Жизнеописание настоятеля Троице-Сергиевой пустыни Архимандрита Игнатия (Малышева)

Архимандрит Игнатий, в миру Иван Васильевич Малышев, родился 24 марта 1811 г. в деревне Шишкино, Ярославской губернии, Даниловского уезда, от родителей доброго нрава Василия и Марины. Уже в детстве своем являл он некоторые душевные особенности в сравнении с братьями и сверстниками: не любил он шумных бесед, любил природу и тихий труд. В лес предпочитал ходить один, без товарищей, в пище был воздержен: целый великий пост питался одним овсяным киселем. Ни разу не заслужил он выговора от родителя, который был довольно строг, но добр и нищелюбив. Однажды, не имея что подать нищему, он снял с себя рубашку и отдал ему.

Мать его отличалась строгостью жизни. Иоанн родился полумертвым, и едва через сутки могли привести его к жизни. В детские годы, помогая родителям в домашних и полевых работах, мальчик находил еще время помогать бедным старушкам убирать сено и колоть дрова. Лет семи от роду, однажды упал он с дерева и так разбил голову, что его принесли домой без признаков жизни. Родители, оплакав, как мертвого, своего любимого Ванюшу, положили, по обычаю, под святые иконы, зажгли свечи и молились. Так прошла ночь; на другие сутки, без всякой врачебной помощи, мальчик открыл глаза и встал с легкой головной болью, которая вскоре миновала, и он остался совершенно здоровым.

Не было ли это и второй раз знамением, что Иоанн умрет для мира, чтобы жить для Бога?

Двенадцатилетним отроком он был привезен в Петербург, в дом купца Лесникова, где уже находился старший брат его Макарий, впоследствии также схимонах Сергиевой пустыни. Щедро одаренный природным умом и быстрыми способностями, при необыкновенной правдивости и утонченности чувств, отрок с первых же дней заслужил любовь и доверие хозяина. На Ванюшу возложены были труды, по-видимому, превышавшие отроческие силы, но он нес их с усердием и самоотвержением. Оторванный от родного дома, от приволья деревенского, с которым так трудно расстаются мальчики, Иоанн сосредоточил в себе чувства лишения и одиночества.

Отличаясь кротостью и молчаливостью, он безропотно, со страхом Божиим, исполнял возложенные на него обязанности и в мирском доме безотчетно приуготовлял себя к высокой подвижнической жизни. Но деревня, с заманчивыми лесами, лугами и ручейками, составляла для него всегда самое приятное воспоминание. Имея природную наклонность к поэзии, он, бывши еще мальчиком, без всякого научного образования, писал стихотворения, заключавшие в себе воспоминания о любимой деревне. «Все смеялись надо мной, – рассказывал он впоследствии, уже будучи архимандритом, – нужно было скрывать свои писания, что делать? а писать хотелось, я и изобрел свою азбуку, заучил ее и писал. Попадется кому, читают и не понимают на каком языке».

Невыносимы были для Ванюши всякие городские увеселения, они возбуждали у него слезы. Однажды в доме хозяина праздновали свадьбу; чтобы не видеть пляшущих, он ушел из дома, плакал и оставался на дворе до окончания пира.

Через год Иоанн был переведен от Лесникова в другой купеческий дом, где пришлось ему понести тяжелые труды не только телесные, но и нравственные. Попущением Божиим, одна старуха, прислуга дома, без всякой на то причины, стала преследовать невинного мальчика; не было возможности угодить ей, несмотря на все старания, она постоянно придиралась к нему и бранила его. Нелегко было кроткому мальчику молчать перед нею, но он боролся всеми силами души. Тогда запало в сердце его желание монашеской жизни. Два раза решался бежать в монастырь, но удержал себя до времени.

«Фадеевна», так звали старуху, моя благодетельница, – рассказывал он сам впоследствии, – через нее научился я молиться, научился читать слово Божие.

«Было у меня Евангелие, лежит, бывало, открытое на столе; много читать некогда, а так, между делом, прибежишь, заглянешь, прочтешь хоть словечко – наслаждение! слезы льются, так и ходишь с этим словечком. Никогда в жизни так не читывал. Спасибо Фадеевне, вечная ей память. Что говорить, трудно было переносить обиды, а потом я даже полюбил их; да и она перестала обижать, сделалась предобрая и преласковая ко мне».

Иоанн прожил там почти шесть лет. Хозяин дома умер и Иван Васильевич сделался полезным человеком для семейства, дела пошли успешно; но тут его потребовали опять в дом Лесникова.

Как опытный уже в деле торговли, Иван Васильевич был сделан приказчиком; через его руки проходили десятки тысяч; но не к этим сокровищам стремилось сердце девятнадцатилетнего юноши: он не мог примириться с мыслью, что деньги достаются так легко, тем более, что не лежала у него душа к торговле.

«В эти три года, – рассказывал он впоследствии, – настолько созрело во мне желание удалиться от мира, что только и помышлял о монастыре. Бывало, по обязанности ходишь по широким улицам Петербурга, идешь как в густом лесу и смотришь на небо; но каждый раз зайдешь в Казанский собор, который находился на пути моей деятельности, и там насладишься сладкою пищею. Также часто посещал я и Преображенский собор или храм св. Пантелеймона. Рано утром отправлялся я за провизией в пустой рынок, и никогда не проходил мимо храма Господня. С кулечком стоишь, бывало, у утрени сзади, с нищими.

«Прости мне, господи, что я разболтался, но мне приятно вспоминать во славу Твою! Как бы я желал и еще постоять с нищими».

– Брошу все и уйду, – думал он сам с собою.

Мысль о монастыре стала созревать в его душе, но он не решался высказать об этом никому, зная, что ни в ком не встретит сочувствия. Три года протекли в борьбе с самим собою, а желание уйти от мира и отдаться на служение Богу все усиливалось. В то время прибыл в Петербург игумен Игнатий Брянчанинов, назначенный настоятелем в Сергиеву пустынь. Он остановился на Троицком подворье, готовясь к посвящению в архимандриты.

Иван Васильевич, предупрежденный уже Лесниковыми, которые знали Брянчанинова как замечательного инока, немедленно устремился на подворье, чтобы увидеть его. Привлекательный вид Брянчанинова, а еще более сочувствие по духу, сразу приковали к себе сердце юноши. Он ощутил безотчетное стремление к нему и тут же решился бросить якорь.

Много видал Иван Васильевич монахов в доме Лесниковых, но ни один не внушил ему столько доверия, чтобы открыть свою душу, а к отцу Игнатию он был расположен еще до встречи с ним, по одним только рассказам про него.

На первый раз он не решился говорить с ним, а отложил свидание до следующего воскресенья, так, так как в будничные дни занятия службы не позволяли ему бывать в церкви. Вся неделя прошла в нетерпеливом ожидании свидания; но враг спасения не спал, он старался побороть юношу, не допуская его исполнить желание сердца. Три раза приходил он на подворье с тем, чтобы говорить с отцом игуменом Игнатием, и всякий раз у дверей его кельи враг внушал ему мысли, противоположные его желанию. Казалось ему, что незачем идти к настоятелю, и он уходил домой и опять горел нетерпением увидеть игумена, и не мог дождаться свидания. Три раза он приходил и три раза возвращался, и только на четвертый раз он переступил порог заветных дверей.

Отец Игнатий принял его с отеческою любовью, и тут же его дальнейшая судьба была решена, – Иван Васильевич был принят в число братства Сергиевой пустыни.

Окрыленный радостью возвращался он домой, но все еще хранил свою тайну до последнего дня, чтоб не встретить противоречия от домашних, которые дорожили им.

Это было в декабре месяце 1833 года. Отец игумен посвящен в архимандриты 1 января 1834 года, а отъезд в Сергиеву пустынь был назначен в сочельник на Богоявление. Только накануне этого дня объявил Иван Васильевич свое решение поступить в монастырь, и отпущен был с большим сожалением.

Вместе с новым настоятелем и с о. Михаилом Чихаевым приехал он в Сергиеву пустынь. Первое невыразимо приятное впечатление произвело на него пение иноков задостойника на праздник Богоявления: О паче ума; поющие старцы казались ему ангелами и простое их пение лучше всякой мелодичной музыки. Заветное желание исполнено. Ванюша Шишкинский, уже послушник Сергиевой пустыни, светское платье заменил подрясником.

С горячей ревностью новоначального, под руководством мудрого наставника, вступил он на путь послушания и подвижничества. Вместе с подрясником принял он на себя благое иго Христово.

В обители тогда не было помещения для настоятеля; настоятельские кельи переделывали и о. архимандрит поместился в инвалидном доме графа Зубова. Одну комнату занимал он сам, а в другой помещались его келейники, в число которых был и Иван Васильевич. Но день он проводил большей частью в кельи настоятеля. Читая постоянно, с благословения настоятеля, книгу св. Иоанна Лествичника, послушник старался исполнять делом все написанное в книге. Строго проверяя свою совесть, он открывал ее старцу, не утаивая ни малейшего помысла, не отлучался ни на шаг из кельи без благословения настоятеля. Имея обычай ходить к утрени, он с первым колоколом подходил к дверям кельи архимандрита и громко читал молитву, прибавляя: – «благословите, батюшка, к утрени». – «Бог благословит», – отвечал ежедневно настоятель, никогда не отяготившись, что тем нарушался его ночной отдых, а оценяя стремление новоначального и предвидя в нем истинного послушника. Этот путь познается не многими и достается нелегко, как послушнику, так и наставнику.

Неопытному светскому взгляду показалось бы не только несправедливым, но даже жестоким обращение о. архимандрита с послушником Иоанном, но все делалось с глубокою целью плодов духовных и с истинной любовью к Богу. О. архимандрит имел дар от Бога руководить на пути спасения и внушал к себе особенное доверие и расположение. Часто приходилось молодому послушнику переносить унижения и поношения от настоятеля. По-видимому, предпочитал он ему других молодых иноков, богатых дарованиями телесными, но которые не в силах были бы понести то, что с охотою нес Иван Васильевич. Случалось, наставник в присутствии других выгонял его из кельи, лишал чашки чая после утомительных трудов, и послушник переносил с любовью, сознавая, что это делается для его спасения. Многие из братий, расположенные любовью к Ивану Васильевичу, не редко жалея его, спрашивали, как он переносит такие гонения? А он жалел не себя, а их, что они не понимали цели, с которой так поступал с ним настоятель. Он ощущал всю глубину духовной любви своего наставника и не обижался испытаниями.

Обуздывая во всем свою молодую плоть, Иван Васильевич вкушал пищу только однажды в день за обедом, а к ужину предпочитал вовсе не ходить, чтоб не позволить себе удовлетворить свой аппетит до пресыщения. Однажды одна боголюбивая особа, посещавшая обитель, привезла ему два апельсина; строгий к себе послушник нашел, что неприлично монаху принять подарок от дамы, и, несмотря на желание съесть плоды, пошел за ограду и бросил их в лес.

Несмотря на молодость лет своих, Иван Васильевич был всегда серьезен, даже несколько суров в обращении со светскими лицами, а со своими братиями, напротив, весел и свободен, и приобрел не только любовь всех иноков, но даже уважение. Он был общим другом, а иногда, при несогласиях, являлся незаметным миротворцем.

Исполняя послушание келейника, Иван Васильевич сделан был свечником, кружечным и в то же время помогал работать в просфорне. Он не имел не только своей кельи, но даже своей постели; ночи проводил иногда на полу, или на стульях, а иногда даже на подоконнике в спальне о. архимандрита, в особенности в случае болезни настоятеля. С вечера, приходя ежедневно исповедывать помыслы, он оставался у него; назидаясь его наставлениями и обыкновенно читая вслух вечерние молитвы, он иногда оставался всю ночь на ковре, перед одром своего любимого старца.

Дела по различным послушаниям было столько, что иногда и в трапезу не успевал он ходить. В летнее время, после богослужения, оставаясь дежурить в соборе, он выметал храм, чистил подсвечники, а в свободное время читал книгу, или плел шерстяные четки. Иногда труженик от утомления задремывал тут же в храме на маленькой деревянной лавочке, но сон его был настолько чуток, что едва кто входил в собор, он немедленно вскакивал.

Несмотря на все труды и подвиги, Иван Васильевич с первого года вступления в монастырь значительно пополнел телом, как сам выражался: «от удовольствия, что живет в монастыре». «Я до сих пор не могу дать отчета, – говорил он одному из близких, – в каком я тогда был состоянии духа. Не дерзаю назвать его благодатным состоянием, но не смею назвать и прелестью, чтоб не отвергать милости Божией. Я был в таком настроении, что от радости иногда не ощущал земли под ногами, а проходил из церкви по всему монастырю как по воздуху; весь ум был в созерцании неизреченного наслаждения внутреннего. Начало этого было еще до вступления в монастырь. Сам преосвященный Игнатий, бывший мой наставник, не объяснял мне этого настроения. Случалось мне вследствие этого до тонкости видеть и понимать состояние душевное других братий и немощи их, при всей любви к ним. Если бы это было благодатное состояние, то я, видно, проторговался, осуетился, отвлекся живописью и потерял его. Я был настолько ревностен и, ощущая, что есть Царство Небесное, хотел передать это и другим, чтобы и они поняли и не скупился говорить и беседовать об этом. А когда потерял, сделался молчалив и осторожен. Теперь решительно нет человека, с которым бы можно было поговорить об этом, чтобы проверить какого рода было это состояние духа».

Отец архимандрит говорил ревностному послушнику: «погоди, придут искушения, похудеешь». И, действительно, они не замедлили наступить. Приходилось ему испытывать и брани против своего старца, доходило иногда до того, что он запирался от него в своей келье на несколько дней, не в силах будучи переносить испытания. В это время архимандрит неоднократно подходил к келье и молча стучался в дверь, но боримый не мог решиться открыть, а обыкновенно во время такого искушения брался за книгу св. Аввы Дорофея и принуждал себя читать. Сначала не понимая ничего, он продолжал, пока не вчитается настолько, что сама книга осудит его, и успокоившись самообвинением, он избавлялся от брани; и опять еще с большей любовью возвращался к своему наставнику. Эти монашеские подвиги, затаенные от людей, ведомые единому Богу, подорвали телесные силы молодого инока: он стал худеть, грудь ослабла, опасались чахотки. Нужно было прибегнуть к медицинской помощи, которая, при хорошем организме, принесла видимую пользу, и через год Иван Васильевич стал поправляться.

Однажды заболел один из меньших келейников настоятеля, Иван Васильевич приставлен был ходить за больным. В свободное время, сидя у больного, стал он копировать карандашом из книг картинки. Настоятель, посещая больного, заметил способность Ивана Васильевича к художеству и предложил ему поучиться в академии. Иван Васильевич с радостью согласился, и был помещен на время в Петербург в монастырской квартире на Лиговке. Трехмесячная жизнь в шумной столице была продолжением той же строгой монастырской жизни для молодого инока, но с еще большими лишениями. Интересно описывал он сам этот период своей жизни впоследствии, бывши уже настоятелем Сергиевой пустыни, когда его сделали вольным общником академии художеств и он писал отношение свое, изъявляя свою благодарность за неожиданное назначение. Приводим здесь отрывки из его статьи.

«С радостью вспоминаю мою юность, когда я находился в академии между знаменитыми профессорами того времени. Все они были добры и приветливы, всеми был я принят радушно, с любовью и ласкою. В день моего приезда в Петербург присылают за мной незнакомые мне дамы (оказалось, что это были три почтенные сестры Мансуровы, известные нашей обители). Я немедленно отправился к ним. Они сообщили мне, что говорили со мной, бывши в монастыре, и им особенно понравился строгий монашеский склад моих ответов. Узнавши, что я приехал учиться живописи, они пригласили меня к себе, чтобы познакомить с некоторыми художниками. У них сошелся я с профессорами Варником и Михаилом Ивановичем Скоте. Мне предложили нарисовать что-либо для представления в академию и дали рисунок: поясное изображение карандашом Иоанна Богослова. В продолжение недели я скопировал его и подал на экзамен. Мне дали 3 № и перевели на оригинальные фигуры. Нарисовал я фигуру, мне дали 8 №, начал другую фигуру, но немного не кончил. Соседи по классу уверяли меня, что за эту фигуру меня непременно переведут на гипсовые головы, а мне представлялось, что мною мало занимаются и учитель Вистениус не довольно указывает мне недостатки, подходя к ученику только два раза в неделю. Впоследствии я убедился, что и этого было достаточно. При трудных для меня условиях жизни вне обители, я оставил классы и стал ходить только к М. И. Скоте, чтобы писать красками, и скопировал две головы евангелистов Иоанна и Луки с оригиналов профессора Егорова».

«Оставил я академию за недостатком средств, хотя и были у меня богатые родственники, но я не хотел их беспокоить; своих не имел и с монастыря также ничего не получал. В два месяца издержал я на карандаши, на бумагу и на извозчиков в Сергиеву пустынь четыре рубля. Каждую субботу я ездил в монастырь, а в воскресенье возвращался обратно. Одинокая жизнь моя в шумной столице шла однообразно. Обыкновенно рано утром ставил я самовар и покупал к чаю трехкопеечную булку и, подкрепившись этим, отправлялся на Васильевский остров к М. И. Скоте. Иногда он угощал меня калачом с икрой, спаси его Господи! Вечером, после работы, покупал я у саечника трехкопеечную сайку. Как быть, – стыдно есть на улице, тем более, мне казалось, что все узнают, что я монах, несмотря на мой тулупчик, которым прикрывался подрясник. Голод научит хитрости: спрячешь сайку в рукав и ешь ее, пока переходишь через Неву. Опять подкрепился до Лиговки. Возвратясь на квартиру, отправишься прямо в сарай с фонарем, наколешь дров, затопишь печь и поставишь в нее горшок с картофелем, привезенным мне из монастыря, и приляжешь отдохнуть от изнеможения. Проснусь утром: печка потухла, труба не закрыта, картофель забыт! Опять ставлю самовар и подкрепляюсь булкой. Иногда покупал я в лавочке на 4 к. трески или пареной брюквы и угощал еще этим приезжавших из обители братий. Редко, редко, позволял себе роскошь: возьму, бывало, тарелочку в салфетку и отправлюсь от Кузнечного моста к Знаменью в трактир; войду на кухню по черной лестнице, не снимая тулупа и фуражки, чтоб не узнали, что я монах, и закажу пирог в 4 к., снесу домой и съем его там. Так проводилась жизнь, любовь к искусству превозмогала все».

В этой же статье вспоминает о. архимандрит Игнатий свои диспуты с профессором Ухтомским.

«Не забыть мне, – пишет он, – и Андрея Григорьевича Ухтомского, смотрителя академии. Бывало, только входит в залу, первое слово обращает ко мне: «Ну что ты, дармоед, со своим талантом забился в монастырь!» Я, бывало, отвечу ему почтительным поклоном и продолжаю молча писать. Он подойдет ко мне ближе, а за ним и все воспитанники, желающие слушать наш разговор. Я был начитан и с убеждением защищал свои права. Полагаю, что г. Ухтомский диспутировал со мной не по предубеждению против монашества, а более для воспитанников. Приходилось и ему выслушивать от меня горькую истину, я был тверд и решителен в ответах. «Ты мог бы, – продолжал А. Г. – быть полезен государству, живя в миру, а что ты там сидишь в монастыре?»

– «Почему же вы думаете, – отвечал я, – что, находясь в монастыре, я не могу быть полезнее? Вот у нас в обители будет перестраиваться соборный храм, денег нет, беспокоить никого не хотим, и без того укоряют монахов, называя их дармоедами, я и пишу иконостас, около 70-и образов, бесплатно, за святое послушание. Мне за это ничего не дадут, да я бы и не взял ничего; а не дай-ко вам жалованья, квартиру, чин или награду, будете ли вы служить государству? – «Нам нельзя, братец, у нас семейство, надо кормить и воспитывать детей». «Ну что же, никто не принуждает вас к брачной жизни, если вы добровольно избрали ее, то обязаны понести и труды этой жизни. Монашеский путь не многими избирается, все устремляются более к семейной жизни; не есть ли это доказательство, что этот путь труднее мирского? – «Вот видишь ли, братец, мирские люди служат, подати платят, рекрутскую повинность отправляют, а вы, монахи, живете на чужой счет». – «Я подати заплатил до будущей ревизии, рекрута поставил за себя, мое ярмо не легло ни на кого, как и всех поступающих из мира в монастырь. На чужой счет мы не живем, мы служим человечеству в самых необходимых духонравственных потребностях.

Насильственно мы никого не тянем, к нам приходят и смиренно просят исполнить ту или иную требу. Русский человек скорее решиться умереть, чем лишиться церкви и святого причастия».

– «На это есть белое духовенство!»

– «Это иной вопрос: белое духовенство само по себе, а монастыри сами по себе. Монастыри освящены и прославлены святыми угодниками и чудотворцами. Слово Господне оправдалось ими, Христос сказал: Именем Моим бесы изженут, языки возглаголют новы, змия возьмут, на недужныя руки возложат и здравии будут¹. В ином месте говорит, посылая учеников Своих: болящие исцеляйте, прокаженные очищайте, мертвые воскрешайте². Все сие исполнилось в нашем отечестве через угодников – монашествующих. Приходят в обители православные, с усердием приносят потребное. Закройте монастыри, пожалуй, забудут Бога, веру, благочестие, а благочестие на все полезно. Если бы благочестие сохранялось в должной силе, не было бы преступлений, не было бы огромного административного расхода, было бы блаженство на земле. Человечество страдает от отступления от веры».

Из этого можно заключить, насколько Иван Васильевич был тверд в своих убеждениях, и мог уже, несмотря на свою молодость, быть назидателен словом и делом.

С этого времени Иван Васильевич постоянно занимался живописью. Его руками был написан почти весь трехъярусный иконостас соборного храма св. Троицы.

Карл Павлович Брюллов особенно был расположен к молодому иноку-живописцу и находил его весьма способным. Однажды Иван Васильевич копировал у него в мастерской местные иконы Спасителя и Божией Матери во славе; копия была так верна с оригиналом, что Карл Павлович сам ошибся и, желая показать копию своего ученика, показывая ее вместо своей, так что ученик должен был объяснить его ошибку.

Пять лет прожил Иван Васильевич без кельи, на шестой год дали ему келью, он, конечно, обрадовался и завел себе комодик, диван и кожаную подушку. Через неделю келья понадобилась кому-то, а ему приказано перейти в другую. Это повторялось несколько раз еженедельно, и беспрекословный послушник, утомившись переносить свой диванчик и комод, отдал их и остался с одной кожаной подушкой. После этого испытания ему дана была келья близ залы настоятеля, как ближайшему ученику и наперснику его. Иван Васильевич пострижен был в рясофор с именем Игнатия.

Пользуясь наставлениями и полным руководством духовного своего отца, о. Игнатий, одаренный редким природным умом и необыкновенною сметливостью, иногда незаметно сам служил полезным советом в делах своему наставнику. Изнуренный болезнями и скорбями. О. архимандрит не отвергал этих советов, но тут же, случалось, и смирял своего ученика, выгоняя его иногда из кельи в присутствии других, заставляя просить прощения без всякой провинности, в самых унизительных выражениях; но о. Игнатий, как уже опытный в монашеской жизни, переносил все с любовью; архимандрит обыкновенно называл его маленьким Игнатием, чтобы отличить от другого того же имени красивого, высокого ростом и блистающего всеми наружными преимуществами. А иногда давал ему название трень-брень. И когда его спрашивали значение этого слова, он отвечал, что это значит: ничтожный, ни к чему не годный. Вместе с тем никто кроме маленького Игнатия не умел успокоить о. архимандрита во время его болезней, когда он, встревоженный, нервный, посылал за ним. Тот молча, иногда одним присутствием, успокаивал его, а потом, по усмотрению, развлекал его разговорами.

В 1842 году о. Игнатий пострижен был в мантию с тем же именем, через два года рукоположен во иеродиакона, и на другой же день во иеромонаха. Называя себя безграмотным, о. Игнатий с недоверием к себе принялся за священнослужение, но, к общему удивлению, с первого раза начал служить как бы давно посвященный, без малейшей ошибки. Служил неленостно, с благоговением и радостью, исполняя свою очередь и других заменяя, которые, пользуясь его ревностью к делу Божию, просили его отслужить за них. Несмотря на то, что о. Игнатий проходил все послушания, он не получал назначения в какую-либо высшую монастырскую должность, тогда как товарищи его, поступившие гораздо позже, занимали уже все первые чины монастырские. Маленькому Игнатию недоступно было не только пожелать, но и подумать о каком-нибудь повышении. Всегда свободный духом, не искательный, он незаметно для себя сделался общеизвестыным, общелюбимым и сердечно уважаемым всеми посетителями Сергиевой пустыни. Даже покойная Императрица Александра Федоровна знала о. Игнатия и каждый раз, когда бывала в обители, посещала его келью, интересуясь его талантом к живописи. О. Игнатий поднес Ее Величеству икону своих трудов и удостоился получить от нее подарок. Все это возбуждало зависть в немощных, но выше поставленных братиях. Эта зависть выражалась иногда в обидных проявлениях, но о. Игнатий никогда не обижался на них, а отделывался иногда шутками, иногда молчанием, как бы ничего не замечая. Однажды пришлось ему пострадать от распоряжения наместника.

В 1847 году настоятель уезжал в отпуск в Николаевский монастырь, управление обители вверено было наместнику. Это был человек ловкий, распорядительный, но весьма бойкий и способный завидовать. Он не пожалел послать о. Игнатия по какому-то делу, без особенной необходимости, в открытой повозке, в глухую осень, в самую распутицу, в Ладожский монастырь, бывший под благочинием настоятеля Сергиевой пустыни. О. Игнатий, как беспрекословный исполнитель послушания, жестоко простудился и на обратном пути заболел так, что не в силах был доехать до обители, а пролежал больной в Петербурге. Попечение родных и знакомого им врача, при помощи Божией, помогли больному, и через некоторое время о. Игнатий возвратился в обитель. Внушая к себе особенное уважение и доверие, о. Игнатий был принят во многих аристократических домах как друг и наставник. Статс-дама Прасковья Ивановна Мятлева избирала его своим духовным отцом. Строгий к себе, ревностный в исполнении заповедей Божиих, о. Игнатий, несмотря на любовь к духовным детям своим, не послаблял ни в чем и умел даже внушать к себе некоторый страх. Умилительно было видеть, как почтенная старушка повиновалась своему духовному отцу, преодолевая иногда привычки светской жизни, и сохранила это повиновение до самой смерти.

В семействе П. родственников Мятлевой, о. Игнатий был также ближайшим другом и духовным отцом, стараясь направлять их на строго христианскую жизнь.

Однажды мать, увлекаямая любовью к возрастающей старшей своей дочери, выразила желание вести ее по общепринятым светским путям, возражая против мнения своего наставника. О. Игнатий, ревнуя по благочестию и желая сразу переломить неправильный взгляд, ударил ее по голове книгой, которая была у него в руках. Ошеломленная неожиданностью дама сначала оскорбилась, но потом это, по-видимому, жестокое врачевание принесло пользу, она повиновалась и сделалась на всю жизнь ревностною последовательницею всех советов духовного своего отца. Постигшие многие скорби семейство П. еще более обратили их к Богу, и о. Игнатий был постоянным их утешением и сильною поддержкою на пути спасения.

Приводим здесь одно из его писем, писанное им во время сильной скорби в семействе П.

«Приличествует теперешнему вашему положению сие слово: «в скорбех и страданиях терпении же и вере, сокровенно бытии мню обетование, и самую такожде славу и небесных благ наслаждение». Согласует на сие и Апостол: многими скорбями подобает нам внити в Царство Небесное³. И Господь глаголет: в терпении вашем стяжите души ваши⁴. Примите с любовью сии слова. Что, если бы явился сам Христос, Спаситель мира, который ради нашего спасения претерпел страдания и смерть, и сказал бы: потерпите скорби ради Меня, – тогда наверно не отказались бы.

Примите слово, написанное как из уст Христовых.

Сочувствующий вашим скорбям и спасению».

Однажды приехал о. Игнатий из обители посетить семейство П. в день рождения старшей дочери и узнал, что приглашен фокусник для увеселения. Это было великим постом.

О. Игнатий нашел это настолько непозволительным, что уехал, не повидавшись с ними. Встревоженные и огорченные хозяева умоляли своего наставника возвратиться к ним и о. Игнатий возвратился, но властно запретил им подобные уклонения.

В 1848 году, во время сильной холеры, в Петербурге недоставало священников для исполнения церковных треб; тогда потребовали иеромонахов из монастырей, в числе которых был и о. Игнатий. Жребий выпал ему на церковь Всех скорбящих Божией Матери. Семейство П. занимало квартиру против этой церкви. Старшая дочь была отчаянно больна холерой. Какова же была их радость, когда они узнали, что о. Игнатий назначен в церковь Всех скорбящих и будет квартировать у них. Скорбящее семейство ожило.

Ревностно, не жалея своих сил, и бескорыстно о. Игнатий исполнял все требы священнослужений, разъезжая иногда по целым дням с иконою, не вкушая пищи, – и все удивлялись его трудам. Это продолжалось целое лето, до прекращения эпидемии.

В ту же осень заболел отец семейства П. и о. Игнатий, с благословения о. архимандрита, который близко знал и любил больного, часто проводил при больном дни и ночи, поддерживая нравственные силы его и окружающих. Умирающий страдалец, окруженный семейством, не жалел расстаться с жизнью, а как мученик ревностно претерпевал невыносимые страдания в уповании на жизнь вечную. О. Игнатий не раз напутствовал его св. Тайнами и был свидетелем его кончины. В минуту разлучения души от тела, когда о. Игнатий читал молитвы на исход души, он увидел необыкновенный луч света, как бы пролетевший по стене близ одра умирающего и озаривший лицо его, обращенное к стене на правую сторону. О. Игнатий промолчал об этом в то время, а сообщил детям умершего уже много лет спустя, перед кончиною их матери.

В том же году скончалась и матушка о. Игнатия. Это была старица, замечательная природным умом и строгим благочестием. Жизнь проводила она в простоте и смиренномудрии, отдав на службу Богу трех сыновей своих.

В то время находились уже в Сергиевой пустыни и братья о. Игнатия, старший о. Макарий, и младший, любимец матери, Петр, впоследствии иеромонах Платон.

Родитель их окончил жизнь в деревне Шишкино, где и погребен, а мать жила с другими детьми в Петербурге.

Безболезненно и бесстрастно встретила смерть эта избранница Божия. Великим постом, по обычаю, она строго постилась и ходила в храм Божий; на страстной неделе была еще на ногах, но все слабела постепенно и говорила старшему сыну своему, Степану Васильевичу, с которым жила, что хотелось бы ей умереть на Пасхе. Прошел первый день, на второй приезжает к ней о. Игнатий, брат говорит ему: «матушка обманула нас, сказала, что умрет на Пасхе, а, слава Богу, жива». – «Погоди батюшка, – отвечала старица, – Пасха еще не прошла». О. Игнатий спросил ее: «разве желаешь, матушка, умереть на Пасхе?» «Кто бы не желал этого, батюшка», – отвечала она. И Господь исполнил желание рабы своей: на третий день она приняла все таинства: особоровалась, приобщилась, лежала на одре с улыбкой, без всякого страдания, ожидая кончины. Все дети окружили ее; о. Игнатий сидел у ее одра. Слышит он, что она ему говорит тихим голосом: «развяжи меня, батюшка». Он думал, что ее беспокоит одежда, хотел поправить, но она повторила второй и третий раз: «развяжи меня, батюшка». Тогда сын иерей понял, что он должен прочитать молитвы на исход души, и сейчас же исполнил это; старица молилась, потом, казалось, уснула со спокойным дыханием и тихо предала дух свой Господу.

Подобные потери для иноков – не суть потери, а временная разлука и приобретение большего упования на жизнь вечную. Она не сопровождается безотрадными слезами плотской скорби. Монах свободен от пристрастий земных, при всей глубине чувств, растворенных радостнотворной печалью.

О. Игнатий вполне принадлежал к тем, которые, по-видимому, равнодушно переносят все потери близких. Редко случалось ему изменять себе в присутствии других пролитием слез или высказать сожаление. Часто говаривал он: «болезни, скорби, христианская кончина ближних – все это нельзя назвать несчастиями, это милость Божия, а отступление от Бога, вот настоящее несчастие, этого надо бояться, а скорби переносить с благодарением». Руководимый такими чувствами, простился он с любимой матерью, сам в числе прочих отпевал ее, и три сына-монаха несли гроб до могилы.

Долго прожил о. Игнатий в келье, близ залы настоятеля; но потом пришло ему желание более уединиться, и он испросил благословение архимандрита отделать для себя келью в башне, обращенной к северо-восточной стороне. Брат его, Степан Васильевич, который занимался торговлей и имел достаточные средства, помог ему, вскоре келья была отделана и о. Игнатий поселился в ней в совершенном уединении. Здесь-то вполне развилась его монашеская жизнь. Послушание подготовило к уединению. Несмотря на желание уединиться от людей, заметно было, что он много перенес труда и подвига телесного и душевного во время пребывания на башне. Несмотря на поэтичность кельи, удобств для жизни не было никаких, даже постели он не имел, а спал на маленьком диванчике без подушки, покрываясь подрясником. Холод там доходил до того, что вода в стакане замерзала, но о. Игнатий находил, что это ничего. Однажды его спросили духовные дети:

– Как вы, батюшка, молитесь в таком холоде?

– Какая моя молитва, – отвечал он, – повторяю Господу: «Ты мой Бог, я Твой раб, с тем и засыпаю».

Перед окнами на север стояли вековые липы, и в летнее время шелест листьев их, при ночном безмолвии, производил особенно приятное впечатление на инока, и он нарочно не закрывал окон, чтоб слышать этот шум. Не припоминал ли он при этом Адама, который, обращаясь к закрытому раю, вопиял: шумом твоих листвий умоли Создателя да не затворит тя⁵.

Преимущественным занятием его была живопись, и частое священнослужение. Но недолго пользовался о. Игнатий своею любимою кельею. Через два года графиня Кушелова схоронила мужа и пожелала построить церковь за этой самой башней, которую пришлось ломать. Без всякого почти вознаграждения за издержки, о. Игнатию приказано было ставить башню и переселиться опять в прежнюю келью, что он, конечно, и исполнил безропотно.

Теплая церковь в Сергиевой пустыни была тесна, а число богомольцев увеличивалось. О. Игнатий, заботясь о пользе обители, стал подговаривать настоятеля перестроить церковь. Вскоре явились и жертвователи. Княгиня Юсупова согласилась, по просьбе о. Игнатия, дать на постройку храма 40 тысяч, но настоятель думал, что этой суммы не хватит, и, боясь войти в долги, так как капиталов монастырских не было, не соглашался приняться за это дело, и хотел отказаться от пожертвованного капитала. О. Игнатий употребил все силы, чтобы уговорить настоятеля, принимая все хлопоты и ответственность на себя. Архимандрит согласился, и немедленно приступили к делу.

Приглашен был архитектор Горностаев, и составлен великолепный проект, и по испрошении разрешения Святейшего Синода ветхий храм сломан до основания и заложен новый. О. Игнатий сделан был главным распорядителем постройки. С этого времени начались неутомимые труды о. Игнатия. Ревнуя с теплотой о благолепии храма Преподобного Сергия, отца обители, и не желая ввести в затруднение настоятеля, о. Игнатий начал заботиться о доставлении материалов экономическим образом. До тех пор известно было, что во всей окрестности не было найдено ни куска гранита. Одетый в короткий подрясник и с палкой в руках, ходил по лесам до вечера, ощупывая почву. Возвращался домой промокший, голодный, съедал какой-нибудь кусок хлеба, чтобы подкрепить силы до следующего утра; Господь видимо помогал труженику. И вот, наконец, в ненастный ноябрьский день он хотел уже возвратиться в обитель, как почувствовал под палкой более твердую почву; разрыл мох и нашел кусок гранита самого лучшего качества. Немедленно приступили к раскопке и нашли огромного размера камень, вроде яшмы, которого хватило на все колонны, и с этих пор недостатка в граните не было, и его хватило на все последующие постройки. Нанимались люди, чтобы перевозить эти камни в монастырь, разбивая их по указанию. Это продолжалось до самой зимы, зимой перевозили гранит, и началась работа.

О. Игнатий почти не отходил от рабочих, участвуя сам во всем, и раз едва не лишился глаза от осколка стали, который попал ему в глаз во время работы. Он должен был ехать к окулисту, который и вынул ему этот осколок.

С весны началась постройка. Никогда не учившись архитектуре, о. Игнатий оказался замечательно способным и неутомимым деятелем. Сам Горностаев, видя его способности, предоставлял ему всю постройку, е приезжая иногда по долгу.

Но враг и тут хотел попрепятствовать делу Божию. Нашли, что о. Игнатий слишком настойчив в своих убеждениях, и отстранили его от постройки. Наряжена была строительная комиссия, под распоряжением другого. Не легко было ревностному труженику оставить так успешно начатое дело, но нельзя было не удивляться молчанию его и благодушию. Ни слова не вырвалось у него для обвинения других, только иногда заметна была некоторая печаль с нищетою духа. Он все принимал от руки Божией, и Господь сам вступился за раба Своего. Вскоре обрушилась стена новой постройки и убила двух рабочих; потом вслед за тем загорелся сарай с известью, заготовленной для постройки. Вскоре о. архимандрит сделал распоряжение, чтобы о. Игнатий был опять приставлен к работам.

Еще ревностнее прежнего принялся он за дело. Тут представилось опять затруднение поставить резной дубовый иконостас, а о. Игнатий, желая в этом храме сделать все великолепно, настаивал на мраморном иконостасе, но не хватало 3 тыс. рублей. У о. Игнатия была картина работы Брюллова, ракурс плащаницы, которую княгиня Юсупова желала купить за эту сумму, но о. Игнатий жалел расстаться с такой драгоценностью. Но тут он немедленно поехал к кН. Юсуповой с предложением купить картину. Она отказалась дать 3 т., а едва согласилась на половинную цену. О. Игнатий отдал ей картину и получил только 1 ½ тысячи, остальные надеялся он как-нибудь достать.

С большим трудом убедил он настоятеля согласиться на мраморный иконостас, и он был заказан. Плафон на балках с надписями также была идея о. Игнатия. Гранитный мозаичный пол паркетом планировал он сам, ползая по полу иногда подолгу вместе с работниками. Изображения святых в медальонах по колоннам написаны были почти все его рукой. Разноцветные стекла с узорами также заказаны по его рисунку. Неутомимый деятель трудился без отдыха и радовался, что Господь помогал с успехом продолжать дело. Так прошло четыре года. В это время бывший тогда наместник, иеромонах Илларион, назначен был настоятелем в г. Юрьев, нужно было избрать другого наместника. Совершенно неожиданно для всех, а еще более для самого о. Игнатия, о. архимандрит назначил именно своего маленького Игнатия, не проходившего до того времени никаких постепенных должностей. Смиренный послушник перешел по воле настоятеля в кельи наместника и также ревностно принялся за исполнение обязанности наместника, как и строителя храма.

Не прошло полугода, о. архимандрит наречен был епископом Ставропольским. Расстаться с отцом и настоятелем и подчиниться другому, неизвестному, представлялось большою скорбью для всей братии, а в особенности для о. Игнатия. Оставить Сергиеву пустынь, где положено было начало монашества и где прожил он безвыходно, и последовать за старцем было затруднительно, да и сам старец не благословлял на это, говоря, что он должен оставаться на своем месте. Жить при новом настоятеле представлялось еще труднее. Когда о. Игнатий спрашивал настоятеля, кого он намерен представить на свое место, он называл ему таких лиц, которые казались совершенно неспособными для настоятельства.

– Придется, батюшка, бежать отсюда, – говорил возмущенный о. Игнатий.

– Нет, ты должен поддерживать братию, – отвечал архимандрит, и тем более приводил в недоумение печального о. Игнатия. Последний разговор об этом был на пути в Петербург, когда о. Игнатий сопровождал архимандрита, ехавшего к преосвященному митрополиту Григорию для переговоров.

– Кого же вы, батюшка, представите за себя? – спросил опять о. Игнатий.

– Я говорил тебе, кого, – отвечал архимандрит, называя опять те же личности, – что же мне делать, ведь ты не хочешь заменить меня.

– Я теперь в таком положении, – отвечал о. Игнатий, – что сам не знаю, чего хочу.

Этого ответа достаточно было как согласия для архимандрита, который никого другого не имел в виду кроме своего любимого маленького Игнатия, но не смел и предложить ему, ожидая встретить сопротивление, а, так сказать, вынудил его не противоречить. Он понимал, что выбор его безошибочен и что о. Игнатий способен не только поддержать начатое, но и привести еще в лучшее состояние.

Когда митрополит спросил настоятеля, – есть ли у него в виду человек, достойный занять его место, – он отвечал, что есть, но не ученый, и указал на о. Игнатия.

– На что нам ученых, – отвечал преосвященный, – это шишка во лбу. Так выражался он об учености и тем выразил некоторое согласие на выбор настоятеля.

Возвратясь домой в обитель, о. архимандрит передал о. Игнатию слова митрополита и свою волю как настоятеля и старца. Противоречию места не было, он должен был исполнить волю своего отца. Вся братия изъявила желание на настоятельство о. Игнатия, и все подписались.

В скором времени прислан был указ Святейшего Синода о назначении о. Игнатия настоятелем Сергиевой пустыни. Все единодушно радовались, соперников и завистников не было, все любили и уважали его как друга и истинного инока.

– Победа! – писал келейник нового епископа Игнатия, Иван Татаринов, впоследствии архимандрит и настоятель Николо-Бабаевской обители Иустин, к соседям и друзьям монастырским, – о. Игнатий назначен настоятелем. Сердце нашего батюшки пребудет в Сергиевой пустыни.

Но что же чувствовал сам маленький Игнатий? Радости он не выражал ничем, он смиренно покорился промыслу Божию, в нищете духа удивляясь тому, что делалось.

– Ванюшка Шишкинский – архимандрит Сергиевой пустыни, – говорил он улыбаясь, – к чему это пристало?

10 ноября 1858 года в Казанском соборе совершилась хиротония архимандрита Игнатия Брянчанинова во епископа, он оставил Сергиеву пустынь и поместился на время в Невской лавре.

В следующее воскресенье, 17 ноября, в день преподобного Никона, ученика преподобного Сергия, в том же соборе происходила хиротония другого епископа и вместе посвящение о. Игнатия в архимандрита. При этом были некоторые из братии Сергиевой пустыни и многие из его духовных детей и близких родных, с теплотою взиравших на неисповедимые судьбы Божии.

Возложена митра на главу смиренного, вручен посох и паства. Как Давид, считался он меньшим в братиях, а удостоился стать вые всех и пасти овец Отца своего.

После литургии новый архимандрит отправился к отцу своему в лавру, чтобы принять благословение его на вступление на новый подвиг начальника.

В Сергиевой пустыни в это время происходило приготовление к встрече нового настоятеля. Он должен был приехать на другой день, часу в третьем пополудни. Вся братия, в радости духа, с веселыми лицами, в нетерпеливом ожидании собиралась в соборном храме св. Троицы; все священнослужители облачились в парадное облачение; начался благовест в большой колокол. Послана была карета с иеромонахом на вокзал, и как только показался экипаж с настоятелем, братия пошла крестным ходом с хоругвиями и с иконою пр. Сергия ко святым вратам обители.

Подъехала карета, архимандрит вышел навстречу братии, едва удерживая слезы; старший диакон надел на него мантию со скрижалями, наместник поднес крест для лобзания и при пении тропаря пр. Сергию ввели настоятеля в соборный храм, где совершено было молебствие. Затем пели стихиру: Днесь благодать Святаго Духа нас собра⁶ , и батюшку повели в настоятельские кельи, в те же кельи, в которых он прошел все горнило искушений новоначального, все труды и утешения монашеские и, наконец, где простился со своим наставником.

Когда все разоблачились, старшие братия вошли с настоятелем в гостиную, прочие были в других комнатах. Подан был чай. Батюшка сосредоточен от полноты чувств и молчал, преклоняясь пред судьбами Божиими.

– Ваше высокопреподобие, – произнес вставая с места о. наместник, почтенный, добрый старец Аполлинарий, бывший много лет духовником обители, – как благословите называть вас?

– Называйте меня просто батюшкой, – отвечал архимандрит, – я желаю быть вашим отцом, а не начальником.

И действительно, с первого дня настоятельства он не только сделался отцом своей братии, но слугою, по слову евангельскому: «иже хочет в вас старей быти, да будет всем слуга⁷.

Не надеясь ни в чем на себя, он старался сначала поддержать весь чин и порядок, заведенный предместником и закончить начатое. О. архимандрит принял на себя 4.000 руб. долгу. Нестяжательный епископ Игнатий, который ничего не приобрел, даже должен был прибегнуть к помощи благодетелей, чтобы иметь возможность отправиться на место назначения. Он оставил своему маленькому Игнатию все свои вещи, мебель, некоторые книги и впоследствии прислал ему свой архимандричий крест. Теперь вступил о. архимандрит Игнатий на новое поприще заботиться не только о своей душе, но и о спасении многих душ вверенной ему паствы.

Перед отъездом в Ставропольскую епархию епископ Игнатий служил прощальную литургию в Сергиевой пустыни. После Богослужения он благословлял народ, и в это время братия пели: Ныне отпущаеши раба Твоего Владыко⁸. Затем последний раз посетил настоятельские кельи и простился с Сергиевой пустыней.

Это было последнее свидание о. архимандрита со своим наставником. С тех пор они более не виделись. Много раз собирался батюшка в Бабаевский монастырь, в котором жил епископ Игнатий на покое, но не мог вырваться по многочисленным обязанностям и только удовлетворялся редкою перепискою. Приводим здесь одно из писем бытюшки к преосвященному Игнатию, писанное по поводу присланных его сочинений.

Ваше Преосвященство!

«Лежу я в том самом углу, в котором вы лежали, и почитываю книжки, которые вы мне прислали. При чтении оных пришло мне на память библейское событие: Бысть глад во Израиле при Илии пророце, заключися небо три лета и месяц шесть⁹.

Тогда томилось человечество, томится и теперь, не гладом пищи, но гладом слышания слова Божия.

Вы отверзли небо, – потекли воды и жаждущие люди напоились. Вы дали пищу, которая алчущих питает. Так я разумею о ваших творениях, и от избытка чувств и душевной благодарности ничего более сказать не могу. Тот лучше знает, что дает бедной душе, кто, благодатно созерцая, уделяет от этой трапезы неимущему.

Ваша книга – книга жизни! и учение воды живы, напояющия души человеческия. Это учение в наше скудное время необходимо как вода во времена пророка. Хотя есть и другие источники, похожие на настоящие, но, к сожалению, – живописные, не утоляющие жажды; а сколько предлагается мутных, ядовитых для бедного человечества! напитавшиеся из таких источников, хотя не поражаются смертью телесною, но смерть души приобретают.

Как бы мне хотелось, Владыко, вырваться к вам, хотя бы на короткое время, но не предвижу возможности».

И действительно, не удалось ему исполнить это желание при жизни своего наставника; но духовное общение между ними не только не прекращалось, а более увеличивалось. Епископ Игнатий издали следил за возлюбленным учеником своим, радовался его преуспеянию и прямо говорил, что путь его исповеднический, что он поставлен на это поприще в такое скудное время, когда трудно найти человека для поддержки православия и монашества. И слова его оправдались, как видно будет впоследствии.

С первых дней своего настоятельства о. архимандрит умел внушить к себе не только любовь, но и полное уважение братии. Учил более делом, чем словом. При крайнем снисхождении к немощным он незаметно, постепенно, вводил более строгие обычаи. Замечательная черта его была благодушие во всем; никогда, ни при каких встречающихся искушениях и скорбях, неизбежных настоятелю во многочисленном братстве, батюшка не возмущался. Самым близким его трудно было подметить, чтобы он затруднялся в чем или был озабочен и печален.

Деятельными помощниками его в монастыре были два его родные брата, старший о. Макарий, схимонах, и о. Платон, иеромонах, занимавший должность ризничего.

Сделавшись настоятелем, о. архимандрит ни в чем не изменил своим монашеских обычаев: услуги от келейников не требовал, по возможности исполнял все сам. Обстановка его внутренней кельи была все так же проста и некомфортабельна, ложе оставалось такое же тесное, смиренное. Вставал он обыкновенно раньше своих келейных и, е будя их, уходил летом в 5 часу на работы, а зимой оставался в келье. Сон его был настолько перерывочный, что в продолжение ночи он, как сам говорил, раз до десяти и более зажигал огонь и принимался за книгу. О молитвенных занятиях его никто никогда не мог догадаться; настолько он умел скрывать от людей, что никогда не вырвалось слова о молитвенном подвиге, а по плодам можно было видеть сколько он в них потрудился.

С братией он держал себя просто, как равный им, принимая всех во всякое время; кушать более любил в трапезе, отдельного стола никогда для себя не заказывал, только в случае приезда гостей. Он находил, что трапезное кушанье в общем собрании братии и вкуснее и полезнее. Вообще он был не только не прихотлив, но равнодушен к пище; никогда ничего не хвалил и не хулил. Провести день без обеда ничего не составляло для него, а званые обеды были для него наказанием, всегда с такого обеда возвращался утомленный более чем от какой трудной работы. На приеме гостей о. архимандрит всегда был со всеми одинаково приветлив для пользы обители. Замечательная находчивость его и свобода духа невольно привлекали к нему всех. Он умел обращаться с Царствующими особами, с простолюдинами, с духовными и вельможами, – со всеми с необыкновенным тактом.

С первого же года его настоятельства являлись в обитель замечательные личности, даже из иностранного духовенства, как, например, Сояр, знаменитый французский проповедник. Он был в восторге от церковного пения и вообще от всей обстановки обители и любезного приема настоятеля, с которым объяснялся через переводчика.

Пленный Шамиль также посетил обитель: интересовался всем, был у настоятеля, потом пожелал видеть братские кельи и церкви. О. архимандрит сопровождал его везде; но когда подошли к храму Божию, он е допустил магометянина переступить через порог, а указал ему церковь издали, объясняя, что закон наш не допускает неверным входить в храм Божий, и грозный Шамиль повиновался, не смея противоречить внушительному слову служителя Престола Божия, который никогда не постыдился ни перед кем исповедывать величие Божие по слову псалмопевца: Глаголах освидениях твоих пред Цари и не стыдяхся. Впоследствии сколько ему пришлось выдерживать состязаний, не только с высокопоставленными лицами, но и с Царскими особами, и никогда не стеснялся он высказывать свои убеждения, основанные на правде Божией и на догматах православной церкви.

Умея расположить к себе всех посетителей обители, батюшка невольно распологал и жертвователей, никогда ничего не выпрашивая, как многие другие делают.

Михаил Васильевич Шишмарев, богатый и весьма добрый человек, пожелал сам выстроить кельи для помещения братии, так как келий было мало, а братство увеличивалось.

Михаил Васильевич был человек оригинальный, нужно было весьма умно и осторожно повести это дело, чтобы поддержать желание жертвователя. «Все молчу, уступаю ему во всем», – говорил батюшка, – «и только когда выберу благоприятное время, скажу ему, что нужно, с любовью и крайней осторожностью, и выйдет удачно. Иногда нужно высказать свое мнение, выбираешь-выбираешь время, раз пять уедешь от него, опять приедешь и решишься высказать, что нужно. Могу сказать, что, по милости Божией, все, что есть теперь приобретенного в монастыре, все получил через молчание и терпение».

Шишмарев настолько расположился к о. архимандриту, что назначил 40 тысяч руб. на построение большого каменного корпуса, заключающего в себе 40 келий и небольшую церковь над воротами.

Приглашен был архитектор Горностаев для составления плана. По смете нужно было доставить еще капитала: Шишмарев не отказался и дополнил.

В 1859 году, в день праздника пр. Сергия, 5 июля, была закладка новой постройки преосвященным митрополитом Григорием. Между тем храм пр. Сергия подходил уже к концу, все приготовлялось к освящению. Батюшка сам трудился неусыпно, и день освящения назначен был 20 сентября. Приглашен был митрополит Григорий, билеты на славянском языке были разосланы всем знакомым Сергиевой пустыни. Батюшка оказался окрыленный радостью уже накануне, когда все приготовлялось к служению всенощной в новом великолепном храме, над которым он столько потрудился и телесно, и нравственно, и который ему пришлось освящать в звании настояния обители. Он видел в себе недостойного исполнителя воли пр. Сергия, который избрал его пасти овец Христовых и украсить храм Божий.

Священнослужение совершенно было боголепно.

Стечение народа было многочисленное. Великий Князь Константин Николаевич и Супруга Его Великая Княгиня Александра Иосифовна с Сыновьями присутствовали при богослужении и посетили кельи настоятеля.

Замечательно, что при начале литургии, неизвестно откуда, при закрытых окнах влетел голубь, сел над Царскими вратами и просидел во все время богослужения. Никто не мог усмотреть, когда и как он улетел.

Еще другой замечательный случай был при этом: преосвященному митрополиту Григорию не нравились Царские врата в новом храме, и он советовал настоятелю их переменить: вместо изображения двенадцати апостолов изобразить Благовещение. О. архимандрит затруднялся исполнить его желание за неимением на то средств, просил позволения оставить изображения апостолов, для которых уже заказаны были серебряные ризы, но митрополит не согласился. Настоятель томился недоумением, но молчал, не сообщая этого никому из братии. В том же году, в декабре месяце, скончалась духовная дочь о. архимандрита статс-дама Мятлева. Скончалась мирною, безболезненною кончиною, напутствованная своим духовным отцом св. Тайнами.

Погребение тела ее совершалось в Сергиевой пустыни митрополитом Григорием.

Здесь вторично архипастырь подтвердил свою волю настоятелю, чтобы переменить Царские врата. Вскоре скончался преосвященный Григорий, и батюшка еще более мучился совестью, что не смог исполнить его приказания. Господь не замедлил успокоить его. В самый сороковой день кончины митрополита приходит к настоятелю родной брат его ризничий иеромонах Платон и говорит, что видел во сне покойного митрополита. «Владыка сидел посреди церкви на амвоне, – сказал о. Платон, – а я выходил из алтаря и нес мешок с хлебами; преосвященный подозвал меня к себе и сказал: раздайте эти хлебы на помин моей души, а ты скажи своему брату, чтобы окончил Царские врата, не изменяя их».

Удивленный и обрадованный батюшка возблагодарил Бога, что покойный Владыка развязал его совесть, и тут же рассказал брату, предварительно ничего не знавшему, о своем затруднении. Царские врата немедленно были окончены. О. архимандрит после освящения сделал описание Сергиевской церкви, в котором изложил духовный взгляд и значение всего, выраженного в постройке храма.

В следующем году написал еще маленькую статью под заглавием: «Путь праведных и путь нечестивых». Впоследствии написал еще пространную статью в защиту монашества и краткие жизнеописания русских святых по векам.

Замечательно, что без научных познаний батюшка умел неподражаемо верно излагать мысли и передавать факты; слог его отличался простой, ясностью с необыкновенной теплотою чувств. Он умел, как в разговоре, так и в писании, в кратких словах выразить сущность дела, не увлекаясь бесполезным красноречием. Слово его сообщалось сердцу и действовало внушительно.

– Хотя я и безграмотный, – говорил он, – а все же нет, нет да и напишу что-нибудь, сердце не терпит.

Статья его о монашестве дышит ревностью исповедника. В то время много писали в журналах против монашества, грозили истреблением монастырей, и немного находилось защитников. Батюшка не мог выдерживать равнодушного молчания и заговорил безбоязненно.

Преемник митрополита Григория, преосвященный Исидор, предупрежденный письмами против Сергиевой пустыни и настоятеля, с первого раза встретил его сурово, делая ему замечание, что он держит у себя людей, подверженных слабости к напиткам.

О. архимандрит, не желая ничего скрывать, объяснил ему, что действительно есть два немощных человека, весьма способных, но которых он держит не потому, что они нужны, а чтобы сохранить их от погибели. – «Если прикажете, Владыко святый, выгнать их, то это будет для меня облегчением, вы снимите с меня тяжкое ярмо, а сам я не могу по совести решиться на это». Преосвященный митрополит сейчас же смягчился, понял откровенность батюшки и отвечал ему: – «Не выгоняй, а береги их, другие не понимают этого, а по совести так и следует поступать».

Батюшка, возвратясь от митрополита, не выразил ни малейшего неудовольствия, а только говорил, что Владыка добрый, хороший, и умел так повести себя с ним, никогда не унижаясь сторонней протекцией, что преосвященный, постепенно узнавая его ближе, не только расположился к нему, но оказывал ему доверие и уважение. Батюшка никогда не останавливался высказывать ему свои убеждения по делам настоятельства. Как благочинный монастырей Петербургской епархии, он должен был следить за управлением настоятелей и метко обличал злоупотребления. Замечательно верно узнавал он людей. В Зеленецком монастыре пришлось ему в короткое время три раза сменять настоятелей за порубку леса. Точно так же приходилось отстаивать невинно обвиняемых. Однажды преосвященный митрополит приказал благочинному ехать в Ладожский девичий монастырь, чтобы сменить игуменью, но батюшка до следствия отстаивал ее, говоря вопреки мнению Владыки, что на нее наговоры несправедливы. И действительно, приехавши туда, обличил неправду, игуменья осталась на своем месте и принесла много пользы обители.

Благочиние представляло о. архимандриту более затруднений, чем своя обитель, и он очень был рад, когда митрополит уволил его от этой обязанности, оставив только один Череменецкий монастырь. Это считали как бы некоторым притеснением со стороны Владыки, но, чуждый тщеславия, о. архимандрит только радовался, что отошли от него лишние заботы и ответственность.

В 1861 году, когда Государь Император Александр II с Августейшею Супругою и с Великой Княгинею Ольгой Николаевной посетили Валаамскую и Коневскую обители, о. архимандрит, быв тогда еще благочинным всех монастырей, должен был находиться там, чтобы встречать и везде сопровождать Их Императорские Величества. Это было первое личное свидание о. архимандрита с Императором, который не только милостиво, но приветливо обошелся с о. архимандритом, и батюшка всегда с любовью вспоминал об этом.

Молодой Цесаревич, покойный Николай Александрович, все время не отходил от благочинного, с любопытством расспрашивая все подробности о монастырях и монашестве, и батюшка, как всегда, свободно и находчиво удовлетворял его ответами.

– «На Коневце вышла неудача», – рассказывал батюшка, – «опоздали подать экипажи Их Величествам, когда они пожелали посмотреть конь-камень, пришлось идти пешком по неровной дороге. На обратный путь подали кое-какой экипаж для Ее величества и для Великой Княгини, а Государь Император опять должен был идти пешком. Я, признаться, боялся, что Он прогневается, но, к удивлению, кроткий Монарх не выразил ни малейшего неудовольствия и также милостиво простился со мной и со всеми на Коневце».

Батюшка всегда питал какое-то особенное благоговение и любовь к Царствующему Дому. Это чувство не подходило к общему чувству куртизанов, тревожно ищущих милости Царской, напротив, свободный, неискательный, он любил их как Помазанников Божиих, благоговея перед изображением Божиим, но не боясь ничего. Отношения его к Царствующему Дому впоследствии сделались исключительными; на него смотрели как на близкого и принимали неофициально. С своей же стороны он держал себя так осторожно, что не только не злоупотреблял их расположением, но часто оставался в долгу у них, не учащая посещениями.

Однажды Императрица Мария Александровна пожелала посетить Сергиеву пустынь. Это было в летнее время, в тот год, когда в столице были возмущения студентов. Предупрежденный настоятель встретил Ее Величество в парадном облачении, с Крестом, в сопровождении всей братии. По окончании краткого молебна Ее Величество, подходя ко Кресту, выразила настоятелю желание осмотреть весь монастырь. Разоблачившись, о. архимандрит с некоторыми из братии пошли с Императрицей по всему монастырю. Осмотрев все храмы и некоторые могилы, ее Величество пришла в кельи настоятеля и, остановившись на террасе, обратилась к о. архимандриту с вопросом:

– Я видела всю вашу обитель и заметила, что у вас много молодых братий, скажите, как вы управляете ими?

– Ваше Величество! – отвечал о. архимандрит, – не скрою от Вас, а скажу всю истину. Обитель наша стоит на таком бойком месте, что нужна большая осторожность. Многие приезжают собственно для молитвы, другие из любопытства, а иные и для того, чтобы посмеяться над монахами. Когда пройдет долгое время без особенных искушений, все спокойно, и только подумаешь: ну вот, по милости Божией, у нас все благополучно, непременно на другой же день случится искушение. Поэтому я не только не смею сказать, что управляю обителью, но боюсь и подумать об этом. Одна помощь Божия хранит нашу обитель.

На эти слова Ее Величество низко поклонилась настоятелю, коснувшись рукою до земли, и смиренно сказала:

– Благодарю вас, о. архимандрит, – и более ничего не спрашивала.

Когда в том же году о. архимандрит ездил вместе с митрополитом и с некоторыми из братии во дворец с поздравлением на новый год, Императрица была особенно внимательна к нему и, указывая его Государю Императору, называла смиренным и хвалила обитель.

Батюшка говорил, что перед Помазанниками Божиими он как перед самим Богом не может не говорить правду по совести, почему и не стеснялся ни в чем.

В 1869 году, известная в то время игуменья Митрофания, в миру баронесса Розен, составила проект устава Псковской епархиальной общины сестер милосердия для распространения их в нашем государстве по женским монастырям. Для рассмотрения проекта была назначена комиссия. О. архимандрит был в числе членов ее, и он один, вопреки общему мнению, нашел этот проект не только неполезным, но разрушительным для монастырей и составил записку, которая была повергнута на Высочайшее рассмотрение Императрицы Марии Александровны. Многие находили это слишком смелым со стороны о. архимандрита, но он, как ревностный защитник монашества, не боялся ничего, хотя и знал, что Ее Величество уважала игуменью Митрофанию и одобряла ее проект.

Несмотря на это, с помощью Божиею, эта записка имела последствием то, что проект был отвергнут, и Государыня Императрица, убедившись впоследствии в истине слов о. архимандрита, еще более расположилась к нему. Записка оставалась в рукописи до напечатания ее в журнале «Русской старины» под названием: «слово о монашеском делании».

В этой статье в кратких словах так глубоко выражена сущность иноческой жизни, что это сокровище для всякого, сколько-нибудь понимающего монашеское делание.

Другой раз при посещении Императрицею Сергиевой пустыни находился у о. архимандрита министр Авраам Сергиевич Норов и, удивленный бесцеремонным обращением с Ее Величеством, заметил ему потом, что так не принято говорить с царствующими особами, что им противоречить нельзя. Батюшка смеялся на это и объяснил ему свой взгляд, который оправдывался всегдашним милостивым расположением к нему Монархов.

Вообще батюшка никогда не рассчитывал никого располагать лично к себе, он даже остерегался этого и старался всех обращать на любовь Божию, любя всех ради Бога. С годами он делался заметно мягче сердцем, но сдержаннее и скупее на слова, и как-то сосредоточеннее. Часто говаривал:

– «Прежде я был умнее, ревностнее, умел и поговорить, а теперь поглупел, все бы молчал, лень мне говорить».

Нужно было какое-нибудь особенное побуждение, чтоб заставить его разговориться. После служения он бывал особенно молчалив и сосредоточен, и трудно было ему принимать гостей. Не раз выражался он так о совершении таинства:

– «Как подумаешь, к чему мы призваны и какой страшной тайны удостоены, ужас нападает при нашем недостоинстве, провалиться бы, кажется, следовало».

Всякое празднословие было ему тяжело, особенно после служения.

Нельзя было не удивляться познаниям о. архимандрита. Никогда не учившись ничему, он мог говорить обо всем с учеными без ошибки. Географию знал он так верно. Что мог начертить все карты. Военные дела понимал так тонко, что случалось говорить ему с генералами-полководцами, и они выслушивали его как опытного военачальника и тонкого дипломата. Во время Севастопольской войны он очень интересовался военными действиями, следил за всем и замечательно предвидел результаты сражений.

Батюшка любил церковное пение торжественное, но более строгого стиля, антифонное или столбовое. Впрочем, допускал не только партесное пение, но иногда и концертное, более для утешения певчих, чтобы не утомить их однообразием, а сам не сочувствовал ему.

Всегда присутствовал он на спевках и, не бывши музыкантом, удивительно тонко чувствовал малейший недостаток, учил иногда самого регента. «Им не спеть без меня», – говорил он шутя, и действительно, его присутствие воодушевляло всех и предохраняло от неизбежных иногда капризов больших талантов. Настоятель при таких случаях делал вид, что не замечает ничего, хотя бы кто из певчих не пел некоторое время, ожидая, что его будут уговаривать. Молчание исправляло лучше всякого убеждения. Видя, что не замечают его отсутствия, виноватый приходил в покаяние и принимался за дело. Церковное служение о. архимандрит любил совершать со всей торжественностью, не обременяя продолжительностью, даже допустил значительное облегчение, назначил совершать Всенощную с вечера, вместо утрень круглый год. Не проходило праздника, чтобы он не служил сам, не обращая внимания иногда на нездоровье.

«Неприятно не служить в праздники, – говаривал он, – стоишь в храме как виноватый». Однажды великим постом, на пятой неделе, батюшка серьезно заболел от простуды. Нужно было читать акафист в пятницу на похвалу Божией Матери, служение, совершавшееся в его настоятельство с особенною торжественностью. Не соразмеряя своих сил, и не слушая убеждений окружающих, батюшка пришел в церковь, облачился и сам прочитал весь акафист, но только что успел окончить его, когда запели: О Всепетая Мати¹⁰, батюшка потерял сознание и упал на каменный пол среди церкви. Общий ужас всех объял, служащие стали поднимать его, и он, пришедши в себя, спокойно спросил: «что, упал?» Приложился к иконе Матери Божией и с помощью иеромонахов ушел в алтарь. После этого батюшка довольно долго хворал, доктор убеждал его беречь себя, что его состояние серьезно, что у него воспаление, и он может умереть, если не будет беречься.

– «Не умру, – отвечал больной, – чувствую, что еще поживу». И, действительно, поправился.

Он всегда не только терпеливо, но незаметно, молча, переносил трудные болезни. Предостережений и лечений он не любил; при крайне воздержанной жизни, относительно употребления пищи и пития, он безрасчетно утомлял себя иногда для исполнения обязанностей. Когда случалось ему быть больным, он не любил, чтоб его навещали, предпочитая быть один.

Нельзя умолчать и о нестяжании о. архимандрита. Настоятель Сергиевой пустыни получал до 5 тыс. руб. в год из кружки, имея право пользоваться полным содержанием от монастыря. Батюшка положительно никогда не видал этих денег, употребляя все на постройки и на украшение обители. Ему почти всегда приходилось только расписываться в получении уже истраченных денег при разделе кружки. Он не допускал мысли, чтоб монаху копить деньги, говоря, что это страшная тягость для души при смерти. Монаху лучше тратить, чем копить деньги. Себе же не позволял он не только ни малейшей прихоти, но даже самое обыкновенное казалось ему излишним. Если кто приносил или присылал ему какого гостинца, он редко вспоминал воспользоваться им и келейники, видя, что батюшка не спрашивает, истребляли в свою пользу. Случалось, что батюшка вспомнить и спросит, когда уже ничего не оставалось, и тогда не делал выговора, а только говорил: «ну, на здоровье скушали». Иногда случалось ему покупать, по-видимому, не нужные вещи, но непременно с целью выручить какого-нибудь бедного, который продавал. А иногда, как художник, покупал хорошую вещь, если продавалось недорого, чтобы употребить для церкви. Деятельность о. архимандрита в отношении построек монастырских неисчислима и постижима, как умел он, при весьма ограниченных средствах, произвести те постройки, которыми украсилась обитель! В продолжение 25 лет настоятельства он произвел до 50 больших и малых построек. Замечательна была любовь его и доверие к рабочему народу, который и со своей стороны любил его как отца родного. Никогда никто из них не злоупотребил его доверием. Заслуженные деньги он отдавал безотчетно из своего кармана, не обременяя монастырь ни одной копейкой; несмотря на это, много приходилось ему переносить искушений вследствие построек. Многие из числа братии, не понимая его цели, обращенной в пользу обители, находили это излишним пристрастием к постройкам, рассуждая по-своему, что можно бы было употреблять деньги с большею пользою, но батюшка никогда не оправдывался и не разъяснял своих целей, зная, что его не поймут те, которые упорствуют в своем мнении, а продолжал делать перед очами Божиими, отдавая свои последние копейки молча. Даже вверенные ему капиталы жертвователями, пользуясь их доверием, он употреблял на постройки без всякой формальности, что даже не нравилось некоторым из братии и они осуждали его.

Однажды даже передано было одним из братий, участвовавшим в хоре, посылаемом на Михайловку, Великому Князю Михаилу Николаевичу с неавантажной стороны о постройках батюшки; Его Высочество пожелал сам его обо всем расспросить. Но когда батюшка спокойно объяснил Его Высочеству свои действия и цели, то, конечно, взгляд Великого Князя переменился и обвинитель остался пристыженным, но батюшка со своей стороны, никогда не дал ему почувствовать, что знает об этом, и остался с ним в тех же хороших отношениях.

Михаил Васильевич Шишмарев, к несчастью, не дожил до окончания постройки братского корпуса, и потому встретилось много затруднений. Наследники не доплатили назначенного капитала, и батюшке пришлось достраивать самому великолепные кельи и церковь.

Сколь труда, сколько бессонных ночей приходилось переносить батюшке. Иногда, как рассказывал он, ночью навяжется мысль от врага, что не устоит новое здание, обрушится... и ждешь рассвета, чтобы скорей бежать на постройку и успокоиться.

Одетый в затасканный подрясник, в круглой шляпе или старой камилавке, проводил он целые дни на работе; часто посетители не узнавали настоятеля и, обращаясь к нему, просили указать им кельи о. архимандрита. Тогда он шел с ними до кельи, уходил к себе переодеться почище и являлся в другом виде, к удивлению посетителей. Не раз случалось ему в этом рабочем одеянии нечаянно встречать у ворот лиц из Царской фамилии, в особенности Великих Княгинь Александру Иосифовну и Александру Петровну, весьма часто в летнее время посещавших обитель, и это еще более располагало их к уважению настоятеля.

– Простите, Ваше Высочество, – говорил тогда батюшка без замешательства, – я человек рабочий, Вы застали меня врасплох.

И Они милостиво уверяли его, что этот наряд лучше всякого другого.

В 1863 году, вскоре после освящения храма Покрова Божией Матери, построенного князем Кочубеем, батюшке пришлось схоронить одного своего брата, ризничего о. Платона. Это была большая потеря не только для настоятеля и братии, но и для всей обители. О. Платон был любим всеми и полезен во всех отношениях. Таинственная и неожиданная кончина его возбудила сильную скорбь всей братии, родных и знакомых, а батюшка и тогда не изменил своей твердости, и никто не видал его плачущим.

В сороковой день кончины о. Платона он явился одной из духовных детей о. архимандрита, болящей девице Л. П., и на вопрос ее: «каково ему там?» он отвечал с веселым видом, что, по милости Божией, очень хорошо, и, желая объяснить, где находится его душа, стал указывать ей книгу с изображениями разных обителей, и, когда дошел до обители монашествующих, сказал, что находится там. Она восхитилась красотой этой обители, и сердце ее исполнилось необыкновенной радости, с чем и пробудилась.

На другой день, увидя батюшку, она хотела сообщить ему сновиденье и только что упомянула имя о. Платона, как батюшка прервал ее, говоря:

– Постой, мне приснился сегодня брат Платон, и когда я спросил его: «каково ему?», он отвечал: пойдемте к П., там узнаете, у них записано. Это уверило в истине сновидения, и батюшка с глубоким чувством все выслушал.

За несколько дней до кончины о. Платон, сидя в своем садике, плакал, как и часто с ним бывало; вдруг он пришел в самозабвение и видит, что к нему кто-то подошел и повел его по тому же саду, который постепенно изменялся, и перед ним явилось такое место, красоты которого описать невозможно никаким словом. Водивший его спросил: «нравится ли тебе здесь?» – «Как может не нравиться», – отвечал он, – «я ничего подобного не видывал и не расстался бы с этим местом». «Скоро будешь ты здесь», – отвечал ему явившийся и стал невидим.

О. Платон как бы очнулся, захлебываясь слезами радости. От природы веселый, одаренный быстрым умом и способностями, он последние годы жизни проводил в покаянии, страдая и телом, и душой. Часто видали его плачущим, и когда спрашивали его – о чем он плачет, он отвечал, что плачет о грехах и своем недостоинстве.

Батюшка и впоследствии, много лет после его кончины, вспоминал о нем, как о весьма полезном человеке.

Братство Сергиевой пустыни вообще было отличительно хорошее, но настоящих помощников настоятелю, понимающих его, не было, а если и было, то весьма мало.

Нельзя было не удивляться терпению и молчанию батюшки.

Отличительная черта его характера была – терпеть немощи ближнего, покрывать любовью и снисхождением всякие недостатки, в виду душевной пользы немощных. Где, казалось, необходима была строгость, батюшка выжидал время, молчал, боясь привести в отчаяние немощного.

О. архимандриту пришлось приютить в своей обители трех настоятелей из числа братства Сергиевой пустыни, просившихся на покой. Батюшка принял их с любовью и успокоил, насколько мог. Первый был архимандрит Старо-Ладожского монастыря Аполлос, бывший наместником, в то время как батюшка, поступивший в монастырь прежде его, оставался келейником. Второй Нектарий, настоятель Ниль-Сорской обители, бывший ризничий Сергиевой пустыни. Третий Аполлинарий, бывший наместником при батюшке. Он пожелал получить место настоятеля Введенской обители против желания о. архимандрита, который не советовал ему предпринимать такого дела, в виду его нездоровья и слабого характера. Нашлись люди, которые помимо о. архимандрита выхлопотали ему это место. О. Аполлинарий недолго пробыл настоятелем, измучился, окончательно потерял здоровье и смиренно просил батюшку принять его на покой. Старец недолго наслаждался этим покоем и любовью батюшки: через два года он скончался на руках его и предан был земле в Сергиевой пустыни.

Один случай показывает, как батюшка без слов умел учить делом. Однажды в зимнее время нашли на дороге замерзшего странника богомольца и принесли в монастырь для погребения. День был воскресный, о. архимандрит готовился служить литургию; покойника поставили в маленькой церкви под воротами. Ризничий пришел доложить настоятелю, что не находит иеромонаха для отпевания странника, чередные заняты, а прочие отказываются. Со скорбью выслушал это батюшка, но ничего не ответил, и ризничий остался в недоумении, кого назначить. По окончании литургии, которая совершалась в большом храме пр. Сергия, батюшка, не разоблачаясь, в парадных светлых ризах, при громком трезвоне, отправился через весь монастырь к воротам в церковь, где стояло тело странника, и сделал знак, чтобы все служащие и певчие следовали за ним. Удивленный народ толпою двинулся туда же. Досчатый простой гроб, стоявший на полу, окружил собор служащих в парадных ризах, раздалось величественное пение отпевания со всей торжественностью. Весь народ молился за неизвестного бездомного странника, и, наконец, с той же пышностью сопровождалось тело до могилы сельского кладбища. Несмотря на сильный мороз, о. архимандрит проводил усопшего незнакомца далеко за ограду, куда не случалось настоятелю провожать никого. Громкое пение трисвятого раздавалось по всей окрестности, зимнее солнце играло на снеговой равнине живописного кладбища, и на светлом облачении служащих, придавая еще более торжественности всей величественной картине. «Счастливый странник! – многие повторяли, – дай ему, Господи, Царство Небесное, а батюшке нашему доброе здоровье, что не оставляет бедных своею милостью».

Другой раз опять случился беспорядок, и ризничий пришел доложить о. архимандриту, что иеромонахи затрудняются кому вступить в череду. Это была суббота. Батюшка спокойно отвечал: «если не находится служащих, то я сам буду служить за чередного». Все подумали, что он только так сказал, чтобы пристыдить виновных, но каково было общее удивление, когда во время благовеста ко всенощной батюшка вошел в алтарь, облачился и начал всенощную за простого иеромонаха. Тоже повторилось и на другой день и, конечно, подействовало более всякого строгого выговора, и все наперерыв просили настоятеля уступить им череду, сознавая свою провинность.

Андрей Николаевич Муравьев очень расположен был к о. архимандриту, который со своей стороны любил и уважал его за ревность к православной церкви.

Еще во врем настоятельства Брянчанинова, Андрей Николаевич пожертвовал в обитель часть мощей пр. Сергия, а в 1864 году еще несколько частиц мощей других угодников Божиих и между прочими св. Игнатия Богоносца. Они встречены были крестным ходом с колокольным звоном, отслужен торжественный молебен, и мощи поставлены в драгоценном ковчеге на солеи Сергиевой церкви.

Муравьев всегда навещал Сергиеву пустынь, когда приезжал в Петербург, и в день именин батюшки обыкновенно приезжал накануне, стоял всенощную, которая особенно ему нравилась по строгой исполнительности устава и исключительной торжественности. Любил он беседовать с батюшкой о предметах духовных, хотя иногда и спорили они, но всегда расставались друзьями. Когда получена была весть о кончине Андрея Николаевича, батюшка сейчас же отслужил панихиду и, возвратясь в келью, не мог сдержать себя, как обыкновенно, в присутствии других и горько заплакал.

– Никого так не жалел я, как Андрея Николаевича, – сказал он после некоторого молчания, – он был защитником церкви православной, таких людей теперь больше нет. Потом, обращаясь к Виктору Ипатьевичу Аскоченскому, находившемуся тут же, продолжал: – теперь надо потрудиться, Виктор Ипатьевич, поддержать дух православия. Тронутый Асконченский молча утирал слезы, пробивавшиеся из-под очков.

Виктор Ипатьевич был человек умный, способный, тепло верующий, и во многом полезный своим пером, но иногда неумеренный в выражениях. Он позволял себе дерзость в словах, даже брань, чтоб отстоять истину, и не достигал цели такими средствами; вместо пользы наживал себе много врагов своею запальчивостью. Он горячо расположился к о. архимандриту, и батюшка, сочувствую ему во многом, сошелся с ним довольно коротко.

К несчастью, Виктор Ипатьевич, одаренный умом и многими познаниями, не имел достаточного воспитания и не умел воспользоваться таким полезным сближением. Встретилось искушение. Он поссорился с одним из старших иеромонахов Сергиевой пустыни, оскорбил его, не допустил служить молебен, заставил его разоблачиться и тем, конечно, нанес огорчение и самому настоятелю, который обязан был вступиться за своего иеромонаха.

Аскоченский потребовал следствия, которое повернулось в его же обвинение из-за нескольких слов, справедливо написанных о. архимандритом. Это еще более ожесточило Виктора Ипатьевича, и он всячески старался мстить настоятелю, писал стихи против Сергиевой пустыни в своем журнале и позволял себе даже наносить о. архимандриту личные оскорбления, на которые батюшка отвечал кротостью и молчанием.

Так прошло некоторое время. Наступила пасха. О. архимандрит, не допуская вражды в такие великие дни, сам поехал к Аскоченскому, вошел к нему в кабинет без доклада и в дверях запел: ненавидящих нас простим вся Воскресением¹¹. Виктор Ипатьевич сидел за столом и писал; пораженный такой неожиданностью и побежденный таким смирением, в первую минуту не нашелся, потом вскочил со своего места и бросился в ноги миролюбивому иноку. После этого последовало совершенное примирение, и Аскоченский еще более прежнего расположился к о. архимандриту.

Когда праздновалось тысячелетие России, то о. архимандрит, намереваясь писать книгу «Жизнеописание русских святых по векам», послал Аскоченскому таблицу русских святых при следующем письме.

«Милостивый Государь Виктор Ипатьевич! Посылаю Вам сию драгоценную таблицу – хронологическое расположение русских святых, это цвет русской церкви, плод православной веры, слава и венец тысячелетия России.

Всмотритесь в этот огромный цикл годов, и вы заметите и весну прекрасную с ее благовонными цветами, и лето многоплодное, и осень многожатвенную. К сожалению, в конце-то осени, как мороз преждевременный, побила много недозревших плодов благочестия Европейская цивилизация, дружба с западом.. смесишася во языцех, и навыкоша делом их. Отселе началось духовное бесплодие, вера ослабела, подвижничество истощилось, любовь охладела, как всемертвящая зима, обуяло русского человека иноверное влияние. Уже званные не работают в вертограде Христовом, не приносят плодов благочестия, а в безумном самоуклонении от истину, субботствуют с сынами противления, забывая слова Спасителя: да не будет бегство ваше в зиме или в субботу¹².

По милости Божией, находясь в уединении от суеты мирской, присматриваясь к состоянию человечества, видишь, что везде и во всем преобладает положительное уклонение от дел благочестия. Весьма мало избранных, укрывшись под сенью церкви православной, работают Господеви со страхом, сохраняя росток веры, спасающей в теплице слова Божия. А современные просветители народа, на бегу все вперед да вперед, кричат: все старое прочь! Не нужно нам старинных черт характера русского народа! Не нужно славянщины! А то начинается русский народ Священного писания, с ним не справишься! Припоминается мне при этом одна знакомая мне старушка, которая сидела когда-то в часовне Воскресенского монастыря. Она рассказывала так о себе: «сидела я в часовне, да и схудоумилась, начала роптать: какое тут спасение? Уйду да брошу ключи Матушке. Вот посадили сумасшедшего дурака (так она называла себя). Да как ухватила я икону Матушки Пресвятой Богородицы, да как заплакала: Матушка, говорю, Пресвятая Богородица! Уйми сумасшедшего дурака! И так мне стало легко, да такая пришла радость. Ой, матушка ты моя, Пресвята Богородица, будем же сидеть вместе с Тобою, да по копеечке собирать!» Старушка разумела, что их только двое: Божия Матерь да она. Вот если бы и просветители-то народа нашего также близко ощущали присутствие Божие, может быть, и они сказали бы: схудоумилимь, уйми, Господи! А иной, пожалуй, договорил бы и остальные слова старушкиной речи».

Это письмо было весьма сочувственно принято Аскоченским и напечатано в журнале «Домашняя беседа».

Когда Виктор Ипатьевич заболел, батюшка существенно помогал его семейству. Больной с покаянием сознавался, что принимает наказание от Господа за неумеренность своего языка, которым много грешил, и просил прощения у о. архимандрита.

Когда он скончался, батюшка сам отпевал его и похоронил безвозмездно.

Вообще о. архимандрит никогда не признавал никого врагом, и, если близкие к нему, ревнуя за него, обвиняли виноватых, он сейчас же вступался за них, стараясь всячески оправдать их. Осуждения ближнего он не допускал ни в каком случае, несмотря на строгость к заповедям Божиим; он ненавидел грех, а не согрешающих, к которым всегда был милостив и сострадателен, если согрешающий сознавал грех и имел произволение оставить его. Такого он ставил выше безукоризненного праведника, удовлетворенного своею праведностью.

«С таким труднее ладить», – говорил он, – «а немощный и сам себя видит негодным, и люди осуждают его, а Господь милостиво взирает на него и принимает покаяние, чтобы очистить и наградить».

«Надо поберечь каждого, понести с любовью его немощь, вследствие чего и он смягчится. Разогнать не долго, а нажить способных людей трудно».

Много случалось в монастыре таких людей, которых только батюшкино терпение могло переносить. Казалось, давно бы надо выслать их, по мнению других братий, а он все выдерживал, не желая загубить человека и выжидая – не выйдет ли из него полезного человека для обители. И, действительно, долготерпение его не раз приносило пользу.

С годами батюшка заметно делался мягче и снисходительнее, но сосредоточеннее, еще меньше высказывался, а слезы иногда изменяли ему, несмотря на усиленное старание скрыть их; тогда он прибегал к другому средству, переменял разговор и обращал его в шутку, чтобы не дать себе расчувствоваться.

Замечательный человек был старший брат о. архимандрита, о. Макарий, поступивший в Сергиеву пустынь гораздо позже брата. Весьма способный по делу торговли, он долгое время был главным приказчиком в лавке Лесникова, но призван самим Богом в монашество. Он сам рассказывал, что как только заговорят о том, чтобы ему жениться, так постигала его какая-нибудь опасная болезнь и надолго укладывала его в постель, и это повторялось неоднократно. Окончательно убедил его сон о покойном отце, который просил его о помощи, повторяя ему: «Макарушка, спасай». Псоле этого он бросил все и поступил в монастырь при настоятеле Брянчанинове, несколько лет после младшего брата о. Игнатия, Платона.

Нажитый в миру капитал весь роздал, многим бедным помог в своей деревне, матери и сестре уделил немного, а остальное 40 тыс. руб. положил к ногам настоятеля. На его капитал выстроен был прекрасный деревянный братский корпус, в котором и доныне помещается более 20-ти человек братии.

Он принял пострижение в мантию с именем Моисея, а в схиму был пострижен рукою меньшего брата настоятеля и переименован опять Макарием. Кроткий, любвеобильный, он с самоотвержением трудился для пользы обители, проходя всю жизнь послушание свечника и рухольного, по смирению не желал принять священство. Главный труд его был наставлять молодых иноков на путь монашеский. К нему приходили открывать помыслы, как к опытному старцу, и он всех принимал с любовью, утешая и поддерживая на трудном пути – отсечения воли. Это была большая помощь для настоятеля, который сам проходил тем же путем послушания, и желал поддержать его в своей обители. Сам, обремененный управлением монастыря и различными трудами и заботами, не мог взять на себя и эту обязанность, и кому же как не о. Макарию мог поручить такое важное дело?

О. Макарий не щадил своих сил из любви к братии, и вскоре здоровье изменило ему, он тяжко заболел; но и в болезни продолжал принимать молодых иноков, которые внимательно слушали наставления любимого старца. Во время болезни о. Макария келья постоянно наполнялась учениками, которые наперерыв стремились послужить больному. Страшные телесные страдания не истощали терпения воина Христова, он молчал и принимал болезнь от руки Божией с благодарностью.

Лежа уже на смертном одре, он сознавался, что никогда не раскаивался, что сам себя осудил на нищету; легко и ясно было на душе. Перед самым концом жизни вдруг почувствовал тоску, испугался тоски этой, исповедал батюшке, что враг внушает ему помыслы уныния и отымает надежду спасения. О. архимандрит силою Божиею отразил наветы врага и успокоил старца теплыми словами. Потом, уже умирая, больной просил брата настоятеля уплатить за него ничтожный долг, который заботил его. Батюшка успокоил его и в этом отношении, и он мирно стал готовиться к кончине. Таинства принимал часто; когда читали отходные молитвы, он уже не мог говорить, но слезы катились по щекам его. Последний взор его еще раз обратился на любимых учеников, которые окружали его и совещались между собою, как бы покойнее уложить больного и тем облегчить его страдания, но не смели беспокоить старца, доживавшего последние часы. Он скончался так тихо, что трудно было усмотреть последние минуты.

Горько оплакивали ученики своего старца, и некоторые перешли на послушание к самому настоятелю. Один из них Василий (ныне настоятель обители о. архимандрит Варлаам), после погребения старца не мог отойти от его могилы и горько рыдал, оплакивая свое сиротство. Нечаянно проходивший мимо настоятель увидал его и спросил:

– Что ты, Вася, верно, хочешь ко мне в келейники?

Скорбящий юноша ожил от этого предложения, и с той минуты прилепился к нему всей душой и сделался полезным человеком для обители.

Нелегко было о. архимандриту хоронить брата монаха и истинного помощника, но он благодушествовал, покоряясь воле Божией.

– Когда умирают братья, – говорил он после смерти о. Михаила Чихаева, – я как-то не считаю их умершими, а как будто на время отлучились они куда-то.

У батюшки был особенный взгляд на смерть, она настолько была не страшна для него, что он смотрел на нее совершенно спокойно.

«Бояться надо грехов, а не собственно разлучения души от тела, этот процесс неизбежный, совершится по воли Божией, насколько нужно и пострадать придется, а приготовиться надо заблаговременно, чтоб смерть не застала нас неготовыми».

Даже внезапная смерть христианина не производила на него ужасающего впечатления, «это, по моему мнению, зависит от телесного сложения, не всегда же бывает наказательное, мы не знаем, насколько человек готов и как судит его Господь».

Насчет иноверцев батюшка, не отступая ни на шаг от правил православной церкви, имел довольно милостивый взгляд. Он не отказывал лютеранам служить панихиды по их усопшим, когда видел, что они только по названию лютеране, а по убеждению православные.

– Надеюсь, что Господь не осудит меня за это, – говорил он, – разве только не услышит моей молитвы. Вынимать часть за них на проскомидии не имею права, а отслужить панихиду и пмолиться для утешения родных, не считаю за грех.

Вследствие этого многие иностранцы искренно благодарили о. архимандрита за то, что он этим сделал большой шаг для сближения религий иноверных с православной. И действительно, к батюшке замечательно располагались все иностранцы, высокопоставленные личности. Не задавая никогда религиозного вопроса, он со всеми был приветлив и милостив. Даже насчет раскольников – его мнение было такое, что строгими мерами ничего не достигнешь с ними, а скорее милостью, отнюдь не прижимая их, а давая им некоторые льготы – может быть успех, а насилие приводит только к большему фанатизму.

Много потрудился о. архимандрит над жизнеописанием русских святых тысячелетия России, расположенным по векам. Он собирал сведения из различных источников и очень талантливо сделал краткие извлечения всего самого интересного и назидательного. Большею частью это было его ночное занятие, он писал карандашом на клочках бумаги, а на следующее утро давал переписывать.

В 1875 году этот труд был окончен, и первое издание поднесено было преосвященному митрополиту Исидору, в день его юбилея. Батюшка был единственный, который поднес ему книгу своего труда, что, по-видимому, удивило Владыку, и он выразил это, назвав его книжником, тогда как всем известно, что о. архимандрит не только не из ученых, но называет себя безграмотным. В том же году книги поднесены были Государю Императору и всем лицам Царской фамилии и приняты очень милостиво с письменным Высочайшим благоволением.

Много раз приходилось батюшке не только лично беседовать с Царскими особами, но и письменно относиться к Ним. Когда Великая Княгиня Ольга Николаевна пожертвовала ему на ризу свое шитое золотое бархатное платье, о. архимандрит написал ей следующее письмо:

«Ваше Величество

Всемилостивейшая Государыня!

Я имею счастье получить драгоценный дар, пунцовую, шитую золотом, ризу. Этот дар для нас во многих отношениях драгоценен, как по достоинству, так и по воспоминанию. Сколько пробудил чувств самых теплых и умилительных. Вы краса светлых дней Императора Николая Павловича! Мы помним, как, бывало, с незабвенной нашей Матерью России Императрицей Александрой Федоровной три Великие Княжны посещали Сергиеву пустынь. Мы смотрели на Вас и любовались, как на Ангелов Божиих, соглашаясь мысленно со Святителем Димитрием Ростовским, который говорил: «отыми от Ангела крылья, будет дева; дай деве крылья, будет Ангел». Да окрыляется дух Ваш, и да летит превыше небес. Да даст Вам Господь веселье и радость, да даст плач радостнотворный!

Ваше Величество! Простите меня, я неразумен, не учился, не умею говорить умом – говорю сердцем! Считаю себя должником молить Господа, да дарует Вам благая, свыше сходящая от Отца Светов .

Светлая одежда Вашего Величества пусть красуется на бедном служителе пред Великим Царем.

Вашего Королевского Величества всепреданнейший слуга и богомолец

Архимандрит Игнатий».

Особенно сочувственно относился о. архимандрит к славянским племенам; страдания их во время турецких нападений возбуждали в нем самое теплое участие. Восточный вопрос был для него предметом живого интереса. Он деятельно участвовал в построении нового храма в г. Сараево, пожертвованием всего иконостаса. Признательные Босняки, не имея возможности от себя наградить о. архимандрита, отнеслись к русскому начальству, вследствие чего пожалован был о. архимандриту на шею орден св. Владимира.

Затем и Черногорский Князь прислал ему орден св. Даниила и сделал его Сараевским гражданином. Батюшка благодарил его следующим письмом:

«Ваша Светлость!

Николай Князь знаменитых храбростью Черногорцев!

В бытность Вашу в Петербурге мое сердце трепетало желанием видеть Вашу Светлость, но на этот раз я не был счастлив, – не удостоился видеть Вас.

Ныне благоугодно было Вашей Светлости сопричислить меня к Вашему национальному ордену св. Даниила второй степени за независимость Черногории. Сердце Ваше в руце Божией. Нет слов благодарить Вашу Светлость. Единственная моя заслуга – мое сердце: оно живет и трепещет только тогда, когда возбуждаются интересы православных Царей и православных народов, во главе которых, в честь св. Троицы, царствуют в поднебесной три православных Царя, о благоденствии которых да совершается неусыпная молитва. Ваша Светлость! Я за счастье считаю принадлежать Вашему народу, быть верным слугою Вашей Светлости, молить Бога о здравии и спасении Вас, всего Вашего благословенного Семейства и всего православного народа, врученного Богом управлению Вашему».

Приводим здесь и одно из писем о. архимандрита к славянам, в ответ на их благодарственные письма, писанные на славянском языке.

«Возлюбленные о Христе

Отцы и братие!

Получил я от вас два драгоценные для меня письма, исполненные братской любви. Срадуюся и я вашей радости и считаю себя счастливым, что Бог привел меня разделить с вами это духовное торжество. Признаюсь, что никакие дела европейских народов меня не интересуют, а занимает меня мысль та, что делается на востоке, что делается у наших братьев Славян. Такое чувство жило во мне с самой юности, следовательно, я не заслуживаю никакой благодарности за пожертвование в ваш храм св. икон. Трудно выразить, какое вы мне этим доставили удовольствие, как бы сократили расстояние между нами.

Переношусь мысленно на ваш праздник, на ваше торжество, на освящение храма. Если бы не был я так занят в своей обители, может быть, и приехал бы к вам, взглянул бы на вас, возлюбленные братия, но, к сожалению, должен удовлетвориться одним письменным приветом.

Мне хотелось, чтобы и другие лица Русской земли участвовали в благолепном украшении вашего св. храма, и я имел случай доложить об этом Детям нашего Государя Императора. Их Высочества пожертвовали св. иконы для нового храма. Теперь, слава Богу, все готово к отправлению. Посылаем 73 образа, запрестольный Крест и хоругви. Добавочных денег никаких не нужно, при помощи Божией, все здесь уплочено.

Прошу ваших св. молитв и драгоценной вашей памяти обо мне.

Имею честь быть, возлюбленные отцы и братия, ваш усердный слуга и богомолец.

Арх. Игнатий».

Несколько раз приезжали в Сергиеву пустынь многие из славян и пользовались особенным вниманием настоятеля.

Один молодой Сараевец прислан был в Сергиеву пустынь для обучения живописи и некоторого образования, после чего возвратился опять на родину. В качестве депутата приезжал в Сергиеву пустынь из Сараево архимандрит Савва Казанович, ныне митрополит Сараевский, и поднес серебряную лампаду местного произведения.

Когда началась война славян с турками, о. архимандрит писал сербскому митрополиту следующее письмо:

«Ваше Высокопреосвященство

Возлюбленный Отец и Архипастырь!

Ужасающие бедствия и истязания христиан Балканского полуострова, родных нам по крови и духу, невыразимо возмутили сердца наши, как и всей православной Руси. Усердно молим Господа сил, да поможет Он мученикам свергнуть с себя пятивековое невыносимое иго врагов Христа, этих диких бесчеловечных варваров, превосходящих в зверстве прежних гонителей христианства. Молим Царя Царствущих, да внушит Он владыкам христианской Европы те же чувства, какими воодушевлен и наш кроткий, правдивый и миролюбивый Помазанник Божий, приемлющий все меры к водворению между европейскими народами благого мира и к освобождению от томительного гнета наших братьев-страдальцев.

Да благословит Судия Праведный мудрую политику нашего Благочестивейшего Монарха к достижению человеколюбивой цели, к прославлению Креста на востоке, к попранию и усмирению неистового врага христианской веры.

Не многого ждем мы к облегчению участи ваших братьев от пресловутой европейской цивилизации, так велегласно проповедующей о гуманности и равнодушно допускающей в недрах своих открытое разбойничество мусульманских фанатиков и душегубство христиан.

Единое упование наше на счастливый исход борьбы вашей против неверных притеснителей – Отец Небесный и те избранные для святого дела, в числе которых первое место занимает наш возлюбленнейший Государь, царствующий на радость нам и на благо всем нашим присным, нашим ближним, т. е. вам, дорогие братья наши о Христе.

Сочувствие к страждущим славянам усиливается с каждым днем на святой Руси. Это особенно видно из постоянно заявляемых в печати народных чувств и помощи, собираемой во всех пределах Руси, для облегчения страждущих, от вельмож до простолюдинов, от богатого до бедного; духовные и миряне – все приносят посильную лепту, и мы уверены, что рука дающих не оскудеет не только во время вашей борьбы, но и после нее, пока не заживут кровавые раны ваши. Со своей стороны и монастыри наши не отстают в этом добром приношении от всех православных. Наша св. обитель также принимает все возможные от нее средства и все лично нами жертвованное и собираемое посылается, куда следует, для доставления на полуостров.

Мы с отрадою замечаем горячее усердие к вам во всех посещающих нас богомольцах. Пусть хотя это братское сострадание послужит пока утешением нашим братьям, несущим теперь такое тяжкое испытание, посланное им по неисповедимым судьбам Божественного промысла. Будем надеяться, что Он не допустит своих верных пасть в чрезмерные искушения: Господь убожит и богатит; мертвит – и живит; низводит – и возводит.

Лично к Вашему Высокопреосвященству посылаем образ пр. Сергия, святое имя которого обитель наша носит. Осените христолюбивое воинство этим ликом заступника российской страны, благословившего Великого Князя Димитрия Донского на битву с Мамаем. Вера русского народа в этого великого угодника Вам, Святый Владыко, известна: образ его древле (даже в 1812 году) всегда носился в наших победоносных полках, как знамя победы.

Образ доставит вам брат нашей обители, Матфей, основательно знакомый с фельдшерским делом, усердствующий послужить раненым и посылаемый на наше иждивение. Он хороший и внимательный инок. Благоволите оказать ему Ваше покровительство и указать место и дело, для которого он отправляется. Пересылается от нас в распоряжение Вашего преосвященства еще иконостас, жертвуемый художником Колчиным, проживающим в нашей обители.

Прошу принять также, в знак моего глубочайшего уважения к вам, как к святителю, подвигом добрым подвизающемуся в служении бедствующей своей пастве, смиренный труд мой «Жития русских святых».

Благоговейно испрашивая Вашего архипастырского благословения на себя и вверенную мне братию, имею честь быть

Вашего Преосвященства

Нижайший слуга и богомолец

Архимандрит Игнатий.

10 августа, 1876 года».

Трудно было батюшке, с его ревностью к распространению и поддержке монашества, бороться с нововведениями, которые противоречили его взгляду и мнению. В то время вышел новый указ консистории, затрудняющий вступление молодых людей в монастырь. Батюшка написал письмо к преосвященному митрополиту следующего содержания:

«Ваше Преосвященство,

Милостивый Архипастырь!

По поводу беспорядков в Введенском монастыре получил я указ С.-Петербургской духовной консистории, на коем последовала резолюция Вашего Высокопреосвященства таковая:

1-е. Не принимать в монастырь молодых людей прежде вынутия жребия в военную службу.

2-е. Не держать с паспортами богомольцев, не приукаженных к духовному ведомству.

На сие осмеливаюсь доложить Вашему Высокопреосвященству, что искони, как видно из истории святых, никогда не возбранялось юным приходить в обители для монашеского жительства, даже многие в самой юности принимали пострижение и совершили свой крестный путь благодатию Христовою до конца.

Бог, призывающий идти вслед Себя, равносилен сохранить и укрепить на этом пути, как старого, так и юного. На всякое послушание и обучение юные более способны, что неопровержимо доказывают самые факты. Большинство подвижников последовало на этот путь от юности, немногие в средних летах, весьма мало в старости, и то какие пришли, такие и остались: старость не способна к обучению. Следует заметить, что с тех пор как человечество, оставляя веру в Бога, стало руководствоваться собственным разумом, почти повсеместно стали угасать светильники веры. Убеждает нас в этом и наша отечественная Церковь, как от широты любви и содействия к иноческой жизни процветали благочестие и вера, так от различных человеческих правил и ограничений благочестие видимо упало.

Высокопреосвященный Владыко! Я не дерзаю взять на свою совесть и неудомеваю, как можно возбранять юным приходить ко Господу, когда Господь Сам сказал: не возбраняйте детям приходить ко Мне, таковых бо есть Царство Небесное¹³. Если Господь возжигает светильники в юных сердцах, как я дерзну угашать их! Не от юных приходит в упадок вера, а от высокоумных, надменных и гордых мудростью века сего, которая именуется враждою на Бога. Смиренный святитель Христов, Димитрий митрополит Ростовский, хотя сам был ученый, говорил: «вся веси, да Бога не веси – ничтоже веси. И ничтоже веси, да Бога веси – вся веси!» Вот как св. отцы дорожили верою. А ныне мудрость человеческую обоготворили и поставили выше закона Божия, не зная, насколько она будет полезна человечеству; но на всяком случае, если человек не оградит себя смирением – погибнет.

Высокопреосвященный Владыко! Вы более нас знаете, что реформы в деле веры были губительны и человеческие измышления против Вселенских Соборов и постановлений свв. отец – пагубны. Не следует всю вину возлагать на юношество: дети идут за родителями и наставниками, конечно, иногда случается, что и обгоняют их; на то есть надзиратели и руководители: должны необъезженных коней направлять на путь правый. А если старшие затеряли его, то нечего и ожидать; слепцы слепцов поведут, все в яму упадут. Надо, чтобы общество христианское вполне было христианское, а не языческое, тогда можно ожидать всякого блага. Но ни в каком случае не следует отчаиваться в исправлении и прибегать к крайним мерам. Господь пощадил плевелы ради пшеницы, насеянной самим Господом. Хотя мы и грешны, но мы Христовы! Покаемся и обратимся ко Господу, который взял грехи мира, взял грехи одних, возьмет и других, у господа нет лицеприятия, а кто без греха, кто не имеет нужды в покаянии? Если светская литература смущает ваше Высокопреосвященство, то очень жаль, что Вы этим смущаетесь, она того не стоит. Конечно, наше призвание не дозваляет входить с нею в состязание, по слову пророка: да не возглаголют уста моя дел человеческих, за словеса устен твоих, аз сохраних пути жестоки¹⁴.

Что же касается второго пункта, чтобы не держать с паспортами неуказных, спрашивается: кого же мы будем приукаживать? Эти неуказные богомольцы для того и живут, чтобы их испытать – стоят ли они того, чтобы их приуказить в духовное ведомство. Иногда пять и десять лет испытуются эти люди; негодные удаляются, а способные приуказываются. Пр ином порядке монастыри могут остаться совсем без людей, и так уже мало ревнителей благочестия. Не бойся, малое стадо, Господь покровитель.

Как я стану на пути, по которому идут ко Христу! Как я угашу светильник, который Христос возжег! Как я исторгну пшеницу, которую Христос насеял? Да не будет!»

Письмо это живое изображение взгляда о. архимандрита на иночество и любви его к вверенной ему пастве. Оно, по-видимому, имело благотворное влияние, потому что указ этот не пошел в ход, и прежние порядки остались неприкосновенными в обителях, вверенных управлению батюшки, а преосвященный митрополит заметно приобретал к нему любовь и доверие. Когда обер-прокурором св. Синода назначен был Константин Петрович Победоносцев, весьма расположенный к Сергиевой пустыни и лично к о. архимандриту, батюшка обрадовался этому не из собственных интересов в пользу своей обители, а надеясь на полезное влияние Константина Петровича на православную церковь и на стесненное монашество. Он часто говорил с ним, не как с начальником, а открыто, свободно излагая свои взгляды и убеждения, и Константин Петрович любил о. архимандрита и исключительно милостиво к нему относился. О. архимандрит редко обращался к обер-прокурору, чтоб не наскучить ему просьбами. Многие думали, что батюшка все может получить через него и со всех сторон засыпали различными просьбами, что весьма затрудняло батюшку. Отказывать трудно и обещать невозможно. Впрочем, ему удавалось ходатайствовать за многих, истинно нуждающихся в защите и помощи, приобретал такую общую известность, что часто получал письма из отдаленных стран, от совершенно неведомых ему личностей духовного звания и письма иногда весьма замечательные. Отвечать на письма батюшка не любил.

– «Ленив я писать, – говорил он, – у всех всегда в долгу, легче съездить самому с ответом, чем написать письмо».

Но ему стоило только взять перо в руки, напишет неподражаемо, просто, своеобразно, непринужденно. Многие ученые находили его писание замечательным.

Когда началась война с турками за освобождение славян в 1877–1878 годах, о. архимандрит необыкновенно сочувственно отнесся к этому делу. Некоторые полки, а именно: уланский и конно-гренадерский, стоявшие в Петергофе и конно-артилерийская батарея, стоявшая в Стрельне, должны были, выступая в поход, проходить мимо Сергиевой пустыни. Как некогда архимандрит Дионисий, благословивший русских воинов на подвиги ратные, так и о. архимандрит Игнатий вышел проводить этих будущих мучеников за братьев славян. Весело шли они на славные свои подвиги, и у врат св. обители были встречены всей братией с образами и хоругвями. О. архимандрит стоял в полном облачении с крестом в руках. Смолкла военная музыка, все спешились и стали подходить ко Кресту и св. воде. Певчие монахи пели: Спаси, Господи, люди твоя. На глазах о. архимандрита блестели слезы: он как бы провидел те невероятные подвиги, которые ожидали этих воинов, и ту славу, которой они покрыли свои знамена. Народ собравшийся плакал.

Накануне этого дня, когда должна была выступить в поход первая бригада, Преображенский и Семеновский полки, Принц Ольденбургский Николай Петрович лично приезжал просить о. архимандрита приехать в Петербург благословить брата его Принца Александра Петровича, командовавшего первой бригадой.

О. архимандрит с любовью согласился на его просьбу и, благодаря желанию благочестивого Принца, полки эти были отпущены с молитвой и благословением образом пр. Сергия.

Напутствие это глубоко тронуло Принца, и он несколько раз подходил благодарить о. архимандрита.

Когда начали падать первые жертвы войны и стало недоставать приготовленной санитарной помощи, о . архимандрит предложил устроить у себя в обители военный госпиталь. Отдельный корпус, выстроенный раньше для иного назначения, был обращен в госпиталь, часть отделена под больничную церковь, во имя всех Святых, в остальной части здания помещались две просторные залы на 20 кроватей, кухня, аптека и все необходимое. Двое из братий, один старец, служивший также прежде в военной службе, и фельдшер, были назначены для ухода за ранеными. Великая Княгиня Александра Иосифовна приняла под свое покровительство этот госпиталь, и в ее присутствии 27 января было освящение небольшого храма и всего помещения. Ее Высочество не ограничилась только присутствием на освящении храма, но пожелала остаться погостить в обители. Поместилась в тесных комнатах монастырской гостиницы, пробыла трое суток, присутствовала на всех Богослужениях, и даже в трапезе за братским столом. Ее высочество особенно милостиво была расположена к о. архимандриту и не только обращалась с ним дружески, но даже удостоила его особенного благоволения.

Вскоре после освящения госпиталя прибыл и первый транспорт раненых. Нужно ли говорить, каким раем показался тихий монастырский приют этим страдальцам? Кроме медицинской помощи, они нашли в обители духовную поддержку, которая составляет главную отраду русского солдата.

Большая часть из них скоро поправлялись, им на смену привозили других, и несмотря на небольшие средства обители, помощи и ухода хватало на всех.

О. архимандрит необыкновенно тонко понимал все политические дела; многие дипломаты удивлялись меткости его замечаний: никогда не изучая географии, он определял все места военных действий. В его замечаниях было более чем обыкновенный стратегический ум, бывало что-то вроде провидения. Так, в день взятии Плевны, когда еще и в столице ничего не знали об этой славной победе, он утром сказал собравшимся к нему некоторым из братий: « сегодня у нас будет торжественное молебствие: Плевна взята!» Действительно, через несколько часов была получена депеша о взятии Плевны.

Но вот прошла година тяжелых испытаний, наступило лето 1879 года, радостная весть о мире оживотворила все русские сердца, и Петербург начал приготовляться встречать своих победоносных воинов. По воле Государя Наследника Цесаревича Великого Князя Александра Александровича начальник главного штаба сообщил о. архимандриту, что он, как единственный из духовных лиц благословлявший воинов перед походом, назначен встречать все полки, постепенно возвращавшиеся с поля брани.

Трогательно было видеть почтенного старца, с улыбкой радости встречавшего тех же воинов, которых он, год тому назад, благословлял на геройские подвиги. Многих недостовало, многие получили мученические венцы, но зато возвратившиеся сияли полной славой.

После встречи последнего полка Государь Цесаревич пригласил о. архимандрита в свою ложу и вместе с Государыней Цесаревной в теплых выражениях благодарили его за встречу полков.

В декабре месяце, когда о. архимандрит, по обыкновению, приехал во дворец с преосвященным митрополитом славить Христа, Покойный Государь Александр Николаевич особенно милостиво и приветливо принял о. архимандрита, взял его за обе руки и благодарил за молитвенное сопутствие и торжетсвенную встречу победоносных воинов.

Когда случилось ужасное событие 1 марта 1881 г., смерть Царя мученика, о. архимандрит, несмотря на глубокую скорбь о потере горячо любимого Монарха, и тут сохранил всю твердость духа и сказал, что Россия приобрела себе нового ходатая у Престола Божия в лице Царя мученика.

В том же 1881 году скончался Принц Петр Георгиевич Ольденбургский. Семейный склеп Ольденбургских находится в Сергиевой пустыни, и Государь Император Александр Александрович, со всей августейшей фамилией, присутствовал на погребении в обители.

Это было первое посещение Его Величества в сане Императора. После погребения Государь пожелал посетить настоятеля в его кельях, где приготовлен был завтрак для всех особ императорской фамилии.

Необыкновенно милостиво и приветливо обошелся Император с о. архимандритом, много расспрашивал его о монастыре и монашеской жизни, и, когда садились за стол для завтрака, Государь настоял, чтобы батюшка сел на первое место, а сам сел по правую руку, а Императрица по левую, возле о. архимандрита.

Не удовлетворенное тщеславие почувствовал о. архимандрит при изъявлении такого уважения милостивого Монарха, а чувство глубокого умиления наполняло душу батюшки во время этой трапезы, напоминавшей, как некогда Русские цари, посещая св. обители, смирялись перед служителями Престола Божия.

– «Вот до чего дожил Ванюша Шишкинский», – говорил он потом своим ученикам, – «так-то и всегда в жизни, начни искать славы человеческой, она уйдет от человека, беги от славы – сама найдет тебя».

Во все продолжение своей жизни в Сергиевой пустыни о. архимандрит ни разу не отлучался никуда из обители, кроме монастырей, состоявших под его благочинием. Даже в Москве никогда не бывал, между тем постоянным его желанием было поклониться мощам пр. Сергия, на служение которому он посвятил всю свою жизнь. Хотелось также ему побывать и на родине, еще хоть один раз взглянуть на те места, где провел счастливое детство в кругу родной семьи, также побывать и на могиле духовного отца своего наставника, еп. Игнатия Брянчанинова, тело которого покоится в Николо-Бабаевском монастыре, Костромской губ. Многочисленные заботы по управлению монастыря постоянно препятствовали исполнению этого желания.

Наконец, в сентябре 1881 года обстоятельства сложились так, что явилась возможность отлучиться ненадолго из обители.

В сопровождении небольшой свиты, которая состояла из четырех лучших певчих Сергиевой пустыни и одного иеродиакона, о. архимандрит отправился в путь в последних числах сентября.

Сначала посетили Москву с ее святынями и уже готовый, но неосвященный, новый храм Спасителя, который произвел особенное впечатление на о. архимандрита.

Затем отправились в Сергиеву лавру. Что почувствовал о. архимандрит при мощах преподобного, служению которого он посвятил всю свою жизнь, осталось скрытым от всех, как всегда и во всем, батюшка не высказывал своих духовных ощущений.

В деревне у о. архимандрита жил родной его брат старец Матфей Васильевич с престарелой женой своей. Она скончалась в 1884 году в страстную пятницу и погребена на деревенском кладбище. А старец Матфей Васильевич скончался полгода спустя замечательно тихою кончиною. Жизнь его была строго христианская и необыкновенно исполненная любви к ближнему. Не имея богатства, он считался благодетелем всей деревни, никто из бедных не уходил от него без подаяния и теплого слова утешения. Всегда веселый, приветливый, он особенно любил детей, своих у него не было, а все дети постоянно окружали его и любили как родного отца.

По старости и слабости здоровья он много лет уже не был в Петербурге и потому не видал давно любимого своего брата, и вот, наконец, совершенно неожиданно пришлось ему принять дорогого гостя в своем смиренном жилище. Радость его была неописанна; в первую минуту, когда ему сказали, что идет его брат архимандрит, он выбежал на крыльцо, поднял руки к небу и от избытка чувств не мог выговорить ни слова, только слезы умиления катились по лицу.

Известие о приезде Сергиевского архимандрита, как молния, облетело всю деревню, все сбежались поглядеть на него; многие еще помнили Ванюшу, товарища детства.

Не въезжая в село, о. архимандрит первым долгом посетил могилу своего родителя, находившуюся близ приходской церкви, а на другой день, после литургии, слушал там панихиду на могиле глубоко чтимого им родителя.

Приходская церковь дер. Шишкино отстоит от села на довольно далеком расстоянии, и потому накануне того дня, когда о. архимандрит должен был служить обедню, решено было совершить всенощное бдение в доме брата его, к великой радости всей деревни. С наступлением вечера небогатое жилище его превратилось в храм молитвенный, затеплились свечи, раздалось мелодичное пение знаменитых певчих Сергиевских монахов, вся деревня была в сборе, даже вокруг дома стоял народ. Умилительная служба от времени до времени сопровождалась тихими рыданиями и молитвенными вздохами молящихся, и можно уверенно сказать, что никогда еще в деревне Шишкино не было подобного торжества.

На другой день рано утром не только вся эта деревня, но и соседние села опустели; все стремились в приходскую церковь, где служил Сергиевский архимандрит. В самых праздничных одеждах, несмотря на осеннее время, все поспешно шли, – старцы, забывая годы свои, бежали с палочками в руках, чтоб не опоздать к службе. Не находилось никого кто бы согласился остаться дома для приготовления угощения, всем хотелось попасть в церковь, и потому решили всю ночь стряпать, чтобы утром все-таки поспеть к обедне. Когда началась служба, толпа была так велика, что немногие могли видеть служащих, – тогда матери подымали детей на руках, чтобы они могли хоть взглянуть на золотую шапку архимандрита, как они называли митру, и потом под старость рассказать детям и внукам, какого счастья они удостоились в детстве.

Батюшка всегда любил детей, и тут, на родине, где сам провел свое детство, он пожелал собрать всех ребятишек и вместе с ними отправиться на прогулку в его любимый лес, куда он еще мальчиком любил уходить на целые дни и где, может быть, безотчетно сложилась на сердце мысль о жизни монашеской. Восторгу ребят не было границ, он забыли страх к важному архимандриту и видели в нем доброго отца: целой толпой повели его за руки в лес и там сообщали ему свои игры и забавы.

Как для батюшки, так и для всех окружающих три дня, проведенные в Шишкино, были счастливым сном, надо было уже возвращаться домой, многосторонние заботы настоятельские призывали батюшку в обитель; но прежде чем отправиться в Петербург, он поехал в Николо-Бабаевский монастырь, где окончил жизнь его предшественник и духовный наставник епископ Игнатий Брянчанинов.

Столько отрадно, столько же и грустно было о. архимандриту молиться над прахом горячо любимого им наставника, с которым ни разу ему не пришлось видеться после его отъезда из Сергиевой пустыни.

10 октября о. архимандрит возвратился в свою обитель; поездка эта, как он сам сознавался, видимо оживила его, как физически, так и морально.

Вскоре после возвращения о. архимандрита представлены были на Высочайшее рассмотрение проекты предполагаемого храма на месте страшного события 1 марта. Все профессора академии и даже многие иностранные участвовали в составлении этих проектов. Тогда многие из высокопоставленных лиц, в том числе и Великая Княгиня Екатерина Михайловна, советовали батюшке тоже представить свой проект, но он с отрицательной улыбкой отвечал: «мне ли неученому представлять проект, когда все знаменитые профессора над этим трудятся». – Представлены проекты профессоров на Высочайшее рассмотрение, но ни один из них не был одобрен Императором.

25 марта, в день Благовещения, которое тогда приходилось в великий четверг, о. архимандрит, готовясь совершать литургию, встал рано и по прочтении правила, сел к своему рабочему столу и почти машинально начал чертить карандашом; смотрит – выходит храм, он продолжает уже невольно заинтересованный своим рисунком и в какой-нибудь час времени начертил фасад большого великолепного храма. Тогда ему приходит мысль, – не тот ли это храм, над проектом которого столько убеждали его потрудиться? Через несколько дней батюшка перерисовал план, и действительно, рисунок вышел замечательный, как по красоте архитектуры, так и по оригинальности идеи. Не имея ни времени, ни сил заняться отделкой плана начисто, о. архимандрит пригласил архитектора П., бывшего его сотрудником при постройке храма Воскресения в Сергиевой пустыни. Архитектор П. (проект которого тоже представлен был в числе прочих на Высочайшее рассмотрение и также не был одобрен) сначала отнесся не совсем сочувственно к проекту о. архимандрита, говоря, что вряд ли будет удача в этом деле; но за приличное вознаграждение согласился отделать план.

Через несколько времени рисунки были окончены и проект был подан на Высочайшее рассмотрение. Долго не было ничего известно об участи проекта. Г. П., уже лично заинтересованный в этом деле, сильно беспокоился неизвестностью, но о. архимандрит и в этом деле показал все то же спокойное и мирное настроение духа.

– «Чего мне тревожиться, – говорил он, – я сделал свое дело, а дальнейший ход дела в руках Божиих и Государя Императора».

Но тайный голос не переставал ему говорить, что проект будет одобрен и принят Государем. Действительно, в ноябре месяце того же года получено известие, что проект одобрен и утвержден Государем Императором.

По академическим правилам проект о. архимандрита должен был быть передан на рассмотрение первых профессоров академии. Для этого назначен был профессор Грим.

Неизвестно, под влиянием каких обстоятельств, но профессор Грим решился так многое изменить в плане, что вся идея была совершенно видоизменена.

Опять архитектор П. упал духом, считая невозможным бороться с таким профессором как г. Грим.

О. архимандрит, со свойственным ему благодушием, успокоил г. П., и опять в тишине своей кельи занялся составлением нового проекта, который показался грандиознее и великолепнее первого. Г. П. опять поручено заниматься отделкой этого проекта начисто. Между тем многие из близких людей к о. архимандриту представляли ему на вид, что подавать новый проект, когда первый уже утвержден, вещь невозможная, что это может не понравиться Государю и откроет явную войну с Гримом.

Но о. архимандрит, уверенный в правоте дела, и не желая из каких-либо расчетов портить дело, твердо стоял на своем и просил только г. П. поторопиться отделкой плана. Прежде еще окончания второго проекта, о. архимандрит отнесся к Великому Князю Владимиру Александровичу, как Председателю академии, со следующим письмом.

«Ваше Императорское Высочество

Государь Великий Князь Владимир Александрович!

Вновь обращаюсь к Вашему Высочеству с моею покорнейшею просьбою.

Прошу Ваше Высочество представить на благоусмотрение Его Императорского Величества Государя Императора вновь исполненный и исправленный проект церкви, предполагаемой к построению на месте пролития драгоценной крови Государя Императора Александра II.

Осмеливаюсь предложить Вашему Императорскому Высочеству мои соображения.

Все проекты, исполненные и представленные на рассмотрение на Государя Императора, были не окончательно полны, ни на одном проекте предполагаемого храма не было показано никаких хозяйственных учреждений, ни дома для прислуги, ни помещения для священнослужителей.

Следовало бы обратить внимание на самую местность, она изображает полуостров: с двух сторон ограждена канавами, с третьей решеткой с воротами, с четвертой дворцом Великой Княгини Екатерины Михайловны, и во всем квадрате только один дом Государственной типографии и никаких частных зданий. Следовало бы сохранить эту неприкосновенность к другим зданиям и улицам; на этом основании я отстаиваю мою идею: не соединять полуостров широким мостом или площадью. Прекрасный Михайловский парк мог бы служить для прогулки Императорской фамилии, откуда и в церковь особый вход.

Этот храм должен иметь особенное значение в русской Империи. Наброшенная скорбь и печаль русскому народу рукою крамолы вызвала всю Россию на крайнее негодование к столь дерзкому поступку и на беспредельную любовь к Царю Освободителю.

Мы уверены, что вся земля русская принесет свои доказательства на алтарь предполагаемого к построению храма, поставят свои местночтимые иконы и зажгут пред ними неугасимые лампады на вечные времена, во свидетельство теплоты и любви сердечной к незабвенному Государю и Престолу. Пусть эти светильники горят и не угасают и отгоняют всякую тьму от земли Русской! Для сего необходимо построение кремля вокруг храма, в галереях которого можно будет поместить все священные приношения, исторические картины и барельефы, относящиеся к царствованию Императора Александра II.

Первоначальные идеи моего проекта опровергнуты профессором Гримом:

Святые ворота с иконою Спасителя изменить мы покоряемся, имея в виду еще более знаменательное учреждение кремля с святыми воротами и теплыми галереями, ведущими в храм и наполненными различными предметами, относящимися к истории.

Что же касается уничтожения переходного моста и замены его широким мостом или площадью, – мы по верноподданническому чувству на это не можем согласиться: это будет западня для приготовления и исполнения всякого рода преступлений.

По замечанию профессора Грима: будто бы выступ храма стеснит канал и в архитектурном отношении это будет некрасиво, нам кажется такое замечание совершенно напрасно: во-первых, проход канале имеет ворота шириною в 5 сажен, такая ширина и против храма имеется. Что же касается правильности и красоты архитектурной, мы находим, что гораздо поэтичнее, когда здании ставит свою гранитную пяту в воду, чем на сухую площадь.

Профессор Грим доложил Вашему Высочеству будто проход между храмом и каналом один аршин шириною, тогда как в натуре, по обработке проекта, имеется две сажени.

Также г. Грим находит необходимость, чтобы экипажи могли подъезжать к самой церкви, мы удовлетворяем и это желание, устраивая четыре подъезда с теплыми галереями. А если мост необходим для проезда через канаву, то можно перекинуть его против Инженерной улицы.

Сверх всего внутри кремля образуется великолепный цветник с дорожками и кустами зелени, где в летнее время для отдохновения богомольцев и детей будет великолепный приют; да и вообще для публики назидательное и успокоительное пристанище. – Храм Божий и исторический музей; там будет сохраняться совершенная тишина и никакой уличный шум не будет нарушать ее.

Сюда будут приходить скорбящие и оскорбленные, они будут у этой окровавленной Царской кровью плиты почерпать себе силы. Пусть стоят они разумно; пусть соразмеряют свои скорби со скорбью Помазанника Божия, Царя Освободителя; пусть возводят очи свои горе; там увидят изображение Царя Царствующих, одетого в багряницу и изречение от лица его: «людие мои, что сотворих вам»¹⁵.

Ваше Высочество! Не хотелось бы в этом храме видеть одни холодные, хотяии красивые формы архитектурные, желалось бы видеть более духовные и назидательные значения».

Письмо это было передано Великим Князем Государю Императору, на которого оно произвело самое благоприятное впечатление.

Когда проект был окончен, то по желанию Великого Князя Владимира Александровича о. архимандрит лично представил его ему, и приехал во дворец одновременно с профессором Гримом и г. П.

Великий Князь подробно занялся рассматриванием планов и обещал немедленно представить их на рассмотрение Государя.

Когда зашла речь о галереях вокруг храма, о. архимандрит сказал Великому Князю:

– Ваше Высочество! Вот будет приличное место для помещения св. икон, которых уже много пожертвовано на место, столь драгоценное для всякого. Не следует пренебрегать этим усердием народа, в нем выражается теплая любовь к покойному Царю.

Во все время этого совещания профессор Грим держал себя очень сдержанно и не высказал не малейшего неудовольствия.

В скором времени о. архимандрит получил известие, что и второй его проект не только принят, но и очень одобрен Государем.

Немедленно была назначена комиссия для совещаний о том, как приступить к постройке и заготовке материалов. О. архимандрит был из первых членов этой комиссии, председателем которой был сам Великий Князь Владимир Александрович, а правителем письменной части г-н Исеев, архитектор же г-н П., рекомендованный лично о. архимандритом Высочайшим особам, назначен строителем.

В сентябре следующего 1883 года назначена была закладка нового храма; но прежде надлежало перенести часовню с места убиения Государя на другое место. Предполагалось просто упразднить эту часовню и все священные предметы, находящиеся в ней, поставить в конюшенную церковь, как ближайшую к месту катастрофы.

О. архимандрит нашел это неудобным, как по чувству благоговения к памяти покойного Государя, так и для народа, для которого эта часовня была слишком драгоценна: и вот, по настоянию о. архимандрита, решено было часовню, как она есть, перенести к конюшенной церкви, и по Высочайшему повелению она передана под ведение Сергиевой пустыни. О. архимандрит сам с собором священнослужителей и при большом стечении народа крестным ходом перенес все священные предметы из часовни, и потом уже под его присмотром была снесена и самая часовня.

От Сергиевой пустыни был назначен старец послушник для продажи свечей, панихиды же служились причтом конюшенной церкви.

Когда наступило время закладки храма, то, против всякого ожидания, церемониал этого торжества поручено было составить самому о. архимандриту. Не имея навыка в этом деле, о. архимандрит в составлении его сообразовался отчасти с церемониалом, составленным для закладки храма Спасителя в Москве; как и все, за что принимался о. архимандрит, церемониал вышел великолепный. В назначенный Государем Императором день в Казанском соборе совершена была заупокойная Литургия по почившем Царе-мученике, и затем начался Крестный ход от Казанского собора до места закладки. О. архимандрит, как распорядитель церемонии, не был в облачении, а преосвященный митрополит прибыл заблаговременно на место закладки. Владыка в этот день особенно был милостив к архимандриту и долго разговаривал с ним до начала церемонии.

Наконец, прибыл Государь Император в сопровождении всего Царствующего Дома, обряд закладки совершился при огромном стечении публики, и в основании храма положена металлическая доска с обозначением года, месяца и числа закладки храма, проект которой составлен архимандритом Игнатием.

По составленной комиссией смете наличной суммы, назначенной для построения храма, 700 т. оказалось недостаточно, и потому на одном из последующих заседаний комиссии был предложен вопрос Великому Князю Владимиру Александровичу, что нужно будет приступить к сбору для пополнения суммы.

В усердии русского народа к пожертвованию на этот драгоценный для его сердца храм, конечно, сомнения не могло быть; но надо было составить воззвание, которое можно было бы напечатать и разослать по всей России.

Великий Князь прямо обратился к сидевшему близ него о. архимандриту со словами:

– О. архимандрит, напишите нам воззвание, ведь вы у нас писатель и никто теплее вас не напишет.

О. архимандрит исполнил приказание и через несколько дней представил Великому князю воззвание в следующих теплых выражениях.

Мы приводим здесь полный текст воззвания, но в печати он был сокращен.

«Храм Воскресения Христова, на месте страшного события 1-го марта 1881 года.

Церковь изрекла от лица Христова: «Людие мои, что сотворих вам?» (стихира Страстной седмицы). Христос Сын Божий, Царь мира, пришел на землю освободить род человеческий от клятвы законной; больных исцелил, прокаженных очистил, мертвых воскресил. Чем воздали неблагодарные евреи? За исцеление – раны наложили, за манну – желчь, за воду – оцеть, за воскресение мертвых – ко кресту Его пригвоздили. «Людие мои, что сотворих вам?»

Там Богочеловек устами церкви вопиет, – здесь – вопиет неповинная кровь помазанника Божия, Царя-Освободителя: «Людие мои, что сотворих вам? Я всю жизнь заботился о благосостоянии вашем, а вы осудили меня на смерть. Помышления мои, сердце мое, все было посвящено вам. Я, как человек, имел что-либо пред Богом; Христос оправдал меня, Я принял искупительную жертву – Тело и Кровь Христову, очищающую всякий грех, а вы убили меня: – смерть моя – венец мой, слава моя! Я со Христом. Он один безгрешный, на кресте пригвожденный, произнес: Отче, отпусти им, не ведят бо что творят¹⁶. И я дерзаю повторить то же: отпусти им, не ведят бо что творят».

Тогда жены-мироносицы, пришедши на гром Христов, принесли драгоценное миро и ароматы, чтобы помазать тело Иисусово, и мы принесем наши дары на жертвенник св. Храма и на месте пролития крови нового мученика, Царя-Освободителя.

Первая жертва уже принесена Помазанником Божиим, Благочестивым Государем Императором Александром Александровичем. Мы уверены, что за вождем своим последует и вся земля русская и принесет свои посильные дары и сокровища: поставят здесь местночтимые св. иконы, зажжет пред ними неугасимые лампады на вечные времена, во свидетельство любви и теплоты сердечной к Царю-Освободителю и Престолу. Пусть эти светильники горят и не угасают! Пусть они просвещают и отгоняют всякую тьму от земли русской. Они останутся заветом последующим векам. Сюда будут приходить скорбящие и оскорбленные, они будут у этой окровавленной Царскою кровью плиты почерпать себе силы. Пусть соразмеряют они свои скорби со скорбью помазанника Царя-Освободителя. Пусть взводят очи свои горе: там они увидят изображение Царя Царствующих, одетого в багряницу, и изречение от лица Его: «Людие мои, что сотворих вам?»

Этот храм будет иметь особенное значение в земле русской: сюда будет допущено все православное духовенство для совершения бескровной жертвы и поминовения незабвенного Царя и мученика».

Великий Князь одобрил воззвание и представил Его Величеству.

На следующий год о. архимандрит отстранился от комиссии и не участвовал ни в чем, ссылаясь на невозможность часто ездить в город по многочисленным занятиям в обители и по слабости сил.

При наступлении двадцатипятилетия настоятельства о. архимандрита, все друзья его и расположенные к нему настаивали на том, чтобы почтить его торжественным юбилеем; даже Великие Князья желали поздравить его в этот день. Признательная братия радовалась этому дню, сознавая все неоцененные заслуги своего отца и настоятеля, и хотела, чем могла, выразить ему свою благодарность. Но батюшка, не только не сочувствовал всему этому, но даже оскорблялся, когда говорили об юбилее и решительно запретил братии делать какие-либо овации.

– Я даже не могу понять, – говорил он, – что такое юбилей монаха! Радоваться тому, что худо прожил 25 лет, что растерял даже то немногое, что приобрел монашеского, осуетился, могу ли же я сочувствовать тому, что меня будут поздравлять. Что я производил постройки, что старался украать обитель? Это все внешнее, ничего не стоит, а о внутреннем я сам лучше могу судить, чем другие. Я благодарен за внимание и любовь, что мне показывают, а сочувствовать юбилеям не могу.

Однако, не смотря на все сопротивления, о. архимандрит не мог отклонить поздравлений и торжества. Во всех газетах было напечатано об этом дне, со всех сторон присылались поздравительные письма, телеграммы, и накануне пожалован был настоятелю от Его Величества орден св. Анны первой степени, почти беспримерная награда для архимандрита. Все близкие к батюшке радовались более его самого. Он принял эту незаслуженную, по его мнению, награду с какою-то печалью и выразился так при ближайших духовных детях:

– Вот если бы кто имел драгоценные бриллианты и растерял бы их, а вместо их дали бы ему детские игрушки, мог ли бы он радоваться им? Вот так-то и я принимаю все награды и почести.

При этих словах слезы дрожали на глазах батюшки, и он, по обыкновению, старался скрыть их.

Торжественное Богослужение было в этот день, и красная лента ордена красовалась на ризе смиренного инока.

Гостей съехалось много, произносили речи, подносили хлеб-соль, пели многолетия и все это батюшка принимал, что называется, скрепя сердце. Когда репортер «Правительственного Вестника», г. Калугин, желая издать для «всемирной Иллюстрации» портрет о. архимандрита, как юбиляра, просил его прислать краткий очерк его жизни, батюшка отвечал ему следующим письмом:

Возлюбленный Сергей Федорович!

Вы пишете, что не в продолжительном времени будет издан в иллюстрации мой портрет. Это можно, потому что все живущее на земле изображается и издается в естественной истории, следовательно, и меня можно показать белому свету. Что же касается моей биографии, которую вы желаете приложить к портрету, я затрудняюсь исполнить ваше желание. О чем я буду говорить? О своих грехах; е могу, стыдно, да и никому они не интересны, у каждого свои есть. О добрых делах? Они все нечисты пред Богом, требуют очищения покаянием. Они-то именно, эти добренькие дела, оказались воришками; кругом обворовывали меня: украли слезы, украли покаяние. Неужели я еще сам буду помогать – звонить о своей деятельности и о каких-то добрых делах? Нет, этого не будет! Я подлежу суду, а меня увенчали наградами. Пусть они будут укоризною мне и, может быть, пробудят во мне покаяние, чего бы я более всего желал. Может быть, вы желаете знать кто я, и откуда по происхождению? Это могу сказать: я уроженец Ярославской губ., Даниловского уезда, деревни Шишкино, сын благочестивых родителей Василия и Марины, Иван, родился в 1811 году, грамоте обучал меня отец. В 1824 году приехал в Питер, в 1833 году поступил в Сергиеву пустынь, а в 1857 году сделан настоятелем.

Нет, возлюбленный Сергий Федорович, я в этом деле вам не помощник, а все, что получите помимо меня, будет неверно».

Батюшка всячески старался удаляться от славы человеческой, а Господь Сам прославлял его все более и более. Ему улыбалось уединение и пустыня; он готов был иногда убежать в лес, который так заманчив казался ему.

С болью сердца выслушивал он рассказы о пустынной жизни и говорил о том утешении, которое посылается пустынникам от господа в награду за то, что они принесли Богу. А судьбы Божии поставили его на другой путь, как бы на свешнице, да светить всем. Не даром, наставник его, преосвященный Игнатий, прозорливо назвал его исповедником.

В начале настоятельства своего, еще при жизни Владыки, о. архимандрит написал первую статью о монашестве, под названием «тризетный». Преосвященный Игнатий от души радовался этому и говорил, что маленький Игнатий избран Богом на путь исповедничества православия и монашества, и, действительно, он шел от силы в силу.

В год его юбилея он был сделан, совершенно неожиданно, вольным общником Академии Художеств, когда Августейшим президентом Академии был назначен Великий Князь Владимир Александрович, и писал он отчет свой в Академию, отрывки которого помещены выше.

Много заботило о. архимандрита затруднение молодых людей для вступления в монашество, по случаю военной повинности.

– И без того, – говорил он, – мало способных людей избирают этот путь в наше бедное время, а тут еще и с этой стороны встречаются затруднения.

Настоятель Николо-Бабаевского монастыря писал о. архимандриту по этому предмету, убедительно прося его, как влиятельного человека, вступиться в это дело и походатайствовать пред высшими о некоторых льготах для желающих вступить в монашество.

О. архимандрит советовался с некоторыми военными особами, объясняя свою мысль, которая сочувственно была принята ими; но, по мнению их, нельзя было миновать Синод, и советовали о. архимандриту составить записку следующего содержания:

«Отовсюду слышатся жалобы на умаление монашества. Православные обители в настоящее время находятся в критическом положении. Спрашивается: кем будут замещены монастыри? Ныне все молодые люди, отправляя воинскую повинность, поступают на службу или в резерв и могут быть свободными для поступления в монашество не прежде 38 или 40 лет.

Монашеская жизнь требует специального обучения, смирения, гибкости, веры, терпения. На все это способна более юность. Монашеская жизнь не дело ума и рассудка, а дело веры и призвания. Ум, падший под влиянием плоти, кичит; а вера, под влиянием духа, созидает. Почти все преподобные отцы нашей отечественной церкви поступали в обители от юности, как и церковь в своих песнопениях ублажает некоторых из них: «От юности восприял еси Христа в души твоей преподобне¹⁷и пр.

Чтобы не остались свв. обители опустошенными, весьма было бы полезно это дело поставить так: пусть все молодые люди отправляют военную повинность, но для желающих поступить в монашество сделать некоторое исключение, а именно: по истечении трех или четырех лет, давать им чистую отставку, но с ограничением: если который из них не примет пострижения и почему-либо не уживется в монастыре до 30 лет, такового считать бессрочно отпускным.

Небесполезно было бы уравнять пострижение православного монашества с католическим, которым, в наказание за политические возмутительные вмешательства, разрешено пострижение не ранее 25 лет, а православным не выдавалось увольнение ранее 30 лет; теперь же, как выше сказано, могут поступать в монашество не ранее 38 или 40 лет.

Сибирские языческие Ламы с младенчества пользуются всеми привилегиями, почему и вообще язычники находят невозможным принимать христианство по случаю лишения всех привилегий.

При таких невыгодных для православия условиях не могут процветать наши монастыри и наше монашество.

Придет время, будут постригать и 20 лет, и будут жалованье давать, да охотников не найдется. Это богатство не приобретается деньгами».

В 1884 году, 6 февраля, о. архимандрит был у обер-прокурора и передал ему записку частным образом для рассмотрения этого дела в Синоде. В беседе с обер-прокурором о. архимандрит сказал, между прочим:

– Монахи проводят вышеестественную, ангелоподобную, жизнь, а они такие же люди, как и все. Нельзя не дивиться, что при помощи Божией, побеждая естество, иноки становятся выше ангелов. Не следует требовать, чтобы все они были святые; если из многих окажется один истинный монах, и за то надо благодарить Бога, а не соблазняться. А есть еще истинные монахи, и ими поддерживается вера Христова. Знаете ли, что иногда попускается и немощь, даже падение безукоризненному монаху, который возомнит о себе и, как бес, начнет осуждать и укорять других, а падение приведет его на истинный путь.

– Вы соблазняетесь на монахов, что они живут не по-монашески – едят и пьют в свое удовольствие; а поверьте, что ни один оборванец, протягивающий руку, не уживется в монастыре, насколько заманчива монастырская роскошь.

В 1884 году, в июне месяце, посетили Сергиеву пустынь ученые японцы, причисленные к посольству. Один из них, по имени Андо-Кенеки, был уже предварительно у о. архимандрита.

Владея хорошо русским языком, он мог свободно беседовать с ним, и на этот раз привез с собою другого знаменитого ученого, который, желая иметь сведения о всех христианских религиях, побывал в Англии и приехал в Россию. Они обратились к о. архимандриту и выразили ему желание предложить несколько религиозно-догматических вопросов для разрешения некоторых недоумений. По-видимому, они были весьма начитаны и достаточно знали христианские религии. Отвечать им, без всякого предварительного приготовления, было бы затруднительно и для всякого ученого; но о. архимандрит, вполне сознавая свою недостаточность, обратился мысленно молитвою ко господу, прося Его помощи, и безбоязненно стал отвечать на все вопросы.

Постараемся привести здесь, хотя весьма сокращенно, некоторые вопросы и ответы.

Японцы сначала спросили, почему последовало разделение церкви католической от православной, вследствие политического вопроса или только догматического?

Ответ. Догматический вопрос был второстепенным, а главная причина была политическая.

Вопр. В чем главное отступление католиков от православия?

Отв. В том, что они изменили Символ веры, говоря, что Дух святой исходит от Отца и Сына, а мы признаем Его исходящим от Бога отца, как они и прежде признавали.

Вопр. Однако и православные признают слова Христа, сказанные в св. Евангелии: «Аще не иду Аз, утешитель не приидет к вам, аще же иду, послю Его к вам¹⁸.

Отв. Да, мы несомненно признаем это; но Христос шел к Богу отцу, чтобы от Него послать духа утешителя. Для разъяснения можно сделать уподобление такого рода: вот если бы вы, находясь в России, сказали бы своим приближенным: я еду в отечество к своему Императору, чтобы ходатайствовать пред ним послать вам полезного ученого человека, и действительно, с дозволения его, исполнили бы это на деле, то от кого был бы послан этот человек, от вас лично или от Императора?

– От Императора, – отвечал японец и более ничего не возразил на этот вопрос, удовлетворившись этим ответом.

Затем коснулась речь православного духовенства, зачем допускается брак священных лиц?

О. архимандрит объяснил им, что это допущено по снисхождению, а по настоящему предпочтительнее были бы безбрачные священники.

Вопр. Откуда произошло монашество?

Отв. В первые века Христианства, во время гонений и мученичества, христиане жили так строго, что ежедневно готовились к смерти. Впоследствии, когда прекратилось гонение и Христова вера сделалась господствующею, христиане ослабели в строгости жизни и стали предаваться различным развлечениям и порокам; тогда более ревностные из них стали удаляться от общества, избирая уединенную жизнь в пустынях и, таким образом, постепенно устроились монастыри.

Говоря о лютеранизме, о. архимандрит назвал его отступлением от истины, равносильным ереси.

– Лютеранская религия, – продолжал он, – отвергает предстательство св. угодников и даже Божией Матери, поэтому она не свидетельствуется Богом, знамениями и чудесами, которыми поддерживается живая вера. Вера должна быть простая, младенческая. Много есть недоступного для ума человеческого.

Например: в Евангелии сказано, что истинная вера может горы переставлять. Если рассуждать об этом естественно, то покажется невозможным, а если приложить веру без рассуждения, то все возможно.

Разговор продолжался долго, касались и политических вопросов, и о. архимандрит настолько удовлетворительно отвечал своим гостям, что они в заключении беседы очень благодарили его, говорили, что они получили от него разрешение всех своих недоумений и вышли от него веселые и одушевленные, сообщая друг другу свои впечатления. О. архимандрит, со своей стороны, когда сообщил своим близким этот разговор, так же видимо был утешен, ощутив, вероятно, помощь Божию, при которой удалось ему прославить Имя Его Святое на пользу ближних.

Новый храм Воскресения Христова приближался уже к окончанию. Как много о. архимандрит понес труда телесного и нравственного при построении этого храма! Многие, не только из посторонних лиц, но из ближайших в числе монашествующих, не понимая дальнейших целей мудрого настоятеля, находили лишним строить такой обширный роскошный храм, находили, что достаточно было бы возобновить старую постройку, не увеличивая ее. А батюшка смотрел на дело иначе. Кроме любви к благолепию церковному и стремлению ко всему изящному, он видел в построении обширной церкви и последующие интересы обители. Под этим храмом предполагалось множество могил, за которые получалось по тысяче руб. и более. Родственники усопших по большей части делали взносы на поминовение, и эти суммы вкладывались в монастырский капитал на вечное обращение. Кроме того, о. архимандрит не обременил обитель ни одним рублем на постройки. Капитал жертвователей простирался только до 130 т. Далеко не хватало этой суммы на такое изящное произведение. Батюшка, отдавая последние свои копейки на рабочих, умел так изворачиваться экономическим образом, что никто не хотел верить, что можно было выстроить этот храм из тех средств, как ему Господь помог выстроить. Всего истрачено не более 180 тысяч.

Находилось много врагов и завистников, которые сначала старались распространить ложный слух, что храм может провалиться, что есть опасные трещины; но батюшка, уверенный в своем деле, оставался, как всегда, невозмутимым и не признавал врагов и недоброжелателей. Притом же профессор Тон, осмотрев постройку и удивляясь красоте ее, заверил, что он отвечает за ее безукоризненность во всех отношениях.

Архитектор П., составлявший проект этого храма, на следующий же год уехал за границу и о. архимандрит сам, без всякой помощи, следил за постройкой, сам трудился, как последний рабочий, с любовью к делу, не жалея ничего, чтобы приводить в исполнение все гениальные идеи, которые приходили ему в голову для украшения храма.

В 1884 году, когда при погребении князя Горчакова Государь император посетил Сергиеву пустынь, то изволил Сам выразить желание посмотреть новый храм.

О. архимандрит в полном облачении, в сопровождении братии, прямо с могилы князя последовал за Его Величеством. Певчие запели: «Спаси Господи люди Твоя», а Государь Император вошел в храм. Внимание его устремилось более всего на гранитные колонны и иконостас.

Его Величество обратился с вопросом к настоятелю, откуда приобретены такие камни? И весьма был удивлен, когда о. архимандрит ответил ему, что это все свой местный камень, добытый и отполированный своими рабочими.

В то время перед храмом находилось строение – бывший госпиталь; Государь Император, выйдя на паперть нового храма, обратился к о. архимандриту со словами: «эту постройку надо снять, и ничем не застраивать площадь, чтобы вид был открыт на далекое пространство».

Через несколько дней постройка была снята и площадь очищена.

Его Величество изволил весьма милостиво похвалить постройку и спросил, когда будет освящение? О. архимандрит отвечал, что по возможности постарается ускорить окончанием. Прошел еще год, и храм стоял уже готовый, разукрашенный, как брачный чертог для сретения жениха.

Освящение назначено было 29-го июля 1885 года. Первоначально освящение было нижней церкви, 15-го мая, во имя Архистратига Михаила, устроенной на деньги, пожертвованные княгиней Александрой Васильевной Голициной, на могиле ее мужа.

Это освящение совершалось домашним образом настоятелем с братией, в присутствии многих высокопоставленных лиц.

Приготовления к освящению верхнего храма Воскресения Христова начались заблаговременно. Весь монастырь был приведен в самый лучший порядок. Все вновь выкрашено, все очищено; в настоятельских кельях пристроена была галерея для приема гостей. Заказаны были билеты с фотографическими изображениями нового храма, наружного и внутреннего видов его. Для поднесения Царским особам приготовлены были великолепные альбомы с разными видами нового храма.

Во всех журналах напечатано объявление о наступающем торжестве в Сергиевой пустыни.

О. архимандрит ожидал этого дня, как великого праздника; неутомимо трудился, участвуя во всем сам. Накануне освящения, с 3-х часов утра, он был уже на ногах, приготовляя все окончательно для освящения храма.

С 5-го часа пополудни раздался торжественный звон большого колокола для встречи Высокопреосвященного митрополита Исидора, и народ стал стекаться со всех сторон. Владыка проехал в настоятельские кельи, где и была отслужена для него отдельная всенощная.

В новом храме совершил всенощное бдение преосвященный викарный Арсений с четырьмя архимандритами и старшими иеромонахами.

Служба шла торжественно, исполнительно и великолепно.

На другой день Богослужение началось с 9 часов и окончилось около двух. Освящение храма и литургию совершал митрополит с двумя епископами, четырьмя архимандритами и старшими иеромонахами; хор митрополичих певчих, под руководством регента г. Львовского, исполнял пение с особенным искусством и старанием; другой хор Сергиевой братии не уступал им в исполнении, хотя и был в меньшем количестве голосов. Вообще все богослужение было так величественно, стройно и умилительно, при красоте храма и всей обстановке, что на всех присутствующих произвело особенное впечатление, ни одно сердце не осталось нетронутым. Все единогласно сообщали друг другу, что ощутили что-то неземное; что же должен был чувствовать сам виновник торжества, – труженик архимандрит?

По окончании богослужения Великая Княгиня Александра Иосифовна с Семейством Своим отправилась в кельи настоятеля и изволила кушать вместе с прочими гостями, которых было более 100 человек. Особенно приветливо и милостиво обходились Их Высочества с о. архимандритом. Во время обеда один из присутствующих генералов хотел произнести похвальную речь настоятелю-строителю храма, но сей последний не пожелал выслушать ее. Когда гости разъехались и все успокоились, тогда о. архимандрит выразил свое чувство пред своими близкими.

– Слава Богу, – сказал он, – Господь помог окончить начатое и удостоил меня грешного быть десятником при таком деле. Велика Его милость! В этом и награда. Какие тут похвалы приличны мне. Всякая похвала или награда будет для меня обидою, потому что отымет то чувство, которое Господь дал; это не мое дело, а Божие. Я доволен, в этом и награда. При этом глаза его наполнились слезами.

На другой день после литургии батюшка вышел в парадном облачении с большим собором на середину церкви отслужить благодарный молебен перед иконою Воскресения Христова. Запели Аще и во гроб¹⁹: а по окончании молебна о. архимандрит приказал выйти на сходку и пропеть: Ангел вопияше²⁰.

Эта неожиданность сильно подействовала на всех присутствовавших, а батюшка в радости духа заплакал, несмотря на желание скрыть свои слезы.

Через неделю после освящения храма привезли в обитель тело усопшего графа Баранова для погребения.

Государь Император со всеми Великими Князьями изволил прибыть в монастырь слишком за час до прихода похоронного поезда, с намерением осмотреть подробно новый храм, на освящении которого не удалось ему быть. Настоятель со всею братиею встретил Его Величество в полном облачении, с крестом, на паперти нового храма. Государь Император в подробности осмотрел храм, обращая внимание на все и расспрашивая обо всем о. архимандрита, выразил милостивое одобрение.

Затем Его Величество, со всеми Великими Князьями, отправились в настоятельские кельи, где предложен был чай и закуска. Государь был очень приветлив. Посторонних, кроме обер-прокурора, не было никого.

Речь коснулась лютеран. Его Величество поинтересовался знать, при каких условиях совершаются заупокойные церковные службы в Сергиевой пустыни по скончавшимся лицам лютеранского вероисповедания.

– Ваше Величество! – отвечал батюшка, – мы не имеем права отказать, когда просят помолиться. Сам Христос молился за распинающих Его. Вынимать части за усопших иноверцев мы не можем, а помолиться не запрещено. Для погребения иноверцев я имею Высочайше утвержденный церемониал. Когда скончалась покойная Принцесса Ольденбургская, я, недоумевая как хоронить, обратился к преосвященному митрополиту, но он не удовлетворил меня, говоря, что с пасторами трудно ладить, что они так настойчивы, что везде являются впереди. Я поехал к обер-прокурору, графу Толстому; но и тот не мог мне ничего посоветовать. Тогда я обратился прямо к Великой Княгине Александре Петровне, которая испросила у покойного Императора Александра Николаевича, Вашего Батюшки, церемониал, утвержденный Его Величеством, которым я и руководствуюсь, исполняя погребения по православному уставу, не допуская лютеранского пастора говорить речи на нашем кладбище. Так и ныне будет исполнено при погребении графа.

Погребение было совершено с возможным величием, без участия пастора.

Это действие вызвало негодование лютеранского духовенства на о. архимандрита, и они восстали против него, позволяя себе печатать в газетах самые разные дерзкие и неблагоприятные статьи против него. Убежденный редактором газеты «Свет», о. архимандрит согласился написать в ответ на эти статьи следующий отзыв.

«Не интересуясь новостями, я не читаю газет; но, говорят, и до глухого вести доходят; дошли вести и до меня, да ее касающиеся моей личности. Рассказывают, что лютеранское немецкое общество чрезвычайно возмущено моим действием при погребении графа Баранова, как я осмелился отклонить пастора от участия в похоронах! Очень просто: распорядители похорон графа Баранова привезли катафалк, поставили на платформе железной дороги и просили меня, чтобы я откомандировал туда для встречи тела несколько человек монахов, а сам с братиею встретил бы у св. ворот обители. Следовательно, духовная процессия состояла из православного духовенства. Что же здесь оставалось делать пастору? Идти с православным духовенством? Это не в обычае. Стоять при совершении литургии? так же необычно. Стоять православному духовенству в своей обители и слушать речь пастора? Неприлично и незаконно. Я руководствовался каноническим правилом православной церкви, где сказано: «Хиротонисаемый православный епископ дает публичную присягу в том, что он в другой епархии, не подлежащей его управлению, обещается не служить, не учить, не проповедовать без позволения местного епископа».

Такое правило простирается и на все православное духовенство. Для лютеранского пастора я не имел под рукой исключительного правила. А если бы допустить его до такого действия, чем он лучше Пашкова в отношении православной церкви? И за что разобиделось лютеранское общество? Разве на беспримерную веротерпимость православной церкви. Мы знали правила и убеждения покойного графа, он говорил: «я никогда не был немцем и кроме православной церкви никакой не знал, хотя по приличиям остался лютеранином».

Таких людей много, которые, видя несостоятельность лютеранской, прибегают к православной церкви за духовной помощью. Неужели лютеране обиделись тем, что православная церковь подражает Спасителю мира Христу, произнесшему на Кресте слово любви за распинателей: «Отче, отпусти им, не ведят бо что творят!»

Неужели оскорбило их то, что церковь православная ходатайствует пред Богом о прощении согрешений усопшего, желая ему со святыми упокоения! Выходит так! А что дал бы в замен этого пастор? Сказал бы похвальную речь покойному графу; объяснил бы, кто он был; но все пришедшие на погребение хорошо знали его, а Бог лучше всех знал.

Нет, господа ученые немцы, вся природа нуждается во взаимном ходатайстве пред людьми и пред Богом. Припоминаю разумное изречение лютеранки Принцессы Терезы, супруги покойного принца Петра Георгиевича Ольденбургского, вот ее слова: «Мы возьмем место в Сергиевой пустыни близ церкви, по крайней мере, нас там будут поминать».

Когда Его высочество Принц Петр Георгиевич выбирал место на кладбище, спросил меня, будут ли служить панихиды? Я отвечал, что не будут. Почему? – спросил Принц. Потому, что церковь лютеранская не признает ходатайства пред Богом. На это Принц замолчал; но строго наблюдал все дни поминовений, когда схоронил дочь, сына и супругу. Нельзя было отказать такому верующему человеку. Не отказываем и прочим, приходящим с верою за помощью к православной церкви.

Не отказал св. митрополит Алексий ехать в орду, к татарскому хану, исцелить жену его, Джанибеку, от болезни. И многие другие примеры молитвенного ходатайства святых пред Богом мог бы я привести, но здесь не место, надо бы целые книги писать.

Лютер плохой садовник. Очищая дерева, обрезывая ветви, не приносящие плодов, подрезал и корни дерева. Если он соблазнился на католическую церковь, то следовало ему поискать церковь, установленную Самим Господом Спасителем нашим, который сказал: созижду церковь Мою, и врата адова не одолеют ей²¹. Много и других изречений евангельских ускользнуло от ушей лютеранских и вообще протестанских. Где у них изречения Спасителя: болящие исцеляйте, прокаженные очищайте, мертвые воскрешайте²²? Отвергли они благодать, действующую во святых; лишили себя благодати чудотворений; не свидетельствуется их религия знамениями и чудесами. Не сотвори силы многи за неверствие их²³.

Еще кажется мне странным и то, что лютеранские пасторы противоречат один другому. Мне случилось в первое время моего настоятельства приглашать лютеранского пастора Стрельниниской колонии на погребение лютеран; пастор извинялся тем, что у них нет никакой обрядности при погребении, и каждый раз просил нас схоронить по нашему обряду. Или, может быть, потому, что это были покойники не графы и принцы, а простые смертные? Не знал я, что у лютеран есть такие подразделения при похоронах. Что же касается до погребения Высочайших особ лютеранского исповедания, о сем в свое время было доложено покойному Императору Александру II, – кому хоронить. Его Величество изволил сказать:

«Пусть наши хоронят», т. е. православные. На сем основании мы и руководствуемся. Посему и на будущее время просим не беспокоиться лютеранских пасторов. Пусть, если желают, уговаривают они своих хоронить на лютеранском кладбище, а кто вздумает хоронить на православном кладбище, тот будет схоронен по уставу православной церкви».

Эта статья была напечатана в газете «Свет» и не вызвала более никакого отзыва со стороны лютеранских пасторов, а многие из светских лютеран остались очень довольны ею и благодарили о. архимандрита, что он не отказывается молиться за их усопших.

После освящения храма Воскресения Христова монастырь принял грандиозный вид, открылась широкая площадь перед собором Воскресения и все главные здания монастыря на открытой местности. Площадь к западной стороне оканчивается над оврагом террасою, над которой предполагалось поставить чугунную решетку, служащую продолжением гранитной ограды.

– Узнать нельзя обитель, – восклицают приезжающие богомольцы, – совсем новый вид открылся, какая красота! А с другой стороны, вследствие такой быстрой деятельности, разрушением старого и созиданием нового, некоторые осуждали, находя это излишним.

О. архимандрит действовал самостоятельно, понимая в чем состоит польза обители.

– По милости Божией, – говорил он, – я не разорил обитель; пользуясь доверием безотчетно, произвел все постройки, не обременив монастырь ни одной копейкой. Когда я сделан был настоятелем, принял монастырского капитала 35 тыс., а теперь имеется 137 тыс. Братии было до 55 человек, а ныне более 70 и все содержатся и помещаются. Без Бога этого не сделаешь.

В 1885 году, во время войны сербов с болгарами, после кровопролитного сражения, о. архимандрит отслужил соборную панихиду за падших воинов; по случаю чего и вышла статья в газете «Свет» 12 ноября 1885 года, следующего содержания:

«Вчера, в воскресенье, св. Троице-Сергиева обитель подала пример тому, что делать православному русскому народу и православной церкви в виду братоубийственной войны болгар и сербов. Настоятель пустыни, глубокоуважаемый о. архимандрит Игнатий, после литургии, соборно отслужил панихиду по братиям нашим православным воинам, на брани убиенным.

Кем убиенным, для чего убиенным, чею злою волею направленным, не все ли это равно для православной церкви. Церковь не мешается в политику. Но церковь молится за безвременно погибших чад своих!..

Пусть же вся русская церковь последует примеру почтенного о. архимандрита Игнатия. Пусть раздадутся в многочисленных храмах русских молитвы за убиенных. Пусть молитва прольет спокойствие в наболевшее сердце и да будет мольба эта понята и усвоена там, на балканских горах, где православные славянские народы истребляются вследствие целей, не имеющих ничего общего с благоденствием народным.

Еще раз спасибо настоятелю о. архимандриту Игнатию за добрый пример и за любовь к славянским народам.

В эпоху русских междоусобий, когда схватывались между собой Москвичи с Тверичами или Новгородцами, наше духовенство выходило с хоругвями и крестами и становилось между сражающимися. История наша полна подобных примеров. Пусть то же самое доброе начало перейдет за русский рубеж и пусть православное духовенство, сербское и болгарское, станет с крестом в руках во Имя распятого и пострадавшего за нас Христа между сражающимися братьями.

Пусть знают предводители сербских войск войны с Болгарией, что их имена на пространстве России произносятся с тем негодованием и отвращением, с каким говорят о людях, у которых руки еще не омыты от крови только что растерзанных жертв».

О. архимандрит питал особенное уважение и любовь к сербскому митрополиту Михаилу, который, как строгий защитник православия, был удален из Сербии австрийскою партиею.

О. архимандрит считал его исповедником.

Когда владыка приехал из Москвы на время в Петербург, то пожелал отслужить литургию в Сергиевской пустыни, о. архимандрит, обрадованный таким вниманием, встретил Владыку со всевозможною почетью, и богослужение совершалось великолепно. Все служащие и певчие заметно были проникнуты молитвенным настроением, и на присутствующих это служение произвело какое-то особенное впечатление.

О. архимандрит ходатайствовал перед влиятельными лицами о представлении к награде преосвященного митрополита Михаила, но, не встретив сочувствия к этому делу, сказал: «если вы холодно относитесь к этому, то я сам увенчаю Владыку». И на другой день поехал благодарить его за посещение обители и поднес ему прекрасную дорогую митру, в которой и служил преосвященный, сказав ему: «Владыко святый! Обитель наша ничем не может выразить вам нашу любовь и благодарность, то позвольте мне с братиею увенчать вашу священную главу».

Преосвященный митрополит принял любовью это приношение и тут же показывал его своим гостям, которые поспешили напечатать об этом статью в нескольких журналах.

В 1881 году о. архимандрит устроил на свой счет в обители свечной завод. Поступил из Соловецкого монастыря в Сергиеву пустынь иеромонах, механик и опытный в таких делах, при помощи которого в короткое время дело пошло весьма удачно и выгодно для монастыря. Но тут же встретились и затруднения для настоятеля; явились из числа братии несочувствующие делу, как часто бывает при всяком нововведении. Батюшке пришлось бороться против этого в продолжение многих лет. Не желая из-за неправильных взглядов жертвовать выгодами обители, он с непостижимым терпением и кротостью старался доказать по книгам казначейским о пользе и выгодах завода, что в скором времени свечи будут обходиться даром обители, и притом из чистого немешаного воска; но несочувствовавшие из братии не видели выгод монастыря и позволили себе даже обратиться к митрополиту с доносом на настоятеля, что он будто бы затрачивает монастырские деньги на завод.

Преосвященный митрополит успокоил их, говоря, что увидит настоятеля и переговорит с ним.

Такое действие против настоятеля, который отдавал все свои доходы до последней копейки в пользу обители, возмутило всех; все думали, что батюшка немедленно оправдает себя в глазах Владыки. Ничего не бывало. Батюшка не поторопился ехать к митрополиту, и только при встретившихся других делах поехал и привез ему выписки из книг, где ясно оказывалось, что в продолжение 5 лет завод принес 20,000 р. барыша против прежнего.

Митрополит, не удовлетворяясь выпискою, пожелал видеть книги, чтоб сделать поверку, и тут же сообщил митрополиту все, что про него говорили. О. архимандрит отвечал ему, что книги привозить мудрено, а если ему угодно, то может прислать доверенное лицо для ревизии.

– Владыко Святый, – сказал батюшка, – меня усчитывать мудрено, я всегда пользовался полным доверием жертвователей, которые безотчетно доверяли мне большие суммы для построек, и я строил. Таких дураков, как я ныне нет. Вы вынуждаете меня говорить то, что я никогда не желал высказать и молчал в продолжение почти 30 лет. Я, как настоятель, получаю ежегодно до 6 тысяч кружки; из оных я отдаю в обитель 5 тысяч, 500 на училища в казну, а 500, может быть, проживаю.

На ограду гранитную, выстроенную мною, я получил 1 рубль от солдатика и более ни гроша, а выстроил с помощью Божиею.

Много говорил о. архимандрит с Владыкой, который заметно выведывал у него многое, чего не знал до этих пор.

Возвратясь домой, батюшка ни слова не сказал доносчикам о их действиях, молчал, ожидая воли Божией и не желая обличать людей, которые, по его мнению, действовали по внушению бесовскому.

– Надо видеть человека, – говорил он близким своим, ревновавшим по нем, – а не беса, который вертит человеком, тогда будешь жалеть его, а не злобствовать. Это дело бесовское, он заставил меня высказать то, что никогда не желал высказать.

После этого работа на заводе пошла еще успешнее; белильня воска расширилась и дошла до больших размеров, так что понадобилось расширить завод, и свечи настолько усовершенствовались, что многие церкви обращались с заказом к о. архимандриту.

Главная цель его была та, чтобы делать свечи из чистого воска без всякой примеси, которая распространилась повсеместно. О. архимандрит считал это поруганием святыни и, несмотря на все затруднения и борьбу, устоял и не затруднялся высказывать об этом высшим лицам. Государь Император, бывши в Сергиевой пустыни на погребении доктора Кареля, посетил кельи настоятеля и, милостиво разговаривая о многом, заинтересовался и свечным заводом. О. архимандрит рассказал все подробно и просил разрешения Его Величества действовать смелее и, несмотря на затруднения, распространить торговлю.

– А что, разве обижают вас? – спросил Император.

– Не то, что обижают, Ваше Величество, а могут встретиться противники. Я желаю прекратить злоупотребление, чтобы свечи приготовлялись из чистого воска.

– Да, – отвечал Государь, – нынче примешивают другое вещество к воску. А у вас хорошие свечи делают? О. архимандрит отвечал:

– Ваше Величество, подобных нашим свечам нигде не найдется.

– Ну так продолжайте ваше дело, – сказал Император.

Одобренный милостивым вниманием Августейшего Монарха, о. архимандрит составил записку и послал в виде форменного письма преосвященному митрополиту.

Преосвященный принял его сочувственно и при свидании с о. архимандритом подробно говорил об этом деле. Дело должно было поступить в консисторию, вследствие чего настоятель получил предписание из консистории представить копию с указа св. Синода о разрешении устройства свечного завода и тут же предложен вопрос: кому поступает доход от продажи свеч?

На это о. архимандрит составил консистории ответ с подробным отчетом, который не был послан, но приводится здесь для вернейшего сведения о его деятельности в пользу обители, о которой он не любил говорить.

«На предписание духовной консистории выслать копию с указа св. Синода о разрешении устройства свечного завода имею честь объяснить:

Указа я не имел; о сем распоряжении св. Синода было выражено в журнале «Церковный вестник», но не упомню в каком году, и не имею этого № в наличности, по случаю смерти монастырского письмоводителя иеродиакона Исаакия.

Пользуясь общим правилом для всех обителей, по примеру многих, устроил и я свечной завод в Сергиевой пустыни.

Во многих монастырях имеются и лавки для продажи свеч, даже и там, где есть епархиальные заводы, следовательно, и Сергиева пустынь не лишена тех же прав, тем более, что в С.-Петербургской губ. Нет ныне епархиальных заводов.

Я прошу открыть склад восковых свеч в виду беспорядков и злоупотреблений, дабы не оставлять церкви Божией в безвыходном положении: потому что ныне свечи делаются не из чистого воска, а с различной примесью, и даже почти из одного цирезина.

Это не секрет, и я не доносчик; свечи продаются в разные цены, как восковые 30–35 руб. за пуд, но заводчики, прикрывая злоупотребление, продают цирезиновые свечи по тем же ценам, а при известных случаях спускают цену до 18 р. Я и сам, по неопытности, покупал золоченые свечи по 22 р. за пуд.

Такое темное дело продолжается более 20 лет. Время нарушит молчание, которое, по моему мнению, равняется покровительству дела. Стыдно и грешно приносить Богу такие лукавые жертвы, они вызывают не милость Божию, а гнев Божий! Это может дойти до того, что православные будут избирать другие пути для Богопочитания.

Вопрос: кому прибыль от продажи свеч? для меня самый затруднительный. Я уже выразил в моем рапорте Высокопреосвященнейшему митрополиту, что я помогу обители в экономическом отношении и что вся моя жизнь всецело посвящена ей. Если дело поставлено хорошо и процветает, то представьте его тому лицу, которое учредило его, и не стесняйте строгой отчетливостью. Дело еще в ходу и подлежит частым изменениям. Завод устроен мною в 1880 г., с тех пор отчет имеется в приходо-расходных монастырских книгах, и показывается против покупки от свечников около 2,000 экономии в год.

Так как завод устроен не на монастырский счет, то я прошу духовную консисторию сделать мне доверие еще на четыре года, дабы я имел возможность уплатить долг, лежащий на заводе, и составить фонд заводского капитала, тогда я подарю и капитал в пользу монастыря. Я бы и теперь подарил, но не время: монастырь, не имея наличного капитала, не может продолжать дело, не в состоянии вовремя купить воск, выдавать жалованье мастерам, даже не в силах иногда купить уголь. Это будет подобно тому, если бы взять человека, обломать ему руки и ноги, положить в госпиталь, и ждать когда он поправится, чтобы работать.

Это не всякому дано понимать.

Хотя мне весьма грустно отдавать отчет в системе моего управления обителью пр. Сергия, но в успокоение многоуважаемой консистории расстаюсь с затаенным моим чувством и повергаю отчет к стопам милостивого снисхождения.

Построил я церковь во сто тысяч руб. сер., из монастырских сумм не брал ни гроша и поднес св. обители с прибавкою 60,000 дохода.

Построил другую церковь, употребил 12,000, также от монастыря ни гроша, и в продолжение пяти лет ее существования монастырь имел от нее доходу 50,000 р. 25,000 поступило в неокладную сумму, а 25,000 в братскую, на вечное поминовение.

Построил я третью церковь в 215,000, и также поднес обители с 70,000 дохода.

Построил ограду в 50,000 р. и подарил обители. Построил каменный корпус в 100,000 р., где братия помещены и пригреты; а есть и такие отцы, что по временам шипят...

Можно бы еще и половину такого отчета представить, но боюсь утомить ваше внимание.

Во всех постройках я участник, если не в половину, то в третьей части, наверно.

Благодарю Бога, благодарю добрых людей, благодарю сердечно опытного, маститого нашего архипастыря за доверие, он многое решал не по суду формы, а по суду совести».

О. архимандрит не спешил отправить эту бумагу в консисторию, и, обдумавши, не захотелось посылать в том виде, как написана, а сократил ее, выпустив все, что касалось его отчета о постройках, а сказал только необходимое о деле завода, адресуясь письмом к преосвященному митрополиту. Консистория продолжала все-таки делать препятствия, и о. архимандрит решился, до форменного разрешения, частным образом продавать свечи для нескольких церквей, и завод производил значительную торговлю, несмотря на то, что главный помощник соловецкий иеромонах Ф. по своим расчетам, перешел в Невскую лавру. Батюшка не только не оскорбился на него, но старался рекомендовать его как отличного деятеля, и радовался, что ему будет там хорошо жить. Недоброжелатели надеялись, что завод е пойдет без главного мастера, но обманулись.

О. архимандрит все благодушно посмеивался, жалея заблуждающихся.

Непостижимое терпение батюшки часто возмущало близких его, а некоторых, недостаточно понимавших его, соблазняло: его называли слишком слабым, осуждали за то, что он не удаляет людей, которые вредят общей пользе. А он и на это смотрел снисходительно, говоря:

– Начальник всегда виноват: молчит и терпит – виноват; выгонит кого – опять виноват. И потому лучше не торопиться ни в чем, Бог укажет как действовать, и виноватый сам себя выкажет. В этом деле надо действовать осторожно, потому что бес вооружился и стоит в корню. Он хочет вывести меня из терпения. Несочувствующим попустилось за гордость – ослепление, и они, как оружие врага, действуют против меня. Тогда как дело очень важное. Как могли допустить такое кощунство, – приносить в жертву Богу недостойное вещество как церезин, вместо чистого воска, указанного законом, и кому же – Богу? Он наш Создатель, наш Спаситель, наша радость, утешение, упование, все в Нем заключается, мы дерзаем предлагать Ему недостойную жертву только потому, что материал подешевле.

Вот главная причина, побудившая о. архимандрита ратовать против всех, открывая свой завод. Десять лет продолжалась эта неутомимая борьба и принесла плод: сначала заговорили в журналах о злоупотреблениях в свечной торговле; затем, по желанию высшей власти, затруднена была продажа свечей не из чистого воска и предложен проект епархиальных заводов. Наконец, в 1890 году, вышел Высочайший указ, запрещающий продажу свечей из мешаного воска, со строгим наблюдение и исследованием.

– Слава Богу! – говорил батюшка, – цель достигнута, Господь помог пересилить это злоупотребление. Теперь мне все равно, хоть бы и не продолжать работу на заводе. Я старался не для своих выгод, а желал избавить храмы Божии от нечистоты.

Деятельность о. архимандрита не сосредоточивалась только в стенах обители, она в то же время распространялась и на весь православный и даже политический мир. Он участвовал сердцем и словом во всем: страдал при появлении разных сектантских учителей, как Ресток, Пашков и, наконец, гр. Толстой, видя как православные увлекаются ими. Когда многие высокопоставленные лица спрашивали мнение о. архимандрита о сочинениях гр. Толстого, то он отвечал:

– Гр. Толстой распространяет такой страшный вред своими писаниями, что я, страдая за него, лучше бы желал, чтоб он лишился рассудка и тем искупил бы грех свой, вводя многих в пагубу своим заблуждением.

Все, что писали против Толстого, не удовлетворяло о. архимандрита, ему казалось слабо, и он жалел, что не имеет достаточно, по его мнению, познаний и красноречия, чтоб опровергать его, и написал маленькую статью в кратких и сильных выражениях против него, которая была напечатана и оканчивается словами апостола: «Аще мы или ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам анафема да будет»²⁴.

С каждым годом заметно увеличивалось общее доверие к о. архимандриту, все искали разговора с ним, и его мнение считалось авторитетом для многих.

– Странно, – говорил он между своими, – я стал очень смел; прежде немыслимо было мне высказывать то, что теперь говорю, несмотря на мою безграмотность и сознание своего недостоинства. Видно, это потому, что стар стал, Господь отнял от меня страх даже и к Царским Особам, я свободен от этого. И скажу только между своими, что как-то сразу сообщается дух человека, с нескольких слов узнаешь его и о чем можно говорить с ним.

Война между славянами сильно возмущала о. архимандрита. Он со скорбью вспоминал теплую переписку свою с ними в шестидесятых годах и однажды, перечитывая ее, написал как бы воззвание к ним, следующего содержания, которое и было напечатано в газете «Свет».

«Мои воспоминания достойны плача! Мой плач подобен плачу Иеремии: он плакал на развалинах живых храмов Божиих. Многие храмы живого Бога на Балканском полуострове разрушены, и светильники их насилием опрокинуты, угашены и стерты с лица земли. Плачу я и о тех, которые грубою силою сдвинуты со своих мест, как блуждающие звезды, как странники и пришельцы на земле, не имеющие где главы подклонити; это исповедники Христовы – мои сограждане: архимандрит Дутич, Савва Касимович, митрополит Боснийский, Святитель великий, краса церкви православной Михаил, Митрополит Сербский, и многие другие. Они и в изгнании сияют и будут сиять до заката дней своих, тьма их не объяла, и в будущем веке они просветятся яко солнце и насладятся незаходимым светом.

Я не воин и не политик: мое оружие – сердце; моя политика – любовь. Да будет любовь наша во Христе вовеки веков аминь!

Любовь Христова укрепит и защитит нас, и будет едино стадо и един пастырь – Христос. Он упасет нас на пажити Своих овец.

Возлюбленные отцы и братия! держитесь веры православной, она свидетельствована Богом, и благодатью св. Духа, и различными знаменьями и чудесами. Вне ее нет спасения».

К этому воззванию приложены были некоторые письма славян того времени и ответы о. архимандрита.

В то же время о. архимандрит вооружился и против спиритизма, страдая душой об общем заблуждении, и написал небольшую статью под заглавием: «О волхвованиях и о древних и новых волхвах». В этой статье ясно доказано, что спиритизм – дело бесовское; выставлены факты из жития святых, составленные прямо для обличения спиритов.

Воскресенский девичий монастырь, находящийся в С.-Петербурге, был под благочинием о. архимандрита, хотя не по указу, но по желанию первой игуменьи Феофании Готовцевой, которая, умирая, просила его не оставить обитель. Преемница ее игуменья Евстолия также имела полное доверие к о. архимандриту, и все почти монахини были пострижены его рукою. По смерти игуменьи Евстолии указом св. Синода о. архимандрит был опять назначен благочинным всех женских монастырей Петербургской епархии, и это назначение дало ему возможность устроить судьбу монахинь, исключительно любимых еще покойной игуменьею Феофаниею Готовцевой. Батюшка предложил им устроиться в скиту Воскресенского монастыря, находящегося близ станции Елизаветино, с тем, чтобы отделить его от обители и сделать самостоятельным. Господь поможет, – думал батюшка, – и пошлет добрых людей на помощь. Он составил бумагу к преосвященнейшему митрополиту в виде форменного письма, следующего содержания:

«Ваше Высокопреосвященство!

Милостивый Архипастырь.

Долгом считаю доложить Вашему Высокопреосвященству, что с тех пор как приехала игуменья Валентина, я часто посещал Воскресенскую обитель с целью умиротворить игуменью с казначей, но, к несчастью, не мог достичь желаемого.

Независимо от игуменьи и казначеи, большое общество монахинь разделились на два лагеря и неосновательными доносами затрудняют примирение. Почему осмеливаюсь предложить Вашему Высокопреосвященству, во избежание всяких столкновений, необходимо разлучить казначею с игуменьей. Для чего я бы покорнейше просил Вас перевести казначею на жительство в скит. Я уже говорил с нею об этом, и она будет очень благодарна. Чтобы прекратить между ними самомалейшие отношения, необходимо отделить скит от Воскресенской обители и сделать его самостоятельным. Есть полная надежда, что скит в материальном отношении может существовать сам по себе: с каждым годом богомольцы увеличиваются. В той местности е было обители, и народ, не говоря о православных, но и лютеряне – финские и ижорские народы, чрезвычайно любят православное монастырское богослужение и нередко выражают сожаление, что они не православные. В этом отношении скит исполняет миссионерское значение. При нем имеется небольшая сельская бесплатная школа, за что крестьяне весьма благодарны и обещают помогать скиту в сельских работах.

Разрешите, милостивый Архипастырь, вместе с казначей переселиться в скит и родной сестре ее – монахине Феофании, так же и другим близким по духу сестрам, на сколько скит может вместить по недостатку келий; благословите, Преосвященнейший Владыка, иметь попечение о сей вновь учрежденной обители святой во имя св. равноапостольной Марии Магдалины. За молитвами Вашими Господь поможет восполнить недостающие 1,200 руб., которые за прошедший 1887 год скит получил от монастыря.

С благословения Вашего Высокопреосвященства пусть останется настоятельницей скита, ныне управляющая им монахиня Паисия. Заштатного священника, находящегося ныне при ските по найму, покорнейше просим зачислить в штат, как весьма хорошего и любимого всеми, и оставить скитским священником.

Имею честь быть Вашего Высокопреосвященства

Нижайший слуга и богомолец

Архимандрит Игнатий».

Подавши эту бумагу, о. архимандрит заехал к монахиням и сообщил им свою мысль насчет скита. Старицы обрадовались и земно кланялись ему, называя его родным отцом и благодетелем. Батюшка наставлял их, как должны будут они жить в скиту.

– Я желаю, чтоб вы жили все как равные – как сестры между собою. Мать Апполония пусть повинуется матери Паисии как начальнице; а мать Паисия будет уважать ее как мать. Носите тяготы друг друга и не ограничивайтесь одним телесным деланием в молитве, как-то: многими поклонами и продолжительными молитвословиями. Неумеренное телесное делание, по моему мнению, неполезно: утомляя тело, оно расхоложает душу. Обращайте ум чаще к Богу внутреннею молитвою, при всяком деле исполняя послушание, рукоделие ли то или художество. Старайтесь сохранять теплоту сердечную, тогда и телесный умеренный подвиг покажется нетрудным. Святые отцы учили более устремляться на внутренний подвиг молитвы; но, к несчастью, теперь немногие понимают это делание и придают более цены внешнему подвигу.

Вскоре после этого мать Апполония блестящим образом сделала все монастырские дела в присутствии одного из членов Синода, который удивлялся ее способностям и отчетливости в делах, и удалилась в скит в сопровождении сестры своей матери Феофании и еще некоторых монахинь.

Нелегко было для бедных изгнанниц это переселение; хотя духом они успокоились, но много понесли телесного труда, страданий и лишений в пустынном лесу. Начальница скита, мать Паисия, вскоре удалилась, и сестры единогласно избрали мать Аппполонию в настоятельницы.

С трудом согласилась обремененная болезнями и скорбями смиренная монахиня на новое поприще забот и подвигов, но отказаться было невозможно, она с ревностью принялась трудиться.

Того же 1889 года, 12 марта, прислан был указ благочинному об открытии новой женской обители св. равноапостольной Марии Магдалины в Вохонове в 20 верстах от Гатчины и о назначении настоятельницею оной обители монахини Апполонии.

На другой же день по получении указа о. архимандрит, в сопровождении некоторых из братии и лучших певчих, отправился неожиданно на железную дорогу после вечерни. Погода была прекрасная, зимняя, санный путь отличный. В семь часов вечера поезд пришел на ст. Елизаветино, а оттуда отправились на лошадях до монастыря. Инокини, предупрежденные только за несколько минут до приезда благочинного, едва успели распорядиться о колокольном звоне и выйти навстречу за ворота с зажженными свечами в руках.

В пустынном лесу, в темноте зимнего вечера, раздался торжественный звон. Монахини, как мудрые девы, с горящими светильниками, шли попарно с пением тропаря св. Марии Магдалины, икону которой несли впереди. Навстречу к ним приближались иноки с иконою пр. Сергия и пели тропарь святому угоднику. Картина была поразительно-трогательная. Тишина глухого леса соответствовала тишине зимней погоды; сосны и ели, покрытые густым снегом, чуть освещались горящими свечами. Вся пустынная окрестность оглашалась звоном, к общему удивлению соседних жителей, и с этой минуты началось торжество в новой обители.

На следующее утро, после общей спевки Сергиевских певчих и инокинь, совершена была преждеосвященная литургия их священником о. Петром, необыкновенно внимательным и благоговейным. На правом клиросе пели Сергиевские иноки, а на левом пустынножительницы. Особенная благодать соприсутствовала священнослужению. Ангелоподобное тихое пение в глуши пустынного леса производило на всех необыкновенное впечатление. Пустынные сестры своим кротким смиренным видом навевали на всю церковь общее благоговение. Тут-то живо ощущались в сердце слова: «Храм Мой, храм молитвы наречется»²⁵.

Благочинный был в числе молящихся.

После литургии прочитан был указ и отслужен молебен с многолетиями. Затем поздравление и обед у новой настоятельницы; после обеда представлены были все сестры и приютские девочки для благословения благочинному. Проникнутый особенным чувством умиления, о. архимандрит смотрел на них с теплой любовью и, обращаясь к детям, – сказал: – «если вы не будете никогда петь мирских песен, то будете хорошо славить Господа». – У многих из девочек заблестели слезки на глазах, потому что многие из них желали поступить в монашество, обучившись уже в монастыре грамоте и церковному пению.

Настоятель с братиею пробыли в Марининской обители до 6 часов вечера. Снова раздался торжественный колокольный звон в лесу и стройное пение инокинь, которые провожали за врата обители своего любимого отца и наставника. «Мир вам, труженицы Христовы», – подумал батюшка, благословляя их на пустынные подвиги.

С особенным состраданием и уважением смотрел он на все скорби и гонения, перенесенные ими, и говорил, что это особенное избрание Божие и что если бы не поддержка духовная, то не перенести бы им всего, что они вынесли.

Поездка эта оставила приятное впечатление о. архимандриту, и он даже описал ее сам, чтобы поместить в газетах, но что-то помешало ему осуществить это желание.

В 1886 году вольный казак Н. И. Аршинов привез из Абиссинии двух малолетних абиссинцев – мальчика и девушку для обучения русскому языку, закону Божию и всем догматам православной религии с целью, чтобы они могли быть со временем полезны в своем отечестве, как миссионеры. Через это, по желанию их царя, Иоанна Негуса, Абиссиния, как православная страна, должна была войти в религиозное соединение с Россией.

О. архимандрит заинтересовался этим делом, понял всю важность этого вопроса и сочувственно отнесся к нему. Он сошелся с Ашиновым, принял мальчика абиссинца в свою обитель, а девушку благословил устроить в девичьем Воскресенском монастыре, в бытность игуменьи Евстолии.

Четырнадцатилетний абиссинец скоро привык к обители, батюшка поместил его близ своих келий, имел о нем отеческое попечение. Братия, по примеру настоятеля, приласкали его, и черный Оварко, так звали его, жил как в родной семье. Каждый вечер ходил он вместе с другими ближайшими послушниками за благословением к настоятелю прощаться с земным поклоном и полюбил его как отца.

В продолжение десяти месяцев Оварко настолько научился русскому языку, что на родине мог быть переводчиком. Уезжая из обители, мальчик прощался со слезами и увез самое теплое воспоминание о Сергиевой пустыни.

В 1888 году, летом, на день праздника пр. Сергия, прибыли из Иерусалима два абиссинских монаха в обитель и привезли от своего архимандрита-настоятеля подворья письмо нашему архимандриту Игнатию. Батюшка принял их весьма радушно, как родных братьев, объясняясь с ними через переводчика.

Интересно было видеть, как эти своеобразные монахи в зале, в присутствии многочисленных гостей, говорили ему речь на своем языке, которого никто не понимал, дополняя ее движениями и выражением лиц. О. архимандрит сочувственно отвечал им, обнимая их с любовью.

Приводим здесь точный перевод письма.

«Ваше Высокопреподобие

Всечестнейший Архимандрит Игнатий!

Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

Всемогущий Бог, Иисус Христос и Святой Дух да пребудет с вами. Мы одной с вами веры, и мы, и вы ученики св. Апостолов. Православная вера русско-абиссинская одна правильная и сильная во всем мире, и нет истиннее православной этой веры.

Над вами, как тень, почивает св. Дух (благодать), и мы желаем с вами вместе быть под сей тенью (благодатью). Вся Эфиопия (Абиссиния) посылает своим братьям русским самый братский поклон и привет; давно желает быть в духовной и братской связи с вами, и мы за вас молимся Богу, как умеем и можем.

У нас существует предание с давних времен (так говорили наши пророки), что мы должны соединиться и быть вместе. Ваш Великий Белый Царь над всеми Царями, никем непобедимый, и наш Негус Негусис, царь царей, должны встреться и соединиться любовью и дружбой в Иерусалиме. Время это близко, и в знак этого и христианской любви нашей к вашей России, 12 лет тому назад наш Негус Негусис Иоанн послал Вашему Великому и Славному Царю над царями большой золотой крест и письмо.

Получили ли Вы его, или нет? Ответа до сих пор не имеем. После этого было послано Вашему Могущественному и Великому Царю над царями два письма, но ответа опять не было. Наш Негус Негусис Иоанн очень грустил и был опечален этим, что ответа в продолжение 12 лет не было. Негус Иоанн, – я сердце его знаю, – любит очень русских, что скажет и атаман Никола и может передать Вам все это. Теперь мы хотим жить с вами в христианской любви, и чтобы этой любви не было ни начала, ни конца. Теперь мы желаем вашему Великому Государю и Вашему Великому Царству блага в мире и желаем, чтобы была любовь и вера между вашим и нашим Царем. Просим ваших св. молитв, благословения и ответа. Около двух лет итальянцы неправильно воюют с нами, и сейчас у нас ни мир, ни война, и закрыли нам дорогу и всякую поддержку нашему монастырю в Иерусалиме. Поэтому просим вас наш монастырь, строящийся в Иерусалиме, и нас не оставить вашей христианской любовью и помощью, ибо мы строим храм в Иерусалиме. Поздравляем Вас со святым Божиим 900 летием крещения вашей могущественной и славной России и желаем вашему Царю над царями, и вашему государству и Вам, святой отец, многие лета. Молимся за вас и просим Ваших свв. молитв.

От Р. Х. 1888 год, мая 15-го, св. град Иерусалим. Смиренный и грешный архимандрит абиссинского Царского монастыря в Иерусалиме

Георгий Мехмер Валдысымат».

О. архимандрит Игнатий отвечал на это следующим письмом:

«Возлюбленнейший о Господе брат и сослужитель!

Благодатию Господа нашего Иисуса Христа мир и любовь да пребудет в нас во веки. Из сего мир посылает нас, по слову Самого господа, который сказал: «о сем познают вси яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою»²⁶. Любовь наша не по расчетам человеческим – вся духовная, вся в Боге; нет в ней корысти земной, и самое расстояние между нами удаляет от сего; она доступна только для духа, для веры, которая единит и связует любовью.

Дух благочестия Негуса Иоанна проник в такую дальнюю страну: двенадцать лет тому назад, он предпослал русскому Императору золотой крест, в знак единения. Промыслительно вера его была испытана: но не отступил благочестивый Царь Иоанн – стучал в двери, да отверзутся, и не посрамилась его вера. Крест Христов открылся вовремя. По воле Божией он хранится в дворцовой Ливадийской церкви, подобно животворящему Голгофскому кресту, скрывавшемуся некое время под землею.

Да прославится абиссинский крест в земле русской! да прославятся имена Царей благочестивых! Христос посреди их! Бог прославляет великие дела за благочестие, слава Богу! здесь нет причины к притязаниям, Сам Бог соединяет. Да веселятся небеса, да радуются земля русская и абиссинская, Христос посреди нас, возлюбленнейшие братья абиссинцы!

Прошу Ваших св. молитв, Высокопреосвященнейший о. архимандрит, и пребываю ваш усерднейший слуга и богомолец

Архимандрит Игнатий».

Замечательно было благодушие о. архимандрита во всем и покорность воле Божией, даже в малостях; он никогда не позволял себе похулить погоду, всегда находил ее отличною.

В 1890 году весна была ранняя, так что в апреле месяце фруктовые деревья все зацвели.

Батюшка, гуляя по своему саду, любовался на них и на всю красоту природы.

– Вот рай земной, – говорил он окружающим, – чего еще лучшего можно ожидать. Не знаю, но мне думается так, что земной рай, бывший при Адаме, и теперь может быть в том же виде, но человек до грехопадения иначе видел и ощущал; не оскверненный грехом, он наслаждался полным блаженством. И теперь видим, что человек с чистою совестью более наслаждается дарами Божиими, а увлекающиеся страстями ничем не довольны. Подвижники находили блаженство в лишениях, зарываясь в пещеры и подземелья, наслаждались внутренним состоянием духа. Вот этим и объясняются слова, что «Царство небесное внутрь вас есть»²⁷.

В мае месяце стало холоднее и по ночам появились морозцы. Кто-то сказал батюшке:

– Как обидно будет, если деревья перемерзнут в саду!

– Обидно? – повторил настоятель с некоторым негодованием, – разве может быть нам обидно то, что Господь посылает? А если он на нас обидится за все наши грехи? Нет, это не наше дело, буди воля Божия во всем.

Замечательно, что, несмотря на ночной мороз, ни одно дерево монастырского сада не пострадало и весь сад продолжал роскошно цвести с обильными плодами.

С особенным чувством о. архимандрит постригал молодых людей, которые стремились принять монашество. Он взвешивал их произволение трудиться Бога ради в борьбе плоти и духа.

Когда он произносил слова: «прими, брате, меч духовный»²⁸, подавая четки, то молитва Иисусова выражалась у него так сильно, что невольно сообщалось, что она произносится от опыта, и при этом он едва удерживал слезы.

– Я отношусь с любовью одинаково, – говорил он, – как к безукоризненному, так и к немощному, потому что этот еще больше должен побеждать себя, чтобы вступить на этот подвиг. Эта жизнь вышеестественная, без помощи Божией не понести ее. Когда вступают на службу царскую, случится какая неудача на войне или кораблекрушение, все жалеют пострадавших воинов. А воин Христов – монах, когда потерпит искушение или падение, все осуждают его и грязью закидывают, не зная, насколько он принес покаяния Богу.

Когда случалось, что по-видимому полезные и способные люди, но не монашеского духа, выходили из обители, батюшка не жалел об них, показывая и в этом благодушие:

– Христос с ним, – говорил он, – свято место не будет пусто, может быть, для них полезнее будет на другом месте.

С годами он все более и более приобретал любви и снисхождения ко всем, что иногда некоторые находили неуместным.

«Умирать надо, – говаривал он, – как бы не пришлось отвечать за излишнюю строгость, можно и ошибиться иногда, наблюдая порядки, и себе повредить. Лучше сделать упущение, чем согрешить. Неизреченная милость Божия! у меня вся братия как дети родные». Тогда как некоторые видимо оскорбляли его, а он зла не видал и продолжал с отеческою любовью относиться ко всем.

В 1848 году, как у нас сказано выше, о. архимандрит, еще будучи простым иеромонахом, был назначен, по случаю холерной эпидемии, заменить скончавшегося священника при церкви Всех скорбящих в Петербурге, что на Воскресенской улице. С особенным чувством принял он это назначение: отрадно было послужить Царице Небесной, и он трудился так, что окружающие удивлялись – как могло хватать человеческих сил. День его в то время проходил таким образом: отслужив заутреню, он начинал служить, по просьбе богомольцев, молебны с водоосвящением пред Чудотворной иконой, вплоть до самой обедни, отслужив которую, опять начинались молебны часов до 2-х. После получасового отдыха отправлялся с иконою, по просьбе верующих, во всем концы Петербурга, и так до самой вечерни, после которой опять ездил с иконой часов до 11 вечера. От постоянного ношения ризы на плечах шея его опухала, а об утомлении и говорить нечего; все же вознаграждение, которое получал за служение молебнов, доходившее до 150 р. в день, он отдавал церкви.

Но не забыла Царица Небесная трудов Своего ревностного служителя и через 42 года избрала его послужить на прославление своего имени.

В 1890 году, 3 декабря, на петербургской стороне, в семействе Грачевых, посещением Царицы Небесной исцелился отрок Николай; хотя это чудо было своевременно описано в «Церковных Ведомостях» и потом в отдельной брошюре, но для ясности мы вкратце приводим его здесь.

Отрок Николай Грачев, сын небогатых, благочестивых родителей, на 10 году своей жизни остался сиротой, со старшей сестрой своей Екатериной. С самого рождения мальчик был крайне болезненный, а со времени кончины его родителей болезнь его настолько усилилась, что никакие лечения не облегчали; у него была падучая и пляска св. Витта. К концу 1890 года состоянье его настолько ухудшилось, что окружающие решились напутствовать его св. тайнами и ожидали кончины. В ночь на 3 декабря он во сне услышал голос, позвавший его: «Николай». Проснувшись, он увидел, что вся комната наполнена необычайным светом, и в этом свете он увидал Царицу Небесную, по бокам около Нее два Ангела в белых одеждах с огненными крыльями, а также с одной стороны св. Николай чудотворец, а с другой неизвестный ему Святитель с крестом в руках. Все же пространство за Ними наполнено целым сонмом Святых лиц. Царица Небесная, обратясь к больному, сказала: «Николай, поезжай 6 декабря в часовню, где упали монетки, ты получишь исцеление, только до тех пор никому не говори». Больной, как он сам потом рассказывал, только что хотел поблагодарить Владычицу, – видение скрылось!

6 декабря, несмотря на все затруднения, больной настоял, чтобы сестра везла его в часовню на стеклянном заводе, где находится икона Всех скорбящих Радость, за несколько лет до этого прославившаяся чудом Царицы Небесной. Пока везли больного и во время молебна припадки его были ужасны, но как только его приложили к иконе, недвижимые, парализованные дотоле руки и ноги его окрепли, он оградил себя крестным знамением, встал на ноги, сам еще раз приложился к иконе и с той минуты сделался совершенно здоровым. На другой же день о. архимандрит был извещен об этом чуде письмом одной близкой знакомой Грачевых. Нужно ли говорить, с каким чувством веры и радости о. архимандрит принял это известие; немедленно поехал к Грачевым, которых ранее не знал, и там из уст самого исцеленного услышал подробное описание его чудесного исцеления и даже получил маленький рисунок, сделанный самим Грачевым, на котором он, только что исцеленной рукой, начертил явление ему Царицы Небесной. С этого рисунка о. архимандрит заказал искусному художнику большую картину, которая и находится в настоятельских кельях. Кроме того, о. архимандрит, со слов сестры отрока Грачева, составил подробное описание всего хода его болезни, равно как и исцеления, что и было немедленно напечатано отдельными брошюрами в нескольких тысячах экземпляров для обнародования по всей России великой милости Царицы небесной к нашей юдоли плачевной.

В том же году о. архимандрит узнал, что дом, в котором явилась Царица Небесная, продается; боясь, чтобы святое место, на котором стояли Пречистые стопы Царицы Ангелов, не попало в руки иноверцев, о. архимандрит собрал все свои наличные деньги, и даже сделал заем, и купил дом.

Еще тогда же ему пришло желание почтить великое чудо, устроив в этом доме церковь во имя Всех скорбящих и приют для малолетних неизлечимых больных.

Много хлопотал о. архимандрит по этому делу, несмотря на свои преклонные годы и частые недомогания, в осеннюю грязь и зимнюю стужу часто ездил в Петербург, даже докладывал покойному государю Императору, от которого получил обещание, что желание его исполнится. Конечно, такого рода дело не могло решиться скоро, между тем, видимо по воле Царицы Небесной, приют для малолетних страдальцев незаметно стал образовываться: сестра Николая Грачева – Екатерина Константиновна, с благословения о. архимандрита, устроила в своем собственном помещении несколько кроваток для припадочных детей. Комната, в которой явилась Царица Небесная, служила как бы моленной, в ней была икона Божией Матери; многие благочестивые жители Петербурга посещали ее, молились на том месте, где явилась Царица Небесная, и вручали Екатерине Константиновне свои посильные лепты на содержание страждущих детей. Эти лепты и, конечно, материальная помощь о. архимандрита дали возможность расширить приют так, что к началу 1897 года больных малюток насчитывалось уже до 15 человек.

Но не суждено было о. архимандриту довести это задуманное им дело до конца. С осени 1897 года здоровье его, видимо, стало изменять ему: определенной болезни в нем не было, но силы и энергия ослабевали, и он, видимо, предчувствовал свое скорое отшествие: так, за несколько месяцев до кончины, постригая одного молодого монаха, о. архимандрит назвал его Израилем, и на вопрос окружающих – отчего он дал такое ветхозаветное имя, он отвечал: «первое в жизни моей пострижение, которое я видел, было пострижение монаха Израиля, а это будет последнее». Так и вышло, ни одного больше из своей любимой паствы ни пришлось постригать ему. Потом, не задолго до предсмертной болезни, один из ближайших учеников напомнил о. архимандриту, что в этом году исполнится 40 лет его настоятельства, тогда батюшка задумчиво сказал: «как бы не было со мной, как с охотниками на медведей: 39 убьет, а с сороковым не сладит».

К концу зимы, т. е. с наступлением Великого поста, силы о. архимандрита опять возобновились; по обыкновению, он все торжественные богослужения совершал сам, а Страстную всю служил. Во всю свою жизнь о. архимандрит с особенным чувством духовной радости встречал праздник Пасхи, читая на утрени слово св. Иоанна Златоуста; голос его победно звучал по всему обширному храму и оживлял души молящихся, сообщая им торжество Воскресения. И в последний раз в жизни о. архимандрит отслужил с особенной торжественностью утреню и литургию, так что, несмотря на его преклонные годы, никому из окружающих и в голову не пришло, что к отданию праздника Пасхи его уже не будет на земле.

Спустя 2 недели после Пасхи начались работы по ремонтировке церкви Архангела Михаила, которая находится под храмом Воскресения Христова. По случаю ранней весны склепное помещение этой церкви не успело просохнуть и обогреться, а о. архимандрит, не привыкший беречь себя, когда дело шло о пользе обители, целые дни проводил на работах в сыром помещении, на сквозном ветру. В ночь на 7 мая он почувствовал себя худо, приглашенные доктора нашли сильную инфлуенцу, и первые три дня еще надеялись на благополучный исход болезни. Но 10 открылось рожистое воспаление на спине, которое быстро стало распространяться, и тогда доктора объявили его безнадежным. 12 утром, по желанию больного, духовник его, иеромонах Варлаам ( ныне преемник его и настоятель монастыря) исповедал его и причастил св. Таин. Несмотря на страдания и сильную слабость, болящий старец встал, надел рясу, эпитрахиль и поручи и хотел, стоя у аналоя, исповедоваться, но силы изменили ему, и он принужден был сесть. 14-го над болящим совершено было таинство Елеосвящения, после которого вся братия и некоторые из духовных детей стали подходить к нему. Он всех благословлял, одной из духовных дочерей сказал: «Уповая на милосердие Божие», на вопрос же другой, спросившей: «трудно вам, батюшка?» – ответил: – «отчего трудно? нет, мне сегодня очень хорошо!» И в это-то время, когда половина тела была в гангрене и, по словам докторов, страдания старца были ужасны. Но, как во всю свою подвижническую жизнь он не обращал внимания на физические страдания и не давал покоя телу, так и в предсмертную болезнь, казалось, не замечал своих страданий. Его постоянное ложе было так узко и беспокойно, что время болезни должны были подставлять стулья, чтобы он не упал.

После таинства Елеосвящения умирающий еще раз причастился и потом мирно готовился к исходу. 15-го вечером болящего посетил о. Иоанн Кронштадтский и, видя, что больной с трудом говорит, прочел разрешительную молитву, что в конце канона на исход души. Отходную же читал один из иеромонахов; во все время чтения умирающий старец осенял себя крестным знамением и слезы умиления катились по его лицу, а в четверть двенадцатого ночи тихо почил на руках ближайших учеников своих. Панихиды и погребение, которое совершали два святителя, отличались особенной торжественностью: часто повторяемые слова пасхальных песнопений невольно внушали мысль, что для усопшего подвижника – смерть есть воскресение души для блаженной вечности.

Тело почившего настоятеля погребено в нижнем этаже его Воскресенского храма, в приделе Архистратига Михаила, на солее перед левым клиросом. Над могилой почившего средствами ближайших учеников и духовных детей поставлена мраморная таблица, на верхней доске которой вырезаны слова «Тво есмь аз, спаси мя!»²⁹. Немного слов, а какой широкий смысл в них и как верно изобразилась в этих словах вся жизнь почившего, отдавшего всего себя на служение Богу.

Мир праху твоему, смиренный труженик! Твоя чистая душа,, представ Престолу Божию, может с дерзновением сказать: Подвигом добрым подвизахся, течение скончах, веру соблюдох, прочее убо соблюдается мне венец правды, его же воздаст мне Праведный Судия³⁰.

Моли и за ны, отче духовный, яко имея дерзновение к Небесному Царю.

Сергиева пустынь.