Глава 4. Осмысление переводческой практики. Полемика П.П. Мироносицкого И Н.Ч. Заиончковского

С одной стороны, из страха нам было бы

довольно легко переносить молчание, так

как оно не грозит бедою; с другой же, о

Дева, вследствие влечения сочинять

вдохновенно сложенные гимны, это слишком

трудно. Но ты, о Матерь Божия, и даруй

мне крепость, уравновешивающую мое

природное призвание.

Перевод Н.Ч. Заиончковского из канона

Иоанна Дамаскина на Рождество Христово

Во имя страха хранить молчание,

Как безопасное, нам было б легче.

Любви же ради ткать гимны стройные

И изощренные нам трудно, Дева!

Но Ты и силу, о Матерь Божия,

Дай таковую нам, каков наш выбор.

Перевод П.П. Мироносицкого из канона

Иоанна Дамаскина на Рождество Христово

Во второй половине XIX века в печати появляется ряд переводов богослужебных текстов на русский язык. Эти переводы не предназначались для богослужебного употребления, а выполняли функцию толкования, помогая понять церковнославянский текст. В ряде случаев славянский и русский текст печатались в две колонки, то есть переводу отводилась роль подстрочника. Наиболее известным из опытов такого рода является осуществленный Е.А. Ловягиным перевод богослужебных канонов. Краткий библиографический обзор появившихся в конце XIX-начале XX века переводов был составлен Б.И. Сове (Сове 1970, с. 35–40, 54–57).

Для того, чтобы представить себе объем осуществляемой в те годы переводческой деятельности, укажем, что между 1875 и 1915 годами вышло по крайней мере четыре полных русских перевода Литургии Иоанна Златоуста (Петровский 1907, Поляков 1915, Иоанн Златоуст XII. 1, с. 394–429, СДЛ II, с. 109–132). Кроме того, отдельные тексты, входящие в этот чин, издавались в составе различных сборников и молитвословов.

Среди славяно-русских изданий особое место занимает подготовленный Н.Ч. Заиончковским и выпущенный в 1912 г. славянский молитвослов с параллельным русским переводом.¹⁸¹ Особое положение этого издание объясняется как личностью автора, так и теми переводческими принципами, которых он придерживался. Н.Ч. Заиончковский (1839–1918 или 1920 г.)¹⁸² был крупным государственным чиновником. В октябре 1915 г. он стал товарищем (то есть заместителем) обер-прокурора Св. Синода.¹⁸³ Кроме государственной службы, Н.Ч. Заиончковский принимал активное участие в деятельности Комиссии по исправлению богослужебных книг, возглавляемой архиеп. Сергием.

В феврале 1911 г. Н.Ч. Заиончковский направляет в Синод бумаги, где просит разрешить издать подготовленный им большой толковый молитвослов. Аргументируя необходимость такого издания, Н.Ч. Заиончковский говорит о непонятности церковнославянского текста не только для мирян, но и для священников. Имеющиеся переводы, по его мнению, являются неудовлетворительными, поскольку сами переводчики не всегда правильно понимали греческий текст. «И вот, протекло со дня крещения Руси 923 года, а русский православный народ вместе со своим духовенством до сих пор не понимают, что собственно они произносят в молитвах и поют в храме Божием. А между тем в этом понимании настоит великая и все возрастающая потребность (...). Теперь народ, прошедши школу, хотя бы начальную, привыкает относиться ко всему сознательно, желает и молиться, по наставлению Апостола, не только сердцем, но и умом. Это его законное право, и, не имея возможности реализовать его в Церкви Православной, он уходит к еретикам, которые научают его петь гимны, ему понятные, и таким образом сознательно вступать в общение с Господом Богом. Пора положить этому конец».¹⁸⁴ Синод передал составленный Н.Ч. Заиончковским Молитвослов на рассмотрение архиеп. Антонию (Храповицкому) и проф. А.А. Дмитриевскому. Архиеп. Антоний отозвался об этой работе положительно, полагая, что эта книга будет очень полезна образованным мирянам. А.А. Дмитриевский, поддержав саму идею такого издания, отнесся к переводам Н.Ч. Заиончковского прохладно. По его мнению, этот труд «в своем настоящем виде далек от желательного совершенства и не чужд таких промахов, авторизовать которые именем Св. Синода я полагал бы едва ли удобно».¹⁸⁵

Долгое время обсуждается название подготовленной Н.Ч. Заиончковским книги. Сам автор хотел назвать ее Толковым молитвословом, однако определение Синода от 31 мая-11 июня 1912 г. (№ 4914) в качестве условия публикации требует дать книге «более соответствующее название» – «Собрание домашних и церковных молитв и песнопений, с переводом на русский язык и примечаниями».¹⁸⁶ Предложенный Синодом вариант заглавия категорически не устраивает Н.Ч. Заиончковского. После долгих споров книга выходит под заголовком: «Молитвы и песнопения православного молитвослова (для мирян), с переводом, пояснениями и примечаниями Николая Нахимова» (Нахимов 1912).

Молитвослов, подготовленный Н.Ч. Заиончковским, включает утренние и вечерние молитвы, молитвы на разные случаи, избранные тексты, входящие в состав общественного богослужения, ряд тропарей, кондаков, ирмосов и стихир, Акафисты Пресвятой Богородице и Иисусу Сладчайшему, Каноны Пресвятой Богородице и Ангелу Хранителю, Последование к причащению, Благодарственные молитвы, а также фрагменты панихиды и чина погребения. Особенностью организации материала является то, что в одних случаях славянский и русский тексты приводятся параллельно, а в других, когда, по мнению составителя, церковнославянский вариант понятен без перевода, русский текст отсутствует, а переводы отдельных слов даются в скобках. Важным переводческим принципом Н.Ч. Заиончковского было дистанцирование церковнославянского и русского языков. Русский текст как бы специально удалялся в языковом отношении от церковнославянского. При этом, по мнению переводчика, привычные, но неверно (или неточно) понимаемые церковнославянские слова должны были наполниться новым содержанием. В качестве примера приведем текст тропаря, читающегося на утрени в понедельник, вторник и среду Страстной недели (Нахимов 1912, с. 37).

В целом составленная Н.Ч. Заиончковским книга выдержана в жанре Толкового молитвослова. Русские переводы, входящие в ее состав, были предназначены для самостоятельного изучения богослужебных текстов. Б конце Молитвослова помещены достаточно подробные примечания к русскому тексту, в которых переводчик защищает предложенный им вариант перевода. В приложениях даны справки об основных жанрах церковных песнопений, краткая история богослужебного чина и другие справочные материалы, в том числе и алфавитный указатель. Книга была предназначена для самостоятельного вдумчивого чтения. Использовать книгу в храме во время богослужения неудобно, и она для этого не предназначена.

Этим пособие Н.Ч. Заиончковского отличается от близкой по жанру книги прот. В. Успенского, который выпускал свой вариант молитвослова с параллельным русским переводом в качестве пособия для введения общенародного пения: «Ввиду в высшей степени благотворного влияния общего церковного пения на умы и сердца молящихся, весьма желательно было бы, чтобы в пении церковных песнопений во время богослужения участвовал, по возможности, весь народ, – равно, чтобы церковные песнопения пелись не только в храмах за богослужением, но в самих домах и вне их – на полях, лугах, в мастерских и вообще за работой. В этих целях составлен настоящий сборник церковных песнопений, с разделением их на музыкальные строки, а для сознательного отношения к исполнению церковного пения – представлен параллельно перевод священных песнопений на русский язык» (Успенский 1911).

В связи с переводами Н.Ч. Заиончковского, которые начали появляться в печати за несколько лет до выхода подготовленного им молитвослова, на страницах «Церковных ведомостей» развернулась полемика¹⁸⁷ между ним и П.П. Мироносицким.¹⁸⁸ Так же как и Н.Ч. Заиончковский, П.П. Мироносицкий являлся деятельным членом Комиссии по исправлению богослужебных книг. Однако работая над одним проектом, они придерживались противоположных взглядов на специфику богослужебного языка. Дискуссия в «Церковных ведомостях» демонстрирует принципиально разный подход Н.Ч. Заиончковского и П.П. Мироносицкого к проблеме перевода церковнославянского текста на русский язык.

Н.Ч. Заиончковский переводит с греческого как филолог. Для него актуальным является история греческого слова, точность выбора лексического значения и т.п. Он пытается максимально точно перевести тексты молитв с греческого на русский литературный язык и при этом сознательно уходит от привычного славянского текста. Такой отход должен был освежить и обновить восприятие читателя. Для Заиончковского характерно представление о том, что русский и церковнославянский – разные языковые системы. Его перевод с греческого на русский подчиняется прежде всего законам русского литературного языка без оглядки на традиционную и устойчивую славянскую форму. Уход от традиционной словесной оболочки иногда приводит к эффекту снижения стиля.

Для П.П. Мироносицкого неприемлем такой подход. Для него церковнославянское слово является культурным достоянием, и, если его возможно сохранить в переводе, это обязательно надо сделать. Замена русским синонимом понятного церковнославянского слова – разрушительный и неплодотворный процесс. Мироносицкий считает, что при переводе принципиально важным является не филологическое, а богословское осмысление переводимого фрагмента. Поэтому для него актуальны святоотеческие толкования и комментарии, библейские параллели, традиционное восприятие текста.

Остановимся на основных положениях полемики.

Для Мироносицкого невозможным является такой перевод, при котором одному греческому слову соответствует несколько русских. По его мнению, такой перевод связан со стремлением переводчика «непременно заменять церковнославянские слова ... русскими, хотя бы для этого приходилось вместо слов употреблять целые описательные выражения» (Мироносицкий 1912а, с. 114). Как отрицательное качество перевода П.П. Мироносицкий рассматривает его прозаизм, который объясняется тем, «что переводчики задаются не литературно-художественными целями и побуждениями, а лишь истолковательными» (Мироносицкий 1912а, с. 114). Он считает, что оба эти качества: удаленность от греческого оригинала и прозаичность – присущи переводам Н.Ч. Заиончковского (Нахимова).

Н.Ч. Заиончковский те стороны своего перевода, которые Мироносицкий рассматривает как отрицательные, считает положительными и отвечающими основной переводческой задаче. «Наш перевод преследует цели изъяснительные, толковательные, он – перевод толковый» (Нахимов 1913а, с. 574). Именно этим объясняется прозаичность текста. «Наш перевод (толковый) на самостоятельное значение претензии не имел; мы не только не стремились заменить им подлинник, если бы даже у нас хватило сил на такую замену, но считали бы даже самую мысль об этом с практической стороны вредною: подлинник наших молитв и песнопений должен оставаться неприкосновенным и незаменимым. Переводы стихотворные, даже наихудожественные, могут иметь место, они даже весьма желательны, но общего с Молитвословом они могут иметь весьма мало, и во всяком случае рядом с текстом церковнославянским помещать их нельзя...» (Нахимов 1913а, с. 574). В толковом переводе, по мнению Н.Ч. Заиончковского, возможна и даже желательна при необходимости замена одного слова двумя и более, если при этом точно передается значение греческого оригинала.

Мироносицкий считает, что во многих случаях переводы совсем не нужны. Пересказ русскими словами понятного церковнославянского текста приводит к тому, что «получается только подстрочник, который тем более бледнеет перед оригиналом, что напечатан с ним рядом» (Мироносицкий 1913а, с. 91). Трудные и неочевидные места при переводе становятся установлением нового, альтернативного текста, «который будет понятен читателю лишь после пространных, большею частью филологических объяснений» (Мироносицкий 1913а, с. 91). По мнению Мироносицкого, для которого русский и церковнославянский не являются самостоятельными языками, а существуют лишь во взаимосвязи, неприемлема сама идея существования параллельных текстов. («Зачем эта мена русских слов на русские же?» – Мироносицкий 1913а, с. 91). Русский подстрочник не нужен и неприятен как разрушающий языковое единство.

Критика П.П. Мироносицкого вызывает недоумение у его оппонента. В восприятии Н.Ч. Заиончковского русский и церковнославянский языки существуют как самостоятельные системы. Та непоследовательность в выборе русских слов, в которой упрекает его Мироносицкий, объясняется нормативным русским словоупотреблением. Узус диктует выбор лексики.

Вот примеры критики Мироносицкого отдельных фрагментов перевода и ответы Заиончковского на эту критику. «Выражение покрывает (καλύπτει) камень покрывшаго добродетелию небеса ... г. Нахимов считает долгом перевести так: камень заслоняет Того, Кто своим совершенством заслонил небеса. Мы никак не можем объяснить этой неуклонности: переводить все и во что бы то ни стало. (...) Выражения: жалостливый (вм. щедрый), по изобилию жалости (по множеству щедрот) тоже слишком легки и будничны для стиля молитвы. (...) Радуйся, Невеста, в брак не вступившая! – разве это не страшная, протокольная проза в сравнении с Невестой неневестною» (Мироносицкий 1913а, с. 91–92).

«Выражение покрывает (καλύπτει) камень покрывшаго добродетелию небеса надо перевести заслоняет и т.д., потому что камень не покрывал гроба Спасителя, как он покрывает наши грешные могилы, и его нужно было отвалить, а не поднять. Щедрый я перевожу милосердый, милостивый, иногда сострадательный, реже жалостливый (сострадательный я нахожу возможным относить только к страдавшему Сыну Божию), ибо щедрый в русском и церковнославянском языках – понятия совершенно различные: по-русски оно противопоставляется скупому, а по-гречески (οἰκτείρμων) именно и значит сострадательный, милосердый, жалостливый. Ущедрить (οἰκτείρειν) значит пожалеть (см. Библию в русском переводе Исх.33:19, Римл.9:15). Может быть, эти слова действительно «легки и будничны», зато понятны, то есть соответствуют нашей задаче, и точны. «Радуйся, Невестa, в брак не вступившая – разве это не страшная, протокольная проза в сравнении с Невестой неневестною?» – негодует г. Мироносицкий. Вряд ли «страшная», конечно, не «протокольная», однако, необходимая. Пусть г. критик закроет глаз, направленный на греческое Νύμφη ἀνύμφευτος, и скажет по совести, неужели он все-таки будет понимать хоть что-нибудь в прекрасном и дорогом для нас по звукам, но совершенно чуждом ... уму Невесто неневестная. Мы идем далее, и полагали бы, что в нынешнее именно время было бы небесполезно пояснить ..., что самое слово Νύμφη в данном случае значит не Невеста (чья?), а Дева младая. (...) Следовало бы раскрыть, что и Богоневеста – Святая Дева, чего мы не сделали» (Нахимов 1913а, с. 574–575).

Аргументы, при помощи которых Н.Ч. Заиончковский и П.П. Мироносицкий обосновывают выбор того или иного слова, основаны на разных принципах. Для Н.Ч. Заиончковского важно понять, в каком значении употребляется греческое слово: в своей работе он обращается к специальным исследованиям и словарям по языку Нового Завета и православного богослужения. При переводе он избирает адекватный способ передачи установленного значения независимо от количества необходимых слов, синтаксической структуры фразы и т.д. и при этом сознательно и декларативно уходит от посредничества церковнославянского языка. «В общем мы стремились дать в нашем переводе именно то, что имеется в греческом подлиннике, сохраняя оттенки мыслей последнего. При этом мы, конечно, не стеснялись одно греческое слово передавать несколькими русскими и, наоборот, несколько греческих – одним русским» (Нахимов 1994, с. 342).

Мы видим, что Н.Ч. Заиончковский дает филологический перевод и этот подход не находит поддержки у его критика. П.П. Мироносицкий утверждает, что к текстам православного богослужения необходим особый богословский подход. «Надеемся, что автор, как бы он ни относился к богословию, и без критики в состоянии понять, что в занимающем нас деле богословие подчас надежнее выручит переводчика из затруднения, чем классический словарь греческого языка» (Мироносицкий 1913а, с. 94). Предлагая собственные интерпретации сложных мест греческого текста, П.П. Мироносицкий обращается к библейским параллелям и святоотеческим текстам. Так, например, разбирая тропарь 4-й песни пасхального канона (мужеский убо пол яко разверзый девственную утробу, явися Христос: яко человек же агнец наречеся: непорочен же, яко невкусен скверны, наша Пасха: и яко Бог истинен, совершен речеся), в качестве параллели он рассматривает предписания закона Моисея о выборе жертвенного агнца для Пасхи (Овча совершенно (τέλειον), мужеск пол (ἄρσεν), непорочно (ἄμωμον) и единолетно (ἐνιαύσιον) будет вам – Исх.12:5). Мироносицкий приходит к выводу, что в вышеприведенном песнопении указывается на связь ветхозаветной пасхальной жертвы и Новой Пасхи – Христа и что переводить этот богослужебный текст необходимо с опорой на Библию: «Христос явился (во плоти) как мужеск пол (ἄρσεν), разверзший девственную утробу, как ядомый Он наименован Агнцем; Он, наша Пасха, наречен непорочным (ἄμωμος), ибо чужд скверны, и совершенным (τέλειος), ибо Он – Бог истинный». П.П. Мироносицкий отмечает, что в этом тропаре из четырех наименований пасхального Агнца по отношению к Христу употребляются три. Четвертое наименование единолетен появляется в следующем тропаре (Яко единолетный агнец, благословенный нам венец Христос волею за всех заклан бысть) (Мироносицкий 1912а, с. 114–116). В другой статье Мироносицкий разбирает выражение пригвозди страху Твоему плоти наша из молитвы 6-го часа, написанной Василием Великим.¹⁸⁹ Он критикует перевод Заиончковского «Пригвозди плоть нашу к страху Твоему пред Тобою» как не проясняющий смысл. В качестве собственного варианта он предлагает греческое ἐκ τοῦ φόβου σου переводить не дательным, а творительным падежом, то есть не страху, а страхом. В качестве аргумента приводится цитата из сочинения Василия Великого, в которой встречается выражение «пригвожденный страхом Божьим» (Мироносицкий 1913а, с. 95). Можно сказать, что Мироносицкий в своей интерпретации выходит за рамки переводимого текста и рассматривает всю совокупность библейских, богослужебных и святоотеческих текстов как гипертекст. При таком синтезирующем сознании естественно, что осознается единство не только культурного, но и языкового пространства.

В статьях, опубликованных в «Прибавлениях к церковным ведомостям», хорошо видно, что русский и церковнославянский язык рассматриваются П.П. Мироносицким как единое целое. Но еще более отчетливо этот взгляд прослеживается в его докладе «О языке богослужения», прочитанном на акте Богословского института 11/24 мая 1921 г. (Мироносицкий 2000). Этот доклад является репликой в споре о богослужебном языке. П.П. Мироносицкий полемизирует со сторонниками русского богослужения и прежде всего с тем тезисом, что «церковнославянский язык для народа – чужой язык, нуждающийся в переводе и постоянном толковании» (Мироносицкий 2000, с. 301). По его мнению, церковнославянский никак не может быть признан чужим языком, потому что вся его история есть ассимиляция, сближение с живым русским языком. Современный богослужебный язык уже совсем не тот, который был создан Кириллом и Мефодием: в нем содержится значительное количество русских (а не южнославянских по происхождению) элементов. Этот русифицированный язык не может быть чужим для русского человека. «... Болгары выработали в процессе своего культурного развития язык для выражения религиозных представлений и идей. Но русский народ не рабски принял этот братский дар – он переработал его в горниле своего духа и, сделав его языком своей новорожденной литературы, привил к нему живую ветвь своего природного наречия, и выросло то чудное древо, которое мы называем русским языком» (Мироносицкий 2000, с. 304).

Церковнославянский и русский для П.П. Мироносицкого являются единым языком, что обусловлено, в первую очередь, историческими причинами. «Славянское слово в русском и русское вкупе со славянским – это единое словесное млеко, изготованное нам в пищу. Быть может, и сумел бы кто извлечь из него сливки старины, но тогда вместо тучного русского языка осталось бы нам на долю какое-то снятое молоко делового жаргона» (Мироносицкий 2000, с. 305). Мироносицкий пишет, что не только церковнославянский вобрал в себя элементы живого языка, но и живой язык впитал значительное количество славянизмов. Примером тому служит обилие славянских элементов в фольклорных текстах. Общая история определяет взаимопритяжение и взаимозависимость двух языковых систем. «Нам не следует охранять мертвость церковнославянского языка, как что-то ценное, и его ограниченность от русского языка, как от иного – они едино. Нам надо считать недоразумением или нелепостью мысль о переводе с церковного языка на русский. Это единый язык, богатый и гибкий и разнообразный, как сама мысль» (Мироносицкий 2000, с. 317). По представлению Мироносицкого, церковнославянский является функциональным стилем русского литературного языка. Русские поэты использовали славянизмы как атрибуты высокого стиля. «Не риторическая теория, а чувство, чутье языка заставляет нас выражать идеи горнего порядка и языком горним или возвышенным, а о вещах и предметах житейской, базарной суеты – говорить и языком дольним или подлым, как выражались во времена Ломоносова» (Мироносицкий 2000, с. 312).

Единый богослужебный (и литературный) язык предотвращал диалектное обособленное отдельных peгионов, обеспечивая этническое и культурное единство со славянскими православными народами. Церковнославянский язык не только обеспечивал связь православного славянства, но и связь современности с историей. «Святые угодники земли русской оттого и близки нам несказанно, что высота их духовных подвигов сопряжена была с тем же церковным словом, которое и нас возвышает над земною перстию» (Мироносицкий 2000, с. 307).

Показав единство русского и церковнославянского и опровергнув тем самым тезис о чуждости последнего, Мироносицкий приступает к разбору другой, неправильной, с его точки зрения, идеи о непонятности церковнославянского языка. «И чужую книгу, и чужую речь мы читаем и постигаем со свечой своего сознания, в меру своего развития или образования. Слова сами по себе все и немы, и мертвы, пока мы не озарим и не оживим их своею мыслью или чувством. (...) Вообще следует усвоить, что голые слова, как бы они ни звучали, ничего не приносят в храмину человеческого духа, если навстречу им не выходит гостеприимное сознание» (Мироносицкий 2000, с. 307–308). Для того, чтобы церковнославянское богослужение было понятным, необходимо просвещать сознание верующих. Одним из способов прояснения смысла богослужения, по мнению П.П. Мироносицкого, является введение народного пения: произносимое слово осознается лучше, чем то, которое только слушается.

П.П. Мироносицкий считает, что отказаться от церковнославянского языка в богослужении нельзя. Это разрушит гармонию церковной службы, которая является синтетическим целым, где язык лишь один из элементов этого целого. Все внешние формы богослужения имеют некий общий стиль, в котором отражается подчинение внешнего содержания внутренней идее. Поэтому, с точки зрения Мироносицкого, проблема обновления богослужебного языка должна быть решена таким образом, «чтобы дать волю давно начавшемуся историческому процессу, который сочетал славянский язык с русским в одно органическое и живое целое» (Мироносицкий 2000, с. 311).

В докладе рассматриваются те направления, на которых может осуществляться влияние русского языка на церковнославянский. Эти направления соответствуют принципам, выработанным Комиссией по исправлению богослужебных книг 1907–1917 гг. Существенной причиной непонятности церковнославянских текстов, по мнению П.П. Мироносицкого, являются «устарелые» слова, такие как абие, вресноту, гобзование и т.п. С этими словами нужно бороться точно так же, как с необоснованными заимствованиями в литературном языке, то есть заменять их на более понятные и очевидные для русского человека. Мироносицкий указывает, что заменять нужно и те слова, которые в русском и церковнославянском звучат одинаково, но имеют разные значения. «Как на типичный пример путаницы понятий, происходящей от подобных обманчивых слов, укажу на употребление слова окормляти. В церковном языке (и в древнерусском) оно одного корня со словом корма и обозначает «управлять», русское же ухо сопоставляет его с корнем корм и связывает с идеей питания. (...) Здесь обновители церковного языка должны вступить на путь расширения лексикона введением в него слов, которые имеют на то все права, но не вошли в него или вследствие непонятного консерватизма справщиков и переводчиков, или вследствие скудного знакомства с лексикологией русского языка и отсутствия вкуса в выборе слов. Так, например, необходимо ввести в церковнославянский язык вполне уместное в нем слово опасность, вместо которого всюду употребляется слово беда, имеющее широкое применение в русском языке в другом значении» (Мироносицкий 2000, с. 313–314).

Непонятность славянского текста, по мнению Мироносицкого, может быть также обусловлена излишней буквальностью перевода с греческого. Так, например, в некоторых случаях славянские переводчики не учитывали оттенков значений греческого слова и возможности несовпадения семантического поля слов в оригинале и в переводе. Лексические, словообразовательные и синтаксические кальки часто затемняли прозрачность исходного текста. И наконец, указываются случаи прямых переводческих ошибок. «Слово ὄμβρος почти всегда переводится словом туча, тогда как оно значит дождь... Греческое νομή всюду переводится словом пажить, то есть пастбище (например пажить греха), тогда как оно значит и самый акт потравы, пожирания; распространение, засилье, зараза» (Мироносицкий 2000, с. 316).

Если церковнославянские тексты будут исправлены в указанном направлении, то, с точки зрения П.П. Мироносицкого, это снимет всякую необходимость в переводе с церковнославянского на русский и укрепит неразрывную связь этих двух языковых систем. «Пусть славянский язык становится все живее, благодаря русскому, а русский все богаче, благодаря славянскому – и да будут они едино» (Мироносицкий 2000, с. 317).

Взгляд П.П. Мироносицкого на церковнославянский язык определяет его собственную технику переводов с греческого. Нам известны осуществленные им переводы кондаков Романа Сладкопевца, опубликованные в «Приходском чтении» (Мироносицкий 1912б, Мироносицкий 1914). Кондак на Рождество Христово (Мироносицкий 1912б) переведен с греческого на русский язык четырехстопным нерифмованным ямбом. Уже сама ритмическая организация текста предполагает, что перед нами не подстрочник, а художественный перевод. Русский язык Мироносицкого, согласно его представлению о единстве русского и церковнославянского, содержит значительное число славянизмов¹⁹⁰ (в первую очередь лексических). В качестве примера приведем текст второй песни кондака:

Эдемом ныне Вифлеем

Соделался: пойдем и узрим!

Войдем в вертеп, и в тайне там

Мы сладость райскую обрящем.

Ненапоенный Корень там :

На нем растет для нас прощенье

Там неископанный Родник,

Откуда пить Давид преджаждал...

Там Дева, рождшая Дитя,

Адама жажду утоляет...

О, поспешим же мы туда!

Пойдем на место, где родился

Младенец малый

Предвечный Бог.

Кондак в неделю Ваий был переведен Мироносицким с греческого на церковнославянский язык с разбивкой на стихотворные строки (Мироносицкий 1914). Первые три песни этого кондака входят в чинопоследование утрени в неделю Ваий. Для того чтобы выявить особенности перевода Мироносицкого, рассмотрим первую и третью песнь кондака в сравнении со стандартным триодным текстом. Такое сравнение вполне правомерно, потому что П.П. Мироносицкому, безусловно, были известны эти тексты.

Язык перевода – нормированный церковнославянский. Отличия перевода Мироносицкого от триодного текста связаны с выбором в отдельных случаях иных лексических средств и с незначительным изменением привычного порядка слов. Из приведенных фрагментов видно, что Мироносицкий отказывается от неизвестных русскому языку наречий выну, не ктому, заменяя их на всегда, уже не. В ряде случаев выбирается церковнославянский синоним, лучше, с точки зрения переводчика, передающий смысл греческого оригинала: дреколия (вм. древесы), уже не простреся на нас меч (вм. не ктому на нас вместится мечь).

                  ---------

Н.Ч. Заиончковский и П.П. Мироносицкий оба работали в Комиссии по исправлению богослужебных книг. Проблемы церковнославянской книжности и языка богослужения занимали важное место в их научной и практической деятельности. Однако отношение к церковнославянскому языку и проблеме перевода богослужебных текстов на русский язык у них было совершенно непохожим. Для Н.Ч. Заиончковского переведенный на русский язык текст максимально дистанцирован от церковнославянского. Русский и церковнославянский для него разные языковые системы. П.П. Мироносицкий воспринимает русский и церковнославянский как функциональные стили одного языка. Его русские переводы содержат значительное количество церковнославянских элементов и принципиально не противопоставляются стандартному богослужебному тексту. Однако и Н.Ч. Заиончковский, и П.П. Мироносицкий не допускают мысли о введении русского языка в богослужение: перевод на русский язык, так же как и исправление стандартного церковнославянского текста, служит лишь для прояснения затемненного смысла.