандидат Московской духовной академии³⁰³; также умный, усердный и бесстрашный, сначала Велижский протоиерей и благочинный, потом ключарь Полоцкого собора, (также 40 л. от роду). Ст.Петрашень, студент Могилевской семинарии, поступивший в Петербургскую академию, но по своему желанию уволившийся из нее³⁰⁴; также усердный, ставший после смерти Петрашня ключарем собора, прот.Иоаким Копаевич, студент Могилевской семинарии³⁰⁵; наконец, настоятель Витебского Маркова монастыря архим.Павел и многие другие. Все эти лица были преданы своему епископу, готовы исполнять его волю, а главное – верили в спасительность дела частных обращений униатов к православной церкви и потому служили ему всей душой.

Протоиерей Лужинский очутился в худшем положении. Он прибыл в Полоцк в качестве визитатора и только через 4 месяца стал председателем консистории, прибыл провести дело, громадному большинству униатов казавшееся изменой вере. На содействие ему могли решиться только лица, глубоко убежденные в правоте этого дела. Но таких пока не было в Полоцке: бывшие сотрудники Лисовского и Красовского или сошли со сцены, или, как протоиерей Копецкий, одряхлели: новые, их заменившие и теперь стоявшие во главе епархиального управления, были или хладны, или же прямо враждебны к затеваемому делу. Начнем с консистории. Лужинский 14-го мая 1833 года, сообщая Булгаку первым полоцкие впечатления, между прочим писал: «в консистории только официал³⁰⁶ и ксендз ректор³⁰⁷ способны к управлению и, пo совести свидетельствуют, тянут лямку за всех. Ассесор Игнатович³⁰⁸ всегда присутствует в своем приходе, и теперь его нет в консистории; Сущинский³⁰⁹ – больной, не в состоянии исполнять своих обязанностей»³¹⁰. Первые три, воспитанники главной семинарии, были умны и просвещенны, но безусловно не сочувствовали православию. Об убеждениях Сущинского нет нужды говорить, так как он скоро сменен был в консистории другим, а в 1834 году умер. Секретарем консистории в это время состоял Климент Фомич Тарновский. И сам он, и жена его с двумя дочерьми исповедовали римско-католическую религию. В унию он перешел только в 1837 году, а подписку в согласии присоединиться к православию выдал только 20-го декабря 1838 года³¹¹. Ждать помощи и поддержки в своем деле от консистории Лужинский поэтому не мог и, как увидим, не получил. Настроение членов семинарской корпорации, которые могли бы быть сотрудниками Лужинского, равно как и благочинных, было не лучше. Положение Лужинского на первых порах затруднялось еще другим обстоятельством. Он явился в качестве временного заместителя митрополита, явился приказывать не своей, а митрополичьей властью. Это сильно ослабляло его авторитет в глазах Белорусского духовенства. Положение его оказалось тем более щекотливым, что в числе его подчиненных, когда он стал во главе Белорусского униатского управления, очутилось не только множество прежних сослуживцев и товарищей по школьной скамье, но и несколько лиц, недавно стоявших выше его в конце 1832 года в списке соборных протоиереев Полоцкой архикафедры. Шелепин и Конюшевский занимали места выше Лужинского³¹², а в 1831 году, когда Лужинский был последним ассесором Белорусской консистории, первый был вице-председателем ее, второй же с 1823 года – ректором семинарии и старшим членом консистории. Такое положение дела не могло быть благоприятно для начальствования Лужинского. Теперь посмотрим, как повели дело воссоединения униатов прибывшие в Полоцк еп.Смарагд Крыжановский и прот.Василий Лужинский.

Прибыв в Полоцк и поселившись в архиепископском имении Струни, Лужинский «немедленнейше приступил к точному исполнению данного ему по части, к духовенству относящейся, весьма важного поручения»³¹³, только, прибавим, исполнение это он повел не в духе желаний и намерений митрополита, но по плану действительного руководителя униатской церкви Иосифа Семашки, начав «благоустройство духовенства» с расположения его к признанию правоты православной церкви и согласию соединиться с ней.

Чтобы не действовать наобум, Лужинский постарался прежде всего ознакомиться с настроением умов епархиального духовенства, а чтобы не быть одиноким при исполнении великой задачи, – склонить на свою сторону кого возможно, особенно из лиц, стоявших во главе управления. Осуществление своих планов он начал с того, что сейчас же по приезде стал вызывать к себе поодиночке членов консистории, начальников и наставников семинарии, невраждебно в отношении православной церкви настроенных, и в дружеских беседах склонять их на свою сторону. Труд был нелегкий, так как в среде белорусского духовенства немного было лиц, которые склонны были разрубить узел в униатском вопросе так, как хотелось Лужинскому. Прокуратор³¹⁴ Флориан Буковский, вице-оффициал И.Конюшевский (кандидат богословия), профессор семинарии К.Игнатович (доктор богословия), Иосиф Лукашевич и Иоанн Глыбовский (магистры) выдали подписки в согласии присоединиться³¹⁵. В самом Полоцке этим и ограничился первый успех.

Обстоятельства благоприятствовали Лужинскому, чтобы ознакомится с образом мыслей других лиц, причастных к епархиальному управлению, равно как и с настроением всего духовенства. Согласно инструкции митрополита, он должен был принять в свое ведение разбросанные по всей епархии архиепископские имения: Хороброво Дриссенского уезда, Струн и Тупицкое Полоцкого уезда, Гринево и Зароново Витебского, Шарово и Старжино Бабиновичского, Павловичи Мстиславского, Папин Копысского, а затем, по указу от 5-го мая, осмотреть семинарские имения. Лужинский воспользовался этим случаем для воссоединительных целей. Объезжая, в сопровождении известного Флориана Буковского, который оказался самым деятельным и умелым его сотрудником, эти имения, Лужинский попутно ревизовал церкви и монастыри, вызывал по-очереди в имения благочинных н священников, узнавал их образ мыслей, взгляд на дело воссоединения и, если они оказывались не фанатично настроенными, доказывал им неправоту римского учения и папского верховенства, ненормальность положения униатской церкви, и в заключение приглашал изъявить согласие присоединиться, когда от них потребуют, к православной церкви. Изъявившие согласие выдавали подписки. Подписки выдали благочинные: Полоцкого уезда Обольский – Маковецкий, Дриесенский – Иоанн Никонович, Микулинский – Иосиф Клодницкий, Чериковский – Мартин Глыбовский, Мстиславский – Богдановский, Оршанский – Иоанн Щотковский, Нищанский – Лев Богданович, три священннка в Дриссенском уезде, десять – в Полоцком, пять – в Витебском. Это же сделали и настоятели монастырей: Пустынского – Косиковский, Оршанского – Соболевский, Махировскаго – Толвинский, Вербиловского – Игнатий Кулик, управляющий Полоцким Борисоглебским монастырем и игумен Оршанского монастыря Соболевский³¹⁶. Последний, после недолгого раздумья, поднес Лужинскому собственноручную подписку «на блюде с бокалами шипучего». Лужинский обнял, лобызал его и «все присутствующие тут пили шампанское за преуспеяние святого дела»³¹⁷. Тут же Лужинскому удалось склонить к воссоединению смотрителя Оршанского духовного училища, иеромонаха Заблоцкого, и одного из наставников этого училища, Савицкого.

В другие уезды, Невельский и Городецкий, Лужинский ездил с спедиальной целью склонять священников к подпискам. В первом благочинный и три священника, во втором – каноник Михаил Копецкий и несколько священников откликнулись на его призыв³¹⁸. Все благочинные, кроме того, обещали оказывать воздействие на подчиненное им духовенство. Случаев открытого, упорного сопротивления было немного. Управляющий богатейшим Онуфриевским архимандричьим монастырем, иером.Андрушкевич³¹⁹ встретил Лужинского в латинской комже (ризе) и стуле (епитрахили), монастырский храм оказался переделанным на западный лад, хотя покойным Лисовским все тут было устроено по греко-восточному, и уцелевший иконостас как-то не гармонировал с общим латинским убранством церкви. Сам Андрушкевич решительно заявил, что он – католик и схизматицкого не терпит. Толковать с ним о подписке не приходилось. Но разделаться с этим неприятелем было не трудно, так как он шел прямо против распоряжений Коллегии и воли Булгака, и Лужинский удалил его от управления монастырем. Случаи меньшего сопротивления встречались чаще: Смоленский благочинный Григорий Голынец оказался совсем нерасположенным к православию и Лужинский оставил его «до поры»³²⁰, даже вице-председатель консистории Конюшевский только во второй вызов согласился с Лужинским³²¹, иеромонаха Онуфриевского монастыря Дыммана Лужинскому пришлось всю ночь увещевать, пока тот не дал подписки³²². Ректор семинарии прот.Шелепин и инспектор Томковид отказались выдать подписки.

Видимый успех, таким образом, сопровождал поездки Лужинского: ему удалось собрать значительное число подписок. Но означало ли это, что его желание исполнилось, что он приобрел, хотя приблизительно, столько же соратников, сколько у него имелось в портфеле подписок? Ответ должен быть безусловно отрицательный: наружный успех не был показателем действительного успеха, так как подписки выдавались редко когда искренно и добровольно, чаще же всего под влиянием страха или расчета. Миссия Лужинского, несомненно, потерпела бы полный крах, если бы белорусские униаты уведали, что его доверитель, Полоцкий митрополит Булгак, совсем не разделяет взглядов на униатское дело и первых шагов своего посланца. Но, к счастью и для Лужинского, и для униатского дела, Белорусская епархия совсем не знала своего нового архипастыря³²³, ни его религиозных воззрений, и поэтому все белорусцы ждали в первоначальных начинаниях Лужинского увидеть волю пославшего его, по первым шагам митрополичьего посланца узнать, какой курс изберет новый архипастырь. Когда же Лужинский начал исполнение новой должности с призыва выдать подписки на согласие воссоединиться, приглашаемые к этому заключили, что и митр.Булгак, как и Семашко, воззрения которого должны были стать более или менее известны белорусцам, ведут униатскую церковь на путь соединения с православной. Да и Лужинский мог добавлять, что соединения ждут не только высшие духовные униатские власти, но и правительство³²⁴. После этого пред каждым униатом, несочувствовавшим воссоединению, когда ему предлагалась подписка, вставал вопрос: что делать? Ответить ли отказом? Но это значит заявить себя противником власти, навлечь ее гнев, подвергнуться лишениям. Лужинский же своевременными мерами умел внушать, что нежелавшие принять его вразумлений касательно воссоединения не должны надеяться на безнаказанность за это. Андрушкевич, как известно, был лишен должности за дерзкий ответ, и его пример научил других быть осторожными в ответах управляющему епархией, другим, в случае упорства, выставлялись на вид разные их недочеты по должности и указывалась кара, их ожидающая. И униаты, часто очень упорные, сдавались пред такими аргументами. Одни, «почуявши страх, со смиренномудрием слушали речи» Лужинского³²⁵; другие, подобно Витебско-Задвинскому благочинному Клементию Клодницкому³²⁶, фанатичному ученику иезуитов, слушали вразумления о.Василия и сознавали неосновательность учения римской церкви лишь после того, как последнему становились известными беспорядки, допущенные ими по управлению благочиниями и приходами; третьи выдавали подписки из одной боязни стать ослушниками власти. Но это еще не значило, что они отрекались от унии. В то время, как одни из них мечтали тайно всячески поддерживать унию, другие решили теперь выдать подписки, а затем выжидать, что скажет дальнейшее время. Из лиц, близких к епархиальному управлению и к Лужинскому, только прокуратор Буковский да Хвошнянский каноник Копецкий, вскоре переведенный в Полоцк, а из профессоров семинарии Коссович, вскоре принявший православие, добровольно и охотно выдали подписки. О прочих членах консистории и профессорах этого нельзя сказать. «Поименованные лица», – писал пр.Смарагд о Конюшевском, К.Игнатовиче и Сченсновиче, – «дали подписки в том, что под известным условием они готовы даже присоединитьея к православной церкви. Сие обстоятельство особенно рекомендовало бы их, если бы подписки те происходили от усердия к российскому православию. Но подписки сии отобраны от них или даны единственно для того, чтобы пред правительством закрыть общее небрежение о водворении по униатским церквям греческих обрядов и нерадение о восстановлении в сердцах духовенства православия, и при всем том выиграть, однако же, у правительства доброе о себе мнение. Сие намерение в представлении означенными лицами подписок подтверждается как уверениями некоторых духовных лиц, не в давнем времени присоединившихся из унии в православие и заслуживающих доверия, так и самым опытом в нередком моем с ними обращении и сношениях по делам консисторским»³²⁷. Между тем, К.Игнатович и Сченснович были самые умеренные в своих униатских симпатиях. Другие, как ректор Шелепин и инспектор Томковид, совсем отказались выдать подписки. Но то же опасение отказом навлечь на себя кару побуждало отказывавшихся придавать своему упорству благовидный предлог. Томковид в 1834 году говорил, что он «подписки на принятие православия не дал потому, что считал неприличным давать ее униатскому епископу, когда он, если действительно захочет быть православным, может сам лично явиться с объявлением о том к православному архиерею»³²⁸.

Таким образом, в подписках³²⁹, которыми белорусские духовные выражали свою готовность присоединиться к православию, не было искренности, и потому они не могут служить для нас прямыми показателями действительного успеха в подготовлении униатов к обращению на лоно православной церкви. Тем не менее, отрицать их значение невозможно. Прежде всего, успех, с которым они отбирались, имел громадное значение для самого Лужинского: он ободрил воссоединителя, укрепил его энергию, воодушевил желанием идти вперед смелее. Затем, имели они значение и для духовенства: беседы Лужинского, предшествовавшие выдаче подписок и сопровождавшие их, раскрыли глаза белорусскому духовенству, которое теперь узнало, чего хочет и куда стремится его духовное начальство. Наконец, священники, выдавшие подписки «страха ради», теперь должны были стать более осторожными в проявлении своих униатских симпатий, так как подписки обязывали их к противному. Самая выдача подписок доказывала, что многих можно заставить стать хотя бы по имени православными. На первых порах можно было и этим ограничиться, а дальнейшее, большее возложить на будущее. Поэтому успех, сопровождавший первые воссоединительные начинания Лужинского, был первым значительным шагом вперед в деле воссоединения белорусских униатов. Но до победы было еще далеко.

Воссоединительная деятельность Лужинского в 1833 году не ограничивалась пропагандированием идеи воссоединения между духовными лицами Белорусской епархии. С первого же шага вступления, в качестве уполномоченного митрополита, на территорию Белорусской епархии он повел и другую работу, также начатую правительством в виду воссоединения, касавшуюся преобразования униатских храмов и униатского богослужения, соответственно требованиям греко-восточного чина. Тут Лужинскому легче было действовать, потому что преобразованием того и другого в данное время, под воздействием правительства, были озабочены и Коллегия, и митрополит. Как мы заметили, Лужинский сразу же взялся за эту работу. В первом же от 14 мая письме из Полоцка к митрополиту он жаловался, что «Высочайшая воля относительно греческих обрядов не исполняется: расположенные на Петербургском тракте в Себежском и Освейском деканатах церкви³³⁰ без иконостасов. He видно и заботливости об этом. Настоятели даже не думают изменять заимствованных от латинян обычаев, боясь своих ктиторов, которые этому противятся»³³¹. Получив от Булгака, в ответ на это письмо, разрешение принять меры к распространению в униатских церквях греко-восточных обрядов и к должному устройству храмов, Лужинский предложил консистории разослать всем деканам указы, чтобы каждый из них обревизовал все церкви своего деканата и убедился, имеются ли в них иконостасы, исполняется ли в них, согласно Высочайшему указу, греко-восточный порядок богослужения, а где не исполняется, – «вникнул бы обстоятельно и открыл побудительные к сему непохвальному упущению причины»³³². 28-го июня консистория предписала деканам произвести визитацию церквей и обязать священников устроить иконостасы, где их нет³³³. Но в таких вопросах, как униатский, консисторские распоряжения не имели той магической силы, которая бы заставляла униатских священников быстро и точно выполнять их. И от этого распоряжения дело подвинулось не далеко. 25-го июля Лужинский писал Булгаку, что в деканатах Полоцком, Обольском, Бешенковичском, Сеннинском, Белицком и Подвитебском он во время ревизии нашел многие церкви «без иконостасов, – три только с иконостасами; убедился еще более, что капланы³³⁴ не соблюдают, как следует, обрядов восточной церкви, служат «спеваныя мши» в дни святых, воскресные и праздничные, даже в церквях, имеющих иконостасы, без великих выходов и не обращаясь к народу с благословением³³⁵... Деканы не только за этим не смотрят, но и сами в собственных церквях не сохраняют греческих обрядов³³⁶. «Нескольких деканов и многих капланов», – пишет далее Лужинский, – «я сильно оштрафовал, пригрозив одним, что будут лишены деканства, другим, – что будут совсем отрешены от мест, и это же над некоторыми привел в исполнение»³³⁷. Внушения Лужинского, как видно из письма, подействовали сильнее консисторского приказа. «Супериор Сиротинского монастыря Красковский начал исполнять в своей церкви греческие обряды, чего до сих пор там не бывало; в приходской Пустынской, Сеннинского деканата, церкви приступили к устройству иконостаса; в Жеробычской церкви сам ктитор, камергер Коссов, пообещал в течение нескольких месяцев устроить иконостас; в Лoвожской церкви парох³³⁸ Короткевич также заверил, что на церковные средства будет устроен иконостас, и уже начал заботиться об исполнении обещания: кс. парох Витебской Воскресенской церкви Маркианович тоже обещал позаботиться об иконостасе»³³⁹.

Подобными внушениями сопровождались и другие поездки Лужинского в 1833 году и, благодаря им, дело преобразования униатских церквей и богослужения в Белорусской епархии оживилось. Но нет никаких оснований предполагать, чтобы оно шагнуло далеко вперед. Оно было слишком ново и несимпатично и для духовенства, и для ктиторов. Кроме того, для переустройства церквей нужны были средства, которые далеко не везде имелись. Но недалеко подвинувшееся дело достаточно обнаружило себя, что его можно подвинуть вперед только решительными распоряжениями, страхом и угрозами строгой ответственности за неисполнение требований власти. Это понимал Лужинский – 25-го июля он писал митрополиту: «Я уверен, что постепенно всего можно достигнуть, приняв дело к сердцу: была бы только епархиальная власть при моей заботливости»³⁴⁰. А власти-то такой и не доставало теперь пр.Вас.Лужинскому.

Но оставим на время речь о ходе в Белорусской епархии воссоединительного дела и остановимся еще раз на личности воссоединителя.

To положение временного уполномоченного от митрополита, визитатора епархии, в котором очутился Лужинский в Белорусской епархии, не могло вполне удовлетворить его ни в одном отношении: лично для него оно не могло быть приятным, потому что было неопределенно, шатко; делу оно также не улыбалось. Лужинский с первого же шагу стал принимать меры, чтобы упрочить свое положение в епархии. Интересно проследить, как он добивался этого. Как ловкий дипломат, он вел дело так, будто бы он имел в виду только одни интересы епархии и игнорировал собственные. Так, в первом же своем письме от 14-го мая он просил митрополита «выбрать деятельную и расторопную особу для управления епархией, иначе может возникнуть много зла». «Нужно», – добавлял он, – «выбрать такого, кого бы и консистория, и семинарское правление, и духовенство все боялось, и который был бы примером справедливости, попечительности без интересов, доброй жизни и усерднейшего отношения к своим обязанностям». А на другой день он писал Семашке, чтобы тот благоволил «споспешествовать к благу несчастной Белорусской епархии, требующей непременно умного, степенного и порядочного человека для управления оной от имени пр.митрополита, которого бы все с почтением боялись. Тогда только просветится свет пред человеки духовенства сей епархии»³⁴¹.

Расчет Лужинского ясен: надо было убедить и митрополита, и Семашку в необходимости для Белорусской епархии постоянного заместителя митрополита, а затем, раз состоится такое решение во время пребывания Лужинского в командировке, конечно, митрополит не пошлет нового, а оставит его, Лужинского. Пока же подобное решение не состоялось, Лужинскому надо было задержаться в епархии. И вот он почти в каждом письме к митрополиту не упускает случая напомнить, что четырех месяцев мало для выполнения возложенного на него поручения, что надо продлить его отпуск. Но митрополит не спешил с разрешением вопроса о своем заместителе и отпуска Лужинскому пока не отсрочивал. Между тем, положение последнего, с расширением деятельности, становилось все более и более затруднительным. Недовольные его возвышением, его бывшие товаршци по службе и все, не сочувствовавшие его деятельности, не упускали случая подставить ему ногу, консистория иногда демонстративно игнорировала его, отвечая на его вопросы не ему, а Коллегии³⁴². В особенности резко сказывалось разногласие между Лужинским и консисторией – и это бывало не только теперь, но и после – в делах, возбуждавшихся и по поводу присоединений смарагдовских, и заключавших, главным образом, обвинения униатских священников в возбуждении воссоединенных против православной церкви. В таких делах консистория почти всегда становилась на сторону униатских агитаторов, и Лужинский, желавший в данном случае действовать по закону, должен был вести крайне тяжелую, ронявшую его в глазах униатов, борьбу с ней.

При таком положении дела Лужинскому было чрезвычайно важно поднять в глазах епархии свой авторитет. Лужинский перебирал все способы, чтобы добиться этого: то он хлопотал о награждении некоторых духовных лиц, высказывая надежду, что это награждение «может дать большую силу его действованиям», то просил митрополита «для придания большего авторитета в диоцезии, отчего зависит и большая субордннация подчиненных, исходатайствовать ему орден Станислава 2-го класса»³⁴³.

В июле месяце положение Лужинского несколько изменилось к лучшему. 7-го июля в Полоцк прибыл Семашко и оставался тут в течение трех дней. Лужинский ежедневно приезжал к нему из Струни для совещаний по служебным делам. Между прочим, Семашке Булгаком было поручено, чтобы он в эту поездку избрал из полоцких духовных сановников одного для занятия должности четвертого члена правления Белорусской семинарии по хозяйственной части. Вникнув теперь в положение дела, Семашко нашел, что для этой должности необходим такой человек, «который бы мог видеть дело семинарии в связи с прочими делами епархии и по своему званию или месту имел довольно веса, как для разрешения недоумений, ежечасно в правлении случающихся, так и по внешним сношениям с местным гражданским начальством», и поэтому советовал назначить того, кого Булгак решит сделать председателем консистории или своим викарием. Пока же он поручил Лужинскому временно присутствовать в правлении семинарии³⁴⁴. Семашко не сомневался, что Булгак и на дальнейшее время изберет своим заместителем только Лужинского и последнего обнадежил в этом. После отъезда Семашки Лужинский в своих письмах к митрополиту говорит о продлении ему отпуска и о предоставлении больших прав по управлению епархией, как о деле решенном, и хлопочет о скорейшем официальном уведомлении его³⁴⁵. Одновременно с этим он еще усиленнее начинает хлопотать об ордене для себя, в котором он продолжал надеяться найти большую подмогу своей власти. Так, сообщая митрополиту о только что состоявшемся своем назначении на должность четвертого члена семинарского правления и о своем согласии принять эту должность, если последует на это митрополичье согласие, он заключает извещение прежней просьбой, чтобы «знак монаршей милости, о котором он уже осмеливался просить, отличил бы его пред иными для лучшего управления и духовенством, и интересами». При этом добавляет: «сам Семашко, видевший местные обстоятельства, считал то потребным и обещал, что можно тο сделать»³⁴⁶. 29-го июля он снова предъявляет ту же просьбу. «Если решение Ваше», – пишет он митрополиту, – «относительно оставления меня в диоцезии главным управителем не отменено, то, благостнейший отец, вспомни об условиях, какие я объявил, сообразуясь с нуждой и волей владычней. Ибо, если я останусь в таком же положении, как теперь, то трудно мне будет при настоящих обстоятельствах и порядке в диоцезии сделать доброе, и та обязанность стала бы потому самой тяжкой для меня»³⁴⁷.

1-го сентября Лужинский в Огруне получил, наконец, давно жданное продление отпуска. Митрополит, кроме того, сообщал ему, что «он счел нужным по способностям и деятельности употребить его к высшим должностям» и уже испрашивал чрез Блудова Высочайшее утверждение на назначение его председателем консистории и четвертым членом семинарского правления. До получения утверждения Булгак поручал ему оставаться в епархии и исполнять возложенное поручение³⁴⁸. Лужинский 13-го сентября «изъявлял чувствительную благодарность за отеческое расположение, по коему угодно было благодетельному архипастырю употребить его к высшим должностям Белорусской епархии». «Хотя», – добавлял он, – «предназначаемое для меня почетное в епархии место и не завидно, так как оно сопряжено ныне со многими неприятностями; я совершенно предвижу, с коликим терпением и горестию в звании председателя Белорусской консистории нужно будет сражаться и с местными обстоятельствами, и лицами, и коликой твердости духа и силы требуется к достижению венца славы. Но явленная в сем употреблении меня высокая милость архипастыря заставляет меня забыть все предвиденное мной и с радостию слезы благодарности лить. Итак, Бог мне помощник, крепость и сила! С помощью Его и назидательным содействием вашего высокопреосвященства могу только преодолевать все предстоящие трудности»³⁴⁹. Несмотря, однако, на ходатайство митрополита, дело с определением Лужинского к «высшим должностям» затянулось. Блудов соглашался, что соединение должности председателя консистории и члена правления полезно, так как даст возможность сановнику видеть дело семинарии в ближайшей связи с делами епархии и направлять их к одной благой цели. Но он находил, что самая возможность такого назначения в нынешнем положении Белорусского края, особенно с учреждением там новой православной епархии, требует избрания в председатели сановника благонадежного, и потому полагал: поручить Лужинскому лишь временно исправлять должность председателя консистории и члена семинарского правления, дабы удостовериться в его благонадежности, оставляя его заседателем Коллегии³⁵⁰. Лужинского, таким образом, испытывали. Государь согласился с Блудовым. Таким образом, Лужинский был назначен лишь временным председателем консистории. 13-го сентября 1833 тода, по предложению Блудова, Коллегией был послан указ о назначении Лужинского и.д. председателя Белорусской консистории и членом семинарского правления, с оставлением, однако, за ним звания заседателя Коллегии и оклада, с этой должностью соединенного; a 20-го сентбря Лужинский вступил в новую должность³⁵¹.

С новым назначением у Лужинского прибавилось власти, поднялся его авторитет, но характер деятельности остался тот же. Получив назначение, упрочивавшее его пребывание в Полоцке, он предпринял вторичный объезд архиепископских имений, начав с им.Папин-Сенинского уезда. По-прежнему объезд сопровождался визитациями церквей и монастырей, беседами с священниками и монахами, отбиранием подписок, ободрениями благонадежных, угрозами против непокорных и закоренелых. Октябрь месяц принес новое утешение Лужинскому. Еще 9-го июля он писал митрополиту, что в епархии ощущается необходимость епископской власти для разрешений на освящение священных сосудов, церквей и каплиц ремонтированных, на отправление литургии в частных домах по случаю ремонта церквей или болезни священников, на повенчание браков в 4-й степени, отпущение тяжких грехов и пр., при чем просил предоставить право на все это или официалу, или ему, пока он будет находиться по митрополичьим делам в Белорусской епархии³⁵². Конечно, Лужинскому важно было, чтобы не оффициалу, а ему были предоставлены просимые права. Но Булгак не понял и «архипастырское право освящения церквей, каплиц, чаш, разрешения браков в 3-й и 4-й степени родства» и пр. отдал 20-го июля вице-председателю консистории Конюшевскому³⁵³. Дело исправил Семашко. Побывав, как мы уже знаем, в июле в Полоцке и не успев свидеться там ни со Смарагдом, ни с кн.Хованским, он направился в Литву³⁵⁴. Дела задержали его там надолго. В Полоцк на обратном пути он прибыл в начале октября. И в первое июльское посещение Полоцка Семашко вынес хорошее мнение о деятельности Лужинского. Теперь же и личные его наблюдения, и отзывы о Лужинском Смарагда и Хованского, и беседы с Лужинским окончательно расположили его в пользу последнего. В это же время Лужинский выдал ему, уже известную нам, подписку, в которой выражал свою полную готовность присоединиться к православной церкви, если того потребует дело. Семашко уехал из Полоцка, уверенный в полной пригодности Лужинского для той великой роли, которую пока медлили поручать ему. «Я счел весьма полезным увериться совершенно в нынешнем председателе консистории – Лужинском и взять от него прилагаемое при сем объявление», – писал он Блудову 25-го октября, тотчас по приезде своем в Петербург³⁵⁵. «Он деятелен, живет в гармонии с пр.Смарагдом и по своему характеру скорее обратит сердца греко-униатского духовенства к сему преосвященному»³⁵⁶. Свои полоцкие впечатления Семашко сообщил и Булгаку. Теперь дело Лужинского было решено: Булгак облек его правами и полномочиями управителя епархии по всем отраслям ее жизни. В грамоте, данной митрополитом 25-го октября Лужинскому, последний, «как известный заслугами и способностями», назначался «на место митрополита» оффициалом, кроме обязанностей, соединенных с Высочайше порученными ему должностями председателя консистории и члена семинарии, ему поручалось не только наблюдать за верноподданническими чуветвами духовенства и за исполнением в униатских церквях обрядов греко-восточной церкви, но и предавать суду нерадивых, назначать викариев и администраторов и пр. Кроме этого, ему предоставлялись особенные права, присвоенные епископскому сану, как-то: «освящать церкви и каплицы, оскверненные очищать; от всех грехов, к власти нашей пастырской и данной нам от св.столицы апостольской относящихся, разрешать и другим священникам сию власть разрешения в случае нужды давать, увольнительные грамоты от оглашения в церквях о браке, так называемые indulta, бракосочетающимся давать; позволения письменные, так называемые approbaty, на слушание исповеди выдавать». Далее ему поручалось испытание способностей и знания у ищущих священнических степеней, наблюдение за училищами, монастырями, визитация церквей и пр.³⁵⁷.

Облекши такими полномочиями Лужинского, Булгак предложил консистории объявить «всему духовенству: и белому, и монашествующему, и всем, в Белорусской епархии проживающим, дабы в своих требованиях обращались к означенному оффициалу, его почитали и повиновались, а все его предложения и предписания тщательно исполняли; a вице-председателя консистории пр.Конюшевского уведомить, что выданное ему прежде временное позволение, так называемое facilitates, с получением сей граматы, уничтожается и по оному он более ничего предпринимать не вправе»³⁵⁸.

В тот же день, когда Булгак снабдил такими широкими полномочиями своего заместителя, т.е. 25-го октября 1833 года, епископ Семашко в своей записке, обсуждая способы воссоединения белорусских униатов, считал весьма удобным, в виду некоторых неудачных действий православного Полоцкого епископа Смарагда, сделать Лужинского викарным Белорусской епархии, причем рекомендовал последнего с наилучшей стороны³⁵⁹. Докладывая Государю Императору содержание записки Семашки³⁶⁰, Блудов писал «настоящие об унии предположения требуют поспешить назначением викарных епископов (в обеих епархиях), дабы иметь в них, если и несовершенно усердных пособников к достижению цели, указанной мудростью и попечением Вашего Императорского Величества о благе Ваших верноподданных униатов, то, по крайней мере, устранит, сколько возможно, возникающие противодействия в сем благом деле со стороны людей неблагонамеренных». На докладе Блудова 2-го декабря Государь начертал: «Согласен»³⁶¹. 2-го же декабря Семашко сделал представление о возведении в сан викарных епископов Литовской епархии членов Коллегии архим.Иосафата Жарского и ректора Литовской семинарии, соборного протоиерея Антония Зубко. В этот же день было сделано представление (написанное рукой Семашки и подписанное Булгаком) «о возведении члена гр.униатской Коллегии, и.д. председателя гр.униатской Белорусской консистории, соборного протоирея В.Лужинского в звание викария Белорусской епархии, с наименованием его епископом Оршанским, назначением его председателем местной консистории и предоставлением на его содержание фундуша Полоцкого Борисоглебского монастыря, коего имение состоит из 357 душ крестьян». Просьба мотивировалась тем, что Булгак, находясь в Петербурге, не может управлять епархией сответственно благим намерениям Государя³⁶². 9-го декабря эти представления Блудовым докладывались Государю. Высочайшее одобрение последовало, я 11-го декабря Сенату был дан об этом Высочайший указ³⁶³.

2-го января Лужинский принес в Белорусской консистории присягу на верность службе, после чего консисторией было предписало деканам и настоятелям монастырей объявить духовенству, чтобы «при всяком церковном богослужении и молитвословии, по произнесении имени митрополита, возносили, как и где следовать будет, боголюбивого епископа Василия». 10-го января Лужинский доносил митрополиту, что он 12-го января выбудет из Полоцка для хиротонии, при этом именовал себя «викарным Полоцкой епархии епископом Оршанским и председателем Белорусской консистории»³⁶⁴. 17-го января он был уже в Петербурге³⁶⁵. Хиротония Лужинского в епископа состоялась 28-го января 1834 года³⁶⁶. Ее совершил м.Иосафат Булгак с епископом Иос.Семашкой и новохиротонисованным еп.Иосаф.Жарским в церкви Гр.-униатской коллегии, в присутствии Блудова и чинов министерства. Дней через 10 после хиротонии пр.Василий представлялся, вместе со всеми униатскими епископами, Государю Императору.

Обласканный митрополито³⁶⁷, польщенный царской милостью – пожалованием усыпанной драгоценными камнями панагии, пр.Василий возвратился на место своих подвигов, в гор.Полоцк в последних числах марта³⁶⁸, чтобы уже со властью продолжать начатое великое дело.