Источник

Часть II. Богословы уходящего века

Архимандрит Киприан (Керн): священнослужитель, монах, богослов. К 100-летию со дня рождения

I. Жизнь и личность архимандрита Киприана

Архимандрит Киприан (Керн) – выдающийся пастырь, богослов, патролог, литургист и церковный историк – был одной из заметных фигур «русского Парижа» 30–50-х годов, наряду с другими профессорами Свято-Сергиевского богословского института, такими как протоиереи Сергий Булгаков, Георгий Флоровский, Василий Зеньковский, Николай Афанасьев, профессора А. В. Карташев, Б. П. Вышеславцев, В. Н. Ильин, В. Н. Лосский, Г. П. Федотов, Л. А. Зандер. Архимандрит Киприан был одним из вдохновителей «патристического возрождения», связанного с именами протоиерея Георгия Флоровского и В. Н. Лосского, а также учеников отца Киприана по Свято-Сергиевскому институту протопресвитеров Александра Шмемана и Иоанна Мейендорфа.

Архимандрит Киприан принадлежал к «ученому монашеству» – той тонкой прослойке образованных иноков, которая в дореволюционной России была едва ли не единственным связующим звеном между духовенством и интеллигенцией. История ученого монашества в Русской Церкви пока не написана; если бы она была написана, архимандриту Киприану в ней, несомненно, было бы отведено достойное место.

Отметим, что в послепетровский период ученое монашество существовало в Русской Церкви преимущественно в его «карьерном», или «чиновном» варианте. «Чиновное ученое монашество»183 состояло из тех выпускников духовных академий, которые принимали постриг с целью посвятить себя церковно-административному служению: именно из их числа отбирались кандидаты на архиерейские кафедры. Типичный ученый монах по окончании духовной академии последовательно сменял должности помощника инспектора какой-нибудь провинциальной духовной семинарии, затем инспектора другой семинарии, инспектора духовной академии, ректора академии (с пребыванием по три-четыре года в каждой из означенных должностей), после чего получал в управление епархию.

В этой системе были свои очевидные достоинства. Прежде всего, она обеспечивала высокий образовательный уровень епископата. Не было бы этой системы, не появились бы в русском епископате такие выдающиеся и просвещенные личности, как святители Филарет Московский, Феофан Затворник, Игнатий (Брянчанинов), митрополит Макарий (Булгаков), архиепископы Филарет (Гумилевский) и Сергий (Спасский), епископ Порфирий (Успенский), чтобы ограничиться лишь несколькими именами. Отсутствие подобной системы в современной Русской Церкви приводит к таким печальным событиям, как сожжение книг известных православных богословов по указанию епископа, который сам не имеет полноценного богословского образования. Подобные факты были немыслимы в России XIX века. Тогда ученость все-таки считалась преимуществом, сейчас же она рассматривается скорее как недостаток.

Однако у дореволюционной системы «чиновного ученого монашества» был и один весьма существенный изъян: она не оставляла места для тех иноков, которые желали посвятить свою жизнь исключительно науке, стать в собственном смысле слова учеными. Ученость рассматривалась лишь как средство достижения высокой церковной должности, но не как нечто имеющее ценность само по себе. Если выпускник академии хотел заниматься только наукой, не совмещая эти занятия с другими церковными «послушаниями», самым безопасным для него было оставаться мирянином, не принимая ни монашества, ни священного сана. Среди наиболее блестящих профессоров академий конца XIX – начала XX столетия большинство были мирянами (В. В. Болотов, А. И. Бриллиантов, Н. Н. Глубоковский и др.). Что же касается монахов, то им в конце концов приходилось делать выбор: либо продвигаться по служебной лестнице, все больше и больше погружаясь в церковно-административную деятельность и все меньше и меньше внимания уделяя науке, либо, наоборот, жертвовать церковной карьерой ради научных занятий. Примеров подобного рода самопожертвования было немного: святитель Феофан Затворник, отказавшийся от архиерейской кафедры ради возможности заниматься переводами и писанием книг, является скорее исключением, чем правилом.

Архимандрит Киприан, которому посвящен настоящий очерк, всю жизнь тосковал о «чистой» науке и всегда был вынужден совмещать ученые труды с многочисленными административными послушаниями: инспектора духовной семинарии, начальника духовной миссии, профессора и инспектора богословского института. Его письма полны жалоб на необходимость заниматься не тем, чем хотелось бы, на хронический недостаток времени для научной работы. Никогда не имел он возможности полностью отдаться тому, что считал делом своей жизни.

И все же архимандриту Киприану удалось многое сделать. Его фундаментальные труды по патристике, литургике и пастырскому богословию вошли в сокровищницу русской православной науки. Он воспитал целую плеяду учеников, которые стали выдающимися богословами и продолжили начатое им дело. Наконец, он остался в благодарной памяти многих своих духовных чад, которых он на протяжении четверти века вел по пути ко спасению.

В настоящем очерке мы расскажем о жизни архимандрита Киприана и его духовном облике, каким он раскрывается нам из воспоминаний друзей и из его собственной переписки с духовными чадами. Отдельно будут рассмотрены взгляды архимандрита Киприана на православное богословское образование, на христианскую ученость вообще и монашескую ученость в частности.

1) Жизнь

Архимандрит Киприан (в миру Константин Эдуардович Керн) родился 11 мая 1899 года в Туле. Отец его, вскоре после рождения сына назначенный профессором и директором Императорского Лесного института в Санкт-Петербурге, происходил из старого дворянского рода (среди его предков – Анна Петровна Керн, которой Пушкин посвятил свое знаменитое «Я помню чудное мгновенье»). Мать – из старообрядцев, «святой жизни женщина»184.

Юность Константина Керна прошла в Санкт-Петербурге, где он учился в гимназических классах Императорского Александровского лицея. В 1917 году, после закрытия Лицея Временным правительством, он поступил на юридический факультет Московского университета. Будучи в Москве, он неоднократно присутствовал на заседаниях Поместного Собора 1917–18 годов, где впервые познакомился с митрополитом Антонием (Храповицким), который стал его духовным отцом и впоследствии оказал на него большое влияние.

Ученые занятия Константина Керна в университете были прерваны гражданской войной. В числе тысяч русских, вынужденных покинуть родину в годы лихолетья, Константин оказался в эмиграции. Потеря родины не просто потрясла его: она переломила всю его жизнь, нанесла ему рану, которая никогда не зажила. Вся его последующая жизнь будет окрашена одним чувством – неизбывной тоски по утраченной России.

Покинув Россию, Константин Керн обосновался в Сербии. Здесь он завершил юридическое образование, окончив в 1921 году юридический факультет Белградского университета. В 1925 году окончил и богословский факультет того же университета, после чего был определен преподавателем литургики, апологетики и греческого языка в духовную семинарию г. Битоля. Преподавание он совмещал с исполнением должности помощника инспектора семинарии. В том же 1925 году он получил приглашение занять преподавательскую должность в только что открывшемся Свято-Сергиевском богословском институте в Париже, однако митрополит Антоний (Храповицкий) отговорил его ехать туда185.

1927 год является переломным в судьбе Константина Керна: 2 апреля, в Лазареву Субботу, он принимает монашеский постриг, на следующий день митрополит Антоний рукополагает его в сан иеродиакона, в Великий Четверг – в сан иеромонаха. В 1928 году, по возведении в сан архимандрита, он назначается начальником Русской духовной миссии в Иерусалиме. Одним из результатов его трехлетнего пребывания на Святой Земле была монография об архимандрите Антонине Капустине, основателе миссии и выдающемся ученом XIX века.

В 1931 году отец Киприан возвращается к преподавательской деятельности в Битольской семинарии. Однако он понимает, что в провинциальной сербской духовной школе его научные дарования по-настоящему раскрыться не смогут. Поэтому его все больше тянет в Париж, столицу «русского Зарубежья», где в Свято-Сергиевском богословском институте собрались лучшие силы дореволюционной российской православной науки.

В 1936 году архимандрит Киприан вторично получает приглашение от Свято-Сергиевского института и на этот раз его принимает: он переезжает в Париж и становится профессором кафедры пастырского богословия. С 1937 года преподает также литургику, а с 1942 – патрологию. Среди друзей отца Киприана в эти годы – его коллеги по богословскому институту протоиерей Сергий Булгаков и профессор А. В. Карташев, писатели Иван Бунин и Борис Зайцев (с ним и его семьей отец Киприан был особенно близок)186, литературный критик К. Мочульский, искусствовед В. Вейдле, философ Н. А. Бердяев. Отца Сергия Булгакова архимандрит Киприан высоко ценил, отзывался о нем с уважением и теплотой. А о Бердяеве он так говорит в одном из писем: «Сейчас в Религиозно-философской академии Бердяев ведет интересный цикл лекций о персонализме. Не знаю, как Вы к нему относитесь, но он так своеобразен, смел и глубок»187.

В 1945 году архимандрит Киприан защищает докторскую диссертацию на тему «Антропология св. Григория Паламы». В 1953 году по инициативе и под руководством отца Киприана в Свято-Сергиевском институте собирается «литургический съезд»; с тех пор подобные съезды с участием специалистов по литургике, принадлежащих различным христианским конфессиям, проводятся с институте ежегодно.

В первые годы своего пребывания в Париже отец Киприан служил в монашеском общежитии на рю Лурмель, устроенном матерью Марией (Скобцовой). Мать Мария была «полной противоположностью» отцу Киприану188. Проповедуемый ею идеал монашества, ориентированного на социальное служение и помощь бедным, оказался ему чужд: для него монашество в первую очередь связывалось с одиночеством и учеными трудами. По свидетельству митрополита Евлогия (Георгиевского), вскоре после прибытия отца Киприана на рю Лурмель между ним и матерью Марией начался разлад, взаимное отчуждение, которое митрополиту было трудно сглаживать189. Три года, проведенные отцом Киприаном в общежитии на рю Лурмель, были «годами молчаливого непонимания, горького (хотя позже молчаливого) конфликта» 190.

В 1940 году митрополит Евлогий назначает отца Киприана настоятелем храма святых равноапостольных Константина и Елены в Кламаре под Парижем (домового храма семьи Трубецких). Служение в этом храме отец Киприан совмещает с преподаванием в богословском институте. Несмотря на то, что храм и институт находились в разных концах Парижа на расстоянии двенадцати верст, архимандрит Киприан никогда не пропускал ни лекций, ни богослужений. В тяжелые военные годы, когда в Париже не работал транспорт, отец Киприан добирался от института до храма пешком, делая «привал» у Бориса Зайцева, где его «подкармливали», после чего он шел дальше191.

Двадцать лет суждено было отцу Киприану возглавлять приход святых Константина и Елены, двадцать пять – преподавать в Свято-Сергиевском богословском институте. Кончина его была неожиданной и преждевременной. В начале февраля 1960 года он заболел воспалением легких и через несколько дней, 11 февраля, отошел в мир иной. Отпевали его в кламарской церкви. Там же, в Кламаре, отца Киприана и похоронили, согласно его завещанию.

2) Труды

Литературное наследие архимандрита Киприана весьма разнородно. По справедливому замечанию отца Александра Шмемана, «своей темы, которой он был бы одержим всю жизнь, своих вопросов, ответу на которые он посвятил бы всего себя, у него не было». Он писал на разные темы, но все они были для него очень «личными»: «он скорее описывал то, что ему понравилось, что его увлекло, чем анализировал или искал решения проблемы» 192.

Большинство трудов архимандрита Киприана в настоящий момент переиздано в России. Это прежде всего капитальный труд «Антропология св. Григория Паламы»193, за который отец Киприан был удостоен ученой степени доктора церковных наук. Исследование архимандрита Киприана явилось первой в русской богословской науке монографией, посвященной великому византийскому мистику XIV века. Особенностью этого труда является то, что больше половины его объема составляет последовательный обзор антропологических воззрений христианских авторов с I по XIV век, что делает его незаменимым справочником по святоотеческой антропологии. Учение св. Григория рассматривается в контексте всей святоотеческой традиции, с широким использованием античных и неоплатонических источников, прежде всего Платона и Плотина. В книге множество цитат, в том числе из ранее не переводившихся на русский язык творений св. Григория.

Другим фундаментальным трудом архимандрита Киприана является «Евхаристия»194. В основу книги положен курс лекций, читавшийся отцом Киприаном в Свято-Сергиевском институте. Книга состоит из двух разделов. В первом речь идет об истории евхаристического богослужения с I по VIII век: об установлении Евхаристии Господом Спасителем, о раннехристианских евхаристиях и агапах, о различных типах Литургий, сложившихся на христианском Востоке и Западе. Второй раздел содержит последовательное и подробное историческое и богословское толкование отдельных элементов Божественной Литургии, сопровождающееся многочисленными практическими указаниями для пастырей. Хотя труд отца Киприана, по его же признанию, носит компилятивный характер195, он свидетельствует не только о глубоком знании автором научной литературы предмета и первоисточников, но и о том «евхаристическом мировоззрении», той «евхаристической настроенности» 196, которые характеризовали самого отца Киприана как священнослужителя.

Книга архимандрита Киприана «Православное пастырское служение»197 является, на наш взгляд, лучшим руководством для пастырей, написанным до сего дня на русском языке. Живым и доступным языком отец Киприан говорит о том, что узнал из собственного опыта на протяжении многих лет пастырского служения. Речь в книге идет о духовно-нравственной и интеллектуальной подготовке к священническому служению, о «пастырском призвании» и «пастырском настроении», о хиротонии, об искушениях, подстерегающих священника в его пастырской деятельности, о внешнем виде, поведении, материальном обеспечении и семейной жизни священника. Особый раздел книги посвящен «душепопечению» – духовному руководству и исповеди. Нам представляется, что труд архимандрита Киприана должен стать настольной книгой каждого священнослужителя Русской Православной Церкви.

Книга «Золотой век святоотеческой письменности» 198 содержит жизнеописания, обзор творений и краткий анализ богословской доктрины великих Отцов и учителей Церкви IV века – святителей Афанасия Александрийского, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Кирилла Иерусалимского, а также Дидима Слепца и преподобного Макария Египетского. Книга носит достаточно фрагментарный характер199; обзор воззрений исследуемых авторов иногда не содержит упоминания даже об основных темах их богословского учения200. Тем не менее труд отца Киприана, несомненно, полезен в качестве пособия для тех, кто начинает изучать творения Святых Отцов восточно-христианской Церкви.

Более фундаментальным и подробным является курс лекций отца Киприана по доникейской патрологии: первый том этого курса (включающий в себя обзор авторов I-II века) опубликован лишь недавно201, второй (посвященный авторам III века, в том числе Клименту Александрийскому и Оригену) еще не вышел из печати.

Сборник «Крины молитвенные»202 является первой самостоятельной книгой, выпущенной отцом Киприаном. В ней он касается важнейшей темы – богословского осмысления литургических текстов Православной Церкви. Основную часть сборника составляет «Шестоднев» – толкование богослужения седмичного круга. В отличие от более поздних трудов отца Киприана, для которых характерен сдержанный тон, сборник проникнут приподнятым, почти восторженным настроением. Автор не скрывает и своих ностальгических чувств по отношению к утерянной родине, «святой Руси»: толкования богослужебных текстов перемежаются с зарисовками из жизни дореволюционной монастырской жизни.

Книга архимандрита Киприана «Литургика. Гимнография и эортология», вышедшая уже после смерти автора203, представляет собой сборник лекций, прочитанных им в Свято-Сергиевском богословском институте. Лекции не предназначались для печати, потому в них полностью отсутствуют научный аппарат и библиография. Тем не менее в книге немало ценных сведений по истории православной гимнографии и христианских праздников. Автор рассматривает все основные жанры богослужебной поэзии (антифон, ипакои, тропарь, кондак, стихира, канон и т. д.), говорит о знаменитых песнописцах, анализирует древние богослужебные уставы.

Несомненный церковно-исторический интерес представляет монография архимандрита Киприана об отце Антонине Капустине – выдающемся русском ученом, монахе и миссионере. Многое сближало героя и автора книги: архимандритов Антонина и Киприана. Оба были учеными монахами, глубокими знатоками Византии, обоих отличала любовь к истории и традициям православного Востока. Книга отца Киприана содержит много ценных сведений о жизни и быте русского духовенства XIX века, о духовных школах того времени. В книге подробно говорится о возникновении Русской духовной миссии в Иерусалиме и первых десятилетиях ее деятельности. Взгляды архимандрита Антонина (Капустина) на взаимоотношения между Россией и православным Востоком, представляющие сами по себе немалый интерес, чередуются с размышлениями автора книги на ту же тему.

Помимо монографий, отец Киприан написал также немало статей, появлявшихся в русской эмигрантской печати, а также в западных научных журналах204. Он занимался и переводами святоотеческих текстов: его перу, в частности, принадлежит перевод «Глав» и «Омилий» святителя Григория Паламы205. В последние годы жизни отец Киприан увлекся составлением обширной картотеки всех русских духовных деятелей с конца XVIII века вплоть до 1917 года: эта картотека хранится в архиве Свято-Сергиевского института в Париже206. Архимандритом Киприаном составлен на французском языке каталог всех русских переводов творений Отцов и учителей Церкви207 – незаменимый справочник для всех, кто изучает патрологию.

3) Духовный облик

Часть 1

Воспоминаний об архимандрите Киприане осталось немного. Вскоре после его кончины о нем написали трое людей, близко знавших его, – протоиерей Александр Шмеман, Борис Зайцев и Владимир Вейдле208. Сорок лет спустя, по просьбе автора этих строк, двое духовных чад отца Киприана – ректор Свято-Сергиевского института в Париже протопресвитер Борис Бобринский и живущая в Оксфорде на пенсии Марина Феннелл (урожденная Лопухина) – написали воспоминания о нем. Кроме того, в наших руках оказалось около полусотни писем отца Киприана, проливающих свет на некоторые черты его характера. На основании этого материала попытаемся восстановить духовный облик отца Киприана – монаха, священнослужителя, ученого.

Но прежде скажем несколько слов о его внешности. Современники отмечали особую утонченность облика и манер отца Киприана, его «красоту и изящество», его «прекрасные глаза» и руки с длинными пальцами209:

Высокого роста, худой, немного сутулый, до щепетильности аккуратный, с глубоко сидящими серыми глазами, он производил впечатление на всех, кто его встречал; особенно красивы были его руки210.

Худой, высокий... молчаливый и всегда задумчивый 211.

Как хорош он был в церкви, когда служил, как хорош был вообще – высок, строен, красив, всем своим существом благообразен212.

Высокий, незабываемо красивый в архимандричьей мантии и клобуке... воплощение чего-то непередаваемо-прекрасного и подлинного в Православии: строгости и красоты, сдержанности, полета, одухотворенности всего облика, всех линий, всех движений213.

Говоря о духовном облике архимандрита Киприана, мы хотели бы прежде всего привести слова о нем Б. Зайцева: «Мистик, одиночка, облик аристократический, некое безошибочное благородство вкусов»214. Писатель верно подметил то, что, по-видимому, было главным в отце Киприане: он всегда оставался прежде всего монахом в исконном смысле этого слова (греч. мпнбчьт от мьнпт – «один», «одиночка»), иноком (слав. «инок» означает «иной»). Одиночество, инаковость, отделенность от окружающего мира, от людей некоей тонкой завесой молчания и внутренней тишины – вот что было наиболее существенной характерной чертой отца Киприана. «Надо уметь любить одиночество... В нем лучше всего подходишь к Богу, с Которым и надо прожить всю жизнь», – говорит он в одном из писем215. И он действительно любил одиночество, стремился к нему. Отрешаясь от всего суетного, бытового, житейского, он устремлялся к Богу, Которого возлюбил от юности и Которому посвящал свою жизнь, помыслы, дела.

Архимандрит Киприан был человеком Церкви. Глубокую церковность он унаследовал от предков, от детства и юности в дореволюционной России. Последующее пребывание в Сербии, на Святой Земле и в православном «русском» Париже только укрепили в нем те задатки церковности, которые он впитал с молоком матери. Отец Киприан не представлял себе жизни без Церкви:

С годами осознаешь... что в основе всего должно быть духовное направление всего. т. е. чтобы все в жизни было направлено к Богу и Церкви. И радостное, и неприятное, и важное, и повседневное – все должно быть построено на церковном, церковным камертоном проверяемо, церковностью проникнуто. Семейное устроение, воспитание детей, так называемое «счастье», словом, все-все должно быть освещено и освящено церковным светом .216

Основой духовной жизни отец Киприан считал молитву: «Нужнее всего нам молитва – попросту, от сердца, а главное – с любовью. С любовью больше, чем с рассуждением» 217. «Молитва, конечно, главное наше духовное богатство, – писал он. – Молитвенную стихию стяжать надо»218. В эту стихию сам отец Киприан погружался ежедневно: молитва, в особенности литургическая, была главным содержанием его жизни. «Насколько он не любил заседания и комитеты, настолько высшее оправдание и смысл находил в Литургии и молитве»219. В памяти друзей и духовных чад архимандрита Киприана навсегда остались богослужения, которые он совершал в храме св. равноапостольных Константина и Елены: «Отец Киприан служил очень сдержанно, сосредоточенно, отрешенно, ясно; не было ни одного лишнего движения. Проповедовал редко, но, когда проповедовал, говорил ярко и сильно. Проповеди его никогда не длились больше трех-четырех минут»220. Б. Зайцев называет служение отца Киприана «высокохудожественным», особо отмечая прекрасный голос и музыкальный вкус архимандрита221. А отец Александр Шмеман так говорит о служении архимандрита Киприана:

Описать его служение можно одним словом: оно было прекрасно. Прекрасным делала его, прежде всего, всецелая сосредоточенность на главном, всему классическому и подлинному свойственная экономия средств, движений, ритма. Ничего лишнего, никакой мишуры, никакой торжественности ради торжественности, красоты ради красоты, но только красота, которая, достигая совершенства, сама претворяется в иную, высшую торжественность, в иную, подлинную красоту... Каждый жест снова поражал своей осмысленностью и оправданностью, каждый взмах кадила своей всецелой «отнесенностью» к смыслу, и вся служба нарастала и раскрывалась как правда, как небесная правда – сказанная, переданная нам... 222

Драматические события, невольным свидетелем которых оказывался архимандрит Киприан, – война, оккупация, освобождение, – не имели для него решающего значения: он жил как бы поверх них, помимо них и вопреки им223. Решающим для него было не то, что происходило в мире, но что совершалось в Церкви – в ее богослужебной и молитвенной жизни. Он глубоко переживал церковные праздники, ждал их, готовился к ним. «Праздники Церкви – это грани самоцветного камня», – говорил он224.

Я абсолютно убежден, – пишет отец Александр Шмеман, – и убеждение это основано на пятилетнем постоянном сослужении с отцом Киприаном у одного престола, – что единственной подлинной радостью для него было в этой жизни богослужение, совершение Евхаристии, мистические глубины Страстной недели, Пасхи, праздников. Тут жила вся его вера, вся его – никогда не дрогнувшая – любовь к Церкви, совершенная отданность Ей225.

Среди церковных праздников архимандрит Киприан особым образом выделял Пасху Христову и предшествующие ей дни Страстной седмицы. К этим дням он задолго готовился, богослужения этих дней переживал особенно глубоко: «Может быть, и ошибаюсь, – пишет Зайцев, – но думаю, что обычное служение его в храме было скорее прохладно-музыкально, чем эмоционально... Только на одной службе – выносе плащаницы – силу чувства он не мог или не хотел скрыть... Шествие отца Киприана, согбенного под нетяжкою ношей, в глубоком волнении, чуть ли не с «кровавым потом» на висках – все это чувствовалось как некое таинственное шествие голгофское»226. На пасхальной же службе, напротив, отец Киприан совершенно преображался, и пасхальную утреню служил «в каком-то светлом экстазе»: «Он и вообще легко ходил, но тут высокая и тонкая его фигура в ослепительно белой ризе, при золоте света, просто носилась по церкви, почти невесомо. Глаза сияли. Он излучал восторг. Это запомнилось как некое видение иного, просветленного мира»227.

Глубоко переживал отец Киприан и великопостные службы. Одним из его любимых богослужений было «Мариино стояние», совершаемое в четверг пятой недели поста, когда на утрени читается Великий покаянный канон преподобного Андрея Критского и Житие преподобной Марии Египетской. «Всегда служба Великого канона оставляет большую полосу света в душе, но в этом году она особенно мне показалась значительной, – пишет он своей духовной дочери. – Конечно, это увеличивается благодаря изумительному с точки зрения духовной и литературной житию св. Марии Египетской. Думаю, между прочим, и о том, что Ты должна особенно ее оценить»228. Архимандрит Киприан был прав: его духовная дочь оценила и навсегда запомнила службы, которые он совершал в начале Великого поста. Много лет спустя она напишет:

Потрясающим было чтение отцом Киприаном Великого канона и жития преподобной Марии Египетской на пятой неделе поста. После третьей и шестой песни канона отец Киприан всем нам предлагал сесть и читал житие святой, стоя за аналоем посреди церкви. Текст оживал во всей своей красоте: пустыня, знойное небо, палящее солнце, убегающая фигура святой, ее два разговора со старцем Зосимой, ее причащение из рук старца, ее смерть и погребение, лев, роющий могилу для ее тела 229.

Центром всей духовной жизни отца Киприана было служение Божественной Литургии. Ничто – ни болезнь, ни отсутствие транспорта – не могло остановить его, когда надо было служить Литургию230. Он не представлял себе жизни без Литургии. «Если бы его лишили служения Литургии, он сразу зачах бы, – говорит Б. Зайцев. – Литургия всегда поддерживала его, воодушевляла: главный для него проводник в высший мир»231. Вся жизнь отца Киприана была «настроена» на Евхаристию, подчинена ей:

Наше мировоззрение, – пишет он, – должно быть евхаристично, и жить надо в евхаристической настроенности... Иерей, а с ним и все молитвенное собрание и всякий верующий, должен в Евхаристии сосредоточить всю свою молитвенную жизнь. К евхаристической Чаше приносится всякая скорбь и всякая радость; они должны растворяться в Ней. Евхаристия должна обнимать и освящать всю жизнь христианина, его творчество, его дела и порывы232.

Для самого отца Киприана «евхаристическая настроенность» означала прежде всего «ненасытимую жажду самому возможно чаще совершать Литургию»233.

Священство, – писал он, – состоит именно в этом служении самим иереем, в самостоятельном совершении Божественной Евхаристии, а не в сослужении другим... У священника должна быть эта ненасытная жажда совершения Евхаристии, которая, конечно, нисколько не умаляет его жажды быть причащенным от руки иного (почему именно старшего и сановного?) собрата. Но мистическое чувство, непонятное мирянам, самому приносить Жертву и самому претворять силой Св. Духа евхаристические дары в Тело и Кровь, совсем отлично от чувства и переживания причащения за литургией, совершаемой другим. Можно измерять силу евхаристичности данного священника именно по этому его жажданию служить самому234.

Несомненно, «сила евхаристичности» самого отца Киприана была чрезвычайно велика. Божественную Литургию он считал «самым мощным средством пастырского служения». Он подчеркивал, что «ни молебны, ни панихиды, ни акафисты (к которым, кстати сказать, относились очень неодобрительно и митрополит Антоний, и приснопамятный митрополит Московский Филарет), не могут заменить собою святейшую службу Евхаристии»235. Именно в служении Евхаристии с наибольшей полнотой раскрывалось главное призвание отца Киприана – священнослужителя, теурга и тайносовершителя.

Для архимандрита Киприана было характерно постоянное и неутолимое желание во всем достичь совершенства, приблизиться к идеалу христианской святости: «Как велика сила духа, – пишет он, – как чудотворна может и должна быть, и как мало мы ее знаем... Ничто... не может спасти этот гибнущий мир, кроме силы духа и святости. Одна из лучших вещей Lйon Bloy кончается этими словами: “Il n'y a qúune tristesse, c'est de n'etre pas des saints”236». Этой тоской по святости, стремлением к совершенству и мукой от неспособности его достичь пронизана вся жизнь отца Киприана.

Будучи одним из выдающихся духовников своего времени, отец Киприан оставил глубокий след в душах многих. Его запомнили как священника, обладавшего особым даром пастырского подхода к людям в таинстве исповеди. «Как исповедник он был очень милостив, – вспоминает Б. Зайцев. – Грешнику всегда сочувствовал, всегда был на его стороне. На исповеди говорил сам довольно много, всегда глубоко и с добротой. Иногда глаза его вдруг как бы расширялись, светились. Огромное очарование сияло в них: знак сильного душевного переживания» 237.

Считая необходимым иногда обратиться к кающемуся со словом увещания, отец Киприан, тем не менее, никогда не допускал превращения исповеди в беседу о тех или иных вопросах, не связанных напрямую с темой греха и покаяния. Не без доли сарказма писал отец Киприан о тех своих прихожанках, которые воспринимают исповедь как возможность пообщаться с батюшкой, а не как предстояние перед Богом в присутствии священника-свидетеля:

Не понимаю, как можно исповедь превращать в какие бы то ни было разговоры личного характера, кроме вопросов покаяния. Есть такие люди, которые исповедь норовят превратить в богословский или философский семинар или начать рассказывать, что они переживают по тому или иному вопросу, или еще лучше, проблеме (кажется, слова этого скоро нельзя будет слышать, настолько его все девицы из РСХД испошлили!238). Исповедь должна быть: «крал, врал, брал, осуждал, ругал» и пр. Посему вот (прости за отступление в сторону немилых моему сердцу девиц из РСХД!) и на исповеди никогда не жалуюсь на то, что мучает239.

Часть 2

Духовное руководство для отца Киприана никоим образом не сводилось к исповеди. Принимая на себя попечение о человеке, он становился для него и заботливым отцом, и требовательным педагогом, и добрым другом. Он не только говорил своим духовным чадам о Боге и о Церкви, но и воспитывал в них эстетическое чувство, любовь к прекрасному, стремился развить их не только в религиозном, но и в культурном отношении. Он умел сострадать и сорадоваться им. Мог иногда быть и очень строг, и очень требователен. При этом никогда не посягал на духовную свободу вверенных его попечению людей, не требовал беспрекословного послушания:

Он заботился обо мне, – пишет его духовная дочь, – давал советы, огорчался за меня, радовался вместе со мной, делал мне замечания... Хотя он делал иногда очень серьезные замечания и советовал, что делать и как поступать, он никогда не считал, что духовный отец имеет власть и право принимать решения за своих духовных детей. Он никогда не требовал от нас полного повиновения. Я всегда чувствовала себя совершенно свободной – а как трудна бывает иногда эта свобода! – и вместе с тем знала, что могу обратиться к нему за помощью в любой момент. Помимо духовного руководства я получала от него и интеллектуальное воспитание. Он говорил со мной о литературе, русской и французской, о поэзии, которую особенно любил, о музыке. Под его влиянием я стала серьезнее читать, ходить на выставки, стала даже ценить красоту Парижа240.

Архимандрит Киприан относился к числу тех немногих людей, которые приняли на себя не только «ангельскую схиму», но и «помазание науки»241. Научное делание было для него неразрывно связано и с аскетическим трудничеством, и со священнослужением. Он воспринимал научные занятия как «литургию после Литургии»: «Наука – такой же подвиг, просвещение – такое же служение; это общее дело, что, выражаясь по-гречески, означает «Литургия». Служители и строители церковной культуры – ничем не меньшие аскеты, подвижники, мученики, чем рядовые священники, служащие Богу и людям, и монахи, занимающиеся для своего спасения молитвою и физическим трудом»242. Чтение лекций на богословские темы были для отца Киприана тоже своего рода продолжением Литургии:

Преподавая, отец Киприан священнодействовал. Вряд ли забудем мы его таким, каким он выходил на лекцию из профессорского домика: всегда «в полной форме» – в клобуке, рясе, кресте; каким всходил на кафедру – торжественным, подтянутым; каким сидел на ней, никогда, ни разу, не сняв клобука, не «распустившись», не меняя позы... Он был замечательным лектором. И особенность его лекций была в том, что он заражал слушателей своей любовью к тому, о чем он читал. Лекции других профессоров могли быть содержательнее, интереснее в смысле проблематики, значительнее по теме. Но никто, как отец Киприан, не умел вдохновить, увлечь на путь не только умственного постижения, но и любви. На молодые души он действовал неотразимо: особенно своим чтением по литургике. Для многих и многих богослужение стало реальностью, насущной и желанной, благодаря ему. Его лекция всегда была проповедью... Он звал, убедительно и убежденно, не только «понять» – но и войти в ту действительность, о которой свидетельствовал 243.

Преподавательскую деятельность отец Киприан воспринимал как своего рода духовную инициацию, позволяющую ввести студентов в обладание всем богатством православного церковного Предания. Эта инициация начиналась для студентов Свято-Сергиевского богословского института с первой же их встречи с отцом Киприаном, с первой его лекции. Протопресвитер Борис Бобринский, поступивший в институт в 1944 году, пишет:

Помню первоначальную беседу отца Киприана с нами, новоначальными студентами (среди которых был и Иван Мейендорф). Слова его потрясли нас. Они были приблизительно таковы: «Вы приблизились к Тайне, пред которой ангелы закрывают свои лица крыльями (и отец Киприан подымал эффектно рукава широкой греческой рясы, и мы исполнялись трепетом и удивлением). Подумайте хорошенько, желаете ли вы идти по выбранному вами пути. Еще не поздно одуматься». Он указывал на трудный подвиг богословствования, напоминал, что богословская наука ревнива и не терпит двоедушия и легковесности244.

Распорядок рабочей недели отца Киприана включал служение в кламарском храме (по субботам, воскресеньям и праздникам), встречи с друзьями и духовными чадами, лекции в Свято-Сергиевском богословском институте и научные изыскания в парижской Национальной библиотеке. Там он проводил целые часы, иногда дни. Обстановку библиотеки любил, уходить оттуда ему не хотелось. Иногда, устав от книг, брался за корреспонденцию. «Сижу в Национальной библиотеке, – пишет он своей духовной дочери. – ...Тут тихо, науколюбиво, кругом почтенные лысины и бороды, сутаны и старые девы, со стен смотрят барельефы Данте, Платона, Сервантеса. Словом, почтенное общество»245.

Как ученый отец Киприан отличался большой скромностью. Ему было несвойственно преувеличивать свои научные достижения (что так часто случается с учеными), скорее наоборот, он их преуменьшал, всегда чувствуя недовольство собой, неудовлетворенность собственным творчеством. О своей диссертации, посвященной святому Григорию Паламе, отец Киприан в письме к отцу Борису Бобринскому говорит в извинительном тоне: «Будьте снисходительны к ее дефектам... Очень и очень, поверьте мне, сознаю немощи и недостатки моего труда»246. В другом письме отец Киприан так отзывается о собственных знаниях в области богословия:

Читаю очень много, но только в своей области... Не думай, что хочу показаться излишне скромным, но чувствую, что и в своей области знаю так мало, так мало. С радостью, если бы не годы, снова начал бы учиться. Наука так быстро шагает, вернее, мчится вперед, что многого не успеваем узнать и переварить. Ведь чтобы что-то по-настоящему знать, надо не только прочитать и куда-то записать, но надо еще и пережить новые сведения и дать им улечься в какое-то место247.

Мирная ученая жизнь отца Киприана иногда прерывалась периодами внешней активности, от которых он уставал и которым предпочитал безмолвие в собственной келье или занятия в библиотеке. С большими волнениями была для него связана подготовка литургического съезда в 1953 году. Инициатива созыва съезда, на который должны были прибыть ведущие литургисты мира, принадлежала отцу Киприану; подготовку съезда поручили также ему. Научными результатами съезда отец Киприан был очень доволен, но с облегчением вздохнул, когда съезд закончился:

Предприняли мы это дело широко, то есть не только пригласили к себе разных ученых мужей, но и надо было устраивать их в гостиницах, кормить их... В результате съезд сошел, могу сказать, блестяще. Съехались очень интересные люди, доклады были глубоко содержательны, устройство всего дела было на высоте... Я ни о чем другом не мог думать... только и делал, что писал во все концы Европы письма, печатал приглашения, бегал по гостиницам, волновался паче меры. Боялся я, конечно, главным образом, личных обид, разных амбиций, недовольств, неудовлетворенных честолюбий и пр. Все это, по милости Божией, позади248.

Организованный отцом Киприаном литургический съезд был одним из первых в истории русского Зарубежья мероприятий подобного рода. Он позволил западным ученым монахам соприкоснуться с живой традицией русской православной духовности. Не только доклады, читавшиеся на съезде, но и сама обстановка Сергиевского подворья произвела глубокое впечатление на католиков и протестантов, принявших участие в съезде. Многие из них впервые в жизни лицом к лицу встретились с православными иноками и иерархами. Борис Зайцев, присутствовавший на открытии съезда, говорит о впечатлении, произведенном на одного католического аббата почетным председателем съезда митрополитом Владимиром (Тихоницким), возглавлявшим в то время русские православные приходы Константинопольской юрисдикции. Приведем выдержку из рассказа Зайцева (митрополит Владимир фигурирует в рассказе под именем Иоанникия, а архимандрит Киприан под именем Андроника):

Митрополит Иоанникий был родом из северо-восточной Руси, из семьи скромного священника, лицом прост и некрасив... Ученостью не отличался, но всем видом своим... простотой и легкостью являл облик древней православной Руси, даже вроде иконы. Жизни был высокоаскетической, веры незыблемой. И незыблемой доброты... Аббаты и пасторы с любопытством смотрели на него. Архимандрит Андроник выступил вперед, для встречи... Митрополит улыбнулся, погладил пышные свои усы, слегка кошачьи, обнял Андроника.

– Рад видеть, рад цветению наук под сенью Преподобного, – произнес довольно пронзительным носовым голосом.

И троекратно облобызал архимандрита, приветливо поклонился иностранцам.

– Рад видеть и инославных у врат нашей обители, – ласково сказал по-русски. Андроник повторил по-французски. Инославные вежливо поклонились.

И тут произошло нечто небывалое. Молодой аббат, особенно внимательно, как бы с волнением всматривавшийся в еще приближавшегося снизу митрополита, вдруг теперь отделился от своей группы, подошел к нему, упал на колени и в ноги ему поклонился...

Митрополит быстро схватил его, Андроник поднял.

– Господь вас храни... Что же это так мне. Зачем, зачем...

Митрополит явно смутился. Андроник был бледен, аббат тоже. Митрополит трижды его облобызал.

– Приветствую дорогого гостя, приветствую, – пролепетал гугниво, сам не зная, что делать дальше.

Но обошлось все правильно: гурьбой направились в аудиторию, митрополит занял председательское место, поправлял белый свой клобук, выравнивал наперсный крест и панагию на груди, усы выглаживал. Андроник же начал собрание, в котором митрополит Иоанникий не понимал ни слова, но выслушал, что полагается, покорно249.

В архиве М. Феннелл сохранилась фотография, на которой архимандрит Киприан (Керн) запечатлен вместе с митрополитом Владимиром (Тихоницким) в саду Свято-Сергиевского института. Митрополит смотрит в камеру, а архимандрит – на голову выше митрополита – с почтением смотрит на него. С митрополитом Владимиром, так же как и с его предшественником на посту управляющего западноевропейскими русскими приходами Константинопольского Патриархата митрополитом Евлогием (Георгиевским), отца Киприана связывали теплые и сердечные отношения.

Сказав об отце Киприане как о священнослужителе, монахе и ученом, мы должны еще сказать о нем как о человеке, о некоторых особенностях его характера, о его симпатиях и антипатиях. О характере архимандрита Киприана современники отзывались как о трудном, переменчивом. По свидетельству В. Вейдле, «гибкости, уступчивости, сговорчивости в характере его не было. На компромиссы он не шел ни с совестью, ни с людьми»250. Н. Зернов говорит об отце Киприане как о «строгом, порывистом», «ярком, сильном и не всегда легком человеке»251. Б. Зайцев, знавший отца Киприана на протяжении тридцати лет, так пишет о характере архимандрита:

Сложная и глубокая натура. Характер трудный, противоречивый, с неожиданными вспышками. Колебания от высокого подъема к меланхолии и тоске, непримиримость, иногда нетерпимость. Острое чувство красоты и отвращение к серединке... 252 Особо ценил одиноких и непонятых, недооцененных. Константин Леонтьев, Леон Блуа253 были его любимцы... В небольшом дружеском кругу мы называли отца Киприана просто «Авва». Разумеется, авва этот был очень переменчив, от подъема переходил к сумраку и меланхолии. Тогда умолкал и добиться от него чего-либо было трудно254.

В то же время отец Киприан обладал чувством юмора, иногда не прочь был и сам повеселиться, и людей посмешить: «Рассказчик был замечательный, отлично изображал разных лиц, от простецких до архиереев. В нем вообще сидел артист, художник. Он вполне мог бы играть в театре у Станиславского», – говорит о нем Б. Зайцев255. И далее, вспоминая летние месяцы, проведенные вместе с отцом Киприаном в местечке Бюсси (где сейчас находится женский монастырь, а тогда было большое имение), пишет:

В Бюсси он чувствовал себя среди друзей, был прост, ласков и откровенен. Иногда мы мальчишески забавлялись: ходили по длинному коридору «драконами»256, (авва поднимал полы рясы своей, сгибал длинные ноги, приседая), дразнили пса Дика, подсматривали, что будет в столовой к завтраку («какой пейзаж»). Потом на него вдруг нападала тоска. Он укладывается, собирается. «Что такое? Куда вы, отец Киприан?» У него измученное, беспокойное лицо. Прекрасные глаза несчастны, будто случилась беда. «Не могу больше. Должен ехать в Париж». Удержать его невозможно. Что-то владело им, гнало к перемене места, и хотя ему вовсе не нужно было ехать в Париж, он неукоснительно уезжал. А потом мог так же нежданно приехать257.

Об этой неспособности отца Киприана долго сидеть на месте, о его постоянном стремлении куда-то уйти, уехать, скрыться, свидетельствует и протопресвитер Александр Шмеман:

В отце Киприане был огромный нерастраченный запас личной любви, нежности, привязанности и, вместе с тем, неспособность, неумение раскрыть их. Он свободно выбрал одиночество, но им же и мучился. Он был замечательным другом, интересным собеседником, желанным гостем везде и всюду; но как скоро, помнится, в беседе, в гостях, за столом – начинало чувствоваться нарастание в нем тревоги, стремления уйти, какого-то беспредметного беспокойства. Он точно вдруг осознавал, что все это все же «не то», что он только гость, а гость не должен засиживаться, гость «не принадлежит» дому, должен уйти... И вот он уходил опять в свое одиночество, с той же неутоленной любовью, нераскрытой, неосуществившейся... Здесь – глубокая правда его монашества... Ибо монашество и родилось из этого стремления к уходу, из невозможности раз узрев свет Царства Божия, быть «дома» в мире сем258.

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

^

Ангелы, иночество, человечество. С. 152.

^

Ангелы, иночество, человечество. С. 151.

^

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 51–52.

^

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане.

^

Письмо к М. Феннелл от 23.6.1947.

^

Письмо к о. Борису Бобринскому от 13.3.1851.

^

Письмо к М. Феннелл от 6.12.1957.

^

Письмо к М. Феннелл от 20.7.1953.

^

Б. Зайцев. Река времен. С. 322–324.

^

В. Вейдле. Памяти отца Киприана. С. 44.

^

За рубежом. Белград – Париж – Оксфорд. Хроника семьи Зерновых. Париж, 1973. С. 25.

^

Посредственности.

^

Леон Блуа – французский религиозный писатель, философ, христианский апологет рубежа XIX-XX веков, автор книг «Кровь бедных», «Апология общих мест» и др. О Леоне Блуа архимандрит Киприан говорил: «Мне нравится его тяжелая и одинокая жизнь, его дар писательский, такой особенный. Его отверженность. Хоть и католик...»; Б. Зайцев. Река времен. С. 325.

^

Б. Зайцев. Далекое. С. 71, 74.

^

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

^

На корточках.

^

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

^

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 54.

^

Часть 3

Переменчивость характера отца Киприана, его подверженность резким сменам настроения не мешали ему быть обязательным и пунктуальным. Он никогда не опаздывал на лекции, богослужения, всегда всюду приходил вовремя. «Священник должен быть до хронометричности точен в назначении своих деловых разговоров, посещений, богослужения, – пишет архимандрит Киприан. – ...Его день должен быть рассчитан по минутам, все деловые свидания расписаны... Канцелярия священника должна быть в безупречном порядке... Письма должны быть точно датированы, еще лучше занумерованы» 259.

Архимандрит Киприан был человеком высокой культуры. Блестяще знал русскую литературу и поэзию: среди его любимых авторов – Константин Леонтьев и Александр Блок. В круг интересов отца Киприана входили и французские авторы, среди которых, как уже было сказано, он особенно выделял Леона Блуа. В последние годы жизни отец Киприан редко обращался к художественной литературе, предпочитая исторические хроники, воспоминания: «...Так называемой беллетристики и романов я уже не в состоянии читать. Если не чисто богословское, то только мемуары читаю с удовольствием, да и то для отдыха»260. Впрочем, были и исключения. За три года до смерти отец Киприан открыл для себя романы венгерского писателя З. Лайоша, которого читал в переводе на сербский и о котором отзывался с большим воодушевлением:

Хотел Тебе сказать насчет одного автора, венгерца: Зилахи Лайош. Я давно уже перестал и запретил себе читать романы, так как все это выдумано и ни к чему, только голову засоряет. Но вот романы этого Зилахи очень на меня сильное впечатление произвели. Венгрию я давно уже люблю, и вовсе не в связи с последними событиями261. Просто-напросто, живя на Балканах и зная многих венгров... я всегда чувствовал, что это замечательная страна и отличный народ, с которым за последние сто лет почему-то русским надо было два раза несправедливо поступить (1848 и теперь)... Если у человека есть «чувство Венгрии», или чувство бывшей Австрии, старой Вены, Хабсбургов, то не оторвешься от описаний той жизни262.

В жизни отца Киприана не последнюю роль играла классическая музыка. В своем учебнике по пастырскому богословию он относит классическую музыку к разряду «развлечений», допустимых для пастыря. «Немало было священников, – пишет он, – любителей, а может быть иногда и знатоков строгой классической музыки, которая им служила и служит отдыхом от занятий и средством очищения своей души от повседневных впечатлений»263. Для самого отца Киприана музыка была не просто развлечением: она поддерживала его, духовно обогащала, утешала, вносила в его жизнь радость, красоту, гармонию. В одном из писем он рассказывает о посещении трех концертов, которые произвели на него глубокое впечатление. Рассуждения отца Киприана выдают в нем знатока и тонкого ценителя классической музыки:

Давным-давно не утешал себя музыкой. А тут как-то случилось, что сразу подряд, в течение трех недель прослушал три концерта. Каждый был хорош в своем роде, но последний меня просто ошеломил. Если Ты когда-нибудь будешь иметь возможность послушать голландский Concertgebouw, то не жалей никаких денег, продай все свое имущество, заложи свои драгоценности и пойди. Это – самое, может быть, сильное музыкальное переживание в жизни. т. е. оркестры Берлинский и Венский, м. б., не хуже, но такого дирижера, как ван Бэйнам, я и близко не поставлю с Фуртвэнглером и Абендротом. Он управляет с необыкновенной выдержкой, властью, но и с огромной любовью к оркестру... Словом, пойди когда-нибудь, послушай этих голландцев и вспомни меня. Такой сыгранности и тонкости передачи я у Фуртвэнглера не слышал264.

Не чуждался отец Киприан и кинематографа, в те годы только еще входившего в моду. Впечатлениями о некоторых фильмах делился со своими друзьями:

В синема не хожу почти никогда, но вот один фильм меня пронзил до глубины души, до потрясения. Это «Marcelino, pan y vino»265. Испанский фильм... Если он у вас будет, обязательно пойди. Это жизнь мальчика-подкидыша в одном испанском монастыре, где он воспитан простецами-монахами, где он неудержно шалит и мило хулиганит, но, несмотря на все свои проделки, остается кристально чистым. Он находит на чердаке старое распятие, с которым вступает в разговоры, приносит Христу хлеб и вино (откуда и название фильма) и умирает у ног Христа. Трогательно так, что нельзя удержаться от слез. Сидящая публика в зале сначала, как всегда, балаганит, шуршит бумажками от конфект, шепчется и мешает, а потом, совершенно захваченная сюжетом, потихоньку плачет266.

Жизнь сделала отца Киприана «странником» – человеком, который нигде не чувствовал себя дома, всегда тосковал по родине и всегда стремился в новые земли. Может быть, именно тоска по родине и гнала его в чужие края. Ему пришлось много путешествовать, и на закате дней он часто с волнением вспоминал годы странствий. С особым чувством он относился к Ближнему Востоку, к Святой Земле, к Иерусалиму, где провел несколько лет в качестве начальника Русской духовной миссии. Иерусалим привлекал его не только святынями, связанными с земной жизнью Спасителя, Божией Матери и апостолов, но и тем многообразием культур, которое так отличает этот Вечный город от всех других городов мира:

Разноплеменный и многоязычный Иерусалим захватывает всякого пришельца шумом и красочностью своего пестрого содержания. Бедуины и феллахи в нарядных бурнусах, евреи в лисьих шапках... армяне в своих острых монашеских кукулях, копты с татуированными руками и синими кистями на фесках, темнолицые эфиопы, чистые сердцем дети далекой Абиссинии... латинское воинство белых доминиканцев, коричневых фратров из «Кустодии», темных бенедиктинцев, черных иезуитов, англиканские priest'ы в тропических шлемах, спокойно-величественные, полные невозмутимого достоинства в своих крылатых рясах греки... Иерусалим – святыня, если и не всего человечества, то во всяком случае... трех великих восточных отраслей его: христиан, евреев и мусульман... По пятницам вечером, по кривым улочкам старого города торопятся характерные фигуры евреев в лисьих шапках, с пейсами, чтобы поплакать у Стены Плача. Кто наблюдал эти сцены, и особенно и лучше всего в будние дни, когда у Стены Плача вместо обычной субботней сутолоки только несколько старых евреев и старух, вплотную прижавшись к этим Соломоновым камням, раскачиваясь и всхлипывая, плачут, тот не забудет этого настроения, всей той неизбывной исторической драмы этого народа, которая так остро и щемяще пробивается в слезах, орошающих тысячелетиями эти древние, серые, огромные, мертвые камни267.

Острое чувство истории, которым обладал отец Киприан, выражалось и в его отношении к Греции – не только христианской, но и античной. Он был глубоким знатоком древнегреческой философии, особенно ценил Плотина: ссылками на Плотина переполнена его диссертация о святом Григории Паламе. Любил греческий язык, – и древний, и новый, – греческую культуру, греческое церковное искусство. Одному из своих учеников, находившемуся в Греции и жаловавшемуся в письмах отцу Киприану на «безвкусность» современного греческого церковного искусства, он отвечал:

Ваши оба письма меня взволновали, всколыхнули, напомнили массу таких впечатлений, которыми всегда услаждаюсь в минуты тяжелых раздумий... Снеговые вьюги в горах, монастыри XIV века, старые монахи, гостеприимство жителей, божественное греческое пение, их сельские священники, и являющиеся, в сущности, истинными носителями Православия и церковности... Где все это в моей жизни?.. А когда-то я дышал этим воздухом, оживлялся у этих огней, любовался строгим ликом греческого благочестия. Вы пишете «безвкусность». Не говорите так! Это чисто внешнее. То, что они довольствуются бумажными пестрыми иконками за неимением иных, то, что их попы в Афинах ходят в штатском, все это несерьезно. Под всем этим, как под легким слоем пепла, лежит и теплится огонь подлинного Православия... Живите, наслаждайтесь, упивайтесь Грецией. Она и только она наша мать. Изучите хорошенько новый греческий язык, конечно, сильно вульгаризированный, но корнями уходящий в божественную речь Гомера, Платона и Фотия. Это вам не какие-то славянские душевности; божественная древность Эллады! Прошу молитв. Почаще вспоминайте меня и у языческих святынь, которые и в своей языческой красоте навеяны дыханием Духа Параклита 268.

Прожив сорок лет на чужбине, в том числе четверть века во Франции, архимандрит Киприан навсегда остался русским человеком. В отличие от Владимира Лосского, который был ему почти ровесником, он почти ничего не писал по-французски, хотя и владел этим языком в совершенстве. Тем не менее он любил Францию, ставшую его вторым домом. В Париже его привлекала прежде всего «атмосфера очень высокой культуры»269, царившая в библиотеках, концертных залах, музеях, учебных заведениях, книжных магазинах. Он любил гулять по набережной Сены, где букинисты торгуют старыми книгами.

Нечто от православного бенедиктинца было в покойном авве, – вспоминает Б. Зайцев. – В мирные времена, да даже во время войны, мы немало бродили с ним по парижским Quais270 с вековыми платанами, с вековой Сеной и Нотр-Дам на том берегу. Ларьки букинистов... – это был наш мир – мирный и тихий мир... Мы рассматривали старые книги, я по части Данте, Италии, он – Леона Блуа, истории, богословия. Эти блуждания, разговоры, рассказы об Италии, Сербии, Иерусалиме... тоже незабываемы, как и сам облик православно-восточно-русский самого архимандрита, ни на кого не похожего271.

Из стран Западной Европы, помимо Франции, архимандрит Киприан особенно выделял Италию. К Англии, напротив, относился без всякого интереса или симпатии:

Я как-то чувствую себя бесчувственным к Англии. У меня какой-то к ней иммунитет. То, что я никогда не был в Англии, то, что я прескверно знаю их язык, меня нисколько не огорчает. Но вот у меня искренняя грусть, что я не говорю по-итальянски... Вероятно, есть какое-то чувство Англии, но вот у меня его нет. А вот чувство Италии у меня было с детства... Если я не умру в греческом монастыре на Афоне или в Архипелаге, то очень бы хотел умереть в Риме .272

В других письмах на ту же тему отец Киприан возмущается «невыносимой скучищей» и «тошнотворной чопорностью» Англии273, отзывается об англичанах и англоманах с нескрываемой иронией:

Англоманией никогда не болел и англоманов не понимаю... Возможно, потому, что ближе не знаю Англии и никогда не бывал у них... Я никогда не понимал их языка, не люблю и многих их особенностей, которые мне представляются кривлянием и снобистической позой: градусник Фаренгейта, ярды и дюймы, монетная система и уродливое произношение всех букв. Прибавь к этому совершенную нелогичность их языка, отсутствие твердых правил произношения и транскрипции. Меня, грамматически воспитанного на латыни и греческом, все это раздражает. Кроме того, утомительный их оптимизм, благодушная поверхностность в отношениях. К тому же лицемерие в религиозном оправдании всех своих поступков. Они бомбардируют мирные города и при этом говорят о защите христианской цивилизации. Другие тоже бомбардировали, но по крайней мере о своих симпатиях к христианству не говорили. Ведь классический британский миссионер – с Библией и бутылочкой виски 274.

Почти всю жизнь архимандрит Киприан провел в городах: первые двадцать лет в Петербурге, последние двадцать пять – в Париже. Однако, в отличие от многих городских жителей, он любил и глубоко чувствовал природу, «был большой знаток и грибов, и всяких растений, цветов, деревьев, птиц»275. Через природу, так же как через богослужение и творения Отцов Церкви, он познавал Премудрость Божию, ощущая присутствие Бога в небе, в цветах, в тишине полей:

Был сегодня в монастыре у отца Евфимия. Шел полями по удивительному воздуху. Погода сейчас такая здесь, как никогда. Тепло (12–14 градусов), сухо, все зеленеет, тюльпаны и крокусы лезут из земли, лютики цветут... И вот шел я в абсолютной тишине. Звенящая тишина, только изредка вороны каркали. Золотой закат, лазурь неба, прозрачнейший воздух. И в такие дни, вернее, в такие вечера, особенно чувствуешь, что природа – это икона Божия мироздания, что природа божественна, что она, как бы сказал покойный отец Сергий276, софийна. Лик Божией Премудрости всегда чувствуешь разлитым в золоте заката, а лазурь отсвечивает богородичным светом оттуда. Правда, всегда от этого грустно. Не знаю почему, но грустно вечером на природе277.

Следует особо сказать о том, в каких условиях жил отец Киприан в Свято-Сергиевском институте. По его собственным словам, «жилище пастыря должно свидетельствовать о его внутреннем устроении и об интересах его жизни» 278. Его квартирка была свидетельством скромности своего владельца и многообразия его научных интересов:

Он жил на Сергиевском подворье в «профессорском» доме рядом с церковью; квартира его состояла из одной небольшой комнаты и крошечной кухни. В том же доме жили отец Сергий Булгаков и профессор Карташев. Удобства были общие. Все было более чем скромно. Комната скорее походила на келью. Первое, что бросалось в глаза, – угол с иконами и лампадкой, высокий аналой; стена напротив двери была вся заставлена книжными полками: справа русские книги, слева французские. На полках в нескольких местах были приклеены маленькие записки: «un livre pretй est un livre perdu» («одолженная книга – потерянная книга»). Перед книжной полкой стоял стол и два стула; здесь он и угощал кофе или ужином. Напротив окна стоял другой стол, за которым он работал. Справа от двери вдоль стены стояла железная кровать, покрытая серым солдатским одеялом... В дверном проеме висела связка красного стручкового перца279.

Часть 4

На стене рядом с иконами были размещены портреты Александра I, Наполеона, Константина Леонтьева и, конечно же, Леона Блуа280.

В этой комнате отец Киприан не только молился, работал и отдыхал, но и принимал гостей. Своих посетителей он угощал крепким турецким кофе, который приносил на маленьком круглом подносе в маленьких фарфоровых чашках без ручек. По шутливым уверениям отца Киприана, кофе для него готовил некий Порфирий – мифический слуга, никогда не существовавший в действительности 281.

Своеобразие характера отца Киприана, его эксцентричность и склонность к меланхолии во многом объясняются теми надломами, разлуками и утратами, которые суждено было ему переживать в течение всей его жизни и которые оставили неизгладимый след в его душе. Первой и главной такой утратой была потеря родины, надломившая и сокрушившая его:

Многие не понимали, что перед ними был человек смертельно раненый – не каким-то одним обстоятельством – личной трагедией, несчастьем, – а самой жизнью... Прежде всего, отец Киприан был ранен революцией и эмигрантством. Он принадлежал к тому поколению, которое оставило Россию слишком молодым, чтобы просто... продолжать начатое дело в эмиграции, но и недостаточно молодым, чтобы приспособиться к Западу, почувствовать себя в нем дома... Сколько бы он ни говорил о своем западничестве или же византийстве, домом его была Россия – пушкинская, толстовская, бунинская, зайцевская Россия, – отсюда раздвоенность и бездомность всей его жизни, страстная любовь к прошлому, с годами все усиливавшееся неприятие «современности». Даже напускная, словесная «реакционность», сменившая в последние годы столь же напускной «либерализм» первых лет, были не «убеждениями», а лишь выявлением той же тоски по дому, так рано оставленному и с тем большей силой любимому282.

Отец Киприан никогда не смог по-настоящему примириться с утратой родины: в течение всей своей жизни он носил в себе боль и тоску о России. Но в более поздние годы отцу Киприану было суждено пережить и другие утраты. Один за другим уходили из жизни те немногие представители эмигрантской интеллигенции и духовенства, с которыми его связывали многолетние узы дружбы. Каждую такую потерю он переживал глубоко и тяжело:

...Действительность и неумолимый закон бытия безжалостно разрывает это бытие и эту действительность, напоминая нам, конечно, об иной действительности и ином бытии... Все эти годы я только и делаю, что безмолвно, но далеко не равнодушно, жду новых и новых разлук и потерь... Конечно, для верующего это не потери, а только временные разлуки, но, о! как оне жестоки! Смерть кружится вокруг меня, как ночная птица, и готова похитить еще и еще несколько дорогих мне жизней. Я знаю, что через несколько месяцев, а может быть, и дней от меня смерть отнимет еще несколько самых близких мне людей, отношениями с которыми я дорожил и дорожу больше, чем всеми богатствами мира... Ничего не сделаешь. Таков закон жизни – умирать. Содержание жизни – это медленное умирание. Протесту места быть не должно, но тем не менее в сердце нет покорного голоса: «Слава Богу за все!»283.

Одним из любимых изречений отца Киприана были слова Леона Блуа: «Souffrir passe; avoir souffert ne passe jamais»284. Опыт страдания, пережитый отцом Киприаном, сделал его пессимистом, обращенным внутрь и равнодушным ко всему внешнему. «“Председатель общества пессимистов”, – в шутку называл он себя. Но не вполне это была шутка. Он действительно нелегко переносил внешнюю жизнь» 285, – пишет Б. Зайцев.

Он всегда был пессимистом, – говорит М. Феннелл, – но с каждым годом этот его пессимизм становился все более ярко выраженным. Иногда казалось, что он просто места себе не находит... Отец Киприан жил в настоящем, будущим для него была только жизнь после смерти, а прошлое исчезло совсем. Революция разрушила все, что в его представлении было святым и неприкосновенным. Он был этим ранен, надломлен. Все, что происходило в России после революции, было ему страшно, и он ничего не хотел об этом знать, ничего об этом не читал и старался на эту тему не говорить286.

О том, насколько болезненно воспринимал архимандрит Киприан все, что связано с советской Россией, свидетельствуют два случая, о которых автор этих строк слышал от покойного протоиерея Бориса Старка, близко знавшего отца Киприана. Однажды в пасхальные дни Свято-Сергиевский богословский институт посетил священнослужитель из Советского Союза. Повстречавшись с отцом Киприаном, он сказал ему: «Христос воскресе!» Отец Киприан, не желавший вступать в разговор с человеком, приехавшим из СССР, ответил тихо: «Я это знаю». И, не останавливаясь, проследовал далее. Тот же протоиерей Борис Старк рассказывал, что архимандрит Киприан категорически отказывался брать в руки что-либо из публиковавшегося в Советском Союзе. Когда однажды кто-то все же настоял, чтобы он прочитал статью из советской газеты, архимандрит взял газету кончиками пальцев и, просмотрев статью, вернул газету владельцу, после чего тщательно протер руки одеколоном.

Мы не ручаемся за полную достоверность этих рассказов, в которых многое может быть преувеличено. Впрочем, о нежелании архимандрита Киприана соприкасаться с чем бы то ни было, что связано с Советским Союзом, свидетельствуют и его собственные письма. В одном из них, говоря о своем неприятии окружающей действительности, он упоминает роман Пастернака «Доктор Живаго», только что появившийся на Западе и наделавший много шума:

Ничем современным не интересуюсь. Генерал-президент 287 проводит какие-то финансовые реформы, но мне от этого ни холодно, ни жарко. Если был богат когда-то, то теперь богатства не имею. А мне, право, безразлично, сколько стоит доллар. Кругом все волнуются Пастернаком, а мне до этого тоже никакого нет дела. Есть и были события поважнее «Доктора Живаго». Его не читал и читать не буду, так как читаю только свои специальные книги и разные воспоминания288.

В своем неприятии всего, что происходило в России после революции, отец Киприан был не одинок: многие русские эмигранты разделяли это настроение, жили воспоминаниями о старой России и надеждой на ее возрождение.

Архимандриту Киприану было всегда присуще острое чувство скоротечности жизни и неудовлетворенности собой. В 1937 году он пишет: «Время быстро проходит и бесследно уходит, и так жалко ушедшего; а в будущее с тревогой смотрится. Уходит вся жизнь и (не грешно ли думать?) все кажется, что бесплодно и впустую она проживается. Блажен, у кого есть уверенность в своем пути...»289 В 1951-м неудовлетворенность только усиливается: «Чувствую полную опустошенность и утомление духовное. Что ни скажу, – выходит плоско. Что ни возьмусь делать, – дело из рук падает... Может быть, это старость, а может быть, просто исчерпалось все у меня. Я ничего не делаю, ничего не пишу, с трудом исполняю свои обязанности, лекции читаю формально, плоско, бессодержательно, по какой-то привычке и инерции. Плохо дело»290. Год спустя отец Киприан вновь пишет: «Я лично живу очень беспокойно, суетно и потому нехорошо. Главным образом хожу все это последнее время под каким-то знаком умирания всего близкого вокруг меня... Ничего интересного не пишу, если не считать постоянной работы над лекциями, подчистки старых, дополнения их новыми данными и т.п.»291

В письмах последних лет звучит еще один мотив: все чаще отец Киприан говорит о том, что он отстал от современности, «устарел», потерял всякий вкус к жизни. В 1954 году он пишет:

Вот уже несколько лет как я очень ясно почувствовал, что я не только старею, но и устарел. Не постарел, а устарел... остался каким-то несовременным... Вкуса к сегодняшнему дню и ко всему, что вокруг творится, давно уже нет. Ни в окружающем меня мире, ни в Институте я не вижу и никак не могу найти себе места... Я... утратил вкус к тому, что вокруг меня... Я знаю, что многих я раздражаю, многим я утомителен и скучен. И это понятно. И никто так меня самого не утомляет, как теперешняя молодежь. Она вся от сегодняшнего дня, даже более, от завтрашнего. А я весь от вчерашнего и от позавчерашнего... Повторяю, я устарел, я как-то выцвел...292

И пять лет спустя, за год до смерти, все тот же мотив:

Я очень хорошо сознаю, что я должен быть давно уже скучен... Очень хорошо сознаю, что по старости повторяюсь в своих разговорах, переживаю все то же самое, живу совсем не тем, что интересует людей сегодняшнего дня. А главное, и это самый верный признак не только старости, но и устарелости, я не реагирую на все сегодняшнее, не интересуюсь им, бегу от этого, прячусь за какие-то призраки былого293.

В конце 1959 года, когда ничто, казалось бы, не предвещало скорую смерть отца Киприана, он посылает последнее письмо Марине Феннелл, с которой состоял в переписке около двадцати лет:

О себе решительно ничего не могу хорошего написать, так как живу... в атмосфере умирания и отмирания. Вот три дня назад тому похоронил одного своего приятеля, с которым до того за два дня говорил и шутил. Рядом со мною два мне близких человека осуждены умереть (от этого проклятого рака) если не через полгода, то через год... Смерть отца Григория Ломаки (одного из самых больших друзей всей моей жизни) с полгода назад меня совершенно скосила: я и работать не могу, и ни на что не реагирую, и мне все – все равно. Ну вот, друже мой любимый, что же мне Тебе писать?.. У Тебя чудный муж, отличные дети (Господи, какие отличные!!), кругом все полно интересных людей, уютный дом... А тут вот из Парижа письмо со струею гнилого воздуха из могильного склепа...294

Через несколько месяцев после этого письма архимандрита Киприана не стало. Свидетелем его последних дней и кончины был отец Борис Бобринский, его духовный сын и преданный ученик, в октябре 1959 года рукоположенный в сан священника и служивший с архимандритом Киприаном до его кончины.

Он безвременно устал жить, – пишет отец Борис, – и видел во сне близких ему ушедших, которые его звали. Он предчувствовал свою кончину и мне о ней поведал. Заболев воспалением легких, несмотря на высокий жар, он все же захотел служить в Кламаре. Мне лишь удалось уговорить его дать мне послужить Литургию. Мы вместе отправились ранним утром в морозную погоду на метро и в автобусе. Храм тогда слабо отапливался, и мы зажгли всевозможные огарки, чтобы хотя бы малость нагреть храм. Отец Киприан причастился Св. Тайн и потребил Св. Дары, пока верующие подходили ко кресту. Вернувшись домой на Сергиевское подворье, отец Киприан окончательно слег. Он скончался под утро 11-го февраля, в день памяти св. священномученика Игнатия Богоносца, в 60-летнем возрасте, оставив богатое богословское наследие и благодарную о себе память у множества своих духовных детей295.

Внешней причиной смерти отца Киприана была болезнь. Но были у его смерти и внутренние причины. Это прежде всего то старение, «устаревание», которое он сам так остро чувствовал: в шестьдесят лет он был духовно, внутренне гораздо старше своего возраста. Другой причиной было полное – на протяжении многих лет – отсутствие у него интереса к земной жизни, привязанности к ней, радости о ней. «Ему было трудно жить, как другим бывает трудно восходить по лестнице», – пишет протопресвитер Александр Шмеман296. «Со временем жить ему становилось все труднее», – говорит М. Феннелл297. Подобно одному из его любимых поэтов, Александру Блоку, отец Киприан умер от того, что жизнь в нем исчерпалась, иссякла; он не хотел жить, не хотел бороться с болезнью. «Жилось ему так тяжело, – пишет В. Вейдле, – что и сил для борьбы с болезнью оставалось слишком мало. Кончина его была преждевременна»298.

Образ архимандрита Киприана обладает большой притягательной силой. Одновременно трагический и светлый, он привлекает прежде всего своей цельностью, глубиной, укорененностью в церковной традиции. В архимандрите Киприане было то, что Бердяев называл «аристократизмом духа»: некая особая духовная утонченность, столь редкая в представителях и духовенства, и интеллигенции. Его жизнь пронизана тоской по навсегда утраченному земному отечеству. Но за этой тоской стояло еще более сокровенное и глубокое чувство – тоски по отечеству небесному, где «вечная радость, вечная Литургия у Бога и в Боге»299. Именно этой жаждой Абсолютного, Безусловного, Вечного и объясняется та постоянная неудовлетворенность земным, временным, преходящим, которая была так свойственна отцу Киприану.

II. Взгляды архимандрита Киприана на ученость и образование

1) Духовное образование

Перейдем ко второй части нашего очерка – обзору взглядов архимандрита Киприана на ученость и образование. Этот обзор следует начать с его оценки духовного образования в дореволюционной России. То, что пишет на эту тему отец Киприан, не утратило своей значимости и сегодня, так как многие традиции дореволюционных духовных училищ и семинарий до сих пор сохраняются в православных богословских учебных заведениях Русской Церкви300.

Полный цикл духовного образования в дореволюционной России продолжался в общей сложности четырнадцать лет: 4 года духовного училища, 6 лет духовной семинарии и – для тех, кто хотел достичь высот академической учености – еще 4 года духовной академии. Собственно «бурсой» называли духовное училище, однако в расширительном смысле это слово применялось и к духовной семинарии. Академии стояли несколько особняком – в них попадали немногие; большинство же городских и сельских священников вынуждены были довольствоваться семинарией.

О том, какие порядки царили в дореволюционной бурсе, мы знаем по свидетельствам Помяловского, Шадрина и других ее выпускников – свидетельствам, которые с поразительной силой показывают, насколько малопродуктивной была система богословского образования в училищах и семинариях. Наиболее характерными чертами этой системы были «зубрежка» как метод усвоения учебного материала, жестокая «палочная» дисциплина и «палочное» же благочестие. Студентов заставляли выстаивать долгие службы в храме, часами просиживать в душных полутемных классах, выучивать наизусть отрывки из катехизиса, из произведений греческих и латинских авторов, из Ветхого и Нового Завета, но при этом никакого внимания не уделялось развитию творческого и духовного потенциала студента; скорее наоборот, в учащихся подавлялось все живое, всякие ростки самостоятельной мысли, самостоятельного творчества. Далеко не всем, кто проходил через эту школу, удавалось вырваться в подлинную науку или подлинную церковность: некоторые выпускники навсегда отходили от Церкви, становясь атеистами и агностиками. В XIX и начале XX веков духовные семинарии несколько раз реформировались, однако изгнать из них «бурсацкий» менталитет так и не удалось вплоть до их закрытия после большевистского переворота 1917 года.

Обращаясь к истории христианского духовного образования, мы обнаруживаем разительный контраст между, например, духовными школами раннехристианской Церкви (такими, как Александрийское огласительное училище времен Климента и Оригена) и духовными семинариями XVIII-XIX веков. Произошла некая подмена, «псевдоморфоза», как сказал бы отец Георгий Флоровский301, самого подхода к учебному процессу и учебным программам. История этой подмены очень долгая, и причин у нее много; говорить о них здесь подробно вряд ли уместно. Скажем лишь, что главной причиной было «западное пленение» русского духовного образования, начавшееся еще в допетровскую эпоху. Выражалось оно прежде всего в том, что на русскую православную почву искусственно прививались католические (а затем и протестантские) традиции; русские духовные школы начиная с Киево-Могилянской академии строились по образцу латинских иезуитских школ, откуда были заимствованы и учебные программы, и воспитательные методы.

Можно сказать, что архимандриту Киприану посчастливилось: он не получил традиционного богословского образования в духовном училище и семинарии, так как не происходил из духовного сословия. Тем не менее, будучи педагогом, преподавателем богословских дисциплин в семинарии и инспектором богословского института, он много думал о том, какой должна и какой не должна быть православная духовная школа. Его размышления на эту тему содержатся, в частности, в монографии об отце Антонине Капустине. Герой книги в 20–30-х годах XIX столетия получил образование в духовном училище, помещавшемся в Далматовском мужском монастыре Пермской епархии; затем он учился в Пермской духовной семинарии. О воспитательных методах, царивших в Далматовском училище, отец Киприан отзывается с большей резкостью:

...От обстановки училищной... несет чем-то настолько отжившим и дореформенным, что сдается иной раз просто маловероятным. От воспоминаний отца Антонина о годах обучения в Далматове веет на нас... чем-то баснословным и жутким. Невольно в представлении воскресают «Очерки бурсы»... С трудом верится, что вообще что-то подобное имело место, хотя предание еще свежо... Удивляешься и недоумеваешь, как это в той среде еще что-то сохранилось, как это... рядом с атеистами и неудачниками бурса и семинария давали подвижников и светильников русской Церкви... Часто является мысль: насколько эта школа была и есть и доныне христианская, евангельская, да и была ли таковой вообще?.. Рутина, уставность, вытесняющая так часто широту и снисходительность Евангелия, внешний лоск и велелепие, систематически взращиваемый карьеризм, оторванность от жизни, от ее жгучих, неотложных требований душили русскую школу и при князе Голицыне, и при митрополите Филарете, и при Саблере302.

В чем же причины такого положения? Одной из главных причин является, по мнению архимандрита Киприана, засилье в духовных школах латинского схоластического богословия:

Не нужно забывать, что даже и учебники богословских наук, философии и др. были написаны по-латыни, и трудно вообще усвояемые трансцендентные понятия наша духовная школа внедряла в молодые головы в совершенно мертвой латинской оболочке. К чему?! В бурсе и в семинарии подчас больше отзывало Аквинатом и Беллярмином, чем православной наукой. Глядя на эти методы, да и на нашу современную школу, невольно вспоминаешь не без удивления и жалости, что по самому смыслу греческого слова учплЮ у древних эллинов ведь значило развлечение, отдых, занятие на досуге чем-либо. Во что же мы ее теперь обратили?!303

Другую причину печального положения духовных школ в XIX веке архимандрит Киприан видит в неправильной постановке всего воспитательного дела, которое было построено на «власти товарища над товарищем»304. Из среды учащихся избирались те, кто должен был следить за поведением своих собратьев и доносить на них начальству. Близость к начальству обеспечивала таким доносителям различные привилегии: им легче было получить хороший балл, а следовательно, и поступить в академию, чтобы затем вернуться в духовную школу в качестве преподавателей.

Целая иерархия шпионов, авдиторов, тиранчиков и деспотов самоуправствовала и безобразничала по свыше одобренному плану. Сами творцы и руководители той школы, прошедшие когда-то через подобную, если и не еще более дикую и примитивную педагогическую рутину, и не могли, конечно, создать ничего другого, пока на смену им не явилось что-то новое, свежее и неумолимое... Рожденные и воспитанные в этой атмосфере латинской схоластики, шпионажа, диких понятий и неизбежной розги, они и вели в том же направлении поколения за поколениями своих питомцев305.

Двадцать лет спустя после выходя в свет книги отца Киприана об архимандрите Антонине Капустине он вновь обращается к теме духовного образования в кратком очерке, посвященном тому же отцу Антонину. Здесь он снова отзывается о Далматовском училище как о «классической «бурсе» того времени»:

Жизнь была суровая, учение довольно примитивное, главное внимание в котором было обращено на древние языки. Дни недели делились на греческие и латинские, что означало, что ученики должны были в соответствующий день недели говорить между собой только по-гречески и по-латыни. Учебники были написаны частью тоже по-латыни. Клаcсицизм внедрялся силою и весьма упорно. Вначале учение не давалось Андрею. Испытывал он неоднократно и систематически прикосновение педагогической лозы .306

Тем не менее, несмотря на общую отрицательную оценку, отец Киприан не закрывает глаза и на положительные стороны дореволюционной «бурсы». Она, по его мнению, давала будущему пастырю церковную закалку и хорошую филологическую базу:

Можно, конечно, многое критиковать в постановке учебного дела такой школы; многое может коробить теперь наше более гуманное отношение к учебе; но бесспорно одно: Далматовская бурса, да и все подобные ей школы воспитывали характер, прививали смиренное послушание к Церкви и иерархии, а главное сообщали основательное знание не только чисто церковных предметов (устав, пение, славянский язык), но и общеобразовательных наук, а особливо древних языков. Поколения, прошедшие через такие бурсы и семинарии, обладали таким классическим образованием, которого никогда не могла дать светская школа .307

Филологическая база, которую получали студенты семинарий и особенно академий в XIX веке, была, безусловно, очень солидной. Автору этих строк приходилось знакомиться в библиотеке Московской духовной академии с диссертациями ее выпускников, написанными в середине XIX века на латинском языке. По мере освобождения русской богословской науки от «латиномудрия» в течение всего XIX века неуклонно снижался и интерес к латыни: к концу столетия никто уже не писал на ней диссертаций. Тем не менее уровень филологической подготовки студентов продолжал оставаться высоким: и латынь, и греческий достаточно основательно изучали в семинариях, в академиях же эти языки, так же как и древнееврейский, можно было изучить в совершенстве. Многие студенты и выпускники академий занимались переводами творений Святых Отцов. Оставшиеся нам в наследство от дореволюционной эпохи многотомные русские собрания творений Отцов Церкви (четыре тома Афанасия Великого, шесть томов Василия Великого, шесть – Григория Богослова, восемь – Григория Нисского, двенадцать – Иоанна Златоуста, двенадцать – блаженного Августина и т. д.) в значительной степени являются делом рук студентов и выпускников духовных академий.

Главной целью критики архимандрита Киприана в адрес духовных школ, содержащейся в его монографии об отце Антонине Капустине, было помочь современникам осознать изъяны дореволюционной системы духовного образования, дабы избавляться от них во вновь создаваемых богословских учебных заведениях. Основанный митрополитом Евлогием в 1930 году Свято-Сергиевский институт в Париже должен был продолжить традиции дореволюционных духовных школ, при этом избежав присущих им ошибок в постановке учебного дела. Институт был задуман не только как место подготовки клириков, но и как научно-богословский центр, в котором творческий потенциал студентов мог бы максимальным образом раскрыться. Основным принципом института стал индивидуальный подход к студенту – то, чего так недоставало старым академиям и что начисто отсутствовало в семинариях и духовных училищах. Архимандрит Киприан был одним из тех людей, благодаря кому Свято-Сергиевский институт превратился в крупный научно-богословский центр, единственное в своем роде православное учебное заведение нового типа, где сохранялось все лучшее из того, что предлагали старые академии и семинарии, но где был полностью изжит свойственный им «бурсацкий» дух. Впоследствии традиция богословского образования, сложившаяся в Свято-Сергиевском институте, была перенесена и на американскую почву – в Свято-Владимирскую духовную семинарию. Там дело отца Киприана продолжили его ученики – протопресвитеры Александр Шмеман и Иоанн Мейендорф.

2) Пастырство и ученость

Обратимся теперь к еще одной важной теме, которой архимандрит Киприан уделяет пристальное внимание, – теме взаимосвязи между ученостью и пастырством.

Эта тема имеет особую актуальность. Невозможно отрицать, что одной из проблем, существующих сегодня в Русской Православной Церкви, является недостаточно высокий образовательный уровень духовенства. Тому есть свои объективные причины. Одна из них заключается в том, что русская богословская наука, разгромленная после революции 1917 года, до сих пор не восстановлена даже в своем полном дореволюционном объеме. Та филологическая база, которую давали старые академии и семинарии, недоступна сегодняшним студентам духовных школ. Кроме того, образование в старых академиях учитывало достижения западной науки того времени, чего нельзя сказать о нынешних духовных школах, в которых западная наука почти полностью игнорируется. Преподавание строится на устарелых научных образцах XIX – начала XX века. Тот мощный рывок вперед, который был сделан практически во всех отраслях богословской науки (библеистика, патристика, церковная история и пр.) в течение XX столетия, совершенно не сказался на учебных программах наших духовных школ. Естественно, что при такой ситуации от пастырей, выпускников духовных школ, невозможно ожидать знания богословских дисциплин на современном уровне.

Другой объективной причиной низкого образовательного уровня нашего духовенства является отсутствие у многих пастырей даже того скромного богословского образования, которое сегодня предлагают духовные семинарии. Внезапное резкое увеличение числа священнических вакансий, связанное с возвращением Церкви тысяч храмовых зданий в течение последних десяти лет, поставило многих епархиальных архиереев перед необходимостью рукополагать людей без достаточного образования, иногда вовсе не учившихся в духовных школах. Часть этих пастырей заканчивает духовные школы задним числом, заочно (что во многих случаях является лишь формальностью); другие вовсе остаются без образования, полагаясь кто на самообразование, кто на «жизненный опыт», а кто на «предания старцев», столь часто, к сожалению, подменяющие в церковной среде подлинную христианскую образованность. Невозможно представить, чтобы врачебную практику доверяли человеку, не получившему медицинского образования; духовное же врачевание людей часто оказывается в руках «дилетантов» – пастырей-самоучек.

Но помимо объективных причин, есть по крайней мере и одна субъективная причина, препятствующая повышению образовательного уровня духовенства. Она заключается в широко распространенном в церковной и священнической среде мнении о ненужности, бесполезности или даже вредности образования для клирика. Иные будущие пастыри недоумевают: «Зачем мне английский язык: я что, на нем с бабками на приходе разговаривать буду?» Другие идут дальше и, ссылаясь на тех древних подвижников благочестия, которые были неграмотными, утверждают, что образование и вовсе вредно для спасения. «Единое на потребу», говорят они, это молитва, пост и другие формы благочестия, а все науки, в том числе и богословские, суть «земное мудрование», уводящее от Бога. «Где просто, там ангелов со сто, а где мудрено, там ни одного»: на эту, с позволения сказать, «жемчужину» народной поэзии ссылаются те, кто отождествляет простоту с невежеством и считает последнее чуть ли не средством ко спасению.

Именно против этого предрассудка направлена критика архимандрита Киприана (Керна) в книге «Православное пастырское служение». В ней он резко выступает против всяких проявлений обскурантизма, который, по его мнению, глубоко чужд Православию: «Нет большей неправды и клеветы, возводимых на православную духовность, как отождествление ее с мракобесием и гносимахией, – пишет он. – Обскурантские вкусы некоторых духовных лиц ни в коем случае не должны быть распространяемы на самое Православие. Они тут ни при чем»308. Христианство является религией воплощенного Логоса (этот греческий термин означает как «слово», так и «разум»), с пришествием Христа «воссия мирови свет разума»309, открылся доступ к истинному «гнозису». Потому и служитель Логоса должен быть «гностиком» (в том смысле, в каком этот термин употреблялся Отцами Церкви), а не гносимахом или обскурантом:

...Надо прежде всего... решительно отказаться от одного вреднейшего и закоренелого предрассудка, что пастырю интеллектуальная подготовка не нужна, а даже и вредна, так как она якобы мешает смирению, молитвенности и духовности. Это одно из опаснейших заблуждений... Современная действительность требует подготовки пастырей с наивозможно более широким умственным кругозором... На возражение же о том, что умственная или внешняя подготовка может повредить или даже разрушить духовное богатство священника, следует ответить, что цена такой духовности, которая может якобы пострадать от прикосновения к ней культуры и науки, весьма невелика310.

Современному пастырю необходимо, по мнению отца Киприана, не только основательное богословское образование, но и обширные знания во многих областях «внешней» науки: он должен разбираться и в литературе, и в поэзии, и в философии, и в искусстве, и даже в естественных науках. В качестве примера отец Киприан ссылается на великих Отцов Церкви, которые, с юности чувствуя призвание к служению Церкви, не пожалели многих лет для приобретения «светского», языческого образования, чтобы затем принести приобретенную ученость на алтарь Божий:

...Отцы классической эпохи православного богословия – святитель Афанасий, Каппадокийцы, святой Максим Исповедник, патриарх Фотий, святой Иоанн Дамаскин и многие другие – были для своего времени представителями самой широкой интеллектуальной культуры. Они стояли на уровне утонченной элиты той эпохи... Они в совершенстве знали философию, риторику, математику, музыку... Отдавая бесспорное первенство духовной подготовке и благочестию, они нисколько не опасались того, что светская образованность как-то сможет помешать их благочестию и духовности. И на самом деле, ни их смирение, ни их вера, ни их молитвенный подвиг не страдали от того, что они знали Платона, Аристотеля, Гомера, Вергилия и подобных. Кто хотя бы немного углубился в изучение патристики и читал святых отцов хотя бы в издании Миня, тот не может не удивиться образованности и высокому уровню тех, кого хотят представить простачками и обскурантами. Обскурантами и простачками их хотели именно представить враги христианства Лукиан, Цельс, Юлиан, но на самом деле святые отцы поражали даже язычников своей «внешней», то есть интеллектуальной подготовкой311.

Из того, что великие Отцы Церкви не считали для себя ненужным и бесполезным детальное изучение Платона и Плотина, необходимо сделать вывод и для нашей эпохи, считает отец Киприан. Этот вывод заключается в том, что священник должен быть носителем высокой интеллектуальной культуры и стоять не ниже своих образованных современников по уровню умственного развития:

Знакомство с современной философией, литературой, науками и искусством может только поднять пастыря в глазах его пасомых, желающих и от священника узнать о том или ином культурном явлении. А для священника подобные знания могут быть только полезным оружием в его миссионерской и апологетической деятельности. Он может только тогда влиять на паству, когда он знает, чем эта паства живет и что ее привлекает312.

Среди прихожан сегодняшнего православного русского священника могут оказаться не только «бабки», с которыми ему действительно никогда не придется общаться на английском языке, но и представители интеллигенции, которых необразованность, ограниченность, узость и невежество священника могут оттолкнуть от Церкви. Пастырская подготовка, ориентированная только на «простых бабок», порочна в самой своей основе. Столь же порочен подход, при котором образованности и творчеству противопоставляется благочестие и спасение. Об этом с большой резкостью писал высоко ценимый отцом Киприаном его старший современник Н. Бердяев в статье «Спасение и творчество», опубликованной в 1925 году: «Простая баба, говорят нам, спасается лучше, чем философ, и для спасения ее не нужно знания, не нужна культура и пр. Но позволительно усомниться, что Богу нужны только простые бабы, что этим исчерпывается план Божий о мире, Божия идея о мире. Да и простая баба сейчас есть миф: она стала нигилисткой и атеисткой. Верующим же стал человек культуры». Спасаться могут и невежды, и дураки, и идиоты, продолжает Бердяев, но «позволительно усомниться, чтобы в замысел Царства Божия входило население его исключительно невеждами, дураками и идиотами». Если творчество, знание, искусство и не нужны для личного спасения, то они нужны «для осуществления замысла Божия о мире и человечестве, для преображения космоса, для Царства Божия, в которое входит вся полнота бытия»313.

То, о чем Бердяев говорил с позиций светского философа, рассматривается отцом Киприаном с точки зрения православного священнослужителя. Бердяев был тем из представителей старой интеллигенции, кто, придя в Церковь после многих лет исканий, ждал от ее служителей ясного и компетентного ответа на вопросы, которые ставила перед его рафинированным умом современная действительность: именно ради этого он активно участвовал в религиозно-философских собраниях начала века. Целью этих собраний было построить мост между Церковью и интеллигенцией, найти тот язык, на котором представитель Церкви мог бы заговорить с носителем интеллектуальной культуры. Четверть века спустя выдающиеся представители русского духовенства и богословской науки, оказавшиеся в эмиграции, поставили перед собой ту же задачу: сделать православное богословие соответствующим вызовам времени, перевести его на язык культурного общества. Создание Свято-Сергиевского богословского института в Париже преследовало отнюдь не узкую и утилитарную цель воспитания пастырей для «простых бабок»: институт должен был продолжить традиции дореволюционных академий и религиозно-философских собраний, стать мостом между русской церковной наукой и современным миром, в том числе его интеллектуальной элитой. Будучи профессором института, архимандрит Киприан, так же как и Бердяев, только с другого полюса духовного спектра, чувствовал острую необходимость в преодолении барьера между Церковью и интеллигенцией: барьер этот, по его мнению, может быть преодолен только тогда, когда сами пастыри Церкви обогатятся тем интеллектуальным богатством, которым владеют носители светской учености, при этом не утратив ничего из своего собственного богатства – освященной веками духовной традиции Православной Церкви. «Присущую интеллигенции недуховность может излечить в значительной степени само духовенство своим приближением к интересам и исканиям этой же интеллигенции», – подчеркивает отец Киприан314.

Именно из-за недостатка образованных пастырей Православная Церковь недостаточно активно использует свои возможности по «культурному влиянию на общество». Церковь могла бы идти в авангарде культурного развития нации, если бы ее представители, в особенности священники и епископы, не упускали тот шанс, который дает им история:

Общество, оставленное своими пастырями на произвол судьбы, предоставленное в своем образовании и воспитании самому себе, легко поддается сторонним давлениям и вырастает без благодатного руководственного влияния священника. Обращаться же к пастырю, который или ничего не знает в современных вопросах, или же презрительно отзывается обо всем, что не является его узкой специальностью богослужения, требоисправления и элементарной проповеди, никто из подлинно культурных людей и не станет. От священника ждут авторитетного и веского слова, но слова мудрого, сведущего и обоснованного. Православное духовенство, в силу многих исторических и социальных причин, не могло или очень часто и не умело создавать это влияние и идти впереди культурного процесса315.

Сказанное не означает, что среди дореволюционного русского духовенства вовсе не встречались высокообразованные люди. Архимандрит Киприан, в частности, приводит в пример просвещенных священнослужителей XIX века, таких как митрополит Московский Филарет, митрополит Макарий (Булгаков), митрополит Платон (Левшин), протоиерей Феодор Голубинский, епископ Порфирий (Успенский), архимандрит Антонин (Капустин), известный математик протоиерей Иоанн Первушин: некоторые из них состояли членами Российской Академии наук. При этом отец Киприан считает нужным особо подчеркнуть, что «ни звание члена Академии наук, ни занятия астрономией, философией и византиноведением, ни иные какие-либо проявления учености и просвещения не помешали названным духовным особам быть молитвенниками, прекрасными пастырями, смиренными монахами, а главное оказывать огромное влияние на своих пасомых»316. Добавим, что в святцах Русской Православной Церкви есть несколько архипастырей XIX века, канонизированных не столько за их подвижнический образ жизни, сколько за их ученые труды: это прежде всего святители Феофан Затворник и Игнатий (Брянчанинов). Вряд ли их имена оказались бы в церковном календаре, если бы они не оставили после себя тех замечательных трудов (в том числе и переводов творений Святых Отцов), которые до сих пор являются настольными для многих православных христиан России.

Необходимость интеллектуальной подготовки для современного православного пастыря продиктована еще одним вызовом нынешней эпохи – распространением безверия во всех его видах: от так называемого «научного атеизма», отравлявшего Россию на протяжении семидесяти лет, до агностицизма и нигилизма, заразившего многих людей на Западе. Против вызова атеизма и нигилизма бессилен пастырь-недоучка, едва справляющийся со своими богослужебными обязанностями и не способный на миссионерское служение. Этому вызову может противостоять только тот священнослужитель, который вооружен глубокими познаниями в самых разных областях науки и который не боится вступить в единоборство с безверием, в какие бы «научные» одежды оно ни рядилось:

...Следует помнить, что в такое время, как наше, когда враги Церкви мобилизуют все силы на борьбу с нею, наличие просвещенных пастырей, закаленных в научной подготовке... более чем своевременно. От пастыря требуется не боязливое (и потому якобы «смиренное») признание своей некомпетенции, а слово «с властью», с весом и осоленное солью. Духовенство наше не привыкло и не желает быть руководителем в этих вопросах: неудивительно, что за руководящим советом идут к лицам, далеким от Церкви и духовности317.

В справедливости слов отца Киприана мы можем убедиться, если задумаемся о причинах трудностей, испытываемых Русской Православной Церковью в последние десять лет, когда Церковь пытается возродить миссионерское служение, но встречает на этом пути множество препятствий. Мы являемся свидетелями парадоксальной ситуации. С одной стороны, налицо невероятный по своим масштабам внешний рост Церкви: это и открытие тысяч новых храмов, сотен монастырей, десятков духовных школ, и издание духовной литературы, и попытки представителей Церкви занять место в средствах массовой информации (на телевидении, радио, в печати), и многое другое, что свидетельствует о религиозном возрождении. С другой стороны, мы не можем не увидеть, что влияние Церкви на культуру, на нравственное и духовное состояние общества гораздо менее значительно, чем можно было бы ожидать. Некоторые даже говорят о том, что Церковью упущен исторический шанс встать в авангарде духовного возрождения нации. Если в конце 80-х – начале 90-х годов на Церковь были обращены взоры миллионов людей, ждавших от нее слова, «осоленного солью», которое бы коренным образом изменило и преобразило их жизнь, то к концу 90-х интерес к Церкви заметно уменьшился; у некоторых даже наступило разочарование, вызванное тем, что представители Церкви не всегда могли дать адекватный ответ на запросы разума, взыскующего истины. А не найдя ответа в Церкви, эти люди обращались «за руководящим советом» к лицам, далеким от Церкви, в том числе к сектантам и представителям восточных культов.

Засилье сектантов и лжемиссионеров в сегодняшней России, безусловно, является огромным вызовом для Православия. К этому вызову следует подходить так, как подходили Отцы древней Церкви к успехам современных им еретиков. В IV веке преподобный Ефрем Сирин, дабы преодолеть влияние поэта-еретика Вардесана, воспользовался мелодиями этого поэта, заменив его слова своими, православными по содержанию. В ту же эпоху святитель Иоанн Златоуст в целях борьбы с арианством ввел в Константинополе всенощные бдения по образцу тех, которые совершались арианами и пользовались большой популярностью.

Русская Православная Церковь должна сегодня отвечать на вызов еретиков и сектантов именно таким образом. Нельзя ограничиваться изданием обличительных противосектантских брошюр; надо научиться заполнять тот вакуум, который сейчас заполняют сектанты. Православному пастырю, оказавшемуся перед вызовом сектантства, необходимо увидеть сильные стороны своих противников и научиться пользоваться их же оружием, но в своих целях. Разве не очевидно, что многим православным священникам не хватает сегодня тех навыков общения с нецерковной аудиторией, которыми в совершенстве владеют некоторые западные миссионеры? Разве не очевидно, что многие представители сект гораздо лучше знают Библию, лучше разбираются в достижениях современной науки, с большим успехом опровергают доводы атеистов, чем православные пастыри? И не следует ли из этого, что первоочередной нашей задачей является повышение образовательного уровня духовенства, на чем так настаивал архимандрит Киприан? Только когда пастыри Русской Православной Церкви окажутся во всех отношениях – не только в духовном, но и в научном, культурном, интеллектуальном – сильнее своих противников, будь то атеисты, агностики или сектанты, Церковь сможет оказаться в авангарде духовного возрождения российского общества.

3) Монашество и ученость

Часть 1

Нам осталось рассмотреть еще одну тему, имеющую особую значимость для архимандрита Киприана – тему ученого монашества. На эту тему писали и до него, но, насколько нам известно, он был первым и единственным православным автором, который попытался осмыслить эту тему в богословских категориях. О смысле ученого монашества он говорит в речи, произнесенной в присутствии митрополита Евлогия на торжественном акте Свято-Сергиевского института в Париже 8 февраля 1942 года: в этой речи выражено кредо архимандрита Киприана как ученого и монаха.

Прежде чем перейти к рассмотрению содержания речи, отметим одну характерную деталь. Произносилась она в 1942 году, когда по всей Европе полыхал пожар мировой войны. В те годы все крупные богословы, в том числе и профессора Свято-Сергиевского института, считали своим долгом откликаться на происходящее не только в книгах и статьях, но и в устных выступлениях. Протоиерей Сергий Булгаков в проповеди, произнесенной в феврале 1942 года, говорит: «Тяжелое и темное облако уныния легло на души: не мир, а бедственные войны, не умиление церковное, но гонение на святыню, не воздержание, но изнуряющая душу и тело скудость, не покаяние, но надрывающая сердце забота, не чреда богослужений, но иная чреда со своими собственными временами и сроками: такова ныне жизнь»318. Для отца Киприана, напротив, главной и единственной реальностью жизни были как раз «умиление церковное» и «чреда богослужений»; что же касается «бедственных войн», то он не склонен был говорить на эту тему, хотя и разделял все невзгоды военного времени с собратьями по институту. В своей речи он целиком сосредоточился на вечном и непреходящем, ни словом не обмолвившись о происходившем вокруг.

Основная богословская идея речи заявлена в заглавии: «Ангелы, иночество, человечество. К вопросу об ученом монашестве». Архимандрит Киприан отталкивается от ареопагитского учения об ангельской иерархии, через которую «божественное светолитие» Святой Троицы передается иерархии церковной, включающей в себя священнослужителей, монахов и мирян. По образу ангелов, непрестанно славословящих Имя Божие и причащающихся божественному свету, существует на земле и особый лик, которому усвоено наименование «ангельского» чина: «Представители его носят ангельский образ... и воплощают в своей человеческой, земнородной природе дух бесплотных небожителей»319. Иноки, монахи и схимники призваны к тому, чтобы быть посредствующими звеньями в цепи, соединяющей Бога – через ангелов – с людьми. Иночество должно быть преисполнено божественным светом, «преломлять его в делах чистоты, милосердия и боговедения»320. Сущность взаимоотношений между мирами человеческим, иноческим и ангельским выражена в словах пословицы: «Свет мирянам – иноки, свет инокам – ангелы»321. Монашество не является эгоистическим уходом от мира; напротив, оно служит миру, «просвещая окрест себя весь мир, всех человеков». Цель иночества заключается не в спасении от мира, а в спасении мира. Монахи не только молятся за мир, но и осуществляют попечение о тюрьмах, больницах, лепрозориях, детских домах322.

Но есть у монахов и совершенно особое служение, о котором часто забывают: это «служение Мудрости, Боговедения и Просвещения». Подобно ангелам, «зеркалам Божественной Мудрости», монахи суть светильники божественного света: они «должны нести этот свет, просвещать мир, вразумлять его». История монашества во все века и во всех странах – как в древности, так и в новое время, как на Востоке, так и на Западе – знала множество примеров иноков, которые, будучи сами высокообразованными и просвещенными людьми, становились просветителями многих своих современников: это и монахи Иерусалимской Лавры св. Саввы Освященного, и иноки Студийского монастыря в Константинополе, и византийские исихасты XI-XIV веков. Особое место принадлежит Афону «как не только месту спасения многих душ, но и как огромному центру богословского образования в Средние века, богослужебной культуры и мистического боговедения». По мнению отца Киприана, «Афон был подлинным ученым, монашеским орденом, если не побояться применить к православному монашеству этот латинский термин»323.

В истории русского монашества тоже немало иноков-просветителей и монастырей – центров духовного просвещения: это и Киево-Печерская Лавра, и «дом Святой Троицы» преподобного Сергия, откуда вышли замечательные иноки-миссионеры, которые «покорили Христовым именем всю Россию и всю инородную Чудь, Мерь и Весь»324. Русское иночество допетровского периода архимандрит Киприан называет «настоящим орденом проповедников». На протяжении столетий иноки оказывали мощное влияние на развитие русской цивилизации и культуры:

Огласив сначала народ словом Евангельского учения, они постепенно внедряли в него начатки христианской культуры: перевод святоотеческих творений, богослужебные книги, крюковые ноты и изумительные памятники иконописного искусства. Икона расцвела и заблистала яркими красками из монастырской келлии... Монастыри на всем протяжении истории Русской Церкви были в большей или меньшей степени центрами просвещения... Ценность научных вкладов всех этих иноческих светочей не одинакова и не равноценна, но важно то, что такая линия ученого иночества существовала в допетровское время у нас. Важно и то, что в это время их научные плоды и усилия были на уровне тогдашних требований науки и просвещения. Сводилось ли это к переводу Писания или Отцов, к исправлению богослужебных книг или толкованию церковно-канонических норм, – это все отвечало предъявляемым к ним требованиям. Это были усилия распространять богословское просвещение, христианское мировоззрение и церковную культуру325.

Обозрев вкратце историю ученого монашества на Православном Востоке, архимандрит Киприан переходит к рассмотрению особенностей западного ученого иночества. По его мнению, «кристаллизация творческих сил» в Римско-Католической Церкви происходила несколько иным путем, чем в православном мире. В западное монашество, в частности, был внесен принцип «дифференциации сил»:

Монашество распределилось по своим целям и внешним условиям жизни на ордена и конгрегации. Появилась орденская организация проповедников, миссионеров, инквизиторов. И даже сыны Святой Бедности Ассизского Нищего превратились в организованный орден безбедно живущих монахов. Если это имело свои теневые стороны, то имело также и большие преимущества. Католики благодаря этому избежали многих трудностей, присущих православному монашеству. В частности, в разбираемом вопросе о просветительном, духовном служении иноческом латинская организация ученых орденов дала блестящие результаты. Ученым орденам и конгрегациям латинства мир обязан неоценимыми культурными сокровищами. Самая селекция монашествующих по их личным стремлениям способствовала экономии духовных сил и концентрации культурных начинаний. Сонм подвижников науки вышел из рядов ученых орденов, будь то дети св. Бенедикта, или «псы Господни» – Domini canes, или Ассумпционисты, Лазаристы и члены «Общества Иисусова». Знаменитые аббатства просияли на весь мир своими систематическими монументальными трудами в разных дисциплинах богословия, истории, археологии, языковедения или иных наук .326

Таким образом, главным отличием западного монашества от восточного является значительно большая дифференциация призваний, благодаря которой те иноки, которые считают своим призванием науку, получают возможность беспрепятственно ею заниматься, тогда как другие, склонные, например, к физическому труду, могут оставаться вдалеке от научно-богословских изысканий. Архимандрит Киприан глубоко убежден в том, что в среде монашествующих должно быть место для людей самых разных призваний, дарований, способностей. Да и монастыри, по крайней мере некоторые, должны быть устроены таким образом, чтобы в них создавались условия не только для «телесного подвига», но и для умственного труда:

...Подвиг заключается не только в физическом труде, и... богоугодным делом может быть не только работа в огороде, но и изучение ассиро-вавилонской клинописи или сравнение рукописей. Наука тоже подвиг! Капитальные вклады в сокровищницу богословского знания, как-то: Патрология аббата Миня в 382 тома, Литургико-археологический словарь Каброля и Леклерка, Словарь католической теологии, Восточная Патрология и подобные многотомные издания, монографии и руководства – все это вышло из ученых монастырей или из рук ученых монахов. Систематические археологические раскопки в Палестине, Сирии, Месопотамии и Малой Азии, кропотливая работа над критикой текста, сличение рукописей и вариантов, годы и десятилетия добросовестного изучения первоисточников, – все это возможно в условиях, и только в условиях организованной и систематической научной работы. Работы, не прерываемой никакими повседневными заботами, прозаическими, хозяйственными «послушаниями», административно-пастырскими командировками и тому подобными с точки зрения науки второстепенными поделками. Подвижник науки, какой-нибудь доминиканец или бенедиктинец знает, что он будет иметь все для научной работы нужное и что ничто от нее его не будет отвлекать. Наука – его главное и святое дело, его цель и задача, а не какое-то подозрительное и опасное для спасения души предприятие. Его не страшит, что его смогут послать обслуживать какое-то ему совсем чуждое дело, для которого абсолютно не нужно знать коптского языка или истории догмы. Чистому делу науки может отдаться с полным спокойствием совести тот, кто имеет вкус и призвание к науке. Ученый монастырь с его храмом и библиотекой, а не только с огородом, швальней, рухольной и другими хозяйственными департаментами, и в таком монастыре рядом с библиотекой и археологический музей, чтобы уже не говорить об обсерватории, – это подлинный скит, подвизалище ума и науки327.

Отсутствие в русском православном монашестве той дифференциации сил, которая характерна для латинского монашества, отсутствие у нас такого «ученого ордена», где были бы собраны лучшие интеллектуальные силы иночества, необходимость для высокообразованных и высококультурных иноков жить в монастырях бок о бок с иноками малокультурными и малограмотными – все это приводит к тому, что ученые монахи не только остаются невостребованными, чувствуют себя ненужными, лишними, но и встречаются с прямым отторжением со стороны своих собратий:

...Когда в одной монастырской ограде, объединенные одним уставом и снивелированные средним уровнем общепринятого монашеского благообразного жития, встречаются люди разных духовных дарований, разных стремлений и разных коэффициентов культуры и умственного напряжения, тогда-то вот и неизбежны упомянутые искушения монашеского быта. В общую массу среди неблагоговейных простецов, иноков, коих всегда большинство, попадают и духовно утонченные натуры, пытливые умы, иноки с большим культурным зарядом и запасом, ушедшие в монастырь, чтобы в его тишине читать, переводить, исследовать, писать, творить, словом, светить миру светом науки. Богослов, прошедший школьный путь семинарии и академии, желает в монашеской свободе духа подвизаться на путях богословской или иной какой науки. При отсутствии ученого ордена, ученых монастырей он попадает в среду простецов, в обычный бытовой круг328.

Такого инока, продолжает отец Киприан, не понимают, начинают подозревать в «непростоте» и «неблагонадежности», стеснять и преследовать. Таким инокам говорят: «Вы – ученые, а мы – толченые», причем ученость воспринимается как недостаток, а «толченость» как достоинство: обскурантизм возводится в ранг «необходимого условия для монашеского делания»329.

Правоту слов отца Киприана можно подтвердить многочисленными примерами непонимания ученых иноков со стороны их «толченых» современников, прежде всего монахов и священнослужителей; такие примеры встречаются на протяжении всей истории Русской Церкви. Весьма показательной в этом отношении является судьба преподобного Авраамия Смоленского, жившего на рубеже XII и XIII столетий. Авраамий был ученым монахом и духовником, славившимся своей образованностью и проповедническим даром. Он был начитан в святоотеческой литературе; духовным чадам он читал творения Отцов вслух, сопровождая чтение своими толкованиями. Авраамий был известен также как иконописец и автор литературных произведений. Образованность, одаренность и популярность Авраамия вызвали по отношению к нему зависть и нескрываемую антипатию со стороны местного духовенства и иночества. О нем стали распространять грязные слухи, его обвинили в ереси и предали суду. На суде клеветники добились, чтобы Авраамия лишили права совершать Литургию и осуществлять духовное руководство. Характерно, что, тогда как светские судьи встали на сторону Авраамия, его обвинителями явились «бесчинные попы, яко волы рыкающие», и монастырские старцы-игумены. «Успехи Авраамия в учительной деятельности, – пишет С. Смирнов, – были причиной его страданий со стороны ленивых, невежественных, завистливых и жадных игуменов и попов Смоленска»330.

Не менее характерна фигура преподобного Максима Грека, афонского ученого инока, приехавшего на Русь в 1518 году с целью перевода патристических и богослужебных текстов. Здесь он вскоре по приезде оказался в эпицентре борьбы между «нестяжателями», т. е. противниками монастырского землевладения, и «стяжателями», или «иосифлянами» (последователями преподобного Иосифа Волоцкого). Максим встал на сторону «нестяжателей» и вскоре привлек к себе внимание церковных и светских властей Москвы; у церковного кормила тогда находилась партия «иосифлян». Келья Максима в Симоновом монастыре «превратилась в подобие диссидентского салона, где люди, недовольные московскими порядками, собирались и изливали свои обиды»331. Недовольство против Максима росло, и зимой 1524–1525 годов он был заточен в «камеру предварительного заключения», а в мае 1525 года предстал перед судом. В роли прокурора выступил Московский митрополит Даниил, обвинивший Максима и в ереси, и в колдовстве, и в нелояльности к великому князю, и в шпионаже в пользу Оттоманской империи, и в осуждении монастырей за владение землями и крестьянами. Максиму вынесли жестокий приговор: он был признан еретиком и политическим преступником, отлучен от причастия и приговорен к пожизненному заключению. Повторный суд, состоявшийся в 1531 году, подтвердил ранее выдвинутые обвинения. Лишь около 1548 года Максим был освобожден из заточения по приказу Ивана Грозного и последние годы провел в Троице-Сергиевой Лавре. Вернуться на родину ему так и не позволили до самой кончины.

Часть 2

Безусловно, в судьбе преподобного Максима значительную роль сыграли его собственные ошибки – как в деятельности переводческой (он начинал ее, не зная толком русского языка, в результате чего допускал грубые ошибки), так и в церковно-политической (он, в частности, выступал против автокефалии Русской Церкви и «вошел в прямые политические затеи в связи со своими мечтами... получить русскую помощь против турок»)332. Однако нас в данном случае интересует другое – то, как на ученого монаха, приехавшего из Греции, смотрели рядовые русские верующие, представители светских властей и духовенства. В их отношении к нему, по-видимому, с самого начала присутствовали недоверие, зависть и подозрительность, с которыми на Руси всегда относились к ученым инокам. Горькую чашу страданий пришлось испить преподобному Максиму в наказание за свою ученость, как пришлось ее испить за три столетия до него преподобному Авраамию Смоленскому. Оба столкнулись с непониманием и отторжением в монашеской среде и в среде духовенства: обоих не только всячески стесняли и преследовали, но и подвергли суду по подозрению в ереси.

Примеры непонимания ученых иноков в церковной среде встречались и в более позднее время; не редки они и сейчас. Дело, разумеется, не всегда доходит до суда и до обвинений в ереси, но с подозрительностью и завистью ученые иноки сталкиваются постоянно. Даже при доброжелательном отношении на них все-таки смотрят как на каких-то чудаков, занимающихся неизвестно чем непонятно ради чего. Подобный взгляд проявляется и на бытовом уровне, становясь причиной курьезных ситуаций:

Иноки одного известного монастыря недоумевали, зачем надо было одному их ученому собрату, такому вот именно заблудившемуся в их среде ученому мужу, зачем ему надо было читать святых Отцов в греческом подлиннике, «когда есть русское собрание их творений». Другому ученому мужу не без труда удалось получить от отца игумена записку к отцу библиотекарю с разрешением «поработать в библиотеке». Благостнейший отец библиотекарь и выдал ему тряпку протирать полки и книги. На запрос, что нужны книги для чтения, было отвечено недоумением: «Какая же это работа – книжки читать?.. Это не работа, а блажь и пустое дело»333.

Архимандрит Киприан вновь обращается к примеру западного монашества и делится своими впечатлениями от занятий в Национальной библиотеке. Он размышляет о том, почему в русской православной традиции не принято было, чтобы монахи, и особенно монахини, работали в библиотеках:

Тем, кто посещает Национальную библиотеку, всегда приходится, наряду с массой светских людей, видеть и множество духовенства, монахов разных орденов: доминиканцев, капуцинов, иезуитов, бенедиктинцев. Нередко можно заметить и монахинь в их оригинальных головных уборах, склоненных над книгой и пришедших по благословению своей игумении ради каких-то научных изысканий. Я часто себе ставлю вопрос, можно ли было видеть в Императорской Публичной Библиотеке православных монахинь за ученым трудом. «Ученые женщины» в дореволюционной России были в большинстве случаев далеки от Церкви, монахиням же не приходило в голову заниматься наукой334.

В чем же причина такого положения? Она как раз и заключается в том предрассудке, против которого столь решительно выступает отец Киприан: в мнении о том, что ученость не нужна для спасения, что она несовместима со смирением и с монашеским аскетическим деланием.

...Могут сказать, что Православию все это чуждо, не нужно и даже опасно; что Православие сильно смирением и молитвой, а не философскими спекуляциями и учеными орденами... Но разве смирение и молитва исключают науку? Разве благочестие мешает книге и просвещению? Ведь если я говорю о культуре и науке, то только основанных на молитве, выходящих из монастыря. Моя речь сводится к церковному, монастырскому служению этому языческому миру, этому обесцерковленному, обывательскому христианству. Не усматривайте, прошу вас, в моих словах никакой критики и не ищите в них каких бы то ни было реформаторских проектов. Самый дух новаторства, реформации и революционности в корне чужд и противен моему церковному сознанию. Это просто думы, тихие и грустные думы о судьбе тех, кто взыскует сочетать монашество и науку, книгу и молитву, библиотеку и благочестие .335

Неоднократно предпринимались попытки исправить такое существующее положение дел в русском монашестве, но попытки эти были лишь «случайными порывами наших лучших умов», которые «скрашивали общий серый тон». В качестве примера архимандрит Киприан приводит переводческую деятельность иноков Оптиной пустыни, проповеднические труды иноков японской, китайской, урмийской и других миссий, издательскую деятельность некоторых монастырей. Однако монашеское книгоиздательство «не было, во-первых, научной работой, не поднималось выше уровня популярных, душеспасительных листовок для народа, и, во-вторых, не объединяло ученых сил иночества». Не была проведена концентрация этих сил, а ученые иноки призывались к церковно-административному служению.

В результате чистой ученой работе почти никто из наших монахов-академиков себя не мог посвятить. Ему не давали вырасти и развернуться в настоящего ученого в западном смысле этого слова. Церковная власть больше ценила, и Синоду больше был нужен кадр архиереев, чем орден ученых монахов. И понятно, что архиерейство не способствовало ученым трудам. Заботы по епархиальному управлению поглощали все время. Приходится просто изумляться, как могли писать свои труды такие выдающиеся наши иерархи, как Порфирий Успенский, Филарет Гумилевский, Макарий Булгаков, Сильвестр Малеванский, Сергий Спасский, автор «Месяцеслова». Это были подвижники и страдальцы науки336.

По мнению архимандрита Киприана, для того, чтобы радикальным образом исправить положение, в монашеской среде должно быть полностью пересмотрено отношение к образованности и учености как таковым. Инокам необходимо понять, что

...в общей системе церковного строительства и управления просвещение и богословская, да и всякая вообще наука необходимы, полезны и благословенны... Нужны не только монастыри, издающие благочестивые брошюры и печатающие богослужебные книги. Нужна селекция самих научных сил в монашестве. Нужно охранение ученых работников в обителях. Нужно в монашестве дать возможность жить и творить людям не только просто благочестивым, но и культурным, и желающим сочетать свою просвещенность с молитвой и с традиционным укладом монашеского быта... Богословской науке надо не только учить, в нее надо посвящать. Надо уметь ценить святость научного подвига, возвышенность служения книги337.

Трудно не согласиться с этими идеями человека, который всю свою жизнь посвятил этому самому «научному подвигу», «служению книги», делу духовного просвещения. Но как осуществить идеи архимандрита Киприана на практике? Каковы его конкретные предложения, к чему собственно он призывает?

Его первое предложение, которое можно было бы назвать программой-максимум, заключается в том, чтобы создать в среде русского иночества некий «ученый орден» наподобие западных орденов; члены этого ордена имели бы возможность беспрепятственно заниматься наукой, не отвлекаясь на посторонние занятия и «послушания»:

Православию нужны не только единичные ученые монахи, такие уникумы встречались и раньше в наших иноческих вертоградах, и глохли в них. Нам нужен монашеский ученый орден. Нужно отбирать в этой среде лучшие культурные силы, не противопоставлять творчеству – спасение, и не чураться соблазна книги. Такие православные доминиканцы и бенедиктинцы, конечно, не цветом и покроем рясы должны отличаться от прочих своих собратьев, но истинным духовным просвещением, чтобы стать подлинным зеркалом духовным, одним из «вторичных светов». Они должны отдаться науке и быть способными работать в сфере просвещения, быть свободными от хозяйственных послушаний, материального благоустройства и административного соблазна. Жизнь сама собой придала отдельным монастырям их индивидуальную физиономию. Обители отличались по своему укладу и внутреннему духовному климату. Известна пословица: «Кто суров – тому Саров, кто упрям, тому – Валаам, кто жаждет духовного опыта, тому – Оптина». Вот только не было уголка тем духовно-культурным инокам, которые на себя приняли вместе с помазанием науки и ангельскую схиму. Они – бездомны338.

Идея создания монашеского ученого ордена может показаться весьма привлекательной, однако, как нам кажется, она абсолютно нереалистична. Воплотить эту идею в жизнь невозможно по нескольким причинам. Прежде всего, разделение на «ордена» вообще не свойственно православной монашеской традиции, и появление всякого рода «элитных частей» внутри иноческого воинства будет негативно воспринято теми, кто в них не войдет. Разделение на «ученых» и «толченых» не должно быть структурно оформлено, дабы не повторилась ошибка тех древних сект гностического толка, которые подразделяли верующих на посвященных («гностиков») и непосвященных, или на «совершенных» и «несовершенных». Кроме того, если члены элитного ученого ордена хотят беспрепятственно трудиться в научной сфере, не занимаясь хозяйственной деятельностью, им необходим «обслуживающий персонал». Иначе говоря, ордену ученых иноков-господ необходим орден «толченых» иноков-слуг. Но разделение на господ и слуг также совершенно немыслимо для монашеской традиции, основанной на равенстве всех перед лицом одного господина – Христа. Наконец, немаловажен вопрос о материальном обеспечении ученого ордена: научные занятия в наши времена редко приносят доход, и людям, занимающимся наукой, нередко приходится зарабатывать себе на хлеб каким-нибудь другим делом, весьма далеким от науки. Доход может приносить, например, иконописание или книгоиздательство, но оба эти занятия связаны не только с научным деланием: они предполагают необходимость технической работы, то есть тех самых «послушаний», которые, по мысли отца Киприана, должны быть исключены из жизни монашеского ученого ордена.

Гораздо более реалистичным представляется второе предложение отца Киприана, его программа-минимум: создание такого монастыря, который стал бы центром науки и просвещения, но где ученые монахи гармонично сосуществовали бы со своими менее учеными собратьями. В таком монастыре иноки, получившие «помазание науки», не чувствовали бы себя изгоями и людьми второго сорта: их научные занятия приравнивались бы к другим послушаниям, выполняемым теми, кто не склонен к научной деятельности. Принцип «дифференциации сил», который трудно провести в масштабе всего русского православного монашества, мог бы воплотиться в жизни одного конкретного монастыря.

Речь идет вовсе не о том, чтобы всех, желающих спасаться в монашестве, обратить в ученых вопреки их воле и поставить диплом условием для пострижения. Как раз наоборот! Ученым богословам или философам, желающим сочетать свою ученость с монашеством, дать условия монашеской жизни, чтобы себя не чувствовать в ней изгоем, дать возможность творить, читать, писать не только в миру, но и в монастыре. Дать возможность совместно жить и работать тем, кто в себе чувствует любовь и к книге, и ко храму, к науке и к благочестию, кто хочет творить и спасать душу. Вряд ли Русская Православная Церковь воссоздастся в размерах и в стиле дореволюционного времени. Вряд ли восстановятся те свыше 800 русских обителей, которые покрывали собой лицо нашей родины. Но, о! если бы даже из 50 или 100 обителей, каких хотите: общежительных, штатных, скитских, нищенствующих, затворнических, деятельных, все равно, – хоть бы одна была настоящим ученым монастырем!339

На рубеже XX и XXI веков происходит стремительное возрождение Русской Православной Церкви: число монастырей за последнее десятилетие выросло с 18 до 500. Сегодняшняя Русская Церковь, хотя и не восстановилась «в размерах и в стиле дореволюционного времени», вполне сопоставима по своему масштабу, влиянию и месту, занимаемому в обществе, с дореволюционной Церковью. Но спросим себя: насколько, говоря о количественном росте Церкви, мы можем говорить и о ее качественном изменении? Сопровождается ли, например, рост числа монастырей возрождением монашества как духовно-просветительного института? Есть ли среди наших 500 монастырей хотя бы один, который можно было бы с полным правом назвать «подвизалищем ума и науки» 340 и который удовлетворял бы требованиям, предъявляемым к ученому монастырю архимандритом Киприаном? Многие ли наши монастыри не только печатают благочестивые брошюры и репринты дореволюционных изданий, но и предоставляют возможности для новых научных изысканий, для самостоятельной исследовательской работы? Многие ли наши иноки могут быть названы «ангелами света и просвещения»? Избавлена ли монашеская среда от гносимахии, обскурантизма, недоверчивого и подозрительного отношения к науке и образованию?

Приходится с сожалением признать, что на все эти вопросы возможен только один ответ – отрицательный. Приходится признать, что нет у нас ученых монастырей, почти нет ученых иноков, а недоверие к науке, образованию и просвещению прочно сохраняется в монашеской среде. Автор этих строк нередко встречается с иноками, которые подвергаются гонениям со стороны своего монастырского руководства за чрезмерную с точки зрения последнего любовь к учености. Одному из таких иноков пришлось оставить обучение на филологическом факультете университета потому, что игумен его монастыря счел учебу несовместимой с пребыванием в обители. «У нас монастырь трудовой, а не ученый», – подчеркнул он. Но куда податься иноку, стремящемуся заниматься наукой, если все монастыри – «трудовые»? Когда, наконец, появятся у нас и ученые монастыри, где насельники имели бы право не только доить коров и полоть грядки в огороде, но и учиться в институтах, преподавать, посещать библиотеки, писать книги?

Бросая все силы на восстановление монастырских стен, мы нередко забываем о том, что восстановления требует сама монашеская традиция, включающая в себя не только трудовые послушания, но и научную и просветительскую деятельность. Для этой деятельности нужны ученые иноки. А для того, чтобы они у нас появились, должны быть созданы «ученые монастыри», где монахи могли бы учиться, имели бы время и возможность читать, писать, заниматься богословием. В «трудовых» же монастырях для ученых иноков должна быть создана благоприятная атмосфера, которая бы способствовала их духовному и научному росту.

Заключение

Рассмотрев жизнь и труды архимандрита Киприана, а также его взгляды на ученость и образование, мы могли бы теперь сделать некоторые выводы.

Прежде всего, необходимо, чтобы литературное наследие архимандрита Киприана было полностью воспринято современной Русской Церковью. Его книги должны не только стоять на полках книжных магазинов, но и войти в учебные программы духовных школ, стать частью общеобязательного куррикулума в семинариях и академиях. Зачем, например, преподавать пастырское богословие по учебным пособиям XIX века, когда есть прекрасный учебник, написанный отцом Киприаном? Зачем использовать устаревшие пособия по литургике, когда есть замечательные исследования отца Киприана о Евхаристии, о богослужебных текстах, о церковных праздниках? Архимандрит Киприан жил прошлым, но писал для будущего: он писал для нас, дождавшихся, в отличие от него, наступления религиозной свободы в России. И мы должны не держать его наследие под спудом, но использовать его в деле возрождения духовного образования.

При подготовке реформы духовных школ необходимо учесть взгляды архимандрита Киприана на духовное образование, его критику в адрес дореволюционной бурсы, его мысли о необходимости научной подготовки пастырей Церкви. Только избавившись от тех недостатков, которые были присущи бурсацкой системе воспитания и обучения, наша духовная школа сможет готовить «пастырей с наивозможно более широким умственным кругозором», носителей высокой духовной и интеллектуальной культуры.

Необходимо, наконец, возрождение ученого монашества и создание хотя бы одного ученого монастыря, о чем так мечтал архимандрит Киприан. Такого монастыря, «где бы насельники его не были бы гносимахами, где они могли бы посвящать жизнь свою науке, кто хочет и учить, и учиться, и читать, переводить, толковать, писать, просвещать, словом, быть ангелами света и просвещения, зеркалом духовным, участником таинственного светолития, звеном мистической «золотой цепи», утвержденной в Боге и неудоборазрываемой»341.

Богословы уходящего века

1. Протопресвитер Иоанн Мейендорф

В этом очерке я хотел бы рассказать о четырех выдающихся богословах XX века – протопресвитере Иоанне Мейендорфе, епископе Диоклийском Каллисте, архимандрите Софронии (Сахарове) и митрополите Сурожском Антонии.

Говоря о каждом из них, я, во-первых, поделюсь впечатлениями от встреч с ними; во-вторых, кратко расскажу об их жизненном пути; в-третьих, коснусь основных тем их богословского творчества. Обзор богословских идей каждого из четырех героев настоящего очерка никоим образом не будет исчерпывающим: я не намереваюсь систематизировать богословские взгляды этих авторов, а лишь представлю читателю отдельные их мысли по тем или иным вопросам, волнующим сегодня православный мир.

«Если ты богослов, то будешь молиться истинно; и если истинно молишься, то ты богослов», говорил в IV веке Евагрий Понтийский. Богослов – это не просто «специалист» в области религии, читающий или пишущий на духовные темы, но человек, обладающий личным опытом молитвы и богообщения. Именно такими были четыре богослова, о которых пойдет речь ниже.

С отцом Иоанном Мейендорфом я впервые встретился в 1988 году в Ленинграде, на научно-богословской конференции, посвященной 1000-летию Крещения Руси. Это было время, когда Русская Православная Церковь только начинала выходить из гетто, в котором она пребывала в течение семидесяти лет.

Знаменательным было само появление на конференции отца Иоанна: в брежневские времена он не мог приезжать в Россию, так как числился в «черных списках» за поддержку Солженицына, Регельсона и других «врагов советского народа». С самых первых минут общения отец Иоанн поразил меня не только ученостью, эрудицией и ясностью мысли, но и истинно христианским смирением, предельной скромностью и простотой. Он ни с кем не говорил свысока, всегда проявлял предельное внимание и уважение к собеседнику. Обладал большим чувством юмора, и общаться с ним было чрезвычайно интересно.

В другой раз мы встретились на Международном конгрессе византинистов, проходившем в Москве в августе 1991 года, в самый разгар «путча». Отец Иоанн с неподдельным интересом следил за событиями, которые тогда разворачивались на российской политической сцене, с большим воодушевлением воспринимал признаки скорого крушения коммунистического режима. Он был полон надежд на то, что жизнь в России после падения старого политического строя изменится к лучшему, что начнется подлинное духовное возрождение, во главе которого встанет Церковь.

В один из тех памятных августовских дней 1991 года я пригласил отца Иоанна в гости. За ужином он рассказывал о своих предках, о детстве в «русском Париже», делился воспоминаниями о профессорах Свято-Сергиевского богословского института. Особенное влияние на него оказал архимандрит Киприан (Керн), о котором он отзывался с большой теплотой как о человеке, являвшем собой идеал православного ученого монаха; именно от него отец Иоанн унаследовал интерес и к патристике, и к церковной истории, и к литургике; именно благодаря ему начал заниматься богословием святителя Григория Паламы и византийским исихазмом XIV века. Другим профессором Свято-Сергиевского института, оказавшим большое влияние на отца Иоанна, был протоиерей Георгий Флоровский. «Я являюсь абсолютно и почти безоговорочно учеником отца Георгия Флоровского», – говорил отец Иоанн342. Вдохновленный примером Флоровского, он вслед за своим другом отцом Александром Шмеманом уехал из Франции в Америку, где им обоим суждено было стать преемниками Флоровского на посту ректора Свято-Владимирской семинарии.

Чаще всего темой наших разговоров с отцом Иоанном было возрождение богословской науки в России. Он возлагал большие надежды на молодое поколение православных ученых, которое тогда только появлялось на свет. Но он подчеркивал, что возрождение русской богословской науки не под силу отдельным личностям: для него необходимы совместные усилия многих богословов, которые должны работать в единстве и солидарности друг с другом: «Здесь, в России, – говорил он, – я встречаю многих молодых людей, которые горят желанием посвятить свою жизнь богословию, переводам творений Святых Отцов, духовной работе для пользы Церкви. Но все они действуют разрозненно, каждый сам по себе. Научитесь работать вместе, помогайте друг другу, иначе вам не удастся поднять этот титанический труд, необходимый для возрождения России».

В одну из наших встреч отец Иоанн с радостью говорил о широких возможностях, открывающихся перед православным пастырем в сегодняшней России, о важности изучения святоотеческого наследия, о необходимости расширения межхристианских контактов, о взаимоотношениях между Православием и инославием. Многолетний участник экуменического движения, отец Иоанн прекрасно разбирался в этой проблематике. Он считал, что Православной Церкви необходимо полноценно участвовать в экуменическом движении, так как это неотъемлемая часть той миссии свидетельства, которая на нее возложена Самим Богом. В то же время он подчеркивал, что никакие компромиссы с совестью для православных недопустимы: участие в диалоге с инославием возможно только на основе верности своей собственной традиции, восходящей ко временам Древней Неразделенной Церкви.

В последний раз я виделся с отцом Иоанном за месяц до его кончины. Ничто тогда не предвещало скорого исхода. Отец Иоанн был бодр, весел, полон планов на будущее. Говорил о том, что, освободившись от должности ректора Свято-Владимирской семинарии и связанной с этой должностью административной деятельности, сможет теперь больше времени посвящать научной работе, сможет написать те книги и статьи, которые на протяжении многих лет вынашивал. Он надеялся и на более тесную связь с Россией, мечтал о том, что будет регулярно приезжать для чтения лекций в духовные школы, университеты. К сожалению, этим планам не суждено было сбыться.* * *

Иван Феофилович Мейендорф родился 17 февраля 1926 года в пригороде Парижа Нейли-на-Сене. Его предки принадлежали к старинному роду остзейских баронов, переселившихся из Швеции в Эстонию в допетровские времена и получивших российское гражданство при Петре I. Родители Ивана вместе со старшими детьми после революции эмигрировали сначала в Финляндию, затем – через Данию во Францию. Отец стал художником-портретистом и содержал семью. В семье говорили только по-русски, и до семи лет Иван не знал другого языка. Он поступил во французскую школу, а по четвергам посещал русскую православную приходскую школу. Стал чтецом и иподиаконом при митрополите Евлогии (Георгиевском), вокруг которого объединились православные русские эмигранты, сохранившие духовную связь с Матерью-Церковью.

Отец Иоанн рос в «русском Париже». В 30-е годы в Париже издавались две ежедневные газеты на русском языке, были русские школы, консерватория, богословский институт, гимназия, кадетский корпус, 25 церквей. Русская эмиграция жила надеждой на возвращение в Россию. В Свято-Сергиевском православном богословском институте был сосредоточен цвет русской богословской мысли; профессора института печатались в издаваемом Н. Бердяевым журнале «Путь», впоследствии организовали собственное издание – «Православная мысль». Иван Мейендорф еще в юношеские годы заинтересовался классическими языками, изучал историю Византии и патрологию. По окончании школы он поступил в Парижский университет (Сорбонну) и одновременно учился в Свято-Сергиевском институте. Постепенно в нем окрепло желание посвятить жизнь служению Церкви и православному богословию.

В 1949 году Иван Мейендорф окончил Свято-Сергиевский богословский институт и затем Сорбонну, где ему в 1958 году была присуждена докторская степень за диссертацию о богословии святого Григория Паламы. Он был оставлен при институте профессором церковной истории. В эти годы он регулярно печатает в «Православной мысли» статьи, посвященные экклезиологическим проблемам. Большое влияние оказала на него «евхаристическая экклезиология» отца Николая Афанасьева. С этого же времени начинается его активное участие в экуменическом движении.

К концу 50-х годов жизнь православного Парижа, по словам отца Иоанна, стала «несколько безнадежной». Представители первой волны эмиграции умирали один за другим, младшие поколения ассимилировались и постепенно утрачивали национальный дух. Приходилось думать о дальнейшей судьбе Православия вне России: можно ли связывать его будущее с умирающей русской эмиграцией или надо искать новые возможности? Русские богословы и пастыри потянулись в Америку. Первым уехал отец Георгий Флоровский, потом отец Александр Шмеман и профессор С. Верховской. Вслед за ними вскоре после своего рукоположения в священный сан в 1958 году (хиротония состоялась в день памяти святого Григория Паламы) отец Иоанн Мейендорф переехал в США, где стал профессором в Свято-Владимирской духовной семинарии. Одновременно он работал в центре византийских исследований Гарвардского университета «Дамбартон Оукс». С 1967 года он преподавал в Фордэмском университете, а также читал лекции в Колумбийском университете и Объединенной богословской семинарии. Отец Иоанн был президентом Православного богословского общества Америки, президентом Американской патристической ассоциации, членом Исполнительного комитета США по византийским исследованиям, членом-корреспондентом Британской Академии наук, почетным доктором нескольких крупных учебных заведений.

В 1984 году, после смерти ректора Свято-Владимирской семинарии протопресвитера Александра Шмемана, отец Иоанн становится его преемником на этом посту и руководит семинарией почти до самой кончины. Главной заботой отца Иоанна на посту ректора было повышение уровня научной подготовки студентов: он делился с учениками своими знаниями, с вниманием и отеческим участием относился к каждому студенту. Особое значение он придавал богослужению и храму. Будучи глубоким знатоком и ценителем византийской иконописи, он позаботился о том, чтобы расписать семинарский храм в византийском стиле. Его любимой фреской была «Евхаристия», где изображен Христос, причащающий апостолов: перед этим образом он молился, совершая Литургию.

Духовная связь с Россией не прерывалась у отца Иоанна никогда. Однако лишь в последние несколько лет, уже будучи ректором Свято-Владимирской семинарии, он получил возможность регулярно бывать в России, встречаться со священниками и богословами, с учеными и представителями культурной интеллигенции. Он читал лекции в духовных академиях, университетах, проповедовал в храмах, выступал по телевидению. Особенно радовали отца Иоанна встречи с верующей молодежью, на которую он возлагал главные надежды в «чаемом всеми нами православном возрождении»343.

Смерть отца Иоанна была неожиданностью для всех, кто его знал. Он умер 22 июля 1992 года, в расцвете сил, полный планов на будущее; он только что вернулся из России и поехал на отдых в Канаду. Отец Иоанн угас в течение нескольких дней после того, как в результате резкого ухудшения самочувствия ему пришлось вызвать врача, констатировавшего рак поджелудочной железы. В последние дни жизни отец Иоанн ежедневно причащался, незадолго до смерти соборовался. Накануне кончины отца Иоанна посетили в монреальской больнице Девы Марии его ближайшие сотрудники – преподаватели и священнослужители Свято-Владимирской семинарии.

Отец Иоанн умирал в жаркий летний день. Последнее, что он произнес, было: «Eucharistic icon» («икона Евхаристии»). Может быть, он хотел сказать о своей любви к Евхаристии, которая для него была центром всего – и богословия, и духовной жизни. Или он представлял себе свою любимую фреску из алтаря семинарского храма, перед которой столько молился. А может быть, он уже созерцал духовным взором Небесную Евхаристию, вечную Литургию, совершающуюся непрестанно в Царстве Божием, где верные Христу, послужившие Ему всей жизнью, становятся «причастниками Божеского естества» (2Пет. 1:4).* * *

Православная Традиция. Наследие византийского исихазма

Уже в годы обучения в Свято-Сергиевском богословском институте ясно обозначился главный интерес отца Иоанна – святоотеческое богословие, в частности учение святого Григория Паламы. Этому великому византийскому святителю, с именем которого связано идейное обоснование богословской доктрины исихазма, посвящено несколько книг отца Иоанна: «Святой Григорий Палама и православная мистика»344, «Григорий Палама. Триады в защиту священнобезмолвствующих» (текст и французский перевод)345, «Введение в изучение Григория Паламы»346. При участии отца Иоанна было подготовлено первое критическое издание греческого текста произведений святителя. Впоследствии отец Иоанн публикует и специальные исследования об исихазме и византийском богословии вообще: «Византийский исихазм: исторические, богословские и социальные проблемы» 347, «Византийское богословие»348; «Живое предание» 349; «Византийское наследие в Православной Церкви» 350.

В своих книгах отец Иоанн прослеживает православно-христианскую мистическую традицию, истоки которой он видит в раннем египетском монашестве; основные вехи этой многовековой традиции: умная молитва Евагрия Понтийского, мистицизм сердца Макария Египетского, учение об обожении святых Григория Нисского и Максима Исповедника, учение о боговидении преподобного Симеона Нового Богослова, византийский исихазм XI-XIV веков, средневековое русское монашество, преподобный Серафим Саровский и святой праведный Иоанн Кронштадтский в XIX-XX столетиях. Под православной мистикой (в отличие от внехристианского или оккультного мистицизма) отец Иоанн понимает «объективное видение Бога человеком», достигаемое святыми на высших ступенях духовного подвига, всецелое приобщение человека к Богу, при котором «божественный свет сияет в самом теле обоженного человека». На примере святого Григория Паламы отец Иоанн показывает, что истинно христианское богословие немыслимо без мистики: «В богословии Паламы тщетно было бы пытаться разделить собственно богословие и мистику: богословский экзистенциализм и мистика исихазма – это два необходимых аспекта одной и той же Истины»351. По мнению отца Иоанна, именно мистическая направленность является главным отличием восточной богословской традиции от западной: «В истории восточного христианства мистическое созерцание Бога и богословие всегда находились в тесном соотношении, никогда не упраздняя друг друга. Поэтому и богословие на Востоке не превратилось в сухую науку, в то время как западное богословие постепенно приобрело “схоластический характер”» 352.

Христология. Диалог с дохалкидонскими Церквами

В своих богословских изысканиях отец Иоанн уделял особое внимание христологическим проблемам. Результатом его многолетних трудов в области византийской христологии явилось фундаментальное исследование «Христос в восточно-христианской мысли»353. В этой книге, так же как и в других работах, посвященных данной теме, он подчеркивает непреходящее значение IV Вселенского Собора (Халкидон, 451 год), сформулировавшего учение о божественной и человеческой природах Сына Божьего, однако отмечает, что халкидонское вероопределение, хотя и было достаточно сбалансированным, вызвало мощную волну расколов, не изжитых до сего дня. Глубоко изучив историческую и богословскую ситуацию, сложившуюся на Востоке в эпоху Халкидона, отец Иоанн пришел к выводу о том, что христология сегодняшних дохалкидонских Церквей является продолжением и развитием христологии святого Кирилла Александрийского. Именно потому он стал одним из наиболее активных деятелей диалога между Православной Церковью и Восточными Православными (дохалкидонскими) Церквами. Он считал необходимым вернуться к рассмотрению тех разногласий в области христологии, которые стали причиной разделения внутри Восточной Церкви более полутора тысяч лет назад:

В настоящее время, – писал он, – нет сомнения в том, что военное подавление монофизитства в Египте и других местах, навязывание халкидонской иерархии при помощи византийской полиции, частые ссылки действительно популярных вождей египетской Церкви сыграли решающую роль в том, что раскол получил характер национального сопротивления византийскому церковному и политическому владычеству в Египте, Сирии и Армении... Те исторические обстоятельства, которые сделали все эти ошибки возможными в прошлом, уже не существуют... Поэтому для всех нас настало время оглянуться назад, на свои традиции, чтобы ясно увидеть подлинные вопросы... и признать, что божественная истина может часто выражаться по-разному без нарушения этим разнообразием единства во Христе 354.

Христианское единство

Проблема христианского единства глубоко волновала отца Иоанна на протяжении всей жизни. Его экуменическая деятельность началась еще в студенческие годы. Он стал основателем и первым генеральным секретарем «Синдесмоса» – Всемирного братства православной молодежи (включающего в себя и представителей дохалкидонских Церквей); на протяжении многих лет участвовал в работе Всемирного Совета Церквей. Участие отца Иоанна в экуменическом движении было основано, с одной стороны, на строгой защите православных догматов, с другой – на поиске путей к преодолению существующего разделения между христианскими конфессиями. В Париже русская богословская мысль столкнулась с инославием лицом к лицу, и ей предстояло осмыслить исторический путь христианских Церквей, выявить то самое существенное, в чем они сохраняли общность. В те годы отец Сергий Булгаков говорил: «Церкви, сохраняющие священство, хотя и разобщены, но не разделены в жизни таинств. Иными словами, разделение Церкви не проходит до глубины, в своей таинственной жизни Церковь остается едина, по крайней мере, это можно утверждать об отношениях между православием и католичеством»355. Гораздо более сдержанную позицию занимал отец Георгий Флоровский, который считал разделение Церквей реальностью и призывал к единству на основе возвращения к вере Древней Неразделенной Церкви. Его позицию разделял и отец Иоанн Мейендорф, считавший, что церковное единство должно основываться на единстве веры при возможном разнообразии в способах ее выражения: «Учение о кафоличности подразумевает законную возможность культурного, литургического и богословского разнообразия в единой Христовой Церкви. Это разнообразие не означает разногласия или противоречия. Единство Церкви предполагает полное единство веры, видения и любви, то единство единого тела Христова, которое превосходит всю законную множественность и разнообразие»356. По мнению отца Иоанна, православное богословие должно быть не «восточным» в узко-конфессиональном смысле, а универсальным, кафолическим, вселенским:

Все христиане стоят перед вызовом единого и в корне расцерковленного мира. Этому вызову нужно смотреть в лицо... как проблеме, нуждающейся в богословском и духовном ответе. Для молодых поколений, где бы они ни были, не существенно, от какой именно духовной генеалогии зависит этот ответ – западной, восточной, византийской или латинской, – лишь бы он прозвучал для них истиной и жизнью. Поэтому православное богословие будет либо подлинно «кафолическим»... либо не будет богословием вообще357.

Тема взаимоотношений между Православием и инославием затрагивается в следующих книгах отца Иоанна: «Православие и кафоличность»358, «Православная Церковь: вчера и сегодня»359, «Кафоличность и Церковь»360, «Свидетельство миру»361, «Видение единства»362.

Церковная история

Отец Иоанн Мейендорф был блестящим и разносторонним знатоком церковной истории, которую он преподавал сначала в Парижском богословском институте, а затем в Свято-Владимирской семинарии. Среди его церковно-исторических трудов – «Имперское единство и христианские разделения» 363, «Византия и Московская Русь»364. Отец Иоанн рассматривал в исторической перспективе взаимоотношения Церкви и государства, заостряя внимание на таких трудных и спорных проблемах, как папоцезаризм византийских императоров и цезарепапизм римских епископов, гонения на еретиков со стороны православных в эпоху Юстиниана и гонения на православных со стороны иноверцев и безбожников в мусульманской Турции и советской России.

Отец Иоанн считал себя в первую очередь церковным историком и лишь во вторую – богословом. Он говорил, что все богословские проблемы должны рассматриваться в контексте истории. Ни догматы Церкви, ни определения Вселенских Соборов, ни церковные каноны, ни учение Святых Отцов – ничто из этого не может быть правильно понято вне церковно-исторического контекста: «Для того, чтобы действительно проникнуть в мир Святых Отцов, почувствовать их мысль, узнать, почему они говорили именно так, а не иначе, и что все это значит для нас – носителей другого менталитета, живущих много веков спустя, в иной культуре, – нам необходимо изучать историю»365.

Богословие самого отца Иоанна глубоко исторично. По его мнению, настоящее невозможно понять, если не знать прошлое. В его трудах прошлое соединяется с настоящим, опыт человека XX века рассматривается через призму святоотеческого опыта, учения византийских исихастов XIV века, опыта Древней Неразделенной Церкви. Может быть, именно благодаря этой историчности творчества отца Иоанна его имя уже вошло в историю, а книги его стали частью истории.

2. Епископ Диоклийский Каллист

В России имя епископа Каллиста известно немногим. На Западе же его знает всякий хоть сколько-нибудь интересующийся Православием. Его книга «Православная Церковь», впервые изданная в 1963 году366, стала международным бестселлером: она переиздавалась около двадцати раз, переведена на многие языки и является классическим введением в православное вероучение.

Жизненный путь Тимоти Уэра (будущего епископа Каллиста) начался в 1934 году. Он родился в городе Бат (графство Сомерсет), в состоятельной английской семье. Воспитывался в знаменитой Вестминстерской школе, затем обучался в Оксфорде на классическом отделении. Научной специализацией избрал патристику, темой его докторской диссертации было учение преподобного Марка Подвижника.

Интерес к Православной Церкви пробуждался в Тимоти постепенно. Важную роль сыграло посещение православного храма, заставившее его по-иному взглянуть на жизнь, на веру в Бога. Вот как он сам рассказывает об этом:

Все это началось одним воскресным вечером, когда я еще был школьником. Не имея ясного представления, куда я иду, я случайно вошел в русскую православную церковь в Лондоне... Там было темно. Первое, что я заметил, это широкое пространство полированного пола и ни одной скамьи, только несколько стульев. Церковь выглядела пустой. Затем я услышал маленький хор, который был где-то вне поля зрения. Я смог также увидеть несколько служителей, в большинстве пожилых, стоящих за стеной с множеством икон. Но первое ощущение пустоты, почти отсутствия, вдруг сменилось каким-то безграничным чувством полноты. Я чувствовал не отсутствие, но присутствие – присутствие бесчисленного множества невидимых служителей. Я понял, что это маленькое собрание есть часть какого-то действия, которое намного больше, чем оно, действия, которое не началось с началом службы и не прекратится, когда она закончится. Я не мог понять ни одного слова службы, так как все шло на славянском языке. Но я знал, что, пользуясь выражением из великопостной Литургии Преждеосвященных Даров, «ныне силы небесные с нами невидимо служат». Много лет спустя я читал рассказ о князе Владимире, содержащийся в «Повести временных лет», и дошел до того места, где русские послы описывали Литургию, на которой они присутствовали в Константинополе. «Мы не знали, где мы находились – на небе или на земле, – говорили они. – Мы не можем описать это тебе, но одно только мы знаем точно, что Бог живет там среди людей. Мы не можем забыть эту красоту». И я не забуду потрясения от прочитанных слов, потому что в них я с точностью узнал свой собственный опыт. Та вечерняя служба, в которой я принял участие... может быть, была лишена внешнего великолепия Византии X века, но, подобно русским послам, я тоже ощутил «небо на земле», незримую красоту Царства Божьего, непосредственное присутствие сонма святых367.

Большое влияние на Тимоти Уэра оказало также чтение творений Святых Отцов и участие в работе православно-англиканского Содружества имени святого Албания и преподобного Сергия. К 24 годам у него созрело решение перейти в Православие. В 1958 году он был принят в Православную Церковь и провел некоторое время в Свято-Троицком монастыре в Джорданвилле. Однако изоляционистская позиция Русской Зарубежной Церкви не удовлетворяла его, и он вскоре перешел в Константинопольский Патриархат.

В 1966 году Тимоти Уэр принял монашеский постриг с именем Каллист в монастыре св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова на о. Патмос (Греция), в том же году был рукоположен в сан иеромонаха. По возвращении в Англию был назначен на пост лектора по восточно-христианским исследованиям (ранее этот пост занимал Николай Зернов), и вот уже свыше 30 лет остается в той же должности. В 1982 году рукоположен в сан епископа с титулом «Диоклийский».

В течение всего времени, прошедшего с момента его иерейской хиротонии, Владыка Каллист руководит оксфордским православным приходом Константинопольского Патриархата, совмещая пастырскую деятельность с преподавательской. За годы своего пребывания в университете Владыка Каллист воспитал не одну сотню учеников: многие его выпускники занимают сейчас ведущие богословские кафедры в университетах всего мира.* * *

Я познакомился с Владыкой Каллистом в Оксфорде, в его доме на улице Ставертон. Поступив в Оксфордский университет, я стал встречаться с ним регулярно, так как именно под его руководством писал свою докторскую диссертацию о преподобном Симеоне Новом Богослове. С первых же дней совместной работы между нами завязались самые добрые и доверительные отношения. В епископе Каллисте меня более всего привлекало удивительное сочетание глубокой, истинно православной духовности с подлинной академической ученостью. До встречи с ним подобное сочетание я наблюдал лишь однажды – в отце Иоанне Мейендорфе. Владыка Каллист всем своим обликом напоминал мне о таких святителях древней Церкви, как Василий Великий и Григорий Богослов, которые несли бремя архипастырского служения, но в то же время были выдающимися богословами и одними из самых образованных людей своего времени.

Рабочий день Владыки обычно начинается рано утром и продолжается до позднего вечера. Его день расписан не по минутам, а в буквальном смысле «по часам»: он уделяет ровно час каждому посетителю. Вокруг него всегда люди – коллеги, студенты, духовные чада, прихожане, друзья. Среди его друзей – немало клириков и мирян Англиканской Церкви. Перейдя в свое время из англиканства в Православие, Владыка Каллист сохранил прочную связь со многими прежними друзьями. Его переход в Православие не сопровождался тем надломом, которым так часто сопровождается принятие Православия западными христианами; став православным, он сохранил уважение к англиканству. И англикане приняли его переход в Православие спокойно: не только не осудили его, но, наоборот, поддержали.

Работать с Владыкой Каллистом было всегда чрезвычайно интересно. Собственно, сотрудничество наше заключалась в том, что я приносил ему отдельные главы своего доктората на отзыв, а он их читал и делал свои замечания. Моей главной проблемой был не недостаток материала, а его избыток. Мы встречались с Владыкой примерно раз в десять дней, и на каждую встречу я приносил по 40–50 страниц нового текста; Владыка, как правило, не успевал все это читать и отставал от меня страниц на 100–150. Иногда, получив очередную порцию, он говорил мне: «Отче, вы слишком много работаете. Вам надо больше отдыхать. Кстати, давно ли вы в последний раз катались на лодке по Темзе?» Но я не давал отдыха ни себе, ни ему. И хотя вопросов было так много, что никогда не хватало времени на их детальное обсуждение, все же какие-то основные вещи мы успевали проговаривать за отведенный мне час. Когда урок оканчивался, я выходил из дома Владыки окрыленным, получив новые силы и новое вдохновение, и работал с еще большим энтузиазмом. Владыка вообще обладает редкостной способностью поддержать ученика, внушить ему мысль о важности его работы, укрепить веру в собственные возможности. Именно таким должен быть настоящий учитель: человеком, который делает все, чтобы научный потенциал его ученика максимальным образом раскрылся.

Читая работы своих учеников, Владыка Каллист, как правило, делает карандашные пометки на полях. Для меня эти пометки были весьма дороги, и я каждую изучал скрупулезно. Иногда в своих пометках Владыка просто добавлял одну-две параллели из творений Святых Отцов или отсылал к какому-либо научному труду. Иногда советовал более полно раскрыть ту или иную тему или, наоборот, подсократить текст. Нередко его пометки были просто размышлениями по поводу прочитанного, как бы разговором с самим собой. Так, на полях моего текста, где приводились слова Симеона Нового Богослова «находясь в благодати, я говорю на иных языках» (что, несомненно, является метафорой), Владыка Каллист написал: «He may be speaking about glossolalia. But probably not» («Он, возможно, говорит о даре говорения на языках. Но, скорее всего, нет»). Прочитав текст и снабдив его своими пометками, Владыка, как правило, выносил и финальный вердикт – что-нибудь вроде «Thorough treatment» («Тема полностью раскрыта»), или «Excellent» («Прекрасно»), или, наоборот, «This needs to be developed» («Эту тему нужно еще развить»).

Иногда Владыка позволял мне пользоваться его картотекой цитат из творений Святых Отцов. Эта картотека – плод многолетней кропотливой работы. В течение длительного времени Владыка Каллист, читая творения Святых Отцов, выписывал наиболее яркие мысли на отдельные карточки, которые потом сортировал в соответствии с тематикой. Наличие такой картотеки весьма облегчает трудоемкий процесс поиска святоотеческих цитат, необходимых для работы. Но сколько труда и усердия было вложено в ее создание!

Мое общение с Владыкой Каллистом не исчерпывалось академическими занятиями и сослужением с ним в оксфордском православном храме. Случалось, что мы вместе проводили редкие часы досуга. Одной из многовековых оксфордских традиций является так называемый punting – катание на лодке, управляемой при помощи длинного шеста. Ни у меня, ни, тем более, у Владыки Каллиста, почти никогда не оставалось времени на подобные мероприятия, но однажды я все же решил пригласить Владыку покататься на лодке: он с радостью принял приглашение, так как, оказалось, уже в течение многих лет, в силу своей занятости, был лишен этого удовольствия. Мы провели вместе чудесный вечер – один из самых прекрасных моих вечеров в Оксфорде. Владыка был весел, много шутил, рассказывал знаменитые истории из своей жизни и из жизни своих знакомых: эти истории, как мне кажется, знает весь православный Оксфорд.

Одна из историй относится к тому времени, когда Владыка Каллист еще был молодым монахом в греческом монастыре на Патмосе. Игумен монастыря попросил его показать обитель некоей приехавшей из Германии пожилой даме. По окончании экскурсии дама выразила свое восхищение «прекрасным английским языком» иеромонаха Каллиста (она, очевидно, была уверена, что он грек). Каллист поблагодарил ее за комплимент и скромно сказал, что да, он очень старался. Дама спросила: «Но где Вы учили английский язык?» Он ответил: «Я просто подхватил его в детстве». Напоследок дама из Германии сказала ему: «Еще раз выражаю свое восхищение Вашим английским. У Вас, конечно, есть кое-какие проблемы с синтаксисом, но в остальном Ваш английский близок к совершенству!»

Несколько историй связано с архиепископом Василием (Кривошеиным), который в течение нескольких лет служил в оксфордском приходе, а Тимоти Уэр прислуживал ему в алтаре. Когда Владыка Василий приехал в Англию, он совсем не знал английского языка и допускал забавные ошибки. Однажды он начал проповедь со слов «In the name of a father, a son and a holy spirit» (получилось «Во имя какого-то отца, какого-то сына и какого-то святого духа»). Совершая панихиду, он вместо «in the place of refreshment» («в месте покойне») произносил «in the place of refreshments» (буквально «в месте прохладительных напитков»). На научных симпозиумах Владыка Василий, как правило, критиковал всех докладчиков, причем имел обыкновение включаться в дискуссию самым неожиданным образом. В какой-то момент, когда докладчик высказывал некую важную мысль, Владыка Василий, ни к кому не обращаясь и не вставая с места, тихо, но отчетливо произносил: «It is not so» («Это не так»). Если докладчик, услышав реплику, смущался и останавливался, Владыка Василий вставал с места и опровергал его выкладки пункт за пунктом. Впрочем, многие привыкли к этой своеобразной манере поведения архиепископа Василия и на его реплики просто не реагировали. Тогда он не вставал с места и ничего не говорил до тех пор, пока докладчик не закончит.

Владыка Каллист – натура цельная и целеустремленная. Он всегда живет тем, что делает в настоящий момент. На богослужении он всецело погружен в молитву: Божественную Литургию совершает с полной сосредоточенностью и глубоким чувством, во время богослужения старается ни с кем не разговаривать. Читая лекцию, он полностью отдается своему предмету: говорит он с увлечением, и слушают его с захватывающим интересом. Приглашая ученика в дом на урок, Владыка всецело сосредотачивается на том, с чем пришел к нему ученик: беседе отводится ровно час, за две минуты до ее окончания Владыка встает с кресла и начинает прощаться. Отдыхая на свежем воздухе, Владыка весь словно растворяется в окружающей его природе, в запахах леса, тихом журчании реки, щебетании птиц. Отдаваясь полностью всякому делу, Владыка никогда не смешивает одного с другим: во время службы он не говорит на академические темы, во время академической беседы не поднимает духовно-нравственные вопросы, а в часы досуга вообще избегает серьезных разговоров.

У епископа Каллиста удивительный лекторский дар. На лекциях он всегда одет в подрясник и докторскую мантию; говорит торжественно, на весьма характерном, несколько старомодном английском языке, не спеша, с расстановкой, «как власть имеющий». Особенностью Владыки Каллиста как лектора является его редкая способность самый сложный материал изложить самым простым языком. Он обладает даром систематизировать предмет: в течение одного часа может раскрыть целую большую тему (например, «триадология Великих Каппадокийцев» или «экзегетический метод Оригена»), разделив ее на несколько основных пунктов и изложив материал с предельной четкостью. В его лекциях нет никакой «воды», никаких отвлеченных рассуждений, недоказанных гипотез: все основано на первоисточниках, за каждой мыслью стоит проделанная исследовательская работа. Как правило, в течение одной лекции слушателям преподносится две-три смешных истории из жизни самого Владыки Каллиста или кого-либо из знаменитых людей: эти истории-анекдоты рассказываются им для того, чтобы «разрядить обстановку». Однако его лекции никогда не бывают «развлекательными»: они всегда серьезны и глубоки по содержанию, предельно четки по изложению.

Для меня Владыка Каллист навсегда остается прежде всего Учителем, человеком, которому я обязан двумя годами напряженной, интенсивной и захватывающей работы по изучению наследия Святых Отцов. Кроме того, он – «пастырь добрый», который любит вверенных ему овец, заботится о них, поддерживает их. Наконец, он – один из самых гармоничных людей, которых я когда-либо встречал: человек, в котором поразительное жизнелюбие сочетается с большой ученостью и глубокой духовностью.* * *

У епископа Каллиста нет своей богословской системы. Его значение как богослова заключается прежде всего в том, что он – блестящий популяризатор и компилятор святоотеческого наследия, систематизатор основных идей восточной патристики, выдающийся знаток византийской традиции. Епископ Каллист является тем, что древние сирийцы называли емким термином mepaљqana («толкователь») – переводчиком, интерпретатором святоотеческой традиции. Ему удается переводить – в буквальном и переносном смысле – святоотеческое учение на язык современного человека, представлять его в категориях, доступных читателю и слушателю конца XX века. Перу епископа Каллиста принадлежат многочисленные переводы творений Святых Отцов и богослужебных книг на английский язык. Именно под его руководством и при его непосредственном участии были переведены «Минея праздничная» и «Триодь постная», а также четыре тома «Добротолюбия» (пятый еще не вышел из печати).

Владыка Каллист – автор трех книг: «Православная Церковь» (о которой упоминалось выше), «Православный путь»368 и «Евстратий Аргенти. Исследование о Греческой Церкви под турецким владычеством»369. Кроме того, его перу принадлежит свыше 200 статей на самые разные темы, так или иначе связанные с учением Православной Церкви или восточной патристикой.

Православная Традиция. Святоотеческое наследие

Основная тема богословских произведений Владыки Каллиста – православная Традиция во всем ее объеме. Богатства этой Традиции он раскрывает прежде всего на материале творений Святых Отцов, таких как святитель Григорий Нисский, преподобные Марк Подвижник, Максим Исповедник, Исаак Сирин, Симеон Новый Богослов, Григорий Палама. «Православный христианин, – считает епископ Каллист, – должен не просто знать Отцов и цитировать их: он должен войти в их дух и приобрести «святоотеческий ум». Он должен рассматривать Отцов не только как наследие прошлого, но как живых свидетелей и современников». Владыка Каллист подчеркивает, что эпоха Святых Отцов не завершилась в пятом или восьмом веке; святоотеческая эпоха в Православной Церкви продолжается и поныне. «Очень опасно смотреть на «Отцов» как на законченный корпус писаний, целиком относящихся к прошлому. Разве наш век не может произвести на свет нового Василия или Афанасия? Говорить, что Святых Отцов больше уже не может быть, значит утверждать, что Святой Дух покинул Церковь»370.

Восточная святоотеческая традиция, по мнению Владыки Каллиста, не ограничивается византийским периодом; она продолжилась и в Греции после падения Константинополя, и в России. Русской духовной традиции Владыка Каллист уделяет большое внимание. Он считает, что «после захвата Константинополя в 1453 году, оставалась только одна страна, способная взять на себя лидирующую роль в восточном христианстве» – Россия371. Именно на русской почве наследие византийского исихазма получило второе дыхание в жизни и подвижничестве таких великих святых, как преподобные Сергий Радонежский, Нил Сорский, Серафим Саровский и Силуан Афонский. Наследию преподобного Силуана Владыка Каллист посвятил несколько работ372. Его интерес к этой теме обусловлен не только чтением писаний преподобного Силуана, но и личным – на протяжении многих лет – знакомством с его ближайшим учеником и сподвижником, архимандритом Софронием (Сахаровым).

К русской традиции у Владыки Каллиста не только научный интерес. Именно через русскую традицию он воспринял Православие. Он прекрасно знает историю Русской Церкви, русское богословское наследие, а также русскую литературу XIX века. С большим благоговением относится епископ Каллист к последнему российскому императору Николаю II и его семье: портрет Царской семьи стоит в рабочем кабинете Владыки. Любовь к Царской семье Владыка Каллист унаследовал от отца Николая Гиббса, англичанина, который был учителем Царских детей, а после революции вернулся в Англию, принял Православие и стал священником в Оксфорде: молодой Тимоти Уэр еще застал его в живых. Владыка Каллист является принципиальным сторонником канонизации Царской семьи, однако призывает не спешить с этим:

Более сорока лет назад, еще до того, как я стал членом Православной Церкви, я впервые прочитал о страданиях и подвиге императора Николая II и его семьи во время их заточения. Меня глубоко взволновал этот рассказ. Могу сказать, что рассказ об императоре Николае оказал большое влияние на мое решение принять Православие. Лично я, конечно, за канонизацию... Однако, я не уверен в том, что именно сейчас – самый подходящий момент для канонизации. Было бы трагично, если бы канонизацию Царской семьи использовали люди, чьи цели не столько церковные, сколько политические... Если канонизация состоится, причины должны быть чисто церковными; канонизация не должна быть частью чьей-либо политической программы. Поэтому я думаю, что с канонизацией, может быть, следует подождать .373

Духовничество

Тема духовничества рассматривается епископом Каллистом на основе учения преподобных Иоанна Лествичника и Симеона Нового Богослова. Владыка Каллист подчеркивает, что ни тот, ни другой автор, ни восточно-христианская традиция в целом не рассматривают духовника как того, кто, подобно судье, выносит приговор и объявляет наказание провинившемуся, или как человека, чьи команды должны выполняться беспрекословно. Духовник – это прежде всего врач, который относится к своему пациенту с состраданием и старается излечить его от духовных недугов. Кроме того, духовник это советник, который может в нужный момент что-то подсказать своему духовному чаду, но не должен нарушать его свободу. Духовник является также молитвенником за людей, вверивших себя его руководству. Он – посредник между ними и Богом: он представляет Бога перед ними и представляет их перед Богом. Наконец, духовник является для своих духовных чад восприемником (б?нЬдпчпт – букв. «берущий на себя») – человеком, который берет на себя ответственность за их спасение, принимает на себя их грехи и недостатки, несет на себе бремя их трудностей и скорбей374.

Православие и инославие

В своих работах епископ Каллист часто обращается к теме взаимоотношений между Православием и инославием. Его интерес к этой теме обусловлен положением, которое он занимает в западном христианском мире. Перейдя из англиканства в Православие, но при этом оставшись в Англии на преподавательской должности, Владыка Каллист оказался в эпицентре дискуссии по данной теме. Свою позицию он выразил, в частности, в книге «Православная Церковь», где теме христианского единства посвящена заключительная глава375. О том же он говорит в интервью на тему «Православное понимание экуменизма», опубликованном на русском языке376. Епископ Каллист подчеркивает, что его понимание экуменизма основано на двух принципах. Первый заключается в том, что «Православная Церковь является истинной и единственной Церковью Христа на земле... Внутри Православия, и только внутри него, мы можем найти полноту Истины Христовой». Второй принцип следующий:

Господь наш Иисус Христос на Тайной вечери, перед Своим страданием молился о том, чтобы все Его последователи были едиными: «Да будут все едино» (Ин. 17:21). Мы должны серьезно отнестись к этой молитве нашего Спасителя. Мы не можем как православные быть безразличными к тому факту, что сегодняшние христиане, последователи Христа, разделены. Это разделение должно причинять нам боль и страдание. Поэтому, будучи православными, мы должны выходить навстречу другим христианам, должны делиться с ними сокровищами православной веры, не оставаться запертыми в стенах нашей собственной церковной и духовной жизни. Мы должны прислушиваться к другим христианам, вступать в диалог. Недостаточно просто говорить им о Православии: мы должны слышать об их собственных проблемах и надеждах. Должен быть диалог, а не монолог377.

Анализируя причины кризиса, в котором находится современное экуменическое движение, епископ Каллист говорит о том, что полвека назад, когда это движение входило в силу, англикане и протестанты были гораздо ближе к православным, чем сейчас: «Большинство англикан и протестантов безусловно принимали учение о Троице, веру в Божество Господа нашего Иисуса Христа, в Его рождение от Девы, в Его чудеса, в Его Воскресение. Сейчас, к сожалению, очень многие западные христиане оспаривают эти основополагающие христианские догматы. На Западе сильно развился крайний либерализм – не только в догматических вопросах, но и в вопросах нравственного учения отдельных Церквей». Впрочем, считает епископ Каллист, не следует преувеличивать этот фактор. Среди западных христиан есть немало людей, которые близки к Православию, и обязанность православных – продолжать диалог с ними378.

Касаясь конкретных богословских диалогов, епископ Каллист дает в целом положительную оценку православно-католическому диалогу, хотя и считает, что потенциал его далеко не исчерпан: он, в частности, предлагает православным богословам выработать четкий взгляд на проблему примата, являющуюся главным камнем преткновения между православными и католиками. Более позитивной является оценка Владыкой Каллистом диалога с дохалкидонскими Церквами: «Меня глубоко впечатляет прогресс, достигнутый в этом диалоге, – говорит он. – И я надеюсь, что на моем веку настанет полное восстановление видимого евхаристического общения между Православной Церковью и Восточными Церквами» 379. В этой своей оценке епископ Каллист расходится с другим известным богословом, принадлежащим Константинопольскому Патриархату, митрополитом Иоанном (Зизиуласом), который выражает гораздо менее оптимистичный взгляд на результаты диалога и на возможность восстановления евхаристического общения между двумя семьями Восточных Церквей380.

Спасение

В том же интервью епископ Каллист касается вопроса, который волнует многих в Православной Церкви: возможно ли спасение для инославных христиан? Владыка отвечает так:

Я категорически не согласен с теми, кто говорит, что неправославные никоим образом не могут достичь спасения. В конце концов, ответ на вопрос о том, кто спасется и кто не спасется, известен только Богу. Мы не должны претендовать на то, что понимаем глубочайшие тайны спасительного Промысла Божия. Вопрос, который мы должны задавать себе всякий раз: «Спасусь ли я? Каково мое место на пути ко спасению?» А судить о том, спасутся другие люди или нет, нам не следует. Давайте лучше задумаемся о самих себе. Иисус Христос есть единый и единственный Спаситель мира. Православная Церковь, как я уже сказал, есть единая истинная Церковь. Но вне Православной Церкви есть много элементов православной жизни, хотя и нет полноты. Именно поэтому я уверен, что вполне возможно для очень многих неправославных достичь спасения. Но давайте оставим Богу право вынести окончательное решение .381

По мнению епископа Каллиста, вопрос о том, кто спасется, а кто нет, выходит за рамки человеческого понимания. Именно поэтому он не исключает возможность всеобщего спасения, в которую верили такие Отцы Церкви, как святитель Григорий Нисский и преподобный Исаак Сирин382. По мнению Владыки Каллиста, утверждать, что все непременно будут спасены, является ересью (той самой, которая была осуждена V Вселенским Собором). Однако верить, что все могут быть спасены, не только позволительно, но и является долгом каждого православного христианина. «До наступления Последнего Дня мы не должны отчаиваться в спасении кого бы то ни было, но должны желать спасения всем без исключения и молиться об этом. Никто не должен быть исключен из нашей молитвы, проникнутой любовью» 383. Подтверждение этой мысли Владыка Каллист находит и в учении преподобного Силуана Афонского, который говорил: «Мы должны иметь только эту мысль, – чтобы все спаслись»384; «нужно молиться за всех»385.

3. Архимандрит Софроний

С отцом Софронием, учеником и биографом преподобного Силуана Афонского, я сначала познакомился заочно – через книгу «Старец Силуан», которая в 80-е годы ходила по рукам в самиздате и пользовалась большой популярностью. Когда мне было лет шестнадцать, мне довелось познакомиться с сестрой отца Софрония, замечательной, скромной женщиной весьма преклонных лет, Марией Семеновной Калашниковой. Она жила в Москве, в старом одноэтажном доме на улице Рылеева, и мы с матерью часто ее посещали. Она рассказывала нам об отце Софронии, давала читать его письма к ней, показывала фотографии его монастыря. История их общения весьма интересна. В детстве они были очень близки, но потом судьба разбросала их по разные стороны «железного занавеса». Отец Софроний эмигрировал, много лет провел на Афоне, потом оказался во Франции и наконец осел в Англии, где основал свой монастырь. Мария же оставалась в России и в течение многих лет вообще ничего не знала о судьбе брата, пока в 50-х годах он сам не разыскал ее. У них завязалась переписка; несколько раз Мария Семеновна ездила к нему в Англию.

Позднее, во время первого приезда в Англию, мне посчастливилось познакомиться и с самим отцом Софронием. Первая встреча со Старцем (так все называли отца Софрония в основанном им монастыре св. Иоанна Предтечи в Эссексе) навсегда осталась в моей памяти. Меня привели в дом, где он жил. Навстречу мне поднялся человек маленького роста, чрезвычайно худой и очень старый: было ему далеко за девяносто. Первое, что меня поразило: контраст между немощным, старческим телом и каким-то светлым, живым, юношеским духом, который Старец сохранял до самой смерти. Он приблизился ко мне вплотную, взял за плечи и долго смотрел прямо в глаза. Потом сказал: «Кожа да кости. Вам надо лучше питаться. Вас, должно быть, в России вообще не кормили» (что, конечно, не соответствовало истине). С этого момента меня в монастыре окружили особой заботой: по указанию Старца одна из сестер следила за тем, чтобы у меня в келье всегда была еда.

С отцом Софронием мы встречались часто и беседовали подолгу. О моей жизни, о планах на будущее он расспрашивал во всех подробностях: его, казалось, интересует все. Мое желание учиться в Оксфорде он горячо одобрил. Ему вообще было свойственно уважительное отношение к богословскому образованию: всех своих монахов он посылал в различные богословские учебные заведения. Отец Софроний считал, что в наше время всякий монах и священнослужитель должен быть высокообразованным человеком. Такая позиция тем более удивительна, что сам отец Софроний систематического богословского образования не получил.

С чрезвычайным вниманием он относился к моим ученым трудам. Однажды я привез ему триста страниц стихотворных переводов «Гимнов» преподобного Симеона Нового Богослова с подробным богословским комментарием. Старец, который сам уже не мог читать, заставил своих келейников прочитать ему всю эту работу вслух (т. е. прокричать через слуховую трубу). Причем ему читали не только сам текст работы, но и все сноски. Как рассказывал мне один из келейников, если во время чтения он видел, что сноска большая, и пропускал ее, Старец останавливал его и спрашивал: «А не было ли там сноски?» После этого келейники Старца умоляли меня не привозить ему на прочтение такие длинные сочинения.

Беседовать со Старцем было необыкновенно интересно. Он говорил, как правило, обо всем сразу, переходя с одного предмета на другой. Каждый раз рассказывал истории из своей жизни, из времени своего пребывания на Афоне, всегда говорил о Старце Силуане. Часто рассказывал о том, как впервые сблизился с преподобным Силуаном. Дело было так. Однажды отца Софрония посетил монах по имени Владимир, который спрашивал у него духовного совета. Отец Софроний сказал ему: «Стой на грани отчаяния». Потом добавил: «А когда больше не можешь, отойди и сядь, выпей чашку чая». На следующий день отец Софроний увидел идущего по монастырскому двору Старца Силуана. Будучи молодым монахом, отец Софроний почтительно отошел в сторону, дабы уступить место старшему. Приблизившись к нему, Старец Силуан сказал: «Был ли у вас вчера отец Владимир?» Отец Софроний спросил: «Что, я был не прав?» – «Нет, Вы были правы. Но это не его мера». После этого Силуан пригласил Софрония к себе, дал ему свои записки. С того дня началась их духовная дружба, не прекратившаяся до самой смерти преподобного Силуана.

Когда отец Софроний рассказывал эту историю, глаза его увлажнялись слезами. Преподобного Силуана он вообще всегда вспоминал с большой теплотой.

Отец Софроний обладал даром слез. У него было то «сердце милующее», которое, по словам преподобного Исаака Сирина, «возгорается любовью о всяком творении, о всяком человеке, даже и о врагах истины». Когда отец Софроний слышал о чьей-либо беде, печали, о каком-то горе, случившемся с человеком, он проливал слезы сострадания и молился за этого человека. Если слышал, что кто-то тяжело болен, молился целыми ночами напролет, докучая Богу своей слезной молитвой. И бывали случаи, когда по молитве Старца человек получал исцеление.

Умел Старец и смеяться. Он любил рассказать какой-нибудь анекдот, историю из парижской или афонской жизни. Смеялся он по-детски – искренне и подолгу. Он, например, вспоминал некоего диакона в Париже, который однажды застал его в саду беседующим с дамой на духовные темы. Что уж вообразил диакон по этому поводу, остается загадкой, но только он потом долго всем говорил, поднимая вверх указательный палец и хитро прищуриваясь: «А этот Софроний-то – фруктик, фруктик!» Тот же диакон иногда приходил к отцу Софронию с бутылкой вина; откупорив ее и отпив из нее несколько глотков, он начинал рассуждать: «Отец Софроний, согласитесь, ведь здесь в Париже настоящих монахов нет: только Вы и я. А остальные все так – любители».

А вот афонская история. Однажды, когда отец Софроний – это было уже после смерти преподобного Силуана – жил на Афоне в затворе, к нему пришел молодой монах, который стал расспрашивать его о том, о сем. Чувствовалось, что пришел он для важного разговора, однако не решался его начать. Наконец, он сказал: «Отец Софроний, ответьте честно, Вы масон какой степени?» Отец Софроний был так удивлен вопросом, что двумя руками схватился за голову. Тогда монах выскочил из кельи и сообщил всем, что отец Софроний – масон десятой степени (так как на двух руках, которыми он обхватил голову, было десять пальцев).

Старец много говорил о России. Почему-то у него сложилось впечатление, что в России его книги не признаны; это доставляло ему большое огорчение. В монастырь приезжало много людей из Греции, ведущие иерархи Константинопольского Патриархата, такие как патриарх Варфоломей, митрополит Иоанн (Зизиулас), епископ Каллист, регулярно посещали Старца. А из России приезжали редко. Кроме того, до Старца дошли сведения о том, что один профессор в России критикует его книги. Я говорил ему о той огромной популярности, которой в России всегда пользовалась книга «Старец Силуан», а он отвечал мне: «А вот профессор такой-то считает, что я в прелести». Критику в свой адрес отец Софроний воспринимал с большим смирением и в молитве просил Бога указать ему на ошибки, которые он мог допустить в своих книгах.

Почти еженедельно Старец проводил в монастыре беседы на духовные темы. К этим беседам он относился как к продолжению литургического служения, как к «литургии после Литургии». Однажды Старец благословил мне совершить Божественную Литургию в монастырском храме: на ней он сам присутствовал и причащался. Когда служба кончилась, он сказал мне: «Я был за Вашей Литургией, а Вы приходите на мою». Имелась в виду беседа, которую он проводил в монастырском храме в послеобеденное время.

В 1993 году, за двадцать дней до кончины Старца, я приехал в Англию. Сразу же по приезде встретился со Старцем. Беседовали мы без перерыва четыре с половиной часа. Как всегда, Старец сохранял абсолютную ясность мысли, бодрость духа. Под конец он провел меня к себе в келью, мы помолились вместе, и он сказал: «Я очень рад, что мы с Вами встретились перед моей смертью». А я должен был на следующий день лететь на двадцать дней во Францию, после чего возвращался на два года в Англию для учебы в Оксфордском университете. Я говорю: «Старец, через три недели я вернусь в Англию, и, надеюсь, мы будем часто видеться». Старец повторил: «Я очень рад, что мы встретились перед моей смертью». Когда двадцать дней спустя я позвонил из Франции в монастырь, чтобы сообщить о своем приезде, меня спросили: «Вы слышали, что Старец скончался?» Я прибыл в день его похорон и участвовал в погребении.

Встреча со Старцем была для меня событием огромной важности. В его лице я увидел человека, который достиг того, что на святоотеческом языке называется обожением. Одно дело – читать об обожении у древних Отцов, другое – видеть это своими глазами, на примере живого человека, твоего современника. Глядя на него, ты вдруг понимаешь, что человек обоженный – это не какой-то небожитель; это такой же человек, как все мы, из той же плоти и крови, но только каждое его слово, каждый взгляд, каждое движение пронизаны Богом. Он остается человеком, но во всех его человеческих проявлениях присутствует божественная энергия, божественная благодать.

* * *

Сергей Сахаров (будущий архимандрит Софроний) родился в 1896 году в Москве. Воспитывался в православной семье. Определенное влияние оказала на него мать, которая была «человеком глубокого сердца и праведной жизни»386. Однако более сильным было влияние няни: она привила ему вкус к молитве и богослужению.

Окончание учебы совпало с началом Первой мировой войны. В годы войны Сергей был офицером инженерных войск, однако в военных действиях не участвовал. После окончания гражданской войны поступил в Московское училище изящных искусств, где занимался живописью.

В 1921 году Сергей эмигрирует. Пробыв недолго в Германии и Италии, он в 1922 году оказывается в Париже: там он продолжает заниматься живописью и выставляет свои работы в художественных салонах. В 1924 году поступает в только что открытый Свято-Сергиевский богословский институт. В 1925 отправляется сначала в Сербию, а затем на Афон, где принимает монашество в русском монастыре святого Пантелеимона.

Путь к монашеству был для Сергея нелегким. С детства он привык часто и подолгу молиться: «Когда я был совсем мальчиком, – вспоминает он, – промолиться полчаса, сорок пять минут для меня не составляло никакого труда. Это была как бы потребность»387. Однако в семнадцать лет Сергей увлекся буддизмом и восточной медитацией. Вера в личного Бога на время поколебалась, хотя от Церкви и от молитвы Сергей окончательно не отрывался. Поворотным пунктом стала Великая Суббота 1924 года, когда сразу после причастия Сергей ощутил присутствие Бога, явившегося ему как нетварный божественный свет. Опыт божественного присутствия с тех пор только углублялся, жажда духовной жизни становилась все сильнее: она и привела его в конце концов на Афон.

О первых годах, проведенных на Святой Горе, отец Софроний вспоминал, как о «самых блаженных»: послушания, которые он исполнял, были простыми и не отвлекали от молитвы, службы длились по семь-восемь, а то и двенадцать часов в день388. В 1930 году он встретился с преподобным Силуаном, который покорил его своей святостью, глубиной духовного опыта и ясностью мысли. До самой смерти преподобного в 1938 году отец Софроний находился при нем и стал свидетелем его кончины.

Весной 1939 года отец Софроний уходит в затвор: он поселяется в одной из пещер афонской Карулии, где проводит дни и ночи в молитве за мир. В 1941 году он принимает священный сан в монастыре святого Павла и вскоре становится духовником нескольких монастырей.

После Второй мировой войны Афон оказался охвачен антиславянскими настроениями, и многим русским монахам пришлось покинуть Святую Гору. В их числе были иеромонах Софроний и монах Василий (Кривошеин), будущий архиепископ Брюссельский и Бельгийский. Отец Софроний в феврале 1947 года вновь оказался во Франции. В 1948 году он публикует книгу «Старец Силуан», вскоре переведенную на многие языки и ставшую классикой православной духовной литературы.

В 1959 году, в возрасте 67 лет, отец Софроний переезжает в Англию, где приобретает старый священнический дом в местечке Tolleshunt Knights (графство Эссекс). Там он создает небольшой монастырь. Сначала с ним было семь человек, но со временем число иноков и инокинь выросло до двадцати пяти (монастырь состоит из двух общин – мужской и женской). Впоследствии монастырь получил в пользование находящуюся неподалеку старинную англиканскую церковь, которую переоборудовали под православный храм. Монастырь приобрел или построил и другие здания, в том числе большой храм и трапезную, которую расписал сам отец Софроний, а также небольшой домик, где он поселился после того, как передал управление монастырем своему ученику и сподвижнику архимандриту Кириллу.

Поскольку община, созданная отцом Софронием, была с самого начала интернациональной, богослужебный устав решили максимальным образом упростить. Полноценное всенощное бдение, состоящее из вечерни и утрени на славянском, греческом, английском и французском языках, совершается в монастыре только накануне воскресных и праздничных дней. В остальные дни совершается так называемое «правило», состоящее из нескольких сотен Иисусовых молитв, произносимых кем-либо из насельников или гостей обители в полной темноте и тишине в монастырском храме. Божественная Литургия совершается три раза в неделю.

За годы своего пребывания в Великобритании отец Софроний приобрел известность как выдающийся духовник. Тысячи людей из разных стран приезжали к нему за духовным советом. В своих наставлениях он подчеркивал важность внутреннего духовного делания в противовес «телесному» подвигу. Все внешние формы аскезы, будь то пост, молитвенное правило, поклоны, различные монастырские послушания, являются лишь вспомогательными средствами для «умного делания» – непрестанного предстояния Богу в молитве. Без этого предстояния Богу они лишены смысла и являются не более чем пустой оболочкой.

Господь дал отцу Софронию долгую жизнь. Еще будучи на Афоне, он перенес тяжелую болезнь, несколько раз был на грани смерти. Здоровье его всегда было крайне слабым. Тем не менее он продолжал жить, удивляясь своему долголетию. В 1977 году он писал сестре Марии: «Мне 81! Невероятно, но факт. Никак не могу понять сего странного положения. Я столько раз болел действительно серьезно, так что окружающие не предполагали, что я оправлюсь и встану. Сколько раз я бывал в опасности в горах, в пустыне, на дорогах, в море в бурные погоды, от многих скорбей и ран душевных... И вот какое чудо!» 389 В 1986 году отец Софроний писал: «Я совсем состарился: если суждено мне дожить до сентября, то мне будет девяносто лет, но я вовсе не могу быть уверенным в этом»390. Отец Софроний дожил до девяноста шести лет и перешел в мир иной 11 июля 1993 года.

* * *

Архимандрит Софроний известен прежде всего как автор бессмертной книги «Старец Силуан», впервые изданной полвека назад и с тех пор переведенной более чем на двадцать языков. Не менее важна книга «Видеть Бога, как Он есть»391, где отец Софроний излагает свой собственный духовный путь. В небольшой книге «О молитве» 392 отец Софроний делится своим опытом молитвы. В последние годы начали выходить в свет материалы из архива Старца – его переписка с сестрой Марией 393, с протоиереем Борисом Старком,394 отдельные беседы395. Готовится к печати книга статей Старца на экклезиологические темы «Рождение в Царство непоколебимое». Со временем будет, вероятно, опубликована переписка отца Софрония с такими выдающимися богословами, как протоиерей Георгий Флоровский, архиепископ Василий (Кривошеин), митрополит Сурожский Антоний.

В восприятии многих людей облик архимандрита Софрония как бы заслонен обликом его учителя – преподобного Силуана Афонского; отца Софрония воспринимают прежде всего как популяризатора учения преподобного Силуана. Между тем вклад отца Софрония в богословие не менее, а может быть, и более значителен, чем вклад преподобного Силуана.

Тема персоны

Основной темой богословия отца Софрония является учение о персоне: о Боге как персональном бытии и о богообщении как встрече между личным Богом и человеком-личностью. «Ипостась-Персона есть первичный принцип и последнее, всеобъемлющее измерение в Божественном Бытии; также и в человеческом, по образу Божию тварном бытии. Вне сего ипостасного принципа ничего не существует», – говорит отец Софроний396. Поиски сверхличного Абсолюта когда-то едва не увели молодого художника Сергея Сахарова из Церкви; встреча с личным Абсолютом привела его к принятию монашества. Именно эта встреча, сопровождавшаяся мистическим опытом видения света, перевернула его жизнь. «В Евангелии от Иоанна... говорится о лице Христа как о Логосе – Мудрости Бога, но мудрости ипостасной, то есть персональной:

без Него ничтоже бысть, еже бысть (Ин. 1:3). Все, что существует, существует через Него и благодаря Ему. Тогда для меня разрешился вопрос очень ясно, что сверхличный Абсолют вовсе не есть Бытие. А Бытие есть персона, и без этой персоны ничто не может существовать» .397

Именно во Христе и через Христа Бог раскрывается человеку как персональное бытие. Только Сам Бог персонален в полном смысле слова, а человек является персоной в той мере, в какой он является образом и подобием личного Бога, в какой приобщается персональному вечному Бытию. Персональный принцип есть тот потенциал, который человеку надлежит актуализировать через исполнение заповедей воплотившегося Бога – Христа:

Мне самому дорого обошлись заблуждения, которыми я увлекался около семи-восьми лет. По-человечески рассуждая, я не смог бы своею силой выбраться из бездонности трансцендентизма восточного видения сверхличного Абсолюта... Когда же по дару Свыше мне было дано уразуметь онтологическое место принципа Персоны в Божественном Бытии, тогда, естественно, все переменилось и предстало в обратной перспективе: мы – тварь; как персоны мы создаемся потенциально, не актуально. Я не есмь Перво-Бытие, но тварный образ Его. Евангельскими заповедями я призываюсь актуализировать, реализовать в себе мое персональное богоподобие, стать личностью-ипостасью.398

Девятнадцать столетий назад Пилат задал Христу вопрос, ответа на который не стал дожидаться, так как считал, что ответа на него не существует: «Что есть истина?» (Ин. 18:38). Он не догадывался, что Истина не есть «что», Она есть «кто»399, и что эта воплощенная Истина в тот момент стояла перед ним – та самая Истина и Мудрость Божия, то самое Бытие, через Которое мир был приведен в бытие. Истина не есть отвлеченное имперсональное понятие, Она есть не что иное как Сам Бог, Которого мы познаем через личное откровение во Христе.

Бог не есть одна Персона, Он есть три Персоны, «единые в Своей Сущности, в Своем Царстве, в Своей Славе, в Своем действии»400. Персональный принцип в Боге реализуется в полноте любви, которой обладают Лица Святой Троицы. Любовь Божия имеет кенотический характер. «Само воплощение Бога Слова есть тоже истощание, онтологически свойственное божественной любви. Отец истощает Себя всего в рождении Сына. И Сын ничего не присваивает Себе, но все отдает Отцу»401. Полнота божественной любви была явлена людям в Гефсиманском саду и на Голгофе. Тайна Божественного кенозиса непостижима для тварного бытия, она недоступна людям, которые переживают кенозис-истощание как смерть, умирание. Но когда Евангелие воспринимается как призыв следовать за Христом и как весть об обожении человека через подражание Христу в его Гефсиманской молитве, тогда эта тайна открывается человеку «не через отвлеченную философию, а бытийно». Бог «включает нас в Свое бытие так, что оно становится нашим»402. Благодаря исполнению заповедей Христовых, молитве за мир и любви к врагам человек может реализовать в себе персональный потенциал вплоть до уподобления Богу:

Бог есть любовь; и человек-персона одарен способностью воспринять от Бога пламя сей любви. Бог есть Свет, в котором нет никакой тьмы, и мы призваны стать светом в Божественной вечности. Богу все совершенно открыто, все ведомо Ему до конца; и человек-ипостась, включенный в Акт Божеского Бытия, через Бога и в Боге становится носителем всеведения... Человек – тварная ипостась; однако в своем внутреннем существе как образ Абсолютного Бога и он есть некий всемирный центр, великий и дивный в своем конечном завершении через Сына, собезначального Отцу403.

Молитва

Персональный потенциал человека в наибольшей полноте раскрывается в молитве – предстоянии личному, живому Богу. Отец Софроний говорит о разных видах, степенях и уровнях молитвы. Он рассматривает молитву как «бесконечное творчество, высшее всякого иного искусства и науки» 404. Но путь молитвы весьма сложен. Иногда в молитве человек переживает опыт божественного присутствия, а иногда, напротив, чувство богооставленности. «Труден подвиг за молитву; меняются состояния нашего духа: иногда молитва течет в нас, как могучая река, иногда же сердце становится иссохшим»405. Погружая нас во тьму и пустоту богооставленности, Бог научает нас познавать исходящие от Него дары. Кроме того, через опыт богооставленности мы становимся «нищими духом» (Мф. 5:3) и приобщаемся Христову смирению, кенотическому опыту Самого Христа, Который на Кресте взывал к Отцу: «Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты меня оставил?»406 Гефсиманская молитва Иисуса Христа может стать опытом человека, когда он молится обо всем мире с любовью, охватывающей все его существо. Тогда человек уподобляется Христу:

Когда некая тень подобия Гефсиманской молитве осенит человека, тогда он разрывает узы эгоистической индивидуальности и вступает в новый образ бытия: персональный, ипостасный по образу Ипостаси Единородного Сына.. Воспринять страждущую любовь Христа есть неоценимый дар Духа Святого, приближающий духовно к ощущению смерти Его на кресте и вместе силы воскресения. Соединенный с Ним подобием умирания в глубокой молитве о мире, в томительной жажде спасения людей, предвосхищает тайну спасения... Неописуемы дары Божии: они делают человека носителем полноты богочеловеческого бытия через соединение со Христом в молитве, уподобляющей его Ему407.

Отец Софроний обладал уникальным опытом молитвы, начавшимся в раннем детстве и продолжавшимся до последних минут жизни. В книге «О молитве» он рассказывает о том, что дано было ему пережить в часы молитвенного предстояния Богу, о тех «ответах», которые он получал свыше и которые изменяли его жизнь, его восприятие Бога и окружающего мира. Однажды, будучи еще молодым человеком, он в течение целой ночи со слезами молился об угнетенных и страдающих, молился до тех пор, пока не пришла ему мысль: «Если я так, всею силою моего сердца сострадаю человечеству, то как понять Бога, безучастно смотрящего на страдания многих миллионов созданных Им же Самим людей?» Тогда он обратился к Богу с безумным вопросом: «Где Ты?» И тотчас услышал в сердце слова: «Разве ты распялся за них?» Эти слова Самого Христа, произнесенные в сердце отца Софрония, потрясли его: он понял, что только Бог воспринял на Себя страдания людей в абсолютном и безусловном смысле, ибо воплотился, пострадал и умер за людей. «Короткий ответ Бога обычно заключает в себе сущность дела, – говорит отец Софроний. – Божие слово приносит в душу новое, особое чувство бытия; сердце испытывает прилив светоносной жизни; ум вдруг постигает дотоле скрытые смыслы»408.

В другой раз, размышляя в молитве о войнах, виновниками которых становятся созданные Богом люди, отец Софроний «вторично боролся с Богом», поставив перед Ним вопрос о Его ответственности за зло, царящее на земле: «Если Ты создал все, что существует, если без Тебя ничто не начало быть, то все эти гнусные преступники, способные проливать кровь миллионов и миллионов людей... – не они повинны суду и не они ответственны... Ты, как Творец всего, единственный виновник неисчетного горя земли». И опять в ответ на отчаянный вопль он ощутил прикосновение мира Божия, и его посетила мысль: «Отец послал Сына Своего, чтобы спасти мир; и Его они убили. Но вот Он воскрес как Победитель смерти и уже как Царь вечности «совершит суд Свой над народами по правоте» (Пс. 9:9409.

Молитва была основным жизненным стержнем отца Софрония на протяжении многих десятилетий. Особенно интенсивной стала его молитва, когда он покинул Париж и оказался на Афоне. Здесь он понял, что такое непрестанная молитва покаяния, что такое молитва за мир; он ощутил силу Имени Божия, призываемого в молитве Иисусовой, и опытно познал, что значит «схождение ума в сердце». Опыт «внутрьпребывания», которого иные подвижники прошлого достигали благодаря многолетним трудам, был дарован отцу Софронию с самых первых месяцев его жизни на Святой Горе. Как он сам рассказывает, семь лет спустя после приезда на Афон он получил послушание от игумена – изучать греческий язык. Вернувшись в келью из библиотеки и открыв книгу, он физически ощутил, как его ум выходит из сердца и поднимается к голове, а затем к книге. «В тот момент мне стало ясно, – вспоминает отец Софроний, – что мой ум безысходно днем и ночью пребывал в сердце в течение семи лет моей покаянной молитвы»410.

По мнению отца Софрония, наиболее адекватным выражением ипостасной молитвы, подобной Гефсиманской молитве Самого Христа, является Божественная Литургия. Для того, чтобы вырасти до способности углубляться духом в подлинно вселенские измерения Литургии, человеку требуется немало лет. Литургическая молитва, – говорит отец Софроний, – одна из самых тягостных: «Мы живем ее в страшном разрыве всего нашего существа. Благословив в начале Царство Отца, и Сына, и Святого Духа, мы затем снижаемся до преходящих житейских нужд, чтобы опять подняться через славословие до Престола Божия» 411. Через совершение Литургии страдания всего мира входят в душу священника: «Чрез литургическую молитву душа наша погружается в океан людских страданий»412. Вместе с тем именно Литургия является тем путем, идя по которому человек реализует свой ипостасный потенциал, ибо именно причастие Чаше Христовой возвращает человеку богоподобие, утраченное в грехопадении, и ведет его к обожению:

Подлинные измерения Литургии – воистину божественны, и мы никогда не исчерпаем ее содержания, особенно живя еще во плоти. Созданные из «ничто», мы постепенно растем, развиваемся, совершенствуемся... Разделяя со Христом Его Чашу, мы через причащение Тела Его и Крови воспринимаем также и Его Божество... Таков путь: через соединение в любви с Божественной Ипостасью Единородного Сына мы становимся Его подобием, и как ипостаси в полноте своей завершенности «по образу и подобию» Его усыновляемся Отцом Небесным на бесконечные веки413.

Божественный Свет

Одной из составляющих молитвенного опыта является, согласно отцу Софронию, созерцание Божественного Света. В книге «О молитве» он пишет: «Не раз мне было дано созерцать Божественный Свет. Нежно объятый им, я бывал полон неземной любовью. В некоторых случаях мир терял свою материальность и становился невидимым»414. Подобным опытом обладали древние святые, однако лишь немногие описывали его в своих произведениях: среди тех, кто подробнее других говорил о созерцании Божественного Света, следует отметить преподобного Симеона Нового Богослова и святителя Григория Паламу. Последний дал богословское обоснование опыта созерцания Света, охарактеризовав этот Свет как нетварную энергию Божию. Что же касается преподобного Симеона, то в его творениях мы находим многочисленные описания видений Света; никто из Отцов ни до, ни после Симеона не говорил о Божественном Свете с такой откровенностью. Современников Симеона эта откровенность шокировала, многие обвиняли его в гордыне или лицемерии.

Нечто подобное произошло с отцом Софронием после публикации книги «Видеть Бога, как Он есть». В этой книге он не побоялся описать некоторые из многочисленных видений Света, которых он удостоился в разные годы жизни. Далеко не все, знавшие отца Софрония по книге «Старец Силуан», сумели адекватно воспринять написанную им духовную автобиографию. Некоторые увидели в новой книге признаки «прелести», другие вообще усомнились в достоверности описанных им видений. Один епископ, как говорят, даже прислал автору книги такое письмо: «Отец Софроний! Но мы-то Вас знаем, мы-то знаем, что с Вами этого не могло быть». А иные с иронией говорили: «Если хотите видеть Бога, как Он есть, поезжайте к отцу Софронию».

Между тем именно книга «Видеть Бога, как Он есть», законченная отцом Софронием в глубокой старости (ему было почти девяносто лет, когда она вышла в свет), является квинтэссенцией его богословской мысли: именно в ней с наибольшей полнотой раскрыто его учение о персоне, о покаянии, о духовном плаче, об истощании и богооставленности, о Гефсиманской молитве, о Божественном Свете. То, что пишет отец Софроний о Божественном Свете, напоминает страницы «Гимнов Божественной Любви» преподобного Симеона Нового Богослова:

Небесный Свет не поддается чувственному контролю. Иной, неуловимый по своей природе, он приходит неопределимым для нас образом... Исходя из Единого Существа, Свет сей ведет к единому познанию Бога Любви... Душа не без страха решается говорить о том Свете, который посещает человека, жаждущего увидеть Лицо Безначального. Таинственна его природа; и в каких образах описывать его? Неизъяснимый, невидимый – он иногда бывает видим вот этими телесными очами. Тихий и нежный – он влечет к себе и сердце, и ум, так что забываешь о земле, будучи восхищен в иной мир. Это бывает и среди бела дня, и во тьме ночной. Кроткий, он, однако, более могуществен, чем все, что нас окружает. Он объемлет человека странным образом извне; видишь его, но внимание уходит вглубь внутреннего человека, в сердце, согретое любовью... Случается, что не ощущаешь материальности: ни своей, ни окружающей действительности, и себя видишь, как свет... Свет сей святой, являясь в силе, приносит смиренную любовь, изгоняет всякое сомнение и страх, оставляет далеко позади все земные отношения... Он дает духу нашему познание об ином Бытии, не поддающемся описанию; ум останавливается, став превыше мышления самым фактом вхождения в новую форму жизни... Дух наш торжествует: сей Свет – есть Бог. Всемогущий и вместе неизъяснимо кроткий. О, как осторожно обращается Он с человеком: Он сердце, сокрушенное отчаянием, исцелит; душу, надломленную грехом, вдохновит надеждой на победу415.

Духовничество

Незадолго до своей кончины Старец Силуан сказал отцу Софронию, тогда еще молодому монаху, не имевшему священного сана: «Когда вы будете духовником, не отказывайтесь принимать приходящих к Вам»416. В ту минуту отец Софроний не придал особого значения словам Старца и вспомнил о них только через несколько лет, когда его назначили духовником. В течение более полувека отец Софроний совершал духовническое служение – сначала на Афоне, затем во Франции и, наконец, в Англии – и никогда не отказывался принимать всех тех, кто искал у него совета, утешения, назидания, поддержки, молитвы. Он был в подлинном смысле слова Старцем – духовником, способным увидеть человека на той глубине, на которой сам человек себя не видит. Жизнь многих людей кардинальным образом изменилась благодаря встрече со Старцем Софронием.

Духовническое служение, по его мнению, должно вырастать из опыта молитвы; советы, которые дает духовник, должны быть не плодом его рассуждения, но результатом озарения свыше от Духа Святого: «Если людям, пришедшим к священнику с надеждой услышать от него ясно волю Божию, вместо того он даст указание, исходящее от его собственного рассуждения, могущего быть неугодным Богу, то тем самым бросит их на неверный путь и причинит некоторый вред»417. Духовник должен быть проводником воли Божией: он должен быть тем, через кого приходящий к нему может услышать не его голос, но голос Самого Бога. Как отмечает отец Софроний, «Старец Силуан не имел определенного духовника в течение всей своей монастырской жизни. Обращался к тому, кто в данный момент был ближе»418. Часто решающую роль играет не личность духовника, но то, с каким настроением приходит к нему тот или иной человек.

Отец Софроний с особым трепетом относился к духовническому служению. Миссия духовника, считал он, – вести людей к обожению:

Духовнику надлежит чувствовать ритм внутреннего мира всех и каждого из обращающихся к нему. С этой целью он молится, чтобы Дух Божий руководил им, давая нужное для каждого слово. Служение духовника и страшно, и увлекательно; болезненно, но вдохновляюще. Он «соработник у Бога» (1. Кор. 3:9). Он призван к наивысшему творчеству, к несравненной чести – творить богов для вечности в Свете нетварном .419

В своей собственной жизни отец Софроний осуществил это призвание. Он был одним из немногих духовников, которые соответствуют идеалу пастыря, начертанному более полутора тысяч лет назад святителем Григорием Богословом: «Надо сначала очиститься, потом очищать; умудриться – потом умудрять; стать светом – потом просвещать; приблизиться к Богу – потом уже приводить к Нему других; освятиться – потом освящать»420.

4. Митрополит Сурожский Антоний

Митрополита Антония я впервые увидел в самом начале 80-х – в квартире одного известного московского священника, куда Владыка приехал тайно для встречи с молодежью. Нас было человек сорок в маленькой комнате, набитой до отказа. Помню, что сидели на полу и долго ждали прихода Владыки, который был для нас, молодых христиан, живой легендой. В те годы, когда быть религиозным означало поставить себя вне общества, когда христианская литература была практически недоступна, его слово было тем источником живой веры, которого всем нам так не хватало.

Атмосфера внутри Церкви тогда сильно отличалась от теперешней: была какая-то общность, солидарность, люди поддерживали друг друга. Тогда священники не делились на правых и левых, на «либеральных» и «консервативных», не обвиняли друг друга в неправославии. Многие из тех, кто сейчас активно выступает от имени Церкви под патриотическими и националистическими знаменами, кто говорит о возрождении России и «духовных ценностях», тогда были комсомольскими вожаками или партийными деятелями и от Церкви держались на расстоянии пушечного выстрела. А Церковь жила своей жизнью – закрытой, внутренней. Думаю, многие из пришедших в храм в то время согласятся, что атмосфера в Церкви тогда была светлее, теплее, чище. В те годы вряд ли кому пришло бы в голову отыскивать в книгах митрополита Антония какие-либо отклонения от православного вероучения. Его просто читали и любили.

И вот он вошел в комнату – человек невысокого роста с белой бородой и горящими глазами. Его взгляд – пламенный, пронзительный – поразил меня еще больше, чем его слова. Говорил он, как помню, о смирении. О том, что смирение – это не искусственное самоуничижение, не копание в собственных грехах, не втаптывание себя в грязь. Смирение – это результат встречи человека с Богом один на один: перед безмерным величием Божиим человек кажется самому себе таким ничтожным, таким незначительным.

После окончания беседы слушатели задавали вопросы, и митрополит Антоний отвечал на них – умно, смело, откровенно. В нем не было ни тени того «двоемыслия», которое насквозь пропитывало советскую реальность. Не было в нем и церковной елейности, слащавости, начетничества. Его слово, простое и сильное, исходило из глубин его сердца и достигало самых сокровенных глубин в сердцах слушателей. Он говорил не от книг, а из собственного опыта, потому каждая его мысль обретала особую весомость.

А потом все долго расходились – по двое или трое, чтобы не вызвать подозрение у соседей (собираться на частной квартире для «отправления религиозных потребностей» тогда строго запрещалось).

Спустя день или два я увидел его вновь – теперь уже в стенах Московской духовной академии, где он проводил беседу со студентами о пастырстве. Семинаристы – народ привычный к богословским докладам и проповедям: их трудно чем-нибудь удивить. Но его слушали, затаив дыхание, ловили каждое слово. «Я не богослов, и в этом вы скоро сами убедитесь. Но я скажу вам нечто из своего опыта» – так он начал. Он говорил долго – о том, как тайно принимал монашеские обеты перед уходом на фронт, о том, как работал хирургом во французском Сопротивлении, о том, как, став священником и затем епископом, духовно окормлял сотни и тысячи людей – русских и французов, англичан и греков, православных и инославных. И опять в глазах его полыхало пламя, которое действовало сильнее всяких слов.

Еще через день он служил в одном из московских храмов, набитом до отказа. Помню, как он быстрым шагом пересек пространство храма, сделал земные поклоны перед иконами, благословил народ, вошел в алтарь. В этом прохождении через храм не было ничего от пышного архиерейского входа: никакой плавности, величавости, церемониальности. Митрополит был больше похож на хирурга, который спешит на операцию, чем на «князя Церкви», вступающего в свои владения.

Позже мне довелось близко общаться с Владыкой Антонием – особенно в годы моей учебы в Великобритании. Я имел возможность многократно сослужить Владыке за Божественной Литургией, присутствовать на его беседах в лондонском приходе, беседовать с ним с глазу на глаз. Но те первые встречи в начале восьмидесятых как-то по особому врезались в память. Они остались одним из самых ярких впечатлений моей юности и во многом предопределили тот путь, по которому я пошел.

* * *

Андрей Блум (так в миру звали Владыку Антония) родился в 1914 году в Лозанне в семье потомственного русского дипломата. Несколько лет семья жила в Персии, потом, после того как в России сменилась власть, странствовала по свету, пока, наконец, не осела в Париже. Здесь мать Андрея устроилась работать, а отец, глубоко религиозный человек, вел полумонашеский образ жизни.

Когда пришло время отдавать мальчика учиться, мать отправилась вместе с ним в одну из католических школ, где ему был предложен полный пансион. Обсудив все детали со священником, который возглавлял школу, и обо всем договорившись, мать и сын уже собирались уходить, когда священник промолвил: «Разумеется, мальчик должен стать католиком». Мальчик тогда сказал: «Мама, пойдем отсюда – я не для продажи». Неприязнь и недоверие к Католической Церкви остались у Владыки Антония на всю последующую жизнь.

Андрей учился в одной из рабочих школ на окраине Парижа: там его жестоко избивали сверстники. Спустя сорок пять лет, проезжая в вагоне парижского метро мимо той станции, на которой находилась его школа, и увидев надпись с ее названием, он потерял сознание.

К четырнадцати годам Андрей был законченным атеистом. Однажды, когда он в находился в летнем лагере, ему пришлось поневоле оказаться слушателем русского православного священника, приехавшего туда для встречи с молодежью. То, что говорил священник (а это был, между прочим, выдающийся богослов – отец Сергий Булгаков), юноше ужасно не понравилось: идеалы смирения и покорности, нарисованные проповедником, были ему глубоко чужды. По окончании беседы он отправился домой, чтобы взять Евангелие и, прочитав, раз и навсегда покончить с христианством.

И тут случилось нечто неожиданное. Начав читать Евангелие от Марка, где-то между второй и третьей главой, юноша вдруг почувствовал, что по другую сторону стола стоит живой, реальный Христос. Это не было видением, но было абсолютно неоспоримым чувством Присутствия. «Если Христос здесь, живой, значит, Он действительно воскрес, значит, все, что написано в Евангелии – правда», – подумал Андрей. С этого момента его жизнь изменилась кардинальным образом:

Я почувствовал, что никакой иной задачи не может быть в жизни, кроме как поделиться с другими той преображающей жизнь радостью, которая открылась мне в познании Бога и Христа. И тогда, еще подростком, вовремя и не вовремя, на школьной скамье, в метро, в детских лагерях я стал говорить о Христе, каким Он мне открылся: как жизнь, как радость, как смысл, как нечто настолько новое, что оно обновляло все... Я мог бы сказать вместе с апостолом Павлом: «Горе мне, если я не благовествую»... Горе, потому что не делиться этим чудом было бы преступлением перед Богом, это чудо сотворившим, и перед людьми, которые по всей земле сейчас жаждут живого слова о Боге, о человеке, о жизни.421

Много лет спустя Владыку Антония спросили: «Это чувство живого Христа, которое Вы испытали, оно потом не ушло, не ослабело?» – «Нет, – ответил он. – С тех пор оно никогда меня не покидает. Оно может быть более интенсивным или менее интенсивным, но оно всегда присутствует в моей жизни».

Потом он учился в медицинском институте, который окончил перед самым началом войны. За пять дней до ухода на войну тайно произнес монашеские обеты, а в 1943 году принял постриг от своего духовника – архимандрита Афанасия (Нечаева). В течение десяти лет работал хирургом: пять лет на войне и пять после нее422. Сотни больных, раненых, умирающих прошли через его руки. Это было началом его пастырского служения. Он мог часами сидеть у постели умирающего солдата, разговаривая с ним, пока тот еще был в состоянии говорить, а потом просто молча молясь о нем, пока душа его не перейдет в иной мир. Встреча со смертью лицом к лицу коренным образом изменила мировосприятие будущего митрополита Антония. «Смерть, мысль о ней, память о ней – как бы единственное, что придает жизни высший смысл, – говорит он. – Жить в уровень требований смерти означает жить так, чтобы смерть могла прийти в любой момент и встретить нас на гребне волны, а не на ее спаде...»

В 1948 году монах Антоний стал священником и вскоре был направлен в Англию. В 1957 году он был рукоположен в сан епископа Сурожского и назначен управляющим приходами Московского Патриархата в Великобритании. В течение многих лет Владыка занимал ответственные церковные должности, с 1966 по 1974 год был Патриаршим Экзархом Западной Европы, представлял Русскую Церковь на экуменических форумах. Но главным для него всегда оставалось служение на лондонском приходе, которому он посвятил более полувека. Именно здесь были произнесены его проповеди, которые потом в распечатанном виде ходили по рукам православных верующих.

Его проповедь не ограничивалась рамками Православной Церкви. Его нередко приглашали в англиканские и протестантские храмы, где он никогда не отказывался проповедовать. «Я не ставлю своей целью обращение англикан в Православие, не внушаю им, что Православие лучше других конфессий, – говорит Владыка Антоний. – Когда я произношу проповедь в англиканском храме, моя цель – помочь людям углубить свою духовную жизнь, приблизиться к Богу». Среди сегодняшних прихожан Владыки Антония много бывших англикан, но никого из них он намеренно не привлекал в Православную Церковь: все они приходили, вдохновленные его проповедью о Боге живом, его книгами о том, что составляет сердцевинное содержание жизни.

Однажды, будучи в Оксфорде, Владыка остановился на улице и начал говорить о Христе: постепенно собралась толпа, которая слушала его с большим напряжением. В другой раз группа молодых хиппи пригласила его на свою «тусовку»: «Ты такой же, как мы, – сказали ему. – Ты с бородой, и мы с бородой, ты носишь длинное платье, и мы носим длинное платье. Приходи к нам». Он пришел и просидел с ними до утра, беседуя о Боге и слушая то, что они могли сказать ему.

Владыка умеет не только говорить, но и слушать (чего лишены многие пастыри, привыкшие к амвону, к кафедре). Думаю, что в этой способности быть всецело обращенным к собеседнику заключается один из секретов той потрясающей популярности, которой пользуется митрополит Антоний в самых широких кругах – как среди православных верующих, так и среди людей, далеких от Православной Церкви.

В России уже около десятилетия продолжается то, о чем принято говорить как о «религиозном возрождении». Для Русской Церкви это возрождение преимущественно сводится к восстановлению церковных стен, к увеличению числа храмов, монастырей, духовных школ и других церковных институтов. При этом живая человеческая личность нередко остается как бы за кадром. Многие в Церкви настолько увлечены борьбой за стены и камни (а в некоторых случаях борьбой за деньги и власть), что им просто не хватает ни времени, ни сил, чтобы обратить внимание на живых людей – не только тех, которые уже в Церкви, но и тех, кто вне ее. А Владыка Антоний именно этим всю жизнь и занимается: восстанавливает, исцеляет, врачует человеческие души, то есть делает самое главное, от чего зависит духовное возрождение русского Православия.

В последние годы Владыка Антоний из-за своего преклонного возраста гораздо меньше общается с людьми и больше времени проводит в затворе – в своей маленькой комнатке при храме. Он по-прежнему бодр и дееспособен, только устает быстрее. По-прежнему нет у него келейников, нет иподиаконов: он сам себе готовит, сам убирает комнату. По-прежнему свое архиерейское служение он совмещает с функциями сторожа – отпирает храм перед началом богослужения и запирает по окончании его.* * *

Будучи почетным доктором богословия четырех высших учебных заведений (Абердинского и Кембриджского университетов, Московской и Киевской духовных академий), митрополит Антоний шутя говорит о себе: «У меня только один настоящий докторат – по медицине; все остальные – фальшивые». Он всегда подчеркивает, что не является «профессиональным» богословом и что у него медицинское, а не богословское образование.

Но богословие не есть профессия: богословие – это призвание, служение, образ жизни. Богослов – это тот, кто умеет молиться, кто находится в постоянном общении с Богом. Владыка Антоний имеет семидесятилетний опыт молитвы, богообщения и служения людям, пятидесятилетний опыт священства, сорокалетний опыт епископства. На этом поистине уникальном опыте и основывается его богословие, которое именно потому и является столь жизненным.

Встреча

Центральной темой богословия митрополита Антония является тема встречи. Это прежде всего встреча с Богом, Который настигает человека даже тогда, когда человек Его совсем не ищет, не ждет. О Боге ничего нельзя сказать на словах, Его бытие нельзя доказать. Но Его можно встретить – и в этом величайшее чудо христианства. Немецкое слово Gott («Бог») происходит от глагола, обозначающего «падать на колени в священном трепете». Бог – это Тот, перед Кем человек падает на колени, встретившись с Ним лицом к лицу423. Встреча с Богом – это всегда суд, и потому «часто Господь ждет того времени, когда мы достаточно созреем, чтобы произнести над собой суд и когда мы станем способными принять и Его безусловный, справедливый, нелицеприятный суд, но в нем увидеть не свое осуждение, а Божий призыв, Божий зов к тому, чтобы нам вырасти в полную меру человеческого достоинства». Встреча с Богом, кроме того, является «началом новой жизни», которая не обязательно будет более легкой, более светлой или более привлекательной, чем наша прежняя жизнь: Христос может призвать нас не только на Фавор, но и на Голгофу424.

Бог общается с человеком на равных; Он уважает свободу человека, бережно относится к нему. «Если люди готовы друг друга затоптать в грязь, то Бог этого никогда не делает». Бог любит всякого человека – православного и протестанта, мусульманина и буддиста, агностика и безбожника. Страдание Христа на кресте («Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?») есть приобщенность не только богооставленности, но и боголишенности. «Христос разделил с нами нашу обезбоженность», а потому Его опыт вмещает в себя опыт всякого человека, даже атеиста. Человек может не верить в Бога, но Бог всегда верит в человека.

Есть и другой род встречи – это встреча человека с самим собой. Казалось бы, каждый из нас прекрасно знает самого себя, в самих себе нам «не с кем встречаться». Но на самом деле в каждом человеке есть глубины, куда он боится заглянуть, разлад, которого он страшится. «Остаться с самим собой – одна из самых страшных вещей, которая может случиться с человеком, если он делает это не по собственному почину, а только по необходимости». Встречаясь с Богом, человек неизбежно выходит в новое измерение, когда перед ним открываются и собственные греховные глубины, о которых он раньше не знал. Если человек видит в себе все больше зла и тьмы, все глубже погружается в покаяние, то это значит, что Бог все больше доверяет ему, открывая ему его же собственные глубины425.

Наконец, третий род встречи – это встреча с человеком: с тем конкретным человеком, ближним, которого Бог послал тебе навстречу. Задача каждого христианина заключается в том, чтобы выйти из скорлупы безразличия, чтобы увидеть и услышать другого человека:

...Надо научиться смотреть с целью увидеть, слушать с целью услышать. И это нам нелегко дается, это нас страшит. Потому что... это значит связаться с судьбой человека. Встречается нам знакомый или посещаем мы больного и спрашиваем: Ну, как?.. И наш знакомый или больной глядит на нас с надеждой и со страхом: неужели этот человек поставил вопрос, на который хочет получить ответ... и значит, свою судьбу с моей соединить? Из глаз, из звука голоса звучит и надежда, и страх; и человек часто отвечает: Да ничего, спасибо... И как часто, как постоянно бывает, что мы довольствуемся этими словами; эти слова нас освободили, он нас не затянул в свою судьбу, он не потребовал нашего участия... Нужно воспитать в себе очень много мужества, чтобы заглянуть человеку в глаза, с тем чтобы увидеть правду его слов... И нужно порой много мужества, чтобы сказать человеку: Не притворяйся, не лги, не говори мне, что тебе хорошо – это неправда; у тебя душа болит, тебе страшно, тебе одиноко, и ты больше не веришь, что даже твой друг, самый близкий, отзовется.426

Для того, чтобы таким образом встретить человека, надо преодолеть в себе себялюбивый страх, что спокойная жизнь может вдруг стать неспокойной из-за того, что боль ближнего войдет в нашу жизнь. Нужно также учиться не только брать, но и щедро давать, не ожидая ничего взамен или в награду. Нужно, наконец, преодолеть страх перед другим человеком – страх перед тем, что и ближний заглянет в наши глаза, когда мы заглянем в его глаза 427.

Православие и инославие

Есть и еще один род встречи – та, которую митрополит Антоний называет «экуменической»: встреча между христианами разных конфессий428. Эту встречу Владыка Антоний переживал в течение всей жизни. Если его первое соприкосновение с католичеством было безрадостным, то последующие встречи с инославными христианами открыли ему, что и католичество, и протестантизм – «не просто жалкие осколки Православия, погруженные в море неправды, а христианство – христианство, которое сошло с рельс, которое пошло по ошибочному пути, но которое осталось верным Христу в своей направленности, в своей устремленности» 429. Митрополит Антоний отвергает взгляд, согласно которому все инославные христиане находятся вне Церкви и лишены спасения:

Мне представляется, что история Церкви, ее богословие, несовместимы с таким решением, простым и... успокаивающим, ибо оно упраздняет всякое колебание, всякую проблему, требующую решения, которое было бы достойно Бога... Что делать с теми, которые, примкнув к ошибочной вере, приняв ущербное богословие, живут ради Христа и умирают за Него? Свидетели Его – мученики за веру в Господа, католики, протестанты и другие, которые жили лишь ради того, чтобы передать веру в Спасителя тем, кто Его не знал, прожили подвижническую жизнь, приняли мученическую смерть? Неужели они могут быть признаны только Христом, в вечности, и должны быть отвергнуты Его учениками на земле?430

Митрополит Антоний считает, что Православие нельзя ограничивать пределами собственно Православной Церкви: оно шире своих исторических границ. В вопросе о границах Церкви он следует протоиерею Георгию Флоровскому:

Соборы первых веков... определили с разительной ясностью и законченностью нашу веру в Бога, Господа нашего, Матерь Божию; они определили, в чем заключается наше спасение и последние Божии обетования; но изложив, в чем состоит глубинная природа Церкви, они не определили ее границ... Отец Георгий Флоровский, человек, который для многих из нас был самим голосом Православия, в обширной статье о Церкви показывает, что ни одна из христианских конфессий не определила с окончательностью границ Церкви431. И нашему столетию надлежит, со смирением, строгостью и христианской любовью глубоко продумать и уразуметь ту историческую реальность, которую представляет собой сегодня христианский мир... Невозможно говорить, с одной стороны, о Церкви, а с другой – о христианском мире для того только, чтобы не вводить инославных в иллюзию... Но и мы сами не должны забывать о том, что таинственно Бог прокладывает себе путь в душах и общинах, отделенных от Той, Которая есть и навсегда пребывает – несмотря на соблазн всех наших трений – не изолированной колонной в пустыне, но Столпом, несущим тяготу мира, Столпом истины432.

В современной России Владыку Антония часто критикуют за подобные взгляды, упрекают в излишней широте. Как правило, упреки исходят от тех людей, для кого проблема инославия никогда не вставала с такой остротой, с какой она встала перед богословами русской диаспоры. Только встретившись лицом к лицу с христианами иной традиции, только посетив их храмы, побывав на их службах, поговорив с ними о том, как они понимают христианскую веру, можно увидеть, что между ними и нами по-прежнему много общего, что те заблуждения и отклонения, которые могут иметь место в их церковных общинах, не лишают их возможности любить Христа, быть верными Христу, посвящать жизнь Ему.

Спасение

Владыка Антоний не боится ставить самые животрепещущие и сложные вопросы, такие как: возможно ли спасение для не-христиан? На этот вопрос, поставленный ему студентами Московской духовной академии в 1966 году, Владыка ответил: «Да... Вы не можете ставить под вопрос вечное спасение человека только на том основании, что он родился в Центральной Африке в эпоху, когда там не было ни одного миссионера; тогда действительно спасение определялось бы географией и историей... Тогда это был бы просто Божий произвол: ты родился там, ты и осужден поэтому»433.

Сегодня от православных христиан часто можно услышать тезис (принимаемый за аксиому) о том, что большинство людей обречено на погибель: лишь православные, да и то не все, спасутся. Иными словами, девяносто девять процентов человечества обречено на погибель и вечные мучения. Отвечая на этот тезис, Владыка однажды сказал: «Я не могу представить, чтобы Бог создал людей только для того, чтобы большинство из них пошло к черту!»

Книга митрополита Антония «Человек перед Богом» содержит пространное рассуждение на тему спасения; затрагивается, в частности, учение о вечных муках и тезис о возможности всеобщего спасения, выдвинутый некоторыми Отцами Церкви (Григорием Нисским, Исааком Сириным). Владыка Антоний говорит: «Уверенность в спасении всех не может быть уверенностью веры в том смысле, что в Священном Писании нет ясного, доказательного утверждения об этом, но это может быть уверенностью надежды, потому что, зная Бога, каким мы Его знаем, мы имеем право на все надеяться». В Евангелии употребляется выражение «мука вечная», однако есть различие между вечностью божественной и вечностью тварной: последняя «укладывается в пределы времени». Если бы диаволу удалось «создать независимое от Бога, самостоятельное вечное царство», то это была бы его победа над Богом: «параллельно с Богом он осуществит то, чего хотел, он будет нераздельный царь вечного, со-вечного ада». Ад существует, но не как царство диавола, со-вечное Царству Божию, а как состояние тех людей, которые, по учению преподобного Исаака Сирина, наказываются «бичом любви Божией»; следовательно, «единственный огонь ада – это божественная любовь», которой непричастны те, кто по собственной воле оказался вне ее434.

В качестве одной из причин, почему разделение на «овец» и «козлищ» трудно представить как имеющее вечный и непоправимый характер, Владыка Антоний указывает на тесную связь, которая существует между людьми:

Когда вы думаете теоретически «овцы и козлища», – вас это не особенно волнует... Но если себе представить реально: вот, тебя пустили в Царство Божие, а твоего мужа, твою мать или сестру определили в царство тьмы, – каково тебе будет в этом Царстве Божием?.. Выйти из положения, как Фома Аквинат выходит (говоря, что тогда мы поймем, что Бог справедлив, и все, что Он делает – правильно), невозможно, недостаточно, потому что я, может быть, и скажу, что Бог во всем прав, а душа-то моя будет разрываться. А если она не будет разрываться, значит, во мне любви-то не так уж много, раз я могу забыть самых родных, самых близких, которые были для меня кровью и плотью моей жизни, просто потому, что сам в рай попал .435

То, что говорит Владыка Антоний, удивительным образом напоминает ответ преподобного Силуана Афонского иноку, утверждавшему, что «Бог накажет всех безбожников, будут они гореть в вечном огне». Силуан, услышав это, сказал с волнением: «Ну скажи мне, пожалуйста, если посадят тебя в рай, и ты будешь оттуда видеть, как кто-то горит в адском огне, будешь ли ты покоен?» Тот ответил: «А что поделаешь, сами виноваты». Старец же сказал со скорбью: «Любовь не может этого понести... Надо молиться за всех»436.

Молитва

Духовная жизнь – это жизнь в молитве. Для чего нужна молитва? Не для того, чтобы что-то испросить у Бога, но чтобы пообщаться с Богом, побеседовать с Ним. Мы молимся потому, что любим Бога, а не потому, что надеемся что-либо получить от Него. Центром молитвы является Сам Бог, а не те или иные блага, которые мы от Него получаем или нет. Во время молитвы «нельзя сосредоточиться ни на чем меньшем, чем Бог». Но и Бога не следует просто пытаться воображать: всякий созданный нами образ Бога будет не более чем идолом 437. Богу нужно просто предстоять в глубинах сердца, узнавая Его таким, каким Он нам открывается.

Молитва – не что иное, как взаимоотношения между Богом и человеком. У этих взаимоотношений своя динамика, включающая в себя не только моменты, когда мы остро ощущаем присутствие Божие, но также и тяжкие минуты богооставленности:

...Молитва – это встреча, это отношения, и отношения очень глубокие, к которым нельзя принудить насильно ни нас, ни Бога. И тот факт, что Бог может сделать для нас Свое присутствие явным или оставить нас с чувством Своего отсутствия, уже является частью этих живых, реальных отношений. Если можно было бы вызвать Бога к встрече механически, так сказать, вынудить Его к встрече только потому, что именно этот момент мы назначили для встречи с Ним, то не было бы ни встречи, ни отношений... У Бога больше оснований печалиться за нас, чем у нас оснований – жаловаться на Него. Мы жалуемся, что Он не делает явным Свое присутствие в те несколько минут, которые мы отводим Ему в течение всего дня; но что сказать об остальных двадцати трех с половиной часах, когда Бог может сколько угодно стучаться в нашу дверь, и мы отвечаем: «Извини, я занят», – или вообще не отвечаем, потому что даже не слышим, как Он стучится в двери нашего сердца, нашего ума, нашего сознания или совести, нашей жизни 438.

Митрополит Антоний – автор нескольких книг о молитве 439. Каждая из них содержит не только богословское осмысление молитвы, но и множество практических советов относительно тех или иных аспектов молитвенной практики. Многолетний опыт молитвенного предстояния Богу отражен в этих книгах Владыки Антония, которого, наряду с преподобным Силуаном и архимандритом Софронием, можно включить в число наиболее выдающихся учителей молитвы XX века.

Духовность и духовничество

Владыка Антоний много говорит и пишет о духовной жизни. Для него духовность – это жизнь в Духе Святом, жизнь Святого Духа в нас. Христианин должен быть не столько самим собой, сколько проводником благодати Духа для других людей.

Отсюда духовничество, пастырство – это жизнь не для себя, а для других. Владыка Антоний сравнивает служение священника с миссией Иоанна Крестителя, который проповедует о Христе, но когда Сам Христос приходит, он отступает в тень, чтобы дать Ему место: «Ему надлежит расти, а мне умаляться». Священник должен приводить людей к Богу, а не к самому себе; он должен быть проводником благодати Божией, а не своих собственных идей; должен собирать людей вокруг Христа, вокруг храма и Евхаристии, а не вокруг себя. Миссия духовника – привести человека ко Христу; когда же человек встретит Христа в своем личном опыте, священник должен отступить в тень и не заслонять собой Господа.

В недавно записанном интервью под заголовком «Берегитесь, братья мои, священники!»440 митрополит Антоний затрагивает тему духовничества в связи с определением Священного Синода Русской Православной Церкви от декабря 1998 года, посвященным «злоупотреблениям в духовнической практике, негативно сказывающимся на состоянии церковной жизни». В этом определении речь идет о многочисленных случаях превышения современными духовниками вверенной им от Бога власти «вязать и решить». В частности, говорится в определении, некоторые духовники «переносят сугубо монашеское понятие беспрекословного подчинения послушника старцу на взаимоотношения между мирянином и его духовным отцом, вторгаются во внутренние вопросы личной и семейной жизни прихожан, подчиняют себе пасомых, забывая о богоданной свободе, к которой призваны все христиане», «объявляют незаконным гражданский брак или требуют расторжения брака между супругами, прожившими много лет вместе, но в силу тех или иных обстоятельств не совершившими венчание в храме», «не допускают к причастию лиц, живущих в «невенчанном» браке, отождествляя таковой брак с блудом», склоняют людей к принятию монашества или к «вступлению с брак с лицом, рекомендованным самим пастырем», создают общины, основанные на культе личности священника441.

Комментируя это определение Синода, Владыка Антоний прежде всего проводит различие между тремя типами священнослужителей: 1) священником, имеющим право совершать Божественную Литургию и другие таинства, но не несущим духовническое служение; 2) священником, который является духовным руководителем людей; 3) старцем, имеющим особые харизматические дары и способным осуществлять духовное руководство на уровне, недоступном обычным священникам. Каждый священник должен «знать свое место»: не будучи старцем, священник не должен претендовать на роль старца. В противном случае получается не старчество, а «младостарчество» – понятие, указывающее не на возраст священника, а на его духовную неопытность.

Рассматривая случаи, когда духовники насильственно склоняют своих духовных чад к принятию брака или монашества, Владыка Антоний говорит:

Мне кажется, что такое положение настолько уродливо и возмутительно, что надо принимать самые строгие меры к тому, чтобы такое не могло случиться. Потому что и монашество, и брак требуют свободы и зрелости. Свобода, по определению Хомякова, это то состояние, когда человек является полностью самим собой; не жалким изображением того, что он думает о себе или чем – ему кажется – он должен бы быть, а в полном смысле самим собой. Поэтому если человек не знает, принимать ли ему монашество или идти на брак, это значит, что он ни к тому, ни к другому не готов, ни для того, ни для другого не созрел... На брак надо идти с глубокой подготовкой. Связывать жениха и невесту должна глубокая любовь, благоговейная любовь, такая любовь, которая человеку говорит, что он всю жизнь готов отдать на то, чтобы жить с этим человеком... То же самое можно сказать и о монашестве. Множество молодых людей, которые принимают монашество для того, чтобы стать священниками, монахами не делаются; они делаются незрелыми безбрачниками... Вступить в брак по принуждению, так же как принять монашество по послушанию, безумно и грешно; и грех, конечно, лежит на том священнике, который накладывает такую невыносимую ношу на того, кто принимает монашество, или на тех, кто вступит в брак.

Говоря о так называемом «невенчанном» браке, Владыка Антоний утверждает, что такой брак нельзя отождествлять с блудом. Он может являться блудом, если заключен с единственной целью удовлетворения похоти плоти. Но если люди прожили в браке много лет, создали крепкую семью, вырастили детей, то это уже не блуд, а полноценный брак. При этом такой брак может и не быть в полном смысле христианским, заключенным во образ Христа и Церкви, ибо не всякая семья способна дорасти до такого понимания брака. Владыка Антоний считает, что венчать следует только тех людей, которые готовы принять христианский идеал брака во всей его полноте; прочих же, живущих в браке и сохраняющих верность друг другу, Церковь может благословлять на брак, но их вовсе не обязательно венчать.

Касаясь вопроса о священниках, которые создают вокруг себя некое подобие секты, где вся жизнь построена исключительно на авторитете самого пастыря, где складывается культ его личности, где каждое его предписание (в том числе и рекомендации о вступлении или невступлении в брак) исполняются беспрекословно, Владыка Антоний говорит:

Такой духовник должен быть... запрещен в священнослужении. И во всех случаях... когда такое совершается, Церковь должна поступить со всей строгостью. На это мне раз ответили, что если так поступить и запретить такого-то священника, то несколько сот людей уйдут от Церкви. Они от Церкви не уйдут, они уйдут от лже-церкви... И вопрос не в количестве, а в том, чем эти люди являются. Если они являются только духовными детьми этого священника, этого лже-духовника, то они Церкви, в сущности, не принадлежат, они уже отпали, они стали боготворить идола, отдались в культ его личности, и этот идол должен быть сокрушен.

По мнению Владыки Антония, духовник никогда не должен вторгаться туда, куда не следует, нарушая духовную свободу своих чад. Дело пастыря – не командовать людьми, не пытаться сделать из них рабов, но «вглядываться» в них, «вглядываться молитвенно, вглядываться смиренно и им помочь стать тем, чем стать они призваны Богом», то есть способствовать раскрытию их собственного духовного потенциала.

Именно таким духовником является сам Владыка Антоний. Подобно Иоанну Предтече, он приводит ко Христу тысячи людей. Не побоюсь сказать о нем словами, которыми Христос сказал о Предтече: «Он – светильник горящий и светящий», и мы «радуемся при свете его» (Ин. 5:35).

* * *

183

Архимандрит Киприан (Керн). О. Антонин Капустин. Архимандрит и начальник Русской духовной миссии в Иерусалиме (1817–1894). М., 1997. С. 6.

184

Б. Зайцев. Река времен. Нью-Йорк, 1968. С. 313. В рассказе Зайцева «Река времен» под именем архимандрита Андроника описан архимандрит Киприан (Керн). Кроме того, перу Бориса Зайцева принадлежат воспоминания об отце Киприане в сборнике «Далекое» (Вашингтон, 1965) и некролог под названием «Трудный путь» в Вестнике РСХД № 56 (Париж, 1960).

185

M. Nassonov. In memoriam pиre Cyprien Kern. – Nouvelles de Saint-Serge № 23. Paris, 1999. P. 45.

186

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане (рукопись).

187

Письмо к М. Зерновой от 7.4.1937 (архив автора).

188

Б. Зайцев. Далекое. С. 72.

189

См., в частности: Митрополит Евлогий (Георгиевский). Путь моей жизни. М., 1994. С. 517.

190

Протоиерей Сергий Гаккель. Мать Мария. М., 1993. С. 66.

191

М. Феннелл. Архимандрит Киприан (рукопись). Б. Зайцев. Далекое. С. 73.

192

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. – Вестник РСХД № 56. Париж, 1960. С. 49.

193

Первое издание: Париж, 1950.

194

Первое издание: Париж, 1947.

195

Евхаристия. Париж, 1947. С. 21.

196

Евхаристия. С. 28.

197

Первое издание: Париж, 1957.

198

Первое издание: Париж, 1967.

199

В ней, например, ничего не говорится о преп. Ефреме Сирине, о Евагрии Понтийском, о св. Амвросии Медиоланском, о св. Иоанне Златоусте.

200

В частности, учению св. Григория Богослова о Святой Троице посвящено лишь полторы страницы, на которых вообще ничего не сказано о пневматологии святителя (его учении о Божестве Святого Духа).

201

См.: Профессор архимандрит Киприан. Патрология. Т. I. Париж – Москва, 1996.

202

Первое издание: Белград, 1928.

203

Первое издание: Париж, 1964.

204

См., в частности, его статью «Ангелы, иночество, человечество. К вопросу об ученом монашестве» в журнале «Церковь и время» № 1 (4), 1998. Эта статья будет рассмотрена нами ниже.

205

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане.

206

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане.

207

Cyprien Kern. Traductions russes des textes patristiques. Chevetogne, 1957.

208

См. Памяти архимандрита Киприана (Керна). – Вестник РСХД № 56. Париж, 1960. С. 44–55.

209

Б. Зайцев. Далекое. С. 70.

210

М. Феннелл. Архимандрит Киприан.

211

Б. Зайцев. Река времен. С. 309–310.

212

В. Вейдле. Памяти отца Киприана. – Вестник РСХД № 56. С. 44.

213

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 48.

214

Б. Зайцев. Далекое. С. 71.

215

Письмо к М. Феннелл от 16.7.1946.

216

Письмо к М. Феннелл от 15.5.1957.

217

Письмо к М. Зерновой от 17.7.1935 (архив автора).

218

Письмо к о. Борису Бобринскому от 27.11.1945.

219

Б. Зайцев. Трудный путь. С. 46.

220

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

221

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

222

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 52–53.

223

Б. Зайцев вспоминает (Далекое. С. 72–73), как в 1944 году, когда Париж был оккупирован немцами, электричества в городе не было, а за окнами слышались взрывы и канонада, он сидел вместе с отцом Киприаном в доме их общей знакомой. Разговор шел не о войне, не об оккупации, не об опасности плена, а... о св. Григории Паламе: «О. Киприан в особенном подъеме. В нервной этой полумгле прочел нам целую лекцию о св. Григории Паламе. В такой обстановке не впервые ли приходилось ему читать, а нам слушать? Да и воспринимать (под бомбардировку окрестностей). Но воспринимали. И как!»

224

Литургика. С. 99.

225

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 50.

226

Б. Зайцев. Далекое. С. 77.

227

Б. Зайцев. Далекое. С. 71.

228

Письмо к М. Феннелл от 20.4.1945

229

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

230

Б. Зайцев. Далекое. С. 72.

231

Б. Зайцев. Далекое. С. 76.

232

Евхаристия. С. 28.

233

Православное пастырское служение. С. 62.

234

Православное пастырское служение. С. 62–64.

235

Православное пастырское служение. С. 66.

236

«Есть только одна печаль – о том, что мы так далеки от святости» (фр.). Письмо к М. Феннелл от 20.4.1945.

237

Б. Зайцев. Далекое. С. 76

238

От РСХД отец Киприан был всегда далек: молодежным «тусовкам» РСХД он предпочитал ученые диспуты Свято-Сергиевского института.

239

Письмо к М. Феннелл от 11.12.1953. Ср.: Архимандрит Киприан (Керн). Православное пастырское служение. С. 213: «Некоторые... начинают говорить о грехах своих близких, совершенно забывая свои собственные прегрешения и недостатки. Другие начинают вдруг задавать священнику труднейшие богословские и философские вопросы, которые их «мучают»: например, о смысле страданий... о «слезинке ребенка» и пр., совершенно забывая, что исповедь не есть и ни в коем случае не может быть беседой на богословские темы или семинаром по философским проблемам».

240

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

241

Ангелы, иночество, человечество. С. 152.

242

Ангелы, иночество, человечество. С. 151.

243

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 51–52.

244

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане.

245

Письмо к М. Феннелл от 23.6.1947.

246

Письмо к о. Борису Бобринскому от 13.3.1851.

247

Письмо к М. Феннелл от 6.12.1957.

248

Письмо к М. Феннелл от 20.7.1953.

249

Б. Зайцев. Река времен. С. 322–324.

250

В. Вейдле. Памяти отца Киприана. С. 44.

251

За рубежом. Белград – Париж – Оксфорд. Хроника семьи Зерновых. Париж, 1973. С. 25.

252

Посредственности.

253

Леон Блуа – французский религиозный писатель, философ, христианский апологет рубежа XIX-XX веков, автор книг «Кровь бедных», «Апология общих мест» и др. О Леоне Блуа архимандрит Киприан говорил: «Мне нравится его тяжелая и одинокая жизнь, его дар писательский, такой особенный. Его отверженность. Хоть и католик...»; Б. Зайцев. Река времен. С. 325.

254

Б. Зайцев. Далекое. С. 71, 74.

255

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

256

На корточках.

257

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

258

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 54.

259

Православное пастырское служение. С. 97.

260

Письмо к М. Феннелл от 6.12.1957.

261

Имеется в виду интервенция советских войск в Венгрию в 1956 году.

262

Письмо к М. Феннелл от 26.12.1956.

263

Православное пастырское служение. С. 185–186.

264

Письмо к М. Феннелл от 11.12.1953.

265

«Марцелино, хлеб и вино» (исп.).

266

Письмо к М. Феннелл от 28.1.1956.

268

Письмо к о. Борису Бобринскому от 13.2.1950.

269

Письмо к М. Феннелл от 1.7.1947.

270

Набережным (фр.).

271

Б. Зайцев. Далекое. С 76.

272

Письмо к М. Феннелл от 23.6.1947.

273

Письмо к М. Феннелл от 4.8.1947.

274

Письмо к М. Феннелл от 26.7.1947.

275

Б. Зайцев. Далекое. С. 75.

276

Протоиерей Сергий Булгаков.

277

Письмо к М. Феннелл от 11.12. 1953.

278

Православное пастырское служение. С. 96.

279

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

280

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн; Б. Зайцев. Река времен. С. 313.

281

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн; Б. Зайцев. Река времен. С. 313.

282

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

283

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 53–54.

284

Письмо к М. Феннелл от 9.10.1951.

285

«Страдание проходит; опыт страдания остается навсегда» (фр.).

286

Б. Зайцев. Далекое. С. 76.

287

Шарль де Голль.

288

Письмо к М. Феннелл от 3.1.1958.

289

Письмо к М. Зерновой от 7.4.1937 (архив автора)

290

Письмо к М. Феннелл от 17.10.1951.

291

Письмо к М. Феннелл от 14.2.1952.

292

Письмо к М. Феннелл от 17.10.1954.

293

Письмо к М. Феннелл от 26.4.1959.

294

Письмо к М. Феннелл от 31.10.1959.

295

Протопресвитер Борис Бобринский. Об архимандрите Киприане.

296

Протопресвитер Александр Шмеман. Памяти архимандрита Киприана. С. 53.

297

М. Феннелл. Архимандрит Киприан Керн.

298

В. Вейдле. Памяти отца Киприана. С. 44.

299

Архимандрит Киприан (Керн). О молитве за усопших. – О часе смертном. М., 1990. С. 13.

300

См. на эту тему наш доклад «Проблемы и задачи русской православной духовной школы». – Вестник РХД № 177. Париж – Нью Йорк – Москва, 1998. С. 39–82

301

Ср. Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 56, 81 и др.

302

Архимандрит Киприан (Керн). О. Антонин Капустин. С. 24–26.

304

Н. Помяловский. Очерки бурсы. В кн.: Н. Помяловский. Мещанское счастье. Молотов. Очерки бурсы. М., 1988. С. 246.

306

Архимандрит Киприан (Керн). Памяти архимандрита Антонина. Париж, 1955. С. 3–4.

307

Памяти архимандрита Антонина. С. 4.

308

Православное пастырское служение. С. 86.

309

Тропарь праздника Рождества Христова.

310

Православное пастырское служение. С. 80.

311

Православное пастырское служение. С. 81–82.

312

Православное пастырское служение. С. 82.

313

Н. Бердяев. Спасение и творчество. – Собрание сочинений. Т. 2: Смысл творчества. Париж, 1991. С. 28–29.

314

Православное пастырское служение. С. 86.

315

Православное пастырское служение. С. 83.

316

Православное пастырское служение. С. 84–86.

317

Православное пастырское служение. С. 86.

318

Протоиерей Сергий Булгаков. Слова, поучения, беседы. Париж, 1987. С. 187.

319

Ангелы, иночество, человечество. С. 138.

320

Ангелы, иночество, человечество. С. 141.

321

Ангелы, иночество, человечество. С. 141. Ср.: Преп. Иоанн Лествичник. Лествица, 26, 31: «Свет монахов суть ангелы, а свет для всех человеков – монашеское житие».

322

Ангелы, иночество, человечество. С. 142–143.

323

Ангелы, иночество, человечество. С. 144.

324

Ангелы, иночество, человечество. С. 144–145.

325

Ангелы, иночество, человечество. С. 145–146.

326

Ангелы, иночество, человечество. С. 146.

327

Ангелы, иночество, человечество. С. 147.

328

Ангелы, иночество, человечество. С. 148.

329

Ангелы, иночество, человечество. С. 148–149.

330

С. Смирнов. Древнерусский духовник. М., 1913. С. 142.

331

Д. Оболенский. Византийское содружество наций. Шесть византийских портретов. М., 1999. С. 556.

332

Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. С. 22.

333

Ангелы, иночество, человечество. С. 149–150.

334

Ангелы, иночество, человечество. С. 149.

335

Ангелы, иночество, человечество. С. 149.

336

Ангелы, иночество, человечество. С. 150.

337

Ангелы, иночество, человечество. С. 150–151.

338

Ангелы, иночество, человечество. С. 152.

339

Ангелы, иночество, человечество. С. 152–153.

340

Ангелы, иночество, человечество. С. 147.

341

Ангелы, иночество, человечество. С. 153.

342

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Православие и современный мир. Минск, 1995. С. 53.

343

Протоиерей Георгий Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. X.

344

J. Meyendorff. Saint Grйgoire Palamas et la mystique orthodoxe. Paris, 1959. Английский перевод: Saint Gregory Palamas and Orthodox Spirituality. New York, 1974.

345

Grйgoire Palamas. Defense de saints hйsychastes. Louvain, 1959.

346

J. Meyendorff. Introduction а l'йtude de Grйgoire Palamas. Paris, 1964. Английский перевод: A Study of Gregory Palamas. New York, 1964.

347

Byzantine Hesychasm: Historical, Theological and Social Problems. New York, 1974.

348

Byzantine Theology. New York, 1974

349

The Living Tradition. New York, 1978.

350

The Byzantine Legacy in the Orthodox Church. New York, 1983.

351

St Gregory Palamas and Orthodox Spirituality. P. 173.

352

St Gregory Palamas and Orthodox Spirituality. P. 174.

353

Christ in Eastern Christian Tradition. New York, 1969.

354

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Халкидониты и монофизиты после Халкидона. – Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата № 52. Париж, 1965. С. 223.

355

Протоиерей Сергий Булгаков. У кладезя Иаковля. – Православие и экуменизм. Документы и материалы (1902–1998). Изд. 2-е. М., 1999. С. 131.

356

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Кафоличность Церкви. – Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата № 80. Париж, 1972. С. 239

357

Протоиерей Иоанн Мейендорф. Православное богословие в современном мире. – Вестник Русского Западно-Европейского Патриаршего Экзархата № 67. Париж, 1969. С. 175.

358

Orthodoxie et catholicitй. Paris, 1969.

359

The Orthodox Church: Yesterday and Today. New York, 1963.

360

Catholicity and the Church. New York, 1983.

361

Witness to the World. New York, 1987.

362

Vision of Unity. New York, 1987.

363

Imperial Unity and Christian Divisions. New York, 1989.

364

Byzantium and the Rise of Russia. Cambridge, 1981. На русском языке: Византия и Московская Русь. Париж, 1990.

365

Введение в святоотеческое богословие. С. 10.

366

Kallistos Ware. The Orthodox Church. London, 1963.

367

Kallistos Ware. Why I am an Orthodox. – The Tablet, 16 February 1995. P. 159.

368

The Orthodox Way. London, 1979.

369

Eustratios Argentï A Study of the Greek Church under Turkish Rule. London, 1964

370

The Orthodox Church. P. 212.

371

The Orthodox Church. P. 112.

372

См., в частности, его статью «Мы должны молиться за всех. Спасение по преподобному Силуану» (Bishop Kallistos of Diokleia. «We Must Pray for All»: Salvation according to St Silouan. – Sobornost 19:1. 1997. P. 34–55). См. также доклад «Кенозис и христоподобное смирение по преподобному Силуану Афонскому», произнесенный на международном симпозиуме в сентябре 1998 г. в Бозе (Италия), посвященном преподобному Силуану. Обе работы переведены на русский язык и публикуются в журнале «Церковь и время» за 1999 г.

373

Канонизация Царской семьи: за и против. Дискуссия. – «Церковь и время» № 4 (7), 1998. С. 196.

374

Bishop Kallistos of Diokleia. The Spiritual Father in Saint John Climacus and Saint Symeon the New Theologian. Foreword tö I.Hausherr. Spiritual Direction in the Early Christian East. Kalamazoo, Michigan, 1990. P. VII-XXXIII.

375

The Orthodox Church. P. 315–334.

376

«Церковь и время» № 3 (6), 1998. С. 78–86.

377

Православное понимание экуменизма. С. 78–79.

378

Православное понимание экуменизма. С. 79.

379

Православное понимание экуменизма. С. 81.

380

См. его интервью «Богословие – это служение Церкви» в журнале «Церковь и время» № 3 (6), 1998. С. 95–96.

381

Православное понимание экуменизма. С. 86.

382

См. его статью «Dare We Hope for the Salvation of All? Origen, Gregory of Nyssa, Isaac of Nineveh». – TD 45(Winter 1998). P. 303–317.

383

The Orthodox Church. P. 266–267

384

См. Архимандрит Софроний (Сахаров). Преподобный Силуан Афонский. Эссекс, 1990. С. 99.

385

Архимандрит Софроний. Преподобный Силуан Афонский. С. 23

386

Архимандрит Софроний. Письма в Россию. М., 1997. С. 8 (предисловие).

387

Письма в Россию. С. 18.

388

Письма в Россию. С. 25–26.

389

Письма в Россию. С. 154.

390

Письма в Россию. С. 162

391

Первое издание: Эссекс, 1985.

392

Первое издание: Париж, 1991.

393

Письма в Россию. М., 1998.

394

Письма близким людям. М., 1998.

395

Духовные беседы. М., 1998.

396

Видеть Бога, как Он есть. С. 238.

397

Письма в Россию. С. 30.

398

Видеть Бога, как Он есть. С. 185.

399

Преподобный Силуан Афонский. С. 48.

400

Видеть Бога, как Он есть. С. 206.

401

О молитве. С. 26.

402

Видеть Бога, как Он есть. С. 201.

403

Видеть Бога, как Он есть. С. 204.

404

О молитве. С. 7.

405

О молитве. С. 7.

406

О молитве. С. 11.

407

Видеть Бога, как Он есть. С. 131.

408

Видеть Бога, как Он есть. С. 238.

409

О молитве. С. 38–39.

410

О молитве. С. 41.

411

О молитве. С. 60.

412

Видеть Бога, как Он есть. С. 215–216.

413

Видеть Бога, как Он есть. С. 217.

414

О молитве. С. 54–55.

415

Видеть Бога, как Он есть. С. 154–159.

416

О молитве. С. 124.

417

О молитве. С. 101.

418

О молитве. С. 107.

419

О молитве. С. 99.

420

Слово 2.

423

Беседы о вере и Церкви. С. 96.

424

Митрополит Сурожский Антоний. Человек перед Богом. М., 1993. С. 105–106.

425

Человек перед Богом. С. 107–108.

426

Человек перед Богом. С. 110–111.

427

Человек перед Богом. С. 111–112.

428

См. Митрополит Сурожский Антоний. Об экуменической встрече. – «Церковь и время» № 3 (6), 1998. С. 10–31.

429

Православное свидетельство в инославном мире. – «Церковь и время» № 3 (6), 1998. С. 58.

430

Беседы о вере и Церкви. С. 263–265.

431

См. статью Флоровского «О границах Церкви» в сборнике: Православие и экуменизм. Документы и материалы. М., 1999. С. 177–188.

432

Беседы о вере и Церкви. С. 262–275.

433

О встрече. С. 168–169.

434

Человек перед Богом. С. 59–65.

435

Человек перед Богом. С. 62–63.

436

Архимандрит Софроний. Преподобный Силуан Афонский. С. 23.

437

Митрополит Сурожский Антоний. Учитесь молиться. М., 1999. С. 33.

438

Учитесь молиться. С. 6–7.

439

На русском языке см.: Молитва и жизнь. Рига, 1992; Учитесь молиться. М., 1999; Может ли еще молиться современный человек? Клин, 1999.

440

«Церковь и время» № 2 (9), 1999.

441

Текст определения см. в журнале «Церковь и время» № 2 (9), 1999.


Источник: Православное богословие на рубеже столетий : Статьи, доклады / Иеромонах Иларион (Алфеев). - М. : Крутиц. Патриаршее Подворье, 1999. - 426 с.

Комментарии для сайта Cackle