Слово при погребении князя Долгорукова

Печальное зрелище пред нами, братие мои, зрелище не неожиданное уже, но все еще как бы внезапное и нечаянное! Тот, который еще недавно облеченный доверием власти предержащей стоял во главе целой обширной страны, который бодрой мыслью обнимал нужды и потребности нашего края и был главным ходатаем о них у престола монаршего, который по особому благорасположению к граду нашему избрал его местом для своего пребывания и любил видеть себя окруженным общей радостью и весельем народным, с готовностью для того на всякие жертвы, но который в то же время неустрашимо в каждый час принес бы в случае нужды самую жизнь на защиту престола и Отечества – тот самый, сраженный тяжким недугом, предлежит теперь бездыханен и мертв в этом гробе! И пусть бы это случилось под конец земного поприща человеческого, когда самая необходимость велит ожидать лишения и разлуки, когда употребленные во благо способности, истощенные среди трудов силы по закону самой природы невольно требуют успокоения. Нет! гробу сему суждено явиться пред нами в то самое время, когда почивший в нем, как бы обновившись силами духа, предначинал вновь круг обширной деятельности, когда общеполезные предприятия одно за другим стали свидетельствовать, что опытность протекших лет не осталась без плода для Отечества, когда вместе с этим внимание и деятельность целой страны напряглись на все общеполезное! Так помыслы и предначертания наши не сходятся с предопределениями судеб Божиих! Мы замышляем то и другое, думаем, что нам дано будет совершить еще многое, а там – там уже подписан нам приговор был преставленными от среды живых! Подлинно, если где познаётся во всей силе сия грозно поучительная истина, то при гробах, подобных настоящему! Тут для самого тугого душевным слухом неотразимо слышится древний глас: «земля еси, и в землю отъидеши» (Быт. 3:19). К этим-то потому гробам надобно приходить всем за опытным убеждением, как неизвестен предел жизни нашей, как непрочны все предначертания человеческие, и как, следовательно, неблагоразумно было бы, предаваясь течению земных дел, выпускать из виду непреходящее и вечное.

Вникая мыслью во все это, мы оставляет заботу о назидании вам у его гроба, – это сделала уже за нас сама смерть. В самом деле, кто может ныне возвратиться из этого храма, не вынося с собою на всю жизнь поучения для себя во многом? Нам потому остается только воздать последний долг тому, кто в последний раз предстает взору нашему, предстает уже не в могуществе великого областеначальника, а в виде печальной жертвы недуга и смерти.

Чем, однако же, почтим последнее явление его среди нас? – Почтим не столько словом и беседами о его нраве и деяниях, сколько усердной молитвой о успокоении души его. Что наши мнения и суждения? Они обыкновенно отзываются или пристрастием, или нерасположенностью, и скорее обнаруживают того, кто судит, нежели того, о ком судят. Что наши самые нарядные слова и беседы? Раздавшись на несколько минут в воздухе, произведя несколько мимолетных мыслей и чувств в слушателях, они сами как бы погребаются вместе с тем, над гробом которого произнесены, и соделываются изредка только предметом внимания небольшого числа людей, любящих в том или другом виде воскрешать для себя прошедшее. А молитва? Она, исходя из сердца, проходит Небеса, низводит благословения на почившего, оказывает такое действие, которое остается на всю вечность.

Кто, особенно лежа во гробе, не имеет нужды в молитве? – Даже те, которые сами всю жизнь провели в богомыслии и собеседовании с Богом; тем паче те, которых вся жизнь прошла среди треволнений моря житейского; тем паче те, которые самым жребием рождения уже осуждены обращаться непрестанно среди искушений и соблазнов света; там паче те, которые, вознесенные на высоту званий и должностей, подлежат и пред Судом Божества и пред судом человечества отчету не только за себя, но и за тех, судьба коих вверена была их водительству. Страшно и опасно, братие мои, стоять на большой высоте как физической, так и гражданской. С нее видно далеко, но вовсе не видно много такого, что пред глазами у каждого, стоящего долу. Казалось бы, она должна возвышать человека над всем, видимо приближать его к Небу; а между тем, ни откуда так не влечет долу к земле, как с больших высот; нигде так скоро не помрачается взор, не теряется чувство, как на них. Бедная природа наша – увы! -так же изнемогает нередко от возвышения, как и от уничижения; если в последнем случае она грубеет и «земленеет», то в первом становится как бы воздушною и лишается постоянства. Блажен, кто, возвышаясь судьбой над участью подобных себе, умеет сохранить внутрь себя то святое чувство долга, которое заменяет собою все законы и спасает от всех соблазнов власти. Но кто, скажем словами святого Иова, кто из земнородных похвалится «имети сердце чисто!»

Имея в виду все это, почтим память почившего в Бозе областеначальника нашего не столько словами и похвалами, сколько усердной молитвой об упокоении души его, об отпущении ему на Суде Божием вольных и невольных грехопадений.

Если вместе с тем потребно какое-либо слово от нас в память почившего, то оно, как можно предугадать каждому, должно состоять из воспоминаний его деяний и трудов на пользу Отечества.

Есть что вспомянуть при этом гробе, хотя возлежащий в нем взят от среды живых еще далеко от конца земного поприща по обыкновенному течению его. И первее всего, можно ли умолчать о той редкой в наши времена особенности, что почивший составляет собою отрасль того великокняжеского рода, который за семь веков пред этим, еще до нашествия монголов, властвовал на востоке и на юге России, и который, кроме воинских и гражданских доблестей, в лице (святых) Николая Черниговского и Андрея Боголюбского произрастил плоды святыни?

И в самых деяниях почившего самый строгий даже ценитель не может не остановиться на незабвенных заслугах Отечеству, и притом в разных родах. В воинском – он был соучастником самых великих битв 1813 года – Дрезденской, Кульмской, Лейпцигской и едва не всех прочих, за ними последующих, а также соучастником торжественного вступления победоносного воинства русского в Париж. Его же мужество и неустрашимость вполне обнаружились и за Кавказом, против вероломных персиян, и за Дунаем, против кичливых поклонников Магомета. В политическом – он употребляется как совершенно благонадежное лицо в сношении с двором тегеранским и своим тонким умом довершает и упрочивает то влияние на него, которое куплено кровью и победами. На поприще гражданском – он является на западе России среди целых областей, как кормчий среди бури, и, подобно опытному врачу, отделяя неисцельные члены, всем же прочим являя милость, способствует к возвращению здравия политического. На юге среди нас он воскрешает действиями своими пример древнего Иосифа, спасая, подобно ему целую обширную страну не от недостатка, а от изобилия, которое начинало обращаться в великий недостаток. На поприще ученом – он вступил на него после даже стольких трудов, разнообразных служений Отечеству, но вступил на него с таким усердием и с такою душевною любовью; как бы оно было первым поприщем его деятельности; и хотя продолжалось оно весьма недолго, но признательная память о нем, по всей вероятности, не изгладится из летописи здешнего университета. Самая Святая Церковь не может забыть услуг, оказанных ей почившим, ибо она видела в нем, как в послушном сыне, самого усердного пестуна того великого и святого дела, когда целые миллионы чад ее, отторженные за две века пред сим силой обстоятельств, снова в мире и радости возвратились на лоно своей матери.

Сами видите, почтенные слушатели, что мы, осматривая жизнь почившего князя, останавливались только на главных ее, так сказать, вершинах. Но и сих событий вполне достаточно для увековечения памяти почившего.

Но что значит вся наша земная память? Что значат все наши списки и летописи? Облегчат ли они хотя от единой тяжести душу отшедшую? Ах, для нее потребны теперь не похвалы, а молитвы! Помолимся убо вместе с Церковью о почившем. Это единственная благодарность, которую мы можем воздать теперь почившему. Аминь.