Слово пред отпеванием профессора богословии Василия Николаевича Карпова

Чадца моя, – писал Св. Евангелист Иоанн христианской пастве, чадца моя, не любим словом, ниже языком, но делом и истиною. И о сем разумеем, яко от истины есмь ¹ (1Ин. 3:18, 19).

Итак, вот евангельский пробный камень, или, как выражается наука, критерий истины: любовь, любовь не словом или языком, но самым делом, истиною! Значит, ум, исследователь и носитель истины, не имеет в себе меры истинности своих познаний; значит, занятие наукою, хотя бы и самое настойчивое, познание умом, хотя бы и самое глубокое, сами по себе еще не приводят несомненно к истине; значит, между знанием и делом, между наукою и жизнью может лежать великая пропасть... Тогда лишь мы узнаём, что мы от истины, по мысли Св. Евангелиста, когда мы любим, любим не словом или языком, но делом и истиною. Этим последним сопоставлением истины не со словом, следовательно, и мыслью, и не с языком, следовательно, и с выражением ее, а напротив, прямо с делом, не выражает ли Св. Евангелист, что истина есть плод не ума только, а прежде всего сердца и воли, есть дело не науки, а жизни, есть сама эта жизнь, движимая любовью? И не напоминает ли это нам человека, вероятно, не лишенного научного образования своего времени, который однако же и у стоящей пред лицом его Истины все еще спрашивал: что есть истина?..

Но что же это значит, братья: мы в святилище духовной науки, у гроба почти всем нам общего и, конечно, всеми нами глубоко уважаемого наставника, ревностного делателя в умственной области, которому собрались отдать последней долг – и между тем сомневаемся в том, чтобы наука приводила к истине? Возможно ли, чтобы мы, изучая мир и нашу собственную природу, изучая каждое слово и каждую черту жизни Того, Кто о Себе говорил: видевший Меня видел Отца (Ин. 14:9), возможно ли, чтобы этим изучением, добросовестным и ревностным, мы несомненно не приобретали истины? Не говорит ли Сама Истина: познаете истину и истина сделает вас свободными (Ин. 8:32)?

Да, Слово Божие говорит это в известном смысле – но Оно же говорит и нечто другое; говорит, что бывают лица, и именно в христианском мире, в недрах Церкви Христовой, которые всегда учатся и однако же никогда не могут дойти до познания истины: всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины (2Тим. 3:7). И это бывает именно тогда, когда мы ищем истины не так, как она сама хочет, чтобы мы ее искали, – когда мы хотим наперед понять ее умом своим, чтобы потом усвоить сердцем и волею, тогда как она являет нам себя затем, чтобы мы наперед приняли ее всем существом своим, жили бы ею и среди этой целостной жизни давали бы надлежащий простор между прочим и уму своему: истина сокрыта не столько в холодных представлениях её логичности, сколько в живом сочувствии красоты, и в свободном обладании её благами.

Ум, по самой природе своей, не способен к этому всестороннему усвоению истины жизни, -живущего и потому непрестанно видоизменяющегося бытия; потому что не с этим бытием, не с самою жизнью имеет он дело, а лишь с понятиями о ней, т. е. со следами миновавшей жизни, и большею частью со следами не своей, а чужой, едва угадываемой нами часто по самым отдаленным аналогиям жизни; а между понятиями, даже добытыми собственным опытом, о вещах и живым впечатлением от них – не малая разница! И если одних понятий достаточно бывает для истины формальной, состоящей лишь в их логической симметрии, то отнюдь недостаточно их для живой области таких фактов, которые существуют для непосредственного влияния на все стороны нашей природы и которые без этого влияния теряют свой характер, теряют цель своего существования. Есть, без сомнения, и в этой области для ума своя задача; но добываемая в этом случае истина не останавливается на одном холодном зеркале, представляемом ей в ум; она стремится пробиться дальше в наше существо, хочет обитать и действовать в той глубине нашей духовной природы, из которой бьет живой родник наших чувствований и стремлений, в самом средоточии нашей жизни.

И как редко, Боже мой, как редко призма ума пропускает луч истины до этого средоточия нашей духовной природы! Как часто, наоборот, она отражает его от себя холодным, бесплодным, преломленным и разложенным так, что среди понятий о явлении жизни, самое явление ускользает от нас, исчезает для нас! Как часто событие, самое близкое нашей душе, самое жизненное, сделавшись добычею мысли, обратившись в понятия, обогативши, по-видимому, ум, остается совершенно потерянным для других сил души, которые, вдали от жизни, более и более осуждаются на бездеятельность, чахнут, тратятся в праздности! А привычки мысли упорны, не менее всех других привычек, и, сделавшись своего рода страстями, становятся непобедимыми, как и всякие другие страсти человеческие. И вот выходит, что ученый человек, навыкший схватывать явления жизни с их умственной стороны, мало-помалу становится неспособным чувствовать их, пользоваться ими, точно так, как если бы лес мог мешать кому-нибудь видеть деревья и наслаждаться их красотою, или свет мог мешать видеть солнце и согреваться лучами его. Или разве не бывает этого странного явления, что мы бываем способны отдать самый точный отчет о влиянии истины на человека и сами теряем способность чувствовать на себе это влияние? Разве не бывает, что иной из нас может написать целый ряд суждений о действиях благодати на душу человеческую и не являть даже чаяния этой благодати в своей жизни? О, если бы на свете было столько же нравственно-добрых людей, сколько в нем есть ученых!.. Если бы в Церкви Христовой было столько же действительных христиан, сколько в ней есть богословов!.. Какую силу имело бы тогда для всех без изъятия просвещение, которого и теперь так многие все еще боятся, как заразы! Какое значение имело бы Слово Божие, от которого и теперь все еще многие готовы бежать, не только из школ, но и из храмов Божьих, лишь завидят проповедника.

Свет истины не был сокрыт от ума и в языческой древности. Не мало было и там философов, которые умели, часто гениальным умом, оценить мир, жизнь, себя самих, – которые, по мере своего приближения к истине, не могли не видеть, какой густой мрак они оставляли за собою, какое невежество тяготело над современным им человечеством, пред какими идолами оно слепо преклонялось, в каком нравственном бессилии оно бессознательно томилось. Но из всех этих мудрецов сколько нашлось людей, сохранивших в себе живыми лучшие инстинкты нашей природы, людей от истины, этих пророков языческого мира, которые сочувствовали ей в глубине души, не пугались практических задач, в которых неизбежно является она, – которые для того, чтобы не расстаться с истиною, решились, подобно Сократу, скорее умереть с нею, чем изменить ей, или, подобно Платону, смиренно исповедать свое бессилие и ждать помощи с неба! А большинство философов? Умам этого, нравственно мертвого большинства, так нетрудно было заключать условия с ложью, мириться с нею, и свою мнимую мудрость зарывать в пустой диалектике и софизмах, которые уживаются со всем на свете...

Но вот явилась в мир Сама воплощенная Истина, явилась живущею воочию людей. Я свет миру, вещала Она (Ин. 8:12); Я есть и путь, и истина и жизнь (Ин. 14:6). Все, что было лучшего, благороднейшего в человеческом роде, мало-помалу было привлечено к явившемуся Солнцу Правды, Крест Единородного Сына Божия водружен на всем земном шаре. Миллионы детски верующих душ готовы скорее умереть, чем расстаться с обретенною ими истиною во Христе. И как бы, кажется, и можно было всякому человеку со здравым умом иначе отнестись к этому чуду беспредельной любви Отчей, величайшему из всех событий и чудес в мире? Когда отец делает что-либо приятное для своих детей, чего естественнее ожидать от этих детей: того ли, что они начнут умствовать, анализировать психологические начала, которыми руководствуется их отец в своих действиях по отношению к ним, – или того, что в простоте детского сердца примут то, что им дают, будут чувствовать любовь Отца и радоваться ей? Растение, если бы представить его одушевленным, тем ли живится и питается, что оно знает, как и откуда происходит дождь, или самою этою влагою? А между тем что делает с богооткровенною, живою Истиною человек мысли? Вместо усвоения её всею жизнью своею, он спешит прежде всего наследовать ее, исчерпать своим умом, составить наивозможно полное и законченное понятие о ней... Но содержимое христианства так бесконечно богато и неисчерпаемо для понятий и в историческом, и в социальном, и в философском отношении? Тем хуже для любознательного ума: он не остановится, не даст сердцу покоя, пока не подвергнет своему анализу и всестороннему обсуждению всего, что только ни попадется ему на пути христианства... Но христианству, кажется, так не свойственна отвлеченная теория, оно так прямо затрагивает наши глубочайшие чувства, так непосредственно касается нашей природы и жизни? Новая и еще большая опасность для самолюбивой мысли: она тем с большею жадностью бросается на столь богатое и привлекательное содержание, спешит со всех сторон обозреть, измерить, разграничить его и тотчас же эгоистически овладеть им, – чтобы самую жизнь таким образом сделать лишь своим исключительным достоянием, оцепить ее своими формулами, определениями, заключениями, – задушить, так сказать, эту новую жизнь в новой системе... И что же выходит? Выходит то, что свет действительно сам закрывает от нас источник света – солнце с живительною теплотой его; вместо нравственного царства, во все времена являемого истинною Церковью, мы получаем систему его; свободное влияние небесной благодати думаем заменить доказательствами школы; расследованное, изученное, систематизированное немощною мыслью Откровение Бога становится не делом Божьим, а будто нашим собственным произведением; Евангелие Сына Божия обращается в мнимое философское убежище; Его таинства являются логическою необходимостью; Иисус Христос, наконец, есть как будто тоже своего рода логическая необходимость в мире; даже сам Бог оказывается естественным произведением наших собственных мыслей... Но и этого для философской гордости мало: наша эгоистическая мысль, сама мысль, или, как выражается известная школа, идея с её логикою и есть именно наш бог, творец и зиждитель вселенной!..

Для здравого смысла странные, дикие, для верующего сердца – страшные, невероятные убеждения! Это ли духовная свобода, обещанная Спасителем от познания истины? Это ли плоды любви-евангельского пробного камня истины? Это ли истина жизни, зарожденной изначала и обновленной христианством? Но для мысли, изолированной от ежеминутного, отрезвляющего опыта этой жизни, и нет другого исхода, как больше и больше уразумевать суетное и быть, яко Бог. И если для человека со здравым смыслом с первого взгляда видна вся суета такого мнимого знания, то не так скоро могла это видеть философская наука в конце прошлого и первой четверти настоящего столетия, ослепившая ученый мир так льстящим самолюбивого человека обоготворением его собственной мысли.

И вот, когда такое-то обоготворение мысли с запада начало проникать и в наш русский ученый мир и кружить головы неопытным мыслителям, под сенью святой Киевско-Печерской лавры выступил на духовно-учебную деятельность и наш почивший, дорогой наставник философ. Богато одаренный от природы не только умом, но и сердцем, от начала до конца своей жизни искренний сын Церкви и горячий патриот, он смело исследовал туманную глубину тогдашней гордой и блестящей философии, русским сердцем понял причину её болезненных крайностей и всею многолетнею деятельностью, в своей науке и жизни, старался доказать, что быть от истины значит любить, любить не словом только или языком, но делом и истиною.

Усилие выяснить царственную печать, которою Творец запечатлел душу человека при его создании, и уразуметь живой, в каждый момент и во всех проявлениях человеческой жизни действующий, союз нашей души, с одной стороны, с бесконечным Творческим Духом, с другой – с планетною жизнью, усилие самое настойчивое, напряженное, в сущности взгляда независимое от влияния каких-либо иностранных теорий, составляло отличительную черту всех философских чтений и произведений покойного профессора, и объясняет, между прочим, его преимущественную любовь к великим мудрецам древности Сократу и Платону. История в свое время оценит, насколько верно понял покойный профессор потребность своего времени и насколько успел удовлетворить ей, и укажет ему достойное место в ряду отечественных мыслителей. Для нашей цели достаточно напомнить, что в то время, когда западная философия ценила человека преимущественно по его схоластически-развитой голове и едва удостаивала внимания требования живого, любящего сердца, – в духе человеческом видела почти один холодный, всезнающий ум, забывая о других, питающих самый ум и по меньшей мере столько же, как и он, коренных сторонах нашей природы, – когда эта философия, лишенная сама, следовательно, жизненной почвы, часто шла наперекор здравым практическим требованиям истины, – наш покойный наставник видел узел, в котором органически соединяются между собою небесный и земной элементы нашей чудной природы и сосредотачиваются все явления и свойства человеческой личности в чувстве, или сердце², один полюс которого оживляет и характеризует наши земные, планетные отношения, другой же непрестанно обращен к питающему его вечному источнику света и жизни, к лону беспредельной любви Отчей. Поэтому, отдавая должное стремлениям ума человеческого, „радуясь, – как он выражался, – великому новому познанию и вплетая его, как новое украшение в победный венок ума“³, он отдавал преимущественное значение нравственным интересам человечества, составляющим цель не только его знаний, но и всего его существования; а „нравственно-добрый человек, – по его словам, – не тот, кто думает, что он окончательно исполнил нравственный закон и остановился в своей деятельности (горе ему!): но тот, кто неослабно и вечно стремится исполнять его. В этом стремлении состоит его блаженство и наслаждение!»⁴

Одушевленный такой философией жизни, как любил покойный профессор выводы своей теории прояснять явлениями ежедневного опыта, искать путей живой истины и в сфере студенческого быта, и на общественной площади, и в мастерской какого-либо ремесленника! Среди этих-то, можно сказать, дружеских, задушевных бесед покойного наставника научились мы ценить не только глубокий ум, но и теплое, благородное сердце его, научились не только уважать, но и любить его любовью, которая николиже отпадаете и которая так отрадно для каждого наставника выражается в настоящем многочисленном собрании и в скорби его бывших слушателей.

Но, проповедник деятельной истины, он сам был и добросовестнейшим исполнителем её внушений, образцом ревности к своему делу и трудолюбия, не ослаблявшегося ни летами, ни неприятностями, испытанными им из-за любви к своей науке, ни множеством разного рода обязанностей, которые, помимо профессорского долга, возлагались на него начальством, или которые он сам, по лучшим побуждениям сердца, возлагал на себя. Чего стоили для него один перевод на русский язык и издание творений любимого им Платона, не только не обещавшее переводчику материальных выгод, но сопряженные для него с немалыми пожертвованиями? „Великие гении на поприще науки, – такими мыслями и чувствами водился покойный профессор, – суть свойственники не народа, а целого человечества; их произведения суть достояние всех веков. Поэтому русской литературе было бы стыдно пред веками и человечеством не усвоить себе того, что справедливо почитается украшением каждой литературы»⁵

За несколько недель до своей последней болезни, чувствуя возрастающую слабость физических сил, он не без глубокого душевного волнения заявил, где следует, о намерении наконец оставить горячо любимую им академию; но за тем ли, чтобы искать себе так заслуженного им и нужного ему покоя после сорокадвухлетних трудов? Отнюдь нет; и малый остаток своих сил он желал ещё посвятить все же труду, все тому же духовному юношеству, только на другом, казавшемся ему более посильным, поприще... Невольно становится стыдно за себя и вообще за более молодое поколение деятелей науки в виду такого неутомимого, честного и до последнего издыхания верного своему призванию труженика...

Уже слегши в постель, на которой скоро суждено было умереть покойному, как сожалел он, что его слушатели остаются без его уроков, как сожалел особенно, что не успел прочитать им еще одну, почему-то казавшуюся ему особенно нужною, лекцию: „Хотя одну, только одну лекцию, – говорил он, – хотел бы я сказать своим студентам, и тогда спокойно оставался бы дома». Это вам, господа студенты, так желал покойный профессор сказать свою лекцию. Вот он – этот последний урок, теперь слышится сам собою из этого гроба, урок труда честного, неустанного до гроба, урок служения истине не словом, или языком, но делом, любовию; ваши силы свежи и гибки, сердце восприимчиво; главная задача жизни еще пред вами впереди; воспитывайте себя теперь же к деятельной истине, к великому служению благу общественному, к бодрому перенесению трудов в деле просвещения и утешения меньшей братии во Христе; будущие провозвестники и служители небесной истины, не медлите теперь же, в пределах вашей студенческой жизни и занятий усвояйте ее не умом только, но прежде всего вашим сердцем и вашею волею, чтобы быть прежде исполнителями, и потом уже вместе и учителями слова истины!

Всегда мы знали, что покойный профессор благоговел пред всеми внушениями и обычаями церкви, и потому естественно было слышать, что пред смертью своею он неоднократно удостоился приобщения святых Христовых Тайн. Но многим ли известно, как он, сам прошедший путем бедности, так обычной в нашем звании, сочувствовал всякому нуждающемуся, любил помочь советом и делом и бедному семинаристу и оставшемуся почему-либо ни при чём студенту академии, особенно же сиротам и вдовам, нередко издалека обращавшимся к нему за помощью и покровительством? В последние дни его жизни, когда он мог уже предвидеть окончательную невозможность продолжать службу, его, естественно, тяготила мысль о возможной бедности и сиротстве собственных своих многочисленных детей и о вдовстве собственной супруги, с нежною любовью, как кроткий ангел, оберегавшей его старость; поверив ей свои заботы на этот счет, он, как сам еще рассказал мне уже на смертном одре, мог утешить ее и себя только этими истинно утешительными словами писания: возложи на Господа заботы твои и Он поддержит тебя (Пс. 54:23).

Но я опасаюсь, братия, что, увлекаемые воспоминаниями о покойном, мы выражаем к нему любовь нашу не столько делом и истиною, сколько словом и языком. Любить же его делом и истиною в эти священные минуты, значит молиться о нем молитвою веры в Бога, Который не есть Бог мертвых, но живых, – и молитвою никогда не перестающей любви, которая составляет живой, во веки неразрываемый и сладостный союз верующих и любящих душ горнего и дольнего миpa. Обратим же мысли и сердца наши горе` и соединим их пред Отцом нашим небесным воедино, в этой заупокойной молитве святой Церкви нашей:

«Боже духов и всякия плоти, смерть поправый, и диавола упразднивый, и живот миpy Твоему даровавый, Сам Господи, упокой душу усопшаго раба Твоего Василия в месте светлом, в месте злачном, в месте покойном, отнюдуже отбеже болезнь, печаль и воздыханиe; всякое согрешение, содеянное им словом, или делом, или помышлением, яко благий человеколюбец Бог прости; яко несть человек, иже жив будет, и не согрешит. Ты бо един кроме греха, правда Твоя правда во веки, и слово Твое истина». Аминь.