Глава XIII

Значение потопа для первых от семейства Ноя и последующих поколений рода человеческого. Так называемые естественные религии, их смысл и значение. Что влечет за собой крушение положительных верований? Возможно ли безбожие? Диавольское безбожие и безбожие человека: воля и мысль разумно-свободных существ в этом безбожии. Атеизм спекулятивный и практический. Истинное в нравственном смысле добро и атеизм. Любодейство человеческой мысли и воли человеческой относительно идеи Бога. Типические образы такого любодейства. Выводы.

Всемирный потоп имел, без сомнения, исключительное и единственное значение для истории рода человеческого в нравственном отношении: во всяком случае, он положил собою новую эру в жизни человеческого рода. Уже одно то обстоятельство, что поколения людей, имевшие распространиться после потопа на земле, будут происходить от родоначальников, видевших и переживших такое проявление Всемогущества и Правосудия Божия, как истребление с лица земли всего живущего, должно было положить неизгладимую печать на нравственные понятия и на отношение человека к Богу не только первых поколений от детей Ноя, но и последующих – через семейные религиозные предания. С другой стороны, пораженное Богом и устраненное с лица земли каинитство освобождало землю навсегда от тупости и грубости каинитского безбожия. Это, впрочем, не означает того, что идея каинитства умерла на земле и в том или в другом виде каинитство вновь будет являть себя в роде человеческом, ибо в каинитстве, как увидим, воплотилась сущность греха, и грех определился в каининтстве, так сказать, в своей природе; а означает то, что тупое и грубое каинитское мировоззрение – жить без Бога, «вдали от лица Божия» – не может уже принадлежать никакому поколению людей рода человеческого послепотопных времен.

Однако безбожие каинитов, как увидим, во всяком случае, выражало собою идею безбожия вообще – как диавольского, так и человеческого: не желать себе Бога, быть и жить без Него в своей воле. При сем безразлично, отрицают ли Бога в каинитстве или отрицают Его в спекулятивном и в практическом безбожии; в том и другом случае вынаруживается принципиальное зло в сотворенной разумной сущности. В каинитстве поэтому типически выразилось зло на все времена существования рода человеческого на земле. И хотя то будет несомненным, всеобщее исторически и этнографически, как об этом было уже сказано, засвидетельствованным фактом, что в человеческом роде послепотопного времени вера в Бога и служение Ему, как Верховному, Мироправящему Существу, не переставала быть руководительным началом в жизни народов; однако всеобщность естественных религий свидетельствовала только об одном важном пункте, именно – что послепотопное человечество не вполне умерло для жизни в Боге, ибо, имея религию, оно имело свое обращение к Богу, желало святить имя Божие и чтить волю Божию, как закон себе и должное определение своей личной человеческой воли.

Без сомнения, всякая естественная религия, не исключая самых грубых и низших форм проявления религиозного чувства в обществах одичавших людей, спасала человека от принципиального зла, т. е. безбожия, и это одно есть уже несомненное добро, долженствующее быть оставленным за всякою естественною религиею; с другой стороны, только религия, какова бы она ни была, в естественном состоянии человека делала человека способным к нравственному возрождению в благодатном царстве Спасителя мира, ибо поддерживала и сохраняла в человеке жажду Бога и жажду своего в нем спасения. Правда, общая поврежденность человеческой природы, в которой, по выражению Св. Писания, царствует грех (Рим.6:12), клала свою печать на религии и в самые верования вносила нравственную порчу, чрез что грех становился безмерно грешнее, ибо освящался религиозным верованием; однако явление это было скорее заблуждением мысли в натурализме природы человека, чем обнаружением безусловно злой воли человека. По крайней мере, справедливо то, что искренность заблуждения в религии умаляет сознательное действие злой по природе человеческой воли.

Св. Писание, говоря о естественных религиях, повторим еще раз, дает нам истинное о них суждение, именно с одной стороны, оно оставляет за естественными религиями их основание и принципиальное значение, значение вынаружения религиозного чувства, обращение человека к Богу и к Его воле, одним словом, значение «набожности»; с другой, отмечает и осуждает ту суету человеческого разума, которую он внес в свои верования, и ту порчу нравов, которую производили подобные верования в роде человеческом. Ап. Павел, находясь в афинском ареопаге, говорил афинянам: «Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны. Ибо, проходя и осматривая ваши святилища, я нашел и жертвенник, на котором написано: «неведомому Богу». Сего-то, Которого вы, не зная, чтите, я проповедую вам» (Деян.17:22–23). Таким образом, религиозное чувство афинян Ап. Павел, при виде тех жертвенников и алтарей, которые они воздвигли в честь богов, не усомнился назвать «набожностью» , и в этом случае он, без сомнения, отделил самое религиозное чувство от того, что мы называем религиозным культом, в котором определяется религиозное чувство.

В другом случае, осудив суетность и развращенность религиозных языческих культов, за самими, однако, верованиями язычников он оставил значение «веры в Бога» вообще. «Но как они, – свидетельствует Апостол о язычниках, – познав Бога, не прославили Его, как Бога и не возблагодарили, но осуетились в умствованиях своих, и омрачилось несмысленное их сердце; называя себя мудрыми, обезумели, и славу нетленного Бога изменили в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся, – то и предал их Бог в похотях сердец их нечистоте, так что они сквернили сами свои тела. Они заменили истину Божию ложью и поклонялись, и служили твари вместо Творца... И как они не заботились иметь Бога в разуме, то предал их Бог превратному уму – делать непотребства» (Рим.1:21–28). Следовательно, по свидетельству Св. Писания, и в ложных языческих религиях выразилось принципиальное добро и правда человеческой личности, именно – обращение человека к Богу, чрез что никогда не закрывались в душе человека самые источники добра – набожность и священие воли Божией, как Абсолюта и Верховного закона для воли человека.

При всем том, однако, язычество неизбежно вело лучших из людей к крушению их духа и к отчаянию, худших – к окончательному крушению нравственности и к практическому безбожию. И это, как увидим, вполне и в своей ужасающей силе произошло в языческом мире ко времени пришествия Иисуса Христа на землю среди тех народов, духовные очи которых, через работу философской мысли, раскрылись настолько, чтобы видеть и понимать суетность и извращение религиозных языческих культов. В этом случае, т. е. с крушением положительных верований в глазах их исповедников, являются, обыкновенно, три последствия: или искание новых положительных верований и стремление к перемене религии и вообще – искание выхода в области верований же; или мрачное и отчаянное миросозерцание безнадежности и проклятия самой жизни и самого существования человека; или же практическое безбожие в его страшной, отравляющей и разлагающей все функции воплощения личной, семейной и общественной жизни народа силе. И к несчастию, последнее направление не только практической жизни, но даже и мысли поражает собою большинство, так как самое безбожие лежит корнем зла в человеческой природе. И в какой бы форме оно не являлось: в каинитском ли направлении воли и мысли, в спекулятивных ли атеистических теориях и учениях, в практическом ли безбожном направлении воли человека, уходящего как бы в себе самом от мысли о Боге, – во всех сих случаях действует в душе человека один и то же диавольский яд – быть без Бога, «быть себе яко бог».

То, чем иногда спекулятивное безбожие желает или прикрыть добросовестность и честность направления своей мысли, есть, в сущности, сознательная и постыдная ложь, ибо не стремление якобы к истине и к положительному – позитивному якобы опознанию мира и вещей бывает настоящею и истинною причиною проповеди безбожия, а бывает этою причиною поднимающаяся из глубины души падшей природы человека диавольская ложь в каждом из людей – быть без Бога, не желать себе Бога, чувствовать и мыслить себя безответным, свободным от страха Божия, от нравственного долга с его абсолютным по идее Бога характером, судьею себя самого и своего поведения; словом, абсолютный культ собственной человеческой личности – вот истинная причина всякого безбожия как человеческого, так и диавольского. Повторяем еще раз, что каиниты типически выразили свое безбожие, говоря Богу: «...отойди от нас! и что сделает им Вседержитель?» (Иов.22:17).

Разница между безбожием диавола и безбожием человека, восприявшего таковое, конечно, безмерно и бесконечно велика; но основа того и другого безбожия – нежелание Бога – одна и та же. Безбожие диавола есть безбожие законченное, безусловно определившееся и в воле, и в мысли, и во всем содержании духовной сущности злых духов; тогда как безбожие человеческое состоит пока в любодействе мысли и воли человека, находится пока еще в своей истории или, как говорит Апостол Павел, «в действии» и созрении «тайны беззакония»; но это нисколько не изменяет мотивов человеческого безбожия против основы и укрепления в существе диавола его – диавольского безбожия. Диавол не только в рабском страхе трепещет и верует в Бога (Иак.2:19), но и знает Бога (Иов.1:6; Мк.1:24); тем не менее, диавольское зло, начало и происхождение зла во вселенной есть абсолютное диавольское безбожие, т.е. дерзко-закоренело-упорное, гордо надменное, сознательно выраженное и как бы втравленное в себя чувство своей независимости от Бога, своего личного абсолютизма, отвержение и презрение воли Божией для себя и замещение Бога в себе самом обоготворением себя самого, а воли Божией – автократизмом своей воли; затем – наглое возмущение против Бога, ожесточение и знойно-злобная, ядовито-ненавистная и злостная борьба против всего, что волит Господь, или что носит в себе печать помазания в верности Божией, и что продолжает быть в союзе с Богом.

Человеческое же безбожие, являясь пока в прелюбодействе человеческой мысли и в воздыхании злых, греховных вожделений воли человека – чувствовать и мнить себя в абсолютизме и автократизме самозакония и самосуда, может быть только на пути или может более или менее приближаться к безбожию диавола, смотря по тому, насколько духовные и плотские страсти и вообще личный культ овладевают существом человека и управляют его волею. Правда, существование Бога для человека есть предмет веры, и только через веру Бог становится для человека предметом ведения: «Верою разумеваем» , – говорит Апостол (Евр.11:3); «...теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь... Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же <т.е. в загробной жизни >, лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1Кор.13:12–13). Однако идея Бога настолько внедрена в душе человека, и религиозное настолько глубоко выражает собою самоопределение духа человеческого и прирожденно сущий тонус его самосознания, что отрицать существование Бога можно или в безумии (Пс.13:1), по свидетельству Св. Писания, или же просто в нежелании Бога, в намеренном, принудительном вытравлении в своей душе мысли о Боге, даже более этого – в некотором духовном бегстве и укрытии себя в своем душевном мире от мысли о Боге, всюду, однако, настигающей человека и всюду за ним или, лучше сказать, с ним следующей, потому что мысль о Боге, несмотря ни на что, все-таки остается в душе человека не вытравленною, да и не может быть вытравленною, ибо она есть одно, как мы говорили, из прирожденно-сущих самоопределений духа человеческого по его априорному содержанию.

«Спекулятивным атеистом называется тот, – говорит Гук, – кто в самом деле не имеет никакого понятя о Боге, и кому никогда не случалось задаваться вопросом о Божестве, и если случалось, то путем разумных доводов этот вопрос решался отрицательно. Таких атеистов не может быть. Нет поэтому сомнения, что все, как древние, так и новые атеисты – атеисты не по внутреннему, разумному убеждению, которого они никогда не имели, а делаются такими под влиянием слабости дарований или по слабому и развращенному сердцу. Есть много педантов, набирающихся учености не столько из любви к знанию, сколько из тщеславия и суетности привлечь к себе людское внимание; есть люди, которые стараются подрывать самые очевидные истины и суждения. Затем, многие кричат против религии не потому, чтоб не имели в себе чувства страха пред Божеством: напротив, большею частью они удручены этой болезнью до постыдного рабства и всеми силами стараются уверить других, что они не боятся» (О естест. рел. Гука 119).

У Гука приведено замечательное свидетельство, с одной стороны, Сенеки об атеистах его отчаянного времени, с другой – свидетельство Котты у Цицерона о родоначальнике спекулятивного атеизма – Эпикуре: «Лгут они, – говорит Сенека, – когда утверждают, что не чувствуют бытия Божия; если они уверяют тебя в этом днем, то ночью сами непременно будут сомневаться в сказанном»; «...никого, – говорит Котта об Эпикуре, – не видел я, кто бы так боялся того, чего советовал не бояться: говорю – богов и смерти» (О естест. рел Гука 35). Не можем не привести здесь из Гука же признания Лукреция, написавшего свою знаменитую материалистическую поэму «de natura rerum» о том, что дерзость и легкомыслие относительно религии у весьма и весьма многих поддерживается часто жаждою простора жизни, жаждою евангельских «широких врат и пространного пути» (Мф.7:13) для своего поведения, причем личное благополучие и обеспеченность внешними благами, как здоровье, имущество и прочее, подразумеваются сами собою, и только бедствия заставляют сих людей обратиться к себе самим, в святилище их духа, и явить истинную правду о себе: «В бедствиях можно узнать человека, – говорит Лукреций, – в несчастии изучишь его: тут же сорвется с лица его маска, и вопль неподдельной души скажет его неподдельные мысли» (О естест. рел. Гук. 35).

Последняя категория людей, упражняющих себя в безбожии, как вообще вся эпикурейская позднейшая школа и эпикурействующие всех времен и мест, скорее принадлежит к практическому безбожию, чем к спекулятивному. Практический безбожник отличается от спекулятивного тем, что в то время как спекулятивный безбожник так или иначе стремится обосновать свое безбожие теоретически и рассудочно, практический безбожник или просто гонит от своего внимания мысль о Боге, или составляет свое собственное субъективное представление о Верховном Существе; в том и другом случае практический безбожник или бывает рабом какой-либо сильно действующей в нем и всем существом его владеющей страсти, или прострирован бывает в уме и в сердце своем воспитанием и самою жизнью, или же ожесточен бывает своими собственными преступлениями, беззаконием и злодейством настолько, что боится мыслить о Боге, отчаян в себе и, обманывая себя, желает мыслить, что Бога нет, дабы просто иметь жалкую, по существу, точку опоры для перенесения тяжести своего существования и для некоторого кажущегося своего утешения и облегчения угрызений совести. «Практическим атеистом, – говорит Гук, – мы называем того, кто своею жизнию показывает, будто нет никакого Божества, и всеми силами старается заглушить в себе естественные ощущения присутствия Божества. Таких много» (О ест. рел. Гука 117).

Рассуждая, однако, по данному предмету, т. е. о человеческом безбожии, мы далеки от той мысли, чтобы во всяком, заявляющем себя яко безбожника, видеть или чревоугодника и плотоугодника, или преступника и злодея, готового попрать все, что человечество считает нравственным и добрым. Уже одно то обстоятельство, что как мысль о Боге, так нравственную идею трудно вытравить из души человека и что невозможно омертвить в себе совершенно совесть, много способствует сохранению в душе человека, помимо даже его воли, добрых расположений; при этом – воспитание, среда, остающаяся все-таки во всех функциях обнаружения жизни религиозною, бывают немалыми факторами, управляющими поведением всякого человека, в том числе и заявляющего себя безбожником (спекулятивным); не лишено бывает своего влияния и то, что доброе есть вместе и истинно прекрасное, и потому оно невольно располагает человека к себе, привлекает его внимание и дает собою положительное душевное наслаждение; с другой стороны – не было еще человеческих обществ, которые управлялись бы законами, проникнутыми в регулировании взаимоотношения людей и их общественных положений иными какими-либо, а не религиозными основами, а потому поведение каждого человека, в том числе и заявляющего себя безбожником, никогда не может рассматриваться в качестве полного свидетельства о его личности, действующей в полном оказательстве своих индивидуальных расположений и волений, и составляет, обыкновенно, во многом плод регулирующей силы закона и определяющей, так сказать, нормальное и терпимое в обществе человека.

Поэтому едва ли можно говорить, с притязанием на достоверность и истину, о действительном поведении безбожника на основании бытовых и якобы положительных, основанных на примерах, фактов. Только Св. Писание, с одной стороны, в каинитстве, с его всецело растленною в нравственном отношении жизнью и с преобладанием в нем «исполинов» , подобных Ламеху, величающемуся своими злодействами, с другой – в описании страшного безбожного времени перед кончиною мира, дает нам истинное историческое свидетельство о том, что нравственного порядка в жизни безбожного общества не бывает, ибо он окончательно разрушается воцарением культа собственной человеческой личности, и нравственность необходимо гибнет и тонет в индивидуализме человека. Да и может ли быть иначе? Есть ли какие-либо логические основания думать, что без идеи Бога, без религии, нравственное добро может иметь силу для человека? Истинное добро бывает таковым только тогда, когда оно в своем содержании определяется идеей Бога, а по своим мотивам бывает плодом признания во имя Абсолюта, т.е. Бога, абсолютности Его веления и долга.

В этом случае как истина не может быть субъективною, а бывает таковою в смысле объективном, так и нравственное добро не есть добро, когда оно получает в частных случаях свое воплощение по каким-либо личным, субъективным мотивам, меняющимся, обыкновенно, до бесконечности. «Аще любите любящие вы , – говорит Иисус Христос, – кая вам благодать есть? Ибо и грешницы любящия их любят. И аще благотворите благотворящим вам, кая вам благодать есть? Ибо и грешницы тожде творят. И аще взаим даете, от них же чаете восприять, кая вам благодать? Ибо и грешницы грешникам взаим давают, да восприимут равная. Обаче любите враги ваша, и благотворите, и взаим дайте, ничесоже чающе... и будете сынове Вышняго, яко Той благ есть на безблагодатныя и злыя. Будьте убо милосерды, яко же и Отец ваш милосерд есть» . Вот истинная основа и истинный мотив нравственного добра в человеке – быть благодатным сыном Всевышнего и индивидуально отображать в себе Бога. И в то время, как «мзда» истинной добродетели «многа на небесех» (Мф.5:12), т.е. в то время как истинное добро вполне бескорыстно и в идее своей освящается безусловным велением долга и волею Божиею (о том, какой истинный смысл имеет в Христовом учении обещание «мзды на небесех» , сказано в своем месте), мзда каждого эгоистического, субъективно-индивидуального, но кажущегося добром, поступка кончается здесь же на земле, в сфере земных личных интересов самого человека. И, действительно, служащие культу личности и индивидуализму другого мотива в своих поступках и не могут иметь, как чтобы восприять «мзду свою» (Мф.6:2, 5, 16).

В одной из Своих притч Спаситель высоко и глубоко жизненно освящает кажущийся со стороны добрым и великодушным поступок одного практического безбожника; но на самом деле этот поступок лишен всякой нравственной цены, ибо исходил из культа собственной личности человека, а потому был совершенно случаен. «...В одном городе , –говорит Иисус Христос, – был судья, который Бога не боялся и людей не стыдился. В том же городе была одна вдова, и она, приходя к нему, говорила: защити меня от соперника моего. Но он долгое время не хотел. А после сказал сам в себе: хотя я и Бога не боюсь и людей не стыжусь, но, как эта вдова не дает мне покоя, защищу ее, чтобы она не приходила больше докучать мне» (Лк.18:2–5). Если судить о поступке судии безотносительно, со стороны, не ведая настоящих мотивов, то нельзя не признать, что Бога не боящийся и людей не стыдящийся судья совершил доброе дело, ибо защитил угнетенную невинность и восстановил право слабого, попираемое давлением и неправдою сильного; но так как известен действительный мотив, руководивший в данном случае поведением судьи, то выходит, что его кажущийся со стороны добрым поступок лишен всякой нравственной цены: во-первых, будучи субъективным, он вполне случаен в поведении судьи и зависел от данной минуты в его душерасположении; во-вторых, защита вдовы основывалась со стороны судьи не на праве ее и не на правде ее дела, а исключительно на личном волении судии: захотел он на сей раз защитить вдову, защитил; если не захотел бы, мог освободиться от нее и другим путем; в-третьих, в своем поведении относительно дела вдовы судья действовал исключительно себя ради, а не ради объективной истины и объективной правды. И если принять во внимание, что неправедный судья, лишенный не только страха Божия, но даже стыда людского, т.е. не имевший никакого нравственного себе обуздания, мог совершить такое прекрасное и доброе дело, как защита невинного и слабого человека от несправедливости его соперника, и по такому ничтожному, в сущности, мотиву, как охранение себя от докуки вдовы – то таких мнимо великих, мнимо добрых, мнимо нравственно прекрасных дел не может совершить человек, коль скоро подвигнут бывает к совершению их такими сильными мотивами, как вообще страсти, именно: гордость, честолюбие и славолюбие, жажда власти, страсть к преобладанию и господствованию, утверждение за собою громкого имени благодетеля, великодушного защитника слабых, ублажение, славление и поклонение от других, ореол некоторого земного величия, громкое имя передового деятеля, талантливого человека, гениального или энергического начинателя, титул честного, неподкупного человека и другие прочие такие же побуждения, общее имя которым грех и зло в природе человека? Нет, единственно нравственнодобрым делом будет только то дело человека, которое, во-первых, освящено идеей Бога и соверщается во имя абсолютных начал – нравственного закона и долга; во-вторых, которое идеально свободно в самом человеке от всякого индивидуализма и личного культа; в-третьих, которое объективно истинно и справедливо, и в-четвертых, которое в средствах своих безупречно и совершенно бывает чисто от всякой примеси греховных осадков и греховной ржавчины.

В заключение этой главы не можем не высказать той мысли, что «диавольство и сатанинство» глубоко приражено падшей природе человека, что оно не только близко его греховному естеству, но бывает даже «мило» его греховно-любодейной мечте о якобы духовном индивидуально-личном величии. Поэты всех времен весьма и весьма часто склоняют свои симпатии к так называемым «титаническим натурам» и с нескрываемым сочувствием воспевают их, этих якобы героев личной свободы, якобы полубогов с их гордым обожествленным в себе личным самосознанием, с их абсолютизмом в своей воле и с их несокрушимою в себе силою характера. В образе Каина и в образе Прометея поэты любовно олицетворяют и воспевают дух возмущения против порядка и культа всемирно-исторических судеб и воплощения жизни человеческого рода; в образе Фауста они восхищаются потугами бунтующего человеческого разума и дерзко надменною и гордою притязательностью человеческой мысли – «все знать и все перечувствовать»; наконец, в образе Дон-Жуана, в интересах страсти, они преклоняются перед протестом против семейно-общественной жизни и против общепризнанных начал нравственности.

«Хочу узнать и перечувствовать все, что дано человечеству, – говорит Фауст, – завоевать мысли, и высь, и глубь, изведать горести и радости людские и духом обнять все земное. Всем горестям отныне грудь открыта, и всем, что человечеству дано, в себе самом хочу я насладиться, и в ад, и в небо погрузиться, и грусть людей, и радость их испить. С их бытием свое совокупить и с ним, наконец, в уничиженьи слиться. О, дайте крылья мне! За яркими следами я проложу себе огнистый новый путь! Из мира тесного от этих мест печальных в безбрежный океан мой путь меня ведет. Плыву... Душа огнем согрета; меня влекут волшебные мечты для новых подвигов в страну иного света! Так!... сорву затвор гробов; надменною рукою ужасные врата без трепета раскрою, пред коими толпа безумная дрожит. Нет, человек в борьбе с судьбою не уступит» (Фауст Гете, рус пер. 91, 59, 40, 41). Фауст мятежен духом; он требует полного знания – такого, которое принадлежит одному Богу; поднятый в себе титанической стремительностью всех сил души, он кончает, однако, как самый слабый и немощный из людей, плотоугодием, любодейством и упоением животною страстью.

«Не признаю я власти Твоей», – говорит Богу Каин, соединивший в себе, по замыслу поэта Кастронна, образ Люцифера и Каина, Прометея, Фауста и Дон-Жуана, – «хочу с Тобой бороться, подобен быть Тебе: хочу обнять я мыслью мирозданье и быть бессмертен, чтоб вечно Тебя ненавидеть и свергнуть с небесного престола! – И если мне суждено погибнуть в той борьбе, – приветствую тебя, погибель!» Но при всей этой прямо демонической мятежности своего духа, Каин, когда, по-видимому, земля и все земное перестали существовать для него, кончает все-таки земною плотскою страстью. Так, душа поэта, чуткая к действительности и к жизненной правде о падшей природе человека, не могла не сблизить этих двух крайностей: демонического прелюбодейства мысли и скотского вожделения плотских наслаждений! Титан-Прометей, полубог и получеловек, глубоко ненавидит Зевса, верховное существо в религии древних греков; он живет одной мыслью – придет, дескать, время, и Зевс свергнут будет с своего престола; несмотря на невыразимые муки, которые Прометей терпит, будучи прикован к Кавказской горе, причем орел выклевывал у него ежедневно печень, вновь нараставшую к другому дню, он не покоряется воле Зевса и остается непреклонен; он желал бы осчастливить мир по-своему, а не по воле верховного владыки мира, которого он всем своим существом презирает и проклинает. Миф о Прометее, равно как образ Каина, до сих пор воодушевляет собой поэтов.

Итак, в том или другом виде каинитство в природе падшего естества человека; оно наиболее полно и совершенно определяет собой созрение диавольского зла в душе человека и в истории рода человеческого. В этой истории «тайна беззакония» всегда была и есть теперь в действии, и если не совершается по этой тайне беззаконие, то не совершается потому, что есть «удерживающий», и что он «не взят от Среды» (2Фес.2:7), по свидетельству Св. Писания. Кто такой удерживающий или что такое удерживающее – об этом было сказано в своем месте; теперь же перейдем к следующей главе – к характеристике детей Ноя и, главным образом, Хама, в котором зло после потопа нашло такого выразителя, который напомнил собой во многом Каина.