Шестая глава. Языческая реакция. – Юлиан

Быстрое течение жизни и возвышение Юлиана могут быть кратко изложены в нескольких словах: насильственная смерть его родителей, молодость, проведенная почти что в плену и в научных трудах, неожиданное возвышение в достоинство цезаря, блестящие победы в Галлии и Германии, военный мятеж, который провозгласил его августом, разрыв с Констанцием, вступление во владение империей, несчастная война против Персов и смерть близ Ктезифона. Но в этой жизни, которая прерывалась столь внезапными переменами и была, по наружному виду, смущаема таким множеством внешних событий, – потомство видит прежде и более всего то, что в действительности составляло ее содержание: внутреннюю драму, которая оторвала Юлиана от христианства, потом – беспрерывное усилие уничтожит это последнее и восстановит почитание богов. Проникнув раз в его сердце, эта мысль не оставляет уже Юлиана: она сопровождает его, когда он возвращается из Галлии, преследует его в походе против Констанция, вдохновляет всю его политику с той поры, как он становится один императором, осеняет его во время приготовлений к войне с Персами, следует за ним в этом походе (через Малую Азию), который приводит его к печальному концу, и оставляет только с жизнью этого государя, и он умирает, не осуществив своего намерения, как бы подавленный собственною мечтою.

Трудно сказать, каким образом Юлиан дошел до разрыва с христианством. Обратила ли его инстинктивная ненависть к Констанцию, которого он обвинял в убийстве своего отца, – в партию противную той, к какой принадлежал враг его семейства? Или арианские убеждения Евсевия Никомидийского, которому было поручено его религиозное воспитание⁴¹⁵, привили ему несовершенное и ложное представление о христианском учении и его последователях? Все заставляет, однако, думать, что более непосредственные влияния привлекли его к древней религии. Его учитель, евнух Мардоний, был страстный почитатель Гомера⁴¹⁶. С ранней поры Илиада и Одиссея внушили ребенку отвращение к Евангелию и Библии. Довольно обширное знакомство с еврейскими и христианскими книгами оставалось совершенно внешним и не затрогивало его души. Он сразу привык смотреть на этих писателей, как на варваров. Пророки и апостолы представлялись ему необразованными и грубыми в сравнении с блестящим просвещением Греков. Мардоний увлекался не одними только поэтами: будучи очень сведущ в философии⁴¹⁷, он открыл взорам своего питомца красоты Платона и Аристотеля. Нравственное одиночество, в котором долго жил Юлиан в отдаленном замке Каппадокии (не имея другого товарища по возрасту, кроме брата своего Галла, наклонности которого совершенно разнились от его собственных), делало его беззащитным перед наплывом этих впечатлений, которые становились тем живее от того, что ничто его не отвлекало от них. Так что, когда он получил разрешение учиться сначала в школах Константинополя, потом Никомидии, Пергама и Афин, он был уже тогда по уму и сердцу язычник или, по крайней мере, эллин⁴¹⁸. Христианские обряды, которые он соблюдал еще (и которых, по благоразумию, держался до 361-го года)⁴¹⁹, прикрывали в нем одну мертвую веру. Сам он, в письме своем к александрийцам (которое писано в 362-м году), устанавливает двенадцать лет назад, т.е. 350-ый год (время, когда он начал посещать школы софистов), как срок, с которого он внутренне стал принадлежать к язычеству⁴²⁰. Сношения с неоплатониками окончательно устранили посление препятствия. Одно обстоятельство долго удерживало Юлиана сделать последний шаг: от своего первоначального христианского воспитания он сохранил почти непреодолимое отвращение к множественности богов⁴²¹. Учение неоплатонизма указало ему способ согласовать эту множественность с единством высочайшего существа и создавать из древних басен представление, менее непримиримое с разумом. Не смотря на вырождение и на порчу этого учения, оно в общем все-таки льстило наклонности его души к чудесному. Посредством посвящений в таинства, вызывания духов, сношения с добрыми гениями, Максим Ефесский открыл перед ним всю тайную область, все одуряющие и нездоровые мечты язычества⁴²². С этой поры Юлиан всецело принадлежит древней вере: христианин по наружности, так что он даже старался подражать монашескому поведению – для того, чтобы устранить возникавшие уже подозрения⁴²³, но язычник в действительности, – «лев, одетый в шкуру осла» – по более остроумному, нежели почетному выражению хвалителя его Ливания⁴²⁴.

Какова же однако была религия Юлиана? – Она не представляла в себе ничего похожего на древнюю религию Рима, которая была натуралистическою по происхождению, а впоследствии сделалась совершенно формальною и официальною: она производила еще на народ впечатление обрядами и зрелищами, но в сущности была не что иное, как религия государства, коей главные служебные звания составляли почетную принадлежность аристократии. Тот благочестивый житель Африки, который в одной надписи (найденной в Нумидии) характеризует Юлиана, как «восстановителя римской религии»⁴²⁵, – говорит почти противное тому, что было в действительности. В Риме, по-видимому, рассуждали вернее: римская аристократия, хотя и видела с удовольствием, что язычник сидит на троне, однако, казалось, считала неловкостью стать совсем на его сторону. Когда Юлиан, в ноябре 361-го года, обратился к сенату с очень резкою запискою против Констанция, то собрание это напомнило похитителю престола об уважении, какое он должен иметь к августу, виновнику его счастья⁴²⁶. Ни в одно время царствования Юлиана не замечается в сенаторах особенного усердия служить ему. Кажется, что римское язычество угадало в нем если, конечно, не врага, то, в некотором отношении, соперника, и смотрело на его действия, не вмешиваясь много в его дело. Юлиан, являясь и будучи покровителем «эллинизма» (по собственному его выражению), то есть религии разума, литературы и искусства Греции, более нежели официальной религии Рима, – быть может, этим самым лишал себя единственной силы, которая могла дать ему важную поддержку в его предприятии. Этим он доказал, что у него было мало политического смысла.

Но думая, что исповедует греческую веру, Юлиан, должно быть, плохо разумел свою собственную мысль. Между антропоморфизмом, твердо установившимся в своих чертах, прекрасных и чистых, как линии статуй Фидия или Праксителя (в самую цветущую пору эллинизма), и неопределенною, неустойчивою, почти неуловимою религиею Юлиана – громадное различие. Представление, какое он составил себе о богах, выясняется с большим трудом, и он сам, вероятно, не мог бы определить его с точностью. Иногда он видит в них существа, совершенно явственные и личные, и они являются ему во всех важных переломах его жизни, так что их черты, говорит Ливаний, стали ему настолько знакомы, как и лица его друзей. Иногда эти боги почти смешиваются в его глазах с различными народностями, причем провидение поручает этим богам охранение племен, и они образуют характер каждого народа согласно со своими собственными свойствами; на основании этого последнего соображения Юлиан говорит, что он готов воздавать почтение иудейскому Богу. Но чаще всего, боги народных преданий и верований обращаются для него в чисто умозрительные понятия, в неуловимые представления, без точных очертаний, в туманные образы, которые соединяет или разлагает его философское воображение по требованию той системы, какую он строит. Тогда он заимствует отовсюду: из неоплатонизма, из восточных таинств, из гностических систем. И в самом деле, все это есть в его хвале Матери богов, а речь его в честь Солнца-царя присоединяет ко всему этому даже некоторые воспоминания из христианскаго богословия.

Однако религия Юлиана очень далека от взглядов просто философа-любителя: лично ему принадлежащие и самые живые части ее обязаны своим происхождением суеверию. Если она и тяготеет к неоплатонизму, то к неоплатонизму, приходящему в упадок, где почти ничто не напоминает о величии и простоте его первоначальных истин. В своем желании входить в сношения с богами, Юлиан не довольствуется ни умственным исступлением Плотина, ни внутренним очищением Порфирия: вместе с Ямвлихом, он требует чего-либо более возбуждающего, – способа принудить богов войти с ним в сношение при посредстве особенной силы слова «теургия», – почти механического средства для того, чтобы привлечь к себе небесные силы; он сам определил однажды это противоположное разуму состояние, как «вакхическое безумие». Говоря с болыпою важностью о своем знании Бога и отзываясь с презрением о тех, кто не посвящен в эти таинства, школа, к которой принадлежал Юлиан, разумеет здесь под знанием нечто очень отличное от трезвой и твердой уверенности, которая достигается верою: она примешивает сюда что-то опытное и чувственное, какое-то усилие, трепетную нервность, соединение беспокойства духа и нерешительности, – чего никогда не испытывали истинные почитатели, и о чем не знает ничего восторг христианский. В Ямвлихе, Максиме и Юлиане мы видим настолько же современного «медиума» и даже больше, насколько и фи- лософа.

Каково ни было, само в себе, представление Юлиана о богах, – первым действием его религиозного преобразования было переустройство внешней стороны богопочтения. Он подавал к тому пример, выполняя сам все священные действия и подвергаясь опасности быть осмеянным теми, кто видел, как он носил дрова к жертвеннику, раздувал огонь, махал ножом жреца, безпрестанно рассматривал внутренности жертвенных животных и, не смотря на свою безупречную нравственность, ходил всегда окруженный вакханками и любимцами – постыдною свитою некоторых языческих праздников⁴²⁷. Но он искупал эти смешные стороны и крайности своего суеверия⁴²⁸ тем понятием, какое составил себе относительно жречества. Как ни странно было выполнение, – начала, положенные в основании, были возвышенные. Кажется, в понятиях Юлиана нет ничего, что было бы настолько здраво и истинно, как это представление. Звание жреца, говорит он, заслуживает почтения и благоговения, хотя бы человек, облеченный этим саном, и оказался недостойным своей святой должности. Но жрец должен употреблять все свои усилия к тому, чтобы вести примерную жизнь. Принимая это звание, он обязывается к самым высоким добродетелям. Ему следует иметь большую любовь и почтение к богам, тщательную точность и исправность в выполнении своих богослужебных обязанностей, быть простым по жизни, одежде и привычкам, соблюдать воздержание, избегать дурного чтения, неблагопристойных зрелищ, не посещать питейных домов, не заниматься постыдными промыслами. Призвание к жречеству притом не зависит ни от рождения, ни от состояния: к служению у жертвенника должны быть призываемы «люди самые добродетельные, самые благочестивые, самые человеколюбивые, – бедные или богатые, простого происхождения или знатного»⁴²⁹.

Таков для Юлиана умственный образ жреца. Возстановитель эллинизма нигде, быть может, не показал себя так мало отвечающим римскому взгляду на этот предмет. Между тем как в Риме самые важные государственные лица суть в то же время члены языческих общин и облечены верховными богослужебными званиями, – в языческой церкви, какую он учреждает, сословие жрецов должно оставаться почти вне всякого сношения с внешним миром. Он советует жрецу воздерживаться от общественных дел, редко посещать суды и городские управления, поменьше ходить в места общественных собраний и на площади. Здесь обнаруживается почти бессознательный образ действия Юлиана. Вследствие непроизвольного почтения к христианским учреждениям, он хочет перенести добродетели последних в языческий мир. Жрец, каким он его изображает, уже более не латинский жрец, преданный мирским делам, служащий государству или своему городу, официально посещающий игры и зрелища, так же как и представления, в которых осмеиваются любовные похождения богов, или амфитеатры, обливаемые человеческою кровью⁴³⁰. Это не восточный или греческий жрец, более удаленный от общественной жизни и более замкнутый в своих религиозных отправлениях, но часто развратный и предающийся разгулу. Юлиан пишет, устремив взоры на христианского священника, избрание которого не зависит ни от рождения, ни от богатства, и от которого законы Церкви требуют не только чистоты жизни, но и удаления от мирских дел, дурного общества, постыдных занятий и зрелищ⁴³¹.

Образовать примерный клир для служения богам, – таково основание религиозных предначертаний Юлиана. На этом основании, согласно с примером, показанным за пятьдесят лет до того Максимином Даею, он строит целую иерархию, более или менее точно воспроизводящую христианское священноначалие. Великий жрец каждой области становится чем-то в роде митрополита; ему «принадлежит общий надзор за всем, что касается религии, власть над жрецами городов и селений, и право судить действия каждого из этих жрецов»⁴³²; он есть иерархическая глава⁴³³ и находится в непосредственной переписке с «верховным жрецом, который имеет высшее попечение и надзор за всем служением богам», т.е. с самим Юлианом⁴³⁴. Но для Юлиана важно воспроизвести устройство Церкви не только по внешности: ему нужно было позаимствовать что-нибудь и из ее духа. Сила христианства заключается в соблюдении заповеди Спасителя: «Идите, научите все народы». Христианский священник – в одно и то же время апостол и проповедник. В явычестве проповеди не существовало: не имея определенного учения, твердых начал нравственности и истории, оно и не могло быть предметом правильного обучения. Вот это именно и старается Юлиан придать язычеству. Он вознамерился учредить проповеднические кафедры, школы, где учителя и ученые, сведущие в языческом богословии, должны бы излагать основные истины веры и нравственности. Он мечтал также и о том, чтобы в храмах пели род общей молитвы, попеременно на два хора. Наконец у него была мысль установить целую покаянную систему, с очищением грехов, сообразно с виною каждого кающегося⁴³⁵. Кроме проповеди, к чему была сделана попытка⁴³⁶, – не видно, чтобы хоть одно из этих преобразований получило начало в исполнении на деле. Но они дополняют невольное признание, вынужденное у Юлиана силою вещей: вознамерившись уничтожить христианство, он признаёт свою несостоятельность заменить его иначе, кроме подражания ему (в язычестве).

Он сознаётся в этом еще более открыто и с большою горечью. Язычеству недоставало более всего благотворительности. Юлиан видел, что Иудеи помогают своим бедным, а христиане благодетельствуют неимущим всех народностей. Он был свидетелем этого блестящего расцвета христианства, выражавшегося, начиная с четвертого века, в том, что рядом с соборами воздвигались больницы и богадельни. Ничего подобного не было у язычников. Кроме официальной помощи, бедные не могли ничего ожидать от почитателей богов. У язычников не было ни благотворительных учреждений, ни лиц, посвятивших себя попечению о больных и бедных. «Мы покланяемся Юпитеру гостеприимному, а сами более негостеприимны, нежели Скифы», пишет Юлиан одному жрецу⁴³⁷. Его неудовольствие по этому поводу выражается всеми способами: «Это равнодушие наших жрецов по отношению к несчастным внушило нечестивым галилеянам мысль заняться благотворительностью...⁴³⁸. Было бы стыдно, чтобы наши бедные были лишены той помощи, какую мы обязаны им оказывать, когда у Евреев нет нищих, а нечестивые галилеяне кормят всех вместе – и своих и наших... Не будем же оставлять усердия и ревности к добру другим: мы должны стыдиться своего равнодушия»⁴³⁹. Так, он увещевает своих жрецов не только подавать милостыню, посещать заключенных, помогать всем, даже врагам⁴⁴⁰, но и основывать учреждения общественной благотворительности. «Устраивайте во всяком городе многочисленные больницы», пишет он великому жрецу Галатии, «чтобы чужестранцы пользовались там нашим человеколюбием, и не только наши единоверцы, но и все те, кто будет в нас нуждаться. Я позаботился о нужных для этого средствах»⁴⁴¹. Но Юлиану было бы стыдно, если бы все расходы на языческие благотворительные учреждения были отнесены на счет государства, между тем как христиане обходятся в этом деле без посторонней помощи. «Дай знать эллинам», прибавляет он, «чтобы они доставили свою часть этих взносов; извести эллинские селения, чтобы они пожертвовали богам начатки своих плодов; приучи эллинов к этим делам благотворителъности»⁴⁴². Язычеству приходилось проходить целую школу воспитания в этом направлении, и поздно, пожалуй, было уже учиться, да и никто не мог пробовать делать это, не вступив предварителыю в школу христиан.

Если Юлиан хотел победить христиан на почве благочестия, добродетели и благотворительности, и вытеснить христианство, заставив языческую религию произвести еще высшие плоды любви, то он, конечно, предавался несбыточным мечтам; но, по крайней мере, он употреблял для достижения этой дурной цели прекрасные средства. Но как ни предан был Юлиан духовному и таинственному, он был не такой человек, чтобы идти по этому пути и, будучи облечен властью, пренебрегать более грубыми и более скорыми средствами к достижению своей цели. Его нетерпеливость требовала немедленно результатов. Мы видим, что в своих письмах он жалуется на то, что победа эллинизма наступает не так скоро. Подобный правитель не был способен следовать политике, намеченной в начале царствования Константина Миланским эдиктом, и соблюдать равновесие между двумя религиями. Он не мог даже довольствоваться, как Константин, тем, чтобы оказывать милость своей собственной религии и в то же время строго соблюдать правила справедливости по отношению к чужой вере. Но в то же время, наученный – опытами своей молодости – той мудрости, которая часто граничит с лицемерием, он боялся подражать, по отношению к христианству, поведению Констанция (касательно язычества) и издать повеление о закрытии церквей так же, как его предшественник распорядился затворить языческие храмы. Его поведение было совсем иное. Он объявлял много раз, что христианам (или, как он постоянно называет их – галилеянам) предоставляется свобода их исповедания⁴⁴³.

Но в то же время он тщательно старается осыпать их всенародно всяческим презрением. Его книги, так же как и переписка, отзываются о них в таких оскорбительных выражениях, что переписчики последующих веков не решаются воспроизводить эти места во всей их целости⁴⁴⁴. Некоторые презрительные слова Константина на счет язычников – ничто в сравнении с этим потоком ругательств. Дать знать открыто об этих своих чувствах – почти равнялось объявлению войны. Эта война велась косвенными мерами, которые мало-помалу ставили христиан вне обычных законов. Когда возбужденные страсти язычников прорывались наружу, и вследствие народных возмущений проливалась христианская кровь, – Юлиан смотрел на это хладнокровно, или подавлял эти смятения с многозначительною мягкостью. Он сам под разными предлогами несколько раз предводительствовал настоящими актами гонения. И трудно сказать, до чего довела бы его ненависть, если бы кратковременность его царствования не помешала положенным им началам произвести последовательно все вытекающие из них результаты.

Первою заботою Юлиана было восстановить язычество на его прежнем месте в качестве официальной религии. Снова начались жертвоприношения (которые совершались правителями и судьями) во имя государства, провинций и городов; языческие изображения заменили на знаменах буквы имени Христа; при раздаче наград солдатам, каждый, подходя за получением императорского подарка, должен был кадить фимиам перед идолами, или перед орлами⁴⁴⁵. Но Юлиан не ограничился этим восстановлением древней религии в гражданском и военном мире. Для него казалось недостаточным, что язычество станет государственной религией, если должностными лицами не будут в то же время опять язычники. Офицеры были отрешены от своих чинов, а чиновникам было поставлено требование выбирать что-нибудь одно: или должность, или веру⁴⁴⁶. Это было уже насилие над совестью в пользу язычества, – чего, в обратном отношении, не пробовали делать ни Константин, ни Констанций: известно, что эти императоры не затруднялись назначать язычников на высокие места; сам Юлиан хвалит, в одном письме, одного гражданина города Батны (который много раз принимал в своем доме Констанция) за то, что он остался верен богам, не смотря на усилия императора привлечь его к христианству⁴⁴⁷.

Другие меры Юлиана показывают, насколько он был далек от того, чтобы оказывать одинаковое уважение к обеим религиям, как это делал Константин. Последний объявил православных священников свободными от городских налогов, а в особенности от обязательств по отношению к куриям. Это не значило, чтобы он оказывал им милость: он сделал их только причастными тем преимуществам, какими с незапамятных времен пользовались члены языческаго клира. Дарование этих прав сделалось почти мертвою буквою вследствие издания двух законов: 320-го и 326-го годов (которые предписывали допускать к занятию священных должностей только таких лиц, которые, по рождению или состоянию своему, не должны были входить в состав курий); это преимущество было почти восстановлено для епископов, священников, диаконов и других членов клира – законом, изданным в царствование Констанция в 361-м году. Юлиан поспешил отменить «исключение в пользу нечестивых» – по выражению Ливания⁴⁴⁸, подтверждая или восстановляя те права, какими пользовались служители богов⁴⁴⁹. Закон 362-го года снова возвращает в состав городских обществ – декурионов, которые перестали быть членами этих советов после того, как вошли в христианский клир⁴⁵⁰. Одно краткое письмо к жителям Византии показывает применение этого закона посредством насильственного восстановления всех «галилеян» в должностях византийского сената⁴⁵¹. Другое письмо, к жителям Бостры, говорит, что «так называемые клирики»⁴⁵² были также лишены юридических полномочий и власти, которые были даны в некоторых случаях епископу и его советникам императором Константином⁴⁵³. Юлиан пошел еще дальше: он отнял у членов христианского клира вспоможения, пожалованные недавно Константином или Констанцием, и обязал их возвратить суммы, собранные на этот предмет. Он заставил даже тех женщин, которые содержались на церковные подаяния, девиц и вдов, посвященных на служение Богу, отдать обратно то содержание, какое назначил им Константин на счет доходов с городских податей⁴⁵⁴.

Это была коварная и жестокая месть; ее дополнила другая, по-видимому более справедливая мера. Для того, чтобы вознаградить утраты, которым подверглись богатства (языческих) храмов во время двух предшествовавших царствований, Юлиан наложил руку на собственность многочисленных церквей, и их драгоценные сосуды были отобраны в казну. Юлиан пошел дальше: он решил, что все, кто принимал участие в разрушении какого-либо языческого святилища, должны вновь построить их на свой счет, или по крайней мере уплатить стоимость их возобновления⁴⁵⁵. Таково, между прочими, определение, которое было составлено против епископа Аретузы⁴⁵⁶. В одном замечательном случае целый город был осужден по такому делу. Кесария, главный город Каппадокии, была, со времени царствования Констанция, почти вся христианскою; с общего согласия, в ней уничтожили два храма, сделавшиеся ненужными для жителей. Юлиан отнял у города его имя Кесарии, наложил на него громадную пеню, увеличил налоги, взял весь его клир в состав полиции, и угрожал разрушить весь город, если храмы не будут вновь выстроены⁴⁵⁷.

Несмотря на простоту своих привычек, Юлиан сильно нуждался в деньгах – вследствие ли издержек, которые повело за собою восстановление языческого богослужения, а также великолепие, которым он его обставлял, и громадное истребление жертвенных животных, с которым соединялись его жертвоприношения⁴⁵⁸, или по причине расходов по снаряжению в поход, который он готовил против Персов. Ему очень нравилось налагать на христиан денежные взыскания, и для этого ему казался удобным всякий предлог. Так, с целью взыскать за насилия, произведенные арианами Эдессы против другой еретической секты, он отнял все имущество церкви этого города, и распределил движимое между солдатами, а недвижимое обратил в собственное владение⁴⁵⁹. Это, писал с насмешкою Юлиан, самое лучшее средство к тому, чтобы уравнять галилеянам путь, который ведет в царство небесное⁴⁶⁰. Ввиду такой жадности в соединении с издевательством (что подтверждается письмом самого восстановителя эллинизма), становится вероятным известие историка Сократа относительно подати на войну, которую требовали исключительно с христиан, и которая должна была доставить большие суммы в императорскую казну⁴⁶¹.

Юлиан стремился к тому, чтобы во всех отношениях поставить христиан вне (обычных) законов, или, что тоже, чтобы создать для них особое законодательство. Доказательством этого служит его эдикт об общественном обучении. Быть может, ни один акт не делает менее чести памяти Юлиана. Все партии одинаково строго осудили этот эдикт, – как христиане, так и порядочная и умеренная часть языческого общественного мнения. Аммиан Марцеллин, верный отголосок этого мнения, называет его «варварским» и осуждает его на «вечное умолчание» о нем⁴⁶². Христианин Сократ видит в нем настоящий «акт преследования», направленный к тому, чтобы воспретить его единоверцам «занятие свободными науками»⁴⁶³. Созомен определяет его содержание, говоря, что Юлиан запретил христианским детям читать греческих писателей и посещать школы, которыми заведуют язычники⁴⁶⁴. Точнее Аммиан Марцеллин передает, что Юлиан запретил общественное обучение тем риторам и грамматикам, которые не исповедывали веры богов⁴⁶⁵. Таков общий смысл этого эдикта, писания длинного и многословного, хотя менее бессвязного, чем многия произведения этого автора⁴⁶⁶. Христианские наставники могут свободно объяснять в церкви «Матфея или Луку», но они не должны преподавать своим слушателям ни как риторы, ни как грамматики, ни как софисты, с целью научить их красноречию, или морали, или политическим наукам, – не должны преподавать никаких классических языческих писателей: поэтов Гомера или Гезиода, историков Геродота или Фукидида, ораторов Демосфена, Исократа или Лисия. В примерах, приведенных Юлианом, замечательно исключительно-греческое направление его ума, которое приводит его к тому, что он не называет здесь ни одного латинского писателя.

В качестве причины для такого запрещения приводится настолько поверхностная мысль, что трудно поверить в ее искренность, а именно, что неприлично учителю изъяснять перед своими учениками книгу, где речь идет о богах, в которых он сам не верит. Если бы вставить человеческий ум в такие узкие рамки, то он не мог бы быть причастным никакому широкому развитию: ему нельзя было бы тогда искать в иностранных литературах тайны слога, у отдаленных философов – глубины мысли, у древних летописцев – знания истории, в законах древних народов – примеров сравнительного права. Всякое умственное движение разом остановилось бы и угрожало бы замереть, как перед каменною стеною. Этою стеною была бы религия, которая сделалась бы настолько подавляющею и сокрушающею разум, как та вера, поработить которой мечтал Лукреций своих современников, – oppressa gravi sub relligione. Закрыть для науки, философии и литературы всякий иной кругозор, кроме языческого, и в то же самое время исключить языческие понятия (которые занимали когда-то и занимают и до сих пор так много места в мире) из обучения тех, которые не верили в их религиозный смысл и значение, – это значило бы подвергать мыслящее существо самому ужасному насилию.

Вероятно, Юлиан не видел всех этих последствий, которые приводили его план к нелепости и делали его ненавистным. Но он беспокоился о том, что даже литературное изучение может дать средство христианской полемике. Для просвещенных язычников их учение о богах сделалось прямо источником огорчения и бесславия. Они всеми средствами усиливались прикрыть все неприглядные стороны своей мифологии. Сам Юлиан(если бы не удерживала его набожность), быть может, иногда готов был посмеяться над баснями, с которыми было связано народное суеверие: известно его прекрасное письмо о нимфе Эхо⁴⁶⁷. Ему самому, по крайней мере, дух времени и его собственный умственный навык давали средства к примирению мифологических рассказов с разумом или стыдливостью. На самые непристойные рассказы он накидывал покрывало искусного иносказания, иногда сухого и вычурного, и крайне сложного и запутанного. Таким путем он сделал почти назидательным миф о Кибеле и Аттисе. Но все не могли иметь его сыновнего благоговения по отношению к богам. Тем менее можно было ожидать его от христианских учителей. Все заставляет предполагать, что, объясняя в своих школах поэмы Гомера или Гезиода, христианские учители, которые были многочисленны (а многие даже и знамениты), не старались скрывать странности буквального смысла. Вероятно и то, что они не воздерживались от указаний на смешные или грязные стороны мифологии с целью сравнения безнравственности басен с чистотою евангельского учения и нравственности. Книги историков могли дать материал для уроков иного рода, которые одинаково вели к унижению идолопоклоннических обычаев и к прославлению христианских нравов. Это и называет Юлиан – «объяснять творения писателей и отвергать богов, которых они почитают», а также «обвинять поэтов в нечестии, безумии и в заблуждениях касательно богов»: очень вероятно, что он хотел положить конец таким толкованиям, которые были полезным вспомогательным средством для церковной проповеди или оглашения.

Но изучение языческой словесности имело следствием не одно только осмеяние сказаний о богах пред христианскими учениками: оно открывало в то же время для слушателей сокровища мудрости и изящного вкуса древних. Советы, которые будет давать позже Василий Кесарийский своим слушателям относительно чтения языческих писателей, были уже в устах христианских учителей, и с этой поры сущность их наставлений может быть представлена в этих прекрасных стихах Григория Назианзена: «Презирай смешные божества, о которых говорят поэты, восхищайся красотою речи; оставляй на ветвях древней словесности шипы и собирай розы»⁴⁶⁸. Вот этот цветок и хотел вырвать Юлиан из рук тех людей, с которыми он обходился, как с врагами. Эту отдаленную и скрытую цель эдикта прекрасно видел и понимал проницательный историк Сократ⁴⁶⁹. Юлиан не запрещал молодым христианам посещать языческие школы, как это утверждает по ошибке Созомен. Но он знал, что многие христианские семейства, лишившись права выбора учителей, откажутся посылать своих детей черпать знания из тех источников, которые они считают зараженными. Он надеялся, что новые поколения христиан будут таким образом расти в некоторого рода умственном отчуждении, и мало-помалу все население «жалких галилеян» станет в ряды неучей и варваров. Позабыв искусство красноречия, правила логики и всех мирских наук, не зная того, что преподается в школах и что дается только классическим образованием, христиане должны будут потерять всякое влияние на разборчивые и тонкие умы. Отныне из их среды не выйдет никакой опасный противник для софистов, философов и для жрецов языческих. У эллинизма не будет больше противников, способных обратить против него его собственное оружие. Эти соперники, прежние соученики, превосходство которых Юлиан сносил нетерпеливо, эти Василии, Григории, воспитанные на светских науках и в то же время на священных писаниях, изящные писатели, могущественные ораторы, – умрут все, не оставив по себе наследников⁴⁷⁰. Кто знает, встретится ли по прошествии одного или двух поколений христианский проповедник, который будет в состоянии привести своим слушателям, по примеру апостола Павла, место из Эпименида, стих из Эврипида или Арата?⁴⁷¹ Последователи Христа станут, как Иудеи, отдельным народом, угрюмым и странным, который будет жить только религиозною литературою – совершенно отдельно от блестящего эллинского мира, не будет иметь с ним общих мыслей, не будет его понимать и в свою очередь сам не будет понятным для окружающего мира.

О том, как христиане приняли эдикт Юлиана, сохранилось мало известий. Самые интересные страницы об этом предмете, из сочинений Сократа, о которых я уже упоминал, относятся ко времени приблизительно на полвека позже этого события. Один современник, Григорий Назианзен, говорит, тотчас после смерти Юлиана, о том негодовании, какое он чувствовал, узнав об издании приказа, которым отнимались у него плоды стольких трудов и путешествий, предпринятых для изучения красноречия; его жалоба – вопль истинного художника, плененного древнею красотою. «У нас хотели отнять этот эллинский язык, считая нас похитителями чужих сокровищ: оставалось только лишить нас, под тем же предлогом, и искусства Греции!»⁴⁷² Известно гордое отношение к этому эдикту двух самых знаменитых христианских риторов в Риме и Афинах – Викторина и Прогерезия, которые тотчас оставили свои кафедры, хотя Юлиан и распорядился предложить Прогерезию исключительную милость – продолжать свое преподавание без обязательства отречения от христианства⁴⁷³. Известна также простодушная мечта двух других учителей: грамматика и ритора – Аполлинариев. Они верили в возможность предотвратить тяжкие последствия закона, переложив на греческие стихи – в виде эпопеи или трагедии, и в прозу – в виде диалога, Библию и Евангелие, с тем, чтобы заменить для христианских слушателей Гомера, Эсхила и Платона. Этот памятник похвального доброго желания, но вместе с тем и поразительного литературного заблуждения, не пережил того перелома, который был причиною его происхождения. В то время, когда Сократ писал свою «Церковную Историю», произведения двух Аполлинариев не находились уже ни в чьих руках, и благоразумный историк, счастливый при виде того, что древняя литература снова сделалась дополнительною частью христианского образования, благодарит Провидение за то, что их попытка оказалась бесполезною⁴⁷⁴.

Отношения Юлиана к иудейству – один из самых любопытных эпизодов его истории. Иудеи не внушали опасений покровителю эллинизма. Противники того образования, какое он предпочитал, но без малейшего желания вытеснить или заменить его своим, они пользовались от него благосклонностью, к которой примешивалось презрение. Презрение его направлялось на этот народ, так как он считался во всех отношениях ниже эллинов; милость его распространялась на этот народ потому, что он соперничал с Юлианом в ненависти к христианам. Юлианова теория национальных богов позволяла ему признавать даже иудейского Бога. Вследствие противоречия, которое составляет основание его богословия, Юлиан то признавал в Нем одно из имен всеобщего Бога⁴⁷⁵, то, напротив, лишал Его всякого характера всеобщности и делал из Него местное божество одного народа и одного племени⁴⁷⁶. Он предполагал, по возвращении из персидского похода, поклониться Ему в Иерусалиме в то самое время, как он восстановит этот город из развалин⁴⁷⁷. Известно, что Юлиан возъимел еще более необычайное намерение – вновь построить храм, разрушенный Титом. Это предприятие было начато с большими издержками. Какова была настоящая мысль Юлиана, когда он делал эту попытку? Было ли единственною причиною этого – желание сблизиться с Иудеями и почтить их Бога? Вероятно, были и другие побуждения. Созывая снова Иудеев в Иерусалим, делая из этого города опять их святой город (каким он перестал быть со времени Тита, а в особенности – с Адриана), он давал иудейству центр, вокруг которого соединились бы мало-помалу его рассеянные части. Таким образом, в религии Израиля он заменял всеобщий характер, какой дало ей рассеяние, национальным характером, и ограничивал ее до степени веры небольшого народа Палестины. Как ни мало беспокойства мог причинять иудейский прозелитизм восстановленному эллинизму вне этой страны, – отныне всякий страх перед его влиянием на образованные умы будет устранен навсегда. Самому христианству будет этим нанесен косвенный удар: оно потеряет, по-видимому, свое историческое основание. Оно не будет в состоянии больше связывать свое происхождение с преданиями Израиля: кто отныне признает за предтечу христианства – которое стремится ко всемирному господству – эту религию, приуроченную к такому небольшому месту?

Но Юлиан хотел, по-видимому, нанести христианству более прямой удар. Известны евангельския предсказания относительно иерусалимского храма. «Не останется здесь камня на камне», говорит Иисус Христос Своим ученикам⁴⁷⁸. Юлиан, конечно, читал эти слова. Он был знаком с Евангелиями, на которые часто ссылается в тех небольших отрывках, какие остались нам из его семи книг против христиан: одно место, какое он приводит из евангелиста Матфея⁴⁷⁹, предшествует только на несколько стихов тексту этого евангелиста, относящемуся к будущему и совершенному разрушению храма. Обличить в этом направлении самого Иисуса Христа, показать, что Его пророчество не исполнилось, или скорее – самому помешать его исполнению, – какое торжество для Юлиана! какое доказательство против Евангелия! и какой удар для христианства! Христианские писатели не колеблясь приписывают Юлиану эти мысли, и очень вероятно, что они не ошибаются. Известно, как были уничтожены надежды императора и Иудеев. Даже оставляя в стороне свидетельство христианских повествователей, как носящее отпечаток пристрастия⁴⁸⁰, – все-таки перед нами остается предприятие, начатое с большими издержками, под управлением высшего начальства, и вдруг остановленное неведомою силою, одолеть которую не могли все усилия мастеров и рабочих. Аммиан Марцеллин, современник и язычник, рассказывает, что в то время, когда делали рвы для фундамента, из земли выходили огненные шары и разгоняли рабочих, а некоторых даже уничтожили.

Намерение это по необходимости было оставлено⁴⁸¹. Сам Юлиан в своем письме к одному жрецу признаётся (не упоминая о частностях), что он пытался восстановить храм Иудеев «в честь того Бога, которого там почитают», и что не успел в этом⁴⁸².

Все акты этого свойства суть умелое приготовление войны с христианством; остается только рассмотреть эту самую войну и то участие, какое принимал в ней Юлиан.

Через пятьдесят лет после Миланского эдикта нельзя уже было возобновить древние гонения. Теперь нельзя было применять ни рескрипт Траяна, который дозволял единичные доносы на христиан, ни эдикты, предписывавшие преследовать их официально. Церковь, которой в течение полувека покровительствовали общественные власти, становившиеся на ее сторону (если они и защищали когда-либо ереси и расколы, то делали это слепо, по незнанию), – эта Церковь распространилась теперь повсеместно. В некоторых областях она обнимала большую часть жителей. А там, где ее приверженцы составляли меньшинство, оно было слишком значительно: производить над христианами насилия и в этих местах было неудобно. От христианского населения нельзя было ожидать, во второй половине четвертого века, того терпения, какое оно выказывало в прежние времена. Верующие видели христиан на троне, и с их стороны было много уже и того, что они вынуждены были выносить презрение и оскорбления, на которые был так щедр Юлиан. То отношение, какое выказали жители Антиохии к императору и его свите, состоявшей из софистов и гиерофантов⁴⁸³, показывает, насколько опасно было оскорблять народное чувство там, где оно было предано X и К, т. е. Христу, и сохраняло память о государях-христианах, Константине и Констанции⁴⁸⁴. И Юлиан, несмотря на всю ненависть к христианству, не пробовал гнать христианство. Он ограничивался тем, что нападал на него со всех сторон окольными путями. Но в то же время он объявил, что не хочет употреблять против христианства никакого насилия: «Я призываю в свидетели богов в том, что не хочу ни убивать галилеян, ни притеснять их вопреки правосудию, ни подвергать их какому-либо дурному обращению: я говорю только, что им надо предпочитать тех людей, которые поклоняются богам, и притом во всех отношениях»⁴⁸⁵. Ничто не мешает верить в искренность этих слов. Конечно, это слова не свободомыслящего человека, но все-таки они, кажется, исходят от человека, который решил соблюдать, по крайней мере, материальную терпимость. Юлиан, вероятно, сам думал, что он в состоянии это выполнить. Но ненависть слишком овладела им и не оставляла ему хладнокровия, необходимого для такой политики.

Вот почему большинство мер, предпринятых против христиан непосредственно самим Юлианом, так же как и вызовы, обращенные им к страстям язычников, окончились настоящими актами гонения.

Когда он в начале своего царствования возвратил всех христиан, сосланных Констанцием по религиозным делам, то можно было подумать, что дело идет о движении в пользу равноправности⁴⁸⁶. Но его намерения скоро обнаружились.

Аммиан Марцеллин, вообще хорошо с ними знакомый, говорит, что Юлиан поставил себе целью разрушить единодушие и согласие христианского населения и возбудить между ним несогласия. Юлиан, – прибавляет историк, – знал, что дикие звери не более жестоки к человеку, чем болыпинство христиан – одни по отношению к другим⁴⁸⁷: несправедливые слова, даже и после печальных примеров, имевших место в царствование Констанция, но по тону вполне похожие на Юлиановы. Тогда получили свободу предводители самых противоположных партий: эвномисты, противники Никейского исповедания, непреклонные его защитники, Аэций так же, как и св. Афанасий. Но пристрастность императора тотчас обнаружилась. Еретику Аэцию он открыл объятия, пригласив его к себе любезным письмом, при чем разрешил ему воспользоваться императорскою почтою⁴⁸⁸: милость, которая при Константине и Констанции давалась епископам, а при Юлиане сохранилась для философов. Совершенно противное случилось по отношению к Афанасию: едва он был восстановлен на епископстве в Александрии, как против него вспыхнул гнев Юлиана. Юлиан отвергает право Афанасия на принятие им вновь своих церковных обязанностей; император возмущается тем, что этот «негодяй» осмелился в его царствование «крестить нескольких знатных греческих женщин». Он пишет населению Александрии, извещая об изгнании Афанасия. В другом письме, или скорее – в эдикте, который должен был быть объявлен во всеобщее сведение, он строго порицает население за его упорную привязанность к этому мятежнику и говорит, что он должен удалиться не только из Александрии, но и из Египта вообще.

Рескрипт к александрийскому префекту угрожает городскому управлению большою пенею, если «этот Афанасий, враг богов» не будет в короткий срок изгнан из провинции. «Это для меня великое огорчение», прибавляет он, «такое непочтение ко всем богам»⁴⁸⁹. Таким образом, за возвращением сосланных является через несколько месяцев как-бы неожиданное последствие – новое изгнание Афанасия, который наказан за презрение к богам, т. е. происходит формальный акт гонения.

Интересно сравнить эти строгие послания к народу или к правителям – с теми увещаниями (гораздо более мягкими), какие посылались в города, где изуверы убивали христиан. Это случилось прежде всего в Александрии. Арианский епископ Георгий, виновный в том, что в царствование Констанция разрушил (языческие) храмы, был казнен язычниками перед возвращением Афанасия. «Ваше счастье, александрийские граждане, что вы совершили это преступление в мое царствование, в царствование такого человека, как я, который, –вследствие почтения к богу (Серапису) и уважения к моему дяде, моему тезке⁴⁹⁰, бывшему правителем в Египте и в самом вашем городе, – крепко хочет сохранить к вам братское благорасположение»⁴⁹¹. Припомним, какую громадную денежную пеню наложил Юлиан на город Кесарию за разрушение одного храма, а между тем ни жители Газы, ни жители Гелиополиса и Аретузы не были наказаны после того, как избили христиан, женщин, одного епископа, с ужасающею и утонченною жестокостью⁴⁹². Жалобы префекта Сирии, язычника, который сам был смущен и огорчен жестокостями, совершенными населением Аретузы, не произвели на Юлиана никакого впечатления⁴⁹³; правитель Газы за то, что посадил в тюрьму нескольких убийц, едва не был отдан за это под суд, и, говорят, Юлиан даже хотел казнить его, при чем императору приписывают такие выражения: «С какой стати нужно было свирепствовать против людей, которые мстили за свои обиды и за оскорбления богов нескольким галилеянам?»⁴⁹⁴. Но другие правители лучше понимали настроение своего повелителя: христиане одной провинции жаловались на то, что один правитель, не получив прямых приказаний, притесняет их, и получили от императора такой насмешливый ответ: «Ведь это ваше призвание – страдать: так повелевает ваш Бог»⁴⁹⁵.

Такая снисходительность и подобные выходки указывают как бы на нравственное соучастие Юлиана и в тех деяниях, коих он прямо не приказывал. Некоторые из жестокостей, совершенных язычниками ввиду безнаказанности, были кровавою расплатою за гораздо менее тяжкия насилия, совершенные в царствование Констанция над храмами, но не над лицами. Но некоторые из этих проявлений дикости, кажется, были вместе с тем прямым следствием мер, предпринятых Юлианом. Если епископ Марк сделался жертвою возмущения в Аретузе, то это потому, что он отказался уплатить вознаграждение за убытки, к чему присуждал императорский приказ всех тех, кто недавно принимал участие в разрушении храма⁴⁹⁶. В других городах, где была возбуждена ревность населения к язычеству, Юлиан подал знак к иного рода насилиям: приказывая восстановлять языческие храмы, он в то же время внушил разрушать «гробницы безбожников», т. е. храмы мучеников. Он признаётся, что за такими разрушениями следовали нападения на христиан: «горячая ревность, бешеная ярость обнаружились; против нечестивцев в большей степени, нежели было угодно его воле»⁴⁹⁷.

Даже те меры, какие он принял для восстановления идолопоклонства в войсках, повлекли за собою для некоторых солдат-христиан ссылку или смертную казнь⁴⁹⁸. Но решения, произнесенные в этих случаях, были следствием неповиновения и возмущений⁴⁹⁹, при чем тщательно старались в изложении актов определять казнь за преступления не против веры, но против обычных законов – дабы лишить осужденных, славы мучеников⁵⁰⁰. Таким способом Юлиан скрыл много насилия и жестокостей, предлогом для коих служили закон или политика, а истинною причиною была религия. Когда, в самом начале своего царствования, он возбудил преследование против друзей и советников Констанция (которое правдивый Аммиан Марцеллин называет недостойным философа)⁵⁰¹, то он наказывает их смертью или ссылкою, как виновных в злоупотреблении властью, в лихоимстве, или в том, что они «осыпали себя богатствами, награбленными из храмов»⁵⁰²: между тем свидетельство Григория Назианзена⁵⁰³, несколько слов Ливания⁵⁰⁴ и сам Юлиан⁵⁰⁵ – дают основание думать, что в лице этих людей (которые, конечно, не были безупречны, но между которыми, по свидетельству Аммиана, были также и невинные жертвы)⁵⁰⁶ прежде всего были преследуемы христиане⁵⁰⁷.

Каков же был результат этой политики? Невозможно предвидеть, что могло бы случиться, если бы Юлиан царствовал более двух лет. Григорий Назианзен обвиняет коронованнаго борца за эллинизм в том, что он сильно подорвал римское могущество, объявив войну христианской религии⁵⁰⁸. Смелая перемена точки зрения! В предшествовавшие века язычники упрекали нараждавшееся христианство в том, что оно угрожает опасностью нравственному единству и материальному существованию империи; в настоящее время св. Григорий укоряет в том же возраждающееся язычество, тому что и в самом деле – империя из языческой какою была прежде, сделалась христианскою как по устройству, так и по числу верующих. Но эта опасность, если она и была так велика, как утверждает назианзский оратор, не имела времени для полного обнаружения, и ветер быстро развеял «небольшое облако», которое, по-видимому, скрывало в недрах своих опасные бури⁵⁰⁹.

Отпадения были многочисленны. По самому существу военной дисциплины, многие в войсках возвратились к язычеству с такою же, быть может, легкостью, с какою они его в свое время оставляли, и заменили знамя с буквами X Р (Христос) – изображением богов (на знаменах), выказывая при том ничуть не больше беспокойства, чем несколько времени назад, когда они переменяли изображения богов на христианские знамена⁵¹⁰. Между населением также были обращения в язычество из корыстных видов, и сам Юлиан замечает – то отвращение и неловкость⁵¹¹, то чрезмерное и подозрительное усердие⁵¹² в тех людях, которые старались приносить жертвы богам. Были перебежчики и более странные, вроде того софиста, который был ревностным христианином при Констанции, а при Юлиане сделался усердным язычником, и потом с шумным тщеславием оплакивал свое отпадение в последующия царствования⁵¹³. И даже в среде духовенства многие поддались соблазнам или страху: не только этот особенный епископ Илиона, который, оставаясь тайно язычником при Констанции, с поспешностью сбросил с себя притворство при появлении Юлиана⁵¹⁴, но были и другие епископы и священники, память о которых сохранилась в истории⁵¹⁵. Наряду с этими проявлениями слабости, многочисленны и противоположные примеры. У некоторых, кого прямо искушали, сопротивление и стойкость доходили, как мы видели, до мученичества. Другие, – и между ними называют высоких сановников и военных, занимавших важные должности, – имели настолько достоинства, что, сохраняя веру, оставались нечувствительны как к обещаниям почестей и выгод, так и к угрозам⁵¹⁶. Сам Юлиан рассказывает, как мало повлияли его увещания возвратиться к вере богов – на сенате в городе Берое⁵¹⁷. Люди из народа обнаруживали такую же твердость и, по выражению современника, отражали, как крепкая стена, все нападения бессильного орудия⁵¹⁸. Нужно прибавить, что во время самой борьбы христианство восстановляло свои силы и часто вновь приобретало потерянные места: по крайней мере, в Александрии, благодаря большому влиянию Афанасия, христиане, которые переходили на сторону врагов, были замещаемы язычниками, которые ежедневно входили в среду преследуемой Церкви⁵¹⁹.

Результатом этих преследований (коего Юлиан вовсе не ожидал) было прекращение всяких разделений в среде христианского населения ввиду общей опасности. Под рукою преследователя, раны, открытые религиозною тираннией Констанция, закрылись⁵²⁰. Без сомнения, это было скорее только временное перемирие, а не продолжительный мир; но и этого было достаточно, чтобы исправить много зла и дать церквам необходимую силу для сопротивления нападению со стороны язычества.

В конце концов усилие Юлиана потерпело неудачу во всех направлениях. Из его попытки восстановить языческую религию осталось только одно: ослабление, произведенное неудачною попыткой. Тотчас после его смерти язычество было менее сильно, нежели в день восшествия его на престол. Слова, приписываемые раненому Юлиану: «Ты победил, Галилеянин!»⁵²¹ – верны, как все исторические слова. Вероятно, они никогда не были произнесены на самом деле, но они вышли из народного сознания. В 361-м году сам Юлиан предсказал, каким будет его царствование, когда старался изобразить в ложных чертах правление Константина. Он сравнивает труды первого христианского императора с теми садами Адониса, которые устроивались по утрам сирийскими женщинами, сажавшими в сосуд срезанные цветы⁵²²: вечером они завядали, потому что не имели корней. То же самое случилось и с делом Юлиана: как сады Адониса, оно просуществовало только один день.

И не было надобности ни в каком насилии для того, чтобы уничтожить то, что он сделал. Здание разрушилось само собою. Поспешно избранный, среди бедствий отступления из Персии, Иовиан сказал только слово, и солдаты возвратились в христианство⁵²³. Отпавшие со всех сторон просили дозволения покаяться. Многие храмы скорее закрылись сами собою, нежели были затворены в силу распоряжений⁵²⁴. Послушные советам своих вождей, христиане воздерживались от мести⁵²⁵. Они не просили даже о восстановлении запретительных законов Констанция по отношению к идолопоклонству. Один эдикт просто возстановил религиозную свободу⁵²⁶. Этого было достаточно, чтобы возвратить дело в то положение, в какое поставил его Константин: язычество перестало считаться официальною религиею, но оставалось религиею дозволенною; христианство вновь сделалось верою императора и большинства его подданных, а в недалеком будущем имело стать и религией всего государства.