Слово над гробом шестнадцатилетней девицы

«Не умре бо девица, но спит» (Мф. 9:24), – так изрек Сам Господь живых и мертвых у одра умершей отроковицы в утешение скорбящих родителей ее. Так о имени Его же, Всемогущего и Всеблагого, дерзаю изречь над этим гробом и я в утешение ваше, сетующие сродники и знаемые: «не умре девица, но спит!» – «Не умре», – ибо той страшной смерти, которой Бог угрожал нашему праотцу до падения, и которая крушила бы всех нас по падении, теперь, когда собственная держава смерти разрушена смертью Христовой, для верующих нет и быть не может. «Не умре», – ибо что умерло совершенно, то вовсе престало жить, а почившая в Бозе отроковица, умерши плотью, жива духом и живет теперь такой жизнью, в сравнении с которой наша земная жизнь, может быть, есть не более, – как дремание. «Не умре, но спит», – ибо посмотрите сами, не все ли тут признаки сна? не так ли и во сне закрывают глаза? не так ли прерывают всякое сообщение с миром внешним? не так ли безгласны, неподвижны, бездейственны?

От сна восстают? – А от сего сна разве не восстанут? «Грядет час, в онъже вси сущии во гробех услышат глас Сына Божия, и изыдут сотворшии благая в воскрешение живота» (Ин. 5:28–29). От сна восстают бодрее и здоровее? – От сна смертного восстанем еще лучше: «сеется в тление, восстает в нетлении: сеется не в честь, восстает в славе: сеется в немощи, восстает в силе: сеется тело душевное, восстает тело духовное» (1Кор. 15:42–44).

«Но зачем этот глубокий вековый сон в могиле?» – Затем же отчасти, зачем и обыкновенный сон естественный. В большей части тяжких и важных болезней сон есть одно из главных условий и первейших вестников выздоровления, так что и врачи и не врачи говорят о недужном: «аще успе, спасен будет» (Ин. 11:12). Подобное врачевство сна, – разумеется в сильнейшем приеме, -требовалось по падении и для нас. Ринувшись во Едеме с высоты богоподобия в бездну познания добра и зла, природа наша так сокрушилась, разчленилась во всем составе своем, что для нее необходимо глубокое и продолжительное усыпление, дабы в продолжение его смятенные падением силы могли прийти в первобытное согласие и вообразиться древнею добротою.

«По крайней мере сну смертному не приходить бы среди такого раннего и прекрасного утра, каково было утро почившей отроковицы». – Но разве не врачуются утром? Разве можно назначить время и час сну врачебному? И если бы это зависело от врача, в искусстве которого все были бы совершенно уверены, то не должно ли бы думать, что час, им избранный, есть самый лучший, хотя бы то было и утром? Будем же благодушны: земные врачи могут ошибиться в назначении часа для целебного усыпления; Врач Небесный, в деснице Которого мы и дыхание наше, твердо знает, что и когда дать и назначить больному.

«Но почившая не насладилась еще радостями жизни, которые ожидали ее в таком обилии». – Как не насладилась? Что есть в тех радостях чистейшего и лучшего, все то она видела и испытала. Отступитесь на время от превратного понятия о радостях жизни, не считайте за счастье то, от чего нередко весь век плачут, и вы сами тотчас увидите, что я не сказал ничего лишнего. Радость о Боге-Творце и Промыслителе, о Сыне Божием, Ходатае и Искупителе, о Духе Святом Утешителе и Просветителе не есть ли первая из человеческих радостей? – Но к кому ближе она, как не к чистым сердцем, каковой была и усопшая отроковица? Подобным образом наслаждение любовью родственной, приязнью и расположением единокровных не есть ли одно из самых чистых и драгоценных наслаждений? Но кто из сверстниц почившей видел более знаков к себе любви родственной? Не преследовала ли она ее, особенно в последние дни ее, едва не за пределы возможного? Не она ли (любовь) продолжила борьбу со смертью до последней крайности? – А чувство чистой и мирной совести, а сладкое сознание усовершенствования всех дарований своих посредством полного и прочного образования, а уверенность в приобретении способности ко всему благому и истинно полезному, – все это разве мало значит, и всем этим разве не насладилась почившая?

«Сие-то самое, – подумает сетующее сердце, – особенно и смущает нас, что столько дарований заключено теперь во гробе, что долгое и небезтрудное образование не успело принести плодов своих». – Что нужды? Не успело принести здесь, принесет там. Суетное, жалкое было бы наше образование, если бы плоды его были годны только для земной жизни! Жизнь здешняя сама есть приготовительная школа для вечности. Тужат ли об ученике, если его за отличные успехи переводят в высший класс, минуя средний? – Так не должно тужить о тех, которые, получив образование, вдруг, минуя школу жизни, переходят в вечность. Там раскроется все, к чему здесь положено основание, и расцветет стократ лучше, нежели как бы расцвело здесь, где развитию в нас всего благого препятствует и пыль забот чувственных, и ветр страстей, и червь печалей житейских.

Чем более смотрю на гроб сей, тем менее нахожу у него места воплям. Посмотрите на лицо усопшей: не мирный ли это и тихий сон? Ужели же плачущим надобно быть беспокойнее той, о которой плачут? Живые, возьмите в пример умершую; пожалейте ее покоя и не будите ее воплями вашими. Хотите выразить любовь свою к ней? – выражайте пламенными молитвами за нее, среди которых, пожалуй, когда только угодно, проливайте и слезы. Выражайте в память ее благотворениями бедствующему человечеству, причем также не только уместны, даже похвальны слезы. А здесь, у этого гроба, пред лицем Бога жизни, не скорбите, якоже не имущии упования, ибо истинно от лица Его дерзаю повторить вам: отроковица «не умре... но спит!» Аминь.