Св. Иоанн Златоуст в звании чтеца, в сане диакона и пресвитера

Св. Иоанн Златоуст родился в Антиохии Сирийской в 347 г.¹. Она же была местом его начального образования, духовного развития и церковного служения в звании чтеца, в сане диакона и пресвитера до 50-летнего возраста, когда он призван был на первосвятительское служение в Царь-граде, обнимающее с годами заточения последнее десятилетие его жизни (†14 сент. 407 г.). Ввиду такого значения Антиохии в жизненном поприще великого учителя, напомним о более характеристических явлениях в тогдашнем состоянии ее, особенно – в состоянии церкви антиохийской.

Некогда столица греко-сирийского царства, столица Сирии при римлянах, возвеличенная Константином В. до значения столицы всего Востока, Антиохия в век Златоуста была одним из самых больших и цветущих городов империи и первенствующим среди городов не только Сирии, но и всех областей империи на дальнем Востоке. Население этого обширного города, расположенного по обоим берегам р. Оронта и разделявшегося на четыре части (τετράπολιζ), простиралось до 200 т., кроме детей и жителей предместий. В составе населения преобладали греки и сирийцы с немалым числом и иудеев. Многовековым сожительством обусловливалось здесь взаимное воздействие народностей эллинской и сирийской, причем, в высших классах перевес воздействия был на стороне первой, благодаря былому политическому значению греков и превосходству умственного и гражданского развития их в сравнении с сирийцами. Но и при эллинизации сирийцев удерживались в них в большей или меньшей мере своеобразные черты их национальности, во многом симпатичной. Таким образом, складывался здесь тот характеристический тип греко-сирийцев или эллинизированных сирийцев, который в лучших представителях своих соединял блестящие качества греческого гения, каковы энергия, широта и выспренность мысли и воображения с привлекательными свойствами в характере сирийцев, каковы простота, сердечность, кротость. Это сочетание лучших свойств двух национальностей счастливее и выразительнее сказывалось именно в тех грекосирийцах, у которых оно было вместе с тем плодом благодатного воздействия христианства, примирявшего национальности во имя высшего христианского идеала и призвания и освящавшего лучшие из природных свойств каждой из них. Избранейший представитель греко-сирийского гения дарован был Антиохии и церкви антиохийской в лице Иоанна, уроженца Антиохии, воспитанника антиохийской церкви.

Антиохийская церковь, одна из начальнейших апостольских церквей, великая по своему численному составу, главенствующая среди церквей всего дальнего Востока, славилась своими святителями, святынями, учреждениями. В ряду первых были знаменитые учители и священномученики. К святыням ее принадлежали: так называемый древний храм, построенный до Константина В., новый величественный храм, основанный Константином В., освященный в 341 г. целым собором епископов, несколько мученических храмов в самой Антиохии и ее окрестностях, а в предместии Антиохии, в так называемой „роще Дафны“, – храм бывшего антиохийского епископа и священномученика Вавилы (238–250 г.г.) с мощами его, устроенный в 351 г. кесарем Галлом (братом Иулиана отступника, но добрым христианином). Славилась Антиохия и своею школою, процветавшею особенно со времени св. Лукиана пресвитера и мученика, воспитателя многих епископов. Труды представителей школы сосредоточивались на изучении Св. Писания. Лекции по нему читали иногда сами епископы, как напр. Леонтий антиохийский (349–356 г.) по Ветхому Завету, а Афанасий еп. аназаврский и Антоний еп. тарсийский по Новому. В окрестностях Антиохии были монастыри и иноки, славные просвещением и подвигами. Широко была развита в Антиохии христианская церковная благотворительность, на которую с горечью указывал язычникам Иулиан отступник. „Каждый из вас дозволяет жене своей все тащить к галилеянам, которые на ваши средства питают множество бедных и представляют чрез это доказательство в пользу своего безбожия (так называл он христианство)“. В царствование Иулиана (361–363 г.), падающее приблизительно на 14–16-й годы жизни Иоанна, христиане антиохийские со славою выдержали испытание, постигшее их от замыслов отступника. В бытность свою в Антиохии (с июля 362 г. по май 363 г.) он пытался поднять язычество, ободрить иудейство, унизить и обессилить христианство. Прибыв сперва в предместье Дафну, где был древний храм Аполлона, он застал его пустым, и никто из язычников не явился с приношением для жертвы, кроме одного жреца, который принес собственного гуся. Сделав за это резкие упреки язычникам, Иулиан велел удалить из бывшего тут же по близости хр. храма мощи св. Вавилы и закрыть самый храм. Оскорбленные христиане не упали духом: торжественно совершили они перенесение мощей при пении стихов псалма: да посрамятся кланяющиеся истуканам, хвалящиеся о идолах своих. Раздраженный Иулиан велел арестовать многих христиан, заключать в тюрьмы, подвергать мукам. Но это послужило только к проявлению величия веры христиан, в лице мучеников, в числе которых прославился особенно 15-летний отрок, певец Феодор, и мучениц, какими явились особенно диаконисы. Между тем самый храм Аполлона, о котором так заботился Иулиан, внезапно поражен ударом молнии и сгорел. Заподозрив христиан в поджоге, Иулиан приказал дяде своему, также Иулиану, ограбить и закрыть главный хр. храм в самой Антиохии. Пресвитер Феодорит уберег и отказался выдать более ценные сокровища храма, принял за это мученическую кончину, но пред кончиною предсказал скорую смерть обоим Иулианам. Тогда же прославилась и хр. антиохийская школа в лице одного из своих учителей. Живший тогда в Антиохии, приятель Иулиана, ритор Ливаний, по сказанию блаж. Феодорита, посетил эту школу и насмешливо спросил учителя: „что поделывает теперь сын плотника?“ Учитель отвечал: „Тот, Кого ты насмешливо называешь сыном плотника, на самом деле есть Господь и Творец неба и земли. Он строит теперь погребальные дроги“. Вскоре за тем пришло известие о смерти Иулиана на войне с Персами. К славе христианства послужил и замысел Иулиана восстановить, в укор и обличение христианам, иудейский храм в Иерусалиме, в каком замысле принимали участие и антиохийские иудеи, имевшие в Антиохии свою синагогу и своего патриарха. Таковы были знамения новой победы христианства над язычеством и иудейством, свидетельницею которых была Антиохия в годы отрочества Иоанна. И однако же язычество и иудейство продолжали существовать в ней, так что из 200-тысячного населения ее почти половина принадлежала язычеству, частью иудейству. От церкви требовались новые силы и подвиги для борьбы с тем и другим, для ограждения христиан от соблазнов со стороны язычества и иудейства, наконец, для просветительного влияния на самих язычников и иудеев.

К сожалению, наличные силы церкви ослаблялись в Антиохии внутренними разделениями в ней. Св. Василий в. выражается: „Антиохия – глава, в случае здоровья сообщающая тоже и всему телу церкви“. Историк Созомен прибавляет: „при кораблекрушении (ναυαγίφ) Антиохии подпадает волнением (παρασυρῆ) и вселенная“, т. е. вселенская. Главным источником церковных нестроений в Антиохии было арианство. С 328 г., когда по клеветам и наветам ариан был изгнан из Антиохии и сослан в заточение епископ ее св. Евстафий, в течении более 30 лет в Антиохии властвовали арианские епископы. Православные антиохийцы не признавали их власти, оставаясь верными св. Евстафию (†341 г.). Наконец в 361 г. православные и ариане, утомленные пререканиями, призвали на епископство св. Мелетии, который был прежде еп. севастийским и теперь жил также в удалении от своей кафедры, в г. Беррии Сирийской. Избрание утверждено императором Констанцием, покровителем ариан, думавших найти в Мелетие своего сторонника. Мелетий прибыл в Антиохию и встречен торжественно. Затем на соборе, по желанию самого Констанция, предложены к изъяснению слова премудрости: Господь созда мя начало путей своих. Когда один из епископов предложил арианское, другой полуарианское толкование этих слов, св. Мелетий в сильной и назидательной беседе выразил православное учение о Св. Троице и о единосущии Сына с Отцом, а слова премудрости объяснил так, что здесь говорится не о творении, а том новом виде, какой приняла Вечная Премудрость при вочеловечении². Православные торжествовали, но ариане озлобились, обжаловали святителя при дворе, и он был тотчас изгнан из Антиохии, а на его место прислан арианин Евзой. Православные не пожелали иметь общения с еретиком; но, к сожалению, и сами разделились на две партии. Одни оставались верными Мелетию, другие, по неразумной ревности, отделились от него на том основании, что в его избрании участвовали и ариане; они объявили себя последователями Евстафия и составили особое общество с пресвитером Павлином во главе. Между тем по смерти Констанция (13 ноября 361 г.), преемник его Иулиан позволил возвращаться к своим кафедрам епископам всех партий в надежде борьбой их ослабить христианскую церковь. Со своей стороны православные иерархи старались устранять несогласия между христианами и епископами, и с этою целью обращено было особенное внимание на Антиохию. Так св. Афанасий великий, возвратясь из ссылки к своей кафедре в Александрию, составил собор, на котором, между прочим, постановлено было послать двух епископов в Антиохию для умерения здешней церкви. Но прежде их прибыл в Антиохию возвращавшийся из ссылки (из Финаиды) западный епископ Люцифер Каларисский и взял на себя – решить недоразумения между православными в Антиохии. Склоняясь на просьбы противников Мелетия, так называемых Евставиан, он посвятил пресвитера их Павлина в епископа, каким и застал его возвратившийся в Антиохию Мелетий. Прибывший из Александрии послом от собора Евсевий епископ верчельский не мог поправить дела. В Антиохии было теперь три епископа: два православные и один арианин. Большинство православных было, однако же, на стороне Мелетия. При таких-то обстоятельствах постигло Антиохию гонение Иулиана в бытность его в Антиохии, когда св. Мелетий вынужден был вторично оставить ее. Но он скоро возвратился с воцарением Иовиниана, который был добрым и православным христианином и оказал уважение Мелетию в Антиохии. Теперь Мелетий устроил местный собор и от имени его в письме к императору Иовиниану изложил исповедание веры, согласное с Никейским символом, исповедавший единосущие Сына со Отцем. Святитель успел обратить к православию и часть ариан, чему способствовала также слава недавних христианских мучеников в Антиохии из среды именно православных. Но последовали новые перемены. 15 Февраля 364 г. Иовиниан умер, или, как говорит Златоуст, отравлен, а сын его ослеплен. Воцарились на Западе Валентиниан (364–375), а на Востоке младший брат его Валент (364–375 г.). Первый был верен православию и благоразумен в управлении, а второй отдался арианству и поднял гонение на православных, особенно епископов. Два раза удаляем был Мелетий из Антиохии, два раза возвращался по стараниям сильно любившей его паствы; в 372 г. он осужден на заточение, в котором оставался до смерти Валента в 378 г. Теперь Мелетий опять возвратился и встречен христианами с величайшею радостью и торжеством. Благодаря общему благодушному настроению православных христиан, прежним увещаниям св. Василия В. и кротости самого Мелетия, последовало теперь некоторое сближение между православными обеих партий, вслед за осуждением еретиков и раздорников на соборе, созванном Мелетием. Впрочем, малочисленной партии евстафиан позволено оставаться при своем епископе благочестивом Павлине, до его кончины. Мелетий же считался главным архипастырем антиохийской церкви, пользовался всеобщим уважением, так что председательствовал на втором вселенском соборе 381 г. в Константинополе, где и скончался во время собора. После того св. Григорий Богослов, ради умирания антиохийской церкви, предложил повременить с избранием преемника Мелетию в Антиохии и призвать таковым Павлина, как тоже православного и притом старца – до его кончины. Но на это не согласились, и в преемники Мелетию избран и поставлен пресвитер Флавиан (381–404). Евстафиане в Антиохии продолжали считать своим епископом Павлина (†388), а по его смерти избрали для себя опять особого епископа в лице Евагрия (388–392 г.), так что разделение между православными антиохийцами еще затянулось.

Описанные явления в состоянии антиохийской церкви происходили на глазах Иоанна, в котором благодать Божия уготовляла ей и всей церкви великого делателя и учителя.

Иоанн происходил из знатной семьи. Отец его Секунд был военачальник Сирии (ό στρατηλάτης Συρίας), мать Анфуса происходила из семьи зажиточной. Оба были христиане и притом добродетельные, как свидетельствует Иоанн о своей матери, а ее словами и об отце, которого сам не помнил³. По смерти отца, Иоанн, тогда еще трудный младенец, с старшею, но также малолетнею, сестрою остался на попечении матери. То была замечательная женщина. Овдовев еще в молодости, когда ей было всего 20 л., Анфуса по памяти о „добродетельном муже“ и ради осиротивших детей, воздержалась от вторичного замужества, дав обет целомудренного вдовства. С глубокою почтительностью вспоминая о таком подвиге матери, Иоанн в своей книге, писанной в назидание некоей молодой вдове, рассказывает, что когда бывший учитель его язычник Ливаний спросил у него о матери и услышал, что ей теперь 40 л., а вдовствует она с 20 л., то в изумлении воскликнул: „какие чудные женщины у христиан!“ Иоанн сохранил и одну беседу с ним матери, дающую выразительную характеристику и ее самой и ее вдовьей жизни и ее заботе о детях. „Сын мой! говорила она; я недолго наслаждалась сожительством твоего добродетельного отца. Так угодно было Богу. Смерть его, последовавшая вскоре за болезнями твоего рождения, принесла тебе сиротство, а мне преждевременное вдовство со всеми его горестями, которые могут быть хорошо известны только вдовам. Ибо никакими словами невозможно изобразить той бури и тех волнений, каким подвергается молодая женщина, недавно вышедшая из родительского дома, еще неопытная в делах жизни, – и вдруг пораженная скорбью вдовства и принужденная принять на себя заботы, превышающие возраст и самую природу ее. Она должна исправлять нерадение слуг, примечать их лукавства, разрушать злые умыслы родственников, мужественно переносить притеснения и безжалостные вымогательства сборщиков податей. Если же по смерти супруга останутся дети, – пусть это будет дочь, – много и она принесет заботы матери, по крайней мере, забота о ней не будет соединена с издержками и страхом. Но за сына она подвергается тысяче опасениям на каждый день и великим заботам. Я уже не говорю о тех издержках, какие требуются от матери, если она желает дать сыну хорошее Воспитание. Однако никакие невыгоды моего положения не заставили мена вступить во второй брак и ввести другого мужа в жилище твоего отца. Среди смятений и беспокойств я пребыла твердою... Меня подкрепляла Высшая Помощь. Немало в моих печалях утешалась тем, что всякую минуту смотрела на твое лицо, я видела в нем живой и верный образ твоего отца. Будучи еще младенцем и едва умея лепетать, когда дети бывают особенно приятны родителям, ты уже приносил мне много отрады... С своей стороны я делала все, чтобы удалить от тебя малейшее попечение о нуждах жизни. Хотя ты и говоришь, что у тебя много друзей, но никто из них не может доставить тебе большого спокойствия. Нет никого, кто бы заботился о твоем благополучии столько, сколько я“. В сказаниях о знаменитых отцах и учителях церкви встречаем не один пример благотворного влияния матерей их на духовное развитие их. Сын такой матери, какою была Анфуса, без сомнения, много обязан был ей счастливым начальным развитием своих необыкновенных дарований. Под наитием нежнейшей любви матери в нем воспитывалось любящее сердце, свойственное его природе. С годами развивающегося сознания уяснялся для него в лице матери пример покорности воле Божией, самоотречения ради высшей нравственной цели и вместе пример энергии и твердости в преследовании этой цели и в борьбе с испытаниями и невзгодами жизни. Эти живые уроки семейного воспитания были драгоценны для отрока и юноши с таким призванием, какое суждено было сыну Анфусы.

Анфуса прилагала особенные старания о достойном воспитании и образовании сына. Вдова военачальника и добрая христианка, она понимала цену воспитания и образования для сына. Сама она в той же беседе выражается, что хотела дать сыну хорошее воспитание и не жалела для сего никаких издержек. Сберегая для детей отцовское достояние, она, как говорит, употребляла на воспитание и образование сына свое личное состояние – свое приданное, доставшееся ей от ее родителей. Начальное обучение Иоанна в годы отрочества характеризуется у биографов только общим выражением, что он воспитывался на Слове Божием. Это можно понимать так, что книги священные были для него, так сказать, учебниками при самом обучении чтению. В Антиохии, обиловавшей списками священных книг, богатая и благочестивая вдова не затруднялась найти запас их для сына. Без сомнения, для такого воспитательного обучения был найден потребный учитель, напр. между антиохийскими священниками, каких встречаем потом в дальнейшем образований Иоанна. Но с приближением юношеского возраста, для Иоанна, как юноши из знатной семьи и обнаружившего большие дарования и охоту к образованию, потребовалось обычное тогда внешнее образование в школах языческих. Такою была в Антиохии школа Ливания ритора. Уроженец Антиохии (ок. 314 г.), знатного происхождения, Ливаний начал свое учительство в Антиохии; затем перешел в Афины, где основал свою школу, отсюда в Константинополь; изгнанный отсюда в 346 г., перешел в Никомидию, где учил 5 лет, и откуда перешел опять в Константинополь. Во время Кесаря Галла, жившего в Антиохии, получил от него дозволение возвратиться в Антиохию, где и оставался до смерти Галла (†354 г.) и после того до старости и смерти († ок. 395 г.). В это последнее пребывание свое в Антиохии Ливаний основал здесь свою школу. Это была, как и прежние школы его, школа красноречия и ораторства, которое тогда открывало пути к государственной и общественной службе. Ливаний, по его словам, имел сотни учеников, сидевших у его ног, а сочинения его ценились так, что книгопродавцы не успевали находить достаточно переписчиков для переписки его сочинений. Во время Иулиана, Ливаний, его учитель и друг, по-видимому, поддавался надежде на подъем язычества и подрыв христианства. К этому-то времени относится приведенный выше дерзкий вопрос его учителю христианской школы в Антиохии, умевшему ответить на него с мужеством исповедника. После внезапной гибели Иулиана, принесшей разочарование языческим философам, Ливанию осталось ограничиться своею профессией учителя красноречия, слава которой еще держалась, привлекая к нему юношей и из христианских знатных семейств, могших оплачивать дорого стоящего учителя. Следует прибавить, что Ливаний честнее и правдивее других языческих мудрецов способен был ценить даровании и достоинства своих учеников из христианских семейств, вообще уважать истинные достоинства в христианах, как то видно и по его отзыву о матери Иоанна. Он не одобрял насилий в делах веры и совести и наклонен был уважать искренние убеждения. Вот почему ученика его из христианских семейств находили возможным поддерживать сношения с ним и по выходе из его школы, и даже будучи уже на священном служении. Так св. Василий великий, учившийся у Ливания в Константинополе, находился в переписке с ним⁴.

Иоанн поступил в школу Ливания, по всей вероятности, не ранее 16–17 л., т. е. приблизительно в 363 или 364 г., когда с гибелью Иулиана гибли надежды и остались разочарования язычникам и их мудрецам в их борьбе с христианством, и когда христианские юноши могли свободнее и смелее приобретать от языческих школ лишь то внешнее образование, какое считали для себя нужным и полезным. В школе Ливания Иоанн настолько выдавался своими дарованиями, усердием и успехами, что удивлял самого учителя и, много спустя, когда ученики Ливания пред его смертью, спрашивали, кого бы назначил он своим преемником, учитель отвечал: „Иоанна, если бы христиане не похитили его у нас“. Со своей стороны Иоанн и по выходе из школы поддерживал сношение с бывшим учителем. Кроме красноречие Иоанн изучал и философию у некоего Андрагафия, хотя не имел особенного влечения к этой науке.

Пройдя теорию красноречия, Иоанн пожелал пройти общественную практическую школу его в звании адвоката. Он, как сам говорит, „ежедневно посещал судилища“, где защищал дела. Он говорил публичные речи при каких-нибудь торжествах. Особенно прославился он своею речью в похвалу императорам. Получив эту речь от Иоанна, Ливаний отвечал ему письмом, в котором говорит, что речь эту читал он в собрании своих учеников и любителей красноречия, и все они знаками и восклицаниями выражали свой восторг ею. „Я же, прибавляет Ливаний, чувствовал особенное удовольствие, видя, что с искусством судебного слова ты соединяешь силу ораторских доказательств. Счастливым называю и тебя, могущего восхвалять так прекрасно, счастливыми называю и императоров, имеющих в свое время такого оратора⁵. Итак Иоанн имел уже и почитателей его таланта, которые напрашивались ему в друзья, и таких друзей было у него много, как он сам высказывает. Между этими друзьями были любители увеселений, театров, которые посещал с ними и Иоанн. Свази с такими друзьями, увлечение, выражаемые посещением театров, грозили опасностями нравственной природе юноши. Это, конечно, и разумела заботливая мать, говоря, что за сына она подвергается тысяче опасениям на каждый день. Но ее же материнскою заботливостью охраняла Иоанна благодать Божия, допустившая его увлекаться театрами как бы для того, чтобы в последствии явить в нем богатого наблюдениями и сильного обличителя худых сторон театральных зрелищ. Собственное нравственное чувство, развитое начальным христианским воспитанием и блюдомое благодатью Божией, также полагало преграду увлечениям молодого Иоанна. Оно учило его различать свойства друзей и крепче держаться тех из них, настроение которых более сообразовалось с коренным внутренним настроением самого Иоанна. То были некоторые из товарищей его по Ливаниевой школе, и отличнейшим из них был некто Василий, о котором он рассказывает так; „Много было у меня друзей, искренних и верных, знавших и строго соблюдавших законы дружества. Но из числа многих один превосходил всех других любовью ко мне, и столько отличался пред ними расположением во мне, сколько сии последние в сравнении с людьми, не имевшими особливой ко мне привязанности. Он был всегда неразлучным спутником моим: мы учились одним наукам, слушали одних учителей. С одинаковою охотою и ревностью занимались мы красноречием и другими науками, одинаковые имели желания, из одного источника проистекавшие. И не только в то время, когда ходили к учителям, но и по выходе из училища, когда надлежало советоваться, какой лучше избрать нам путь жизни, – и в этом случае мы оказались согласными в наших мыслях^“... Согласие состояло в том, что Иоанн и Василий приняли намерение посвятить себя христианскому любомудрию и жизни иноческой. Василий тогда же осуществил намерение, а Иоанн пока удержался следовать за другом, увлекшись занятиями адвоката и светскими удовольствиями. Он в своем состоянии в сравнении с другом за это время выражается так: „Когда друг мой, поистине блаженный, решился посвятить себя истинной философии и жизни иноческой, тогда на весах жизни нашей потерялось равновесие. Его жребий, по причине легкости своей, возвысился, а я, все еще увлекаемый мирскими пожеланиями, унизил мою участь, клонил ее долу, отягчив юношескими мечтами. Хотя дружба наша оставалась и после этого крепкою по-прежнему, но союз общежития расторгнулся. Ибо не возможно было жить вместе тем, у которых различны были занятия... Кто ежедневно посещал судилища, кто гонялся за увлечениями общественных зрелищ, тот ее мог часто провождать время с человеком, который знал одно удовольствие – книги и никогда ее показывался народу“. Однако же Иоанн, хотя и не часто, видывался с Василием и не оставался глухим к напоминаниям со стороны друга о преднамеченном обоими образе жизни. Наступило время, когда Василий застал Иоанна на повороте к этому образу жизни. „Когда я, говорит Иоанн, немного освободился от житейской бури, друг мой принял меня с распростертыми руками“. Иоанн бросил адвокатские занятия и светские развлечения, прекратил или ограничил и светские знакомства, отложил и светские одежды, в том числе и адвокатскую тогу, и принял смиренное одеяние христианина. Эго было приблизительно в 367 г. на 20-м году жизни его, когда, надо полагать, он имел последнюю, так сказать, прощальную беседу с Ливанием и дал ему понять, что, как сын благочестивой христианки и изначала воспитанный в христианстве, окончательно вступает на путь христианской жизни⁶. У Иоанна был уже другой учитель.

Св. Мелетий, еп. антиохийский, узнал о Иоанне, приметил его дарования и его христианское настроение, приблизил его к себе, довершил наставление его в христианской вере и крестил его, а потом поставил на должность чтеца. Время этих начальных сыновних отношений Иоанна к Мелетию обнимало, по Палладию, три года. Это годы 368–370, из коих 369-й обыкновеннее считается годом крещения Иоанна, а 370-й – годом поставления на должность чтеца⁷. С крещением последовало в Иоанне внутреннее обновление. Бывший адвокат и оратор наложил на себя, прежде всего обет воздержания в слове; удерживался от клятвы, лжи, осуждения ближних, от всякого празднословия и шуток. Он любил хранить молчание в обществах, опасаясь участием в разговорах увлечься в красноречие, которое могло бы вызвать похвалы и питать в нем тщеславие. Людей мудрых он слушал с покорностью ученика, но терпеливо выслушивал и нелепости людей неразумных, не желая показывать, что он знает больше их, и сдерживая свойственные его живой природе порывы гнева на людские нелепости. Взамен прежних светских увлечений он возлюбил подвиги поста, бдения и молитвы домашней и общественной. Упражнения в чтении Слова Божия, к которым возвратился он теперь, освящались для него званием чтеца, которое уже обязывало его читать священные книги в церкви для народа. Самое принятие этого смиренного звания юношей, которому и знатность происхождения и уже приобретенная слава публичного оратора открывали виды на блестящее будущее в свете, было выражением всецелой преданности его церкви. Наконец, то обстоятельство, что Иоанн отдался в послушание Мелетию и к нему поступил на служение в звании чтеца, тогда как в Антиохии были еще два епископа арианский и православный Павлин, – это обстоятельство показывает, что Иоанн тогда был уже созревшим в разуме православного учения, что он умел различать не только православие от ереси, но и настоящую церковь от церковной партии, хотя и православной.

Впрочем, Иоанну ненадолго посчастливилось служить чтецом при Мелетии, который, по наветам ариан, покровительствуемых Валентом, был удаляем из Антиохии в 370 г., а с начала 372 г. увезен в заточение на целые годы. Разобщение с пастырем вознаграждалось для него учащенным общением с другом Василием. Василий чаще и чаще, наконец, ежедневно посещал Иоанна в доме его матери: „он, выражается Иоанн, не оставлял меня ни на малейшую часть дня и не переставал убеждать к тому, чтобы, оставив отдельные жительства, обоим поселиться вместе“. Василий разумел поселение в пустынном уединении – для подвигов иноческой жизни. Иоанн готов был уже последовать за другом. Но любящая и одинокая мать не пожелала отпустить сына. „Когда она узнала о моем намерении, говорит Иоанн, то взяв меня за руку и введя во внутренние свои покои, посадила у одра, на котором родила меня. Мгновенно из очей ее полились источники слез, а из уст – слова, горестнейшие самых слез“. – В долгой беседе (часть которой приведена нами выше), изобразив свою вдовью жизнь, полную испытаниями, трудами и заботами, свои попечения о сыне, Анфуса присовокупила; „За все мои попечения прошу одной благодарности: не делать меня во второй раз вдовицею, и скорби, уже угасшей, не воспламенять снова. Потерпи до моей кончины. Может быть, жизнь моя недолго продлится... Когда продашь тело мое земле, и прах мой соединишь с прахом твоего отца; тогда предпринимай далекие путешествия, переплывай моря, какие хочешь... но доколе еще дышу, не разлучайся со мною. Не навлекай на себя напрасно гнева Божия, оставляя мена на жертву толиким бедствиям, тогда как я ни в чем невиновна пред тобою. Если я подала тебе причину винить меня в том, что вовлекаю тебя в житейские суеты, я заставляю заботиться о твоих и моих нуждах, то беги от меня... Но если я делаю со своей стороны все, чтобы удалять от тебя малейшее попечение о нуждах жизни; то, по крайней мере, пусть это привяжет тебя ко мне. Хотя ты и говоришь, что у тебя много друзей, но никто из них не может доставить тебе большего спокойствия. Ибо нет никого, кто заботился бы о твоем благополучии столько, сколько я“. „Когда я, говорит Иоанн, сообщил другу слова матери, он не только не убедился ими, но гораздо с большею настоятельностью склонял меня исполнить предпринятое намерение“. Однако же, Иоанн предпочел слушаться матери, а не друга, оставаясь в ее доме.

Но и живя в доме матери, Иоанн не прерывал ни своих упражнений в благочестии, ни занятий, клонившихся к высшему духовному просвещению, имея полную свободу к тому и другому, благодаря матери, заботившейся о его житейских нуждах. Василий по прежнему часто посещал его; к сообществу друзей присоединялись и два товарища их по Ливаниевой школе Максим и Феодор. Друзья и товарищи по школе нашли теперь новых учителей и новую школу. В отсутствие сосланного в заточение архипастыря Мелетия, для православной антиохийской паствы оставались учителями пресвитеры Флавиан и Диодор. Первый, подобно Иоанну, происходил из знатного рода, из любви ко Христу посвятил себя на служение церкви, был близок к святителю Мелетию, славился благочестием, просвещением, учительностию. Не менее знаменит был и Диодор. Словесные и философские науки он изучал в Афинской школе, которую св. Григорий Богослов называет золотою и в которой, кроме языческих, были и христианские учителя; а священное Писание у известного тогда толкователя Самуила. Закончив образование, Диодор стал строгим иноком и ревнителем веры. При Констанции он был защитником православия, при Иулиане обличителем язычества. Во время заточения Мелетия, Диодор умножил свою учительскую ревность: он, по свидетельству Златоуста, каждый день переходил из одного дома в другой, чтобы утешать и укреплять осиротелых чад православия. Фливиан и Диодор трудились в особой подвижнической школе (ἀσχητήριον), существовавшей в одном монастыре близь Антиохии. Здесь же известен был и учитель Картерий. Школу посещали и лица с высшим светским образованием, слушая в ней изъяснение св. Писания. К этим то учителям и, особенно к Диодору, хаживали теперь Иоанн и его друзья – слушать их наставления в священном Писании и жизни подвижнической. Общею мыслью их было посвятить себя жизни иноческой.

По кончине матери, Иоанн, отдав последний сыновний долг ей, немедленно исполнил заветную мысль. Но один из друзей Феодор, увлекшись любовью к некоей Гермионе, задумал отстать от них и вступить в брак с Гермионой. Иоанн написал два сильные и красноречивые письма или увещания к Феодору падшему, чтобы возвратить его к обету девства и подвижничества, совместно принятому друзьями. В этом Иоанн и успел, Федор оставил мысль о браке и возвратился к общим духовным упражнениям с друзьями⁸.

Между тем между антиохийскими христианами и областными епископами антиохийского митрополитального округа возникла мысль заместить некоторые кафедры, остававшиеся вакантными по причине тогдашних волнений от ариан и партийного разделения между православными. Пронесся слух, что на вакантные кафедры хотят поставить Василия и Иоанна. Это было приблизительно в 374 году, когда Иоанну было не более 27 лет и столько же, или не многим более, и Василию, словом, когда тот и другой, по выражению Иоанна, были еще юношами. Хотя в древней церкви небезызвестны примеры избрания на епископство лиц столь молодого возраста, но такие примеры бывали нечасто. Очевидно, Иоанн и Василий, не смотря на молодость, были уже настолько известны и так высоко стояли в мнении представителей антиохийской церкви, что те сочли их достойными епископства и надеялись избранием их на епископство помочь церкви, обуреваемой внутренними настроениями. Но слух о предстоящем избрании на епископство поразил Иоанна. „Как скоро услышал я эту весть, говорит он, страх и недоумение объяли меня. Страх: я боялся, чтобы не взяли меня против воли моей. Недоумение: я ежеминутно думал и не мог придумать – откуда люди могли возыметь обо мне столь высокое мнение: ибо, обращаясь к себе, я не находил ничего такого, чем бы заслуживал сие достоинство“. Несколько иначе настроен был Василий. „Пустынник мой, говорит Иоанн, приходит тайно ко мне, наедине сообщает мне эту весть, как бы за новость, еще не слыханную мною, и просит мена и в настоящем случае, подобно тому как и прежде, мыслить и действовать одинаково, уверяя, что он с своей стороны готов следовать за мною, какой бы я не избрал путь: решился ли бы я бежать, или согласился на избрание“. Иоанн приметил, что сам Василий готов согласиться на избрание и, почитая друга достойным епископства, думал, что отклонением его от согласия на избрание нанесен был ущерб церкви. Поэтому Иоанн скрыл свое намерение уклониться от избрания, сказав, что совещание о деле может быть еще отложено, что, впрочем, Василий может быть уверен, что он Иоанн не изменит ему, если действительно случится с ними то, о чем гласит молва. Василий понял друга так, что и он согласится на избрание. Прошло несколько дней, и в Антиохию прибыл старший в области епископ, чтобы с собором других отцов совершить рукоположение Василия и Иоанна. Василий, застигнутый одиноким, взят был отцами „как бы для другого какого-то дела“, принужден покориться суду и избранию отцов, и был рукоположен на епископство в г. Рафаны Сирийской⁹. „Он, говорит Иоанн, принял иго, надеясь, что и я, по данному обещанию, без всякого сомнения, последую его примеру, или вернее, думая, что в сем случае он следует более моему совету. Ибо многие из присутствовавших в избирательном собрании, увидев, что он неохотно подвергается избранию, и, желая склонить его, громко вопияли: несправедливо будет, когда тот, кого все почитали надменным (разумея меня), смиренно покорится суду отцов, а этот, отличающийся благоразумием и скромностью, станет гордиться и тщеславиться, доказывая упорство, нехотение, противоречие“. Но и говорившие так, и сам Василий ошиблись. Иоанн уклонился от избрания и укрылся в какое-то пустынное место. Услышав об этом, Василий горько опечалился. Открыв убежище Иоанна, он пришел к нему в сильном смущении и со слезами на очах. Напротив, Иоанн встретил друга с выражениями полной радости, взял его руку, спешил облобызать его, славя Бога, что желание его видеть друга епископом счастливо исполнилось. „Смотря на мое восхищение и радость, продолжает Иоанн, друг мой окончательно убедился в том, что с ним употреблена мною хитрость, – и это еще более увеличило его смущение и горесть“.

Так начались продолжительные беседы чтеца Иоанна с епископом Василием, возобновлявшиеся при новых свиданиях друзей. Они-то послужили основанием для шести слов его о священстве, изложенных именно в виде бесед Иоанна с Василием. В первом из этих слов, после рассказа о своих начальных дружеских отношениях к Василию и обстоятельствах его избрания на епископство, Иоанн сосредоточивает внимание на оправдании себя в той „хитрости“, в том „обмане“, какие дозволил он себе по отношению к другу, чтобы подвинуть его на епископство, достойным которого себя еще не считал. Неотразимо, весьма тонкими и искусственными соображениями и ссылками на примеры из священной истории, Иоанн убеждает друга, что эта хитрость не была нарушением ни чувств, ни законов дружбы, ни правил благочестия, ибо, допуская ее, Иоанн имел ввиду исключительно благо самого друга и церкви и был убежден, что священное служение вполне сообразуется с внутренним призванием достойнейшего друга его, которого он знает лучше, чем знали его сами родители его. На ту же мысль идут собеседования Иоанна с Василием и во втором слове, где затем Иоанн переходит и к оправданию себя в уклонении от епископства, вызванном сознанием своих немощей, своей недовлеемости для высокого священного служения. В следующих словах постепенно раскрываются мысли о значении и важности священного служении, особенно епископского, о великих трудностях и испытаниях, предстоящих на этом служении, о широких и разнообразных обязанностях и подвигах, требуемых им, и качествах, необходимых для достойного прохождения сего служения. Изложение этих мыслей местами сопровождается смелыми и откровенными отзывами о тех, видно, нередких в ту пору, искателях священства и епископства, которые сами, при содействий партий, добиваются столь высокого служения, не будучи достойны сего, и, достигнув того, думают более о себе и своих выгодах, чем о священных обязанностях своего служения. Кратко сказать: слово о священстве – это классическое произведение великого учителя, поучительное для всех времен. Думают вообще, что оно писано в ближайшее по поставлении Василия на епископство время, т. е. в 374–375 г., когда 27–28-летний чтец Иоанн проживал в монастырском или пустынном уединении, куда уклонился от епископства.

Местом пустынного уединения Иоанна был один из монастырей или скитов, в горных окрестностях Антиохии. По описанию Иоанна, здесь обитал целый сонм подвижников, дивных по своей жизни. В полночь они уже поднимались на молитву и псалмопение; после краткого отдыха пред рассветом, они с восходом солнца опять вставали и пели утреню, а затем каждый занимался в своей келье чтением священного писания или списыванием священных книг. В течение дня они четыре раза собирались на общую молитву и псалмопение. Это служение называлось часом третьим, шестым и девятым и вечернею. Между часами они занимались ручными работами: плели корзины и власяницы, возделывали свои сады и огороды, рубили дрова, носили воду, готовили кушанье, умывали ноги посетителей и вообще служили им со всем усердием, не разбирая, богаты ли они или бедны. Одежды их были из козьей или верблюжьей шерсти, а у иных из грубо выделанных кож; обуви совсем не было, и они ходили босыми. По обету полной нестяжательности, все у них было общее и им не известны были слова – мое и твое. Пищу они принимали раз в день, а состояла она в хлебе и воде и только для слабых дозволялись масло, зелень и овощи. Спали они на соломе, голой земле, часто и вне кельи. С послушанием общему настоятелю и духовным старцам соединялись у них мир и любовь между братиями, а плодом сего была духовная радость. Предметами бесед их были Бог, Творец, Царь небесный и Спаситель, жизнь будущая, дела и слава святых, борьба с искушениями и с кознями диавола и т. под. Память о кончине и страшном суде служила обычным у них средством к поддержанию христианской бдительности над собою. Но их услаждала также надежда на Божие милосердие и радость о благодати Божией, ощущаемой в сердце. Четыре года (375–378) провел Иоанн в обществе таких подвижников. Ему, выросшему в богатом доме, не знавшему в молодые годы ни тяжкого труда, ни забот о своих нуждах житейских и притом слабому телом, нелегко было привыкнуть ко всем строгостям, лишениям и суровым трудам иноческой жизни. Он сознается, что не без страха вступил в эту жизнь, боялся встретить препятствия и искушения на ее поприще. Телесная природа говорила ему, что он не может обойтись без мягкого хлеба, употреблять в пищу то масло, которое употребляют в ночник, не может привыкнуть к грубым овощам, тяжелым работам и другим суровым службам. Но слабый телом, он был силен духом и силою духа одолевал все искушения и трудности. Впрочем, нашел для себя и руководителя в некоем сирийском старце, с которым упражнялся как в подвигах иночества, так и в изучении священных книг. Молодой подвижник воспитал в себе такую твердость, что говорил: пусть станет против меня все – поношение, брань, насмешки, клевета, меч, огнь, голод, болезни, смерти и все жестокое, что ни случается в этой жизни, – я пойду своим путем“.

Эти слова имели особенное значение ввиду следующего обстоятельства, ознаменовавшего жизнь Иоанна среди сирийских подвижников. Император Валент с арианским вольномыслием соединил неприязнь к монахам, в которых видел особенных твердых противников ереси. Он приказывал изгонять их из обителей их, брать в военную службу, заключать в тюрьмы и т. под. Нашлись угодники такой политики, готовые порицать и преследовать монахов. Многие в Антиохии и ее окрестностях повергнуты были в смятение н страх. Один из антиохийских друзей Иоанна пришел к нему в пустынную келью его и просил написать книгу в защиту монахов и монашеской жизни. Выслушав друга, Иоанн стал плакать и молить Бога взять его из этой жизни, не дать ему видеть совершающееся нечестие. Но друг заметил, что теперь не время для слез, а надо поспешить с писанием в обличение нечестия. Иоанн возразил, что чрез это писание дело преследования монахов получит большую гласность, даже среди язычников, которые найдут в этом повод глумиться над христианскою церковью. Но друг заметил, что язычники и без того уже знают о деле, а между тем христиане, ему известные, сами разглашают об этом. Призвав Бога в помощь, Иоанн написал три книги в защиту монашества, из коих первая озаглавлена: против вооружающихся на ищущих монашеской жизни, вторая – к неверующему отцу, третья – к верующему отцу. Последние два заглавия вызваны случаями, которые рассказаны в этих книгах и послужили ближайшим поводом к самому написанию их: это случаи или точнее весьма назидательные примеры поступления в монашество двух знатных юношей, из коих один был сыном неверующего отца или язычника, сумевшего, наконец, оценить высокие достоинства сына, а другой сын христианских родителей, из которых только мать сочувствовала благочестивому настроению сына, тогда как отец всячески, хотя и безуспешно, пытался отвлечь сына от монашества. Несколько позже Иоанн написал в похвалу монашества еще одно сочинение под заглавием: Сравнение инока с царем¹⁰. Писания Златоуста о монашестве имеют в области своего предмета такое же обще назидательное значение, какое имеют слова его о священстве в области этого предмета.

Прожив четыре года в подвигах общежительного иночества, Иоанн пожелал еще пройти подвиг полного отшельничества, удалился в одну пещеру, где прожил два года (379–380 г.) в непомерно строгих и суровых подвигах. Эти подвиги расстроили слабое по природе здоровье его настолько, что он принужден был возвратиться в Антиохию, чтобы отдыхом восстановить свои силы. Посещения друзей, беседы с ними облегчали болезненное состояние его, так что к началу 381 г, он уже оправился.

Возвратившийся в 378 г. (по смерти Валента) к своей кафедре святитель Мелетий, без сомнения, знал о жизни своего чтеца – отшельника и ждал времени снова приблизить его к себе. Лишь только Иоанн оправился от болезни, Мелетий призвал его к себе и пожелал посвятить его в диакона. Иоанн, за несколько лет пред сим бежавший от епископства, теперь принимает смиренный сан диакона. То было делом послушания воле святителя, бывшего его наставником, и выражением решимости всецело посвятить себя священному служению, созревшей в подвигах иночества. Посвящение Иоанна в диакона последовало в начале 381 г., когда ему было 34 года. В звании диакона он пробыл пять лет. Из них менее года служил он при Мелетие, который в том 381 г. отправился в Царь-град на второй вселенский собор и там скончался. В достойном преемнике Мелетиа Флавиане Иоанн имел такого архипастыря, к которому уже давно был близок, как бывший учеником его в то время, когда, по удалении Мелетия в заточение, Флавиан и Диодор, в звании пресвитеров, оставались учителями антиохийской паствы. С преданностью исполнял Иоанн обязанности своего диаконского служения. Они были тогда не легки. Кроме служения при священнодействиях епископа, надзора за благочинием в храмовых собраниях, к должности диакона относились особенно дела церковной благотворительности и исполнение разных временных поручений епископа. „Должность, говорит по этому поводу один из биографов Иоанна, – трудная, требовавшая безотчетной покорности во всякое время, но зато самое лучшее подготовление к должности епископа и упражнению в обязанностях любви! Быть естественною опорою бедных, изучать их несчастия, видеть собственными глазами крайность нужд, находить причины тому часто в жадности и жестокости богачей, в безжалостных и несправедливых притеснениях чиновников, являться к неимущим и слабым как бы видимым орудием церкви, получать приятную склонность – быть любимым и благословляемым от тех, которые страдают; – какая роль для человека, которого сердце было так нежно и который так страстно ненавидел неправду!.. Уединение, в котором Иоанн провел несколько лет, могло охладить в нем, чрез исключительную заботу о себе и своей святости, теплоту сердца и любовь к другим. Легко забывать несчастных, когда не видишь их. Диаконство снова перевело его в среду действительной жизни и открыло его глазам ее страдания и несправедливости. Таким образом, он прошел двойное воспитание – воспитание пустыни, которая укрепляет и возвышает дух, и воспитание жизни общественной, которая показывает человеку человека и дает ему знание страстей, интересов, бедствий и пороков. Печальное знание, но необходимое для того, кто хочет иметь какое-либо влияние на подобных себе. Первое серебро, которое Иоанн отдал бедным, – это его собственное. С этого дня до самой смерти он ничего не имел; можно сказать, что это был первый бедняк в антиохийской церкви“.

В сане диакона Иоанн не говорил проповедей. Но просьбы друзей, знавших о его учительном таланте, и сердечное участие к лицам, нуждавшимся в утешении и назидании, побуждали его назидать их своими писаниями. Еще в то время, когда Иоанн, возвратясь больной из пустынной пещеры в Антиохию, жил ради отдыха в своем доме, один из посещавших его друзей Феофил Ефесский сообщил ему о печальном состоянии общего друга их Стагира. Молодой человек знатного происхождения, Стагир возымел мысль отказаться от мира и против воли отца поступил в монашество, в одном из нагорных монастырей близь Антиохии. Но привычка к гордости и изнеженности не оставляла его и в монастыре. Мало было у него усердие к молитве, внимания к советам и упрекам старших, зато много тревоги, беспокойства, досады. В состоянии тяжкого душевного угнетения он чувствовал себя под влиянием демона и жестоко страдал. Иоанн поспешил подать врачевство болящей душе друга сочинением о Провидении, изложенном в трех книгах. Первую из них он написал именно тогда, когда еще и сам был болен, почему и говорит в ней Стагиру: „надлежало бы мне теперь быть при тебе и принять участие в твоих скорбях; но худое здоровье и головная боль принуждают меня остаться дома“. Оправившись несколько от болезни и затем посвященный в диакона, Иоанн, как полагают, посещал Стагира и тогда написал в утешение ему еще две книги. Вообще в сочинении о Провидении Иоанн раскрывает две главные мысли: 1) что Бог искушает тех, кого любит, и 2) что страдания служат к спасению души. Нежное чувство сострадания, участливая речь, искусство в подборе и изложении примеров испытания и милосердия Божия над страдальцами придают глубоко впечатляющую силу сочинению, которое, без сомнения, доставило уврачевание душе Стагира. Вскоре затем писана Иоанном книга в утешение молодой вдове, которую он утешает мыслью о Промысле Божием и назидает словами ап. Павла о высоком достоинстве целомудренного вдовства. Около того же времени писана им обширная и превосходная книга о девстве, приобретшая широкую известность среди современников. Ко времени диаконства относится книга его о св. Вавиле и против Иулиана и язычников. На основании местных преданий Иоанн красноречиво изображает подвиги этого славного антиохийского епископа и священномученика, говорит о его мощах, и воспроизводит памятные ему и антиохийцам события из времени пребывания Иулиана в Антиохии, когда он, пытаясь поднять язычество, приказал удалить мощи Вавилы из его храма в предместье Дафны и восстановить блеск языческого культа в находившемся тут же капище Аполлона, который, однако же, внезапно сожжен ударом молнии в знамение тщеты замыслов отступника. В посмеяние над язычеством Иоанн дозволил себе привесть здесь монодию бывшего учителя своего Ливания, в которой он оплакивал гибель Аполлонова капища. Закоснелость этого славного у язычников ритора и борца за язычество оправдывала ревнителя веры в таком поступке его по отношению к бывшему учителю. Не забыта в книге и безумная попытка Иулиана восстановить иудейский храм в Иерусалиме. Ко времени диаконства Иоанна Сократ относит и Слова его о священстве. Возможно, что Слова эти, писанные ранее, назначавшиеся для друга Иоанна Василия и бывшие пока известными только в круге ближайших друзей, теперь предложены в общую известность, к общему назиданию. Возможно, что Иоанн, теперь диакон, сам восчувствовал потребность оживить в своей душе, засвидетельствовать для других свои мысли о священстве ввиду предстоявшего ему пресвитерского сана.

Пробыв десять лет в звании чтеца с шестью из них годами подвижнической жизни, а затем пять дет в сане диакона, Иоанн на 39 году жизни возвышается до пресвитерства: редкий пример неспешного восхождения по степеням свящ. служения, назидательный особенно в лице мужа столько высоких дарований и качеств! И теперь не сам он искал пресвитерства, а призван для сего любовью и благожеланиями святителя Флавиана и антиохийского клира и народа. Для святителя и народа с мыслью о священстве Иоанна соединялась мысль об учительстве, проповедничестве. Хотя доселе он и не говорил проповедей, во всем были известны и его высокое образование и это учительские дарования, заявленные в писаниях. В других местах, напр., в Александрии и Константинополе каждый священник имел право вместе с отправлением священнослужения проповедовать слово Божие; а об Антиохии сам Златоуст говорит, что должность проповедника возлагалась там на более образованных из священства. „И теперь необразованным из священников поручаем мы должность крестить, и учительство (διδαυχαλίον) поручаем мудрейшим (σωφότεροιϛ), говорит сам Златоуст при объяснении слов апостола: не посли бо мя Христос крестити, но благовестити (1Кор.1:17). А в двух первых проповедях своих, сказанных по рукоположении во пресвитера, он ясно выражается, что удостоен чести пресвитерства для того, чтобы быть проповедником, что пресвитерство было для него призванием на „поприще учительства“.

Посвящение Иоанна в пресвитера состоялось пред началом великого поста 380 г. в присутствии многочисленного народа в главном городском храме. Теперь же, по поставлении, сказана им и первая проповедь в ознаменование воспринятой должности. Эта, сравнительно небольшая, проповедь проникнута глубочайшим смирением. Начиная речью о своем посвящении, он выражается: _„ужели истинно случившееся с нами? и сбывшееся действительно сбылось, и мы не в обольщении? И кто бы поверил тому, что убогий и отверженный юноша на виду всех вознесен на толикую высоту начальства?... Город, столь обширный и многолюдный, народ чудный и великий жадно внимает нашему убожеству, как будто услышит от нас что-либо великое и превосходное... Боюсь, чтобы с великим трудом собранные нами для вас мысли, скудные, правда, и ничтожные, от страха пришедши в забвение, не исчезли бы и не улетели, оставя ум наш пустым. Поэтому всех вас, начальствующих и начальствуемых, равно прошу, чтобы вы, сколько навели на нас страха стечением на слушание, столько же вдохнули в нас бодрости усердием к молитвам и умолили Дающего глагол благовествующим силою многою (Пс.67:12) дать и нам слово в отверзение уст наших (Еф.6:19). Для вас столь многих и великих, конечно, нетрудно укрепить расслабленную страхом душу одного юноши: вы и обязаны исполнить эту просьбу нашу, потому что для вас же и мы отважились на такое дело, – для вас и вашей любви, которая и нас, не очень опытных в слове, убедила говорить и заставила выйти на поприще учительства... Итак, намереваясь в первый раз говорить в церкви, я хотел начатки вступительной беседы посвятить Богу, давшему нам сей язык: так бы и следовало“... Объяснив, почему это следовало бы, а также и то, что слова хваления Господа Бога суть лучшая жертва Ему, лучший начаток жертвы Ему, проповедник высказывает, что в чувстве своей греховности он не дерзает возноситься непосредственно к восхвалению Господа и избирает другой способ хвалить Его: хвалить сорабов Его, ибо чрез них славится и Господь, как сказано: тако да просветится свет ваш пред человеке, яко да видят добрые дела ваша и прославят Отца вашею, Иже на небесех... Итак, кого же из сорабов мы восхвалим? Кого же другого, как не общего учителя отечества (т. е. святителя Флавиана), а чрез отечество – и всей вселенной? Ибо как он научил вас стоять за истину до смерти, так и вы других людей научили скорее расставаться с жизнью, нежели с благочестием. Итак, хотите – сплетем ему из этого венцы похвал?“. Восхвалив христианские и пастырские подвиги святителя Флавиана, проповедник напомнил и о времени избрания его на епископство по кончине св. Мелетия: „когда мы потеряли прежнего отца, который и сего родил нам, наше положение было затруднительно. Поэтому и плакали мы горько, как бы не надеясь, что этот престол получит другого такого мужа. Но когда сей явился и стал посреди, то разогнал, как облако, всю оную скорбь, и все печальное закрыв, прекратив наш плач не постепенно, но вдруг, – так, как будто бы блаженный оный сам, вставши из гроба, взошел опять на сей престол“... Восхвалив архипастыря, проповедник призывает паству к молитвам о нем и о церкви: „помолимся о том, чтобы общая матерь наша пребывала непоколебима и неподвижна, и чтобы сей отец, учитель, пастырь и правитель прожил должайшие лета“. В заключение всего, Иоанн просит у слушателей, которых, по праву учителя, называет уже и детьми, не только внимания к нему, но и молитв о нем, чтобы, подкрепляемый ими, он мог достойно выполнять принятое на себя дело церковного учительства и чтобы в день суда мог он дать отчет Господу в должном употреблении дарованного ему таланта и получить снисхождение на суде „благодатию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Ему же слава и честь и держава и поклонение во веки веков. Аминь“. Подобными выражениями славословия Златоуст любит заканчивать почти все свои беседы и поучения.

Уже на этой первой проповеди Иоанна сказались характеристические черты его проповедничества. С глубоким сознанием своего призвания к проповедничеству соединяется в нем смиренное чувство своей немощи, как вернейший залог совершенствования и возмогания в проповедническом подвиге при содействии благодати Божией. Выражения этого чувства повторяются и в ближайших после первой проповедях его. Так во второй своей проповеди (о Серафимах) Иоанн говорит: „большая скудость на трапезе нашей, однако ж, не скроем ее; мало и бедно все, что есть у нас, однако предложим вам“. Немного позже, в своей беседе на Бытие он выражается; „не на свои силы надеясь, но поручая все молитвам предстоятелей (пресвитеров) и вашим, вступили мы на поприще учительства“. Своею вступительною беседою Иоанн сразу определил и свои отношения, как проповедника, к главному предстоятелю церкви, святителю Флавиану, облекшему его этим званием. Это – отношение почтительной любви и уважение к авторитету святителя, в котором он не один раз и потом указывает своим слушателям источник учительства, мудрость правления и т. п. О св. Василие Великом говорится в житии его, что будучи, в сане пресвитера, назначен на должность проповедника епископом Кессарии Каппадокийской Евсевием, он славою своего проповедничества навлек было зависть епископа, так что предпочел на время даже уклониться от проповедничества. Иоанн был счастливее. Добрый и кроткий старец Флавиан, поставив своего бывшего ученика на должность пресвитера-проповедника, только радовался его усердию, успехам и славе. Он сам в особенных случаях уступал ему слово, или лучше, – поручал пространнее и полнее разъяснить то, о чем сам сказал кратко. Так, однажды требовалось опровергнуть превратное и соблазнительное для православных толкование еретиками аномеями слов Евангелия: Сын ничто же о Себе творит, аще не видит Отца творяща. На проповедь собрались православные и аномеи. Проповедь имел говорить сам Флавиан. Иоанн, говоривший пред тем проповедь в крещальне и довольно уставший, спешил в главную церковь слушать Флавиана. Но старец святитель ограничился кратким, как бы вводным объяснением этих слов, и затем поручил проповедовать на те же слова Иоанну, зная, что этого желает и народ, смущаемый толками еретиков. Иоанн, хотя и усталый, повиновался и в обширной беседе прекрасно изъяснил упомянутые слова и содержащееся в них православное учение. Наконец, своею первою, вступительною и ближайшими после нее проповедями Иоанн проявил желанный характер своих отношений к слушателям, полагая в основу его союз любви, по которому проповедник, ревнуя о просвещении, исправлении и спасении слушателей, стремится своею мыслью и сердцем войти в общение с мыслями и сердцами слушателей, ожидая от них не только внимания, восприимчивости, но и молитвенного содействия его слову.

Так начавшись, проповедническое служение Иоанна в Антиохии продолжалось двенадцать лет с 386 по 398 год. Прежде чем перейдем к описанию характеристических проявлений сего служения и предметов проповеднического учительства Иоанна, остановим внимание на двух событиях, имевших место в первые два года его проповеднического служения, не без основания выделяемых из всего ряда годов этого служения. События эти имели значение в дальнейшем определении положения Иоанна, как проповедника, в отношении к антиохийской церкви и вообще жителям Антиохии.

Первым из них было торжество чествования памяти бывшего святителя Антиохии Мелетия. С именем Мелетия для Антиохии связаны были воспоминания о последней борьбе христианства с язычеством, о борьбе православия с арианством. Имя его служило знаменем единения для того большинства православных антиохийцев, от которого продолжало сторониться меньшинство их, существовавшее в Антиохии, под названием Евстафиан – Павлинистов. Мелетий, как было сказано, скончался в Константинополе во время вселенского собора 381 г. По желанию Антиохийцев, гроб с останками святителя тогда же привезен в Антиохию. С той поры прошло пять лет. Надо полагать, что уже с той же поры совершалось в Антиохии чествование памяти святителя, но без особенного торжества. Особенное торжество в память святителя совершилось именно в первый год проповеднического служения Златоуста¹¹. Кажется, оно и устроилось под влиянием Златоуста, который, лично связанный со святым архипастырем, ревновал о торжественном чествовании его, чтобы именем его укрепить союз веры и любви между православными антиохийцами более численной и благоразумной части православного населения Антиохии и привлечь в сему союзу и остальную часть, дать назидание и неправославным. На этом торжестве сказал он похвальное слово Мелетию, в главном епископском храме, в виду Гробницы Мелетия, в присутствии архиепископа Флавиана, клира и многочисленного народа. Приведем несколько мест из этого слова, в частности тех, которые знакомят нас с тогдашними своеобразными обычаями в знаках любви и почтительности антиохийцев к своему святителю.

„Отовсюду объемля взором сие священное стадо и видя стекшийся сюда целый город, я не знаю, кого прежде ублажать: – святого ли Мелетия, и по смерти столько чтимого; или вас, которые показываете толикое усердие к усопшим пастырям своим?

„Блажен Мелетий, что успел во всех вас поселить такую любовь к себе! – Блаженны и вы, что храните сей залог любви неизменным! Ибо, невзирая на то, что протекло пять уже лет, как он преселился к желанному Иисусу, вы поспешили к нему ныне с такою пламенною ревностью, как будто вчера, или только третьего дня расстались с ним. Посему счастлив и он, имея таких чад; счастливы и вы, удостоившись иметь такого отца! От прекрасного корня произросли достойные его плоды. Как древесный корень, скрываясь в недрах земли, обнаруживает свое качество чрез добрые плоды: так и блаженный Мелетий, почивающий в сей гробнице, не будучи зрим очами телесными, теперь, как чрез плоды свои, являет чрез вас силу благодати. И если умолчим мы, то настоящее торжество и пламенное усердие ваше, громче всякой трубы, возвестят любовь святого Мелетия к чадам своим. Он так привлек к себе ваши сердца, что при одном имени его они приходят уже в радостный восторг…“ Затем проповедник оживляет воспоминание о начальном вступлении на антиохийскую кафедру, о борьбе его и паствы с арианами, о временах изгнание Мелетия последними из Антиохии в Армению и выражается так: „как скоро святый Мелетий прибыл в ваш город, каждый из вас желал дать сыну своему имя Мелетия, думая чрез святое наименование как бы ввести святого в дом свой. Матери забывали тогда имена отцев, дедов и прадедов, и новорожденных сынов своих нарекали именем блаженного Мелетия. Благочестивая ревность превозмогала природу. Дети, носившие такое имя, были любезны родителям не только по чувству любви родительской, но и по любви к самому имени. По общему мнению, сие имя было украшением родства, благоденствием дома, залогом счастья и спасения для тех, кои носили оное... Оно вошло в такое употребление, что слышимо было везде – и на улицах, и на торжищах и на полях и на дорогах“.

„Но ваша ревность не ограничилась одним именем; она простерлась далее. Как почтили вы имя блаженного, так почтили и его самого. Многие из вас начертали святой его образ на перстнях, на печатях, на чашах, на стенах чертогов, дабы не только слышать имя, но и зреть всюду изображение святого, и иметь сугубое утешение в разлуке с ним. Ибо, по вступлении его в Антиохию, враги истины успели скоро изгнать его из города. Бог же попустил сие изгнание для двух причин, т. е. чтобы явить добродетель святого, и вместе засвидетельствовать ваше мужество. Известно, что когда святой Мелетий прибыл в Антиохию, как Моисей в Египет, то стал врачевать город от еретического повреждения, и, отняв от тела Церкви согнившие и не подававшие надежды к исцелению члены, возвратил ему совершенное здравие. Это несносно было для врагов истины; и они, возбудивши против него императора, изгнали его из города, думая восторжествовать чрез то над истиною, и опять заразить город прежнею болезнью. Но случилось не то, чего они ожидали. После такого события сильнее обнаружилась ваша ревность, и светлее просияла мудрость наставника: мудрость наставника, ибо святый Мелетий, в течение тридцати дней, и то неполных, успел столько утвердить вас в вере, что, не смотря на множество свирепствовавших бурь, вы остались непоколебимы, ваша ревность, поскольку с таким усердием вы приняли семена, посеянные им, в продолжение неполных тридцати дней, что они пустили глубокие корни в душах ваших, и после не могли быть исторгнуты никакими искушениями“.

„Нельзя умолчать и о том, что случилось при самом изгнании. Когда начальник города, сидя в колеснице с святым Мелетием, проезжал чрез площадь: тогда камни, как град, со всех сторон посыпались на главу градоначальника; ибо граждане не могли перенесть разлуки со святым, и лучше хотели лишиться преходящей жизни, нежели видеть, как отторгают от них пастыря. Что ж сделал тогда блаженный? Видя тучи бросаемых камней, он покрыл главу градоначальника своею одеждою! Такою чрезвычайною кротостью он постыдил врагов своих, а ученикам своим преподал наставление, до какой степени должно простираться их незлобие; – научил их не только не причинять зла своим гонителям, напротив – со всею готовностью защищать их, когда угрожает им опасность от кого-либо. Кто не изумлялся тогда, видя неограниченную любовь паствы, высокую мудрость пастыря, его смирение, его великодушие? Поистине чудное дело! Изгоняли пастыря, а овцы не разбегались; низвергали кормчего, а корабль не погружался в море; удаляли вертоградаря, а виноград становился плодоноснейшим. Поскольку узы любви связывали нас с пастырем, то ни искушения, ни опасности, ни отдаленность места, ни продолжительность времени – и ничто другое не могло отделить вас от сообщества с блаженным. Хотели удалить отца от детей; но вышло напротив: он сблизился с ними теснейшею любовью, и отбыл в Армению, как бы взяв с собою целый город“.

„В земле изгнания святый Мелетий находился только телом: а сердце и дух его, воспаряя на крыльях благодати, всякий раз переносились к вам и обнимали своею внутренностию весь народ антиохийский. То же самое делали и вы. Ибо, пребывая в стенах сего города, вы ежедневно духом любви переносились в Армению, зрели там лице святого мужа, слушали сладостный и поучительный глас его, и после того опять возвращались в свое отечество. Вот для чего Бог попустил ему потерпеть скорое изгнание, т. е. чтобы показать, как я уже сказал, восставшим на вас врагам твердость вашей веры и опытность учителя! Это видно из того, что святый Мелетий, возвратившись из своего заточения, пробыл с вами уже не тридцать дней, но целые месяцы, и год, и два, и три, и более. Вы явили несомненное доказательство непоколебимости вашей веры, и Бог снова даровал вам отца, дабы вы без опасения наслаждались его присутствием. И подлинно, величайшее было наслаждение видеть святое лицо его! Не говоря о его учении, о его беседе, – один вид его был уже достаточен, чтобы внушить правила добродетели душам тех, кои взирали на него“.

„При возвращении же к вам святого Мелетия, весь город устремился к нему навстречу: одни теснились возле него, прикасались к ногам его, лобызали его руки, слушали его слова; а другие, быв затрудняемы множеством стекшегося народа, смотрели на него издали, получая от одного воззрения обильное благословение, и отходили в дома свои со всяким довольством, думая, что они, видевшие его издалека, ничего не потеряли пред теми, которые находились вблизи“...¹²

Сказав затем о присутствии Мелетия на вселенском соборе в Царьграде, о проявившемся здесь глубоком уважении к нему императора и отцов собора и о кончине Мелетия во время собора, о печали антиохийской паствы при вести о его кончине и о плаче, с каким встречали в Антиохии привезенное из Царь-града святое тело почившего архипастыря, Златоуст продолжает: „человеколюбивый Бог, сжалившись над нашею печалью, скоро даровал нам другого пастыря, который со всею верностью изображает в себе свойства предшественника, и, подобно ему, представляет собою образец всякой добродетели. Лишь только вступил он на престол, мы тотчас сбросили с себя печальные одежды, отерли слезы свои; а между тем сходство добродетелей того и другого снова возобновило в нас воспоминание о блаженном. Горесть исчезла, уныние рассеялось, но любовь возгорелась сильнее. Печаль о нем прекратилась, но памятование о нем не только не умалилось, но еще большую возымело силу. Свидетели сему вы сами. Ибо, не смотря на то, что со дня кончины святого Мелетия протекло уже много времени, вы стеклись и окружили ныне мощи его, как пчелы, слетаясь, окружают свои соты. Ваша любовь к нему происходит не от влечения природы, но основывается на здоровом суждении ума; посему-то она и не кончилась с смертью его; не ослабела от времени, но еще более возросла и усилилась не только в тех, которые видели его, но и в тех, которые его не знали. Итак, будем молиться все вкупе, – начальники и подчиненные, жены и мужи, старцы и юноши, рабы и свободные, сделав предстоятелем наших молитв самого блаженного (ибо он имеет ныне большее дерзновение к Богу, и пламенеет к нам сильнейшею любовью), чтобы и наша любовь к нему умножалась, и чтобы все мы, подобно как здесь предстоим гробу его, так и там удостоились быть близь вечной обители его и получить уготованные блага. Да будет сие, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, чрез Которого и с Которым слава и держава Отцу и Святому Духу во веки веков! Аминь“.

Воздав похвалы Мелетию, восхвалив и то единение веры и любви, какое проявилось в торжестве чествования ему, Иоанн в ближайших затем беседах кротко, но властно обличал существовавшее в Антиохии разделение на партии, строго порицал анафемы, произносимые одною из них на другую, призывая к терпимости и незлобию. Так в самом начале своего служения он стремится к воссозданию церковного единения между верующими, чтобы всем сделать доступным свое учительное слово.

Между тем не более, как чрез год после торжества памяти Мелетия, последовало в Антиохии крайне печальное событие, вызвавшее Иоанна на особенно усиленный подвиг учительства. Пред постом 387 г. произошло в Антиохии страшное возмущение, вызванное новым тяжелым налогом. Вообще подати и налоги были тяжелы в тогдашней империи, взимались строго и с притеснениями со стороны корыстолюбивых сборщиков, как свидетельствуют о том сетование матери Иоанна Анфусы и еще прежде Григория Богослова¹³. Новый налог, вызванный потребностями войны, казался невыносимым. Явившиеся откуда-то и бродившие по городу подстрекатели ускорили взрыв раздражения и ропота. Ропот поднялся и среди богатых и знатных, потом во всем населении Антиохии. Толпы бунтующих нападали на дом префекта, ломали двери; затем бросились на статуи императора Феодосия и его жены (тогда уже умершей) Флациллы, опрокинули их, влачили по площадям и улицам с криком и бранью. Власти, собрав военную силу, усмирили бунт, арестовали многих, быстро казнили или заключали в тюрьмы, чтобы подвергнуть допросам и пыткам. Народ опамятовался, унялся от буйства, зато впал в ужас и отчаяние. Златоуст еще до возмущения предостерегал от него слушателей¹⁴. Когда бедствие разразилось, он пораженный скорбью, молчал целую неделю. Наконец, в субботу или воскресение сыропустной недели, Златоуст, с видом глубочайшей печали, выступает на подвиг увещании и утешения.

„Что мне сказать, или о чем говорить“? так начинает он свою первую беседу. „Время слез теперь, а не речи, рыданий, а не слов, молитвы, а не проповеди. Содеянное так велико, рана столь неисцельна, язва так глубока, что она выше всякого врачества и требует высшей помощи. Дайте мне оплакать настоящее бедствие. Семь дней молчал я, как друзья Иова: дайте мне теперь открыть уста и оплакать это общее бедствие, Кто пожелал зла нам, возлюбленные? Кто позавидовал нам? Откуда такая перемена? Ничего не было славнее нашего города; теперь ничего не стало жалче его. Народ, столь тихий и кроткий, всегда покорный рукам правителей, теперь вдруг рассвирепел так, что сделал такие дерзости, о которых и говорить неприлично. Плачу и рыдаю теперь – не о великости угрожающего наказания, а о крайнем безрассудстве сделанного... от плача прерывается голос мой, едва могу я открывать уста, обращать язык и произнести слово…“ Оплакав со слушателями постигшее их бедствие, Златоуст продолжает: „на этом я и прекратил бы мое слово, ибо для скорбного сердца неприлично длинное слово. Но я надеюсь, что разгоню мрак вашей печали и освещу мысли ваши наставлением. Обратитесь ко мне сердцем вашим, приклоните ко мне ухо ваше, оставьте горесть, обратимся к учению по-прежнему. Как прежде мы приходили сюда всегда с радостью, так и теперь, так поступим и теперь, полагаясь во всем на Бога. Это полезно вам для смягчения и самого бедствия. Ибо если Господь увидит, что мы внимательны к слову Его и не отвергаем Его наставлений в это несчастное время, то Он скоро возьмет нас под свое попечение, дарует нам покой и изменит настоящий плач в радость. Христианину должно отличаться от неверных и, ободряясь надеждою на будущее, стоять выше нападения зол человечества. На камне поставлен верный, и волны мира не могут поколебать его. Итак, возлюбленные, перестанем отчаиваться. Мы не столько заботимся о спасении своем, сколько создавший нас Бог“...

Слова любви состраждущей и назидающей возымели действие. Тяжкое, как камень, состояние страха и отчаяния сменилось более тихою и сознательною печалью и сокрушением, тем более, что приближавшийся великий пост напоминал о покаянии. Антиохийцы стали усиленно посещать церковь и молиться о смягчении бедствия, которое представлялось еще далеко не кончившимся.

Император еще не знал о событии в Антиохии. С донесением о нем отправлены были сановники в Константинополь. Опасения, что император, узнав о событии, в порыве законного гнева, предпишет новые кары, опять повергли антиохийцев в уныние. Но тут принял на себя подвиг ходатайства за виновных старец архипастырь Флавиан. Он поспешил в путь, в надежде опередить сановников, везших донесение. Своему пресвитеру проповеднику он предоставил удерживать народ в спокойствии, по возможности утешать и назидать его на время своей поездки. Иоанн неутомимо подвизался в этом деле. Тотчас по отбытии Флавиана, в один из дней первой недели великого поста, он сказал вторую свою беседу, начав ее ободряющею речью о самой поездке святителя для ходатайства. „Когда посмотрю на этот престол, праздный и оставленный учителем, то вместе и радуюсь и плачу: плачу потому, что не вижу здесь отца; радуюсь потому, что он отправился в путь для нашего спасения и пошел избавить столь многочисленный народ от царского гнева. Это и для вас украшение и для него венец: для вас украшение, что имеете такого отца; для него венец, что он так любвеобилен к чадам, и оправдал самыми делами то, что сказал Христос. Слыша, что пастырь добрый душу свою полагает за овцы (Ин.10:11), он пошел с готовностью положить душу свою за всех вас, хотя и многое препятствовало ему отправиться в путь и принуждало его остаться здесь. Это, во-первых, его престарелые лета, потом немощь телесная, и время года и приближение святого праздника (Пасхи), наконец сестра, которая у него одна и находится при последнем издыхании. Но презрел и родство, и старость, и немощь, и трудность времени, и тягость путешествия, и всему, предпочитая спасение, как юноша, летит старец, окрыленный ныне ревностью. Если Христос, говорил он, предал Себя за нас; то, какого извинения будем достойны мы, которым вручено управление столь многочисленным народом, если не решимся и сделать и потерпеть все для безопасности вверенных нам?... хорошо понял он и то, что у него теперь дело не об одном городе, но обо всем Востоке, ибо наш город есть глава и мать городов, лежащих на Востоке... И уповаю, что наши надежды будут благоуспешны; потому что Бог не презрит такого усердия и попечения и ее попустит, чтобы Его служитель возвратился без успеха. Знаю, что как только он предстанет и увидит благочестивого царя, то одним видом в состоянии будет укротить гнев; потому что у святых не только слова, но и самые лица исполнены духовной благодати. А он исполнен и великой мудрости, и, будучи сведущ в божественных законах, скажет ему тоже, что и Моисей сказал Богу: аще убо оставиши им грех их, остави; аще же ни, – умертви и меня с ними (Исх.32:32). Таково сердце святых, что умереть со своими чадами им приятнее, чем жить без них“... Далее Златоуст много и с необыкновенною находчивостью и силою распространяется о том, что и как может сказать святитель Флавиан императору, чтобы вымолить у него пощаду и прощение Антиохии, и что, надо думать, и было предметом обсуждения между Флавианом и Златоустом. Но, покончив с ободрением и утешением, Златоуст переходит к назиданию. Применительно к наступившему времени великого поста, он поучает о спасительности поста, о посте телесном и духовном и подвиге покаяния и сокрушения и пользуется случаем от тяготившей над слушателями мысли о теперешней временной вине их пред императором перенести их в мысли о гораздо больших и постоянных винах наших пред Богом. „Вот оскорблен человек, и мы все в страхе и трепете, как нанесшие оскорбление, так и те, которые не чувствуют за собою никакой подобной вины. А Бога оскорбляют каждый день; что я говорю каждый день? – каждый час оскорбляют Его богатые, бедные, наслаждающиеся покоем и терпящие скорбь, обижающие и обижаемые, – и никто об этом не подумает. Потому-то Он и попустил потерпеть оскорбление сорабу, чтобы из бедствия, последовавшего за таким оскорблением, познал он человеколюбие Господа. Это оскорбление было теперь первое и единственное; но, не смотря на это, мы не надеемся получить прощение. Но Бога мы прогневляем каждый день, и нисколько не раскаиваемся, а Он все переносит со всяким долготерпением. И хотя виновники настоящего преступления схвачены, посажены в тюрьмы и наказаны; но мы все еще боимся. Оскорбленный еще не слышал о том, что случилось, и не произнес суда, – а мы все трепещем. А Бог ежедневно слышит оскорбляющих Его, и, однако же, никто из виновных пред Ним не раскаивается, несмотря на то, что Он милосерд и кроток. Оскорбленный ныне государь есть одного с нами естества; притом в первый раз потерпел такое поругание, да и не в собственном присутствии; он не видел того и не слыхал, и однако никто из обвиненных не получил прощения. О Боге же ничего такого сказать нельзя. Различие между Им и вами бесконечно. Он всякий день терпит поругания, Сам видя то и слыша: но Он не посылает грома для истребления ругающихся над Ним , ни вод для их потопления, но терпит все и обещает прощение хулителям своим, если покаются... Итак, хотя бы и все настоящее бедствие обратилось в утешение и радость; но я торжественно объявляю всем вам, что, не смотря на то, мы останемся в том же страхе и должны будем пострадать несравненно более настоящего. Бог обыкновенно поступает так, что не тотчас посылает наказания, когда мы согрешаем, но дает нам время покаяться и ожидает нашего исправления. Если же мы, не видя Его наказания, подумаем, что грех наш прощен; то бедствия от Него посещают нас неожиданно“.

В течение следующей недели великого поста Златоуст опять говорил увещательные и утешающие слова, из коих одно посвящено размышлению о смерти и вызвано ожившими толками и опасениями, что антиохийцев ждут новые казни тяжкие и смертные. Смерть, учит проповедник, не должна быть страшна христианам, которые имеют надежду воскресения и будущей жизни. Имея сию надежду, можешь ли бояться смерти, подобно неверующему? но ты скажешь: я смерти не боюсь, а боюсь, чтоб не умереть худо, насильственно, чтоб у меня не отрубили головы. А разве Иоанн Креститель умер худо? И ему отрубили голову. Разве Стефан первомученик умер худо? Он побит камнями. Да и все мученики не скончались ли от меча или огня, или брошены в море, или свержены с горы или отданы были на растерзание зверям? Не то худая смерть, когда умираем насильственно, но то, когда умираем во грехах. Слушай, что говорит пророк: смерть грешником люта (Ис.33:22). Не смерть насильственная люта, говорит он, но смерть грешников; ибо для них осуждение вечное, муки вечные. Но вы говорите, – мы не боимся умереть насильственно, а боимся умереть несправедливо, лишь по подозрению в том, в чем мы не участвовали, а потерпеть одно наказание с преступниками“. „Что ты говоришь? спрашивает проповедник: разве ты хочешь умереть справедливо, по делам“? И затем разъясняет, что именно безвинная смерть и не должна быть страшна, ибо она вводит нас в общение с ангелами и святыми. Если же мы боимся смерти, то потому, что не имеем любви к царству небесному, не стремимся к будущей жизни, или потому, что живем неблагочестиво и не имеем чистой совести... При добродетели и чистой совести не страшны никакие лишения, страдания, ни самая смерть. „Итак, перестань плакать о смерти, и плачь о грехах своих, чтобы омыть их“.

Но скоро страх опять поразил антиохийцев. Святитель Флавиан как ни спешил опередить сановников, посланных с донесением о возмущении, но последние пришли ранее его. Император Феодосий, узнавший от них пока только о возмущении, но не о карах, уже понесенных виновными, в справедливом гневе решился строжайше покарать антиохийцев: дал повеление судить и казнить возмутителей смертью, лишить Антиохию преимуществ столичного города области, грозил даже разрушить ее и обратить в деревню. Для исполнения повеления посланы в Антиохию два знатные сановника Геллебих и Кесарий. Преувеличенная молва, будто против Антиохии снаряжено целое войско, чтобы истребить город и всех жителей, довела их до отчаянии, так что они собирались бежать. Златоуст явился на кафедру с новою увещательною беседою. „Не ищите спасения в бегстве, убегайте греха, удаляйтесь от злого пути. Если сего убегать будем, то, хотя бы стали среди бесчисленного войска, никто не сделает нам вреда. А если не будем удаляться от зла, то хотя бы взошли на самые вершины гор, – и там найдем врагов бесчисленных“... Народ не бежал, а проповедник продолжал ободрять его своими беседами. Но затем опять прошел слух об идущем будто бы к Антиохии войске, и народ опять собирался бежать. Златоуст поспешил в церковь, чтобы снова отклонять его от бегства. Сюда же вошел и префект города, бывший из некрещенных, также с целью отговаривать народ от бегства. По выходе префекта из церкви, Златоуст начал свою беседу так: „Я хвалил начальника за то, что он, видя город в смятении и жителей в помышлении о бегстве, вошел в церковь и утешил вас доброю надеждою: но я чувствую величайший стыд, что вы, не смотря на столь многие мои увещания, имеете нужду в постороннем утешении. Я желал, чтобы в то время разверзлась земля и поглотила меня, когда я слышал, что он говорил вам, то утешая вас, то обвиняя за безвременную и безрассудную боязнь вашу. Не вам надобно принимать наставление от него; но вам надлежит быть наставниками неверных. Св. Павел никак не допускал, чтобы верные судились от неверных (1Кор.6:1)“. Затем опять убеждал слушателей к терпению и покорности воле Божией, указывая на пример Иова.

Прибыли, наконец, Геллебих и Кесарий. После некоторого колебания они приступили к суду и расправе. Суд и расправа продолжались четыре дня в конце третьей и в начале четвертой недели великого поста. Это были страшные дни для Антиохии. Златоуст молчал в эти дни и только оплакивал бедствия города. Но явились в город, быть может не без его участия, бывшие сподвижники его – пустынники из окрестностей Антиохии и смело возвысили голос, как ходатаи за опальных, призывая судей к милосердию. Суды, пытки и казни приостановились и один из судей Кесарий поспешно отправился в Константинополь с донесениями к Феодосию. Волнение в обнадеженном городе стадо утихать. Теперь Златоуст опять явился на кафедру и „развернул пред народом поразительную картину дел человеческих“, как выражается один биограф его¹⁵. „Я видел, говорит проповедник, как жены и девицы, привыкшие к мягкой постели, лежали на голой земле; другие, которые недавно приобрели себе рабынь, евнухов и другие выгоды, вдруг всего лишались, и с громким плачем повергались к ногам других, чтоб испросить какое-либо пособие себе. Я видел и в памяти моей оживилось слово Соломона: суета сует и всяческая суета... Где было богатство, знатность, блеск, покровительство друзей и все выгоды жизни, там все это обратилось в ничто. Грех и нечестие все опрокинули. Я видел, как матери смотрели на похищаемых из их домов сыновей и, не могши освободить их, только смотрели на это и терзались. Я видел и, помышляя о страшном суде, говорил самому себе; если от людей, когда они осудят кого, не могут избавить осужденного ни мать, ни сестра, ни отец; то кто избавит нас от осуждения на страшном суде? Кто скажет за нас слово? Кто освободит нас, когда повергнут нас на муки нестерпимые?“... В следующие дни и недели великого поста Златоуст продолжал свои беседы, обращая мысли и сердца народа на разные предметы христианского благочестия, но не опуская от времени до времени успокаивать и ободрять народ от новых приступов малодушия, возобновлявшихся под влиянием мысли, что император не умилостивится. Но Иоанн питал надежду на умилостивление.

Узнав из привезенных Кесарием донесений о всем, что происходило в Антиохии, Феодосий несколько смягчился, не думая однако далеко простирать свои помилования и отменять прежние определения о лишении Антиохии ее прежних прав и преимуществ. Но в этот момент предстал царю со своим ходатайством святитель Флавиан, уже довольно проживший в Царь-граде в скорбном ожидании удобного времени для ходатайства. Явившись в царскую палату, где уже был Феодосий, старец стал в отдалении с поникшею главою, с опущенным взором. Он молчал и тихо плакал, представляя и себя как бы участником в преступлении Антиохии, или ответственным за ее вины. Самый этот вид старца – святителя тронул сердце христианского императора. Не гневно, а спокойно начал Феодосий свою царскую речь к святителю. Напомнив о своем прежнем, особенном благоволении к Антиохии, о милостях, ей оказанных, Феодосий в кратких, но сильных словах выразил, как глубоко возмутили его преступные и оскорбительные действия антиохийцев, неистовство которых простерлось не только на живых (т. е. самого Феодосия), но и на мертвых (т. е. Флациллу, покойную жену Феодосия). Со слезами и вздохами выслушав императора, святитель начал затем свою речь. Эта обширная и превосходная речь составлена, как полагают, Златоустом или при его главном участии, так что он в своих беседах не напрасно успокаивал антиохийцев намеками на то, что и как скажет императору святитель Флавиан. Приведем главные мысли из этой, поистине образцовой, речи.

„Признаемся, государь, и не можем не признать той любви, какую оказал ты отечеству нашему; посему то так горько и плачем, что темные силы позавидовали столько возлюбленному тобою отечеству нашему, и мы сделались неблагодарными пред благодетелем, чрезвычайно оскорбили возлюбившего нас“. Начав так, святитель изображает всю виновность Антиохии, нисколько не умаляя ее, и выражаясь, что и при самых страшных карах Антиохия еще не довольно была бы наказана за свое преступление. Она наказана уже и сама собою – тем общим позором, какой навлекла она на себя в глазах вселенной, который чувствуют антиохийцы, не смея смотреть в глаза людям, взирать и на самое солнце. Изобразив неизмеримость бедствия Антиохии, каким есть самое преступление ее, святитель живописует пред царем образ беспредельной любви и милосердия Бога, не погубившего во гневе своем человека, падшего по внушению диавола, но разрушившего злобу врага своим милосердием. После прекрасных слов о величии человеколюбия и милосердия, как лучшем, богоподобном украшении в царском венце, и значении живейшей и могущей стать на веки памятною благодарности, какая воздвигается в сердцах антиохийцев делом прощения и милости и будет ценнее всякой медной, золотой или каменной статуи, святитель приводит царю на память великодушный поступок блаженного Константина царя. „Утверждают о блаженном Константине, что когда некоторые бросали камни в его изображение, и когда многие побуждали его наказать оскорбителей его, представляя, что они все лицо его изранили камнями, то он, осязая рукою лицо свое и несколько улыбнувшись, сказал: я не чувствую никакой раны на моем лице, у меня цела и вся голова, цело и все лицо. Это изречение его и доныне все произносят. Долгое время не истребило из памяти сего великодушия царя. Не славнее ли оно многих трофеев!..“ Напомнив Феодосию и его собственные дела милосердия, святитель выражается, что человеколюбивое прощение Антиохии будет подвигом более славным, чем мог бы быть подвиг спасения им города от нашествия варваров... Подвиг христианского прощения в христианском государстве послужит к славе самой веры христианской в главах иудеев, язычников и варваров... Воистину велик Бог христианский! скажут они... Устраняя опасения и речи о том, будто прощение Антиохии послужит соблазном для других городов, которые станут пренебрегать властью царя, святитель страхе, в какой повержены антиохийцы, что и далее величие ее может сказаться далеко не так на разрушении города и казнении виновных (ибо это легко), как именно на прощении их, что свойственно только одному государю и никому другому. Держать город в страхе всегда нетрудно, но расположить к себе сердца всех жителей его, – это вообще трудно, теперь же именно это легко достигается великодушным прощением. С дерзновением, свойственным его сану и возрасту, святитель ставит на вид и значение своего ходатайства: „представь себе, государь, как будет удивительно для всех потомков, что между тем как столь великий город сделался достойным казни и мщения, как все пришли в страх и трепет военачальники, правители, судии, и никто не смел сказать слова о несчастных: тогда предстал за них один старец Божий, облеченный святительством, и одним ходатайством своим преклонил на милость государя, так что государь, но уважению и закону Божию, для одного старца сделал то, чего во сделал ни для одного из своих подданных. Антиохия доставила тебе, государь, немалую славу уже тем, что в посольство к тебе употребила меня, ибо жители ее обнаружили превосходную и прекрасную мысль о тебе, что ты, во всей подвластной тебе державе, более всех уважаешь священников Божиих, хотя бы они были и не знатны. Впрочем, я пришел к тебе, государь, не от одних антиохийцев. Еще прежде прошения их, послан я от Господа, Ангелов и человеков сказать всемилостивейшему сердцу твоему: аще отпущаете человеком согрешения их, отпустит и вам Отец Ваш небесный (Мф.6:10). Вспомни тот день, в который все должны будем дать отчет в делах; помысли, что если и ты согрешил в чем пред Господом, то милостивым твоим определением можешь ныне омыть твои согрешения… Умоляю тебя подражать твоему Господу, Который, будучи ежедневно оскорбляем нами, не перестает подавать всем блага свои. Не постыди меня в надежде и не отвергни моего предстательства. Наконец заявляю пред тобою, государь, что если благоволишь оставить справедливый гнев и принять город в прежнее благоволение; то я возвращусь в него весьма охотно. Но если откажешь в благоволении, то я не только не возвращусь в город и не увижу его, но и брошу его навсегда и пристану в каком-либо другом городе. Я не хочу жить в таком отечестве, к которому ты, при всем твоем человеколюбии и при всей несравненной твоей кротости, не можешь иметь благоволение“.

Император слушал речь святителя с сердцем более и более растроганным; едва удерживал он слезы, не раз появлявшиеся на его очах, наконец, прослезился от всего сердца, когда утих голос святителя. После минутного молчания, сказал; „если и Господь вселенной, Который для нас сошел на землю, для нас принял зрак раба и был распят облагодетельствованными Им, молился за распинателей Отцу Небесному: Отче, отпусти им, не ведят бо что творят, то, как не простить ругавшихся надо мною мне, подобному им, человеку“!

Слова императора были уже объявлением прощения. Святитель принес живейшую благодарность императору. Приглашенный на царский обед, святитель во время обеда, как рассказывает историк Созомен (кн. VII, гл. 23), пел стихи, в которых выражались отчаяние и покаяние антиохийцев. Святитель просил еще императора дозволить ему отпраздновать с ним Пасху в Константинополе. Но Феодосий побуждал его не медлить отъездом в Антиохию. „Я знаю, сказал император, что сердца их теперь расстроены и многие беды еще продолжаются. Поезжай же, утешь их. Увидев тебя, своего кормчего, они забудут минувшую бурю и все бедствие изгладят из памяти“.

К празднику Пасхи Флавиан возвратился в Антиохию и привез радость пастве. Радость была всеобщая и живейшая. Антиохийцы украсили торговую площадь венками, улицы осветили Факелами. В праздник Пасхи святитель совершил торжественное служение. Златоуст прочел народу речь святителя императору и рескрипт императора, объявлявший прощение, прекращение суда и казней, возвращение Антиохии ее преимуществ, как митрополии или столицы области, и даже обычной годовой раздачи хлеба беднейшим классам населения. Но проповедник не преминул преподать и наставления жителям в пасхальной беседе. „Вы украсили торжище венками и осветили улицы факелами: но отныне поступайте всегда иначе. Украшайте самих себя не цветами, а добродетелию; освещайте душу вашу добрыми делами. Радуйтесь всегда духовною радостию и благодарите Бога не только за прекращение бедствий, но и за то, что Он послал их. И о всем том поведите чадам вашим, и чада ваши чадам своим, и чада их роду другому (Иоил.1:3)¹⁶.

Событие 387 года, несмотря на все бедствия его, послужило к славе христианства и православия в Антиохии. Среди бедствий этого страшного времени обнаружились мужество таких заступников за народ, как антиохийские пустынники, сам Златоуст и святитель Флавиан, и малодушие и трусость философов, которые при общем бедствии первые обратились в бегство. „Где теперь, говорил Златоуст, эти мнимые философы, которые только по костюму похожи на философов, которые носят длинные мантии и щеголяют своими длинными бородами, с палками в правой руке? Где те презренные циники, подобно собакам, подстерегающие кость на столе своего господина, – люди, которые думают только об удовлетворении своей чувственности? Пришла опасность, – и они все оставили город, они убежали из него с большою поспешностью, они пошли искать безопасности в глубине пещер“. Следует, впрочем, прибавить, что бывший учитель Иоанна Ливаний не последовал примеру других философов. Напротив, он также ходатайствовал за антиохийцев пред Феодосием, сложил в этом смысле длинную речь к нему, а языческий писатель Зосима приписывает этой речи даже и самое спасение Антиохии. Последнее утверждение есть уже самохвальство языческое. Поступок Ливания, конечно, добрый поступок. Но ни речь Ливания, блиставшая более риторическим искусством и тонкостями диалектики, чем внутреннею силою и сердечностью, ни сам он лично – далеко не имели и не могли иметь пред христианским императором такого значения, как речь Флавиана, дышавшая неотразимою силою христианскаго, сердечнаго слова и как личное предстательство старца святителя. Вообще обстоятельствами страшного события 387 года, потрясшего и сердца язычников, и исходом его Златоуст не преминул воспользоваться, чтобы показать различие между язычеством и христианством, которое дало своим последователям столько помощи к перенесению бедствия и затем к избавлению от него. На это различие он указывал в ближайшей беседе к оглашенным из язычников, самое обращение которых к христианству, вероятно, и было если не вызвано, то подвинуто минувшим бедствием и его исходом. Но бедствие 387 г. и подвиг Златоуста во время бедствия наиболее повлияли на укрепление его нравственного союза с православными антиохийцами, с которыми он переживал все тяжкие моменты бедствия, отзываясь на каждый из них словом назидания и утешения и увенчав свой подвиг радостным возвещением о прекращении бедствия. Теперь именно достигло высшего обнаружения его значение, как всенародного, церковного учителя Антиохии. С этого же времени проповедническое слово его, прошедшее чрезвычайное упражнение в девятнадцати сряду сказанных беседах по поводу события 387 г., сохраняя свойства любви, кротости, простоты и живости, приобрело черты некоторой властности, господственности учителя над учениками, отца над детьми. Однако в течении этого слова теперь же наступил некоторый, хотя и краткий перерыв. Бывшее напряжение среди трудов и бедствий отозвалось на здоровье проповедника, так что после Пасхи 387 г. он чувствовал себя больным и не мог проповедовать несколько дней мученических. Возвратясь к подвигу проповедничества на пятой неделе после Пасхи, он спустя некоторое время опять был болен и опять прервал свои беседы. С августа 387 г. он без перерывов подвизается в деле проповеди. С следующего года проповедничество его принимает еще более ровное и последовательное течение, хотя временами и прерываемое под влиянием тех или других обстоятельств, или видоизменяющееся по их требованию. Переходим к общему описанию проповедничества Иоанна, как главного подвига пресвитерского служения его в Антиохии.

О проповедях Златоуста и вообще о его учительных творениях выражаются обыкновенно, что они – неисчислимы, что дошедшее к нам количество их, как оно ни велико, далеко еще не обнимает всего того, что вышло из уст и из под пера великого учителя. Имея здесь в виду только те из них, которые относятся ко времени его пресвитерства в Антиохии, ограничимся лишь общим обозначением главных предметов, на которых сосредоточено было устное и письменное учительство Иоанна¹⁷.

1. Наиболее общим предметом и постоянною основою всего устного учительства Златоуста было изъяснение священного писания Ветхого и особенно Нового завета. Воспитанник антиохийской школы, в которой по преимуществу упражнялись в изъяснении Св. Писания, усердно изучавший его и дома и в школе, и в пустыне, и во время диаконства, Иоанн обладал превосходным и глубоко основательным знанием. Еще в ту раннюю пору своей жизни (как основательно полагают некоторые из патрологов) он составил для домашнего употребления отчетливое обозрение (προϑεωρία) содержания канонических книг В. и Н. Завета и частное обозрение книг Пятикнижия, Иисуса Навина, Судей, 4 Книг Царств, Иова, 4 больших и 7 малых пророков¹⁸. В пресвитерстве, после первых проповедей, сказанных пред великими постом, когда состоялось его рукоположение, он с наступлением поста тотчас начал свои беседы на Бытие, как на первую книгу священного канона. Прервав их для бесед по другим предметам, он в дни Пятидесятницы и несколько раз потом возвращался к беседам на Бытие, окончив их в октябре 386 г. Позже, в разное время, сказывал он свои истолковательные беседы на псалмы, книгу Иова, части книги пр. Исаии и некоторых других из больших и малых пророков. Сверх того, для отдельных слов и бесед он брал предметы из В. Завета, каковы его слова; об Иове, об Анне и Самуиле, Давиде и Сауле, Маккавеях и проч. Брал для бесед и общие вопросы экзегетики В. Завета, каковы, напр., две беседы его о темноте пророчеств, сказанные в великий пост 386 г. между беседами на Бытие. Но обильнее были изъяснительные беседы его на книги Нового Завета. Во время пресвитерства им объяснены евангелия Матфея и Иоанна, отчасти Деяния апостольские, послания св. Ап. Павла к Римлянам к Коринфянам, Галатам, Ефессянам, к Тимофею и Титу (Другие послания объяснены уже позже во время епископства). Много было и отдельных бесед и слов его на лица и предметы из новозаветной истории и на трудные, или же превратно толкуемые тексты из новозаветных книг. Понятно, что проповеди по изъяснению Свящ. Писания имели почти всегда форму бесед, из коих каждая состоит из двух частей; объяснения текста слова Божия в первой и нравственных применений или наставлений во второй. В объяснении текста Златоуст обращал строгое внимание на буквальный смысл его и ясную связь мыслей. Это было сообразно с духом антиохийской школы, ее славных представителей Лукиана и Диодора и со свойствами собственной мысли Иоанна, отличавшейся простотой, ясностью, определительностью. В толкованиях на В. Завет он местами считал нужным обращаться к подлиннику, к свойствам еврейского языка, ссылаясь на знатоков его. Думают, впрочем, что, как сирийский грек, он знал сирийский язык, помогавший ему понимать свойства языка еврейского, к тому же он пользовался переводами Акилы, Симмаха и Феодотиона. Допуская, кроме буквального, смысл аллегорический, таинственный (напр. в пророчествах о Христе), он, подобно учителю своему Диодору, умел и учил ограничивать пределы его. При толковании книг Н. Завета, которым занимался более, чем Ветхим, он чувствовал себя в полном обладании экзегетических средств, начиная с совершеннейшего разумения греческого языка, в котором умел различать особенности, свойственные тексту Н. Завета. Вникать в ясную логическую и предметную связь мыслей было одним из любимых приемов его толкований. „Не надобно, говорит он, просто схватывать слова Писания и вырывать их из связи и из сродства содержания; не надобно брать голые слова, лишая их помощи со стороны предыдущего и последующего... Ибо, если в судах, где рассуждаем о делах мирских, мы выставляем все, служащее к оправданию – и место, и время, и причины, и лица, и весьма многое другое: то не нелепо ли тогда, как предлежит нам подвиг за жизнь вечную, приводит слова Писания просто, как случилось“ и проч. Он хотел, чтобы в его толкованиях участвовали своими мыслями и сами слушатели. „Одной милости прошу у вас прежде, нежели приступлю к словам евангельским, прошу – не откажите же в просьбе. Не важного и не тяжелого требую, и, если получу, польза от того не для меня только, но и для вас, или лучше, – далеко больше для вас. Чего же прошу, вас? Того, чтобы во едину от суббот или в самую субботу ту часть евангелия, которую надобно вам слушать в проповеди, каждый имел в руках, часто читал дома, часто испытывал и исследовал слова и замечал бы, что ясно и что темно покажется, что представится противоречащим, или непротиворечащем, и, испытав таким образом, приходил слушать проповедь“. Прекрасный совет для всех времен! Конечно, и тогда не все могли всегда и вполне исполнить его. Но толкователь обладал неподражаемым искусством в самых беседах своих держать мысли и сердца слушателей в живом общении с собственною мыслью и сердцем, вызывая их к тому своими обращениями, вопросами и разными ему одному свойственными приемами собеседовательной речи. Но наибольшею помощью Иоанну в изъяснении Св. Писания были его святое настроение, благоговение и чистое разумение христианского учения, а отсюда его способность мыслью и сердцем воспринимать смысл слова Божия воспринимать высшее озарения благодати, отверзавшей ему ум разумети писания, и вводить других в разумение его. Вот почему толкования Златоуста и именно в его беседах считались и считаются образцом толкований. Многие еще в древности выражались, что в толкованиях Златоуста слышится голос и дух самих священных писателей, им изъясняемых, наитие Духа Божия, Духа Христова. „Если бы, говорит св. Исидор Пелусиот, божественный Павел захотел языком аттическим объяснить себя самого, то он не иначе стал бы толковать, как толковал его Златоуст“. „Помните Иоанна, писал преп. Иоанн Кассиан, того Иоанна, который точно, подобно Иоанну Евангелисту, апостолу Иисусову, возлежал всегда на персях Господа и внимал глаголам Его“. Св. Димитрий Ростовский, в слове на день Златоуста, с услаждением приводит слова о нем, найденные в одной старопечатной Минее; „Златоустовы уста – Павловы уста, Павловы уста – Христовы уста, убо Златоустовы уста – Христовы уста“. Еще замечание о нравственной части истолковательных бесед Златоуста. В том виде, в каком она является у него, она составляет особенность Златоуста. Нравственные применения составляют не только постоянную принадлежность истолковательных бесед его, но нередко превосходят обилием содержания и самым объемом собственно истолковательную часть их. Это происходило не только от общего взгляда его на нравственное преспеяние, как на венец всякого духовного развития, но и из того убеждения, что Священное Писание само в себе просто и понятно, что следовательно требуется более всего воспринимать его учение и применять к жизни. „Благодать Св. Духа, говорит он, потому устроила так, чтобы священные книги были написаны мытарями, рыбарями, скинотворцами, пастухами, людьми простыми и неучеными, – дабы для всех понятно было читаемое, дабы и ремесленник и слуга и вдова и самый малоосмысленный человек приобретали какую-нибудь пользу от слушании. Ибо не для суетной славы, а для спасения слушающих писали те, коих Бог удостоил благодати Св. Духа... В самом деле, кому непонятно все, что написано в Евангелии? Кто, слыша; блаженны кроткие, милостивые, чистые сердцем и другое сему подобное, будет иметь нужду в учителе, чтобы уразуметь это? А знамения, чудеса, повествования, не каждому ли ясны и понятны“? Если так, то настоит более всего думать и трудиться над применением к жизни. В развитии нравственных применений Златоуст обнаруживает неистощимую изобретательность. „Что можно, замечает русский патролог, извлечь из этих слов апостола: целуйте Акиллу и Прискиллу? Но Златоуст на эти слова говорил два превосходных слова о любви к уничиженным мира“. Обилие и выразительность нравственных применений в беседах Златоуста зиждется на его знании жизни, на его особенном уменье, по подобию евангельских притч, возводить слушателя в мир духовных, нравственных отношений образами и явлениями из обыденной жизни. Впрочем, о нравственном учении Златоуста предложим несколько замечаний еще ниже, а теперь продолжим обозначение отдельных предметных сторон его учительных слов и бесед.

2. Из текущего ряда истолковательных бесед выделяются его слова и беседы на великие годичные праздники Рождества Христова, Крещения, Пасхи, Вознесения, Пятидесятницы, Воздвижения креста и др., также и избранные дни св. Четыредесятницы и страстной недели. В словах на Господские праздники чаще преобладает догматическое учение, напр. в день Рождества Христова – о Божестве и воплощении Сына Божия, в день Пятидесятницы о Божестве и дарах Св. Духа, с глубоко-назидательным для всех времен объяснением того, почему теперь не видно таких обильных знамений и чудес, как в дни апостольской церкви, и т. под. Другие праздничные слова проникнуты благоговейным созерцанием тайн божественного домостроительства, восторженным исповеданием всеобъемлющей любви Христовой, возвещаемой празднеством. Таково особенно бессмертное и несравненное слово его в день Пасхи, доныне читаемое в церкви. Праздничные слова Златоуста служат также богатым источником сведений по истории учреждения праздников, праздничных обычаев его времени и т. под.¹⁹.

Чаще других современных учителей Златоуст проповедовал в дни памяти святых. О библейских свитых Ветхого и Нового Завета он говорит по преимуществу в своих истолковательных беседах, но часто посвящает им и особые похвальные слова. Наиболее таких слов посвящено было им апостолу народов св. Павлу, с которым особенно сроднилась душа Златоуста, так много трудившегося над истолкованием его посланий. Из святых христианской церкви в похвальных словах Златоуста выступают особенно те, которые памятны были в истории Антиохийской церкви и особенно чествуемы были в ней, как свои местные святые. Таковы знаменитые святители антиохийские: Игнатий Богоносец (84–107 г.), Вавила священномученик (238–250 г.), св. Филогоний (318–322 г.), св. Евстафий (323–328–341 г.) и св. Мелетий. Таковы св. мученицы и мученики: св. Дроенда, мученица времени Траяна, мощи которой вместе с мощами других мучеников находились в подгородной церкви близ Антиохии; мученики и мученицы времени Диоклитиана: св. Ронан, заклинатель и диакон кесарийской церкви, пострадавший в Антиохии, св. Иулиан тарсянин, св. Варлаам, старец антиохийский, пострадавший в Кесарии Каппадокийской, которого поэтому еще прежде восхвалял в своем слове и св. Василий Великий; свв. Домника мученица и ее дочери Вероника и Просдока; св. Лукиан пресвитер и мученик антиохийский, и св. Пелагия, пятнадцатилетняя отроковица, ученица Лукиана, наконец, св. Иувентий и Максимин, пострадавшие при Иулиане уже на памяти Златоуста и его слушателей. Видно, что некоторые из сих мучеников бывали не один раз предметом похвальных слов Златоуста. Есть слова его, посвященные мученикам вообще, без означения имен их, которые, конечно, известны были слушателям. Видно, что чествование своих местных святых было одним из сильно развитых церковно-народных обычаев в Антиохии, что он особенно усилился во время и после гонения, неожиданно постигшего христиан, в частности антиохийских, при Иулиане отступнике, что существовали установленные дни памяти их кончины, существовали, как уже было сказано, храмы или часовни в честь мучеников и мучениц, устроенные в Антиохии и ее окрестностях, на гробах их, или хранившие мощи их, перенесенные сюда из других мест, что для хранения мощей уже устраивались драгоценные раки, что самое перенесение мощей из общих кладбищ или из одного места в другое совершалось торжественно. Особенно святитель Флавиан, в согласии с мыслью Златоуста, любил поощрять чествование памяти св. мучеников и с этою целью в дни памяти их совершал с клиром и народом исхождения или торжественные ходы к гробам и церквам мучеников, в разные окрестности Антиохии, каковы роща Дафны, Антиохийское поле, кладбище. При таких-то торжествах в честь мучеников и всяких вообще празднествах в память их, Златоуст выступал со своими похвальными словами. Восхваляя священномучеников, мучеников и мучениц, изображая величие их святости, веры и особенно любви ко Христу, за Которого они пострадали, знамений и чудеса, которыми Господь прославил их при жизни и по смерти, проповедник, кроме многочисленных назиданий слушателям, любит присоединять размышления о величии и славе веры и церкви, торжествовавшей над гонениями и гонителями. В последнем отношении особенно замечательны слова о св. Вавиле и св. Иувентине и Максимине, служащие превосходным обличением языческой вспышки при Иулиане. Одна из любимых мыслей, которую не раз повторяет Златоуст как в своих словах в похвалу святых, так и в других беседах, состоит в том, что святость познается не столько от чудес и знамений, сколько из жизни святых, из дел веры, любви и святости, украшавших их жизнь. Торжества в дни праздников и памяти святых, совершаемые за городом под открытым небом, сопровождались иногда и трапезами, и Златоуст, порицая излишества на подобных трапезах, старается и самые трапезы сделать назидательными. „Ты желал бы здесь насладиться и чувственною трапезою? Что же? И здесь, при гробе мученика, по окончании богослужения, можешь доставить себе это наслаждение и отдохновение, сидя под, смоковницею или виноградом, и предотвратить упреки совести: ибо мученик здесь недалек от тебя, и, назирая тебя вблизи, невидимо предстоит при самой трапезе и не позволит наслаждению перейти в грех“. В похвальных словах знаменитым и святым епископам Антиохии, Златоуст пользуется прекрасным поводом изобразить высокие достоинства епископского призвания и выяснить отношения отеческой и сыновней любви, долженствующие соединять народ и пастырей.

Живя и проповедуя в таком городе, как Антиохия, где из 200 тысячного населения еще около половины его оставалось в язычестве и иудействе, св. Иоанн ревновал о вразумлении язычников и иудеев, ограждении христиан, от соблазнов их, а также и о том, чтобы христиане, словом и делом являя достоинство своей веры пред неверными, содействовали привлечению их к вере Христовой.

В многоразличных рядах слов Златоуста неизвестно особого ряда слов с надписанием против язычников, подобного ряду слов с надписанием против иудеев. Но обличениями язычества, мыслями к вразумлению язычников, наставлениями христианам, направленными к той же цели, обилуют многие слова его, говоренные по другим случаям и по другим предметам его проповеди.

Таковы некоторые слова или беседы его по случаю низвержения царских статуй, говоренные в великий пост 387 г. Последовавшие за этим событием страшные бедствия, в виде строгих и тяжких казней, обрушившихся на антиохийцев, как христиан, так и язычников, потрясли сердца и этих последних. Но тогда как языческие философы малодушно бежали из города, ища безопасности в глубине пещер, оставляя без утешения своих собратий, христиане имели любвеобильного утешителя и наставника в пресвитере проповеднике, неутомимо беседовавшем с ними в церковных собраниях, видели и мужественных ходатаев в лице антиохийских священников, а также пустынников, явившихся для сего в город, ободрялись надеждою на могущественное ходатайство святителя Флавиана. Все это влекло и язычников в ограду церкви Христовой, предрасполагало к восприятию слова благодати от ее учителей. Златоуст, как было уже вкоротке замечено, воспользовался таким настроением, чтобы в своих великопостных беседах, по случаю низвержения статуй, с наставлениями христианам соединить размышления к просвещению язычников. Размышления этого рода выступают уже с шестой беседы, особенно же в беседах восьмой, девятой, десятой, одиннадцатой и двенадцатой. Размышления эти сосредоточены на учении о Боге, Творце и Промыслителе, верховном законодателе и Судии, и о естественных источниках такого учения о Боге или Богопознания, каковы: видимая природа и совесть или врожденный нам нравственный закон, указуемые и в св. Писании. Когда к дню Пасхи возвратился из Константинополя в Антиохию святитель Флавиан и привез рескрипт императора о прощении и возвращении благоволения городу, произведший общую радость, то язычники еще более расположились к принятию христианства, и этим-то, уже изъявившим готовность принять христианство язычникам, Златоуст говорил особые слова, обширно раскрывавшие то, что, изложено в прежних беседах, но к нам не дошедшие. Содержание тех и других слов он сам напоминает и резюмирует в первой беседе своей об Анне, матери Самуила, говоренной в том же 387 г. после Вознесения²⁰. „Для вас, говорит он, не легко было бы пересказать тогдашнее наше рассуждение с язычниками, а я, который постоянно упражнялся в том и имел это своим занятием, весьма легко могу припомнить все содержание слов и повторить вам вкратце то, что тогда сказано. Какой же был у нас предмет? Мы исследовали, как Бог изначала промышлял о роде человеческом и научил нас полезному тогда, как еще не было письмен и не дано было Писания; мы доказали, что Он руководил нас к Богопознанию чрез созерцание природы. Взявши вас тогда, не за руку, но за ум, я водил по всему творению, показывая небо, землю и море, озера, источники, реки и великие моря, луга и сады, цветущие жатвы, обильные плодами деревья, и вершины гор, покрытые лесами. Много тогда говорил я и о семенах и о растениях плодоносных и бесплодных; и о животных кротких и диких, живущих в воде, на земле и земноводных; о летающих в воздухе и пресмыкающихся по земле и о самых стихиях вселенной. И как ум наш был не в состоянии постигнуть беспредельного богатства природы и объять вселенную; то мы все вместе восклицали о каждом творении: яко возвеличишася дела твоя, Господи, вся премудростию сотворил еси (Пс.91:6). Впрочем, мы удивлялись премудрости Божией, не по множеству только тварей, но и по следующим двум (причинам); что Бог сотворил природу прекрасною, великою и удивительною, и что положил на всем видимом много признаков ее слабости: первое (сделал) для того, чтобы внушить взирающим (на природу) удивление к Его премудрости и привлечь их к служению Себе, а последнее для того, чтобы созерцающие красоту и величие творений, оставив Создателя, не стали, вместо Его, поклоняться вещам видимым, так как усматриваемая в них слабость может отклонить их от такого заблуждения. И о том, как вся природа тленна, как она преобразится в лучший вид и достигнет большей славы, также – когда, почему и для чего она сделалась тленною, – обо всем мы любомудрствовали тогда с вами“,.. Изложив дальнейшее содержание своих рассуждений о природе, как учительнице Богопознания, ответив на одно возражение, слышанное тогда по поводу этих рассуждений, Златоуст продолжает; „Итак один способ Богопознания состоит в рассматривании видимой природы; другой, не менее важный, заключается в совести, и его изложили мы тогда обширно, доказав, как познание добра и зла вам врождено, и как данная нам совесть внушает все это. Так, у нас от начала были эти два учителя – природа и совесть, и оба они, не произнося слов, учили людей безмолвно. Природа, поражая зрителя видом своим, возбуждает в нас удивление к ее Создателю; а совесть, своими внутренними внушениями, научает всему, что должно делать. Силу ее и решение суда ее мы узнаем по самому лицу (человека). Когда обличает она во грехе внутренно, то покрывает и внешний вид смущением и великою скорбью. Она делает вас бледными и робкими, когда мы впадаем в какой-либо гнусный проступок; и хоть голоса (совести) мы не слышим, однако ж, по внешнему виду замечаем внутреннее негодование ее“. Понятно, как целесообразен этот прием учительства по отношению к язычникам, указующий учителей Богопознания в природе и совести и основанный на примере учительства великого апостола языков. „Кроме этих двух учителей, говорили мы (продолжает Златоуст), Промыслом Божиим нам дан еще и третий учитель, уже не безмолвный, как первые, но такой, который настраивает нашу душу словом, увещанием, советами. Кто же он? Это родной каждого отец“. Далее говорится здесь о долге родителей давать хорошее образование и воспитание детям и о значении воспитательного влияния родителей. За отсутствием этого предмета учительства в беседах по случаю низвержения статуй, надо предполагать, что подобные мысли были изложены именно в беседах, говоренных после и направленных к утверждению в истинах Богопознания бывших язычников, но уже обратившихся к христианству. Этих-то новых христиан Златоуст наставлял быть учителями в христианстве и для своих детей, вести их, путем воспитания, к христианской вере и добродетели; ибо тогда еще было в обычае, что родители – крещены и христиане, а дети их оставались юношеского возраста некрещенными, и след. чуждыми церкви, получали образование у языческих учителей, в языческих школах.

После бесед, направленных к утверждению в истинном Богопознании тех из язычников, которые обращались к христианству, в том же 387 г. говорены были Златоустом беседы к готовящимся к крещению и новокрещенным²¹. Они были, конечно, из тех, которые пред тем обратились и слушали прежние беседы Златоуста. Новые беседы с ними дышат нежнейшею любовью и радостью о торжестве слова благодати. Но эго обращение язычников в 387 г. было в немалой степени воспособлено упомянутыми бедствиями этого года. Как сознавал и Златоуст, говоривший об обратившихся: „от несчастия сделались они лучшими и обратились к нам“. Миновало несчастие, ослабело со временем и его действие, которое и без того впрочем не на всех сказывалось одинаково. Вообще Златоуст и прежде предвидел, видел и потом, что язычество хочет и продолжает держаться в значительной части населения Антиохии. Поэтому он продолжал ревновать об изобличении языческих заблуждений, ограждении христиан от соблазнов языческих и наставлении христиан в способах состязания с язычниками и действования к обращению их в христианство. С этою целью еще в том же 387 г. он составил книжку под заглавием: против иудеев и язычников о том, что Христос есть Бог. Небольшая эта книга, написанная просто и вразумительно, назначалась собственно для людей из низшего и малообразованного класса, каковы – слуги, служанки, простые женщины, мелкие торговцы, ремесленники, матросы, земледельцы. Имея ввиду, что по своей трудовой жизни и невысокому уровню образования, они не могут во всей широте изучать свою веру, попечительный учитель дал им в этой книге простое и краткое изложение существенных оснований веры Христовой, чтоб и этих простых людей поставить в возможность разумно отвечать вопрошающим о их вере язычникам и иудеям и даже вразумлять последних. Замечателен следующий совет, какой дает к этих видах Златоуст своим читателям из людей простых: „когда язычник спросит: откуда видно, что Христос есть Бог (это подлежит утвердить прежде всего, ибо за сим следует и все прочее), то мы не станем брать доказательств с неба, или от других подобных вещей. Ибо, если я скажу язычнику, что Христос сотворил небо, землю и море, неверующий с этим не согласится. Если скажу, что Он воскрешал мертвых, исцелял слепых, изгонял бесов, – он тому не поверит. Если скажу ему, что Христос обещал царство небесное и неизреченные блага; если буду говорить о воскресении: язычник не только не примет сих доказательств, но и станет смеяться. Чем же мне убедить его, особенно если он не из образованных? Чем другим, если не тем, в чем и я, и он вместе должны согласиться без всякого противоречия и в чем нет сомнения? Христос есть насадитель христианства. И язычник не будет отвергать, что церковь, распространенная по всей вселенной, основана Иисусом Христом. Отселе возьмем мы доказательства Его могущества, и докажем язычникам, что Христос есть Бог; смело скажем им, что такое дело не по силам простому человеку. Подумай, что за великое дело в короткое время наполнить всю вселенную множеством церквей, обратить столько народов, убедить столько людей, разрушить отеческие обычаи, поколебать устарелые привычки, рассеять, как прах, могущество страстей, силу греха, ниспровергнуть языческие алтари, храмы, истуканы, уничтожить религиозные таинства, бесстыдные праздники, рассеять смрадное курение, как дым, и – повсюду создать христианские жертвенники у Римлян, у Скифов, у Индийцев. И чрез кого это совершено? Чрез одиннадцать человек незнатных, бедных, которые повсюду встречали брань, гонение и смерть!“ Для обличения иудеев в той же книжке дается оружие христианам в указаниях на исполнение ветхозаветных пророчеств о лице Иисуса Христа, о Его церкви и судьбе самого иудейского народа.

В своем месте было упомянуто, что еще во время своего диаконства Златоуст составил книжку в виде учительного повествования о священномученике Вавиле, где указывались знамения торжества христианства над язычеством, христианского священномученика над языческим оракулом храма Аполлона в Дафне, о поражении молнией самого этого храма во время Иулиана отступника, хотевшего восстановить в нем блеск идольских жертв. Теперь самое это повествование воспроизведено Златоустом в форме церковной беседы, в каком виде оно и дошло к нам²². Известна и другая краткая беседа его о священномуч. Вавиле, также направленная к обличению язычества. Есть обличение на язычество и в его похвальных словах другим мученикам, напр. св. Лукиану. В истолковательных беседах на книги свящ. Писания, особенно послания св. Ап. Павла, Златоуст пользуется подходящими текстами, чтобы внесть в свою беседу обличение суеверий и нелепостей язычества. Таковы напр. 12 и 13-я беседы его на послания к Ефесеем, где просто и, так сказать, наглядно изобличается нелепость боготворения солнца и других стихий. В первой из этих бесед обращает на себя внимание изображение некоторых языческих суеверий, имеющих сходство с суевериями и нашего старого язычества, долго державшимися и в христианстве. Изображение это дается в виде объяснения последних слов текста: сие убо глаголю и послушествую о Господе, ктому не ходити вам, якоже и прочии язы́цы ходят в суете ума их, помрачены смыслом (Еф.4:17). „Эллины (т. е. языческие эллины) – настоящие дети, как и сказал об них некто: „эллины – всегда дети“. Того, что не составляет греха, они боятся, как то: телесной неопрятности, одра, занимаемого мертвецом, погребения мертвых, роковых дней и тому подобного. А того, что составляет настоящий грех, как то: сладострастной любви к отрокам, прелюбодеяния, блуда – они не думают считать за грех. Ты можешь видеть, как язычник омывается после мертвеца, но от мертвых дел он не омывается никогда. Он много прилагает старания о приобретении денег и в тоже время думает, что пение курицы петухом может иметь влияние на его счастье. Так они помрачены смыслом. У них много примет, устрашающих их. Например, такой-то, говорит, первый встретился со мною, когда я выходил из дому: выйдет непременно тысяча неприятностей для меня. Сегодня негодный слуга, подавая мне сандалии, поднес наперед левую: быть большим бедам и напастям. Сам я, выходя из дома, ступил за порог левою ногою; и это предвещает несчастия. Это – домашние неудачи. Когда же я вышел из дома, у меня правый глаз мигнул; это предвещает слезы. Равным образом и женщины, – когда тростниковые прутья, ударившись о ткальное древко, издадут звук, или сами они поранят себя гребнем, – принимают это за худое предзнаменование. И опять, когда они заденут основой (τὴν ϰροϰὴν) о гребень и очень сильно, потом верхние прутья, ударившись о древко, от напряженного удара издадут звук, то и это считают за предвещание несчастий. И тысячи других у них достойных смеха суеверий. Закричит ли осел, или петух, чихнет ли кто, – словом, что ни случится, все их тревожит, так что они, как я сказал, как будто скованы тысячами уз и находятся во мраке и гораздо большем порабощении, чем тысячи невольников. Но не будем мы такими; напротив, осмеявши все такие суеверия, – как чада света, как небесные граждане, не имеющие ничего общего с землею, будем считать для себя страшным один только грех и оскорбление Бога“²³.

Представим, наконец, образцы тех практических наставлений, какие в своих беседах преподает Златоуст христианам с целью не только облечь их, так сказать, духовным оружием для борьбы с языческими соблазнами и заблуждениями, но и сделать их способными воздействовать на обращение язычников к христианству. Наставления эти во многом пригодны и для других времен и других случаев. Таково, прежде всего наставление – твердо знать и разуметь основания своего вероучения, чтобы не оказаться слабым или безответным при возможных состязаниях с язычниками. В 18-й беседе на евангелие св. Иоанна, он говорит: „странно, что тот, кто называет себя христианином, ни слова не умеет сказать в защиту своей веры. Вот причина, почему язычники не спешат оставить свои заблуждения. Если они, защитники лжи, всячески стараются прокрыть свое постыдное учение, а мы, служители истины, не можем открыть и рта пред ними; то как им не обвинять наше учение в слабости? Как не подозревать в нас обмана и неразумия? Не потому ли они и хулят Христа, как льстеца и обманщика, который увлек чернь, пользуясь ее невежеством? Мы виновны в таких хулениях, потому что не хотим потрудиться узнать, что можно сказать в защиту нашей веры“. В 65-й беседе на тоже евангелие, он выражается: „если бы вы внимательно занимались Писанием и каждодневно приучали себя к борьбе; то я не стал бы внушать вам удаляться состязаний с язычниками и даже советовал бы вам вступать с ними в борьбу, ибо истина сильна. Но так как вы не умеете пользоваться Писанием, то я боюсь ваших состязаний, боюсь, чтобы язычники не победили вас безоружных. Ибо нет ничего слабее людей, лишенных помощи Духа“. В связи с такою мыслью, Златоуст, в своих весьма частых наставлениях о чтении св. Писания, нередко указывает на пользу этого упражнения в видах доброго влияния на язычников. „Не думай, поучает он в 21-й беседе на послание к Ефесеем, не думай, будто одним монахам нужны наставления в Писании: весьма многие из этих наставлений потребны и для тех детей, которые должны вступить в мирскую жизнь... Монах, как бы находясь на не обуреваемой пристани, проводить жизнь не озабоченную и устраненную от всякого волнения, а мирской человек постоянно обуревается и плывет среди моря, сражаясь со множеством треволнений. Хотя бы он сам и не имел нужды в наставлении, но ему оно может быть нужно для того, чтобы, если случится, он был в состоянии заградить уста других. И чем большим кто пользуется почетом в настоящей жизни, тем более нужно для него такое (христианское) образование. Стоит ли кто при дворе царском, – и там много эллинов, философов, людей, надменных временною славою, как в месте, наполненном водяными животными. Там все напыщены и надменны, а кто нет, те стараются сделаться такими. Каково же, подумай, если сын твой, вступивши туда, входит, как лучший врач, с орудием, которое в состоянии укротить надменность каждого, подходит к каждому и разговаривает, врачует больное тело, прикладывает пластырь из Писаний, расточает любомудренные доказательства“²⁴... „Знай вообще, что мирской человек с таким образованием (т. е. основанном на знании Писания) и в свете будет самым приятным человеком, и хотя бы не был при дворе, не будет ниже того, кто служит при дворе... Ибо если эллины, люди, стоющие не более трех пенязей, циники (ϰύνεϛ – собаки), принявши такую же, стоющую не более трех пенязей, философию (подлинно, такова греческая философия), или, вернее, не самую философию, а только имя ее, облекшись в мантию и отрастивши волосы, посрамляют многих: то не к большему ли способен любомудр истинный. Если один ложный вид, только тень философии так возвышает: то что сказать о том, если мы полюбим истинное, светлое любомудрие“? Сильный знанием своей веры и убежденный в превосходстве ее, христианин, по Златоусту, должен смело исповедовать ее, находясь среди язычников. В похвальном слове св. Лукиану мученику, описав мужественное исповедание им своей веры, Златоуст поучает: „он говорил смело пред начальниками и царями; это и мы будем делать ныне. Если мы будем находиться в собраниях богатых и славных язычников, то станем смело исповедовать свою веру; будем посмеиваться их заблуждению. Если они начнут свое превозносить, а наше унижать, то мы не станем молчать и переносить безответно, но, обличив их гнусность, будем превозносить все христианское с великою мудростью и смелостью. И как царь носит диадему на голове, так и мы будем везде носить наше исповедание. Ибо не столько царя украшает венец, сколько нас вера и ее исповедание“. Но, конечно, не все христиане могли обладать большим образованием, чтобы отражать и убеждать язычников. Поэтому-то Златоуст, как уже упомянуто было, и составил для менее образованных христиан руководство для состязаний с язычниками, под заглавием – против язычников и иудеев о том, что Христос есть Бог. Поэтому он и подвизался неутомимо в толковании Писания в своих церковных беседах. Но он преподавал и особенные наставления на те случаи, когда простые люди могут смущаться глумлениями речистых язычников и оказываться неумелыми в спорах с ними. „Не смущайтесь глумлениями язычников, убеждал он верующих. Ничего нет удивительного и неожиданного в том, что люди безумные глумятся над высокими истинами. Таких людей не должно убеждать человеческою мудростью. Если же захочешь убеждать таким способом, то достигнешь противного. Одна вера нужна для уразумения того, что выше разума. Если станем объяснять им силою разума, как Бог сделался человеком, как вошел в утробу Девы, а не предоставим сего одной вере, то они еще будут смеяться над ними. Сии то и суть сыны погибели, которые хотят дойти до всего разумом“. Однажды Златоуст услышал, что христианин состязался с язычником о том, кто ученее и красноречивее: Платон или Павел? Христианин, вопреки язычнику, усиливался доказать, что ап. Павел был выше философа Платона в учености и красноречии. В предупреждение подобных неумелых споров, Златоуст в одной из бесед на 1 послание к Коринфянам, где сам ап. Павел говорит о своей проповеди, как проповеди не в превосходстве слова и мудрости, а в явлении духа и силы (1Кор.2:1–6), воспользовался случаем преподать такое наставление: „христианин, по своей простоте, старался доказать, что Павел был ученее (λογιωτεροϛ) Платона. Если бы он доказал сие, то победа осталась бы на стороне язычника. Ибо, если Павел был ученее Платона, то, естественно, многие сказали бы, что Павел держал победу не силою благодати, но силою своего красноречия. Но победа Павла блистательна тем, что слово его, человека неученого, восторжествовало над Платоном. Проповедь Павла сильна не человеческою мудростью, но благодатию Божиею. Чтобы нам не впасть в подобное заблуждение, чтобы не подвергнуться насмешкам за такие рассуждения с язычниками, когда случится у нас с ними прение, – будем обвинять апостолов в неучености. Такое обвинение есть для них похвала. Апостолы – люди простые, необразованные, неученые, так легко побеждали мудрецов, властителей, царей, людей гордых своим богатством, славою, всеми внешними благами, как будто эти люди не стоили и имени мужей. Отсюда видно, что велика сила креста, и не человеческим могуществом все сие сделано“.

Еще назидательнее те наставления Златоуста, какие преподает он христианам с целью одушевить их ревностью о просвещении язычников светом веры Христовой. „Нет ничего, поучает он, равноценного душе: целый мир не стоит ее. Если ты раздашь целые тысячи бедным, то ты еще не сравнишься с тем, кто обратит одну душу. Обращающий душу уподобляется Петру и Павлу. Если у кого есть друг, родственник или член семейства, еще остающийся в язычестве, пусть тот уловляет и просвещает его, и он будет подобен Петру и Павлу. Что я говорю о Петре и Павле? Он будет устами Христовыми. Если не обратишь язычника ныне, то – завтра. Если и никогда не обратишь; то все же будешь иметь надежду. Не обратишь всех, – можешь обратить хотя некоторых из многих. Из-за того, что не можешь спасти всей вселенной, не презирай спасения нескольких людей, и из желания большего не отвергай малого. Если не можешь спасти ста человек, позаботься о десяти. Если и десяти не можешь, не пренебрегай пяти. Если не можешь и пяти, не неради о спасении хоть одного. Если и одного не можешь спасти, не теряй духа и не полагай преграды со своей стороны“. Внушая такую ревность к обращению язычников, Златоуст учил также христиан действовать в отношении к последним с терпением и снисходительностью, кротостью и любовью, не смущаясь и не раздражаясь какими бы то ни было проявлениями неразумия или злонравия в язычниках. „В 4-й беседе на 1 послание к Коринфянам он поучает: „не видим ли мы, как дети, сидя на руках родителей, бьют их по лицу, и как отец, держа на руках сына, с удовольствием позволяет ему изливать весь гнев свой на него, и веселится, видя, что дитя его успокоилось? Так должно поступать и нам. Как родители с детьми, так и мы должны обходиться с язычниками. Ибо все язычники – сущие дети. Из них же некто сказал, что они вечно дети, и нет у них старца. Дети ни мало не пекутся ни о чем полезном. Так и язычники всегда думают о забавах, лежат на земле, пресмыкаются по земле, стремятся к земному. Часто дети, когда им говорят о чем-либо необходимо нужном, ничего не понимают, но только смеются. Таковы и язычники: смеются, когда станем рассуждать с ними о царстве небесном“. В 33-й беседе на то же послание дает он такое наставление: „Не ненависть, а сострадание должно питать к язычникам. Иначе, как трудно будет тебе обратить язычника, если ты его ненавидишь“. Как тебе молиться за неверующего? Если мы должны ненавидеть врагов Божиих, то должны ненавидеть не только неверующих, но и грешников, а таким образом сделаемся хуже зверей; напыщенные гордостью, подобно фарисею, всех будем бегать. Дело диавола удалять нас друг от друга; он усильно старается подавить любовь, чтобы пресечь путь к исправлению, – удержать язычника в его заблуждении, а тебя – во вражде к нему, и таким образом заградить ему путь к спасению. Как выздороветь больному, если врач ненавидит его и бегает от него, а больной в свою очередь чуждается врача, так что ни больной не зовет к себе врача, ни врач не идет к больному? Скажи, почему ты чуждаешься и бегаешь его? Потому что он нечестивец? Но потому тебе и должно идти к нему и врачевать его, чтобы восставить больного. Иуда был неизлечимо болен, однако же, Господь не преставал врачевать его. Если бы ты творил чудеса, воскрешал мертвых, или совершал подобные дела, и тогда не столько стали бы удивляться тебе язычники, сколько тогда, когда увидят, что ты обходишься с ними кротко, снисходительно, ласково. Ничто так не привлекает к себе, как любовь. За те дела, то есть, чудотворения и знамения, будут тебе завидовать, а за любовь – удивляться и любить. Полюбив тебя и продолжая сим путем идти далее, могут принять от тебя и истину. Если язычник не тотчас верует, не удивляйся сему, не понуждай, не требуй всего в один раз; но пусть он прежде хвалит тебя, полюбит тебя, а потом, со временем, дойдет, таким образом, и до веры. Мы должны обращаться с язычниками снисходительно, с любовью. Любовь есть великая наставница; она может выводить людей из заблуждения, преобразовать сердце, руководствовать к любомудрию и из камней делать людей. Если хочешь испытать ее силу, приведи ко мне дикого, который боится всякого шума, пугается тени, человека вспыльчивого, свирепого, похожего более на зверя, чем на человека, сладострастного, распутного, словом – человека со всеми пороками; отдай его в руки любви, введи в ее училище, – и скоро увидишь, что дикий и несмелый сделается человеком мужественным, великодушным, отважным на все“. Но вразумляя язычников учением от св. Писания, действуя на них силою своей веры и непостыдного исповедания ее, ревнуя о спасении их с кротостью и любовью к ним, христиане, по наставлению проповедника, должны паче всего привлекать их к своей вере своею жизнью, достойною истинного христианина. В 4-й беседе на 1 послание к Коринфянам он учит: „Прежде убеждений постараемся победить язычников жизнью, ибо жизнь есть самая сильная битва, и доказательство от дел есть самое неопровержимое доказательство. Не будет никакой пользы, если мы на словах будем много любомудрствовать, а жить станем не лучше язычников. Они не слушают наших слов, а следят за нашими делами и говорят; сперва сам следуй своим словам, а потом убеждай других. Если же ты проповедуешь о бесчисленных благах в будущем веке, а сам так привязан к благам настоящим, как будто бы кроме их ничего не было; то для меня твои дела убедительнее слов. Если я вижу, что ты похищаешь чужое, чрезмерно скорбишь об умершем и впадаешь в другие подобные грехи; то, как я поверю тебе, что будет воскресение? Если они и не говорят сего, то думают так, останавливаются на такой мысли, и это препятствует неверующим обращаться ко Христу“²⁵. В 43 й беседе на евангелие от Матфея, проповедник взывает к слушателем: „начнем новую жизнь. Землю сделаем небом. Покажем чрез это язычникам, каких благ они лишают себя. Видя нашу добрую жизнь, они будут видеть в ней изображение небесного царства. Если они увидят в нас людей кротких, чуждых гнева, нечистых наслаждений, зависти, любостяжания, и исполнителей всяких добродетелей, то скажут: если так светла жизнь христианская здесь, где они странники, то чем они будут, когда достигнут своего отечества? Когда так будем вести себя, то и язычники будут лучше, и слово благочестия будет распространяться не менее чем при апостолах“.

Слава и сила проповеди Златоуста, направленной к обличению язычества, достигавшей и слуха язычников, одушевлявшей христиан ревновать об успехах своей веры среди них, имели действием то, что в Антиохии язычество более и более поникало пред христианством, что здесь упадало влияние языческих жрецов, риторов, философов, даже таких, как Ливаний. В своей книге о священномуч. Вавиле Златоуст говорит, что с перенесением мощей его в часовню его имени, устроенную в предместье Антиохии, в роще Дафны, стал умолкать бывший здесь оракул в капище Аполлона. Такое знамение торжества христианства над язычеством, казалось, повторилось в знамении торжества проповеди Златоуста над красноречием Ливания, бывшего его учителя. Об этом дает свидетельство сам Ливаний. В последний год своего учительства в Антиохии он с горечью замечал, что число слушателей его умаляется, что тогда как прежде он видел сотни слушателей у своих ног в школе, теперь видит их по двадцати, наконец не более, как по семи, хотя продолжает учительствовать с таким же старанием, как и в былые годы²⁶. Тускнела слава Ливания и других языческих учителей пред славою христианского учителя-пресвитера, слушать которого стекались не только давние христиане, но и все новые и новые, обращенные из язычества, бросавшие прежних учителей ради великого христианского учителя. Златоуста, много раз имел утешение в церквах и крещальнях говорить проповеди таким новым христианам, как готовившимся к крещению, так и новокрещенным. Из отдельных бесед этого рода, говоренных в Антиохии, сохранились первые или более ранние, относимые обыкновенно к З87 году. „Как вожделенен и любезен нам сонм юных братий!“ начинает он одну из этих бесед к готовящимся ко крещению, „Я называю вас братиями еще прежде рождения и приветствую вас, как родных, еще прежде, чем вы родились. Ибо я знаю, верно знаю, какой вы имеете удостоиться чести и какого начальства. А тех, которые имеют получить начальство, обыкновенно все уважают еще прежде получении этого начальства, чтобы услужливостью предварительно снискать их благосклонность на будущее время. Так поступаю теперь и я; ибо вы имеете получить не только начальство, но и самое царство, и притом не просто царство, но царство небесное. Посему прошу и умоляю вас: вспомните обо мне, когда достигнете этого царства; как Иосиф говорил начальнику виночерпиев: помяни мя, егда благо ти будет (Быт.40:14), так и я ныне говорю вам: помяни мя, егда благо вам будет. Не за истолкование слов прошу у вас этого воздаяния, как он; ибо я пришел не сны толковать вам, но возвещать о предметах небесных и преподать благовестие о тех благах, их же око не виде, и ухо не слыша, и на сердце человеку не взыдоша, таковы блага, яже уготова Бог любящим Его (1Кор.2:9). Иосиф говорил виночерпию: еще три дни, и помянет Фараон сан твой, и паки поставит тя в старейшинство твое винарско (Быт.40:13); а я не говорю: еще три дня, и вы сделаетесь виночерпиями; но: еще тридцать дней, и не Фараон, а Царь Небесный возведет вас в горнее отечество, в свободный Иерусалим, во град небесный. Тот говорил: и подаси чашу Фараону в руки его (ст. 13), а я не говорю: вы будете подавать чашу в руки царя; но сам Царь дает в руки ваши чашу страшную и исполненную великой силы и драгоценнейшую всякой твари. Посвященные в тайны знают силу этой чаши; узнаете и вы спустя немного. И так вспомните обо мне, когда войдете в то царство, когда получите царскую одежду, когда облечетесь в порфиру, обагренную Кровию Господнею, когда наденете диадему, блистающую со всех сторон светлее лучей солнечных“. Так одушевляя готовящихся в св. крещению, Златоуст хвалит их и за то, что они не отлагают крещения до болезни или предсмертного часа, как то бывало еще тогда в обычае²⁷. А затем прекрасно изъясняет им значение таинства крещения, опираясь на разные наименование его в Свящ. Писании, и преподает наставления о новом образе жизни по предстоящем возрождении в таинстве крещения. В ряду других прекрасных наставлений, преподаваемых Златоустом готовящимся к св. крещению и ново-крещенным, находится и то, чтобы они чистотой и безукоризненностью своей жизни, своею праведностью, целомудрием и вообще хр. добродетелями являли свое превосходство пред язычниками, как людей, как верующих, как христиан, споспешествуя таким образом возрастанию и славе веры и церкви Христовой. Кроме отдельных или нарочитых бесед к новопросвещенным, известно немало других бесед, в надписании которых, указывающем на общее или рядовое содержание беседы, прибавляется и к новопросвещенным. А это именно и указывает, что случаи обращения язычников и крещения их повторялись во все время проповеднического служения Златоуста в Антиохии.

Более особенные побуждения были у Златоуста просвещать христиан относительно иудеев и иудейства и обличать последних, так что он считал нужным говорить особые нарочитые проповеди против иудеев. Сильные в Антиохии, иудеи имели здесь уже своего патриарха (как уже было сказано), две синагоги, одну в самом городе, другую в предместьи Дафны близь так называемой „пещеры или пропасти Матроны^“, пышно совершали свои праздники, хвалились своими постами и обрядами, стращали какими-то священными клятвами, обольщали своим искусством врачеваний и т. под. Некоторые христиане засматривались на иудейские праздники, поддавались иудейским обольщениям. Были в Антиохии и сектанты – иудействующие христиане, – принимали уже прямое участие в иудейских обрядах, хаживали в иудейские синагоги, соблюдали иудейские посты, отличались от прочих христиан особенно празднованием пасхи и самым представлением о ней. Вопреки установленному Никейским собором общему и единообразному обычаю празднования пасхи, они праздновали ее по старому, известному на Востоке, обычаю одновременно с иудеями в 14 й день месяца Нисана и потому пост четыредесятницы начинали ранее других и самый этот пост называли постом пасхальным и Пасху понимали, как дни страданий Христовых²⁸. Под влиянием иудействующих христиан и другие христиане заходили далеко в своих увлечениях иудейством. Говоря о двух синагогах иудейских и в частности – синагоге близ пещеры Матроны, Златоуст (в 1 слове против иудеев) говорит: „слышал я, что многие из верующих ходят туда и спят подле итого места“. Многое и другое слышал и видел Златоуст в отношениях христиан к иудеям, с первого же года своего пресвитерства и учительства, и возревновал уврачевать христиан от болезни иудейской. Всех слов его против иудеев известно теперь восемь (а было их больше), порядок которых может быть приблизительно определен. Начав в м. августе 386 г. ряд слов против еретиков Аномеев, Златоуст прерывает его после первого же слова, чтобы начать ряд слов против иудеев. Побуждением к тому послужило приближение иудейских праздников и постов месяца Тисри, нашего сентября, как поясняет он в первом слове, сказанном за 15 дней до наступления этих праздников, след. к концу августа. Сказав, что хотел бы, согласно желанию слушателей, продолжать начатый ряд слов против Аномеев, он выражается; „но что мне делать? Другая, более тяжкая болезнь вызывает язык наш к ее врачеванию, болезнь, поразившая тело церкви. Ее должно прежде искоренить, потом уже позаботиться и о внешних; должно прежде лечить своих, а потом заняться и внешними. Какая же эта болезнь? У жалких и несчастных иудеев наступает непрерывный ряд праздников – трубы, кущи, посты; а многие из наших, которые считаются нашими, и говорят о себе, будто мыслят по нашему, одни ходят смотреть на эти праздники, а другие даже участвуют в праздниках и постах (иудейских). Этот-то злой обычай хочу я теперь изгнать из церкви. Против аномеев можно говорить и в другое время, и от замедления в этом не будет вреда: но если зараженных иудейством не уврачуем теперь, когда праздники иудеев близко и у дверей, то боюсь, чтобы некоторые из христиан, по неудержимой привычке и великому невежеству, не приняли участия в их (иудеев) нечестии: тогда напрасны были бы уже и наши слова об этом“. По-видимому, на ускорение проповеди против иудеев повлияло еще следующее разительное обстоятельство, которое встретилось проповеднику именно на третий или четвертый день после первого слова против аномеев и за три дня до первого слова против иудеев и рассказано им в этом же слове: „За три дня пред сим (поверьте, не лгу), я видел, что какой-то негодяй и безумец, выдающий себя за христианина (не могу назвать истинным христианином отважившегося на такой поступок) принуждал одну почтенную, благородную, скромную женщину войти в синагогу еврейскую, и там поклясться по спорному между ним и ею делу. Так как эта женщина взывала о помощи и просила остановить такое беззаконное насилие, говоря, что ей, причастнице божественных тайн, не подобает идти в то место: то я, возгорев и воспламенясь ревностью, встал и не дозволил влечь ее на такое преступное дело, но освободил от этого нечестивого принуждения. Потом я спросил влекшего, христианин ли он? И когда он признал себя таковым, я строго выговаривал ему, порицая его за бесчувственность и крайнее бессмыслие, и говорил, что он ничем не лучше осла, если говорит о себе, что покланяется Христу, и в то же время влечет кого-либо в вертепы иудеев, распявших Его. И долго я говорил ему, во-первых, на основании Божественных евангелий, что вовсе не должно ни самому клясться, ни другого принуждать к клятвам; потом, что не должно принуждать к этому не только верную и посвященную (в таинства христианские), но и никого из непосвященных. Когда же, поговорив много и долго, изгнал я из души его ложную мысль (о важности синагоги); то спросил его о причине, по которой он, оставя церковь, влек эту женщину в еврейское сборище. Он отвечал, что многие сказывали ему, будто клятвы, там даваемые, особенно страшны. При этих словах я застонал, воспламенился гневом, и потом опять засмеялся. Видя коварство диавола, и то, к чему он успел склонить людей, я стонал; а размышляя о беспечности обольщаемых, я воспламенился гневом; смотря опять на то, каково и как велико неразумие обольщаемых, я смеялся. Об этом я рассказал и сообщил вам потому, что вы бесчувственно и не сострадательны к тем из| христиан, которые делают и терпят такие вещи“. Понятно, насколько этими, так сказать, вводными сообщениями проповедника, сделанными в первом слове против иудеев, возбуждены были у его слушателей интерес и внимание к начатому ряду слов его по этому предмету. За пять дней до наступления иудейских праздников, он сказал второе слово против иудеев. Но затем он должен был прервать начатый ряд слов для проповеди по другим обстоятельствам. Последовал собор или съезд в Антиохию областных епископов, а затем ряд дней памяти местных антиохийских мучеников, прерываемый днями общецерковных праздников Рождества Христова, Богоявления, с предшествующим ему днем календ или первым днем 387 г., и другими случаями, требовавшими слов проповеднических. В промежутки между этими случаями и словами, он возобновил прерванный ряд проповедей против аномеев, а к словам против иудеев возвратился уже к концу февраля 387 г., в виду приближающегося поста четыредесятницы²⁹. Прямым побуждением к возобновлению проповеди против иудеев в это именно время служило желание разъяснить неразумие и неблагочестие тех иудействующих христиан, которые собирались начать ранее и особо от прочих христиан свой пост, называемый у них пасхальный, что и делает Златоуст в своем сказанном теперь третьем слове против иудеев. Но на этом слове должна была теперь внезапно и остановиться проповедь против иудеев: вспыхнул известный бунт в Антиохии, сопровождавшийся разрушением императорских статуй и тяжкими последствиями для антиохийцев и вызвавший Златоуста на целый ряд слов в течение всей четыредесятницы до Пасхи включительно. К вторично прерванному ряду слов против иудеев Златоуст возвратился уже в конце лета 387 г., когда опять приближались сентябрьские праздники и посты иудеев. Четвертое слово сказано было за десять дней до этих праздников, а затем следовали пятое, шестое и седьмое, говоренное, как сообщает сам проповедник, в ту пору, когда иудеи уже строили свои кущи, т. е. ок. 14 сентября. Последнее, восьмое слово сказано уже по окончании иудейских праздников этого года.

Слова Златоуста против иудеев очень обширны, обильны мыслями и рассуждениями о иудействе и иудеях, с характеристикою их нравов и с направлением всего проповеднического слова к обличению иудеев, вразумлению сектантов иудействующих и к назиданию верных церкви христиан. Исходною мыслью проповедника есть мысль об отпадении иудеев от своего бывшего призвания, чрез отвержение ими света веры Христовой, благодати усыновления, тайны спасении, словом всех тех духовных благ, которые теперь дарованы в наследие верующим христианам. Причиною такого отпадения есть чувственность и жестоковыйность иудеев, которою они часто прогневляли Бога и в Ветхом Завете, навлекали обличения пророков, и по которой они не хотели уразуметь духовных благ царства Христова, не хотели покориться благому игу Христову, как будто невыносимому, и восстали на своего Христа и Господа, хулили и распяли Его. Теперь они кажутся ревнителями своего обрядового закона, чтителями священных книг Пятокнижия и пророков, лежащих в их синагогах, что обольщает и некоторых христиан. Но эта ревность по обрядовому закону уже неразумная и даже нечестивая, как запоздалая и неуместная: ибо закон этот имел временное значение, обусловливаемое и привязанностью к месту, как Иерусалим, храм и проч.; он был только сенью грядущего и подлежал отменению, которое и предсказано было пророками и которое свидетельствуется утратою иудеями всего, что необходимо для существования обрядового закона. Синагоги иудейские, где теперь трубят иудеи, не суть храмы Божии и лишены всего, что соединялось с храмом и с храмовыми праздниками иудеев: „Чего бежишь видеть в синагоге богопротивных иудеев, скажи мне? Людей, трубящих в трубы? Но надлежало бы тебе, сидя дома, скорбеть о них и плакать о том, что они противятся заповеди Божией“. Сказав, какое значение имели трубы и праздник труб в свое время, в Ветхом Завете, Златоуст продолжает: „где же теперь жертвенник? где кивот? где скиния и святая святых? где херувимы славы? где златая кадильница? где очистилище? где чаша? где сосуды возлияния? где огнь, свыше ниспосланный? Все оставил ты и удерживаешь только трубы? Видишь ли, что иудеи скорее играют, чем служат Богу?“ Потеря иудеями отечества, Иерусалима, храма, законного священства, рассеяние их по земле все это знамение суда Божия над ними. Знамения сего суда видны и в былых судьбах иудеев, указаны в пророчествах, точно во всем исполнившихся и продолжавших исполняться уже во времена христианские, видны и на бесплодных и несчастных попытках иудеев отвоевать Иерусалим при Тите и Адриане и последней попытке восстановить храм при Иулиане отступнике, памятной всем. Напрасно иудеи стараются истолковать свои последние несчастны судьбы так, что это только наказание за обыкновенные грехи, подобно прежде бывшим наказаниям в Ветхом Завете: последний суд Божий над ними есть суд именно за тот чрезвычайный грех, каким есть грех отвержения своего обетованного Мессии, грех распятия и продолжающегося хуления Его иудеями, и это именно ясно провозвещено в древних пророчествах и Евангелии. Также ясны и истинны предвещания пророческие и евангельские о царстве Христовом, оправданные исполнением их и свидетельствуемые всею историей христианской церкви. Местами проповедник дает описания самой обрядности современных ему иудеев, соединенной с праздниками и постами их, указывая в ней черты лицемерия, формализм, даже неблагочестия и неблагопристойности. Так, напр., говоря о постах, он замечает, что если и в Ветхом Завете иудеи постились в судах и сварах, как изобличал их пророк (Ис.58:5), то теперь постятся в неумеренности и крайней невоздержности, пляша босыми ногами на площади: у них цель (ύπόϑεσιϛ) постящихся, а вид (σχἡμα) пьянствующих... Пророк повелевает: освятите пост; не сказал: шумна празднуйте пост; проповедите цельбу, соберите старейшины (Иоил.1:14). А они, собравши толпы изнеженных людей и скопище распутных женщин, весь этот театр и актеров увлекают в синагогу“. Говоря о собраниях в синагогах в праздник труб, замечает: „туда, обыкновенно, собираются и любодейцы, и изнеженные мужчины, и целая толпа плясунов. И что говорить о совершающихся там прелюбодеяниях“? По-видимому подобные явления происходили особенно в собраниях синагоги у пещеры Матроны, где обольщаемые христиане проводили и ночи, как замечает проповедник – обличитель. По поводу того, что иудеи пытались внушать малодушным христианам какой-то благоговейный страх к своим синагогам, указывая на хранимые в них священные книги Пятикнижия и пророков, важные особенно для клятв на них, Златоуст выражается: „иудеи пугают вас, как малых детей, а вы не чувствуете этого. Как негодные слуги, показывая детям страшные и смешные маски, возбуждают большой смех, так и иудеи пугают только слабых христиан своими личинами“... Вообще синагоги иудейские не делаются святыми от лежащих в них книг, ибо книги не придают святости месту, если оно оскверняется душевным расположением собирающихся в нем. А иудеи ввели с собою в свои синагоги Моисея и пророков не для того, чтобы почтить, но чтобы оскорблять и бесчестить их. Ибо когда они говорят, будто Моисей и пророки не знали Христа и ничего не сказали об Его пришествии: то, какое же еще может быть большее оскорбление для этих святых?... Самое чтение пророческих писателей без веры им не может принести пользы читающим“... Проповедник находит крайне непристойным для христианина доверяться и врачебному искусству, которым хвалятся и стараются обольщать евреи, и советует искать своих врачей телесных и духовных, и паче всего искать врачества в вере, молитве и помощи Божией. Замечателен, наконец, отзыв Златоуста о чертах нравственного характера и быта современных ему иудеев, встречаемый в первом же слове его: „о чем еще сказать вам? о похищениях, о лихоимстве, о притеснении бедных, о кражах, о корчемстве? Но для рассказа об этом не достанет и целого дня“. А в шестом слове под эту характеристику он подводит и тогдашних патриархов иудейских, касаясь ее впрочем только мимоходом при разъяснении того, что у иудеев нет теперь законного священства. ,,Где теперь ваша святыня? Где первосвященник?... Не говори мне об этих ваших патриархах, – корчемниках, торгашах, исполненных всякого беззакония. Какой тут священник, скажи мне, когда нет ни древнего помазания, ни всей прочей святыни?

Все, что говорит Златоуст в обличение иудеев, направляется у него и к вразумлению иудействующих христиан. Но к ним обращено много и особенных обличений и наставлений, сущность которых состоит в следующем: как они, называясь христианами, держат общение с иудеями, убившими Христа и хулящими Его? Как они, побывав в синагоге, приобщаются своей трапезе, будто христиане? Почему, удерживая нечто из иудейства, они не исполняют других иудейских обрядов? Видано ли, чтобы иудеи соблюдали какие-либо христианские уставы и обряды и относились к ним иначе, чем только с хулением и неприязнью? Откуда же у иудействующих это позорное и греховное рабство иудейству? Нетяжкий ли грех, что они, называясь христианами, отделяются от единой матери церкви, от союза мира, единомыслия и любви с собратиями христианами? В частности, он много останавливается на обличении того неуместного упорства иудействующих, по которому они праздновали пасху вместе с иудеями, понимая и самую пасху, как время поста и плача. Этому посвящено почти все третье слово, в котором прекрасно изображается достоинство Никейского Собора и его святых отцов, установивших единообразное празднование пасхи ради согласия в Церкви. Между прочим, разъясняя здесь значение иудейской пасхи, различие от нее христианской, Златоуст называет пасхою евхаристию, совершаемую не один раз в году, как иудейская пасха, а в каждое храмовое собрание, бывающее в воскресные и другие дни. Разъясняя значение предпасхального поста четыредесятницы, он выражается: „мы постимся не для пасхи и не для креста, но ради своих прегрешений, потому что намереваемся приступить к Тайнам; пасха же есть предмет не поста и плача, но веселия и радости. Ибо крест уничтожил грех, сделался очищением всего мира; отверз врага небесные, возвел естество наше на небо и посадил одесную престола, доставил нам и другие бесчисленные блага. И так из-за всего этого должно не плакать и не сокрушаться, а веселиться и радоваться“. Понятно, что подобное наставление приспособлено было именно к смягчению упорства иудействующих, не разделявших с прочими верующими духовной радости в дни Пасхи. В наставлениях, обращаемых ко всем верным христианам, Златоуст убеждает и даже строго внушает прилагать все старания к отвлечению слабых и заблуждающихся от иудейских соблазнов, действуя так на членов семьи, домочадцев, знакомых и вообще ближних; требует разыскивать таких, узнавать о них, и в случае упорства их, приводить к священнику, чтобы тот, с помощью Божией, вразумлял их. Эти строгие внушения смягчаются впрочем в восьмом и последнем слове, где уже советуется не разглашать о падших в иудейские соблазны, посещавших синагоги, а вразумлять их наедине, с любовью, кротостью, предавая забвению грех падения их, как скоро они сознали его. Очевидно, что рад слов Златоуста произвел свое действие, что суеверные увлечения иудейством значительно ослабели, что самая секта иудействующих значительно умалилась, что действительно замечается в судьбе этой секты в Антиохии, а потом и в других местах, хотя слабые отростки ее еще видимы и в позднейшие времена.

В том же первом году своего пресвитерства Златоуст, как уже упомянуто, с августа начал ряд слов против еретиков аномеев, перемешавшийся, кроме других слов, рядом слов против иудеев, и окончившийся в 387 г.³⁰. Внешнему соотношению слов против аномеев со словами против иудеев, т. е. сооотношению близости их по времени произнесения их, отвечает и внутреннее соотношение их. В первом же слове против иудеев, сказанном после первого слова против аномеев, Златоуст, объясняя мотивы перехода от одного к другому, присовокупляет: „при том же настоящее слово (против иудеев) сродно с прежним (против аномеев): так как сродно и нечестие иудеев и аномеев, то и настоящие состязания наши сродны с прежними. Ведь и аномеи ставят в вину (Иисусу Христу) то же самое, за что обвиняли Его иудеи. За что же они обвиняли Его? За то, что Он называл Бога Своим Отцом, делая Себя равным Богу (Ин.5:18). За это же обвиняют Его и аномеи, или лучше сказать, не обвиняют, но даже совсем изглаждают самые слова Иисуса Христа (Ин.5:17) и смысл их, если не руками, то мыслью“. По тому же сродству нечестия иудеев и аномеев, Златоуст в словах против последних пользуется случаями изобличать и иудейские толкования тех или других мест св. Писания.

Для более ясного представления о характере слов Златоуста против аномеев и важности этих слов для Антиохии, нужно вспомнить – кто были аномеи. Название это (’Аνόμοιοι) дано им по их нечестивому учению, что Сын Божий не только не равен и не единосущен Отцу, но даже неподобен (άνόμοιοϛ) Отцу по существу. Это были чистые или крайние ариане, отличавшиеся от полуариан, которые признававши Сына подобным Отцу распадались опять на две партии, из которых одна более умеренная признавала Сына во всем подобным Отцу (ὅμοιον ϰατά πάντα), подобным и по существу (ὅμοιούσιον), а другая просто подобным, подобным не по существу, а по воле. Аномейство, в смысле крайнего арианства, считало Антиохию как бы своею родиною. Было упомянуто, что в Антиохии со времени удалении из нее св. Евстафия (в 328 г.) до св. Мелетия (358 г.), в течение тридцати лет господствовали арианские епископы, впрочем, не одной и той же партии. Основателем собственно аномейской партии был здесь антиохийский диакон Аэций, крайний последователь Ария и имевший своим последователем Евномия, которого константинопольский арианский епископ Евдоксий, с согласия покровителя ариан императора Валента, поставил в 366 в епископа г. Кизика. По Аэцию и Евномию, аномеи назывались также аэцианами и евномианами. Те и другие неоднократно подпадали осуждению на соборах и со стороны не только православных, но и полуариан, особенно при императоре Констанцие (†361 г.), склонявшемся к партии полуариан. Ободренные при Валенте, покровителе Евномия, аномеи, как и вообще ариане, стали упадать в царствование Феодосия Великого и после вселенского собора 381 г., так что в Антиохии по смерти своего епископа Феодора или Дорофея (†383 г.) уже не имели нового епископа. Однако же продолжали держаться здесь, причиняя, вместе с сектою иудействующих христиан, соблазн и смущение православным антиохийцам. Потому Златоуст и почел нужным выступить с рядом слов против аномеев. Мысль об этом он возымел с первых же пор своего проповеднического служения, но несколько помедлил с исполнением ее, в надежде привлечь внимание аномеев к его проповедническому слову вообще, и достиг цели. Возбуждаемые славою нового проповедника, аномеи ходили слушать его вместе с православными и наконец, стали высказываться с желанием услышать в его проповеди рассуждение и по предмету их учения. Теперь почел он благовременным начать ряд своих слов против аномеев. Всех слов, сказанных им в Антиохии, известно теперь десять. Видимо разделяются они на две серии. Первые пять слов, сказанные в 386 г., имеют особое заглавие: о непостижимом против аномеев. Оно указывает на общую мысль этих слов, направленную против общей же или исходной мысли аномеев, коренящейся в гностицизме и, после Ария и Аэция, резче формулированной Евномием. Гностики усвояли себе совершенное знание, высшее того, какое есть в Церкви, как ее исповедание, основанное на простой вере. В духе такого самообольщения, Евномий и аномеи утверждали, что Божество, по самому существу своему, доступно нашему званию, постижимо разумом также, как человек и его природа, что с таким знанием о Божестве они видят различие от Него Христа Сына Божия, в Котором нет божественности, нет подобия Богу по существу, так что Он является творением Божиим, хотя и высшим других творений. В обличение этого дерзкого и нечестивого учения, Златоуст в первых пяти словах сосредоточивается на мысли о непостижимости Бога для нашего ограниченного разума и даже разума ангельского. В первом слове, говоренном в отсутствие в Антиохии святителя Флавиана, проповедник пользуется этим обстоятельством, чтобы начать речью о любви, которая соединяет пастыря с овцами и в его отсутствии и которая вообще есть высшая добродетель, так что она пребывает и пребудет и тогда, аще пророчествия упразднятся, аще ли языци умолкнут, аще разум (знание) испразднится (1Кор.13:8:13). Выражение: упразднится разум или знание, он сопоставляет, для объяснения его, с словами из того же апостольского текста: отчасти бо разумеваем и отчасти пророчествуем: егда же приидет совершенное, тогда еже отчасти упразднится (ст. 9). Упразднение знания означает переход от частного, несовершенного к совершенному, какое наступит в будущей жизни. Итак, настоящее наше знание Божества есть знание частное, несовершенное, знание яко зерцалом в гадании, в сравнении с тем, какое откроется вам в будущей жизни. „Знаю, например, что Бог есть повсюду и повсюду весь, но каким это образом, не знаю; знаю, что Он безначален, нерожден, вечен, но как это, не знаю, потому что для мысли недоступно бытие такого Существа, которое не получало начала ни от себя, ни от другого. Итак, где те, которые утверждают, что они объяли все знание, и между тем впали в бездну неведения? Говоря, что все постигли в настоящем, они и в будущем лишают себя всесовершенного знания“. Так начав, проповедник разъясняет мысль, что Бог непостижим по существу. Непостижимы Его премудрость, неизследимы тайны Его домостроительства, как все это превосходно выражено у пророков и у ап. Павла. „Но, оставив пророков и Павла, взойдем на небеса: нет ли там кого-либо знающего, что есть Бог по существу. Впрочем, хотя бы на небе и нашлись знавшие, то у них нет ничего общего с нами; ибо велико различие между ангелами и человеками. Однако ж, ты уверишься, что и там ни одна созданная сила не знает сего. Выслушаем только ангелов. О самом ли существе Божием беседуют они там и вопрошают Друг друга? Никак. А что ж? Одни прославляют, поклоняются, непрестанно и с великим страхом воссылают хвалебные и таинственные песни; другие взывают; Слава в вышних Богу; серафимы; Свят, Свят, Свят и отвращают очи, не имея сил сносить даже снисхождения Божия“... Таким общим изображением непостижимости Божества проповедник дает видеть прежде безумие тех, которые хвалятся знанием существа Божия. Этим вместе с тем он наметил главную задачу начинаемых слов, сопровождая это еще следующими, свойственными ему, объяснениями с слушателями: „я желал бы еще продолжить мое слово, но так как ныне я в первый раз вступил в эти состязания, то, думаю, для вас полезно будет пока довольствоваться сказанным… Если Бог допустит, мы еще долго будем рассуждать об этом. Я давно уже болезновал сим словом, но медлил и отлагал, видя, что многие из людей, зараженных этим злом, с удовольствием слушают нас; я удерживал язык от сих состязаний, не желая отгонять ловитву, но стараясь прежде совершенно овладеть ими, и тогда приступить к делу. Теперь же, по милости Божией, слыша, что они сами приглашают меня и желают, чтобы я обратился к этим состязаниям, смело приступаю к исполнению своего намерения и беру оружия, истребляющие помыслы и всякое возношение, взимающееся на разум Божий. Беру оружия не для того однако же, чтобы поражать противников, но чтобы восставить лежащих: свойство этих оружий состоит в том, чтобы поражать любопретельных и исцелять с великим тщанием тех, которые слушают благонамеренно. Оружия эти не наносят ран, а врачуют их“. Сообразно с этим Иоанн обещает беседовать кротко, советует и православным соблюдать кротость в обращении с аномеями, не чуждаться и дружеских связей с ними, если они не приносят вреда; если же такие связи могут нести к соблазну, к оскорблению их веры, то прерывать их, убегать от них, но не спорить и не состязаться с противниками, и самые оскорбления от них переносить кротко и терпеливо, подражая самому Господу. Это первое слово Иоанна против аномеев так понравилось православным слушателям, что они высказали желание слышать продолжение его проповеди о том же предмете, которое, однако же, по известным нам обстоятельствам, могло наступить не ранее, как чрез два месяца. Несмотря на такой перерыв, следующие четыре слова находятся в тесной связи с первым, представляя частнейшее раскрытие или применение высказанных в первом общих мыслей. Все прекрасное содержание этих слов сводится к тому, чтобы, отложив самонадеянную дерзкую пытливость всецело постичь Божество силою разума, путем умозаключений, проникаться благоговейным созерцанием беспредельного величия Бога Творца неба и земли, ангелов и людей, тайн Его домостроительства и снисхождения для откровения о Себе и спасения людей и верою усвоять то, что Бог Сам открывает о Себе, что возвестил о Нем Единородный Сын Его, сый в лоне Отчи. Каждое из слов сопровождается разнообразными нравственными наставлениями, в частности наставлениями об отношениях к еретикам, убеждениями оберегать себя и других от их соблазнов, вразумлять еретиков и молиться об их обращении к истинной вере и единении с церковью. В пятом слове, в котором уже предупреждает, что после него даст отдых уму слушателей, т. е., отложит следующие слова на дальнейшее время, Иоанн объяснением текста – Бога никто же виде нигде же, Единородный Сын, сый в лоне Отчи, Той исповеда (Ин.1:18), – не только завершает первый ряд слов, но преднамечает предмет обещанного на долее нового ряда слов. В этом ряду слов проповедник излагает и защищает православное учение о божестве и единосущии со Отцем Сына Божия, Иисуса Христа, объясняет, что воплощение и плотское уничижение его не только не умаляет, но еще ярче открывает нам божественное достоинство и величие Его. Вместе с тем в каждом из слов изобличаются возражения и толкования аномеев, также иудеев, направленные против этих святых истин. Некоторые из этих слов приурочены к дням проповеди по другим предметам, как значится и в заглавиях их, напр. 6 е слово против аномеев на память блаженного Филогония (20 дек.), 9-е – против аномеев, о четверодневном Лазаре. Ограничимся немногими выдержками для характеристики собственно обличительной стороны в этих словах Златоуста. Напр. девятое слово он начинает так: „воскресший сегодня Лазарь доставляет нам разрешение многих и различных недоумений. Ибо, не знаю – как, это чтение подало и еретикам повод и иудеям случай к противоречию, не по самой сущности своей, да не будет, – но по коварству души их. Многие из еретиков говорят, что Сын не подобен Отцу. Почему? Потому что Христос, говорят они, для воскрешения Лазаря имел нужду в молитве. Как, говорят, молящийся может быть подобным принимающему молитву? Ибо один молится, а другой принимает молитву от молящегося. Но они богохульствуют, не понимая, что молитва была делом снисхождения и ради немощи присутствующих. Кто, скажи мне, больше; тот ли, кто умывает ноги, или тот, кому он умывает ноги? Конечно, скажешь, тот больше, кому умывающий умыл ноги. Но Спаситель умыл ноги предателя Иуды; ибо он был вместе с учениками. Кто же, не Иуда ли предатель больше Владыки Христа, так как Христос умыл его ноги? Да не будет. А что ниже: умывать ноги или молиться? Конечно, умывать ноги. Итак, не отказавшийся сделать низшее как отказался бы сделать высшее? Впрочем, все сделано было ради немощи присутствовавших иудеев, как покажет дальнейшая история. Между тем иудеи, находя здесь повод к противоречию, говорят: как христиане считают Богом того, который даже не знал места, где лежал умерший Лазарь? Ибо Спаситель сказал сестрам Лазаря Марфе и Марии: где положисте его (Ин.11:34)? Видишь ли, говорят они, Его неведение? Видишь ли, Его немощь? Как же тот, который даже не знал места, будет Богом? Но я скажу им, не думая сам, таким образом, но желая посрамить их противление; ты говоришь, иудей, что Христос не знал этого, так как Он сказал: где положисте его? Следовательно, и Отец не знал в раю, где скрылся Адам; ибо Он ходил, как бы ища его в раю, и говорил: Адамс, где еси (Быт.3:9), как бы так говоря: где ты скрылся?.. Представив и другие подобные примеры из Ветхого Завета в обличение иудеев, Иоанн возвращается к аномеям и продолжает: „теперь время сразиться с теми, которые говорят, что Христос по немощи своей молился, воскрешая Лазаря. Слушайте же, прошу вас, возлюбленные, со всем вниманием. Когда умер Лазарь, Иисус не был в тех местах, но был в Галилее и сказал своим ученикам: Лазарь друг наш усне. Они же, думая, что Он говорит о сне, говорят Ему: Господи, аще успе, спасен будет (т. е. выздоровеет). Тогда Он ясно сказал им: Лазарь умре. Затем Спаситель идет в Иерусалим к тому месту, где лежал Лазарь; Его встречает сестра Лазаря и говорит Ему: Господи, аще бы еси зде был, не бы брат мой умер... Немощная женщина не знала теперь, что Христос хотя и не присутствовал телесно, но присутствовал силою божества; она же ограничивает силу Учителя телесным присутствием. Марфа говорит Ему: Господи, аще бы еси зде был, не бы брат мой умерл. Но и ныне, говорит, вем, яко елика аще просита от Бога, даст Тебе Бог. Итак, Спаситель вследствие ее просьбы совершает молитву. Бог не имел нужды в молитве, чтобы воскресить мертвого. Разве не воскрешал Он и других мертвецов? Когда Он встретил одного мертвеца, выносимого из ворот, то коснулся только одра его и воскресил мертвого (Лк.7:14). После других таких примеров, проповедник останавливается на самой молитве Спасителя пред воскрешением Лазаря, и в частности на словах Спасителя: народа ради стоящего окрест рех, да веру имут, яко Ты Мя послал еси, объясняя, что молитва была не для мертвого, а для присутствовавших неверных, что наконец самое воскрешение Лазаря совершилось не молитвою, а Божественным словом Спасителя: Лазаре, гряди вон. Собеседованию о молитвах Христовых, объяснению значения их, посвящено и последнее, десятое слово, заключаемое общим размышлением о плотском смирении Христа. „Итак, узнав из всего сказанного о власти Христовой, если увидим, что иногда Он делал и говорил нечто смиренное, – не будем приписывать Ему уничиженного естества. И самое принятие плоти допустил по смирению, а не потому, чтобы Он был ниже Отца. Откуда это видно? Ибо враги истины разглашают и это, говора: если Христос равен Родителю, то почему Отец не принял плоти, а Сын принял образ раба? Не очевидно ли потому, что Он ниже Отца? Но если бы поэтому Он принял наше естество, то Дух, Которого они сами считают меньшим Сына, – а мы этого не говорим, – должен был бы воплотиться. Если Отец больше Сына потому, что один воплотился, а другой не воплотился, то и Дух по той же причине был бы больше Сына; ибо и Он не принял плоти. Впрочем, чтобы нам не доказывать умозаключениями, теперь подтвердим это самыми Писаниями и покажем, что Христос принял плоть по смирению“. Показав это из слов Писания, особенно из слов ап. Павла в посл. к Филип. (Флп. 2:3–7), проповедник заключает: „видишь ли, как самое принятие плоти служит знаком того, что Сын равен Отцу, и что это равенство не заимствованное, не переходящее и отходящее, но неизменное и постоянное и такое, какое следует иметь Сыну в отношении к Отцу“? Все слово заключается след. нравственным наставлением: Итак, будем говорить им (аномеям) все это и стараться, сколько от нас зависит, отклонять их от злой ереси и обращать к истине. А сами не станем считать одну веру достаточною вам для спасения, но будем заботиться и о поведении, покажем и прекрасную жизнь, чтобы и с той и с другой стороны вам получать совершенную пользу. К чему я прежде убеждал, к тому же убеждаю и ныне: прекратим вражду друг к другу, и пусть никто далее одного дня не будет врагом ближнего, но до наступления ночи пусть укрощает свой гнев, дабы, оставшись наедине и тщательно припоминая сделанное и сказанное по вражде, не сделать конец более трудным и примирение более неудобным“. Это наставление о примирении и мире в союзе любви заканчивается так: „Начало и конец всякой добродетели любовь: ею искренно и постоянно наслаждаясь, да сподобимся мы получить царство небесное, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, Которому слава и держава во веки веков. Аминь“.

Закончив наставлением о примирении и любви свой последовательный ряд бесед против аномеев, Златоуст уже не говорил в Антиохии таких же рядовых бесед против них³¹. Но он пользовался случаями изобличать их лжеучение пред православными в других рядовых беседах, каковы особенно некоторые беседы его на евангелие от Иоанна, не опускал случаев изобличать аномеев, когда они сами вызывали к тому. Выше было уже упомянуто об его обличительной беседе по поводу одного из таких случаев. В беседе на слова Спасителя: Отец мой доселе делает и Аз делаю (Ин.5:17), Иоанн показывал равенство Сына с Отцом, указываемое евангелистом и далее словами: сего ради паки искаху его иудеи убить, яко не токмо разоряше субботу, но Отца своего глаголаше Бога, равен ся творя Богу (Ин.5:18). Аномеи противопоставили такому пониманию текста следующий затем стих: не может Сын творимы о Себе ничего же, аще не видит Отца творяща. Возражение аномеев могло смущать православных. Поэтому в ближайший день проповеди, в собрании в великой церкви, сам епископ Флавиан сказал несколько слов в объяснение приводимого аномеями текста, а затем, согласно общему желанию православных, предоставил говорить Иоанну. Начал он так: „О насилие, о принуждение! Говоривший прежде меня учитель, имея полную чашу, дал нам вкусить пития только оконечностями губ: это сделал он не по недостатку в учении, – оно обыкновенно льется у него ручьем, – но, как я сказал, он хотел показать принуждение со стороны вашей любви, которое вы старались сделать нашему смирению. Посему он скоро замолчал и окончил речь, желая удовлетворить вашему желанию и уплату всего долга возложить на вас. Если же он и предоставил нам продолжать речь, и вас вижу и ожидающими нашей беседы; то уже необходимо выйти на подвиг; но и вы помогите мне и прострите руку, оживляя нашими молитвами наш язык и разумным вниманием облегчая дело учения... Подвиг предстоит нам немаловажный, но требующий многих молитв, великой бдительности со стороны слушающих и великой ревности со стороны говорящего, дабы то, что будет сказано, было сказано с точностью и насаждено твердо в душе вашей любви. Ибо я желаю, чтобы вы не только слушали, но и назидались, не только узнавали, но и учили, не только принимали сами, но передавали другим. Подлинно, тогда зрелище будет у нас блистательнее и собрание больше, когда вы будете в состоянии тем, что слушаете, привлекать и других“. Так настроив внимание слушателей, Златоуст напоминает о своей прошлой беседе, о возражении еретиков, еще раз призывает слушателей к усиленному вниманию и переходить к разъяснению предмета. Сперва ставит он пред слушателями возражение еретиков. „ Не может Сын, говорят они, творити о Себе ничегоже, аще не еже видеть Отца творяща,,. Видишь ли, говорят они, как Сын Божий отклонил мысль о равенстве своем со Отцом? Так как иудеи, говорят, стали думать, что Сын делает Себя равным Богу, то Он в опровержение этого сказал: не может Сын о Себе творити ничесоже“. Признав повод к смущению в таком толковании еретиков, Златоуст ссылается затем на свою прошлую проповедь, где показано было, что мысль о равенстве Сына со Отцом была мыслью не иудеев, а самого Спасителя и Евангелиста³². Далее устанавляет основную тему беседы, что словами – не может Сын о Себе творити ничесоже и проч. – „Христос не отвергает этой мысли, но с великою точностью утверждает и подтверждает ее и представляет нам доказательство сродства, единения и согласия своего со Отцем“. Одного чтения текста Писания недостаточно, если не будет притом и разумения. Этого-то разумения нет у еретиков, как и у иудеев, которые, постоянно читая Ветхий Завет, говорящий и о Христе, остаются, однако в неверии. Подтвердив примерами необходимость разумного понимании смысла изречений Писания, проповедник рядом сопоставляемых свидетельств Писании и слов Спасителя, показывает, что Сын Сам Собою делает с силою и властью Божескою, равною силе и власти Отца, но в согласии с Ним по единству и единосущию Единородного с Своим Отцем. В заключение проповедник присовокупляет объяснение о самом свойстве выражений, подобных тому какое стало предметом беседы: „так как Христос говорил иудеям, которые называли Его богопротивником и врагом Законодателя и умозаключили об этом из Его действий; то Он придал своим словам более человекообразный и более чувственный вид, предоставляя благоразумному слушателю понять благоприятную мысль и исправляя мыслящих более чувственным образом; посему и сказал: яже Той творит, сия и Сын такожде творит. Он не ожидает, пока увидит Отца делающим, чтобы потом Самому делать, и не нуждается в научении; но видит существо Его и знает это существо ясно. Яко же знает Мя Отец, говорит Он, и Аз знаю Отца (Ин.10:15).

Две беседы, о коих была сейчас речь, сказаны были Златоустом, как полагают, много спустя после обозренных выше рядовых бесед против аномеев³³. Очевидно, еретики еще держались в Антиохии; но, без сомнения, более и более колебались, а многие и обращались к истинной вере, приходя слушать и другие беседы Златоуста, на что есть намеки в его беседах. Главное же – собеседовательные обличения еретиков послужили к ограждению православных от их соблазнов.

Обличая в своих беседах язычников, иудеев и еретиков, Златоуст не мог не обращать внимания и на печальное разделение между самими православными в Антиохии, где еще существовала партия павлинистов (бывших евстифиан), которая чуждалась общих пастырей, антиохийских святителей Мелетия и Флавиана и союза с общею церковью православных, имея своих епископов Павлина (362–388) и Евагрия (388–393). Златоуст начал впрочем увещанием по этому предмету не павлинистам, а православным общей церкви, стоявшим на стороне Мелетия и Флавиана, след. союзным и с ним самим. Это было в одном из последних месяцев 386 г., когда Златоуст начал свои беседы против аномеев и иудеев, потом должен был прервать их по случаю прибытия в Антиохию областных епископов, потребовавшего слов его по этому событию. Возвратясь в ноябре к беседам против аномеев, Златоуст смущен был обстоятельством, которое едва ли не было вызвано тем же событием, т. е. бывшим собранием епископов в Антиохии. Естественно, что на этом собрании прилагались старания примирить неприязненные стороны православных в Антиохии, но, как видно, остались безуспешными или малоуспешными. Отсюда между мелетианами и павлинистами возникло потом какое-то столкновение, и более нетерпеливые и задорные из первых позволили себе произнесть анафему на павлинистов, называя их даже еретиками, особенно их епископа Павлина, тогда еще живого. „Он еретик, говорили они о каждом павлинисте (так передает речи их Златоуст), имеет в себе диавола, произносит хулу на Бога и коварными убеждениями и суетною лестью ввергает многих в бездну погибели; посему он отвержен отцами, особенно учитель его, произведший разделение в церкви, – разумея Павлина или Аполлинария³⁴. Видно, что возбудителями православных к анафеме на павлинистов были некоторые из самих священников православных³⁵. До глубины огорченный всем этим, крайне неблаговидным и соблазнительным обстоятельством, Златоуст приостанавливается даже с словами против еретиков, чтобы преподать наставление своим православным, и произносит (конечно, с одобрения и епископа Флавиана) сильное слово об анафеме или проклятии. Указав на такой переход от одного предмета к другому, он говорит: „У нас дело дошло до такого бедственного состояния, что, находясь в крайней опасности, мы не сознаем этого, не преодолевая гнуснейших из страстей, так что на нас исполнилось пророческое изречение; несть пластыря приложити, ниже елея, ниже обязания (Ис.1:6). С чего же я начну говорить об этом зле? С постановлений ли заповедей Господних или с вашего безумного невежества и бесчувственности? Но когда я стану говорить об этом, не станут ли некоторые смеяться надо мною, и не покажусь ли я исступленным? Не возопиют ли против меня, что я намереваюсь беседовать о таком прискорбном и достойном слез предмете? Но что мне делать? Я скорблю и сокрушаюсь душою и терзаюсь внутренне, видя такую бесчувственность, когда наши дела превзошли преступления иудеев и нечестие язычников. Ибо, совершая путь, я вижу людей, не имеющих ума, научившегося Божественному Писанию, и даже вовсе ничего не знающих из Писания, и с великим стыдом молчу, видя беснующихся и пустословящих, не разумеющих ни яже глаголют, ни о них же утверждают (1Тим.1:7), невежественно дерзающих преподавать одно только свое учение и проклинать то, чего не знают, так что и чуждые нашей вере смеются над нами, не заботящихся ни о доброй жизни, ни научившихся делать добрые дела. Увы! какие бедствия! Увы мне! Сколько праведников и пророков вождедеша видети, яже видим, и не видеша, и слышати, яже слышим, и не слышаша (Мф.13:17): а мы обращаем это в шутку! Внимайте слышанному, прошу вас, дабы нам не погибнуть,.. Скажи, какая цель Евангелия благодати? Дли чего совершилось явление Сына Божия во плоти? Для того ли, чтобы мы терзали и снедали друг друга? Заповеди Христовы особенно требуют от нас любви. И в законе говорится: возлюбиши искреннего твоего, яко сам себе (Лев.19:18); а здесь (в благодати) повелевается нам и умирать за ближнего“... Напомнив притчу Спасителя о добром самарянине и о том, что Христос умер не за друзей только и близких, но и за врагов, Иоанн продолжает: „Если Сам Он так учил и поступал, и церковь следует этому образцу, каждый день вознося молитвы за всех; то как ты осмеливаешься говорить свое? Ибо скажи мне, что значит эта анафема, которую ты произносишь? Вникни в это слово, рассуди, что ты говоришь? Понимаешь ли ты силу его? В богодухновенном писании найдешь это слово произнесенным об Иерихоне: и прокленеши весь град Господу Богу твоему (Иис. Нав.6:10). И у нас до настоящего дна господствует всеобщий обычай говорить: такой-то совершил это, сделал приношение (ἀνάϑεμα) такому-то месту. Итак, что значит слово анафема? Оно говорится о каком либо добром деле, означая посвящение Богу. Что же значит анафема, которую ты произносишь? Не то ли, чтобы такой-то сделался жертвою диавола, не имел права на спасение, был отвержен от Христа? Но кто ты, присвояющий себе такую власть и великую силу“? Напомнив слова Спасителя о последнем суде (Мф.25:31–33), Златоуст продолжает: „Зачем же ты присвояешь себе такую честь, которой удостоен только сонм апостолов и истинные и вполне ревностные их преемники, исполненные благодати и силы? Впрочем, и они, строго соблюдая заповедь, с таким чувством отлучали еретиков от церкви, как будто исторгая у себя правый глаз, чем доказывается их великое сострадание и сокрушение“... Сказав далее, что и апостолы обличали и отвергали ереси, но никого из еретиков не подвергали анафеме, что и ап. Павел только в двух случаях сказал – да будет проклят (1Кор.16:22) и: анафема да будет (Гал. 1:9), не относя, впрочем, этих слов к известному лицу, он приводит на память еще след. пример; „хочешь ли знать, что сказал один святый, бывший здесь прежде нас преемником апостолов и удостоившийся мученичества? Объясняя тяжесть этого слова, он употребил такое сравнение: как облекший себя в царскую багряницу простолюдин, и сам и его сообщники предаются смерти, как тираны; так, говорит он, и злоупотребляющие определением Господним и предающие человека церковной анафеме подвергают себя совершенной погибели; присвояя себе достоинство Сына“³⁶. Приведя и те выражения о павлинистах, будто еретиках, которыми оправдывали свой поступок лица, произнесшие на них анафему, Иоанн замечает, что говорящие так тем самым обличают, что заблуждение усилилось в недрах грубейшего предрассудка“. „Но ты, продолжает он, поучай, с кротостию наказующе противныя, еда како даст им Бог покаяние в разум истины и проч. (2Тим. 2:25:26). Простри сеть любви, не для того, чтобы хромающий погиб, но лучше, чтоб он исцелился; покажи, что ты от великого добродушия хочешь собственное благо сделать общим“... Пояснив, что вразумление противящегося есть наш долг, что при этом, в случае упорства его, следует объявить о нем и пред свидетелями, только с долготерпением и кротостью, святой учитель опять говорит о любви, как высшей добродетели по слову Господа (Ин.13:35) и учению Апостола (1Кор.13:1–7), без которой ни познание тайн Божиих, ни вера, ни пророчества, ни нестяжательность, ни мученичество за Христа не принесут пользы. Далее живописует он трогательнейшие черты этой любви и ее дивную силу в св. ап. Павле, в частности и то свойство ее, какое проявилось на его снисхождении к самым язычникам. „Так, прибыв к Афинянам и на- шедши их преданными идолопоклонству, он не стал укорять их, говоря: безбожники вы и нечестивцы... Но что? Проходя, говорит, и соглядая чествования ваша, обретох и капище, на нем же бе написано: неведомому Богу. Его же убо неведуще чтете, сего аз проповедую вам (Деян.17:23). О чудо! О отеческое сердце! Он назвал богочтительными Еллинов – идолопоклонников? Почему? Потому что они, как благочестивые, совершали свое богослужение, думая, что они чтут Бога, быв сами уверены в этом. Подражать этому увещеваю всех вас, а вместе с вами и себя самого“. Вспомянув и милосердие Господа Бога, простирающего дары своей благости не только на добрых, но и злых, заповедавшего молиться и за врагов, как и молится церковь, св. учитель говорит: „мы совершаем это служение, и вот увещеваем вас: рукоположение не к властолюбию ведет, не к высокомерию располагает, не господство предоставляет; все мы получили одного и того же Духа, все призваны к усыновлению; кого Отец избрал, тех Он и сподобил со властию служить братиям своим. Итак, исполняя это служение, мы увещеваем и заклинаем вас – отстать от такого зла³⁷. Еще повторив, что суд о противящихся должно предоставить Господу (Рим.14:4), что опасно произносить свой суд о том, что сокрыто и известно Судии веков, Который один знает и меру ведения и меру веры, что за зло, выражаемое неразумным судом анафемы, может постичь нас наказание в день суда Господня, св. учитель сводит ряд наставлений к следующему концу: „еретические учения, несогласные с принятыми церковью, должно проклинать, и нечестивые догматы обличать, но людей нужно всячески щадить и молиться об их спасении. О, если бы все мы, питая любовь к Богу и ближнему и исполняя заповеди Господни, удостоились встретить небесного Жениха с елеем и с горящими светильниками в день воскресения, представляя Ему в славе многих, облагодетельствованных нашим состраданием, благодатью и человеколюбием Единородного Сына Божия, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, слава ныне и присно и во веки. Аминь“.

Но внушая своим православным, т. е. православным паствы Флавиана, дух любви и кротости по отношению к павлинистам, Златоуст ревновал воздействовать и на самих павлинистов, привлечь их от раскола к единению с общею церковью, с общим пастырем ее в лице Флавиана. Это достигалось нелегко. Партия павлинистов, имевшая на своей стороне и нескольких подгородных епископов, по смерти Павлина (†388 г.), поставила, как уже сказано, преемника ему в лице Евагрия, обнаружив тем недоброе намерение держаться и впредь особо от паствы Флавиана, т. е. от общей церкви в Антиохии. Замечательно, что этот акт упрямства или немирья оставлен без порицания в беседах Златоуста, пройден им молчанием³⁸. Видно, учитель антиохийский, в согласии с своим архипастырем, продолжал сохранять дух терпимости и кротости по отношению к несогласникам, во внимание к их православию и в ожидании более благоприятного времени для их вразумления. Если по отношению к аномеям он предпочитал не спешить с обличениями, а сперва „уловить их“ своею общею проповедью, т. е. хотел привлечь их к слушанию его обыкновенных проповедей, обращенных к православным; то такой образ действий казался еще уместнее по отношению к павлинистам, хотя несогласникам, но православным. И действительно, павлинисты приходили слушать проповеди Златоуста. По всей вероятности, в видах ближайшего воздействия на них сказано было Златоустом похвальное слово св. Евстафию. Павлинисты, называвшие себя также евстафианами, питали особенное уважение к памяти его, как подвижника и страдальца за православие от ариан, и самое епископство своей церкви или церковной партии ставили в связь с епископством Еветафия. Похвальным словом св. Евстафию Златоуст давал видеть, что и сам он и святитель Флавиан и вся вообще паства его так же чтут Евстафия, как бывшего общего пастыря антиохийской церкви, стоят в том же учении православия, за которое подвизался и страдал Еветяфий, что согласие в мысли об Евстафии и его учении само собою должно располагать к единению с общею церковью, с паствою Флавиана, тех, которые именуют себя евстафианами. Давая это понять и чувствовать, Златоуст однако же воздерживается и здесь от каких-либо упреков несогласникам, даже от намеков на них. В одной из бесед (именно 8-й) на послание к Римлянам, начатых, как полагают, в 391 г., Златоуст, в нравственно-наставительной части беседы, счел уже благовременным выступить с сильными обличениями духа вражды, немирья, распрей между христианами единой и той же церкви, собирающимися в одних и тех же храмах, имеющих одного и того же пастыря... „О том-то я и плачу особенно, что, при стольких побуждениях к единодушию, мы восстаем друг на друга... У нас осталось одно пустое имя братства; вижу это и не могу придумать, как достойно оплакать такое печальное зрелище. Устыдитесь, устыдитесь сей трапезы, с которой все приобщаемся, устыдитесь этой жертвы, на ней предложенной, – Христа, за нас закланного... Вразумимся, возлюбленные, будем убегать зависти, потушим злобу, воздадим друг другу взаимною любовью“... Эти обличения, как основательно полагают некоторые из патрологов, направлены были ближайшим образом именно против распрей, происходящих от павлинистов. А выражениями об одном пастыре, одних и тех же храмах, которые, наравне с другими, посещали и павлинисты, давалось понять, что в Антиохии один истинно законный пастырь, что он таким есть или должен быть и для павлинистов, несмотря на существование у них своего епископа, о незаконности которого опять умалчивает проповедник по духу кротости. Но до конца молчать и терпеть двуепископство было невозможно. Оно давало повод к разным беспорядкам. Бывало даже так, некоторые из общей паствы Флавиана переходили к партии павлинистов. Это особенно те, которые подпадали какой-либо епитимии в своей церкви и думали освободиться от нее, переходя к церкви или церковной партии павлинистов. Все это причиняло соблазн, так что Златоуст не радовался даже и тому, что павлинисты приходят слушать его проповеди, продолжая между тем держаться в отделении от церкви. Наконец, в 393 г. последовала смерть Евагрия, второго отдельного епископа павлинистов. Необходимо предположить, что Флавиан и Златоуст теперь или еще прежде приняли усиленные меры к тому, чтобы отдельное епископство у павлинистов более не продолжалось, что и это достигнуто особенно переходом на сторону Флавиана, как общего архиепископа, тех подгородных епископов, которые пред тем держались партии евстафиан или павлинистов. Последние, таким образом, лишились возможности иметь у себя рукоположение епископское и поставить для себя особого епископа. Если более благоразумные павлинисты наклонились теперь к объединению с общею церковью: то другие из более упрямых или задорных стали гневно говорить о пресвитере – проповеднике, как главном виновнике такого положения дела, упрекая его в любоначалии. Между тем сами они страдали этим недугом, а то и корыстью, не желая после Евагрия выпускать из рук епископской кафедры. Естественно, что в этом незаконном удержании или обладании кафедрою наиболее повинны были павлинистские пресвитеры, в расчете или надежде достичь на ней и епископства. Словом, волнение было велико. При таких-то, так сказать, критических обстоятельствах, Златоуст, говоривший в данную пору свои беседы на послание к Ефесеям, воспользовался подходящим местом из послания, составлявшим тему стоявшей на очереди XI беседы его на это послание, чтобы обратиться с пламенным увещанием к единению в церкви. Это след. место: едино тело, един дух, якоже и звани бысте во едином уповании звания вашего. Един Господь, едина вера, едино крещение: един Бог и Отец всех, иже над всеми и чрез всех и во всех нас. Единому же комуждо нас дадеся благодать по мере дарования Христова (Еф.4:4–7). „Апостол Павел, поучает он, требует от нас такой любви, которая связывала бы нас между собою, делая неразлучными друг от друга, и – такого совершенного единения, как бы мы были членами одного тела: ибо только такая любовь производит великое добро. Словами единое тело он требует, чтобы мы сострадали друг другу, не желали благ ближнего своего и участвовали в радостях один другого... Потом весьма кстати прибавил: и един дух, научая, чтобы при едином теле было у нас и единомыслие, так как может быть едино тело, но не один дух: когда, например, кто-нибудь будет другом еретиков. Или словами, един дух – он хотел побудить нас к взаимному согласию, как бы так говоря: так как вы получили Единого Духа и пили от одного источника; то между вами не должно быть раздоров“. Разъяснив дальнейшие слова текста об основаниях и побуждениях к единению верующих и о различии, в роде и мере дарований благодатных, служащем к укреплению этого единения и к созиданию единого тела церкви, Златоуст продолжает: „все это я имел ввиду сказать против тех, которые без разбора пристают к людям, отделяющимся от Церкви. Если эти последние содержат противные нам догматы, то потому самому не должно иметь с ними общения: если же они мыслят одинаково с нами, то еще должно убегать их. Почему так? Потому, что это и есть дух любоначалии³⁹. Не знаете разве, что случилось с Кореем, Дафаном и Анироном? Но одни ли они потерпели? Не вместе ли с ними погибли и их сообщники? „Что говоришь ты? У них та же самая вера, и они также православны“⁴⁰. Если так, отчего же они не с нами? Един Господь, едина вера, едино крещение. Если ихнее хорошо, то наше худо; а если наше хорошо, то худо ихнее. Не бывает, говорит, младенцы, влающеся и скитающеся всяким ветром учения. Скажи мне: уже ли вы считаете достаточным то, что их называют православными, тогда как у них оскудела и погибла благодать рукоположения⁴¹? Что же пользы во всем прочем, если у них не соблюдена сия последняя? Надобно одинаково стоять как за веру, так и за благодать священства. Ибо, если всякому позволено, по древней пословице, наполнять свои руки (πληροϋν τάϛ χέιραϛ ϛύτοϋ), если всякому позволено быть священником, то пусть приступят все, и напрасно устроен этот жертвенник, напрасно – лик священников: ниспровергнем и уничтожим все это. „Этого, говорят, не должно быть“. Но не вы ли делаете это и сами же говорите: так не должно быть? Что еще говоришь ты, – не должно быть, когда так на самом деле? Я говорю это и свидетельствую, имея в виду не свою выгоду, но ваше спасение. А если бы кто смотрел (доселе) на это дело безразлично, то желательно бы, чтобы он увидел (его важность). И пусть никому из людей нет до всего этого дела: но для нас оно есть. Аз насадих, говорит Апостол, Аполлос напои, Бог же возрости. Как перенесем мы насмешки язычников? Если они укоряют нас за ереси, то чего не говорят они по поводу расколов? Если, говорят, одни у них догматы, одни таинства, то ради чего у них один предстоятель церкви нападает на другую церковь? Смотрите, говорят, у христиан все достойно порицания. У них и любоначалие, у них и обман. Отнимите у них народ, пресеките болезнь, то есть, развращение народа, – и они останутся ничем⁴². Хотите ли, а скажу вам, что говорят они о нашем городе? Как они укоряют нас в легкомыслии? У них, говорят, всякому, кто только пожелает, можно найти людей без твердых правил, и никогда у них в таких людях не было недостатка. Какое посмеяние! Какой стыд! Но вот и еще – достойное посмеяние и служащее к нашему стыду. Если у нас кто-либо будет изобличен в самых постыдных делах, и на него захотят наложить какую-нибудь епитимию; то все весьма беспокоятся и боятся, как бы, – говорят, – он не отделился от нас и не пристал к другим. Пусть отделяется хоть тысячу раз и пусть пристает к ним: я говорю не о согрешивших только, но хотя бы кто был и вовсе безгрешен, – если хочет отложиться, пусть отложится. Ибо хотя я печалюсь и страдаю, огорчаюсь и мучусь внутренно, лишаясь в таком как бы собственного члена: но огорчаюсь не так, чтобы опасение всего этого могло принудить меня сделать что-нибудь не должное. Мы не обладаем, возлюбленные, вашею верою и не властительски повелеваем вам это! Мы поставлены поучать вас словом, а не для начальства и самовластного распоряжения над вами: наше дело советовать вам и увещевать вас. Советник говорит, что ему должно, но не принуждает слушателя, предоставляя ему полную свободу – принять или не принять совет. Он будет виновен только в том, если не скажет того, что ему поручено. Потому-то и мы говорим все это, обо всем этом напоминаем, чтобы вам уже нельзя было сказать в тот (последний) день: никто нам этого не говорил, никто не объяснял; мы этого не знали и вовсе не считали грехом. Итак, я говорю и свидетельствую, что производить разделение в церкви не меньшее зло, как и впадать в ереси. Скажи мне: если бы подданный какого-либо царя, не переходя к другому царю и не передаваясь во власть другого, взял в свои руки порфиру своего царя и, спустивши ее всю от пряжки, разорвал на несколько частей, – меньше ли бы он был наказан, чем тот, кто предался другому царю? Но что, если бы после этого он, схватив за горло своего цари, заколол его и разрубил на части его тело: к какому бы наказанию должно подвергнуть его, чтобы наказать достойно? Если так, то какой геенны заслушивает тот, кто закалает Самого Христа и рассекает Его на члены?... Расскажите же вы, жены, какие находитесь здесь, расскажите этот пример всем: так как этот порок большею частию замечается в женщинах, – и возбудите в них страх. Если же кто думает огорчить нас и мстить нам, таким образом, то такой пусть знает, что напрасно делает это. Если тебе хочется мстить нам, то я покажу тебе способ, как ты можешь мстить без вреда для себя, или лучше, не без вреда, а с меньшим, по крайней мере, вредом: – ударь меня по лицу, оплюй публично, нанеси мне раны. Ты содрогаешься, слыша это? Когда я говорю: ударь меня, то ты содрогаешься – и между тем ты терзаешь своего Господа без содрогания? разрываешь Его члены и не трепещешь? Церковь есть отеческий дом, едино у ней тело и един дух. Но если ты хочешь мстить мне, то против меня и восставай. Зачем же, вместо меня, мстишь Христу?.. И еще скажу, – и, не шутя, но как думаю и чувствую. Именно я желал бы, чтобы всякий из тех, кои вместе с вами питают к нам неприязнь и ради этого вредят самим себе, удаляясь от нас к другим, нанес мне удар в самое лицо и, обнажив меня, стал бичевать меня без жалости, справедливо ли бы или несправедливо я был обвинен, и лучше на мне выместил свой гнев, чем решался на то, на что решается теперь. Если бы это случилось, то не было бы в том никакой важности, потому что пострадал бы в этом случае ничтожный человек. С другой стороны, потерпев от вас обиду и бесчестие, я помолился бы за вас Богу и Он простил бы вам ваши грехи; не потому, что я имею такое дерзновение, но потому, что когда человек, которому сделана обида, молится за обидевшего, то получает великое дерзновение... Если же бы я сам не мог этого сделать, то поискал бы других святых мужей и упросил бы их помолиться... А теперь кого просить нам, когда мы оскорбили Бога? Посмотри, какое у них (производящих расколы) неравенство. Ибо из тех, которые так поступают по отношению к церкви, одни вовсе никогда не приходят сюда, или же – однажды в год и то без порядка и как случится, другие приходят чаще, но также беспорядочно, для пустых разговоров и разглагольствия ни о чем. Иные представляются усердными: это те, которые производят такие бедствия в церкви. Итак, если вы ради этого обнаруживаете такое усердие, то лучше бы вам быть в числе нерадивых; а еще гораздо лучше, если бы те не были нерадивы, а, вы не были такими. Я говорю не о вас, находящихся здесь, но о тех отступниках. Такое дело – есть как бы прелюбодеяние. Если же тебе не хочется слышать этого об них, то (не слушай и того, что они говорят) об нас: так как здесь что-нибудь из двух должно быть противозаконное⁴³. Если же вы нас подозреваете в этом, то мы готовы уступить свою власть, кому вы хотите: только пусть будет церковь едина. Если же мы поставлены законно, то убедите низложить тех, которые противозаконно заняли кафедру⁴⁴. Говорю это, не приказывая вам, но предохраняя и предостерегая... Скажите, чего вы хотите, укажите справедливую причину, по которой вы отступаете: и я буду отвечать вам. Но вы не говорите ничего. Посему я прошу вас и самим твердо основаться здесь и отложившихся привести, чтобы нам воспослать единодушную благодарность Богу, которому слава во веки. Аминь.

Сильное слово Златоуста возымело свое действие. Домогательство павлинистов удержать в своей власти отдельную епископскую кафедру в Антиохии и продолжить для себя по смерти Евагрия отдельное епископство не осуществилось. Необходимо полагать, что одни из павлинистов, тронутые словами Златоуста, сами отказались от своей особенности и подчинились власти одного епископа Флавиана, другие принуждены были к тому же убеждениями слушателей Златоуста. Таким образом существование отдельной кафедры или двуепископства в Антиохии прекратилось, а с тем вместе должен был прекратиться и соблазнительный раскол между православными одной и той же церкви⁴⁵.

Беседу св. Иоанна Златоуста против антиохийских раскольников полезно было бы чаще, с добрым вниманием и размышлением, читать и нашим раскольникам, держащимся Белокриницкой иерархии. На суде великого святителя грех их и ихних лжеепископов, без сомнения, оказался бы еще гораздо тяжелее греха бывших антиохийских раскольников!

Над всем разнообразием предметов, так или иначе определявших содержание проповеднического слова Св. Иоанна Златоуста, господствует одна область проповеднического учительства его: это нравственное учение веры христианской. Великий проповедник, более всех древних учителей церкви оставивший нам своих бесед и слов, более всех их излагал и изъяснял в своих беседах и словах нравственное учение христианской веры. Таково общее представление о содержании проповеднического слова его, установившееся с давних времен. Область нравственного учения Златоуста, можно сказать, всеобъемлюща. Патрологи и гомилетики стараются однако же отметить некоторые особенности, так сказать, более излюбленные и выразительнее представленные предметы нравственного учения Златоуста, определявшиеся частью самим существом их, личным настроением проповедника, частью теми явлениями в современном ему христианском обществе, которые вызывали проповедника на разъяснение слушателям тех или других требований христианской добродетели, соединяемое с врачеванием выдающихся недостатков и пороков современного общества. Издавна известны опыты выбора и собрания мыслей Златоуста по предметам нравственного учения, опыты, дающие достаточно ясное представление о необыкновенном обилии и разнообразии предметов нравственного учения Златоуста, но не целостное изображение всего содержания его⁴⁶. Со своей стороны, при объеме и характере настоящего очерка проповеднического служения Златоуста в сане пресвитерском, мы не можем взять на себя ни той, ни другой задачи, но сочтем достаточным, если успеем представить в более или менее целостном виде содержание того, что составляет средоточный и основной предмет нравственного учения его: это учение о любви к Богу и ближнему⁴⁷.

„Тайна слова Златоуста, – говорит ваш патролог – архипастырь, – любовь. Он по преимуществу проповедник любви. Любовью дышали все его поступки, любовью дышало и каждое слово его... Началом и концом, корнем и верхом, полнотой и содержанием добродетели Златоуст считал любовь к Богу, соединенную с любовью к ближнему“.

Основывая учение о любви к Богу на общей мысли веры о Боге, как существе совершеннейшем, как благе высочайшем, красоте несравнимой, превосходящей всякое слово и всякое разумение, и потому вседовлеющем и всежеланном предмете нашей любви, возвышающей нас до блаженного общения с Богом, Златоуст особенно обилен и выразителен в изображении Бога, как Бога любви и благости, явившего и являющего нам неисчислимые дары и благодеяния своей любви и благости – в делах творения и промышления, в дарах природы и благодати, во всем человеколюбивом домостроительстве Его о нашем спасении, сосредоточенном на искуплении грешного человечества чрез Единородного Сына Своего и соединенном с обетованиями любящим Его неизреченных благ в будущей жизни. В беседе на 41 псалом Златоуст говорит: какое Слово может изобразить ту любовь, какую показал Он нам? Удивляясь ей, Иоанн говорил: „тако возлюби Бог мир, яко и Сына Своею Единородного дал есть“ (Ин.3:16). Если ты хочешь слышать собственные слова Его и узнать Его любовь, то послушай, что говорит Он чрез Пророка: „еда забудет жена отроча свое, еже не помиловании исчадия чрева своего; аще и забудет сих жена, но Аз не забуду тебе (Ис.49:15)“. И как псалмопевец говорит: „имже образом желает елень на источники водные: сице желает душа моя к Тебе, Боже (Пс. 41:2), так и Христос говорил: „якоже собирает кокошь птенцы своя под крыле, тако восхотех собрати чада твоя, и не восхотесте“ (Мф. 23:37). И еще говорит Пророк: „якоже щедрит отец сыны, тако ущедра Господь боящихся Его“, и еще; „яко по высоте небесный от земли утвердил, есть Господ милость свою ни боящихся Его“ (Пс.102:13:11). И как пророк ищет подобия для выражения своей любви, так и Бог употребляет некоторые подобия, чтобы выразить нам любовь, какую Он показывает в устроении нашего спасения. Пророк приводит в пример жаждущую лань и иссохшую землю; и Бог – любовь птиц к своим птенцам, попечительность отцов, высоту неба от земли и сердоболие матерей, не потому, чтобы Он любил нас только так, как мать дитя, но потому, что, кроме этих образцов, подобий и примеров, у нас нет других больших выражений любви. А что Он любит нас не только так, как нежная мать детей, выслушай слова Его: „аще и забудет жена исчадии своих, но Аз не забуду тебе“. Этими словами Он выразил, что любовь Его к нам пламеннее всякой другой любви. Представляй же все это вместе сам в себе, и ты возбудишь в себе горячую любовь, возжешь светлый пламень. Любовь к людям обыкновенно ничем так не воспламеняется в нас, как воспоминанием о благодеяниях, которые мы получили от них. Посему будем также поступать и в отношении к Богу. Представим себе, сколько Он сделал для нас: – самое небо, землю, море, воздух, земные растения, различные цветы, животных, пресмыкающихся, обитающих в море, в воздухе, звезды небесные, солнце, луну, вообще все видимое, молнии, порядок времен, преемство дня и ночи, перемены времен года. Он вдохнул в нас душу, одарил нас разумом, почтил величайшею властью; посылал ангелов, посылал пророков, наконец, Сына Своего Единородного. И затем Он продолжает призывать тебя ко спасению и Сам чрез Единородного Сына, и Павел ее перестает убеждать и говорить: „яко Богу молящу нами, молим по Христе, прпмиритися с Богом“ (2Кор.5:20). Не ограничился Бог и этим, но взяв начаток от твоего естества, посадил Его „превыше всякого начальства, и власти, и силы, и всякого имени, именуемого не точию в веце сем, но и во грядущем“ (Еф.1:21). По истине, теперь благовременно сказать: „кто возглаголет силы Господни, слышаны сотворить вся хвалы Его“? (Пс.105:2) И еще: что воздам Господеви о всех, яже воздаде ми? (Пс.105:3). Ибо что может сравниться с такою честию, когда начаток нашего естества, который столько оскорблял Бога и столько был унижен, сидит на такой высоте и обладает такою честью? И не только общие благодеяния исчисляй в уме своем, но и те, которые касаются собственно тебя; например, как ты некогда подвергался клевете и избавился от обвинения, как некогда в бурную и темную ночь ты попал в руки разбойников и избежал их умыслов, как ты некогда был вознагражден после понесенного тобою убытка, как подвергся тяжкой болезни и получил облегчение. Исчисляй все благодеяния Божии, оказанные тебе в течение всей твоей жизни, и, конечно, ты найдешь их много не только в целой жизни, но и в одном дне. И если бы Бог захотел представить вам все благодеяния, которые мы, не сознавая и не разумея, получаем от Него каждый день, то мы не могли бы перечислить их. Размышляя о всем этом, равно и о грехах своих, которые мы совершаем волею или по неведению, – ибо и то немалое благодеяние, что Бог не каждый день наказывает нас за наши согрешения, – мы можем питать в себе любовь к Богу. Подлинно, когда ты подумаешь, сколько каждый день ты грешишь, сколько каждый день получаешь благодеяний, каким пользуешься долготерпением, какою снисходительностью, когда подумаешь, что если бы Бог каждый день наказывал, ты не прожил бы и краткого времени, по словам Пророка: аще беззакония назриши, Господи, Господи, кто постоит (Пс.129:3); то воздашь Ему благодарность, и не будешь роптать ни на что, случающееся с тобою; напротив, увидишь, что если бы ты терпел бесчисленное множество зол, и тогда еще не понес бы достойного наказания. При таком расположении духа ты воспламенишь в себе великую любовь и будешь в состоянии говорить вместе с Пророком: имже образом желает елень на источники водные: сице желает душа моя к Тебе, Боже.

В 34 беседе на книгу Бытия, рассуждая о любви к Богу за дарованные и обетованные нам блага, Златоуст поучает; „Тот, Кто из любви к нам предал Сына Своего, уже ли не дарует нам и всего прочего, как и Павел сказал: иже Сына своего не пощаде, но за нас всех предал есть его, како не и с ним вся нам дарствует ? (Рим.8:32). Если Сына своего предал за нас грешных, если удостоил нас дара крещения, если даровал нам оставление прежних грехов, если открыл путь покаяния, если для нашего спасения совершил бесчисленное множество других дел: то явно, что подаст и уготованные нам в будущем блага. Но своей благости предуготовив эти блага прежде, нежели мы явились в мир, ужели Он не даст нам и насладиться ими? А что Он заранее предуготовал эти блага для нас, послушай, что Он сам скажет к стоящим одесную: „приидите благословеннии Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие, прежде сложения мира (Мф.25:24). Видишь безмерную благость, по которой Он явил такую любовь к нашему роду, что еще прежде создания мира уготовал нам наслаждение царствием? Не будем же, прошу, непризнательны, не сделаем себя недостойными столь многих даров, но возлюбим, как подобает, Господа нашего и не станем делать ничего такого, что могло бы прекратить Его к нам благоволение. Разве мы предначинали это? Он, предупредив нас, явил великую и неизреченную любовь к нам. Не странно ли же не любить и нам, сколько можем, Того, Кто так возлюбил нас? Он из любви к нам все претерпел с радостью: пришедши из самых, так сказать, недр Отеческих, благоволил принять зрак раба, испытать все человеческие нужды, претерпеть озлобления и бесчестие от иудеев, наконец, приял крест и поносную смерть, дабы посредством веры в Него избавить нас, пресмыкавшихся по земле и обремененных бесчисленным множеством тяжких грехов. Помышляя обо всем этом, блаженный Павел, пламенно любивший Христа, обтекший, как бы на крыльях, всю вселенную, старавшийся в теле явить совершенства бестелесных существ, восклицал так; любы Христова обдержит нас (2Кор.5:14). Смотри, какая горячая любовь! Любы, говорит, Христова обдержит нас, то есть возбуждает, нудит, увлекает. Потом, желая пояснить слова свои, он говорит; суждших сие, яко аще един за всех умре, то убо вси умреша“; и „за всех умре, да живущий не к тому себе живут, но умершему за них и воскресшему“ (2Кор.5:15). Видишь ли, как справедливо сказал он, что обдержит нас любовь Христова? Ибо, если, говорит, Христос умер за всех нас, то умер для того, чтобы мы живущие не для себя уже жили, но для Него, умершего за нас и воскресшего. Примем же апостольское увещание и будем жить ни для себя, но для умершего за нас и воскресшего. Но как, скажете, можем мы жить не для себя? Послушай опять сего же блаженного Павла, который говорит: „живу не ктому аз, но живет во мне Христос“ (Гал.2:20). Смотри, как он, ходя по земле и будучи обложен плотью, жил так, как будто бы обитал на небе и обращался с бестелесными силами, Поэтому-то в другом месте он сказал: а иже Христовы суть, плоть распята со страстьми и похотьми (Гал. 5:24). В том-то и состоит жизнь не для себя, а для умершего за вас и воскресшего, когда мы как бы мертвы бываем в отношении к настоящей жизни и не привязываемся ни к чему видимому. Для того и Господь ваш претерпел распятие, чтобы мы эту жизнь променяли на вечную; или лучше сказать, чрез эту приобрели себе ту. Ведь настоящая жизнь, если мы бываем бдительны и внимательны, ведет нас к наслаждению вечною жизнью. И мы, если захотим, хотя несколько воспрянуть и отверзть око ума, можем всегда питать мысль о тамошнем упокоений, и таким образом проходить и оставлять без внимания видимое, и устремлять помысл к будущему и вечнопребывающему, как и блаженный Павел, в наше наставление, говорить; а еже ныне живу во плоти, верою живу Сына Божия, возлюбившего мене и предавшего себе по мне (Гал.5:20). Итак, можем ли мы показать соразмерную любовь к Тому, Кто явил столь богатую любовь к нам? Если мы решимся положить и самую жизнь свою за Его закон и для соблюдения данных от Него заповедей: и тогда не возможем достигнуть той меры любви, какую Он явил в отношении к нашему роду. Он, будучи Богом, потерпел все это за людей, и, будучи Господом, – за рабов, и не просто за рабов, но еще за неблагодарных, обнаруживших великую и упорную вражду. Притом, Он сам предварил оказать толикое благодеяние недостойным и виновным в бесчисленных грехах. А мы, что ни успеем сделать, ничего не совершим великого, при всех усилиях возблагодарить предупредившего нас толикими благодеяниями. Наши дела, если только они последуют, составляют уже некую уплату за долг; а то, что Он делает для нас, есть дар и благодеяние, и великая милость. Размышляя обо всем этом, возлюбим Христа, как возлюбил Его Павел, и, не заботясь о настоящем, любовь к Нему укореним навсегда в душе нашей. Тогда мы станем посмеваться всему в настоящей жизни и на земле будем жить, как на небе, ни счастьем здешним не расслабеваясь, ни скорбями не смущаясь; но, минуя все, будем спешить отсюда к возлюбленному Господу нашему; не будем роптать и на медленность, но с блаженным Павлом станем говорить и мы: еже ныне живем во плоти, верою живем Сына Божия, возлюбившего нас и предавшего себе по нас. Таким образом, и настоящую жизнь проведем беспечально и удостоимся наслаждаться будущими благами.

Уже на этих и многих подобных им речах Златоуста о любви к Богу ясно видится, как разумеет он любовь к Богу. „Эту божественную любовь, замечает патролог – архипастырь, представлял он в особом виде: она равнодушна ко всему, где нет Бога, ко всем радостям, ко всем скорбям, ко всем обольщениям греха“. Но вот слова самого Златоуста из 28 беседы на книгу Бытия: „кто воспламеняется любовью к Богу, тот уже не хочет более смотреть на предметы, подлежащие зрению телесному, но, имея у себя другие очи, очи веры, Постоянно устремляет ум свой в небесным предметам, их созерцает, и, ходя по земле, делает все так, как бы жил на небе, не встречая ни в чем человеческом препятствия к подвигам добродетели. Такой человек не смотрит уже ни на приятности жизни, ни на противные и тяжкие обстоятельства, но, проходя мимо всего этого, поспешает в свое отечество. Ибо для человека с таким настроением ничего не значит и то самое, что кажется страшным в настоящей жизни: он не боится ни меча, ни пропасти, ни зубов зверей, ни пыток, ни рук палачей, ни другой какой-либо неприятности житейской: нет, пусть положат пред ним горячие уголья, он пойдет по ним как бы по лугу и саду; пусть угрожают ему другим каким-либо родом мучений, он не цепенеет при виде их и не уклоняется, потому что его душою овладело желание благ будущих, и он, как бы находясь вне тела, становится выше страданий и, будучи подкрепляем вышнею благодатью, даже не чувствует телесных мучений. Посему, прошу, чтобы нам быть в состоянии легко выносить труды добродетели, покажем великую любовь к Богу и к Нему устремив наши мысли, не будем никаким предметом настоящей жизни останавливаться на этом поприще, но помышляя о непрерывном наслаждении будущими благами, станем благодушно переносить все скорби настоящей жизни“. В другой беседе (на 4 псалом) Златоуст наставляет; „будем любить Бога больше всего. Не будем любить эти житейские блага, чтобы любовь к Богу оставалась в нас чистою и не ослабевала от разделения. Это богатство (любовь к Богу) может доставить нам всякое другое богатство, всякое сокровище, всякую почесть, всякую славу, всякую знаменитость. Будем же хранить его, и мы не станем нуждаться ни в чем другом. Любящие Бога, как должно, могут ли когда-нибудь быть чувствительными к человеческим радостям или горестям? Нет, преданные этой любви даже не станут смотреть на блеск настоящей жизни, но будут посмеиваться всякому благоденствию, презирать и всякое бедствие, привязавшись любовью к Богу, не видя ничего другого, кроме Его одного, представляя Его везде и считая себя блаженнее всех. Хотя бы они были в бедности, хотя бы в бесчестии, хотя бы в узах, хотя бы в скорбях, хотя бы в крайних бедствиях, они будут считать себя счастливее синих царей, находя некоторое дивное услаждение среди всех своих страданий в том, что они терпят их для своего Возлюбленного. Посему и Павел, находясь среди ежедневных смертных опасностей, в темницах, в кораблекрушениях, в пустынях, подвергаясь бичеваниям и другим бесчисленным наказаниям, радовался и веселился, ликовал и хвалился, и то говорил: не точию упованием славы Божия, но и в скорбях хвалимся (Рим.5:3), то опять: радуюсь в страданиях моих, яко исполняю лишение скорбей Христовых в плоти моей (Кол.1:24); и притом называл это благодатным даром, исповедуя и выражаясь так: яко нам даровася. еже о Христе, не токто еже в Него веровати, но и еже по Нем страдании (Филип.1:29). Постараемся и мы иметь такое же расположение духа и будем с радостью переносить все постигающие нас бедствия. А мы будем в состоянии переносить их, если возлюбим Бога, как любил Пророк. Любовь его можно видеть из слов Его: имже образом, говорит он, желает елень на источники водные: сице желает душа моя к Тебе, Боже. Возжада душа моя к Богу крепкому, живому: когда прииду и явлюсь лицу Божию (Пс.41:2.3)? Не сказал: полюбила душа моя Бога живого, но чтобы выразить свое расположение, назвал любовь жаждою, показывая нам качества своей любви, и пламенность ее и постоянство. Ибо как жаждущие чувствуют жажду не один день и не два, и не три дня, но во всю свою жизнь, потому что природа побуждает их к тому; так точно и этот блаженный муж и все святые не один только день были в чувстве сокрушения, как многое из людей, и не два или три дня, – такое сокрушение нисколько неудивительно, а постоянно и каждый день продолжали благоговейно любить и усиливали свою любовь. Выражая это, он и говорит: возжада душа моя к Богу крепкому живому. Здесь он хочет, и объяснить причину своей любви, и тебе показать, как должно любить Бога. Это он показал в следующих словах: возжада душа моя к Богу, присовокупив: живому. Он как бы так взывает и убеждает всех, привязанных к вещам житейским: для чего вы безумно обольщаетесь телами? – для чего любите плоть? – для чего жаждете славы? – для чего гоняетесь за удовольствиями? Ничто из всего этого не остается всегда и не живет постоянно, но все утекает и проходит, все ничтожнее тени, обманчивее сновидений, увядает скорее весенних цветов; одно оставляет нас вместе с настоящею жизнью, а другое погибает еще раньше. Обладание этими вещами не надежно, наслаждение непрочно, превращения быстры. Но в Боге нет ничего подобного; Он живет и пребывает вечно, не подвергаясь никакому ни изменению, ни превращению. Посему, оставив временное и скоротечное, возлюбим вечного и Присносущного. Кто любит Его, тот не постыдится никогда, не потерпит и не лишится любимого“.

Повсюду присущая Златоусту мысль о беспредельной любви и благости Божией, влекущей и обязующей и нас к любви к Богу, дает, так сказать, особенное направление или своеобразное выражение всем наставлениям и мыслям его по предметам нравственного учения. Поясним это на двух – трех примерах. Так, молитва, по Златоусту, есть „союз любви с Богом“; есть беседа с Богом, как говорит пророк; „да усладится Богу беседа моя“ (Пс.103:34). По своему человеколюбию, Бог сам приближается к нам в нашей молитве: Бог приближаяйся есмь глаголет Господь, а не Бог издалече (Иер.22:23). „Бог всегда близь есть. Скажи: помилуй мя, и Бог тотчас делается присущим. Еще глаголющу ти, говорит пророк, речет: се приидох (Ис.58:9). О слово, исполненное благости! Он не ожидает окончания молитвы; еще прежде, нежели окончишь молитву, ты уже получаешь дар“... „Бог может подать нам и прежде прошения нашего, но Он потому ожидает нашего прошения, чтобы иметь случай праведно удостоить нас Своего промышления“. Упование молитвы утверждается на той величайшей любви Отца Небесного к нам, чадам Его, о которой Сам Он говорит: аще вы зли умеете даяния блага даяти чадом, то кольми паче Отец, иже с небесе даст Духа Святого, просящим у Него (Лк.18:13), и о которой говорит св. апостол Павел: иже бо Сына Своего не пощаде, но за нас всех предал есть Его, како и не вся нам с ним дарствует“ (Рим.8:32). Сообразно со своею мыслью о молитве, как союзе любви с Богом, и с целью воспитать с христианской любовью к Богу любовь к молитве, Златоуст любит повторять наставление, что Бог благоволить к нашей молитве особенно тогда, когда просим Его сами, а не чрез других. „Бог обыкновенно склоняется не столько тогда, когда другие умоляют Его за нас, сколько тогда, как мы сами молимся, хотя бы мы обременены были множеством зол. Ибо если между людьми, когда мы сильно оскорбим кого-нибудь, а затем не чрез других, но сами утром и в полдень, и вечером будем являться к оскорбленным нами, неотступностью и постоянным присутствием в глазах их легко можем прекратить их вражду, то тем более это может быть в отношении к Богу. Не столько мы умоляем Бога, прося чрез других, сколько сами собою. Так как Он желает преданности от нас и делает все для того, чтобы мы доверяли Ему; то когда видит, что мы делаем это сами от себя, тогда особенно внимает нам. Так Он поступил и с хананейскою женою: когда Петр и Иаков ходатайствовали за нее, то Он не удовлетворил прошению; а когда она сама продолжала просить, то Он скоро даровал ей просимое. Бог тогда особенно и исполняет наши прошения, когда мы не прибегаем к другим; подобно тому, как искренний друг тогда особенно упрекает нас в недоверчивости к его дружбе, когда просим его чрез других. Так поступаем и мы с просящими нас; тогда особенно бываем к ним благосклонны, когда они сами обращаются к нам, я не чрез других⁴⁸. Утверждая упование молитвы, Златоуст часто останавливается на слышимых или предполагаемых сетованиях, что Бог не благоволит выслушивать наши прошения или не исполняет их. Это может зависеть от того, что мы молимся недостаточно усердно, даже небрежно. „Когда я говорю кому-нибудь: проси Бога, молись Ему, прибегай к Нему с молитвою, то мне отвечают: я просил однажды, дважды, трижды, девять, двадцать раз и еще не получил. Не переставай просить, пока не получишь; конец молитвы – получение просимого. Тогда перестань, когда получишь, или лучше и тогда не переставай, но и тогда пребывай в молитве. Если ты не получил, то молись, чтобы получить; если же ты получил, то благодари за то, что получил. Многие приходят в церковь, произносят тысячи стихов молитвы, и выходят, не зная, что говорили они; уста их движутся, а слух не слышит. Ты сам не слышишь своей молитвы; как же хочешь, чтобы Бог услышал твою молитву? Ты говоришь: я преклонял колена: но ум твой блуждал вне; уста произносили молитву, а ум исчислял доходы, договоры, условия, поля, владения, общества друзей. Посему молю вас творить усердную молитву так, чтобы не только язык произносил слова, но и душа вместе со словами восходила к Богу. Ибо, если язык и произносит слова, а душа скитается вне, помышляя о домашних делах, мечтая о том, что бывает на торжище: то нам не будет никакой пользы, а, может быть, будет еще и большее осуждение. Если мы, пришедши и к человеку, показываем такое к нему внимание, что часто не видим даже людей, стоящих по близости, но сосредоточиваем мысль свою, и видим того только, к кому пришли: тем более должны мы так поступать в отношении к Богу, всегда и непрестанно пребывай в молитвах. Поэтому и Павел писал: молящеся на всякое время, молитеся и духом (Еф.6:18)⁴⁹, то есть, не языком только и с постоянным бдением, но и самою душою: „духом“. Ваши прошения, говорит, да будут духовны; да бодрствует ваш ум, ваша душа да внимает словам. Просите того, что прилично просить от Бога, чтобы получить вам и просимое. И при этом ведите себя внимательно, трезвясь и бодрствуя душою, не выказывая небрежности, не носясь умом туда и сюда; во свое спасение со страхом и трепетом соделывайте; ибо сказано: „блажен иже боится всех за благоговение“ (Притч.18:14). Единственным делом с нашей стороны да будет постоянно пребывать в молитве и не роптать на нескорое исполнение наших прошений, но показывать великое терпение. Бог медлит исполнить наши прошения не потому, чтобы отвергал их, но потому, что хочет научить нас усердию и постоянно привлекать нас к Себе. Так и чадолюбивый отец, будучи и часто упрашиваем сыном, не исполняет просьбы его не потому, чтобы не хотел дать, но чтобы чрез это побудить сына к усерднейшему прошению. Зная это, не будем никогда отчаиваться, и не перестанем приступать к Богу и возносить к Нему усердные молитвы. „Не услышан ты? говорит он в другом месте. Имей терпение, чтобы ты был услышан. Ибо, хотя Бог иногда и медлит подаянием, но делает это не по ненависти и отвращению, а желая медленностью подаяния более удержать тебя при Себе, как поступают и чадолюбивые отцы; и они медленностью подаяния мудро стараются долее удержать при себе нерадивейших детей. Не нужно тебе ни посредников пред Богом, ни долгого странствования, ни угождения других; но хотя бы ты был одиноким и беззащитным, ты сам собою умоляя Бога, конечно, получишь просимое“. Отсюда – учение Златоуста о неотступности молитвы, поясняемое примером хананеянки, которая, не сразу получив просимое, не отступала, не переставала вопить: помилуй мя, – и была услышана. „Если Господь, говорит Златоуст, повидимому медлил, то поступил так не для того, чтобы эта жена ждала, но чтобы она получила больший венец и продолжением просьбы более приблизилась к Нему. Будем же и мы с усердием обращаться к Богу: научимся, как совершать такое обращение. Хочешь ли знать, как важна молитва? Это не мое слово; я сам, по своему суждению, не осмелился бы высказать этого; выслушай из Писания, как молитва делала то, что не делала дружба. „Кто от вас“, говорит Господь, имать друга, и идет и речет ему: друже, даждь ми три хлебы: и той отвещав речет: двери затворены суть, дети на ложи суть: не твори ми труды. Глаголю же вам: аще и не даст ему, зане друг ему есть, но за безъочьство (по неотступности) его даст ему, елика требует (Лк.11:5–8). Видишь ли, как в том, в чем не успела дружба, успела неотступная просьба? Так как просивший был друг, то, дабы ты не подумал, что он по этой причине успел, сказано: „ище и не даст ему, зане друг ему есть, но за безъочство его даст ему“. Если и дружба, говорит, не сделает этого, то неотступная просьба сделает то, в чем не успела дружба. С кем это было? С мытарем. Не был он другом Божиим, но сделался другом. И так, если бы даже ты был врагом, то чрез неотступную просьбу сделаешься другом. Посмотри и на хананеянку, и послушай, что Господь сказал ей: „несть добро отъяти хлеба чадом и поврещи псом“ (Мф.15:26). Почему же Он сделал, если это не добро? По неотступной просьбе жена достигла этого добра, дабы ты знал, что чего мы не достойны, того делаемся достойными чрез неотступную просьбу. Я сказал это для того, чтобы ты не говорил: я грешник, я не имею дерзновения, у меня нет молитвы. Кто не думает, что он имеет дерзновение, тот имеет дерзновение; но кто думает, что имеет дерзновение, тот потерял дерзновение, как Фарисей; а кто считает себя отверженным и презренным, тот особенно и будет услышан, как мытарь. Посмотри, сколько ты имеешь примеров. Хананеянку, мытаря, разбойника на кресте, упомянутого в притче друга, просившего трех хлебов и получившего не столько за дружбу, сколько за неотступную просьбу. Если бы каждый из них сказал: я грешник, я стыжусь, и потому я не должен приступать, то не имел бы никакого успеха. Но так как каждый из них взирал не на множество грехов своих, но на богатство Божия человеколюбия, то, получив дерзновение, осмелился и, быв грешником, просил не по достоинству своему, и каждый успел в том, чего желал. Будем же помнить все это и соблюдать: будем молиться непрестанно, бодрственно, с дерзновением, с благими надеждами, с великим усердием. С какою ревностью другие молятся о вреде врагам, с такою ревностью мы будем молиться и за, врагов, и за своих братий, и непременно получим все полезное; потому что человеколюбив Подающий, и не столько мы желаем получить, сколько Он желает подать! Но если мы и не получаем по нашему прошению, то и тогда должны благодарить Бога, Который лучше знает, что нам нужно и полезно“... „Получим ли просимое, или не получим, будем прилежны к молитве и благодарить не только тогда, когда получаем, но и когда не получаем: потому что и неполучение, когда бывает по воле Божией, не менее благотворно, как и получение. Ибо мы и не знаем, что нам полезно, в той мере, в какой Он это знает. Следовательно, получим ли, или не получим, мы должны благодарить. И что удивляешься, когда говорю, что мы не знаем, что полезно для нас? И Павел, муж столь великий и высокий, удостоившийся таких неизреченных откровений, не знал, что он просил неполезного ему. Видя себя окруженным бедствиями и непрестанными искушениями, он молился об избавлении от них, и не однажды, не дважды, но многократно; ибо говорит: три краты Господа молил. Так, три краты, то есть многократно он молил и не получил. Посмотрим же, как он это перенес. Возроптал ли, впал ли в уныние; отчаялся ли? Нет; но что он говорит? „И рече ми Господь: довлеет ти благодать Моя, сила бо Моя в немощи совершается“ (2Кор.12:8:9). Бог не только не освободил его от постигших его бед, но и попустил ему оставаться в них. Но откуда известно, что он не роптал на это? Слушай, что сам Павел говорит, когда узнал, что так угодно Богу: „Сладце убо похвалюся в немощех моих; не только, говорит, не ищу уже освободиться от этих бед, но еще с великим удовольствием хвалюсь ими. Видишь, какая благопризнательная душа, – какая любовь к Богу! Послушай, что еще говорит он: „О чесом бо помолимся, якоже подобает, не вемы“ (Рим.8:26); то – есть, мы, как люди, не можем звать все обстоятельно. Итак, должно все представить Создателю естества нашего и принимать с веселием и великою радостью все, что ни определит Он, и смотреть не на то, чем кажутся нам происшествия, а на то, что так угодно Богу. Ибо Он, лучше нас зная, что нам полезно, знает и то, как устроить наше спасение“. Часто в своих наставлениях о молитве Златоуст объясняет и то, о чем мы должны молиться, указуя предмет молитвы прежде всего и паче всего в благах духовных, по духу молитвы, которой сам Господь научил нас (См. наприм. беседу 43 на еванг. св. Иоанна Богослова).

Самым благоприятным местом для молитвы есть Церковь, как дом Божий, к частому посещению которого должна привлекать нас любовь к Богу и молитвенному общению с ним. Пророк говорит: „изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селениях грешничих“ (Ис.83:11). Не сказал: изволих жить в дому Бога моего, ни: обитать, ни: войти, но: изволих приметаться. Я рад, говорит, быть и в числе последних; доволен буду и тем, если удостоюсь войти в преддверие; почту за величайший дар, если меня поставят между последними в доме Бога моего. – Общего всех Господа любовь усвояет себе, – такова уже любовь. – В дому Бога моего: любящий желает видеть не только самого любимого, и не только дом его, но и преддверие, и не только преддверие дома, но и самую улицу и переулок; и если увидит хоть одежду или обувь друга, думает, что пред ним сам друг его. Таковы были пророки: так как они не видели бестелесного Бога, то взирали на храм, и в нем представляли себе присущим самого Бога: изволих приметатися в дому Бога моего паче, неже жити ми в селениях грешничих. Всякое место, всякий дом, – будет ли то судилище, или сенат, или частный дом, – в сравнении с домом Божиим, есть селение грешников. Ибо, хоть и там бывают молитвы и моления, но неизбежно бывают раздоры, и ссоры, и брани, и совещания о житейских делах; а этот дом (Божий) чист от всего этого. Вот почему те места – селения грешников, а это – дом Божий. И как пристань, защищенная от ветров и волн, дает полную безопасность входящим в нее судам: так и дом Божий, как бы исторгая входящих в него из бури мирских дел, дает им стоять спокойно и безопасно, и слушать слово Божие. Это место есть школа добродетели, училище любомудрия. Приди, не только во время собрания, когда бывает чтение Писания, поучение и собор честных отцов; нет, во всякое и другое время приди только в преддверие, и – тотчас отложишь житейские заботы. Войди в преддверие и как бы ветерок какой-нибудь духовный повеет на твою душу. Эта тишина внушает страх и учит любомудрию; возбуждает ум, и не дает помнить о настоящем, переносит тебя с земли на небо. Если же так полезно быть здесь и без собрания, то какую пользу получают здесь присутствующие, и какую потерю несут отсутствующие тогда, когда пророки возглашают, когда апостолы благовествуют, когда Христос стоит посреди, когда Отец одобряет происходящее здесь, когда Дух Святый сообщает Свою радость“?... Но молитва должна быть присуща нам и вне церкви; мы должны творить молитвы в наших домах, каковы утренние и вечерние молитвы, пред трапезою и после трапезы и на всех поприщах нашей жизни и деятельности. Она должна быть непрестанною, т. е. постоянным расположением нашим, выражаясь если не устами и словами, то душевными чувствованиями и помышлениями. „Всякое место и всякое время удобно для нас к молитве“. Ибо послушай того же учители вселенной, что он говорит: „на всяком месте воздеюще преподобные руки без гнева и размышления (1Тим.2:8). Если сердце твое свободно от нечистых страстей, – то, где бы ты ни был, – на торжище ли, дома ли, на пути ли, в суде, на море, в гостинице, или в мастерской, везде можешь помолиться Богу и получить просимое. Если и нельзя прийти в церковь, так можно и призванному в суд помолиться, стоя там пред дверьми; потому что для этого не столько нужно слово, сколько мысль, не столько простертие рук, сколько настроение души, не столько известное положение тела; сколько расположение духа. И Анна (матерь Самуила) была услышана не потому, чтобы испускала громкий и сильный голос, но потому, что крепко вопияла внутренно, сердцем. Глас ее не слышашеся, говорит Писание (1Цар.1:1–3); но Бог услышал ее. Это часто делали и многие другие, тогда как начальник внутри судилища кричал, угрожал, раздражался, они, стоя пред дверьми, оградив себя крестным знамением и произнесши умом краткую молитву, входили в судилище, и изменяли судию, укрощали его и из свирепого делали кротким; и ни место, ни время, ни молчание не было для них препятствием к такой молитве⁵⁰. Так и ты сделай: восстенай горько, вспомни о грехах своих, воззри на небо, скажи умом: помилуй мя, Боже, и кончена молитва твоя. Кто сказал: помилуй, тот сделал исповедь, и сознал грехи свои, потому что желать помилования свойственно согрешившим. Кто сказал: помилуй мя, тот получил отпущение грехов; потому что помилованный не наказывается. Кто сказал: помилуй мя, тот получил царствие небесное, потому что Бог кого помилует, того не только освобождает от наказания, но и удостаивает будущих благ. Не станем же говорить в свое оправдание, что дом молитвы не близко; благодать Духа нас самих сделала и храмами Божиими; если только мы бдительны, то можем молиться всегда весьма легко. Наше богослужение не таково, каково было прежнее у Иудеев, имевшее много чувственного и требовавшее множества обрядов. Там молящемуся надлежало и взойти; в храм, и купить горлицу, принести дрова и огонь, и взять нож, встать пред жертвенником, и исполнить множество других постановлений. Теперь же не нужно ничего такого; но где бы ты ни был, везде с тобою и жертвенник, и жертва. Где бы ты ни был, везде можешь поставить жертвенник, покажи только добрую волю, и не помешает тебе место, не воспрепятствует и время; нет, хотя и не преклонишь колен, не станешь ударять себя в грудь, и не прострешь руки к небу, а только покажешь горячую душу, то сделаешь все нужное для молитвы. Можно и жене, сидя за прялкой или занимаясь тканьем, воззреть умом на небо и призвать Бога пламенно; можно и мужу, на торжище и на пути, совершать усердные молитвы; другому, и сидя в мастерской, при занятии своим делом, можно вознести свою душу к Господу; можно слуге, и покупая на рынке, и во время служения в доме, и занимаясь на кухне, совершать искреннюю и усердную молитву. Бог не гнушается местом; Он требует только одного пламенного сердца и целомудренной души. А чтобы увериться тебе, что для молитвы требуется не известное положение тела, место или время, но бодрственная мысль, послушай, как Павел, лежа в темнице, распростертый, а не стоя прямо, помолившись с усердием, потряс темницу и поколебал ее основания, устрашил темничного стража и затем привел его к святому крещению. Опять: Езекия, не стоя прямо, и не преклонив колена, но лежа на постеле, по причине болезни, и обратившись к стене, когда пламенною душою призвал Бога, тогда и отменил произнесенный уже приговор, привлек к себе великое благоволение Божие и получил прежнее здоровье. И это случалось не только со святыми и великими мужами, но и с великими грешниками. Так, разбойник, не стоя в доме молитвы, ни преклонив колена, но распростертый на кресте немногими словами приобрел царствие небесное. Один в тишине и во рве, другой во рве и со зверями, иной даже во чреве китовом, призвав Бога, прекращал все бедствия и привлекал к себе высшее благоволение. Говорю это, чтобы убедить вас чаще приходить в церковь, и дома молиться в тишине, в свободное время, и преклоняя колена и воздевая руки. Если же в какое-либо время, или в каком-либо месте будете находиться среди множества других людей, и тогда не оставляйте молитвы, но таким же образом, как я сказал, молитесь и призывайте Бога, в надежде получить не меньшую пользу и от такой молитвы. Если мы так настроим себя, то и настоящую жизнь проведем в спокойствии, и получим царствие небесное“.

Из многочисленных наставлений Златоуста о домашней молитве, припомним только наставление его о ночной молитве, указывающее на то, что сам он любил подвиги ночной молитвы. В беседе 26-й на книгу Деяний Апостольских он говорит: „не для того дана ночь, чтобы мы всю проводили ее во сне и бездействии. Свидетели тому ремесленники, погонщики мулов, торговцы, Церковь Божия, восстающая среди ночи. Восстань и ты, посмотри на хор звезд, на глубокую тишину, на великое безмолвие, и удивляйся делам Господа твоего. Тогда душа твоя бывает чище, легче и бодрее, бывает особенно способна воспарять и возвышаться; самый мрак и совершенное безмолвие много располагают к умилению. Если взглянешь на небо, испещренное звездами, как бесчисленным множеством глаз, то получишь совершенное удовольствие, помыслив тотчас о Создателе. Если представишь, что те, которые в течение дни шумят, смеются, играют, проводят время на зрелищах, обижают, лихоимствуют, досаждают, делают бесчисленное множество зол, теперь нисколько не отличаются от мертвых, то познаешь все ничтожество человеческого самолюбия. Сон пришел и показал природу, как она есть; он есть образ смерти, он есть образ кончины. Если взглянешь на улицу, не услышишь ни одного голоса; если посмотришь в доме, увидишь всех лежащими как бы во гробе. Все это может возбудить душу и привести на мысль кончину мира. Говорю это мужам и женам. Преклони колена, воздыхай, моли Господа твоего быть милостивым в тебе; Он особенно преклоняется на милость ночными молитвами, когда ты время отдохновения делаешь временем плача. Вспомни о царе, как Он говорит: утрудихся воздыханием моим, измыю на всяку ночь ложе мое, слезами моими постелю мою омочу (Пс.6:7). Какие бы ты ни имел удовольствия, не будешь иметь более его; как бы ты ни был богат, не будешь богатее Давида. Но он же в другом месте говорит: полунощи востах исповедатися Тебе о судьбах правды Твоея (Пс.118:62). Тогда не беспокоит тщеславие; ибо как это возможно, когда все спят и не видят? Тогда не нападает леность и беспечность, ибо как это возможно, когда столь многое возбуждает душу? После таких бдений бывают и сон приятный и видения чудные. Это делай и ты, муж, а не одна только жена. Пусть дом сделается церковью, составленною из мужей и жен. Не считай препятствием этому то, что ты муж только один и что жена только одна. Идеже бо еста два, говорит Христос, собраны во имя Мое, ту есмь посреде их (Мф.18:20). А где присутствует Христос, там великое множество; где Христос, там необходимо бывают и Ангелы и Архангелы и прочие силы. Если у тебя есть дети, то подними и детей, и пусть во время ночи весь дом сделается церковью; если же они малолетни и не могут переносить бодрствования, то пусть совершат или выслушают, по крайней мере, одну молитву или две, и успокоятся; только ты встань, только ты себе обрати это в навык. Нет ничего прекраснее жилища, в котором совершаются такие молитвы“. Наконец, у Златоуста весьма часты и выразительны описания благотворного, воспитательного, укрепляющего, освящающего и возвышающего действия молитвы на душу. Не приводя таких описаний, отметим только, что сущность их сказывается в так частых у него образных наименованиях молитвы: называя ее союзом любви с Богом, беседою с Богом, он любит придавать ей такие названия, как великое оружие, великая защита, великое сокровище, великая пристань, безопасное убежище, спасительное врачество, отрешение от земного, восхождение к небу и т. п.

Мыслью о любви и благости Божией проникнуто учение Златоуста о покаянии, о котором также, как о молитве, он часто проповедовал, внося наставления о покаянии в свои беседы по разным другим предметам, посвящая этим наставлениям и нарочитые беседы⁵¹. Покаяние, по Златоусту, должно быть в нас плодом не только страха праведного суда и наказания за наши грехи, но и сокрушения любви пред Богом, Который явил и являет нам столько даров своей благости, долготерпит нам, милосердует о нас и в покаянии открыл нам путь к спасению и Который не умедлит принять наше покаяние, лобызает самое намерение ваше покаяться и исправиться и посылает свою благодатную помощь к тому. Известны часто повторяемые выражения любвеобильного проповедника о покаянии, как подвиге нетрудном, облегченном беспредельным милосердием Божиим: „человеколюбив Господь; Он Сам сказал: не хощу смерти грешника, но еже обратитися от пути своею и живу быти ему (Иез.33:11). От тебя хочет Он небольшого труда, а Сам дает великое; от тебя ожидает повода, чтобы дать тебе сокровище спасения. Предложи ему слезы, а Он дарует тебе прощение грехов. Ты представь хоть малый предлог, чтобы иметь благовидное оправдание; ибо в деле спасения одно зависит от Него, а другое от нас. Если мы представим, что зависит от нас, то и Он дарует, что зависит от Него (о Покаянии беседа 3)“. Еще: „Он дал тебе не один только путь покаяния, и не два и не три, но многие и различные, чтобы чрез это множество сделать для тебя легким восхождение на Небо (там же)... Ты грешник? Приди в церковь, чтобы исповедать грехи твои. Ты грешник: не отчаивайся, но принеси покаяние. Ты согрешил? Приди в церковь, скажи Богу; я согрешил. Ничего другого я от тебя не требую, кроме этого одного. Божественное Писание говорит: глаголи ты беззакония твоя прежде, да оправдишися (Ис.43:26): скажи грех, чтобы разрешить грех; скажи: я согрешил, и загладишь грех (Беседа о покаянии 2). Сколько раз ни согрешишь, покайся в грехе, не отчаивайся; согрешишь в другой раз, покайся, чтобы по нерадению совсем не потерять надежды на обещанные блага. Ты в глубокой старости, – и согрешил? – войди в церковь, покайся, здесь врачебница, а не судилище, здесь не истязуют, но дают прощение. Скажи Богу грех твой: Тебе Единому согрешит и лукавое пред Тобою сотворих, – и отпустится тебе грех твой (беседа 3)“. Понятно, что все эти и подобные выражения о видимой легкости направлены к возбуждению веры в беспредельное милосердие Божие, под благодатным наитием которого начавший каяться возымеет искреннее чувство сокрушения и желание исправиться. В 36 беседе на Деяния Апостольские, убеждая грешника с дерзновением просить у Бога прощения грехов, Златоуст выражается: „Но что, скажешь, если я оскорбил Его? Перестань оскорблять, со слезами приступи к Нему, и Он скоро помилует тебя за прежние дела. Скажи только, что оскорбил Его, скажи от души, из глубины сердца, и во всем получишь прощение. Не столько ты желаешь, чтобы прощены были тебе грехи, сколько Он желает простить грехи твои... Итак предварим лице Его во исповедании (Пс.94:2), потому что Он благ и милосерд. Если ты не будешь призывать Его во истине и не станешь взывать от сердца: прости мне, а только устами; то что Он сделает? Что же значит призывать его во истине? С добрым расположением, с усердием, от чистого сердца... Итак, всякий, кто бы ни был, не говори только: я грешник, но и сокрушайся. Если ты сокрушаешься, то прилагаешь старание (исправиться)“. Всего лучше смысл учения Златоуста о покаянии, по связи его с мыслью о беспредельном человеколюбии Божием, выясняется в знаменитом слове его на день Пасхи, где Божественный и любвеобильный Владыка призывает на свою вечерю всех первых и последних, постившихся и не постившихся, грешных и праведных, и приемлет их потому, что предложение (желание исправиться) приемлет и намерение лобызает. Златоуст не забывает говорить о страшном суде Правды Божией и о вечных наказаниях нераскаянным грешникам, и даже часто говорит об этом, особенно в обличение тех, которые считали это несогласным с благостью Божией. Говоря о страшном дне пришествия Господня и страшном суде, Златоуст выражается: „страшно, весьма страшно и ужасно это судилище, хотя Бог и благ, хотя Он и милостив. Он называется Богом щедрот и Богом утехи (2Кор.1:3); Он благ так, как никто другой, снисходителен, щедр и многомилостив; Он не хощет смерти грешника, но еже обратитися и живу быти Ему (Иез.33:11). Почему же этот день будет исполнен такого ужаса? Огненная река потечет пред лицем Его, книги деяний наших отверзутся, самый день будет подобен горящей печи. Ангелы будут носиться вокруг и разложено будет множество костров. Как же скажешь, Бог человеколюбив, как милостив, как благ? Так, при всем этом Он человеколюбив, и здесь-то особенно открывается величие Его человеколюбия. Ибо для того Он и внушает нам такой страх, чтобы хотя таким образом мы пробудились и стали стремиться к царствию небесному. – Для того Он все сказал и изъяснил наш, и не только изъяснил, но показал и посредством дел. Хотя и одни слова Его достоверны; но, дабы кто не стал подозревать в словах Его преувеличения, или одной угрозы, он присовокупляет удостоверение и посредством дел. Каким образом? Ниспосылая наказания на людей и частные и общие. Дабы ты убедился самыми делами, для того Он то наказывал фараона, то наводил водный потоп и всеобщее погубление, то посылал истребительный огонь; и ныне мы видим, как многие порочные наказываются и предаются мучениям. Все это – подобия геенны“. Вообще же свои речи о суде и наказании за грехи он, так сказать, растворяет напоминаниями о той же благости Божией, чтобы от страха суда и наказания направлять слушателя к благоговейной любви к Богу и упованию на Его милосердие, и этим, еще более, чем страхом, обратить грешника на путь сокрушения и самоисправления; ибо самое сокрушение и болезнование наше о наших грехах должно возбуждаться не столько страхом наказания, сколько сожалением о том, что мы грехами прогневили всеблагого Господа. „Кто разумно судит, тот более опасается прогневить Бога, чем страшится всякой геенны (Беседа об Анне 2-ая)“. Мыслью о беспредельном милосердии Божием проповедник хочет поддержать надежду прощения и спасения даже в том, кто всю жизнь провел в грехах. „Можно ли, скажем, чрез покаяние получить спасение, если я всю жизнь провел в грехах? Совершенно можно. Откуда это видно? От самого человеколюбия Господа. Разве от твоего покаяния беру я такую надежду? Или твое покаяние может очистить такое множество грехов? По истине, если бы было одно твое покаяние, то ты справедливо боялся бы; но к покаянию присоединяется милосердие Божие, а оно беспредельно. Злость твоя измерима, как бы ни была она велика, она злость человеческая; а Божие милосердие безмерно; уповай, что оно победит твою злость. Помысли, – если ты ввергаешь каплю в море, то может ли она стоять или быть видима? Что капля в сравнении с морем, то злоба человеческая в сравнении с человеколюбием Божиим, да и это еще неполное сравнение. Ибо море, хотя и велико, имеет пределы; а человеколюбие Божие беспредельно. Это я говорю не с тем, чтобы сделать вас ленивейшими, а чтобы возбудить большее прилежание к покаянию (Беседа о покаянии 8-ая).

С учением о любви в Богу неразлучно у Златоуста учение о любви к ближним. Более общее изображение любви к ближним, как необходимо связанной с любовью к Богу, и как матери всех добродетелей, можем видеть в следующем отрывке из 23-й беседы Златоуста на послание к Римлянам: „матерь всех благ и совершительница всякой добродетели – любовь. Апостол говорит, что она есть долг наш, не временный, каковы – подать или пошлина, но всегдашний. Ни единому, говорит, ничимже должни бывайте, точию еже любити друг друга (Рим.13:8). Он хочет, чтобы долг сей никогда не был выплачен, и хотя всегда уплачиваем, но не вполне, а так, чтобы вам вее еще оставаться в долгу, потому что это такого рода долг, что непрестанно уплачивается, но никогда не выплачивается. Сказав же, как должно любить, он открывает и выгоды любви, „любяй бо, говорит, друга, закон исполни“. Ты обязан любить брата по духовному с ним родству, и не по одному родству, но потому еще, что мы члены друг для друга. Если нет в нас любви, то весь состав тела расторгнут. Итак, люби брата. Ибо если любя его приобретаешь пользу, потому что исполняешь чрез то весь закон; то ты обязан любить его, как облагодетельствованный им. Еже бо: не прелюды сотворши, не убиеши, не украдеши, не лжесвидетельствуеши, и аще кая ина заповедь, в сем словеси совершается, во еже возлюбиши искренняго твоего, якоже сам себе. Апостол не сказал: дополняется, но: совершается; то есть в этой заповеди сокращенно вмещается весь состав заповедей. Ибо начало и конец добродетели есть любовь. Она и есть корень и необходимое условие, она и вершина добродетели. А если любовь есть начало и полнота, то, что может ей равняться? Впрочем, Апостол требует не просто любви, а любви в высшей степени; ибо не просто сказал: возлюбиши искренняго твоего, но присовокупил: якоже сам себе. И Христос сказал, что в любви содержатся закон и пророчества (Мф.22:40), и, указав два вида любви, смотри, какое высокое место дал любви к ближнему. Сказав: Возлюбиши Господа Бога твоего, сия есть первая заповедь, когда стал продолжать: вторая же, не ограничился тем, но присовокупил: подобна ей, возлюбиши искренняго твоего, яко сам себе. Что может сравниться с таким человеколюбием, с такою снисходительностью? Хотя бесконечно расстояние между Богом и нами, однако ж Бог взаимную любовь нашу друг к другу поставляет близь любви к Нему Самому, и одну называет подобною другой. Почему для той и другой любви положил почти равную меру, и о любви к Богу сказал: всем сердцем твоим, и всею душею твоею; а о любви к ближнему: яко сам себе. А Павел говорит, что если нет любви к ближнему, то немного пользы и от любви к Богу. Когда любим кого, то говорим об нем: кто его любит, тот и меня любит. Это же самое выразил и Христос, сказав законоучителю: подобна ей, и Петру: если любишь Меня, паси овцы Моя (Ин.21:46). Любы искреннему зла не творит, продолжает говорить Апостол; исполнение убо закона любы есть (Рим.13:10). Видишь-ли, что любовь имеет то и другое совершенство: как воздержание от зла, – ибо сказано, что любы зла не творит; так и делание добра, – ибо сказано, что она есть исполнение закона? Любовь не только преподает нам сокращенное учение о том, что можно делать, но и облегчает исполнение нравственных законов. Итак, будем любить друг друга, чтобы таким образом изъявить любовь к любящему нас Богу. У людей так бывает, что когда ты полюбишь кого, то другой, любящий его, вооружается против тебя. А Бог, напротив, требует, чтобы ты вместе с Ним любил подобных себе, и ненавидит того, кто не разделяет с Ним любви Его. Любовь человеческая исполнена зависти и ревности; а любовь Божии свободна от всех страстей. Посему Бог желает, чтобы кто разделил с Ним любовь. Люби вместе со Мною, говорит Он; тогда и Я еще больше буду любить тебя. Вот слова беспредельно любящего! Если ты, говорить, любишь любимых Мною, то из этого Я вижу, что и Меня ты любишь искренно“.

Вот еще общее учение о любви, выясняющее значение ее, как общего Богоустановленного закона союзной жизни людей и обществ человеческих, утвержденного паче всего в царстве благодати чрез возлюбленного Сына Божия. „Всякое благое дело есть плод любви. Посему много и говорится о ней. Так Христос говорит: о сем разумеют вси, яко Мои ученицы есте, аще любовь имате между собою (Ин.13:35); и Павел взывает: ни единому же ничимже должны бывайте, точию еже любити друг друга (Рим.13:8). Не сказал просто о любви, но повелевает быть как бы должниками в любви друг к другу. Как в отношение к телу мы должны постоянно доставлять ему пищу, и постоянно доставляем: – ибо этот долг простирается на всю нашу жизнь; – так он учит поступать и в отношении к любви, или, лучше сказать, еще больше, потому что она приводит к жизни вечной и постоянно остается с теми, которые имеют ее. Ибо пребывают, говорит Апостол, три сия: вера, надежда и любы: больши же сих любы (1Кор.13:13). Впрочем, не только словами, но и самым опытом мы научаемся этой добродетели; и во-первых, способом нашего рождения. Бог, создав одного человека, повелел, чтобы от него произошли все, дабы все считали друг друга как бы одним человеком и старались жить в любви друг к другу. Затем посредством взаимных отношений Он премудро устроил необходимость для нас взаимной любви; а как, – послушай. Наполнив вселенную множеством благ, он даровал каждой стране особенные, ей свойственные, роды плодов, дабы мы, вынуждаемые необходимостью, путешествуя друг к другу, сообщая другим излишнее, и получая от них недостающее нам, любили однородных с нами. Тоже Он сделал и с каждым человеком. Он не дал всем знать все, но одному сообщил способность к врачебной науке, другому – к строительной, иному к иной, дабы, нуждаясь друг в друге, мы любили друг друга. Также и в предметах духовных можно видеть то же самое, как говорит Павел; овому бо дается слово премудрости, иному же слово разума, иному же пророчество, иному же дарования исцелении, иному же роди языков, другому же сказания языков (1Кор.12:8–10). Но нет ничего выше любви; посему он и поставил ее выше всего, сказав; аще языки человеческими глаголю и ангельскими, любве же не имам, бых яко медь звенящи или кимвал звяцаяй: и аще имам пророчество, а вем тайны вся, и аще имам всю веру, яко и горы преставляти, любве же не имам, ничто же семь (1Кор.13:1:2). И на этом он не остановился, но возвестил, что и самая смерть за благочестие не принесет никакой пользы, если не будет любви. Не без причины он сказал это о любви; он знал, хорошо знал, как исполнитель заповедей Божиих, что когда твердо вкоренится любовь, тогда произрастают плоды всяких благ. Ибо заповеди: не прелюбы сотвори, не убий, не укради, не лжесвидетельствуй, и всякая другая заповедь, заключаются в этой одной, как главной: возлюбиши ближнего, яко сам себе (Исх.20:13; Лев.18). Впрочем, для чего распространяться о малом, умалчивая о великом? Из любви сошел к нам возлюбленный Сын Божий, стал обращаться и жить вместе с людьми, дабы, рассеяв многобожное заблуждение и возвестив истинное Богопознание, научить людей любви друг к другу, как свидетельствует Иоанн, когда говорит: тако возлюби Бог мир, яко и Сына своего единородного дал есть да всяк веруя в Он не погибнет, но имать живот вечный (Ин.3:16). Ею пламенея, Павел произнес небесные слова: кто ны разлучит от любве Божия; скорбели, или теснота, или гонение, или глад, или беда, или меч? (Рим.8:35). Презрев это, как ничтожное, Он присовокупил к этому еще большее: яко ни смерть, говорит он, ни живот, ни настоящая, ни грядущая, ни высота, ни глубина, ни ина тварь кая возможет нас разлучити от любве Божия, яже о Христе Иисусе, Господе нашем (Рим.8:35–39). Посему ничто не могло отлучить этого блаженного, горевшего любовью, ни небо, ни земля, ни море, ни царство небесное, ни адские мука; все презирал он ради Христа. Если же мы посмотрим и на других святых, то увидим, что все они угодили Богу любовью. Любовь представляет тебе ближнего, как тебя самого, и научает тебя радоваться его благополучию, как твоему собственному, и чувствовать его несчастия, как твои собственные. Любовь соединяет многих в одно тело и делает души их жилищами Святаго Духа; ибо не в разделенных друг от друга, но в соединенных по душе может обитать Дух мира. Любовь делает общими для всех блага каждого, как говорит книга Деяний: народу же веровавшему бе сердце и душа едина: и ни един же что от имений своих глаголаше свое быти, но бяху им вся обща: даяшеся же коемуждо, его же аще кто требоваше (Ден.4:32:35). Есть ли какая стена, столь твердая, столь укрепленная совокупностью огромных камней и столь недоступная для нападения врагов, как общество любящих друг друга и связанных между собою единодушием? Оно отражает самые козни диавола; и весьма справедливо. Восставая против него вместе друг с другом, и не становясь вместе с ним друг против друга, такие люди бывают непобедимы никакими ухищрениями его и воздвигают блистательные трофеи любви. И как струны лиры, хотя многочисленные, но настроенные согласно, издают приятнейший звук; так и связанные единодушием производят приятнейшие звуки любви. Посему Павел и советует мыслить и говорить согласно, и считать других превосходнейшими себя, чтобы тщеславием не уничтожить любви, но, уступая почести другим, жить в единодушии. И еще он говорит: любовью работайте друг другу: ибо весь закон во едином словеси исполняется, во еже: возлюбиши ближнего твоего, якоже себе (Гал.5:13:14). Любящий желает не подчинять только, но и подчиняться, и более радуется, подчиняясь, нежели начальствуя. Любящий желает лучше благодетельствовать, нежели получать благодеяния; потому что лучше желает иметь друга должником своим, нежели быть должным ему. Любящий желает благодетельствовать возлюбленному, но не хочет, чтобы видны были его благодеяния; желает быть первым в благодеяниях, но не хочет, чтобы он казался первым в благодеяниях. Может быть, некоторые не понимают сказанного; посему я поясню это примером. Человеколюбивый Господь предопределил дать Сына Своего за нас; но чтобы не казалось, что это дар Его, но что Он отдает долг, Он повелел Аврааму принести в жертву сына своего, дабы когда Сам будет делать то же, Он явился не подающим дар, но отдающим долг по чрезмерному богатству Его благости. Нет блага, которое не происходило бы от любви. Будем же укреплять любовь друг к другу; ибо исполнение закона любы есть (Рим.13:10). Не нужно нам ни трудов, ни подвигов, если мы любим друг друга; это – путь, который сам собою ведет к добродетели. Как на большой дороге, кто найдет ее начало, тот идет по ней, не нуждаясь в проводнике; так и в любви, улови только не начало, и тогда она поведет и направит тебя“. Говоря о любви, как о совершеннейшей добродетели, как о превосходнейшем даре, Златоуст любит особенно останавливаться на учении о ней св. Павла в первом послании к Коринфянам (1Кор.12:31; 13:1–8:13). Здесь он находит неистощимый источник мыслей для объяснения прекрасных свойств и многоразличных плодов любви.

Общим учением о любви Божией к нам и о нашей любви к Богу и ближним Златоуст освещает и все частные наставления о любви, как то: о любви супружеской, семейной, родственной, любви к служителям Божиим, к начальникам и подчиненным и т. д., наконец о любви не только к праведным, но и грешникам, любви ко врагам и иноверцам. „Кто любит Бога, тот бывает расположен ко всем, как к своим братьям; верных он любит, как своих родных братьев, а еретиков, язычников и Иудеев жалеет, как своих братьев по природе, только как недобрых и бесполезных, сокрушается, плачет о них.. Мы можем уподобиться Богу тем, если будем любить всех, даже врагов, а не тем, если будем совершать знамения; ибо и Богу мы удивляемся, хотя и тогда, когда Он творит чудеса, но гораздо более тогда, когда Он оказывает человеколюбие и милосердие“. Могущество любви, по Златоусту, неотразимо; оно может осилить и претворить самое грубое и жестокое сердце. „Любовь есть великая наставница, она может выводить людей из заблуждения, преобразовать сердце, руководствовать к любомудрию и из камней делать людей. Если хочешь испытать ее силу, приведи ко мне дикого, который боится всякого шума, пугается тени, человека вспыльчивого, свирепого, похожего более на зверя, чем на человека, сладострастного, распутного, словом – человека со всеми пороками; отдай его в руки любви, введи в ее училище, и скоро увидишь, что дикий и несмелый сделается человеком мужественным, великодушным, отважным на все“. С учением о любви связуются частные наставления Златоуста о мире, согласии и единомыслии по поводу известных уже нам распрей и разделений среди антиохийских христиан. Следующий образец этих наставлений замечателен по проникающей их общей мысли о любви, как законе и лучшем украшении общежития между людьми. В 78 беседе на Евангелие от Иоанна Златоуст учит: „подлинно ничто не может сравниться с единомыслием и согласием; при этом и один бывает равен многим. Если, например, будут единодушны два или десять, то один уже не один, но каждый из них бывает в десять раз больше, и ты в десяти найдешь одного, и в одном – десять. Если у них есть враг, – он уже нападает не на одного, и бывает побежден так, как если бы нападал на десятерых, потому что подвергается поражению не одного только, но десятерых. Если один обеднел, – он не в бедности, потому что имеет достаток в большей части, то есть в девяти, и обедневшая часть, меньшая, прикрывается большею, имеющею достаток. Каждый из них имеет двадцать рук и двадцать глаз и столько же ног. Не своими только глазами он смотрит, но и глазами других; не своими только ногами ходит, но и ногами других; не своими только руками работает, но и руками других. Он имеет и десять душ; ибо не только сам о себе, но и другие о нем заботятся. Если бы их было и сто, – опять будет то же самое, и сила еще увеличится. Видишь ли необыкновенную силу любви, как она делает одного непобедимым и многочисленным? При ней и один может быть во многих местах; – один и тот же и в Персии, и в Риме. Чего не может сделать природа, то может любовь. Одною частью он будет здесь, а другою там или, лучше, он весь – здесь, и весь – там. А если он имеет тысячу друзей или две тысячи, то подумай, насколько еще увеличится его сила. Видишь ли, какое умножение производит любовь? Чудно, в самом деле, то, что из одного она делает тысячу! Для чего же мы не приобретаем этой силы и не утверждаем себя в безопасности? Любовь лучше власти и всякого богатства; она – основание благодушия. Доколе одним или двумя мы будем ограничивать любовь? Возьми себе урок и из противного. Пусть кто-нибудь не имеет ни одного друга (что служит знаком крайнего неразумия, потому что только глупый скажет: нет у меня друга); какова будет жизнь его? Хотя бы он был чрезвычайно богат, хотя бы (жил) в довольстве и роскоши, хотя бы приобрел бесчисленные блага, – он бывает одинок и беспомощен. Между друзьями же не так; но хотя бы они были и бедны, – они бывают богаче богатых. Чего кто-нибудь не посмеет сказать сам за себя, то скажет за него друг; чего не может доставить сам себе, того достигнет чрез другого и даже гораздо более того. Таким образом дружба будет для нас основанием всякого удовольствия и всякой безопасности, Будем же приобретать этот товар, – бедный, чтобы иметь утешение в бедности, богатый, чтобы в безопасности владеть богатством, начальник, чтобы в безопасности начальствовать, подчиненный, чтобы иметь благосклонность начальников. Это – повод к снисходительности, его – основание кротости. Ведь и между зверьми те особенно жестоки и неукротимы, которые не живут стадами. Потому-то мы и живем в городах и имеем площади чтобы обращаться друг с другом. Это и Павел повелел, говоря: не оставляюще собрания сего (Евр.10:25); ибо нет ничего хуже одиночества, необщительности и недоступности. Что же, скажешь, монахи и те, которые заняли вершины гор? И они не без друзей. Они удалились от шума городского, но имеют многих товарищей, единодушных с ними и искренно привязанных друг к другу. Для того они и удалились от мира, чтобы достигнуть этого. Так как прение о делах производит многие распри, то они, удалясь от мира, с великим усердием упражняются в любви. Что же, скажешь, если кто будет один? Ужели и он имеет бесчисленных друзей? Я желал бы, конечно, видеть, если возможно, чтобы (отшельники) и жили вместе; но и теперь да будет несомненна (их) дружба. Ведь не место делает друзьями. И у них есть много почитателей; но их не почитали бы, если бы не любили. Да и они, со своей стороны, молятся о всей вселенной, а это служит величайшим доказательством дружества. Потому-то и в таинствах мы лобзаем друг друга, чтобы нам – многим быть единым, и о непосвященных совершаем общие молитвы, молимся о больных, о плодах вселенной, о земле и море. Видишь ли всю силу любви в молитвах, в таинствах, в увещаниях? Она – причина всех благ“.

Но особенно плодовит и, так сказать, настойчив Златоуст в учении о том особенном проявлении любви, каким есть милостыня и сострадание к бедным и страждущим, милосердие о заблуждающих и согрешающих. Есть у Златоуста и нарочитые слова о милостыне; но увещании в ней встречаются едва ли не в большей части его слов и бесед, составляя, так сказать, излюбленный припев оратора в похвалу этой, как выражается он, „царице добродетелей“. Однако же, по самому обилию наставлений и увещаний Златоуста о милостыни и милосердии, излагающих и разъясняющих учение Слова Божия, в особенности Евангелия и Апостольских писаний об этом предмете, мы воздерживаемся от выписки целого ряда этих наставлений и ограничимся представлением здесь тех мест из его бесед, где особенно наглядно описываются современные ему картины нищеты с сильными обличениями безучастным зрителям их и с пламенными увещаниями к состраданию, показывающими всю глубину и нежность сострадательного сердца проповедника. Так, например, пятая беседа его на книгу Бытия заключается следующим увещанием: „приидите, говорит Христос, благословении Отца Моего, наследуйте уготованное вам царствие от сложения мира. Взалкахся бо, и дасте Ми ясти: возжадахся и напоите Мя: странен бех и введосте Мене: наг и одеясте Мя, в темнице и приидосте ко Мне (Мф.25:34–36). Услышим ли и мы этот блаженный глас? Не очень смею я утверждать это, потому что между нами великое презрение к нищим. Вот теперь время поста, такое наставление и поучение о спасительных догматах, непрестанные молитвы, ежедневные собрания; а какая польза от такой попечительности? Никакой. Мы выходим отсюда, видя ряды нищих, стоящих строем по ту и другую сторону, и проходим без жалости, как будто пред вами столбы, а не человеческие тела. И так спешим мы домой, как будто видим бездушные статуи, а не живых людей. Голод, скажете, побуждает спешить? Но голод-то пусть и заставит остановиться: вед сытые желудки, по пословице, не знают голодного, а голодные по собственной нужде знают и чужую: а, впрочем, невозможно и так вполне понять ее. Ты бежишь к готовому столу, и не можешь потерпеть и немного: а бедный стоит до самого вечера, стараясь и усиливаясь собрать насущный хлеб; и видя, что день уже окончился, а денег еще не собрано столько, сколько нужно на насущный хлеб, горюет и разжигается, и вынуждается делать то, что выше сил его. Вот почему (нищие) вечером налегают на нас сильнее, – клянутся, божатся, плачут, рыдают, протягивают руки и поневоле делают без стыда весьма многое другое. Они боятся, чтобы, как все уйдут домой, не блуждать им в городе, как в пустыне. Как потерпевшие кораблекрушение днем, ухватившись за доску, стараются до вечера пристать в пристань, чтобы, с наступлением ночи, вне пристани не потерпеть еще большего кораблекрушения: так и бедные, боясь голода, как кораблекрушения, спешат до вечера собрать денег столько, сколько нужно им на хлеб, чтобы, как все уйдут домой, не остаться им вне пристани. А пристань для них – руки помогающих... А мы не трогаемся их несчастиями, ни на рынке, ни возвратившись домой. Напротив, и тогда, как приготовлен для нас стол, нередко полный бесчисленных благ (если только благами должно называть то, что мы съедаем в осуждение своего бесчеловечие), и тогда, говорю, как приготовлен нам стол, мы, слыша, что они внизу ходят по улицам, громко кричат на перекрестках, горюют в глубочайшем мраке, в совершенной пустоте, не трогаемся и этим. Да и насытившись, и идучи ко сну, и в это время, слыша опять, что они внизу громко стонут, проходим мимо, как будто слышим лай собаки, а не человеческий голос. И не обращаем внимания ни на время, что так поздно – ночью, когда все уже спят, нищий один горюет; ни на маловажность просьбы, – что он ничего более не просит у вас, как хлеба, или несколько денег; ни на великость несчастия, – что он борется с непрерывным голодом; ни на скромность просителя, – что он, при такой нужде, не смеет подойти к дверям и стать близко, но просит внизу, на большом расстоянии. И если он получит, то воссылает бесчисленные молитвы; а если не получит, то и тогда не произносит жесткого слова, не бранит и не ругает. Напротив, как иной, ведомый палачом на жесточайшую казнь, хоть просит и умоляет всех проходящих, не получает, однако ж, никакой помощи, и бесчеловечно ведется на казнь: так и этот (нищий), влекомый в ночи и тяжкой бессоннице голодом, как палачом, хоть протягивает руки, и сильным криком упрашивает сидящих наверху в домах, но не получает никакой милостыни, и отсылается безжалостно и с великою суровостью. Но все это нас не трогает, и, после такого бесчеловечия, мы осмеливаемся простирать руки к небу просит Бога о милости, и молит о прощении наших грехов; и не боимся, чтобы, после такой молитвы, после такой жестокости и бесчеловечия, не упала на нас молния! Как мы, скажи мне, идем ко сну и на покой, и не боимся, чтобы этот самый нищий не явился нам во сне, нечистый, грязный, одетый в рубище, и не стал горевать, плакать и обвинять вас в жестокости? А многие, часто слыхал я, говорят, что они после того, как днем отказались помочь бедным, ночью видели себя связанными веревками, и влекомыми рукою нищих, битыми, терпящими множество неприятностей. Но это ведь сон, привидение, временное наказание: а мы не боимся, скажи мне, как бы нам этого нищего, который горюет и вопит, не увидеть в лоне Авраамовом, как некогда богач тот (увидел) Лазаря (Лук 16:23)? То, что следует за сим, оставляю вашей совести, – т. е. те жестокие и нестерпимые наказания, как (богач) попросил воды, как не получил и капли, как горел язык его, как он, и после усильной просьбы, не получил никакой милости, и как мучился бесконечно. Но не дай Бог нам узнать это на опыте, а лучше, услышав угрозу на словах, избегнуть ее на деле, и, сделавшись достойными любви Авраама, прийти в одно с ним место, по благодати и человеколюбию Господа вашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе со Святым Духом, честь, слава, держава, ныне и всегда, и во века веков. Аминь“.

Из нарочитых бесед Златоуста о милостыни особенно характеристична обширная беседа его, сказанная без приготовления, по особенному случаю, когда, идя в церковь в зимнее время, он увидел на площади бедных и нищих, лежавших без призрения, как-то и значится в подписании этой беседы; „с ходатайством праведным, полезным и приличным вам предстал я сегодня пред вами: уполномочили на него меня – не другой кто, а живущие в нашем городе бедные, не словами, не голосами или мнением общественного совета, но жалким и самым горестным видом своим. Проходя чрез площадь и по улицам, и поспешая в ваше собрание, и видя много лежащих среди дороги людей, из которых одни без рук, другие без глаз, иные покрыты струпами и ранами, и выставляли на вид те особенно члены, которые нужно было бы закрывать по причине находящегося на них гноя, – я почел крайне бесчеловечным – не сказать об них любви вашей, особенно, когда, сверх сказанного, побуждает нас к этому и самое время. Правда, и во всякое время необходимо говорит о милостыне, потому что мы сами имеем великую нужду в милости создавшего нас Господа; но особенно (это необходимо) в настоящее время, когда такая большая стужа. Летом бедные получают великое облегчение от самого времени года: тогда они безопасно могут ходить и нагие, потому что солнечные лучи, служат им вместо одежды; могут сидеть просто на мостовой и спокойно проводит ночи под открытым небом; не имеют такой нужды ни в обуви, ни в вине, ни в большем количестве пищи; но довольствуются водою из источников, насыщаются одни самыми дешевыми овощами, другие небольшим количеством сухих семян, так как самое время года предлагает им готовую трапезу. А не менее этого – есть тогда для них и другое облегчение – удобство заниматься работами; в их-то особенно содействии нуждаются и строящие дома, и возделывающие землю, и плавающие по морям. Ибо, что для богатых поля, дома и другие источники доходов, то для бедных – их собственное тело, и весь доход их от собственных рук, а больше ни откуда. Таким образом, летом они получают некоторое облегчение, но в зимнее время против них со всех сторон великая война и двойная осада потому, что внутри голод съедает их утробы, извне стужа сжимает и делает окоченелым тело их. Поэтому (зимою) они нуждаются и в большем количестве пищи, и в крепчайшей одежде и кровле, и постели и обуви и во многом другом; а что всего хуже, – не имеют возможности заниматься и работами, потому что не позволяет время года. Итак, когда у них и наибольшая нужда в необходимом, а сверх того, нет и работы, потому что никто их, несчастных, не нанимает и не приглашает в услужение; вот мы, в замен нанимающих, употребим в дело руки милосердых, взявши в сотрудники себе в этом деле Павла, истинного покровителя и попечителя бедных“. Далее, движимый течением живой беседы, проповедник иного распространяется в изъяснении слов и действий Апостола Павла (Гал.2:9,10; 1Кор.16:12), касающихся попечения о нищих, особенно же установленного ап, Павлом в Галатийской и Коринфской церквах способа собирания или откладывания каждым во едину от суббот, т. е. в день воскресный, своей доли милостыни на бедных, советует последовать такому примеру, чтобы и в Антиохийской церкви была всегда своя сокровищница для бедных. К этому присоединяет весьма характеристическое наставление (повторяемое и в других беседах) по тому поводу, что некоторые обусловливают или ограничивают свою милостыню исследованием, насколько те или другие бедные заслуживают милостыни. „Многие часто входят в строгие исследования о нуждающихся, расспрашивают об их отечестве, образе жизни, нравах, занятиях, и о здоровье телесном, делают им упреки и требуют от них множества объяснений касательно их здоровья. Оттого-то многие (из бедных) представляются изувеченными по телу, чтобы видом этого несчастия преклонить нашу жестокость и бесчеловечие. Летом попрекать им за это, хоть и жестоко, но не так еще: но зимою и во время стужи быть столь безжалостным и бесчеловечным судьей и не оказывать им никакого снисхождения за то, что ничего не делают, не есть ли верх жестокости? Для чего же, скажешь, Павел давал Фессалоникийцам такой закон: аще кто не хощет делати, ниже да ясть (2Солун. 3:10)? Для того, чтобы и ты, услышав это, обращал слова Павла не к бедному только, но и к себе самому. Ибо заповеди Павла относятся не к бедным только, но и к нам. Скажу нечто такое и неприятное: знаю, что рассердитесь, но, не смотря на это, скажу: потому что и говорю не для того, чтобы оскорбить вас, но чтобы исправить. Мы попрекаем бедных праздностью, которая часто заслуживает и извинения, а сами часто делаем такие дела, которые хуже всякой праздности. Но я, скажет иной, владею отцовским наследством. Неужели же, скажи мие, бедный должен погибнуть за то, что он беден и от бедных (родителей), и не имел богатых предков? Но поэтому-то особенно он и заслуживает милосердия и сострадания со стороны богатых. Ты, проводя целый день в театре, или в собраниях и в разговорах бесполезных, или даже вредных, не думаешь, что делаешь худо и ничем не занимаешься; а этого несчастного и жалкого бедняка, который целый день проводит в прошении (милостыни), в слезах и в тысяче бед, осуждаешь и влечешь в судилище и требуешь от него отчета? Где же тут, скажи мне, человеческая совестливость? Итак, когда будем говорить: что же скажем Павлу? говори так не бедным только, но и себе самому. А с другой стороны, читай не только его угрозу, но и снисхождение; ибо (Апостол) сказав; аще кто не хощет делати, ниже да ясть присовокупил: вы же, братие, не стужайте доброе творяще (2Сол.3:13). Но какой еще у них⁵² благовидный предлог? Это, говорят, беглецы, пришельцы, негодяи; покинув свою родину, они стекаются в наш город. Так, на это ли ты, скажи мне, досадуешь и обрываешь венок нашего города, что все считают его общею пристанью, и чужой город предпочитают своему родному? Но надлежало бы радоваться и восхищаться тем, что все прибегают к вашим рукам, как на общий рынок, и считают этот город общею материю. Не помрачайте же славы и не умаляйте чести, которою он пользуется издревле, от времен отеческих. Ибо некогда, как угрожал голод всей земле, жители сего города отправили с Варнавою и Савлом немало денег жителям Иерусалима, – тем самым, о которых и мы говорили в этой беседе. Какое же можем иметь оправдание или извинение, если ваши предки питали на свой счет живших вдали от них, и сами ходили к ним, а мы отгоняем и тех, кои из других мест прибегают к нам, и делаем об них строгие разыскания, зная притом, что сами мы виновны во множестве грехов? Если бы Бог стал так же строго исследовать наши дела, как мы – бедных; мы не получили бы никакого прощения, никакой милости. Имже бо судом судите, говорит Писание, судят вам (Мф.7:2). Будь же человеколюбив и снисходителен к брату твоему, прости ему прегрешения, сколь ни много их, и будь милосерд, дабы и сам ты удостоился того же. Для чего сам себе причиняешь беспокойства? Для чего делаешь разыскания? Если бы Бог повелел разведывать образ жизни (бедных), требовать от них объяснений и тщательно исследовать нравы их; тогда многие не стали ли бы роптать? не сказали ли бы: что это такое? Бог предписал вам дело трудное; мы ве можем изследоват образ жизни других и знат, какие такой-то сделал грехи? Не сказали ли бы многие много и еще такого? а теперь, когда Он освободил нас от всякого такого разыскания и обещал полную награду (за подаяние милостыни), будут ли получающие ее злые, или добрые люди, мы сами на себя навлекаем беспокойства“!

„Откуда же, скажете, видно, что мы получим награду за подаяние милостыни как добрым, так и не таким? Из слов самого Господа: молитеся, говорит Он, за творящих вам напасть и изгоняющия вы, яко да будете сынове Отца вашего, иже есть на небесех: яко солнце свое сияет на злыя и благия, и дождить на праведныя и на неправедныя (Мф.5:44:45). Как Господь твой, не смотря на то, что премногие оскорбляют Его нечестивыми словами, блудодействуют, крадут, разбойничают, раскапывают могилы и делают множество зла, не прекращает своих ко всем благодеяний, но, по своему человеколюбию, всем посылает солнечные лучи, дожди и плоды земные: так поступай и ты, и, когда будет время для милости и человеколюбия, облегчай бедность, прекращай голод, избавляй от скорби, и ничего больше не разыскивай. Ибо если мы станем исследовать образ жизни (нуждающихся), то не окажем милости ни одному человеку, но из-за такой неуместной пытливости останемся бесплодными, никому не подадим помощи, и будем трудиться без всякой пользы и напрасно. Посему прошу вас, оставив эту неуместную пытливость, подавайте всем нуждающимся, и делайте это с великою щедростью, чтобы и нам самим удостоится в тот день (будущего суда) великой милости и снисхождения от Бога, которое и да получим все мы по благодати и человеколюбия Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу, вместе с Святым Духом, слава, держава и честь ныне и всегда, и во веки веков. Аминь“.

Вообще с наставлениями о милостыне и милосердии граничат весьма частые у Златоуста изображения себялюбивых, сластолюбивых, гордых и бессердечных богачей, с строгими обличениями, увещаниями и угрозами в сей и будущей жизни, и сердобольные описания жизни и участи людей обездоленных, бедных и страдальцев, с похвалами, утешениями и ублажениями их. Таков в особенности дух его превосходных семи бесед о Лазаре, говоренных в Антиохии, с января 387 г., но не непрерывно и не подряд, а в промежутках между другими беседами.

Неустанный и сердобольный ходатай за нищих и обездоленных, Златоуст является также особенно участливым и ко всем людям низших, беднейших классов, людям, проводящим тяжелую трудовую жизнь. Тяжелая трудовая жизнь бедных людей способна была как в них, так и в других, порождать неразумное сетование на Промысл Божий, допускающий неравенство состояний между людьми, из которых одни бедны и вечные труженики, другие богаты и могут жить в довольстве без труда. Златоуст доказывает, что истинные блага, необходимые для жизни, дарованы Богом в равной мере и бедным и богатым, как воздух, свет солнечный, вода, сон и вкус в пище, зрение и проч., что бедные в пользовании необходимыми для жизни дарами природы имеют даже преимущества пред богатыми, которые от пресыщения впадают в болезни, утрачивают чувство услаждения естественными дарами жизни и природы. Далее он показывает, что трудящаяся бедность должна возбуждать у нас уважение, ибо она – учительница и хранительница порядка общественной жизни: если бы не было трудящихся бедных, а только богатые, то среди людей воцарилась бы праздность, все расстроилось бы и погибло. Наконец, с особенной силой и часто доказывает он, что различие в состоянии людей, представляемое богатыми и бедными, допущено для того, чтобы люди учились добродетели любви, бедные напоминали собою богатым о долге помощи и благотворения ближним, а богатые в своем богатстве сознали себя распорядителями дара Божия для бедных, каким есть богатство, составляющее не их собственност, а дар Божий⁵³.

Церковная проповедь о милостыне в устах такого проповедника, как Златоуст, приобретала тем большую силу, что он мог сослаться на пример благотворительности в лице самой учащей и правящей церкви в главе, с ее святителем Флавианом. Во второй беседе на книгу Бытия, по объяснении начальных слов ее о сотворении неба и земли, переходя по обычаю к нравственным наставлениям и сказав о нашем долге прославлять Бога Творца, что Бог прославляется не только правыми догматами, но и добродетельною жизнью (Мф.5:16), проповедник присоединяет свой любимый припев о милостыне: „хотел я присовокупить еще слово о милостыне, но, кажется мне, излишне учить вас словом, тогда как может учить вас делами, сидящий теперь здесь, общий наш отец и учитель. Он как будто для того собственно и получил от предков отцовский дом, чтобы отдать его на услужение странникам, навсегда уступил его гонимым отовсюду за истину, и принимает их и оказывает им всякие услуги, так что не знаю, его ли, или странников (собственностью) называть дом его, а лучше сказать, не потому ли и считать (дом его) его домом, что он есть (дом) странников? И точно: имущество наше тогда особенно бывает нашим, когда мы постоянно издерживаем его не на самих себя, а на бедных“. А вот еще наставление о милостыне в 66-ой беседе на евангелие от Матфея, занесенное в ряд нравственных приложений к объяснению евангельского рассказа о двух слепцах⁵⁴, исцеленных Спасителем (Мф.20:29–30), – наставление, замечательное по ссылке на примере церковной благотворительности. „Признаюсь, мне уже стыдно говорить о милостыне, так часто говоря о ней и не видя плодов проповеди. Правда, хотя и больше вижу плодов против прежнего, но не столько, сколько бы желал. Ибо вижу, что вы сеете, только не щедрою рукою; посему я опасаюсь, чтобы вы скудно не пожали. А что мы сеем скудно, для сего исследуем, если угодно, кого больше в городе, – бедных или богатых; и много ли таких, которые ни бедны, ни богаты, но занимают средину между ними? Я полагаю, что десятая часть богатых и десятая бедных, вовсе ничего не имеющие, а прочие посредственного состояния. Итак, разделим число всех жителей города на число бедняков, и вы увидите, какой будет стыд! Весьма богатых мало, но достаточных много; бедных же гораздо меньше в сравнении с сими. Между тем при таком числе богатых, которые могли бы питать алчущих, многие спят голодные, впрочем, не потому, чтобы достаточные люди не имели удобств удовлетворить нуждам их, но потому, что жестоки и бесчеловечны. Ибо, если бы богатые и следующие после них разделили между собою нуждающихся в хлебе в одежде, то едва ли бы на пятьдесят или на сто человек достался один бедный. Но, не смотря на столь великое количество людей, которые в состоянии помогать, видим каждодневно плачущих. Чтобы видеть бесчеловечие богатых, стоит тебе только обратить внимание на то, сколь многим вдовицам и девам доставляет нужное содержание Церковь, которая получает доходу не более, как, сколько получает один самый богатый, и один не так богатый. Ибо число содержимых Церковью простирается до трех тысяч. Кроме сих она содержит заключенных в темнице, находящихся в гостинице как болящих, так и здоровых, чужестранцев, калек, сидящих при храме для пищи и одежды, и других просто приходящих каждодневно, и между тем она не оскудевает. Итак, если бы только десять человек столько же на их издерживали доходу, то ни одного не было бы нищего“.

На этом мы остановимся в изложении преобладающих предметов нравственного учения Златоуста и в заключение попытаемся представить общую характеристику свойств и приемов его проповеди за время пресвитерства его в Антиохии.

Поставленный на пресвитерство с главною целью подвизаться в церковной проповеди, Иоанн исполнял этот подвиг с пламенною любовью, ревностью и неутомимостью. Обыкновенно он проповедовал не менее разу в неделю, т. е. в каждое воскресение, когда бывали церковные собрания народа в храме. „Однажды в неделю мы собираемся сюда“, говорит слушателям в первой беседе об Анне. „Вы, выражается он в 3 беседе о покаянии, ни в одно воскресенье не покидаете нас, но, оставляя все, приходите в церковь“. Но часто он проповедовал по два, три и четыре раза в неделю, а иногда и каждый день, когда на это вызывали дни памяти святых, случаи из жизни христианского общества в Антиохии, особенно же ежедневные собрания церковные в дни великого поста. Бывали дни, когда он проповедовал дважды в день: утром на литургии и вечером за вечерним богослужением⁵⁵. Только болезни, временами постигавшие его, вынуждали его прерывать труд проповеди, для отдыха и поправления физических сил. За то, после таких случаев, иногда даже не совсем оправившись от болезни, он с усиленным рвением возобновлял свой подвиг. Весьма характерны и назидательны обращения его к слушателям в первых беседах после болезни. Так, в беседе на пятую неделю по Пасхе 387 г., сказанной после ряда праздничных дней и памятей святых, когда Златоуст болезнью удерживаем был дома, он, вспомнив пред слушателями о торжествах этих дней, на которых они были, а он не был, выражается: „и однако, хотя мы и не были с вами, но мы участвовали в вашей радости, хотя не присутствовали в собраниях, но были сообщниками вашего веселия. Ибо такова сила любви, что она и не присутствующих возбуждает иметь общую радость с присутствующими, давая осязательно чувствовать, что у них общие блага. Поэтому, и пребывая дома, я сорадовался вам, и ныне, еще не совершенно облегченный от моей болезни, я встал и поспешил к вам, чтобы видеть вожделенные очи ваши и быть участником настоящего торжества и день его почитаю великим праздником ради присутствия здесь братии, украшающей наш город и своим усердием чествующей нашу церковь, братии иноязычной, но соединенной с нами верою“⁵⁶. В том же году и, как видно, довольно скоро после упомянутой беседы, Златоуст опять заболел и должен был наложить на себя молчание и оставаться дома. Оправившись от болезни, он возвращается к своему подвигу и начинает так: „как будто возвратился я к вам из дальнего пути, – так чувствую себя сегодня. Для любящих, когда им нельзя быть вместе с любимыми, нет никакой пользы от близости. Потому и мы, оставаясь дома, чувствовали себя ничем не лучше странников, так как не могли в прошедшее время беседовать с вами. Но – простите: это молчание было не от лености, а от болезни. Теперь вы радуетесь тому, что мы освободились от болезни; а я радуюсь, что снова наслаждаюсь вашею любовью. Для меня, и тогда, как я был болен, тягостнее самой болезни было то, что я не мог участвовать в этом любезном собрании; и теперь, как оправился от болезни, вожделеннее самого здоровья то, что имею возможность наслаждаться вашею любовью. Не так горячка жжет, обыкновенно, тела одержимых ею, как наши души – разлука с любимыми; и как те ищут чаш и стаканов и холодной воды, так эти – лиц любимых: это хорошо знают привыкшие любить. Так вот, когда освободились мы от болезни, насытимся опять друг другом, если только можно когда-нибудь насытиться; потому что любовь не знает насыщения, но постоянно наслаждаясь любимыми, более и более воспламеняется. Зная это, питомец любви, Павел, сказал: „ни единому же ничимже должны бывайте, точию еже любите друг друга“ (Рим.13:8). В одном из последующих годов Златоуст так заболел, что должен был удалиться из города в село для восстановления сил на свежем воздухе и пробыл в этой отлучке довольно долго. Наконец, он стал получать письма то с похвалами его подвигу в проповеди, то с упреками за удлинение отдыха. Тронутый этим, он не дожидается полного выздоровления, поспешно возвращается, открывает ряд слов о покаянии и первое из них начинает так: „помнили-ль вы о нас, когда мы в течение этого времени были в разлуке с вами? Я так никогда не мог забыть вас, но, и оставив город, не оставил памяти о вас. Как любящие красивые тела, куда бы ни пошли, везде носят с собою любимый образ: так и мы, возлюбив красоту вашей души, всегда носим с собою прекрасный образ вашего духа. И как живописцы, смешивая различные краски, делают изображения тел: так и мы, вашу ревность к собраниям, усердие к слушанию, благосклонность к проповеднику, и все другие добрые дела, смешав, как бы различные краски добродетели, начертали образ вашей души, и, поставив его пред очами ума, от созерцания его получали немалое утешение в разлуке с вами. И этим мы занимались постоянно, и когда сидели дома и вставали, и когда ходили и отдыхали, и когда входили и выходили, всегда представляли себе вашу любовь. И этим созерцанием услаждались мы не только днем, но и ночью; с вами тогда было тоже, что сказал Соломон: аз сплю, а сердце мое бдит (Пес. Пес.5:2); потребность сна смыкала наши вежди, но сила любви вашей пробуждала от сна очи души моей; и часто казалось мне, будто я во сне беседую с вами. И в самом деле, душа, обыкновенно, ночью представляет то, о чем размышляет днем; это же было тогда и с вами: и не видя вас плотскими глазами, я видел вас очами любви, и, не бывши с вами телом, был с вами душою, а уши мои постоянно оглашались вашим воплем. Поэтому хотя болезнь телесная и побуждала меня оставаться там (в селе) долее и пользоваться целительным для плотского здоровья воздухом, но сила любви вашей не позволяла этого, напротив, вопияла и не переставала докучать дотоле, пока не заставила меня встать еще раньше надлежащего времени, и ваше сообщество поставит наравне и с здоровьем и с наслаждением и со всем, что только есть доброго. И мы, склонившись на ее убеждения, лучше захотели возвратиться с остатками болезни, чем, стараясь о совершенном исцелении от немощя телесной, долее опечаливать любовь вашу. Ведь и живя там, я слышал ваши упреки, – частые письма доносили их до нас; и упрекающим я внимал не менее, чем хвалящим, потому что упреки те были выражением души, умеющей любить. Вот почему я встал и поспешно пришел“. Замечательно, что слова Златоуста, говоренные после перерыва от болезни и даже при остатках болезни, принадлежат к обширнейшим. Молчавшая пред тем душа проповедника изливается неудержимым потоком беседы, окрыляемой любовью.

Любовь Златоуста к проповеди, ревность его об исполнении этого подвига была любовью к слушателям, ревновавшею об их просвещении, исправлении, духовном преуспеянии и спасении. В этом свойстве его проповеди – тайна ее внутренней силы и убедительности. Привычные обращения к слушателям – ваша любовь, возлюбленные, возлюбленный не были в устах его простыми оборотами речи, а живыми отголосками любящей души. Это дается чувствовать непосредственно при чтении его проповедей. Сейчас приведенные отрывки из его проповедей после болезни живо отражают это свойство проповеди Златоуста. Подобных от сердца идущих обращений множество в его беседах и словах, проникнутых тем же духом любви и ревности и в целом содержании своем. Но приведем еще один или два отрывка. Во вступительной из Своих бесед на книгу Бытия, говоренной при наступлении великого поста, он выражается: „радуюсь и веселюсь, видя, что сегодня Церковь Божия украшается множеством чад своих и вы все стеклись с великою радостью. Ибо, когда посмотрю на светлые лица ваши, то нахожу в них самое сильное доказательство вашего душевного удовольствия, как и премудрый сказал: сердцу веселящуся, лице цветет (Притч.15:13). Поэтому и я встал сегодня с большим сердцем, чтобы участвовать с вами в этой духовной радости и вместе быть для нас провозвестником наступления святой четыредесятницы, как врачества душ наших. Ибо общий всех нас Господь, как чадолюбивый отец, желая очистить нас от грехов, сделанных нами в какое бы то ни было время, даровал нам врачество в святом посте. Итак, никто не скорби, никто не являйся печальным, но пусть все ликуют, радуются и прославляют Попечителя душ наших, открывшего нам этот прекрасный путь (ко спасению), и с великим удовольствием принимают его наступление“. Вторую затем беседу он начинает так; „великой радости исполняюсь сегодня, видя ваши любезные лица. И подлинно, не столько радуются и веселятся чадолюбивые родители, когда дети окружают их со всех сторон и доставляют им великое удовольствие своим благообразием и своею услужливости, сколько я ныне веселюсь и радуюсь, видя, что этот духовный собор ваш стекся сюда с таким благочинием и с живым желанием слушать слово Божие, и что вы, презрев плотскую пищу, спешите к духовному пиршеству и самым делом оправдываете слова Господни: не о хлебе едином жив будет человек, но и о всяком глаголе, исходящем из уст Божиих (Мф.4:4). Вот же и мы поступим подобно земледельцам: как они, когда видят, что земля уже очищена и освобождена от вредных растений, бросают семена в великом изобилии; так и мы, когда у нас эта духовная нива, по благодати Божией, очистилась от возмутительных страстей, когда превратились увеселения и ни у кого нет смятения и бури в помыслах, но великая тишина и спокойствие в душах, возлетевших и воспаривших к самому, так сказать, небу и созерцающих предметы духовные прежде плотских, побеседуем несколько с вашей любовью и отважимся сегодня на размышления более тонкие, предложив вам учение из Божественного Писания“ Восьмую беседу по случаю низвержения статуй он предваряет таким обращением: „и недавно к вам, и теперь к вам говорю: о, если бы и всегда быть с вами! А впрочем, я и всегда с вами, если и не телом, то силою любви: потому что для меня и нет другой жизни, кроме вас и заботы о вашем спасении. Земледелец только и заботится, что о семенах и посевах, и кормчий – о волнах и пристанях: так и проповеднаик – о слушателях и их успехе, как и я теперь. Потому и ношу всех вас в уме моем, не только здесь, но и дома. Хотя число народа и велико, а мера моего сердца мала, зато любовь обширна, и не тесно вмещается в нас“ (2Кор.6:12); а что далее, того уже не скажу, потому что и мы не тесно помещаемся у вас. Откуда это видно? – Многие сказали мне о себе: „мы исполнили приказанное, постановили друг другу законы, определили взыскания клянущимся, наложили наказание на преступающих закон, – наказание, приличное вам, что доказывает весьма великую любовь⁵⁷. И не стыжусь я разведывать об этом, потому что эта любознательность происходит не от пытливости, но от заботливости. Не бесчестие для врача осведомляться о болящем: и нам не порок всегда разузнавать о вашем спасении; ибо узнав таким образом, что вами исполнено, и что осталось несделанным, мы с должным разумением приложим и остальные лекарства. Итак, по разведании, мы узнали это, и поблагодарили Бога, что не на камне посеяли мы, не в терния бросили семена, и не потребовалось нам продолжительного времени и большой отсрочки, чтобы пожать ниву. Вот почему всегда имею вас в уме моем; вот почему не чувствую труда от учительства: меня облегчает польза слушания! Этой награды достаточно, чтобы ободрить нас, и окрылить, и сделать отважными, и убедить к перенесению всякого за вас труда“.

На приведенных отрывках живо отражается и другое качество его, как проповедника: это дух отеческой кротости. Вспомним, с каким смирением и кротостью он выступил на свое проповедническое служение в первом слове, сказанном по рукоположении его во пресвитера. Дух этого смирения и кротости не оставлял его потом, когда слово его проявлялось уже с большею властностью. Часто он говорит о своей предлагаемой слушателям трапезе духовной, т. е. проповеди, как бедной и скудной, просит снисхождения и терпения; наставляя и обличая, он чаще всего говорит в тоне просьбы, мольбы, утешает, ободряет, готовый, как выражается, плакать о заблуждающихся, порочных, неисправляющихся. Он нередко благодарит слушателей за упреки и замечания. Увещевая и врачуя греховно падающих, он себя ставит в ряд их. В 23 беседе на первое послание к Коринфянам он взывает: „восстанем, возлюбленные, восстанем, хотя ныне, и будем стоять твердо. Доколе мы будем лежать? Доколе будем упиваться и предаваться житейским пожеланиям? И ныне благовременно сказать: „кому возглаголю и засвидетельствую“ (Иер. 6:10)? Так все сделались глухи к учению о добродетели, и потому исполнились множества пороков! Если бы можно было обнажить души, то, как между воинами после поражения видны то мертвые, то раненные, такое мы увидели бы зрелище и в церкви. Посему увещеваю и прошу, подадим друг другу руки и восстанем; ибо и я из числа раненных и требующих врача“. Он снисходит к сетованиям слушателей, благодарит за упреки ему; готов сносить и оскорбления, не нарушая мира с слушателями. В беседе 32 на Евангелие от Матфея он выражается: „хотя бы шестьсот раз ты бранил меня, – от чистого сердца, чистым помыслом говорю тебе: мир, и не могу сказать худого, ибо любовь Отца во мне. Хотя иногда порицаю тебя, но по заботливости о тебе же. Когда ты втайне язвишь меня и не принимаешь меня в деле Господнем: то я боюсь, не умножишь ли ты скорби моей не тем, что ты бранил меня, что выгнал меня, но тем, что отверг мир и навлек на себя тяжкое наказание... Тем более буду любить вас, чем более любя, менее любим буду. Ибо многое соединяет нас: одна трапеза предложена у нас, один у нас Отец“. Образом кротости для себя и других он поставлял кротость Христову. В беседе 60 на Евангелие от Иоанна он учит: „будем подражать Христу. Ему говорили: беснуешися, а Он молчал и все переносил с кротостью, чтоб нас научить кротости и всякому долготерпению. Его называли бесноватым и неистовым люди, получившие от Него бесчисленные благодеяния, и называли не однажды и не дважды, а много раз: однако ж, Он не только не мстил, но и не переставал им благодетельствовать. И что я говорю благодетельствовать? За них Он и душу положил и на кресте ходатайствовал за них пред Отцом. Будем же и мы подражать и Ему. Ведь быть учеником Христовым и значит быть кротким и незлобивым“. Есть в проповедническом слове его сильные и грозные обличения, но и они растворены любовью и кротостью. Дух любви и кротости в проповедническом слове Златоуста придает его слову особенную силу убедительности, коренящуюся в глубочайшем сердечном убеждении и проникновении его самого теми истинами веры и нравственности, какие он проповедует, и освящаемую благодатным помазанием свыше, которое, так сказать, ощущал на себе проповедник. Глубоко искренни те часто повторяемые в его проповедях выражения, что он надеется не на свои силы, а на благодать Божию, ибо он излагает учение не свое, а учение Божие, учение Христа, Павла, Иоанна и проч. В проповедях Златоуста нет молитв, какие нередко встречаются у наших проповедников; но дух молитвенный часто слышится в его проповедях, сказывающийся в неизменно заканчивающих каждое слово его воззваниях, подобных следующему: „дай нам Бог, по молитвам предстоятелей и святых, исправив эти и другие недостатки, получить царствие небесное, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с которым Отцу и Св. Духу слава, честь и поклонение ныне и всегда и во веки веков“ Впрочем, такие свойства проповеднического слова Златоуста, как любовь, кротость, сила убедительности, освященная благодатным помазанием, – такие свойства подлежат более непосредственному ощущению при чтении его слов, чем логическому анализу, определению.

Отчетливее определяются приемы его проповеднического слова, как плода его дарования, таланта и духовного искусства, выработанного непрерывным упражнением, навыком в проповедничестве. Укажем на выдающиеся из этих приемов.

Понятно, что при необычайном обилии и учащенности проповедей, следовавших нередко день за день, а то по дважды в день, притом обширных, Иоанн не мог писать их наперед целиком; записывали их другие из церковных писцов и слушателей. В связи с этим обстоятельством развился характер его проповеди, как живой беседы, движущейся свободно, творчески, в момент самого проповедования. Конечно, Златоуст наперед обдумывал предмет проповеди и часто преднамечал даже целый ряд проповедей по одному и тому же предмету. „Когда кто хочет с корнем исторгнуть страсть, укоренившуюся и долго жившую в душе, тогда для этого исправления недостаточно однодневного или двухдневного увещания, но надобно часто и в продолжение многих дней беседовать об этом предмете, если только хотим проповедовать не из честолюбия и для удовольствия, а для блага и пользы. Поэтому, что мы сделали в отношении к клятвам, побеседовав с вами об одном и том же предмете в течение многих дней сряду, то же сделаем и в отношении к гневу, предложим о нем, по мере сил наших, продолжительное увещание. И это, мне кажется, самый лучший способ наставления – не переставать внушать что бы то ни было, дотоле, пока не увидишь, что внушение перешло в дело. Кто говорить сегодня о милостыне, завтра о молитве, послезавтра о кротости, потом еще о смиренномудрии: тот не доведет своих слушателей ни до одной из этих добродетелей, потому что он постоянно перебегает от одного предмета к другому и от этого опять к иному. Напротив, кто хочет, чтобы слушатели исполняли на деле слова его: тот дотоле не должен прекращать свое увещание и советы об одном и том же предмете и переходить к другому какому-нибудь, пока не увидит, что прежнее увещание хорошо укоренилось в них“. И действительно, проповеди Златоуста в значительном количестве представляют, так сказать, особые серии, сосредоточенные на общем предмете, трактуемом в течение ряда бесед и слов. Таковы, кроме истолковательных бесед на ту или другую книгу Писания, беседы его по случаю низвержения статуй, беседы об Анне, Давиде и Сауле, о Лазаре, о покаянии, о клятвах, о перемене имен и другие. Но далеко не все эти беседы следуют в непрерывном ряду, а часто прерываются беседами о других предметах, вызываемыми наличными требованиями и случаями из живой действительности, ответив на которые, проповедник возвращается в прерванному ряду бесед. С другой стороны, в одной и той же беседе часто видится большое разнообразие предметов, особенно в нравственных приспособлениях, которое дает чувствовать живую производительность творческой мысли проповедника, в течение самой беседы, возбуждаемую притоком новых воспоминаний, образов, мыслей, впечатлениями от предстоящей среды слушателей, располагающими проповедника то удлинять, то сокращать слово, переходить от одного предмета к другому, иногда надолго оставлять начатую тему для вносного и восполнительного наставления, после которого он опять возвращает к теме. Нередки в беседах Златоуста такие оговорки: „мы как бы какой сильной волною увлечены“; „не знаю, как мы перенесены сюда стремительностью слова и оставили порядок“; или: „не знаю, как это я, предположив себе ничего подобного не говорить, так увлекся этим поучением. Простите мне это многословие. Я боюсь и очень боюсь, чтобы не ослабло в вас усердие теперешнее. Но усердие может облегчить для вас всякое дело. Время однако же приступить к предположенному ныне чтению“. Или: „мы забыли о начатом, возвращаемся к нему“. Характер проповеди, как живой беседы, усматривается и в самых подписаниях многих бесед Златоуста, значащихся в изданиях их. Напр. первая беседа об Анне подписывается: „о том, что и во время Пятидесятницы и всегда надобно помнить о посте, и что не только самый пост, но и память о нем приносит пользу; о промысле Божием и о том, что немалую часть его составляет, между прочим, естественная любовь родителей к детям; что не только отцы, но и матери обязаны воспитывать детей, и наконец, об Анне“. Вторая беседа подписывается: „о вере Анны, о ее любомудрии и кротости; о чести, подобающей священникам, и о том, что должно молиться и прежде и после принятия пищи“. Наконец, есть беседы 3латоуста, бывшие в полном смысле экспромтами, внушенными, так сказать, впечатлениями и потребностями данного момента. Такова напр. уже упомянутая нами обширнейшая и превосходнейшая беседа его о милостыне и милосердии, сказанная по тому случаю, когда, идя зимою в церковь, он увидел на площади нищих и калек, оставленных без призрения.

Характер проповеди Златоуста, как живой беседы, в которой он хочет держаться в постоянном непосредственном общении со слушателями, вызывая их внимание, возбуждая отзывчивость в их сердцах и мыслях на голос своей души и мысли, раскрывающейся в проповедническом слове, – этот характер сказывается в настолько известных оборотах и приемах его речи. Очень часто он напоминает слушателям и приглашает их припомнить то, что говорил в прошлый раз, сам, кратко повторяет сказанное прежде. Вот напр., одно из множества подобных обращений к слушателям, находящееся в 7 беседе о покаянии; „знаете ли, откуда у нас началось недавно слово и где кончилось, или с какого предмета (начались и) на каком остановились слова прежней беседы? Вы, думаю, забыли, где у нас остановилось слово; а я знаю и не виню вас в этом, и не осуждаю. Ибо каждый из вас имеет жену, печется о детях и заботится о делах домашних; одни заняты службою в войске, другие – ремесленники, словом, каждый из вас озабочен различными нуждами. А мы в этом обращаемся, этим занимаемся и в этом проводим свое время. Стало быть, вас нельзя порицать за это, но должно хвалить за ревность, – за то, что вы ни в одно воскресенье не покидаете нас, но оставляя все, приходите в церковь. Это-то и составляет величайшее украшение нашего города – не шум его и предместья, не позлащенные дома и столовые комнаты, но жители ревностные и добрые. И добрую породу дерева мы узнаем не по листьям, но по плодам. Тем-то мы и отличаемся пред бессловесными животными, что имеем (дар) слова, изъясняемся словом и любим слово. Человек, не любящий слова, гораздо глупее скотов, он не знает, для чего он почтен (даром слова) и откуда получил такую честь. И хорошо сказал Пророк: человек, в чести сый, не разум, приложися к скотом несмысленным и уподобися им (Пс.48:13). Ты – человек, одаренный словом, и не любишь слова? Скажи же, какое будешь иметь извинение? Потому вы родственнее мне всех, что, как на крыльях, слетаетесь к (слушанию) слова о добродетели, и поставляете все ниже божественных слов. Так вот и мы возьмемся за предмет и продолжим беседу о том, о чем говорили недавно: я должен вам, и охотно плачу долг, потому что это приносит мне не бедность, но доставляет богатство. В делах мирских должники бегают от заимодавцев, чтобы не отдать (долга): а я гонюсь (за вами), чтобы отдать, и весьма справедливо. Ибо в мирских делах отдача производит бедность, а в слове отдача рождает богатство. Например, я должен кому-нибудь деньгами; если возвращу их, они не могут быть и у него, и у меня; нет, от меня они ушли, а к нему пришли. Но если заплачу слово, оно и при мне находится, и вы все его имеете. Если задержу слово и не сообщу (его), тогда я беден, а когда заплачу, тогда становлюсь богаче. Если не заплачу слова, тогда я один богат; а если заплачу, то получаю плод вместе со всеми вами. Так отдадим долг. Что же это за долг? Недавно рассуждали мы о покаянии и сказали“ и прч. Припомним еще о переполняющих беседы Златоуста обращениях к слушателю, в виде призывов к вниманию, к терпению, к слушанию, в виде весьма и весьма частых вопросов, вызывающих на размышления и ответы, в виде ответов на предполагаемые и слышанные возражения, недоумения и т. п. Это столько известные обращения его: „попрошу вашу любовь, много говорил я вашей любви, скажи мне, возлюбленный? Что ты говоришь, возлюбленный? Не говорите мне. Слышали ли вы? Понимаете ли вы? Видите ли человеколюбие Божие? Будьте внимательны: рождается немаловажный вопрос; вижу ваше смущение; хочу утешить вас; слышу ваши рукоплескания; что мне в ваших рукоплесканиях? Потерпите еще, хотите – скажу нам о путях покаяния? Знаете, для чего я сказал это? Вы, может быть, думаете, что слово у нас совсем кончено; а мне видится на нем еще много плода. Не утомитесь же, прошу, пока не соберем весь плод“. Эти и подобные, почти непрерывные, обращения к слушателям – не одни простые приемы риторические. Они выражают собою, что проповедник ни на минуту не забывает слушателей, не отделяется от них, не дает им отделиться от него, притупиться чувству живой беседы, живого собеседования со слушателями.

В связи с этою чертою проповеднического слова Златоуста видится в нем другая отличительная черта – простота, а с нею и ясность. Требования ее определялись для проповедника представлением его о простоте и ясности самого священного писания, как источника вероучения и нравоучения. Припомним еще раз следующее, так сказать классическое рассуждение его по этому предмету: „благодать Св. Духа, говорит он, потому устроила так, чтобы священные книги были написаны мытарями, рыбарями, скинотворцами, пастухами, людьми простыми и неучеными, – дабы для всех понятно было читаемое, дабы и ремесленник, и слуга, и вдова, и самый малосмысленный человек приобретали какую-нибудь пользу от слушания. Ибо не для суетной славы, а для спасения слушающих писали те, коих Бог удостоил благодати Св. Духа... В самом деле, кому непонятно все, что написано в Евангелии? Кто, слыша: блаженны кроткие, милостивые, чистые сердцем и другое сему подобное, будет иметь нужду в учителе, чтобы уразуметь это? А знамения, чудеса, повествование не каждому ли ясны и понятны“? Так представляя простоту и ясность Писания, Златоуст и сам рассуждал и говорил просто и ясно. Если же вдавался „в умствования“, то для того, чтобы привести слушателя к вере, в простоте сердца, тому, что ясно и просто возвещает вам Писание. Вот один из многих примеров таких умствований: „в начале сотвори Бог небо и землю. Слово это кратко и просто, но и одно оно может разрушить все твердыни противников. Смотри же. Приходит Манихей, и говорит: вещество не сотворено. Скажи ему: в начале сотвори Бог небо и землю, и тотчас низложишь всю гордость его. Но он, скажешь, не верит слову Писания? Так поэтому отринь его и устранись, как от безумного. Кто не верит слову Божию, но обвиняет истину во лжи; тот не ясное ли выставляет доказательство своего безумия, – неверие? Но как, скажешь, могло что-либо произойти из ничего? А ты скажи мне, как могло что-либо произойти из чего-нибудь? Ведь, что земля сотворена из ничего, этому я верю, а ты в том сомневаешься: но что человек создан из земли, в этом мы оба согласны. Так объясни то, что оба мы признаем и что более легко, – как плоть сотворена из земли? Из земли ведь бывает грязь, глина, горшок и черепица, а чтобы из земли была плоть, этого никто не увидит никогда. Как же произошла плоть? Как образовались кости, как нервы, как жилы, как артерии, как плева, жир, мясо, кожа, ногти, волосы и такое разнообразие различных существ из одной материи – земли? Но ты не можешь объяснить этого. Так не странно ли, не зная более ясного и легкого, исследовать и стараться изъяснить более трудное и сокровенное? Хочешь, поведу тебя и к другому, еще более легкому, к тому, что бывает каждодневно? Но и в этом не дашь мне отчета. Мы каждый день вкушаем хлеб. Как же, объясни мне, этот самый хлеб превращается у нас в кровь, в слизь, в желчь и в прочие влаги? Хлеб ведь густ и тверд, а кровь мягка и текуча, тот бел или имеет цвет пшеницы, а эта (кровь) красна и черна. Если рассмотришь различия и других качеств, найдешь большую разность между хлебом и кровью. Как же это бывает, скажи мне, дай отчет. Но ты не можешь. И, не будучи в состоянии изъяснить ежедневное изменение пищи, ты требуешь от меня отчета в творении Божием? Не крайне ли это безрассудно? – Если Бог подобен нам, требуй изъяснения дел (Его). Впрочем, и в этом случае (нельзя требовать), потому что и о многих произведениях человеческого искусства мы не можем сказать, как они бывают, например: как из металлической земли бывает золото, как песок превращается в чистое стекло. Можно указать множество и других вещей, которые делаются человеческим искусством, но как, мы не знаем. Но пусть так, если Бог подобен нам, требуй отчета: если же Он бесконечно отстоит от нас и несравненно превышает нас, то не крайне ли безумно будет, признавая и премудрость и силу Его беспредельною, божественною и непостижимою, требовать от Него отчета в каждом деле, как бы в человеческом каком искусстве? Но оставим умствования, и станем опять на несокрушимый камень: в начале сотвори Бог небо и землю. Стой на этом основании, чтобы кто не свел тебя в смуту человеческих умствований: помышления смертных боязлива и погрешительна умышления наша (Прем.9:14). Не оставляй же твердого, и не вверяй спасения души своей слабому и ненадежному, но пребывай, в нихже научен еси, и яже вверена суть тебе (2Тим.3:14), и говори: в начале сотвори Бог небо и землю“. Если предмет требовал войти в более тонкие рассуждения, то эти рассуждения проповедник спешит закончить чем-либо простым, ясным для назидания. Так, после довольно тонких рассуждений о древе познания добра и зла, о познании зла человеком, проповедник говорит: „ум ваш уже утомился, занимаясь довольно тонкими мыслями: поэтому хорошо дать ему отдых, и предложить более простые и светлые мысли. Итак, обратимся к спасительному древу креста. Это древо уничтожило все несчастия, какие ввело то древо; а вернее сказать, несчастия ввело не то древо, но человек, – он произвел все бедствия, которые после совершенно уничтожил Христос, даровав гораздо большие оных блага. Поэтому самому Павел говорит: идеже умножися грех, преизбыточествова благодать (Рим.5:20), то есть, дар больше греха. Поэтому он опять говорит: не якоже прегрешение, тако и дар (Рим.5:15); не столько согрешил человек, сколько даровал Бог; не так велика потеря, как велика прибыль, не так велико кораблекрушение, как велико приобретение благ более, нежели сколько зол, и – справедливо. Бедствия ввел раб, и их было меньше; и блага даровал Господь, потому и было их больше. Поэтому (Апостол) говорит: не яко же прегрешение, тако и дар. Потом представляет и самую разность: суд (τὸ ϰρίμα) бо из единого во осуждение, дар же от многих прегрешений во оправдание (Рим.5:16). Слова эти несколько не ясны: так надобно присовокупить объяснение. Суд значит наказание, мука, смерть. Из единого, то есть за один грех; потому что один грех ввел такое зло, а дар уничтожил не только этот один грех, но и много других“ К целям возможного упрощения и уяснения излагаемых истин, мыслей и наставлений направлена и столько любимая Златоустом форма вопросов и ответов, по которым он хочет возвести слушателя до отчетливого восприятия и уразумения возвещаемой истины. Наконец, всякую излишнюю пытливость ума он стремится остановить призывом к смирению пред тем, что для нас недостижимо, утверждая, что для нашего назидания довольно и того малого, что дано нам знать. Эта мысль господствует в упомянутых уже словах его о непостижимом против аномеев. Но он очень часто любит повторять ее и в других беседах. Так, любомудрствуя о Промысле Божием, он дает совет; „если какого-либо происшествия не объяснит ум наш, не станем поэтому думать, будто нет Промысла о делах наших, но, постигнув отчасти Промысл Божий, непостижимое предоставим Его неизследимой премудрости. Ибо, если простому человеку невозможно понять и человеческого искусства; тем более уму человеческому нельзя постигнуть беспредельного Промысла Божия; яко не испытаны судове Его, и неизследовани путие Его (Рим.11:13). Впрочем, так как и из малого получили мы ясное и верное познание обо всем, то станем благодарить Господа за все события“. Вообще свойства простоты и ясности проповедничества, гармонирующие с свойствами собственной мысли Златоуста, всегда ясной и определенной, бывшие плодом не столько навыка, сколько природного дара (ибо они являются у него с первых же опытов его проповеднического слова), обусловливались также значением его проповеднического учительства как именно и в полном смысле всенародного, проявлявшегося в больших церковных собраниях из людей всех званий и состояний и всех степеней развития до самых низших классов включительно. Потому-то слова и беседы Златоуста, более чем всякого другого из древних церковных учителей, понятны и вразумительны для простых людей всех времен. Надлежит думать, что Антиохийские, как потом Константинопольские, греки чувствовали в проповедническом слове Златоуста изящество ораторской речи, которое еще прежде превозносит и славнейший ритор того времени Ливаний. Но мы не можем достаточно ощущать это качество. Потому, не останавливаясь на нем, ограничимся указанием только на некоторые особые приемы проповеднического слова его, придающие особенную силу и выразительность его проповеди, его назиданиям и урокам человеческой и христианской нравственности.

Еще Фотий находил в проповедническом слове Златоуста, как характеристическую черту, обилие примеров, выставляемых к назиданию. Действительно, едва ли у кого из древних проповедников встретим проявление этого приема в такой широте и, так сказать, обычности, как у Златоуста. Видимо, он убежден был, что живые примеры и образы способны выяснять мысли, назидать сердце более рассуждений и доказательств. Образы и примеры берет он, прежде всего из Библии. Над всеми образами и примерами царствует в его слове образ Бога, образы и примеры Его всемогущества, промышления, человеколюбия, милосердия, долготерпения, гнева и помилования и проч.; образ Христа в Его снисхождении на землю для спасения грешного мира, в его учении, делах милосердия, в чудесах, благотворениях, страданиях и смерти. Затем весьма и весьма часто в своих беседах и словах предносит он слушателям примеры святых и грешных, подвигов веры и добродетели, падения и восстания – из истории ветхого и нового завета. Он живописует эти примеры не только в истолковательных беседах на книги св. писания, но в целых сериях других бесед и слов, каковы его слова о перемене имен, об Анне, о Давиде и Самуиле, не оставляет без оживления примерами почти ни одной своей беседы, ни одного своего слова. На некоторых лицах из сонма святых ветхого и нового завета он останавливается с особенным вниманием, с особенной любовью истощается, так сказать, в анализе и описании характеристических черт их жизни, чтобы этим разъяснить и описать черты и свойства возвещаемой христианской добродетели, а отсюда сделать многочисленные приспособления к требованиям нравственной жизни поучаемых. Сколько раз выставляет он в своих беседах пример Авраама, живописуя разные черты его веры, преданности воле Божией и самой жизни семейной. Приведем пример на последнее. Златоуст весьма часто в своих беседах говорит о семейной жизни, отношениях супругов, родителей к детям, детей к родителям и проч. В 26-й беседе на первое послание к Коринфянам, поучая супругов взаимному согласию, снисхождению, послушанию, он говорит: „смотри: Авраам взял с собою племянника, и жена не укоряла его за это. Он велел ей идти в дальний путь, и она не воспротивилась этому, но повиновалась. Потом после многочисленных бедствий, усилий и трудов, сделавшись господином всего, он уступил первенство Лоту, и Сарра не только не огорчилась этим, но даже не открыла уст и не сказала ничего такого, что многие жены говорят ныне, когда видят, что мужья их при подобных разделах получают менее других, особенно низших себя, порицают их, называют и глупыми, и неосмысленными, и робкими, и беспечными, и ленивыми. Она же не сказала и не подумала ничего такого, но осталась довольна всем, что он сделал. И еще более: когда Лота постигла великая опасность после того, как он сам сделал выбор и предоставил дяде худшую часть, и когда праотец, услышав об этом, вооружил всех своих домочадцев и с ними одними пошел против целого персидского войска, она не удерживала его и не сказала, например, так: куда идешь ты, ввергая сам себя в пропасть, подвергаясь таким опасностям, готовясь пролить кровь за человека, который обидел тебя и похитил твою собственность? Если ты не думаешь о себе, то пожалей меня, оставившую дом, отечество, друзей и родных, и последовавшую за тобою в такой, путь; не подвергай меня вдовству и соединенным с ним бедствиям. Ничего такого она не сказала и не подумала, но все перенесла молча. Затем, оставаясь неплодною, она не скорбит и не плачет, подобно другим таким женам, но проливает слезы, – он, впрочем, не пред женою, а пред Богом. И заметь, как оба они соблюдают должное: он не презирает Сарры за ее неплодство и не укоряет ее, и она со своей стороны старается найти для него некоторое утешение в бесчадии посредством рабыни.. Тогда не запрещалось это, как запрещается ныне: ныне же непозволительно ни женам делать такое угождение мужьям, ни мужьям, с ведома ли или без ведома жен, вступать в такие связи, хотя бы они в тысячу раз более чувствовали бесчадие: ибо иначе им будет сказано; червь их не умирает и огонь не угасает (Мк.9:44); ныне это не дозволяется, а тогда не запрещалось. Посему, когда жена предложила это, он и поступил так не из угождения ей. А посмотри, скажешь, как он потом, по ее же требованию, изгнал служанку. Но этим я и хочу доказать, что как он во всем слушался ее, так и она его“. Беседы об Анне, матери Самуила, при довольно разнообразном содержании их, представляют также образец всестороннего анализа черт этих св. лиц, направленного к выяснению и семейных добродетелей, в частности требования доброго воспитания детей, поясняемых при этом с отрицательной стороны на примере первосвященника Илии и его сыновей. В одной из бесед о Давиде и Сауле представляя в лице Давида пример терпения и кротости, он так описывает значение примера, как назидания. „Живописцы, когда хотят написать портрет, сходный (с подлинником), сидит обыкновенно день, два и три пред теми, с кого хотят писать, чтобы при помощи продолжительного наблюдения сделать изображение безошибочно верным. А, как и нам предлежит теперь живописать не изображение телесного вида, но красоту души и благообразие духа: то и хотим мы, чтобы сегодня сидел с нами Давид, дабы все вы, смотря на него, изобразили, каждый на своей душе, прекрасный вид праведника, его кротость и тихость, и великодушие, и всякую другую добродетель. Ибо, если изображения тела доставляют зрителям удовольствие, тем более изображения души. Тех нельзя видеть везде, но нужно для этого оставаться постоянно на одном месте: а этот (образ души) беспрепятственно можно переносить, куда тебе будет угодно. Положив его в сокровищнице души, ты постоянно, где ни будешь, можешь смотреть на него и получать от него великую пользу. И как больные глазами, держа тряпки и лоскутья от одежд зеленого цвета, и постоянно смотря на них, получают от этого цвета некоторое облегчение болезни: так и ты, если будешь иметь пред глазами своими образ Давида и непрестанно смотреть на него, то, хотя бы гнев и тысячу раз возмущал и помрачал око ума, однако ж, взирая на этот образ добродетели, получишь совершенное здоровье и чистое любомудрие“. Беря примеры лиц и событий из Ветхого Завета, проповедник естественно останавливается на преобразовательном значении их. Вот напр. объяснение преобразовательного значения Ноева ковчега. В 7 беседе о Лазаре, припомнив рассказ Библии об остановке Ноева ковчега, Златоуст говорит: „но тайны заключались в повествуемом; прошедшее было прообразом будущего. Именно: ковчег – Церковь, Ной – Христос, голубь – Дух Святый, масличная ветвь – человеколюбие Божие. Кроткое животное послано было и покинуло ковчег. Но то образ, а это истина. Смотри же на преизбыточество истины. Как ковчег бывших внутри его спас посреди моря, так и Церковь спасает всех блуждающих: но ковчег только спас, Церковь делает нечто больше. Примерно скажу: ковчег принял в себя бессловесных, – и спас их бессловесными; Церковь приняла неразумных человеков, и не только спасает их, но и переменяет. Принял ковчег ворона, а выпускает голубя; Церковь принимает волка, а выпускает его овцой. Ибо, когда войдет сюда человек – хищник, корыстолюбец, и послушает учения Слова Божия; то он переменяет образ мыслей и из волка делается овцой: так как волк хватает и чужое, а овца уступает и свою шерсть“. Еще с большею любовью пользуется Златоуст для целей назидания примерами из евангельской и апостольской истории. И здесь есть у него, так сказать, излюбленные примеры. Сколько раз он останавливается на примере падения и восстания ап. Петра для разнообразных применений и назиданий! Вот один из многих образцов, направленный к доказательству силы раскаяния и всепрощающей любви Божией. „Петр не трижды ли отрекся? Не с клятвою ли, в третий раз? Не оттого ли, что испугался слов какой-нибудь ничтожной служанки? Что же? Много ли годов нужно было ему для покаяния? Никак; но в одну и ту же ночь он и пал, и возстал, получил и рану, и лекарство, и заболел и выздоровел. Как и каким образом? Тем, что он плакал, и рыдал, или лучше тем, что плакал не просто, но с великою горячностью, и от сердца; потому и Евангелист не сказал, что он только плакал, но плакася горько (Мф.26:75). А какова сила слез тех, этого, говорит, никакое слово не может изобразить; только последствия ясно показывают. Преступно было то падение (Петра), потому что ни один грех не может сравняться с отречением от Христа: однако ж, и после столь великого греха, (Христос) снова возвел его в прежнее достоинство и поручил ему управление вселенскою церковью, и, что всего важнее, представил его имеющим больше любви к Господу, нежели все апостолы; ибо сказал; Петр, любиши ли меня паче сих (Ин.21:15)? А с такою любовью ничто не может сравняться в качестве добродетели“. Особенно часто любит он останавливаться на личности св. ап. Павла, конечно, потому, что к этому дают многочисленные поводы Деяния и Послания апостольские и некоторые особенные характеристические черты великого апостола. „Люблю останавливаться на этом муже и созерцать красоту его добродетели. Не столько радует мои очи взошедшее и испускающее светлые лучи солнце, сколько освещает мою душу Павел. Солнце озаряет глаза, а Павел как бы на крыльях возносит нас к самым сводам небес, и возводит душу выше солнца и луны. Такова сила добродетели: человека она делает ангелом, и душу как бы на крыльях возносит к небу. Этой добродетели учит нас Павел: постараемся соделаться ревнителями его добродетели“. Из убеждения Златоуста в силе и действенности назидания и убеждения примерами объясняется то, что он более других проповедников его времени подвизался в том особенном виде проповеди, какой представляют Собою похвальные слова святым и мученикам. Об этих словах уже сделаны были общие замечания в своем месте. Здесь присовокупим, что восхваляя мучеников, оратор не ограничивается тем, что живописует черты их веры и любви, проявленных в исповедании Христа и обличении нечестия, страдания их, силу терпения, знамения благодатной помощи им и т. п., он старается представить выхваляемого как бы присутствующим пред ним и слушателями, ставит, так сказать, живой образ, который участвует в торжестве церковного собрания, видит всех здесь присутствующих, назидает, утешает их. Но над всеми единичными примерами из истории Церкви времен св. Апостолов, исповедников и мучеников господствует у Златоуста весьма и весьма часто, при всяком подходящем случае, выставляемый общий, на веки утвержденный пример или точнее исторический факт торжества христианской веры, проповеданной небольшим числом апостолов из людей простых и неученых, исповеданной мучениками, – над языческими властями, обществами, народами, над жрецами и мудрецами, суевериями и развращенными нравами. В этом примере или факте он указывает лучшее свидетельство как божественности христианской веры, ее благодатной силы, так и истинности ее вероучения, величия ее нравоучения.

Наконец, церковный проповедник не стесняется приводить примеры и из истории языческой, истории классического мира. Обычнее всего примеры древних мудрецов и философов приводятся, конечно, для показания бедности и суеты их учения, в сравнении с учением апостолов, и бессилия даже лучших из них рассеять суеверия многобожия. Но иногда берутся из их жизни черты для назидания. Сейчас было упомянуто, что Златоуст часто говорил о жизни семейной, супружеской: при этом, между прочим, сильно заступался за жен, обидимых мужьями, сильно порицал тех, которые грубо и жестоко обращаются с ними или прогоняют их. Так как возражением против этого могло быть то, что иногда жены вызывают на такое обращение своею сварливостью или другими недостатками, то он (в 26 беседе на 1-е послание к Коринфянам) приводит в назидание пример Сократа. „Рассказывают, что один из внешних философов (Сократ), имея жену злую, болтливую и склонную к пьянству, на вопрос, для чего он терпит ее, отвечал, что она служит для него домашним училищем и упражнением любомудрия; ибо, продолжал он, упражняясь ежедневно с нею, я делаюсь более кротким и с другими. Вы пришли в восторг? А мне весьма прискорбно, что язычники превосходят любомудрием нас, которым заповедано подражать ангелам, или лучше, заповедано подражать в кротости самому Богу. Сказанный философ по этой причине не изгонял своей злой жены; а некоторые говорят, что по этой причине он и женился на ней. Но так как многие из людей не столь благоразумны, то я советую наперед всячески стараться о том, чтобы избирать жену благонравную и исполненную всякой добродетели: если же случится сделать ошибку и ввести в дом свой невесту недобрую и даже негодную, тогда подражать этому Философу, всеми мерами исправлять ее и считать это дело важнее всего“. Обильно пользуясь примерами из истории, Златоуст нередко берет примеры и образцы добродетелей из той или другой среды современного ему христианского общества. Так напр. он любит указывать на современных ему подвижников и подвижниц и, живописуя высоту их подвигов, старается этим, расположить слушателей ревновать, по крайней мере, о той степени добродетели, какая им доступна. Замечательно следующее изображение его (в 12 беседе на посл. к Ефесеям) современных девственниц: „девы, еще не достигшие двадцатилетнего возраста, проводившие все время в своих покоях, воспитанные в неге, почивавшие на мягком ложе, пропитанные благовониями и дорогими мастями, нежные по природе и еще более сделавшиеся изнеженными от этих усердных о них попечений, не знавшие в продолжение целого дня другого занятия, как только – украшать свою наружность, носить на себе золотые уборы и предаваться сластолюбию, не делавшие ничего даже сами для себя, но имевшие у себя множество приставленных к ним прислужниц, носившие на себе одежды еще более нежные, чем самое их тело, употреблявшие тонкие и мягкие покрывала, постоянно наслаждавшиеся запахом роз и подобных благовоний, – эти девы, быв внезапно объяты огнем Христовым, оставили всю эту роскошь и пышность и, забывши о своей изнеженности, о своем возрасте, расстались со всеми этими удовольствиями и, подобно храбрым борцам, вступили на поприще подвигов. И, по-видимому, я хочу сказать нечто невероятное, однако ж, это истинно. Именно я слышал, будто эти столь нежные девы достигли такой строгости в жизни, что надевали на свои нагие тела самые грубые власяницы, что ноги их оставались босыми, и они имели своим ложем тростниковые прутья; преимущественно же большую часть ночи они проводили без сна и уже не думали больше ни о благовонных мастях, ни о чем-либо другом из прежних прихотей и даже оставляли в небрежении свою голову, обыкновенно составляющую особенный предмет их попечений, так что волоса заплетали просто и как-нибудь, лишь бы не нарушить благопристойности. Трапеза у них бывает только вечером, трапеза, на которой нет ни трав, ни хлеба, а только семидал, бобы, горох, елей и смоквы. Постоянно они заняты прядением шерсти и имеют еще занятия, гораздо труднейшие, чем какие имеют дома у них служанки. Именно: они взяли на себя труд лечить тела больных сестер, носить их одры, умывать им ноги. Многие из них занимаются и приготовлением пищи. Такую имеет силу огонь Христов! Так благое произволение превышает самую природу! Однако ж, ничего такого я не требую от вас, потому что вы хотите, чтобы жены опередили вас в подвигах добродетели“. Вот пример в другом роде – пример сельских поселян и их священников, как пример христианской простоты и трудолюбия, представленный в одной из характеристических бесед его. Эта беседа сказана была в 387 г. в пятую неделю по Пасхе или неделю пред Вознесением, называвшуюся ϰυριαϰή ϰῆϛ σωϛομένηϛ. Был обычай, что в эту неделю приходили в Антиохию из окрестностей поселяне сирийцы со своими сельскими священниками, получавшими здесь и наставления. Златоуст, прервавший свои беседы по случаю болезни, поспешил на дело проповеди и часть ее посвящает речи о пришельцах. „Празднеством, говорит он, почитаю этот день по причине собрания здесь всей братии, украшающей наш город и чествующей церковь своим усердием, братии иноязычной, но соединенной с нами верою, народа мирного, ведущего жизнь целомудренную и достойную всякого почтения. У этих людей нет этих (т. е. городских) сладострастных зрелищ, ни конских ристаний, ни женщин развратных, ни какой-либо молвы житейской: везде у них витает смиренномудрие, а причиною сему то, что они ведут жизнь трудолюбивую и училищем добродетели и смиренномудрия имеют возделывание земли, занятие, самим Богом возвещенное человеку прежде всяких художеств еще до грехопадения Адамова. Как приятно видеть здесь, что всякий из них запрягает волов в ярем, проводит плугом глубокие борозды, а потом восходит на почтенное учительное место, назидает усердствующих ему своих домочадцев, в одну пору истребляет на полях терние и волчцы, в другую искореняет зарождающиеся в душах своей семьи плевелы несогласий и других беззаконий. Своего черного труда они не стыдятся, как стыдятся в городе; стыдятся они праздности, зная, что она учительница всякому злу. Они лучшие учители, – не видом и одеждою, но делом и словом“. Сравнивая этих простых сельчан с мудрецами – философами, Златоуст ставит первых далеко выше последних, показывая, что, при своей простоте мысли и веры, простые сельчане знают гораздо больше, мыслят гораздо лучше о Боге, о душе, о бессмертии, об истинной добродетели и прч. В этом любомудрии их видятся ему те же знамения могущества Христа, которые проявились в рыбарях и мрежеделателях, ставших апостолами и просветивших вселенную. „Не будем же пренебрегать этими простецами, учит в заключение проповедник, которые притом показали нам сердечную любовь своим посещением. Отпустим их с любовью и усердным вниманием, напутствовав их наставлениями“.

Не менее замечателен и характеристичен в Златоусте другой повсюду господствующий в его словах и беседах прием изъяснения, назидания и убеждения: – это прием сравнений в многоразличных применениях его. Едва ли найдем одну из его проповедей, в которой он обошелся бы без сравнений. Прием состоит в том, что явлениями из видимой природы, жизни человеческой, обыденных житейских отношений он хочет уяснить требования и явления духовной жизни и деятельности, от образов видимой природы и быта человеческого возвесть в мир духовных и вечных отношений, причем сравнения тех и других явлений и отношений делаются то по их сходству, то по их противоположности. Благодаря этому приему в беседах и словах Златоуста быт современного ему общества и среды отражается так живо, как в притчах Спасителя быт современной Галилеи и всей Палестины. Представим образцы его сравнений и уподоблений. Из многочисленных сравнений для пояснения мысли о премудрости Творца, о бытии и благости Промысла приведем следующие простейшие и краткие. „Чем более низким представляется тебе вещество (тела), тем более удивляйся величию искусства (Божия). И ваятелю удивляюсь я не столько тогда, когда он делает прекрасную статую из золота, сколько тогда, как он из распадающейся глины, силою искусства, может образовать удивительную и невообразимую красоту художественного произведения: там и вещество несколько помогает художнику, а здесь проявляется чистое искусство. Если хочешь знать, какова премудрость Создавшего нас, подумай, что делается из глины: что же другое, кроме кирпича или черепицы? И, однако, великий художник – Бог из этого вещества, из которого делается только кирпич и черепица, мог устроить глаз, столько прекрасный, что удивляются ему все смотрящие, и сообщить ему такую силу, что он простирается взором на столь великую высоту воздуха, и при помощи небольшого зрачка обнимает столь великие тела и горы, и леса, и холмы, и моря, и небо“ (8 беседа о статуях). Еще: „если корабль, и с малым числом корабельщиков и пловцов, не переплывет благополучно и одной стадии без управляющей им руки: тем более столь великий мир, заключающий в себе такое множество тел, составленных из разных стихий, не просуществовал бы столько времени, если бы не было Промысла, управляющего им, и эту вселенную постоянно поддерживающего и сохраняющего“. А вот ряд сравнений для оправдания благости Божией, являемой в самых наказаниях. „Наказания Сам Он насылает на нас, являя в них важнейший вид своего Промысла. И врач не только тогда достоин хвалы, когда выводит больного в сады и на луга, или бани и купальни, или когда предлагает ему роскошный стол, но и когда заставляет его оставаться без пищи, мучит голодом и томит жаждою, когда приковывает к постели и дом делает темницею, лишает (больного) самого света и закрывает комнату со всех сторон завесами; когда подвергает его и сечению и жжению, и предписывает горькие лекарства; и тогда он тот же врач. Так не странно ли: того, кто причиняет столько неприятностей, называть врачом, а Бога, если Он сделает одну такую неприятность, напр. наведет или голод, или смерть, хулить и не признавать Промыслителем вселенной? А Он-то один и есть истинный врач душ и телес. Так, часто Он, приняв в свое попечение нашу природу, которая скачет от полноты счастья, а между тем одержима греховною горячкою, избавляет ее от болезней бедностью, голодом, смертью и другими бедствиями и иными, какими Сам знает, врачествами. Но, скажешь, одни бедные чувствуют голод. Так Он наказывает не одним голодом, но и другими бесчисленными бедствиями. Бедного Он часто вразумляет голодом, а богатого и в изобилии живущего – опасностями, болезнями и преждевременными смертями; потому что Он изобретателен и имеет различные врачевства для нашего спасения. Так поступают и судьи: они не только оказывают почести жителям городов, не только награждают их венцами, не только дают им дары, но часто и наказывают их. Поэтому у них и меч изощрен и изготовлены ямы и колеса, и палки, и палачи, и другие бесчисленные виды наказаний. Но что у судей палач, то у Бога голод, который, подобно палачу, наказывает нас и отводит от зла. То же можно видеть и у земледельцев: они не только закрывают корень винограда, не только огораживают его, но и отрезывают и отсекают у него множество ветвей. Поэтому у них есть не только заступ, но и серпы, годные к сечению. Однако ж, мы не осуждаем и их, напротив, еще хвалим их, особенно тогда, когда видим, что они отсекают множество бесполезных ветвей, чтобы, отняв излишние, лучше сохранить остальные. И так не странно ли: отца и врача, и судию, и земледельца так одобрять, и ни отца, который выгоняет сына из дома, ни врача, который изнуряет больного, ни судью, который наказывает, ни земледельца, который отсекает ветви, не порицать и не обвинять, а Бога, если когда Он захочет нас, как бы страждущих головною болью, излечить от великого опьянения в нечестии, порицать и осыпать бесчисленными укоризнами? Какое безумие не давать Господу и того права к защищению себя, какое даем мы подобным нам рабам“!

Для жизни человеческой с ее суетами, тревогами, неправдами, искушениями, подвигами борьбы и т. д. подобн. у Златоуста сравнения – неистощимы. Вот напр. сравнение жизни человеческой с морем, представляемое в виде назидания при изъяснении слов псалма: обаче всуе мятется всяк человек живый (Пс. 38:67). „Посмотри, возлюбленный, не морю ли подобны дела человеческие? не так ли, как во время бури морской, носимся мы во все стороны?.. Этот у того отнял поместье; такой то у такого-то сманил слугу, один судится с соседом за воду; другой тягается за воздух. Одни ссорятся за межи: другие жалуются друг на друга из-за постройки домов. Один старается получить то, чего не дал; другой оправдывается в неотдаче того, что получил. Один сокрушается от бедности, другой тревожится от богатства. Бедняка презирают, богачу завидуют. Начальника подозревают, властелина ненавидят; лихоимство царствует, ложь в почете, взаимная любовь друг к другу исчезла, правда оставила землю, дружба простирается не дальше трапезы. Из-за денег жизнь стала безжизненна; за деньги мы продали стихии; мосты по дорогам содержат мытари; земля разделена на участки; вода также нашла себе владельцев. Богачи тают от забот; ростовщики сохнут от многой думы; сребролюбцы ниспровергают законы в судилищах; купцы борются с затруднениями; клеветники торгуют обманом. Обаче всуе мятется всяк человек живый“. В беседе третьей о Лазаре, отвечая на то возражение, что чтение Св. Писания есть дело более тех, которые отказались от мира, каковы монахи и пустынники, а не тех, которые постоянно заняты житейскими делами, проповедник сравнивает мирскую жизнь с боевым строем, при котором-то и нужна помощь во всеоружии Писания: „монахи не столько имеют нужды в помощи Божественного Писания, сколько обращающиеся среди множества дел. Ибо монахи, удалившись от торжища и смятений торжища, и водрузив кущи в пустыне, и не имея ни с кем никакого общения, но любомудрствуя беспрепятственно в этой мирной тишине, как бы сидя в пристани, наслаждаются великою безопасностью: а мы, которые волнуемся как бы среди моря и имеем случаи к бесчисленным грехам, во всякое время нуждаемся в постоянном и непрерывном утешении от Писания. Те сидят вдали от брани, почему и немного получают ран: а ты постоянно находишься в боевом строе и получаешь непрерывные удары; поэтому и большие потребны тебе врачевства. Ибо и жена раздражает тебя, и сын огорчает, и слуга вводит в гнев, и враг наветует, и друг завидует, и сосед вредит, и сослуживец подставляет ногу, нередко и судья угрожает, и бедность опечаливает и небрежность домочадцев заставляет плакать, и счастье надмевает, и несчастие повергает в уныние; и со всех сторон окружают нас многие случаи и поводы то к гневу, то к заботам, то к печали и унынию, то к тщеславию и гордости, и отовсюду несутся бесчисленные стрелы. Посему во всякое время нужно нам всеоружие Писания: Познавай, говорит, яко посреде сетей минуеши и по забралом града ходиши (Сир. 9:18)“. Употребленное и ап. Павлом сравнение жизненного подвига для достижения венца или почета с подвигом текущих на позорище (1Кор.9:24), т. е. на конских бегах или ристалищах, бывших еще в обычае у греков и римлян времен Златоуста, в частности и в Антиохии, – это сравнение часто повторяется у Златоуста в различных приспособлениях. В беседе 23 на 1-ое послание к Коринфянам, приведя слова апостола: не весте ли, яко текущии в позорище все убо текут, един же приемлет почесть? – Златоуст продолжает: „говорит это апостол не в том смысле, будто и из нас всех может спастись только один, – да не будет, – но что мы должны прилагать великое тщание. Ибо как там из многих, выходящих на поприще, увенчиваются немногие, а только один достигает этого, и потому не довольно только выйти на подвиг, намастить себя и бороться: так и здесь не довольно только уверовать и подвизаться как-нибудь, но если мы не будем подвизаться так, чтобы показать себя безукоризненными до конца и достигнуть награды, то не получим никакой пользы“ В вступительной беседе на послание к Филиписеям он выражается: „бегущий, если, пробежав десять оборотов, отстал на последнем, все потерял: так и мы, если, начав добрые дела, впоследствии ослабеем, то все погубим, все испортим“.

Много у него сравнений для объяснения, с целями назидания, душевных свойств, действий, страстей. Так напр. требуемое отношение души к телу поясняется следующим сравнением: „колесница и правящий ею тоже, что наше тело и душа. Если душа омрачена, то и тело погрязает в нечистоте. Доколе правящий колесницею стоит твердо, дотоле и колесница бежит хорошо; но когда он теряет силы и не может править вожжами, тогда и самая колесница является в самом худом положении. Так бывает и с человеком. Доколе душа трезва и бодра, дотоле и само тело пребывает в чистоте; а когда душа омрачена, тогда и само тело погрязает в нечистоте и сладострастии“. Греховное желание сравнивается с тем состоянием, когда люди с отяжелевшею от опьянения головою бродят без цели и без разбора: „случится ли пред ними яма, или стремнина, или что другое, они падают туда от неосмотрительности: так и стремящиеся ко греху, как бы опьянев от желания совершить грех, не знают, что делают, не видят ничего – ни настоящего, ни будущего“. Гнев сравнивается с облаком, затемняющим зрение; „сгущение облаков не дает открываться красоте неба, и тогда, хотя бы зрение у вас было самое острое, мы не можем усмотреть горней светлости. Когда же теплота лучей (солнечных), проникши сквозь облака и расторгши их, покажет солнце; тогда выказывает она снова и красоту неба. Так бывает и с вами в минуты гнева: вражда, как густое облако, ставши у вас перед глазами и ушами, делает то, что иными кажутся вам и голоса и лица. Но когда кто, по любомудрию, отложит вражду и рассеет облако скорби, то и видеть, и слышать все будет беспристрастно“. Сравнение для людей с злою дерзостью: „не надобно, возлюбленные, входить в состязания с злыми людьми: но научимся, если только это не повредит нашей добродетели, давать место их злым наветам. Таким образом, укрощается всякая дерзость. Как стрелы, попадая во что-нибудь упругое, твердое и противодействующее, с большею силою отскакивают назад – на пустивших их; когда же стремительность их пускания не встречает противодействия, то скоро теряет силу и прекращается: так бывает и с дерзкими людьми. Когда мы идем наперекор им, они еще более свирепеют; когда же уступаем им и отстаем от них, тем легко укрощаем их неистовство“. Сравнение для объяснения различия между истинным величием и напускным или надменностью. „Как в теле иное – полнота и дородность, а иное – опухлость; ибо хотя в том и другом случае тело бывает тучным, но одно происходит от болезни, другое от здоровья; так и здесь: иное – надменность; это тоже, что опухлость; а иное – величие; это полнота. Или еще; положим, что один высок ростом, а другой хотя и мал, но взявши ходули становится высоким; кого из них, скажи мне, назовем мы высоким и великим? Не того ли, кто высок по природе? Конечно; ибо у последнего высота не своя, но ставши на ходули, он делается из низкого высоким. Таковы многие из людей, превозносящиеся богатством и славою, которые не составляют величия. Высок тот, кто ни в чем подобном не имеет нужды, презирает все (земное) и имеет величие в самом себе. Будем же смиренными, дабы нам сделаться высокими; ибо смиряяся, говорит Господь, вознесется (Мф.23:12). Не таков человек надменный; напротив, он презреннее всех и пузырь надувается, но пуста полнота его; оттого таких людей и называем надутыми. Смиренномудрый и при величии своем не думает о себе много, зная свое смирение, а низкий и при малости своей думает о себе много (1-я беседа на 1 посл. к Коринф.)“. Вот еще прием сравнения, чрез возведение мысли от золотого свода в доме к своду неба. „Не приятно ли, скажешь, строить великолепные дома, иметь множество рабов и, покоясь на ложе, смотреть на золотой свод? Но это излишне и бесполезно. Есть другие здания, гораздо великолепнее и лучше этих. Ими нужно увеселять свои взоры, – и никто тому не воспрепятствует. Хочешь ли видеть прекраснейший свод? Когда настанет вечер, смотри на небо, усеянное звездами. Но это, скажешь, не мой свод? Напротив, этот даже более твой, чем тот. Он для тебя и создан и принадлежит тебе наравне с твоими братьями. А тот не твой, но твоих наследников, после твоей смерти. Притом, этот (свод небесный) может принесть величайшую пользу, потому что своею красотою возводит к Создателю; а тот причинит тебе величайший вред, сделавшись в день суда твоим грозным обвинителем, потому что он был облечен золотом, когда Христос не имел и необходимой одежды“. Сравнение скупящегося на деньги для милостыни: „если бы кто предложил тебе на суд дела какого-нибудь человека и сказал бы, что он, подвергаясь смертным опасностям и будучи в состоянии небольшим количеством денег освободить себя от погибели, решился лучше умереть, нежели потерять сколько-нибудь своего имущества, то ты, конечно, признал бы его недостойным никакой милости или прощения. Так суди и о себе самом; ибо и мы делаем тоже, пренебрегаем своим спасением, а дорожим деньгами. Как же ты можешь испросить милость у Бога, когда не щадишь сам себя и предпочитаешь деньги душе“?

Из многих сравнений для совести особенно замечательно, по назидательности, сравнение ее со свитком для записывания расходов. „Есть у себя свиток, в котором ежедневно вносишь расходы свои; равным образом, пусть совесть будет у тебя свитком, в котором записывай ежедневно грехи свои. Когда ты ляжешь на постель свою и никто уже не мешает тебе, то, прежде нежели придет к тебе сон, положи пред собою свиток – совесть свою и вспомни грехи свои, совершенные словом или делом, или помышлением, ибо это внушает нам пророк, говоря: гневайшеся и не согрешайте, яже глаголете в сердцах ваших, на ложах ваших умилитеся (Пс.4:5). Днем ты не имел времени, ты занят был или тяжбою или исполнением порученного тебе дела; тебя развлекали беседа с друзьями, домашние нужды, попечение о детях, забота о жене и множество других дел. Но когда придешь к ложу твоему, чтобы дать покой членам твоим, и никто уже тебя не беспокоит, никто не докучает тебе, тогда скажи душе своей: рассмотрим, душа моя, что мы сделали доброго или худого в этот день! И если что-нибудь доброе ты сделал, то возблагодари Бога; если же – худое, то удержись от сего впредь, и, воспоминая грехи свои, пролей слезы; ты можешь, ее поднимаясь с ложа, отирать их“.

Изящно выражено сравнение или сопоставление народных песней с псалмопением: „для чего требуется псалмопение? Бог, видя, что многие из людей нерадивы, тяготятся чтением священных Писаний и неохотно принимают на себя этот труд, и, желая сделать этот труд вожделенным и уничтожить чувство утомления, соединил с пророчествами мелодию, чтобы все, услаждаясь стройностью напева, с великим усердием возносили ему священные песнопения. Ибо ничто, ничто так не возвышает и не окрыляет душу, не отрешает ее от земли, не избавляет от уз тела, не располагает любомудрствовать и презирать все житейское, как согласное пение и стройно составленная Божественная песнь. Природа наша так услаждается песнями и стройными напевами и имеет такую к ним склонность, что и грудные дети, когда плачут и бывают неспокойны, усыпляются ими. Кормилицы, нося их на руках и ходя взад и вперед, напевают им какие-нибудь детские песни и тем погружают в сон глаза их. Часто и путешественники, в жаркий полдень погоняя подъяремных животных, продолжают путь с пением, и этими песнями облегчают тягость путешествия. И не только путешественники, но и земледельцы, выжимая виноградный сок, собирая или очищая виноград, или делая что-нибудь другое, часто также поют. И мореплаватели, работая веслами, делают тоже. Даже и женщины, когда прядут и спутавшуюся пряжу расправляют гребнем, иногда каждая порознь, а иногда все вместе поют какую-нибудь песню. Все же, и женщины, и путешественники, и земледельцы, и мореплаватели делают это для того, чтобы пением облегчить трудность работы, так как душа при стройной песни легче может переносить и скуку и труд. Поэтому, так как душа наша имеет склонность к этому роду наслаждения, дабы злые духи введением развратных песней не испортили всего, Бог для ограждения от них установил псалмы, от которых бывает и удовольствие и вместе польза. От мирских песней может произойти вред, погибель и много других зол, ибо все это, что есть в них дурного и безнравственного, проникая в душу, расслабляет ее и развращает. Напротив, духовные песни доставляют великую пользу, великое назидание, великое освящение, и служат руководством ко всякому любомудрию; потому что и слова их очищают душу, и Дух Святой скоро нисходит в душу, поющую эти песни. А что действительно поющие их с разумением призывают на себя благодать Духа, о том, послушай, как говорит Павел: не упивайтеся вином, в нем же есть блуд, но исполняйтеся Духом; далее указывает и способ исполнении Духом; воспевающе, говорит, и поюще в сердцах ваших Господеви (Еф.5:18:19). Что значить в сердцах ваших? т. е. с разумением, не так, чтобы уста произносили слова, а душа везде блуждала по внешним предметам, но чтобы душа внимала тому, что произносит язык“.

Сравнение для поста с обличением объедения и пьянства: „советую не губите наперед, объедением и пьянством, ожидаемой от поста пользы. И люди с расстроенным желудком, когда пред тем, как надобно им принять горькое лекарство, наполнят себя излишнею пищей, и потом примут лекарство, то – горечь эту вытерпят, а пользы не получат, потому что они затруднили действие лекарства на испорченные мокроты. Поэтому врачи и советуют им ложиться спать не ужинавши, чтобы вся сила лекарств тотчас же обратилась на излишние мокроты, причиняющие болезнь. Так бывает и с постом. Если ты сегодня предашься великому пьянству, а завтра примешь врачевство поста, этим сделаешь, что оно будет для тебя бесполезно и бесплодно, и ты, хоть понесешь труд, но не соберешь плодов поста, потому что он всю свою силу употребит против вреда, только что причиненного пьянством. Если же ты приготовишь для него легкое тело и примешь лекарство с трезвой мыслью, то можешь очистить много прежних грехов. Итак не будем – и вступая в пост – упиваться, и после поста опять предаваться пьянству, дабы не случилось того же, что бывает, когда кто ударяет ногою больное тело, только что оправляющееся от болезни, и этим снова повергает его в более тяжкую болезнь. Это бывает и с вашею душою, когда мы в обоих случаях – и в начале и в конце поста, омрачаем облаком пьянства трезвость, полученную нами от воздержания. Как готовящиеся сражаться с дикими зверями сперва ограждают главные члены свои многими оружиями и щитами, и затем уже вступают в борьбу с зверями: так и теперь есть много людей, которые, готовясь сражаться с постом, как бы с диким зверем, ограждают себя объедением, и до крайности обременив и омрачив себя, весьма неразумно встречают тихое и кроткое лице поста. И если спрошу тебя, для чего сегодня идешь в баню, – ты скажешь; чтобы с чистым телом встретить пост. А если спрошу, от чего упиваешься, – ты опять скажешь; от того, чтобы вступить в пост. Но не странно ли этот прекраснейший праздник встречать с чистым телом, а с душою нечистою и опьяневшею?“ Сравнение поста с весною и весеннею работою: „приятна мореходцам весна, приятна и земледельцам: но не так приятна и мореходцам и земледельцам весна, как приятно желающим любомудрствовать время поста, – эта духовная весна душ, истинное умирание помыслов. Земледельцам приятна весна потому, что они видят, что земля тогда украшается цветами и везде расстилается по ней, как пестрая одежда, зелень трав. Мореходцам приятна весна потому, что они могут безопасно плыть по хребтам морским, – волны утихли, дельфины смирно играют и часто прыгают на самые бока корабля. А нам приятна весна поста потому, что она умиряет у нас волнение – не воды, но безумных пожеланий, и возлагает на нас венец – не из цветов, но из даров духовных: венец благодатей, сказано, приимеши на твоем верее (главе, – Притч. 1:9). Не так появление ласточки прогоняет зиму, как появление поста изгоняет из нашей души зиму страстей. Уже нет брани у души с плотью, и раба не восстает на госпожу, но вся эта война тела кончилась. Итак, когда у нас великий мир и тишина великая, вот и мы повлечем ладью учения, и будем из пристани в пристань переводить кроткий слух ваш. Вот отважимся на утонченнейшие размышления, и будем любомудрствовать о небе и земле, и море, и прочем составе природы: ибо об этом читано было нам сегодня“.

Сравнение церковного собрания с волнующимся морем и нивою: „как приятны для нас волны этого духовного моря, – приятнее и волн морских! Ибо те воздвигаются возмущением ветров, а эти желанием слышать (поучение); те, воздымаясь, приводят кормчего в великий страх, а эти, появляясь, влагают в говорящего великое дерзновение. Те суть знак ярящегося моря, а эти признак души радостной; те, ударяясь о камни, производят глухой шум, а эти, приражаясь к слову учения, издают приятный звук. Равным образом и дуновение легкого ветра, когда падает на нивы и то приклоняет к земле, то поднимает вверх головки колосьев, – представляет на суше подобие морских волн. Но и тех нив приятнее эта нива: потому что не дуновение ветерка, а благодать Св. Духа возбудила и согрела души ваши“. В связи с такими сравнениями находятся многочисленные сравнения для церковной проповеди, проповедника и слушателей. Одно из обыкновеннейших здесь – сравнение с трапезою, напр.: „теперь же предложим вам нашу трапезу, конечно, ничтожную, скудную и весьма бедную, с прекрасною, однако ж, приправою, – вашим усердием к слушанию. Трапезу делает самою приятною не одна дороговизна кушаньев, но и алчба званных: таким образом и великолепная трапеза является скудною, когда гости приходят без голода; и бедная кажется богатою, когда садятся за нее голодные. Поэтому и другой некто, зная, что о дороговизне трапезы судят не по качеству кушаньев, но по расположению гостей, говорит вот как: душа, в сытости сущи, сотам ругается; души же нищетней и горькая сладка являются (Притч. 27:7), не потому, чтобы переменялось самое свойство предлагаемых яств, но потому, что расположение гостей отнимает у них вкус. Если же горькое, от голода званных, кажется сладким, тем более скудное кажется богатым. Потому то и мы, хоть и крайне бедные, подражаем богатым учредителям пиров, приглашая вас, в каждое собрание, к нашей трапезе. А это делаем мы, не на свое полагаясь богатство, но быв уверены в избытке вашего внимании“. Сравнение с игрою на арене; „не поскучайте продолжительностью предначинаемой речи: некоей чудной песни хочу научить вас, взяв не мертвую лиру в руки, но вместо струн, натянув словеса Писания и заповеди Божия. И как арфисты, взяв пальцы учеников, тихонько прикладывают их к струнам, и приучая ударять с искусством, выучивают их из мертвых тонов и струн извлекать звук, нежнее и приятнее всякого голоса; так сделаем и мы. Взявши, вместо пальцев, ум ваш, и прикладывая его к заповедям Божиим, попросим любовь вашу касаться их с уменьем, чтобы этим увеселением восторгнуть вам не собрание людей, но лик Ангелов. Не довольно того, чтобы только проследить Божественные слова; нет, требуется еще доказательство от дел. Как на арфе, конечно, ударяет по струнам игрок искусный, ударяет и неискусный, но один наводит на слушателя скуку, другой увеселяет и восхищает его; пальцы одинаковы и струны одни, да не одно искусство; так и в отношении к Божественному писанию, – многие, конечно, узнают Божии слова, но не все получают пользу, не все приносят плод; причина та, что они не углубляются в сказанное, и без искусства касаются арфы. Ибо, что в игре на арфе искусство, то в отношении к Божиим законам доказательство от дел“. Сравнение с бродячими детьми тех, которые не приходят в церковные собрания и на проповедь: „что сказать нам о тех, которые не только не слушают, но и не хотят войти в это святилище, – о тех, которые блуждают вне этого священного стада, находятся вдали от этого матернего дома, на распутьях и переулках, как беспорядочные и ленивые дети? И эти, оставляя отцовский дом, бродят кое-где вне, и целые дни проводят в детских играх; от этого такие дети часто теряют и свободу, и жизнь. Ибо попадаются в руки похитителей и воров, и часто, в наказание за вольность, подвергаются смерти: потому что те, взявши их, и сняв (с них) золотые украшения, или утопляют их в волнах речных, или, если захотят поступить с ними несколько человеколюбивее, отводят их в чужую землю и лишают свободы. Это же бывает и с этими. И они, как уклонятся от отчего дома и пребывания здесь, попадаются в уста еретиков и на языки врагов истины; а эти, схватив их, как похитители, и отняв у них златое украшение веры, тотчас убивают их, не бросая в реку, но погружая в мутные догматы злочестия“. Сравнение для тех, которые, возвращаясь из церкви домой, приносят в душе воспринятые добрые мысли и чувства: „со многими бывает, что уходя с луга, они берут розу, или фиалку, или какой-либо другой цветок, и несут в руках; другие, выходя домой из сада, уносят с собою древесные ветви с плодами: иные, опять, с богатых обедов приносят своим родным остатки от стола. Так и ты, уходя отсюда, отнеси наставление к жене, детям и всем родным. Это наставление полезнее и луга, и сада, и стола; эти розы никогда не увядают, эти плоды никогда не высыхают, эти яства никогда не портятся. От тех временное удовольствие, а от этих всегдашняя польза, не только после исполнения, но и при самом исполнении совета“.

Принадлежности храма и черты храмового богослужения также нередко берутся Златоустом для назидательных сравнений и приспособлений. Было тогда в обычае, что у входа в церковь в притворе стояли сосуды с водою, где входящие умывали руки, особенно когда готовились принять св. причащение, дававшееся тогда в руки всем, как теперь священникам. На этих сосудах и умовение рук Златоуст часто строит свои назидательные сравнений. В беседе 3-й о покаянии он выражается: „как пред дверьми церковными стоят сосуды, наполненные водою, чтобы ты мыл руки; так вне церкви сидят и бедные, чтобы ты омывал руки души. Омыл ты чувственные руки водою? Омой руки души милостынею“. В беседе 73-й на Евангелие от Иоанна он поучает: „Ведь мы же умываем руки, когда входим в церковь: зачем же не омываем сердце? Разве руки издают голос? Душа произносит слова; на нее взирает Бог; и когда она не чиста, ни к чему не служит чистота телесная. В самом деле, что пользы, если ты наружные руки умываешь, а внутренние оставляешь в нечистоте? Вот то-то и худо, и оттого все идет у нас превратно, что мы, крайне заботясь о малом, пренебрегаем великим. Молиться с неумытыми руками – дело безразличное; а молиться с нечистою душою, это – величайшее из всех зол. Послушай, что сказано иудеям, которые обращали особенное внимание на наружную нечистоту: „омый от лукавства сердце твое: доколе будут в тебе помышления бед твоих“ (Иер.4:14). Омоем же себя и мы, но не грязью, а водою чистою, – милостынею, а не лихоимством“. Вот еще наставление, построенное на приспособлении к тогдашнему обычаю при чтении Библии. В беседе 53-й на Евангелие от Иоанна он говорит: „Ведь мы тотчас же поправляем на себе одежду и умываем руки, как только хотим взять Библию. Видишь ли, какое благоговение еще прежде чтения? Если же мы со вниманием и читать будем, то приобретем великую пользу. В самом деле, если бы (это чтение) не приводило душу в благоговение, мы не стали бы умывать рук; сверх того, жена, если она непокрыта, тотчас надевает покрывало, представляя этим свидетельство своего внутреннего благоговения; а муж, если голова его покрыта – обнажает ее. Видишь ли, как внешний вид бывает провозвестником внутреннего благоговения? Потом и севши слушать, человек часто вздыхает и осуждает свою настоящую жизнь. Итак, будем внимать Писаниям, возлюбленные! И если не другое что, то, по крайней мере, Евангелие да будет для нас предметом особенного внимания, да будет всегда в наших руках“. В церкви были лампады. Однажды, когда, во время проповеди Златоуста, слуга церковный стал зажигать лампады, слушатели обратили взоры от проповедника на зажигающего лампады и загляделись на него. Златоуст, кротко обличив эту рассеянность, воспользовался предметом для назидательного сравнения. „Мы говорим вам о Писании, а вы, отведши глаза от вас, устремили их на лампады и на возжигающего лампады. Какая это небрежность – оставив нас, смотреть на этого человека! И я возжигаю огонь от Писания, и на языке нашем горит светильник учения. Этот свет важнее и лучше того света: мы зажигаем не светильню, увлаженную маслом, как этот (человек), но воспламеняем любовью к слушанию (поучения) души, увлажаемые благочестием. Беседовал некогда и Павел в одной горнице (Деян.20:7–9). Только никто не думай, будто я равняю себя с Павлом; я не дошел до такого безумия; но (это сказал я), чтобы вы знали, какое должно показывать усердие к слушанию. Так, Павел беседовал в горнице, и наступил вечер, как и теперь, и в горнице (зажжены) были лампады. Потом Евтих упал с окна, и это падение не расстроило собрания, смерть (юноши) не подняла сидевших тут; нет, они были так прикованы к слушанию слова Божия, что и не почувствовали этого падения. А вы, не видя ничего нового и необычайного, кроме человека, который делает обычное дело, на него устремили взоры свои. Как же можно это извинить? Итак, никто из вас, возлюбленные, не считай сего обличения тяжким: мы обличаем не по ненависти, но по желанию вам добра (Беседа 4-я на книгу Бытия)“. – Разные выражения литургийных молитв приспособляются Златоустом для многоразличных наставлений. Таковы напр. молитвы об оглашенных, которые выпишем здесь (из беседы 2-й на II послание к Коринфянам), впрочем, без приспособленных к ним объяснений и наставлений, а только для напоминания о виде этих молитв во время Златоуста в Антиохийской церкви. „Дьякон говорит: станем добре, об оглашенных усердно помолимся: да всемилостивый и всещедрый Бог услышит моление их; да отверзет уши сердец их и утвердит веру свою в сердцах их; да откроет им Евангелие правды; да даст им ум божественный, помысел целомудренный и добродетельное жительство, – всегда Божие мыслити. Божие мудрствовати и об угождении Ему пещися, в законе Его день и ночь пребывати. Еще прилежнее помолимся о них, да избавит их от всякого злого и несовместного дела, от всякого греха дьявольского, от всякого нападения противника; да сподобить их во время благопотребно бани паки бытия и оставления грехов; да благословит входы и исходы их, все житие их, дома их и живущих в них; да умножит чада их, благословит и, приведя в меру возраста, умудрит их; да направит все предлагаемое на пользу им. Ангела мирна просите, оглашеннии; настоящего дня мирна и вся дни жизни вашей просите; христианские вашей кончины, а наипаче всего доброго и полезного. Сами себе живому Богу и Христу Его предадите“. В беседе 18-ой на II послание к Коринф. литургийные моления, возглашения и обряды берутся в приспособление к наставлениям о значении церкви, как единого тела, обнимающего собою и священнослужителей и народ. „Велика сила собора, или церквей. Посмотри, какую силу имел собор. Молитва церкви освободила Петра от уз, отверзла уста Павлу. Приговор собора важен: он возводит на духовные степени приступающих к ним. Посему-то готовящийся рукополагать других испрашивает при сем молитв собора, – и он подает свой голос и возглашает известное освященным: ибо не все можно открывать неосвященным. Но есть случаи, в которых священник не отличается от подначального, напр., когда должно причащаться страшных Таин. Ибо, все одинаково удостаиваемся их; не так, как в ветхом завете, – иное вкушал священник, иное народ; там не позволено было народу приобщаться того, чего приобщился священник. Ныне не так, но всем предлагается единое тело и единая чаша. И в молитвах, как всякий может видеть, много содействует народ. Ибо, и о бесноватых, и о кающихся совершаются общие молитвы священником и народом и все читают одну молитву, молитву – исполненную чувством милосердия. Равным образом, когда изгоняем из священной ограды недостойных участвовать в святой трапезе, нужна бывает другая молитва, – и мы все вместе повергаемся на землю, и все вместе встаем. Когда опять наступает время преподания и взаимного принятия мира: все равно друг друга лобзаем. При самом также совершении страшных Таин священник молится за народ, а народ молится за священника. Ибо это, а не иное что, значат слова: со духом твоим. И молитвы благодарения также суть общие. Ибо не один священник приносит благодарение, но и весь народ. Ибо, получив сперва ответ от народа и потом согласие, что достойно и праведно совершаемое, начинает священник благодарение. И что удивительно, если вместе со священником взывает и народ, когда он возносит оные священные песни совокупно с самими херувимами и горними силами? Все же это сказано мною для того, чтобы каждый и из подначальных трезвился, чтобы мы знали, что все мы – едино тело и столько же различаемся один от другого, сколько член от члена; и чтобы мы не все возлагали на одних священников, но и сами пеклись о всей церкви, как о теле, всем нам общем.... Здесь (в церкви) не имеют места ни высокомерие начальствующих, ни раболепство подчиненных; но есть власть духовная, которая почитает для себя приобретением принимать большие труды из заботливости о вас и не искать больших почестей. Ибо в церкви должно жить, как в одном доме; как составляющие одно тело, здесь все должны быть расположены друг к другу. Ибо, и крещение одно, и трапеза одна, и источник един, одно творение и отец один“. Наконец, святейшее таинство евхаристии настраивает Златоуста к обильнейшему подбору образов и сравнений в объяснение значения сего таинства. Так напр. в беседе 46-ой на Евангелие от Иоанна он поучает: „страшны поистине таинства церкви, страшен по истине жертвенник. Из рая выходил источник, изливавший чувственные реки: от этой же трапезы происходит источник, изводящий реки духовные. При этом источнике насаждены не ивы бесплодные, но дерева, достигающие до самого неба и приносящие плод всегда спелый и никогда не увядающий. Если кто томится от зноя, – пусть идет к этому источнику и прохладит свой жар: ибо этот источник уничтожает засуху и освежает все попаленное, – попаленное не солнцем, а раскаленными стрелами (дьявола). Его начало свыше, и исток его там же, и оттуда он напаяется. У этого источника много потоков, которые изводит Утешитель, а посредником при этом бывает Сын, не заступом пролагая им дорогу, но отверзая в нас расположение (к принятию их). Этот источник – не источник света, но изливающий лучи истины. К нему стекаются и горние силы, чтобы созерцать красоту его потоков: потому что они яснее видят и силу, предлежащих даров, и неприступное сияние их. Если б возможно было, чтобы кто-нибудь вложил свою руку или язык в расплавленное золото, – они тотчас озолотились бы. Точно такое же и еще гораздо большее действие производят и здесь на душу предлежащие тайны. Сильнее огня кипит и стремится река сия, но не сожигает, а только очищает все, чего касается. Эта кровь древле была прообразована на жертвенниках, в закланиях, определенных законом. Она – цена вселенной; ею Христос купил церковь; ею Он всю ее украсил. Как тот, кто покупает слуг, дает за них золото, и потом, желая их украсить, украшает золотом: так и Христос и купил нас кровью и украсил кровью. Приобщающиеся этой крови стоят вместе с ангелами, архангелами и прочими горними силами, облеченные в царскую одежду Христову и имея духовное оружие. Но этим я еще не сказал ничего великого: они бывают облечены в самого Царя“.

К свойствам и приемам проповеднического слова Златоуста принадлежат обличения, частые и сильные у него. Эта сторона проповеднического слова его также представляет некоторые характеристические черты по предметам, на которые обращены его обличения и по приемам самых обличений. В последнем отношении замечательны особенно живость и выразительность описания подпадающих обличениям явлений в жизни современного общества, библейская прямота в выставлений пред слушателями их недостатков и пороков, дурных нравов и обычаев, пророческая строгость речи о них, умеряемая впрочем выражениями любви, кротости, сожаления. Для примера представим несколько образцов обличений в словах и беседах Златоуста.

Обличения на страсть к зрелищам. Антиохийские греки были весьма пристрастны к зрелищам, каковы: конские ристалища, бои силачей, пляски мужчин и женщин, соединяющиеся с песнями и т. под. Златоуст, некогда в молодости и сам увлекавшийся театром, хорошо знал, что там бывало. Теперь негодование его против зрелищ возбуждалось особенно тем, что это были остатки языческих зрелищ, да и устроялись они, как видно, преимущественно язычниками, еще многочисленными в Антиохи, да и вообще в тогдашней империи; что эти зрелища отвлекали народ от церковных собраний, тем более, что устроялись иногда в дни христианских праздников и постов, что, наконец, зрелища эти представляли много соблазна, особенно для молодежи. Обличения на страсть к зрелищам начинаются с первых годов его проповедничества. В пояснение этого ограничимся указанием на одну (14) из его бесед о статуях⁵⁸, говоренных постом 387 г., в которой сам он дает знать, что уже много раз говорил о зрелищах, „Сколько потратили мы слов, увещевая многих из беспечных и уговаривая оставить зрелища и происходящие от них непотребства? и они не оставляли, но постоянно до сего дня сходились на беззаконные позорища плясунов, и дьявольское сборище поставили против собрания Церкви Божией, и на здешние псалмопения раздавались тамошние крики, несшиеся с великою силою. Но вот ныне, когда мы молчим и ничего не говорим об этом, они сами закрыли место пляски, и конское ристалище сделалось пусто. Перед этим, многие из наших уходили к ним, а ныне все оттуда устремились в церковь и воспевают нашего Бога. Видишь, какая польза произошла от страха“. Страх этот – страх казней, грозивших городу за низвержение царских статуй. Но и этот страх только на время унял у Антиохийцев страсть к зрелищам, которая опять возродилась и вообще не унималась. Понятно, что это огорчало проповедника и он продолжает обличения. В 4-й беседе об Анне, сетуя на то, что хотя церковные собрания бывают раз в неделю, но многие опускают их, ссылаясь на недостаток времени, проповедник показывает, что подобные ссылки и извинения несправедливы. „Обличить представляющих такие извинения послезавтрашний день, когда весь город переселится в цирк, когда и дома и площади опустеют из-за преступного зрелища. Здесь, видите, и главная часть храма не наполнена (народом), а там занимают не только цирк, но и горницы, и самые комнаты, и кровли, и верхи домов, и множество других возвышенных мест. Ни бедность, ни недосуг, ни слабость телесная, ни боль в ногах, и ничто подобное не удерживает необузданной этой страсти. Старики бегут туда быстрее цветущих юношей, и стыдят свои седины, опозоривают возраст, подвергают осмеянию самую старость. Как придут они сюда, то, как бы чувствуя тошноту, жалуются на беспокойство и тяготятся слушанием слова Божия, ссылаясь на тесноту, жар и тому подобное: а там, и стоя на солнце, с открытою головою, и не смотря на то, что их попирают ногами, толкают, наносят им сильные удары и другие бесчисленные неприятности, они бывают веселы, как бы на лугу! Оттого-то у нас города и развратились, что худы наставники юношества. Ибо как можешь ты образумить беспорядочного и развратного юношу, когда сам в старости поступаешь так легкомысленно; когда сам, после столь долгого времени, не насытился еще этим отвратительнейшим зрелищем? Как можешь привести в порядок сына, как наказывать провинившегося раба, как вразумить другого, небрегущего о своих обязанностях, когда сам ты в глубокой старости ведешь себя так неблагопристойно?“ В 6–й беседе о покаянии он изобличает посещающих зрелища во время поста: „вот и труд поста, и никакой награды за пост, когда ходим на зрелища беззакония. Не к вам (мое) слово: знаю, что вы чисты от вины, но опечаленные имеют обычай изливать гнев на присутствующих, когда нет при них виновников (их печали). Какая выгода постящимся ходить на зрелища беззакония, посещать общее училище бесстыдства, публичную школу невоздержания, восседать на седалище пагубы? Ибо не погрешит тот, кто сцену, эту пагубнейшее место, полное всякого рода болезней, эту вавилонскую печь, назовет и седалищем пагубы и школою распутства, и училищем невоздержания и всем, что ни есть постыднейшего. Действительно, диавол, ввергнув город в театр, как бы в какую печь, затем поджигает снизу, подкладывая не хворост, как некогда иноплеменник тот, не нефть, не паклю, не смолу, а, что гораздо хуже этого, любодейные взгляды, срамные слова, развратные стихотворения и самые негодные песни. Ту печь разожгли руки иноплеменнические, а эту разжигают помыслы неразумнейшие иноплеменников. Эта печь хуже той, потому что и огонь (здесь) пагубнее: он не тела сожигает, но разрушает благосостояние души; а еще хуже то, что горящие (в этом огне) даже и не чувствуют этого; ибо, если бы чувствовали, то не производили бы громкого смеха при виде того, что происходит. А это-то и хуже всего, когда больной не знает даже и того, что он болен, и горя жалким и бедственным образом, не чувствует воспалений. Какая польза в посте, когда тело ты лишаешь дозволенной законом пищи, а душе даешь пищу противозаконную? когда целые дни просиживаешь там (в театре), смотря на посрамление и унижение общей (человеческой) природы, на жен-блудниц, на лицедеев, которые, собирая все, что есть худого в каждом доме, представляют зрелища любодеяния? Да, там можно видеть и блудодеяния и прелюбодеяния, можно слышать и богохульные речи, так что болезнь проникает в душу и чрез глаза и чрез слух; (там лицедеи) представляют чужие несчастия, от чего дано им и позорное имя лицедеев. Итак, какая прибыль от поста, когда душа питается всем этим? Какими глазами посмотришь ты на жену после тех зрелищ? как взглянешь на сына, как на слугу, как на друга? Надобно или быть бесстыдным, рассказывая о том, что бывает там, или молчать, краснея от стыда. Но отсюда уходишь не таким; нет, ты можешь смело пересказывать дома все, что здесь говорится, – вещания пророческие, учения апостольские, законы Господни, – можешь предлагать всю трапезу добродетели; а таким повествованием жену ты сделаешь более целомудренною, сына более разумным, слугу более преданным, друга более искренним, да и самого врага заставишь прекратить вражду. Видишь, как эти наставления во всем спасительны, а те представления совершенно непотребны. Но как страсть к зрелищам не унималась, то обличения усиливались. Вот образец обличения в 3 беседе о Давиде и Сауле. Многие, думаю, из тех, которые недавно оставили нас, и ушли на зрелище беззакония, сегодня находятся здесь. И хотел бы я знать их верно, дабы изгнать из священного притвора, не с тем, чтобы они навсегда остались вне его, но что бы исправились, и потом вошли сюда снова. Так часто и отцы выгоняют дурных детей из дому и удаляют от стола, не с тем, чтобы они навсегда лишились этих (дома и стола отцовского), но чтобы, сделавшись лучшими от этого вразумления, возвратились под родительский кров с подобающею честью. Так делают и пастухи: отделяют овец, покрытых коростою, от здоровых, чтобы они, освободившись от злокачественной болезни, безопасно могли возвратиться к здоровым, и чтобы (напротив) больные не сообщили всему стаду той же болезни. Для этого же и нам хотелось бы знать тех; но если и не можем мы распознать их чувственными глазами, то слово, конечно, узнает их и, коснувшись их совести, легко убедит их добровольно выйти (из церкви), внушая им, что внутри (ее) находится только тот, кто имеет расположение духа, достойное пребывания здесь; а тот, напротив, кто приходит в это священное собрание с развращенными нравами, хоть и входит сюда телом, извержен (отсюда) и удален гораздо больше, нежели стоящие за дверьми и еще не могущие быть причастниками священной трапезы. Те, изверженные и остающиеся вне (церкви), по заповеди Божией, еще имеют благие надежды; потому что, если захотят исправиться от грехов, за которые изгнаны из церкви, могут с чистою совестью опять войти. Но осквернившие себя и, не смотря на запрещение входить сюда, пока не очистятся от скверны греховной, бесстыдно приходящие (в церковь) усиливают свою болезнь и растравляют рану. Преступно не столько делание греха, сколько бесстыдство после греха в неповиновение священникам, которые налагают подобные запрещения. Но что за важный грех, скажешь, сделали эти люди, чтобы за него изгнать их из этой священной ограды? А какой другой еще надобен тебе грех, больше греха этих людей, когда они, сделав себя совершенными прелюбодеями, бесстыдно, как бешеные псы устремляются к этой священной трапезе? И если хочешь ты узнать и самый способ прелюбодеяния, то скажу тебе слово, не мое, но самого того, кто будет судить всю нашу жизнь. Всяк, говорит Он, иже воззрит на жену, ко еже вожделети ея, уже любодействова с нею в сердце своем (Мф.5:28). Если случайно встретившаяся на площади и одетая, как попало, женщина своим видом может иногда уловить человека, который из любопытства посмотрит на нее: то как могут сказать о себе, что смотрели не с похотствованием те, которые входят туда (в театры) не просто и не случайно, но для этого именно и с таким рвением, что небрегут и о церкви, проводят целые дни, пригвоздившись глазами к бесчестным тем женщинам, (проводят там), где развратные речи, блудные песни, любострастный голос, подкрашенные брови, нарумяненные щеки, наряды, подобранные с особенным искусством, поступь, исполненная очарованья, и множество приготовлено других приманок для обольщения и увлечении зрителей; – где и душа зрителя в беспечности и великой рассеянности, где и самое место возбуждает к любострастью; где мелодия предшествующих и последующих песней, выигрываемых на трубах, свирелях и других подобных инструментах, очаровывает и расслабляет силу ума, подготовляет души, находящихся там к обольщениям блудницы и делает их легкоуловимыми. Если похоть часто, как какой-нибудь хитрый разбойник, тайно входит (в человека) и здесь, где псалмы, и молитвы, и слышание божественных слов, и страх Божий, и великое благоговение: то, как могут быть выше этой злой похоти те, которые сидят в театре, и ничего здравого не видят и не слышат, напротив, (и внутри) исполнены гнусности и разврата, и (отвне) терпят поражение чрез все (чувства), и чрез слух, и чрез зрение? Если же они этого не могут: то, как могут когда-либо освободиться от вины прелюбодеяния? А несвободные от вины прелюбодеяния как могут они, без покаяния, вступить в этот священный притвор и участвовать в этом прекрасном собрании? Поэтому увещеваю и прошу их наперед очиститься исповедью, и покаянием, и всеми другими способами от греха, сделанного ими на зрелище, и тогда уже слушать божественные слова“. Ввиду упорства страсти к зрелищам обличения Златоуста принимали иногда грозный тон. В 1 беседе на Евангелие от Иоанна, возбуждая внимание слушателей к небесному благовестнику, Евангелие которого предпринял объяснить, Златоуст начинаем описанием того внимания, какое оказывает народ к прибывшему вновь лицедею, музыканту и проч. Зрители подвигов телесной борьбы, как скоро узнают, что пришел откуда-нибудь мужественный и уже увенчанный борец, все стекаются, чтобы видеть его ратоборство, искусство, силу. Тогда видишь, как на зрелище, наполненном бесчисленным множеством народа, все направляют чувственные и мысленные взоры, чтобы ничего тут не оставить без внимания. Если потом прибудет какой-нибудь замечательный музыкант, то опять те же самые люди наполняют зрелище, и, оставив все, что было у них в руках, иногда даже нужное какое-нибудь и настоятельное дело, сидит на возвышении, и с большим вниманием слушают пение и музыку, испытывая их благозвучие. Так обыкновенно делает простой народ. А сведущие в словесных науках тоже самое делают в отношении к софистам. Ибо и у этих есть свои зрелища и слушатели, рукоплескания и приговоры, и строгие испытания речей. Итак, если зрители бойцов, зрители и вместе слушатели риторов и музыкантов сидят на зрелище с таким вниманием, то, сколько усердии и внимания по справедливости должны вы оказывать, когда не певец какой-нибудь и не софист выходит на подвиг, но когда вещает муж с небес, и издает глас сильнее грома?“ Превосходно изобразив черты св. благовестника и его учений, проповедник, переходя к назиданиям, приглашает слушателей посещать церковные собрания, чтобы внимать предстоящему учению, а при этом предостерегает и изобличает тех, которые, послушав в церкви, идут затем слушать в театр. Ты стоял здесь, слушая Иоанна и чрез него внимая учению Духа, и после этого идешь слушать блудных женщин, произносящих речи постыдные, а еще пустыннейшие дела представляющих на зрелище, также изнеженных юношей, которые взаимно друг друга бьют и бьются. Как же ты можешь вполне очиститься, оскверняемый такою грязью? Но для чего изображать по частям весь срам, какой там бывает? Все там – смех, все – стыд; там ругательство, насмешки, выходки; все разврат, все пагуба. Вот я наперед об этом говорю и объявляю всем вам. Никто из наслаждающихся здешнею трапезою да не растлевает души своей теми пагубными зрелищами. К нам пришел посланник с неба, посланный от самого Бога для того, чтобы сказать нам о некоторых необходимых предметах. А вы, оставив слушать то, что он хочет нам передать и для чего уполномочен к нам, сидите, слушая лицедеев. Каких достойно это молний, каких громов!“.

По-видимому, Златоусту не удалось осилить в Антиохийцах страсть к зрелищам, ибо обличения на нее слышатся во все время проповедничества его в Антиохии. Так напр. в первой из бесед о перемене имен, произнесенных, как вообще полагают, уже в один из последних годов его антиохийского пресвитерства (395 или 396-й), проповедник выражается с горечью: „можно ли стерпеть? Собрание у нас каждый день становится меньше. Город полон людей, а церковь пуста; площадь, театры и портик полны, а дом Божий пуст. А лучше, если сказать правду. Город пуст, а церковь полна людей. Людьми называть должно не тех, которые на площади, а вас, которые в церкви, не тех беспечных, а вас усердных; не тех, которые пристрастились к житейскому, и вас, которые житейскому предпочитаете духовное“.

Предметом обличений были также остатки языческих игрищ, каковы напр. сатурналии, соединяющиеся с пьяным разгулом. Начиная свои беседы о Лазаре на другой день после январских календ, совпадавших с языческим праздником сатурналий, Златоуст выражается: „вчерашний день, бывший сатанинским праздником, вы сделали праздником духовным, приняв слова наши с великою благосклонностью, и большую часть дня проведши здесь, упившись упоением, исполненным трезвости, и ликовавши вместе с Павлом. Таким образом, мы получили двойную пользу, потому что и уклонились от бесчинной пляски пьяных, и совершили скакания духовные, сопровождаемые великим благочинием: вы пили из чаши, – не из той, из которой льется цельное вино, но из той, которая исполнена духовного учения, вы сделались трубою и кифарою для Святого Духа, и между тем, как другие ликовали диаволу, вы, чрез пребывание здесь устроив себя органами и сосудами духовными, дали Духу ударить в ваши души и вдохнуть благодать свою в ваши сердца: оттого вы и издали стройную песнь, услаждающую не только людей, но и горние Силы. Так вот, и сегодня вооружим язык против пьянства и низложим нетрезвую и распутную жизнь: обличим провождающих ее, не для того, чтобы их стыдить, но чтобы избавить от стыда; не для того, чтобы их обесчестить, но чтобы исправить; не для того, чтобы выставить их напоказ, но чтобы отвести от гнусного празднования и вырвать из рук диавола, потому что, кто проводит дни в пьянстве, веселье и объедении, тот подпал жестокой власти диавола. И, о если бы произошла какая-нибудь польза от наших слов“!

Затем видно, что и во время Златоуста дни христианских праздников бывали для многих днями пресыщения и пьянства, и это тем более огорчало проповедника, что пьянство следовало после причащения св. Таин, к которому в то время приступали часто, а многие даже в каждый воскресный день. В беседе 27 на 1-ое послание к Коринфянам, по объяснении слов апостола (1Кор.2:17 и др.), где обличаются бесчиния у Коринфян на вечерях любви и собраниях для преломления хлеба, Златоуст говорит, что нечто подобное делается и у нас. „Когда же, скажешь, это делается? Всегда, особенно же в праздники, когда особенно следовало бы не делать этого. Тогда-то, после причащения тотчас и начинается пьянство и пренебрежение бедных; тогда-то, после принятия крови Господней, когда тебе следовало бы соблюдать пост и воздержание, ты и предаешься пьянству и бесчинию. Скушав за обедом что-нибудь приятное, ты остерегаешься, чтобы другим дурным кушаньем не испортить прежнего; а приняв Духа, предаешься сатанинским удовольствиям. Вспомни, что делали апостолы, причастившись священной вечери; не к молитвам ли и песнопениям обратились они, не к священному ли бдению, не к учению ли продолжительному и исполненному великого любомудрия? Ибо великие и дивные тайны Господь преподал и объяснил им тогда, когда Иуда пошел призвать будущих его распинателей. Также и три тысячи верующих, сподобившись причащения, не пребывали ли постоянно в молитвах и учении, а не в пьянстве и бесчинии? А ты, если прежде причащения и постишься, чтобы сколько-нибудь оказаться достойным причащения, то после причащения, когда надлежало бы усилить воздержание, погубляешь все. Но не одно и то же поститься прежде или после; должно быть воздержным и в то и в другое время, но особенно после принятия Жениха; прежде для того, чтобы сделаться достойным принятия, а после – для того, чтобы не оказаться недостойным полученных даров. Неужели же, скажешь, должно поститься после причащения? Я не говорю этого и не принуждаю; хорошо делать и так; но я не требую этого, а увещеваю не предаваться безмерному пресыщению“. „Праздник не для того, чтобы нам бесчинствовать и умножать грехи свои, но чтобы очистить и те, какие есть у нас. Знаю, что говорю это напрасно, но не перестану говорить. Если вы не все послушаетесь, то не все же и не послушаетесь, а если все не послушаетесь, то мне будет тем большая награда, а вам тем большее осуждение. Дабы с вами не случилось этого, я не перестану говорить; частым повторением, может быть, и трону вас. Итак, увещеваю вас: дабы причащение не послужило к нашему осуждению, напитаем Христа, напоим и оденем; это достойно такой трапезы. Ты слышал священные песни, видел брак духовный, насладился царской трапезы, исполнился Святого Духа, приобщился к лику Серафимов, сделался сообщником горних сил? Не нарушай же такой радости, не теряй такого сокровища, не предавайся пьянству – этому источнику скорби, утешению диавола, виновнику бесчисленных зол; ибо от него и сон, подобный смерти, и головокружение и болезни, забвение и изнеможение. Ты, конечно, не решился бы в пьяном виде встретиться даже с другом; как же осмеливаешься, скажи мне, предаваться пьянству, имея в себе Христа? Но ты любишь удовольствия? Поэтому-то ты и перестань предаваться пьянству. И я желаю тебе удовольствия, но удовольствия истинного и никогда не увядающего. Какое же это удовольствие истинное и всегда цветущее? Призови к обеду своему Христа, раздели с ним свои или лучше Его же блага: вот в чем заключается бесконечное и всегда цветущее удовольствие! “

Из обличений более общего характера или широкого объема замечательно следующее, находящееся в 61-й беседе на Евангелие от Матфея. „Не оскорбляйтесь, если я обращу свое слово против грешников. Ибо я буду обвинять не вас только, но и самого себя. Итак, с кого бы мне начать, по вашему желанию? С рабов или со свободных? С воинов или простолюдинов? С начальников или подчиненных? С жен или мужей? О старцев или юношей? С какого возраста? С какого рода? С какого чина? С какого звания? Угодно ли вам, чтобы я начал свое слово с воинов? И что же? не грешат ли они каждодневно, оскорбляя, понося других и всячески стараясь сделать их несчастными? Будучи подобны волкам, они никогда не чужды злодеяний. Да и может ли море быть без волн? Какая страсть не возмущает их? Какая болезнь не обдержит их души? По отношению к равным они водятся ненавистью, завистью и тщеславием; по отношению к подчиненным корыстолюбием: по отношению к тяжущимся и прибегающим к ним, как к пристани – коварством и клятвопреступлением. Сколько производят они хищений? Сколько у них обманов? Каких нет между ними клевет и непозволенных торгов? Сколько между ними раболепных ласкательств? Теперь противопоставим каждому пороку закон Христов. „Рекий, брату своему – уроде, повинен есть геенне огненней (Мф.5:22). Воззревый на жену, ко еже вожделети ей, уже любодействова с нею (Мф.5:28). Аще кто не смирит себе, яко отроча, не внидет в Царствие Небесное“ (Мф.18:4). Воины же надмеваются пред подчиненными и вверенными их власти, которые трепещут пред ними и страшатся их, так как они жестокостью своею превышают зверей. Ничего не делают ради Христа, а все для чрева, для корыстолюбия и тщеславия. И можно ли исчислить в слове все беззаконные их поступки? Кто в состоянии описать их насмешки, неумеренный смех, неприличные разговоры, постыдные слова? А о корыстолюбии и говорить нечего. Как монахи, живущие в горах, не знают, что такое корыстолюбие: так и воины, только по противоположным причинам. Первые не знают сей страсти потому, что слишком далеки от этой болезни, а последние не чувствуют того, сколь великое зло оная страсть, по той причине, что чрезмерно упиваются ею. Эта страсть до того искоренила добрые в них расположения, и так преобладает над сими неистовыми людьми, что они не почитают ее тяжким преступлением. Но не угодно ли вам, оставивши воинов, посмотреть на других, более кротких? Обратимся, например, к художникам и ремесленникам. Кажется, эти люди преимущественно пред другими снискивают пропитание справедливыми трудами и собственным потом: но и они, при всех трудах своих, подвергаются многим порокам, когда бывают невнимательны к себе самим. Ибо к справедливым трудам часто присовокупляют несправедливую продажу и куплю; из корыстолюбия лгут, клянутся и нарушают клятву. Они заботятся только о настоящей жизни, прикованы к земле; все делают из корыстных видов, и, желая умножить свое имение, не пекутся о подаянии помощи нуждающимся. Кто может изобразить их злословия, употребляемые в сем случае обиды, барыши, проценты, договоры, коварно заключаемые бесчестные торговые связи? Впрочем, если вам угодно, то и от сих перейдем к другим, более, по-видимому, справедливым. Кто же это? – Это те, которые приобрели поместья и собирают богатство от плодов земли. Но можно ли найти кого несправедливее их. Если посмотрите, как они поступают с бедными, несчастными земледельцами, то увидите, что свирепость их превышает жестокосердие варваров. Тогда как земледельцы истаевают голодом, изнуряют себя трудами в продолжение всей жизни, они непрестанно налагают на них новые тяжкие оброки, определяют их к самым трудным работам и употребляют их вместо ослов и лошаков, и даже вместо камней. Не давая им ни малейшего отдыха, и во время плодородия и во время бесплодия равно угнетают их, и никакой пощады им не оказывают. Есть ли кто-нибудь несчастнее оных бедняков, которые, трудясь всю зиму, проводя ночи на холоде под дождем, без сна, и за все сие не получая никакой платы, но еще задолжавши принуждены бывают убегать от своих господ, не столько спасаясь и боясь голода и домашнего расстройства, сколько мучений, насилия, истязаний, тюрьмы и неизбежных работ – от управителей? Что сказать о торгах, чрез них производимых, и о неправедных прибытках, отсюда получаемых? Господа, их притесняющие, наполняя свои точила и подточилия от трудов и пота их, не позволяют сим беднякам брать в свои дома ни малейшей части; но весь плод от винограда, вливая в свои неправедные сосуды, бросают им за сие самую малую плату. Они выдумывают новые роды процентов, непозволенные законами даже у язычников, составляют самые бесчестные долговые акты, в которых требуют не сотой части, но половины всего имения от должника, и хотя бы сей имел жену, воспитывал детей, хотя бы был человек бедный и собственными трудами собирал свое гумно и точило, – они об этом не размышляют. Посему уместно здесь привести слова Пророка: ужаснися небо и убойся земля. До какого неистовства дошел род человеческий! Говоря обо всем этом, я не осуждаю искусств, земледелия, воинского звания, поместьев, но нас самих. Ибо и Корнилий был сотником; а Апостол Павел, будучи скинотворцем, после проповеди занимался сим ремеслом: и Давид был царем; и Иов был господином большого имения и получал великие доходы: но все сие никому из них не послужило препятствием к добродетели“. Изложенные здесь обличительные описания весьма характерны по изображению в них бытовых отношений в современном обществе.

Своеобразно по своей прямоте и смелости в приеме обличение на недостаток той христианской любви, которая требует терпения к оскорблениям от ближнего, снисхождения к недостаткам его, участия к его несчастиям. „Мы не только братья друг другу, но и члены, и одно тело. Если мы ценим имя брата, – тем более (должны ценить) имя члена. Не слыхал ли ты мирской пословицы, которая говорит, что в друзьях надобно терпеть и недостатки? Не слышал ли, что и Павел говорит: друг друга тяготы носите (Гал.6:2)? Не видишь ли любовников? Между вами я не могу найти другого примера, а потому принужден обратить речь на этот предмет. Тоже, впрочем, делает и Павел, говоря так: к сим, плоти нашей отцы имехом наказатели, и срамляхомся (Евр.12:9), особенно же прилично сказать здесь то, что он пишет Римлянам: якоже, говорит, предетависте уды ваша рабы нечистоте и беззаконию в беззаконие: тако представите уды ваша рабы правде (Евр.6:19). Посему и мы смело будем держаться этого примера. Итак, не видишь ли любовников? Сколько они переносят бедствий, пылая страстью к блудным женщинам! Их бьют по щекам, колотят, над ними смеются; они терпят блудницу развратную, которая отвращается от них и наносит им тысячу оскорблений. И при всем том, если хотя однажды они увидят что-нибудь приятное и ласковое, все им кажется благополучным, все прежнее исчезает и все переносится легко, будет ли то бедность, или болезнь, или другое что подобное. Жизнь свою они считают бедственною или блаженною, смотря по тому, как расположена к ним их любовница. Не знают они ни человеческой славы, ни бесчестия; но, хотя бы кто и оскорбил их, – от великого удовольствия и за ее благосклонность они все переносят легко. А она сама хотя бы ругала их, хотя бы плевала им в лицо, – они терпят это и думают, что в них бросают розами. И что удивительного, если они так расположены к ней! Они дом ее считают великолепнее всех домов, хотя бы он был глиняный, хотя бы клонился к падению. И что я говорю о стенах? Они воодушевляются даже при виде тех мест, где они бывают вечером. Но здесь дайте мне, наконец, сказать апостольское слово. Как он сказал: якоже представисте уды ваша рабы нечистоте, тако представите уды ваша (рабы) правде; так точно и я говорю: как возлюбили вы этих (женщин), так любите друг друга, и ничто не будет казаться вам тяжким. И что я говорю: друг друга? Так будем любить Бога. Вы ужаснулись, услышав, что я требую такой же меры любви к Богу, какую показывают иные к орудиям своих страстей? А я ужасаюсь, что мы не показываем и такой любви. Если хотите, рассмотрим это подробнее, хотя говорить об этом и очень тяжело. Любовница не обещает любовнику ничего доброго, но – бесчестие, стыд и поношение. Знакомство с блудною женщиною именно это и производит, – делает человека смешным, позорным, бесчестным. Бог же обещает нам небо и небесные блага; Он сделал нас сынами своими, братиями Единородного; Он и в сей жизни предоставил тебе бесчисленные блага, и по смерти обещает даровать воскресение и столько благ, сколько и представить невозможно; Он делает нас достойными чести и уважения. И опять, та заставляет расточать все имение в пропасть и пагубу; а Бог повелевает сеять для неба, воздает сторицею и дарует вечную жизнь. Та поступает с любовником, как с невольником, распоряжаясь хуже всякого тирана; а Бог говорит: не ктому вас глаголю рабы, но други. Видите ли, как много зол – там, и сколько благ – здесь? И что же после этого? Для любовницы многие проводят ночи без сна и, что бы она ни приказала, все исполняют с усердием, – оставляют и дом, и отца, и мать, и друзей, и богатство, и почести, и все свое имение подвергают расстройству и запустению. Для Бога же или, лучше, для себя самих мы не хотим истратить и третьей части нашего имущества. Видя алчущего, мы отвращаем от него взор; проходим мимо начато и не удостаиваем его даже слова. А любовники, если увидят даже служанку любовницы, женщину грубую, останавливаются с нею среди площади и, как бы красуясь и величаясь тем, разговаривают с нею, разливаясь в длинных речах. Для любовницы за ничто считают жизнь, начальников, царство (как это известно тем, которые испытали эту болезнь) и бывают более благодарны ей за ее приказания, чем другим за услуги. Не справедливо ли после сего быть геенне? Не справедливы ли бесчисленные наказания? Отрезвимся же и предоставим на служение Богу хотя столько же, хотя половинную часть того, что иные отдают блудницам, хотя даже третью долю. Может быть, вы опять ужаснетесь? Да, и я ужасаюсь. Но я хотел бы, чтобы вы ужасались не слов только, но и самого дела. А между тем, здесь сердце у нас сжимается; а лишь выйдем, – все бросаем. Что же из того пользы? Там, если надобно тратить деньги, никто не жалуется на бедность; но часто, пленившись, и занимают, и дают; здесь же, если мы вспомним о милостыне, нам представляют детей, и жен, и дом, и начальство, и тысячи извинений. Но там, скажешь, много удовольствия! Об этом-то я и плачу, и рыдаю. Но что, если я покажу, что здесь больше удовольствия? Там отнимают немало удовольствие стыд, поношение, трата денег, наконец – ссоры и вражда: а здесь нет ничего такого. Да и что, скажи мне, может сравниться с этим удовольствием – жить в ожидании неба и небесного царства, светлости святых и нескончаемой жизни? Но это, скажешь, в ожидании, а то – в действительности. В какой действительности? Хочешь ли, я скажу, что и здесь в действительности? Подумай, какою ты наслаждаешься свободою: жива добродетельно, ты никого не боишься и не страшишься, – ни врага, ни наветника, ни клеветника, ни соперника, ни соискателя в любви, ни завистника, ни бедности, ни болезни, ни другого чего-нибудь человеческого. Там, напротив, хотя бы и весьма многое сбывалось по желанию, хотя бы и богатство стекалось, как из источников, – ссора с соперниками в любви, наветы и козни сделают самою несчастною жизнь того, кто связывается с ними. Из угождения той презренной, развратной и сластолюбивой женщине, действительно, неизбежно возникают ссоры; а это хуже тысячи смертей и несноснее всякого наказания. Но здесь нет ничего такого. Плод же духовный, говорит (Апостол), любы, радость, мир (Гал.5:22). Нет здесь ни ссор, ни безвременной траты денег, ни поношения после траты. Хотя бы ты дал овол, хотя бы (кусок) хлеба, хотя бы чашу холодной воды, – за все будет тебе великая благодарность и ничто не заставит тебя огорчаться и печалиться, но все послужит к тому, чтобы сделать тебя славным и избавить от всякого стыда. Какое же мы будем иметь оправдание, какое извинение, когда, оставляя это, предаемся противному и добровольно ввергаем самих себя в печь, огнем горящую? Посему умоляю страдающих такою болезнию – вновь собрать силы, возвратиться к здоровью и не позволять себе впасть в отчаяние. Блудный сын потерпел бедствия еще более жестокие, но так как возвратился в отеческий дом, то стал в прежней чести и явился славнее того, кто всегда поступал хорошо. Поревнуем ему и мы, и, возвратившись к Отцу, избавим себя, хотя поздно, от этого плена и перейдем к свободе, чтобы сподобиться и царства небесного, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, с которым слава Отцу вместе со Святым Духом, во веки веков, Аминь“.

Интересен по характеристике нравов времени Златоуста след. образец обличения его на грубость и жестокость в обращении мужей с женами, соединенное с увещанием к обхождению кроткому. Проповедник начинает мудрым советом, чтобы жена и муж не выжидали – первая от мужа, а муж от жены проявлений доброты, а сами сперва выказывали ее: „ты, жена, не ожидай доброты от мужа, чтобы после того показать и свою; в этом не будет ничего важного; и ты, муж, не ожидай благонравия от жены, чтобы после того и самому быть любомудрым; это уже не будет подвигом; но каждый, как я сказал, пусть первый исполняет свои обязанности. Ибо, если и посторонним, ударяющим по одной ланите, должно обращать другую, то тем более должно сносить жестокость мужа. Говорю это не для того, чтобы муж бил жену; нет; это крайнее унижение не для той, которую бьют, а для того, кто бьет; но если по каким-нибудь обстоятельствам ты, жена, сочеталась с таким мужем, то не предавайся скорби, представляя ожидающую тебя за это награду и добрую славу еще в настоящей жизни. И вам, мужья, скажу: никакой проступок не должен вынуждать вас бить свою жену. Что я говорю – жену? Благородному мужу не позволительно бить даже служанку и налагать на нее руки. Если же весьма бесчестно для мужа бить служанку, то тем бесчестнее налагать руку на свободную. Это внушают и внешние (языческие) законодатели, которые не принуждают жену жить вместе с бьющим ее мужем, как с недостойным ее сожительства. Подлинно, крайне беззаконно – сообщницу жизни, издавна разделяющую твои нужды, позорить, как рабыню. Такой муж, если только можно назвать его мужем, а не зверем, по моему мнению, равен отцеубийце и матереубийце. Ибо, если нам заповедано оставлять для жены отца и мать, не в оскорбление им, но во исполнение закона Божия, и для самых родителей это столь вожделенно, что они, будучи оставляемы, радуются и совершают брачное соединение детей с великим усердием, то не крайнее ли безумие оскорблять ту, для которой Бог повелел оставлять родителей? И безумие ли только? А бесчестие? Кто, скажи мне, может перенести его? Какое слово может выразить его, когда крики и вопли разносятся по улицам, когда соседи и прохожие стекаются к дому совершающего столь гнусное дело, как будто какой-нибудь зверь сокрушает все, находящееся внутри? Лучше, если бы земля поглотила такого безумца, нежели после того ему опять показаться на торжище. Жена, скажешь ты, поступает дерзко? Но вспомни, что она жена, слабый сосуд, а ты – муж. Ты для того и поставлен над нею начальником и главою, чтобы сносить слабость подчиненной. Старайся сделать свое правление славным; а славным оно будет тогда, когда ты не будешь бесчестить подчиненной. Как царь является сам тем более достойным почтения, чем более возвышает честь подвластного себе начальника, а когда унижает и бесчестит его достоинство, тогда не мало уменьшает и собственную славу; так и ты, бесчестя подвластную тебе начальницу, не мало унижаешь честь и своей власти. Итак, представляя все это, будь благоразумен, а вместе с тем вспоминай и о том вечере, в который отец, призвав тебя, отдал тебе дочь свою, как бы некоторый закон на сохранение, и, отлучив ее от всего, от матери, от себя самого и от дома, вручил все попечение о ней твоей деснице. Подумай, что после Бога ты он нее получил детей, сделался отцом, и потому будь кроток в отношении к ней. Не видишь ли, как земледельцы удобряют всеми способами землю, принявшую семена, хотя бы она имела тысячи недостатков, хотя была бы напр. не плодоносна, произращала дурные травы, подвергалась наводнениям по свойству местоположения? Так же поступай и ты: тогда ты же первый насладишься и плодами, и спокойствием. Жена есть пристань и важнейшее врачество от душевного расстройства. Если эту пристань ты будешь соблюдать свободною от ветров и волнения, то найдешь в ней великое спокойствие, возвратившись с торжища; а если будешь возмущать и волновать ее, то уготовляешь сам себе опаснейшее кораблекрушение. Итак, пусть не будет этого, а да будет противное тому. Если случится в доме что-нибудь прискорбное по ее вине, то утешай ее, а не увеличивай скорби. Хотя бы ты лишился всего имущества, это не будет прискорбнее неприязни с сожительницею; какую бы ты ни представил вину, ничто не будет несноснее раздора с женою. Посему пусть любовь к ней будет для тебя драгоценнее всего. Если должно носить тяготы друг друга, то тем более сносить недостатки жены. Если она бедна, не укоряй ее; если – неразумна, не осуждай ее, а лучше постарайся научить ее; ибо она – член твой; вы одна плоть. Но, скажешь, она болтлива, склонна к пьянству, гневлива? В таком случае должно не гневаться, а скорбеть, молиться Вогу, увещевать, вразумлять ее, и делать все, чтобы истребить страсть ее. Если же будешь, бить и мучить ее, то не исцелишь ее болезни; грубость исправляется кротостью, а не взаимною грубостью. Вместе .с тем не забудь и о награде от Бога. Ибо, если ты, имея возможность отвергнуть ее, не сделаешь этого по страху Божию, но станешь сносить недостатки ее, из уважения к закону, возбранившему отвергать жену, то сколь велика была бы болезнь ее, ты получишь неизреченную награду, и еще прежде награды получишь великую пользу, сделав ее более благопокорною, и себя приучив к большей в отношении к ней кротости“.

Не останавливаясь на разных других предметах, подпавших обличениям Златоуста, представим образец обличения его по двум предметам, имевшим ближайшее отношение к его служению, как церковного проповедника. В своем месте мы упомянули, что Златоуст советовал слушателям, чтобы они наперед дома прочитывали те места из библии, на которые толкование предстояло им слушать в церкви. Это увещание в одиннадцатой беседе на евангелие св. Иоанна сопровождается след. обличением: „а теперь, так как многие из приходящих сюда слушать по необходимости должны вникать в одно и тоже время во все – и в самые изречения (Евангелия), и в наши на них объяснения, то, хотя бы мы употребили на это целый год, не получат они большой пользы. Ибо возможно ли это, когда они мимоходом и только здесь, на краткое время, занимаются поучениями? А если кто будет ссылаться на дела и заботы, на недосуг во множестве занятий общественных и частных, то, во-первых, это-то самое и служит к немалому их осуждению, что они заняты таким множеством дел и так совершенно связаны житейскими попечениями, что не имеют даже немного свободного времени для занятий более, чем всякие другие, необходимых. Во-вторых – это только отговор и предлог, и в сем обличают их и приятельские сходбища, и препровождение времени на зрелищах и стечение на конные состязания, на которых часто проводят целые дни, и однако никто в таких случаях не жалуется на множество дел. И так в делах маловажных вы никогда не отзываетесь никакими предлогами и можете найти много свободного времени; а когда надобно внимать Слову Божию, то это кажется вам столь излишним и незначительным делом, что будто бы не стоит употреблять на это и малого свободного времени. Достойны ли так думающие люди даже дышать, или видеть это солнце? Есть у таких нерадивых людей и другой предлог, еще неосновательнейший, будто бы они не приобрели и не имеют книг св. Писания. Но в отношении к богатым смешно было бы распространяться нам о таком предлоге; а бедных, которые, я думаю, по большей части пользуются им, желал бы я спросить, не все ли орудия ремесла, каким каждый из них занимается, есть у них, сколько нужно, и в исправности, хотя бы угнетала их крайняя бедность? Как же нелепо, – там не отговариваться бедностью, но употреблять все усилия, чтобы ни в чем не нуждаться; а где можно приобрести столь великую пользу, здесь жаловаться на недосуг и убожество? Впрочем, хотя бы действительно некоторые были так бедны, все же из непрерывно здесь бывающего чтения могли бы узнать сколько-нибудь содержание божественных Писаний. Если же это кажется вам невозможным, то не без причины так кажется. Ибо многие не с большим усердием приходят слушать чтение Писаний, но, исполнив это только как долг урочного времени, тотчас возвращаются домой; а если некоторые и остаются, то бывают нисколько не лучше удалившихся, присутствуя здесь с нами только телом“.

В 36 беседе на тоже Евангелие обличение становится еще шире. Кто из вас, скажите мне, находясь дома, берет в руки христианскую книгу, вникает в ее содержание и испытует Писание? Никто не может этого сказать о себе. Шашки и игральные кости можно найти у весьма многих, а книги (св. Писания) ни у кого, или у немногих, да и те занимаются ими не более таких, которые вовсе их не имеют, связывая и навсегда отлагая их в шкафы, и вся забота у них только о тонкости кожи (на которой писаны книги), о красоте письма, а не о чтении. Да и приобретают книги не для пользы, а для того, чтобы высказать этим свое богатство и похвастать. До такой крайности доходит тщеславие! Я не слышу, чтобы кто-нибудь похвалялся тем, что знает содержащееся в книгах (св. Писания), а слышу, как хвалятся тем, что книги их написаны золотыми буквами. Скажи мне, какая от этого польза? Не для того дано нам свящ. Писание, чтобы мы имели его только в книгах; но, чтобы начертывали его в сердцах наших. Заключать заповеди только в письменах, – такого рода стяжание их свойственно только иудейскому тщеславию: а нам и в начале дан закон не так, но – на плотяных скрижалях сердца (2Кор.3:3). Говоря это, я не препятствую приобретать книги (св. Писания): напротив, хвалю это и даже прошу об этом, желаю только, чтобы из книг слова и мысли переходили в нашу душу, и она, усвояя разум письмен, таким образом очищалась. Если диавол не дерзает проникнуть в тот дом, где есть Евангелие; тем более души, усвоившей себе мысли Писания, не коснется и не нападет ни бес, ни грех. Итак освяти твою душу, освяти и тело, имея всегда св. Писания и на устах и в сердце. Ибо если срамословие оскверняет вас и вызывает бесов, то очевидно, что духовное чтение освящает и привлекает благодать Духа. Писания суть божественные песнопения. Станем же воспевать их в себе и из них приготовим врачевство против недугов душевных. Если бы мы знали важность читаемого, то и слушали бы с большею ревностью. Это я всегда говорю и не перестану говорить“. Еще сильнее огорчали Златоуста проявления неблагочиния во время церковных собраний. В 36 беседе на 1-ое послание к Коринфянам проповедник говорит, „в древности все сходились и пели вместе: это мы делаем и ныне; но тогда во всех бе сердце и душа едина (Деян.4:32), а ныне даже в одной душе не видно такого согласия, но везде великая брань. И ныне предстоятель церкви желает мира всем, как бы пришедши в дом отеческий, но, тогда как имя мира повторяется часто, самого дела нет нигде. Тогда и дома были церквами, а ныне и церковь стала домом, или даже хуже всякого дома. В доме можно видеть великое благочиние, госпожа дома сидит на седалище со всем благоприличием, служанки прядут в молчании и каждый из домашних имеет в руках вверенное ему. А здесь великий шум, великий беспорядок; собрание наше ничем не отличается от гостиницы; здесь такой же шум, как в банях, как на торжищах, где все кричат и производят шум. И это бывает только здесь; а в других местах не позволяется сказать в церкви даже слова близь стоящему, хотя бы кто встретил давно не виденного друга, но делается это вне, и весьма справедливо. Церковь не цирюльня, не лавка с благовониями, не мастерская, подобная находящимся на торжище, но место ангелов, место архангелов, царство Божие, самое небо. Если бы кто-нибудь отверз небо и ввел тебя в него, то ты не осмелился бы разговаривать, хотя бы увидел отца, хотя бы брата; так точно и здесь не должно говорить ни о чем другом, кроме предметов духовных, ибо и здесь небо. Если не веришь, то посмотри на эту трапезу, вспомни, для кого и для чего она поставлена, помысли, кто приходит сюда, и страшись даже прежде того времени. Кто увидит только седалище царя, тот отрезвляется в душе своей, ожидая выхода царя; так точно и ты, еще прежде страшного времени, страшись и бодрствуй, и еще прежде, нежели увидишь поднятые завесы и предшествующий сонм ангелов, возносись к самому небу. Но этого не знает непосвященный; посему для него необходимо сказать нечто другое. Мы не затруднимся сказать и ему то, что может возбудить и возвысить его. И ты, не знающий этого, когда услышишь слова пророка: сия глаголет Господь, отрешись от земли, вознесись на самое небо и помысли. Кто чрез него вещает тебе. Между тем ныне, когда смехотворствует блудница, собрание жителей сидит, соблюдая для речей их совершенное безмолвие, тогда как никто не заставляет молчать, не бывает ни разговора, ни крика, ни малейшего шума; а когда Бог с небес вещает о таких страшных тайнах, тогда мы бываем бесстыднее псов, не оказывая Богу такого же внимания, какое оказываем блудным женщинам. Вы ужасаетесь, слыша это? Лучше ужасайтесь делать это. Тем, которые пренебрегали бедных и одни вкушали пищу, Павел сказал; еда домов не имате воеже ясти и пити; или о церкви Божией нерадите, и срамляете неимущия (1Кор.11:22)? Позвольте и мне сказать тем, которые здесь шумят и разговаривают; разве вы не имеете домов для пустословия? Или нерадите о церкви Божией и развращаете желающих сохранить целомудрие и спокойствие? Но, скажете, нам весело и приятно разговаривать с знакомыми. Я не запрещаю этого; но пусть это будет дома, на торжище, в банях; церковь же есть место не разговоров, а учения. Между тем, ныне она нисколько не отличается от торжища, и, может быть, если не оскорбительно сказать, даже от театра; так не целомудренно и подобно тамошним блудницам украшаются собирающиеся здесь жены. Посему они и сюда привлекают многих невоздержных. Кто искушает, или хочет соблазнить женщину, тот, кажется, не считает никакого места удобнее церкви. Если нужно что-нибудь купить и продать, то церковь считается для этого удобнее рынка: ибо здесь об этом бывает больше разговоров, нежели в самих лавках. Кто хочет злословить или слушать злословие, тот найдет и этого здесь более, нежели вне, на торжище. Хочешь ли слышать о делах гражданских, или о домашних, или о военных? – не ходи в судилище, не сиди в лечебнице; есть и здесь, есть люди, которые подробнее всех рассказывают обо всем этом; здесь – скорее место всего другого, нежели церковь. Не слишком ли резко я коснулся вас? Не думаю; ибо если вы не перестаете делать одно и тоже, то как мне думать, что слова мои коснулись вас? Посему необходимо опять коснуться того же. Можно ли стерпеть? Можно ли снести? Мы каждый день стараемся и усиливаемся, чтобы вы отходили отсюда, научившись чему-нибудь полезному; но никто из вас не отходит с какою-нибудь пользою, а даже со вредом. Подлинно, вы собираетесь и себе на осуждение, не имея никакого оправдания в грехе своем, и более благоговейных изгоняете, отовсюду беспокоя их своим пустословием. Но что говорят многие? Не слышу, говорят, что читается, не понимаю, что говорится. Потому, что ты разговариваешь, потому что ты разговариваешь, потому что шумишь, потому что не приходишь с душою, исполненною благоговения. Не понимаю, говоришь ты, что читается? Потому самому и следует быть внимательным. Если неясное не пробуждает души твоей, то тем более ты не обратил бы внимания, если бы читаемое было ясно. Для того и не все ясно, чтобы ты не предавался беспечности, и не все не ясно, чтобы ты не приходил в отчаяние. Евнух, хотя был и варвар, не говорил ничего такого, но даже среди множества дел и бывши на пути, держал в руках книгу и читал; а ты, среди множества учителей, и тогда, как другие читают тебе, представляешь мне оправдания и отговорки. Ты не понимаешь того, что говорится? Молись же, чтобы тебе понять; или лучше сказать, невозможно, чтобы ты не понимал всего; потому что многое само по себе понятно и ясно; или лучше, хотя бы ты не понимал всего, и в таком случае следует тебе молчать, чтобы не изгнать слушающих внимательно, и чтобы Бог, видя твое молчание и благоговение, сделал неясное для тебя ясным. Но ты не можешь молчать? Выйди же вон, дабы не причинять вреда другим. В церкви всегда должен быть слышан один голос, так как он есть одно тело. Потому и чтец читает один; и сам, имеющий епископство, ожидает, сидя в молчании; и певец поет один; и когда все возглашают, то голос их произносится как бы из одних уст; и беседующий беседует один. Когда же многие разговаривают о многом и различном, то, для чего мы напрасно и утруждаем вас? Ибо, если бы вы надумали, что мы напрасно утруждаем вас, то вы не стали бы в то время, как мы говорим о таких предметах, разговаривать о предметах совершенно непристойных“.

Есть у Златоуста довольно и других подобных обличений слушателям, ближе затрагивающих и отношения к нему последних. Но мы встретимся с ними при излагаемой вслед за тем общей характеристике отношений слушателей к Иоанну, как проповеднику.

Начать с того, что великий проповедник имел утешение видеть глубокое внимание и усердие к нему слушателей. Сильно поощрены были ими первые подвиги его на поприще проповедничества. Начало второй из его бесед на книгу Бытия заключает образные намеки на многолюдство слушателей, теснившихся к его кафедре: „Помните ли вопросы, недавно предложенные вам? Да, вы подняли нас до такой смелости и отваги, что мы уже отважились и на вопросы. Впрочем, это дело не смелости и не отваги. Не на свою понадеявшись силу, но во всем вверившись молитвам предстоятелей и вашим, мы вышли на это поприще. А молитва церкви так сильна, что, если бы мы были безгласнее даже камней, она сделает язык наш легче всякого пера. Как зефир, подувши на корабельные паруса, уносит судно вперед быстрее стрелы: так и молитва Церкви, упав на язык говорящего, увлекает слова вперед сильнее зефира. Потому и мы смело выходим (на поприще слова) каждый день. Если на мирских боях иной, имея только десять, или двенадцать друзей в такой толпе народа, бодро сходит на место борьбы: тем более мы сделаем это смело, когда у нас не десять и не двадцать только (друзей), но все собрание состоит из братьев и отцов. Притом, на мирских боях борец невеликую получит выгоду от зрителя, разве только ту, что этот закричит и похвалит дела его, и поспорит с противниками, сидя вверху: а сойти на место борьбы, подать руку (борцу), и потянуть за ногу противника, – это зрителям не позволено. Распорядители этих боев, воткнувши острые колья, и обведши кругом веревки, удерживают стремительность зрителей. И чему дивиться, что зрителю не позволяется сойти, когда они (распорядители) даже учителя (борцов) сажают вне, подле арены и велят подавать борющимся помощь наставлением издали, а близко подходить не позволяют? Но здесь не так: напротив, можно и учителю, и зрителю сойти к нам, стать вблизи расположением (сердечным), и придать вам силы молитвами. Так вступим же в борьбу подобно тем самым борцам. Они когда, перевязавши себя поперег, силою перевязей отбросятся, по тесноте места к стоящему около (арены) народу; то, развязав перевязи, опять возвращаются на место борьбы, возвратившись же, не прямо опять схватываются, но тогда, когда поставят себя в том размере перевязей, в котором и разошлись. Так и мы, поскольку теснота места принудила нас прервать слово, теперь, возвратившись на место борьбы, снимем перевязи с того, что сегодня прочитано нам“. Затем весьма часты у него обращения к ним, подобные следующему вступлению в одну из бесед, говоренных в 388 году: „Я думал, что от непрерывного собеседования вы почувствуете отвращение к нашим словам: но, вижу, выходит противное: не отвращение рождается в вас от непрерывности бесед, но увеличивается желание; не пресыщение чувствуете вы, но удовольствие; выходит тоже, что и на мирских пиршествах бывает с любителями вина. Они чем более пьют вина, тем большую возжигают в себе жажду: и в вас, чем более мы предлагаем учения, тем большую возжигаем охоту, тем более увеличиваем желание, усиливаем желание, усиливаем любовь. Поэтому я, хоть и сознаю в себе крайнюю бедность, не перестаю подражать щедрым угощателям, предлагать вам непрерывную трапезу и ставить полную чашу учения; ибо вижу, что вы, и выпив ее всю, уходите отсюда с новою жаждою. Это обнаруживалось и во всякое время, но особенно (оказалось) в прошлое воскресенье. Что вы имеете ненасытимую жажду к словам Божиим, это показал особенно тот день, в который я говорил к вам, что не должно злословить друг друга; когда я указал вам и безопаснейший предмет для осуждения, увещевая вас порицать собственные грехи, а не любопытствовать о чужих; когда приводил в пример святых, которые осуждали самих себя, но щадили других; – (приводил) Павла, который говорил о себе, что он первый из грешников (1Тим.1:18), и что его – богохульника, и гонителя, и обидчика помиловал Бог (1Тим.1:13), – который называл себя извергом, и не считал достойным даже имени апостольского (1Кор.15:8–9); – Петра, который говорил: изыди от мене, яко муж грешен есмь (Лк.5:8); Матфея, который называл себя мытарем и во время апостольства (Мф.10:3); – Давида, который взывал и говорил: яко беззакония моя превзыдоша главу мою, и яко бремя тяжкое отяготеша на мне (Пс.37:4); Исаию, который рыдал и с плачем вопиял: яко нечист есмь и нечисты устне имый (Ис.6:5); – трех отроков, которые в печи огненной исповедали и говорили о себе, что они согрешили, преступили закон, и не сохранили повелений Божиих (Дан.3:29–30); – Даниила, который плакал о том же: когда, перечислив этих святых, я назвал осуждающих мухами и представил справедливую причину такого сравнения, то есть, что, как те (мухи) садятся на чужие раны, так и осуждающие уязвляют чужие грехи, причиняя чрез это болезнь и сообщающимся с ними; когда делающих противное назвал пчелами, не теми, которые причиняют болезни, но которые устрояют ульи величайшего благоговения и затем летают по лугу добродетели святых: тогда-то, тогда показали вы ненасытимую свою любовь! Как речь наша продлилась (тогда) долго, безмерно долго, как никогда еще небывало, то многие ожидали, что от такой продолжительности слова погаснет в вас усердие (к слушанию): но вышло противное; в вас еще более разгоралось сердце, более воспламенялось усердие. Из чего же это видно? Из того, что рукоплескания под конец увеличились и восклицания усилились; и случилось тоже самое, что бывает в печах. Как там сначала не очень ярок бывает блеск огня, но, когда пламя охватит накладенные дрова, то и поднимается на большую высоту: так точно случилось и в тот день. Сначала это собрание волновалось не сильно; но, когда речь простерлась далеко, обняла все части предмета, и предложено было обильнейшее наставление, тогда-то именно и разгорелась в вас охота к слушанию, и стали раздаваться сильнейшие рукоплескания. Поэтому я тогда, хоть и располагался было сказать меньше, нежели сколько сказал, преступил, однако ж обыкновенную меру; а лучше сказать, нисколько не преступил я меры, потому что количество учения привык я измерять не множеством слов, но расположением слушающих. У кого слушатели нерадивы, тот, хоть и сократит беседу, кажется скучным: а у кого слушатели усердны, живы и бодры, тот, если и далеко продлит речь, и тогда еще не удовлетворить желанию (слушателей). Впрочем, так как в таком множестве слушателей есть, конечно, и слабые, которые не могут проследить (до конца) за продолжительным словом; то я посоветую таковым вот что: выслушав, что могут, пусть примут они это, и приняв сколько для них вместимо, пусть и удаляются отсюда; никто не запрещает им (уходить), никто не принуждает их и оставаться здесь сверх силы; пусть не заставляют они нас прервать слово прежде времени и обычного часа. Ты насытился: но брат еще алчет; ты упоен обилием сказанного: но брат твой еще жаждет. Пусть же и он не отягощает твоей слабости, заставляя тебя принять что-либо сверх силы; и ты не оскорбляй его усердия, препятствуя ему принять все, что только он может вместить. Это бывает и на мирских трапезах. Одни насыщаются скорее, другие медленнее: но ни эти не укоряют тех, ни те не осуждают этих. Только там – выйти (из-за стола) скорее – похвально; а здесь выйти (из церкви) не похвально, но (только) простительно. Там оставаться дольше предосудительно и позорно: а здесь выходить позднее – похвально и достойно величайшего одобрения. Почему так? Потому, что там от пресыщения происходит расслабление: а здесь от духовного усердия и богоугодной ревности рождается постоянство и терпение. Третью беседу на Евангелие от Иоанна Златоуст начинает так: „Излишне было бы теперь убеждать вас к внимательному слушанию (слова). Вы уже поспешили показать это на самом дел. Это стечение (народа), это стояние с напряженным вниманием, эта поспешность, оттесняя друг друга, занять ближайшее (к нам) место, откуда внятнее для вас был бы ваш голос, нежелание выйти отсюда, не смотря на тесноту, пока не окончится это духовное зрелище, рукоплескания и возгласы одобрения, все свидетельствует о вашей душевной теплоте и усердии к слушанию. Потому-то и излишне уже увещевать вас к слушанию, а нужно только внушить вам, чтобы вы и всегда сохраняли в себе такое усердие, и не только бы здесь его показывали, но, чтобы и дома находясь, муж с женою, отец –с детьми беседовали об этом; пусть одни передают другим и спрашивают друг друга, и пусть все оказывают взаимно такую добрую помощь“. Так как продолжительность слова увлекавшегося проповедника отзывалась иногда утомлением слушателей из слабых, то Златоуст иногда сокращал слово. Но были опять такие усердные, которые сетовали на сокращение. А когда проповедник удлинил проповеди, то опять были сетующие, особенно вследствие тесноты, давки и духоты в церкви при многочисленном собрании. Все это поставляло проповедника в затруднения, из которых он старался выйти добрыми советами слушателям. Вот одно из характеристических в этом отношении вступлений его, начинающее собою вторую беседу его о перемене службы. „Что нам сделать сегодня? Видя, как вас много боюсь распространять слово, потому что, когда поучение, продолжается дольше, вы, я вижу, толпитесь, теснитесь и неприятность от тесноты препятствует вам внимательно слушать, ибо слушатель, не имея простора, не может усердно внимать тому, что говорится. Итак, видя, что вас много, я, как сказал, опасаюсь распространять слово. Но, с другой стороны, смотря на ваше усердие, боюсь сократить поучение: ибо жаждущий, если наперед не увидит, что чаша полна, не охотно поднесет ее к устам; но, хоть и не выпьет ее всю, желает, однако, и видеть ее полною. Поэтому не знаю я, как мне поступить в (настоящей) беседе. Хочется мне и краткостью слова облегчить ваш труд, и обширностью его удовлетворить вашему усердию. Но я часто делал и то и другое, и ни разу не избегал порицания. Знаю, что часто я, щадя вас, прекращал слово прежде конца, и на меня поднимали ропот имеющие душу ненасытную, постоянно услаждающиеся Божественными струями и никогда не насыщающиеся, – те блаженные, которые алчут и жаждут правды (Мф.5:6), – и я, убоявшись их ропота, опять шел дальше, продолжал слово и за это терпел нарекание. Ибо те, кому нравятся краткие поучения, встречаясь (со мною), просили щадить их немощь и сокращать слова. Итак, когда вижу, что вам тесно, спешу окончить слово; но, когда примечаю, что вы, не смотря на тесноту не отступаете, а распложены идти дальше, мне хочется дать свободу языку. Тесно мы отвсюду (Дан.13:22). Что мне делать? Кто служить одному господину и обязан подчиняться одной воле, тот легко может угождать владыке (своему) и не погрешать. А у меня много господ, и я обязан служить такому многолюдству, с такими разнообразными требованиями. Впрочем, это сказал и не потому, чтобы тяготился таким рабством, – да не будет! – и не потому, чтобы желал освободиться от вашего господства. Для меня нет ничего почетнее этого рабства: не столько царь восхищается диадемою и порфирою, сколько я теперь красуюсь служением вашей любви. За тем царством следует смерть, а этому служению, если, если оно хорошо будет пройдено, уготовано царствие небесное. Ибо блажен верный раб и мудрый его же постави Господь его даяти житомерие сорабам его. Аминь глаголю вам: над всем имением своим поставить его (Мф.24:45–47, Лк.12:42). Видишь, каков плод этого служения, если оно (пройдено) будет усердно: оно поставляет (раба) над всем имением господина. Итак, не убегаю от сего служения, потому что служу вместе с Павлом. И он говорит: не себе проповедаем, но Христа Иисуса Господа: себе же самих рабов вам Иисуса ради (2Кор.4:5). И что говорить о Павле? Если во образе Божии Сый умали Себе, зрак раба приим ради рабов (Фил.2:7): то, что за важность, если я, раб, сделался рабом сорабам (моим) ради себя самого? Итак, это сказал я не потому, чтобы хотел освободиться от вашего господства, но потому, что желаю получить (от вас) прощение, если предложу трапезу, не всем угодную. А лучше сделайте то, что скажу теперь. Вы, не могущие никогда насытиться, но алчущие и жаждущие правды, и требующие продолжительных слов, будьте снисходительны, когда, ради немощи братий ваших, обычная мера поучении сокращается. А вы, любящие краткие слова и немощные, потерпите, ради ненасытимых ваших братий; небольшой это труд, несите тяготы друг друга, и тако исполните закон Христов (Гал. 6:2). Не видите ли, как борцы на олимпийских играх, в самый полдень, стоят среди театра на арене, как в печи, и как медные какие статуи, воспринимают солнечные лучи обнаженным телом, и борются на солнце, в жару и в пыли, чтобы увенчать лавровыми листьями свою, столько вытерпевшую, голову? А вам, в награду за слушание, уготован не лавровый венок, но венец правды, – и мы не удерживаем вас до полудня, но, снисходя вашей немощи, отпускаем вас в самом начале дня, когда воздух еще прохладен и не раскален падением (солнечных) лучей: – не заставляем вас принимать эти лучи на обнаженную голову, но вводим под этот прекрасный свод и под кровлею доставляем вам прохладу всячески заботясь о вашем удобстве, чтобы вы могли долго слушать. Не будем же слабее детей наших, ходящих в школу. Они раньше полудня не смеют возвратиться домой: но, только что отставши от молока, только что отнятые от груди, не достигши еще пятилетнего возраста, с телом молодым и нежным, показывают совершенное терпение; хоть беспокоит их жар, или жажда, или другое что, они до самого полудня терпят и переносят, сидя в школе⁵⁹. Так, если не другому кому, то этим детям будем подражать мы, мужи, достигшие полного возраста. Ибо, если у вас недостает терпения слушать слова о добродетели, кто поверит нам, что мы поднимем симые труды добродетели? Если мы так не расположены к слушанию; то, чем докажем, что будем ревностны к делу? Если откажемся от легчайшего, как перенесем труднейшее? Но теснота велика, давка большая! Но послушай: нудящие себя восхищают царствие небесное (Мф.11:12) и; узок и тесен путь, вводяй в живот (Мф.7:14). Итак, когда мы идем узким и тесным путем: то и самим нам нужно стеснять и нудить себя, чтобы можно было пройти узким и тесным путем. Кто ширится, тот не так легко пройдет тесным путем, как тот, кто сжимает себя, нудит и стесняет“.

В приведенных отрывках упоминается о рукоплесканиях слушателей, как знаках одобрения проповедника. О рукоплесканиях, бывших тогда в обычае, упоминается не раз еще в его беседах. Были и другие одобрения проповедника, напр. восклицания, о которых упоминается напр. в следующем вступлении 7-ой беседы на книгу Бытия: „Много просил я вчера вашу любовь запомнить сказанное (в церкви), и предложить (дома) вечером двоякую трапезу, – трапезу из снеди, и при ней угощение словами (духовными). Что-же? сделали-ли вы это? предложили ли двоякую трапезу? – Знаю, что вы сделали, и вкусили не только той (телесной), но и этой (духовной трапезы). Позаботившись о худшей, вы, конечно, не могли пренебречь лучшею. И действительно, эта лучше той. Ту составили руки поваров, а эту приготовили уста пророков: в той произрастения земли, а в этой плод Духа; брашна той трапезы скоро портятся, а этой – нетленны; та поддерживает настоящую нашу жизнь, а эта ведет нас к будущей. Итак, что вы, вместе с тою, приготовили и эту (духовную) трапезу, – это узнал я, не от проводника, не от слуги вашего, но от такого вестника, который вернее этих. От какого же это? От (вашего) одобрения того, что (мною) сказано, от похвалы преподанному наставлению. Когда я сказал вчера; „пусть каждый из вас сделает свой дом церковью“, вы громко воскликнули, изъявляя удовольствие по поводу этих слов. А кто с удовольствием слушает поучение, тот готов представить доказательство и на деле. Поэтому я сегодня еще с большим усердием поспешил к проповеданию. Только будьте внимательны и ныне“.

Принимая снисходительно такие знаки похвалы, как рукоплескания и восклицания, проповедник, однако, не всегда одобрял их, желая видеть другие проявления действенности его проповеди. Уже в конце второго года своего проповедничества в одной из своих бесед он говорит; „церковь не театр, чтобы приходить в нее для забавы. Из нее должно выходить с назиданием... Что мне пользы в ваших рукоплесканиях? Что пользы в похвалах и в восклицаниях? То мне похвала, если вы все вам внушенное исполняете на деле“. В 3-ем слове против Аномеев он отзывается: „вы хвалите слово; вы принимаете увещание с великим шумом и рукоплесканиями: но лучше выразите нам похвалу делами“. Более доволен он был, когда замечал другие знаки действия его проповеди, напр., молчаливое сокрушение, плач. Такое молчание заметил он напр. после сильного и резкого описания в беседе 2–ой Лазаре суда, ожидающего грешного богача в той жизни: „Вы молчите, слыша сие? Благодарю вас за это молчание более, нежели за рукоплескания; потому что рукоплескания и похвалы делают меня славнее, а это молчание соделывает вас целомудреннее. Знаю, что слова мои огорчают, но за то и доставляют великую и неописанную пользу“. Трогательное описание проповедником глубокой скорби Давида о поражении и смерти Саула и Ионафана, из коих первый был упорным врагом Давида, вызвало плач у слушателей, и проповедник спешит сказать им: „вы растрогались теперь, заплакали, возмутились духом, и ваши глаза стали готовы проливать слезы? Вспомни же теперь, пока еще сердце горит печалию, (вспомни) каждый о своем враге и оскорбителе, и береги его при жизни, и оплакивай по смерти, не на показ, но от души и от чистого сердца. И хотя бы пришлось потерпеть что, только бы не оскорбить обидевшего, все сделай и перенеси, в надежде великих наград от Бога“. Плач вызвал в слушателях живое описание проповедником страданий праведного Иова, и проповедник замечает: „вы смутились и плачете, слыша об этом. Подумайте же, каково было ему это видеть. Ибо, если мы, после столь долгого времени, не можем без слез слышать об этом печальном событии, и слышать притом о чужом несчастии: то какой адамант был тот, кто видел это своими глазами, и любомудрствовал – не в чужих, а в собственных злоключениях“?

Радуясь подобным проявлениям действия своей проповеди на слушателей, Златоуст ревновал и часто напоминал им о том, чтобы и по выходе из церкви, в доме они не только сами хранили в памяти и исполняли слышанное, но и передавали его другим, начиная с своих домашних, чтобы проповедническое слово его из церкви переходило в семью, даже на рынок. В конце 8-ой беседы на книгу Бытия, он говорит; вижу, что время у нас теперь перешло за пределы, поэтому отложу слово до другой беседы. А вы пока храните и помните сказанное; передавайте это и тем, которые не слышали, и пусть каждый размышляет об этом и в церкви, и на рынке, и дома. Нет ничего приятнее божественного наставления. Послушай, что об нем говорит Пророк: коль сладка гортани моему словеса твоя, паче меда и сота устом моим. (Пс.118:103). Этот-то сот полагай на вечерней трапезе, чтобы она вся полна была духовной сладости. Не видите ли, как богатые люди после обеда вводят к себе арфистов и флейщиков? Они свой дом делают театром, ты сделай твой дом церковью, и – сделаешь, не тогда, как переменишь стены, или переиначишь основание, но, когда призовешь к своей трапезе самого Владыку небесного. Бог не стыдится таких вечерей. Ибо, где духовное поучение, там и целомудрие, и честность и скромность; где муж и жена, и дети, и согласие, и дружба, и (все) связаны узами добродетели, там – среди их Христос“. Подобные наставления, каких много у него, имели свое действие, по крайней мере, принимались слушателями с сочувственными восклицаниями, как-то мы видели уже из свидетельства самого проповедника. Но он любил разведывать и следить за действиями его проповеди путем частных наблюдений и бесед, чего и не скрывал в сознании, что это делает по любви к ним и ревности о спасении их. Трогательнее высказывается этот мотив в заключении одной (пятой) и в начале другой (осьмой) из его бесед о статуях. „Дайте мне похвалиться вами и в настоящей жизни, и в тот день, когда приведутся (на суд) получившие таланты. Достаточная мне награда за труды – ваша добрая слава; и, лишь увижу, что вы живете благочестиво, – я все получил. Итак сделайте, что я и вчера внушал вам, и сегодня говорю, и не перестану говорить: определив наказание клянущимся, – наказание, приносящее пользу, а не вред, постарайтесь представить нам и доказательство своего успеха. А я постараюсь, по выходе из сего собрания, с каждым из вас иметь продолжительную беседу, чтобы во время такой беседы усмотреть мне, кто исправился; и, если увижу кого-либо клянущимся, объявлю его пред всеми исправившимися, дабы упреками, обличением и вразумлением тотчас отклонить его от дурной привычки. Ибо гораздо лучше здесь вытерпеть стыд и исправиться, чем быть посрамлену и наказану пред лицем всей вселенной, в тот день, когда грехи наши откроются пред очами всех. Впрочем, не дай Бог, чтобы кто-либо из сего почтенного собрания явился там в таком несчастном положении: но молитвами святых отцев наших, исправив все грехи, и принесши обильный плод добродетели, да отыдем отсюда с великим дерзновением, по благодати и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, чрез которого и с которым слава Отцу со Святым Духом во веки веков. Аминь“. Восьмую беседу он начинает⁶⁰ так: „и недавно к вам, и теперь к вам говорю: о, если бы и всегда быть с вами! А впрочем, я и всегда с вами, если и не телом, то силою любви; потому что для меня и нет другой жизни, кроме вас и заботы о вашем спасении. Земледелец только и заботится, что о семенах и посевах, и кормчий – о волнах и приставят; так и проповедник – о слушателях и их успехе, как и я теперь. Потому и ношу всех вас в уме моем, не только здесь, но и дома. Хотя число народа и велико, а мера моего сердца мала, за то любовь обширна, и не тесно вмещаетеся в нас (2Кор.6:12); а что далее, того уже не скажу, потому что и мы не тесно помещаемся у вас. Откуда это видно? – Многие сказали мне о себе: „мы исполнили приказанное, постановили друг другу законы, определили взыскание клянущимся, наложили наказание на преступающих закон, – наказание, приличное вам“, что доказывает весьма великую любовь. И не стыжусь я разведывать об этом; потому что эта любознательность происходит не от пытливости, но от заботливости. Не бесчестие для врача осведомляться о болящем: и нам не порок всегда разузнавать о вашем спасении: ибо, узнав таким образом, что вами исполнено, и что вами исполнено, и что осталось не сделанным, мы с должным разумением приложим и остальные лекарства. Итак, по разведании, мы узнали это, и поблагодарили Бога, что не на камне посеяли мы, не в терние бросили семена, и не потребовалось нам продолжительного времени и большой отсрочки, чтобы пожать ниву. Вот почему всегда имею вас в уме моем; вот почему не чувствую труда от учительства: меня облегчает польза слушания! Этой награды достаточно, чтобы ободрить нас и окрылить, и сделать отважными, и убедить к перенесению всякого за вас труда“.

Следует заметить, что клятвы, о которых здесь говорится, были предметом, о котором он говорил и нарочитые беседы и о котором он часто говорил и в других беседах. Клятвы были каким-то закоренелым обычаем у антиохийцев. К клятве или присяге привлекали истцы, тяжущиеся, за подозревшие кого-либо в краже, обмане и т. под. Клятвы эти совершались в церкви, пред священной трапезою и предлежащим евангелием, как описывает Златоуст, в высшей степени возмущавшийся этим обычаем. „Что ты делаешь, человек? – заставляешь клясться пред священною трапезою, и там, где лежит Христос закланный, закалаешь брата своего? Разбойники убивают на дорогах; и ты убиваешь сына пред лицом Матери, и – совершаешь убийство преступнее Каинова! Тот умертвил своего брата в пустыне, и временною смертию: а ты наносишь брату смерть среди церкви, и смерть вечную! Ужели для того устроена церковь, чтобы нам клясться! Нет, – для того, чтобы молиться. Ужели для того стоит трапеза, чтобы мы заставляли (других) клясться? Нет, для того стоит она, чтобы разрешали мы грехи, а не вязали. Но если ты (не стыдишься) ничего другого, так постыдись этой самой книги, которую подаешь для клятвы; раскрой Евангелие, которое держа в руках, заставляешь ты другого клясться, и, услышав, что Христос говорит там о клятвах, вострепещи, и удержись. Что же Он говорит там о клятвах? Аз же глаголю вам, не клянитеся всяко (Мф.5:34) А ты этот закон, запрещающий делаешь клятвою? о, дерзость! о безумие! Ты делаешь тоже, как если бы кто самого законодателя, воспрещающего убийство, заставил быть помощником в убийстве. Не так стенаю и плачу я, когда слышу, что иных убивают на дорогах, как стенаю и плачу, и содрогаюсь, когда вижу, что кто-нибудь подходит к этой трапезе, полагает на нее руки, прикасается к Евангелию, и – клянется. На счет денег ты сомневаешься, скажи мне, и убиваешь душу? Приобретаешь ли ты столько, сколько делаешь вреда душе и своей, и ближнего? Если веришь, что этот человек правдив, не вводи его в неволю клятвы; а если знаешь, что он лжив, не заставь его нарушить клятву. Но это для того, говоришь, чтобы мне быть вполне успокоенным? Нет, когда ты не заставишь клясться, тогда-то и будешь вполне успокоен; а теперь, возвратившись домой, ты постоянно будешь угрызаем совестью, размышляя так; не напрасно ли я заставил его поклясться? не нарушил ли он клятву? не я ли был причиною греха? Но если ты не заставишь (другого) поклясться, то, возвратившись домой, получишь большое утешение, благодаря Бога и говоря: слава Богу, что я воздержался, и не заставил поклясться напрасно и без нужды. Пусть гибнет золото, пусть пропадают деньги, только бы иметь нам полную уверенность, более всего, в том, что мы и сами не преступили закона, и другого не заставили это сделать. Подумай, для чего ты не заставил другого поклясться, и этого будет довольно для твоего успокоения и утешения“. Златоуст задался мыслью совершенно искоренить обычай клятвы. То, что он говорит по этому предмету в первых двух отрывках из более ранних бесед его, было только началом успеха его в борьбе с обычаем. Но он продолжал борьбу, стремясь в конец искоренить его в Антиохии: „везде поют о нашем городе, что он первый из всех во вселенной украсился именем христиан: так дайте всем говорить, что Антиохия, одна между всеми городами во вселенной, изгнала клятвы из своих пределов. Даже, если это будет, она не только сама увенчается, но и в других городах возбудит ревность к тому же. И как имя Христиан, начавшись отселе, как из некоего источника, распространилось по всей вселенной: так и это доброе дело, получив здесь корень и начало, сделает вашими учениками всех людей, населяющих землю, так что будет вам двойная и тройная награда – и за собственные добрые дела, и за научение других“. Но вот обычай клятвы начинает более и более слабеть, так что многие совсем отстали от него, а другие оправдывались пока тем, что только изредка грешат старою привычкою. Златоуст отвечает на это в 18-й беседе о статуях: „Вы, как известно мне и как прежде сказал я, исполнили уже этот закон о клятвах; но этого недостаточно для нашего спасения, если мы при том, не научим и не исправим и других; потому что и принесший талант, хотя возвратил залог к целости, однако ж подвергся наказанию за то, что не приумножил данного (Мф.25:30). Итак, не будем смотреть только на то, освободились ли мы сами от греха, но не отстанем, пока не освободим и других; и каждый, слуг ли имеешь, или учеников, собрав около себя друзей десять, приведи их к Богу. Но нет у тебя ни учеников, ни слуг? Так есть друзья; – их исправь. И не говори мне; „от частого употребления клятв мы отстали, а только изредка увлекаемся к ним“; брось и это „изредка“. Если потеряешь один золотой, не обойдешь ли всех с расспросами и поисками, только бы найти его. Так поступи и с клятвами. Если увидишь, что вырвалась у тебя одна клятва, плачь, стенай, как будто бы все имущество твое пропало. Опять говорю, что и прежде; запрись дома, займись и потрудись с женою, с детьми и домашними; скажи наперед сам себе: не примусь ни за частные, ни за общественные дела, пока не исправлю душу свою. Если вы научите детей своих: и они научат своих детей, и таким образом исполнение заповеди, дошедши до конца века и до пришествия Христова, – всю награду за это принесет тем, кто положил корень“. Эта беседа говорена была в конце великого поста пред Пасхою 387 года. К концу беседы проповедник заключает таким уже грозным и властным предупреждением: „Сорок дней уже прошло; если еще пройдет и святая Пасха, то никому уже не прощу, и употреблю, не увещание, но запрещение и отлучение, которым нельзя пренебрегать: ссылка на привычку не сильное оправдание! Почему вор не ссылается на привычку и не освобождается от наказания? почему также и убийца и прелюбодей? Итак, наперед говорю и объявляю всем, что, если я, сошедшись с вами наедине и сделав опыт (а непременно сделаю), найду некоторых неисправившимися в этом недостатке, таких подвергну наказанию, прикажу не допускать к святым тайнам, не для того чтобы они оставались без них, но – чтобы исправились и затем приступили, и с чистою совестью вкусили священной трапезы: потому что это и значит быть причастником. Дай нам Бог, по молитвам предстоятелей и всех святых, исправив эти и все другие недостатки, получить царство небесное, благодатью и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с которым Отцу и Святому Духу, слава, честь и поклонение, ныне и всегда, и во веки веков. Аминь“. Увещания проповедника, поддержанные новыми напоминаниями в разных беседах в дни Пятидесятницы, возымели силу, так что в одной из этих бесед (на притчу о должнике десятью тысячами талантов) он имел утешение выразить: „вот мы уже ударяли по одной струне во всю пятидесятницу, читая вам закон о клятвах и, – по милости Божией, многие уста слушателей научились у нас мелодии этого закона, и, бросив дурную привычку, вместо того, чтобы клясться Богом, всегда при каждом разговоре носить на языке: ей и ни, и поверь, пусть будет нудить их бесчисленное множество дел, они не решатся пойти дальше.

Успех борьбы с обычаем клятв является таким образом одним из примеров действия проповеди его на слушателей, послушания их увещаниям проповедника. Были и другие подобные примеры, о которых он неоднократно упоминает с радостию и благодарностию.

Но имея много доказательств любви и внимания те его проповеди и благоприятного действия ее на слушателей, Златоуст имел случаи испытывать и неблагоприятное отношение к нему со стороны слушателей или известной части их. Так ему приходилось слышать ропот на некоторые обличения их. Так в одной проповеди его обличения и угрозы недостойно причащающимся были так сильны и резки, что многие из слушателей в частной беседе говорили ему: ты отвращаешь нас от причастия св. Таин. Златоуст поспешил разъяснить свои обличения раскрытием мысли о силе покаяния и приемлющего его милосердия Божия. Были случаи ропота на резкие упреки богачам и вообще слушателям за недостаток усердия к помощи бедным и нищим. Некоторые говорили проповеднику: пощади нас, ты заставляешь вас краснеть и стыдиться. Вообще Златоусту нередко приходилось видеть или предполагать, что слушатели могли огорчаться его упреками и обличениями. В таких случаях, он спешил в ближайшей беседе растворить сказанное прежде словами кротости. В 12 беседе на Евангелие от Иоанна он начинает так: „Вчера слово наше, может быть, показалось вам, более надлежащаго, стеснительно и тяжко, так как мы произнесли слово укорительное и далеко простерли обличение многих в нерадении. Но если бы мы делали это только с намерением – оскорбить вас, то, может быть, справедливо каждый из вас негодовал бы. А как мы пренебрегли приятность в словах, имея в виду пользу нашу, то, хотя бы вы и не хотели принять нашего попечения о вас, вы должны, по крайней мере, простить такой любви нашей. Ибо мы и очень опасались, чтобы, при нашем старании, вы со своей стороны, не желая показать такого же усердия к слушанию, не подверглись тем более тяжкому ответу за последствия. Поэтому мы и вынуждаемся непрестанно возбуждать вас и воздвигать от сна, чтобы ничто из сказанного не было для вас потеряно. Только таким образом можете вы с дерзновением в настоящем веке жить, и в будущий день предстать престолу Христову. Но так как мы вчера уже довольно тронули вас, то приступим теперь прямо к самим изречениям Евангелия“. В 14-ой беседе он выражается: „Для того-то мы и делаем все, и умоляем и докучаем, и укоряем и хвалим, чтобы устроить ваше спасение. И вы потому не досадуйте на наши частые увещания к жизни добропорядочной. Мы говорим, не как осуждающие ваше нерадение, но как имеющие самые добрые о вас надежды. Притом, что доселе сказано и что впредь сказано будет, то касается не вас только, а и нас говорящих. Ибо и мы сами имеем нужду в таком же назидании: и хотя сами говорим, но ничто не препятствует обратить те же речи и к нам. Слово, встретив виновного в грехах, исправляет его; не причастного греху и свободного от него отводить от него еще далее. Ведь и мы не чисты от согрешений. Итак, врачевание одно для всех и пособия врачебные всем предлагаются“. В ответ на предполагаемые или слышанные сетования, что он слишком часто повторяет увещания об одном и том же предмете, Златоуст дает объяснения, подобные следующим: „мы часто говорим об этом не потому, будто хотим тревожить вас, но для того, чтобы доставить вам великую и чудную пользу. Кто не исправился, услышав однажды, может быть – исправится, услышав в другой раз, а кто пропустил другой раз, – исправится в третий (беседа 54-ая на Евангелие от Иоанна)“. Или: „я желал бы перестать всякий раз говорить об этом; но вы не позволяете, подавая всегда повод к тому и побуждение (беседа 54-ая на Евангелие от Иоанна)“. Не один раз проповедник имел поводы сетовать и на уменьшение церковных собраний, а след. и слушателей проповеди, на их охлаждение, особенно в сезоны зрелищ, а также и на то, что некоторые слушатели, посещая утренние церковные собрания и проповеди, ленились или тяготились приходить на послеобеденные или вечерние. С грустью приходилось ему видеть иногда и малоплодность и малоуспешность своих увещаний и обличений против укоренившихся дурных обычаев и страстей, а иногда даже и насмешки над его усилиями побороть такие страсти как страсть к зрелищам или пьяному разгулу в дни народных, от язычества оставшихся, праздников, или даже праздников христианских. На все это есть довольно частые намеки в его словах и беседах. Но он не упадал духом, не ослабевал в ревности к проповеди, основательно утешаясь тем, что слова его действуют, по крайней мере, на некоторых, что, по крайней мере, он исполнил свой долг. Нередки у него обращения, подобные следующим: „праздник не для того, чтобы нам бесчинствовать и умножать грехи свои, но чтобы очистить и те, какие есть у нас. Знаю, что говорю это напрасно, но не перестану говорить. Если вы не все послушаетесь, то не все же и не послушаетесь: а если все не послушаетесь, то мне будет тем большая награда, а вам тем большее осуждение. Дабы с вами не случилось этого, я не перестану говорить: частым повторением, может быть, и трону вас (беседа 27-ая на I послание к Коринф.)“. Или еще: „напрасно, кажется, увещевали мы бывших у нас в предшедшее собрание – (постоянно) пребывать в доме отеческом (т. е. в церкви), а не приходить (сюда) только в праздник, и опять уходить. А вернее сказать, не напрасно: потому что, если и никто из них не убедился нашими словами, за то нам уготована награда, и все сделано для нашего оправдания пред Богом. Поэтому проповедник, слушает ли его кто, или нет, должен бросать семена и отдавать (в рост) серебро, чтобы Бог требовал отчета уже не от него, а от меновщиков, взявших то серебро. Так и мы сделали: обличили, упрекнули, попросили, внушили“. Далее, выразив свое утешение тем, что хотя многие и не пришли в церковное собрание и к проповеди, но пришли другие, что все-таки есть и теперь собрание, хотя и меньшее в сравнении с прошедшим, проповедник высказывает, что это меньшее собрание даже лучше прежнего многочисленного. „Чем предшедшее собрание лучше настоящего? Не шумом ли только и смятением, а больше ничем? Ибо, если и сегодня тоже – и причастие св. тайн, и общение в других духовных благах, как то в молитве, в слушании, в благословениях, в любви и во всем прочем: то настоящий день отнюдь не меньше прошедшего: ни для вас, ни для меня, говорящего. Кто слушал нас тогда, те будут слушать и теперь, а кого нет здесь теперь, тех не было и тогда, хотя они, казалось, и были здесь телом; они не слушают теперь, не слушали и тогда, и не только не слушали, но и беспокоили слушающих, производя шум и смятение. Значит, для меня и тогда и теперь – одинаковое зрелище, одинаковое собрание слушателей, и теперешнее нисколько не меньше прежнего. Даже, если уже сказать что и удивительное, это собрание еще лучше того, потому что теперь беседа идет без шума, поучение без смятения, а слушание с большим разумением, так как никакой шум не беспокоит нашего слуха. Говорю это не потому, чтобы пренебрегал я многочисленностью собравшихся тогда, но для того, чтобы убедить вас – не печалиться и не скорбеть о малочисленности собравшихся сюда ныне. Не множество тел мы желаем видеть в церкви, но множество слушателей. Итак, поскольку одни и те же гости у нас, как тогда, так и теперь, то я и сегодня с тем же усердием предложу вам угощение, возвратившись к предмету, который прерван был праздничным временем (беседа 5-ая об Анне)“⁶¹. Естественно, что во время каких-либо общественных бедствий, посещавших антиохийцев, они были усерднее к церковным собраниям, к слушанию проповеди и внимательнее к исправлению своих нравов. Таковы напр. бедствия кар по случаю низвержения царских статуй, землетрясение, по поводу которого народ три дня молился в храмах, или же бедствия голода, моровой язвы и т. п. Так как в дни таких бедствий проповедник не только обличал и увещевал, но и утешал унылых и скорбевших; то это давало ему право напоминать слушателям о временах этих бедствий, чтобы кротко посетовать на ослабление усердия их, замечаемое по миновании бедствия. В беседе 4-ой о покаянии он говорит: „когда мы страдали от голода и заразы, от града и засухи, от пожаров и нашествия неприятелей, то не каждый ли день церковь тесна была от множества собиравшихся? Великое тогда было у нас любомудрие и пренебрежение мирскими делами; не тревожили нас ни любовь к деньгам, ни искание славы, ни страсть и стремление к распутству, и никакой другой злой помысел, но все вы предались благочестию, с молитвою и слезами. Блудник стал тогда воздерживаться, злопамятный спешил мириться, сребролюбец склонялся к подаянию милостыни, гневливый и дерзкий обращался к смиренномудрию и кротости. Но когда Бог рассеял тот гнев, отвел бурю и после такого волнения устроил тишину: мы опять обратились к прежним делам. Об этом я и тогда, во время самых искушений, наперед говорил и предостерегал непрестанно, однако ж, не имел никакого успеха, но все те (внушения) вы выбросили из ума, как сон и мимо шедшую тень. Посему-то боюсь теперь больше, нежели тогда, и, о чем тогда говорил я, особенно боюсь теперь, чтобы нам не навлечь на себя несчастий, более тяжких, чем прежние, и затем не получить от Бога неизлечимой раны“. Приведем еще следующее, глубоко трогательное у Златоуста и назидательное и утешительное для проповедников всех времен, собеседование его по поводу бесплодности для некоторой части его слушателей увещаний его против праздничного пьянства и насмешек более распущенных людей над этою бесплодностью его усилий. „Если они и после увещания останутся в том же состоянии, мы и тогда не перестанем предлагать им совет; ибо и ключи текут, хотя бы никто не черпал из них, и родники источают воду, хотя бы никто ве брал ее, и реки бегут, хотя бы никто не пил из них: так и проповедник, хотя бы никто не внимал ему, должен исполнить все, что от него зависит. Ибо нам, принявшим служение Слова, положен человеколюбивым Богом закон – никогда не оставлять своего дома и не молчать, слушают ли нас, или убегают. Когда Иеремия за то, что изрекал Иудеям много угроз и предсказывал будущие бедствия, был от слушателей поносим и осмеиваем целый день: то, по слабости человеческой, не могши сносить насмешек и поругания, он решился было оставить такое пророчество. И послушай, как сам он показывает это сими словами: бых посмех весь день. Рекох: не возглаголю. ниже вспомяну имене Господня. И бысть в сердцы моем, яко огнь горящ, палящ в костех моих, и разслабес отвсюду, и не могу носити (Иер. 20:7–9). Смысл слов такой: „я решился оставить пророчество, потому что Иудеи не слушали; но лишь только я решился на это, сила Духа, как огонь, запала в мою душу и опалила все внутренности, измождая и снедая кости мои, так что я не мог вынести этого пожара“. Если же он подвергся такому наказанию за то, что, будучи каждодневно осмеиваем, поносим и поругаем, решился замолчать: то мы какого снисхождения были бы достойны, если бы, не потерпевши еще ничего такого, из-за небрежности некоторых впали в малодушие и перестали предлагать им наставление, и особенно, когда столько есть внимающих? Впрочем, я говорю это не для своего утешение и ободрения: ибо я убедил душу мою, чтобы, доколе буду дышать и Богу угодно будет соблюсти нас в настоящей жизни, исполнять сие служение, и делать повеленное, будет ли кто внимать или нет. Но как есть такие, которые расслабляют руки у народа, и, сами не принося никакой пользы нашей жизни, охлаждают и в других ревность, насмехаясь, издеваясь и говоря: оставь советовать, перестань увещевать; не хотят слушать тебя; не имей никакого общения с ними; так как есть некоторые говорящие, это: то, желая исторгнуть из души народа сию злобную и бесчеловечную мысль и диавольский навет, поговорю об этом подолее. Знаю, что и вчера произносили слова сии многие, которые, увидав, что некоторые провели день в корчемнице, с насмешкою и, издеваясь, говорили: „ведь совершенно убедились! Совсем никто не пошел в корчемницу: все истрезвились!“ – Что говоришь, человек? Разве мы обещали уловить всех в один день? Если убедилось только десять, если только пять, если даже один: не достаточно ли и сего для нашего утешения? Скажу и еще более. Пусть никто не убедился нашими словами, хотя не возможно, чтобы бесплодно было слово, посеваемое в столь многие слухи; но пусть это будет так: однако ж, и в сем случае слово не бесполезно нам. Ибо, если они и вошли в корчемницу, то вошли уже не с таким бесстыдством; да и за столами часто вспоминали о наших словах, укоризне, обличении, и, вспомнив, устыдились, покраснели мысленно; они сделали обычное не с такою уже наглостию. А почувствовать вполне стыд, сознать вполне свои дела, это – начало спасения и прекрасной перемены. Сверх сего произошла от этого и другая не меньшая польза. Какая же? Та, что трезвых мы сделали степеннее, и словами своими убедили в том, что лучше всех рассуждают те, кои не увлекаются толпою. Я не восстановил болящих? зато здоровых сделал более благонадежными. Слово не отвело некоторых от порока? зато живущих добродетельно сделало внимательнейшими. Присовокуплю к этому и нечто третье. Не убедил я сегодня? но завтра, может быть, успею убедить. Но и завтра не успею? так, может быть, послезавтра, или еще в последующий затем день. Кто сегодня слушал и отверг (слово), тот, может быть, завтра послушает и примет; а кто сегодня и завтра показал пренебрежение, тот спустя много дней, может быть, окажет внимание к словам моим. Ведь и рыбак нередко, целый день закидывал сеть понапрасну, и к вечеру, намереваясь уже уйти, уловляет во весь день избегавшую от него рыбу, и с нею уходить. А если бы мы, из-за всегдашних неудач, вздумали быть в праздности и отстать от всех дел: то расстроилась бы у нас вся жизнь, и погибло бы все, не только духовное, но и житейское. И земледелец если бы, из-за случившейся один и два и много раз непогоды, решился бросить земледелие, – мы все скоро погибли бы от голода. И кормчий если бы, из-за случающейся один, два и много раз бури, оставил море, – бездна была бы для нас непреплываемою, и от этого жизнь опять была бы для нас бесполезною. Да и в отношении к каждому искусству, если будешь так же превратно судить и располагаться, все совершенно погибнет, и земля сделается необитаемою. И так, зная сие, все, хотя один, два и много раз не достигают конца дел, коими занимаются, однако ж, опять принимаются за них с одинаковым усердием. Все это зная, и мы, возлюбленные, прошу, не станем говорить так: какая нам нужда в столь многих словах? никакой нет пользы от этих слов. И земледелец, хотя бы один, два и много раз засеявши одну и ту же ниву, не получал плода, однако ж, опять начинает ее возделывать, и часто в один год вознаграждает убыток всего, (прежнего) времени, (беседа 1-я о Лазаре)“. А вот еще и другой образец подобных, успокоительных для всякого проповедника, размышлений Златоуста по поводу говора о бесполезности его проповеднических увещаний. „Скажешь мне: какая польза от слов твоих? Есть польза, если кто слушает меня. Я делаю свое; сеятель сеет. Вышел сеятель сеять; и пали семена – одни подле дороги, другие на камень, иные на терния, а иные на добрую землю (Мф.13:3–8). Три части (семян) погибли, одна только сохранилась: однако ж, сеятель не отстал от земледелия; но так как одна часть сохранилась, то и не перестал он трудиться над землею. – И теперь, невероятно, чтобы семя, повергаемое, в таком множестве, не принесло мне класа. Если не все послушают, половина дослушает; не половина, так третья часть; не третья, так десятая; не десятая, так хоть один из такого множества послушает, лишь бы послушал. Не маловажно спасти и одну овцу: потому что и пастырь тот (Мф.18:12), оставив девяносто девять овец, пошел за одною заблудшею. Не пренебрегаю человеком: пусть и один будет, – но это человек, живое существо, любезнейшее Богу. Пусть будет раб; не считаю его достойным презрения: потому что не чинов ищу, а добродетели; не господства, не рабства, а души. Пусть один будет, но это человек, для которого небо распростерто, и солнце сияет, и луна течет, и воздух разлит, и источники бегут, и море разостлано, и пророки посылались, и закон дан; но к чему все пересказывать? – для которого единородный Сын Божий соделался человеком. Господь мой заклан был, и излил кровь свою ради человека: и я ли буду пренебрегать им? Но какое будет у меня оправдание? Не слышите ли, что Господь разговаривал с самарянкою и потратил тысячи слов? Не презрел ее за то, что она была самарянка, но оказал к ней внимание, потому что она имела душу; не пренебрег ею за то, что она была блудница, но приложил великое о ней попечение, потому что и она могла быть спасена и показала веру. Не перестану говорить и я, хотя бы никто не слушал: я врач, и предлагаю врачеветво; я учитель, и должен увещевать, потому что говорит (Господь): стража дахь тя дому израилеву (Езек.3:17). Никого не исправляю? Что ж такое? Я за это имею награду. – И это сказал я по преувеличению; ибо невероятно, чтобы в таком множестве никто не исправился. Но таковы отговорки и извинения нерадивых слушателей. – Каждодневно, говорят, слушаю и не делаю. – Слушай, хотя бы ты и не делал; потому что от слушания доходит и до делания. Хотя бы ты и не делал, но будешь стыдиться за грех; хотя бы не делал, но переменишь образ мыслей; хотя бы и не делал, но будешь осуждать себя за то, что не делаешь. Откуда же это самоосуждение? Оно плод моих слов. Когда ты скажешь: увы! я слышал и не делаю – это, увы, есть уже начало перемены к лучшему (Беседа 6-я о Лазаре)“.

Понятно, что сказывающаяся в подобных речах уверенность Златоуста в действительности своей проповеди даже и в тех случаях, когда он замечал недостаток внимания к ней со стороны некоторой части слушателей, – эта уверенность могла быть присущею только такому проповеднику, который видел многочисленные доказательства и знамения действенности ее во все течение своего проповеднического служения. И действительно, этим служением он стяжал в глазах современников и потомства неувядаемую славу величайшего и образцового проповедника. Заключим указанием на ту глубоко назидательную черту в характере пресвитера-проповедника, какою является отсутствие в нем всякого самомнения, всякого превозношения своею славою проповедника и сохранение до самого конца своего служения всегда почтительного и сыновнего отношения к своему архипастырю Флавиану и также и к епископам, высшим учителям церкви. Черты этой почтительности сказываются особенно в словах и беседах, говоренных Златоустом антиохийским пресвитером, в присутствии Флавиана и епископов, которые слушали Иоанна во время своих обычных съездов на соборы в Антиохию, а иногда, как полагают, и нарочито приезжали в Антиохию слушать знаменитого проповедника. Свою 8-ю беседу на книгу Бытия, которая надписывается на дождливый день и по случаю собрания епископов“, он начинает так; „скопление облаков помрачило у нас день, а присутствие учителя (архиепископа Флавиана) сделало его светлым. В самом деле, не так солнце освещает тела, пуская лучи с высоты небесной, как взор отеческой любви озаряет наши души, испуская лучи от престола (архиепископского). Зная это, и он, не только сам пришел к нам, но и привел с собою хор светил (епископов), чтобы света было больше. Потому и церковь у нас веселится, и стадо скачет, и мы с большим усердием беремся за слово. Ибо где стечение пастырей, там безопасно и овцам. Так и корабельщики радуются, когда с ними много кормчих; потому – что эти, во время тишины и безветрии, облегчают им, посредством рулей, труд гребли, а при волнении моря, своим искусством и множеством рук, усмиряют борьбу воды. Поэтому и мы, поручив все молитвам их (епископовы) смело простираем слово к учению. В 1-й беседе о перемене имен, заключая эту беседу мыслию о Божественном Писании, как неиссякаемом источнике учения, проповедник выражается: „как в земле влажной, где ни станешь копать, везде выбегают источники: так и в земле Божественного Писания, где ни будешь раскапывать, везде станут вытекать многие реки: оттого и весьма страшно пустить сегодня все эти реки вдруг. Посему, заградив наш поток, отошлю вашу любовь к священному источнику сих предстоятелей и учителей (епископов Сирии, собравшихся в Антиохию), – к этому чистому, упоительному и сладкому источнику, который выходить из самого духовного камня (т. е. Христа, 1Кор.10:4)“. Свою 5-ю беседу о покаянии Златоуст заканчивает так: надобно прекратить слово, потому что хочу я послушать и голоса отца (т. е. еписк. Флавиана). Мы, как малые дети пастушеские, играем на легкой свирели, сидя под сению втого святилища, как бы под дубом или тополем, а он как отличный какой музыкант, настроив золотую арфу, стройностию восхищает всех слушателей, – так он доставляет вам великую пользу не стройностию звуков, но согласием слов и дел. Таких-то учителей и Христос ищет: иже сотворит, сказал Он, и научит сей велий наречется в царствии небеснем (Мф.5:19). Таков и сей (т. е. епископ Флавиан): потому он и велик в царствии небесном. Да сподобимся же и мы, по молитвам его и всех сослужителей, получить царство небесное, благостию и человеколюбием Господа нашего Иисуса Христа, с Которым Отцу слава вместе со Святым Духом, ныне и всегда и во веки веков. Аминь“.

Слава двенадцатилетнего служения Иоанна в сане пресвитера – проповедника достигла и столицы империи – Константинополя. Император Аркадий возымел мысль призвать его на высшее иерархическое служение в столицу. Но здесь знали, что Антиохия, блиставшая славою своего проповедника, нелегко расстанется с ним, что и сам он, по любви к родному городу, а также и по свойственному ему смирению <…> себя предлагаемое высокое положение в столице. Поэтому решено было прибегнуть, так сказать, к хитрости, чтобы взять Иоанна для столицы. По внушениям из Царьграда, правитель Антиохии и востока Астерий пригласил Златоуста посетить вместе с ним загородные места мучеников. Златоуст явился и на приготовленной колеснице увезен был по дороге в Константинополь. Здесь 28 февраля 390 года он рукоположен был во епископа с званием архиепископа константинопольского. Новое обширное поле открылось для его деятельности. Это была, прежде всего, деятельность проповедническая, в которой он уже первыми своими проповедями привлек всеобщее внимание жителей столицы, возбуждал их всеобщие восторги. Это затем деятельность архипастырская, правящая и устрояющая, одушевленная ревностью о воспитании и исправлении клира, о нравственном возвышении диоцезальной иерархии, о создании лучших способов к насаждению христианского просвещения, об улучшении общественных нравов, искоренении общественных злоупотреблений и неправде о развитии новых разнообразных средств призрения и благотворения, о борьбе с ересями и сильными защитниками их; это деятельность по лучшему устроению и возвышению благолепия общественного богослужения, ознаменованная молитвенным творчеством и имеющая вечный памятник себе в литургии Златоуста; это, наконец, деятельность миссионерская, обращенная на инородцев в пределах империи и на ее окраинах. Известно, что строгие и нелицеприятные обличения архипастыря, ревновавшего о правде и благочестии, вызвали неприязненное настроение против него в одной из сильных придворных партий. Ему пришлось много страдать, и его страдания, переносимые им с глубокою преданностью воле Божией, возвеличили славу его в церкви. Святитель – страдалец – скончался на пути во вторую ссылку 14-го сентября 407 года. В 438 году мощи св. Иоанна перенесены были в Константинополь, и затем имя св. Иоанна Златоуста стало чествоваться во всей церкви Восточной и Западной, как имя величайшаго из святых отцов и учителей церкви, как имя вселенского учителя и святителя.