Парос

А теперь на быстрокрылом корабле помчимся с Патмоса на Парос. Эти два островка никогда не оставались неутешенными сиротами без духовных отцов. Кажется, их полюбил Бог и никогда не лишал Своей заботы.

Я назвал мамой этот монастырь, Лонговарда, не чувствуя неуместности преувеличения. Мама – это не только та, которая вынашивает, рождает и кормит, но и та, которая защищает маленькие создания и заботится о них.

Шестилетним я впервые вошел поклониться в этот монастырь, закрытый для женщин. Эти «древние» монахи, ничем не нарушившие древних монашеских устоев, не открывали дверей для современной цивилизации. Они были моими учителями на монашеском поприще. Всё сохранила трепетная память – от церковной лампадки до трапезы, одежды и поведения.

– Мама, я этого не надену. Это слишком нарядно. Такое в монастыре не носят.

– Но ты еще не монах.

– Не волнуйся, мама, стану.

В этом училище подвизались и трудились с большой самоотверженностью великие мужи, украшенные добродетелями самоукорения, поста, постоянной молитвы и превыше всего – смиренномудрия, то есть полной неприметностью для мира. Легко было разглядеть глубокое покаяние монахов. Они держали правило: «Не многие учители бывайте» (Иак. 3:1). Такой беды, чтобы искать слушателей, не знало это общежитие. Ни у одного из монахов не было знакомых, омывающих его зловонными похвалами. И чтение, и пение в церкви были простыми и безыскусными, – чтобы бровь не поднималась выше, чем ей положил Создатель. Старики не позволяли делать что-либо напоказ. Это считалось как бы открытым люком, ведущим корабль к потоплению в волнах тщеславия. Никакие ароматы здесь не были разрешены, предпочитали кислый запах немытого тела.

Даже благоухание живых цветов не допускалось в церкви, чтобы ни осязанием оскверниться, ни обонянием поползнуться. Всего этого они береглись как серьезного падения. Их препоясанием была черная, потерявшая вид и первоначальный цвет ряса. Грубая хлопковая ткань выкрашена в лучшей красильне лучшим в мире красителем – кожурой грецкого ореха. Обожженные солнцем лица, мозолистые руки с выступающими жилами, обувь в многочисленных заплатах, ремень, составленный из соединенных обрывков... Видишь себя недостойным, окаянным. Ударяешь себя в грудь, делателище зол. Где уж тут мягкие одежды, нежные ладони, аккуратная прическа?..

Послушников обучал седовласый старец в скиту Архистратигов. Через год возвращались в монастырь для пострига. Как распутать волосы, полные песка и пота? Перед постригом стригли. «Отрежь и оставь все эти расчесывания и мытье». Это смиряло плоть, и она не хотела женщин. Взгляд не блуждал, не заглядывал в лица.

Кровать – еще одно мучение. Голые доски, чтобы выровнять ребра. Где тут найдешь отдохновение? Не знаешь, как повернуться, чтобы отдохнуло тело.

В этом училище я нашел людей, ставших вехами моей жизни. Оставляю старца, который воссиял, как яркая звезда, не только для своего стада, но и для всего христианского мира, и перехожу к послушникам. Начну с эконома, о. Дамиана, третьего по чину.

Его родиной был Триполи. Окончил коммерческую школу, отслужил в армии и уехал в страну благоденствия – Америку. Там его братья держали ресторан, куда заходили многие греки, в основном беженцы. Понт и Малая Азия не были забыты. О церквах, о своих традициях, о батюшках, о монастырях и праздниках говорили всегда.

– Сегодня наша мама не давала нам масло. А бабушка ничего не ела.

– С сегодняшнего дня начинается «Господи сил». На родине супруги разделялись, чтобы больше молиться.

Книги о святых передавались в магазине из рук в руки, как игральные карты.

– Ты это читал? Очень здорово. Прочти, не пожалеешь.

«Грешных Спасение» первенствовала и завоевывала сердца в Америке, в то время как в Греции эта книга, как тяжелая монашеская, исчезла вместе с многими другими, которые питали порабощенный народ. Где уж нам советовать! Нас обвинят, что мы хотим сделать их детей монахами, Боже сохрани! Монахи хороши в монастырях, но пусть они держатся подальше от христианского движения, и их будут любить.

Юный Костопулос впитывал эти разговоры, как котята солнце, чтобы открылись их глазки. Но что буквально потрясло всё его нутро, так это внимательнейшее, подробнейшее чтение «Грешных Спасения». Целый месяц он изучал книгу по ночам в своей комнатке. Можно сказать, проглотил ее.

– Братья, спасибо, что вы пригласили меня разделить труды ваши, но я вернусь в Грецию, чтобы стать монахом.

От одного слова «монах» у некоторых ломило кости в то время, как впрочем и сегодня, и всегда.

– Да ты что? Куда ты поедешь? Америка – это надежность, гарантия. Это мать для всех бедных. Ты что, забыл, как мы на родине с колышками сажали кукурузу, а вырос иссоп? Здесь – наслаждение жизнью. В Греции – мучение и скорбь. И турки только и выжидают удобного момента, чтобы нас проглотить.

– Нет, нет, я вернусь.

– Ты это читал столько ночей?!.

Старший брат схватил «Грешных Спасение» и вышвырнул на улицу. Отношения с посетителями, которые приходили с монашескими книгами под мышкой, были резко разорваны.

– Вы сожрали моего брата. Соблазнили его монастырями.

Старик из Смирны возразил:

– На этот путь, парень, никто никого не может завлечь. Это не заблуждение, а Божие призвание. Не ругай Божие призвание, чтобы не стать богоборцем. Мы слишком малы, чтобы противостоять Богу.

Смягчился суровый брат и на следующий день дал безумному парню билет в Грецию.

Через месяц тот сошел с корабля в Пиреях. Видит двух в рясах. Монашеские скуфейки выдавали их непричастность миру.

– Отцы, отцы, постойте. – У него был и кое-какой багаж из Америки, которым его нагрузили знакомые для своих родных, и поэтому он передвигался с трудом. – Я приехал из Америки. Возьмете меня с собой в монастырь?

– Иди за нами.

«Первое, что я заметил, – рассказывал позже отец Дамиан, – это то, что все люди рассматривали лица и витрины, а старцы летели как пули. Я за ними не поспевал шагом, приходилось бежать. С тех пор и до сегодняшнего дня у меня такое чувство, будто я бегу. Бегу, чтобы угнаться за монашеством. В какой- то момент они меня спросили:

– Откуда ты, малый?

– Из Триполи.

– И мы из Триполи, а монашествуем в Лонговарде на Паросе.

– Куда пойдете, и я с вами.

На рассвете наш медленно плывущий корабль прибыл на Парос. Вначале я поклонился в Катапольяни³³ и потом у «Живоносного Источника». Суровое испытание. Я никогда не искал отдыха. Всегда быстрыми шагами следовал за старцами».

Игумен Иерофей возложил на него обязанности эконома и казначея. Он остался на этом месте и во время игуменства Филофея Зервакоса, и до смерти последнего. В 80-х годах наследовал старцу Филофею в игуменстве. На мой вопрос «Как дела, святе игумене?» он ответил: «Молчи, молчи. Я – игумен?»

Он был кротким. Внутри и вокруг него царил мир. Он никогда не говорил плохо с кем-либо или о ком-либо, хотя его послушание давало поводы к гневу. Это ему удавалось, как он мне поведал, благодаря молитве и терпению. Он проходил по закоулкам монастыря, поднимался и спускался по лестницам, постоянно повторяя: «терпение, терпение».

– Почему ты всё время это говоришь, о. Дамиан?

– Чтобы не забыть. Терпение спасает меня от многого. Я не скоро сужу и решаю и таким образом не обижаю своего брата.

Он был матерью в монастыре. Те, кого уязвило замечание или выговор, все прибегали к о. Дамиану.

– Не волнуйся. Будем и кофе пить. Есть у нас и лукум. Монашество требует большого терпения.

И услаждалось сердце послушника невидимой лаской любви, которая ни на кого не перекладывала вину.

– Все хорошие. Христос посреди нас. Все мы стучим в двери райские, и ни от кого Бог не отвращается. Молчание постыжает диавола.

Если кто-нибудь из любопытных появлялся в его келье с обычным «отец Дамиан, знаешь новости?», он отвечал вопросом на вопрос:

– Что? Ничего хорошего? Совсем ничего хорошего?

– Да, плохие новости.

– Иди, иди.

Нет, не принимал никакого осуждения. Все добрые и хорошие.

На исповеди ему не нравилось выслушивать супружеское: «он сказал», «я сказала».

– Оставь это. Давай я тебе прочту молитву. Такое случается, не стоит это обсуждать. Если есть терпение, корень всех благ, то трудности не возникают. Терпение, благословенная, это мост, который соединяет и самые большие пропасти. Ты слышала, Божию Матерь называют мостом, потому что Своим терпением Она выработала смирение – венец всех добродетелей. И святая Ипомония Ей молилась, чтобы получить силу. Христос сказал: «Нам нужно терпеть до конца» (см. Мф. 10:21). Муж твой, усталый, придет с работы, пожалуется на что-то... Обязательно надо ему отвечать? Терпение святых держит мир, а терпение жены – дом.

Мы можем назвать отца Дамиана преподобным отцом великого терпения и учителем словом и делом. Он сам проявлял такое терпение в общежитии, что отражал любую бурю искушений. Весь остров знал учение о. Дамиана, и жители говорили между собой:

– Терпение, благословенный, как говорит отец Дамиан. У тебя что, свое собственное Евангелие?

Он очень не нравился старухам, которые хотели бы, как они говорили, представить ищущих справедливости на суд «старого духовника», но о. Дамиан требовал от людей добродетелей, а не прав и справедливости.

– Оставь всё это, – говорил он, – и вырабатывай терпение. Оно исцеляет права. Всё остальное разжигает гнев, злопамятность. Не давай искушению работать. Права разделяют людей. В законе Моисеевом хотели, чтобы была справедливость, равенство закона, и людям это не удалось, поэтому пришел Христос и установил любовь и прощение. Это найди вместе со своим соработником и не ищи весы и гири, потому что всегда на свою чашу положишь меньший вес. Возьми всю тяжесть на себя («я виноват»), и упразднятся все весы. «Если Бог будет держать весы, никто не спасется», – говорит авва Варсонофий.

Он был ответственным за милостыню, она вся проходила через него. День раздачи милостыни был для него самым радостным в неделе. Его руки открывались по-божески для бедных. Он клал монетки в фасоль, чечевицу: «Обрадуются бабушки, когда будут перебирать». И смеялся сам себе. Я думаю, он радовался больше, чем те, кто находил эти денежки.

Как служащий священник, и в монастыре и в миру он всегда охранял глаза, словно только мир Литургии был весь его и он ненасытно хотел радоваться и наслаждаться этим миром. Так пьяница, когда подносит рюмку к губам, закрывает глаза от наслаждения. Лонговардийцы закрывали глаза в миру, но всех их превосходил отец Дамиан. Он хорошо знал известное изречение: «Через двери входит смерть в душу».

Ни особо мелодичного голоса, ни музыкальных познаний, но, когда он скрещивал руки и пел, – становился весь живое усердное моление. Его простая литургия была желанной и любимой всеми. Его возгласы, исходящие из сердца, радовали Бога и людей.

Облачения – всегда простые, из самых дешевых тканей. Из них на островах шьют покрывала для диванов. А он радовался им, как дети, когда наденут новые туфли. То и дело слышишь, как шепчутся старухи: «Сегодня отец Дамиан был весь радостный в своих лоскутах».

На примере отца Дамиана я понял, что значит, когда верующие почитают батюшку, а не поклоняются ему. Если б и хотели поклоняться, когда бы они это делали? Не так часто они его видели. Но, где бы они ни находились, его доброе имя всегда их освящало, их благословляло.

Он был приземлен живой повседневностью. В монастыре ведь кроме служб есть и труды, поэтому он хотел, чтобы службы не растягивались в ущерб трудам. Слышу его слова:

– Хватит. У нас есть и работы. Надо и готовить, и скот кормить. Они голодные в загоне ожидают нашей милости.

Для него было неприемлемо, чтобы монастырь жил за счет трудов и приношений бедных людей.

– Мы сами должны обеспечить себе пропитание. У мирских много обязанностей. Ничего не просите ни прямо, ни намеками. Если они хвалятся своим достатком, пусть радуются со своими семьями. Если у них избыток, пусть делают с ним, что хотят. Пусть научатся милосердию. Это лучше всего.

Как эконом он постановил, что каждый монах несет ответственность за то, чтобы его труды по послушанию приносили должный плод. И самого строптивого он умел поставить на работу, начинал шутками, а кончал порядком.

Он был человеком крайне бережливым. Держал дневной рацион, который он принял шестьдесят лет назад. Хотел, чтобы всегда всё было экономно. Не выносил, если терялось что-то монастырское. Говорил: «Разгильдяйство Бог не благословляет». До глубокой старости водой, которой ополаскивал ноги, потом на коленях мыл центральную монастырскую лестницу, – чтобы не пропадала вода.

Надо отметить и то, что отец Дамиан прожил на острове Парос больше 65 лет и только дважды покидал его. Оба раза ездил на ближайший остров Наксос к зубному врачу. Никогда не высказывал желания поехать на родину или повидать родных в Афинах. Эти добродетели не часто встречаются у современных монахов, которые то и дело твердят: «Я тоже человек». И для большей убедительности вслед за тем цитируют из Священного Писания: «во исходе Израилеве из Египта, дому Иаковлю из людей варвар» (Пс. 113:1). Они считают монастырь тюрьмой и постоянно требуют выходов в мир.

Тот, кто находился рядом с отцом Дамином, всегда что-то заимствовал от его естественного приятного нрава. У этого батюшки, даже в глубокой старости, было чудесное выражение лица. Смотреть на его лицо было духовным наслаждением. Я всегда сидел напротив него, чтобы видеть славу святости на его древнем лике. За год до смерти я спросил его:

– Как ты прожил, батюшка, свою жизнь?

– Очень хорошо.

– А сейчас как живешь?

– Еще лучше.

– А дальше?

– И того лучше.

– А рай?

– Он весь наш.

Не в уголке, не за дверью. Весь наш! Он исповедал это с такой уверенностью, что меня охватил священный трепет.

Когда через три года открыли его гроб, кости были желтого цвета, и было чувство, что перед нами преподобный.

Его молитвы из рая да будут с нами и с монастырем его, в котором он много потрудился от юности и до кончины своей. Аминь.

Он был с осторова Сирое, который тоже – нива Лонговарды. Как культурный центр маленькой Греции Сирое часто посещали старцы. Благочестивые семьи, как например семья Малатестас, принимали у себя в домах духовных отцов и слушали их поучения. Отцы-колливады всегда соединяли поучение с таинством исповеди.

Среди их слушателей была и «отличница» – мать отца Иерофея, Парамана. Эта святая мать родила дитя, чтобы посвятить его Божией Матери «Живоносный Источник». Она воспитала его на водах святых колливадов и постоянно показывала ему на остров Парос как на место его будущего пребывания. «Там обретешь покой, дитя мое. Там тихая гавань – Лонговарда, – говорила она. – Там старцы вытолкнут тебя на небо».

Повзрослев, Иерофей пошел в армию и служил в Каламате. Митрополит, видя благородство его души, хотел удержать его при себе, и юноша в какой-то момент был очарован его словами. Но мама не приняла это ни за что. Она буквально схватила сына, привезла на Парос, открыла дверь монастыря, втолкнула его внутрь, закрыла дверь и вернулась на Сирое. В старости она стала монахиней и сподобилась кончины праведных, как об этом свидетельствуют очевидцы.

Отец Иерофей был монахом-подвижником, проводившим монашескую жизнь со всей тщательностью. Слова его были скупыми, зрелыми и благодатными. Он занимался умной молитвой, как не многие в то время, очень хорошо знал этот путь Богообщения и мог помочь новоначальному. Это его состояние передавалось во время исповеди пришедшему на исповедь и умиряло души многих. Он был очень серьезным и не позволял себе ни слушать, ни рассказывать пустое. Говорил о святых, которые засвидетельствованы соборной Церковью. Некоторые современные попытки прославления считал баснями, а не серьезным занятием для духовных людей и высказывался так: «У мухи тоже есть жир, а толку-то?»

Больше всего на исповеди он помогал молодым монахам. Он был уверен, что некоторые страсти оставляют нас только после длительных молитв и больших подвигов. Человеку невозможно искоренить страсть без содействия Божественной благодати. Поэтому и говорил тем, кто не полагался на благодать Божию: «То, что у тебя есть, не выйдет из тебя». Тот, кто действительно хотел его почтить, должен был ему искренне исповедаться.

Отец Иерофей поднял духовный уровень монастыря Лонговарда выше, чем старец Филофей. На нем лежала ответственность за внутреннюю жизнь монастыря. Он держал молодых в состоянии духовного бодрствования. Его глаза неотступно следили за ними. Он не хотел, чтобы молодой монах долго пребывал вне своей кельи.

– Трудись в молодости своей, прилагай каждый день труды к трудам, чтобы иметь тебе отдохновение в старости.

И, сколько он мог управлять внутренней жизнью, монастырь процветал. Когда же свалился, обитель постепенно утратила свое величие.

Поступь о. Иерофея всегда была бодрой: и в житейских делах, и в духовных. Его мужественный нрав давал дыхание и жизнь всему. Продолжительных встреч с мирскими он избегал, только краткие разговоры, которые уравновешивали связи монастыря с миром. Любимым миром отца Иерофея были монахи и монастыри. На службах он стоял прямой и собранный, как тополь на влажном лугу. Его лицо терялось в густом кадильном дыму, когда он кадил, как бы поигрывая. (В то время как о. Дамиан любил, чтобы каждение совершалось без шума.) Его голос вовсе не был мелодичным, он, как шум вод многих (Откр. 1:15), пробуждал человека от дремоты благополучия.

Трудился постоянно и неутомимо. Во время одного из своих посещений я услышал, как из большой бочки доносится молитва. Огляделся и вижу старца: он выжег изнутри винную бочку и теперь чистил ее, забравшись внутрь.

– Э, отец Иерофей, ты еще работаешь?

– Я прошу Бога дать мне силы для работы, чтобы у молодых оставалось время для молитвы и чтения.

Он работал незаметно и для двух женских монастырей на Паросе. Служил очень внимательно и ответственно на всех праздниках в обители Дасус, помог в строительстве монастыря Фапсаны. Несмотря на свой возраст, работал лопатой и мотыгой больше, чем рабочие. Но, когда увидел, что женские монастыри отходят от традиции, обозвал их «туристическими лаврами».

Как-то ему показали фотографии из женской обители с воспроизведением Голгофы, украшенной камешками и цветочками. И сказал старец: «Эти беды еще не покинули их территорию». А песенки монашек совсем не хотел слушать. Он утверждал, что монашество – это мировоззрение и чин, которые соответствуют мужской природе. Он хотел традиционного, древнего монашества.

От многих трудов в последние годы у него тряслись руки. Но всё равно он что-то пытался смастерить. Ему было не по духу кисло-сладкое, поэтому легкомысленные болтуны называли его жестоким и непреклонным. Но печать, которую он наложил на жизнь монастыря, несмотря на годы, прошедшие со дня его смерти, остается нестертой.

Лонговарда – жесткий монастырь, без игр. Он не льет в вино воду. Пьет его неразбавленным.

В изголовье у него были шалфей и вереск, покровом ему служили кусты скиноса. Сеял, жал, молотил, пахал, сажал, подрезал виноградник, собирал урожай; пас, доил, делал сыры, – чтобы у монастыря были хлеб и вино, маслины и масло, молоко и сыр. Этот маленького роста отец Илия и другие монахи-труженики, что называется, костьми легли на монастырских полях. Твердили нечестивые: «У монастыря всё есть». Но как это достается, они не видели.

Плечом к плечу вскапывали братья каменистую почву острова. Пустынная земля приносит плод, только если в нее много вкладываешь, и всё равно часто получаешь меньше, чем вкладываешь. Крестьянин всегда живет надеждой.

Как-то я вошел в келью о. Илии.

– Геронда, твоя келья вся черная. Надо бы побелить.

– А я не видел, сынок. Двадцать лет затемно ухожу, затемно возвращаюсь.

Несколько лет подряд праздновали Преображение в небольшой церковке семьи Драгаци. Однажды на обратном пути о. Илия увидел, что каменная изгородь немного разрушилась, и говорит мне:

– Возьми церковную утварь и осла и иди в монастырь. Я поправлю стену и к трапезе вернусь.

Действительно, как только отзвонил колокольчик, о. Илия, весь мокрый от пота, поднялся по дороге на общую трапезу. Это тоже было правилом: в праздник никто не должен отсутствовать на братской трапезе. Чтобы в монастыре был порядок, нужны точность и благоговение. Требуется немалый труд, чтобы всё в общежитии совершалось по чину. Быть вовремя в трапезной, в церкви, на послушании – настоящий крест. Хорошие монахи исповедовали и этот грех: «не сохранил чин монастыря». От молодых я не слышал этого никогда.

После трапезы я сидел с ним в келье на деревянной кровати.

– Отец Илия, после ночной службы, литургии вы остались поправлять разрушенную стену. Не слишком ли это? Пусть кто-то другой пойдет и сделает.

– Дитя мое Манолис, «кто-то другой» – это всегда я, и сегодня, и завтра. За столько лет в монастыре я никогда не искал кого-то другого.

– Да, но если бы вы поранили руку и потекла бы кровь на камни, что тогда?

– Эта кровь отгоняла бы нечистого. Он никогда бы не задержался на этой стене.

Я этот урок заучил в 1957 году и не забыл до сегодняшнего дня. И, слава Богу, избежал бури осуждения со стороны моей братии. Сам в себе: «Кто оставил здесь эту вещь? – Это я забыл. Убери и не ищи кого-то другого».

Отец Илия как священнослужитель был предельно естественным. Служил литургию для того, чтобы совершилась литургия. Его голос не был особенно приятным, скорее жалобным. Не потому, что он всегда был усталым, но потому что видел: молодые монахи не любят матушку-землю и труд на ней. Если бы он жил сейчас, то удивился бы. По его молитвам произошло чудо с новой братией.

Я его спрашивал много раз о годах немецкой оккупации и его заключениях в тюрьму, но единственное, что он мне отвечал, было: «Господь да простит предателя».

У отца Илии был от Бога дар смотреть прямо в глаза, – не со страстью, не с лукавством, не с исследованием, но с невинностью и мирной простотой. И эта благодать сообщалась твоему сердцу, прежде чем успеешь понять, откуда она. Не часто я такое встречал.

Упокоился он в своей скромной келье мирно и тихо, как верный домостроитель Благодати, и был похоронен на кладбище с отцами, истинный боец и мученик общего жития. Когда услышал старец-афонец, что изрезанные морщинами огрубевшие руки отца Илии сложили на груди и связали, то сказал следующее:

– Братия, когда Адам перестал делать и хранить рай и стал заниматься собой и своими наслаждениями, его выгнал Бог. И я очень боюсь, что и нас, поскольку мы под разными предлогами перестали заботиться о Саде Пречистой Богоматери, Она выгонит из этого земного рая.

Одна из чудеснейших картин чувственного мира – это рыбы, плавающие в море. Увидишь глубину морскую – и восхитишься пейзажами, подобными земным и превосходящими их по красоте. Увидишь поля, усеянные водорослями и кораллами, и холмы, сплошь покрытые разными растениями. Увидишь, как пасутся рыбы стаями... Глаз радуется, глядя на всё это, и слух наслаждается безмолвием. Рыбы не мычат, не блеют, но всё-таки живут и умножаются, как и вся тварь. Только по их движениям понимаешь, что они живы.

Давайте перенесем эту картину в общежительный монастырь. Такой рыбой был отец Сампсон в Лонговарде. Только по движениям догадываешься, что эта рыбка жива. Я много лет был уверен, что он только слышит, а говорить не может. «Счастливый, – говорил я себе, – Господь связал ему язык, чтобы не согрешал». «Тот, кто не согрешает в слове, тот муж совершенный» (Иак. 3:2).

Через сорок лет я услышал, как он читает песни Псалтири. «Поим Господеви, славно бо прославися» (и это было традицией колливадов). Я прославил Бога, сподобившего меня узнать такого подвижника. Как только он стал монахом, затворил уста и оставил свободными для служения свои руки и ноги. Эконом монастыря не успевал произнести полностью его имя, а он уже был перед ним, готовый исполнить любое приказание. Всякий, кому нужна была помощь в монастыре, звал:

«Сампс!» и был уверен, что не услышит в ответ ни «потом», ни «подожди, я занят». Сначала помочь другим, а потом уже свое послушание.

В церкви он готовил коливо и прислуживал в алтаре. Присутствовал скорее как тень, а не как человеческая фигура. Худой и согбенный, с небольшой бородкой, он был похож на одного из святителей, изображения которых украшают алтарную апсиду.

Отец Сампсон ни в коем случае не хотел носить зубные протезы. Грыз деснами сухой монастырский хлеб. Когда ел, он напоминал дитя, у которого меняются зубы, а не шамкающего старика. Он с такой застенчивостью протягивал руку, чтобы взять хлеб на трапезе, будто ему не принадлежало ничего из предлагаемого. Всегда был стеснительным, как гость.

Его послушанием было ухаживать за курами. Никто и не замечал, когда он это делает, но курочки всегда были накормлены и напоены.

Когда предстояло путешествие, высчитывал, сколько дней он будет отсутствовать, и выполнял дополнительно келейное правило, на тот случай если обстоятельства не позволят ему вычитать положенные молитвы. Отходя в вышние селения, он говорил: «Братия, правило предпочтите еде и питью».

Не знаю, могу ли я выразить в своем повествовании всё богатство этой небесной сокровищницы. Да простит меня Преподобный. Как красота морской глубины не может сравниться с поверхностью моря, так и сердечная глубина отца Сампсона – с тем, что приоткрывалось снаружи. Другими словами, это был настолько неуловимый образ, что было совершенно невозможно за ним уследить. Я написал лишь о том немногом, что удалось подсмотреть. Думаю, что в раю он немножечко вышел из тени и стал более заметным, чтобы не скрываться, как Адам среди листвы дерев.

Каждый, кто знал Лонговарду как духовное училище, может воспеть широкими устами и радостным сердцем: «Процвела есть пустыня, яко крин. Господи»³⁴. Как не воспою прежде Филофея игумена Иерофея? Когда его приглашали прочитать молитвы над бесноватыми, бесы кричали: «Зачем вам этот плакса? Зачем вы его зовете?» И святитель Нектарий Эгинский, который его знал, удивлялся его подвижнической жизни.

Как могу забыть милого Нектария, который променял парижские шелка на грубое монашеское одеяние и в качестве носового платка использовал кусок парусины? Он часто мне говорил:

– Только тот богослов, кто ухом прикасается к груди Христа и слышит, как бьется Его сердце.

И еще:

– Воспитанным и цивилизованным людям свойственно спокойствие. Беспокойство и нервные приступы свойственны диким народам.

И, чтобы подчеркнуть цивилизованность европейцев, говорил, что во Франции даже быки мычат мирно, а в Греции резко и грустно.

Как не упомяну о Филофее-портном, которого немцы за его освободительную деятельность посадили в тюрьму, где он претерпел всяческие истязания, но не предал Родину? Он сопровождал отца Дамиана, когда тот служил в маленьких церковках вне города, и пел своим особенным, напоминавшим всхлипывания младенца, голосом. Он делал это и зимой и летом, мирно и благоговейно. Передвигались на ослах. Отправлялись в путь затемно, чтобы поспеть вовремя в церковь на литургию.

Предам ли забвению двух Харитонов, старого и молодого, которые много потрудились? Или Иакова-англичанина, променявшего профессорскую кафедру на суровую жизнь земледельца? И еще приходят мне на память Леонтий учительный и Филарет, художник и сладкопевец.

Еще держу в памяти моей безыскусных Косьму из Левкады и его брата Иоасафа, простых, похвалу странничества. Младший из братьев, Косьма, просил отцов оставить им собирать все маслины вокруг монастыря, чтобы не подниматься на вершину горы и не видеть оттуда своей родины и таким образом не утратить странничества.

Как оставлю Лазаря, зело радостного, который двухчасовые расстояния проходил за час, когда шел пешком по монастырским делам со срочными письмами? Или маленького Филофейчика, озорника, который тоже по-своему подвизался? Сколько я мог бы сказать о Варлааме, который нес послушание в игуменской и постоянно мне говорил: «Старец отдыхает». Он изготовлял мази из трав, серы и воска и многим помог в годы оккупации, когда лекарств почти не было. Жаль не упомянуть старца Михаила, присутствие которого наполняло мою душу. И старца Антония, постоянно сажавшего деревья, чтобы утешалась братия после его смерти.

Нельзя оставить неупомянутым и старца-садовника, имени которого я никогда не знал. Эти старцы не имели привычки представляться. Все мне были знакомы без официальных церемоний. Этот преутружденный старец сидел в стасидии сзади меня. Через некоторое время после начала службы он вставал и, воздевая руки, говорил из псалма: «Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже. Слава Тебе, Боже. Вся премудростию сотворил еси, Господи. Спишь десять минут и просыпаешься свежим-свежим, и слушаешь службу, как впервые в жизни». Конечно, дедушкины десять минут нередко становились часом. Я смеялся над дедушкиной простотой, а он говорил мне: «Смейся, детка, пока тебя не постигли жизненные скорби, – тогда потеряешь радость».

Все эти души, преданные любви и служению Господу, составляют прекрасный благоуханный букет цветов пустыни. Бог да не лишит нас никогда их благоухания. Я знал их всех, одних больше, других меньше, кроме одного, о котором только слышал. Я видел их самопринуждение до крови, и меня охватывала робость. Я видел их любовь, их готовность и горение сердец и вдохновлялся их примером. Я обонял благоухание их цветов, вкусил от их плодов и с тоской думаю о том, как бы мне хотелось встать в их святой строй. Аще забуду их, боюсь прещений псалма, составленного евреями в Вавилоне³⁵.

Отцы святые, я вас помню и поминаю. И вы помяните меня в Церкви перворожденных, записанных в книге жизни.

Монашество для Церкви – это чистая, без осадка, незахватанная пальцами хрустальная чаша, из которой она может смело и без боязни пить воду.

В разгаре германская оккупация. Голод и болезни выкашивают все возраста. Один за другим люди возвращаются в землю, от неяже взятии, быша. Лица умерших настолько отвратительны, что даже мать с трудом дает последнее целование своему ребенку. Острова поставлены на колени блокадой и комендантским часом, а завоеватель стал более несчастным, чем завоеванные.

Люди готовят в казанах разложившихся, червивых мулов и ослов, чтобы хоть немного утолить голод. Обитель Лонговарда сводит к минимуму монашескую трапезу, чтобы накормить жителей острова. Там прибежище всем несчастным и голодным. Все знают, что Живоносный Источник не оскудевает, подавая исцеления.

В это время один из монахов высокой подвижнической жизни приближался к закату дней. Это был отец Даниил из Крикеллоса Эвританийского. Настоящий монах, он всегда размышлял о будущей жизни, считая небо единственным своим отечеством.

После вечерни колокол отзвонил особый звон последнего целования. Все монахи собрались у дверей его маленькой кельи. Стояли в два ряда, в полном монашеском облачении – великая схима, ряса, куколь. Как на литургии. Не как-нибудь, по-домашнему, в неглиже – дескать, мы все свои, чужие нас не видят.

Монахи в священническом сане вошли в келью умирающего. Началось соборование. Во время разрешительной молитвы все опустились на колени. Все помазались маслом той же ваткой, которой начертали крест на лбу о. Даниила. Скоро придет час обручения с вечной жизнью. Все, обнажив головы, тихо шепчут: «Тело Христово приимите, источника безсмертнаго вкусите. Вкусите и видите, яко благ Господь». А потом прощание, во время которого о. Даниил своим особым способом наполнил сердца монахов надеждой вечного воскресения: почти мертвый, полулежа в кровати, он воздевает руки и к каждому монаху, кланяющемуся перед его ложем, вопиет и взывает:

– Братия моя, отхожу в вышний Иерусалим! Отхожу в вышний Иерусалим!

И, после того как поклонился последний монах, возвращаются вниз руки, полные божественной благодати. А душа, без хрипа и предсмертных мук, отходит в вышние селения, в жилища перворожденных, в страну живых.

Он оставил всем монахам несомненную надежду вечной жизни. Расходясь по своим кельям, они говорили: «С сегодняшнего дня брат наш Даниил обретается в рае небесном».

Раньше, когда кто-нибудь проходил по дороге Парикия – Науса и начинал спускаться к Элиту, то поворачивал голову направо, чтобы увидеть знаменитую Лонговарду, и налево, чтобы увидеть исихастирий преподобного Филофея, а еще выше большую финиковую пальму. Обычно смотрят туда, где есть люди, чтобы разглядеть признаки их присутствия.

В этом исихастирии подвизались две монахини, Парфения и ее сестра Анастасия. Исихастирий они построили сами в послеоккупационные годы, на родовом участке, который получили в наследство от своей матери Марусо.

Этот маленький исихастирий стал для меня духовным светильником. Не так манили детские игры, как общение с двумя монахинями. В те нежные годы я чувствовал себя царем, когда сидел посреди двух тетушек, слушая их истории о страданиях мучеников и аскетических подвигах преподобных отцов. Часами, затаив дыхание, слушал я, как освятили рясы святые, которые дышали больше Христом, чем воздухом.

Моя тетя Парфения читала мне рассказы с таким умилением и верой, что они проникали в самое сердце. Я возвращался домой наполненный и радостный и с такой точностью пересказывал услышанное, что бабушка крестила мою голову. У моих родителей не было никакого страха, что я вдруг стану монахом и они потеряют наследника.

Среди этих историй моя тетя поведала мне и о своей жизни.

«До восемнадцати лет я не имела представления о монашестве. Даже не знала, что на острове есть женский монастырь. Я была как все деревенские девушки».

Это было действительно так. Мой дядя, который работал столяром в Афинах, рассказывал, что в один из своих приездов на Парос видел ее на празднике св. Иоанна Крестителя 29 августа и был поражен ее красотой. Он признался, что не видел более красивой женщины: «Высокая, стройная, полноватая, с большими круглыми глазами, настоящая кариатида. Когда я узнал, что она стала монахиней, я поразился силе ее духа».

Итак, мне рассказывала старица Парфения:

«Я беззаботно вышивала свое приданое и тихонько напевала. Вечерело. В Благовещенской церкви ударили к вечерне. Я услышала голос, говоривший мне:

– Оставь всё и следуй за Мною.

– А кто ты, что хочешь от меня такой великой жертвы?

– Я Христос.

Я никому об этом не говорила, пока мой отец не вернулся из путешествия. Когда вернулся и мы остались одни, я открыла ему тайну.

– Отец, я слышала такой голос. Что мне делать?

– Ты еще спрашиваешь, дочка? Завтра утром поедем в монастырь Христа.

Монастырь Христа основал в начале XVIII века иеромонах Иоасаф с Пароса в имении Маврогенидов и посвятил его Божией Матери Катапольяни. Первыми монахинями стали его мать и сестра.

– Отец, – спросила я, – где этот монастырь?

– За Паркия и смотрит на остров Антипарос.

На следующий день старик-капитан позвал извозчика. Погрузили мои вещи и приданое и поехали в монастырь. Я попала в послушницы к великой старице Парфении, которая в постриге дала мне свое имя. Это была самая великая старица за всю историю монастыря. Число сестер достигло восьмидесяти. Церковь была переполнена. На ночных службах – ангельское пение. Службы совершались по святогорскому уставу, как научил первых монахинь иеромонах Иоасаф. Монастырь был земным раем под духовным водительством старцев Лонговарды. Старец и помогал ему и духовно и материально. Он никогда не оставлял нас без священника. Если некого было послать, то шел сам, даже уже будучи глубоким старцем.

Старица сразу же дала мне духовную программу. Утренний подъем и завершение дня происходили с тремястами земными поклонами каждый раз. Она учила меня говорить Иисусову молитву не только во время молитвенного правила, но весь день. Что касается воздержания, она и воду мне ограничивала.

– Доченька, – говорила моя мать, – у вас что, воды нет? Почему ты пьешь так мало?

Нам было запрещено выходить в мир. Для нас существовал только монастырь Христа и небо. Старцы, чтобы мы не просили выходов, назначили нам служителя, отца высокой духовной жизни. Я тебе расскажу и о работе служителя, чтобы ты понял, как заботились отцы, стараясь оградить нас от зла. Каждое утро после службы мы ставили наши корзинки, в которые клали деньги и записки с поручениями, без подписи, на каменную приступку во внешнем дворе монастыря. Монастырь, знаешь ли, был своекошный, и мы должны были сами заботиться о себе. Когда мы оставляли свои безымянные корзинки, закрывалась дверь монастыря. Тогда только приходил монах-служитель, грузил корзинки на ослика и отправлялся в деревню. По возвращении оставлял корзинки на приступке, звонил в дверной звонок и исчезал. Большинство из нас даже издалека его не видели.

Как-то одна сестра вышла после того, как закрыли дверь, чтобы добавить кое-что к поручениям. Он ее только что не убил. Ни одна из нас не хотела бы показаться ему на глаза, когда он уходил или приходил с покупками. Этот порядок держали неукоснительно, без изменений.

Старцы спросили монаха, который выполнял это послушание в течение сорока лет, были ли у него когда-либо искушения.

– Вашими молитвами я ни одну из сестер не видел. И Бог сохранил меня даже от тонкого помысла.

В чем особенно помогла мне старица, так это полюбить Христа через непрестанную молитву. И правда, молитва спасла меня в час искушения. Она зажгла мое сердце».

Так и было на самом деле. Она преуспела в духовной жизни и привлекла к себе двух своих сестер, а под конец и мать, и их стало четверо в келье. Ее брат под влиянием ее частых поучений приехал из Америки и стал монахом в Лонговарде с именем Модест.

«До интронизации митрополита Херувима в монастыре Христа всё шло хорошо. Число монахинь росло, поднимался и духовный уровень. В монастыре были монахини, достойные восхищения. Монахиня Мелания, которую я застала, когда поехала на Крит, стала образцовой игуменьей. Когда на Крите хотели похвалить какую-нибудь сестру, то говорили: «Эта как одна из сестер игуменьи Мелании». Митрополит Херувим часто посещал монастырь, что не нравилось игуменье Парфении. Он снял ее с игуменства и поставил на ее место самую никчемную сестру. С тех пор мира в монастыре не стало. Начались бесчисленные неприятности, которые вынудили старицу Парфению уйти из монастыря вместе с сорока сестрами. Тогда ушла и Мелания с некоторыми сестрами, и осталось совсем мало насельниц, в основном из Пария.

И наша сестра тогда ушла под предлогом календарных споров. Мы с моей сестрой каждый день находились под прицелом новой игуменьи, так как я была на стороне старицы Парфении и часто восхваляла ее добродетели. Но я всё-таки не дерзала уйти без благословения старца и внутреннего извещения. По гласу Божию я стала монахиней, по гласу Божию должна была и уйти. Я много молилась об этом. Последний раз я пошла к могиле Преподобного и на коленях со слезами просила его указать мне путь, которому я должна последовать. В конце своего прошения, как всегда, добавила: «Молитвами святых отец наших и преподобного отца нашего Арсения...» и, не успев закончить, услышала из могилы: «Аминь, Парфения моя».

По благословению старца Филофея устроили мы исихастирий в этом имении, которое унаследовали от нашей матери. Брат нашей матери, старик Хрусис, очень нас любил. Каждые две недели он приходил в монастырь Христа и приносил в торбе от всего, чем располагала крестьянская семья в то время. Он нас очень уважал и заботился о нас. Другие сестры спрашивали Анастасию:

– Что вам принес старик Зумис?

– Ничего, – отвечала она.

– Как же ничего, когда он два раза ходил, чтобы перетащить всё из торбы?

Во время оккупации мы очень страдали. Чуть не умерли от лишений и голода. Твоя тетя Маруля, которая сейчас монахиня Феоктиста, очень нас поддержала. И тайно и явно доставляла нам хлеб. В 48-м году случилась и другая беда: коммунисты казнили нашего брата, отца Модеста. Модест стал монахом в период между двумя войнами в обители Лонговарда. Мой отец, который часто навещал его, рассказывал:

– Сколько раз я оставался в его келье, и не знаю, когда же он отдыхал. Всю ночь клал поклоны и молился на коленях. Правду говорю, я его спящим никогда не видел. На службу первый приходил и постоянно крестился.

И от братий я слышала о нем хорошее. Он был очень сильный. Всегда охотно брался за любое дело: готовил, накрывал на стол, читал в трапезной, мыл посуду. Никто никогда не видел, чтобы он ленился или уклонялся от послушаний. И выполнял их не как подневольный, а всегда безупречно. Говорят, в трапезной он по натянутой нитке расставлял тарелки и раскладывал салфетки, чтобы всё было ровно.

Он очень желал священства. Но из-за какой-то болезни старцы избегали рукополагать его. Этой его слабостью воспользовался митрополит Херувим и взял его с собой в Трикалу, куда его туда перевели. (Это и называется «срывать с места монаха», что никогда не было на пользу Церкви.)

Он рукоположил его в иерея, поставил игуменом в монастыре Стаяды и на приход в какой-то горной деревеньке в районе Каламбаки. Его служение пришлось на годы гражданской войны. В деревне, где он служил, бандиты-коммунисты выполняли какие- то работы, а мотыги вечером оставляли в церкви, на стенах которой написали всякие лозунги и гадости. Незадолго до Недели ваий он сделал им замечание, что они оставляют мотыги и пишут на стенах в церкви. Он предложил им собраться на деревенской площади и поговорить. В один из его переходов в эти дни его схватили на дороге и таскали из деревни в деревню.

На рассвете Вербного воскресенья они зашли в одну деревню. Местный священник пошел к нему и увидел его привязанным к колышку, вбитому в землю, как это делают со скотиной. «Я просил их, чтобы взять его к себе, а утром вернуть, – как говорил мне сам священник, – но они единодушно отказались. Я отнес ему еду и одеяло, а они положили всё это так далеко, что он, несчастный, не мог достать».

Через несколько дней, может быть, в Великий Пяток, его убили, ударив мотыгой по голове. Но вначале его раздели догола, бросили на землю и истязали ружейными прикладами, штыками, палками. Он принял мученичество в районе Катары около Малакаси.

Известие в мою маленькую деревню пришло в Великий Пяток. После службы Снятия со Креста все колокола в деревне ударили похоронный звон, и все жители шептали с тяжелым сердцем: «Бандиты казнили из-за мотыг иеромонаха Модеста Андоманакоса». Таким, вдвойне скорбным, был Великий Пяток в том году».

Старица Парфения, как она мне честно рассказывала, три дня совершенно ничего не ела и просила Бога открыть ей, был ли готов о. Модест для мученичества (она сильно переживала из-за его непослушания и ухода из монастыря покаяния) и принял ли Христос его жертву. На третий день, когда вечерело, она увидела своего брата наяву, и он сказал ей: «Парфения, не волнуйся. Христос, как только меня увидел, позвал: «Иди сюда, Модест» и открыл Свои объятия». Мученическая кончина брата подкосила старицу Парфению. Она надорвала сердце и от этого страдала до самой смерти. В ее величественном лице неизгладимо запечатлелась радостотворная грусть.

Старица Парфения достигла высоких степеней духовной жизни. Монахи Лонговарды часто спускались в скромный исихастирий преподобного Филофея для назидания и утешения. Она любила напоминать им мудрое изречение: «Первое слово нашего старца сподобляет нас чина послушников». И для мирян было в ее сердце слово благо, которое возвещали ее уста. Всегда кончала советом «Возлюбим Христа» и прибавляла с умилением стих:

Счастье и радость в мире найдешь,

Если с любовью к Христу припадешь.

Любовь ко Христу подвигала ее спрашивать даже маленьких детей: «Что скажешь? Увидим лик Христа в вечной жизни?»

Старец Филофей, когда я посетил его летом 1958 года после блаженной кончины старицы Парфении, сказал мне с твердой уверенностью: «Твоя тетя спаслась. Сподобилась вечной жизни, потому что возлюбила Христа».

Когда она поучала, у нее было такое выражение лица, что не могу передать. Она не представляла себя ни всезнающей, ни святой, но горело сердце ее, чтобы просветить других. Она была не из тех монахинь, которые идут путем послаблений, но держала твердо и точно монашеское правило. Люди, опускавшие в могилу ее тело, говорили: «Она благоухает. Если не верите, понюхайте наши руки». Это благоухание – не от обычных ароматов, это то благоухание, которое дает Христос любящим Его.

В своем исихастирии сестры совершали службы, как они это приняли из монастыря Христа. Однажды во время всенощного бдения под праздник преподобного Филофея, 21 октября, как только старица запела «Отверзу уста моя», лампадка перед иконой преподобного начала размеренно покачиваться, хотя и окно и дверь были закрыты. Видя это, Парфения воскликнула: «Преподобный радуется нашей молитве и бдению и сам раскачивает лампаду».

Она очень заботилась о спасении сродников своих по плоти и, если узнавала, что они поступили не по-евангельски, писала им послания, чтобы исправились. Ее любящее сердце каждому посетителю давало почувствовать райское утешение.

Она не была хорошо образованной – шесть классов школы. Но писала и выражалась прекрасно и состояла в переписке со многими духовными людьми того времени. Сочиняла стихи и духовные песнопения. Но, к сожалению, ее рукописи, а также и многое другое, как например автографы преподобного Арсения, предала огню истребления монахиня, наследовавшая исихастирий.

Парфения была очень талантливой. Вышивала и рисовала с большим мастерством. Ничего из этого не сохранилось в исихастирии преподобного Филофея.

Была у старицы Парфении и другая добродетель, совершаемая сверх ее сил, – это милостыня. Если у нее ничего не было, она дарила на прощание свой носовой платочек.

– У меня ничего нет, что бы тебе дать. Возьми мой платочек. Мне неудобно отпустить тебя с пустыми руками.

Через некоторое время ее сестра видела, как она вытирается какой-то тряпкой, и возмущалась:

– Что ты опять сделала со своим носовым платком?!.

– Бедная Анастасия, из-за платков кричишь?

Это был человек, внушавший уважение и почтение. Поэтому сестра уважала ее как игуменью и почитала как преподобную.

Исихастирий не был никогда признан местным епископом. Когда началось строительство небольшого храма и стены были возведены на высоту метра, владыка послал полицию и остановил работы. Тогда сестры приспособили одну комнату под домашнюю церковь для совершения служб. К сожалению, преосвященный владыка только с помощью жандармов пытался решить возникавшие в епархии проблемы, как то: календарный вопрос, почитание преподобного Арсения до его официального прославления Патриархией, и многие другие, о чем лучше не вспоминать. Ни разу епископ Амвросий не посетил с пастырским посохом эти смиренные души, носящие рясы, чтобы увидеть и почувствовать, чем они живут и почему и мирские и монахи притекают к ним за словом утешения. К несчастью, такими были врачи церковные, ставившие диагноз, не осмотрев и не прослушав больного. Если князья Церкви сами помрачены, то они омрачают и церковную атмосферу. Великие дела совершаются и вне церковных канонов. Так и остались навсегда две монахини, как трости в поле, колеблемые всеми ветрами, без какой-либо защиты и прибежища. Они склонялись до земли, но их держал Великий Бог, и они не сломались.

И сейчас исихастирий продолжает действовать, но не в простых, безыскусных кельях Парфении и Анастасии, а в величественных сооружениях. Тех монахинь защищал преподобный Арсений, нынешних – крепостные стены. И сейчас поучают паломников, но нет уже легкой прохлады и утешения, которые оставляло в сердцах людей поучение и присутствие Парфении.

Да будут с нами молитвы этих преподобных жен, угодивших Богу и нас, ничтожных, научивших путям Господним.