Источник

LVIII. Записки об островах Уналашкинского отдела

Часть II. Отделение первое. Замечания о жителях

I. Названия их

Жители здешних островов, называемые русскими и всеми европейцами алеуты, сами себя называют (название на местном наречии см. оригинал). Слово это ничего не значит по-русски и не может быть произведено ни от какого другого алеутского слова 64.

Название алеутов здешние жители первоначально получили от русских (сибиряков). Но почему они назвали их алеутами, трудно доказать. Зная язык алеутский и их обычаи, можно думать, что алеуты, при первоначальном свидании с русскими – первыми посетителями и первыми людьми, которых они увидели, кроме себя и своих соседей, вероятно от удивления говорили между собою: (слово на местном наречии), или сокращенно (слово на местном наречии), т. е. что это, или что это такое? И также на все вопросы русских, без сомнения, не знавших алеутского языка, не понимая их, отвечали теми же словами (слова на местном наречии), которые очень часто употребляются и в обыкновенных разговорах, а иногда – как присловие. Русские же, очень часто слыша такие звуки, могли подумать, что жители так называют сами себя; или, не имея возможности узнать настоящего имени, начали называть их алеутами – а потом алеутами. Эту же самую догадку, касательно названия алеутов, предполагает и г. Шамиссо, (бывший на Уналашке в 1817 году).

Сверх общего названия (слово на местном наречии), здешние жители имеют еще местные названия, и именно: жители Унги и все прочие до Унимака, называются (слова на местном наречии), т. е. люди, или мужчины, восточные; Унимакцы называются (слово на местном наречии); жители островов Креницына и первых селений Уналашки до Веселовского, называются (слово на местном наречии), т. е. северо-восточные; прочие жители Уналашки и все Умнакские – (слово на местном наречии) или (слово на местном наречии); жители Четырехсопочных островов назывались (слово на местном наречии), или (слово на местном наречии), т. е. тамошние или тутошние; Атхинцы называются (слово на местном наречии) или (слово на местном наречии); Крысьевцы – (слово на местном наречии); а самые ближайшие к Камчатке – (слово на местном наречии). Все же вообще жители Андреяновских островов называются иногда (слово на местном наречии), т. е. западные.

II. Наружный вид алеутов

К какому племени народов принадлежат Лисьевские алеуты? Кажется, это еще не совсем решено.

Г. Блюменбах причисляет их к монгольскому племени, вместе с якутами, тунгусами и прочими камчатскими племенами; а г. Форетер причисляет к эскимосскому или гренландскому племени; в чем согласен и г. Шамиссо, который сверх того находит большое сходство алеутского языка с эскимосским. Напротив того, знаменитый лингвист Фатер сомневается их причислить к сему последнему племени. Г. Бори Винцент (Bory de st. Vincent), по своему разделению, причисляет их к гладковолосым (lejotrichi) и гиперборейскому племени, к которому, по его разделению. принадлежат: Якуты, Чукчи, Коряки, Камчадалы и другие.

Кажется, вероятнее мнение тех, кои причисляют их к монгольскому племени; потому что алеуты, по наружному виду, имеют весьма большое сходство с якутами. У алеутов, хотя и в меньшей степени, но так же как и у якутов, скуловатое лицо, неширокие глаза, кривые ноги, черные и грубые волосы и почти одинаковый рост.

Напротив того, в образе жизни и в образовании языка 65 они больше подходят к гренландцам.

Наружность нынешних алеутов, т. е. черты лица, не у всех между собою сходны; потому что на нынешнее поколение алеутов (средних лет) весьма большое влияние имело значительное число русских, бывших здесь во время и после частных компаний 66; почему не всякий алеут может быть взят за образец при описании их наружного вида, несмотря на то, что он, по происхождению своему, будет называть себя чистым алеутом.

Итак, чтобы сколько можно вернее изобразить национальную наружность алеутов, я не буду брать за образец самого безобразного и неуклюжего; потому что таких очень немного, и они, вероятно, суть только уроды в своем роде; но не возьму и красивого и видного мужчину, – тут сомнительно, точно ли он чистый алеут; а буду смотреть на тех, которые несколько выше первых и гораздо ниже последних, потому что число их гораздо более.

Алеуты вообще росту среднего, т. е. от 5 до 9 вершков; но с первого взгляду они покажутся гораздо ниже; потому что от сиденья в байдарке, в домах не на стульях и даже не на подмостках, но на ровном месте, – они не могут держать себя прямо. Сверх того, в коленках ноги у них не разгибаются прямо; и голени у мужчин вообще кривые; отчего на вид они кажутся не очень рослы и довольно неуклюжи и, можно сказать, даже уродливы, если не в своем национальном костюме. Но если бы алеутам дать выправку, то большая часть из них ростом были бы около 12 вершков, и даже есть некоторые более 14 вершков, как например, бывший главный тоэн Унгинский, который и без всякой выправки был не менее 13 вершков; но подобный рост есть уже исключение, точно так, как и малорослые, из коих некоторые едва будут два аршина.

Походка алеутов неровная; они ходят, как бы спотыкаясь; и так как у них кривые ноги, то на ходьбе сбоку очень походят на еврейскую букву ל спереди и сзади кажутся, как будто танцуют. По новой тропинке, проложенной по снегу алеутом, русский никак не может идти, ступая след в след: ибо пятки ног его смотрят не внутрь, а наружу.

Но зато алеут, когда сидит в своей однолючной байдарке, и, разумеется, в своем национальном костюме, совсем другой человек, чем на земле; в то время, кажется, что он создан для байдарки, или байдарка изобретена для того, чтобы показать его с самой лучшей стороны. Случалось мне видеть несколько раз русских, сидящих в байдарке, но никто из них, даже из самых бойких и статных, не делает такого вида как самый обыкновенный алеут.

Алеуты вообще худощавы, или, как говорят, поджаристы; ни одного из них я не видывал тучного, или с большим брюхом; но некоторые из женщин и особенно из грудных детей (при изобилии хорошей пищи, и именно китовины) довольно полны и толсты, особенно дети; у них щеки почти равняются с носом, а толщина ноги нисколько не менее половины длины.

Цвет тела у алеутов довольно смугловат, но не оливковый и не черный; он не изменяется даже и в третьем колене, в смешении с русскими.

Волосы черны и жестковаты, но не грубы; у креолов они довольно скоро переходят в темно-русые. Усов и бороды почти совсем нет и особенно в средних летах; но под старость у многих вырастает небольшая седая бородка; а у некоторых есть бороды довольно большие. Безволосых и плешивых совсем нет, только двух стариков видел я с лысинами; и за то они имели необыкновенно большие бороды.

Ноги у алеутов кривы, как об этом сказано выше, и это, по словам их, оттого, что они у детей никогда не связывают их пеленками. Ступни, как у мужчин, так и у женщин широки, велики и неуклюжи; и здесь ножек, можно сказать решительно, нет даже у молодых женщин. У малорослых мужчин ноги кажутся гораздо короче, чем бы надлежало.

Руки у мужчин грубы и с наружной стороны гораздо чернее, оттого, что они никогда не употребляют рукавиц, исключая того времени, когда бывают морозы. У женщин руки гораздо менее и правильнее: у всякой взрослой женщины есть несколько ногтей, отрощенных для того, чтобы раскалывать жилы и траву при их рукоделиях.

Череп головы вообще довольно немал, с боков круглый, а вверху, на теме, поднявшийся, иногда угловатый; и как нет черепов свисшихся назад, так нет и совершенно плоских. Лоб, по соразмерности лица, кажется очень нешироким, особенно с первого взгляда; но в сравнении с русскими промышленниками, он почти нисколько не уже их. Средняя вышина его от 13/4 до 23/4 и даже до 3 дюймов; ширина – от 51/2 до 7; он почти всегда склоняется назад спереди; а с боков к верху уже. Волосы на лбу лежат почти горизонтально от средины лба к ушам, т. е. без боковых углов, как бы венком; и вообще начинаются вдруг густою опушкою. У некоторых же даже на самом лбу, над глазами, есть волосы.

Глаза вообще, хотя небольшие и неширокие, но быстрые и зоркие. Самая большая ширина глаз не на средине, но ближе к носу. Длина их гораздо менее, как бы должно быть по пропорции лица. Они лежат не горизонтально, а наклонно к носу, но не столько, как у якутов, или тунгусов. Расстояние между глазами довольно большое. Цвет глаз темно-карий, так что черное зрачко почти неприметно. Фокус глаз не совсем плоский, и у некоторых он даже почти круглый; но при всем том они вдали видят так же хорошо, как и все прочие. Веки всегда полные, а верхние как бы опухшие. Брови кругловаты и черны, а у некоторых сросшиеся. Корни бровей, у некоторых не от носа к косицам, как обыкновенно, но напротив. Ресницы же густые, но не длинны.

Нос у алеутов хотя и не короток и не высок, но и не совсем сплюснут. Переносье вообще низко, ноздри полны и полуоткрыты.

Скулы лица вообще довольно высунувшиеся, и, кажется, едва ли менее якутов, но не так остры, как у тех, и выдаются не столько в бока, сколько вперед.

Рот более чем средней величины. Губы большие или длинные; но не слишком толсты, и есть у некоторых губы, много похожие на губы негров.

Щеки довольно полны, особенно у женщин и детей.

Уши невелики, и больше прижаты, чем оттопырившись; отверстие их очень у многих на линии глаз.

Зубы вообще довольно белы, чисты и нешироки, и, надобно прибавить, всегда здоровые. Особенно замечательно то, что на нижней челюсти, а иногда и на обеих, передние зубы неострые и нетонкие, или плоские; но круглые и даже у некоторых овально продолговатые поперек десен, сверху плоские и гладкие, как бы сточеные. Подобные зубы встречаются только у чистых алеутов и взрослых; но у креолов и молодых алеуток они гораздо правильнее, т. е. не столько круглые, но и не острые, Эти овальные зубы сверх того не всегда белы; но желтоваты, а под старость делаются почти совсем черны. И не у всех ли ихтиофагов такие зубы?

Вообще же лицо алеута довольно немало как по длине его, так особенно по ширине; и вся голова немала.

Почти все, что здесь сказано о наружности алеутов, надобно разуметь только в рассуждении мужчин. Но женщины очень много разнятся от них: роста у них менее, глаза и нос правильнее, брови чернее и гуще; рот тоже менее, и губы тонее и правильнее; груди у молодых вообще полные, но не круглые, а отвисшие; цвет лица и тела белее; но ноги короче, чем бы надлежало; впрочем, это может быть оттого, как кажется, что вообще у всех женщин, от всегдашнего сиденья на кукорках, ноги согнуты. От этого старухи алеутки слишком бывают согбенны и, в сравнении с русскими, довольно рано начинают иметь нужду в костыле. Дряхлые же и совсем не могут ходить без него, потому что они не в состоянии разогнуться более прямого угла. Зато руки и глаза им не изменяют и в самой глубокой старости. Употребления же очков из них не знает никто.

III. Способности

Алеуты вообще, как мужчины, так и женщины, сложения       довольно плотного и много из них есть широкоплечих и сильных; отчего в работе и на ходьбе они очень дюжи и неутомимы. Алеуты особенно удивляют своею неутомимостью в байдарочной езде. Мне самому случалось ездить с ними несколько раз от 14 даже до 20 часов, не приставая к берегу, и во все время таковых переездов, они останавливались не более одного разу и не долее как минут на 15.

При переноске тяжестей мужчины и женщины равно неутомимы и тяглы, они могут переходить в один день от 35 до 50 верст с тяжестью от 11/2 до 2 пудов. И, имея кривые ноги и большие ступни, они особенно искусны в ходьбе по лайде и большим каменьям 67.

Зрение у алеутов весьма хорошее и, в сравнении с русскими, несравненно превосходнее, так например, когда русский едва замечает что-либо в море, алеут уже видит, что это такое: если это байдарка, то он может рассмотреть, однолючная или двухлючная; а когда русский увидит байдарку, то алеут уже узнает в лице и самых гребцов. Причину такого хорошего зрения они полагают в том, что они не употребляют соли в пище. (Это же самое я слыхал и от тунгусов, также имеющих отличное зрение). Глазомер алеутов также очень хорош. На море, во время волнения, они всегда разочтут падение и скорость волны, и всегда отличат простое волнение с россыпью на чистом море, от волнения на отмели и подводниках. По этой причине промышлять бобров в море могут одни только алеуты, или люди с таким же зрением и глазомером; а русские, как бы ни сделались искусны в байдарочной езде, никогда не могут быть бобровыми промышленниками.

Слух алеутов, кажется, не лучше русских, если только не хуже. Это мне самому случилось испытать, например: я слышал отдаленный шум бурунов и рев зверей, тогда как бывшие со мною алеуты этого не слыхали; но различить шум, или голос, один от другого, они могут, впрочем, это зависит от привычки. У них есть слух для пения и музыки, и очень хороший, что доказывают дети алеутов, находящиеся в певчих, и некоторые, играющие на скрипке и балалайке.

О прочих их телесных чувствах я ничего не могу сказать особенного, кроме того, что вкус у них свой – особенный. Чтобы с аппетитом кушать китовину и квашенные рыбьи головки, и кислую икру считать деликатным кушаньем, – то для этого точно надобно иметь свой вкус и обоняние не слишком нежное.

Алеуты во всех обыкновенных действиях своих неповоротливы, тяжелы и мешковаты, даже до скуки; но движения их всегда верны; и только важность или крайность заставляет алеута быть живее и расторопнее. Но, что всего замечательнее, алеут, будучи принужден быть живее, – совершенно бывает на своем месте и ни при каком случае не потеряется; по всем тогдашним его приемам и движениям видно, что ему столько же свойственна живость и расторопность, как мешковатость и неповоротливость, видимые в нем с первого раза. Впрочем, есть несколько молодых мужчин, которые в ловкости, бойкости и быстроте движений не уступят и самому лучшему из русских, если только не превзойдут, имея лучшее зрение.

Алеуты, почти во всех отношениях, очень переимчивы. Это они доказывают тем, что очень скоро переняли от русских все рукоделия, какие только имели случай видеть. Так, – между ними есть хорошие столяры, плотники, купоры, слесари, кузнецы и сапожники. В некоторых из ремесленников видна смышленость и уменье выгадывать время и материалы, и пользоваться случаями. Хотя из здешних алеутов никто не имел случая обучаться в высших училищах; но из тех, кои здесь имели случай выучиться мореходству, некоторые считались знающими свое дело, (я не говорю о креолах). Например: некто Устюгов, – природный алеут, очень хорошо знал морское дело; его морская карта реки Нушегака (первая из всех) и по сие время считается очень верной. В числе всего, перенятого алеутами от русских, к ним перешла и шахматная игра, в которой многие из алеутов очень искусны, особенно из живших или живущих на островах Прибылова, где решительно все и каждый из мужчин знают эту игру. До сих пор еще не было случая испытать их способности к рисованью и живописи. Но я думаю, что они, имея очень живое воображение, хорошую память и верный глазомер, могли бы быть более чем посредственными художниками. Я заключаю об этом по некоторым мальчикам, самоучкой учившимся рисовать; и особенно по креоле Василье Крюкове (полагая в нем способности алеута), который, без всякого учителя, выучился рисовать до того, что очень хорошо писал образа, и напоследок отлично хорошо делал портреты (водяными красками): так что ему довольно было видеть человека два-три раза – и он являлся живым на бумаге, со всеми выражениями лица.

Живость воображения их доказывается тем, что они очень скоро замечают человека, имеющего какие-либо смешные стороны, так что надобно удивляться их способности передразнивать других и подмечать все их движения и тон разговора, в самое короткое время. Это же самое может быть доказательством и того, что у них хорошая память.

Алеуты, в зрелом возрасте, имеют большую охоту учиться грамоте, которую особенно они показали в последнее время, когда начали иметь книги на своем языке, так что там, где они имеют более свободного времени, например, на острове Св. Павла, почти все до одного умеют читать, и, как заметно, скоро выучиваются. Впрочем, это показывает более их желание и охоту к познаниям, нежели самые способности, но при всем том не должно быть оставлено без внимания при этом случае.

Вообще же о душевных способностях алеутов могу сказать то, что они, хотя и имеют хорошую память и воображение не мертвое, как например, видно это было на мальчиках, обучавшихся в Уналашкинкой школе; что хотя и могут понимать и отвлеченный вещи, как то: догматы веры, математику и проч., и что даже хотя есть из них и такие, с коими можно говорить более чем об обыкновенных вещах; но при всем том умственными способностями своими не могут равняться со способностями тех народов, которых уже деды и прадеды были просвещеннее, чем нынешнее поколение алеутов, т. е. я хочу сказать, что самая порода алеутов находится еще на низкой степени и далеко не может равняться с породою народов просвещенных, – как с породою человека уже улучшенною. Стоит только взглянуть на черепы тех и других, чтобы видеть различие их способностей. Весь ум алеута, и самый лучший, еще не очень далек от смышлености. Впрочем, алеуты, в сравнении с другими народами – их соседями, особенно с калифорнскими индейцами, гораздо выше в отношении способностей душевных; чтобы видеть это, стоит только взглянуть на тех и других 68.

Способности креолов–мальчиков, говоря вообще, приметно лучше способностей природных алеутов, и особенно их намять.

IV. Характер

Каждый народ, не только в отдельных чертах характера, но даже и в главном, имеет свои исключения и часто очень заметные: так надлежало бы заключить и об алеутах. Но в них почти совсем нет исключений, и, особенно, в главных чертах, (это есть особенно их черта); они совершенно все, как будто отлиты в одну и туже форму. Правда, самое число их не дает им возможности разнообразиться в формах; но я сравниваю их не с целым каким-нибудь народом, а с количеством равным и даже меньшим против числа алеутов. Если взять в соображение, что алеуты, составляя собою число менее 1500, рассеяны на пространстве более нежели 1500 верст и так разделены между собою, что весьма многие из жителей крайних селений не только не видали друг друга, но и не посещали самое главное селение; тогда еще заметнее будет их единообразие в характере. Правда, с первого взгляда можно усмотреть несколько характеров и непохожих на алеутский – общий, но, по внимательном рассмотрении, почти всегда оказывается, что эти мнимые исключения не суть уже алеуты, хотя и называют себя алеутами, что в них есть уже примесь крови иностранцев. Замечательно то, что и в этих полуалеутах, характер матери почти всегда одерживает верх и даже иногда совсем уничтожает характер отца. Это можно видеть в некоторых, так называемых, креолах.

1) Самая резкая и сильная черта характера алеутов есть их терпеливость – и терпеливость почти до бесчувствия; кажется, невозможно придумать такой трудности и такого невыносимого обстоятельства, который бы поколебали алеута и заставили его роптать. В случае голода для него ничего не значит пробыть три, четыре дня, совершенно без всякой нищи; и он никакими знаками не даст вам знать, что уже несколько дней не ел ничего, если вы не догадаетесь сами об том по бледности лица его. Вы этого не заметите даже и тогда, когда бы его попотчевали; и на вопрос ваш он не будет жаловаться ни на кого и ни на что. При продолжительном голоде, алеут заботится более о своих малютках, нежели о себе; все найденное для пищи он отдает им; даже дети в таких случаях оказывают самое скромное нетерпение. После многих дней голода, алеут принимается за пищу совсем не так, как бы надлежало ожидать от голодного: он спокойно, медленно и, сделав все, что нужно (т. е. убрав байдарку и проч.), принимается за первый кусок, и еще так, как принимаются за ранний обед, после сытного завтрака.

В болезненном состоянии не услышите от него ни стону, ни крику, даже при самой жестокой боли. Очень часто случается, почти каждый год, от 2 до 5 человек попадают на клепицу (ловушку для лисиц). Алеут, попавший на такую ужасную ловушку, спокойно и с возможным хладнокровием дает сделать операцию, т. е. вынуть железные зубки из своей ноги. Надобно заметить, что почти никогда нельзя вынуть их тем же путем; но должно расколоть палку, в которой утвержены зубки, и потом продеть их сквозь кость ноги. Или, что также не редко случается, по невозможности иметь помощь от другого, несчастный сам делает всю эту операцию, и с твердостью выдерживает потом трехдневную, строжайшую диету, т. е. буквально не пьет и не ест ни капли, что считается необходимостью в таком случае.

В тяжких работах, как то: при больших переездах на море, или переходах на суше, алеут действует, хотя не быстро и даже мешковато, но целый день, или сказать лучше, до тех пор, пока не выбьется из сил, и, разумеется, без всякого ропота, хотя бы это было не но его воле. Он не поропщет даже и тогда, если, после самых тяжких трудов, должен будет ночевать в мокроте, голодный и без приюта. Я, путешествуя с ними из края в край, имел много случаев видеть в подобных обстоятельствах их спокойное, кроткое и безропотное терпение. Я здесь приведу два примера тому.

В одно время, весной, едучи в западный край моей епархии, я был задержан ветрами на пустом месте, и так долго, что бывшие со мною алеуты, последние два дня, совершенно ничего не могли достать себе для пищи. По этому случаю я принужден был решиться идти пешком в ближайшее селение, до которого, по малой мере, было не менее 25 верст; к тому же я должен был взять все вещи, нужные для отправления моей должности, которые составляли несколько пудов, не менее пуда на каждого человека. В этот-то день, я в первый раз увидел и узнал, как велико терпение алеутов. Дороги совсем не было; крутые горы покрыты были полузамерзшим снегом, по которому не было видно ни малейшего следа; притом же вдруг сделался противный ветер, со снегом и со столь сильными шквалами, что почти останавливал человека. Тягость на плечах, тощий желудок и целый день такого трудного пути: вот обстоятельства, в каких находились тогда алеуты. Но, несмотря на то, они так были спокойны, бодры и даже веселы, что эти трудности для них как будто ничего не значили – тогда, как для меня и двух бывших со мною русских, разумеется, сытых и необремененных, они едва были выносимы.

В другое время мы, едучи в байдарках, в половине нашего пути, встречены были противным ветром (легким) и сильным дождем. Не находя удобным пристать у ближайшего берега, мы должны были ехать до лучшей, известной пристани, и поэтому переезд наш продолжался сряду 141/2 часов. Один из бывших со мною алеутов не имел с собою совершенно ничего, кроме изношенной парки и такой же камлейки. Неожиданный нами дождь промочил его до костей; но несмотря на то, по прибытии нашем на место, он, так как и все прочие, спокойно занялся устройством палатки, собиранием дров и проч., нисколько не заботясь о самом себе. Когда, по окончании дела, все уселись подле огня, он был весел и шутил со своими товарищами, слегка выжимая бывшую на нем парку, мокрую как лужа, и так беззаботно, как будто занимался делом, совсем до него не касающимся. Если бы ему товарищи не дали другой парки, то он также безропотно и спокойно лег и ночевал бы в своей мокрой.

Вот как терпелив алеут! И неудивительно, потому что он родится и вырастает в холодной юрте и в детстве своем почти всегда бывает полунагой и полусытый. При недостатке пищи, почти всегда неизбежном, мать его утешает только тем, что вот скоро обсохнет лайда, или скоро перестанешь ветер; и – он, хочет или не хочет, но должен этого дожидаться; а между тем, время от времени, примером других и привычкой, научается быть терпеливым и нечувствительным к страданиям, сперва телесным, а потом и душевным.

2) Алеуты не имеют склонности к воровству. Это замечено с самого первого прибытия русских на здешние острова. Доказательством этому служит то, что у них ни прежде, ни ныне, нет ни замков, ни затворов, и все лежит открыто. Нельзя сказать, что они ничего не воруют. Нет! Почти каждый из них сам сознается в этом; но воровство их так мелочно, так детско, что почти не стоит названия воровства. Алеут украдет только в самой крайности, но и тогда столько, сколько ему нужно для первого удовлетворения своей нужды. Всего скорее он украдет из пищи, а из других вещей, каких бы то ни было, он не возьмет никогда и ничего, хотя бы имел удобнейший случай. Надобно сказать, что и при крайней нужде (в табаке и дровах и проч.), он не ищет случая украсть, а берет, так сказать, мимоходом.

Почему алеуты не склонны к воровству? Оттого ли, что некуда девать украденного? Или оттого, что они боятся наказаний за воровство? То и другое справедливо, потому что, в самом деле, при таком малолюдстве и самый искусный вор подумает, куда и как сбыть украденное; а наказаний – кто не боится? А особенно они. Ближайшей же, по мнению моему, этому причиной есть то, что алеуты, всегда и при всех положениях, довольны своим состоянием (как об этом будет сказано ниже); а в случае нужды он надеется на свое терпение. Кажется, также немаловажной причиной этому есть и их беспечность и леность. Алеут не заботится о завтрашнем дне, потому и достает только на один день. Упромыслить же или, все равно, украсть более, ему не нужно и лень. Но если принять в соображение, что и в прежнее время они никогда не имели привычки воровать, и воровство у них не было каким-нибудь удальством, как например, у колош, а всегда считалось постыдным и грехом: то это сделалось уже обычаем и перешло в самый характер.

Во все время пребывания моего в Уналашке, кажется, один только раз было воровство между алеутами, и, разумеется, самое незначительное. При большом съезде алеутов в главное селение, один молодой алеут украл торбаса, и с первого раза был открыт. Правитель Уналашкинского отдела предал виновного собственному суду алеутов. Надобно было видеть эту забавную сцену. Бедный виновный стоял безответен, с поникшею головою, а взбесившиеся судьи, т. е. все старики и пожилые, каждый порознь и все вместе, как петухи, подбегали к нему, и с какими-то жестами, похожими на судорожные движения, делали ему жесточайшие выговоры: что он срамит всех алеутов, что им стыдно теперь приехать в гавань, и проч., и наконец хотели наказать его, если бы позволил им то правитель. Этот несчастный очень долго был в опале и старался, как можно реже, быть в главном селении.

3) Алеуты, в исполнении своих желаний и обещаний, тверды до невозможности, или, сказать лучше, упрямы, в полном значении этого слова. Эта сильная черта их характера бывает причиной и добрых, и худых поступков, например: если алеут, по убеждению кого-нибудь, или по собственному своему произволению, захочет исполнить какое-либо дело, разумеется, не противозаконное: то, как бы оно ни было трудно, лишь бы только было возможно, он непременно исполнит его, в самой строгой точности, даже несмотря на то, что это явно будет стоить ему здоровья, и что оттого не получит он ни малейшей прибыли и выгоды. Но зато, если он заупрямится, то, кажется, никакие ласки и обещания и никакие выгоды не в состоянии принудить его переменить свое намерение. Конечно, угрозы и страх наказаний, которых он боится ужасно, и даже выговоры всегда могут иметь свое действие над ним и принудить исполнить то, что требуется; но исполнение это будет самое неусердное, и точно, что называется, с рук да с ног. Эта черта видна даже в детях. Впрочем, и самые наказания, если они будут употреблены безрассудно, то, вместо ожидаемой пользы, более ожесточат его. Это я могу доказать примером: одна молодая девушка 15 лет, по обстоятельствам, принуждена была показать на одного человека, в деле очень серьёзном, совсем не имея понятия о следствиях этого; чрез 9 же дет открылось, что она показала совершенно ложно, по научению других. Но показавши один раз, она не хотела переменить своего слова, и под жестоким наказанием говорила одно и то же.

4) Алеут очень умеет чувствовать печаль и радость; но очень равнодушно встречает и переносит их. Всякой горестью, или потере кого-либо близких сердцу, он будет тронут и даже может быть поражен; но никогда не придет в отчаяние. А чтобы плакать, стонать, или рыдать, то это неслыханное дело даже между женщинами и детьми. Говорят, или говорили, что они склонны к самоубийству. Не знаю, на чем основано такое замечание; по крайней мере, я не слыхивал об этом и не скоро поверю даже самовидцу. Не заключают ли это из того, что алеуты, во время страшной их годины, укрываясь от ужасного Соловья или Соловьева, были открыты и атакованы на одном маленьком островке, и, при совершенной невозможности, ни избежать, ни защищаться, многие из них низвергались с утеса. Но неизвестно, оттого ли они бросались, чтобы не сдаться живыми в руки Соловья, или оттого что были теснимы от нападающих. Кроме этого события и подобных в тогдашнее время, едва ли когда-нибудь был случай, показывающий их малодушие или неравнодушие. Алеут, сколько равнодушен в печали, столько же равнодушен и в радости. Он умеет ценить всякое благодеяние ему оказанное, и даже различит существенное прочное от блестящего; но никогда не обрадуется чрезмерно и не от чего ни придет в восхищение. Правда, на лице его видно бывает удовольствие, но всегда спокойное и умеренное. Даже дитя, после долгого поста, не схватит любимого куска с жадностью и не покажет на лице радости, свойственной его возрасту.

Очевидно, что главною причиною такого равнодушия алеутов есть первая и главная черта их характера – терпеливость. Но ужели в них совсем нет никакой чувствительности и раздражимости? Нет! Этого от них нельзя отнять. В них видна нежность к детям, и. они оскорбляются даже презрительным взглядом; но то и другое умеют удерживать и скрывать.

5) Алеут очень неприхотлив и совершенно равнодушен к стяжанию, не говорю уже богатства, (потому что и самый богатейший из них, выключая его байдарки и промысловых орудий, едва ли имеет состояния на 200 или 300 рублей); но даже излишних вещей. Он считает себя довольным, или, по крайней мере, не жалуется на свое состояние и никогда не ищет улучшения, даже и тогда, когда бы имел одно только самое необходимое платье. (Каковых примеров больше половины всего числа). Спросите его, доволен ли он и хочет ли быть богаче? Он вам скажет, то и другое, т. е., нельзя сказать, чтобы алеут совершенно не имел никакого желания улучшить свое состояние. Это не свойственно человеку. Но это их желание, в сравнении с другими образованными народами, чрезвычайно умеренно, слабо и, можно сказать, ничтожно. Если алеут имеет случай достать, или дают ему что-нибудь, то он не откажется и возьмет даже с некоторым удовольствием. Есть у алеута излишние вещи, он ими пользуется, как умеет; но без привязанности, так что всегда готов переменить их на другие, совсем неравностоющие, если только те покажутся ему пригоднее и нужнее; как это видно из обычая торговли. – Нет у него не только излишних, но даже и таких, без коих он не может обойтись, – он не заботится много, не хлопочет и даже не думает.

6) Если алеут равнодушен к стяжанию имения, то натурально, что для него чужда зависть, и особенно та злая зависть, которая ненавидит отличных, – она совсем не может иметь места в его сердце. Это они доказывают своими поступками и особенно на промысле бобров, который для алеута составляет более охоту, чем выгоду; он очень доволен и тем, если удается ему попасть стрелкою уже в подстреленного бобра; и со всем усердием готов гоняться за бобром, хотя целый день, несмотря на то, что он уже знает, что из этого бобра не достанется ему ничего. Упромысливший несколько бобров охотно отдает их или тому, кто ничего не добыл, или какому-нибудь больному старику, или родственнику.

Хотя исправный алеут и более уважается между своими собратьями, чем ничего не имеющий; но алеуты в нем уважают не имение его, но его трудолюбие, бойкость, ловкость и уменье упромыслить зверя. Напротив того, не имеющий подобных качеств, если бы как-нибудь и сделался богатым, или исправным, то он скорее получит насмешки от своих собратий, нежели какое-либо предпочтение.

7) В алеутах, при всем их хладнокровии и равнодушии, видна любовь к детям и детей к родителям, и даже, нередко, в такой степени, какая свойственна только нежным сердцам; но нежности и ласканий не увидите никогда. Так – отец и мать во время голода заботятся единственно о детях своих; нередко случалось видеть, что малютки сыты и довольны тогда, как родители их истощали от голода. Самый лакомый кусочек и самое лучшее платье родители берегут для детей своих; и все, что только могут сделать для них – они делают, например, в бобровых и других промыслах, при больших переездах, старик – отец, или дед, садится в одну байдарку с малолетним сыном или внуком своим, и не щадит последних сил своих для того, чтобы сберечь его здоровье и предохранить от надсады. Большим и лучшим этому доказательством может служить прежний их обычай (впрочем, не общий), с печали по любимом сыне своем или племяннике лишать себя жизни. Например, если сын или племянник, упал с утеса, то и отец или дядя, также кидался с утеса; если тот утонул, то и они бросались в море 69, и проч. Но если он был убит кем-нибудь, то они старались отмстить.

Равным образом и дети, если не все, то многие, умеют быть благодарными и почитать своих не только родителей, но и дядей, дедов и крестных отцов. Никогда не слыхано такого примера между алеутами, чтобы дети явно оскорбили своих родителей; но, напротив того, очень часто они не дорожат собственными выгодами для того, чтобы увидеть родителей и спокоить их на старости. Это особенно доказывают многие из живущих на островах Прибылова. Был пример, что двое из хороших и умных алеутов были в С.-Петербурге и имели случай даже там остаться; но несмотря, что им, так сказать, сыпались деньги за их байдарочную езду и, что водки и табаку уже не нужно выпрашивать было и за деньги; они все это оставили для того, чтобы видеть и спокоить своих престарелых матерей, и оба исполнили это. Один из них (Овсянников), очень полюбивший Россию, с 1820 года поныне (1834), самым нежным, примерным образом, достойным образованнейшего сердца, заботится о своей дряхлой матери, доставляя ей все возможное спокойствие (другой же товарищ его помер). Такой пример отнюдь не редок между алеутами; но я о нем упоминаю особенно потому, что сам, несколько раз проживая у него во время моих путешествий, с сердечным удовольствием видел эти простые, неподдельные и чистые заботы от пятидесятилетнего сына и его жены, – и с каким терпением, с какою безропотностью, они, не имея у себя никакой прислуги, переносили неприятности, неизбежные при дряхлости и слепоте их матери.

Доказательством любви детей к родителям может служить также и то, что многие любимую жену свою (и только любимую) называют матерью анан, а жены – мужа своего сыном или отцом. Они первое дитя свое всегда называют отцом или матерью, (смотря по полу) и не почему другому – как только из любви к своим родителям.

8) Алеуты трусливы и боязливы. Скажите ему, что начальник сердит на него, и он, хотя бы ни в чем не был виноват, оробеет и сделается унылым и скучным. Разумеется, он боится не начальника, но наказаний, которых он и в детстве не видывал. Теперь у них нет внешних крагов, кроме беглых своих собратий, которые, хотя не делают им почти никакого вреда, кроме того, что стараются захватывать молодых алеутов в свою шайку 70, но, при виде этих беглых алеуты чуть, так сказать, не мертвеют от страха. Самая военная тактика их прежних времен: нападать на неприятеля более тайком и нечаянно, показывает, что, несмотря на то, что они не боялись смерти, и умереть в сражении с неприятелем считали славным делом – они были не совсем герои.

Напротив того, при опасности на море, сколько бы она не была велика и неожиданна, алеут не потеряется и не оробеет; и до тех нор будет противоборствовать со всею отважностью, осторожностью и искусством, пока позволят его телесные силы. Равным образом промышленник не трусит нападать на зверей всякого рода. Например, алеут, один в своей байдарке, безбоязненно въезжает в стадо китов или сивучей, которые, если и не нападут на него, (слу­чается, что самки-киты и нападают), то, в испуге и, стараясь избежать неприятеля, очень легко могут опрокинуть байдарку и тем лишить его жизни. Житель Аляксы и Унимака не боится нападать на медведей с одним ружьем или луком, несмотря на то, что в случае неудачного выстрела, медведь может броситься на него и растерзать; и что он не иначе может спастись от него, как только увертками. При подобных нападениях зверей, алеут нисколько не потеряется: так один охотник, будучи в таком положении, успел схватить медведя за уши и сесть на него верхом, и потом нашел время заколоть его.

Итак, судя по таковым поступкам алеутов, можно сказать, что они не боятся морей и зверей; но боятся только людей (и весьма справедливо).

9) Алеут нескор на обещания, не любит льстить и, так сказать, потчевать пустыми посулами; самые трудные обстоятельства не вынудят от него неудобоисполнимого обещания. Но если алеут уже обещался что-нибудь, то непременно то исполнит. Если он вздумает дарить кого-нибудь, то дарит без всяких расчетов, т. е. не с тем, чтобы получить какой-нибудь отдарок. Отдарят ему, он возьмет, но так же как подарок, и скажет: спасибо; не отдарят, – он доволен и тем, что приняли от него и сказали: спасибо. Никогда не попросит он взаимного подарка ни от кого, и даже не огорчится тем, что его не благодарили даже и словами.

Здесь, кстати, я расскажу один случай, бывший со мною, который может служить доказательством сказанного мною. В одно время, при посещении моем Умнакских жителей, (в августе), некто алеут, Тараканов, при расставании со мною, подарил мне пару палтусей юколы: и я, разумеется, принял ее, (ибо не принять от алеута подарка, значит, прямо обидеть его; он будет думать, что вы не любите его или даже презираете); но гребцы мои, которым я отдал ее, в хлопотах при погрузке, забыли ее на берегу. По отправлении нашем алеут Тараканов увидел юколу и взял к себе для того, чтобы при первом случае, переслать ее ко мне. Но случая этого не было до января; а между тем в ноябре и декабре он, как и все жители того селения, терпел большой недостаток в пище, так что был в самой крайности. Но при всем том он, имея большое семейство, не тронул моей юколы и в январе переслал ее ко мне. Он был уверен, что я никогда не мог нуждаться таким количеством юколы, и, что я, наверное, забыл об его подарке.

Подобные случаи между алеутами весьма часты и отнюдь не считаются за что-либо особенное; но за самое простое, обыкновенное дело.

Алеуты умеют быть благодарными. Все, что они считают подарком, одолжением и особенно благодеянием, умеют помнить, ценить, и, по возможности, доказывать то своими делами и поступками 71; так что если не всякий из них, то очень многие умеют различить благодетеля от оскорбителя в одной и той же особе 72.

Конечно, можно заметить, что некоторые из сметливых алеутов не пропустят случая подарить и тогда, когда они наверное надеются за свой подарок получить именно водки или чаю. Здесь уже действует расчет. Но этот подарок в мнении их считается уже не подарком, а вроде торговли, о чем будет сказано.

10) Алеут не умеет быть приветливым. Никогда не ожидайте от него ни приветливой улыбки, ни ласкового слова, ни мелочного угождения и проч., только веселый взгляд, усердный, живые услуги его и особый тон всеупотребительнейшего слова ан, показывают, что он душевно расположен к вам. Вообще никогда не увидите, чтобы алеут ласкал свою жену или дитя свое, несмотря, что любит их душевно: а это потому, что ему стыдно показаться нежным. Только старушки, исключительно своими протяжными и высокотонными напевами ан и медленными покачиваниями головы, не стыдятся изъявлять свои нежности.

11) Алеуты очень неразговорчивы. Они целый день и даже целые дни, если нет ничего особенного, в состоянии пробыть с вами, не говоря ни слова, особенно, когда они хотя сколько-нибудь вами недовольны. И после долгого отсутствия из дома, не скоро пустятся в разговоры, и не ранее как лягут в постель; тогда-то возвратившийся открывает уста и начинает повествование с самыми мелкими подробностями; тем же отвечают ему и домашние. Подобные их рассказы, которые, по мнению нашему, в два-три часа могли бы кончиться до истощения, у них продолжаются несколько дней. Впрочем, в длинные зимние вечера, когда нет ничего особенного для разговоров, они любят рассказывать и слушать свои и русские сказки. О важных делах или о том, где нужно общее мнение, они не толкуют много и долго; но по выслушании дела от тоэна или кого-либо из стариков, и узнав их мнение, они, несколько помолчав, говорят: да или нет, и тотчас оставляют разговор об том.

12) Алеут ни при каком случае не будет спорить ни с кем, особенно с русским, хотя бы совершенно был уверен в истине. Он, лишь только услышит, хотя несколько спорных слов, то тотчас же замолчит, и на все вопросы спорщика отвечает: не знаю, ты больше знаешь, ты русский. Впрочем, он не совсем равнодушно уступает в споре своему одноземцу.

13) Алеуты вообще не охотники ни в каких случаях лгать и выдумывать ложные слухи; но слышанному верят и рассказывают. Даже редкий из них солжет и тогда, когда бы падало на него какое-либо подозрение. В этом случае, или когда точно бывает виноват, он, если и не признается явно и ясно, то на все вопросы не отвечает ни слова; это молчание, при робком и нечистом его взгляде, есть верное доказательство его вины.

Не имея в себе наклонности ко лжи, им весьма обидно кажется, если не верят и противоречат явно их словам; и тогда алеут не будет рассказывать самой верной истины, хотя бы мог потерпеть от этого самый вред или убыток.

14) Алеуты умеют хранить вверенную тайну и никогда не будут болтать о том, о чем нужно молчать, или, что, по их мнению, неприлично разглашать. И потому-то очень трудно узнать от них что-либо тайное и особенно касающееся до прежних их обрядов и суеверий. Они также и сами не охотники выпытывать тайны от других. Напротив же того, то, что им кажется смешным, не преминут рассказать при первом случае.

15) Алеуты, или потому что сами не охотники лгать, или, будучи непроницательны, – очень доверчивы и даже легковерны. Довольно несколько ласковых слов и приветливого обхождения, или одного доброго дела, для того, чтобы заслужить всю его откровенность 73. Что ни говори ему и ни рассказывай, даже чудесное, невероятное, он всему от чистого сердца и без всякого сомнения поверит, если только повествователь не замечен им в числе лжецов и умеет выдержать себя в рассказе. Впрочем, алеут может и притвориться верящим; он не остановит рассказчика и не изменит себе никакими знаками; только опытный может видеть из его взглядов и по тону подтверждения, и узнать то или другое.

16) Алеуты скрытны, или, но крайней мере, умеют быть скрытными. Этому может быть доказательством отчасти то, что алеут, подшучивая над своим товарищем, умеет выдержать себя. Самое смешное и нелепое рассказывает он с важным видом и почти без всякого изменения в лице, между тем, как внутренне, так сказать, надрывается от смеха.

17) Алеут, или потому, что сам никого не оскорбляет безвинно, или оттого, что слишком дорожит своею правотою, или потому, что он раздражителен и вспыльчив, (чего, однако ж, в другом случае нельзя заметить) – очень чувствителен к невинным оскорблениям делом и особливо словом. Оскорбительно даже для него и то, если ему будет сделан какой-нибудь выговор, хотя скромный и нестрогий, но тогда как собственная его совесть нисколько не обвиняет его: подобные выговоры они принимают себе за брань. (Справедливыми же выговорами, как бы они ни были строги, он не оскорбляется; но, так сказать, уничтожается). Презрительный даже взгляд, если он успеет понять его, брошенный на него напрасно, и особливо неуважаемым им человеком, может тронуть его до сердца. Потому-то весьма вероятно, что мстительность в прежнем быту их была одною из сильных причин к междоусобиям. Но ныне они не могут быть мстительны. Нет и не было примера мщения, даже хотя бы оскорбляемый был и не в трезвом виде; в таком случае он скорее не пожалеет самого себя, и сделает себе вред, чем будет мстить словом или делом. Это оттого, что алеуты умеют владеть собою и удерживать порывы своего гнева. Обыкновенное мщение алеута состоит в молчании. Он не будет говорить со своим оскорбителем, иногда даже до тех пор, пока тот не сознается и не будет просить прощения 74. Впрочем, кажется, что алеуты сколько раздражительны, столько же и отходчивы и вовсе незлопамятны. Если они и не говорят друг с другом, то это потому, что каждому из них стыдно начать говорить первому.

Нетрудно угадать причину, почему алеуты ныне не мстительны, тогда как прежде они, за оскорбление, сделанное одним, мстили целому роду. – Страх наказаний и невозможность сделать тайное мщение есть первая, а Закон Евангельский, свято почитаемый ими, вторая тому причина. Конечно, не может быть, чтобы в некоторых и самый рассудок не одерживал верх над чувствительностью. Но что мщение самым делом весьма редко случается и между детьми, которые также мстят более молчанием, – можно думать, что молчание оскорбленного они считают одним из чувствительнейших наказаний.

18) Алеуты, при всем своем упрямстве, послушны там, где видят, что долг их требует повиноваться, и, что за неповиновение их могут последовать убеждения другого рода; или, что их отговорки, хотя бы то и уважительные, не принимаются в уважение. В таком случае они не воспротивятся исполнить приказание и тогда, когда угрожает им явная опасность. Байдара, погибшая подле Аляксы, около 1815 года, служит особенным тому доказательством.

Некто из русских байдарщиков, Невзоров, был с алеутами на острове Амаке (на N стороне Аляксы), за сивучьим промыслом. По окончании промысла ему непременно хотелось ехать домой, тогда как старики алеуты говорили ему, что, по их верным замечаниям, совсем невозможно пристать к берегам Аляксы, по причине буруна. Но байдарщик не совсем верил алеутам, и потому решился отправиться на байдаре, а прочим алеутам, имевшим свои байдарки, позволил остаться. Сказывают, что алеуты, поехавшие с байдарщиком в байдаре, расставаясь с оставшимися, прощались как обреченные на верную смерть, и даже делали завещания, так что это тронуло и самого байдарщика, и он, утешая и укоряя их трусами, глупыми и проч., пустился в путь. Но последствие оправдало их опасение: байдара, по причине отмелых берегов Аляксы, была опрокинута буруном более нежели за версту от берега, и никто из бывших в ней не спасся. То же случилось и в 1828 году с байдарою, бывшею под начальством русского Меркульева, которого алеуты знали, как неопытненшего байдарщика и упрямого человека; но должны были повиноваться и отправиться чрез проливы на Унимак, и все погибли в первом Акутанском, проливе.

19) Ветренность или дикая глупая веселость, совсем не в характере алеутов. Во всякое время, на бесстрастном лице алеута и в его поступках и движениях, видна одинаковая степенность и важность, или, лучше сказать, неподвижность. При самых смешных сценах, он смеется немного, даже дети мало смеются; и все вообще почти никогда не хохочут. Алеут почти всегда в таком положении, как будто его тяготит какая-то печаль, или занимает важная мысль.

20) Алеуты беззаботны и беспечны в отношении удобства и довольства жизни, и совсем не хозяева. Несмотря на то, что они каждогодно, в конце зимы и начале весны, имеют недостаток в пище, – в весьма многих алеутах, еще и по сие время, не видно никакого старания и попечения обеспечить себя в этом отношении. Все то, что им удается запасти в течение лета, употребляюсь без всякого расчета, так что полугодовой запас истрачивают в два, три месяца, и не столько от излишнего и безвременного употребления, сколько от небрежения, напр., при изобилии юколы, они употребляют в пищу одни только лакомые места и проч. Хотя некоторые и начинаюсь разводить огороды, но все это делается очень нехозяйственно; и можно полагать, что еще очень долго они не будут хозяевами; но из этого надобно исключить некоторых алеутов и целое селение Павловское, на Аляксе, о котором сказано выше.

Причина беззаботности алеутов находится сколько в самом их характере, столько и в том, что они, живя при море, всегда надеются достать пищи и в самом море, или на берегах его; а в случае неудачи надеются вытерпеть 75.

21) Алеуты ленивы. Это надобно сказать прямо и без всяких обиняков. Очень часто можно видеть алеута, сидящего без всякого дела, тогда как, кажется, ему бы должно было работать день и ночь, дабы воспользоваться обстоятельствами или погодою. Только летом он несколько деятельнее; но и тут видно большое неусердие. Сами алеуты сказывают, что тот, кто не имеет послать кого-либо за водой, которая, разумеется, всегда и везде под боком, – до тех пор терпит жажду, пока кто-нибудь другой не сходись за нею, или пока самого его не пошлют; но будучи послан, идет без малейшего ропота. И я этому верю, потому что видал, как посланный за водою сам пьет ее с большим аппетитом. Точно так не всякий алеут поедет в море, имея запасу пищи на два, три дня. Если же пошлет его байдарщик, или тоэн, то он исполняет свое дело безропотно и как следует. Но надобно отдать справедливость женщинам, которые вообще деятельнее и трудолюбивее мужчин.

Но удивительна и, так сказать, загадочна леность и самих алеутов; потому что, сколько они недеятельны и ленивы кажутся с одной стороны, столько же деятельны и неутомимы там, где действует их собственная воля и желание, напр.: в приготовлении промысловых орудий или выделке чего-нибудь из кости, и проч. Равномерно те же самые алеуты в одном месте усердны к делу, а в другом небрежны. Например, будучи в главном селении, алеуты, в валовых работах, вялы, ленивы и небрежны, особенно работая вместе с русскими; но на острове Павла они живы, проворны и усердны к делу.

Смотря на их труды, тяжкие и продолжительные, какие, например, требуются при переездах в байдарках, продолжающихся иногда по 20 часов сряду, и почти каждый день во все лето, – труды, для всякого другого кроме алеута, почти невыносимые, – самое бездействие их, продолжающееся иногда столько же времени, можно почесть соразмерным отдыхом и приготовлением к новым трудам. Но несмотря на это, должно сказать, что алеуты не очень трудолюбивы и вообще неспособны к трудам беспрерывным и постоянным, какие требуются, например, при скотоводстве и хлебопашестве. Они деятельны только на время и на выдержку. Впрочем, это так и должно быть, потому что и в трудящемся классе народа, только тот деятелен и трудолюбив, кто полюбит труд и плоды его, или кто с детства привык быть в непрерывном занятии. Но алеуты к первому не имеют склонности и не хотят, а последнему очень не благоприятствует самый образ жизни и воспитание. Дети их, даже до возмужалости, почти ничего не делают, ибо родители, по слепой любви своей и по обычаю скорее сделают сами, нежели заставят сделать дитя свое, хотя бы и самое легкое. Но притом, если бы родители и захотели приучить детей своих к деятельности, то для них эго гораздо труднее, чем для других; они не имеют к тому и самых средств. У них нет ни фабрикаций, ни домашней скотины и даже, что называется, ни чашки, ни ложки, словом ничего такого, чтобы требовало ежедневных и беспрерывных занятий. Потому-то дети их по необходимости привыкают к недеятельности, а терпеливость их и равнодушие поддерживают эту привычку и в зрелом возрасте, где также почти нет занятий, требующих непрерывной деятельности.

22) Алеуты довольно неопрятны. Все нечистоты выбрасываются подле самого входа в юрту. Пищу приготовляют очень небрежно. Домашняя посуда почти никогда не моется. Даже там, где берут воду для пищи и питья, часто находится отвратительная нечистота. Дети почти всегда грязны, запачканы и со всклокоченными волосами, даже многие и из взрослых, особенно из женщин, немного чище детей своих и часто в разорванном платье.

Конечно, всеобщая бедность их и образ жизни не дают им возможности наблюдать чистоту. Тот, у кого одна только парка, которая ему служит вместе и одеждою, постелью, одеялом, – не в состоянии иметь ее всегда чистою; и тот, кто с детства употребляет в пищу кислое и гнилое, и тем, так сказать, сроднился с отвратительным запахом, – не может пренебрегать нечистотою. При всем том нельзя не назвать их неопрятными, особенно женщин, который сверх того чрезвычайные неряхи, так что многие из них, в каком бы ни было платье, ситцевом или шелковом, новом или старом, без всякого разбора садятся, где ни попало, нисколько не думая о том, что в другой раз ей, и в праздник, придется надеть запачканное платье или, что она более не в состоянии будет завести себе подобное платье.

Но надобно сказать, что в этом отношении алеуты ныне много изменились и изменяются, так что уже многие начинаюсь привыкать к порядку и чистоте, особливо те, кои чаще обращаются с русскими; а некоторые из тоэнов и почетных даже щеголяют чистотою, как в одежде своей, так и в домах.

23) Алеуты, хотя не имеют всегдашних случаев доказать самым делом склонность к пьянству, но в них сильно можно подозревать ее; потому что, несмотря на то, что некоторые из них совсем не употребляют водки, а другие умеют сохранить ее до известного времени, но никто из прочих не откажется выпить ее столько, сколько может; а некоторые из живущих между русскими безошибочно могут быть причтены к кандидатам в пьяницы 76. Также, хотя нет примеров, чтоб алеуты пропивали что-нибудь из своего имущества; но надобно думать, что, при всегдашних случаях достать водки, они все не необходимое для них отдадут за нее. Этому доказательством может служит то, что они, почти все вообще, чрезвычайно привержены к табаку и самому крепкому, который, кажется, у всех диких, употребляющих его, некоторым образом заменяет им водку тем, что он, как говорят алеуты, дает некоторый кураж; и если это так, то, наверное, алеуты не упустят удобного случая табачный кураж заменить водочным. Приверженность же к табаку в них так велика, что алеут без табаку уныл и скучен, и более недеятелен. При этом случае он охотно променяет последний кусок пищи, или лучшую стрелку, за листок табаку. При изобилии же табаку они беспрерывно употребляют его. Однако ж в последнее время были примеры, что несколько алеутов, бывших в числе пристрастных к табаку, совершенно отказались от него и более двух, трех лет – как в рот не берут – рассчитывая, что большая половина платы, получаемой ими за промысла, употребляется единственно на табак. Поэтому можно заключить, что алеуты, если захотят, могут не вдаться и в пьянство; (но лучше не делать таких опытов).

24) В продолжение десяти лет, проведенных мною в Уналашке, между алеутами не было не только убийства или покушения на жизнь, но даже ни драки и ни значительной ссоры, несмотря на то, что многие из них, и много раз, бывали не в трезвом виде. Известно, что не только после принятия ими христианства, но едва ли не с самого прибытия сюда русских, не было между алеутами убийств, выключая одного77, и никаких уголовных следствий касательно покушения на жизнь, также кроме одного 78 случая.

Конечно, что причину этого можно искать в их малолюдстве; и что страх гражданских наказаний и невозможность остаться необличенным, – в состоянии всегда удерживать их от всяких уголовных преступлений; но и христианская религия, свято ими уважаемая, и самая их прежняя вера, которая также воспрещала невинные убийства, немаловажною тому служат причиною. Как бы то ни было, отчего бы это не происходило; но, во всяком случае, это есть довольно достопримечательное и почти необыкновенное явление в нравственно гражданском порядке, т. е. ни одного уголовного преступления в один год между 60,000 человек или в 40 лет – между 1800.

Также нельзя упустить из виду и того, что не только взрослые, но и дети никогда не вступятся в самоуправственное защищение себя. Они, будучи изобижены, или раздражены, замолчат и уйдут, и редко-редко назовут оскорбителя своего нарицательным именем вора, лукавого, и проч.; и никогда не назовут его незаслуженным именем. Самые дети, рассорясь между собою, не ругаются иначе, как укоряя друг друга недостатками своих родителей, говоря один другому: твоя мать шить не умеет; а твоя хромая; отец твой непроворный, а твой кривой и проч. Впрочем, это может быть и потому, что на их языке совсем нет ругательств, подобных русским.

25) Искони между алеутами водится, что во время недостатка пищи они делятся между собою всем, что могут достать; например: упромысливший рыбы делит ее всем, кто только имеет нужду, и не только не берет себе больше других, но нередко ему самому достается менее чем другим, как, например, слу­чается, что если он при разделе не вспомнил кого-нибудь, и если этот забытый приходит к нему после раздела, то он уделяет ему из своей части. От сердца, или от обычая происходить такая добродетель? Но, пусть хотя бы то и от обыкновения, нельзя не почтить ее и в исполняющих, и в тех, кто учредил и поддерживает такое прекрасное обыкновение. Эта добродетель, или, пожалуй, назовем обычай, соблюдается даже и тогда, когда, после продолжительной голодовки, кто-нибудь один из целого селения успеет достать хотя несколько рыб.

Но если они и поныне сохраняют и умеют сохранять такое обыкновение, и притом, если они охотно помогают другому, в иных случаях всем, чем только могут, то нельзя отвергнуть, чтобы здесь не участвовало сердце их.

26) Алеуты вообще гостеприимны; они всякого приезжего гостя встретят на пристани, и каждый из них готов принять его к себе и угостить всем, чем только может и что имеет; а хозяйка дома, если нужно, починит ему камлейку, обтяжку и проч. Гость как бы долго не жил у них, они кормят его совершенно без всякой платы; а при отправлении еще и снабжают, сколько могут, на дорогу. Многие начинают приглашать друг друга в гости и проч.; но это относится более к обычаям, чем к характеру, и потому об этом будет сказано ниже.

27) Алеут не знает, что считается за стыд между просвещенными; но он стыдлив по-своему и очень стыдится того, что между ними считается за стыд; но чего именно стыдится и чего не стыдится, будет сказано в обычаях.

28) Алеут сколько терпелив, столько же честолюбив и славолюбив. Справедливая похвала и добрая слава для него и прежде были, и ныне есть величайшая награда и высочайшее утешение; при всем хладнокровии своем он готов не пощадить себя для приобретения ее. По крайней мере, это так было у прежних стариков, которые говаривали: что «если кто на своем роду не бывал на чужой стороне и не побеждал неприятеля; или, если кто, будучи в походе против неприятеля, не стерпя нужд, голода и холода, и устрашась трудов или превосходства неприятельской силы, воротится назад и проч. – тот не человек». И потому для избежания подобного поношения и приобретения славы, отцы и дяди со своими детьми и племянниками предпринимали дальние пути и походы. О чем будет сказано ниже.

Нынешние алеуты уже не могут предпринимать таковых походов; да и самое мнение о том, что составляет истинную славу, уже изменилось; следовательно, им почти нечем показывать свое честолюбие; но порывы его видны кое-где. Так напр., один молодой алеут в одно время упромыслил очень мало лисиц, но правитель при угощении их вместо того, чтобы сделать ему выговор, сказал: «Ты ныне меньше всех упромыслил, но я надеюсь, что ты, как молодой и бойкий, на будущий год упромыслишь более всех». И в самом деле, этот алеут сделал так. Самые старики, которые уже совсем уволены от службы Компании, охотно поедут в партию, если польстить их честолюбию.

Но надобно сказать, что алеут дорожит похвалою и славою только такою, которую отдают ему посторонние. Иначе если кто сам захочет хвалить себя, или рассказывать о себе что-либо хорошее, хотя и справедливое; то вместо славы приобретет насмешки. В старину таких самохвалов, если они являлись, так же воспевали в песнях, как и тех, кои приобрели истинную славу, но, разумеется, в насмешку ему и укоризну потомков его. А потому никто и никогда не станет хвастать небывалыми или чужими подвигами, а тем более еще притворяться или казаться добрым, или святошею. И алеуты хвалят только того, кто напр., имея отличные способности, или сделав какое-либо добро, или совершив какие-либо подвиги, не старается выказать их с тем, чтоб его хвалили; но тогда только хвалят, когда увидят и скажут о нем другие.

29) Алеуты склонны к сластолюбию. До просвещения их христианской религией эта склонность действовала в них во всей возможной силе; одно только кровное родство было уважаемо. Богатые имели по нескольку жен и кроме их еще и наложниц из невольниц; а самые отъявленные сластолюбцы (которых, впрочем, ненавидели другие) очень часто переменяли тех и других под разными предлогами: или неплодства или неверности. Приезжий гость, как говорили наши путешественники и старовояжные, по праву гостеприимства, мог участвовать в ложе своего хозяина 79; а бываемая отаи, о них срамно есть и глаголати, по слову Апостола.

Прибытие русских на здешние острова хотя и положило конец междоусобиям и дракам, но не только не ослабило, но, кажется, еще усилило в них эту склонность, как примером и поведением пришельцев, так и хитростью и обманами в этом роде80. Хотя, по принятии алеутами Христианства, многоженство и обыкновение угощения прекратились; но самая склонность была почти в той же силе. Это можно видеть из того, что до 1825 или 1827 года между алеутами сильно свирепствовала любострастная болезнь (подарок русских), и что из одиннадцати женщин, способных по летам рождать, рождала только одна; и число родившихся по всему отделу не простиралось более 55, и в том числе до 7 человек незаконнорожденных. Детоубийство же между алеутами чрезвычайно редко 81.

Но к утешению добродетельных надобно сказать, что в последнее время эта склонность алеутов очень приметно умерилась; этому может быть доказательством то, что ныне матери, которые и в старину много заботились о целомудрии своей дочери, ныне особенно заботятся об этом и очень дорожат честью видеть дочь свою честною невестою; и что любострастная болезнь почти уже совершенно истребилась. И наконец-то, что число родившихся приметно увеличилось даже половиною, несмотря на то, что число рождающих уменьшилось почти четвертою частью; а незаконнорожденных в последние 9 лет было только 17 человек. Для большого доказательства сему я мог бы прибавить несколько важных, даже разительных примеров тому, что некоторые алеуты христиански противоборствуют этой сильной склонности – если бы это я мог сделать без нарушения долга и благопристойности. Но довольно и сказанного для того, чтобы показать, что склонность к сластолюбию между алеутами если и не ослабевает, то уже имеет границы.

30) Наконец должно сказать, что гордость, тщеславие, пронырство, хитрость, коварство и тому подобное не имеют места в их характере, как и в языке их. Впрочем, это так и должно быть; потому что тот, кто не любит хвалиться ничем и краснеет при справедливых похвалах; и кто чувствует свое невежество и преимущество других, – не может быть горд. Тот, кто умеет быть довольным, при всяком состоянии, и перенести все, не может быть жаден к богатству и не захочет обидеть другого, ибо не имеет надобности быть хитрым и пронырливым. Тот, кто умеет забывать обиды, доверчив, независтлив и свято уважает религию, – не может быть коварен. И, наконец, тот, кто скоро, с первого раза и всем сердцем принял строгую и явно противную главной склонности его религию, – должен иметь добрую, простую и наклонную к добру душу и сердце, нечуждое любви к добродетели.

Начертав всевозможные и, разумеется, только мною замеченные черты характера алеутов, надобно сказать что-нибудь и вообще о нем.

а) Нельзя не отдать должной справедливости и даже полюбоваться некоторыми чертами характера алеутов; но, с другой стороны, и нельзя не пожалеть, что от обращения с русскими некоторые черты их характера делаются чернее и глубже; например, приметно отступление от прежних обычаев, как то: делиться в случае нужды, быть довольным своим состоянием и проч., видно, что и в их сердце, закрытое толстою корою характера, прокрадывается личная притяжательность и какое-то чувствование несправедливости; к тому же и природная неопределенная леность, от обращения с лентяями из русских, усиливается и делается определенною, чистою ленью, сопряженною с нерачением, небрежностью, лукавством и обманом – видимыми в отправлении компанейских обязанностей. Но впрочем, это отступление заметно еще только в главном селении и более не в природных алеутах, а в креолах или полукреолах, в алеутах же замечается только в тех, кои много имели дела с русскими.

b) Очевидно, что все черты характера алеутов, выключая объясненных в пунктах 23 и 29, имеют главным основанием терпеливость, которая более или менее, посредственно или непосредственно, но непременно имеет влияние на все их качества, худые и добрые. При лучшем направлении и воспитании, алеуты очень легко (и гораздо легче, чем другие) могут быть добрыми последователями христианского закона, (как то и видно на некоторых); они в состоянии быть: тяглыми и неутомимыми работниками, земледельцами и проч., твердыми и постоянными исполнителями самых труднейших намерений, и могут безропотно вынести всевозможные трудности. Но при другом направлении они могут быть слишком упорны, своенравны, непреклонны, послушны только по расчетам и проч., и особливо если отнять от них боязнь наказаний и дать средства получать водку во всякое время, тогда они могут быть даже опасны.

с) Отчего алеуты имеют такой характер? Ясно, что на их характер и на самое основание оного имеют большое и непосредственное влияние грубый, холодный климат, небогатая местность обитаемых ими островов и самый образ воспитания. При таком образе воспитания и жизни нельзя не быть алеутом по характеру. Даже самый нетерпеливейший из европейцев, живя на алеутских островах, при нынешних обстоятельствах, хотя и не совсем, но непременно сделается терпелив и хладнокровен, как алеут.

d) Если пост, как говорят опытные, очищает и укрепляет душу, усмиряет и укрощает страсти, и тем совершенно изменяет и обновляет внутреннего человека; то нельзя отвергнуть и его влияния на характер алеутов, которые очень часто постятся волею и неволею, т. е. соблюдая церковные посты, и по недостатку пищи, и по обычаю: не есть по целым дням при больших переездах по морю. Особливо нельзя отвергнуть влияния поста на тех, кои с постом соединяют молитву; и таковых можно найти.

е) Наконец, и славолюбие, или честолюбие, эта великая и сильная пружина, более или менее, так или иначе, но действующая во всех и каждом, – действует и на характер алеутов; и, может быть, более чем все другие причины; потому что в прежнем быту их всякий старался в продолжение жизни своей сделать какое-либо славное дело. Слава для них была дороже спокойствия и богатства, и даже самой жизни.

V. Обычаи

Обычаи нынешних алеутов есть смесь их прежних обычаев с обычаями русских, или, по крайней мере, они придерживаются тех и других; а потому, описывая обычаи алеутов, я буду говорить о тех и о других. Но должно признаться, что при всем моем старании узнать все их прежние обычаи, я не мог вполне достигнуть этого: их излишняя застенчивость и стыдливость рассказывать то, что ныне для них самих кажется или смешным или непристойным, – тому причиною. Впрочем, то, что я не мог узнать, касается более того, что и в самом деле непристойно или слишком мелочно.

Лишь только женщина в первый раз почувствует, что она беременна, то тотчас должна дать знать об этом своей матери, или какой-нибудь родственнице-старухе, которая, разумеется, если смыслит, учит ее, как поступать во время беременности, чего есть и чего не есть, куда ходить и как ходить и проч. Из числа таковых, весьма многих и пустых и часто вредных для здоровья, советов и наставлений, заслуживает внимания одно их замечание, что если женщина хочет, чтобы дитя ее, которое она носит, было похоже на отца, или на кого-нибудь из родственников, то всегда, когда только ест или пьет, должна в это время воображать о том человеке.

Чрез два месяца беременности, бабки, по временам, правят брюхо у будущей роженицы, и чем далее, тем чаще. Во время родов заботятся более о матери, чем о дитяти. Лишь только роженица разрешится от бремени, тотчас ее садят на кукорки, отнюдь не позволяя ей ни лечь, ни сесть, надлежащим образом; до очищения последом наклоняют ее назад и правят живот, или, как они говорят, собирают рода. По совершенном же разрешении от бремени, роженицу опоясывают поясом или полотенцем по животу, и перенеся с прежнего места на другое, садят ее в таком же положении; а чтобы она не могла ни сесть и ни лечь, ее окладывают с боков и сзади чем-нибудь. В этом положении она должна пробыть четверо суток. На пятый день ее обмывают и потом позволяют ей лечь, или сесть; но не иначе как с тем, чтобы ни в каком положении не протягивать ног. В первые пять дней, в каждые сутки правят брюхо или собирают рода роженицы, а потом, по два раза в неделю, правят и моют. Худое собирание или повреждение родов, по их мнению, бывает причиной того, что женщина, родивши один раз, более никогда не рождает и всегда страдает нутренностью. Таковые последствия видны весьма на многих; но, как говорил один доктор, совсем не от того, что они худо правят, а от того именно, что правят.

До сорока дней роженица считается нечистою, и ей не позволяют касаться ни до чего съестного, и как можно реже видеть мужчин.

Несчастные роды, т. е. когда роженица долго не может разрешиться от бремени, считались верным знаком ее неверности; а если при этом случае рожденное дитя, по несчастию, непохоже еще на своего отца, то это бывало и бывает главною причиною семейного несогласия, а прежде было поводом разводов, или бесчеловечного наказания жены 82.

Новорожденного младенца принимают на свое попечение другие бабки, коих обыкновенно бывало и бывает не по одной. Завязав пупок, как следует, они омывают и согревают его под паркою на жиринке. После того правят ему брюшко, или, как они говорят, собирают все его внутренние части к надлежащему месту. Грудью начинают кормить младенца не прежде, как он выблюет из желудка нечистоту, которою он, по их мнению, питался в утробе своей матери; а чтобы он извергнул из себя эту нечистоту, то бабки кладут ему палец в рот. Оставшаяся же нечистота в младенце впоследствии бывает причиной многих внутренних болезней, и такое дитя всегда будет слабо телесными силами.

Для сохранения и поправления здоровья как роженицы, так и новорожденного, они употребляют разные декокты, приготовляемые из трав и кореньев, им известных.

Каждому новорожденному дитяти давалось имя, родовое со стороны отца или матери, а иногда и оба вместе. Всякое имя, какое бы оно ни было, непременно означало что-нибудь, например, или военный подвиг какого-нибудь его предка, или его удальство, или какой-нибудь бывший случай с кем-нибудь из его родственников и проч. Например, (слова на местном наречии), т. е. обессилил зверя; (слова на местном наречии), т. е. обессилил войско; или (слова на местном наречии), т. е. обманут мащиком (чучелою); и проч. Но не всякий имел, или мог иметь собственное имя, напр., один отец именовался (слово на местном наречии), (волна), сын его назывался (слова на местном наречии), а дочь (слова на местном наречии), т. е. как бы вич или вна.

Давать имя предоставлялось всегда дедушке с отцовской или материнской стороны; а если не было ни того, ни другого в живых, то имя давал дядя или кто-либо из родных. В последнем случае не так церемониально, и по большой части производное от отца.

Имя новорожденному давалось чрез сорок дней по рождении его и со следующей церемонией. По прошествии сорокового дня, дедушка новорожденного выходил на средину юрты или кажима, и садился на пол по обычаю. (Это знак, что он хочет говорить публично). Сказав небольшое предисловие и с учтивостью, но прося всех терпеливо выслушать его, – он начинал рассказывать историю своего рода, подвиги своих предков и то, чем они были славны, потом повествовал и о себе все, чем он отличился в своей жизни, или, что с ним случилось необыкновенного, и наконец говорил, что он в память того, или другого подвига своего, или кого-либо из предков, называет своего внука или внучку, таким то именем, напр., обессилил зверя, победил неприятеля и проч.

Сверх подобных имен многие имели и нарицательные, изображающие характер каждого, например: походку, или болезнь, или удальство его.

В нынешнее же время имена даются так же и те же, что и у русских, а прозвание остается фамильное, т. е. то, которое было присвоено предку их, принявшему св. крещение. Обыкновение же давать нарицательные имена в насмешку, или шутку, ведется и ныне; и однажды удачно данное прозвище некоторым часто остается навсегда и даже переходит к детям.

Воспитание детей обоего пола было обязанностью дяди с материной стороны, который был обязан обучать своих племянников и племянниц, с самого малолетства и до полного возраста, приготовляя вполне их к будущему роду жизни; а потому, каждый отец непременно отдавал своего сына шурину своему. За неимением же дяди обязанность воспитания лежала на самом отце. Воспитание же девушек было на попечении матери и бабушек, под главным надзором дяди.

В нынешнее же время дяди почти уже совсем не берут на себя этой обязанности воспитания, а предоставляют крестному отцу или самим родителям.

Воспитание мальчиков заключалось в том, чтобы сделать их терпеливыми во всем. (У них было в обычае, как и у колош ныне, купать детей в холодной воде, или в море, во всякое время года, с намерением укрепить их тело). Потом приучали их байдарочной езде: учили быть искусными как при отвале и привале байдары, так и управлять ею при сильных бурунах; наставляли, как должно спасать себя и других в опасных случаях и особенно – как быть искусными в промыслах и военном деле. Домоводство же вообще почти не входило в предмет учения; ибо оно, кроме постройки дома и домашней посуды, ограничивалось только тем, чтобы припасти рыбы, или упромыслить зверя для пищи, но не более; все же прочее считалось не делом мужчины. Полагали ненужным и непристойным учить мальчика мелочному домоводству. Ему назначалось другое поприще, – поприще славы.

Воспитание девушки, кроме наставлений нравственных, состояло в том, чтобы девушка умела сшить всякое платье, вышить узоры шерстью и волосом, плести ковры и корзинки, вычистить рыбу и приготовить для пищи все, что достанет муж ее; на ее попечении также лежало собирать коренья и найденные продукты и проч.; но наблюдать чистоту и обиходство домашнее считалось делом калгов, или рабов 83.

Вообще родители не думали приучать детей своих трудолюбию и домоводству, говоря, что дети их не из роду калгов.

Нынешнее воспитание детей много различествует от прежнего тем, что военному искусству совсем не учат; в море, или холодной воде, не купают; да и самое искусство ездить в байдарках, быть ловким при отвале и привале и проч., далеко уступает прежнему, так что ныне уже прежних ездоков, которые бы опрокинувшись, сами собою могли поставить байдарку и сесть в нее, или искусным действием весла, не выходя из байдарки, поставить ее прямо, – весьма мало, если не сказать, что вовсе нет. Хотя у алеутов нет ныне калгов, которые бы могли заниматься домоводством, но они еще и поныне не хотят приучать детей своих трудолюбию и смотрению за домом, по слепой любви своей к ним.

Итак, если исключить из предметов учения – учение христианских обрядов и отчасти обучение грамоте немногих: то нынешнее воспитание детей нисколько не лучше прежнего, а в некоторых предметах едва ли не хуже: как напр., в искусстве промышлять зверей и проч.

Браки. Каких именно лет прежде вступали в брак, заподлинно неизвестно. Можно только сказать, что мужчине отнюдь не позволялось жениться до бороды; потому что, как они говорили, кто женится в молодости, тот скоро забудет своих родителей и променяет их на жену и на детей: т. е. будет заботиться только о них; почему и не позволяли жениться рано, чтобы дети как можно более были полезны своим родителям и родственникам. А девушка не выходила замуж ранее того, как могла быть совершенною хозяйкою.

Жених и невеста, хотя бы и хотели, но не могли вступить в брак без общего согласия своих родственников и особенно родителей и дядей своих. Мужчина, нарушившей это, долго был в ненависти у своих родственников. Но весьма часто случалось, что родители, не спрашивая жениха о том, на ком бы он хотел жениться, и даже без ведома невесты, сватали их между собою, и когда уже полагалось между ними быть браку, тогда только объявляли о том детям своим и спрашивали их желания. Жених почти никогда не смел противоречить; но желание невесты очень часто было уважаемо, потому что выбор жениха почти всегда отдавался на ее волю, а ей, с самого детства, было внушаемо, чтобы она не выходила замуж за худого алеута и тем не посрамила себя и своих родственников. О выборе невесты всегда заботились родители и родственники жениха: они старались выбирать достойную девушку и распознать ее как можно лучше; а оттого нередко дело разлаживалось даже и после сватовства.

Когда же на брак изъявлялось согласие всеми, то жених с того времени должен был год, или два, промышлять зверей в пользу родственников невесты; и если невеста была из другого селения, то он переезжал в то селение, чтобы лично показать свое удальство. Но если, по каким-либо обстоятельствам, он не мог или не хотел работать за невесту свою, то в таком случае должен был сделать богатые подарки родителям и родственникам невесты. По выполнении того или другого, жениху отдавали невесту в полную власть, но без всяких отдарков и без всяких обрядов (кроме пира и угощений). После сего он мог, или увести жену свою домой к себе, или, если бы жена его склоняла, мог даже и переселиться совсем в то селение.

Вступать в брак возбранялось только единоутробным, другое же никакое родство и никакие причины не могли быть препятствием к тому. И потому, дабы умножить род свой до того, если можно, чтобы целое селение составилось из однокровных, – невесту избирали вообще из своего рода, и преимущественно дочь родного дяди – в том предположении, что жених и невеста, как ближайшие родственники, будут любить друг друга более. Но по политическим видам, как то: для избежания вражды, или приобретения дружественных связей, они брали жен и из дальних селений и не из одного; в том мнении, что кто имеет большие родственный связи чрез супружество, того никто не смеет не только обидеть, но и огорчить. Каждый из таковых величался и был в славе, как бойкий и удалый; его воспевали поздние потомки в своих песнях или сказках; а особливо славили того, кто мог считаться прародителем многих селений.

Многоженство не воспрещалось. Но, как жена доставалась очень за дорогую цену, то по большой части имели по одной, или по две; очень же немногие имели более шести жен. Сильные и храбрые воины могли иметь и наложниц из своих калгов, т. е. пленных женщин. Дети, рожденные от невольниц, не считались уже калгами. Из всех жен и наложниц, сколько бы их ни было, всегда одна имела первенство и старшинство над всеми; она называлась (слово на местном наречии), т. е. настоящая жена, а все прочие носили название (слово на местном наречии) (жена) или (слово на местном наречии) (наложница). Первенством, или старшинством, пользовалась не первая жена, но любимейшая из всех, или чаще та, которая более рожала 84.

По смерти одной жены всякий мог взять себе другую. Равно, по неплодству, или за неверность, муж мог прогнать жену свою, и заменить ее другою; но последнее не было во всеобшем употреблении, и это делали развратнейшие; они всегда слыли под названием (выражение на местном наречии), т. е. сердитые и прихотливые, или надменные.

Также женщине дозволялось иметь двух мужей, из коих один был главным, а другой его помощник, или, как называют русские, половинщик. Такая женщина не только не почиталась развратною, но еще славилась как бойкая и расторопная; потому что она должна была обоих мужей своих обшивать и содержать в исправности все их камлейки и байдарочные обтяжки и проч., которые обыкновенно находятся на попечении жен. Второй муж, вполне пользуясь правом мужа, должен был, наравне с первым мужем промышлять и вообще стараться о содержании жены и семейства; но он не был полным хозяином в доме. В случае же если бы помощник захотел отделиться, что он мог сделать всегда, то он имел право взять часть (но не половину) из всего того, что было в доме. Но дети всегда оставались при матери, или чаще при дяде.

Случалось, что родители еще в младенчестве детей своих назначали соединить браком; и когда они вырастали, то непременно и соединялись. Если жених умирал прежде брака, то многие из таких невест, во всю жизнь свою оставались вдовами и не выходили в замужество. Жених же всегда имел право жениться.

Вдовы, по выдержании траура, (о коем будет сказано ниже) были свободны или выйти в замужество, или уйти к отцу; вообще из них немногие оставались вдовами после смерти мужей своих.

В нынешнее же время, алеуты вступают в брак в те же годы, как и русские, и уже совсем нет обычая сватать без ведома жениха и невесты, или работать, или дарить, за невесту. Но что касается родства, то они чрезвычайно осторожны и разборчивы; впрочем, в уважение их малолюдства и как неофитам – им запрещены браки только те, кои не позволены Моисеем.

Сватовство, венчание и прочие свадебные обряды, соблюдаемые русскими простолюдинами, переходят и к алеутам; но часто бывают и исключения, так например, в бытность мою по моей обязанности на Умнаке, была подобная свадьба. Исполнив все, что требовалось, я сбирался уже отправиться обратно, как увидел одного холостого, молодого алеута, назначенного со мною ехать, я спросил его: что ж ты не женишься? И когда ты хочешь жениться? Он отвечал мне, что он еще не думал об этом и что намерен жениться тогда, как я приеду к ним опять, т. е. чрез два года. Разговор наш почти тем и кончился. Но спустя не более часа времени он приходит ко мне и просить обвенчать его. Он, в это время, успел высватать невесту и приготовиться к свадьбе. По обвенчании его я тотчас сел и поехал. Вместе со мною поехал и он провожать меня до следующего селения. Таковое скорое расставание молодых супругов нисколько не редкость; это случалось почти каждый раз и на каждом селении. Подобные разлуки продолжались нередко по два месяца и даже более.

Похороны и поминки. Всякого умершего алеута родственники его, в прежнее время, оплакивали до сорока дней, и труп его не выносили из дома более 15 дней. Спустя несколько дней бальзамировали тело умершего, т. е., вскрывали мертвого и, вынув все внутренности, вместо них набивали сухою травою и зашивали. Потом одевали его в лучшую и любимую его одежду и, спеленав как ребенка, клали в зыбку, (раму обтянутую кожею), которую сначала подвешивали в том же месте, где помер покойник, и держали еще 15 дней. В это время, каждодневно утром и вечером, родственники особенно оплакивали умершего, исчисляя все его подвиги и досужество. В 16-й день после бальзамировки, выносили тело на кладбище, и если это тоэн, то в сопровождении всех жителей того селения, и весили его в той же зыбке, в средине гроба, или памятника (слово на местном наречии), который у богатых и почетных был не иное что – как четырехугольный высокий ящик, сверху покрытый досками, на два ската, и снаружи раскрашенный разными красками; а у бедных – простая, небольшая бараборка, обставленная досками и покрытая травою и сверху заваленная землею. Таковые гробы назывались (слово на местном наречии), а беднейших и калгов клали в пещеры. Впрочем, кажется, иногда в пещеры клали и богатых, как это видно еще и ныне, по некоторым признакам. Гробы, или памятники эти, строились всегда на каком-нибудь возвышенном месте, по завещанию умершего. Повесив труп так, чтобы он не касался земли, клали с ним разные вещи, количеством по мере любви к нему родственников, или состояния его, а именно: промысловые и воинские орудия, разное платье и домашнюю посуду, из коей у всякой вещи дно выставляли.

До окончания сорока дней, родственники продолжали оплакивать умершего; а по прошествии их делали поминки как возможно знаменитее (т. е. сытнее); они состояли в том, чтобы все съестные запасы, какие только могли найтись у покойного в доме, выставить пред гостями, коими были все и каждый житель того селения, и угощать их день, два и три, т. е. до тех пор пока не истощатся все запасы. В последний день поминок, родственники умершего обдаривали гостей, на память покойного, разными вещами, которые распределяемы были, или по завещанию умершего, или по их произволению; этим совершенно оканчивались поминки по умершем и в другое время никогда не повторялись. Но родственники умершего, а если это по тоэне, то и все жители того селения, налагали на себя траур на несколько времени, который состоял в том, чтобы в это время не делать игрушек, т. е. не веселиться, и без нужды не делать того, к чему был пристрастен покойник.

Но траур жены умершего, хотя и не был продолжительнее, но очень нелегок и с большими причудами. По прошествии недели, после смерти мужа, перевязывали все ее составы рук и ног ремешками из нерпичьей шкуры с шерстью, и потом запирали ее в особой бараборке, или в том самом жилище отгораживали церелами, или рогожками, особое место, откуда не выпускали ее ни на шаг и особенно на морской берег. Во все это время она считалась нечистою, так что никто к ней, ни она ни к кому и ни к чему не могла прикоснуться; даже самую пищу, которую ей подавали, всегда искрошенною, она не могла брать голою рукою. Все извержения свои она сама зарывала в землю, в месте своего заключения. По прошествии сорока дней, она, чрез каждые двои сутки, должна была мыться, что продолжалось целую неделю; с последним омовением кончался ее собственный траур.

Тот же самый траур соблюдал и муж по жене своей, как и жена по муже; из прочих же родственников никто не подвергался оному 85.

Женщины, услышав о смерти любимой особы, т. е., или своего дитяти, или мужа, отца, матери, брата и проч., обрезывали у себя волосы вокруг, рвали на себе платье и раздирали лучшие, любимые свои одежды, и почти в полунагом положении, начинали оплакивать их столько, сколько доставало у них терпения и силы.

Бить калгов, при похоронах и поминках, также было и у алеутов в обыкновении; но не считалось непременным, по крайней мере, в последнее время, пред прибытием русских.

Если кто хотел соблюсти этот обычай: то мог и должен был совершить его по прошествии сорока дней, т. е. во время поминок. Число закалаемых калгов было неопределенно: случалось, что закалали мужа, жену и всех их детей, вдруг, а иногда одного кого-нибудь из них, или только мужа и жену; последнее было чаще. Калги закалались, или по приказанию умершего из числа его невольников, или родственники его, по любви к нему, закалали, или душили их, сколько хотели. Но случалось, что не только родственники не били ни одного калгу своего, но и самые наследники не всегда исполняли такое жестокое и варварское завещание умерших. Из сожаления ли это делалось к несчастным калгам, или, может, было это следствием расчетов? Случалось также, что некоторые из умирающих богачей, при смерти своей, не только запрещали убивать калгов для них, но приказывали некоторых отпускать на волю и даже отправлять их на собственную их родину, снабдив их байдарками и всем нужным к пути. Но впрочем, последних было чрезвычайно мало; подобных людей, за их человеколюбие, прославляло потомство в своих песнях. Напротив того, бывали и такие варвары из богатых и почетных алеутов, которые, с печали по своем любимом сыне, или племяннике, умершем нечаянно, в утешение свое губили детей калгов, т. е., или топили в воде, или кидали с утеса, или кололи их при виде родителей, в отчаянии и безутешности которых думали найти себе утешение.

По принятии алеутами христианской веры, все подобные обычаи, противные христианству, совершенно оставлены; а делать завещаний человеколюбивых они не могут, потому что ныне никто калгов не имеет. Впрочем, есть еще несколько из алеутов таких, кои, хотя тайно и вполне, но исполняют часть супружеского траура, но не столько из боязни и опасения подвергнуться страданиям, сколько по любви.

Игрушки, или Праздники прежних алеутов были двоякие: одни торжественные и общие, а другие частные и простые.

Торжественные празднества состояли в сценических представлениях, который происходили всегда зимою и попеременно: то в том селении, то в другом, и отправлялись не иначе, как целым селением, для чего все и каждый из жителей отдавал почти все, что он имеет, особенно съестные припасы, так что всякий из них, после игрушки, непременно голодовал, в полном значении этого слова. Такая голодовка не только не поставлялась в порок, но была славна. Каждое селение, наперерыв, старалось перещеголять друг друга в изобретении сцен, искусстве представлений и богатом угощении. Игрушки, или представления, одного селения, не походили на игрушки другого. Приготовления к сему начинались очень рано, смотря по затейливости. Подобные игрушки назывались (слово на местном наречии) (представление), и на них никогда не шаманили, но именно представляли в лицах что-либо историческое из их древних событий, как то: или сражение с неприятелями, зверями, иди нападение на тех или других, или мировая и проч., а нередко, поэты их сочиняли и свои сцены. Замечательно то, что везде и во всяком представлении, у них на сцене были два лица, или лучше сказать, две чучелы, необычайной величины, сделанные из травы и одетые в лучшее платье, в средине коих действовал человек. Одно из сих лиц, называемое (слово на местном наречии) (страшилище), представляло великана, со страшным лицом и длинною бородою; а другое, называемое (слово на местном наречии) (что-то вроде дьявольщины, от слова (слово на местном наречии) (дьявол), было еще более первого и тоже со страшным лицом. Лицедеи, действующие на сцене, и также все пляшущие, всегда оказывали им предпочтение и повиновение. Но что? или кого означали эти два лица? Или с чего взяты? Никто не может сказать.

Представление происходило всегда в общей бараборе, или кажиме, где передняя половина завешивалась церелами, из-за коих лицедеи и плясуны выходили на сцену, в личинах и без личин.

По совершенном изготовлении к игрушке, посылались зазывные байдарки по селениям, приглашать гостей: приглашение не было поименно, но кто хотел и мог ехать, тот и ехал. Гости должны были приезжать на праздник, не поодиночке и не порознь, но все вдруг и вместе, и притом не ночью, а днем; потому встреча и проводы гостей всегда были торжественные.

Хозяева, едва только завидят едущих гостей, тотчас выходили все на берег и, разделясь надвое, ожидали привала гостей к берегу. Одна половина всегда состояла из молодых мужчин и женщин, и должна была встречать и принимать гостей, а другая, состоявшая из всех остальных жителей, в это время составляла хор музыкантов и певчих. Лишь только гости начинали приставать к берегу, то тотчас хор начинал свое дело, т. е., били в бубны, как можно сильнее, и пели песни, для сего случая сочиненные, продолжая музыку и пение до тех пор, пока все гости не выйдут на берег и не поместятся в шалаши, нарочно для них приготовленные, на самом берегу. И потом первенствующей хозяин, т. е. тоэн, или, за неимением его, кто-либо из почетных, произносил приветственную речь к гостям своим, в коей, выхваляя гостей и себя, старался изъяснить им свою дружбу и усердие, и что самая игрушка ими делается для того, чтобы доставить им удовольствие и угостить их и проч. Этим заключалось торжество встречи; за сим начиналось угощение в шалашах. Ко всякому шалашу, где помещались гости, приставлялись несколько молодых мужчин для прислуги.

В тот же день, или на другой, тоэн посылал сына своего, или племянника, к гостям с честью просить их к себе в общую барабору. В это время лестница, стоящая обыкновенно у входа в барабору (который всегда был сверху), отнималась совсем. На место ее, (для большего веселия и узнания ловкости гостей), делали лестницу из надутых пузырей и манщиков (или чучел) звериных, также надутых, положив их один на другой и скрепив кое-как; на концах пузырей и манщиков, прикрепляли тоненькие шестики, к коим также навязывали несколько небольших пузырей, равномерно надутых и с разными внутри побрякушками. По такой забавной лестнице мог спуститься, не упавши, только самый ловкий.

Гости, одевшись в нарядное платье, шли все вместе за посланным, который, идя впереди, показывал им дорогу и, подойдя к новопостроенной лестнице, сходил по ней в барабору первый; за ним должны были входить и гости, один по одному. Лишь только первый гость ступал на первую ступеньку, или на первый пузырь, то некоторые из мужчин били в бубны, приноравливаясь к тому, как дрожал гость, сходя по шутовской лестнице; а все прочие мужчины и женщины начинали церемониальные песни в похвалу и честь гостям, (а иногда и в насмешку им, если они неловко спускались по лестнице).

Когда все гости сойдут, или, все равно, перепадают в барабору, их садят на приготовленные места и начинаюсь угощать. После угощения начинались самые представления и пляски, в коих гости никогда не участвовали, но были только зрителями.

Среди представлений, или чаще прежде, некоторые из почетных, начиная с тоэна, выходили на сцену без маски; но в своем родовом и, разумеется, нарядном платье, изувешенном трофеями предков их, т. е. волосами, зубами, оружиями, платьем, посудою и проч., отнятыми у неприятелей, или, разными звериными костями и лоскутьями шкур и другими разными вещами, чем-либо достопамятными. Они выходили не для пляски, но для показания, или для засвидетельствования подвигов своего рода. Все же прочие, выходившие на сцену, были в различных масках и представляли в лицах все, что вздумается, например: сражение, победу, мир, ловлю зверей, и проч., имея в руках оружия, или какие-либо вещи, приличные представлению. Некоторые из удалых и ловких, представляя сражение, старались сделать это как можно натуральнее и для этого они запасались небольшими пузырями с нерпичьею кровью, искусно подвязав их под паркою, в известном друг другу месте; во время же представления они кололи в то место, и кровь лилась в виду зрителей. При воинских сценах, два, не сходившие со сцены лица, великаны, всегда представляли предводителей.

Во все время представлений, бубны и песни не умолкали, изменяясь только по роду представлений.

Таковые представления продолжались по нескольку дней и вообще до тех пор, пока не кончались все их приготовленные пьесы, или сцены. По окончании каждого представления, обыкновенно следовали угощения, как и пред началом. Наконец, в заключение всего, гостей обдаривали своими произведениями. Все вообще старались угощать – как можно сытнее, и обдаривать – щедрее.

Проводы гостей были с тою же церемониею, как и встреча. Если хозяева были уверены, что гости их остались довольны их угощением и, особенно, искусством представлений, то это для них было величайшею наградою и славою, несмотря, что сами оставались после этого нищими. Хоть голоден, да славен! Видно: что слава для всех милее всего.

Частные или простые игрушки, называемые (слово на местном наречии), веселие, были и могут быть во всякое время; но не иначе, как только тогда, когда были приезжие нечаянные гости. Они состояли единственно в попеременном пении песен и плясании хозяев и гостей, и более ни в чем. Здесь гостей встречали без всяких церемоний и принимали в барабору, без парадной лестницы. Когда соберутся гости, их садили всех вместе на одной стороне бараборы, а сами хозяева – мужчины, садились на другой стороне, против гостей, в расстоянии около 3 сажен, и тем составлялась почти квадратная площадь, где желающие могли плясать, а женщины и дети помещались по сторонам бараборы.

Когда усядутся гости и хозяева, тогда мальчики приносили бубны с палочками, которыми бьют, и клали на пол пред хозяевами. Хозяева тотчас разбирали бубны по рукам, начинали какую-нибудь песню и пели, как можно выразительнее, т. е. громче, под такт бубнов. Окончив одну песню, пели другую и третью. По окончании третьей песни, хозяева пересылали бубны к гостям, чрез тех же мальчиков, которые приносили их, и клади пред гостями, не говоря ни слова. Тогда гости, взяв бубны, начинали свои песни; и после второй, отсылали бубны к хозяевам, которые, во время пения, сидят и слушают со вниманием песни гостей так, как и те – хозяйские. Потом хозяева, пропев две песни, опять отсылали бубны к гостям; и так далее.

Здесь главный интерес состоит в том, чтобы песни были хорошо сложены, новы и для противников не слыханы; по этой причине одна и та же песня, в один и тот же вечер, не повторяется, но каждый раз поются новые песни.

Во время песен всякий, кто хотел, выходил на сцену и танцевал, приседая и прискакивая в такт бубнов, без всякой очереди и без всякого порядка; но только с тем, чтобы каждый танцовщик, или танцовщица, выходили на сцену не иначе, как в парке, и самой нарядной; а потому одна парка переходила на несколько плеч. В этом танце участвовали все: и хозяева, и гости; и сами певцы и музыканты попеременно плясали.

В нынешнее же время торжественных игрушек не бывает; а бывают одни только частные, и то, не иначе, как тогда только, когда бывают приезжие. Как ни просты и как, по-нашему, ни безынтересны их нынешние игрушки, но алеуты, не только молодые, но даже старики, чрезвычайные до них охотники; несмотря на то, что им завтра предстоит путь от самой зори и до заката солнца, они готовы петь и плясать всю ночь. По окончании игрушки, они обыкновенно благодарят друг друга, но не за посещение и угощение, которого почти никогда не бывает, кроме воды, но именно за песни, слышанный ими друг от друга. Они всегда остаются довольны друг другом, если их песни понравились другим, или, если самим удалось послушать новых, или хороших, песен.

Образ войны. Войны или, сказать справедливее, убийства и грабежи, у алеутов были почти всегда. Особенно у алеутов среднего времени, т. е. прадедов и дедов нынешнего поколения, войны были чрезвычайно часты и самые губительные. Они были или междоусобные, или заграничные. Первые были между родами и племенами тех самых алеутов; а другие, со внешними их врагами, как то: с аглегмютами и кадьякцами.

Причины к междоусобиям были бесчисленны. Желания человека, никогда ненасытимые – и, особенно человека необразованного; свободного, не знающего ни меры, ни границ своим животным желаниям – были первой к тому причиной. Красавица жена, пригожая дочь, всегда и везде были одной из важнейших причин к раздорам и дружбе. Подробное описание происшествий и приключений такого рода (хотя бы и было возможно сказать что-нибудь о них) совершенно не нужно; потому что они всегда и везде почти одни и те же. Изменяются только имена, места и обстоятельства, а прочее все одно и то же. Второй причиной к междоусобиям, была скудная, во всех отношениях, местность обитаемых ими островов, которая, чем далее, тем становилась беднее в отношении продовольствия. Самые земляные их сокровища, как то: краски, камни и проч., находимые в известных только местах, – чем далее, тем делались дороже и недоступнее, а с тем вместе и привлекательнее, и, следовательно, более подавали поводу к ссорам. Так например, известно, что слабейшие и беднейшие семейства, будучи более и более стесняемы в средствах к пропитанию, принуждены были оставлять свою родину и искать средств к существованию в других местах, и потом, усилясь в новом месте, делались недругами и даже врагами прежним своим утеснителям, а потом и всем единоплеменным. В отношении же произведений земли известно: что камни (обсидиан и порфир), из которых они делали топорики, ножи и носки для стрелок, находятся в немногих местах, и последний только на северной стороне Умнака, а лучший янтарь находили также только на северной стороне Умнака, под водопадом (название на местном наречии). А как не всякий мог и хотел их покупать, или выменивать на что-нибудь, то многие покушались доставать их тайком; от чего владетели тех мест, по праву владения, берегли их и хищников убивали.

Таковые и подобные происшествия были первоначальными причинами к междоусобиям; а мщение за обиду – сугубою обидою за кровь одного – убийством многих и часто невинных. – Мщение без всякого обуздания – раздувало и поддерживало их, и наконец, сделалось неиссякаемым источником многих и жестоких кровопролитий. Междоусобия, начавшись между членами семейств, переходили в семейства, роды и племена, и прекращались не иначе, как совершенным истреблением, т. е. убийством и пленением ослабевшей стороны.

Из множества междоусобий я расскажу только об одном и последнем из всех. В одно время некоторые из жителей акутанского селения (бывшего на W стороне Акутана), ввечеру, при штиле увидели что-то в море, и двое из них поехали туда. Подъехав ближе, они увидели, что это байдара, и в ней несколько человек умнакцев, истощавших от жажды и почти полумертвых. Акутанские удальцы вместо того, чтобы подать помощь несчастным, убили их и, взяв некоторые вещи, байдару пустили ко дну. Между тем надобно заметить, что один из сих удальцов был женат на умнакской уроженке. Чрез несколько времени умнакские алеуты, приехав к нему в гости, увидели знакомые им вещи на одном мальчике и узнали чрез свою родницу, что эти вещи привез муж ее с моря. Расспросив все обстоятельства и, узнав об участи своих земляков, они, не сказав никому ни слова о том, что узнали эти вещи, уехали домой. Чрез несколько времени они опять приехали в гости к своему зятю и привезли ему в гостинцы парку самую нарядную. Выбрав удобное время, призывают к себе в барабору зятя их с женою и сыном, и дарят ему эту парку. Тот, не подозревая ничего, начал надевать ее на себя; но так как воротник у ней с намерением был сделан уже и несколько зашнурован, то он не мог скоро надеть ее. И в это самое время умнакцы, захвати его в парке, убили, но, впрочем, по долгом сопротивлении, потому что он был очень силен, и вместе с ним убили и сына его, который также по силам своим защищал отца своего. Сделав это, они тотчас уехали домой, взяв с собою свою родницу. Убитый же имел у себя родного брата-бойца, который в это время был в отлучке. По приезде своем тот, узнав об этом, положил намерение отомстить за смерть своего любимого брата, которого он так любил, что, сделав деревянную статую, похожую на него, одел ее паркою и держал у себя в каморе в память его. Спустя довольно долго времени он объявляет: что хочет ехать в поход на кадьякцев, – и к нему как храброму, много собралось охотников. Он объявляет об этом же и умнакским алеутам, из коих также весьма многие приняли его предложение. Местом сборища назначен был остров Тигалда, подле самого нынешнего селения. Но истинное намерение его было то, чтобы заманить умнакцев и убить их также изменнически. Это намерение его знали и его сообщники. И когда умнакцы приехали на Тигалду и расположились лагерем по берегу, тогда, по данному – условному знаку от предводителя, на них напали со всех сторон и убили всех до одного. И хотя умнакские алеуты узнали об участи своих земляков, но отмстить уже не успели, потому что пришли русские.

Внешние войны алеутов были с аглегмютами и прочими жителями северной стороны Аляксы, особенно же с кадьякцами. С чугачами же и кенайцами они никогда не воевали, считая их своими единоплеменными. С аглегмютами войны были только в первые времена и очень скоро прекратились, по той причине, что аглегмюты не решались пускаться на Уналашку на своих байдарках, (которые несравненно несовершеннее алеутских). Алеуты же прекратили свои набеги к ним потому, что северные берега Аляксы отмелы и не имеют пристаней и, главное, что они бедны лайденными произведениями. Но с кадьякцами у них были беспрерывные войны и с незапамятных времен. Алеуты их считали непримиримыми врагами, так что слово (слово на местном наречии), было употребляемо вместо (слово на местном наречии) (кадьякский житель) или обратно 86.

Заграничные войны, или военные походы (выражение на местном наречии), у алеутов считались охотою и ремеслом сколько прибыльным, столько же и славным. Таковые походы они совершали всегда на байдарках, или байдарах. Но как ни велики и ни сильны бывали таковые их ополчения, но никогда не бывало всеобщих, и даже очень редко, чтобы жители целого острова вместе предпринимали военные походы; но по большой части ополчения их состояли из одних только родственников между собою.

Полководцами у алеутов всегда были их родовые тоэны, или его сыновья, или племянники. И потому не воины избирали себе полководца, но полководец набирал себе воинов. На неопределенное предложение: я хочу ехать воевать (или странствовать (слово на местном наречии) 87) к нему собирались воины, в полном вооружении. Но не всякий мог накликать себе воинов, а только прославившийся своею храбростью, военным искусством, знанием местностей неприятельской земли, расторопностью и уменьем распоряжаться. К таковым охотно шли и не родники его, если он находил нужным принять их в свое ополчение. Когда соберется к нему довольное, по его мнению, число воинов, тогда он объявлял им причину своего намерения, которой в первом случае всегда бывало отмщение за кровь предков, падших в неприятельской земле, или бесчестие, сделанное ему или его роду. И воины, выслушав его причины и намерение, вместо клятвы давали ему верное слово повиноваться ему как отцу, и – вместе с тем возлагали на него власть делать: что он хочет и что знает.

После того предводитель всегда избирал к себе нескольких (от 4 до 8) помощников из своих ближних родственников или опытных воинов – славных, которые распоряжались вверенными им отрядами и вместе составляли его военный совет.

При самой отправке всего ополчения в преднамеренный поход, предводитель, в присутствии их и всех провожающих, говорил торжественную речь, в коей старался изъяснить им, что кто не надеется вытерпеть всех нужд и трудов, неизбежных в таком дальнем и опасном пути, кто боится встретить смерть во время сражения и кто не надеется на свою силу, – тому лучше остаться дома и не трогаться с места, не делать роду своему стыда и посрамления. Но кто безропотно перенесет все трудности и с храбростью будет драться с неприятелем, тому слава и добыча; а кто со славою падет на поле брани, тот заслужить роду своему честь и славу, и тело его будет привезено на родину. После того полководец говорил и о себе, что если и он сам падет на сражении со славою, то не робеть и не терять духу, но слушать и также повиноваться его старшему помощнику. Наконец всенародно и вторично обязывал каждого (словом): быть послушным ему во всяком случае; быть друг с другом в братском согласии; защищать друг друга верно и не щадя себя; быть терпеливым как в деле с неприятелем, так при случае несчастий и нужд, и проч. И потом отправлялись в свой путь.

Приближаясь к селению, или партии неприятеля, они старались ехать только по ночам. Приехав на место, предводитель распоряжался, кому где быть во время нападения и сражения, кому остаться при байдарках и проч. Сам он всегда должен быть впереди сражающихся. Сделав распоряжение, отправлялись они далее, как можно осторожнее.

Напасть на неприятеля и биться с ним днем и открыто, хотя считалось славнее, но, так как в этом случае сражение продолжается гораздо долее, и неприятель, видя свою опасность, делает сильный и отчаянный отпор, а нападающие, прежде, нежели увидят кровь, гораздо более трусят смерти и плена, и как могло бы случиться, что за ослаблением силы воинов и уменьшением числа их, должно было бы сдаться или запросить постыдный мир, то потому считалось за лучшее нападать на неприятеля тайно и врасплох, а самое лучшее для этого время считалось начало утренней зари.

Подкравшись к неприятелю как можно ближе, они вдруг с криком: бьем, наши победили, а иногда и с боем в бубны нападали на сонных неприятелей. И если им в один приступ удавалось взять селение, что при таком образе войны случалось почти всегда, то престарелых мужчин и женщин били без всякой пощады, а молодых обоего иола брали в плен, и по окончании сражения представляли предводителю. При взятии приступом укрепленного места или бараборы, каждый воин, презирая опасность жизни, старался, очистив дорогу своим товарищам, войти первому туда и принудить неприятеля сдаться (что считалось славнейшим подвигом); посему вошедшие к неприятелю не должны были бить побежденных, но брать каждого руками и, заклеймив их своим оружием, высылать вон. Назначенному в плен делали кровавое пятно на лице и на лбу, а кого хотели убить, у того отрезывали которое-нибудь ухо или другую какую-нибудь часть тела, например: часть волос с головы со шкурою, и даже вырезывали детородные уды как у мужчин, так и у женщин. И эти отрезанные или вырезанные части тела и также неприятельские оружия были важнейшими трофеями победителей, которые от них переходили в потомство для прославления своего рода, как живые памятники военных подвигов. А некоторые из таковых победителей приказывали класть их с ними в их гробы.

По удачном окончании дела, воины всю военную добычу представляли предводителю, который, взяв принадлежащую себе часть, остальное отдавал им. Пленные, по праву войны, принадлежали только тем, кто, на самом деле, доказал свою неустрашимость в сражении и был действительным победителем: но они из тщеславия в тоже время дарили их в калги тем, кои, по военному праву, не могли получить пленных. Воинам же низкого сословия, т. е. калгам и безродным алеутам, пленные никогда не доставались; на их долю разделялись неприятельские: вещи, одежды, украшения, посуды и военные оружия.

У алеутов бывали сражения на море, но очень редко и почти только при нечаянной встрече с неприятелем. Но алеуты, имея преимущество пред кадьнкцами, ходкостью своих байдарок, старались искать их и на море. При встрече с неприятелем на море, они не вдруг нападали на него, но прежде делали на него наезды, кидая стрелки, и гоняли его; и если увидят, что неприятель ослабевает, то, вдруг и с яростью, нападали на него и топили его без всякой пощады, до тех пор, пока побежденные не запросят мира. Победа на море не приносила им никакой корысти, кроме славы; и тех, кои ранее клали оружие, щадили и дарили свободою.

Во всяком случае, если видели, что, по нескольких стычках, они не в состоянии победить своего неприятеля и могли опасаться       его силы, тогда делали мирные договоры или       перемирия, на определенное время, и менялись аманатами; а потом чрез переговоры предводителей заключали и вечный мир, что называлось (выражение на местном наречии). Но последнее делалось только с своеплеменными или аглегмютами, но с кадьякцами никогда.

Власть предводителя, и особенно знаменитого и опытного, во время похода и сражения, была почти неограниченна; всякое повеление его, как бы оно ни было трудно и опасно, было исполняемо с трепетом и без всякого прекословия. Но случалось, что если окажется, что предводитель их или трус, или неопытен и что собственно от его неопытности и неблагоразумных распоряжений, они будут поражены неприятелем, или потеряют людей при переездах чрез проливы или в бурное время, или будут терпеть крайний недостаток в съестных припасах; то сами воины убивали своего предводителя, по общему приговору, и избирали другого.

Алеуты говорят, что они никогда не были трусами, хотя и не всегда были победителями; что причиною их неудач или гибели, были всегда ошибки или неискусство предводителей; и что кадьякцы более от них терпели, чем они от кадьякцев. Последнее правдоподобно, потому что кадьякцы, хотя также делали нападения на алеутов, но гораздо реже, и притом самые отважные их походы простирались только до Унимака, тогда как к кадьякцам ездили унадашкинцы и даже умнакцы.

Оружие алеутов состояло: из двух родов стрел, кидаемых с дощечки, известного лука со стрелами, двух родов ножей или кинжалов; для защищения же себя употребляли щит и латы.

Одни стрелы, из кидаемых с дощечки, были те же самые, которые употребляются ныне для промысла сивучей, называемый (слово на местном наречии) (дротики), с одним наконечником из кости; другие стрелы были подлиннее, с несколькими наконечниками, кои делались из крепкого дерева, и в каждый из них вставлялись каменные носки из обсидиана, иногда напитанные ядом, который был известен весьма немногим. Стрела, брошенная в человека, не входила в него вся, но один только наконечник с носком; наконечник при усилии мог быть вынут из человека, но носок всегда оставался в нем, и, следовательно, всегда наносил хотя не скорую, но верную смерть. Употребление лука и стрел известно, стрелы также были напитываемы ядом. Воинские ножи, иди кинжалы, употреблялись вместо холодного оружия и они были обыкновенно каменные; один с обеих сторон имел острия, длина его была около 6 вершков; а другой, называемый (слово на местном наречии), был почти такой же величины, как и первый, только острие у него было с одной стороны и на обух несколько изогнут. Латы их делались из кругло выструганных палочек, длиною около 5 четвертей, которые плотно одна к другой были переплетены жиляными нитками; их носили под верхним платьем, навязывая вокруг туловища, кроме рук и ног; и говорят, что таковые латы их, по-видимому, не очень надежные, весьма редко пробивала стрела. Щит их делался просто из двух складных досок, длиною 5 четвертей, а шириною каждая по 2 четверти; им обороняли свою голову от летающих стрел, держа левою рукою за сделанную посредине дужку. Щит употребляли только при открытом сражении или при взятии укрепленного места приступом.

Разные обычаи. а) Всякая женщина, в периодическом состоянии (слово на местном наречии), считалась нечистою (так как и вдова до окончания ее траура) семь дней, и в это время она не должна знать мужа, и вымыться три раза. Всякую девушку, несмотря ни на какое состояние и звание, тотчас отдаляли от сообщества и запирали в особо выстроенную барабору, не выпуская ее оттуда ни за чем, и строго запрещали показываться людям, а особливо мужчинам. Ее могли видеть только мать и близкие родственницы и то ненадолго и не без нужды. В таком затворничестве девушка должна пробыть в первый раз – 40 дней, во второй – 20, а в третий и далее обыкновенно по 7 дней. По истечении дней затворничества она должна была мыться чрез пять дней. Замужние женщины избавлялись затворничества.

Исполнять таковые обычаи очищения повелевал их закон или предание, которое говорит: что девушка, не сохранившая такого обычая с первого раза, впоследствии времени сделается черною, как уголь, и сверх того к ней пристанут всякие болезни, которыми заразятся и другие; а замужняя женщина, не сохранив этого, испортит своего мужа, заразив его болезнями, и сверх того он будет несчастлив: его убьет или съест зверь, утонет и проч.

Материи периодического очищения у женщин, по мнению их, чрезвычайно боятся все звери и даже рыбы; а потому, несоблюдением в строгости обычаев очищения, можно отогнать всех животных от своего селения.

b) Из родных и близких родственников, дядя по матери и по нем дядя по отце, имели и ныне имеют большую власть над племянниками и племянницами; прежде они были непременными наставниками их в молодых летах; а потому дядей предпочитали всем родственникам и особенно первого, которого почитали более, чем отца. Дяди входили в распоряжение своих племянников совершенно по всем частям.

c) Мужчина никогда не принимался за женское дело; потому что считалось за стыд и порок мужчине отправлять женскую работу, как то: шить, плесть или делать нитки и мауты, приготовлять пищу, рвать траву для крыши и других употреблений, собирать ягоды и лайденные произведения, искать коренья и проч., и даже наблюдать чистоту около дома не считалось делом мужчины; а потому и ныне редкий примется за это.

d) Алеуты думали и учили детей своих, что свет есть всякому живот, а ночь гибель и смерть и проч. (о чем будет сказано ниже) и потому, для здоровья и крепости телесных сил и для долголетия, всякий должен был исполнять следующее обыкновение, или правило: не просыпать утреннюю зарю, но лишь только начнет зариться, выходить нагому на улицу и встать лицом к востоку или туда, где занимается заря, и, – разинув рот, глотать свет и ветер, а потом придти к речке, где берут воду для питья, ударить ее несколько раз правой ладонью и говорить: «Я не сплю, я жив, я с тобою встречаю животворный свет, и я с тобою всегда буду жив». Сказав это, должно встать лицом на восток и поднять правую руку кверху для того, чтобы вода, стекая с нее, бежала вниз, по всему телу, до самых нижних частей. Потом, испив воды и умыв лицо и руки по локоть, забрести в речку до полуколена и ждать восхода солнца. И потом, взяв с собою воды, идти домой и всякого пробуждающегося потчевать ею.

Но там, где не было речки близ селения, выходили на морской берег для исполнения вышеописанного обряда, с тою только разницею, что из моря не носили с собою воды.

Вечером отнюдь не ложиться спать до тех пор, пока не потухнет зоря, потому что кто ложится спать после всех, тот останется в живых долее всех и проживет до глубокой старости, в пример позднему потомству.

е) Алеуты торгуются не лично с глазу на глаз, но всегда заочно, чрез поверенного или приказчика, называемого (слово на местном наречии) и избираемого из молодых алеутов. Имеющий какую-нибудь излишнюю, или не столь нужную, вещь посылает ее с приказчиком в другую барабору, или по большой части к приезжим гостям, и велит просить за нее табаку или что другое, или что дадут. Приказчик входит в барабору, или к гостям в шалаш, и говорит: (слово на местном наречии) (т. е. вот продажное). Но имя хозяина, кому принадлежит эта вещь, никогда не объявляется, хотя бы и все узнали его по вещи. Желающий купить ее, спрашивает, что за нее просят, и приказчик отвечает: то или другое. Покупатель, осмотрев вещь, оставляет ее у себя и посылает с тем же приказчиком табаку или чего другого столько, сколько ему хочется дать, или также свою излишнюю, или не совсем нужную, вещь. Приказчик приносить данное ему от покупающего к тому, кто прежде послал его. И если тот доволен тем, что принес ему приказчик, то дело и кончено. В противном случае отсылает обратно и просит, или прибавки, или переменить. Покупатель или прибавляет до тех нор, пока доволен будет хозяин, или, если ему покажется дорого, отказывается от покупки, и тогда начинает покупать другой. У них совсем нет того, чтобы перебивать или набивать цены и всегда почти оказывается что они, хотя и остаются довольны друг другом, но судя по ценности вещей, тот или другой остаются в убытке; ибо часто дорогая вещь – излишняя, отдается за дешевую нужнейшую или нравящуюся. И как бы долго ни продолжалась эта торговля, иди лучше сказать, мена, но хозяин и покупатель не видятся друг с другом.

Этот обычай торговли есть самый древнейший между алеутами, и нисколько не изменяется даже доныне, и повторяется очень часто.

f) Алеуты не имели обычая раскрашивать себе лица, как например колоши; но у них были украшения лица другого роду. Мужчины пронизывали нижнюю губу, носовой хрящ и уши, и вставляли в губу две косточки, у коих наружные концы были загнуты и смотрели врознь, или одну наподобие пуговки или запонки (у рубашки). В носовой хрящ вдевали также две косточки, с загнутыми концами, или сукли, а в ушах носили серьги, т. е. кусочки горного хрусталя, подвешивая на жиляных ниточках. Женщины также пронизывали носовой хрящ, уши и нижнюю губу. В носовой хрящ привешивали разные подвески наподобие серег (называемые (слово на местном наречии); в ушах носили серьги почти такие же, как и у мужчин; а в нижнюю губу привешивали пару суклей или горных хрусталей, которые назывались (слово на местном наречии). На шее, на руках, и даже на ногах они носили разной формы ожерелья, который делались из разноцветных каменьев (и особенно янтаря) и косточек. Все таковые украшения женщин, и особенно шейный ожерелья, у некоторых бывали очень дороги 88, нередко удальцы с большим трудом и даже с опасностью жизни предпринимали путь в дальние страны (они бывали даже до Кенаев и Чугач) для того только, чтобы достать куплею, или храбростью, сукли, или что-либо подобное, для своих возлюбленных. Из военной добычи таковые украшения предпочитались всему и доставались всегда храбрецам и предводителю.

Сверх таковых украшений женщины имели обычай вышивать или накалывать лицо свое разными узорами (таковых женщин с узорчатыми лицами удалось видеть еще и мне). Главные расположения такого шитья, или накаливанья были у всех почти одинаковы, и обыкновенно вышивалось: вся борода, две полосы поперек лица от одной щеки до другой через нос, две полосы по бакенам и одна вдоль носа. Но в частности узоры были не у всех одинаковы. Красавицы их и также дочери славных и богатых предков и отцов, в узорах своих, старались выказать и выколоть подвиги своих дедов, отцов и дядей, например, кто из них сколько на своем веку убил неприятелей на войне или сильных зверей на промысле.

Все таковые украшения как у мужчин, так и женщин, ныне совершенно оставлены, и у последних заменены скромными серьгами, или кольцами, как и у русских женщин. У весьма немногих можно увидеть ожерелья на шее из стекляруса или янтарные.

g) Бани у здешних алеутов, в прежнем быту их, совсем не были в употреблении. И хотя они знали и видели их у соседей своих кадьякцев, но считали их излишнею роскошью и негою, расслабляющей крепость телесных сил; но вместо того они употребляли холодные ванны, т. е. все вообще от младенца до старца купались и мылись в море, или в речке, во всякое время года и при всякой погоде. По прибытии же русских на здешние острова, алеуты, оставляя обыкновение купаться в холодной воде, начали мало-помалу привыкать к баням, и ныне до того сделались охотники до бань, что готовы мыться и париться даже каждый день.

Употребление минеральных горячих ключей они считали и считают весьма здоровым, и многие очень любили мясо, вареное в таковых ключах.

Здесь скажем и то, что алеуты, вместо бань, или всего того, что греет, имели и ныне имеют обычай греться на жирниках, т. е. спустив рукава у парки сидеть на кукорках и под паркою держать плошку, или жирник с огнем.

h) Алеуты не знали клятв кроме данного слова при свидетелях или подтвержденного вторично, которое заменяло все клятвы. Не сдержать своего слова считалось подлостью, и такового, несмотря на то, что он хотя бы это сделал и в первый раз, оглашали неустойчивым и называли (слово на местном наречии) (т. е. баба в полном значении) и даже такового гнушались его родственники.

При заключении мира с неприятелями действовали и договаривались одни предводители и клялись только своею жизнью, и в знак сохранения данного слова и дружбы менялись своими оружиями. И тот, кто первый подает повод к разрыву, не должен отрекаться от своего оружия, принять его обратно и честно защищаться на поединке.

i) Алеуты не нестыдливы; это сказано выше. Но стыдливы по своим понятиям, например, следующие поступки считались постыдными: бояться неминуемой смерти; униженно просить пощады у врага; обманом или предательством получить жизнь и свободу; не убить в жизни ни одного врага и с тем умереть; украсть чужое и быть уличенным в воровстве; не суметь против своего брата сделать что-нибудь; опрокинуться на пристани и особенно при встрече и проводах; бояться ездить в море при свежем ветре и проч. Во время нужды и дальних переездов ослабеть первому и дать вести себя на буксире; при дележе добычи не быть довольным и явно показать свою жадность, (в последнем случае все отдавали таковому свои части в посмеяние); открыть жене или любовнице общественную тайну; будучи вдвоем на промысле, лучшую добычу не предложить и не отдать своему товарищу; хвастаться своими делами и особенно небывалыми; в досаде укорять другого и проч. И сверх того алеут стыдится: просить что-нибудь, хотя бы крайне нуждался, поласкать жену свою, выходить на средину кружка и плясать, хотя бы был и искусник в этом роде, торговаться лично; и краснеет, когда лично его хвалят при людях и проч. А женщины стыдятся: не уметь шить, плясать и отправлять женские работы; ласкать своего мужа и детей при людях и даже говорить при незнакомых; но не стыдятся мыться в бане вместе с чужими мужчинами, кормить дитя открытою грудью при посторонних и проч.

k) Алеуты считали славным: как можно более убить неприятелей и зверей; во время бури и других бедствий спасти других или хотя одного с явною опасностью своей жизни; во время походов или путешествий удальством своим и расторопностью отвратить общую беду или недостаток в пище; быть храбрым на войне и показать это на деле; зная, что его подстерегают в намерении отмстить ему за сделанную им обиду, или за вредное для общества дело его приговорили к смерти, – идти прямо на смерть; хранить крепко вверенную тайну; быть верным в дружестве; помогать другим безвозмездно, и особенно когда сам беден; во всяком случае соблюдать справедливость; – дать жизнь и свободу своим калгам тогда, когда их надлежало умертвить, и особенно, снабдя их всем нужным для пути, отпустить на родину. Всех таковых алеуты превозносили похвалами и память их передавали из рода в род в песнях и самых украшениях женщин.

l) Приветствовать приезжающих и встречающихся – не было в обыкновении между алеутами прежде. Но ныне они начинают перенимать у русских приветствия, как то: снимают шапки при встречах, берут друг друга за руки и здороваются, при расставании прощаются и проч. И особенно достойно замечания приветствие при встрече и иногда и расставании, детей, племянников и крестников к своим отцам, дядям и крестным отцам. Они обыкновенно, несмотря на лета и возраста, всегда подходят к тем и, поклонившись, берут правую руку обеими своими руками и в наклоненном положении прижимают ее к своему челу.

n) Алеуты ныне вообще все очень дорожат посылаемыми поклонами. Они принимают их как подарок, и даже самый подарок без поклона для них не дорог. Тот, кому дано на комиссию сказать поклоны, непременно исполнит это со всею аккуратностью. И по возвращении отдает отчет очень подробный.

m) Алеуты гостеприимны. Это сказано выше. Но их прежнее гостеприимство считалось не в том только, чтобы угостить гостей, (которыми считались одни только приезжие), но доставить им удовольствие, дать им приют и снабдить в путь. Ныне многие из алеутов, и особливо служащие в Компании, начинают приглашать друг друга (чего прежде не бывало) и даже почетных русских к себе в гости, например, на именины, и стараются угостить приглашенных всем, что только могли достать. И несмотря на то, что припасенное досталось им и с большим трудом, и хотя бы на завтра самим не осталось ничего даже перекусить, – почти всегда истрачивают все в один день, без всякого расчета, и чрезвычайно бывают довольны посещением гостей и особенно почетных.

VI. Вера

Вера прежних алеутов была отрасль шаманской веры, господствующей в нашей Азии.

Алеуты верили и признавали, что есть и должен быть Творец всего видимого и невидимого, и которого они называли (слово на местном наречии) (т. е. Творец). Но, не умея составить понятий о Его неограниченных свойствах, они слишком отдаляли Его от мироправления до того, что они не делали Ему никакого поклонения. Но, не поклоняясь одному, они покланялись всем, кого только считали могущественнее себя.

Властителями и управителями всего окружающего они признавали двух духов или два рода духов, которые также действовали и на самого человека во всех отношениях. Первых они называли (слово на местном наречии), а вторых (слово на местном наречии). Одни из них действовали более в пользу человека, а другие ко вреду. Но как далеко простиралось их действие, и где ограничивалась власть их, этого, вероятно, и самые лучшие их богословы не могли бы сказать.

В прежних алеутах можно подозревать некоторое поклонение свету и почитание небесных светил и даже стихий. Первое доказывается их обычаем глотать свет, (смотри выше Разные обычаи) а второе можно доказать тем, что они боялись и доныне боятся говорить о небесных светилах что-либо худое 89.

Алеуты верили, что есть три света (которым они приписывали бытие и действие). Первый свет, называемый (слова на местном наречии), т. е. высший свет, не имеющий ночи или вечера, где обитает множество людей. Второй свет – наш мир. Третий свет подземный, называемый (слова на местном наречии), где также обитает множество людей, смертных или бессмертных, того не известно.

У них не было ни храмов, ни идолов, но были священны или заповедные места, называемые (слово на местном наречии), и также жертвоприношения невидимым духам. Первые находились при всяком селении и были какой-нибудь бугор или кекур, или какое-нибудь заметное место, на утесе, куда строго запрещалось ходить всем женщинам и молодым мужчинам и особенно сорвать травку или взять камешек оттуда. Но если бы кто из молодых вздумал или из хвастовства, или любопытства, нарушить этот закон, таковой не останется без кары: его неминуемо постигает страшная дикая болезнь или скорая смерть, или, самое меньшее, он лишится ума 90. Но старики и пожилые мужчины могли ходить туда в известное время и не иначе, как только для жертвоприношения.

Приношения ((слово на местном наречии), т. е. всего себя ему отдал) у них были двоякие: одни, так сказать, частные и неопределенные, а другие общие и известные. Первая жертва состояла из каких-нибудь вещей и более звериных шкур, которые приносились в заповедные места с какими-то мелочными обрядами и с прошением помощи к отмщению врагам, или для промысла зверей. Вторая жертва состояла из перьев урильего хвоста и пестрых перьев сыча, которые мог приносить всякий из мужчин и всегда, когда хотел (но приносилась более в пути); места назначенного для сего не было, кроме того, что никогда не приносили в самом селении или в закрытом месте. Самый обряд жертвоприношения состоял в том, что приносящий, взяв известные перья и каждое из них обмакивая в какой-нибудь краске (но более зеленой или красной), кидал их порознь на все четыре стороны, и при каждом разе, когда надобно было кинуть перо, он именно высказывал свою просьбу к невидимым духам, т. е. прося или счастливого успеха в войне или на промысле, или утишения ветра и проч. и потом кидали перо на воздух, приговаривая: (выражение на местном наречии), т. е. мне принеси, или подай.

У прежних алеутов были и шаманы, и шаманства. Но в чем именно состояли их шаманства, или как происходили, я не мог узнать; кроме общего всем шаманам, т. е., что они во время шаманства скакали, кривлялись, били в бубен и приходили в исступление.

Шаманы здесь (как и везде) были, или считались, посредниками между видимым миром и невидимым, между людьми и духами; и простолюдины верили, что они, как говорится, знаясь с дьявольщиной, могут предсказывать будущее и помогать страждущим; и потому прибегали к ним за помощью в опасных болезнях и несчастьях, просили у них счастья в промыслах, долголетия, чудного спасения в опасности на море, укрощения бури и ветров и проч., и также хотя они не были акушерами, но к ним, как знахарям, прибегали за помощью в трудных родах.

Касательно же их знания будущего, алеуты старики уверяют, что некоторые из знаменитых шаманов их, еще задолго до прибытия русских, предсказывали, что придут к ним из-за край моря белые люди другого обычая; и впоследствии все алеуты сделаются такими же, как и пришельцы, и будут жить по их обычаю. А с появлением русских они начали пророчествовать, что на восточной стороне, над их островами, они видят светлую зарю или большой свет (выражение на местном наречии) и в нем много людей подобных новопришельцам; а в нижнем свете людей, которых они видали прежде, стало очень мало, и там сделалась непроницаемая тьма 91.

При всем знании и могуществе шаманов, и как они ни старались казаться чудными, они не были в большом уважении и наружно ничем не отличались от других; помогая другим в нуждах, они сами по большей части нуждались и требовали помощи, и очень часто умирали в нищете и несчастиях. И потому весьма редко было, чтобы сын шамана вступал в ремесло отца своего. Вероятно шаман, при смерти своей, или прямо запрещал им, или, объясняя ремесло свое с самой худой стороны, отбивал охоту у них. Впрочем, многие шаманы, называя ремесло свое прямо служением диаволу, говорили молодым людям, что, кто не надеется перенести все страхи и ужасы, тот не желай быть шаманом; и что, если и они сделались шаманами, то не совсем по желанию и воле своей, а по принуждению и невозможности отвязаться от дьявола.

Шаманы алеутские говорили, что не они накликали к себе духов (как у колош), но духи сами вербовали себе своих служителей. Они рассказывали, что когда они были около 15 лет, то дьявол начинал их испытывать мечтами и привидениями. Например: поедут ли на море, то вдруг пред ними делается неприступный остров или ужасная скала, или из моря показываются страшные чудовища; пойдут ли они куда пешие, то им являются разные привидения, или вдруг им представится, что они перенесены совсем в другое место, или стоят на краю бездны и готовы свергнуться и проч. Так, что как они ни были небесстрашны, но, не видя конца страшилищам и привидениям, принуждены были просить помощи и пощады у того, кто над ними действовал, т. е. от дьявола. И тогда он начинал говорить с ними и договариваться, и требовать клятвы или условия; но в чем состояло таинство условия, никто кроме шаманов не знал и боялся узнавать. Но если кто не вынесет всех испытаний дьявола и начнет искать помощи не у него, того он задушит несчастным образом.

Известно, что шаманы алеутов не имели никакого особенного участия и влияния на свадебные дела, похороны и даже на самые жертвоприношения и проч.

Алеуты, хотя и неопределенно, но верили бессмертию души человеческой и будущей жизни. Это видно из того, что почетные, умирая, завещевали убивать калгов и класть с собою в том мнении, что они там ему будут прислуживать так же, как и здесь. И хотя они не могли сказать, в каком состоянии на будущем свете были души умерших, но судя по тому, что не всякий калга удостаивался чести быть вместе с господином, но только заслуженный и любимый, можно заключить, что если не все, то, по крайней мере, некоторые надеялись жить хорошо и в той жизни.

Но вообще все думали и верили, что души умерших или, как они называли, тени, невидимо обитали между своими родными, сопутствуя им и на земле, и на море, и особенно с теми, кого они любили; и что они в состоянии были сделать всякое добро и зло; а потому живые призывали их в помощь в опасностях и особенно в войнах, предпринимаемых в отмщение за бесчестие, нанесенное всему их роду.

О происхождении первого человека алеутские богословы не согласны между собою; не говоря о многих мнениях их, или слишком глупых, или весьма похожих на священную историю, я здесь представлю только два.

Одни говорят, что сначала земля была пуста и никем не обитаема, но в одно время с неба ((слово на местном наречии), т. е. сверху) упали на землю два существа, видом похожие на человека; на теле их была длинная шерсть. От них родилась пара (слово на местном наречии) подобных им существ, но без шерсти; и от этой-то пары произошли все люди и начали распространяться на восток, запад и север, (а о юге они не говорят, там они не полагали людей); место, где произошли первые люди, было теплое; там не было ни зимы, ни бурь, но всегдашнее благорастворение воздуха. Первые люди были долговечные, крепкие и сильные. Сначала люди жили мирно и дружно, не зная никакой ни зависти, ни ненависти, ни вражды, и также не знали никакой нужды. Но с умножением людей начали появляться недостатки и нужды, а нужды научили делать орудия для промысла животных. Потом появились несогласия, вражды, и оружие обратилось на людей. Недостатки и притеснения от сильнейших заставили удаляться от первого места далее и далее; и от того произошли все народы.

Другие говорят, что прежде, нежели люди появились на Уналашке и во всей Америке, был на острове Юнаске один человек – мужчина (имя его не знают), который, живши долгое время в совершенном одиночестве, начал думать, что не может быть, чтобы не было на свете людей кроме него; и потому, в намерении поискать подобных себе, он вздумал попутешествовать и для этого сделал себе ладью, род байдарки, называемую (слово на местном наречии). Прежде он объехал Юнаску и, не найдя на ней никого, поехал на Четырехсопочные острова; и там тоже не нашел никого. Потом он поехал на Умнак и, пристав на западной оконечности, вышел на берег, и тотчас увидел тропу человеческую. Спустя несколько времени к нему приходит с лайды женщина (в травных торбасах), с которою он, разумеется, скоро познакомился, и которая ему понравилась и сделалась женою. От сего-то супружества произошли все народы, населяющие северо-западную Америку. Первым плодом их была собака, вторым – какое-то странное существо мужеского пола с крыльями, которое, подрастя, начало говорить своим родителям: «Я не способен для человека; итак, подумайте о моей участи». Мать, слышав несколько раз одно и то же, и может быть, видя, что в самом деле он неспособен к продолжению человеческого рода и даже будет вреден, – предложила своему мужу убить его, и отец согласился. Когда они его сбыли с рук, тогда у них родился сын, а потом дочь – совершенные люди. И от сей-то последней пары начали размножаться люди. Но рождающиеся от них дети и внуки не все говорили одним языком. И это самое заставило их разлучаться и расходиться в разные стороны. Говорящие одним и тем же языком поселялись вместе: ушедшие далее к востоку сделались праотцами народов: чугач, кенайцев, аглегмютов и колош (но не кадьякцев).

Говоря о вере алеутов, кстати сказать и об их суевериях 92 (по-нашему) или их особых догматах веры.

Суеверия у алеутов были бесчисленны. На всякое действие и предприятие и почти на каждый шаг были свои особенные и часто весьма затейливые приметы и талисманы. Из последних известнейшие были: пояс, сплетенный из жилы или травы, с наговором и с таинственными узелками; и какой-то камешек, называемый ими (слово на местном наречии), который изредка выкидывает из моря 93. Первый талисман носили они на голом теле, как предохранительное и верное средство от смерти, при нападении на неприятеля и сильных зверей. Имевший его смело мог наступать на них и всегда побеждал, и оставался невредим. Несмотря на то, что, как кажется, сплести пояс ничего не стоит, но таковых заветных поясов было очень мало, и в семействе, которое имело счастье владеть таким сокровищем, он переходил от отца к сыну, или от дяди племяннику, с какими-то обрядами. Другой талисман был чрезвычайно редок и потому очень дорог. Счастливец, нашедший его или доставший, хранил его, как святыню в чистом месте и даже не в жилом покое, и после всякого прикосновения к нему должен вымывать руки, иначе ужасная смерть грозила ему. Этот камень имели они при себе как приманку для морских зверей и особенно бобров, и потому носили его с собою только на промысле. Тот, кто имел его при себе, всегда и везде был счастлив в промысле; и не он искал бобров, а бобры его искали, и ему стоило только выбирать любого.

Для успешного промысла морской рыбы, они, или нашептывали на уду, или привязывали что-нибудь. Впрочем, последнее соблюдается еще и поныне, но теперь они привязывают к уде какие-то душистые и горькие коренья, или травы, или просто какую-нибудь зелень и цветки.

При китовом промысле особенно много было примет и причуд. Носки стрел, коими промышляли китов, намазывали человечьим салом, или привязывали к ним какую-нибудь часть самого тела, которые они брали от трупов, называемых (слово на местном наречии) и находящихся в пещерах 94, или часть материи женского месячного очищения, или часть платья вдовы, находящейся в трауре, или что-нибудь из ядовитых кореньев и трав. Каждому из таковых веществ приписывалось свое особенное свойство и действие; и китопромышленники всегда имели их у себя в байдарках. Промышленник, бросив стрелу, начиненную такими веществами, в кита, тотчас дышал на свои руки; и, бросив одну стрелу и попав в кита, другой не кидал, хотя бы и мог; но тотчас уезжал домой и удалялся от людей в особо построенный шалаш, где должен пробыть трои сутки без пищи и питья и не допуская до себя женщин, и особенно нечистых. В продолжение этого времени он изредка вздыхал, подобно подстреленному и умирающему киту, для того, дабы кит, в которого он стрелял, не отошел от берега и также бы страдал и тихо умирал. На четвертый день он выходил из своего заключения и купался в воде, крича диким голосом и ударяя руками по воде. Потом, взяв с собою товарищей, ехал туда, где он полагал быть киту, и если кит издох, то принимались резать его (место раны выбрасывали): а если же кит еще не помер, то промышленник возвращался домой и опять начинал мучить себя, пока не помрет кит.

Для промысла бобров таковые стрелы не употреблялись; но, так как алеуты бобра считают превращенным человеком (о чем будет сказано ниже); и потому старались украшать байдарки, камлейки и все стрелки, как можно лучше, полагая, что бобр, любя женские изделия, сам придет к промышленнику-щеголю.

Из множества суеверий, относящихся до здоровья, долгоденствия и проч., я знаю только то, что отцы и дяди старались достать слюны какого-нибудь старика, славнейшего из всех своими подвигами и безукоризненною жизнью, здорового и бодрого, и оные давали глотать своим детям, как предохранительное средство от заразительных и повальных болезней и укрепляющее телесные силы. Таковые старцы, при смерти своей, благословляли внуков своих или частью седых волос своих, или частью своей одежды, или тем оружием, которое он имел в сражениях, и приказывали носить их при себе, во всяком случае, как предохранительное средство от несчастий, и быть счастливым во всем, здоровым, и проч.

У женщин были свои приметы и причуды при беременности, родах и проч., о коих я подробно ничего не знаю, да, кажется, и не стоит знать.

Стоит замечания, что при употреблении талисманов, наговоров и вообще всех суеверных примет, поставлялось правилом не прикасаться к женщинам и особенно нечистым, в противном случае ужасные несчастия и лютая смерть постигали нарушителя: так например, китопромышленник, нарушивший это правило, прежде, нежели издохнет подстреленный им кит, тотчас подвергался кровотечению из носу, потом опухоли по всему телу и наконец, лишался ума и помирал. Один только бобровый промышленник не подвергался таковым карам, но зато он не имел счастья на промысле, так что он, хотя бы окружен был бобрами, не упромыслит ни одного, и бобры над ним будут как бы насмехаться, т. е. вертясь около его байдарки, будут дразнить его и бросать в него водою, но не дадут попасть в себя стрелою. Точно то же делают бобры и с тем, у кого жена в отсутствие его не сохраняет верности, или сестра, до замужества своего, не сохранила целомудрия. И даже также поступали бобры и с теми, кто хотя и соблюдал чистоту, но был или своенравен, или ленив, или завистлив, или злобен, или пренебрегал учение старцев и проч.

Итак, если никакая вера не может быть без нравственного учения; то, судя по тому, что у алеутов предписывалось почти во всяком предприятии и делопроизводстве строго соблюдать целомудрие и чистоту, под угрозою смерти и других наказаний, – соблюдение целомудрия и чистоты телесной можно и должно считать главным нравственным учением веры алеутов. Сюда надобно отнести и все их нравоучения, и всю их нравственную философию. Ибо в религии диких весьма трудно отделить их собственные умствования от правил и догматов веры, к ним перешедших: и всю философию или мудрование их должно считать учением веры. И потому я здесь скажу все то, что может касаться нравственности, не разделяя их никак.

1) Старики говорили, что надобно почитать своих родителей за то, что они нас родили в болезнях и воспитывали с великими заботами, с любовью и, теряя свое здоровье, не зная того, каковы будем мы к ним: и за то мы должны истинно любить их, т. е. собственными трудами их питать, быть при них безотлучно и покоить их до смерти; если ослепнут или охромеют, водить их за руку и поить водою. Бросить родителей считалось самым бесчестным поступком.

2) Если нет отца, то вместо его почитать старшего брата и слушаться его как отца. Брат брату везде должен сопутствовать, и на войну, и на промысел, и друг друга защищать. Но если кто, пренебрегая сие народное правило, захочет жить отдельно, надеясь только на себя, то того даже и всякий родник его должен пренебрегать и не подавать помощи в случае нападения на него врагов или зверей, или во время бури. И таковой бесчестно погибнет и сделается посрамлением своему (славному) роду.

3) Дряхлых стариков почитать и слушать их наставления и, в случае нужды, стараться уделять им кусок из своего промысла, и помогать своими трудами, и стараться получить от них доброе слово; и ежели кто будет исполнять, тот будет долговечен, при промысле и на войне счастлив и, будучи стар сам, не будет оставлен даже на чужой стороне.

4) Бедных не презирать, но по возможности помогать им, и не только не обижать, но и от обиды защищать; потому что человек никогда не проживет веку в одном состоянии; и в лучших племенах много бывало славных и богатых (выражение на местном наречии); и также много бывало нищих и бедных (выражение на местном наречии); но неожиданно и в один день менялись своим состоянием: одни из богатых делились бедными, и другие – из бедных богатыми; а потому:

5) В бедности надобно быть скромным и покорным, а богатому ни в каком случае не забываться и быть снисходительным, и во всем делиться с бедными, помня участь бедных.

6) Быть гостеприимным; всякого приезжего или пришедшего принимать и сколько возможно покоить и угощать, дабы он, по возвращении на свою родину, мог отозваться с похвалою.

7) Всякого переселившегося с другого селения первый год считать странником, и потому не только его не обидеть, но стараться помочь ему при обзаведении и считать его своим, нимало не подозревая в измене;– в таком случае он скорее забудет родство свое и вступит в новое; и потом будет верным защитником нового своего селения.

8) Не быть болтливым; лучше слушать, нежели говорить – для сохранения своего здоровья и жизни. Прежние люди оттого и были долговечны и крепки, что мало говорили. Все зло и несчастье происходить от языка, (и потому таковых злоязычников, если будет доказано, что причиною бывшей или настоящей вражды были именно они, – нередко наказывали смертью).

9) Детей учили: быть ласковыми в обхождении с другими, воздерживаться от сластолюбия; при нападении на неприятеля быть храбрым и неустрашимым, презирать смерть и стараться в жизни своей сделать какое-либо славное дело, в числе коих считалось – отмстить с избытком за смерть своих родных.

10) Следующие поступки считались за грех, (слово на местном наречии, т. е. стоящее осуждения или порицания): например, напрасно и без причины обидеть товарища своего словом или делом, и особенно убить его; (но убить неприятеля – совсем дело другое); отнять чужое и особенно украсть; воровство считалось не только грехом, но и стыдом; поносить заочно и клеветать на другого; досадовать на жестокий или противный ветер, на холод, на солнечный зной, или на тишину; без нужды и с худым намерением толковать об облаках и звездах, словом или делом, т. е. заговором или отравою, испортить другого; в своем или чужом месте поганить, осквернить (слово на местном наречии) речку с тем, чтобы не пошла в нее рыба; или также испоганить море близ селения и тем навсегда отогнать рыбу или зверя; девице, или незамужней женщине, незаконнорожденного убить от стыда и скрыть, каковое дитя называется (выражение на местном наречии) 95 (т. е. скрытое дитя). Самым большим грехом считалось кровосмешение единоутробных; даже смотреть друг другу в лицо и играть им вместе считалось грехом и вредом. Такового кровосмешника, хотя бы он и не был открыт, не примет на себя море, гнушаясь его беззаконием, и непременно поглотит и выкинет на берег; но если бы он остался навсегда на берегу, то у него вырастет на лбу или из верхней челюсти рта клык, наподобие моржового; а от такого беззаконного брака рожденное дитя будет не человеком, а чудовищем, или, самое меньшее, у него на лице будет пятно или бородавка.

Здесь, кстати сказать, и мнения прежних алеутов, или их умствования.

Алеуты говорили, что опытами предков их дойдено, что за несохранение отеческих преданий и обычаев, и особенно за нарушение запрещений бывает всеобщее бедствие и наказание.

За сделанную добродетель всегда платится добром, а за сделанное зло – злом.

Славно ехать в море во время бури; но где проехал, там не останется никакого следа; и потому славнее иметь на теле своем знаки того, что был на неприступной скале, или без помощи других приставал в байдарке на такой пристани, где никто не может пристать; а еще славнее быть храбрым на войне.

Первая добродетель есть принимать странных, ибо и предки их когда-то странствовали; и потому, что все мы родились от одного отца и одной матери, между собою братья.

Свет есть существо животворное; живая вода подкрепляет силы, а море есть сильное, страшное, крепкое и непобедимое; а потому кто с малолетства свыкнется с морем, часто купаясь и проч., тот будет силен, крепок и на море неустрашим; в промыслах счастлив, на войне непобедим; и к телу его не коснется ни болезнь, ни зараза, ни вражеское оружие.

Ветер не речка, (пословица.), т. е. речка течет беспрерывно и никогда не остановится, а ветер когда-нибудь, да перестанет.

Медведь не человек (пословица), – этим они хотят сказать, что медведь не столько мстителен и жаден, как человек.

Не от всякого сладкого корня родится сладкая трава, (пословица), т. е. не всегда от добрых родителей родятся добрые дети.

Тот не человек, кто на своем роду не был на чужой стороне, не побеждал неприятеля и проч. т. е. не сделал славного дела96 (см. часть II).

Учение веры и всех обычаев у них передавалось двояким образом: или чрез отца сыну, или чаще, чрез дядю племянникам. Это учение можно назвать домашним. Другой образ преподавания был общественный или публичный, где наставниками или учителями были не шаманы, а старцы, дожившие до глубокой старости и прославившиеся своими подвигами и безукоризненной жизнью. Таковые старики считали своею обязанностью поучать молодых при всяком случае. И это делалось почти каждодневно поутру или ввечеру, т. е, когда все бывают дома. Старик для этого выходил на средину бараборы и садился, а все молодые окружали его и слушали безотходно и внимательно до тех пор, пока он говорил, не смотря на то, хотя бы он рассказывал это и в сотый раз. Они слушали его сколько из уважения к нему, как почтенному старцу, столько же и потому, что они это считали своею обязанностью.

Теперь скажем об их настоящей вере.

Алеуты, так как и кадьякцы и американцы (крещенные) наши, – суть греко-российского исповедания, которое они приняли от русских.

Алеуты по всей справедливости могут быть названы примерными христианами. Потому что лишь только они приняли христианство, тотчас оставили шаманство, и не только его, но и самые признаки оного, как-то: личины, маски и проч., которые они употребляли при плясках и шаманствах, и даже самые песни, напоминающие что-нибудь или сколько-нибудь их прежнюю веру и обряды – все оставлено, и оставлено без всякого принуждения. Первый просветитель или креститель иеромонах Макарий, – (член Кадьякской Миссии), посланный к ним от Кадьякской Миссии в 1795 году для этого, – отнюдь не употреблял каких-либо насильственных мер для того, чтобы окрестить их, да он и не имел ни надобности и ни средств употреблять их; потому что алеуты охотно принимали новую веру. Лучшим доказательством этому может быть то, что о. Макарий переезжал с места на место и, отправляясь в дальние селения, не имел при себе никого для своей безопасности, кроме одного русского для прислуги. Те же самые алеуты перевозили, питали и берегли его, которых он должен был крестить.

И с того времени и поныне, алеуты одинаково набожны и привержены к религии. Они очень охотно собираются на молитву везде, где отправляется богослужение, и особенно – когда посещает их священник. При службах, или на молитве, они стоят с благоговением и удивительною (как говорят) твердостью, ни при каком случае не озираясь назад, или в стороны, и не переступая с ноги на ногу, сколь бы ни была продолжительна служба, так что по выходе их из церкви, смотря по их следам, почти можно перечесть, сколько их было в церкви. И хотя они очень немного понимают церковного чтения, но во все продолжение службы стоят с неослабным вниманием. Все требуемые от них религией обязанности они исполняюсь с полною охотою и точностью и, очень многие, с благоговейным страхом и смирением, так что во все мое пребывание там не было ни одного нерадивого. Я уже не говорю о том, что они строго соблюдают посты, когда следует, потому что им ничего не значит не есть два-три дня. Но ничто не утешало меня и не радовало столько, как их усердие или, лучше сказать, жажда к слышанию слова Божия, которая так велика, что, утвердительно скажу, скорее ослабнет и утомится самый неутомимый проповедник, чем – их внимание и усердие к слышанию проповеди. Это я могу доказать собственным опытом, например: по приезде моем в какое-либо селение 97, тотчас все оставляли свои (т. е. не компанейские) дела и занятия, как бы они ни были важны в отношении к ним, и даже самые заботы о запасении и приготовлении дневной пищи, и собирались ко мне по первому знаку, и все и каждый с удивительным вниманием слушали мои поучения, не развлекаясь ничем, забывая все, и даже, можно сказать, самые нежные матери в это время делались почти бесчувственны к плачу детей своих, (которые никогда не были вносимы в таковые собрания).

Сравнивая алеутов с кадьякцами – их соседями – в религиозном отношении, с первого раза видно большое различие между ними. У кадьякцев еще и по сю пору существует шаманство и все прежние их суеверия почти в полной силе – тогда, как у алеутов первого совсем нет, да и последние несравненно в меньшей степени, чем прежде. Из кадьякцев едва сотая часть сколько-нибудь исполняют обязанности религии, и весьма немногих можно признать усердными к ней; а алеуты, по всей справедливости, в этом отношении не уступят и самым лучшим христианам нашего времени. Такое различие удивляет, и тем более что у кадьякцев с 1794 года постоянно были несколько миссионеров; а у алеутов постоянное пребывание священника началось только с 1824 года, а до того они видели одного только о. Макария – крестителя их, один раз и на весьма короткое время, и еще двух, бывших здесь на казенных судах в 1721 и 1792 годах, также на короткое время и только в главном селении.

Здесь не место говорить о том, почему кадьякцы, при всех возможных средствах к просвещению Христианством, остаются еще полухристианами. Но весьма любопытно найти причину, почему алеуты так скоро и так сказать, вдруг оставили свою веру – очень нестрогую и приняли чуждую – строжайшую? И почему они к ней усерднее, чем их соседи?

Общая причина того и другого, я думаю, находится в самом их характере: уналашкинцы имеют более добрых качеств, нежели худых (как это сказано выше), и, следовательно, семя Слова Божия удобнее и глубже может пасть на такое основание и скорее может принести плод 98.

Других ближайших сильных причин, заставивших алеутов принять новую веру, я не вижу. Правда, можно сказать, что алеуты приняли христианство потому: 1) что они имели веру самую неопределенную и запутанную и, следовательно, не удовлетворяющую внутренней потребности души; 2) что они, будучи трусливы, из боязни или угождения русским сделали это: и 3) что принятием крещения им давалась льгота от платежа ясака. Правда, все это может быть побудительной причиной к принятию новой религии; но нисколько для того, чтобы сделаться ревностным и верным исполнителем правил ее. Но по ближайшем рассмотрении сих причин они окажутся весьма слабыми. 1) Прежняя их религия была неудовлетворительна; это правда 99; но более ли постигали алеуты христианскую веру в первое время, о коей им, за неимением хороших толмачей, едва ли кто мог дать какое-либо понятие о Боге, кроме общих понятий о Его всемогуществе, благости и проч.? И могла ли тогда христианская вера казаться им удовлетворительной для сердца, (если и предположить в них тогда такую потребность), когда первый проповедник, не имея возможности дать им понятие о наслаждениях христианина высших – духовных, воспрещал им наслаждения существенные: т. е. многоженство? 2) Алеуты трусливы. Это также правда; но надобно сказать, что русские никогда и не думали принуждать их к принятию христианства какими-либо насильственными мерами. 3) Гораздо сильнейшею к тому причиною могло быть то, что принимающим св. крещение давалась льгота от платежа, ясака, и тем более, что они тем избавлялись всякого влияния сборщиков ясака. Но если взять в рассуждение незначительность самого ясака, который они платили, когда хотели и чем хотели, и притом льгота платежа давалась им не навсегда, но только на три года; – то и эта причина окажется весьма недостаточной к тому, чтобы с усердием принять новую веру.

Итак, главную причину надобно искать в их характере, тем более что все эти же частные причины были и на стороне кадьякцев, но у них они остались недействительными.

После сего надлежит представить историю Уналашкинской церкви. Но, говоря о ней, я нахожу приличным сказать вообще об истории Американской церкви.

Христианская вера внесена в Америку (я разумею одну нашу Америку) русскими. Начальник первого судна, которое открыло Алеутские острова, Глотов и его товарищи, были первыми проповедниками Христианства в Америке, (выключая Атхи). Глотов в первое свое пребывание па Умнаке (в 1759), столь хорошо познакомился и даже подружился с тамошними жителями, что тоэн их позволил окрестить своего малолетнего сына и даже вывезти в Камчатку 100. Этот новокрещенный и, можно сказать, первокрещенный из всех американцев наших, алеут, называвшийся Иван, с прозванием Глотова, весьма много мог содействовать к распространению Христианства между алеутами. Крестил ли Глотов и его товарищи кого кроме тоэнского сына? Неизвестно. Но известно только то, что они там поставили большой крест 101, где впоследствии времени выстроена была часовня во имя св. Николая, которая в 1826 году сменена новою.

Итак, первая из Американских церквей (после Атхинской) основалась в Уналашкинском отделе, и именно на Умнаке.

После первого пребывания Глотова на Умнаке, русские, приходившие на Уналашку, долгое время не думали о том, чтобы крестить алеутов, занимаясь усмирением или, иначе сказать, истреблением их. И не прежде как с 1780 года, т. е. по прекращении таковых усмирений, русские начали помышлять об этом.

Конечно и тогда не христианское усердие или, по крайней мере, не столько оно, сколько собственная выгода русских, заставила их убеждать алеутов к принятию крещения; ибо окрещенные ими алеуты делались чрез то более приверженными к своим крестным отцам и промысла свои отдавали исключительно им. Но какие бы причины ни были к тому, бесспорно, что первые русские промышленники были и первыми крестителями алеутов, потом кадьякцев и тем проложили путь и облегчили дело последующим миссионерам.

Г. Шелехов, основатель нынешней Компании, в числе своих планов и намерений в рассуждении пользы здешнего края, имел главным распространять христианство более и более и устраивать церкви; и для того, по возвращении своем из Кадьяка, в 1787 году, он прежде всего представил об этом Правительству и просил его назначить Духовную миссию, которую он, с товарищем своим Голиковым – как доставить, так и содержать там, принимал на свое иждивение. И вследствие ходатайства его, по Высочайшему повелению составлена была в С. Петербурге миссия из восьми духовных монашествующих особ, под начальством Архимандрита Иоасафа, для проповеди слова Божия народам, приобретаемым под Российскую державу 102, которая, быв снабжена всем, и более чем было нужно, как со стороны гг. Шолохова, и Голикова, так и доброхотных дателей; в 1793 году отправилась из С. Петербурга, и в следующем году, осенью, прибыла в Кадьяк 103, и тогда же приступила к своему делу. Иеромонахи Макарий и Ювеналий в том же году осенью в два месяца объехали весь Кадьяк и окрестили всех жителей. В следующем 1795 году Ювеналий отправился в Нучек, где, окрестил более 700 душ чугач, перешел в Кенайский залив и окрестил всех тамошних жителей. В 1796 году он перешел на Аляксу к озеру Илямне, где и кончил свое равноапостольное служение вместе с жизнью своею, послужив церкви более всех своих собратий. Причиною смерти его было не только то, что он, как говорят, воспрещал многоженство, но более то, что тамошние тоэны и почетные, отдав ему своих детей для обучения в Кадьяке, потом раскаялись, и, догнав его, напали на него и отняли от него детей своих, а его убили как обманщика. Говорят, что Ювеналий, при нападении на него диких, совсем не думал ни бежать, ни защищаться, что он мог сделать с успехом, но без всякого сопротивления отдался им в руки, прося только пощады его сопутникам, что и было сделано ими. Потом сами американцы рассказывали, что Ювеналий, будучи совершенно убит, встал и пошел за своими убийцами, говоря им что-то (вероятно то же, что и прежде). Дикие, считая его еще живым, опять напали на него и били; но он опять вставал и шел за ними; и это было несколько раз. Наконец дикие, чтобы совсем отделаться от него, искрошили его в куски. И тогда умолк Проповедник Слова Божия и, можно сказать, мученик. Но, по рассказам тех же американцев, на том месте, где были останки его, тотчас явился дымный столб, простиравшийся к небу. Долго ли продолжалось это явление, неизвестно.

А иеромонах Макарий в 1795 году отправлен был в Уналашку, где он, объехав весь тамошний отдел от Унги до Четырехсопочных островов, окрестил всех алеутов без остатка и в следующем году выбыл в Иркутск.

Прочие же члены миссии, во все время, оставались на месте, и действия их ограничивались обыкновенным служением в церкви и некоторое время обучением детей в школе. Но монах Герман, почти с первого времени своего прибытия и до самой кончины жизни своей, жил особо на отдельном острове (Еловом), занимаясь молитвою и хозяйством. В последнее время у него воспитывались несколько девушек-алеуток – сирот, обучаясь грамоте и трудолюбию; и это его маленькое заведение было в весьма хорошем состоянии, особенно со времени посещения его г. бароном Врангелем.

К числу действий Кадьякской миссии надобно отнести и то, что бывший в Кадьяке в 1805 и 1806 годах Иеромонах Гедеон, уполномоченный Св. Синодом, (который, оставшись здесь с корабля Невы, потом выбыл в С. Петербург чрез Охотск), перевел на Кадьякский язык молитву Господню, которую в его время и несколько после него пели и в церкви; но потом она была оставлена и совсем затеряна.

Г. Шелехов, считая недостаточным для распространения слова Божия иметь таковую миссию, представил об открытии епархии в Кадьяке (где он считал до 50 тысяч жителей), под управлением архиерея и вследствие его представления и такого числа жителей, решено было открыть епархию в Америке, и Архимандрит Иоасаф вызван был в Иркутск для посвящения во архиерея, где и был посвящен Иркутским Преоевященным Вениамином в марте 1799 года; но при возвращении своем в Кадьяк, на Компанейском судне Феникс, в том же 1799 году, потонул со всею свитою 104, очень большой и богатейшей ризницей; а вскоре после того скончался и сам г. Шелехов, и с тем вместе прекратилось и намерение об открытии Американской Епархии, и даже всякие предприятия касательно распространения и утверждения слова Божия.

Г. Баранов, утвердясь в Ситхе, стал просить о священнике для Ситхи, и в 1816 году прибыл туда священник Алексей Соколов. Потом, когда, вновь Высочайше дарованными в 1821 году Российско-Американской Компании привилегиями, поставлено было ей в обязанность иметь достаточное число священнослужителей в колониях, Компания начала ходатайствовать об этом; и вследствие того прибыли священники в колонии: в 1823 году в Уналашку И. Вениаминов 105, в 1824 в Кадьяк Фрументий Мордовский (вместо иеромонаха Афанасия), а в 1825 году в Атху Иаков Нецветов, здешний урожденец-креол 106 .

Итак, в настоящее время в Колониях наших в Америке находятся четыре церкви, а именно: 1-я) в Ново-Архангельске, на острове Ситхе, во имя Архистратига Михаила с 1817 года, к коей принадлежат: Ново-Архангельск и два редута – Дионисиевский в Стахине и Озерской ближайший 107. 2-я) в Кадьяке в память Воскресения Христова, с 1795 года; к ней принадлежать: Кадьяк и все заселения в Кенийской губе и Нучеке. 3-я) Уналашкинская в память Вознесения Господня, с 1824 года; к ней принадлежат: Уналашка со всеми островами от Унги до Четырехсопочных и острова Прибылова. 4-я) в Атхе во имя святителя Николая, с 1825; к ней принадлежат: Атха и все прочие острова до Берингова. Но Нушегак и Михайловский редут в севере по сие время оставались еще почти без священника, ибо Кадьякский священник, которому первый должен принадлежать, находит посещение его почти невозможным; а Уналашкинскому священнику посещать их удается очень редко. Но так как число новокрещенных, которые со времени первого посещения Уналашкинского священника в 1829 году, (положившего начало тамошнему крещению), более и более умножается, так что число американцев, принявших св. крещение, ныне простирается до 300 душ; и нет сомнения, что число это увеличится в несколько раз, если будет там церковь 108, а потому определено быть там особому священнику в качестве миссионера.

Сказав все, что можно и нужно вообще об Американских Церквах, теперь обратимся к Уналашкинской.

После того, как алеуты были окрещены Иеромонхом Макарием, т. е. с 1795 года и по 1824 год, оставались без священника; только живущие в Уналашке на короткое время видели священников, бывших здесь случайно, а именно в 1792 году (т. е. еще до Макария), священника, бывшего на корабле Слава России, который окрестил 92 души из алеутов; в 1807 году Иеромонаха Гедеона, проходившего из Кадьяка в Охотск, и в 1821 году священника Михаила, бывшего при экспедиции Васильева; но эти священники, не имея походных церквей, не могли совершать всех таинств, да и самый креститель алеутов Макарий, неизвестно почему, не имел походной церкви, т. е. св. антиминса.

В рассуждении учения веры, алеуты оставались не только без всякого назидания, но, можно сказать, они верили и молились неведомому Богу; ибо, не говоря о других мимоходящих священниках, и сам Макарий, при всем своем усердии, не мог передать им ясных и необходимых понятий о христианской вере, сколько за неимением хороших толмачей, столько и по краткости времени. Во все же прочее время, когда не было священников, обряды Христианской церкви, да и самая вера, ограничивались только крещением новорождающихся, дозволенным мирянам, и общественною молитвою в часовнях и домах, где могли найтись люди умеющие читать.

Наконец, по общей просьбе всех жителей Уналашкинского отдела и по ходатайству главного правления Компании, с 1824 года июня 29 дня началось постоянное пребывание священника в Уналашке, который в каждые два года посещает и видит всех своих прихожан 109.

В последнее время в Уналашкинском отделе находится одна церковь и три часовни, первая, заложенная 1 июня 1825 года и освященная 29 июня 1826, – находится в главном селении Уналашки 110, а из прочих: одна – на Умнаке, во имя св. Николая, построенная в 1726 году вместо прежней ветхой; другая, на острове св. Павла, во имя св. Апостола Петра, построенная в 1819 году, а третья, на острове св. Георгия, во имя того же Георгия Победоносца, построенная в 1833 году. Все сии храмы деревянные и, кроме Умнакской церкви, построены на иждивение Компании, а на Умнаке собственными трудами тамошних алеутов, только под надзором байдарщика. Все же внутреннее украшение, как то: иконы и проч., заведено иждивением алеутов, которые каждогодно жертвуют как на этот предмет, так и на самое содержание церкви, но нескольку звериных шкур, которые отправляются в главное Правление для продажи, и на вырученную сумму выписываются разные вещи для церкви и часовен; а на островах Прибылова, алеуты, не имея возможности жертвовать шкурами, уделяют часть своей платы, получаемой за промысла.

Касательно просвещения и утверждения алеутов в христианской вере, по сие время сделано следующее: переведен Христианский краткий катехизис на их собственный язык, который в 1831 году с дозволения Св. Синода напечатан иждивением Российской Американской Компании; переведено Евангелие от Матвея, которое Св. Синодом дозволено употреблять в рукописи, и сверх того составлено поучение на их языке касательно сущности Христианства под названием: краткое показание пути к Царствию Небесному, которое также употребляется в рукописи 111.

К успехам просвещения алеутов христианством можно причесть то, что многие из них весьма охотно читают переведенные для них книги, и почти всякий имеет у себя печатный катехизис.

VII. Правление

Прежде, нежели будет сказано о правлении алеутов, надлежит сказать об их сословиях и нравах.

В нынешнее время все алеуты, можно сказать, составляют одно сословие работников; потому что и самые родовые тоэны их суть ни что иное, как нарядчики, очень часто работающие вместе со своею командою, и которые почти совершенно ничем не отличаются от прочих. Только в последнее время главные тоэны, – утверждаемые начальником колоний и избираемые алеутами из их тоэнов, – пользуются некоторым предпочтением, и то, смотря по его отношениям к правителю конторы.

В прежнее время алеуты разделялись на три сословия: почетных, простолюдинов и калгов или рабов. Тоэны и их дети и племянники составляли высшее сословие; прославившиеся воинскими подвигами и искусством в промыслах и потомки их составляли так называемых собственно почетных; класс простолюдинов составляли все обыкновенные алеуты, ничем не отличившиеся, и вольноотпущенные рабы; а калгами были военнопленные и их потомство.

Право владеть калгами имели одни только почетные; простолюдины весьма редко, а калги никогда.

Власть господина над рабом была почти неограниченна: он мог даже смертью казнить своего раба за преступление и без всякой ответственности, продавать и менять его на вещи; дарить, давать в приданое и отпускать на волю. Цена калги была почти всегда такова: за байдарку и за хорошую парку давали по паре калгов: т. е. мужа и жену; за каменный нож, за пару цуклей и за бобровую парку, – по одному калге.

Калга не мог иметь своей собственности; все приобретенное им принадлежало господину его. Он всегда обязан был сопровождать своего господина, охранять его и в случае нападения защищать его. За то господин обязан был как самого калгу, так и все его семейство, содержать безбедно; иначе это делало стыд господину его. Добрые и кроткие господа содержали калгов своих и особенно добрых и заслуженных, как детей своих, и одно только название калги было различие между калгами и детьми господина.

Прежнее правление алеутов можно назвать патриархальным. Всякое селение состояло непременно из родников и составляло почти одно семейство, где старший в роде, называясь тоэном [слово на местном наречии]), имел власть над всеми; но власть его была почти такая же, как власть отца над отделившимися детьми, т. е. он должен был наблюдать общественную пользу, защищать свои границы (всякое селение имело свои отдельные места для промыслов); не позволять посторонним промышлять в местах, им принадлежащих, равным образом не позволять промышлять в чужих границах, и тем не подать повода к вражде; предводительствовать на войне; но он не имел права брать от своих подкомандных ничего, кроме части, следующей на его семейство, из выкидного зверя и лесу, несмотря на то, хотя бы он при разделе и не был, но часть его нисколько не была более других. В рассуждении общественных распоряжений, власть его не простиралась далее того, что он мог послать, кого хотел, со своим сыном, или племянником, осмотреть или сделать что-нибудь касающееся до общей пользы; а заставить сделать собственно для себя – он не мог никого. Наружных почестей им никогда не отдавали и не оказывали, кроме того, что за оскорбление и за обиду его – подчиненные его должны были восстать как за свое собственное. У алеутов были и наказания, и даже смертная казнь, но приговор произнести не мог один тоэн без согласия всех почетных. Тоэн не мог начать войны с соседями без согласия других тоэнов, живущих на том же острову, и без позволения старшего из них.

Несколько селений, происходящих от одного праотца или одного поколения, составляли штаты или общество, где старший тоэн, происходящей по прямой линии от их прародителя, заселившего их остров или, за неимением такового, избранный из тоэнов – за его благоразумие, действительную храбрость и превосходство в искусстве промысловом – имел таковую же власть над всеми тоэнами и селениями, составлявшими их общество, как частный тоэн над своим селением: он должен был защищать всех и вступаться за обиду и оскорбление чести своих подчиненных; в случае войны он предводительствовал всеми и с согласия других тоэнов заключал мир; без его воли и согласия никто из подчиненных его тоэнов не мог не только начать войну с соседями, но даже предпринять похода к кадьякцам, или отправиться на важные промысла. Из всего выкидного ему всегда выделялась часть ровная с прочими; и потому таковые тоэны были богаче всех и, следовательно, сильнее; и самое уважение к нему его соседей зависело от его силы и влияния на своих подчиненных. Главный тоэн, имея такую власть и права, мог называться владетелем своего острова или участка; но никогда не бывало у алеутов такого тоэна или властителя, который бы имел право распоряжаться несколькими или всеми обществами.

Выше сказано, что у алеутов была и смертная казнь. – Уличенный преступник, как то: переметчик, убийца, переносчик, или злоязычный болтун и изменивший общественной тайне, наказывались смертью. Например, когда будет доказано, что кто-нибудь из алеутов, несмотря на его происхождение, сделал что-нибудь достойное смерти, то тоэн составлял судилище из всех почетных и стариков, участвуя и сам; и предложив дело, спрашивал мнения их; и когда все единогласно признают виновника достойным смерти, тогда все мужчины идут на открытое место или поле со стрелами, куда приходит и преступник, которого тотчас несколько молодых мужчин, по приказанию тоэна, обстав вокруг в приличном расстоянии, вдруг все бросали в него по одной стрелке; и если после этого преступник оставался еще жив, то тоэн, или первенствующий судья, приказывал кому-нибудь из бойких алеутов зарезать или удавить его. И надобно сказать, что преступника не нужно было держать под стражею или на место казни вести связанного; потому что всякий преступник старался как можно более показать своего хладнокровия и неустрашимости при виде смерти; и потому он не думал запираться в своем преступлении или извиняться и, еще менее, просить пощады и милости; но, напротив того, говорил пред судьями без робости и свои поступки рассказывал хвастовски и как бы с намерением раздражить своих судей и обвинителей; на место казни шел как можно бодрее, для того, чтобы оставить по себе славу неустрашимого 112.

Другие меньшие преступления наказывались сначала выговором тоэна при всех, а потом для большого стыда связывали его как можно крепче, и в таком положении держали его несколько времени, а иногда связанного и били.

Наказания и казнь калгов многоразличнее и гораздо определеннее: за непослушание резали уши; за перенос господских речей отрезывали губы; а если он не унимался, и особенно если от его языка рождались вражды, то неминуемая смерть была его участию. За первый побег наказывали телесно, т. е. били, чем попало; за второй – связывали руки назад и в таком положении держали несколько времени; за третий резали у ног икры; а за четвертый казнили смертью. Род смертной казни калгов был совсем другой: их не расстреливали как прочих, но давили палками. За первое воровство, как самое постыдное дело, и особенно если калга украл от посторонних, наказывали телесно; за второе – отрезывали несколько пальцев у правой руки; за третье то же отрезывали у левой руки или обрезывали губы; за четвертое казнили смертью.

Власть тоэнов и все права алеутов были во всей силе во время самого большого народонаселения; междоусобия, уменьшая число алеутов, с тем вместе уменьшали и власть тоэнов, и самые права их; а по прибыли русских последние совсем уничтожило, да и самой власти тоэнов оставило одну только тень. Соловьев и его товарищи мщением за кровь своих собратий, усмирением алеутов и жестокими поступками с тоэнами, положили начало уничтожению влияния их власти на алеутов, а последующие русские, до соединения компаний поступавшие с алеутами в том же духе, продолжили, или, лучше сказать, уничтожили ее – тем, что не отличали тоэнов от простых алеутов ни в работах, ни в наказаниях и ни в чем другом; а это мало-помалу приучило и самих алеутов смотреть на своих тоэнов не как на природных своих властителей и некогда бывших владетелей островов, но как на равных себе. Правительство наше, поручая начальникам морских экспедиций, бывших в здешнем крае с 1792 по 1823 год судов, – раздавать тоэнам медали (бронзовые, серебряные и золотые) и постановлением новых правил Российско-Американской Компании, имело в виду отличать тоэнов от простых и как бы поддержать их власть; но трудно поддерживать и восстановить то, что не имеет своей самостоятельности. В последнее время (1832) года колониальное начальство, по многим причинам найдя нужным, учредило в здешнем крае иметь трех, или двух главных тоэнов, избираемых самими алеутами из числа обыкновенных родовых тоэнов и утверждаемых Главным Правителем колоний. И потому нынешнее правление алеутов и управление алеутами вполне зависит от Российско-Американской Компании, действующей чрез правителя Уналашкинского отдела, который, или именем своей конторы дает предписания байдарщикам или управляющим меньшими отделами, для передачи их чрез тоэнов алеутам; или приглашает к себе главных тоэнов и еще нескольких других, и объявляет им свое приказание, касающееся, впрочем, одних только промыслов, и спрашивает, сколько байдарок будет для бобровой партии и сколько человек для промысла птиц.

Нынешние права и обязанности алеутов суть следующие: они пользуются покровительством законов наравне с крестьянским сословием и освобождены от всяких повинностей и податей, но вместо этого обязаны служить Компании от 15 до 50 лет своего возраста и, разумеется, за плату от Компании. Все промысла, какие они могут приобресть, должны они продавать исключительно Компании, за известную и правительством утвержденную цену, (о ценах будет сказано ниже).

Теперь спрашивается: хорошо ли нынешнее управление алеутами, и хорошо ли их состояние? Отвечаю: хорошо. Потому, что алеуты, кроме служения Компании, пользуются совершенною свободою, а служение их бывает временное и всегда за плату. Компания более и более обращает свое внимание на то, чтобы занимающий должность правителя Уналашкинского отдела был человек благонамеренный и строгий исполнитель распоряжений главного колониального начальства. Если уже прежняя свобода алеутов (впрочем, более мнимая), и правление (и также слишком несовершенное) невозвратимы; то переменять нынешнее правление алеутов, к которому они уже привыкли, на какое-либо другое нет нужды: и всякая другая перемена их управления для них будет вредна и даже гибельна.

И если, что можно пожелать для блага алеутов, то разве только того, чтобы все товары и вещи, которые получают за свои промысла, были на их руку и ценами, как можно, соразмернее с платою, получаемою ими за промысла. И еще – чтобы главные тоэны или один из них, избранный самими алеутами, имел право всегда видеть в конторе бумаги и расчеты, касающиеся до алеутов; и как они, так и все прочие тоэны были бы снабжены письменными наставлениями для их руководства, в которых бы, на основании положений и учреждений о тамошнем крае, ясно были бы означены как их власть, так и влияние их на дела общественные.

Отделение второе. Продолжение замечаний об алеутах

I. Число жителей

Г. Сарычев в путешествии своем (Ч. II, раздел Алякса) говорит, что с прибытия русских на сии острова много меньшилось число островитян, и в бытность его (1792 года) едва осталась третья часть жителей. По приложенной же у него табели видно, что в его время было мужеского пола 1,235 душ. Если к сему прибавить женского пола несколько более сего числа, то в 1792 году жителей в Уналашкинском отделе (не считая живших на островах Прибылова) было более 2,500. Когда же это число принять за третью часть, как говорит г. Сарычев, то в 1750 году, т. е. около времени прибытия русских, число жителей здешних было не менее 8.000.

Число природных жителей островов Уналашкинского отдела (не считая русских и креолов), в последнее время, очень невелико, так что к 1834 году всех алеутов, принадлежащих к здешнему отделу, т. е. живущих в селениях на Уналашке и находящихся на островах Прибылова и в Ситхе, – состояло 682 души мужеского и 812 душ женского иола, а обоего 1,494 души 113. Еще к 1806 году число алеутов было 1,942, т. е. 965 мужеского и 988 женского пола.

Предание же алеутов говорит, что до прибытия русских число их было более, нежели в десять раз в сравнении с тем, которое нашел г. Сарычев. Старики рассказывают: что в старину и задолго до прибыли русских, жителей в Уналашкинском отделе было столько, что каждый остров и всякое удобное на острову место были заселены; и что в каждом селении было от 40 до 70 однолючных байдарок, т. е. по стольку мужчин, способных ездить в байдарке; и если к сему прибавить столько же женщин и вдвое детей и стариков, то выйдет, что в каждом селении было жителей от 150 до 280 душ, или среднее 215; а по приметам, виденным мною, и по рассказам алеутов, должно полагать, что в здешнем отделе было до 120 селений. И так, полагая, что в каждом селении были жители в одно и то же время, выйдет: что народонаселение алеутов, в лучшие времена, про­стиралось до 25,000.

Без сомнения, число это слишком увеличено; но, сколько можно судить по рассказам – как алеутов, так и русских, заселившихся здесь в конце прошедшего столетия, из коих последние своими глазами видели уничтожение нескольких селений, – со всею вероятностью можно положить, что число алеутов, в лучшие времена, было от 12 до 15 тысяч. О причинах же уменьшения скажем ниже; здесь только заметим, что уменьшение алеутов, начавшись задолго до прибытия русских, продолжалось постоянно до 1822 года. С этого времени, до 1829 года, уменьшение остановилось; а с 1829 по 1838-й год, т. е. до нынешней оспы, число алеутов начало увеличиваться.

Самое меньшее число алеутов было в 1820 и 1821-м годах. К 1822 году, по спискам, алеутов было мужеского пола 695, женского 779, а всех 1,474.

Из сего видно, что в 1834 году число алеутов было более 20-ю человеками, не считая женщин, в это время вышедших в замужество за русских и креолов, коих можно положить нисколько не менее сего числа.

Из прилагаемых при сем табелей, о числе родившихся и умерших с 1822 года по 1837-й год, видно, что в первые пять лет число родившихся алеутов было 34 круглым числом, на каждый год; а за исключением незаконнорожденных 29. В последние же девять лет было 40, а за исключением незаконнорожденных 38. Следовательно, в последнее время, число рождающихся превышает почти четвертою частью. И здесь еще надобно взять в расчет то, что число рождающих, или способных рождать, до 1828 года, было гораздо более, нежели после того. Это видно из того, что из 172 душ, родившихся с 1822 по 1828-й год, было незаконнорожденных 25, т. е. 7-я часть всего числа; а в последние девять лет, из 362 родившихся незаконнорожденных было только 17, т. е. не более как 21-я часть.

Причины же, почему прежде число рождающихся было менее, нежели в последнее время, можно полагать следующие:

1). Недостаток повивальных бабок и неуменье поступать с роженицами, как об этом сказано выше. (в отд. I, раздел обычаи). Правда, хотя некоторые, более знакомые с русскими, перестают употреблять свои способы при родах и после родов, убеждаясь примерами и доводами; но при всем том еще и до сих пор очень много таких, который поступают по-своему.

2). Слишком большая благосклонность замужних женщин к посторонним мужчинам, которая простиралась даже до безотказности. Но в последнее время видно, что это препятствие к плодородию весьма много устранилось.

3). Слишком раннее лишение девства, чему весьма много мог способствовать предрассудок алеутов, происшедший от обмана русских, описанный выше (в отд. I, раздел характер) и потому само собою разумеется, что в прежнее время найти невесту, в полном значении сего слова, было весьма трудно; но ныне, особливо в последнее время, из 10 девиц, вступающих в брак, верно можно найти более половины невест 114, потому что бабушки и матери также усердно заботятся о доброй славе их, как прежде были беззаботны.

4). Любострастная болезнь, я думаю, также была немаловажною причиною неплодородия женщин; но в последнее время она почти совсем уничтожилась.

5). Отчасти препятствием к этому может быть и то, что почти каждою весною алеуты терпят недостаток в пище, и отцы и матери, в сем случае, заботясь только о детях, почти забывают себя, и оттого, как мне случилось видеть это, в особенности над одним семейством, до того истощаются, что чрез несколько дней едва можно узнать отца и мать, а дети их здоровы и веселы.

Вот причины, почему прежде из женщин весьма немногие рождали (так что не более как из 9 одна), и почему ныне рождают более! И можно надеяться, что со временем еще более будут устранены таковые причины, неблагоприятствующие умножению числа алеутов.

Но должно заметить, что при нынешнем образе жизни алеутов, их жены никогда не сравняются плодородием с русскими женщинами: потому что они, не имея другого молока кроме своего, должны кормить детей своих не менее года, от чего могут рождать только чрез два года.

Выше сказано, что в течение десяти лет, число алеутов от 1474 прибыло только 10, т. е. не более как 11/4 на сто; но прибыль креолов в десять лет несравненно значительнее, так что от 100, а принимая в расчет Уналашкинских креолов, находящихся в Ситхе и почти неженатых, от 120 душ, прибыло 31 человек, т. е. 26 на сто 115.

II. Причины уменьшения алеутов

Причины уменьшения, по мнению алеутов, суть междоусобия, русские и поветрия. Первые, бывшие до прибытия русских, под конец так были жестоки, что за жизнь одного истребляли целое селение; но самое большое уменьшение народонаселения алеуты приписывают русским, и именно Соловью или Соловьеву, который, сколько посредственно, столько и непосредственно, был причиною этого; потому что, не говоря о тех, коих он сам или его клевреты в точение двух лет лишили жизни, но и из тех кои разбежались от страху, не возвратились на свои места и третьей части 116. И притом говорят, что даже и тогда, когда всякое убийство было прекращено, и алеуты, покоряясь новым пришельцам, начали жить по-прежнему мирно, – народонаселение не только не увеличивалось, но весьма приметно уменьшалось, но отчего? Этого они не знают.

Но не имея ни средств, ни возможности узнать обстоятельно о том, отчего именно и более уменьшились алеуты, я здесь представлю то, что можно было узнать касательно сего.

Причины уменьшения здешних алеутов можно разделить на три эпохи: 1-я от начала их междоусобий до первого прибытия русских (т. е. до 1760 года). 2-я от первого прибытия русских на здешние острова до прибытия экспедиции Билингса (т. е. до 1790 года). И 3-я со времени отбытия сей экспедиции до настоящего времени. Каждая эпоха, сверх общих всем временам причин, имеет свои собственные и совершенно различные между собою; т. е. до прибытия русских, алеуты уменьшились от междоусобий, по прибытии русских от насилий и притеснения, а напоследок от необходимости распространять, поддерживать и усиливать другие колонии.

Каждая эпоха имеет множество частных и мелких случаев, описание коих заняло бы множество страниц и ни к чему не могло бы вести, тем более что подробности многих не совсем известны: и потому я скажу только о тех, кои более памятны и более заслуживают вероятия.

Первая эпоха. Весьма задолго до прибытия русских, алеуты начали иметь войны с соседственными народами, как-то: с аглегмютами и более с кадьякцами. Так сказывают, что здешние жители истребили аглегмютское селение при реке Нушегак, бывшее на месте нынешнего Александровского редута: нападение сие столь было удачно, что никто не спасся из аглемютов, и озеро, находящееся подле Редута, сделалось кроваво от трупов и крови.

Также несколько раз нападали они и на кадьякцев и истребляли целые селения. Но, сколь бы удачны ни были таковые нападения, натурально, что не могли быть без урону и со стороны их самих. Но случалось несколько раз, что из целого ополчения здешних островитян, отправлявшихся в таковые походы или наезды, не возвращалось ни одного, или весьма немногие; так, по словам г. Давыдова, здешние алеуты погибли в Уяцкой бухте на Кадьяке, приехавшие с тем, чтобы напасть на кадьякцев. И не всегда они только нападали и истребляли других; но нередко платили им тем же и их соседи, неприятели, и особенно кадьякцы. И напоследок войны сии так сделались часты и обыкновенны, что жители Шумагинских островов или были в походе, или принуждены были сидеть в своих крепостях, т. е, на неприступных островках.

Но избегая одной беды, они подвергались другой; потому что, просидя в крепостях и не смея удаляться от них, или уезжая в походы, они не успевали запасать пищи для зимы, и оттого гибли неминуемо.

Кроме таковых войн и взаимных нападений заграничных, в то же время было и множество междоусобий. Так известно, что унимакские жители нападали на шумагинских, аляксинских, уналашкинских и даже умнакских и на жителей островов Креницына; умнакские жители нападали на уналашкинских и других. И вероятно, что и сами нападающие, или прежде или после видели неприятелей в своих селениях; и как те, так и другие поражали и истребляли, и были поражаемы и истребляемы. Известно, что унимакцы при нападении на жителей острова Укнадака (в Капитанской гавани) легли все на месте сражения.

И наконец, мало-помалу, междоусобия и вражды так усилились, что не только жители одного острова нападали па жителей другого, но даже между жителями одного и того же острова были такие вражды, что не только не помогали друг другу при нападениях, но убивали везде, где только могли, и вредили всячески, чем только могли. Так известно, что уналгинские алеуты убили несколько человек в соседственном селении, на Уналашке, за то только, что они хотели убить из них одного человека.

Нет сомнения, что все таковые междоусобия и войны весьма много уменьшили число алеутов сколько оружием, столько и следствиями оного, так например, вероятно, жены и дети алеутов, погибших в Уяцкой бухте на Кадьяке, весьма много потерпели, оставшись без мужей и отцов; и потому весьма вероятно то предание, которое говорит, что до начала войн и междоусобий, народонаселение алеутов было вдвое более того, которое нашли русские. И некоторые старики-алеуты говорят, что если бы русские не пришли на здешние острова, то, вероятно, все бы они были истреблены, даже без остатка. И с этой стороны прибытие русских, положившее конец всем войнам и междоусобиям, можно почесть благодеянием для островитян.

Вторая эпоха. По прибытии русских, хотя и прекратились вражды и междоусобия, как главной причины уменьшения островитян, но нисколько не прекратилось самое уменьшение их.

Приязнь и мир, бывшие между русскими, первыми посетителями Умнака и Уналашки, под начальством Глотова, продолжались весьма недолго; за подлинное неизвестно, кто первые подали причину к раздорам: русские ли, притеснением в промыслах и насилием всякого рода? Или алеуты, не хотевшие быть под чужеземным игом? Первое конечно гораздо вероятнее, но нельзя совсем отвергнуть и последнего. Но как бы то ни было, первое неприязненное действие было со стороны островитян, которые в одну зиму истребили три судна русских, и тем подали повод русским к отмщению за кровь своих соотечественников и принять сильные меры для своей безопасности. Глотову и Соловьеву, с товарищами, досталось быть отмстителями и слишком неумеренными.

Глотов, пришед из Кадьяка на прежде открытый им остров Умнак, вместо дружбы и приязни, с какими он расстался с Умнакцами, встретил в них неприязнь; а потому и он, вместо мира и согласия, принес им меч и огнь. Он, сколько под предлогом отмщения за смерть соотечественников своих, столько и за непокорность, истребил почти без остатка все селения, бывшие на южной стороне Умнака, и жителей островов Самалги и Четырехсопочных.

Соловьев, прибывший из Камчатки на Уналашку и остановившийся на якоре в Кошигинском заливе, особенно жестоко поступал с бедными алеутами, тоже под видом отмщения за смерть дружининского судна.

Г. Берх, в своей истории открытия Лисьевских островов, старается уменьшить число истребленных Соловьевым островитян, но при всем том и он говорит, что Соловьев убил сто человек алеутов, нападавших на жилище русских, и в одном укрепленном жилище, после сражения, поднял на воздух до двухсот человек. Следовательно, и по его словам и при всем его старании уменьшить число истребленных, выходит, что Соловьев истребил не менее трех сот мужчин, молодых и способных носить оружие.

Теперь проходит почти уже столетие после того, как было это страшное время для алеутов; и потому нет причины ни скрывать того, что делали первые русские промышленники, здесь бывшие, ни увеличивать их жестоких поступков с алеутами. Прошедшего не воротить и не поправить. И хотя нет нужды выставлять наружу ужасные поступки людей необразованных и преданных всем страстям, и тем более, что эти люди были русские – мои соотечественники; но нельзя не сказать того, что я слышал от весьма многих, отчасти бывших самовидцами или слышавших от самих товарищей Соловьева, (я еще сам видел многих алеутов из тех, которые видели самого Соловьева); по крайней мере, для того, чтобы представить новое доказательство тому, до чего может дойти невежество, предоставленное самому себе и не знающее границ ни своей власти, ни страстям своим; – иначе – я свои записки буду считать неполными.

Одни говорят, что русские многих алеутов перестреляли из ружей и только из потехи; а другие совсем это отвергают. Но это в самом деле было; но только один раз, (я разумею только в здешнем отделе) и именно в Кошигинском селении. Это сделал Соловьев, которому пришло в голову испытать: в котором (человеке) остановится пуля? И для этого он велел связать вместе двенадцать человек алеутов, (вероятно не совсем безвинных) и выстрелил в них из штуцера или винтовки 117.

Кроме этого известно, что он истребил две байдары Унимакских алеутов, приехавших к своим родственникам; и сверх многих частных убийств, он наконец, нашел жителей нескольких селений Уналашки, собравшихся на Яичном островке или Орешке, подле о. Снирки, для защиты. По втором покушении, Соловьев пристал к берегу и истребил всех бывших тут алеутов с женами и детьми. Убийство это было столь жестоко, что море вокруг островка сделалось кроваво от бросавшихся и бросаемых в оное.

Патрубин, товарищ Соловьева и достойный клеврет его, губил алеутов на Аватанаке – безоружных и часто совершенно безвинных. И сказывают, что сам Соловьев не столько погубил алеутов, сколько его товарищи, бывшие на ближайших островах.

Около сего же страшного для алеутов времени, были какие-то два русских судна: одно в Иссанахе, а другое у Макуш, которые также очень много истребили алеутов.

Русские, бывшие на первом судне, или из подозрения, или также из отмщения за кровь убитых в Иссанахе русских – истребили четыре больших селения на Унимаке, оставляя из каждого только молодых женщин и по нескольку молодых мужчин для прислуги. Русские, под предводительством передовщика своего, имевшего при себе какую-то девку (вероятно Атхинскую), оставя на своем судне несколько человек, отправились на Унимак именно с тем намерением, чтоб истребить Унимакцев, как самых беспокойных. Подойдя к первому селению тайком, они прежде всего обобрали стрелки с байдарок, (а у алеутов обыкновенно все стрелки хранятся на байдарке) и изломали; а потом вдруг напали на беззащитных алеутов, в их жилищах, и били без пощады тех, кои успевали выскакивать, а остальных губили или зажигая юрту, со всех сторон, или обрушивая. Таким образом им удалось истребить три первые селения от Иссанахского пролива. Подходя к четвертому селению, находившемуся на подножии Шишалдинской сопки, они встретили сильный ветер с дождем и слячею и, не имея камлей, перемокли до костей и озябли чрезвычайно. Жители, увидя их издалека, узнали, что это русские, но не знали, что предпринять. Закащик, или старший по тоэне, предлагал не допускать их до селения и убить, говоря: они недаром идут к нам. Но добрый тоэн отвергнул его предложение, говоря: зачем их бить? Они нам ничего худого не сделали. И потому остро­витяне приняли русских ласково, отогрели и, чем могли, угостили. И надобно заметить, что русские до того перезябли, что не имели сил сами собою спускаться в юрту по лестнице, и алеуты спускали их по одиночке и потом отогревали их на жирниках. И бедные алеуты не знали, кого отогревали. Русские, лишь только отогрелись и подкрепили свои силы, тотчас начали свое дело: всех алеутов, по их приказанию собравшихся в юрту, они начали стрелять, а прочих задавили юртою. Кончив это, они отправились далее с тем же намерением; но жители следующего селения, вероятно, узнав от спасшихся алеутов, что сии гости идут к ним совсем не в гости, не допустили их до своего селения; и, сделав нечаянное нападение на них, убили их передовщика с девкою, нескольких ранили, а остальных обратили в бегство и заставили воротиться на судно. Селение это называлось Погромским иди Погромным, вероятно, по тому случаю, что жители его задали погром русским. Неизвестно точно, на каком судне были эти русские? Унимакские алеуты говорят, что они были с протасовского судна; но едва ли эти удальцы были не из числа экипажа Бечевинского судна, о котором и сам г. Берх говорит весьма с невыгодной стороны (Ист. отк. остр. стран.).

Еще сказывают, что какие-то русские истребили три селения: два в Иссанахском проливе и одно на Икатаке; и они же в привозивших к ним рыбы алеутов, при возвращении их от судна, стреляли из винтовок.

Второе судно, состоявшее в Макушинском селении, в старой гавани, кажется, было то самое, которое, по словам г. Берха, было под командою Брагина. Алеуты одного из близлежавших селений, вероятно, вследствие известия об истреблении Дружининского судна в Капитанской гавани, – намеревались также поступить и с судном Брагина. Но алеуты другого селения дали знать об этом русским; и они предупредили своих врагов, истребив их самих.

Конечно, ужасны были поступки первых русских с алеутами, но отчасти извинительны и, может быть, они даже были необходимы. Но поступки последующих за ними русских едва ли сколько-нибудь извинительны. Вновь приходящие русские с 1770 года по 1790, видя примеры того, как их предшественники поступали с островитянами, также позволяли себе иногда крайние жестокости, особливо промышленники Очерединской и Нолутовской компаний. Из них, к несчастию, по своим ужасным деяниям, остались в памяти алеутов: Илья Лазарев, Молотилов, Петр Катышевцов, Шабаев, Куканов, Ситников, Брюханов и Малков; из коих первые двое были на Акуне, а прочие в восточном крае. Эти люди немного дорожили жизнью алеутов. Так известно, что первый кидал с утеса, резал ножом, (который всегда носил при себе) и бил обухом топора несчастных алеутов за то только, если кто-нибудь из них осмелился заглядеться на его любовницу, (которая умерла только в 1838 году). И кто-то из этих же удальцов распорол ножом брюхо девке-алеутке за то, что она, без позволения его, съела любимый кусок китовины!!

Исчислив все таковые убийства (я не хочу упоминать о тех, которые не совсем достоверны), и приняв в соображение последствия оных, нисколько не покажется увеличенным число алеутов, отправленных на тот свет Соловьевым, как говорить г. Давыдов в своем путешествии, который число это полагает до 3,000. И даже число 5,000, которое полагает г. Сарычев, истребленных алеутов можно принять за вероятное; и кажется, что оно еще слишком умеренно.

Но напоследок 1790 год, или прибытие экспедиции Биллингса, положило конец всем убийствам и жестокостям и начало мирного жительства.

Третья эпоха. Хотя жестокости и убийства прекратились после отбытия экспедиции Биллингса, но не прекратилось совсем самое уменьшение алеутов. Несчастия другого рода, которые по необходимости должны были встретиться в распространении и поддержании колоний и промыслов, – были новою причиною уменьшения островитян. Так: на острова Прибылова увезено было Меркульевым, в один раз, 80 семейств, из коих едва ли возвратилась и половина: ибо 32 человека из них, под начальством русского Захарова, в 1812 году в байдаре потерялись без вести, при переезде с одного острова на другой; и несколько человек в разные времена убиты сивучами.

Занятие Ситхи г. Барановым потребовало подкрепление людьми, и – сто байдарочных ездоков с семействами были увезены в Ситху, откуда не возвратилось и третьей части.

Уменьшение бобров потребовало большей деятельности и больших и дальних переездов в сравнении с прежними. При таковых переездах погибло: 1804 года ‘20 байдарок в Четырехсопочном проливе; в 1809 году погибла байдара с 40 человеками, под начальством Невзорова, при переезде с острова Амана на Аляксинский берег; в 1811 году потерялась байдара с 30 человеками, под начальством Усова; и, наконец, в 1828 году погибла байдара с 15 человеками, под начальством Меркульева, при переезде чрез Акутанский пролив.

Само собою разумеется, что сверх таковых несчастий, так сказать, общих для отряда, бывало очень много и частных; но исчислить их нет возможности; наверное же, можно положить, что число всех погибших поодиночке алеутов, как то: при переездах, в партиях, на промыслах и проч. нисколько не менее погибших отрядами.

Сверх вышеописанных причин уменьшения алеутов и – причин, так сказать, не неизбежных и не непредвиденных, были другие причины – непредвиденные и в здешнем месте неотвратимые, как то: голод, поветрия и любострастная болезнь, которые также очень много уменьшили народонаселение. Голод появился вместе с междоусобиями, как говорит предание алеутов, и случаюсь, что он губил алеутов более чем самые войны. С этого времени он очень нередко посещал алеутов и до прибытия русских, и при русских, составлявших частные компании, и даже при существовании нынешней привилегированной компании; потому что алеуты никогда не имели больших запасов пищи на случай неудачных промыслов, и оттого почти каждогодно терпят недостаток в пище в первых месяцах года. Самое название марта месяца (название на местном наречии, т. е. когда гложут ремни) – доказывает, что в это время они никогда не были богаты пищею. И потому очевидно, что в это время, и при самом малом несчастии, очень легко могут быть ужасные последствия голода. Но что могло и должно быть с женами и детьми в том селении, где все мужчины каким-нибудь образом погибали? Как это и случалось в прежние времена. Подробности таковых весьма многих несчастий неизвестны; только известно за подлинное то, что во время управления Уналашкою г. Буренина, все жители одного селения, находившегося на восточной стороне Акутана, померли от голода, и осталась одна только старуха. Также в управление г. Петровскаго, в 1822 году померло 7 человек из числа жителей Кошигинского селения, тоже от голода. Но с этого времени, благодаря Бога, и при заботливости правителей и тоэнов, таковых несчастий уже не бывало, хотя и бывали большие недостатки в пище.

О поветриях, или эпидемических болезнях, можно сказать также очень немного; потому что, сколько известно, в здешнем отделе, хотя и бывали эпидемии, но никогда не помирало от них столько как в Кадьяке. Но когда и какого рода бывали таковые повальные болезни, заподлинно неизвестно. Известно только, что в 1807 и 1808 годах было здесь поветрие – поносом, которое началось в главном селении на Уналашке и потом распространилось по всему отделу, и от которого весьма много умирало мужчин и молодых женщин, но замечено, что болезнь сия почти совсем не действовала на старух. Самая же большая смертность была в главном селении. – После разбития на острове Саннахе Американского корабля, под командой Океина, там появился кровавый понос, и, как говорят, от употребления в пищу подмоченного рису. Потом эта болезнь распространилась далее и коснулась и тех, кои совсем не употребляли этого рису. – В 1830 году, осенью, началось поветрие кашлем и стеснением в груди и продолжалось до самой весны 1831 года. Оно унесло с собою более 30 человек большею частью молодых и здоровых мужчин, но детей, стариков и вообще всех женщин, совсем миновало. Самая большая смертность была на Унге, где болезнь появилась прежде, а потом распространилась по всей Аляксе. На прочих же островах ее не было совсем 118.

Любострастная болезнь появилась здесь вместе с прибытием русских. Но самым сильным образом свирепствовала она около 1798 года; тогда бывали целые семейства таких, где от первого до последнего члена были заражены этою ужасною болезнью; и еще мне удалось видеть одно такое семейство в Макушинском селении, в коем особенно одна женщина была искажена до чрезвычайности; но можно сказать, что семейство сие было последнею жертвою этой страшной болезни; потому что в последнее время она очень редко появлялась и то почти только в главном селении и по уходе судов.

Алеуты заметили, что при всех вообще поветриях, самое сильное действие их бывает в начале и в том месте, где появляется прежде, а потом мало-помалу ослабевает.

III. Селения

Селения прежних алеутов состояли из одной, двух и даже шести юрт, но очень больших, так что в каждой из них помещалось от 30 до 45 семейств. И нынешние селения алеутов состоят из двух b даже десяти юрт, но с тою только разницею, что в каждой юрте помещается не более двух семейств.

Все вообще селения располагаются при берегах моря и, по большой части, в заливах или бухтах, для того, дабы иметь сколько возможно удобную пристань; и всякое селение непременно имеет какие-либо свои выгоды и средства к пропитанию, или подле самого селения, или, по крайней мере, не очень далеко.

Большая часть селений ныне находятся, и прежде были, на северной стороне островов, к Берингову морю, как более изобильному рыбою, плавником и особенно китами.

Самых больших селений прежде было два: одно на Унимаке – Погромское а другое на Умнаке – Тулинское. О них сказано выше. В нынешнее же время самое большое селение есть главное в Уналашке, а потом Унгинское, Бельковское, Речешное на Умнаке и Павловское.

Расстояние между селениями весьма неровно (от 7 до 70 и более верст); и не от каждого селения к ближайшему селению можно пройти пешком. По сей причине сообщение между ними бывает не иначе, как на байдарках.

При всяком селении вообще есть речки, кроме двух: Тулинского на Умнаке и Черновского на Уналашке.

Самые лучшие селения, по изобилию рыбы: Шишалдинское, Макушинское, Натыкинское и Унгинское; по лучшему устройству и достатку жителей: Павловское и Тигалдинское, и оба, надо знать, под управлением своих родовых тоэнов, а самые беднейшие селения суть: Шишалдинское, Акутанское и Черновское.

Пристани не в каждом селении хороши; и особенно плохие пристани находятся в селениях: Бельковском, Аватанакском, Акутанском, Веселовском и Макушинском, где, не во всякое время, можно отъехать и пристать. Но самая худая пристань в Шишалдинском селении, где во всю зиму, т. е. с октября и до марта, совсем невозможно ни пристать, ни отъехать.

Ни в одном селении ни прежде, ни ныне, нет и не было никаких общественных зданий, например, Кажимов, как у кадьякцев прежде и у северных американцев ныне, кроме бань; но и те более или менее зависят от кого-либо из жителей. В нынешнее же время, без сомнения, во всяком бы селении пожелали иметь часовни, или особенные домы для молитвы, если бы позволяли время и средства; и потому ныне, кроме церкви, находится дом молитвенный только в одном селении на Умнаке, где плавнику более, нежели во всех других селениях.

РОСПИСЬ СЕЛЕНИЯМ,

в Уналашкинском отделе находящимся, с означением числа жителей, юрт, байдарок и примерного расстояния от главного селения

Примечание. Здесь не считаются домы и юрты, принадлежащее собственно Компании, также и байдарки. А байдарки считаются не одних тех, кои могут выезжать за промыслом бобров, но всех. За промыслом же бобров могут быть высланы не более половины.

При всяком почти селении есть глидень или, правильнее, гляден, т. е. возвышенное какое-нибудь место, близ селения, с коего обыкновенно выглядывают или замечают погоду и ветер.

IV. Жилища

Нынешние жилища, или юрты алеутов, много не походят на прежние.

Древние жилища их (слово на местном наречии) никогда не были отдельные, как ныне, для каждой семьи порознь; но всегда общие, в коих помещалось несколько семей (от 10 до 40), по большой части находящихся между собою в родстве. Прежние жилища, или юрты их, были ни что иное, как сараи, длиною от 10 до 30 и более сажен, а шириною от 4 до 7; говорят, что в некоторых селениях бывали юрты более 40 сажен. И сколько мне случалось видеть признаки прежних юрт, то почти все они были строены длиною от востока к западу, и, кажется, не всегда потому, чтобы строение приноровить вдоль ветров, дующих сильнее прочих.

Строения прежних юрт их были таковы: в вырытую яму, глубиною от 2 до 4 аршин и шириною около 5 сажен, становили четыре ряда столбов вдоль ямы; первые два ряда подле стен, наравне с поверхностью земли и в расстоянии между собою около сажени; а другие два ряда, вышиною почти вдвое против первых, в расстоянии от стен от 21/2 до 5 аршин, а между собою – от 5 до 7. На все четыре ряда столбов, вдоль строения, клали перекладины, или матни, из круглого лесу; потом на эти матни утверждали стропила, поперек строения, в соразмерном друг от друга расстоянии. И наконец, на эти стропила накладывали трещины или, по-здешнему, карбасины, т. е. колотые или круглые шесты. Но нередко и особенно в самой глубокой древности, вместо всех столбов, и стропил, употребляли одни ребра больших китов, которые одними концами становили подле стены, врывая несколько в землю, а между другими двумя, вверху, утверждали распорки или быки, связывая их ремнями, отчего из них образовалось полукружие; потом на них утверждали несколько бревен, положенных вдоль юрты и в соразмерном друг от друга расстоянии, на которые клали сплошь доски, или трещины. Вверху, посредине строения, между стропилами, делалось несколько люков или отверстий, из коих одни служили для входа и выхода жильцов и вместе окнами и дымными трубами, а другие отверстия прямо для света и дыма. Первых было от 1 до 5, а последних, сколько могло поместиться. И этим оканчивалось строение в отношении плотничной работы. Потом на все здание, разумеется, кроме люков, настилались толстый церелы, или рогожки травяные, и на них крыли ветошью, т. е. осеннею травою, высохшею на корне, толщиною около аршина: потом, покрыв еще свежею травою, засыпали землею или закладывали дерном. После того приступали к внутренней отделке. В юрте, сделанной из китовых костей, становились нетолстые столбы вдоль юрты, в таком же расстоянии от стен и между собою, как и в деревянной юрте, потому что столбы, в обеих юртах, служили рубежами и разделами для каждой семьи. Потом, по обе стороны юрты, из трещин делались полати (Кихьян) вышиною от полу в рост человека, которые устилались чисто сделанными рогожками, и на которых, в зимнее время, хранились кормовые запасы. Полов и даже кроватей прежде не было никогда. Между столбами, поперек юрты, делались перегородки снизу досками, а вверху церелами, также и от средины юрты приделывались доски (называемые слово на местном наречии) вышиною от земли около аршина. Под полатями, в каждом отделении, или конурке, делались еще небольшие полки или решетки из тонко выструганных палочек, (называемые слово на местном наречии), где каждая семья хранила свои пожитки.

В передней, или восточной, стороне юрты, по обе стороны, помещался тоэн или старший в роде, со всеми своими женами и детьми, а далее от него помещались его родовичи, или команда, в каждом отделении по одной семье, со всем их имуществом. Под выходами же почти всегда было порожнее место, и делались иногда ямы для урины. Лестницы делались из одного бревна, на коем нарубались ступени.

Достаточные хозяева иногда делали особые каморки (Ага́як), в сторону от своего отделения, врываясь внутрь стены, где хранили свое имущество и пищу; а у родителей, имеющих взрослых детей обоего пола, они были детскими спальнями. Входы в эти коморки всегда были тесны, и сказывают, что у некоторых так искусно закрывались, что невозможно было приметить; и в случае нечаянных нападений неприятеля они в них скрывались и отсиживались.

Сверх того каждый хозяин имел особую бараборку (слово на местном наречии) для поклажи промысловых орудий и проч., в которых они обыкновенно жили в летнее время со своими семьями (в общественной же юрте жили только зимою).

Закладки больших юрт (слово на местном наречии) и переселение в них всегда сопровождались праздниками. Когда приготовят яму для будущей их юрты, тоэн, или старший в роде, делал пир на том самом месте, где будет их юрта, для всех тех, кто будет жить тут, и тогда же назначал для всякого место, где он должен будет поместиться, по старшинству их. Потом принимались за постройку, каждый хозяин отделывая свое отделение. По окончании всей постройки, не вдруг все хозяева перебирались на новоселье, но поодиночке и по старшинству, начиная с тоэна, потому что всякий, перешедший на новоселье, должен был делать праздник (слово на местном наречии) и угощать всех жителей того селения, и потому новоселье их праздновалось очень долго. Наконец, когда все переберутся на новоселье, делается общий праздник, на который приглашались жители и соседственных селений, и где происходили пляски и представления (слово на местном наречии), описанные выше. Этот общий праздник повторялся каждый год, при переходе из маленьких частных барабор в общественную.

В прежнее время, почти во всяком селении были крепости, называемые атта́гин, для защиты от нападающего неприятеля, которые строились всегда на возвышенных местах; и были ни что иное, как обширная яма, кругом обнесенная досками, вышиною не более человеческого роста.

И также бывали подземные потаенные убежища, где они, во время нашествия неприятелей, скрывали свои семейства.

Вышеописанное мною расположение юрт продолжалось до 1805 года, т. е. до прибытия г. Резанова, с тою только разницею, что с уменьшением народонаселения уменьшались и самые юрты, так что г. Сарычев, в бытность свою здесь, видел юрты уже не более 10 сажен.

Г. Резанов нашел, что для здоровья людей гораздо полезнее, вместо больших и слишком врытых в землю юрт, – строить отдельные небольшие и сколько можно более на поверхности земли; и потому приказал строить юрты так, как он находил удобнее. И с того времени постройка алеутских юрт решительно изменилась.

Основание, план и образ постройки юрт нынешних то же, что и прежде, только с тою разницею, что в землю врывают не более аршина и вместо люков для входа и света наверху, – ныне делаются в передней стене окошко, и в противной стороне двери почти всегда узкие и низкие, в который без привычки едва можно пролезть; у некоторых бывают еще маленькие окошечки и по сторонам юрты. Впереди над окошком, или на передней стене, всегда находится обыкновенно св. образ, один или более; под окошком приделывается доска, служащая вместо стола, или становится ящик с имуществом. В некоторых селениях, вместо окошек, в передней стене делают наверху светлый люк, (и мне кажется это гораздо лучше); и тогда у передней стены, под образами, непременно приделывается лавка или скамья.

У весьма многих все внутренние брусья тесаны и выструганы, и стены обставлены досками, и у некоторых даже самый потолок обит досками. Перед входом юрты всегда приделываются сени также с дверями, которые служат вместе и переднею, и кладовою, и поварнею.

Внутри юрты, по обе стороны, делаются уруны или кровати, т. е. от средних столбов до боковой стены настилаются доски, вышиною от земли на пол-аршина, которые им служат и кроватью, и диванами, и стульями. В одной юрте иногда живут и более одной семьи, и тогда уруны делаются сплошные от передней стены до задней. В некоторых селениях, как то: на Унге, в Тигалде и на островах Прибылова есть казармы, т. е. большие юрты, весьма похожие на прежние, т. е. большие торты, с люками наверху, с окошками впереди и с дверями на задней стене, в которых живут по нескольку семей, также располагаясь по сторонам на урунах. Печек в юртах совершенно нет ни у кого, кроме главного тоэна, и пол в юртах находится также у весьма немногих. Для окошек, вместо стекол, употребляют обыкновенно сивучьи или китовые кишки; а у многих и самые двери делаются из лафтаков.

Во многих селениях у жителей имеются отдельные юрты, или бараборы, для поклажи разных вещей, и всегда без замков и затворов, и даже иногда и без дверей.

Во всяком селении непременно есть баня, а в некоторых даже три.

На постройку юрт и других строений употребляется лес вообще выкидной, только на Аляксе и на Унге на трещины употребляется ольховник.

Некоторые из стариков алеутов думают, что нынешние юрты, т. е. без люков наверху вреднее для здоровья, чем прежние; потому что при низких дверях и маленьких окошках воздух в юртах всегда сперт и не может быть чист, особенно при прежнем образе жизни. И даже думают, что это отчасти препятствует плодородию алеутов.

V. Одежда

Главную и необходимейшую одежду алеутов составляет парка, – род длинной рубашки, опускающейся ниже колен, со стоячим воротником и с неширокими рукавами. Парки делаются ныне из птичьих шкур, преимущественно топорковых и ипаточьих (морских попугаев), а иногда арьих; за неимением же их, из нерпичьих шкур, с теми самыми украшениями, какие видел г. Сарычев, кроме котовых ремешков.

Парка для алеутов есть незаменимая вещь в здешнем климате. Она, в дороге, составляет для них и постель, и одеяло, и, можно сказать, дом; с нею они не боятся ни ветру, ни морозу. Это я могу доказать собственным опытом: до тех нор, пока я не начал употреблять парку во время моих переездов, я весьма много терпел от холода и ветров, при всех средствах, какие представляют фризы и даже меха и проч.

И потому-то хотя и многих алеутов можно видеть во фризовых или суконных куртах и даже сюртуках; (впрочем, последние только у тоэнов и почетных); но все, во время поездок, непременно имеют при себе парку, а достаточные имеют даже по две, одну новую, а другую старую.

Другая, столь же необходимая одежда алеутов, есть камлейка, также род длинной рубашки, только с тою разницею, что вместо воротника к ней приделывается особый куль или мешок, который в случае надобности, например в дождь, надевается на голову, и вокруг лица затягивается снурком; также и у рукавов, на концах, приделываются снуры для того, чтобы затягивать рукава 119. Камлейки делаются вообще из кишок преимущественно сивучьих, (самых больших секачей), и также медвежьих, моржовых и китовых. Камлейки употребляются только при переездах в байдарках и иногда на переходах во время дождя. Самые прочные камлейки суть сивучьи, а щегольские медвежьи. Компания делает камлеи и из сивучьих горлов, но таковые употребляются немногими, потому что они слишком дороги.

Удобство и польза камлейки ничем незаменимы в отношении цели, для какой они изобретены. Это я также испытал несколько раз; при самой дурной погоде, какая только может быть, в камлейке и легко, и тепло, и удобно, как нельзя лучше.

Камлейка и самая лучшая не может служить так долго, как парка; для деятельного мужчины надобно две и даже три камлейки в год; (для прочности камлейку смазывают часто жиром, но только не рыбьим): но хорошо выделанная парка, из топорковых шкур, может служить целый год, что называется, не спуская с плеч, если только беречь ее от дождя; а с бережливостью она может служить даже два года; потому что она не столько изнашивается, сколько ломается от мытья. Для мытья парки и выделки шкур употребляется урина; после чего обыкновенно моют в пресной воде. На парку полагается обыкновенно 40 шкур топорковых и 60 ипаточьих. Для шитья парок и камлей вообще употребляется жила морских зверей. О промысле же птиц будет сказано ниже.

Для обуви ныне употребляются вообще торбаса – род бродней, у которых голенища делаются из горлов или лафтаков сивучьих, к ним пришиваются переда из юфтевой кожи, а подошвы – или из русских кож, или из китовых и сивучьих ластов 120; последние, будучи морщиноваты, весьма удобны для ходьбы по каменьям и скользким местам. Прежние торбаса делались без передов – мешком. Ныне многие из мужчин носят сапоги, а женщины – башмаки.

Шапок или фуражек прежние алеуты совсем не знали; и вообще оба пола не покрывали голов своих и не подвязывали; и потому алеуты, увидя первых русских с покрытыми головами, назвали их, прежде всякого другого имени (слово на местном наречии), т. е. шапошные или шляпники. Но ныне все вообще мужчины носят фуражки, сделанные из сукна или нерпичьей шкуры с козырьками, сделанными иногда из китового уса довольно искусно; а замужние женщины, вдовы и старухи подвязывают голову платками; и с непокрытыми головами ходят одни только девушки.

Одежда прежних алеутов состояла также из парок птичьих, а более из шкур морских котов и бобров с различными украшениями; покрой и проч. почти нисколько не разнились от парки мужчин. Бобров и котов ныне у них нет; и потому парки женские делаются из тех же птичьих шкур или из какой-либо материи: например тику и проч. Но преимущественно из китайки темных цветов. Этот род одежды называется камлейками и заменяет прежние нарядные парки; и по покрою от парок они разнятся только тем, что спереди от воротника делается небольшой разрез, как у рубашки. Щегольские камлейки делаются с украшениями из узких полосок красной, голубой или зеленой материи, которые нашиваются по подолу, на запястьях и под воротником.

Рубашки, в прежнее время, не были совсем известны алеутам, но ныне вошли в общее употребление, впрочем, не всякий в состоянии иметь ее; достаточные же алеуты носят даже жилеты, брюки (о которых прежде также не имели понятия) и галстуки; а жены и дочери таковых в праздники одеваются в русские модные платья и шали (что иногда весьма смешно при их неловкой выступке и согбенном положении).

Пояс алеуты не употребляют кроме того только случая, когда надобно идти в парке или камлейке пешком.

Для маленьких детей парки делаются почти всегда из орловых шкур с одним только пухом; а для подростков обыкновенные парки, иногда даже сюртуки или платья.

Постель алеутов состоит из нескольких церелов, или травяных рогожек, одна другой лучше, и на них – нерпичьи шкурки; а в прежние времена вместо нерпичьей шкуры употребляли бобровые и котовые шкуры. Но ныне многие из алеутов имеют шерстяные одеяла, пуховые подушки и даже перины.

Вообще алеуты и алеутки не умеют беречь платья и носить его с разбором, (впрочем, иногда и потому, что немного переменных платьев). Весьма часто можно видеть, что алеут, надевши куртку, или алеутка – камлейку, носят их до тех пор, пока они не развалятся, а несколько ранее нынешнего времени многие носили даже и без починки, так что иногда можно было видеть кого-нибудь или в хорошей куртке или камлейке, но разорванных и распоровшихся. В последнее же время они стали делаться разборчивее и бережливее оттого, что завести платье или обновку, ныне можно не всегда, и с большими трудами и, особенно в последнее время, – не иначе, как на наличные деньги.

Рукавиц алеуты почти не имеют, выключая стариков, которые в холодное время, при переездах в байдарке, употребляют кожаные рукавицы, в которые, вместо всякой подкладки, кладут мягкую траву.

К числу одежд мужчин принадлежат деревянные шапки или фуражки, употребляемый только при поездах в байдарке. Шапки сии употребляются именно с тою целью, чтобы предохранить глаза от брызг морской воды; они бывают двух видов: одни глухие, а другие с открытом верхом.

Первые делаются из корня какого-либо выброшенного морем пня и загибаются наподобие неправильной (элипсической) воронки и потом раскрашиваются разными красками, – продольными полосками, и украшаются сивучьими усами, корольками и резными костяными фигурками. Таковые шапки, в прежнее время, т. е. когда они не имели нынешних орудий, – были между ними большая редкость; только тоэны и почетные могли иметь их; потому что лучшая шапка стоила от одного до трех калгов.

Другие шапки, с открытым верхом, суть ни что иное, как большие и длинные козырьки, надеваемые поверх камлейки, или как фуражка без тульи с большим козырьком. Некоторые из них также украшаются сивучьими усами, корольками и костью. Но первыми только с левой стороны, для того чтобы они не мешали кидать стрелки; а у тех, кои действуют левою, усы прикрепляются с правой стороны. Таковые шапки, большей или меньшей величины, имеются у всякого ездока.

Большие шапки, при сильном ветре, для неопытного могут быть причиною гибели его тем, что очень легко ветер может забраться под шапки и силою своею опрокинуть его байдарку, и потому многие в таковое время для предосторожности снимают их.

В прежние времена была еще в употребление круглая шапочка, сделанная из нерпичьей кожи, вышитая оленьей шерстью, с длинною косою из ремешков назади и с вышитым языком напереди. Шапки эти употреблялись только при плясках; и ныне никто их не имеет.

VI. Байдарки

Алеуты, как жители островов, необходимо должны иметь какие-нибудь лодки, или боты, для переездов с одного острова на другой и проч. Но природа отказала им в нужном для лодок материале, т. е. лесе; но зато, как бы в вознаграждение, дала им более смышлености к усовершенствованию флотилии особенной – новой, т. е. байдарок. Неизвестно, кто первый изобрел, алеуты ли или их соседи, т. е. кадьякцы и другие североамериканцы? Но известно только то, что и их первые байдарки так были несовершенны, что они с трудом могли переезжать на них с одного острова на другой, и только в тихую погоду. Они были широки, коротки и оттого очень тяжелы на ходу. Но, что усовершенствование байдарок принадлежит алеутам, это неоспоримо; стоит только видеть байдарки кадьякцев, аглегмютов и других северных жителей, и даже самых их одноплеменцев – алеутов, живущих на ближайших островах в Камчатке; и с первого взгляда видно преимущество здешних байдарок пред всеми. Но надобно сказать, что байдарки нынешних алеутов уже не столь совершенны, как байдарки прежних алеутов-наездников. В то время у отличных ездоков они столь были легки на ходу, что не отставали от птиц 121; столь узки и острокильны, что без седока не могли держаться на воде в прямом положении; и столь легки, что семилетний ребенок легко мог переносить их. Мне уже не случалось видеть таких байдарок-скороходок. В лучшую байдарку однолючную, чтобы сделать ее ходкою, во всех составах ее вставлялось до 60 косточек, как то втулочек, вертлюгов, замочков, пластинок и проч. И такой байдарки во время хода всякий почти член имел движение. Но ныне таковых косточек нет ни у кого, да и никто, кроме некоторых стариков, не умеет ни сделать, ни употребить их, как должно. (У меня была байдарка трехлючная с косточками, но нисколько не лучше простой). В доказательство легкости прежних байдарок, я приведу известный пример. В бытность здесь капитанов Креницыиа и Левашева, был послан один алеут, из лучших ездоков, из Капитанской гавани в Иссанахский пролив, с важнейшим известием, который в 25 или 30 часов переехал расстояние около 200 верст; но, приехавши, вскоре помер от истечения крови из груди. И также весьма много раз случалось, что от 18 до 12 часов переезжали расстояние от Угамака на Саннах 122. Лучшие из нынешних байдарок могут подняться против самого быстрого течения в проливах, напр. Уналгинском, где на мысах течение бывает до 61/2 узлов.

Мне кажется, что байдарка алеутская столь совершенна в своем роде, что и самый математик очень немного и даже едва ли что-нибудь может прибавить к усовершенствованию ее морских качеств.

В нынешнее время, байдарки суть 3-х родов: т. е. однолючные (слово на местном наречии), двухлючные и трехлючные (слово на местном наречии). Все, что сказано выше о байдарках, надобно разуметь об однолючных; потому что трехлючные байдарки начали делаться только с прибытия русских, и есть уже их приспособление; а двухлючные хотя и были у алеутов всегда; но только или для перевозу легкого грузу, или для выезда в море старика с малолетним; но не было примера даже до сих пор, чтобы двое молодых и здоровых гребцов по своей воле поехали за промыслом бобров в двухлючной байдарке. Это считается за стыд.

Главный член вообще всякой байдарки есть не киль, как говорит г. Сарычев, но шесты или верхняя рама, с несколькими поперечными распорками (бимсами), шириною в средине от 21/2 до 41/2 четвертей, а к концам сведена вместе; самая большая ширина хорошей байдарки не на средине, но ближе к носу. С нижней стороны рамы приделывается потом киль, который всегда бывает из трех штук, для того, чтобы байдарка на ходу имела движение или, как говорят, изгибалась на волне; после того под киль, в шесты, становятся ребра или лучки, в расстоянии друг от друга от 3 до 7 дюймов, и на них сверху накладываются несколько тоненьких шестиков вдоль байдарки и перевязываются волокнами из китовых усов. И когда все это сделано, тогда решетка (так называют байдарку без обшивки) готова. Обшивка, или оболочка байдарки, делается из лафтаков сивучьих или нерпичьих; она прикраивается на самой байдарке и сшивается почти совсем, выключая только верхнего шва, от люка до кормы, а в двух – и трехлючной байдарке от переднего люка до кормы; и этот последний шов зашивается уже на самой байдарке. Само собою разумеется, что всякая вещь и даже самая обшивка байдарки требуют опытного мастера; и не всякий алеут может быть мастером; потому-то и не всякая алеутская байдарка имеет все хорошие качества. С внутренней стороны не делается никакой другой обшивки. Но во время езды, внутри, сверх решетки, настилается старый лафтак, а потом подстилки и груз.

Для прочности обшивки, ее в ясные дни смазывают жиром; но как бы ни сберегали ее, на целый год мало одной обшивки; решетка же может служить несколько лет, разумеется, с поправкою.

Размер байдарок бывает следующий:

Трехлючная от 81/2 до 9 – арш. Ширин. от 4 до 5 – четн. Выш. от 21/2 до 3. Двухлючная – 8 – 81/2 – – – 31/2– 41/2– – – – 21/4 – 3.

Однолючная – 6 – 7 – – – 21/2 – 3 –       –       – – 2 – 21/4

Для байдарки необходимы обтяжки или цуни, без которых невозможно ехать не только в дальний путь, но при ветре и на близкое расстояние. Обтяжки делаются всегда из сивучьих кишок или иногда из горлов; она вышиною или шириною бывает от 1/2 до 3/4 аршина; одною стороною надевается на люк и прикрепляется к байдарке китовым усом: а другую сторону седок, в случае надобности, затягивает под пазухами снурком из жилы и перехватывает чрез левое плечо.

Весло для байдарки всегда делается двухлопастное, длиною от 21/2 до 3 аршин, смотря по росту гребца, и, если только можно, всегда из калифорнской чаги, как самого легкого дерева; впрочем, у некоторых стариков, при двухлючных байдарках, бывают весла и однолопастные, как у кадьякцев.

Камлейка и деревянная шапка также суть необходимые принадлежности байдарки; но о них сказано выше.

Также считается необходимым при байдарке иметь помпу или морскую губку, для отливки воды; помпа делается из дерева, и есть не что иное, как цилиндрическая трубка, длиною около полуаршина, а толщиною посредине, немного толще руки, к обоим же концам толщина ее постепенно уменьшается, до того, что самый конец можно взять в рот. В однолючной байдарке отливать воду приходится всегда заднему гребцу, который сверх того всегда бывает опытнее и сильнее переднего, потому что править по курсу есть его дело.

В однолючной байдарке, если она без грузу, многие имеют камень или два, как балласт.

К числу необходимых вещей при байдарке, прежде принадлежал пузырь, т. е. вычищенный желудок, нерпичий или сивучий, который был нужен при том случае, когда ездок каким-нибудь образом опрокинется. В этом случае вылезть из байдарки и поставить ее опять на киль, не зачерпнув воды, и даже если и налилась вода, то отлить ее – очень не трудно; но сесть в байдарку, не имея посторонней опорной точки, совершенно невозможно. Надутый пузырь в этом случае был весьма полезен; потому что с помощью его седок может держаться на воде и сесть в байдарку. Случалось, что если как-нибудь обшивка байдарки прорвется, то ездок, с помощью пузыря, выходил из байдарки, оборачивал ее и починивал; а потом опять садился в нее, если это случалось при тихой погоде; а при свежем ветре и неблагоприятных обстоятельствах, пузырь клали в байдарку и там надували его сколько возможно более; и он поддерживал байдарку на поверхности воды, несмотря на то, что она уже полна была воды. Ныне таковых пузырей я видал у весьма немногих; потому что ныне почти никогда не ездит одна байдарка, но всегда две или три; и в опасном случае одна другой может подать помощь.

Паруса, при байдарках, никогда не употреблялись прежде, да и ныне некоторые только тоэны имеют по одному небольшому парусу при своих трехлючных байдарках. Затеи же некоторых русских касательно вооружения байдарки несколькими парусами – совершенно бесполезны.

Г. Сарычев говорит, что алеут, когда кидает стрелку, то другою рукою придерживает веслом байдарку, сохраняя равновесие оной. Это ошибка; потому что никто и никогда этого не делает: все алеуты умеют соблюдать равновесие во всяком случае, и некоторые так ловки, что могут в байдарке встать прямо на ноги, лишь бы только у него было весло в руках; а такие приемы, как например, кидать стрелки, отъезжая от берега, и при небольшом прибое, одною ногою встать в байдарку, а другую отряхивать и прочее, есть дело обыкновенное.

Все путешественники единогласно говорят, что алеут, в полном наряде и на своей байдарке, имеет красивый и даже величественный вид; тогда он точно на своем месте. Если калифорняки 123, из американцев, суть лучшие наездники на лошадях; то лисьевские алеуты суть лучшие наездники на байдарках. Никакая сила ветра, ни волнение и даже не всякий толчок посторонней силы, если только алеут видит их, не опрокинуть его, лишь бы только весло у него было в руках. Все, чего боится алеут и с чем он не в состоянии бороться, есть сильный сулой в проливах, и еще сильный бурун на пристани; но и здесь, опытный и проворный ездок, в последнем случае очень часто может пристать или отъехать и тем спастись и спасти других. Но в первом случае, если он не умеет миновать сулоев и проехать между ними, то гибель его неизбежна.

У прежних алеутов были и байдары для перевозки больших грузов; но постройка их была совершенно другая, чем нынешние колониальные байдары: корма и нос у них были одинаково круты и невысоки, дно очень узкое, а ребра иногда были гнутые так, как и у байдарок, и в таком случае особенных распорок на киле не было; беседок или лавок в них не было, и гребцы сидели по бортам; весла у них были короткие, однолопастные и небольшие. Байдары их, говорят, были очень вертки или валки, но зато на ходу гораздо легче нынешних; мне не случилось уже видеть их прежней байдары.

Описание нынешних байдар здесь некстати, потому что они не есть принадлежность одной Уналашки, и притом они уже описаны.

VII. Пища

Природа здешняя очень скудна земляными произведениями. Здешний климат едва ли позволит развести какие-либо цереальныя растения; а потому пищу здешних жителей составляют единственно произведения животного царства, и преимущественно морских животных; а именно: киты всех родов (кроме плавунов), сивучи, коты, нерпы, бобры и отчасти моржи; из рыбы: треска, калага, рямжа, палтус, терпуги, морские окуни и налимы, гольцы, красная рыба, горбуша, хайко, и кижуч; из ракушек: репки, мамаи, черные ракушки и проч., раки двух родов; из птиц: куропатки, гуси и утки, разных родов, ары, топорки, глупыши, ипатки, чайки, говорушки и другие. Для полного списка прибавим сюда оленей, медведей, нюняков (на Аляксе и Унге); и домашних животных, т. е. свиней и кур. Из растительного же царства употребляются в пищу, из ягод: шикша, малина и отчасти прочие ягоды; из кореньев: сарана, макарша, чагитка, сладкий корень и морская капуста, двух родов.

Такой огромный перечень различных произведений, с первого взгляда может дать понятие, что здешние жители имеют достаточные средства к пропитанию, даже до роскоши: но в самом-то деле пропитание их весьма ограничено и даже скудно; потому что оно вообще зависит от обстоятельств и случаев, и несравненно более непостоянных, чем у жителей твердой земли; и нет ничего такого, что бы всегда могло быть, так сказать, фундаментальною и постоянною пищею, кроме воды и воздуха. И даже нельзя сказать решительно: чем более питаются алеуты? Ибо периодической рыбы, и в самое лучшее лето, запасается не более 500 штук на каждую семью; морская рыба, хотя и во многих местах находится в изобилии, но средства или обстоятельства не позволяют запасти ее много, оттого, что заготовление рыбы здесь может быть не иначе как сушкою; но этому очень часто не благоприятствует погода; а зимою рыба отходит на глубину; сильные и почти беспрерывные ветры не позволяют выезжать за нею. Сивучей промышляется очень немного, и то в немногих местах; нерпы хотя водятся и везде, но в малом количестве; коты только на островах Прибылова, а бобры бывают только летом и притом потребляются самыми промышленниками. Китов летом бывает иногда великое множество, но только в Уналашке и отчасти подле Акуна; и там хотя промышляют или подстреливают их каждогодно от 30 до 60; но к рукам приходит не более 33, а иногда не более 10. Конечно 10 или 20 китов, по-видимому, есть огромное количество; но киты здесь вообще бывают только малой породы, так что целого кита легко можно погрузить в одну байдару; и при самом большом изобилии китов запасаются китовиною и жиром одни только окольные жители, и притом так не богато, что запасов их никогда не бывает достаточно на целый год; потому что иные не радят и тратят напрасно, другие слишком щедро живут с осени; а более потому, что нет посуды, в чем бы можно было хранить жир. Общая у всех посуда для жиру суть пузыри сивучьи или нерпичьи, а как этих зверей немного, то и посуды не может быть более, и притом, к несчастью, с 1828 года завелись здесь крысы, которые иногда в одну ночь лишают хозяина всего годового запаса; деревянной посуды очень мало, потому что хотя бы и многие из алеутов могли ее делать для себя, но нет для этого нужных материалов (и именно обручей).

Главную пищу алеутов составляет жир, какого бы то ни было зверя, кроме плавунов. Сколь бы много ни было запасено рыбы у алеута, но если в то же время нет у него жиру; то, наверное, можно сказать, что он не избегнет следствий, если не настоящего голода, то болезни, потому что юкола, сушеная рыба, без жиру, при долгом употреблении, производить кровавый понос; и самая свежая рыба без него не столь питательна. Напротив того, хотя бы у алеута не было ни одной юколы, но если достаточно жиру, то он не увидит голоду; потому что с жиром он может употреблять в пищу все: и коренья, и морскую капусту (которые без жиру, особенно последняя, совсем вредны), и ракушки, и самую сухую юколу, и ремни, словом сказать, все, что только может варить желудок. И потому весьма ошибаются те, кои думают, что для алеута изобилие и довольство пищи заключается преимущественно в рыбе. Правда, они более питаются рыбою, чем мясом; но это только по недостатку морских животных, и если только можно, то всегда с жиром.

Из лучших алеутских блюд суть: шикша (ягода) с жиром, набитым добела; головки периодических рыб, сквашенные до некоторой степени, и рыбья икра, приготовленная так же как и головки; головы и жирные места палтуса; нура (мелкое морское растение) вареная с жиром; и хорошая юкола с жировою китовиною; особенно превосходным кушанем считается второе, от которого не откажутся и привычные к русским кушаньям.

Алеуты почти все едят сырым, кроме трески, которая, сырая и особенно недоваренная, очень вредна. Мясо земноводных хотя и варят или парят в каменьях, но, можно сказать, только до того, что оно лишь только согреется.

Соли в нище не употребляют совсем; только ныне, находящиеся в работниках в главном селении, начали употреблять соленую рыбу, но и то по нужде, а от хлеба, чаю и сахару никто не откажется.

Хотя алеуты едят почти все и не слишком разборчивы касательно чистоты; но при всем том их нельзя назвать всеедящими, как это говорят о камчадалах; потому что есть вещи и из произведений их земли, которых они совсем не едят, например, грибов никакого рода и ни в каком виде; и даже сначала, когда они увидели, что для некоторых овощей русские унавоживали землю обыкновенным навозом, то не хотели есть тех овощей, которые родились на такой земле; и даже ныне, когда уже привыкли видеть это, сами не будут делать это, если бы и имели нужду в том.

Запасать рыбу для юколы всегда есть дело женщин; и для этого, они заблаговременно расселяются по известным речкам, особливо изобилующим рыбою, с детьми своими, и при каждой партии находятся один или двое стариков или хворых мужчин, и не столько для пособия при самом промысле, сколько для перевозки необходимых вещей и для охранения от беглых.

Запасение пищи для алеутов, можно сказать, не составляет единственного предмета или исключительной цели существования их, так, как это можно сказать о весьма многих русских из простого народа, смотря на тех и других с этой точки. Всякий алеут запасает себе пищу, но запасает ее как бы по найму и не для себя; и (как сказано выше), сделав запас на два-три месяца, беззаботно встречает зиму; и, несмотря на то, что каждая весна научает его самым внятным образом быть деятельнее и попечительнее о запасении пищи, он не пользуется таковыми уроками; но эта беззаботность их происходить оттого, что они, живя при море, во всякое время года надеются получить что-нибудь от моря, которое есть неистощимая и богатая житница для всех живущих при нем, из которой можно брать всегда, лишь бы только позволили обстоятельства и средства. И потому таковая беззаботность алеутов о запасении себе пищи, с одной стороны, похвальна тем, что она, более или менее, но есть признак надежды на Всепитающего Бога; а с другой стороны, она нисколько не лучше той заботливости, у которой в виду одно только чрево: ибо она может быть поводом к праздности; а праздность всегда хуже всякой хлопотливости и заботливости.

Постоянного времени для еды у алеутов почти нет, выключая ужина. Поутру, а особливо пред большою поездкою, они никогда не едят для того, как они говорят, дабы меньше пилось, а иначе – будет сильная одышка. Во время пути они едят очень редко и мало, и только что, как говорится, перехватывают; но зато, по привале, они дают волю своему аппетиту; но и не так, как говорят некоторые, что они едят всю ночь беспрерывно и один за десятерых. Правда, одной обыкновенной порции, для каждого, в таком случае недостаточно; но надобно взять в расчет их беспрерывный труд и пост, продолжающиеся иногда до 18 часов сряду. В обыкновенное же время, вообще алеуты, едят весьма умеренно, даже менее, как бы, казалось, было нужно.

Все ракушки и особенно репки, в большом количестве употребляемые в пищу, очень сильно располагают ко сну.

Питье алеутов есть одна только вода; до прибытия русских, они не знали ничего хмельного, но с тех пор узнали водку и табак, некоторым образом заменяющий хмельное.

Водку и всякий спиртовой напиток алеуты называют (выражение на местном наречии), т. е. дурацкая или одуряющая вода. Ныне вводится употребление чаю, даже каждодневно, который они достают от русских за работу или за рыбу и прочее. Привычка к чаю в алеутах до того усиливается, что многие готовы променивать чашку чаю на рюмку водки.

Табак же ныне во всеобщем употреблении и по большой части лемешиною, т. е. кладут за губу, некоторые нюхают, но никто не курит.

VIII. Имущество

Имущество, или богатство, алеутов почти не простирается далее необходимых потребностей человека, как-то: хижины, одежды и промысловых орудий; так что нисколько не затруднить сказать наугад, у кого что есть; и все это без всякой роскоши, совершенно без излишества, просто и почти у всех единообразно.

Впрочем, таковая ограниченность в имуществе их, совсем не от того, чтобы они не имели никакого желания улучшить свое состояние; (это противоестественно человеку, не лишенному какого-нибудь рассудка); или не потому, чтобы они совсем не имели средств иметь что-нибудь лишнее; ибо есть из них такие, кои имеют даже роскошные вещи; но оттого, что они умеют быть довольными своим состоянием и могут очень легко обойтись без того, чего не имеют. Это находится в их характере.

Самым бедственным состоянием алеуты считают только то, когда все мужчины, в целом селении, сделаются нездоровы. Ибо в таком случае им угрожает самая крайность. Самое же лучшее состояние, по мнению их, есть того, кто имеет свою юрту, байдарку в новой оболочке и с полным количеством промысловых орудий, ружье, топор, чайник и котел, две перемены платья для себя и семейства, т. е. тот, кто всегда в состоянии выехать, когда и куда ему хочется, и кто тепло одет. Вот все, что составляет и может составить движимое и недвижимое имущество алеута, и это есть самое лучшее благосостояние, какого еще очень многие не в состоянии иметь; но весьма многие из них довольны и тем, если имеют парку, байдарку и камлейку.

Домашняя посуда, кроме чайной, состоит из двух-трех деревянных калуг, или лукошек, костяных ложек и одной или двух фляжек (с костяною трубкою) для воды: у некоторых можно найти чашки, блюда и тарелки, глиняные или какие случится достать от русских.

Итак, все имущество или богатство алеута, по нашей оценке, простирается не более, как от 200 до 500 руб. и, разумеется, самого исправного; а обыкновенных алеутов не более, как от 50 до 200.

В прежнее время, к числу имущества их принадлежали калги или рабы. Богатые и бойкие, или храбрые, имели их от 5 до 20. Но с прибытия русских и особенно с тех пор, как алеуты окрестились, калги их сделались свободными; и теперь нет их ни у кого 124.

Дорогие вещи у прежних алеутов были: лучшая байдарка с прибором, сделанная руками знатока, и походная байдара; каменные ножи или кинжалы (камлик и са́млик); деревянная шайка, убранная долгими сивучьими усами и с разными камешками, (выражение на местном наречии); хорошие стрелки и лук, со стрелами, (слова на местном наречии); и проч. Из одежд: нарядная парка (слова на местном наречии); камлейка, чисто шитая, (выражение на местном наречии); а из женских вещей: главное – бобровая, или котовая парка (слово на местном наречии), и покрывало из травы, чисто сплетенное, наподобие плаща, (слово на местном наречии); а потом – светлые камешки, доставаемые в горах, и разные костяные украшения: слова на местном наречии; костяные иглы для шитья (они делались из крыловых костей альбатроса, и вместо ушков имели зазубринку), и разные краски; но всего дороже считались долгие сукли (род костяных червей), кои получались или меною, или кровию, от американцев.

В нынешнее же время, особенно дорогих или дорого ценимых вещей для алеутов нет, кроме байдарки и табаку. Первая, как самонужнейшее средство к существованию, которая для алеута столько же необходима, как для земледельца плуг и лошадь; а последний – как ободряющее средство. Весьма важным приобретением ныне считают алеуты какую-нибудь церковную книгу, а особливо псалтирь, Евангелие и святцы, и также образ; ни за что или, по крайней мере, очень нелегко он расстанется с таковыми книгами, несмотря на то, что или совсем не умеет читать, или, читая, не понимает ни слова.

Способы приобретать имущество, до прибытия русских к ним, были: война и уменье промышлять животных; но ныне первого совсем нет, осталось почти одно только последнее; но и то, с прибытием русских, уменьшилось до того, что уже много лет прошло, как ни у одной алеутки нет бобровой, или котовой, парки, или постели, и этого алеуты ныне не могут иметь в полном значении сего слова, хотя бы и хотели; все же другое, что прежде считалось богатством и драгоценностью: например сукли, – ныне совсем не имеет для них цены. В прежнее время все оценивалось калгами; но ныне деньгами, так как и везде.

Приобретать деньги алеуты ныне имеют только два средства: или быть работником Компании, или получать плату за промысла зверей и (отчасти) птиц. Находящиеся в работниках получают от Компании от 100 до 200 рублей в год, и сверх того Компания дает им дневное пропитание; но за все, что работник упромыслит во время службы Компании, ему особенной платы не производится, кроме временных наград, по усмотрению начальствующих. Всем же прочим алеутам, не находящимся в работниках, платится за каждого упромышленного ими зверя по таксе, утверждаемой Правительством, и которая время от времени увеличивается 125, и сверх того за каждый день случайной работы они получают по 50 копеек.

Вообще, по всему Уналашкинскому отделу, за промысла и временный работы выплачивается алеутам от 8 до 12 тысяч рублей в год; а всех промышленников, не считая находящихся в работниках Компании, средним числом можно положить не более 250 человек. Итак, на каждого промышленника придется в год около 30 рублей, т. е. от 10 до 80.

Кроме сих средств к получению денег, алеуты совершенно никаких не имеют; потому что все меха, за которые они без сомнения могли бы получать несравненно более того, что платит им Компания, – они, по привилегии Компании, должны продавать исключительно ей одной 126. Рыбы продавать некому, да и нечего. Все же прочие вещи их, как то: камлейки, шапки и проч., которые им удается продавать на приходящие суда, так маловажны, что едва ли и за все вещи они получат 300 рублей.

Все привозные вещи и товары в Америке обыкновенно дороже, чем в России, но не более как 50 процентами, а самые необходимые – от 15 до 30%.

Богатыми из алеутов, в нынешнем их состоянии, могут почесться те, которые живут на островах Прибылова, где алеуты, не находясь в работниках, или не считая себя работниками Компании, исполняют все требуемое Компаниею, которая платит им не за время службы, как в прочих местах; но за всякого упромышленного зверя по таксе; и вся сумма, какая причтется за разные промысла, делится на всех наличных промышленников и работников, смотря по их способности и усердию. Лучшие промышленники получают от 200 до 250 рублей в год, обыкновенные от 120 до 200 и последние, т. е. старики и хворые, которые работают только во время котового промысла, – получают от 40 до 80 рублей; сверх того жены многих получают жалованье от 60 до 100 рублей в год за шитье байдарок и проч. Продовольствие же их несравненно лучше, чем в Уналашке. И кроме того, они еще имеют средства запастись кишками, горлами и лафтаками, т. е. вещами, нужными для байдарок, чего все другие алеуты лишены. И потому из порядочных алеутов, долго там проживших, есть такие, кои имеют имущества более чем на тысячу рублей.

Теперь сделаем вопрос: есть ли у алеутов предметы роскоши? Если взять в строгом смысле слово роскошь, то конечно у них найдутся вещи, кои составляют предметы роскоши, как-то: чай, табак, водка, лишнее платье, особливо русское, чайная посуда, зеркальце и еще весьма немногие вещицы. (И надобно заметить, что исчисленное здесь есть почти все, что только можно заметить у алеутов роскошного). Но если судить об алеуте, – как обыкновенном человеке, с желаниями наслаждений; то можно ли означенные вещи почесть роскошью, особливо тогда, когда алеут в состоянии их достать себе честным образом? Но если даже предположить, что деньги, которые он употребляет на покупку таковых вещей, мог бы иметь в запасе на случай его болезни, старости и проч. и тем более, что в их состоянии и самый лучший промышленник получает не более 300 рублей; то и в таком случае некоторые вещи совсем не будут роскошью, как то, например, табак для алеута есть ободряющее средство в его трудных работах и скучном бездействии; о водке и говорить нечего, потому что им достается очень мало; а переменное платье, кто почтет роскошью! Все, что можно назвать роскошью, то это чай и нужная для него посуда; но и чай, в холодное время, особенно зимою, после промысла рыбы, есть живительное питье в полном смысле.

IX. Орудия

Орудия у нынешних алеутов двоякие, т. е. новые и древние. Из новых более всего в употреблении топор, нож, ружье, иглы и другие мелкие орудия. Некоторые из них умеют владеть и столярными, и слесарными инструментами.

Из древних же, или их национальных орудий ныне у них находятся стрелки и другие, весьма немногие.

Стрелки бывают четырех родов, и у коих вообще древко делается из калифорнской чаги – как самого легкого дерева; к толстому концу его приделываются костяные наконечники от 5 до 8 вершков, делаемые из моржовых клыков или китовых челюстей, или оленьих рогов. Наконечники стрелок, особенно бобровых, делаются всегда в такой пропорции с тяжестью древка, что стрелка не тонет и стоит в воде, перпендикулярно, выказываясь из оной около фута. Различие стрелок состоит отчасти в величине их и вооружении снурками, а более в носках. У бобровых стрелок, носки (которые обыкновенно вставляются в костяной наконечник) бывают костяные, длиною около 2 дюймов и с тремя зазубринками, а у китовых стрелок носки каменные из обсидиана, наподобие копья, длиною также около 2 дюймов; у птичьих стрелок, к одному длинному носку, (около 8 дюймов) с зазубринами, приделываются с боков еще три, такой же длины, которые, в концах своих, расходятся врознь наподобие остроги; и у такого рода стрелок наконечники почти никогда не бывают. Нерпичьи стрелки бывают длиннее всех; наконечник у них длиною от 3 до 5 четвертей, толщиною около 5 дюймов, а носки похожи на бобровые, только длиннеѳ и толще. Кроме этих стрелок есть еще особые с пузырями, которые, по вооружению и по носку, похожи на бобровые, только подлиннее и поболее; к древку их прикрепляется небольшой пузырь с краном или затычкою, для надувания. Эта стрелка употребляется только тогда, когда бобр, или другой зверь, будет уже подстрелен, и чтобы он не потонул или скорее замаялся.

Носки у бобровых и нерпичьих стрелок вынимаются и вставляются по надобности, а у прочих закреплены.

Самая лучшая из всех стрелок, и по вооружению своему более замысловатая, есть бобровая. Когда стрелка эта попадет в бобра, то носок ее, прикрепленный к древку длинным раздвоенным снуром из жилы, тотчас выходит из своего места и остается в бобре, зацепившись зазубринками, и тем распускает обвитый вокруг древка снурок, который, будучи раздвоен и прикреплен близ обоих концов стрелки, при ходе, или по-здешнему, при понырке бобра, волочится за ним не вдоль, но поперек, и тем, буровя в воде, отнимает у него ход. А если бы бобр вздумал притаиться, т. е. остаться в воде совсем, высуня из оной одно только рыло, (что он делает нередко); то эта стрелка изменит ему, стоя в воде вертикально. Если бы случилось, что стрелка изломалась, или древко отделилось от наконечника, то для того, чтобы не утонул наконечник, приделывается тоненький снурок, во всю длину древка, и прикрепляется к наконечнику.

Все стрелки, выключая нерпичьей, кидаются из рук, с помощью небольшой дощечки (слово на местном наречии), длиною около 3/4 аршина. На одном конце ее делается дырочка, для придержания стрелки и дощечки, а на другом вставляется костяной крючок, в который упирается конец стрелки, когда ее нужно кинуть; дощечка сия ничто иное есть, как дополнение, или наставка длины руки. Искусный и проворный стрелок так скоро может кидать стрелки одну за другою, что первая находится еще на полете, как другая уже полетела. Но никто не возьмется за один раз попасть в цель, особливо если она невелика.

К числу промысловых орудий принадлежит небольшая палка, называемая дрегалка, для того дабы добить зверя, когда он будет уже пойман. – Орудие самое простое.

Жители Аляксы и Унги имеют обыкновенные луки и стрелы, которые вообще очень недлинны и весьма походят на употребляемые аглегмютами и другими северными народами. Но употребляют их они только для промысла земляных зверей, а морских – никогда, и то не всегда, особенно в последнее время, когда они в состоянии иметь ружья.

Для промысла морской рыбы употребляются крючки или уды, ныне вообще металлические, а прежде костяные. Для промысла периодической рыбы употребляли и еще поныне употребляют также стрелки, т. е. длинные, простые шестики, с длинным зазубристым носком из железа. Стрелка сия привязывается к длинному снуру или мауту, которого другой конец находится в руках промышленника. Промысел этот, даже и при изобилии рыбы, совершенно завысит от удачи.

Многие из алеутов еще и поныне употребляют топорики свои, которые суть не что иное, как небольшие, одноручные шляхты, с тою только разницею, что железко не насаживается на ручку, как у топора или шляхты, но привязывается к ней ремнем. В прежнее время, вместо нынешних железок, употреблялись каменья сиенит или аспид. Лес раскалывали костяными клиньями.

На всякой байдарке всегда есть непременно две-три стрелки бобровых, которые никогда не снимаются с нее даже и на берегу. При отправке же в партию всякий запасается стрелками от 5 до 15.

Женских орудий вообще очень немного кроме разной величины иголок; у них была и теперь есть пекулка, т. е. род широкого изогнутого ножа, длиною около 3 вершков и без рукоятки, вместо которой, к обуху ножа, приделывается деревяшка, за которую держать. Пекулкою алеутки очень искусно умеют действовать и вместо ножа и ножниц. В прежнее время пекулки делались из аспида и сиенита, а ныне из стали, для резки же китовины всегда делается из простого железа, а стальная почти совсем не годится.

Есть еще женское орудие для раздирания сухой жилы морских животных на самые мелкие волокна, орудие, которое может иметь всякая женщина, без купли и труда, и которое никогда не потеряется, – это отрощенный ноготь большого пальца той или другой руки. Этим орудием они действуют весьма удобно и так искусно, что нескоро можно придумать другого удобнейшего орудия или средства для раздирания жилы и травы.

Причислив сюда воинские оружия, о коих сказано выше, т. е. щит, латы, два рода кинжалов и столько же стрел, – тогда составится полный перечень всех алеутских национальных орудий, и который показывает, что все орудия их, какие они имели до прибытия русских, были самые простейшие, и цель их не простиралась далее необходимости существования и обороны, и – что не было у них никаких машин, или каких либо орудий (кроме клина), которые бы увеличивали силу человека или ускоряли его действие; везде главная машина и главное орудие у них было – терпение.

X. Рукоделия

Все изделия алеутские, как например: промысловые орудия и байдарки, так и национальная их одежда, – доведены, можно сказать, до возможного совершенства в своем роде. Все доказывает, что много было думано и обдумывано, – чтобы всякая вещь была удобна и пригодна для своего назначения. Везде видно большое терпение в работающих. Редкую вещь можно видеть у алеутов даже и ныне, которая бы не была отделана со всею аккуратностью и не сделана по известной форме или так, как водится – тогда, как средства или орудия их весьма недостаточны. Немного найдется и из самых трудолюбивейших европейцев таких, которые бы простым ножом, в продолжение нескольких месяцев, стали выделывать, например, из кости разных животных, коробочки или что-нибудь другое, для того, чтобы потом подарить их или променять на папушу табаку; – или вышивать или плести какую-нибудь вещь целых полгода – для того, чтобы отдать за платок или, много, за рубашку.

Рукоделия прежних алеутов ограничивались одними только орудиями, но, разумеется, не всякий умел сделать для себя всякую вещь, особливо байдарку и бобровые стрелки, для этого у них были и есть особые мастера. Но почти всякий алеут умеет владеть своим топориком и сделать для себя весло, простую стрелку, поправить байдарку и сделать другие незначащие вещи; а ныне много есть из них и таких, которые умеют владеть инструментами, например: точить какие-либо вещицы на ручном станочке – как например, на островах Прибылова; а из числа работников Компании, особливо находящихся в главном селении, есть хорошие кузнецы, столяры, купора, слесари, сапожники и даже резчики. Жители восточного края почти все умеют выделывать из кости разные вещи и иногда довольно порядочно; а жители трех крайних селений, и особенно Павловского селения, очень хорошо выделывают рогдуги и передовые кожи, употребляя на первые оленьи шкуры, а на последние преимущественно нерпичьи.

Весьма заметно, что алеуты, перенимая и успевая в рукоделиях, занятых от русских, теряют свои прежние, например, сделать отличную байдарку или стрелку весьма немного найдется таких.

Рукоделия женщин состоят исключительно в шитье и плетении разных вещей. Все вообще женщины умеют шить очень хорошо, так что лучшие из них не уступят и самым лучшим швеям. И также всякая из них умеет сплесть простой церел или рогожку, ишкат или корзинку.

Женщины западного края преимущественно хорошо выделывают разные вещи из травы, как то: бумажники, сигарочники и проч. А женщины восточного края вышивают оленьею шерстью и волосом разные вещи для украшения одежд. Правда и они сделают что-нибудь из травы, но не так искусно и чисто, как первые; точно то же можно сказать о женщинах западного края в отношении вышиванья.

Шитье торбасов и байдарочных обшивок есть дело женщин, и всякая умеет это сделать, но кроят их всегда мужчины.

Рукоделия женщин не только не упадают в сравнении с прежними, но при лучших средствах более и более совершенствуются.

Здесь, кстати сказать, о вкусе алеутов в украшении одежд и всего того, что шьется.

Яркие цвета, и особенно красные, им более нравятся; а из материй для украшения употребляются особенно шерстяные, как то: разных цветов стамеды; во всяком верхнем шве на байдарке и на поперечных швах на парке, разумеется, щегольских, вкладываются нити стамедов, попеременно положенных, которые потом срезываются ровно вышиною от 1/4 до 1/2 дюйма. Еманья шерсть, особенно длинная, употребляется на всех лучших шитьях, на парках и байдарках вместе со стамедом, а на камлейках без стамеда. В прежнее время, когда они не знали никаких материй, вместо стамедов употребляли цветные перышки маленьких птичек. Оленья длинная шерсть употребляется при плетении травою. Корольки и стеклярусы разных цветов употребляются еще и поныне для украшения шапок и байдарок.

XI. Астрономия и счисление времени

Астрономия алеутов ограничивалась только наблюдениями солнца и луны. Средства к наблюдениям того и другого были заметные места на окружающих горах, около селения. В рассуждении солнца они заметили, что оно, во время поворотов своих (в тропиках), на одном месте стоит два дня с половиною, а перед тем и после того оно идет медленно. В рассуждении луны они говорили, что на третий день по рождении ее, она может быть видна, и астрономы их на своем горизонте или на небе могли показать место или точку каждой новой луны, где она должна закатываться и восходить, чрез целый год.

Названий звездам и созвездиям у них очень немного, и из всех любопытнее название млечного пути, который они называют выражение на местном наречии, т. е. небесная полоса 127.

Время года разделяли они двояко: 1) на обыкновенные четыре времени года: зима слово на местном наречии; весна слово на местном наречии, т. е. послезимие; лето слово на местном наречии; осень слово на местном наречии, т. е. послелетие; 2) разделение было по месяцам, начиная с мартовского; а новолуние и полнолуние, мартовские и других месяцев, они узнавали по приливам, отливам и быстроте течений моря. Излишек дней, остающихся от 12 лунаций, они прибавляли к январю, отчего он и назывался большой месяц. Разделения дней не было никакого. Но ныне все очень хорошо знают все праздники, числа и дни. Каждое семейство имеет свой деревянный календарь, т. е. дощечку с дырочками, означающими дни всего года, разделенными на 12 частей или месяцев. Каждый неподвижный праздник и другие достопамятные для них числа означаются особыми знаками. Настоящее число месяца означается спичкою, которая каждый день обыкновенно перестанавливается в следующую дырочку. Вести этот календарь или перестанавливать спичку всегда почти есть дело старушек или стариков.

Каждый месяц имел свое название от промысла зверей или появления их, или других обстоятельству и потому названия их не совсем и везде одинаковы.

1) Март назывался слово на местном наречии (передний), или слово на местном наречии (время, в которое по нужде гложут ремни). В течение этой лунации дни становятся больше ночи; вечером огня зажигать перестают; солнце везде начинает обогревать ясно и сухо и проч.

2) Апрель – выражение на местном наречии, т. е. в последний раз ремни едят; или слово на местном наречии, т. е. время, в которое едят вне дома или на улице. В это время прилетают летние птицы и приходят морские звери, как то: коты и сивучи.

3) Май – слово на местном наречии, или выражение на местном наречии, т. е. месяц цветков. В это время земля покрывается зеленью и промышляют сивучей и (прежде) котовых секачей.

4) Июнь. – Выражение на местном наречии, или выражение на местном наречии, т. е. месяц птенцов и телят. В это время птицы кладут яйца и выводят детей, а звери начинают родить или телиться.

5) Июль. – Выражение на местном наречии, т. е. месяц, в который жиреют молодые звери. В это время у всех птиц выходят дети, и молодые звери делаются бойкими.

6) Август.– Выражение на местном наречии, т. е. теплый месяц или в который начинает вянуть трава. В это время дети у птиц летают, а у зверей становятся совершенными.

7) Сентябрь. – Выражение на местном наречии, т. е. месяц, в который шерсть у всех зверей и перья у всех птиц становятся настоящими. Или, сказать по-здешнему, звери становятся выходными.

8) Октябрь. – Выражение на местном наречии, т. е. промысловый месяц. В это время прежде промышляли котов, приходивших из севера.

9) Ноябрь. – Выражение на местном наречии, т. е. после – промысловый месяц.

10) Декабрь. – Слово на местном наречии или – слово на местном наречии, т. е. месяц, в который промышляют нерп манщиками, т. е. чучелами.

11) Январь. – Слово на местном наречии, т. е. большой месяц или всем месяцам месяц. В это время бывает самый сильный мороз.

12) Февраль. – Слово на местном наречии, т. е. урилий месяц. В это время промышляют урилов сетками.

Здесь, кстати сказать, и о том, что прежние алеуты, и даже ныне есть таковые из них, которые очень хорошо умеют предугадывать погоду и особенно ветры. Ближайшими признаками, по коим они узнавали погоду на следующий день, особенно есть закат солнца и следующая утренняя заря, по которым знатоки безошибочно могли сказать, каков будет наступающий день. Они так внимательно смотрели на изменения цветов зари, что это, по их выражению, называлось говорить с солнцем и зарей. О признаках же, по которым они угадывали о погодах следующих месяцев, как например: туман, бывающий в январе, есть признак метели, которая будет в марте, – отчасти сказано выше. Отдел. 1. Часть I.

XII. Болезни и лечение оных

Алеутские врачи очень славились своим искусством в прежнее время. Чтобы основательнее узнать внутренние части человека и особенно те места, где они делали операции, они вскрывали умерших калгов или убитых неприятелей. Но со времени прибытия русских не стало у них ни калгов, ни неприятелей, и потому анатомирование прекратилось, а с тем вместе стадо упадать и самое врачебное искусство их, так что в нынешнее время не найти уже ни одного такого искусного лекаря, каковы бывали прежде; (еще мне случилось видеть нескольких из русских стариков, которых лечили алеутские врачи, и которые отзывались о них как нельзя лучше); и даже многие травы и коренья, которые прежде были употребляемы в их медицине, ныне совсем забыты; потому что первые просветители их, т. е. русские старовояжные, не умея отличить тайны врачебного искусства алеутов от их колдовства и шаманства, запрещали им все без разбору, называя грехом. Конечно, есть еще и ныне из алеутов, которые знают отчасти это искусство, но они его скрывают от русских из боязни.

Из наружных болезней (кроме ран) им известны были сыпь (слово на местном наречии), чесотка (слово на местном наречии) и вереда, или чирьи (слово на местном наречии); а из внутренних: понос, горячка (слово на местном наречии), которая считалась общею, так что почти никто из молодых ее не избегал; чахотка двух родов, которые вообще считались неизлечимыми; одна из них происходит от гниения легких, признаки ее: кашель с кровохарканием и удушьем; а, вторая от гниения печени, признаки ее: частое грызение внутренностей, колотье, потеряние аппетита и очень скорое истощение тела; еще известна им была какая-то просто называемая внутренняя болезнь. Цинга и любострастная болезнь прежде им не были известны.

Главное лечение тех и других болезней у них состояло в терпении и строжайшей диете, так что в опасных болезнях, кроме лекарств и полосканья во рту, больным давали не более двух ложек воды в целые сутки. Опасные раны, если они свежи, алеуты лечили и ныне лечат совершенным постом, т. е. от 2 до 4 суток сряду, не давая больному даже капли воды; потому что, по их словам, в этом случае пища и питье чрезвычайно вредны для больного – тем, что лишь только больной напьется воды или что-нибудь поест, то тотчас в ране его появляется жидкость, отчего делается воспаление и неизбежная смерть. Этот способ лечения и ныне спасает многих от смерти. Потому что нет года, в который бы при промысле лисиц, два или три человека не были ранены кляпцами. Удар этой ловушки, вооруженной тремя железными зубцами, около 3 дюймов длиною, приходится всегда около коленного состава ноги и сквозь кости так, чтобы вынуть из ноги зубки, почти всегда надобно продеть их сквозь ногу; но при всем том, в бытность мою в Уналашке, из 40 или 50 раненых умерло только двое.

В застарелых ранах, сверх диеты, для очищения и заживления их употребляют теплый жир рыбий, или каких-либо земных млекопитающих животных; особенно полезен, говорят, жир из головной кости лисицы. Глубокие раны пересыпают пережженным зубом, истолченным в порошок, и прикладывают мышачью шкурку, свежую.

Опухоль и ломота лечится разными припарками и мазью, или при огне обкладывают печеными, горькими кореньями. Прочие наружные болезни почти ничем не лечили кроме универсальных лекарств: диеты и терпения.

Больного горячкою лечили отварами из горьких трав, оберегая от внешнего воздуха.

Против чахотки первого рода употребляли разные травы; но если кровохаркание усилится, то больного кололи так же, как и в чахотке другого рода. В обоих случаях алеутские врачи полагали, что это происходит от окиси застоявшейся внутри крови, и потому, чтобы выпустить оттуда худую кровь и дурной запах или дух, они кололи больного с обоих боков, ниже ребер, каменными ланцетами. Но эта операция производилась самыми искусными врачами; ибо здесь требовалось обстоятельное знание, где сколь глубоко колоть и сколько выпустить духу, иначе можно повредить внутренние части, а выпустя весь дух можно отправить больного на тот свет. Этого рода лечение употреблялось и во внутренней болезни, и в обыкновенной колике, как самое лучшее, особенно в последнем случае, и, как меня уверяли сами пациенты, с удивительным успехом, так что человек поутру почти умирал, а к вечеру, после операции, совсем делался здоров. Колотье, в критическом положении больного, употреблялось как самое последнее и единственное средство; сверх того это же средство колотья употреблялось и в других весьма многих болезнях, например: от глазной боли прокалывали кожу между глаз, отделяя ее от кости, или на косицах, или в затылке и проч. Словом сказать, почти нет места на теле человеческом, кроме самых глаз, которое бы они не могли колоть в болезненном состоянии: я знал одного алеута, которого кололи более 40 раз и в разных местах. Таковые операторы весьма славились искусством, которое они передавали не иначе, как только любимейшим своим детям и внукам; и потому оно ныне почти совсем утратилось.

Обыкновенное кровопускание было и у них, но только из обеих рук и ног, и употреблялось: для уничтожения большой опухоли, для оживления омертвевшей крови, и в таком случае, когда больной чувствует вялость или ослабление во всех членах, или головную боль, и когда лишится аппетита.

Против поносу употребляли вяжущие (adstringentes) коренья, и тогдашнюю пищу больного составляла макарша (корень).

Есть еще у них способ лечения вообще внутренних болезней, присвоенный исключительно одним старухам, – это то, что называется держать брюхо, т. е. например, если больной чувствует грызение или щемление в животе или тому подобное; то его кладут на спину, и лекарка обеими руками держит его брюхо, слегка правя и перебирая пальцами внутренние части, для того, как они говорят, чтобы привести их в порядок, уложив все к надлежащим местам; и многие, испытавшие этот способ лечения, хвалят его.

XIII. Язык

Язык, коим говорят Лисьевские алеуты, совершенно отличается от всех языков, употребляемых окружающими народами, и, кажется, еще до сих пор не решено: от какого именно языка он происходит; но если, как утверждает г. Шамиссо, кадьякский язык есть язык гренландский, то и алеутский язык, имеющий одинаковое образование или конструкцию с кадьякским, должно причислить к языкам гренландского корня 128

Алеутский язык собственно имеет 15 букв, а именно: а, г, д, и, к, к, л, м, н, нг, с, т, &, х, ч. Произношение их почти то же, что и в русском языке, выключая двух букв: нг и к, из коих первая состоит из латинских букв n и g; последняя из русских ж, к, х вместе взятых. О надлежащем же произношении букв сказано в грамматике 129.

Выговор, или произношение алеутского языка, довольно трудно для всякого европейца, но гораздо легче, чем все прочие американские языки.

Членов, как например: в греческом и других европейских языках, в алеутском языке совсем нет. Но все прочие части речи можно найти, из коих не изменяются только союз и междометие.

Чисел три: единственное, двойственное и множественное.

Род везде один общий.

Падежей главных три: именительный или общий, дательный и предложный, он же и родительный. Но падежи разделяются на неопределенные, притяжательные и личные творительные или орудные. И потому имя существительное может иметь более 32 различных окончаний.

Притяжательные надежи суть такие изменения в окончаниях, в коих заключаются вместе притяжательные местоимения: мой, твой, его, наш, ваш, их, и безличные: свой, свои, например (неопределенный падеж Адак отец), притяжательные именительные: слово на местном наречии мой отец, Ада́н твой отец, слово на местном наречии мои отцы и проч. И потому притяжательные падежи подразделяются: на одноличные, многоличные и безличные.

Личные творительные или орудные падежи употребляются тогда, когда безличные местоимения свой, свои, надобно употребить в творительном падеже, например: я, ты, он своею рукою.

Прилагательные имена имеют степени: положительную, сравнительную и превосходную.

Числа или счет алеутов простирается далее 10,000 и даже можно означить и миллионы.

Глаголы имеют числа, лица, наклонения, времена, залоги, степени и спряжения. Глагол, в алеутском языке, есть самая обильнейшая часть речи, так что каждый глагол, в одном только действительном залоге, может иметь более 400 различных окончаний. Сверх того, кроме всех обыкновенных изменений по окончаниям, почти все алеутские глаголы, пред изменяющимися окончаниями, могут принимать разные слоги неизменяемые, которые, в приличном соединении с глаголом, изменяют его значение, например: простой глагол слово на местном наречии значит – молился; сложные из него: слова на местном наречии и проч. здесь в первом слоге сига означает: совершенно, совсем, истинно; во втором та: не один раз; в третьем сигасяда означает: очень сильно; а в последнем тасяда означает чрезвычайное действие. И потому слово на местном наречии значит: молился с величайшим усердием, совершенною или истинною молитвою, прилежно или не один раз и очень сильно, каковое выражение можно употребить, говоря только о Богочеловеке (Лук.12:44); таковых вставных частиц находится более 40.

Глаголы, алеутского языка, в сравнении с русскими, изменяются с излишком, например: не убей можно сказать четыре слово на местном наречии и даже слово на местном наречии, где каждое слово поставлено в повелительном наклонении и означает: не убей.

Третье лицо в некоторых временах бывает двоякое, например: слово на местном наречии берут они и слово на местном наречии тоже.

Наклонений шесть: изъявительное, сослагательное, самостоятельное 130, обязательное 131, неокончательное и повелительное, из коих неокончательное имеет все лица и числа.

Времен главных шесть: настоящее, два прошедших и три будущих.

Степени глаголов делаются чрез вставку слогов дига, сяда и проч., о коих вообще сказано выше.

Залогов три: действительный, средний и страдательный.

Деепричастия глаголов имеют три времени: настоящее, прошедшее и будущее, все лица, числа и два наклонения: изъявительное и сослагательное.

Причастия бывают всех времен и могут иметь все падежи; а в личных падежах они могут быть и склоняемы как имена, и спрягаемы как глаголы.

Некоторые наречия могут иметь числа, а предлоги почти все имеют их.

В словосочинении, имеющем многие свойственные сему языку правила, стоит замечания особенно то, что в больших периодах глагол, управляющий всем периодом, всегда полагается назади.

На алеутском языке, до перевода катехизиса на их язык, не было ни грамоты и ни букв.

Главные недостатки сего языка суть:

а) В нем нет имен существительных отглагольных, например, вместо: чтение св. книг весьма полезно, – надобно говорить: ежели кто читает св. книги, тому польза есть.

b) В нем почти совсем нет глаголов отвлеченных, например: святить, умствовать, благословлять и проч.

c) И, следовательно, нет наречий, происходящих от таковых глаголов, и вообще всех, кои в русском языке кончатся на но, например: непременно, умственно.

Стоит замечания, что в алеутском языке не было слов терпеть и прощать.

Впрочем, алеутский язык имеет много слов, касающихся до религии, анатомии и ботаники, и особенно много у них названий мест и очень чисто-собственных, непереводимых; и говоря вообще, язык этот не беден в словах для объяснения даже отвлеченных понятий.

Нынешнее употребление языка весьма не благоприятствует для того, чтобы сохранить его в древнем состоянии; ибо алеуты, по принятии христианской веры, оставили все свои старинные песни, в коих воспевались подвиги их предков и даже самая история их, так что из нынешних алеутов почти никто не знает их. И старики уверяют, что нынешний язык много разнится от того, каким говорили их деды, например: море прежде называли слово на местном наречии (гибкое), а небо – слово на местном наречии; но ныне первое называется алягук, а другое и́ник. Но главное то, что многие из знающих русский язык, и особенно грамотных алеутов, в разговорах своих без нужды употребляют русские слова и даже порядок в словосочинении; а самым важным доказательством сему может служить то, что почти все молодые алеуты не только не употребляют, но даже не без труда могут понять многие изменения глаголов по окончаниям.

Алеутский язык разделяется на два главных наречия: уналашкинское и атхинское, из коих первое имеет свои подразделения, а именно: алеуты, живущие в восточной половине, говорят очень скоро и в словах, кончающихся на н, последнюю букву опускают и особенно пред словами, начинающимися с гласной. Живущие же в западном крае говорят несколько похоже на атхинцев. Различие же между уналашкинским и атхинским наречием, главное состоит в том, что слова, во множественном числе: первые оканчивают на н, а другие на С или ш, например: вместо та́нгин (острова): атхинцы и тоже умнакцы говорят та́нгис. Уменьшительные слова: первые оканчивают на дак, а другие на слово на местном наречии.

XIV. Предания

1) Алеуты говорят, что в старину погоды были яснее и теплее, ветры умереннее и тише; последнее подтверждают даже русские, старовояжные.

2) Говорят, что предки их произошли и первоначально жили в западной стороне, на какой-то большой земле, называвшейся также Алахсха, т. е. материк; и острова, где не было ни бурь, ни зимы, но всегдашнее благорастворение воздуха, и жили мирно и спокойно; но вражды и потом междоусобия заставили их подвигаться далее и далее к востоку; и наконец, они придвинулись к самому морю. Но и здесь не могли оставаться они долго в мире, их теснили другие народы, и потому они должны были искать убежища на островах, и потом, перебираясь с острова на остров, они заселились на здешних островах 132.

3) Прежде, нежели начались у них здесь вражды и междоусобия, они имели обыкновения, побуждаясь славою странствовать (слово на местном наречии) на восток и запад для узнания других народов и их обычаев и показать себя; и одним из таковых странствователей (слово на местном наречии) удалось достигнуть до севернейшего мыса Америки, который они назвали Кигадитиган ка́мга, т. е. северная голова, и которые, по возвращении своем на родину, рассказывали, что там все ледяное: и произведения земли, и жилища людей, и самые люди, которые боятся тепла столько же, как мы полюсных морозов; и в солнцестоянии они не выходят из жилищ своих, боясь растаять. Потом цель таковых путешествий мало-помалу изменилась, и, вместо узнавания обычаев, они начали ездить для торговли, а потом – для грабежа и разбоя, т. е. воеваться.

4) Алеуты считают своими родниками кенайцев, чугач, якутатцев и колош 133. В подтверждение сего они рассказывают, что какой-то знаменитый алеут – отец многочисленного семейства, по необходимости должен был удалиться со своего селения, бывшего на Уналашке. В одно лето, он, собравши всех своих домочадцев и родников, отправился в нескольких байдарах, по северную сторону Аляксы, с намерением попутешествовать (слово на местном наречии) и поискать лучших и богатых мест. Он, со своими родовичами, в то же лето достиг одного селения аглегмютов и остановился тут; но аглегмюты приняли их не как гостей, а как неприятелей, и, сделав на них нападение, прогнали от себя. Алеуты, не находя удобным или возможным поселиться близ моря, пошли вверх по какой-то большой реке и, выбрав там удобное место, поселились навсегда. Происшедшее от них потомство, смешиваясь с туземцами, размножилось; но с умножением его в нем мало-помалу изменились прежние их обычаи и особенно оттого, что они занимались более войною, чем промыслом зверей. По прошествии многого времени, между потомством коренных уналашкинцев и происшедшими от них креолами или мулатами, по одному случаю, произошла вражда, а потом и междоусобие. Селение их было расположено по обе стороны реки, одна половина против другой. Они имели обычай, вместо забавы и для навыку, делать друг на друга примерные нападения и сражения, стреляя друг в друга стрелками, без наконечников; но в одно из таковых примерных сражений кто-то пустил стрелку с наконечником и попал своему неприятелю в глаз; и сражение тотчас из примерного сделалось настоящим; но так как число креолов было гораздо более, потому уналашкинцы принуждены были оставить это место и идти далее к востоку, и наконец также по какой-то реке вышли в Кенайский залив, где и поселились навсегда; и нынешние кенайцы суть потомки их. Оставшееся же от них креолы по времени умножились еще более, и также по причине вражды и несогласий начали раздвигаться к северо-востоку, и впоследствии были родоначальниками: чугач, якутатцев и колош.

5) Алеуты говорят, что в прежнее время предки их, делая глубокие ямы для убежищ от нечаянных нападений неприятеля, иногда находили кости и даже остовы великанов людей, которых они называли слово на местном наречии (слово на местном наречии) или выражение на местном наречии, т. е. первые люди, и которые, по их мнению, жили до потопа. Таковые кости, или скелеты, находились, по большой части, под третьим слоем земли и почти всегда еще не потерявшие природных соков; и оттого лишь только отрывали хотя одну из таковых костей, то тотчас воздух заражался ужасным зловонием; и потому их невозможно было держать на открытом воздухе. Этим они доказывали, что был когда-то великий потоп, и что до потопа все люди были таковой величины; а философы их уверяли, что под всею землею живут полумертвые люди.

6) Говорят, что в их стороне (о прочих не знают) было также большое наводнение в наказание за преступление праотеческих обычаев и преданий: (выражение на местном наречии), т. е. за грехи наши выступало море.

7) В прежние времена, по всей гряде здешних островов, берега моря, в заливах и бухтах, были гораздо более углублены внутрь островов. (В некоторых местах это весьма очевидно). И говорят: что деды нынешних алеутов, в молодости своей, слыхали от своих дедов – как самовидцев, что они, на возвышенных местах и часто в большом расстоянии от моря, находили признаки прежних жилищ, как то: китовые ребра и огромный лесины: а от этих мест, к морю, также находили иногда камешки, обвязанные нитями из китовых усов, какие обыкновенно привязываются к удам для ловли рыбы. По таким признакам алеуты догадывались, что некогда те возвышенные места, где находились остатки жилищ, были берегами моря; а где находились камешки от уд, там было море. Но все это было гораздо после бывшего потопа.

8) В рассуждении огнедышащих гор, алеуты рассказывают в своей сказке: что будто бы когда-то все огнедышащие горы, какие только находились на Уналашке и Умнаке, между собою заспорили о первенстве в количестве внутреннего их огня: и после продолжительного спора, где никто из них не хотел уступить своим противникам, вздумали решить его на деле; и тотчас между ними открылось общее ужаснейшее сражение, продолжавшееся беспрерывно несколько дней, где, они, вместо стрел, кидали друг в друга огнем и каменьями; но меньшие сопки не могли устоять против больших, и, видя свое бессилие, они, с досады, лопнули и погасли навсегда. И наконец, остались только две сопки: одна на Уналашке, Макушинская (а́як), а другая на Умнаке, Речешная (И́смак). Они, одержав победу над всеми своими соперницами, вступили между собою в единоборство, ужаснейшее и весьма гибельное для всего их окружающего. Огонь, каменья, пепел были ими бросаемы в таком количестве, что от них истребились все животные, обитавшие близ них, и воздух сделался тяжел. Но Умнакская сопка наконец не могла устоять против своей соперницы и, видя свою неминуемую гибель, собрала все свои силы, надулась, лопнула и совсем погасла; Макушинская же сопка, оставшись победительницею и нисколько неповрежденною, и, не видя никаких неприятелей вблизи себя, успокоилась и поныне почивает, дымясь немного.

XV. Сказки

Число сказок алеутских чрезвычайно велико, так что каждое селение имеет свои сказки. Сказки их заключают в себе или сказания о подвигах и деяниях их предков, более или менее точные и украшаемые воображением рассказиков, или какие-либо вымыслы, или нечто вроде миф, как, например: сказание о сражении огнедышащих гор. И есть также сказки, сочиняемые в осмеяние причуд или слабостей их собратий, например: излишней ревности к женам, неудальства или вялости женоподобной, и проч. И потому сказки алеутов могут почесться очертанием их нрава, обычаев и образа жизни.

Итак, сказки алеутов можно разделить на три рода: т. е. повествовательные, баснословные и сатирические. Для того чтобы дать понятие о тех и других, я здесь представляю три сказки, каждую в своем роде, во многих местах стараясь удерживать самый образ выражения их, и везде соблюдая точный смысл сказок.

Сказка 1-я

Некто из могущественных и славных родоначальников алеутских, житель селения слово на местном наречии (что после называлось Егорковским), находившегося на северо-восточной стороне острова Умнака – тоэн, по имени Аги́тали́гак, наскучив своими обыкновенными делами, какие он мог производить около своего места и в кругу своих собратий, вздумал прославить себя и род свой каким-нибудь славным и достопамятным делом, в чужих краях. Поставя для себя это непременною целью, он, впрочем, не открывая никому самого намерения, заблаговременно, т. е. еще во время зимы начал вызывать охотников быть участниками в его предприятии; и так как он был славен и могуществен, то к нему собралось великое воинство (слово на местном наречии), и которое состояло единственно из его родников (слово на местном наречии), т. е. родственников как с его стороны, так и жен его. И когда наступило время, удобнейшее для предпринятия похода, то тотчас они, взяв с собою жен своих и детей, отправились в путь на восток, в байдарах. Во время проезду их мимо Уналашки, к ним присоединилось еще множество людей, тоже дальних родственников предводителя, так что наконец тоэн Агиталигак имел удовольствие видеть себя предводителем и главою великого воинства и огромнейшего флота (выражение на местном наречии), с которым он двинулся далее на восток от Уналашки, направя путь свой но южную сторону полуострова Аляксы.

Не доехав несколько до острова Кадьяка, Агиталигак нашел две большие бухты, называемый по-туземному, одна: слово на местном наречии, а другая: слово на местном наречии, которые, по своему расположению и местным удобствам к жизни, по его мнению, оказались весьма соответствующими его предположениям; и он решился остаться здесь навсегда; и потому, разделив свое воинство на две половины, приказал каждой из них селиться в означенных бухтах.

Таким образом пришлецы сии поселились здесь, составив два больших селения, (одно из них, западное, было резиденциею тоэна), и находя тут достаточные средства к своему пропитанию, они начали жить мирно и размножаться. Между ними был положен клятвенный уговор, под угрозою смерти: ни зачем не переезжать на сторону друг друга, кроме как в гости, без особенного позволения тоэна. Занятие их состояло только в промыслах морских и земляных зверей. В таком состоянии они прожили три года, не отлучаясь никуда далеко от своих мест и не видя ниоткуда со стороны никаких нападений, ни неприятностей.

Чрез три года их пришествия случилось, что жители восточного селения вздумали послать две байдары, с полным числом гребцов, для собирания леса и именно в западную бухту, составлявшую непосредственное владение их тоэна, и где у него было собрано много лесу. Посланные уже одним приездом своим нарушили клятвенный уговор их с соседями: не переезжать на чужую сторону. Но они, кроме того, вопреки особенному приказанию и запрету тоэна, взяли готовый лес, искололи его, как им было удобнее для погрузки, и только за темнотою ночи не успели отправиться обратно, и остались ночевать. Не опасаясь какого-либо нападения ниоткуда, потому что внешних врагов они не имели, а от соседей своих, как родственников и своих, они не ожидали никаких неприятностей, и потому на ночь не приняли никаких предосторожностей.

Агиталигак, как-то узнав, что в его владениях находятся чужие люди, послал осведомиться, что они там делают. Посланные возвратились и сказали, что лес, который, по его приказанию, был собран и изготовлен, весь исколот и приготовлен к погрузке в чужие байдары. Тоэн тотчас же послал часть своей команды и приказал смертью наказать нарушителей уговора и хищников. Посланные в точности исполнили приказание своего повелителя и не оставили ни одного в живых из приехавших в байдарах.

Тоэн Агиталигак имел у себя сына, но имени: выражение на местном наречии, который уже был женат, и (по древнему обычаю алеутов) на дочери одного из жителей соседственного селения. И так как молодая жена его после замужества своего должна была жить несколько времени у отца своего, и ей еще не пришло время переселиться в дом мужа; то Каюлинах мог посещать и посещал жену свою, когда хотел, и часто проживал у ней несколько дней.

Вскоре после описанного происшествия в западной бухте, Каюлинах стал проситься у отца своего, по-прежнему съездить посетить жену свою, которая была уже беременна и скоро должна была сделать его отцом (и тем вполне утвердить их брак и дать ему право увезти ее к себе домой). Но отец его, зная, что поступок его с соседями не может остаться без отмщения, долго не хотел отпустить его, опасаясь чтобы мщение их не выместилось на нем, единственном его наследнике. Наконец, уступив убедительным просьбам любимого своего сына, отпустил его, но с таким условием, чтобы он чрез 10 дней непременно возвратился домой; а если же он к этому времени не приедет, то он будет считать его уже убитым в отмщение за его поступок.

Каюлннах тотчас отправился к своей жене, один, без всяких провожатых. По приезде своем в селение, где жила его жена, он был встречен уже не по-прежнему: вместо того, чтобы выйти на пристань всем или, по крайней мере, многим, к нему вышли только три брата жены его, которые тот же час сказали ему, что в их селении уже известен бессовестный поступок отца его с людьми их селения; и что уже делается совет: как и чем отмстить ему; и советовали ему, что если его сегодня или завтра под каким-либо видом будут звать в общее собрание, то чтобы он отнюдь не ходил туда: иначе не избежать ему смерти. Каюлинах не совсем внимал их словам и советам; ему было не до того: он спешил к своей возлюбленной, которая родила ему сына-наследника. Жена его также рассказала ему о составляющихся советах и упрашивала не ходить к ним; но он пренебрег также и ее советами и предостережениями, думая, что никто не посмеет тронуть его, как сына могущественнейшего и славного тоэна; и притом он думал, что, так как все селение ему в близком родстве или по его матери, или по его жене, то и некого ему опасаться; но вышло совсем не по его расчету.

На другой день приезда Каюлинаха в селение, его, в самом деле, приглашают на совет, собравшийся в поле за селением. Он, получив такое приглашение, тотчас оделся в лучшее свое парадное платье, т. е. надел на себя парку, шапку и проч. и, несмотря на слезные убеждения милой жены своей, пошел, куда его зовут. Выйдя из дома, где он был, он остановился на улице и, обращая глаза свои во все стороны, сказал: «Сей свет никогда не помрачится, и ему не будет конца; сей ветер никогда не перестанет совсем дуть и со свирепостью действовать на людей и животных; – (потом глядя на горы и холмы) – и также сии высокие красы земли (выражение на местном наречии) никогда не изменятся; но всем людям и всем прочим животным придет конец, и все умрут; и я тоже когда-нибудь должен буду умереть, и что же мне теперь бояться смерти славной?» Сказавши это, он тотчас пошел в собрание, и, придя туда, вошел прямо в круг собравшихся и сел посредине. Помолчав немного и не видя никакого ни вопроса, ни привета со стороны присутствующих, он сказал им: «Вот я пришел к вам; зачем вы меня звали?» Ему отвечают: «Что мы знали, что ты, по родству своему, приедешь к нам, и ждали тебя; и призвали тебя сюда ни за чем другим, как только узнать от тебя о поехавших отсюда в вашу сторону наших двух байдарах; не слыхал ли ты что об них? И не видал ли кто-нибудь из ваших, куда они поехали? И ежели они живы, то им давно уже время воротиться; потому что им ни откуда и ни от кого нельзя встретить опасности в этой стороне, обитаемой только одним нашим племенем. Итак, ты скажи нам правду, все, что ты знаешь о них». Тогда он сказал: «Да! Я видел ваши байдары с людьми, и знаю, что с ними сделалось; – но вам будет стыдно за столько воинов мстить на мне, на одном худеньком мальчике». Ему говорят: «Мы не думаем мстить тебе за них, и не думаем тебе делать худое; ты только скажи нам прямо; если ты видел их убитыми, скажи нам правду». Он им на это отвечал то же, что и прежде. Тогда все бывшие в собрании рассердились на него и озлобились; и один из них, бывший прежде невольником отца Каюлинахова, сказал: «Что же вам толковать с ним и щадить его к своей досаде? Видите, он только насмехается над вами: лучше надобно с ним что-нибудь сделать. На слова сего невольника один из родных дядей Каюлинаха, сказал собранию: «Делайте вы с ним, что хотите». Тогда все дали решительное согласие убить его.

Исполнить же приговор хотелось всякому из них лично, одному и без помощи других; потому что Каюлинах (как показывает и самое имя его) был один из сильных мужчин; и потому убить такого героя всякий считал славным делом. Но дорого заплатили те, которые думали единоборством одолеть его; Каюлинах первого, который бросился на него, не допустил до себя, схватил его, поднял на воздух и свернул ему голову руками и бросил от себя; таким образом он лишил жизни семерых своих неприятелей и поединщиков, которые были один другого сильнее. Тогда алеуты, видя, что если оставить его единоборствовать, то он поодиночке всем отвертит головы, – бросились на него все со стрелами; и невольник, первый подавший голос убить Каюлинаха, первый вонзил ему стрелу в сердце; и тот пал мертв.

Тогда ближайшие родственники убитого, т. е. дяди и двоюродные братья, с плачем взяли его тело, сделали богатую зыбку, украсив ее разными нарядами и вещами, положили в нее и повесили его в ней под байдарою. Жена Каюлинаха неутешно плакала о нем.

По прошествии десятидневного условленного срока, отец Каюлинаха, видя, что сын его не возвращается, тотчас пустился в путь, один, в то селение, куда он уехал; и, приехав туда ночью, взошел в юрту, где жила его невестка, которая, в темноте ночи, сидя горько плакала о своем муже. Тоэн Агиталигак тотчас узнал, что плачущая женщина есть именно его невестка, и, подойдя к ней, тихонько стал спрашивать: что твой муж Тайягух Каюлинах жив ли? Она, услышав такой вопрос и от незнакомого ей мужчины, с горестью и досадой говорит ему: «Что ты еще насмехаешься надо мною и к печали моей прибавляешь еще печаль; разве ты не видал, что ныне случилось с моим мужем; и не с ними ли же и ты был» Тогда свекор ее говорить ей: «Молчи, тише; я отец твоего мужа Агиталигах; я приехал проведать сына моего, жив ли он; иди, покажи мне тело сына моего». Невестка повела его туда, где висело тело ее мужа. И они оба долго плакали тут. Наконец свекор говорит своей невестке: «Ты никому не сказывай, что я был здесь у тебя; я скоро приеду сюда опять и отомщу за смерть сына моего кровью моих родственников». Сказав это, он тотчас уехал. Приехав домой на следующее утро, он призвал к себе своего племянника (сына сестры своей) и всех своих людей, и посадя его прямо пред собою лицом к лицу, так близко, что когда он стал говорить, то слюны брызгами летели ему в лице; и, дыша злобою и мщением ужасным, стал говорить ему: «Алгихтаях! – (так назывался его племянник) – ты охотник и жаден до войны и до крови человеческой; и я тебя до сих пор удерживал; но теперь даю тебе полную волю; отмсти смерть своего двоюродного брата; брат твой и мой сын убит в том селении его родственниками; готовься на войну воевать со своим племенем». Сказав сие, тотчас же дал приказание вооружаться и как можно скорее быть готовыми к походу.

Приказание его было исполнено, и раздраженный отец немедленно отправился со своим полком (слово на местном наречии). И подъехав к селению своих врагов и родственников, канал нечаянно и весьма удачно атаковал всех жителей в их юртах; и истребил их всех без исключения; и из целого огромнейшего селения не осталось ни одной души в живых, кроме невестки его и внука, которых он взял с собою, также и тело своего сына, и отправился домой.

Приехав домой, он сделал большие поминки по своем сыне; т. е. приказал выставить для жителей все жизненные припасы, какие у него только были, и все, кто только находились в селении, невозбранно приходили и ели сколько угодно; а отец плакал над своим сыном. Угощение это продолжалось три дня; и по окончании его, тоэн приказал тело сына своего повесить в его юрте в той же самой зыбке, в которой он был положен сначала; и объявил всем, чтобы с тех пор никогда и никто не бил в бубны и не веселился в знак его безутешной печали. Ни время, ни охота, ни слезы, ничто не могло уменьшить и облегчить его горькой печали. Он думал найти облегчение в убийстве невольников; и потому приказал развести большой огонь, и когда он разгорелся, то он начал бросать в него своих невольников. Но это средство было также бессильно. Наконец он решился оставить место нового своего селения, а с тем вместе и все свои планы и намерения, прославить себя в чужих странах и возвратиться на место своей родины; и в наступившее лето он собрал всех своих родственников, составлявших его подчиненных, оставшихся в живых, и поехал обратно туда, откуда приехал, в свой знаменитый поход, оставя все свои заведения, юрты и проч.

Приехав домой, еще более стал горевать и плакать о своем горе и своем бесславии.

Итак, вместо того, чтобы совершить какое-либо достопамятное и славное дело и прославить себя и род свой, он только обессилил себя, почти истребив весь род свой, и вместо славы и радости привез домой бесславие, печаль, горесть и слезы, которые не оставляли его до самой его кончины.

Сказка 2-я

Некто из бойких алеутов был чрезвычайный охотник до игрушек, т. е. до вечеринок (их обыкновенных увеселений). И во время их любил наряжаться в разные личины и плясать. В одно время он вздумал сделать игрушку, знаменитейшую и на удивление всем. И для того приготовления его к тому были особенно хлопотливы и продолжительны. Когда было все готово, то он поехал приглашать гостей из других селений; приехали гости и, по обыкновению, поместились на берегу, в сделанных ими походных шалашах (слово на местном наречии). Нетерпеливый хозяин в тот же вечер хотел начать игрушку; и когда наступило время для игрушки, он послал жену свою принести личины, а сам начал петь сочиненные им для сего особые песни, играя, т. е. ударяя в бубен. Уже проходит довольно вечера, а гости его к нему не собираются, и жена его не несет ему личины. Он пождет-пождет их, и опять начнет петь и играть на своих бубнах. Таким образом он, в жару и упоении своей страсти к удовольствиям, всю ночь пропел и проиграл, и совершенно один; и под конец совсем забыл все, и потому ему не пришло и в голову узнать о причине, почему нейдут к нему гости, и жена его не несет ему личины. Но наступившее утро вывело его из самозабвения и открыло ему всю истину. Когда уже совсем сделалось светло, он выходит на улицу и что же он видит? Гости его все уехали домой; и к ужасному его посрамлению сделали еще другое: они увезли с собою и его молодую жену. Несчастный вечеринщик тотчас сорвал с себя все наряды и украшения, которые были на нем, и оделся в самое худое платье; и три дня не ел ни крошки и не пил ни капли воды. На третий день сказали ему, что приехали две байдарки из того селения, из которого у него были гости; он велел позвать к себе приезжих, посадил их и приказал угощать чем мог; и когда они начали есть, то и сам хозяин начал с ними есть и пить. Во время стола, он рассказал гостям своим о случившемся с ним несчастии и горе; и потом спросил их: не знают ли они, или не слыхали ли от кого, на которое селение, и куда увезли его жену? Гости сказали ему: что жена его находится в их селении и уже замужем, живет в самой большой юрте, расположившись на самой средине, всегда одета в самую нарядную парку и всегда убрана, т. е. с раскрашенным лицом; и среди дня сидит при огне и шьет своему новому мужу камлейку из сивучьих кишок. Несчастный хозяин, поблагодарив своих гостей за такую весть, отпустил их. На завтрашний день он поехал туда, где была его жена, и нашел ее точно в том самом месте и положении, как ему описывали приезжие. В это время все мужчины сего селения разъехались за промыслом зверей. Он тотчас, не говоря ни слова, взял свою жену за большую ее косу, вытащил на улицу, снял с нее нарядное платье, оставя ее в природном костюме, и тем же способом препроводил ее до своей байдарки. Привезя жену свою домой, он привязал ее на улице у входа в свой дом, оставя ее в последнем костюме. В таком ее положении он, продержав ее трое сутки, втащил ее в свою юрту и снова заключил ее в кладовую конурку на 7 дней, и также в природном костюме; а сам сел у входа в кладовую. Таким образом он просидел семь дней без всякой пищи и питья, не давая ничего для утоления голода и жажды и своей половине. По прошествии этого времени он поехал в море за промыслом зверей, и, уезжая, сказал своей матери, чтобы она, в отсутствие его, обмыла жену его, одела и накормила. Возвратившись вечером с промысла, он вошел домой и к жене своей с таким лицом и видом, как бы ничего между ними не бывало; и стал жить с нею в мире и согласии, как и прежде; но только страсть свою к игрушкам возненавидел совершенно и сделался осторожнее насчет жены своей.

Сказка эта сочинена насчет тех, которые, будучи сами причиною непослушания и неверности жен своих, между тем жалуются на них.

Сказка 3-я

На южной стороне острова Уналашки, против нынешнего Черновского селения, было некогда селение, называемое и́гагак. В селении том был некто из знаменитых алеутов, у которого были только двое детей: сын и дочь. Сын был уже совершенным промышленником, ловким и удалым, а дочь лишь только вступала в совершенный возраст. Отец и мать их и все родственники не могли нарадоваться, смотря на молодых людей, и они считали себя счастливейшими родителями; но ужасное и неслыханное, ни прежде, ни после, происшествие вдруг разрушило все счастье их.

Девушка, находясь в первый раз в известном очистительном положении (по древнему обычаю алеутов и многих нынешних американцев), была отделена в особую небольшую юрту, куда к ней никто не мог ходить кроме ее служанки. В это же время и брат ее стал уходить но ночам за промыслом урилов. Спустя несколько времени после заключения девушки в ее затворничестве, к ней стал ходить, по ночам и когда уже не было огня, какой-то молодой человек и страстно убеждал ее к исполнению его желания; но девушка, боясь посрамить своих родителей, отнюдь не соглашалась на то. Но наконец, молодой человек, не могши достигнуть своей цели волею, употребил насилие. Оскорбленная девушка такою дерзостью молодого человека, вздумала наказать и наказала его за свое бесчестие самым жестоким и бесчестным для него образом. Когда молодой человек, по совершении своего намерения, стал возвращаться домой и вылезать из ее жилища; то она, при выходе его, перерезала ему жилы под коленями у обеих ног его;– и несчастный юноша со стоном пополз от нее.

Назавтра родители девушки посылают к ней сказать, что любимый брат ее, в сию ночь ходивший, по обыкновению, за промыслом урилов, упал на острые каменья и перерезал у себя жилы у ног и сейчас номер. Такая ужасная весть поразила девушку и привела в какое-то исступление. Она тотчас приказала своей служанке одевать себя в самый лучший наряд, т. е. надевать на шею ожерелья, зарукавья на руки, серьги в уши и привески в нос (из лучших суклей) и проч. и нарумянить (раскрасить) щеки; потом надела на себя самую лучшую нарядную парку (слово на местном наречии), украшенную ремешками из котовых шкур, топорковыми носами и проч. Одевшись таким образом, она парку свою, которая на ней была, (и которая обыкновенно шьется наподобие длинной рубашки без разреза впереди), спереди разодрала от воротника до подола; и тотчас пошла, в сопровождение своей служанки, в общую юрту, где лежал брат ее. Войдя туда, она увидела, что брат ее действительно умер и лежит впереди юрты на полу, родители и родственники его плачут и рыдают ужасно. Но она, вместо того, чтобы также плакать и рыдать, запела песню самым веселым тоном: брат ты «Брат мой, ей вставай, вставай смотреть на ту, для которой ты лишался сна 134». Поя сию песню, она подходила к телу брата своего, размахивая полами разорванной своей парки и тем обнажая наготы свои. И когда она таким образом подошла к телу брата своего; то пальцы на ногах его пошевелились. Она тотчас отошла от него в заднюю сторону юрты и оттуда опять пошла к нему, поя ту же песню и также размахивая паркою; и когда она подошла к брату во второй раз, на лице у него заиграл румянец. При третьем же разе, когда подошла она к брату, то он тотчас вскочил и бросился обнимать сестру свою; но она побежала от него прочь и выскочила вон из юрты, он – за нею, а за ним – и родители и родственники выбежали с тем, чтобы поймать его. Таким образом девушка бежала впереди, за нею оживший брат, а за ними те, но никто не достиг своей цели. Наконец девушка добежала до утесистого края берега и, не имея возможности убежать от ужасных объятий своего брата, и, чтобы не дать себя на посрамление в виду всех родных своих, бросилась с утеса в море, а за нею и брат ее. И тотчас скрылись в волнах моря. Несчастные родители, прибежав туда, увидели одни только колыхающиеся волны, означающие место, где погибли их дети. И долго они смотрели туда, не сводя глаз и как бы ожидая, не выйдут ли их дети из воды. И они, точно, спустя несколько времени вышли на поверхность моря и даже живыми, но только уж не людьми, а бобрами; и пошли прочь от земли один на восток, а другой на запад. Несчастные родители, смотря вслед им, плакали и говорили: «Дети вы, дети наши, для того ли мы воспитывали и возрастили вас, чтобы вы посрамили нас своим преступлением и чтобы сделались дикими зверями? Мы надеялись, что вы будете кормить, покоить и радовать нас и проч.».

Таким образом родители плакали о них во всю жизнь свою: и с тех нор появились в море морские бобры.

В этом роде есть у алеутов сказки: о разных превращениях людей обоего пола в земляных и морских хищных зверей, как-то: медведей, касаток и проч. и также в птиц, тоже хищных, которые нападали на других животных, слабейших или неповоротливых. Все таковые превращения делались силою и по воле злых духов.

XVI. Песни

Песен у алеутов еще гораздо более чем сказок; всякий остров и всякое селение непременно имело всегда, и имеет ныне свои собственный песни и по нескольку десятков; так что если собрать все их песни, какие были и есть у них ныне, то не поместить их и в нескольких томах. Употребляемые ныне алеутами песни суть произведение, по большой части, позднейшего времени и вновь составляемые нынешними певунами-поэтами, и отчасти остатки старинных песен. Особенных сочинителей, или слагателей песен, у них ныне нет; прежде этим занимались более шаманы и их помощники, а ныне, можно сказать, что почти всякий из алеутов, сколько-нибудь смышленее прочих, может составить новую песню, если не оригинальную, то по образцу прежних. Содержите песен алеутских весьма многоразлично: в них они воспевают и старину свою, и подвиги предков, и удальство на промысле своих отцов и дедов, их искусство в езде по морю и управление байдарою, их обычаи, привычки и проч.; в них выражают они свои неудачи в промысле, горе, радости, удовольствия жизни и проч. Голосов или напевов в их песнях очень немного и, кажется, не более трех, но и те очень похожи один на другой. Совершенно полный напев песен алеутских положить на ноты кажется невозможно; потому что в пении своем алеут заимствует не более пяти главных музыкальных тонов; но эти тоны подразделяются не только на полтоны, но можно сказать до бесконечности. Такты или размера собственно в песнях у них совсем нет, но в музыке их, т. е. в ударении бубна – единственного их музыкального инструмента, – всегда и у всех такта совершенно одинакова, и именно: три осьмых или три четверти, т. е. два удара, один другого (первого) сильнее и выразительнее, и одна пауза.

Песни, на игрушках или вечеринках, поются преимущественно одними мужчинами, и никогда и нигде не примут на себя этого женщины, хотя почти каждая из них знает и содержание, и напев всех своего селения песен.

Рифм и размера, или количества Елохов, в песнях нет; и песни поются не по слогам; но целый стих или несколько слов стиха (смотря по смыслу и складу), высказываются вдруг и очень скоро, возвышенным голосом, и потом конечные слова вытягиваются до известного предела – низким, одинаковым, прерывчатым тоном; а между тем бубны, начавшиеся до начала песни, не умолкают и не изменяют. Язык в песнях также бывает иногда отличный от разговорного; иногда некоторые слова, для удобности в пении, переставлены, другие сокращены или растянуты (вставными частицами); а на конце, там, где не достает или слов или мыслей, или как бы для дополнения стоп стиха, прибавляются слова совершенно без смысла, вроде как бы припева, напр.: (слова на местном наречии). Слова в песнях, сочиненных прежде и уже принятых жителями селения, по произволу певцов также не переставляются, не выкидываются и не переменяются.

До принятия алеутами христианства, у них было множество так называемых шаманских песен, т. е. таких, которые петы были только во время шаманства или призывания духов; и не менее того было песен, употреблявшихся при их сценических представлениях; но лишь только Алеуты окрестились, то совершенно оставили не только все шаманские, но и такие песни, в коих, хотя сколько-нибудь было касающегося сего предмета, – а с ними и прочие сценические, в которых нередко воспевались их исторические события.

Для того чтобы составить некоторое понятие об алеутских песнях, т. е. их содержании, языке в песнях, размере, сложении и проч., я здесь представляю несколько из них.

I

Текст на местном наречии см. оригинал

Благодарен, благодарен, думают обо мне на этот день

2-жды.

Беден, беден, лучше бы думали обо мне 2-жды.

Благодарен, благодарен, думают обо мне на этот день 2-жды.

Здесь покуда я буду жить, еще также поступлю 2-жды135

2

Душа моя, душа во мне есть, вот.

Кости мои, кости во мне есть, вот.

Тело мое, тело у меня есть, вот.

Тебя я ищу, тебя стараюсь увидеть.

Но говори мне, добро мне скажи.

3

Я никаким этим делом не могу заняться, знать его.

Вот для нее я и похаживаю, выступаю и не знаю, как угодить.

Для нее я здесь поживаю, для нее, для нее.

Но, однако ж, я с ней вижусь, я улыбнулся, улыбнулась и она, и так мы разошлись.

И я еще потянул ее к себе за руку, за ручку.

4

Так как я человек бедный (работающий), должен поневоле благодарить и веселиться.

Чужих людей я должен считать за своих, благодарить и веселиться.

Но говорят, была родственница, которая была замужем за умнакским урожденцем.

У ней был по имени Алга́дак, Во время вечеринки, когда он, по приглашению, начал плясать, то над ним стали смеяться, крича по-лисичьи и по-воробьиному, и он перестал.

Приходит он к отцу своему и говорит: когда я начну плясать, отчего смеются надо мной, крича по-лисичьи и по-воробьиному?

Оттого так с тобою поступают, что ты ничего не упромыслил из зверей и птиц; но ты должен сказать об этом лучше твоим родственникам акутанским и акунским.

Он, по словам, сказанным его отцом, поехал к своим родственникам, объехав те острова вокруг, и рассказал, что делали с ним.

Говорят, они поехали на остров Адах бить для него зверей; и, говорят, бравши по одному только зубу от каждого убитого зверя, нагрузили десять корзин; и потом, говорят, он возвратился к тем его неприятелям и показывать их.

5

Что значить это, что это он хочет сказать мне?

Я, севши на корму (в байдарке), не думал, что это случится со мной.

Острова мои, острова вы мои, небеса над ними утром сегодня стоят веселые.

Точно также и утро сегодняшнее (веселое).

Ежели я буду жить впредь, пусть точно так будут в памяти.

Вот скука, а вот печаль.

XVII. Игры

Под именем игр, не народные увеселения и игры, (о них сказано выше); но обыкновенные игры, которые у всех народов служат средством, чтобы убить время, имущество, здоровье и даже жизнь.

Азартных игр у алеутов ныне нет совсем; и вообще можно сказать, алеуты на интерес не играют. В прежнее же время, говорят, бывали такие из удалых и богатых, которые проигрывали свое состояние и даже невольников своих.

Национальная игра их есть, так называемая ими кака́н, где, обыкновенно, две пары соперников делятся так, что на каждой стороне всегда бывает два соперника, а не так, чтобы соперники были вместе и каждая пара на своей стороне.

Делают на полу два небольших поля или квадрата, в небольшом один от другого расстоянии, и на нем проводят несколько (кажется три) линии, одна другой далее; или, чаще, вместо полей кладут на пол две травяные рогожки, с заметными полосами. Потом соперники берут в руки по нескольку небольших кружочков костяных или деревянных, величиною несколько более медного десятикопеечника; и, став на колени на одной рогожке, один из играющих кидает кружок на другую рогожку, стараясь поставить его на которой-нибудь линии или полосе; поставленный им кружек, находящийся с ним на одной стороне соперник, старается сбить своим кружком, или, если тот дал промаха, то поставить свой кружек на линии. И когда, попеременно, перебросает первая пара соперников все, бывшие у них, кружки, то тот из них, у которого более кружков осталось на линиях или хотя один, но выше кружков соперника, получает известное число палочек (вроде марок или фишек, употребляемых в бостоне). Потом берет те же кружки и начинает таким же образом кидать другая пара соперников. И когда все, известные числом палочки, три раза перейдут на которую-нибудь одну сторону, то та сторона и выиграла. Но так как палочки эти переходят из рук в руки много раз, до тех пор, пока все они будут в руках одной пары союзников; то игра эта может продолжаться очень долго.

Другая, известная ныне и более других употребляемая, игра у алеутов, есть большая игра в шахмат и также в пешки, т. е. в 12 шашек. И надобно сказать и удивляться, что алеуты, разумеется, одни только мужчины, большие охотники до шахматной игры, и очень многие из них играют очень хорошо, даже есть такие из них игроки, которых с трудом может обыграть и отличный игрок. Игру эту переняли они от первых пришельцев к ним русских-сибиряков, и оттого игра их несколько разнится от обыкновенной шахматной игры, и в особенности тем, что дама или ферзь не ходит ходом офицера или слона; но в таком случае действует она только как солдат, поражающий неприятеля. Но не вперед только, а во все стороны.

Карты у алеутов не в употреблении, впрочем, оттого, что нет возможности достать их; но иногда случается видеть играющих и в карты, но всегда не иначе, как в марьяж и в дурачки.

Мяч и городки также входят в употребление между молодыми алеутами, впрочем, кажется, еще только в главном селении.

Здесь хотя и не совсем кстати, но я расскажу об одном действии прежних алеутов-мужчин, которое было не то что обычай или шаманство, а как бы какое-то представление или игра, которую они употребляли как сильнейшее средство для удержания жен своих в послушании и верности и для научения дочерей своих добродетели, им свойственной. Действие это может служить доказательством тому, как легко заставить людей непросвещенных, т. е. не имеющих истинной веры, верить всему, что угодно; – и как искусно и твердо умеют дикари поддерживать свое суеверие и хранить тайны оного. Вероятно такими же путями вошли в мир и многие языческие обряды, бывшие вначале также нечто вроде подобных представлений, игр и проч. и которые со временем усвоились, укоренились и приняли вид истины, таинственности и знаменательности.

Действие это называлось (выражение на местном наречии), т. е. являются дьяволы; и тайна его известна была одним только взрослым мужчинам, которые, под странною угрозою смерти, хранили ее верно и не смели открывать ни жене, ни матери, ни милой любовнице; иначе, не только никакое родство не могло спасти предателя от поносной смерти, но даже отец сына и сын отца мог и должен был убить безнаказанно, если узнает, что тот передает эту тайну женщинам. Посвящение в это таинство молодых мужчин было не иначе как тогда, когда они придут в совершенный возраст, и делалось или чрез дядю или чрез отца. Алеуты так крепко хранили тайну этого действия, что до самого просвещения алеутов христианством ни одна женщина не знала о нем; с принятием христианства, оставя все противное и неприличное оному, открыли и тайну своего действия – явления диаволов.

Действие это происходило следующим образом: когда алеуты вздумают или увидят надобность сделать такое представление, то заблаговременно распределяют всем и каждому свои роли и свое место действия и проч. и поутру, в день самого представления, одна часть мужчин, долженствующая представлять диаволов, уезжает из селения на два дня, или более, под видом промысла зверей; а другие, остающиеся дома, когда наступит поздний вечер, вдруг, как будто в каком-то испуге, начинают прислушиваться или представляют, что они будто что-то предчувствуют худое и тем наводят страх на женщин, которых отнюдь не выпускают на улицу, будто бы из опасения. Спустя несколько времени после первого действия испуга, слышен бывает глухой необыкновенный шум, происходящий на улице; тогда мужчины избирают из среды своей храбреца и посылают на улицу посмотреть, что там такое. Тот едва успеет выйти, как в ту же минуту вбегает назад, в величайшем страхе и ужасе, и говорит: скоро явятся дьяволы. Со словом его, в ту же минуту, на улице, со всех сторон, начинается страшный стук и шум, так что кажется, что юрта хочет рассыпаться в прах – и с тем вместе необыкновенный рев и крик отвратительным и неизвестным голосом; тогда все находящиеся в доме мужчины встают в оборонительное положение и говорят друг другу: держись, крепись, не давайтесь. После того вдруг видят, что кто-то страшный необыкновенного роста, вышиною до самой высокой части потолка, с ужасным свистом и ревом, спускается в юрту в одно из отверстий, служащих вместо окна и дымной трубы. Страшилище это есть не что иное, как человек, нарядившийся в травяную огромную чучелу, похожую на уродливого человека. Тогда мужчины кричат: скорее гасите огни; и как скоро сделается темно, то в юрте и вне оной начинается ужасный стук, вой, свист, крик; один из находящихся в юрте, командует: боритесь, бейтесь, выгоняйте; и со словом его, стук и крик увеличиваются, и поднимаются странный скрип, писк, ломка и, словом, слышны всевозможные звуки. Такая кутерьма продолжается несколько времени; и потом будто бы мужчины одолеют чертей и выгонят их вон, и за ними выходят сами с таким шумом и криком, которые потом мало-помалу затихают, и наконец, замолкает все. После того изгонители чертей входят в юрту и велят засветить огня; и когда осветится юрта, то начинают свидетельствовать, все ли живы и целы из мужчин; и обыкновенно всегда не находят кого-нибудь одного. Тогда кричат: давайте скорее женщину на жертву и на выкуп утащенного. И с этим словом схватывают какую-нибудь женщину, уже прежде для того назначенную, и не давая ей пикнуть, вытаскивают ее на улицу, почти полумертвую. По прошествии некоторого времени приносят утащенного чертями мужчину, будто бы совсем мертвого, и приводясь женщину обратно с честью. И тотчас приступают к оживлению мертвого; для этого бьюсь его надутым пузырем, приговаривая: вставай, ты теперь у нас. И мнимый мертвец мало-помалу оживает и наконец, становится совсем жив и здоров; тогда родственники его дарят ту женщину, которая собою избавила его из рук чертей; и – тем оканчивается все их представление. Чрез несколько дней возвращаются уехавшие мужчины на промысел; и им рассказывают о случившемся в их отсутствие явлении чертей; и те слушают с необыкновенным вниманием и ужасом. И легковерные алеутки от души верили, что все это было точное нашествие чертей.

Говорят, надобно было удивляться тому, как алеуты умели выдерживать себя в принятых ими ролях в представлении этой игрушки; не только никто не подает ни малейшего вида к подозрению обмана; но на всех лицах видны были точно те выражения, каких требовало представление.

XVIII. Взгляд на нынешнее просвещение алеутов

После всего того, что сказано об алеутах, следует обратить внимание вообще на нынешнее их просвещение или образованность.

Но чтобы сказать об этом сколько можно удовлетворительнее, надобно прежде определить, что разуметь в алеутах под словом просвещение 136.

Под именем просвещения я здесь буду разуметь перемену или переход из их прежнего, так называемого, дикого состояния, в нынешнее, подходящее к нашему – европейскому.

Не только странно, но даже смешно кажется делать ныне вопросы: должно ли просвещать дикарей? И полезно ли для них просвещение? Но, как это ни кажется странным, просветители должны делать себе такие, вопросы для того, чтобы не забывать, в чем должно состоять просвещение и просвещение не одностороннее, не поверхностное, но прочное, благодетельное, истинное.

Немного выиграют дикари от вносимого к ним просвещения, если оно будет только внешнее, житейское и если даже оно будет состоять только в одном умственном образовании. Ибо чем улучшится нравственное состояние дикаря, когда он, например, узнает, что не солнце вертится вокруг земли, а в то же время не поймет ни цели существования мира, ни цели своего существования? Счастливее ли будет дикарь в быту своем, когда он из звериной шкуры переоденется в сукно и шелк, а в то же время переймет с ними и все злоупотребления производителей и потребителей?

Таких вопросов можно сделать еще несколько; но все они, при всей очевидности своей, отнюдь не ведут к тому заключению, что не должно просвещать дикарей, а только убеждают в том, что, выводя дикарей из прежнего их состояния, надобно наблюдать благоразумную осторожность, дабы вместо того, чтобы сделать их счастливее, не лишить их и настоящего их счастья.

Так! Надобно стараться вывести дикаря из его грязной жизни; но, очищая нечистоту с его тела, надобно быть осторожным, чтобы не содрать с него и природной его кожи, и тем не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества на свет познаний; но осторожно, чтобы не ослепить их и, может быть, навсегда. И искореняя в них ложные правила их нравственности, не сделать их совсем без правил нравственности и проч.

Примеров одностороннего просвещения дикарей много. И надобно, сказать, что алеуты могут быть исключением из этого, и даже могут быть поставлены в пример пользы просвещения. Но при всем том и к ним, вместе с просвещением, переходят такие мнения и обычаи, которые они прежде считали преступлением и стыдом; и с истреблением в них худого и вредного уничтожается и многое доброе, так, например:

Алеуты, в прежнем быту своем, были не слишком трудолюбивы и даже ленивы; но у них были и предметы, которые нередко возбуждали и поддерживали их деятельность, например, междоусобия и войны. В нынешнем состоянии их у них не стало таковых предметов – как вредных, но в то же время почти нет ничего такого, чтобы всегда могло возбуждать и поддерживать их деятельность; и оттого природная их неохота к трудам – и особенно при худых примерах пришельцев их – ныне делается чистою ленью.

Алеуты прежде не знали многих удобств жизни, и даже жили очень неопрятно и нечисто; но зато они не знали и роскоши и всего, что ей сопутствует; и, не имея образцов, с которыми бы могли сравнивать свое состояние, они были довольны. Ныне они понимают различие состояний и выгоды богатых; но в то же время не имеют почти никакой возможности улучшить свое состояние даже до посредственности; и потому это может служить только причиною мучений, зависти, жалобы, унижения и проч.

Алеуты прежде не знали искусств, полезнейших в быту человека и известных просвещенным народам, но зато они превосходно знали свои искусства, необходимые в их быту, как-то: искусство ездить в байдарке, промышлять и даже искусство врачевания. Ныне они, научаясь искусствам новым, и которые в их быту и при их обстоятельствах и средствах очень мало могут приносить им пользы, в тоже время теряют свои национальные и более им полезные искусства; так, например, ныне уже, можно сказать, совсем нет у них таких врачей и таких наездников в байдарках, какие бывали прежде.

У алеутов, в прежнем быту их, были некоторые обычаи даже вредные, например: убивать невольников для прислуги умершим; но зато в числе их обычаев были такие, которые всегда стоят похвалы и подражания, например в случае крайней нужды делиться последним куском. Ныне, с уничтожением обычаев вредных, начинают изменяться и добрые. Просвещение им внушает: помни, что ты отец семейства, ты должен заботиться о них и проч.

Алеуты прежде имели многие правила, несообразные с понятиями просвещенных, но зато они все свои правила исполняли весьма строго; всеобщее презрение и даже смерть были неизбежными следствиями нарушения их: о прощении, т. е. просить прощения или прощать они почти и понятия не имели (в их словаре нет слов: прощать и просить прощения). Ныне они, переменив свои прежние правила жизни на новые, лучшие, в то же время узнали, что у просвещенных народов все правила жизни превосходны, но строгой и неизменной точности в исполнении их очень немного; и нередко явное нарушение их не только не преследуется общим мнением, но прикрывается слабостью, снисходительностью и проч. И, само собою разумеется, алеуты начинают пользоваться такою заманчивою амнистиею.

Вот следствия ознакомления алеутов с просвещением и перемены прежнего их состояния на новое! И как после этого не сказать, что немного выиграли алеуты от вносимого к ним просвещения. Но надобно сказать, что здесь высказано почти все то, что можно сказать не в пользу просвещения; и многие из представленных здесь следствий совершенно неизбежны и неотвратимы; и все вообще они не суть следствия просвещения, но способы или образы, коим вносимо было им просвещение. Истинное просвещение всегда и всем полезно.

Представя на вид следствия неблагоприятные, и следствия почти только с внешней физической стороны, теперь обратим наше внимание на внутреннюю духовную и, следовательно, существенную пользу перехода алеутов в нынешнее их состояние.

Самое первое место в сем отношении, без сомнения, занимает христианская вера, перенесенная к ним русскими, и которая, можно сказать, пришлась им по сердцу; и оттого очень скоро распространилась и утвердилась между ними.

О пользе христианской веры, какую она приносит даже в начале своего появления, здесь говорить нет нужды: это высказывали века и народы. Мы здесь представим на вид только то, что в особенности касается алеутов.

Алеуты терпеливы даже до нечувствительности; алеуты добры также можно сказать, до самозабвения. А эти два качества суть такое прекраснейшее поле, на котором можно сеять самые чистые семена христианства, и суть вместе такие важные средства и пособия к исполнению сего дела, что с ними почти нет ничего невозможного для них. Тот, кто, не имея никакого понятия об утешениях высших, духовных, терпел и успел терпеть много, доблественно и за ничто или не более как только для того, чтобы не показаться малодушным, в глазах своих собратий; – без всякого сомнения, согласится терпеть тогда, когда он уверен, что терпение его может ему доставить и награду небесную, и вечное спасение, и утешение духовное. Тот, кто умел делиться с нуждающимися последним куском, забывая и себя, и детей, и не заботясь о завтрашнем дне; и все это делал только потому, что так водилось; – конечно, поделится ныне, когда он знает, что всякое его благодеяние нуждающимся приемлет от него самый Великий Мздовоздаятель.

Об усердии алеутов в исполнении христианских обязанностей сказано выше, в первом отделении сей части; и потому повторять здесь было бы излишне.

Алеуты, в прежнем состоянии своем, по вере предков своих, убивали рабов своих для прислуги умершим; но теперь все это совершенно прекратилось и не потому, что они не имеют возможности делать это; но потому именно, что они совершенно поняли и убедились, что отшедшие из здешнего света не требуют ни прислуги, ни пособий, кроме пособий христианских.

Алеуты, до прибытия к ним русских и особенно пред самым прибытием, имели страшные войны и междоусобия, так что наконец у них до того дошло, что не только жители ближайших островов, но даже соседственных селений и домов, были непримиримыми врагами между собою; и если не открытою силою, то тайно и скрытно губили друг друга. Но теперь все это совершенно прекратилось; и не только нет менаду ними ни междоусобий, ни вражды, но даже обыкновенной мелкой домашней ссоры; и прежние непримирейшие их враги – кадьякцы теперь уже не только не враги в глазах их, но приятели, братья и даже друзья. И все это также отнюдь не потому только, что алеуты ныне не имеют возможности враждовать друг на друга; но более по убеждению и уверенности, что все люди братья, и потому, что алеуты умеют перенести обиду.

Вот важнейшие плоды просвещения алеутов! И кто не порадуется о них?

К сему прибавим еще и другие благоприятные следствия ознакомления алеутов с новыми понятиями.

Алеуты давно уже стоят на той степени просвещения, что без всякого препятствия с их стороны принимаюсь и готовы принимать всякие нововведения, клонящиеся к их пользе, например: прививание оспы. Это они особенно доказали в последнее время, когда в Америке была оспа (в 1836 и 1837); соседи их, кадьякцы, бегали от пособий, подаваемых им, и не хотели принять прививание оспы (и конечно оттого много уменьшилось число их); а алеуты, напротив того, не только принимали с охотою, но и содействовали в том, сколько могли. И все это они делали и делают также не оттого, чтобы не смели противиться нововводителям, но по убеждению в истинной пользе нововведений.

Измерять ли степень просвещения алеутов грамотностью или числом умеющих читать? То в этом отношении они не уступят многим просвещенным народам. В последнее время, т. е. когда появились переводы на их язык, умеющих читать было более чем шестая часть; и есть селения, где, из мужчин, более половины грамотных, а на одном острове (св. Павла), почти все до одного умеют читать. Грамотность между алеутами распространяется сколько чрез училище, существующее у них с 1825 года, а более самоучкою. И, судя по их желанию и охоте к учению, можно утвердительно сказать, что со временем алеуты все будут грамотны.

Все ремесла и искусства, какие только могли русские перенести с собою в Америку, алеуты перенимают с охотою, так что теперь между алеутами можно найти мастеров, от сапожника до часовщика.

Земледелия и промышленности у них, можно сказать, совсем нет. Скудость местных произведений земли и моря и грубый климат никогда не дадут распространиться промышленности и земледелию. Последнее разве тогда только будет, когда на алеутских островах будут леса; а леса еще и не посеяны. Впрочем, и в этом отношении алеуты подвинулись, сколько им позволяют средства: картофель и репа, хотя не в большом количестве, но засеваются почти всеми.

Самый быт их, или образ жизни, в последнее время весьма много улучшился, в сравнении с прежним, несмотря на то, что они лишены весьма многих средств к тому. Возможная чистота и порядок начинают входить в общее употребление. Но совершенный недостаток в лесе всегда будет сильнейшим препятствием к улучшению быта жителей тамошних островов, кто бы они ни были.

Различия в состоянии, или имении алеутов, почти нет никакого, так что можно сказать, алеуты все одинакового состояния. И это отнюдь не оттого, чтобы они не хотели или не понимали выгод лучшего состояния; но сколько от скудости местных произведений и средств, а более от их характера. Но, при всем том, можно назвать некоторых из них богатыми – в сравнении с другими, – и которые не иначе как только трудами своими и смышленостью сделались таковыми. Но что всего замечательнее, то – богатство не портит их сердца. Богатые пользуются избытками своими без привязанности к ним, без гордости и проч., а недостаточные отнюдь не ропщут на свое положение и не завидуют состоянию первых. Следовательно, можно сказать, что и состояние алеутов улучшилось и улучшилось много. Ибо они довольны своим состоянием; а это, кажется, должна быть одна из важнейших целей просвещения.

Скотоводства у алеутов еще нет, да, кажется, и быть не может; потому что хотя травы у них много, и времени достанет на эту часть хозяйства; но не из чего сделать приюту для скота. Многие из них заводили и желали бы иметь домашних животных; но они вместо пользы делали им вред – тем, что разрывали их собственные жилища.

Наконец, нельзя упустить из вида и нынешнего правления алеутов, которое, хотя не есть прямое следствие их просвещения, но есть одна из важнейших целей, которой домогаются просвещенные народы. Прежнее правление алеутов было самое неопределенное, или, лучше сказать, у них не было ни правления, ни законов; ибо тоэны, или родоначальники их, были сильны только физическою силою; а законом для них были их обычаи и мнения. Теперь же алеуты, не участвуя нисколько ни в необходимых тягостях правления и почти не чувствуя подчиненности, только наслаждаются плодами правления и живут, можно сказать, в совершенной свободе; ибо у них ни судей, ни разбирателей, ни сборщиков податей и проч. нет, потому что не в чем судить и разбирать их. У них нет не только преступлений, но даже самых необыкновенных споров или ссор. И потому закон гражданский, под которым они теперь находятся, для них есть в полном смысле покров и источник благоденствия. Он для них стража крепкая и мощная, но стража в покойном и мирном городе, или обществе.

Вот плоды и следствия просвещения алеутов и ознакомления их с новыми понятиями!

Теперь можно сделать еще один вопрос: надобно ли стараться выводить алеутов из их нынешнего (промышленного) состояния в другое, лучшее? Кажется, нет (не говоря о частностях).

Потому, что если принять за основание: 1-е то, что при просвещении дикарей (а кажется и всех), надобно иметь в виду более то, чтобы мирить их со своим состоянием, чтобы они полюбили его и сколько возможно старались исправлять в нем недостатки, и тем быть полезными как своему частному обществу, так и целому; 2-е, что переход из состояния в состояние, и особливо быстрый и без намерения и возможности быть полезным новому обществу, есть зло как для общества частного и целого, так часто и для самого переходящего; – то решительно можно сказать, что не надобно особливо стараться и домогаться переводить их в другое состояние, разумеется, не отнимая свободы и возможности переходить им. Ибо, что будет из того, если мы всех дикарей, просвещая их, будем только выводить из прежнего их быта, а в то же время не будем иметь возможности сделать их более полезными и счастливыми?

Если, что можно пожелать алеутам для улучшения их состояния, то именно только того, чтобы в нравственном отношении характер их всегда оставался неизменным, и дух христианства более и более развивался и глубже укоренялся в них; а в отношении быта их – пожелать им можно только лесов; тогда у них будет и земледелие, и скотоводство, а, следовательно, более возбудится и будет поддерживаться их деятельность. – Это сильное средство для избегания порчи нравственной и для достижения благосостояния внешнего.

Отделение третье. Замечание о некоторых животных и описание способов промысла их

Точное исследование свойств здешних животных, и даже простое описание их качеств, было бы весьма важное приобретение для науки, потому что здесь есть животные, которые известны еще не более как по названию, и которые имеют странный свойства, например, морской кот, самец, может пробыть без сна, без нищи и питья, сряду почти три месяца. – Одна из периодических рыб (красная), идет только в ту речку, которая вытекает из озер, а в другую, как бы она велика ни была, не заходит никогда. И даже из известных животных, водящихся здесь, многие имеют большое отличие в их свойствах, например, медведи здесь, говорят, несравненно кротче и смирнее, чем в Сибири и проч.

Я упоминаю об этом отнюдь не потому, что хочу сказать что-нибудь удовлетворительное, касательно свойства здешних животных; но, зная как иногда важно для науки и самое незначительное, но верное замечание, я излагаю здесь о некоторых животных то, что знаю о них замечательного.

Перечень всех животных, или, по крайней мере, весьма многих из тех, кои водятся в здешних местах, представлен выше (Ч. I.).

I. Земляные звери

Олени. – Порода здешних оленей самая мелкая, так что и самый большой самец не весит более трех пудов. Они водятся на некоторых островах из числа Шумагинских, ближайших к Аляксе, на Унимаке и преимущественно на Аляксе.

Медведи здешние все имеют шерсть бурую и жесткую, и водятся на Аляксе и Унимаке; они вообще очень смирны и весьма редко нападают на людей. Промышленники боятся только тех из них, у которых оборваны уши. Они питаются мясом, рыбою и кореньями. Во время большого хода рыбы в речки, медведи все обыкновенно приходят к речкам, изобилующим рыбою. Медведь, забредя в воду повыше колена, стоит против течения, поднявши переднюю лапу, и высматривает случай, когда удобнее схватить рыбу; и когда увидит ее вблизи себя, тотчас хватает лапою, и почти всегда удачно. Потом бросив или отнеся ее на берег, опять продолжает свою ловлю до тех пор, пока ему хочется. С последнею рыбою он выходит на берег и начинаешь есть. При изобилии рыбы, медведь ест одни только их головы, как самые жирные части.

Зимой медведи также ложатся в берлогу, где-нибудь под яром, но случается видеть иногда их шатающихся и зимою.

Лисицы, водящиеся здесь, по цвету шерсти, разделяются на три рода: черно-бурые, сиводушки и красные. Черно-бурыми называются черные лисицы, с белою осью на задней части тела. Большая часть из красных лисиц, по цвету своему, ближе подходят к желтым; а сиводушки суть смесь той и другой породы. Черно- бурые и сиводушки водятся на всех, значительной величины, островах (кроме Унимака и Четырехсопочных), а красные везде; и все они живут в норах или ущельях гор.

Лисица и здесь лукава и хитра, как и в баснях. Она умеет изловить и птицу, и мышь, и даже обмануть самого промышленника. Никогда, или очень редко, изловит лисицу тот промышленник, который, постановляя ловушку, не возьмет всех мер осторожности скрыть оную, или оставит хотя малейший признак своего пребывания при ловушке; ибо лисица умеет отгадать ловушку даже и потому только, если, напр., промышленник, идя по тропинке, своротит в сторону для того, чтобы не попасть самому на свою ловушку, и потом опять пойдет по тропинке, то тот же самый маневр сделает и лисица.

Лисицу промышляют двумя способами: т. е. на ружье и клепцами. Последний способ есть самый лучший и самый употребительнейший.

Кляпцы, или клепца, есть выдумка сибирских промышленников, которые принесли ее сюда и передали алеутам; она есть нечто вроде капкана, но не капкан. Кляпцы состоят из трех главных частей: колодки, мотыря и гужей. Колодка есть небольшой (около 8 вершков длиною) отрубок дерева, выдолбленный внутри, насквозь, и на средине имеющий прорезь. Мотырь есть простая палка из крепкого дерева, длиною около 14 вершков, с тремя железными зубками, в два вершка длиною, которые укрепляются на одном конце ее, вдоль по палке на расстоянии З1/2 вершков. Гужи суть свитые из китовой жилы веревки, около 2 вершков толщиною, которые вставляются внутрь колодки и с обеих сторон растягиваются клиньями; отчего они делаются упруги и туги и заменяют собою пружину. В середину гужей и в прорезь колодки вставляется мотырь тем концом, на котором нет зубцов.

Кляпцы утверждаются в землю кольями плотно, подле самих тропинок, по коим обыкновенно бегают лисицы, так, чтобы мотырь зубцами своими лежал на самой средине тропинки. Потом мотырь поднимается и пригибается на землю на другую сторону клепца, и тут настораживается, т. е. прицепляется небольшими двумя палочками к палке, утвержденной в колодке с другой стороны. И за одну из палочек привязывается тонкий снур, переносится чрез тропинку и укрепляется за колышек, вбитый в землю. Стоит только тронуть снур, и мотырь в мгновение ока ударит в землю (или в того, кто коснулся снура) с такою силою, что зубки, набитые на конце его, проходят сквозь кости ноги человеческой на другую сторону 137.

Клепцу скрывают в землю так искусно, что часто и сам промышленник не может приметить ее. Становят их так осторожно, что стараются не уронить на дорогу даже крошки земли, вынутой для клепцы.

Промысел лисиц бывает осенью и зимою, т. е. в то время, когда лисицы бывают выходны, т. е. получат новую и полную шерсть. Начало промысла бывает обыкновенно с 5 октября и продолжается до тех пор, пока не выпадет снег.

Когда слишком велики бывают снега, то становят кляпцы и в снег, что называется промышлять сугробами, но здесь не утаивают снур, а к концу его прикрепляют наживку, т. е. кусок китовины или мяса. Впрочем, промысел этот бывает очень неудачен, потому что только самая неопытная и умирающая с голоду лисица захочет поживиться даровщиною; а старая, даже и при голоде, не коснется наживки.

Обыкновенный промышленник может управиться с 10 кляпцами, а более деятельный и гораздо с большим числом.

О средствах к умножению лисиц сказано выше (Час. I.).

Песец есть того же рода, что и лисица, но отличается от нее шерстью и величиной; они меньше лисиц. По цвету шерсти, песцы разделяются на два рода: голубых и белых. Песцы водятся только на островах Прибылова и преимущественно из них – на острове Св. Георгия, где их так много, что на таком малом пространстве, как остров Св. Георгия, каждогодно промышляют их до 1500. Говорят, что, при открытии островов Прибылова, на них были одни только голубые песцы и отличной доброты по шерсти; потом, в какую-то одну зиму, принесло на льдах белых песцов, которые скоро расплодились и, составя новую породу, начали портить породу голубых песцов, так что ныне шерсть голубых песцов уже не стоит названия голубых, и их можно ныне называть дымчатыми.

Песец так же хитер, как и лисица, и, как рассказывают промышленники, едва ли не сметливее ее. Они так иногда бывают смелы, что отнимаюсь, напр. мясо из рук женщины, когда она моет; и почти нисколько не боятся угроз ее.

Песцов промышляют различным образом: на ружье, кляпцами, кулемками и усами. Первые два способа уже известны. Кулемкою называют ловушку, похожую на маленький шалаш, с трех сторон загороженный кольями, а сверху, вместо крыши, кладется бревно или доска с тяжестью, поддерживаемая небольшими палочками-насторожками; внутрь шалаша кладут наживку, т. е. мясо сивучье. Лишь только песец всунет голову внутрь ловушки и начнет трогать мясо, как тотчас обрушится на него вся крыша и придавит его.

Промысел усами весьма прост: берут длинный прут, сделанный из китового уса, на одном конце которого нарезаны зазубрины или просто конец расколоть; и, подойдя к норе песца, вкладывают его в нору и, ощупав песца, начинают вертеть им коловратно. Конец прута, который прикасается к песцу, сначала ввивается в шерсть его, а потом и в кожу; и когда промышленник почувствует, что прут утвердился крепко в песце, вытаскивает его и убивает.

Нюняк, или дикобраз, имеет на коже своей между шерстью, и особенно на хвосте, маленькие щетинистые иглы, с едва приметными зазубринами на верхнем конце; иглы эти заключаются еще в трубочке такого же свойства, как и перья у птицы. Иглы у нюняка суть то же, что стрелы у дикаря. При нападении на него неприятеля он защищается ими, одни ощетиня на спине, а другими – кидая с хвоста. Иглы его весьма опасны и вредны. Лишь только игла коснется тела неприятеля, то уже не выйдет назад, держась в нем зазубринкой, и входит далее. Нюняк бегает весьма небыстро; но, при такой, по-видимому слабой, защите, он не боится ни медведя, ни волка. Нюняки водятся на Аляксе.

Всех прочих земляных зверей и животных весьма немного, кроме мышей, которых почти по всем островам великое множество.

II. Земноводные

Земноводными или водоземными, как известно, называют тех животных, кои имеют способность жить, или, сказать правильнее, долго быть в воде. Из рода сих животных здесь водятся: бобры морские 138, выдры, коты морские (на островах Прибылова), сивучи, тюлени и моржи. Все сии породы принадлежат к классу млекопитающих четвероногих; все они вооружены крепкими зубами и в особенности сивучи. Самые большие из них – моржи, меньшие – выдры; сильнейшие – сивучи; а более смышленые – бобры. Бобры и выдры имеют короткие лапы, похожие на волчьи; а у всех прочих вместо ног – ласты, т. е. впереди лапы, вроде плавательных рыбьих перьев, или как бы короткие человеческие руки, с пятью длинными пальцами; назади – лопасти, также с пятью длинными пальцами, но похожие более на ноги, чем на руки; пальцы тех и других ластов между собою связаны и одеты толстою кожею, сверху мягкою, а снизу жесткою и шероховатою; на нижней половине ластов есть нечто вроде ногтей.

Кожа на всех водоземных неплотно приросла к мясу – как, например, у лошади; но подвижная, т. е. кожа на них как бы не их собственная, – но другого зверя, надетая на время. Особенно это видно на морже, у которого она слишком велика и совсем не по пропорции тела, так что кости ластов его до самой лопасти одеты ею.

У первых трех родов, как то: у бобра, выдры и кота, кожа покрыта шерстью, подсаженною пухом; а у последних – одною только грубою и жесткою шерстью.

Строение тела, или наружная форма стана, у всех их почти совершенно одинакова, особенно у четырех последних родов; кто видал тюленя, тот может составить себе понятие и о прочих. С первого взгляда видно, что тело их приспособлено более к тому, чтобы плавать в воде, а не ходить по земле: стан тела, начиная от груди и до хвоста, весьма похож на рыбий; их ноги, или ласты, способны только для плавания в воде, а не для хождения по земле; – и оттого животные эти на суше бывают только на берегах и скоро ходить не могут; но при всем том, все они, без атмосферического воздуха, долго в воде пробыть не могут; например бобр, в случае нападения на него неприятелей, уходит в воду и скрывается с поверхности моря; но, и в самую первую понырку, он может пробыть в воде не более 20 минут; во вторую – менее, а потом еще менее и менее, так что напоследок он не пробудет и полминуты.

Зрение у всех их приспособлено к тому, чтобы видеть лучше в воде; и потому оно у них слабо, и чем яснее погода, тем они хуже видят на суше. Но зато обоняние их очень хорошо. Части тела, свойственные самцам (penis), у всех костяные, обтянутые кожею.

Все эти животные питаются только рыбой и раковинами. Они родятся на суше, а не на воде, и после рождения не вдруг получают совершенство в плавании, но привыкают постепенно. Все водоземные родят обыкновенно по одному. Мясо их, вообще, тяжеловесно и может быть употребляемо в пищу; лучшее из них есть мясо молодых сивучей.

Все земноводные имеют жесткие усы (рогового вещества). Самые длинные и, следовательно, лучшие усы имеет сивучий самец; у некоторых из них бывают усы до 10 вершков длиною.

Бобр морской есть самое лучшее животное в своем роде, во всех отношениях. Шерсть его есть самая драгоценнейшая из всех животных в свете 139; стан тела его красив; и способности тела его несравненно выше всех прочих. Он чрезвычайно смышлен, осторожен, даже разумен, так что алеуты прежде давали ему происхождение от людей, чему отчасти способствует и самое строение тела бобра. Голова у него почти совершенно кругла; грудь, плоская как у человека; передние лапы очень похожи на руки, которыми он действует ловко и свободно; например, доставши со дна моря раковины, он их разбивает камнем. Обыкновенное положение бобров, на море, всегда бывает на спине, которая так же кругла, как и у прочих животных; в этом положении он может и плавать. Самки очень детолюбивы. Маленьких детей они всегда имеют на груди своей. В случае опасности, мать не покинет дитя свое на воде; но носит и защищает его до невозможности. Многие из старых алеутов сказывают, что самки бобров с детьми своими нянчатся почти – точно так, как женщины; даже слыхали, как они убаюкивают их.

Бобры не могут или, лучше сказать, не хотят жить там, где их беспокоят люди; стоит только побывать на лежбище бобров и оставить малейший признак своего посещения, и бобры тотчас начнут искать себе другого убежища; и оттого алеуты при промысле бобров, такую наблюдают осторожность, что, будучи за несколько десятков верст от берегов моря, не позволяют даже плевать на воду.

В прежнее время бобры водились везде и часто лежали на берегах большими стадами, особливо на одном из островов Прибылова; но ныне там нет совсем, и по всему Уналашкинскому отделу нет ни одного места, где бы лежали бобры. Они водятся ныне только вдали от берегов, на местах, неглубоких и особенно таких, где вырастает морская капуста. На берега же они выходят только в жестокий ветер, зимою, и то не иначе, как на места более недоступный для человека; случается, что подходят к берегам и летом, но только на самой утренней заре, для снискания пищи. Днем же, в хорошую погоду и на самых безопаснейших для них местах, не найти ни одного бобра.

В Атхинском отделе есть известные места, где водятся и плодятся бобры, но в здешнем отделе нет совсем таких мест; а между бобрами здешними, курильскими, атхинскими и калифорнскими, есть большая разница в шерсти. И потому, если бобры, точно как и все водоземныя, родят на земле, то спрашивается, где плодятся бобры, те, кои водятся около берегов Уналашкинского отдела? Если на воде, то почему же они водятся преимущественно около южных берегов и в тамошнем море, – тогда как в прежнее время они более были в северном? Это обстоятельство заставляет также предполагать, что в южном море есть острова или камни, еще нам неизвестные. Для бобров, водящихся около Умнака, алеуты назначают остров недалеко от Уналашки, на полдень, о коем сказано выше (в 3 отд. первой части). Но откуда приходят бобры на Саннах, и особенно зимою в бурное время? Весьма вероятно оттуда же, откуда коты и сивучи, т. е. с мест, еще неизвестных.

Промысел бобров производится почти одинаково, т. с. партиею. Время для промысла есть с первого мая и до июля, т. е. в такое время, когда менее всего бывает ветров. Партия не может состоять менее как из 15 байдарок, или 15 промышленников. Промышленники в партию отправляются в последних числах апреля или первых мая, на места известные; самый же промысел производится так:

Выбрав самый тихий день, на самой заре, промышленники, осмотрев прежде берега, отправляются в море искать бобров, на местах известных. Отъезжая в море, все байдарки, сколько их есть в партии, едут линией, или строем, одна от другой в таком расстоянии, чтобы можно было видеть между ними бобра. В большой партии линия эта растягивается на несколько верст. Тот, кто первый из промышленников, увидит бобра, или к чьей байдарке будет ближе бобр, делает сигнал, подняв кверху весло, которое держит до тех пор, пока не окружат его байдарки, или пока опять снова не покажется бобр в другом месте. Увидев сигнал, тотчас или один отряд партии, т. е. несколько байдарок или иногда вся партия окружат то место, где видели бобра в первый раз, составляя круг, сколько можно более, и имея стрелы наготове. Бобр, увидя неприятеля, не тотчас уходить в воду; но осматривает и соображает все обстоятельства и в воде делает разные маневры и хитрости, чтобы уйти от опасности. Но сколько бы долго он ни был в воде, наконец должен бывает показаться на поверхности моря. И тот промышленник, близ коего покажется бобр, если может, разумеется, кидает стрелку в бобра, тотчас поднимает весло; его опять окружают, но уже в меньшем расстоянии, потому что бобр в другой раз не может пройти далеко и пробыть долго в воде. И это делается до тех пор, пока не посадят в бобра стрелку; а бобра, в котором находится стрелка, можно считать уже упромышленным; потому что стрелка, тащась за ним в воде, отнимает от него ход, а при выходе его из воды, если бы он и хотел притаиться, показывает место, где он находится.

После первой стрелки кидают вторую и третью, и даже более. Но бобр принадлежит всегда тому, кто первый попал в него стрелкою; а если двое или многие вдруг попадут в него стрелками, то бобр достается тому, чья стрелка ближе к голове.

Если в одно время видно двух или многих бобров, то партия разделяется на отряды, и каждый отряд действует особо, но без всякого замешательства и стройно.

Лучшее время для промысла бобров есть совершенное безветрие и самое малое волнение. При волнении же и при ветре очень нередко теряют бобров, даже и подстреленных.

Места, где промышляются бобры, все известны и на перечете; во всяком другом месте, и в самое лучшее время, не найти ни одного бобра.

Есть еще другой способ промысла бобров, но он употребляется весьма немногими и только зимою, и прибыль от него невелика. Способ этот заключается главное в том, чтобы при самом сильном буруне выйти на берег, а потом бить лежащих бобров палкою или из ружья. И потому не всякий даже из удалых алеутов может решиться на такой промысел.

Промышляют иногда бобров также и на ружья, но весьма редко.

Бобры, по своей драгоценности и малому количеству, теперь составляют уже почти редкость. Было время, когда их промышляли тысячами, а теперь уже сотнями. Во многих местах, где прежде было великое множество бобров, уже несколько лет не видно ни одного. Причина того весьма очевидна. Но надобно сказать, что во многих местах бобров не стало, не потому, чтобы их всех выпромыслили, но потому, как сказано выше, что они не хотят жить там, где их беспокоят. Бобры сколько истреблены, столько же и распуганы. Каждогодное беспокойство заставляет их удаляться в другие безопаснейшие места.

Итак, чтобы совсем не лишиться бобров, собственная польза наша требует принять меры к тому такие, чтобы не отогнать бобров и в то же время пользоваться ими, сколько можно более.

Но какие же могут быть к тому меры?

Одна из лучших мер к тому, по мнению моему, есть та, чтобы не на всяком бобровом месте производить промыслы каждый год; но ездить на каждое место, не иначе как чрез три или, по крайней мере, чрез два года; для того, чтобы обеспокоив бобров в одно лето, дать им время опять собраться и успокоиться в следующие годы. Я говорю обеспокоив, потому что нет примера, чтобы из значительного количества бобров не спаслись от промышленников, хотя сколько-нибудь сих животных; но напротив того, весьма часто случается, что из целого огромнейшего стада, и при самых лучших обстоятельствах для промышленников, получали не более 10 бобров.

Конечно, при такой мере количество бобров уменьшится; но зато они никогда не переведутся; – и, следовательно, выгода от них будет всегда верна. Но притом я думаю, что только в первые три года количество их будет мало, потому что вдруг надобно оставить две трети мест бобровых без промысла, и, следовательно, лишиться не менее, как двух третей всего количества; но на четвертый год, надобно думать, что количество бобров увеличится, потому что на том месте, где, например, пред тем прежде промышляли пять бобров, после двух лет, наверное, можно получить до 20 и более.

Доказательством этого мнения может быть то, что на острове Юнаске, до 1818 года (или ранее) промышляли бобров около 20. Но, не ездив туда четыре или пять лет, в 1822 году, в один год получено было около 200. И также в гавани Купреянова, от промысла пяти или десяти бобров, чрез три или четыре года, вдруг упромыслили более ста бобров.

В противном же случае, т. е. не приняв этой меры, весьма статочное дело, что чрез десять-двадцать лет может быть ни одного не будет бобра во всем здешнем отделе, и не потому, чтобы их всех перебили, но потому, что они, видя везде и беспрерывное беспокойство и нападения, удалятся в другие безопаснейшие места. Надобно вспомнить, что было время, когда во всем отделе Уналашки, в целое лето и со всем старанием упромышлено было только 15 бобров. Причиною тому было сколько неблагоприятное время, а более удачные до того промыслы, т. е. сильное нападение на бобров.

От такой меры промысла бобров если и не будет всей предполагаемой выгоды и пользы, чего никак не может быть; то, по крайней мере, отнюдь нельзя предполагать какого-либо вреда для размножения бобров, кроме того, что в первые годы менее получится бобров; но зато нельзя упустить из виду итого, что чем меньше будет бобров, тем они могут быть дороже.

Но быть не может, чтобы не было никакой пользы от предлагаемой мною меры, потому что неестественно, чтоб какой-либо род животных, оставленный на свободе, при тех же обстоятельствах мог уменьшаться или истребляться сам собою.

Предполагаемая мною мера промысла бобров может быть полезна и для самого размножения или, по крайней мере, для некоторого продолжения рода бобров; потому что ныне, обыкновенно при промысле бобров, бьют вместе и самцов и самок, без разбора, что, впрочем, и трудно сделать; убивая самку, должны убить и дитя ее, шкура которого совершенно не имеет никакой цены. Правда, было распоряжение, чтобы не бить детей; но эта мера оказалась бесполезною, потому что если и не убить дитя, то оно без матери погибнет само собою и совершенно даром. Но при промысле бобров, в каждом месте, чрез три или два года, в это время щенки бобровые будут в состоянии существовать сами собою, и, следовательно, увеличат собою число бобров.

Всякий другой способ промысла бобров, кроме употребляемого ныне алеутами, не может быть столько полезен, как тот. В море, или в партии, можно стрелять бобров и из ружей; но гулом и запахом пороха можно распугать их и гораздо более, нежели ныне, а упромыслить гораздо менее; ибо стрелять надобно из байдарок и на волнении.

Выдры водятся только в восточной части Уналашкинского отдела, т. е. на Шумагинских островах, Унимаке и на Аляксе, и живут не в море, но в озерах, находящихся близ моря. Они, имея ноги подлиннее, лучше всех водоземных могут бегать. Количество их здесь весьма незначительно, так что и в лучший год их промышляют не более 100.

Выдр промышляют и на ружье, и на клепцы, т. е. так же, как и лисиц. Замечают, что выдры очень сильны и живущи, так что она бывает жива и тогда, когда почти вся изранена и измождена.

Морскими котами называется один род из водоземных животных, весьма похожих на тюленя. Обыкновенные коты (небольшие самцы) несколько более тюленей большого рода. Шерсть на них серо–сребристая, мягкая и подсажена пухом.

Коты водятся только на островах Прибылова и преимущественно на острове Св. Павла.

Котов можно считать домашними животными 140, потому что сколько их ни беспокоят промышленники, они неизменно приходят весною на свои родимые места. И можно утвердительно сказать, что коты, без, особенных необыкновенных причин, никогда не переведутся и, подобно бобрам, не уйдут на другие места. Это доказывают их каждогодные возвращения, в продолжение уже более, нежели пятидесяти лет.

И потому, при хозяйственном распоряжении в промыслах котов, можно их считать одним из вернейших и важнейших доходов сего края.

Коты чем далее, тем будут дороже; ибо они уже и теперь становятся редкостью целого света. Коты водились еще и в Калифорнии, и в южной Шотландии, но в первом месте ныне их нет уже совсем, да скоро не будет и в последнем, и они остаются только у нас. И потому благоразумие требует принять все меры, чтобы, не истребляя котового рода, пользоваться ими как можно с большею выгодою 141.

Промышленники разделяют котов на пять разрядов. К первому принадлежат – секачи, ко второму – полусекачи; к третьему – холостяки, к четвертому – матки, а к последнему – обыкновенные, так называемые, котики или серые коты.

Под именем секача разумеется совершеннолетний самец, которому от роду не менее пяти лет, и который уже владеет нескольким самками. Он, в сравнении с самкою, более, нежели втрое. Шерсть на нем темно-серая и с головы до половины тела длиннее, чем на других частях тела.

Секачь, как сильнейший из всех, есть страж и защитник стада от неприятеля, при виде которого он дает знать всем особенным криком и старается удержать в куче и порядке.

Полусекачем называют самца, которому от роду четыре или пять лет; шерсть на нем несколько светлее, чем у секача, а на загривке также длинная. Он есть также самец совершенный, но молодой и без самок, потому что, будучи малосильнее секача, не в состоянии противостоять ему и, следовательно, иметь самок.

Холостяками называюсь двух- или трехлетних самцов. И также разумеют и прошлогодних; но последних называюсь уменьшительным именем холостячков. У холостяков загривка нет и шерсть светло-серая, а особливо весною.

Матками называют самок, способных рождать. Шерсть на них почти так же, как и у секачей, по временам бывает то серее, то краснее. Матки, в сравнении с обыкновенным котиком, более в 2 1/2 раза.

Под именем котиков, или серых котов, разумеются четырехмесячные самцы и самки, родившиеся весною, которые составляют самое большое и почти существенное количество котов, употребляемых в торговле. Шерсть их есть самая лучшая из всех котов. Часто молодые сивучи цветом шерсти походят на котиков, но на них совсем нет пуху, и шерсть грубее и ниже.

Коты непостоянные жители островов Прибылова, но они на лето приходят с Юга (и более) при S и SW ветрах; и, как было замечено, они, как вперед, так и обратно, проходят преимущественно Унимакским проливом. Но откуда они приходят и куда уходят на зиму? Это еще неизвестно. И может быть, надолго останется задачею. Секачи появляются всегда первые, несмотря ни на какие препятствия, так что хотя бы на месте их лежбищ был лед или снег и проч. С 18-го по 23 апреля всегда можно увидеть на берегах сколько-нибудь секачей и каждого на том месте, на котором он лежал прежде 142. За ними появляются полусекачи и холостяки; и выходят не всегда на то место, где лежали прошлого года. Холостяки, отдохнув после прихода, сходят в море за пищею и ложатся на других местах, и во время лета часто переменяют свои места, но когда выходят на берег, то всегда ложатся отдельно от секачей и дальше их от берега; и это оттого, что секачи из ревности не дозволяют им быть близ стада.

С 26 мая (или очень редко с 21 мая) появляются матки, которые не вдруг и не без разбору выходят на берег. Приход маток, или сказать вернее, появление их близ берегов продолжаются даже до 20 июня. Вероятно, к островам они приходят все вместе, но на берег выходят из них только те, коим приближается время родов. Известно за верное, что матки не выйдут на берег и даже на свое природное место, если тут, но каким-нибудь обстоятельствам, не будет секачей. По приближении маток к берегу, секачи закликают их к себе особенным ревом. Матки на знакомые места и к бойким секачам выходят охотнее. При выходе матки секач ее встречает с лобзанием.

Доказательством тому, что одни и те же коты приходят на котовые лежбища, кроме видимых признаков на теле у некоторых, служат: первое то, что шерсть котов, обитающих на острове св. Павла, имеет разность (разумеется, приметную только для опытного глаза) от шерсти котов, обитающих на острове св. Георгия, и что коты не меняют даже места своего рождения; второе то, что коты и при самом большом количеств их в прежнее время не занимали островков, находящихся подле самых их лежбищ, которые, по-видимому, едва ли не удобнее для них, чем самые их лежбища.

Всякий секач старается как можно более захватить себе маток, и для этого они употребляют разный средства, как-то: кричат, стращают, таскают за загривок зубами, отбивают друг у друга, а иногда употребляют даже хитрость, стараясь украсть маленьких котиков, и мать украденного котика по необходимости придет к нему.

Секачи ныне имеют от 10 до 150 маток, смотря по бойкости их и по склонности к ним сих последних. В прежнее время бывали такие секачи, которые имели от 500 до 700 маток. Есть секачи совсем без маток, и таковые не лежат так постоянно на берегу, как прочие.

Секачи приходят к островам чрезвычайно жирные, и, до появления маток, они почти беспрестанно спят, и даже не слышно их голоса. Секачи с первого времени появления маток и до тех нор, пока не оплодотворят всех их, отнюдь не сходят с берегу, разве за новопришедшею маткою, и, кажется, совсем не спят: иначе, стадо его маток разбредется. Бдительность их за матками до того простирается, что они даже на шаг не отпускают их от себя до тех пор, пока они не родят; маток, освободившихся от бремени, отпускают в море для сникания пищи, но в таком случае строго смотрят за детьми их, чтобы они не ушли в другие стада.

Во все время пребывания своего на берегу с матками, секачи совершенно ничего не едят и не пьют. Иногда, только в жаркие дни, они пьют морскую воду и не для утоления жажды, ибо, как замечали много раз, чрез час или менее извергают ее обратно белою пеною. Само собою разумеется, что от такого бдения и поста, секачи под конец ослабевают и истощаются чрезвычайно.

Коты всегда, и днем и ночью, кричат (крик их очень походит на овечий, особенно маленьких). Замечено, что к ненастью и худой погоде они кричат более.

Котовые лежбища бывают всегда на каменистых и некрутых берегах.

Матки начинают родить с 30 мая и продолжают весь июнь. Случалось видеть рождающих даже 10 июля. Котовые матки обыкновенно родят по одному и очень редко по два, и таковые случаи почти всегда стоят жизни матери. При родах никто не помогает и не препятствует; а подозревают, что песцы иногда крадут новорожденных котиков, потому что нередко в норах их находят котовые шкурки; впрочем, это, может быть, шкурки котиков, или родившихся мертвыми, или как-нибудь изгибших; ибо случается, что самки родят мертвых, и секачи, гоняясь за матками, иногда давят котиков.

Есть матки и без детей, но отчего, заподлинно не знают. Впрочем, таковых в обыкновенный год бывает не слишком много. В последнее время один раз (в 1832 году) видно было необыкновенно много бездетных маток, причиною тому полагают прошлогодние льды, которые весьма долго стояли около берегов острова Павла, и тем не допускали маток выходить на берег; почему многие матки родили на льдах и, не быв на берегу вовремя, остались неоплодотворенными.

Три весьма важные вопроса касательно рождения маток еще поныне остаются не совсем решенными, а именно:

1) Скольких лет начинают рождать матки?

2) Каждогодно ли они рождают? и

3) Сколько раз в жизни родят?

Все, что можно сказать на это, будет сказано ниже.

Не тотчас после родов секач оплодотворяет матку, но чрез несколько дней, вероятно до родового очищения, оставляет ее в совершенном покое и дает ей полную волю ходить в море.

Перед соитием, коты, так же, как и другие животные, не бывают без ласканий, которые продолжаются несколько времени. Время соития бывает обыкновенно около 12 минут. За оплодотворенными матками и детьми их секач уже перестает иметь надзор.

Хотя секач несравненно более матки, но не было примера, чтобы он при этом случае раздавил ее. Но случается, и нередко, что сивучи холостяки сходятся с котовыми матками (впрочем, всегда против воли матки), и в таком случае нередко раздавляют их своею тяжестью, а от уцелевшей матки родится ублюдок, у коего голова, ласты и шерсть сивучьи, а пух котовый.

Котовый секач в одни сутки может управиться даже с 25 матками.

Более одного раза с одною маткою секач не сходится; но полусекачи и молодые секачи, не имеющие стад, насилуют некоторых маток оплодотворенных, и вероятно от таковых-то маток и родятся двойни.

Ревность и злость самцов в это время бывает самая сильная, и в это-то время они особенно дерутся друг с другом.

Молодые котики, со дня рождения своего и до самого отхода с островов, питаются одним только матерним молоком; и сосут не на воде, но всегда на берегу. Чрез месяц, и не ранее, начинают они подходить к воде и плескаться между каменьями и таким образом, мало-помалу привыкая к морю, в августе становятся уже искусными в плавании, и отходят на большое расстояние от своих лежбищ; а потом начинают отлучаться от матерей даже на целый день, гуляя в море и лежа где-нибудь на спокойном и теплом месте, и возвращаются домой не иначе, как только для того, чтобы поесть матернего молока; тех же, которые не возвратятся домой к вечеру, матери ищут сами.

В некоторые годы, в сентябре месяце, молодые котики бывают отборами (по здешнему выражению), т. е. большими табунами собираются на особых местах и ложатся так неосторожно, что всех их без остатка можно отогнать: такие отборы для промысла очень выгодны, а дли приплода самые губительные.

Мнение некоторых, что котовые матки учат плавать детей своих и будто бы для того таскают их в зубах и проч., совершенно несправедливо. Это случается только с одними морскими бобрами. Но известно то, что пред отходом котов, матери учат детей своих убегать от неприятеля и для этого они делают ложные тревоги. Так, например, иногда матки, лежа со своими детьми на берегу и совершенно не видя никакого неприятеля, вдруг с криком побегут в море, а за ними и те из детей, кои понимают это, не понимающие же только что кричат и остаются на берегу, к таковым матери возвращаются и опять делают то же.

Котики родятся черными: и оттого они издали кажутся очень похожими на маленьких щенят. Первородный цвет свой они начинают переменять с половины августа на серый (известный). Перемена цвета шерсти котиков не есть переход черного цвета на серый; но обыкновенно, как и у всех животных, первая шерсть мало-помалу спадает, начиная от передних ластов, и вместо нее является новая, сребристая. В это время (линяния) они часто чешутся. Последнюю шерсть котики получают не всегда в одно и то же время, но в иной год ранее, а в другой позже, так что иногда многие даже уходят невыходными, т. е. не совсем вылинялыми.

Молодые котики до тех пор, пока научатся плавать, всегда лежат кучками между маток, и не случалось видеть, чтобы секач кусал или грыз их.

Прошлогодние котики, т. е. уцелевшие от прошлогоднего промысла самцы и самки, величиною нисколько не больше молодых четырехмесячных котиков; их можно отличить только по их бойкости и сметливости и по стану их, который у них тонее и красивее. До сентября они всегда лежат в стаде с матками, и часто сходят с берегу для снискания пищи.

В этом возрасте котики удивительно игривы; они на берегу, так сказать, ни минуты не пробудут без шалости: то кувыркаются, то кусают друг друга и таскают в воду, то плещутся в воде и проч., иногда можно видеть, что котик с большим усилием карабкается на отдельный камень, но зачем? Затем только, чтоб стащить с камня спящего своего товарища и вместе с ним упасть в воду.

Промысел котовый начинается около 28-го сентября; и для этого избирают, по возможности, лучший ветер и погоду. Лучшая погода для промысла есть та, когда после двух- и трехдневного дождя вдруг сделается ясная погода или, по крайней мере, перестанет дождь. В это время коты лежат спокойно и отдыхают от того, что в ненастье, они очень часто сходят в море и не могут лежать на берегу долго. Лучший ветер для промысла есть тот, который не может нанести на котов запаху от людей.

Избрав удобную погоду и ветер и, несмотря на время дня, все жители, без разбора пола и возраста, вооружась дрегалками, т. е. небольшими палочками, которыми можно убить кота, идут цепью вдоль берега, на коем лежат коты, и, отрезав их от моря, отгоняют на берег, всех без разбора; и отогнав на некоторое расстояние, останавливают их и начинают отлучать маток и секачей (последние очень редко попадают) от котиков; старые матки, которые уже бывали в отгонах, лишь только увидят свободный пропуск к морю, сами идут, а молодых надобно прогонять насильно. Случается, что иных маток совсем нельзя отогнать ось стада, где находятся их дети, и таких, по необходимости, гонят на самое место побоища; и когда начинают бить котов, то некоторые из таких маток защищают детей своих, и над убитыми лежат долгое время, так что надобно употребить силу, чтобы прогнать их в море. Говорят, что у некоторых маток видны даже слезы.

По разлучении маток и секачей от стада, разделяют его на небольшие табуны или кучки и легонько гонят на самое место побоища, которое отстоит иногда даже на 10 верст; но такие большие переходы для них очень трудны. В один день коты не могут перейти такое расстояние, потому что по строению своего тела не идут, а скачут; и потому очень часто их останавливают и дают роздых. Коты лишь только остановятся, то тотчас засыпаюсь от усталости. В холодную и сырую погоду котики идут легче и скорее, чем в сухую и ясную.

Прогнав котов на место побоища, дают им роздых на час или более для того, что мясо убитых в жару не имеет свойственного вкуса и для засола не годится; после роздыха тотчас начинают их бить дрегалками. Маленьких котиков, которые родились сего лета, бьют без разбора, и самцов, и самок, а из прошлогодних, по нынешним распоряжениям, бьют только самцов, а самок стараются прогонять в море.

Гнать котов на место побоища и бить их могут даже дети: так они смирны, беззащитны и покорны. От этого, говорят промышленники, не у всякого легко подымается рука на убиение таких невинных творений, которые виновны только в том, что имеют пух.

С убитых котиков иногда обстоятельства не позволяют снимать шкуры даже до 4 суток и более. И испытано: что неснятая шкура не опреет долее, чем снятая и невычищенная.

Шкуры с убитых котиков снимают и чистят мужчины, от 50 до 200 в день, и передают женщинам, которые их растягивают в деревянные пяла или рамы, по две вместе, одна к другой шерстью; а потом сушатся они в сушильне, нагреваемой каменьями. Банщик, или управляющий сушильнею, должен быть из самых опытных и искусных; иначе можно сжечь или опарить шкуры. Готовые шкуры вяжут в тюки, по 50 вместе, и в свое время отправляют, куда следует; а мясо частью готовится для продовольствия живущих в других колониях; а большею частью просто весится на лабаза, или вешала, для употребления зимою; потрохи и остальное мясо складывается в кучу для дров 143.

После отгонов, которые иногда повторяются даже до трех раз на одном и том же месте, матки несколько дней ходят около берегов и с жалобным криком ищут детей своих.

После первых отгонов, коты лежат очень близко к воде и делаются слишком осторожны. Случалось видеть, что в то время, когда начинали отгонять стадо от берега, некоторые из спящих маток умирали, задрожав всем телом, вероятно от испуга.

Секачи, по окончании своего дела, что бывает около половины июля, отходят от стада и ложатся в пустых местах, где или спят, или ходят в море для снискания пищи.

Коты начинают уходить с островов не ранее 3-го октября; и также избирают для того удобные ветры; NW и N ветры, лак попутные, суть самые лучшие для ухода котов. Большие коты, пред отправкою, более лежат на берегу, нежели ходят в море; а маленькие, напротив. После первых отгонов, большие коты, т. е. самки и холостяки, часто собираются на каменистых мысах в большом числе, как будто для совета; уцелевшие же от побоища котики, по большой части, выходят на свои родимые места.

В первых числах ноябри, уже почти ни одного кота не бывает видно близ островов, выключая нескольких секачей, которые иногда остаются до последних чисел ноября и даже до декабря. И замечают, что они, хотя в это время и выходят на берег, но очень не на долгое время. В январе же и феврале никогда не видали ни одного кота. Когда-то один раз в феврале, и в 1832 году в марте на острове св. Павла, видели по одному секачу, которые на несколько времени выходили на берег, и потом опять их не стало, вероятно, до настоящего времени.

После сего надобно решить вопрос: куда уходят коты на зиму? Прежде, когда еще не были открыты котовые острова, промышленники, жившие на Уналашке, видели, что коты, осенью, возвращаясь из Севера, на несколько времени заходили в северные заливы Уналашки, Акумана и Акуна, где их и промышляли алеуты; но когда уже зима видимо начинала приближаться, коты уходили на полдень проливами между Уналашкою и Унимаком и преимущественно Унимакским проливом. После же открытия островов Прибылова, когда там начались промысла котов, их стали видеть в заливах Уналашки менее и менее, и наконец, со времени 1815 года во всем Уиалашкинском отделе не видят уже ни одного кота, с тем вместе не стало видно и того, в которое время и которым проливом они проходят в север и обратно.

Конечно, нельзя сказать, что ныне коты перестали совершать свои странствования, потому только, что их перестали видать и потому, что когда-то видали шатающихся секачей в ноябре и декабре; (таких секачей видали иногда, когда еще видели их переходы, и когда они заходили на Уналашку.) Итак, куда же уходят коты на зиму и где они бывают с ноября по апрель? Около островов Уналашкинского отдела и по всему нашему американскому берегу их нет совершенно. В Калифорнию? Но тамошние коты, по замечанию гг. Хлебалкова и Шелихова (бывшего правителя Российской, а потом Ситхинской Конторы), много различествуют от котов, промышляемых на островах Прибылова; да притом уже более 5 лет, как в Калифорнии нет котов. В Южную Шотландию? Но, чтобы пройти такое расстояние, им надобно проплыть более 71/2 тысяч миль вперед и столько же назад; и все это путешествие совершить не более как в 5 месяцев; т. е. они в каждые сутки без отдыха должны переходить не менее как 200 верст; здесь с первого взгляда видна невозможность. Если предположить, что коты отдаляются с островов Прибылова только по причине наступающей зимы, и время зимы проводят в море, то почему же они проходят (или проходили) преимущественно Унимакским проливом? Тогда как им за алеутскую гряду островов было бы ближе проходить Четырехсопочным и другими проливами – как ближайшим путем к Югу.

Теперь следует сказать о том, какие берутся меры для того, чтобы умножить или, по крайней мере, продолжить котовый род.

С самого открытия островов Прибылова и до 1805 года, т. е. до прибытия в Америку г. генерала Резанова, промысел котов на обоих островах производился совершенно без всякого расчета и хозяйства, потому что тогда было много Компаний и, следственно, много хозяев, и всякий из них старался промыслить как можно более. Но г. Резанов, видя, что такой порядок промысла грозит конечным истреблением котов, приказал остановить промысла; и вследствие этого, в 1806 и 1807 годах, на тех островах совершенно не промышляли котов, и даже все люди были свезены на Уналашку. С 1808 года опять приказано было начать промысел, но обстоятельства позволили в тот год промышлять токмо на острове св. Георгия, а на острове св. Павла промысла не было еще и следующий год; да даже и на четвертый год промысел был там только половинный 144. Со времени тех запусков, т. е. на острове св. Георгия с 1808 года, а на острове св. Павла с 1810 до 1822 года, промысел производился на обоих островах совершенно без всякой экономии и даже с крайним небрежением, так что и секачей убивали для шкур, а матки сотнями гибли при отгонах и переходах от лежбищ до места побоища.

И только в 1822 году, г. Муравьев – (Главный Правитель) приказал отпускать каждогодно молодых котов для приплоду. Но бывший тогда управляющий островами Прибылова, вместо 50 или 40 тысяч, которых он, по приказанию г. Муравьева, должен был отпустить, в четыре года отпустил не более 8 или 10,000. Бывший же после г. Муравьева начальник колоний г. Чистяков, полагая, что при таком распоряжении, какое было сделано Муравьевым, и по уверению самого управляющего островами Прибылова, что в эти четыре года коты на острове св. Павла умножились, по крайней мере, вдвое против прежнего, дал предписание сделать промысел в 40 тысяч; и новый управляющих островами Прибылова, в 1828 году, употребив все меры, чтоб как можно более упромыслить котов (т. е. истреблять котовый род), со всеми усилиями едва собрал их до 28,000.

После того, когда ясно увидели, что коты, при таком порядке промысла, более и более уменьшаются, приказано было наблюдать большую осторожность в отделении взрослых и молодых самок от убиваемых котов и стараться, по возможности, отпускать и тех, коих должно было бить. Но все это едва служило только к поддержанию котов в одинаковом количестве, но отнюдь не к умножению. Наконец, в 1834 году, Главное Правление Компании, по ясным доводам г. барона Врангеля, представленным в оное, решилось сделать новое распоряжение касательно сего, с пожертвованием настоящих выгод, и вследствие того на острове св. Павла ныне промышляется только 4000 вместо 12000 котов.

На острове Георгия деланы были запуски котов в 1826 и 1827 годах, и с того времени там наблюдается большая осторожность и хозяйственная расчетливость в промысле их.

Из сих выписок видно: что о продолжении котового рода начали заботиться только с 1805 года, т. е. по соединении Компаний.

И также видно, что все полумеры ни к чему не ведут или, по крайней мере, они полезны не больше, как только к некоторому поддержанию котового рода; и только последняя мера, при нынешних обстоятельствах, есть самая лучшая. – И если такое распоряжение Компании продолжится на 15 лет, т. е. до 1849 года; то утвердительно можно сказать, что тогда котовый род увеличится более, нежели втрое и, при хозяйственном распоряжении, еще очень надолго будет доставлять огромные выгоды. В противном же случае, если Компания подорожит настоящими выгодами, то коты очень скоро истребятся, доказательством тому служит приложенная к сей части табель под № 2.

Все почти старовояжные думают и утверждают, что запускать котов, т. е. не бить их несколько годов, совершенно бесполезно для расплода их и значит лишаться их навсегда. Это они доказывают тем, что после запусков котов всегда было меньше, чем их быть должно, так, например: на острове св. Георгия, после двухлетнего запуска от 5.500 котов, в первый год вместо 10 или 8 тысяч, как надеялись, получено только 4778.

Но такое мнение, как оно ни кажется убедительным, совершенно несправедливо: 1-е) потому что быть не может, чтобы какой-нибудь род зверя, или скота, сам собою уничтожился; 2) потому что здесь очень многие думали и считали за несомненное, что котовые матки начинают рождать на 3 год, т. е. чрез два года после своего рождения. А как все известные здесь запуски не были более 3-х лет, то потому и не можно было видеть настоящей прибыли. В самом же деле, по обстоятельном соображении всех следствий запусков, видно, что котовые матки начинают рождать не ранее, как на пятый год своей жизни. Доказательства этому суть следующие:

а) На острове Георгия после первого запуска (в 1828 году) убыль котов до 5-го года продолжалась постоянно 5-ою частью, в пятый год убыль остановилась, в 6-й год показалась прибыль двенадцатою частью против прошедшего года, а в седьмой год седьмою частью 145. Это показывает, что самки, родившиеся в 1828 году, начали рождать только на 5-й год; а принявши в соображение то, что самая большая прибыль сделалась чрез 6 лет; то видно, что и на пятом году рождает не всякая самка.

b)) Известно, что котовый самец может быть секачом шести и не ранее пяти лет. Следовательно, можно ли сказать, чтобы самки рождали ранее 4-х лет.

с) Если котовый самец может быть секачом не ранее пяти лет; то, – как, по мнению Бюффона, «животное может проживать всемеро столько, сколько ему нужно времени для совершенной зрелости», котовый секач может прожить не менее 30 лет, а самка не менее 28 лет 146. А взявши мнение Бюффона за основание и сделавши обратную посылку, что «животное приходит в совершенную зрелость (а следовательно, и производить подобных себе может) не ранее как тогда, когда ему исполнится седьмая часть его жизни», выходит также, что матка котовая не может рождать ранее 4 лет.

Итак, без сомнения, что котовые матки начинают рождать не ранее как на 5 году, т. е. чрез четыре года своей жизни, а не на 3-м или 4-м. Конечно, можно допустить, что некоторые самки родят и на 4 год; но это не правило, а исключение. Чтобы более убедиться в том, что матки не могут родить на 3-й год, стоит только взглянуть на двухлетнюю самку и сравнить се с секачом и матками, и тогда всякий скажет, что это невозможно.

Каждогодно ли рождают котовые матки? И сколько раз в жизни они родят? Решить эти вопросы есть самое трудное дело, потому что невозможно сделать никаких наблюдений по сей части. Подумают, что матки, в первые годы молодости, рождают каждогодно, а под старость чрез год; следовательно, они, при обыкновенных обстоятельствах, во всю жизнь свою могут принести от 10 до 15 детей и даже более. Это мнение основывают на том, что никогда (выключая одного 1832 года) не видно слишком большого числа маток без детей; а сказать, что небеременные матки совсем не приходят к островам Прибылова, также нельзя, потому что каждогодно видны таковые матки. А как велико число маток без детей, то, согласно мнению и глазомерному наблюдению старовояжных, безошибочно можно положить, что не более как пятая часть из наличных маток бывает бездетными. Но, чтобы не ввести в заблуждение и других, и себя, я, при расчетах умножения котов, принимаю одну треть.

Есть еще один вопрос, очень важный для расчета о приплоде котов, а именно: из числа молодых котиков, родившихся в один год, сколько самцов? И всегда ли одинаково постоянно число самцов к числу самок?

Судя но холостякам, накопляющимся при запусках, как то было в 1822, 23 и 24 годах на острове св. Павла и 1826 и 27 годах на острове св. Георгия – видно, что число холостяков было весьма неровно; например: на острове св. Павла, в 3 года, отпущено было до 11 тысяч котов; и в следующие три года было упромышлено холостяков до 7000, т. е. почти две трети из числа отпущенных; напротив того, на острове св. Георгия от 81/2 тысяч котов, отпущенных в два года, получено менее 3000, т. е. почти только треть.

Отчего такая неровность? Оттого ли, что холостяков или самцов родится иногда более и иногда менее? Или бывают годы, в которые весьма много нерождающих маток? То и другое вероятно.

И потому я, согласно мнению промышленников, полагаю, из числа родившихся в один год молодых котиков, половину самцов и столько же самок.

В доказательство многих вышесказанных статей о котах, прилагается при сем табель № 1: о числе котов, упромышленных на острове Прибылова, с 1817 по 1838 год, (см. на конце II ч.).

Из коей видно, что:

1) Нет ни одного обыкновенного года, который бы равнялся числом упромышленных котов числу прошедших годов; но всегда было менее и менее.

2) Убыль котов бывает неровная: иногда 16-ю частью, иногда 10-ю, иногда 5-ю и даже З1/2 частью, а среднею восьмою частью.

3) А потому, при обыкновенном ходе промысла, менее чем чрез 15 лет весь котовый род может истребиться.

4) Меньшая убыль бывает обыкновенно тогда, когда в предыдущие годы было большее число холостяков (т. е. когда не дочиста истребляли молодых котиков); а большая убыль тогда, когда число холостяков было менее.

5) Число холостяков есть верный метр, или измеритель состояния числа котов, т. е. если холостяков увеличивается, то прибывает и молодых маток; и напротив.

6) Холостяки отделяются от стада и собираются особыми стадами не ранее как на 3 год, как то видно из отпусков на острове св. Павла и Георгия (1822, 23, 24 и 1835, 36, 37 и 1826, 27 годах).

7) Убыль числа котов на острове св. Георгия, после двухлетнего запуска (1826 и 1827), продолжалась еще два года и постоянно пятою частью.

8) В пятый год но первом запуске, убыль можно считать остановившеюся; в 6-й год сделалась уже прибыль двенадцатою частью, а в 7-й год прибыла седьмая часть против самого меньшого числа; а потом три года число котов было почти равное.

9) Если бы на острове св. Георгия не было сделано запуска в 1826 и 1827 годах; то, полагая убыль только восьмою частью (по 2 пункту), к 1840 или к 1842 году, на острове св. Георгия не осталось бы ни одного кота, по следующей табличке:


Годы. Число Годы. Число Годы. I Число Годы. Число и котов.
котов. котов. котов.
1825 5500 1829 2468 1833 1360 1837 700
1826 4400 1830 2160 1834 1190 1838 580
1827 3520 1831 1890 1835 1040 1839 500
1828 2816 1832 1554 1836 850 1840 400

В последние же годы убыль надобно полагать более нежели пятою частью, потому что чем менее стадо, тем менее секачей, т. е. защитников стада, и следовательно, тем скорее касатки 147 могут истребить их.

10) Следовательно, два года запуску поддержали котовый род более нежели на 10 лет, и убыток, понесенный Компаниею во время запусков (около 81/2 тысяч), далеко вознаградился, и именно тем, что если бы Компания не сделала запуску в 1826 и 1827 годах, то она с 1826 по 1838 год, т. е. в 12 лет, получила бы никак не более 24,000; но сделавши запуск только на два года, она в 10 лет получила 31,576, да сверх того еще может получить котов более нежели 15,000 без всякого отпуска.

11) Итак, ежели и столь незначительное число отпущенных котов на Георгии (около 81/2 тысяч) и на столь короткое время, т. е. только на два года, принесло столь значительную выгоду, т. е. втрое более чем отпущено; то сколь должна быть велика выгода от последнего распоряжения Главного Правления Компании на острове Павла, где уже четыре года продолжается отпуск, и в это время оставлено для приплоду более чем 30,000 котов.

Если не для каких-либо соображений, то, по крайней мере, для простого любопытства, я здесь представлю табель прибыли котов на 15 лет от 7060 котов, отпущенных на острове Павла в 1835 году (см. на конце № 2).

На острове Павла, но распоряжению Главного Правления, сделан был запуск или отпуст котов от 12,700 котов; т. е. в предыдущем 1834 году там упромышлено было 12,700 котов. И на следующий 1835 год, если бы не сделан был запуск, при обыкновенных обстоятельствах, со всего острова было бы получено не более 12,200, полагая убыль только 25-ю частью; но тогда вместо 12,200 упромышлено было только 4052 кота; следовательно, в 1835 году оставлено для приплода 8148 котиков, т. е. самцов и самок вместе.

При составлении же табели прибыли котов, я принимаю убыль среднюю, т. е. восьмую часть; и тогда выйдет, что число отпущенных котиков будет не менее

В числе 7060 котиков положим 3600 самок, т. е. несколько более против самцов.

Из новых маток, родившихся по запуске, я положил рождающих в первый год половину, а потом постоянно две трети.

Самки, чрез 12 лет после первых родов, или чрез 18 лет своей жизни, должны умаляться в числе от естественных причин, и чрез двадцать два года их жизни, они уже совсем будут бесполезны для приплода.

Из числа котиков, имеющих родиться чрез четыре года по запуске и далее, принята половина самок, и это число включено в таблицу, а самцы или холостяки приданы к итогу.

Из второй табели видно, что:

1) Старые матки, т. е. те, кои в 1835 году имели способность рождать, в 1850 году должны уничтожиться (полагая убыль восьмою частью).

2) Первые четыре года по запуске, т. е. до тех пор, пока не начнут рождать новые матки, число их обыкновенно будет уменьшаться.

3) Равное число против отпущенного числа котиков получится чрез 6 лет; двойное не ранее как чрез 12 лет, тройное – чрез 14 лет; а чрез 15 лет запуска можно получить в первый год 24,000, во второй 28,000, в третий 32,000, в четвертый 36,000, в пятый год 41 тысячу; а всего в пять лет более 160,000. Потом, при хозяйственном распоряжении, т. е. оставляя пятую часть котов, навсегда или, но крайней мере, очень долго можно будет получать до 32,000 каждогодно.

4) Сверх того, в течение 15 лет запуска, можно будет получить холостяков от 60 до 70 тысяч, что вместе с 160,000 котиков составить до 230,000.

5) Не сделавши же отпуска, чрез 15 лет весь котовый род уничтожился бы навсегда, и во все это время, со всеми усилиями, можно бы было получить никак не более 50,000.

Здесь надобно сказать, что предположения в табели о прибыли котов сделаны самые умеренные, и убыль маток принята средняя. Сверх того на острове св. Павла, в 1836 и 1837, вместо 7900 котиков упромышлено только 4860, следовательно, и здесь, в два года, отпущено до 1500 маток, которые совсем не приняты в расчет при составлении табели, и которые также могут доставить очень значительную прибыль.

Для подтверждения предположений касательно прибыли котов на острове Павла, я здесь прилагаю таковую же табель о прибыли котов, отпущенных на Георгии в 1826 и 27 годах, составленную на тех же самых основаниях, как и предыдущая, которая ясно показывает, что мои предположения очень близки к истине (см. на конце № 3).

Тюлени здесь называются нерпами. По цвету шерсти их, который бывает различен, можно разделить их на несколько родов; но главных только два рода, отличающееся друг от друга величиною и шерстью.

Нерпы водятся везде по берегам, на каменистых местах, но весьма в небольшом количестве. В прежнее время и их также было много, несмотря на то, что народонаселение здесь было более. Причина уменьшения нерп не совсем известна. Конечно, самая главная есть та, что их истребляли, и ныне истребляют без всякой пощады. Шкура нерпы, как тончайшая, весьма удобна для малых байдарок.

Сказываюсь, что нерп часто видают спящими на дне моря; но никто не может сказать, долго ли и когда они спят в море? Но то верно, что сон их не есть спячка, подобная некоторым земляным животным, а кратковременный отдых.

Нерп промышляют и ружьями, и отгонами, и стрелками; в последнем случае употребляют для того манишки, т. е. чучела нерпы, которую кладут на камень для приманки нерп, плавающих в море. Промышленник садится за камнем, положив манщик пред собою и, пошевеливая его, кричит голосом, похожим на крик нерп. Нерпа (имея тупое зрение) легко обманывается, и когда она подойдет близко, то промышленник вонзает в нее большую стрелку с носком, привязанную к толстому снуру (мауту), сделанному из жилы, и вытаскивает ее на берег, где и убивает ее палкою (дрегалкою).

Нежирная нерпа, будучи убита, так же тонет, как и сивуч; но жирная остается наверху.

Морж есть самое большое животное из всех водоземных, здесь водящихся; он отличается от прочих двумя большими клыками, вырастающими из верхней челюсти головы его. Клыки их бывают более аршина длины и до 14 фунтов весом каждый из них. Голова у моржей чрезвычайно мала в сравнении с его огромным туловищем, в котором, кажется, будет до 150 пудов весу. Череп у головы его еще крепче, чем у сивуча.

Моржи водятся преимущественно на северной стороне Аляксы, куда они приходят летом из севера. Есть моржи и на островах Прибылова, в проливе между Унимаком и на других немногих местах, но количество и всех их вместе очень незначительное. Весьма замечательно, что моржи, приходящие на Аляксу, суть все самцы, молодые или устарелые, и никогда не видали между ними самок.

Моржи, имея весьма малые и короткие передние ласты, которые к тому еще закутаны его отвисшею кожею, чрезвычайно неповоротливы, так что их промышляют не иначе, как подойдя к нему сбоку, колют их в сердце. Морж ходит или, лучше сказать, может передвигаться не иначе, как с помощью своих клыков, которые он прежде вонзает в землю, или между каменьев, и потом притягивает к ним свое туловище.

Морж может доставлять собою пользу клыками, шкурою, мясом, жиром и кишками; но здесь ныне бьют их только для одних клыков, а все прочее и кожа, которая может быть употреблена и для байдар, мясо и жир, которыми могли бы продовольствоваться почти все алеуты, все это, кроме весьма малого количества жиру и кишок, пропадает совершенно за неимением средств и возможности употреблять их в пользу. Но недостаток в сивучьих кожах заставит, наконец, употреблять в пользу и шкуры моржей, несмотря на то, что они чрезвычайно толсты и потому требуют больших трудов для выделки.

Моржей промышляется каждогодно от 300 до 2000 штук и более. Промышляют их только одним способом: отгонами. Их не отгоняют от берега, потому что морж не пойдет на берег, как сивуч; но, обойдя их с берега, стараются заколоть ближайших к воде и тем заградить дорогу в море лежащим далее от берега; в противном же случае ничто их не остановить. Спастись от натиска моржей можно не иначе, как только броситься в море, и между ними выплывать на берег, не занятый моржами.

Промышленники говорят, что кровь в морже так горяча, что железные копья, которыми их колют, после некоторых убийств моржей, гнутся как раскаленные. И конечно это не от жару крови.

Видали моржей и с тремя клыками, но чрезвычайно редко.

Сивучи, называемые также и морскими львами, суть самые сильнейшие из всех водоземных, здесь водящихся. Название львов они получили, вероятно, оттого, что шерсть их на груди и плечах длиннее, чем на прочих частях тела, и цветом несколько похожа на львиную; но более всего сивуч похож на льва тогда, когда он сидит на камне и чувствует приближение неприятеля.

Величина большого самца гораздо более быка; а тяжесть его со всеми потрохами и костями простирается до 80 пудов.

Самый сильный медведь нисколько не опасен для сивуча. И горе тому, кто осмелится подойти к сивучу: сивуч боится только одних касаток (род кита). Вся сила и единственное орудие сивучей заключаются в их зубах, которые так крепки, что они могут раскусить ими камень. Большой сивуч весьма легко может поднять и бросить своего восьмидесятипудового товарища.

Сивучи также имеют свои переходы с островов Прибылова на юг, только с тою разницею, что они не все уходят на зиму с островов, но некоторая часть из молодых остаются там на целую зиму.

Сивучи лежат на берегу такими же семействами, как и коты, и также плодятся, как и те; сивуч-секач, будучи сильнее всех, при соитии (которое продолжается вдвое более котов) не боится никого; даже человек, которого одного только запаху боятся все животные, не страшен для него в это время.

Сивучи, как и все земноводные, питаются рыбой и ракушками, но лакомый для них кусок есть печень трески (рыбы).

Сивуч есть весьма полезное животное для здешних жителей: мясо его употребляется в пищу, кожа для обшивки байдар и байдарок, горло для голенищ, желудок вместо посуды; а из кишок делаются самые лучшие камлейки.

В самом большом количестве сивучи водятся ныне на одном из островов Прибылова, на острове св. Георгия, где их промышляется до 2000 в год; во всех же прочих местах едва упромыслится и 10 доля. Сивучей в прежнее время так же, как и прочих зверей, было очень много; но, от беспрерывного и также не всегда хозяйственного промысла, оно весьма уменьшилось; и, судя по той необходимости, какую заменяют собою сивучьи шкуры, надобно позаботиться и об умножении сивучей; иначе нет средств заменить их. Меры к поддержанию и увеличению рода сивучей могут быть употреблены те же, какие предприняты и для котов.

Главный промысел сивучей производится отгонами, т. е. обойдя со стороны моря лежащих на берегу сивучей, отгоняют их далее на берег и потом бьют палками по носу и тотчас колют в сердце; потому что большого сивуча не убить палкою; череп головы его так крепок, что даже не прошибет его и пуля из штуцера. И потому, когда стреляют сивуча, то всегда в рот или в спай черепа близ уха; а иначе он останется без всякого повреждения. Отгонять сивучей стараются в то время, когда нет при стаде больших секачей или самцов-хозяев стада; при нем стадо не боится никого, и даже ружейный выстрел их не испугает.

Нередко сивучи при отгонах бросаются на своих неприятелей; но человек всегда может спастись от одного или немногих сивучей, или подбегом, или удачным выстрелом из ружья. Но когда целое стадо обратится на людей, тогда остается или кидаться в море, где сивучи не тронут людей, или ложиться между каменьев, если нет опасности быть раздавленным.

Сивуч, будучи убит на воде, тотчас тонет; и всплывет только тогда, когда начнет гнить его внутренность.

III. Киты

Киты суть морские звери, млекопитающие, которые кроме наружной формы ничего не имеют общего с рыбами.

К роду китов надобно отнести всех тех морских животных, которые имеют наверху головы ноздри, коими они, по временам, вдыхают и выдыхают атмосферический воздух.

Долго думали, что киты ноздрями своими извергают воду, в виде фонтанов. В самом же деле это есть не что иное, как только дохновение кита или извержение воздуха, в виде паров, вместо которого он тот же раз вдыхает в себя свежий воздух, без коего ни одна порода китов не может существовать. Правда, случается, что иногда при извержении пара китом падают и капли воды, но эта вода, надобно полагать, вылетает не из легких кита, а из наружной впадины, которую образуют собою ноздри его 148

Долго ли может пробыть кит в воде, не переменяя воздуха? За верное никто не может сказать; и без сомнения гораздо долее, чем все водоземныя; ибо киты родятся на воде и на берег никогда не выходят.

Кровь у китов обыкновенно темно-красная и так же горяча, как у земляных животных. Мясо средней величины китов похоже на мясо быков; оно также слоисто и с проростиями сала, и нисколько не чернее того. Кости китов имеют такое же свойство, как и земляных животных, но только ноздреватее и не так плотны. Становой хребет и ребра у китов расположены как у рыб. Глаза у всех китов чрезвычайно малы по величине головы, и особенно у самой большой породы.

Все киты одеты кожею, подобно бычачей, более или менее толстою и голою, т. е. без всякой шерсти. У многих китов случается видеть на коже раковины особого рода, которых у немолодых китов бывает весьма много. И это не есть какие-либо наросты, свойственные китам, но животные, живущие на ките и питающиеся им. Их здесь называют китовые вши.

Вместо плавательных перьев, какие бывают у рыбы, киты имеют ласты, похожие и на ласты земноводных, (потому что в них есть кости), и на боковые плавательный перья рыбы. Хвост у всех китов похож на рыбий.

Китов в здешних морях находится до 12 родов, или видов, известных алеутам под следующими именами: кулема, чикахлюк, алямак, магнидак, умиуляк, агамагчик, чидгукн (кашалот), агдагчик, хадак (белуга), аглюк (касатка), алядак (свинка) и кдан (тоже свинка). Самые большие из них суть кулемы, а меньшие кдан (свинки дельфины).

Не все киты совершенно похожи один на другого, но имеют различные разделения:

а) По зубам. У од них обыкновенные костяные зубы, белые и крепкие; а другие, вместо зубов, имеют усы или, правильнее сказать, зубы мягкого и рогового вещества, находящееся в верхней челюсти, расположенные на ней от одного конца до другого, и совсем не так как зубы. Зубы обыкновенно, чем дальше к концам челюстей, тем больше, а у кита усы напротив, чем дальше от конца к средине, тем длиннее и шире. Зубы, например, у человека, расположены шириною но длине десен, а у кита поперек. Самые большие усы имеет кулема, длина коих на самой средине простирается до 5 аршин, ширина к корню около 5 вершков, которая чем далее от корня, тем становится менее и в конце не более полувершка.

К первому разряду (зубатых) принадлежат: чидгукн (кашалот), аглюк (касатка), агдапчик и алядак, а ко второму (с усами) все прочие.

b) По хвосту. У некоторых китов хвост отвесный, а у других горизонтальный; первые могут весьма скоро поворачиваться в сторону, а другие быстро уходить ко дну. К первому разряду принадлежат, кажется, только кашалот, касатка и свинки.

c) Есть киты, у которых на брюхе кожа расположена полосами, поперек туловища, в виде толстых и равно разрезанных ремней, один от другого отделяющихся. Такие киты известны здесь под именем полосатиков; и они суть: алямак, магнидак, умгуляк и агамагчик.

d) Есть также киты, которые имеют на спине перья, или, лучше сказать, мясистую часть вроде рыбьего пера. Например: алямак, магнидак, умгуляк, агамагчик; белуга, касатка и свинка.

Киты питаются червями и мелкою рыбою, а касатки сверх того мясом самых китов и других морских животных.

Кулема есть самое огромнейшее морское животное из всех, обитающих в здешних морях. Сказывают, что видали прежде китов этой породы до 20 сажен длиною, и толщиною соразмерно длине 149, но мне и никому из нынешних алеутов не случалось видеть самых больших китов. Ныне обыкновенно попадаются только от 5 до 9 сажен.

Строение тела кита кулемы самое несоразмерное в частях тела. Голова у него занимает почти третью часть длины и всей его массы; одна челюсть его равняется величиною с кита алямака. Маленькие глаза его находятся очень близко подле ноздрей, или дыхательного его орудия, и от передних ластов отстоят не более аршина. А рот или зев его начинается от самых ластов и обхватывает всю голову. Язык у него не отделяется от нижних челюстей, но прирос к ним крепко. Усы у кулемы сидят не в самой челюстной кости, но в какой-то хрящеватой материи, лежащей на деснах. Всех усов у него бывает до 400, и все они вместе весят от 50 до 150 пудов. От величины головы кулемы и тяжести усов, мертвый он, хотя и не тонет, но всегда плавает вниз головою. Кулема весьма мало имеет мясистых мест, но почти весь состоит из жиру и сала.

Кулем в Уналашке бывает всегда мало; и здешние алеуты их не промышляют. Из всех китов, которых только выкидывало море на берега здешние, ни об одном нельзя сказать наверное, какою смертью он умер. Полагают, что они более умирают от напора северных льдов; потому что чем более бывает льдов зимою в Беринговом море, тем более выкидывает китов. И всегда только на северные берега островов и более на Унимак.

Алямак есть кит средней величины; самый большой из них не бывает более 4 сажен; он имеет усы (не более полуаршина), на спине перо, на брюхе полосы и хвост горизонтальный. Этой породы китов здесь, и преимущественно в Уналашке, летом бывает множество и иногда до того, что в некоторых бухтах и заливах, пускаемые ими фонтаны видны целый день непрерывно, и на всем пространстве бухты.

Эта порода китов есть единственная, которую промышляют алеуты.

Способ промысла их есть, хотя не самый верный, но самый простейший. Промышленник, взяв с собою китовые стрелки (описание их находится выше), выезжает в море и, увидя кита, подъезжает к нему как можно ближе и кидает в него стрелку; и если стрелка попала в кита, то промысел его и кончился; остается только подождать, когда умрет кит. Таким образом он подъезжает к другому, третьему и более, сколько удастся.

Стрелкою кита не убивают, но только ранят, (убить его наповал едва ли можно и ядром), конец стрелы (каменный) остается в ките и производит в нем боль и жар. А морская вода, солями своими, увеличивает их, и если в продолжение промысла время стоит теплое, то кит чрез два-три дня умирает. Китов каждогодно подстреливают много, от 10 до 50 в лето; но к рукам приходят не все; ибо кит, будучи ранен, старается уйти в море и редко умирает вблизи берегов. И потому промысел бывает удачен только тогда, когда во время промыслов ветры дуют на берег.

Старались здесь делать опыты промысла китов гарпунами 150, но неудачно; потому что раненые киты, имея горизонтальные хвосты, весьма быстро уходят ко дну, так что не успевали выпускать линь, и оттого или опрокидывались вельботы, (лодки) или рвался линь.

Алямак доставляет собою преимущественно жир; а мясо его, хотя и очень вкусное и хорошее, может годиться только от самого свежего кита; ибо оно, будучи довольно мягко, портится весьма скоро. Из свежих китовых ластов может быть сделано такое кушанье (студень), которое понравится и самому лучшему гастроному.

Киты чидукн и агдагчик имеют зубы и весьма крепкие кости. Жир их, и особенно последнего, может быть употребляем только для освещения, но для пищи совсем не годится, ибо он имеет такое же действие на желудок, как и ртуть. Отчего китов сих русские и назвали плаунами или, правильнее, плавунами.

Аглюк (касатка) есть самый поворотливый и бойкий зверь, который, по справедливости, должен быть назван хищным морским зверем. Он нападает и растерзывает даже самых морских львов.

Все киты, большой породы, и особенно кулемы, для касаток составляют очень легкую добычу. Они могут спасаться от них не иначе, как только зайдя в малый залив. Касатки всегда ходят стадами и отрядами, меньшие впереди, а большие позади. Касатки убивают китов не перьями, которые у них на спине, но рвут их зубами. И из убитого ими кита они выедают один только язык.

Алядак и кдан, свинки или дельфины, суть самая малая порода китов; они иногда так же, как и касатки, ходят стадами. Свинки чрезвычайно быстро ходят в воде, так что, судя по ходу кораблей, надобно полагать, что свинка почти столь же быстро бежит в воде, как альбатрос летает в воздухе.

Свинки фонтанов не мечут, или сказать иначе: у них, вдыхаемый ими воздух в пар не обращается, или, по крайней мере, этого нельзя приметить.

О всех прочих китах, как то: чикахлюк, магнидак, умяуляк, хадак, и агамагчик, я ничего не могу сказать, потому что их здесь бывает очень мало; кроме того, что первые три бывают очень велики и едва ли менее кулемы, но тонее его и стан имеют более правильный и похожий на рыбу. Хадак (белуга) кожу имеет белую; агамагчик есть малая порода китов и немного более касаток.

IV. Птицы

Птицы, обитающие здесь, разделяются на три разряда: земляных, озерных и морских. – Первые водятся на земле, вторые – на озерах и речках, а последние – в море.

Земляных птиц здесь считается до 20 родов; озерных до 8; морских до 35. Перечень всех их представлен выше.

О земляных и озерных птицах я ничего не могу сказать особенно примечательного.

Морские разделяются на два разряда: к одному принадлежат собственно морские, а к другому береговые или лайденые. У всех морских птиц ноги находятся почти на самой задней части тела; и от того они ходить не могут нисколько. Перья на них небольшие и лежат плотно, так что с груди у многих не пробьет и дробь. Пуху не имеют никакого; многие из них, например: штормовки и альбатросы отлетают от берегов на несколько сот верст. Большая часть морских и также лайденых птиц отлетают на зиму в места неизвестные, вместе с ласточками.

Лайденые птицы почти все имеют пух под перьями. – Лучший из них есть пух пестряка, который есть то же, что гаги, или весьма много на них походит.

Промысел птиц бывает различный, как то: на ружье, на стрелки, петлями или силками и пр. На ружье промышляют весьма немного, потому что птиц близ селений ныне почти совсем уже не водится, от беспрестанного и сильного нападения на них охотников, число коих в последнее время до того увеличилось, что почти каждый мужчина есть охотник.

На стрелки промышляют еще менее, потому что этот способ промысла есть самый неверный, он может служить только забавою и для навыка кидать стрелы, а совсем не для пользы.

Промысел на силки или петли есть более выгодный, необходимый и самый замечательнейший из всех способов промысла птиц. Петлями промышляют птиц только из числа собственно морских, как то: топорков (морских попугаев), ипаток (тоже попугаев другого рода) и ар, шкуры которых весьма удобны для теплой одежды, и для жителей всегда составляли одну необходимейшую потребность жизни. Птичий промысел петлями начинается с половины июля, т. е. когда родятся и начнут оперяться птенцы, и продолжается почти до самого отлета птиц, т. е. до сентября. Для этого уезжают туда, где более водится птиц, т. е. на острова, необитаемые, как то: Четырехсопочные и далее к западу. Для силков употребляются нити из китовых усов, которые суть самые удобнейшие для сего дела. – На одном конце их делают петлю удавкою, а другой привязывают к колышкам и втыкают по утесам, на местах, где более водятся птицы. – Промысел этот есть один из самых опаснейших, потому что надобно лазить по высоким утесам, недоступным не только людям, но даже никакому зверю.

Весьма заметно, что в последнее время птиц этого рода стало гораздо менее чем прежде. И так как они составляют одну из потребностей жизни; то справедливость требует обратить внимание и на размножение или поддержание их. Средства к этому могут быть, кажется, только два: или не промышлять птиц каждогодно на всяком острове, или промысел начинать тогда, когда совсем оперятся птенцы. – Потому, что то порки и другие птицы выводят только по одному птенцу, и если поймают самку и самца, (который участвует и в высиживании, и воспитании детей); то погибнет и дитя.

V. Рыбы

Здесь совсем нет рыбы ни озерной, ни речной; но водятся одни только морские, которые разделяются на два разряда. К первому принадлежат собственно морские, живущие в морской воде, а к другому так называемые периодические, которые родятся и живут тоже в море, но в известное время приходят в речки.

Морские рыбы суть: палтус, треска, камбала, терпуг, рямжа, и проч. Некоторые из них, и особливо треска, зимою отходят далее от берегов, на глубину моря; а летом, в некоторых заливах, водятся у самых берегов и на малой глубине.

Способ ловли их есть один: на уду, т. е. выезжают в море далее или ближе от берегов, судя но времени года, и опускают уды на дно; и от того удача промысла морской рыбы много зависит от ветров.

Из рода периодических рыб здесь известны: красная рыба, гольцы, горбуша, хайко, кижуч, сиги, и сельди. Все они принадлежат к роду семги.

Приход или привал периодической рыбы, к берегам и в речки, есть одно из удивительнейших явлений в природе и видимое действие попечения Божия о тварях, обитающих на земле. – Настает лето; и тысячи рыбы подходят к берегам и идут в известные речки, пробираясь вверх до невозможности. И зачем? Затем, чтобы умереть в них. – Ни теснота, ни самый испуг не заставить их воротиться назад в море. Одни из них (горбуша) до того идут в самый верх речки, что от недостатка воды спины их совсем бывают наружи, и едва имеют воды для дыхания; перебираясь по каменьям, сбивают с себя кожу даже до мяса; и наконец, истощенные от усилия и от пресной воды умирают, не достигши своей какой-то тайной цели, или становятся легкою и верною добычею птиц и зверей. Настанет зима, и ни одной периодической рыбы нет нигде 151.

Где рыба сего разряда мечет икру? И где родятся новые рыбки, в речках или в море? То и другое можно думать; потому что: 1-е) в числе идущей рыбы в речки находится рыба и с икрою; а 2-е), что если рыбки родятся в речках, то когда они уходят в море, неизвестно. И потому вероятнее предположить, что рыба мечет икру в море подле берегов, на местах, где есть пресная вода.

Ход периодической рыбы начинается с появлением весны и продолжается до самой осени. – Первая из них идет красная рыба, за нею и с нею гольцы, потом горбуша и хайко, и, наконец, кижуч.

Сиги же идут в одно время с красною рыбою и только в одном месте на Унимаке. Сельди здесь попадаются весною и осенью, но всегда в небольшом количестве.

Периодическая рыба не каждый год приходит в одинаковом количестве, но иногда более, а иногда менее. Замечено, что когда зимою бывают глубокие снега, то рыбы бывает меньше, вероятно, оттого что тогда все речки бывают полны водою, и, следовательно, более вливают пресной воды в море; и рыба, находя ее в море далее обыкновенного, не имеет надобности подходить ближе к берегам. Замечают также, что количество рыбы изменяется почти каждый четыре лета. После изобильного рыбою лета всегда бывает скудное, а потом лучше и лучше.

Красная рыба начинает идти в последних числах Апреля, и в некоторых местах и позже. – Прежде всех она появляется на Уналашке в речке Веселовской, т. е. самой севернейшей; потом далее к востоку и югу; в южных же речках она бывает даже в августе. – Это показывает, что рыба идет из северного моря, а не из южного; и, следовательно, они зиму проводят в севере. Стоит особенного замечания, что красная рыба идет только в ту речку, которая вытекает из озера; а в речку, текущую с гор, как бы она ни была велика, никогда не идет. – И почему это так? И если она по вкусу различает одну воду от другой, то сколь тонок должен быть у нее вкус, когда она в морской воде, и на большом расстоянии от берегов, умеет отличить одну речную воду от другой?

Красная рыба, пробравшись в озеро, далее в речки, впадающие в него, не идет, но умирает в нем.

Гольцы могут назваться более речною, нежели морской рыбой, потому что они зиму проводят в речках, весною, с разливом речек или со льдом, спускаются в море и оттуда опять возвращаются в речки. При выходе из речки гольцы бывают очень сухи и пахнут илом, и лучший вкус и вид имеют они тогда, когда идут из моря.

Гольцы по большой части заходят также только в те речки, который вытекают из озер, но зимуют не в озере, а в берегах речек, впадающих в него, делая в них норы, которые иногда бывают очень велики и далеко в берег.

Горбуша идет во всякую речку, но более в большие речки, текущие с гор. Прежде, нежели горбуша пойдет в речки, ее большими стадами начинают видать в море вдали от берегов и на больших глубинах; потом она подходит ближе к берегам и несколько времени ходит при устьях речек и в небольших заливах; на полной воде, т. е. когда в море вода будет близ самой высокой точки своего прилива, – она подходит ближе к берегам, а на малой воде отходит далее. Наконец, нагулявшись в море, как говорят здесь, начинает входить в речки и также при полной воде.

Горбуши всегда бывает несравненно в большом количестве, чем всех прочих; и она считается самою безвредною и здоровою для больных и страдающих хроническими болезнями.

Хайко входит так же и в те же речки, как и горбуша. И потому особенного о ней сказать нечего. – Кроме того, что этого рода рыбы здесь всегда бывает менее всех других 152.

Кижуч заключает собою ход всех периодических рыб; появление его на устьях и в речках показывает, что ход других периодических рыб перестает.

Кижуч крупнее всех пород периодической рыбы; и по виду и вкусу своему более всех подходит к семге. Кижуч бывает всегда не в большом количестве и, так же как и красная рыба, заходит только в те речки, которые вытекают из озер.

О причинах уменьшения рыб сказано выше (Ч. I), и чтобы увеличить количество рыбы, кажется, нет никаких средств, по крайней мере, до тех пор нельзя найти их, пока не исследованы будут все свойства их.

Способ промысла периодических рыб у алеутов прежде был весьма неудобный и малоприбыльный. Они делали в речках запоры, накладывая крупные каменья вроде плотины, или заколы, где позволяли обстоятельства, которые служили преградою для рыбы, идущей вверх по речке. Тут ее и промышляли стрелками с железным (а прежде с костяным) носком, имеющим зазубрины, кидая в воду более на удачу, чем, наверное; и когда по счастью попадут в рыбу, то вытаскивают ее на берег снуром, привязанным к стрелке. Ныне делают для этого небольшие сети. А Компания, в главных местах, имеет большие невода, коими ловят рыбу еще и в то время, когда она только начинает подходить к берегам или заходить в заливы.

VI. Черепокожные

Под сим названием разумеются все животные ползающие и раковины всех родов: перечень их находится выше (Ч. I).

Замечательнейшие из них: а) черные ракушки, называемые алеутами – чалан, – тем, что они с мая и по сентябрь бывают ядовиты, а зимою довольно хороши и годны для пищи, и в них находится незрелый жемчуг. b) Репки, при употреблении их в пищу, особенно сильно располагают ко сну, так, как и все прочие такого рода произведения.

Ловля сих животных весьма проста. Когда бывает самый большой отлив моря, или как говорится: когда обсохнет лайда, идут на известные места и собирают в корзину. Одни (черные ракушки) отнимаюсь от каменьев или собирают лежащих кучами, а другие (мамаев) вырывают из песку или собирают просто между каменьями.

LIX. Извлечения из метрических книг о родившихся и умерших в уналашкинском отделе с 1822-го года по 1837-й т. е. в 14 лет

РОДИВШИХСЯ В УНАЛАШКЕ

Часть II. Табл.I

УМЕРШИХ В УНАЛАШКЕ

Часть II. Таб. 2.

Часть II Таб. 3.

а) От какой болезни и сколько именно померло.

Как то: кровотечением из гортани, колотьем, кашлем, одышкою, давлением груди, самое же большое число умерло тремя первыми.

Трое объелись вареной макарши (кореньев), одна черных ракушек в июнь, а двое неизвестно.

Двое упали с утеса при промысле птиц; двое от удара клепцами, а один ушибен сивучем. Примеч. автора.

Часть II. Таб. 4.

b)Скольких леть померли.

Здесь не включены природные русские. Примеч. Автора.

Часть II. Таб. 5.

Извлечение из таблиц о родившихся и умерших в Уналашке в 14 лет.


Родившихся Умерших Прибыло
Русских 54 28 26
Креолов 42 18 24
Алеутов 53 498 32
Итого 626 514– 82

Незаконнорожденных.

С 1822 года по 1888 год, т. е. в 5 лет, – 25.

С 1828 – – 1831 – – – в 9 лет, – 17.

В первом случае по пяти на год, а в последнем по два.

Родившихся круглым числом.

в первые четыре года по 35 человек на каждый г.

а за исключением незаконнорожденных по       30 –

В последние десять лет по 48

За исключением незаконнорожденных по 45 –

А всех вообще по – – 45 –

Умерших круглым числом.

На каждый год по 39 человек.

Прибыли круглым числом.

На каждый год по 6 человек.

LX. Табели о морских котах

ТАБЕЛЬ 1-я

Часть II. Таб.6

О ЧИСЛЕ КОТОВ, УПРОМЫШЛЕННЫХ НА ОСТРОВАХ ПРИБЫЛОВА С 1817 ПО 1838 ГОД.


НА ОСТРОВЕ СВ. ПАВЛА
1817 1818 1819 1820 1821 1822 1823 1824 1825 1826 1827 1828 1829 1830 1831 1832 1833 1834 1835 1836 1837 Итого
Котов 27900 23300 18850 21450 20550 17750 16900 16200 14650 12500 12650 12850 12400 3952 2850 2020
Холостя- 47860 45932 40300 39700 39750
ков 250 800 1000 3150 2700 1950 1550 950 550 550 500 350 300 100 1200 2200
Итого 47860 45932 40300 39700 39750 28150 21100 19850 24600 23250 19700 18450 17150 15200 12950 13150 13200 12700 4052 4040 4220 464259
Отпущено для приплоду 2700 6000 2500 8000 7750 7000
НА ОСТРОВЕ СВ. ГЕОРГИЯ
1817 1818 1819 1820 1821 1822 1823 1825 1825 1826 1827 1828 1829 1830 1831 1832 1833 1834 1835 1836 1837 Итого.
Котов 12328 13924 11924 10520 9245 8319 5773 5550 5500 оставлены 2878 2582 2545 2981 3151 3151 3000 2450 2450 2450
Холостяков для разплода 1900 1079 289 103 145 61 51 53 100 132
Итого. 12328 13924 11924 10520 9245 8319 5773 5550 5500 4778 3661 2834 3081 3296 3212 3051 2528 2550 2582 111665
А всего на обоих островах. 60188 59856 52225 50220 44995 36469 29873 25400 30100 23250 19700 23228 20811 18034 16034 16446 16412 15751 6580 6590 6802 578221

ТАБЕЛЬ 2-я

Часть II. Таб.7

О ПРЕДПОЛАГАЕМОЙ ПРИБЫЛИ КОТОВ НА 22 ГОДА.


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22
Годы 1835 1836 1837 1838 1839 1840 1841 1842 1843 1844 1845 1846 1847 1848 1849 1850 1851 1852 1853 1854 1855 1856
1 1835 3600 от них при- самок 900 1200 1200 1200 1200 1200 1200 1200 1200 1200 1000 800 400 200
быль
2 1836 при- 3150 от них п р и- б ы л ь 785 1030 1050 1050 1050 1050 1050 1050 1050 1050 1000 700 300 100
3 1837 плод 2755 от них п р и- быль 680 918 918 918 918 918 918 918 918 918 900 600 300 100 1
4 1838 от ста- 2410 от н и х п р и- быль 600 805 805 805 805 805 805 805 805 805 805 750 500 300
5 1839 рых 2110 от них п р и- б ы л ь 430 700 700 700 700 700 700 700 700 700 700 600 400
6 1840 самок 1845 от старых п р и- быль 450 615 615 615 615 615 615 615 615 615 600 500
новых 900 от новых п р и- быль 152 200 200 200 200 200 200 200 200 200 150 100
7 1841 итого новых 1580 от но- ных при- 315 525 525 525 525 525 525 525 525 525 500
1985 быль 420 572 572 572 572 572 572 572 572 572 500
8 1842 итого новых 1355 от но- в ы х при- 325 451 451 451 451 451 451 451 451 451
2930 900 быль 650 909 909 909 909 909 909 909 909 909
9 1843 итого новых 1130 от но- в ы х при- 238 376 376 376 367 376 376 376 376
3768 быль 880 1188 1188 1188 1188 1188 1188 1188 1188
10 1844 итого новых 900 от н о- при- 225 300 300 300 300 300 300 300
4423 быль 1020 1440 1440 1440 1440 1440 1440 1440
11 1845 итого новых 725 от н о- в ы х при- 180 241 241 241 241 241 241
5275 быль 1240 1687 1687 1687 1687 1687 1687
12 1846 итого новых 580 от н о- в ы х при- 125 190 190 190 190 190
6225 в ы х быль 1500 1994 1994 1994 1994 1994
13 1847 итого новых 430 от н о- в ы х при- 100 143 143 143 143
7560 быль 1810 2420 2420 2420 2420
14 1848 итого новых 250 от н о- в ы х при- 61 83 83 83
9083 быль 2254 2908 2908 2908
15 1849 итого новых 100 от н о- в ы x при- 25 40 40
10654 быль 2550 3187 3187
Ито- Самок 3600 3150 2755 2410 2110 2745 3565 4285 4898 5323 6000 6805 7990 9333 10754 12369 14153 16148 18216 20820 20105 19358
го Холост 3660 3150 2.755 2410 2110 2745 3435 4215 4102 5378 6000 6795 8010 9267 10746 12331 14147 16102 18184 20824 20095 19342
яков
всего 7060 6300 5500 4820 4220 5490 7000 8500 9700 10700 12000 13600 16000 18600 21500 24700 28300 32250 36400 41640 40200 38700

Из сей табели видно, что:

a) чрез 15 лет от 3,000 самок можно будет получить в 16-й год 24,700 котов, в 16-й еще более, а в 20-й год 41,640.

b) В 21-й год прибыль начнет уменьшаться, разумеется, только в таком случае, если в 16-й и следущие годы не будет оставляемо для приплода молодых котов; а если же будет оставляемо каждогодно известное число, то и в следующие годы не будет менее 20,000 каждогодно.

Часть II. Таб. 8.

ТАБЕЛЬ 3-я.

О ПРИБЫЛИИ КОТОВ НА ОСТРОВЕ Св. ГЕОРГИЯ, СОСТАВЛЕННАЯ НА ДВА ГОДА НА ТЕХ ЖЕ ОСНОВАНИЯХ ЧТО И ПРЕДЫДУЩАЯ 153

Из сей табели видно, что по 1838 год промысел должен быть поо предположению 30,870

Действительный же промыеел был 31,476.

Разность 606.

Разность произошла оттого, что предположения о приплоде деланы самые умеренные.

* * *

64

Правда, есть алеутское слово (слово на местном наречии), означающее предлог за (например, (слово на местном наречии) за руку); но из этого едва ли можно сделать какие-нибудь заключения. Примеч. Автора.

65

Но не в самом языке; я так думаю, по сравнению алеутского языка с Кадьякским, который есть совсем другой язык и весьма различен от алеутского в окончаниях и названиях, так что кажется, кроме названий отца и воды, нет ничего похожего; но образование их совершенно одно и тоже; например, в том и другом языке есть двойственное число, н6апример, по-кадьякски (слово на местном наречии) иди, (слово на местном наречии) идите двое, (слово на местном наречии) идите трое или многие; ямак камень, ямак два камня, ямат камни. Особенно большое сходство видно в падежах, которые имеют то же самое разделение на неопределенные, притяжательные и проч., например Ямака мой камень, Яман твой камень, (слово на местном наречии) его камень. Кажется и глаголы кадьякского языка также имеют множество окончаний и изменений как и алеутского. Но в Кадьякском языке есть буква n, которой нет в том; счет алеутский простирается далее 10,000, а кадьякский только до 200, и совсем другого образования (одного с колошинским); о чем будет сказано в другом месте. Примич. Автора.

66

До соединения всех частных компаний в одну нынешнюю Российско-Американскую Компанию, здесь было много судов от разных хозяев. Экипаж каждого судна жил и действовал отдельно и независимо один от другого, и назывался: компанией такой-то и такой-то. Примеч. Автора.

67

При первом ознакомлении с русскими, алеуты прежде всего обратили внимание на неловкость русских ходить по каменьям, и видя свое преимущество, они имели это в виду при случае ссоры. Примеч. Автора.

68

Ежели всякое растение, каждый род животных может быть улучшен и доведен до возможного совершенства – образованием; то, без сомнения, и порода человека, способного к усовершенствованию всякого рода, – может совершенствоваться – образованием, и – следовательно, иметь степени совершенства. Алеуты выше индейцев, потому что местность заставляет их изобретать средства к продовольствию, и, следовательно, совершенствовать смышленость свою; а ознакомление с европейцами и принятие христианства пробудило и самые способности ума. Но алеуты ниже русских, потому что они лишь только начали просвещаться; тогда, как нынешнее поколение русских более чем тринадцатое от начала просвещения. Примеч. Автора.

69

Это нельзя почесть самоубийством, иначе всякое пожертвование собою из любви к другим, можно назвать тем же. Примеч. Автора.

70

В бытность мою пропало без вести более 7 человек, и полагают, что они захвачены беглыми; но о них будет сказано ниже. Примеч. Автора.

71

Но ничем нельзя столько заслужить их благодарности и любви, как поучением их слову Божию. Примеч. Автора.

72

И хотя они не умеют благодарить отборными словами, но простые и нелестные их выражения благодарности за то, что я их посещал и поучал, при каком-то особенном проницающем выражении лица их – нередко доходили до глубины сердца моего и рождали в нем чистое, неземное и невыразимое удовольствие, которое я буду считать величайшею наградою за то, что, я, по мнению их, сделал для них доброго. Примеч. Автора.

73

Я разумею здесь не ту откровенность, какая бывает иногда между приятелями, чтоб высказывать свои слабости. Алеут стыдится такой откровенности и не желает, чтобы и приятель его был подобным образом откровенен. Примеч. Автора.

74

Алеуты весьма строго исполняют обязанности христианнна: просить прощения пред исповедью друг у друга и даже у оскорбители. Примеч. Автора.

75

Незнающим характера алеутов, с первого взгляда покажется, что алеуты терпят недостаток в пище оттого, что они, занимаясь все лето бобровым промыслом, не имеют времени запасти себе ее; это может быть правда, только в отношении к немногим. Но я готов утверждать, что очень многие из них, если бы и были уволены от этой повинности, то большую часть времени прогуляют за яйцами, за нерпятами, т. е. за пустяками; и нисколько не запасут себе пищи более нынешнего. Я это видел на некоторых молодых алеутах, оставшихся за болезнью. И притом, они и в прежнем быту, весною также голодовали: название марта (слово на местном наречии) (т. е. когда гложут ремни) это доказывает; но кто хочет запасать более, тот запасет и при нынешних обстоятельствах, как напр., жители Павловского селения, которые также бывают в партиях и сверх того за моржовым промыслом. Примеч. Автора.

76

Я не считаю излишним описать полупьяного алеута. Алеут, будучи в таком положении, старается казаться пьянее, чем он есть: беспрестанно улыбается, делается веселее, развязнее и откровеннее, и лицо его становится выразительнее; говорит без умолку или молчит, не обращая внимания ни на кого и ни на что. Сойдясь с ним толкните его, и он почти не заметит. Но если бы кто обидел его в это время, то он, вместо того, чтобы вступиться в самоуправство, начинает плакать, как дитя. Но никогда я не заметил, чтобы алеут припоминал кому-нибудь прежние его оскорбления, или с кем-нибудь побранился или подрался. Большая часть из них, в таком виде, бывают несносны своими поздравлениями, изъявлениями благодарности, поклонами и ласками. И некоторые, побродив кое-где для того, чтобы быть попотчевану, наконец стараются найти случай удовлетворить свои последние желания. Примеч. Автора.

77

В 1819 году найден был один убитый алеут, но неизвестно кем, а полагают, что его убили беглые. Примеч. Автора.

78

Это было к 1823 году между алеутом-тоэном и русским-байдарщиком, из коих тот и другой хотели жениться на одной женщине; но можно подозревать, что таковое преступление взведено было на алеута для того, чтобы удалить его от женщины, с которою он имел связь, и которая, кажется, его любила более, чем русского. Примеч. Автора.

79

Но алеуты говорят, что такое обыкновение было не общее, а только велось между тоэнами и почетными, и притом угощали не женами, а калгами или наложницами, и то только в таком случае, когда хозяин надеялся сам быть угощенным таким же образом. Судя по тому, что большая часть из их междоусобий и драк были за жен и любовниц – это справедливее. Примеч. Автора.

80

Какие то мудрецы из первых русских уверили алеуток-матерей, что естественный знак, свидетельствующий о целомудрии девушки-невесты, не будучи открыт заблаговременно, обращается в гниение и бывает причиной многих болезней. И потому легковернейшие матери и бабушки, по слепой любви своей к ним, заботились о том, чтобы сохранить здоровье их. И потому еще и до 1825 года трудно было найти девушки-невесты даже между 12 летними. Примеч. Автора.

81

Между алеутами и поныне существует мнение, что дитя, убитое материю и скрытое тайно, каждую ночь приходит в селение и плачет; и это бывает причиной многих несчастий целому селению и проч., о чем будет сказано ниже.

Примеч. Автора.

82

А потому родители, поставляя таковых в пример своим дочерям, учили их целомудрию прежде брака и в браке; но (как и везде) не всегда с успехом.

Примеч. Автора.

83

Телесных наказаний розгами у них совсем не было. И потому весьма вероятно, что наказание мальчиков-аманатов, сделанное первыми русскими, ускорило их смерть и было одною из побудительных причин к нападению на наших. (См. Ч. I. отд. 1). Примеч. Автора.

84

Алеуты говорят, что у многоженцев жены вообще жили очень согласно между собою, несмотря па то, что они были ревнивы. Это их удивляло тем более, что другие и с одною женою жили как кошка с собакой. Примеч. Автора.

– 324 –

85

По учению древней философии, всякий, не исполнивший траура по своей половине, под старость лишался ума и, потеряв порядочное отправление телесных нужд, помирал преждевременно. Примеч. Автора.

86

И о которых они имели самое невыгодное мнение: они говорили, что кадьякцы первые раздражители и зачинщики ссор, но не знающие правил чести, они храбры только на словах и до начала дела; а в сражении боязливы и уступчивы; хвастуны и крикуны, как ворона над выкидои или упадью. Но об аглегмютах и чугачах они отзывались как о храбрых и неустрашимых, первых завывая (слово на местном наречии), т. е. косатки. Примеч. Автора.

87

У них бывали походы военные и из любопытства и торговли. О последних будет сказано ниже. Примеч. Автора.

88

Первые русские весьма удачно успели воспользоваться этою их модою, так что за несколько штук корольков, или ниток бус, получали десятки драгоценных шкур. Примеч. Автора.

89

Старики учил, что кто говорит худое про солнце, например, зачем оно сильно печет или прячется и проч., того оно ослепит и не даст видеть света своего. Луна хулителя своего убьет камнем. А кто толкует что-нибудь про звезды, того они принудят пересчитать их, или иначе он сойдет с ума. Если кто летом, в ясный и тихий день, будет говорить вне дома, что это за тихое время, и когда будет прохлада, или скажет своему товарищу: когда мы зимою видели нужды? А смотри как лето нас томит своим зноем; то за таковые хулы будет необычайное наказание, так например, бывало, что после таких слов вдруг среди самого лета делался сильный ветер и мороз, и начиналась зима не в свое время и была гораздо свирепее, чем в надлежащее время. И тогда как бы ни просили зиму и ветер, чтобы они смилостивились и ушли в свое место; но они не послушают до тех пор, пока им не выдадут головою их хулителей. И алеуты принуждены были это сделать. И как скоро выносили на улицу виновников (связанных), то ветер в мгновение ока схватывал их и, разорвав на мелкие части, разносил в разные стороны, и после сего тотчас зима опять уходила в свою сторону, и опять делалось красное лето. Примеч. Автора.

90

Весьма долго еще, и по принятии христианства, старухи и старики запрещали ходить на такие места; но ныне нет таковых заповедных мест, кроме пещер, где находятся кости умерших прежних алеутов; но и они не запрещены. Примеч. Автора.

91

Точно ли слова шаманов, или выдумка стариков? Предоставляю судить всякому, но я, если и не совсем, то отчасти на стороне первых, потому что алеуты все вдруг и без малейшего принуждения приняли христианскую веру. Примеч. Автора.

92

Нет ничего удивительного и не извинительного в том, что алеуты суеверны даже и поныне, потому что ежели и всякий, не имеющий живой Евангельской веры, не чужд суеверия – более или менее, смотря по его степени просвещения; то, без сомнения, в диком и непросвещенном суеверие может быть самое грубое и самое обширное в своих предметах, а потому описание суеверий не есть что-либо особенное, но есть только описание новых оттенков заблуждения ума человеческого, оставленного самому себе. Мне кажется, что на суеверия народа описатель должен обращать внимание, если только не больше, то столько же, сколько и на самый характер его; ибо они могут быть доказательством и пояснением образованности, способностей умственных, обычаев и проч. и даже самого характера народа. Но к сожалению моему, я не мог узнать всех суеверий и предрассудков алеутских, даже нынешних, потому что алеуты нынешние, многие суеверия прежних стариков, считая смешными и пустыми, забыли их или стыдятся рассказывать, а теперешних суеверий не хотят, чтобы не быть осмеянными. Примеч. Автора.

93

Камень этот видом похож на репу, крепкий, внутри пустой и снаружи гладкий и бывает двух цветов; один совершенно белый с желтыми вокруг поясками, а другой красный с белыми поясками: первый считали мужским, а другой женским. Примеч. Автора.

94

Алеуты рассказывают, что никоторые из трупов, находящихся и поныне в пещерах на одном из Четырехсопочных островов, и в самые первые времена алеутов были в том же виде как и теперь. Они лежат вместе друг подле друга, одетые в собачьи парки; бороды и волосы у них рыжие или русые; кожа на теле черная. И от этих-то трупов особенно промышленники старались отрезывать часть тела и более какой-нибудь состав руки и мизинца, или, по крайней мере, платья. – Но имевший тиковые вещи, хоти и точно бывал счастливее на промыслах, но почти всегда умирал преждевременно и страшной смертью, – начиная гнить еще в цветущих летах. Примеч. Автора.

95

Алеуты говорили и говоря, что незаконнорожденный младенец, убитый от стыда, чрез несколько времени после похорон, на том месте, где он скрыт, начинает плакать как новорожденное дитя; потом начинает ходить по селению по ночам, в виде зажженного фитиля, и также плакать; и когда такое дитя начинают видать многие, тогда собирались отцы семейств и предлагали узнать виновницу, и даже, если бы она стала запираться, то употребляли пытку. Но до пытки доходило редко; потому что никакой отец не хотел затаить и скрыть даже любимой дочери своей. И когда будет отыскана виновница, то, выкрасив ее блестящею краскою, садили на вечер в темную и пустую барабору (из коей жители в это время все выбирались), в переднем углу, огородивши ее церелами, из коих на одном вырезывали две дырочки, в который заключенная должна была выставить свои груди, и ей приказывали, чтобы она, лишь только придет к ней скрытое дитя и начнет сосать, тотчас схватила его и закричала бы. И когда это сделается, то на голос ее вбегали мужчины с оружием и кидались прямо к заключенной; и в руках ее находили не младенца, но черную небольшую птичку, называемую (слово на местном наречии). Эту птичку выносили вон и с какими-то обрядами раздирали на мелкие части. И тем уничтожался ночной плачь и прогулки дитяти. Но говорят, что если не предпримут. таких мер и оставят без внимания, то последует ужасное несчастие: прежде истребится вся родня виновницы, а потом и все селение; а если это будет на многих селениях и также будет оставлено без внимания, то за таковое беззаконие бывало большое наводнение. Примеч. Автора.

96

Сюда надобно причислить и то, что сказано от, статье об обычаях, пункты h-k).

Все правила и мнения алеутов собраны мною почти чрез столетие со времени ознакомлены их с русскими, и, как большаz часть из них имеют сходство с правилами христианской веры: то точно ли это их собственные умствования? Но, как бы то ни было, приятно видеть в них и то, что они умеют перенимать.

Примеч. Автора.

97

Я не буду говорить здесь о том, что все и каждый встречали меня с истинным радушием и радостью, так что всегда, во всякое время дня и при всякой погоде все выходили на пристань: даже больные и престарелые желали, чтобы их приносили ко мне на квартиру для того, чтобы видеться со мною и принять благословение и проч. – потому что выходить на пристань для встречи приезжающих водится везде, и что таковые встречи могут быть отнесены ко мне лично, а не к проповеднику. Примеч. Автора.

98

Здесь кстати вспомнить и пророчества шаманов. Вероятно, что они много облегчили дело миссионеров. Примеч. Автора.

99

Ибо хотя человек не может быть без религии, но он, не может быть усерден ни к той религии, которую он совсем не постигает, и ни к той, которая не выше его понятий. В первом, случае он будет только бояться ее, а во втором не будет иметь к ней уважения, и будет совершенно равнодушен. Примеч. Автора.

100

Где он, проживиши несколько лет, выучился русскому языку и русской грамоте, и потом возвратился на свою родину со властью главного тоэна надо всеми островами от управлявшего Камчаткою. Примеч. Автора.

101

Крест этот, по времени, другими русскими был употреблен при постройки казармы для нар или кроватей (и, надобно сказать, без нужды); но, как говорят старики-самовидцы, лишь только строители перебрались на новоселье, как тотчас между ними открылась какая-то необыкновенная болезнь, от которой померло больше половины живших в этой казарм, тогда как алеутов, живших подле, она не коснулась. И это оттого, что они употребили крест для нар и потому ныне тамошние алеуты не смеют взять щепки, лежащей близ часовни. Примеч. Автора.

102

Жизнеописание Баранова г. Хлебникова стран. 23 Примеч. Автора.

103

Список особ, составлявших Духовную миссию:

1) Архимандрит Иоасвф. – В 1797 году выехал в Иркутск для посвящения в сан Архиерея, и, возвращаясь оттуда в Кадьмк Архиереем, потонул со всеми, бывшими на судне Феникс.

2) Иеромонах Юненалий, – (из горных офицеров) в 1700 году убит американцами подле озера Илямны ((Шелехова).

3) Иеромонах Макарий, – креститель алеутов – в 1796 году выбыл в Иркутск и, оттуда возвращаясь в свите архиерея, потонул вместе с ним.

4) Иеромонах Афанасий, до 1825 года исправлявшей должность священника в Ккдьяке, – в 1825 году выбыл в Иркутск.

5) Иеродиакон Стефан (из офицеров) потонул в свить архиерея.

6) Иеродиакон Нектарий – в 1806 году выбыл в Иркутск и, в 1814 году будучи иеромонахом – скончался в Киренском монастыре.

7) Монах Иоасаф – помер в Кадьяке в 1823 году.

8) Монах Герман – помер в Кадьяке в 1837 году и – им кончились члены миссии Кадьякской.

Из двух церковнослужителей, бывших при миссии, один потонул в Кадьяке, а другой – в свите архиерея. Примеч. Автора.

104

В числе оной погиб мой двоюродный брать Димитрий Попов, будучи в числе певчих. (Это для себя). Примеч. Автора.

105

Впоследствии Иннокентий, Митрополит Московский и Коломенский. Ив. Б.

106

Достойный пастырь, который как примерно благочестивою жизнью своею, так и словом своим весьма много сделал для блага церкви. В последнее время он, пересматривая мои переводы Евангелия и Катехизиса на алеутском языке, сделал пояснения для Атхинцев и перевел еще нисколько из Нового Завета с пояснением для Уналашкинцев. – Было предположено иметь церковь в Курильском отделе, но за малолюдством туземцев оставлено, и отдел этот причислен к Атхинской церкви. Примеч. Автора.

107

И до нынешнего времени принадлежало селение Росс в Калифорнии. Примеч. Автора.

108

Есть надежда, что скоро будет церковь и у колош, которые начинают обращать внимание па нашу религию и охотно слушают рассказы о ней и не воспрещают креститься своим собратам. Примеч. Автора.

109

Здесь стоить заметить, что 1824 года Августа 1-го была отправлена первая литургия в Уналашке; в воспоминание этого в Уналашке бывает крестный ход вокруг селения. Примеч. Автора.

110

До тех пор, пока не было церкви в Уналашке, там была часовня деревянная и очень тщательно выстроенная, которая построена около 1808 года и сломана в 1826 году. Примеч. Автора.

111

) Все ати книги переведены самим Иннокентием, Митрополитом Московским, бывшим тогда еще в сане священника. (Смотр. в книге «Иннокентий Митрополит Московский и Коломенский, по его сочинениям, письмами и рассказам современников» стр. 45–46). Ив. Б.

112

И многих таковых казненных преступников потомство воспевало в своих песннх, даже до позднего времени, как героев. Примеч. Автора.

113

В 1838 году в Уналашке была оспа, та же что и у колош, и при всем усердии лекаря Плашке унесла около 85 человек, (но еще неизвестно, чем кончилась она на Унге); из числа же тех, коим привита была оспа, померло только 3 или 4 человека, а число привитых было более 1,000. Примеч. Автора

114

Ныне между алеутами вводится обычай русского простого народа – свидетельствовать молодую после первого ложа. Примеч. Автора.

115

Причины, почему жены креолов, будучи почти все алеутки, гораздо плодороднее, чем жены алеутов, могут быть следующие: 1-я) жены креолов, при родах поступают не по-алеутски, но по-русски. 2-я) Все креолы вообще имеют средства доставать муки и чаю, и притом никогда не испытывают такого недостатка в пище как алеуты. 3-я) Все креолы живут гораздо лучше алеутов; по крайней мере тем, что имеют теплые юрты и более платья и белья, чего алеуты, при всем усилии своем, не в состоянии иметь. Примеч. Автора.

116

Из числа невозвративишихся, полагают, большая часть померли от голоду и холоду, а молодые и здоровые алеуты, находя средства к существованию, не хотели возвратиться; и они-то суть первые белые, появившиеся здесь; но об этом сказано будет после. Примеч. Автора.

117

Говорят, что пуля остановилась в девятом. Примеч. Автора.

118

Здесь надлежало бы сказать и о последней эпидемии – оспе, бывшей здесь в 1838 году; но последствия оной еще неизвестны, кроме того, что сказано выше в примечании в разделе Число жителей. Примеч. Автора.

119

Все прочие камлейки, без кулей, и плащи, делаемые из кишок, совсем не есть алеутское национальное платье, но выдумка байдарщиков и ни к чему не годная, кроме подарков. Примеч. Автора.

120

Т. е. кожи с передних ногь с подошв. Примеч. Автора.

121

Это не гипербола. Я думаю всем, кто бывал в здешних морях, случалось видеть, как некоторые птицы, например ара, вынырнувши из воды близ судна, вероятно от испугу, не может вдруг подняться на воздух, но очень долго бежит но морю, действуя и ногами, и крыльями; и таковые птицы не могут убегать от лучшей байдарки. Примеч. Автора.

122

Около 120 верст. Примеч. Автора.

123

Или арауканцы, жители юго-западной Америки. Примеч. Автора.

124

Мне еще удалось видеть одного, который в малолетстве был калгою, как сын военнопленного. Примеч. Автора.

125

Например, до 1821 года за красную лесину алеутам платили по 70 копеек, а ныне – два рубля. Примеч. Автора.

126

Это есть единственная повинность, которою обязаны алеуты за все о них попечения и пожертвования правительства и Компании, которая сверх того, снабжая недостаточных алеутов необходимыми вещами в долг, время от времени принуждена уничтожать таковые долги. В последнее время таких долгов, накопившихся еще от первых времен существования Компании, уничтожено до 50 тысячи. Примеч. Автора.

127

Словом (слово на местном наречии) собственно называется полоса на брюхе, идущая от пупа вниз (linia alba).

128

Но надобно заметить, что кадьякский язык с алеутским, в словах, не имеет никакого сходства до того, что кажется, кроме двух слов: слово на местном наречии и слово на местном наречии, нет ничего общего. Но образование их почти совершенно одно и то же; так например, в обоих языках есть двойственное число, употребляемое в именах, глаголах и предлогах, есть притяжательные падежи, число коих простирается более 36 и проч. Примеч. Автора.

129

Грамматика эта будет помещена в следующей четвертой книге нашего собрания. Ив. В.

130

Которое соответствует славянскому дательному самостоятельному, например: Иисусу рождшуся, вшедшу ему и проч.

131

Где подразумеется глагол надобно или должно. Примеч. Автора.

132

Это предание подтверждает то мнение, что алеуты суть Монгольского происхождения, и, приняв это, можно думать, что та земля, где нет зимы, могла быть около Японии. Примеч. Автора.

133

Но колоши этого не говорят. Примеч. Автора.

134

Песня на местном наречии

135

Во всякой песне и всякий стих повторяется. Примеч. Автора.

136

Кажется, у нас еще и по сие время не сделаны ,точные определения словам: просвещение и образованность, еще в нынешнем (1840) году, в одном периодическом листке, один наш ученый не соглашается с мнением другого ученого. Примеч. Автора.

137

В первое время, когда алеуты не умели обращаться с кляпцами, очень многие из них ловили сами себя. Примеч. Автора.

138

Под именем бобров у нас известны два рода животных водоземных; первые, бобры морские или морские выдры, имеют драгоценнейший пух; а другие бобры, речные или собственно бобры, имеют также пух, но несравненно ниже добротою; сей последний род водится преимущественно на материке Америки. Примеч. Автора.

139

Стоить замечания, что на живом бобре или на том, который лишь только убит, шерсть всегда суха и водою не промокает; но проведите по ней сухою рукою, и на том месте он смокнет. Примеч. Автора.

140

Всякое домашнее животное требует за ниш присмотра и попечения прежде, нежели оно будет употреблено в пользу, а коты, напротив того, требуют, чтобы до времени промысла их не казаться им даже на глаза. Примеч. Автора.

141

Случай привел меня собрать сведения о морских котах, гораздо полнейшие, и потому я здесь буду говорить о них более, чем о прочих. Примеч. Автора.

142

Это замечено по нескольким секачам, имевшим какие-нибудь особенные, случайные признаки на теле. Примеч. Автора

143

Потроха, мясо и кости, складенные в кучу, во время зимы перегнивают и обращаются в вещество вроде торфа. Примеч. Автора

144

Вероятно это-то самое и есть главною причиною того, что на острове св. Павла так значительно более количество котов в нынешнее. время, чем на острове св. Георгия, где, пред запуском, число котов было почти то же, что и на острове св. Павла. – Без всякого сомнения такое благоразумное распоряжение г. Резанова весьма много содействовало к поддержанию котового рода; и очень вероятно, что без этого Компания уже давно бы лишилась котов, сего драгоценнейшего зверя по многим отношениям, который очень скоро будет и даже теперь уже есть редкость. Примеч. Автора.

145

Смотри прилагаемую при сем табель № 1.

146

Это мнение подтверждается наблюдениями старовояжных и особенно одного из лучших креолов Шаяшникова, который, по прибытии своем на остров св. Павла в 1817 году, заметил одного секача (приметного по лысой голове), который в то время имел уже большое стадо маток, равное количеству маток, обладаемых бойким старым секачом. И потому надобно думать, что этот самец вступил в должность секача более, нежели за пять лет до сего времени, и, следовательно, ему тогда было от роду не менее 10 лет. И этот самый секач каждый год до 1832 года, т. е. еще 15 лет постоянно приходил на остров св. Павла и ложился на одном и том же месте; и только в последние годы стали замечать, что число маток его становилось менее и менее. Примеч. Автора.

147

Управляющий островом Георгия сам лично видел, как касатки, в весьма короткое время, растерзали нескольких котов подле острова Георгия. Примеч. Автора.

148

Эти мнимые фонтаны мне случалось видеть самому несколько раз и весьма в близком расстоянии; и я нисколько не сомневаюсь, что это не вода, а нар; но отчего воздух в ките принимает вид паров? Вероятно, от жару. Примеч. Автора.

149

В одном месте я видел только китовые ребра, в окружности около 6 четвертей, и не в самой толстой части. Примеч. Автора.

150

Как обыкновенно промышляют китоловы. Примеч. Автора.

151

Выключая одной речки на Умнаке (смотр. Ч. I). Примеч. Автора

152

В перечие рыб (I части) хайко пропущен. Примеч. Автора.

153

И потому она служить важным доказательством оному. Примеч. Автора.


Источник: Творения Иннокентия, митрополита Московского / Собр. Иваном Барсуковым. Кн. 1-3. - Москва : Синод. тип., 1886-1888. / Кн. 3. - 1888. - 658 с.

Комментарии для сайта Cackle