Воспоминания об о. архимандрите Григории (Борисоглебском), бывшем инспекторе Московской Духовной Академии

(По поводу трехлетия его кончины)

«Достигши совершенства в короткое время, он (тем самым) исполнил долгия лета» (Прем. Солом. 4, 13).

Из молодых людей, поступивших в Московскую Духовную Академию в 1887 году и составивших собою XLVI курс ее воспитанников, обращал на себя внимание высокий, стройный блондин, с симпатичным, несколько продолговатым и бледным, лицом, опушенным русою бородкой. Его часто можно было встретить в академических коридорах или в саду расхаживающим под руку и ведущим оживленную беседу с кем-либо из товарищей. Этот молодой человек был Николай Иванович Борисоглебский, под спокойствием и как бы беззаботностью на лице носивший в душе серьезную и крепкую думу, принимать ли ему монашество, к которому он давно чувствовал любовь и влечение, или, в виду исключительной трудности монашеского подвига, избрать иной жизненный путь...

На первых же порах Николай Ивановича заявил себя человеком общительным по характеру, любезным и приятным собеседником, очень остроумным, но всегда державшимся строго в границах самой благовоспитанной скромности и нравственного достоинства. К нему сразу все прониклись любовью и уважением.

Он жил в главном академическом здании, – старинном корпусе, известном под названием чертогов, и именно в помещении редакции журнала Творения Святых Отец, где состоял письмоводителем. Так как в редакции ежедневно получалось множество газет и журналов, то жившие в Академии лица обыкновенно обращались к нему с просьбою об одолжении свеженьких изданий для прочтения или только просмотра, и такие просьбы исполнялись им с полною любезностью. Бывало иногда так, что он не только пошлет просителю новенькие журнальные книжки, но еще вложит в них письмецо или записку, с указанием таких статей, которые ему лично понравились и которые, по его мнению, заслуживали бы особенного внимания читателей. «Препровождаю к вам Веру и Разум и Труды Киевской Академии», – писал он, напр., одному лицу, часто посылавшему к нему за журналами своего служителя.– «Ах, хороша в Трудах проповедь Берсье! Сколько в ней святаго огня! Чудная вещь»!¹

Кому при письменных работах открывалась надобность сейчас же навести справку в той или другой книге из редакционного склада, тот обращался за книгой к студенту Борисоглебскому и безотлагательно получал просимое. В случае невозможности послать просителю нужную книгу, Николай Иванович письменно объяснял ему причины неисполнения его просьбы. «К своему глубокому сожалению, – уведомляет он, напр., то же лицо, просившее у него для справок Историю Славяно-греко-латинской академии составленную С. К. Смирновым, – я не могу прислать вам нужной книги: все бывшие в редакции экземпляры давно переданы еще покойному о. Сергию Константиновичу. У нас же нет ни одного экземпляра. Есть только История Лаврской семинарии, да нашей теперешней академии». Будучи на IV курсе, Николай Иванович, давно чувствовавший сердечное влечение к монашеской жизни, пришел, под влиянием некоторых, благоприятно для того сложившихся обстоятельств, к окончательному решению вступить в нее. 25-го февраля 1891 года 24-летний студент Борисоглебский стал иноком Григорием. Пострижен он был на всенощном бдении, одновременно с товарищем по курсу, священником Иоанном Грековым, названным в иночестве Василием.²

Всенощная эта никогда не забудется. Академическая церковь была наполнена народом. Служба совершалась чередным иереем-студентом. Настало время великого славословия. Предстоятельство в служении принял сам о. ректор, архимандрит Антоний³. Когда царские врата отверзлись, богомольцы увидели его стоящим пред престолом, в облачении и митре, и услышали его возглас: Слава Тебе, показавшему нам свет. Певчие тихо запели: Слава в вышних Богу... В этот момент показался из северной двери алтаря лаврский и академический духовник, соборный старец о. Авраамий, в мантии, епитрахили и клобуке, с крестом и свечею. Сойдя с амвона, он, срединою церкви, между расступившимся народом, прошел в притвор, где стояли, в ожидании пострига, студенты Греков и Борисоглебский. Вслед за духовником из северной и южной дверей алтаря стали выходить по одному священноиноки и иноки, также в мантиях и клобуках. От амвона они уже попарно шли в притвор церковный. Первыми шествовали два архимандрита – ректор Вифанской семинарии Иаков⁴ и инспектор академии Антоний⁵.

По окончании славословия, вышел из царских врат о. ректор, с архимандричим посохом, и остановился на амвоне лицом к народу, окруженный священниками и диаконами. Певчие запели умилительную и по содержанию, и по напеву стихиру: Объятия отча отверзти мне потщися. На притворе началось движение. Через несколько минут в храм вошел собор монахов, которые прикрывали своими мантиями приступавших к постригу, одетых в одни срачицы. Оба «брата», приближаясь к амвону, несколько раз повергались ниц. Наконец они стали пред о. ректором. «Что пришли есте, братия?» – спрашивает он их. «Желая жития постническаго», – тихо, но твердо отвечают они. Продолжительный и глубокосодержательный чин пострижения происходил при благоговейном внимании присутствовавших. До конца всенощной новопостриженные иноки стояли, каждый с крестом и свечею в руке, один по правую сторону царских врат, пред местною иконою Спасителя, а другой, и именно о. Григорий, по левую – пред храмовою иконою Покрова Божией Матери. По окончании всенощного бдения, о. ректор сказал новопостриженным назидательную речь. «Итак совершилось, – говорил он, – произнесен священный обет, отринуть мир с его преходящею похотью, отринуть духовный Египет плотской жизни, пройдено Чермное море решимостью умереть для мира; пред вами теперь только Господь, ведущий вас Своим законом в обетованную землю спасения. Однако же нельзя скрыть, что как oт Чермнаго моря еще далеко до земли Обетованной, так велик и труден путь от обещания до полнаго осуществления правил духовной жизни. О, братие, и вас не минуют искушения мира!

Что же вы противопоставите им? Указывать ли вам на спасительное врачевство молитвы, на силу поста, на пристань богомыслия и безмолвия, на меч слова Божия и отеческих писаний? Да, без всего этого невозможно спастись монаху. Но исполнение сих подвигов будет ли в вашей власти настолько, насколько потребуется? По особому роду послушания, вам придется жить и действовать среди мира. И есть одна сила, которая, усваиваясь нами при обращении в мире, в то же время возносит нас к Богу: эта сила – любовь христианская. Пребывая в любви, вы тем самым пребудете в Боге; сохраняя любовь, вы среди мира будете далеки от всего мирского. Встречая порок, любовь проникается состраданием и учительною ревностью, а входя в общение со святыней, веселится и торжествует. С любовью не страшны искушения, ее паче всего трепещет диавол, ее выше всего восхваляет Христос. Любовию довел Моисей народ до земли Обетованной; любовию и вы пройдете земное поприще среди мира невредимыми от мира, как Израиль прошел Иордан не омочив ног своих!» После речи все монашествующие подходили к своим новым собратиям и приветствовали их лобзаниями мира и любви.

На другой день, 26 числа, божественную литургию в той же церкви совершал о. ректор, в сослужении, между прочими, новопостриженного иеромонаха о. Василия. Новый монах, о. Григорий, в мантии и клобуке стоял со свечею всю обедню пред местным образом Спасителя. Во время причастна, при сказывании одним из студентов очередной проповеди, о. Григорий прикладывался к иконам и в обычное время сподобился приобщения св. Таин. После обедни новые иноки отправились, для уединенной молитвы и богомыслия, в Гефсиманский скит, откуда возвратились в Академию через несколько дней.

Душевное состояние новопостриженнаго о. Григория, по его собственному признанию, было самое светлое. «Слава Богу, – говорил он, – я чувствую себя хорошо: на душе так мирно и покойно, как прежде не бывало»...

О. Григорий начал жизнь студента-монаха. Аккуратное хождение на лекции и писание разных сочинений, особенно курсового, стали теперь чередоваться у него с каждодневным присутствованием при церковных богослужениях, усугубленною домашнею молитвою, посещениями старца духовника и выполнением различных иноческих правил.

По принятии монашества, о. Григорий переселился в отдельное помещение, в том же главном академическом корпусе, – рядом с ректорскими комнатами. Тесненькая келья его окнами выходила на задний академический двор и на часть монастырской стены между Звонковой и Каличьей башнями. Вся эта сторона двора занята складом дров и разным скарбом и старьем. Вид открывался вообще далеко не роскошный, способный нагнать на иного любителя красоты природы уныние и тоску. Но в самой келейке было так хорошо, что не хотелось из нея уходить. В переднем углу киот, в виде трехъугольника, только что сделанный, еще издававший запах струганнаго дерева, простой, непокрашенный, без всякой резьбы; в нем иконы разных размеров и письма – большею частию благословение и дары о. Григорию некоторых архипастырей и других лиц по случаю принятия им монашества; четки, просфорки; пред киотом неугасимая лампада. На письменном столе – кипы исписанной бумаги. На широком трехаршинном подоконнике лежат громадные томы издания Миня Cursus complectus patrologiae. Возле рабочаго стола обыкновенная студенческая койка железная с жестким тюфяком и таковым же возглавием. Близ двери этажерка, битком набитая книгами. На стенах, окрашенных голубою краскою, вывешены: фототипическое изображение какого-то подвижника, молящегося в своей келье пред открытым гробом, и портрет известного оптинского старца о. Амвросия, которого о. Григорий глубоко чтил и на погребение которого ездил в качестве депутата от Московской Академии. Все в келье о. Григория носило отпечаток простоты и в то же время изящества. Сам хозяин кельи – высокий и тощий, в черном полукафтаньи, опоясанном монашеским ремнем с большой железной пряжкой. Лицо его бледно, но приняло выражение внутреннего мира и радости о Дусе Святе.

– «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» стучит посетитель в дверь кельи о. Григория.

«Аминь!» – радостно отвечает хозяин и спешит впустить гостя.

Начинается беседа, всегда живая, непринужденная, всегда интересная. При этом о. Григорий и на свои письменные работы укажет и объяснит, что он в них сделал и что предстоит ему сделать.

Научными трудами он занимался чрезвычайно прилежно, со всем жаром своей энергичной, жаждавшей знаний, души. От природы даровитый и хорошо учившийся раньше и в низшей, и в средней духовной школе, он легко поборол те трудности, с которыми приходится встречаться студенту академии при занятиях, особенно при писании курсового сочинения, долженствующего представлять собою в большей или меньшей степени обстоятельную, серьезную работу. Из вышедших в печати трудов о. Григория известны, напр.: Сочинение Блаженного Августина о граде Божием (De civitate Dei), как опыт христианской философии истории (Вера и Разум, 1891 г.); О. архимандрит Павел Прусский и значение его сочинений для полемики с расколом (Странник, 1892 г.); Третие великое благовестническое путешествие св. Апостола Павла. Опыт историко-экзегетического исследования (Богословский вестник, 1892 г.), – солидное исследование, за которое автор достойно подучил ученую степень магистра богословия, и др. При взгляде на о. Григория, обложенного книгами и тетрадями и работающего за письменным столом, мысль невольно переносилась к прошлому Московской Академии, когда в ней, под этими же старинными сводами, начинали свою ученую деятельность молодые иноки впоследствии высоко воспарившие на горизонте духовной науки – Филарет Гумилевский, Евсевий Орлинский, Агафангел Соловьев, Иоанн Соколов, Сергий Ляпидевский, Савва Тихомиров, Михаил Лузин и др., составившие славу родной almae matris. Думалось, что и о. Григорий Борисоглебский, подобно им, сделается крупною величиною в духовно-ученом мире и из малоизвестного пока в обществе студента-инока со временем превратится в прославленного научными трудами и административными заслугами архипастыря какой-либо из видных епархий нашей отечественной церкви...

Свои труды, напечатанные отдельными книжками или оттисками, о. Григорий любил дарить на память ближайшим знакомым и друзьям. Например, свою брошюру «Сочинение блаженного Августина: »О граде Божием« он и одарил одного из своих знакомых, по свидетельству надписи, в знак искреннего желания быть ему как в сей, так и в будущей жизни, гражданином града Божия.

С большим усердием и любовью, помнится, занимался о. Григорий составлением биографии известного оптинского старца иеросхимонаха Амвросия, скончавшегося 10 октября 1891 года. Он глубоко, до благоговения, чтил этого подвижника, по совету и благословению которого принял монашество и которому вообще был многим обязан. Иеросхимонаха Амвросия, согласно Нилу Синайскому, спасение своей души полагавшего в служении спасению других и потому широко отворявшего дверь своей келии всем, приходившим к нему с горестями, скорбями и нравственными терзаниями и жаждавшим получить от него духовный совет, назидание и благословение, о. Григорий считал образцом для себя в прохождении иноческого поприща. Присутствовавший в качестве депутата от Московской Академии на погребении оптинского старца, о. Григорий возвратился с похорон его каким-то восторженным и умиленным; он собственными глазами увидел многое из того, что сделано о. Амвросием на местах его служения, и был свидетелем целого ряда высоких и трогательных проявлений благоговения и любви народа к почившему подвижнику. Задавшись мыслию описать жизнь иеросхимонаха Амвросия, о. Григорий постарался собрать на самых местах его подвигов материалы для его биографии. «Вот у меня какая почтенная по объему и содержание рукопись», – говорит он, указывая на вывезенный им из Шамордина записки об о. Амвросии, веденные с 1879 года г-жей Фр-ой, – «есть тут что почитать, есть из чего извлечь назидание!» Составленное о. Григорием «Сказание о житии оптинского старца отца иеросхимонаха Амвросия» было напечатано в Душеполезном Чтении за 1892 и 1893 годы и издано отдельной книгой. Оно проникнуто теплотою чувства, интересно но содержанию и изложено живо, местами изящно, художественно. С первых же глав Сказания, появившихся в Душеполезном Чтении, обратил особенное внимание на автора его, о. Григория, другой знаменитый современный подвижник, преосвященник епископ Феофан, который внимательно и поощрительно следил за его энергическою и полезною деятельностию.

Как о деятеле собственно церковном, об о. Григории следует сказать прежде всего, что он службы Божия отправлял всегда с большим благоговением и усердием.

По самой натуре своей, несомненно эстетической, а главное, по сознанию высокой важности богослужений нашей православной церкви, о. Григорий питал особенную любовь к торжественному совершению их. Еще бывши простым иноком, до рукоположения в иеродиакона, он с согласия и благословения о. ректора, ввел в академическом храме некоторые особенности богослужений лаврского собора. По сборному образцу, например, великопостные повечерия в академической церкви заканчивались так, когда чередной иерей возглашал: помолимся о Благочестивейшем .., тогда пением Господи помилуй дружно и громогласно отвечал весь хор певцов-студентов, но за вторыми и дальнейшими возглашениями иерея пел Господи помилуй только один о. Григорий своим приятным, хотя и несильным, баритоном; в заключение же и в ответ на слова иерея: рцем и о себе самех, троекратное Господи помилуй пели снова, и притом с большею силою, все студенты певчие. В великом же посте, на утрени, если службу совершал новопостриженный иеромонах о. Василий, ему, служившему в мантии, епитрахили и камилавке, при каждении всего храма, предшествовал, также я в мантии и камилавке, о. Григорий со свечею. Зрелище было очень красивое.

О. Григорий знал ноту и был искусным певцом. Иногда он делал перед службами репетиции предстоявшего ему в церкви чтения или пения. Переселившись, по принятии монашества, как выше сказано, в отдельное помещение, рядом с покоями о. ректора, которого постоянно осаждали посетители, о. Григорий стеснялся делать подобные репетиции у себя в келии, а уходил для того к кому-либо из знакомых, живших в академическом же корпусе. Бывши в сане иеродиакона (посвящен 16 марта того же 1891 года), он пришел к одному из них накануне Благовещеньева дня, пред самым звоном ко всенощной, совсем одетый к службе, и стал просить у хозяина позволения прорепетировать в его квартире величание празднику. Позволение было дано с полною предупредительностию, и вот о. Григорий вынул из кармана лист бумаги с положенным на ноты величанием Благовещению и, расхаживая по комнате, начал выводить: «А-ар-хан-ге-е-елиский гла-а-ас...»

Самые движения его при совершении богослужения отличались плавностью и равномерностью. Кадил он прекрасно. Один из архиереев, присутствовавших в академическом храме за служением о. Григория, заметил, что он до старости дожил, а такого искусного каждения не видывал.

Сделавшись иеромонахом (12 июня 1891 г.), о. Григорий и в новом сане старался отправлять службы Божии с полным же благообразием и чинностию.

В академическом храме о. Григорий часто выступал в качеств проповедника слова Божия. Проповеди его были жизненны и проникнуты сердечностью. Произносил он их всегда без тетрадки – смело, уверенно и как бы вдохновенно, и чрез то производи, на слушателей впечатление прекрасного проповедника. Слушать его поучения всегда было усладительно. При внебогослужебных собеседованиях в академической церкви, организованных ректором о. Антонием, и привлекавших всегда массу слушателей из разных классов общества, особенно же из простонародья, о. Григорий был деятельнейшим и талантливейшим сотрудником своего начальника. Почти всегда можно было видеть на этих собеседованиях высокую, стройную, монашескую фигуру о. Григория: то он воодушевленно поучает с амвона слушателей, которые внимают ему, притая дыхание; то руководит с клироса всеобщим пением в начале, промежутках и конце бесед; то, по окончании их, у выхода из храма раздает народу листочки духовного содержания. Благодаря такому живому и неутомимому участию своему в ведении внебогослужебных собеседований, о. Григорий сделался популярнейшею личностью среди посадских жителей; да и лаврские богомольцы, случайно попадавшие на эти собеседования, оставляли в себе самое светлое воспоминание о нем.

Как монах, о. Григорий являлся, можно сказать, красою «иноков сословия». Богобоязненный, обладавший чистотою сердца, строгий постник, он представлял собою быстро распустившийся и благоуханный цветок на духовном лугу нашего монашества.

В обращении же с другими, товарищами и друзьями, и под монашеской одеждой остался тот же Н. Ив. Борисоглебский. Та же общительность и сердечность, тот же милый, добродушный юмор, который он подчас проявлял, та же занимательность в беседе. Не напускал о. Григорий на себя ни важности, ни того смирения, которое паче гордости, а держал себя просто и натурально везде и со всеми.

Благожелательность его к ближним была замечательна. Один из его знакомых, служивших в Академии, поступал в священники и собирался к новому месту службы. О. Григорий, о котором уже сделалось известным, что он назначается инспектором Академии, пришел к нему проститься и на прощание подарил ему экземпляр прекрасных проповедей Тульского протоиерея о. А. Иванова. На заглавном листе книги о. Григорием сделана надпись, заканчивающаяся такими словами: дай вам Господь пастырство ревностное, мудрое, мирное, благоплодное и учительное. VIолучивший в дар эту книгу хранит ее, как драгоценность, и при взгляде на нее с теплым чувством восторга и умиления вспоминает светлую личность о. Григория.

В силу той же благорасположенности и доброжелательности к ближним, он тех из друзей своих, которые поступали во священники, горячо убеждал быть пастырями деятельными и учительными. « Поставьте себе за правило как можно чаще говорить в церкви поучения. На первых порах это будет, разумеется, трудно для вас и, может быть, непривычно для прихожан; а потом дело наладится. Да и нет надобности говорить непременно много, целую форменную проповедь, со вступлением, изложением и заключением; достаточно сказать несколько связных слов, лишь бы они выходили от сердца и были согреты чувством. Приучайтесь говорить не по тетрадке: ваше живое слово будет несравненно сильнее действовать на слушателей».

О. Григорий очень любил родную Московскую Академию. Дороги ему были, соблюдавшиеся в ней, старинные традиционные обычаи, имевшие глубокий смысл и значение, – или содействовавшие наиболее тесному сплочению всей академической семьи, или поддерживавшие духовную связь между позднейшими студентами и воспитанниками прежних курсов, и как бы переливавшие в новые поколения студентов идеалы, которыми жили питомцы старых времен. Сам горячо любивший Академию, о. Григорий, при прощании с друзьями и знакомыми, оставлявшими ее, убеждал их никогда не ослаблять нравственной связи с нею. «Помните, что она ваша попечительная мать и заботливая воспитательница, выведшая вас в люди. Хотя изредка навещайте ее. Будьте отзывчивы ко всем выдающимся событиям в ее жизни, радостным или печальным. Поддерживайте ее репутацию посильными научными трудами, писательством и полезною общественною деятельностью».

От природы о. Григорий был далеко некрепкого здоровья. Малокровие и общая слабость сил замечались в нем давно. Сделавшись доцентом и инспектором Академии (в 1892-м году), он начал особенно усердно заниматься науками, чтобы и в отношении учености быть вполне достойным места, какое получил в этом высшем рассаднике духовного просвещения. Усиленные занятия научные, равно как и труды по инспекторской службе, конечно, не могли не содействовать развитию его болезненного состояния.

Возведенный 30-го марта 1893 года в сан архимандрита, о. Григорий скончался 18-го ноября того же года в Москве, проездом в Константинополь, куда был назначен на высокий пост настоятеля посольской церкви. Из гостиницы Флоренция (на Тверской), где он умер, гроб с его телом на другой день утром перенесен был в ближайшую церковь Георгия, на Красной Горке, (рядом с университетом). Отсюда, часу в 4-м дня, после торжественной литии, совершенной преосв. викарием Московским Тихоном с многочисленным духовенством, смертные останки о. Григория были повезены на Ярославский вокзал, для следования в Троицкую лавру. Всю дорогу до вокзала воспитанники Московской семинарии чрезвычайно стройно и разумно пели священные песнопения. Дух о. Григория, так любившего пение, думалось, приникал к этому стройному, согласному хору. Во главе духовенства шли о. ректоры – Московской Академии и Московской же семинарии. На вокзале была отслужена лития, после чего печальный поезд двинулся в путь. 20 числа ноября о. Григория благочестно и торжественно похоронили на братском академическом кладбище.

Узнав об его кончине, преосв. Феофан писал в одном из своих уже предсмертных писем: «о. архимандрит Григорий, инспектор Московской Академии, сгорел. Его назначили в Константинополь. Поехал. Доехал до Москвы и скончался». Да, о. Григорий, в предчувствии, вероятно, что ему не суждено долго жить, с такою горячею ревностию спешил как можно больше принести нравственной пользы и себе и другим, такую старался за последнее время проявить разностороннюю, многоплодную, неутомимую деятельность, что, скончавшись в самом разгаре ее, действительно представляется как бы сгоревшим в ней.

Когда вспоминаешь о высоких духовных качествах о. Григория, о неуклонном стремлении его ко спасению, о той нравственной пользе, какую он приносил ближним, о тех трудах, ими же трудился он для церкви Божией и для духовной науки, горячее сожаление о преждевременной утрате его умеряется чувством радования за человека, так хорошо выполнившего здесь, на земле, свое жизненное назначение...