Михаил Керуларий, патриарх Константинопольский

Михаил Керуларий, Патриарх Константинопольский, есть одно из таких исторических лиц, которые невинно страждут в истории от пристрастия историков. Известно, что во второй половине XI века возникло между Керуларием и Римским Папою Львом IX несогласие касательно опресноков и некоторых других предметов, относящихся к обрядам и благочинию церковному. Спор начался очень просто и кончился почти без всяких последствий для обеих сторон; но он требует исторического исследования по двум причинам: во-первых, виною спора был не Михаил Керуларий, a так называемые нунции папские, особенно же один из них, по имени Гумберт; во-вторых, западные писатели последующих веков сложили всю вину на Михаила, желая оправдать Папу Льва IX. Невинный и ревностный блюститель Православия, Михаил, прослыл у этих писателей человеком нестерпимого характера, ничего не знающим ни в делах религии, ни в сношениях политических. Простое письмо Михаила, писанное к частному лицу по долгу пастырскому, назвали страшною клеветою Греков на Римскую церковь. Твердость воли, с какою Михаил вел дело с нунциями, сочли величайшим упрямством. Беззаконную анафему, произнесенную нунциями на Михаила, выставили делом необычайно важным и справедливым; и, наоборот, анафему, произнесенную Михаилом на нунциев, признали наглостью и неслыханным оскорблением. Словом, западные писатели ни в чем не поверили восточному Патриарху, а во всем поверили своему же западному писателю Гумберту, особенно его записке, известной под названием «Commemoratio Humberti», и провозгласили Михаила главным и единственным виновником какого-то окончательного разрыва между восточною и западною церквами, произведенного будто бы им, Керуларием, в следствие спора с Папою Львом IX.

Чтобы видеть историческую правду о Михаиле, чтобы судить о его деяниях вообще и о его поведении во время спора с западом в частности, для сего нет надобности разбирать и оценивать суждения писавших и пишущих о Константинопольском Патриархе. Памятником спора осталась нам современная переписка двоякого рода: переписка Михаила с одной стороны, переписка, усвояемая Льву IX, и сочинения Гумберта – с другой. К сей-то переписке, как современному свидетелю происшествий, должно обратиться. Отсюда исследование наше о Михаиле Керуларии естественно разделится на две половины: в первой будем заниматься деяниями Михаила Керулария, преимущественно основываясь на его собственных письмах; во второй обратимся к письмам, при- приписываемым Папе Льву IX и сочинениям Гумберта, не упуская из вида лиц и обстоятельств, соприкосновенных к упомянутому спору.

Ο Михаиле Кеpyларии до спора его с западною церковью, из истории известно весьма немногое. В одном из писем, приписываемых Папе Льву IX, называют сего Патриарха новокрещенным¹; упрек неосновательный, потому что он сделан спустя десять лет от начала Михаилова патриаршествования. Напротив, Кедрин положительно говорит, что Михаил жил иноком с тех пор, как подвергся преследованию Евнуха Иoaннa, который был родной брат Императора Михаила Пафлагонянина, имел почти неограниченную власть при дворе Константинопольском и возненавидел Михаила за то, что сей последний отважился смело и бескорыстно действовать против сильного временщика². Из сих действий Михаила и из того, что родные племянники его при Исааке Комнине занимали важнейшие гражданские должности³, можно заключать, что Михаил происходил из светской и довольно важной фамилии. На престол патриаршеский он возведен при Константине Мономахе в день Благовещения 1043 года⁴, и был приемником Алексия, по Гюйэну, 87-го Архиепископа Константинопольского⁵.

Десять лет (1013–1053) Михаил управлял Церковью Константинопольскою в мире и тишине, занимаясь пастырскими делами одной своей великой паствы, не обращая строгого внимания на неисправности западной церкви. Наконец, в 1053 году, побуждаемый ревностью пастырской, он вместе со Львом, Архиепископом Акриданским, решился писать об них на запад, в Апулио, к Иоанну Епископу Транийскому, принадлежавшему к Греческой церкви. Вот это письмо, весьма важное во многих отношениях, как увидим после⁶.

«Михаил, Вселенский Патриарх Нового Рима и Лев, Архиепископ Акриданский, Митрополит Болгарский возлюбленному брату Иоанну, Епископу Транийскому.»

«Великая любовь Божия и искреннее расположение побудили нас писать к тебе, а чрез тебя ко всем епископам и священникам Франков, к монахам, народу и к самому достопочтенному Папе и напомнить об опресноках и субботах, чрез непризнанное сохранение коих вы незаметно делаетесь общниками Иудеев. Ибо им от Моисея предписаны субботы и опресноки, а наша пасха есть Христос. Он, дабы не сочли Его противником закону, и обрезан был, и сначала совершил пасху законную, а потом, по окончании ее, и нашу новую. Это видно из Евангелия от Матфея, говорящего о тайной вечери, между прочим, следующее: в первый день опресночный приступиша ученицы ко Иисусу, глаголюще Ему: где хощеши уготоваем ти ясти пасху; Он же рече: идите во град к онсице, и рцыте ему: время мое близ есть: y тебе сотворю пасху со ученики моими. И немного далее: вечеру же бывшу, возлежаше с обеманадесяте ученикома: и ядущим им рече: аминь глаголю вам, яко один от вас предаст мя. И еще спустя несколько, когда Иуда говорил: еда аз есмь Равви? тогда глагола ему: ты рек ecu. Доселе говорится о пасхе ветхой, законной; потом Евангелист присоединяет и то, что относится к нашей пасхе таинственной, когда говорит: Ядущим же им, прием Иисус хлеб, и благословив, преломи, и даяше учеником своим, и рече: приимите, ядите: сие есть тело Мое, еже за вы ломимое. И прием чашу, и хвалу воздав, даде им, глаголя: пейте от нея вcи: сия бо есть кровь Mоя нового завета⁷. Говоря: нового, Он показывает, что касающееся ветхого кончилось. Смотрите, как Он назвал хлеб – тело свое в новом завете? По вашему «panem», а по нашему «aƍíor». Aƍíos же означает хлеб, увеличивающийся вверх, поднимающийся от закваски и соли, имеющий теплоту и возвышение. Опресноки же не отличаются от бездушного камня, приготовляются на сухой глине, и внизу смешиваются с землею. Моисей законом постановил Иудеям однажды в год есть опресноки с горькими травами; ибо они были символом злострадания и скорби: но наша Пасха вся есть радость и веселие, и возводит от земли к радости небесной; соответственно сему и квасность, по причине своей теплоты, питательности, исполнена приятности. A опресноки, не имея ни соли, ни квасности, подобны высушенной глине. Или вы не знаете, что Иисус Христос говорил ученикам своим? Вы есте соль земли, говорил Он (Мф. 5:15); подобно есть царствие небесное квасу, егоже приемши жена, скры в сатех трех муки, дóндеже вскисе все (Лк. 13: 21). Под именем жены Он разумеет св. Церковь, а под тремя мерами – Отца и Сына, и Святаго Духа. К этому никакого отношения не имеют сухие опресноки. Давид говорит о Христе: ты ecu Иерей во веке no чину Мелхиседекову (Пс.109), который познав Бога неба и земли и всякой твари прежде Моисея Аврааму вынес хлеб и вино. И божественный Апостол свидетельствует, что если бы совершенство зависело от священства Левитского, то Христос не назывался бы Священником по чину Мелхиседекову (Евр.7:11–12). Если же переменено священство, то необходима и перемена закона, предписывавшего Иудеям опресноки. Говоря об опресноках Михаил Керуларий приводит слова Апостола Павла касательно того, что таинство Евхаристии установлено Спасителем в воспоминание и возвещение смерти Его (1Kop.11:23–27). «Но опресноки Моисеевы, – присовокупляет Керуларий, – и установлены за 1400 лет, и воспоминания о Господе не дают и не возвещают Его смерти. Посему в новом завете, в Евангелии, не одобрены и оставлены.

Далее в письме своем Михаил делает замечания касательно постов в субботы четыредесятницы и спрашивает: «На каком основании вы поститесь в субботы четыредесятницы?» И в подтверждение несправедливости сего поста указывает на ответ Спасителя Иудеям, упрекавшим учеников Его за то, что они в субботу на пути срывали колосья и ели, и Его самого, исцелившего в субботу у человека руку сухую. A в конце письма своего делает еще несколько замечаний касательно телесной нечистоты и некоторых богослужебных неисправностей. Например: «Как вы ядите, говорит, удавленину, в которой остается кровь? Или вы не знаете, что кровь животных есть их душа, так что снедающий кровь снедает и душу… Вы также не поете в четыредесятницу аллилуия, но только однажды на Пасху. Аллилуия же есть слово Еврейское и значит – хвалите, славословьте Господа». Оканчивая свои исправительные замечания, Михаил заключает: «Отчего же вы не обращаете внимания на такие погрешности свои, не познаете их и не исправляете народа и себя, – вы, которые должны будете дать ответ в этом Богу? Неужели вы презрите то, чему учил Петр, Павел и другие? Вы обольщаете себя и народ, а о чем я писал, тому учили: Петр, Павел и другие Апостолы, учил Сам Спаситель, и то восприяла св. Кафолическая Церковь и доселе свято хранила. Исправившись и вы храните сие. Опресноки и субботы предоставьте жалким Иудеям, равно как и удавленину язычникам, дабы нам быть чистыми и неповреждёнными в правой вере, и быть единым стадом единого Пастыря – Xриста. Напоенные Божественною кровию Его, на кресте пролиянною, восхвалим чистые чисто Отца, Сына и Святого Духа; оставив хранение закона Моисеева Иудеям, которые, как слепые, ища Христа, потеряли свет, пребывают во тьме и непрестанно безумствуют. Вот то, человек Божий, чему я, исповедуя с народом, часто учил и о чем после исследования писал многим единомысленным. Ради спасения твоей души пошли сие (письмо) епископам и священникам, и умоли их ради награды от Господа, чтобы они исправились сами и исправили народ Божий. Если ты так поступишь, то я во втором письме напишу тебе более и обстоятельнее, в истинное свидетельство веры и для утверждения душ христианских, за кои положил Христос свою душу»⁸.

Сие то письмо, очень простое по содержанию, благородное по цели, умеренное по тону, с одними легкими указаниями на современные заблуждения западных христиан, без всяких политических тонкостей, было принято на западе, как величайшая обида и оскорбление папского престола, получило название: calumnia Graecorum adversus sanctam Romanam sedem, и послужило поводом к распре. Основываясь преимущественно на сем письме, западные писатели доселе утверждают, будто бы Михаил безрассудно возобновил мятежный спор между востоком и западом⁹, и, вслед за тем, был главным зачинщиком и виновником совершенного отделения восточной церкви от западной¹⁰. Дабы дать беспристрастное суждение о поступке Михаила, и с основательностью отвечать на суждения западных, мы очевидно должны показать: а) имел ли Михаил права самые законные и побуждения самые настоятельные писать на запад? Если имел, то б) действовал ли в сем случае с мудрою осмотрительностию, с христианским смирением?

а) Писать к Иоанну Транийскому и другим епископам и священникам Апулии Михаил имел полное право, не выступая за пределы своей власти, и побуждения самые настоятельные. Он писал к церквам, подчиненным его патриаршей кафедре, отступившим в известных пунктах от постановлений восточной церкви. Ибо еще Патриарх Полиевкт, с согласия Императора Никифора,

учредил Архиепископию в Отранте – городе Апулии, подчинив ей пять епископий¹¹. И с того времени страна сия, по делам церковным, была в ведении патриархов Константинопольских. В письме своем Михаил Керуларий и Лев Акриданский прямо просят Иоанна Транийского, чтобы он, ради спасения своей души, умолил епископов и священников Апулии исправить себя и народ – оставить принятые ими нововведения; значит, Михаил и Лев нисколько не сомневались в повреждении их сими нововведениями и не опасались быть обличенными в несправедливости своих слов. И их никто не обличал. Удаление Апулии по географическому положению от Константинополя, близость к Риму, постоянное нападение на нее франков – норманнов, отторгавших ее от власти Греков¹², угрожали апулийцам новым удалением от учения и постановлений восточной церкви; и, следовательно, еще более возбуждали пастырскую ревность Михаила писать к ним.

б) Далее, в письме Михаила не только нет ничего неприличного и гордого, напротив, повсюду видна – с одной стороны – строгая ревность о православии, a с другой – отеческая кротость к апулийцам. Потому-то оно и не произвело в них никакого негодования на Керулария. Конечно, если бы это послание написано было к самому Папе, и тоном резким и обличительным, то, быть может, оно обнаружило бы в Михаиле пастыря, более раздражительного и нетерпеливого, чем истинно ревностного по вере, и, судя по духу пап тогдашнего времени, могло бы показаться оскорбительным для Папы. Но Михаил писал не прямо к Папе, а к подведомому себе епископу Транийскому Иоанну; писал не о всех злоупотреблениях западного духовенства, о каких он знал, а только о таких нововведениях, которые могли соблазнять народ: писал не клевету, а показывал те заблуждения, которые тогда действительно существовали. Впрочем, напоминание и Папе о неисправностях западной церкви Патриарх и мог, и должен был сделать, сколько по духу ревности о вере, столько и по духу общения между церквами и пастырями, тем более, что употребление западною церковью опресноков в Евхаристии, столь важное нововведение в высочайшем и божественном Таинстве, сделалось весьма соблазнительным не только в Апулии, но и на востоке, как можно видеть из некоторых обстоятельств. Михаил, вскоре после письма своего в Апулию, принужден был даже патриархам Иерусалимскому и Александрийскому делать замечание за неосмотрительное допущение распространиться сему нововведению в их паствах¹³: и самому Михаилу приходилось иметь дело с известным Дуксом Греческим, Аргиром, который принимал Евхаристию по обычаю западной церкви, и всячески защищал этот обычай¹⁴. Известно также, что в Константинопольской епархии было довольно монастырей Латинских. Что сии монастыри действительно рассевали соблазн между Греками, свидетельствуют отчасти сами легаты, когда говорят, что Михаил велел заключить их.¹⁵ Если заключал, то, конечно, имел на то причины. Итак, Михаил писал на запад по побуждениям самым законным и настоятельным, и действовал в сем случае с мудрою и христианскою осмотрительностью. После сего само собою открывается и то, что спор между церквами возобновил не Михаил своим письмом, a тот, кто столь законное, необходимое и кроткое напоминание принял не с христианскою любовью, с какою принимали напоминания древние пастыри Церкви, но за явное, неслыханное оскорбление себя и всей церкви западной.

Впрочем, все дело, вероятно, и кончилось бы одним письмом, если бы, пo несчастию, не вмешался в него кардинал Гумберт, в последствии Нунций папский. Этому Гумберту попалось в руки письмо Михаила к Иоанну Транийскому. Он перевел его с греческого на латинский язык, написал огромную критику и представил свой перевод Папе Льву IX, внушив сему последнему, что Константинопольский Патриарх изрыгает ужасные хулы на папский престол. Отсюда именно начинается тот знаменитый спор, который западные называют спором восточной церкви с западною, но который, в самой вещи, не был спором церквей между собою, а только спором нескольких лиц, и то лиц западной церкви. Ибо в ответе на письмо Михаила тотчас последовало письмо от имени Папы Льва IX. Собственно говоря, это не письмо, a преобширный трактат, состоящий из 41 главы, и не ответ Михаилу, а разглагольствование о предметах посторонних, наполненное всякого рода неприличными ругательствами и обвинениями на восточную церковь вообще, на Константинопольскую в частности и Михаила в особенности. Содержание сего трактата будет изложено во 2-й части.

Получив оскорбительное и высокомерное послание от имени Папы, Михаил написал другое письмо уже не к кому-нибудь из епископов, но к самому Папе. И здесь Патриарх Константинопольский не показал ни малейшей досады и оскорбления, ни на шаг не выступил из границ терпения и умеренности; напротив, он писал к Папе со многим, – как сам говорит, – смирением и братскою любовию.

Вместе с Михаилом писал к Папе и Константин Мономах, прося его прислать в Константинополь послов для совещания о мире церквей и о войне против сарацин и франков¹⁶. В 1054 году послы действительно прибыли в Константинополь; это были: Гумберт-кардинал, Петр-епископ Амальфийский и Фридерик-архидиакон и Канцелярий, т. е. Канцлер Римской церкви. С прибытием их для Михаила настали новые труды, потребовалась новая сила и крепость духа, чтобы защитить самостоятельность и древние постановления православной восточной церкви.

О первоначальных сношениях и действиях своих с легатами говорит сам Михаил, но говорит, как видно из других обстоятельств этого времени, с полным беспристрастием. Узнав о прибытии легатов (очевидно побуждаемый целью их прибытия и готовностью Константина Мономаха во всем исполнять их волю по политическим видам (Herman. Histor. concert, pag. 62, 63), Патриарх для объяснения и совещания с ними, созвал собор из духовных лиц, в числе коих были, между прочим, два митрополита. Вскоре, по приглашению Патриарха, явились на сей собор и легаты. He сделав даже обычного приветствия и поздравления, они тотчас подали Михаилу письмо от Папы и начали вести себя с чрезвычайною надменностью¹⁷, принимая вид и тон учителей пред негодными учениками. Патриарх принял от легатов папское послание, стал внимательно рассматривать и к удивлению заметил, что в нем подменена папская печать и что само послание не есть подлинное послание Папы Льва IX, а письмо подложное. Тотчас же объявил он свои подозрения собору, и, не обинуясь, сказал легатам, что они письмо, писанное не папою, выдают за папское. Неизвестно, что именно отвечали легаты на это обвинение. Из свидетельства Михаила видно, что они вскоре ушли с собора. Этим, вероятно, заседание собора и кончилось. На соборе, обличенные в злоумышлении, легаты после собора, в свою очередь, начали обвинять Михаила в искажении им православной веры¹⁸, и, между прочим, решительно объявили, что они пришли в Константинополь не для своего исправления, а для исправления заблуждений Греков¹⁹. Эта же мысль высказана и в письме Папы к Константину Мономаху. В нем Лев IX говорит: «Ежели Михаил Керуларий будет упорствовать в своих заблуждениях, то он, Папа, не может иметь с ним никакого мира²⁰». Увидев ясно, что легаты решительно не могут отстать от своих притязаний, что совещание с ними не только не может кончиться взаимным миром, но может повести еще к большему несогласию, Михаил, до времени, отказался от сношений с ними²¹, не признал их легатами от Папы и закрыл собор. Где же этот спор между восточною и западною церквами, о котором так много говорят западные повествователи? Кто с кем состязался? О чем и где? Вместо того, чтобы тратить время на бесполезные прения с легатами, слушать их упреки и обидные выходки против себя и против всей восточной церкви, Михаил занялся перепискою с Петром, Патриархом Антиохийским, мужем достойным полного уважения по уму, образованию и жизни. В письме своем к Петру Керуларий подробно описывает, что произошло y него в Константинополе между ним и так называемыми легатами папскими. Описание это весьма замечательно. Вот что, между прочим, пишет он о Папе и легатах: «Услышав несколько времени тому назад от пришедших из древнего Рима о добродетели, благородстве и познаниях Папы, ныне уже умершем, я тогда писал к нему довольно пространно и со … смирением, как сам можешь видеть из ... – о взаимном мире и согласии, касательно ….............. , распространяемых ими, латинянами, против православной веры. Я хотел частию приобресть самого Папу, а частию чрез его благосклонность к нам, получить помощь против франков. Грамоту мою я поручил Вестиарию, относившему грамоту Императора к Папе, надеясь, что этот Вестиарий верно доставит обе грамоты тому, к кому они писаны, получит ответ, и принесет его ко мне. Но он, когда взял грамоты в пришел к Магистру и Дуксу Апулии Аргиру, был обманут его хитростью, – и вручил ему грамоты наши под тем предлогом, что сам Аргир скорее доставит их Папе. Магистр же, всегда худо расположенный к Империи, как мы верно узнали, не отстал от своего обыкновения и в сем случае. Деньги, посланные теперь Императором и посылаемые прежде... он удержал, желая употребить их в частную свою пользу... потом он призвал к себе некоторых людей, которым, как видно, он особенно доверял. Из них один был епископ Амальфийской церкви, впрочем, изгнанный из сей церкви за худую жизнь, и пять лет скитавшийся без паствы; другой, по имени только епископ, ибо неизвестно, где его кафедра; третьему произвольно дан титул Канцелярия Римской церкви, дабы сим титлом, как непобедимою оградою, прикрыть свой обман. Сняв печать с моей грамоты и прочитав ее, Дукс составил свое

письмо ко мне, выдавая его за письмо от Папы, и, настроив сих жалких людей, убедил их идти в Константинополь и отдать мне сие письмо».

«Audisti, Lector, versuti hominis (т. e. Михаила) vаfriciem? – восклицает Бароний²², приводя свидетельство Михаила о злоумышлении Аргира, но не представляя ни одного факта, опровергающего сие свидетельство. Вслед за Баронием и друге западные питатели почитают слова Михаила о подлоге писем и самозванстве легатов просто ложью и клеветою, нисколько не исследуя, точно ли они ложь и нет ли в них чего-либо истинного. Не будем и мы исследовать их теперь, потому что сие исследование слишком отвлекло бы нас от хода происшествий; для папских легатов и для Аргира будет место впереди. Здесь заметим только следующее: Константинопольский Патриарх необходимо должен был прекратить на время сношения с легатами, коль скоро у него родилось подозрение в подлинности папских писем и политичности самих легатов. Ибо естественно надлежало подождать, пока время покажет справедливы ли подозрения или нет. Кроме этого, он имел другие, весьма важные и основательные причины прекратить состязание с легатами. Дело шло о догматах и обрядах церковных; разрешать такое дело надобно было не частно, а голосом всей Церкви. Следственно, Патриарху Константинопольскому прежде надлежало снестись с другими патриархами: Иерусалимским, Александрийским и Антиохийским. Это именно и делает Михаил. «Худо поступил бы я, – пишет он Петру Антиохийскому, – и противно общему, для всяких соборов издревле принятому правилу, если бы о действиях с легатами Папы, прежде всего, не снесся с тобою и прочими патриархами» (см. втор. письмо Михаила к Петру).

Михаил делает замечание Петру Антиохийскому, зачем он и патриархи Иерусалимский и Александрийский, как слышно, поминают имя папы при Богослужении, тогда как оно было исключено из диптихов еще со времени 6-го Вселенского собора по тому случаю, что Вигилий, бывший тогда папою, отказался присутствовать на сем соборе.

За это замечание о диптихах западные особенно гневаются на Михаила. По их мнению он первый исключил из диптихов имя папы, – и исключил за употребление им опресноков в Евхаристии²³. Но Петр Антиохийский прямо говорит, что имя папы в церкви Антиохийской постоянно не поминалось с давнего времени²⁴. Есть еще свидетель, коего слова приводит Аллаций, утверждающий, что имя папы исключено было из диптихов еще Патриархом Сергием²⁵. Ясно, что не поминовение имени папы при Кеpyларии в восточной церкви было уже делом обыкновенным, а поминовение – некоторым отступлением, и сделать замечание о таком отступлении – дело отнюдь не лишнее, как и не важное. Поминать или не поминать какого-либо папу или патриарха – это зависит от личного уважения к тому или другому, а не есть ни догмат, ни безусловное постановление Церкви. Из-за чего же гневаться? Откуда заключать, что Михаил расторг последние связи, соединявшие доселе западную церковь с восточною? Далее: Михаил, говоря о диптихах, сделал историческую ошибку: он написал, что еще шестой Вселенский собор исключил имя папы из диптихов церковных за упрямство Папы Вигилия. «Какой невежда, – восклицают западные! Egregium Historicum! (Флeр. Tom, XIV. pag.618). Вместо пятый собор, он пишет: шестый». Ошибка ничтожная; ее поправил сам Петр Антиохийский, приписывая Хартофилаксу Михаилову, который мог поставить цифру 6 вместо 5. A привязка западных к этой ошибке – очень мелочная. Отчего не замечают они гораздо важнейших ошибок, какие беспрестанно встречаются в письмах папы? Например, эти письма поминутно утверждают, что Римский Папа Сильвестр председательствовал на 1 Вселенском соборе в Никее. Но как же ему председательствовать, когда он еще до собора умер?

Предполагая очень вероятным, а, может быть, и необходимым, состязание с легатами, Михаил подробно и по пунктам исчисляет все те нововведения и обычаи, в которых западная церковь и западные христиане уклонялись от учения и постановлений Церкви Вселенской. «Ни об одном из сих нововведений, – говорит, – не писал я ни к папе, ни к какому-либо из епископов, исключая письмо, копию которого к тебе послал я. Но теперь такое время, что надобно подробно знать заблуждения Латинян. Вот некоторые из сих заблуждений. Латиняне незаконно употребляют в Евхаристии опресноки, едят нечистое, бреют бороды, хранят субботы. Монахи употребляют мясо в пищу. В первую неделю поста и в неделю мясопустную также питаются мясною пищею. Два брата женятся на двух родных сестрах. Епископы в священники ходят на войну; на руках носят перстни и кольца, чем означается, говорят они, что церкви суть их невесты. В символе веры делают прибавление, читая: и в Духа Святаго, Господа животворящего, который исходит от Отца и Сына. На Литургии поют: един Свят, един Господь Иисус Христос во славу Бога Отца, чрез Духа Святаго. Кроме сего, они запрещают брак священникам. На Божественной Литургии, во время причащения, один служащий снедает опресноки, а прочих только лобзает, делая их чрез это участниками в причащении. Некоторые еще утверждают, что Латиняне крещаемых погружают в воду однажды, произнося имя Отца и Сына и Св. Духа. Вместо: мал квас все смешение квасит²⁶, читают: мал квас все смешение портит, и этим стараются отвергнуть употребление квасного хлеба в Евхаристии. Некоторые из них не хотят почитать мощи святых и иконы. Святых и великих Отцов наших – Василия Великого, Григория Богослова в Иоанна Златоустого не причисляют к лику святых. Много есть и других неисправностей у них, но не для чего показывать оные». В этих пунктах западные мудрователи опять видят одно невежество Михаила, одно упрямство в клевету. Но, во-первых, Михаил приводит и высказывает вышеозначенные заблуждения не для того, чтобы клеветать, а для того, чтобы выставить на вид спорные пункты, о коих пришлось бы иметь дело с легатами на соборе. Во-вторых, там нет надобности клеветать, где человек исчисляет пороки, ему современные. Он говорит то, что сам видит и что другие видят. В-третьих, что это за клевета, когда Михаил указывает именно на такие заблуждения, которые существовали на западе прежде Михаила, существовали при нем, существуют многие и до ныне? Никакого нет основания сомневаться в действительности сих нововведений между Латинянами, ибо о них говорят многие другие писатели. Свидетельства некоторых писателей собирал Котелерий. Касательно брития бород он представляет семь свидетельств, опуская другие. Греки в показании обвинений против Латинян (Observаt, ad Manuelem Calecam num. 36) говорят: «они (Латиняне) бреют бороды и волосы на всем теле думая, что это ведет к изглаждению грехов, что свой- ственно Иудеям»; и (num. 5) «Монахи бреют бороду, уподобляясь женщинам» и проч. Об употреблении в пищу нечистого говорит Фотий (Avetirii num. 2); о посте в субботы свидетельствует он же во втором письме (num. 5); о нарушении постов монахами и мирянами упоминается там же – в обвинении Греков против Латинян (Гл. 59). «Монахи их едят жир и свиное мясо... Миряне, под каким-либо пустым предлогом, напр., под предлогом ничтожной болезни, питаются мясом в четыредесятницу; ежели какой монах сделается епископом, то он безнаказанно употребляет в пищу мясо»²⁷. О прибавлении в символе, что Дух Святый исходит и от Сына, и о запрещении брака священникам свидетельствуют сами легаты²⁸. В том же показании обвинений против Латинян (num. 2) говорится: «у Латинян один епископ или священник причащается, a прочих – духовных и мирян делает участниками в причащении посредством лобзания»²⁹. Мнение касательно непочитания икон и мощей могло произойти от того, что на западе долгое время по недоразумению не признавали 7-го Вселенского Собора, a Котелерий, по случаю свидетельства Керулария об иконах, приводит слова Никиты Хониата, который говорит, что y Аллеманов и Армян поклонение св. иконам возбраняется³⁰.

Приведем еще из письма Михаилова к Петру Антиохийскому то, как сам Михаил, главный очевидец и участник событий, изображает поведение легатов Римских в Константинополе. «Прибывши в царствующий град, – пишет Михаил о легатах, – они, прежде всего, являются к Императору в пышкой одежде, с гордою поступью, с надменным челом. A о том и говорить нечего, с какою напыщенностию, с каким надутым видом прибыли они к нашему смирению! Не сказали

мне даже обыкновенного приветствия, не благоволили сделать самого простого поклона, не показали ни малейших знаков уважения, какие бывают при обыкновенных встречах между людьми. Когда им указали место позади Митрополитов, они отнюдь не хотели занять оное и сочли это крайнею обидою. Впрочем, какого почтения ожидать мне, когда они не оказывают его самому Итератору: когда, шествуя во дворец, они идут не иначе, как со своими жезлами и в преднесении креста?.. Всего же удивительнее то, что они всякому твердят: мы-де прибыли сюда не для того, чтобы у вас учиться, но чтобы вас научить, вас заставить принять наши догматы. Говорят же сие повелительно и с крайнею наглостию».

Сим оканчивается письмо Михаила к Петру Антиохийскому. Неприличное поведение легатов немного значило для Патриарха; он не оскорблялся и пребыл тверд в своем намерении не вступать в формальные объяснения с легатами, доколе не удостоверится совершенно в их подлинности и не получит мнения от прочих патриархов восточных Что же легаты? Упорство их в своих заблуждениях, – пишет Германий, – со дня на день становилось яснее и сильнее, a поступки – –наглее н дерзновеннее³¹. Система выжидания, принятая Михаилом, была для них не только нестерпима, но по изменившимся обстоятельствам могла сделаться пагубною. Папа их умер; защищаться было некем; медлить опасно; надлежало скорее дело кончить и они вздумали кончить его сами собою; решились на поступок самый дерзкий и неслыханный еще в Церкви Христовой. 16 июля, в Субботу, в третьем часу дня, вошли они в церковь св. Софии и в присутствии клириков и народа положили на главном престоле грамоту, в которой предавали анафеме Михаила и сообщников его. Вот эта грамота, из которой можно видеть всю несправедливость обвинений, возводимых на Керулария легатами.

«Мы, посланные от святой кафедры Римской в сей Царственный град дли распознания истины дошедших до нее слухов, нашли здесь много доброго и худого. Ибо что касается до столпов империи, мужей сановных и мудрых граждан, то град весьма христолюбив и православен. Что же касается до Михаила, неправильно называемого Патриархом, и защитников его глупостей, то они ежедневно рассеивают между людьми плевелы и размножают ереси. Они продают дары Божии, как симониане, делают евнухами пришельцев, как валезиане, и потом поставляют их не только в клирики, но и в епископы. Подражая нечестивым арианам, они перекрещивают христиан и особенно латинян, крещеных во имя Св Троицы. Подобно донатистам они утверждают, что кроме церкви Греческой нет другой Церкви Иисуса Христа, нет истинной Евхаристии и истинного крещения. Подобно николаитам дозволяют брак служителям алтаря. Подобно северианам почитают закон Моисеев. Подобно македонианам они исключили из символа, что Дух Святой исходит и от Сына. С манихеями говорят, между прочим, что все квасное одушевлено. Подобно назореям соблюдают очищения жидовские; прежде восьми дней не дозволяют крещения младенцам (которые умирают некрещеные) и причащения родильницам, и не допущают к своему общению стригущих волосы и бороду по обычаю Римской церкви».

«Михаил, увещеваемый письмами Папы Льва IX, по случаю своих заблуждений и многих других проступков, не обратил на это никакого внимания; и когда мы хотели прекратить зло благоразумными мерами, отказался нас видеть и слышать, не дал нам церквей для совершения Литургии. Еще до нашего прибытия велел заключить церкви латинян, называя их опресночными; повсеместно угнетал их, анафематствуя св. кафедру и, презрев ее, принял титло Вселенского Патриарха. Почему властью св. Троицы, священного Апостольского престола, семи соборов и всей Кафолической Церкви, анафему, произнесенную Папою, мы письменно провозглашаем: Михаилу лжепатриарху, новокрещенному, облеченному только в иноческую одежду, ради страха человеческого, ныне обесславленному злейшими преступлениями и с ним Льву, глаголемому епископу Акриданскому, и Константину, Сакелларию Михаила, поправшему ногами бескровную жертву Латинян. Ему и всем его последователям с симонианами и прочими еретиками вышепоименованными и со всеми другими, с диаволом и ангелами его, если не обратятся, анафема! Аминь, аминь, аминь³²».

Совершив столь безрассудное дело, легаты поспешно отправились в обратный путь. Их приглашали неоднократно остановиться в переследовать, обсудить все пункты спорные на соборе, по общему согласию. Но они с угрозами отреклись и от собора, и от всяких объяснений, законным порядком производимых. Само собою разумеется, что поступок легатов требовал формального решения и справедливого возмездия. Для сего Михаил Керуларий отнесся к Императору, прося его о надлежащем законном содействии и получил от него грамоту или указ следующего содержания:

«Рассмотрев все происходившее, убедился я, что источник распрей произошел от латинских переводчиков и злодейства Аргира. Что же касается до сих пришельцев (т. е. легатов, подосланных другими), то мне до них нет дела. Но я посылаю к тебе виновных, наказав их для примера другим. A грамота латинян пусть будет сожжена всенародно, по предании анафеме тех, кои ее писали и обнародовали. Я также велел посадить в темницу Вестиария, зятя Аргирова и сына его в наказание за учиненный им – Аргиром обман. Дана месяца июля, Индикта седьмого».

Получив от Императора сию грамоту, Михаил Керуларий, с согласия Императора же, 20 июля созвал собор, состоявший из двадцати митрополитов и двух архиепископов. На сем соборе тщательно рассмотрев все поступки легатов и составлена соборная грамота или декрет собора. По суду всего собора как нечестивая грамота легатов, так и те, кои ее писали, и все их соучастники в большом дворце синклита, в присутствии особ, избранных Императором, были преданы анафеме и определено, чтобы анафема сия в другой раз всенародно провозглашена была текущего месяца июля двадцать четвертого числа, когда публично было читано определение 5 Вселенского Собора. Однако, сам подлинник грамоты легатов не был сожжен, но положен в киигохранилищном музее во всегдашнее осуждение дерзнувших произнести такие хулы³³.

Таковы были поступки Михаила в отношении к легатам и во все продолжение так называемого спора восточной церкви с западною. Западные писатели видят в этих поступках одно упрямство, суровость, хитрость, клевету, одну какую-то злобу Константинопольского Патриарха «против святого и Апостольского престола Римского», как они обыкновенно выражаются. Дела и поведение Михаилово показывают совсем иное.

Легаты неистовствуют в чужом городе, при чужой кафедре: Михаил на собственном престоле патриаршем действует хладнокровно и спокойно.

Легаты в своей нелепой хартии не обличают, а площадным образом поносят Патриарха, называя его псевдопатриархом, новокрещенным, очерненным какими-то весьма многими преступленными и проч. Михаил в своем определении соборном говорит о легатах ясно и отчетливо.

«Нечестивые люди, – так начинается декрет Михаилов, – от темного запада исшедшие, пришли в наш благочестивейший град, – отколь источник православной веры излился во все концы мира, устремились на развращение здравого учения своими несообразными мнениями (Михаил, конечно, разумеет здесь сочинения Гумберта), и поступают у нас так бесстыдно, что произносят анафему на нас и на всех тех, кои не желают принимать их заблуждения».

Легаты величают себя лицами доверенными и присланными от св. Римского престола, – говорят: мы подписываем анафему на Патриарха, произнесенную господином Папою. Патриарх теперь, в слух всего народа, торжественно объявляет, что все это обман и Папа никаких легатов не посылал.

«Они притворились, – пишет Михаил в соборном определении, – что пришли из Рима, что присланы от Папы. Но по точном исследовании дела оказалось, что пришли они сами от себя, склонившись на хитрость Аргира, и представили от имени Папы письма подложные, ими самими сочиненные. Они составили против нас грамоту (т. е. отлучительную) и положили ее па престол

св. Софии, в присутствии чередных диаконов. Диаконы убеждали латинян взять свою бумагу обратно и с престола сбросили ее на землю: но мы сохранно приняли ее, дабы хулы, в ней содержащиеся, прежде времени не разнеслись в народе. Мы приказали Косьме Протоспафарию, Роману Руфу и монаху Иоанну Гиспану перевести ту бумагу с латинского на греческий. И вот что в ней находится». За сим в определении соборном помещена отличительная хартия легатов без искажения, без всяких перемен, вопреки сказаниям Гумберта о ее порче, точь-в-точь как она есть y самого же Гумберта, в его коммеморации, и как она выше y нас изложена.

Легаты в своей хартии наделали множество нелепых указаний на разные ереси: Михаил в своем определении соборном не сделал ни замечаний на эти указания, ни опровержений, ни простых оговорок. И он поступил весьма благоразумно: чтобы видеть всю нелепость хартии, стоило только просто показать ее, а опровергать было нечего.

«Я почел не полезным, – пишет Патриарх» в соборном декрете, – столь дерзкий поступок оставить совершенно безнаказанным, и о всем донес подробно Императору, который призвал легатов, чрез день по их отбытии, обратно в столицу. Но никакими мерами невозможно было склонить их, чтобы они пришли ко мне или бы явились на великий собор, или, по крайней мере, объяснили бы как-нибудь свой поступок. Грозились не только защищать свою грамоту, но еще прибавить к ней множество других вещей, – о чем Император повелел от их имени объявить нам и собору. Государь не хотел насильно принуждать легатов предстать на соборе, потому что они величали себя почетным титлом послов, ни оставить без наказания такую дерзость и дал нам свой Императорский указ следующего содержания». Опять к декрету соборному приложен указ, как необходимый в действиях собора акт. Какая разница в форме декрета с формою хартии!

«Bo исполнение сего Императорского указа, – продолжает Михаил в декрете собора, – и нечестивая грамота, и писавшие оную, и имевшие к сему делу прикосновение в великом дворце государственного синклита в присутствии особ, назначенных от Императора, преданы анафеме; и собором постановлено всенародно повторить сию анафему в 24 день месяца июля, – в тот день, когда по обычаю церковному, читается в храмах определение пятого Собора Вселенского. Автограф нечестивой грамоты, однако, не предан огню, a положен в музее Хартофилакса, на вечное осуждение тех, кои отважились произносить такие хуления». В декрете нет ни полслова о том, чтобы собор предавал анафеме западную церковь или касался Апостольского Римского престола.

«Да будет известно всем, – так заключает Михаил соборное определение, – да будет всем известно сие: в двадцатый день настоящего месяца июля, когда произносилась анафема во дворце синклита, при сем присутствовали все митрополиты и архиепископы, какие тогда прилучились в столице, то есть, сверх ныне собравшихся, присутствовали Лев Афинский и шесть других, на акте соборном поименованных и подписавшихся».

Михаил как-будто предчувствовал, что неразборчивые потомки на него одного будут слагать всю вину несогласия и потому употребил все меры законности и предосторожности, какие только могут быть внушены совершенным знанием права канонического, глубокою опытностию и житейским благоразумием. Чтобы видеть ход всего дела в ясности и совокупности, представляем его в следующих, положениях:

Главное обвинение, которое одно только и может несколько оправдывать легатов, состоит в том, что Михаил отказался от связи и сношения с ними. Можно согласиться, что с первого взгляда Патриарх, кажется, в самой вещи не совсем прав: но рассмотрим обстоятельства ближе. Почему так поступает Михаил?

I. Сначала по самой простой причине: легаты являются с чрезвычайною наглостью, не хотят занять указанные им места и, отдав запечатанное письмо, поспешно уходят. «Когда они пришли к нашему смирению, – повторяем слова Михаила к Петру Антиохийскому, – тогда кто может высказать, какую надменность и гордость они показали в себе! Не удостоили нас самого обыкновенного приветствия... Никаким образом не хотели сесть позади митрополитов, бывших вместе с нами на соборе, думая, что это для них бесчестно... Потом, отдав мне запечатанное письмо, поспешно ушли»³⁴.

II. Потом Патриарх открывает, что печать на папском письме попорчена и в письме находятся не

добрые вещи: «Рассмотрев тщательно письмо я нашел, что печать подложная и писание исполнено лукавства и злонамеренности». Естественно, когда родилось подозрение, надобно было обождать, чтобы удостовериться в основательности или ошибке оного. Михаил не поступает опрометчиво; еще сам не почитает своих подозрений истинными и желая, чтобы другое лицо сделало поверку, отсылает к Патриарху Антиохийскому копии своего письма к Папе и папского письма к нему для сверения. «Посылаю к тебе, – говорит, – копию с письма, посланного от нас к Папе, и греческий перевод папского письма, которое принесли мне оные нечестивцы (легаты), дабы твое Блаженство узнало истину». Подозрения Патриарха час от часу делались основательнее; ибо кроме невежественного поведения легатов, к патриарху прибыл известный Архиепископ Транийский Иоанн и прямо донес, что письмо и легаты суть подлог (techna). Патриарх, в свою очередь, обо всем чистосердечно доложил Императору. Никакого лукавства и злости тут нет, а видна благоразумная осторожность, видно бескорыстное старание узнать истину. «Весь подлог яснее открылся, – пишет Михаил к Петру Антиохийскому, – после того, как Архиепископ Транийский, прибывший к нам оттоле, возвестил об умысле беззаконнейших людей. Я донес о всем этом откровенно Императору». Надобно здесь спросить: почему ни Баpoний, ни кто-либо из западных писателей не отыскали подлинных писем Михаила и Императора к Папе? Что сии письма были действительно, – это мы знаем из слов Михаила: «писал я к самому Папе пространно и со многим смирением и проч.» не отвергают действительности их и противники. Но писем нигде нет и содержания их никто не излагает. Одно из вероятнейших доказательств, что они совсем не были доставлены Папе, a остались, как свидетельствует Михаил, в руках Аргира; следственно, и все дело есть дело Аргирово, a от Папы не было ни послов, ни писем. Другие доказательства, сюда относящиеся, встретятся во второй части.

III. Формально и решительно Михаил не разрывал сношений с легатами , a только избегал, уклонялся спора. «Я же, – пишет он к Петру Антиохийскому, – уклонился от свидания и разговора с ними». Уклонился не навсегда, a на время, до времени. Патриарх имел на то (как выше замечено) весьма важные причины, которых только самое слепое пристрастие может не видеть. Во-первых: решение спорных статей, предлагаемых легатами, относилось и зависело от всей Церкви Вселенской, a не от одного Патриарха Константинопольского. Посему надлежало сперва снестись с прочими патриархами и ждать их голоса. Михаил, так и поступает. «Я был уверен, – пишет он к Петру, – что поступлю худо и противно принятому правилу, если о таких предметах буду вести дело с легатами папы без ведома твоего и прочих патриархов». Никто ничего не может возразить против этого основания. В важных делах церковных необходим голос Вселенской, а не какой-либо местной церкви. Следственно, Михаил совершенно прав, что до времени не вступает с легатами в формальные прения. Во-вторых, так, a не иначе он поступил бы и в таком случае, когда бы легатов и письма их нашел и признал совершенно подлинными. Выдумывать же небывалый подлог для того только, чтобы не вступать в разговоры с легатами, Патриарх не имел решительно никакой надобности. Одно основательное удостоверение могло заставить его сказать, что легаты–обманщики.

IV. Михаил показал величайшую осмотрительность и дальновидность в том, что не вступал с легатами в формальные прения. Он предвидел, что из этих прений точно ничего нe вышло бы, кроме совершенного разрыва между церквами, если бы дело повести формальным порядком. Можно ли было надеяться на какую-нибудь сговорчивость, на какое нибудь беспристрастие в прениях от таких людей, которые всюду хвастали и всем поведением своим доказывали, что мы-де пришли расследовать ваши дела, пришли учить вас, a не учиться? Посему-то и пишет Михаил к Петру, в другой раз повторяя: «хвалились, что они пришли для того, дабы нас исправлять, a не для того, дабы самим обратиться к истине... Я уклонялся от разговора с ними». Почему? «Зная, что их упорство в заблуждении неодолимо» Что это не клевета Михаила, что упрямство и наглость легатов в самой вещи непобедимы, – тому, кроме хартии, служат неопровержимым доказательством собственные сочинения одного из легатов, Гумберта, именно: его «Ответы» («Responsa») на письмо Михаила и на книгу Никиты Пектората В этих ответах легат так нагл и дерзок, что y него, можно сказать, с языка не сходят ругательные слова: глупость, дурачество, ослы, дураки и т. д., – как увидим в последствии.

V. Heсмотря ни на что, западные видят упрямство не в легатах, a в Патриархе; утверждают, что Михаил бесстыдно лгал и клеветал, называл легатов самозванцами. При сношении с легатами разрыв был неизбежен; ибо если не все, то некоторые спорные статьи, например, прибавление или отменение в символе Filioque, опресноки и квасной хлеб, брак и безбрачие священников и проч были именно такого свойства, что в них тяжущие стороны никаким образом не могли сойтись. Следствия разрыва были бы до кратности опасны и пагубны. Надлежало теперь все внимание обратить на то, какой тон и характер дать предстоящему делу. Патриарх, с обыкновенною прозорливостью, сперва употребляет систему выжидания; но в то же время с одной стороны – ведет живую переписку с прочими восточными патриархами, с другой – обращает дело легатов в дело частное. Этим искусным оборотом он тотчас поставил себя в счастливую возможность действовать отнюдь не против западной церкви, не против Папы, а всего только против трех человек. Теперь все выгоды оказались на стороне Патриарха. Он избегал необходимости быть начинателем раздора Он приготовил самую чувствительную казнь легатам: ибо, выставив их пред глазами Двора и всей столицы самозванцами, он наносил страшный удар их гордости. Отсюда понятна их ярость на Михаила, самым очевидным образом обнаружившаяся в их хартии и анафеме на Патриарха, которых ни в каком отношении

нельзя оправдать ни по правам церковным, ни по правам гражданским. Из собственных слов Патриарха (увидим их ниже в письме к Петру Антиохийскому) знаем, что он не имел настоятельной нужды в соборе на легатов; но он не отверг сей меры по своей мудрой осмотрительности; и когда принялся за эту меру, он не стал употреблять ее наобум, подобно легатам в хартии, напротив, дал своему делу вид совершенно законный.

VI. Нельзя не удивляться тонкости и проницательности Михаила, какую видим в его декрете или соборном определении на легатов. В нем ни одной черты нет, к которой можно было бы сделать привязку. Основанием собора служит указ Императора. Причины собора изложены весьма ясно и спокойно: «пришли такие-то и предали анафеме незаконно». Вместо всяких улик и выдуманных обвинений помещена хартия легатов. Когда дошло до анафемы, как осмотрительно и осторожно выражается Патриарх! «Таким образом нечестивая грамота, – сказано в декрете, – по повелению Императора, a равно и те, которые дали ее и в ней участвовали, преданы анафеме». Кто здесь предается анафеме? Одна грамота, т. е. хартия легатов, да те, кои выпустили ее, да еще те, кои участвовали в ней. И только. Ни тени намека на западную церковь, ни полслова не прибавлено к хартии, даже легаты не названы по именам вопреки тому, что в хартии прямо сказано: именно такому-то тем-то – анафема. Где же «этот раскол, это величайшее зло, которое, по рассказам западных писателей, произвел будто бы Михаил Керуларий отлучением западной церкви от восточной?»

Ⅶ. «A если легаты были законные легаты?» Тогда, разумеется, Михаил кругом виноват. Но, во-первых: после хартии и анафемы легатов для Михаила теперь все равно, – законные ли они или самозванцы. Если законные: зачем действовали беззаконно? Во-вторых: в том-то и видна прозорливость Патриарха, что он знал и предвидел невозможность кому бы то ни было доказать подлинность и законность легатства. Потому и видим, что в самой вещи никто не доказывает их. Легаты, которым, прежде всего, следовало, хоть для чести, удостоверить в своей подлинности, не смеют явиться на собор и уезжают. Ближайшие преемники Льва IX совершенно забыли о его легатах. Писатели последующих веков кричат только: ложь, обман, клевета, astutia, calumnia и проч., да ничего не доказывают. И никто никогда не докажет, если будет верить одним сказаниям Гумберта и отвергать всенародное, можно сказать, вселенское свидетельство Вселенского Патриарха Михаила. Кончим здесь, потому что многое встретится еще впереди.

По духу взаимного единения между церквами Михаил немедленно известил о деле своем с легатами и других восточных патриархов: Антиохийского, Александрийского и Иерусалимского. Ко всем им он писал особенные письма, из коих нам сохранилось только одно – к Петру Антиохийскому; но с этим письмом, пo собственным словам Михаила, сходны и письма его к двум другим патриархам³⁵. Вот содержание письма его к Петру Антиохийскому.

«Лучше всего было бы, говорит Михаил, предать огню сию беззаконную книжицу и не приводить ее в известность. Но этого мы тогда не сделали, потому что она положена была (на престоле) явно, в присутствии всех чередных диаконов и некоторых других. Мы сочли также неприличным мстить тем, кои в великой церкви Божией так хулили нас, или лучше, всех православных, дабы не подать повода латинянам к злословию. Ибо один из легатов, который, по-видимому, занимал между ними первое место, называл себя Канцлером Римской церкви и родственником царским и папы. Между тем, однако же, и мы, в свою очередь, по повелению Императора предали анафеме в великом соборе как сию грамоту, исполненную хулы против нас,

так и тех, кои составили ее против православных. После того, как они (легаты) положили (на престоле) сию грамоту, мы много увещевали их придти к нам для объяснения в повреждении ими символа и во всем другом, написанном в ней. Решили же мы предать анафеме их хулы уже тогда, когда они отказались (придти к нам) и грозили, что они сами себя умертвят, ежели их более будут принуждать в сем деле».

Далее Михаил объявляет побуждения и причины, по коим он пишет к Петру: именно потому, что обида, нанесенная Константинопольской церкви, относится и к нему, что так хулится нечестивыми людьми истинное учение, которого он твердый защитник и ревнитель; и, наконец, для того, чтобы он мог дать верный ответ в том случае, если ему будут писать о сем предмете из Рима.

За сим просит Петра Антиохийского, чтобы он переслал письма его к патриархам: Александрийскому и Иерусалимскому, во всем сходные с письмом его к нему и чтобы он собственными письмами побудил их к ревности о правом учении. Наконец, говорит, что обо всем, случившемся в Константинополе, он упоминает теперь кратко, и обещается говорить о сем обширнее и обстоятельнее после, ежели это будет необходимо³⁶.

Так окончился спор Михаила с легатами, продолжавшийся со второй половины 1053 года почти до 1055-го, a вместе с сим так кончилось и время замечательнейших деяний Керулария в истории Церкви! С 1056 года деяния его становятся заметными более в истории гражданской. Обратим внимание на некоторые из них, замечательнейшие, чтобы видеть – каков суд о сих деяниях Михаила западных писателей.

После смерти Феодоры³⁷ Византийским Императором провозглашен был Михаил Стратиотик, родом византиец, искуснейший в военных делах и покровительствуемый евнухами Феодоры. Недовольный сим Феодосий, двоюродный брат Константина Мономаха, однажды, в вечернее время, с сообщниками своими устремился к палатам царским, с намерением умертвить Стратиотика и объявить себя Императором, и когда не удалось ему исполнить этого намерения, то прибыл к Софийскому храму, надеясь, что Патриарх, a вместе с ним клир и народ, примут его сторону. Но надежда сия жестоко обманула его, как и должно было ожидать от такого лица, каков был Михаил. Патриарх, узнав о возмущении, действительно тотчас отправился с клиром в Софийский храм: но вместо того, чтобы принять сторону Феодосия, как думал сей дерзкий возмутитель, велел затворить двери храма и не впускать никого из возмутителей. Между тем, Феодосий и сообщники его тотчас были окружены царскими воинами и усмирены³⁸.

Но вскоре беспечный и ленивый Стратиотик, управляемый евнухами покойной Феодоры³⁹, оказался неспособным к управлению империей. Этим, равно как скупостью и преследованием людей, достойных уважения, он возбудил к себе всеобщее неудовольствие, которое дошло, наконец, до того, что все сословия народа и преимущественно военные и гражданские чины решились лишить его престола и избрать на место его императором Исаака Комнина, мужа известного знатностью происхождения и славою полководца⁴⁰ и подававшего тогда большие надежды к мудрому управлению империей; и с таким решением приступили к Михаилу, требуя от него, чтобы он своею святительскою властью разрешил им от клятвы, данной ими Стратиотику, и благословил им избрание нового императора – Исаака Комнина. Михаил долго не соглашался на это требование; приказал затворить патриарший двор и не пущать никого. Когда же народ волновался и неотступно требовал Патриарха, сей последний, облачившись в патриаршие одежды, смело и величественно предстал пред народом и спрашивал: чего хотят? Когда ему объяснили дело, он, предвидя народное возмущение и уступая всеобщей настойчивости, обещался исполнить просьбу народа под условием, – если Император Стратиотик сам откажется от престола; и для сего тотчас отправил к нему послов из высшего духовенства с предложением, чтобы он отказался от престола, как неспособный управлять империей, по требованию всего народа. Слабый и беспечный Стратиотик не долго упорствовал. Когда ему предложили об этом, он спросил только: a какую обещают ему награду за империю? Когда послы отвечали: «царство небесное», – тотчас оставил царский венец. Вскоре после сего, в следствие посольства, на которое согласился и Патриарх, прибыл в Константинополь и Исаак Комнин, был коронован Михаилом и вступил в управление империею⁴¹.

По восшествии на престол Исаак Комнин в благодарность Михаилу даровал церкви Константинопольской такие права, каких она не имела при его предшественниках. Так управление делами церковными Исаак предоставил одной власти духовной или Патриарху. Ему предоставлено было определять и экономов, и сосудохранителей церкви, тогда как прежде они назначались Императором. Кроме сего Патриарх пользовался почти неограниченною доверенностью и искреннею приязнью Исаака. Но такое благоволение к Патриарху и взаимная их приязнь были непродолжительны. Исаак, расточив общественную казну и желая пополнить недостатки ее, скоро начал не только отнимать имущество y монастырей, но даже налагать на них подати, и хотел расхитить все церковные сокровища. Патриарх воспротивился сим требованиям Императора со всею, свойственною его твердому и решительному характеру, твердостью. Тогда Император решился низложить его, и, боясь шума и возмущения народного, приступил к исполнению своего намерения тогда, когда Патриарх отправился в загородное место для совершения службы по случаю праздника св. Архангела Михаила, т. е 6 сентября (Fleury Histor. Eccles. Tom. 44. Lib. LX. pag. 662). В этот праздник и в это место он отправил своих телохранителей, которые, совлекши Патриарха с его седалища, отправили на морской берег (Влахернский), a отсюда, по повелению Императора, на остров Проконнес. Казалось, этого наказания было уже довольно, но раздраженный Император не хотел

ограничиться сим, и к заточению Михаила решился приложить бесчестье – лишить его святительского сана. С этою целью он призвал к себе некоторых митрополитов⁴², которые по его настоянию соборно взнесли на Патриарха разные нелепые обвинения⁴³, явно признаваемые злословием⁴⁴. Потом отправлены были к Михаилу послы с известием о деяниях сего собора и с предложением, чтобы он добровольно отказался от святительства, ежели хочет избежать публичного бесчестия. Михаил отвечал послам с такою твердостью и решительностью, что даже сам Император потерял всякую надежду лишить его первосвящевства законным образом. Между тем, когда Император с беспокойством размышлял об этом, Михаил с миром отошел из сей жизни. При смерти и после нее правая рука Патриарха постоянно оставалась в таком положении, в каком она бывает y епископа или священника, благословляющего народ и изрекающего ему мир. Услышав обо всем этом, Император сильно раскаивался в своих поступках с Михаилом и велел с великолепием похоронить его в своем монастыре⁴⁵. Умер Михаил Керуларий по Гюйэну в 1059 году, патриаршествовав 16 лет в 3 месяца⁴⁶.

Из этого краткого очерка видим, что Михаил и за дела свои политические не заслуживает такого жестокого и несправедливого осуждения, какому подвергают его западные писатели, что и в делах гражданских он являлся таким же твердым и неустрашимым, каким был в делах церковных. Обращаемся опять к сим последним и начинаем вторую часть нашего исследования⁴⁷.

Мы ничего или очень мало сделали бы, если бы, говоря о сношениях Папы с Михаилом, не поставили действий одного против действий другого и если бы не сравнили переписку Льва IX с перепискою Михаила. Подобное сравнение скорое всего покажет: кто прав, кто виноват. Письма Михаила нам уже известны, поэтому обратимся теперь к некоторым обстоятельствам папской переписки и к самым письмам Папы, которых прежде касались только мимоходом.

Михаил писал и действовал в своей пастве, учил своих пасомых. Зачем здесь было лицу постороннему, каковым должно признать Папу, так горячо и с такою важностью вмешиваться не в свои дела? Папа не имел на то никакого прямого права и мог сделать разве только напоминание; потому что и Михаил только напоминал, a не относился к Папе лично и официально. Что делал и как управлялся сам Папа в своей пастве? Непрестанно писал послания к разным епископам, – своим и чужим; созывал собор за собором, судил, осуждал, отлучал от Церкви, устанавливал разные каноны и проч. Вмешивался ли Михаил в папские дела? Совсем нет, хотя имел весьма важные, не то что посторонние, a самые ближайшие к тому поводы, каковы на примере следующие:

1) Известный нам Петр Антиохийский, будучи возведен на патриарший престол, извещает о том Папу Льва IX и посылает к нему изложение веры так, как оно содержится восточною церковью. Что же делает в своем ответе Папа Патриарху Антиохийскому? По обычаю, наполнив свое послание текстами и похвалив Патриарха, он потом уверяет Петра, будто сей Патриарх Антиохийский решительно признает Римский престол главою всех церквей в мире. «Мы уверены, говорит, что твоя любовь не хочет отступать от Господня и всех святых Отец согласного определения, которым святой Римский и Апостольский престол представлен главою всех в мире, без исключения, церквей, и к нему для окончательного решения должны восходить большею частью важнейшие дела всех церквей». «Так, – продолжал Папа, – досточтимые соборы, так законы человеческие объявляют, так утверждает сам Святой святых, Царь царей и Господь господей, и проч». Но это еще нe все: заставляя Петра веровать главенству Римского престола, Папа заставляет веровать также происхождению Святаго Духа от Отца и Сына. Он навязывает Патриарху Антиохийскому свои западный символ и, между прочим, пишет: «Верую также в Духа Святаго, полного и совершенного, и истинного Бога, от Отца и Сына исходящего и проч.» и неоднократно с настойчивостью утверждает, что это есть тот самый символ, который написал ему Петр. Вот слова Папы: «Подлинно, веру твою, которую ты собственным писанием изложил верховному и Апостольскому престолу, мы признаем здравою и кафолическою, и во всем православною, и как истинно единственную и спасительную лобызаем, и, всеусердно приветствуя o Господе твою любовь, исповедуем всём сердцем и устами, что эта самая вера есть и наша». Потом, изложив символ свой, Папа заключает: «Сию веру святой Римский и Апостольский престол содержит сердцем в правду и устами исповедует во спасение». И потом, обращаясь к Петру, прибавляет: «каковую (веру) в тебе, любезнейший брат, совершенную познаем и проч.»⁴⁸. Кто бы поверил, что это пишет Папа и пишет к такому Патриарху, который западное прибавление к символу: Filioque, считал злом всевозможных зол злейшим, κακὸν, καὶ κακῶν κάκιςον? Михаил, находясь в тесных сношениях с Петром, конечно, мог знать это папское послание, писанное гораздо прежде его письма к Иоанну Транийскому, – вероятно в 1049 году, в котором Лев IX сделался Папою, а потому имел гораздо основательнейшие побуждения, чем Папа, спорить с этим Папою. Однако, ни Михаил, ни Петр не сделали этого.

2) Другой случай есть переписка Доминика, подручника папского⁴⁹, с тем же Петром Антиохийским. He повторяем ее, a только прибавим, что вопреки папскому догмату о главенстве Римского престола, Петр отнюдь не верил этому главенству и что, наворотив, он свою Антиохийскую кафедру почитал важнее других. «Пять только патриархов, – писал он Доминику, – существуют в мире, то есть: в Риме, Константинополе, Александрии, Антиохии и в Иерусалиме, – да и то собственно патриархом называется один только Антиохийский, потому что Римский и Александрийский именуются папами, a Константинопольский и Иерусалимский – архиепископами». Знаем, что и по делу Доминика Михаил не стал состязаться с Папою, a сносился только с Петром Антиохийским. Из-за чего же Папа в своем письме к Михаилу так грозно нападает на этого Михаила за письмо его к Иоанну Транийскому?

Первое послание Льва IX к Михаилу в ответ на письмо сего последнего к Иоанну Транийскому.

Письмо Михаила к Иоанну было кратко в весьма умеренно по мыслям и чувствам. Папа пишет против оного огромнейшее послание в сорок одну главу величиною, – «вернее трактат, чем письмо», – как заключающий XLI главу замечает Каве, благоприятствующий, впрочем, Папе (Sсriptor. Eccles. Historia pag. 529 sub voce Leo IX) Письмо Михаила содержало сущность дела, т.е. прямо и просто излагало современные писателю заблуждения, от запада вкрадывавшиеся в области Греческой церкви. Надлежало прямо же и просто отвечать на содержание письма: Папа, напротив, выказывает богословские, библейские, археологические, юродико-канонические и другие познания, вовсе не идущие к делу, ложно применяемые к восточной церкви, несправедливо возвеличивающие небывалое главенство и верховную власть никому неподсудного и всех судящего Римского седалища (Romanae Apostolicæ Sedis), с прибавлением множества иронических, аллегорических, иногда хитро, под прикрытием текстов и типов, иногда прямо высказанных ругательств и клевет на Михаила, на Константинопольское патриаршество и на всю восточную церковь.

«Лев епископ, раб рабов Божиих, Михаилу Константинопольскому и Льву Акриданскому, епископам», – так начинает свое послание Папа. С первых сих строк видно нерасположение Папы. Писав к другим епископам, гораздо меньше значившим, нежели Патриарх Константинопольский, Лев обыкновенно прибавлял: «возлюбленнейшим братьям и соепископам здравия, спасения и благословения желает и проч.» Здесь просто и холодно, – такой-то к таким-то.

После такого приветствия Папа начинает говорить о мире и согласии, приводя тексты, где только встречается слово мир: «Ha земли мир, в человецех благоволение. Такой приступ научил нас делать оное Господне слово: в онь же аще дом внидите, первое глаголите: мир дому сему. И аще убо будет тy сын мира, почиет на нем мир ваш: аще ли же ни, к вам возвратится (Лк.10:5–6). В мир нас призва Бог (1Кор.7:15 и еще тексты Еф.2:14, 2:17, Мф.5:9). И богоглаголивый Исаия восклицает (Ис.52:7) и проч.» Но что за этими словами мира любви? He мирные сетования на бывших и существующих еретиков, в числе которых, разумеется, первые были по мнению Папы, Михаил и Лев Акриданский. «Такие люди, – говорит Папа, – во всех отношениях суть худшие и негоднейшие тех воинов, которые распяли Христа и проч. (Гл. 2 посл.)». Правда, обращаясь по временам к Михаилу и Льву, он называет их, хотя и неохотно, вселюбезнейшими своими братиями, братством и проч. Но, рассуждая о единстве Церкви (в гл. 3), иносказательно и не указывая прямо, называет далее этих вселюбезнейших воронами, коршунами, грачами и именами других прожорливых птиц. Сетуя о гордости и надменности людей гордых, которые, по его мнению, суть члены антихриста и привязавшись к текстам об антихристе, Папа подразумевает под ним Льва в Михаила; величает также дикими зверями, бегемотами, тельцами (feræ, arundines, in quibus est congregatio taurorum, coetus videlicet haeresiarcharum (гл. 4).

Приступая, по-видимому, ближе к делу, т. е по поводу Михаилова письма, касаясь опресноков, Папа представляет вселенскую матерь, т. е. Римскую церковь, в страхе и трепете вопиет об ужасе и стеснении всего христианства, о попрании всех канонов церковных – все чрез Михаила. Бароний выписывает сие место, как образец справедливости в деле, силы и красноречия папского. Выписываем и мы, только с другою целью, справедливость коей сама собою будет очевидна. «Вот откуда происходит все то, от чего мы в несказанном сокрушении н стенаниях сердца и тела изливаемся, от чего сотрясаются все внутренности вселенской матери, от чего немеют все чувства христиан, от чего приходит в замешательство и колеблется дисциплина церковная и сила канонов». От чего же? «От того, – продолжает Папа, – что ты, возлюбленный наш и еще нарицаемый во Христе брат и предстоятель Константинопольский, и ты, Лев Акриданский, как говорят, Апостольскую и Латинскую церковь, с небывалым прозекторством и невероятною дерзостью, явно осуждаете наипаче за то, что она осмеливается совершать воспоминание страсти Господней на опресноках. Вот неосмотрительная хула ваша, вот недобрая хвастливость ваша, когда вы полагаете уста ваши на небеси, a язык ваш, пресмыкающийся по земле, силится человеческими доводами и умствованиями извратить и поколебать древнюю веру!» В чем же видно было это небывалое презорство или надменность, эта неимоверная дерзость и наглость, приписываемые Михаилу и Льву? Когда они явно, торжественно осуждали Латинскую церковь, не выслушав, не убедив (nec auditam, nec сonvictam)⁵⁰? Где эти уста, положенные на небе, a язык, пресмыкающийся по земле, это слепое порицание и нелепая хвастливость? В Михаиловом письме и тени их нет. Можно ли доказать, что совершать воспоминание страстей Господних, то есть, Евхаристию, на опресноках – есть вера древняя? Вместо доказательств Папа грозит своим противникам. « О, вы, – восклицает он, – если вы не покаетесь, как можно скорее, то ей, чего да не будет, примкнете и счинитесь тому хвосту (cauda) дракона, которым, оный дракон третью часть звезд отторг с неба и поверг на землю (Откр.12:4 гл.5). «Тысяча и почти двадцать лет протекло со времени страдания Христова, – продолжает Папа, – и вы думаете, что от вас Римская церковь станет учиться, как и на чем ей совершать воспоминание страдания Христова!.. Вы понять не можете, что за бесстыдство утверждать, будто бы Отец небесный скрыл от Князя Апостолов – Петра обряд видимого жертвоприношения, чрез раздаяние (плоти) единородного Сына

Своего, – от Петра, которому Он сам непосредственно благоволил открыть во всей полноте неизреченную тайну невидимого Божества того же Сына Своего, – от Петра, которому не чрез ангела, не чрез пророка, но своими собственными устами Сам Господь ангелов и пророков обещал: ты еси Петр и на сем камени созижду церковь» и проч. Папа переходит здесь к известному латинскому

догмату о главенстве Римской церкви, основываемому им на приведенном тексте, и доказывает и твердость, и главенство ее тем, что св. Апостол Петр был распят вниз головою!! «Это, говорит, – благочестивейший оный Петр доказал не только в жизни, но и в смерти, когда испросил себе, – из величайшего смирения и весьма знаменательное, – дозволение быть распяту вниз головою, по божественному, конечно, вдохновению, прообразуя сим, что он есть первый и четыреугольный камень, сближенный, счиненный и съединенный с основанием, которое есть Христос; что сей камень возложен на оный краеугольный камень для того, дабы несокрушимою твердостию своею поддерживать всю тяжесть церковного здания, и дабы подклонением главы своея все члены тела Христова, имевшие разрастаться по разным сочленениям, как бы даже до ног – до скончания века, несокрушимою выею своею возносить к небу (гл. 6)». Подобных умствований в послании сем есть немало.

Далее Папа упоминает о девяноста, и даже более, (et ео amplius) ересеях восточной церкви. Кои все будто бы Римская Апостольская кафедра мужественно поразила, сокрушила и утушила (suffocavit). Ho можно ли было хвалиться так Папе, когда на западе с одною домашнею ересью Беренгария, современною Льву IX, не могла управиться? Исчислив множество патриархов Константинопольских, от Евсевия Никомидийского до Павла, и укоряя их за былые и не былые ереси, Папа обращается к своим мнимым противникам, упрекает их за то, будто бы и они, подобно еретикам, предшественникам своим, Римский престол и Римско-католиков предают анафеме, и громогласно произносит: «слепцы вы, бесстыдные гордецы! Понимаете ли что и как и кому вы делаете? Вы произносите суд над тою кафедрою, которую ни вам и никому из смертных, отнюдь, судить не позволено». За этим возглашением начинается рассказ о мнимой привилегии, дарованной будто бы Константином Равноапостольным Папе – быть первосвященником над священниками всего света, и, если угодно, царем над царями. Папа очень положительно уверяет, что эта привилегия точно дана была Константином в четвертый день по его крещении; что она подтверждена и подписана на первом Никейском соборе и что впоследствии, как определение, истинно пo божественному вдохновению изреченное, постоянно была утверждаема и прочими Вселенскими соборами: первым Константинопольским, Ефесским, третьим Константинопольским, где будто бы «по просьбе и согласию Константина младшего, по единодушному изволению и согласию, словесно и письменно было подтверждено, что св. Римская и Апостольская кафедра, после Господа Иисуса, есть глава всех

церквей Божиих, что так должно веровать, исповедовать и писать всем почитателям Никейского собора, презрителям постановлений которого даже и малейшей йоты их – объявлена решительная анафема от святых Отцов, как пяти упомянутых, так и всех последующих соборов (гл. 8–10).

Из этой ложной и безотчетной ссылки на все соборы Вселенские и на святых Отцов, всякий ясно видеть может, чего хочет Папа. Но удержимся от суждений и последуем за папским посланием.

После сего Папа обращает к греческим пастырям подслушанную им, по его же словам, y черни

пословицу. «Так-то, – восклицает он, – juxta vulgi ргоverbium, не плюй выше своей головы, иначе тебе же попадет в лицо. Так-то вы, по своей надутости осмелившись подвергать осуждению (praеjudicum) верховный престол Римский, под которым никакой смертный не смеет произносить суда (facere judicium), сами подверглись анафеме всех вселенских Отцов на всех святых соборах. Вы хуже старинного вещуна Валаама: его не могли склонить к проклятию Израильтян ни обещания, ни угрозы царя Моава (Чис.23); a вас, напротив, ни любовь к Богу и ближнему, ни уважение к божественным канонам, ни запрещение православных, как y вас говорится, царей ваших, ничто не удерживает от анафематства, коим вы обременяете род избран, царское священство (Sacerdotium), язык свят

(1Пет. 2)(гл. 11). «Достоверно ли Папа знал, что Михаил и Лев Акриданский предавали Запад анафеме, запирали католические храмы, отнимали монастыри латинские⁵¹ и проч.? Нет, он ничего этого не знал; основывался на одной только молве, верил наговорам врагов греческого народа; он сам повторяет беспрестанно, что обо всем этом носится только молва, говорят (fertur, fama asserit, narrant) и проч. Зачем же он так решительно утверждает, поносит и осуждает то канонами соборов, то текстами писания такие дела, подлинности которых не доказывает и доказать не может?

Таким же образом и далее выдает небывалое за подлинные факты. Наговорившись достаточно о ключах Апостола Петра, об исключительной его власти вязать и решать (Mф.16:19), a, следственно, о таковой же власти пап, яко наместников Петровых, и мимоходом погрозив восточным, что если они будут связаны и не разрешены Римским первосвященником, то погибнут на веки, – Папа теперь приступает и решительно принимается за мнимую грамоту Константина Великого, которою сей премудрый Государь будто бы утвердил за вселенским Папою Сильвестром и за всеми его преемниками, даже до скончания века, не только императорскую власть и достоинство, но еще даровал им императорские тиары и придворную свиту. «Ибо, – говорит Папа, – он, Император, почитал до крайности нелепым – земному владычеству подчинять тех, кого Божественное величество поставило над небесным⁵². И что значит земное владычество над небесным? – продолжает он, – ничего: vanitas vanitatum (гл. 12)! »

«Вы может быть еще думаете, – продолжает Лев IX, – что земное господство святого Римского престола основываем мы на пустых старушечьих баснях? Нет, собственные глаза ваши и осязание скажут вам, что y нас есть непоколебимое к тому основание. Вот привилегия славного Государя Римскому престолу, которую он обнародовал вслед за исповеданием веры и своим крещением. Выпишем из нее немногое». Однако Папа выписывает очень не немногое и приводит даже такие подробности и мелочи, о которых вовсе не стоило бы упоминать. Выписываем и мы замечательнейшие места этой грамоты в буквальном, по возможности, переводе, а прочие перечнем.

«Мы, Константин, вместе со всеми нашими правителями, сенатом, вельможами и всем вообще народом славной Римской империи признали за благопотребное постановить: так как блаженный Петр поставлен, как известно, на земле Наместником Сына Божия, то мы нашею императорскою властию соизволяем, да пользуются и первосвященники и преемники сего Князя Апостолов

властию начальствования гораздо обширнейшею, нежели императорская мерность наша в земном управлении имеет... И так как наше императорское достоинство есть земное, то равномерно мы определили, чтобы все благоговейно чтили святую Римскую церковь его (А. Петра) и священнейшую кафедру блаженного Петра возвеличали честию больше, нежели наше державство и земной престол. Усвояем ей императорскую власть в достоинство и силу, и почет и постановляем, чтобы она имела начальство как над четырьмя кафедрами: Александрийскою, Антиохийскою, Иерусалимскою и Константинопольскою, так и над всеми во вселенной церквами Божиими. Равно поставляем, чтобы и тот, кто будет по времени первосвященником святейшей Римской церкви, считался выше всех и был князем всех священников в свете и чтобы все, что относится к Богослужению и утверждению Христианской веры, совершалось по его приговору⁵³.

Следуют мнения, вовсе неуместные в юридическом акте; за ними опять новые привилегии и подарки. Император:

I) Уступает Сильвестру (он почти везде в акте титулуется вселенским Папою) и всем, кто по нем будет, до конца мира, свой императорский дворец Латеранский, лучше которого нет дворцов на свете.

2) Отдает со своей собственной головы царскую диадему (coronam scilicet), парамники, порфиру, тунику, императорские скипетры, а с ними все царские знаки, словом: omnem processionem Imperialis culminis et gloriam potestatis nostræ, – (все величие императорских выходов и всю славу власти нашей) пишет Император.

3) Преподобнейшие (reverendissimi) клирики, в разных чинах служащие при папском дворе, получают отличия и достоинства, какие предоставлены государственному Сенату, патрициям и консулам, и как украшена императорская стража, так бы украшался и клир. И как при Императорском Величестве есть разная прислуга – камердинеры, придверники, почетная стража, так было бы и при папском дворе. И еще для несравненно большей блистательности папского достоинства (decus pontificale), чтобы клирики ездили на лошадях, убранных чапраками и полотнами самобелейшего цвета, и чтобы носили точно такую же обувь, какую употребляют сенаторы, украшенную белою перевязью... Папе предоставляется полная свобода (liсentia) избирать в свои клирики, кого он захочет и чтобы с этими клириками никто ни под каким видом не смел обходиться гордо (гл. 13).

4) Далее, грамота опять повествует о том, как Император снял с головы своей корону из чистейшего золота и драгоценных камней и хотел вручить ее Сильвестру, чтобы он и преемники его украшались ею в честь блаженного Петра; как Папа не соблаговолил принять ту корону, в следствие чего Император собственноручно возложил на всесвященную главу Папы свой фригийский венец, блистающий белизною, во образ воскресения Христова; как Государь, держа коня папского за узду, из благоговенья к блаженному Петру, исполнял при сем обязанность прислужника (statoris officium exhibuimus), и уложением определил, чтобы все преемники Сильвестра, во всех торжествах и процессиях, надевали на себя означенную фригийскую корону (phrygium nostrum), во всем подобясь нашему Императорскому Величеству – (ad imitationem Imperii nostri)». Всего этого еще мало. Послушаем далее:

5) Чтобы верховная папская власть (Pontificalis apex) ни мало никогда не уменьшалась, но чтобы, напротив, блеском и лепотою своею превосходила достоинство и могущество земной империи, Император последним пунктом своей грамоты передает, оставляет, в силу прагматического постановления утверждает и на веки уступает папам город Рим, всю Италию, все провинции, страны и города западных областей – уступает в полное распоряжение, власть, начальство со всеми правами!!»

В следствие сих-то привилегий папских, a не по каким-нибудь иным причинам и соображениям политическим, Император оставляет свои западные области и переносит столицу на Восток, из Рима в Византию. «Ибо, – говорит, – зачем быть земному Императору там, где существует Глава Христианства, учрежденный (и, так сказать, коронованный) Императором небесным?» Факт любопытный, представляем его текст в переводе.

«Нашли мы приличным, – пишет государь, – перенести нашу империю и царскую власть в восточные области и на прекрасном месте Византийской провинции создать город во имя наше, и там основать нашу державу: потому что где от Царя небесного поставлен Глава христианской веры и Князь священников, там неприлично уже земному Императору иметь власть. Все же сие, что мы уложили и постановили, как чрез сей императорский, так и чрез другие священные декреты, даже до конца мира, в ненарушимой целости да пребывает⁵⁴».

6) Наконец, – прибавляет Лев IX, – призвав Бога живаго во свидетели, заклявшись страшным судом Его, и умоляя поражать вечною казнью всякого нарушителя и презрителя сей самой привилегии, досточтимый Константин заключает ее так:

«Сей императорский наш декрет, собственноручно скрепив, полагаем его на честные мощи блаж. Петра, Князя Апостолов, и там же давая тому же божественному Апостолу обет как самим содержать все нерушимо, так и преемникам нашим, Императорам, завещать соблюдать тоже, передаем (этот акт) отцу нашему Сильвестру, верховному первосвященнику и вселенскому Папе, и после него всем преемникам его первосвященника, да владеют они, споспешествующе Господу Богу и Спасителю нашему Иисусу Христу, счастливо и вековечно⁵⁵».

Даже Цезарь Бароний, ревностный защитник всех возможных и невозможных привилегий папских и пристрастный поноситель Михаила, недоумевает, что делать с привилегиею Константановою, так явно обличающею непомерную притязательность пап, и как ни хочется ему верить в подлинность этого мнимого декрета императорского, но он принужден сознаться, что сей декрет есть подозрительной подлинности – minus tutæ veritatis (Annal. T. XI. pag. 217). Впрочем, и сам Папа не много дорожит привилегиею, дарованною земным Императором. «Что нам эти дольные преимущества? – рассуждает он. Мы имеем свидетельство более Константинова. Сый от земли, от земли есть, и от земли глаголет (Ин.3:31), как говорит Креститель Иоанн. Свидетельства от человека не приемлем; довольствуемся свидетельством Того, который пришел с неба, и над всеми есть, и говорит: Ты ecи Петр, и на сем камени созижду Церковь мою, и врата адова не одолеют ей. И дам ти ключи царствия небесного. И еже аще свяжеши на зем.ш, будет связано и на небесех: и еже аще разрешиши на земли, будет разрешено и на нвбесех (Мф.10:18–19)». Всякому известно папское применение сего текста; и как оно ни неосновательно, только Лев ІХ постоянно защищается сими святыми словами Господа, основывая на них не только земную власть, но и право располагать самим царством небесным. «Эти доказательства, – говорит Папа константинопольцам в одном месте, – должны достаточно убедить вас в земном и небесном владычестве, даже более – в царственном священстве святой Римской и Апостольской кафедры, особенно в исключительном могуществе ее на небесах (super speciali dispositione in coelis), если вы только хотите называться христианами (гл. 13)».

Между тем Папа, вероятно, сам недовольным почитал защищаться сими словами Спасителя; a потому вслед за ними преобширно доказывает другими местами Писания привилегии Апостола Петра. Послушаем эти доказательства, чтобы видеть, как они доказательны.

а) «Сам Господь поставил Петра первым в числе Апостолов, instar cardinis, ибо дал ему прозвание Петра, т. е. Кифы, камня». б) Петра особенно и именно сделал Он пастырем овец своих, егда поражен будет Пастырь, и его правительству поручил весь овчий двор до конца света, – ибо ему сказал: Симоне, Симоне, ce сатана просит вас, дабы сеял, яко пшеницу. Аз же молился о тебе, да не оскудеет вера твоя: и ты некогда обращся утверди братию твою (Лк.22:31–32). в) Петра по имени пригласил Ангел видеть воскресение своего Учителя; ибо сказал женам: рцыте учеником Его и Петрови (Mк.16:7). г) Петру в самый день воскресения явился Иисус Христос, как учит нас Евангелист Лука, говоря: яко воистину воста Господь и явися Симону (Лк.24:34). A что это явление было прежде одному Петру и потом ему же с прочими десятью учениками, об этом свидетельствует славный соапостол его Павел, когда говорит коринфянам: явися Кифе, таже единодесятим (1Кор.15:5) д) троекратное вопрошение Спасителя: Симоне Ионин, любиши ли Мя... паси агнцы, паси овцы моя (Ин.21:15–17) с известным папским применением. е) Петр, по вознесении Господа, став посреди І20 братий, раскрыл им глубочайший смысл пророчества псалмопевца, и своею властию дополнил двунадесятое число Апостолов, почитая единодесятое нелепым (Деян.1:15–22)⁵⁶. ж) Речь св. Апостола Петра к Иудеям по сошествии Святаго Духа, которою он, замечает Папа, первый из Апостолов привел Иудеев к покаянию и тот же час крестил из них три тысячи; з)видение плащаницы Петром, троекратный голос к нему, обращение Корнилия (Деян.10, 11) По-видимому, здесь ничего нет особенного для Петра, но, по мнению Папы, четыре края плащаницы суть четыре края света, от которых Петр соберет церковь из язычников; троекратный глас с неба: заколи и яждь – таинство Троицы, и Петр, вразумленный сим гласом, «ярящегося козла оного, выскочившего из дубравы язычников, Корнилия сотника, заколол и съел, когда очистивши его водою и Духом, доставил Церкви». К чему все это? «Ho разве вы не видите? – спрашивает Папа, – разве это не яснее солнца, что Петр прежде всех и первый воздвиг Иисусу Христу церковь из иудеев и язычников (гл.15,16,І7)?» и) Любопытно и то, как, Папа умствует о тени Петровой, исцелявшей больных, которою умствователь особенно занимается. «Особенно, – говорит, – замечательно то, что сама тень Петра исцеляла немощных. Никому из святых не было дано такой силы; даже Сам Святый святых от своего святейшего тела не подавал дара исцеления: но своему Петру одному даровал эту привилегию, да тень от тела его врачует больных. Здесь великое знаменование Церкви настоящей и будущей; т. е.

Петр становится начальным правителем (principalis Rector) обеих Церквей, и состояние их в себе самом прообразует; поколику настоящая Церковь, тайною силою видимых и имеющих прейти таинств, как бы тенью своею, уврачевав души на земли, представляет нам оный, еще невидимый, но твердый образ истины и блаженства на небе, как твердое тело. Различие сих Церквей кратко изъясняет блаженный Павел: видим ныне, якоже зерцалом в гадании, тогда же лицем к лицу (1Кор.13:12). Ныне разумеваю отчасти, тогда же познаю, якоже и познан бых. Чему согласуя и Иоанн, его соапостол, говорит: Возлюбленные, ныне чада Божии есмы, и не у явися что будет. Вемы же, яко егда явится, подобни ему будем , ибо узрим Его, якоже есть (1Ин.3:2) A что настоящая Церковь спасается верою и надеждою, о том Павел так говорит: без веры невозможно угодити Богу (Евр.11:6). Есть же вера уповаемых извещение, вещей обличение невидимых (Евр.15:1). Он же в другом месте: упованием спасохомся, упование же видимое, несть упование: еже бо видит кто, что и уповает (Рим.8:24)? Таким-то образом, только веруя и надеясь, и в терпении ожидая невидимого, мы верою и надеждою освободились от грехов: ибо праведный от веры жив будет. В будущем же мы на самом деле увидим и получим полное блаженство, которым без скуки, одною любовию будем насыщаться, когда явится слава Его» (гл. 18).

Приведем здесь, кстати, другой образчик подобных умствований. Взявшись за выражение, что Петр есть саrdo (собственно крюк в дверях, главнейшее что-либо в деле) в список Апостолов, Папа основывает на этом cardo непоколебимость Римского престола, et ex cardine доказывает важность кардиналов! «Как крюком дается надлежащее направление всей двери: так Петром и его преемниками определяется порядок и устройство всех интересов Церкви. И как крюк водит и отводит дверь, сам оставаясь неподвижным: так Петр и его преемники имеют право – свободно давать суд о всякой церкви, и никто отнюдь не должен подвигать или колебать их состояние; ибо верховный престол, – опять повторяет Папа, – ни от кого не судится – summa sedes a nemine judicatur. Отсюда и клирики его называются Кардиналы, яко теснейшим образом прикрепленные к тому крюку – cardini, на котором все прочее движется» (гл. 32). Вот истинно золотая мысль! – восклицает при сем Бароний (Annal. 11:2–8). Между тем, кто не видит, как все это натянуто и мелко до крайности!

После таких доказательств первенства Aп. Петра и, следственно, главенства преемников его, Папа обращается опять к своим противникам, Михаилу и Льву Акриданскому, и укоряет их: «но ваша гордость ни во что ставит все эти доказательства; самым любимым овцам Христовым (папистам) она бесстрашно возбраняет овчие дворы, – овцам, за которых (папистов) Господь преимущественно (specialiter) положил живот свой на кресте, – за которых Он, при последнем издыхании, особенно молился, говоря: благодарю Тебя, Пастырю благий , яко овцы, их же дал еси Мне, состраждут Мне. Итак прошу Тебя, соделай их вместе со Мною участниками благодати Твоей во веки...(гл 19). Покайтесь же, оставьте все ваши безрассудства, и Латинян, истинных католиков, этих самых близких и любезных (familiares) учеников Петра, этих усерднейших последователей его учения, перестаньте в насмешку называть азимитами, если хотите ныне и всегда иметь мир и участие с Петром...» (гл.20).

После таковой апострофы Папа снова приводит доказательства. На Апостоле Петре он утверждал верховность папства; на Апостоле Павле утверждает свое православие. «Учитель языков, – пишет Папа, – в послании к Римлянам всюду преподает учение и предание Петрово – per omnia commendat doctrinam et traditionem Petri ⁵⁷, и говорит o Римлянах так: первое убо благодарю Бога моего Иисусом Христом о всех вас, яко вера ваша возвещается во всем мире (Рим.1.8). A блаженный и католический учитель Августин, в латинском языке знаменитейший и наш Златоуст, толкуя оные слова Апостола, говорит: вера, содержимая Римлянами, есть та же самая вера, a не иная, которая содержится и возвещается во всем мире и проч. Но слушайте Павла далее: желаю видети вас, да некое подам вам дарование духовное, ко утверждению вашему (1,11). И дабы не подумали, будто он хочет что-нибудь прибавить к учению Петрову или убавить, он сам истолковал, чтò значит ко утверждению вашему: тο есть – соутешитися в вас верою общею, вашею же и моею» (1,12). Где же тут дело о прпбавках или убавках к уложению Петрову (institutionis Petri)? Ничего нет, – тем более, что y Павла сказано: верою взаимною, т. е. моею, Павловою, и вашею: consolari in vobis per eam, quæ invicem est, fidem vestram atque meam. «И в конце послания, – продолжает Папа, – Ап. Павел, увещевая Римлян уклоняться от ложных братий, говорит: молю вы, братие, блюдитеся от творящих распри и раздоры и проч. Ваше бо послушание ко всем достиже. Радуюся убо о вас» (16,17–19). «Вот, – заключает Лев IX, – в целом послании к Римлянам Павел одобряет и утверждает правоверие Латинян». Следствие очевидно: мы – Римляне, следственно, правоверны.

«A что вы, Греки, прежние и нынешние, – продолжает Папа, – сущие еретики, тому служит неопровержимым доказательством все, от начала до конца, первое послание Ап. Павла к Коринфянам. Выпишем для вас немногое... 1Kop. 1:9–10. Верен Бог и проч. Возвестися бо ми о вас, яко рвения в вас сутъ. Глаголю же ce, яко коиждо вас глаголет: аз убо есмь Павлов, аз Аполлосов, аз же Кифин, аз Христов. Еда разделися Христос (11–13)? И, обличая Коринфян в гордости и надмении ложною мирскою мудростию, Апостол прибавляет: ce сыти есте, ce обогатистеся, без нас воцаристеся» (1Кор. 4:8). Здесь нельзя не подивиться, каким образом, писав это, Римский первосвященник не заметил, что, приводя слова Павловы: аз же Кифин, он выражается прямо против себя? Разве не

он везде в своем письме торжественно возглашает, что мы самые близкие ученики и последователи Петра, то есть, Кифы; что и учение, и благочиние, и предания, и престол y нас именно Петровы и проч.? И для чего он искажает богодухновенный смысл писаний Павловых, насильно и вопреки прямого смысла, приводя из них места в доказательство своих ложных мнений, которых они, отнюдь, не доказывают? Для чего, говоря о Коринфянах, яко о Греках, приводить одни обличения святого Апостола на Коринфян, a, говоря о Римлянах, выписывать одни похвалы им? Ап. Павел, писав к христианам первого века, точно ли также мыслил и учил о православии Римлян одиннадцатого века и еретичестве Греков, как заставляет его мыслить Папа? Притом кто не знает, что христиане, жившие в Риме, к которым писано послание, отнюдь не были одни Римляне, но что между ними много находилось и, может быть, более, чем Римлян, обращенных Иудеев и Греков; что между именами верующих, коих Павел повелевает приветствовать в 16-й главе, находится восемнадцать названий греческих, и только семь римских; что почти все послание к Римлянам с 2-й главы до 16-й преимущественно состоит в исправлении тех, кои злоупотребляли свободою христианскою, в обличении за то, что римские христиане из Иудеев презирали римских же христиан из язычников, сии, наоборот, гнушались первыми? Далее: зачем надмеру преувеличивать строгость Ап. Павла, говоря о первом послании к Коринфянам, будто в нем, от начала до конца, Апостол строго порицает Греков, тогда как именно это послание, от начала до конца, есть один из совершеннейших образцов отеческой кротости, мудрости и строгой разборчивости, какие должен наблюдать всякий истинный пастырь в обращении с пасомыми?

Несправедливо ссылается Папа на святого Апостола Павла и при всем том обращается с этим и к Михаилу и к прочим Грекам так: «сими и многими другими апостольскими и св. Отцов словами ясно и очевидно восхваляется искренняя покорность Латинян, и всюду порицается проклятая гордость Греков. По этому советуем вам, не бегите сами от себя; поставьте себя против себя же самых; тщательно рассмотрите пути ваших предшественников, пути ваши собственные и не трогайте нас, не подмечайте сучка во оце братий своих, тогда как y вас бревно» (гл. 20–22).

За сим распространившись почти в десяти последующих главах своего письма о том, что 1) Римская церковь всегда была и есть сердобольнейшая мать церкви Константинопольской ; 2) что Константинопольскому Презулю (Папа нигде не называет его патриархом) дано второе место после Римского Папы только по тому уважению, что Константинополь сделался столицею; 3) что

Константинопольцы исстари были страшные гордецы, почему императоры Феодосий, Гонорий и Аркадий указами будто бы запретили избирать из Константинопольцев в епископы Цареградские и проч. (23–32), – Папа, наконец, возглашает прямо анафему всем без изъятия:

«Почему, – пишет он (гл. 33), – мы, самовернейше соблюдая досточтимое всем миром уложение Петрово, подписанное светлейшим пером (чье это перо здесь разумеется?), смело возглашаем всем от Апостольской кафедры то, что некогда Павел Галатам: аще мы или Ангел с небесе благовестит вам паче, еже благовестихом вам, анафема да будет. Яко же предрекохом и ныне паки глаголю, аще кто благовестит вам паче, еже приясте, анафема да будет» (Гал.1:8–9).

В другом месте (гл. 36) раскрывая, как тяжек грех не покорения Римскому престолу, или оспаривания его притязаний и различных привилегий, Папа пишет: «по совести, мы очень желали бы счастья и возвышения всем церквам Божиим. Но мы терпеть не можем, чтобы кто-нибудь по гордости осмелился захватить или присвоить себе хоть что-нибудь, противное выгодам и законам нашего Апостольского престола. Ибо кто только силится ослабить, или уменьшить авторитет и привилегии Римской церкви, тот злоумышляет не против этой одной церкви, – но умышляет ниспровержение и пагубу всего христианства: потому что, если стеснить Римскую церковь, – эту единственную мать всего христианства, то к кому после того обратятся дщери веры, угнетаемые другими? Где найдут убежище и приют? Она одна с материнскою нежностью приняла Афанасия и всех православных епископов, покровительствовала им, защищала и изгнанных восстановляла на их престол». – Надлежало бы все эти вещи доказывать, но Папа обыкновенно полагает свои мнения, как непреложные декреты верховной власти, и всем советует, или лучше, повелевает не отменно хранить и исполнять их.

«Итак, – пишет он к своим мнимым неприятелям, – не надымайтесь друг пред другом, уповая

на свой лжеименный разум, домогаясь ложной справедливости и прославления. He гордись земля и пепел; это опасно и пагубно. Презренный и бедный человек, пиющий беззаконие, яко воду, смотри, чтобы y тебя живого не расселась утроба и не изверглись внутренности твои. Мы должны быть едино тело и един дух, якоже и призваны есмы во едином уповании звания нашего. Самое устройство нашего тела и членов его пусть научит вас, как высоко и дорого надобно ценить единство Церкви,

которая есть тело Христово, как говорит Апостол: Вы есть тело Христово и уди от части» (1Кор.12:27). Основываясь на словах св. Павла о взаимном отношении тела и членов (1Кор.12:26), Папа рассуждает о пользе и важности единства Церкви и взаимного единения между членами ее (гл. 37). Все это так; но дело в том, что истинною церковью он почитает одну свою Римскую церковь, a прочие предполагает очень неважными; и что под единением членов Церкви разумеет безусловную покорность всем мнениям и догматам своего Римского престола. Поэтому вслед за рассуждением о единстве церковном y него опять начинаются упреки Грекам в гордости, зависти, тщеславии и проч.; везде ему представляется, что Греки домогаются подорвать привилегии Римской церкви, судят ее, противятся и так далее.

«Поскольку ядоносная мать всех зол – гордость, – пишет он (гл. 38), – и ее адские дочери, – зависть и тщеславие, повсюду упорно и с бешенством устремляются на растерзание тела Христова (церкви): то не будем жадничать пустой н ничтожной славы, друг друга раздражая, друг другу завидуя, дабы – сохрани Боже – над нами не сбылось Апостольское слово: аще друг друга угрызаете и снедаете, блюдитеся, да не друг от друга истреблени будете (Гал.5:16). И другое слово Иакова: Аще зависть горьку имате и рвение в сердцах ваших, не хвалитесь, ни лжите на истину. Несть сия премудрость свыше нисходящи, но земна, душевна, бесовска. A яже свыше премудрость, первее убо чиста есть, потом же мирна, кротка, благопокорлива, исполнь милости и не лицемерна (Иак.3:14–17). Вот эти-то две мудрости , совершенно противоположные, и умейте трезво и хорошенько

различать. И если Петр в особенности есть образ верховного Главы, есть Викарий, a преемники Петровы уже издавна удерживают на земле за собою особенное достоинство относительно небесного и земного царства (jam in terris specialem dignitatem terrestris cœlestisque regni): тο зачем вы завидуете? Зачем хотите убавлять верховную власть Римской церкви? Посредством любви вы сами вполне могли бы достигнуть этой власти и в нас царствовать. Если же не так, то опять услышите от нас прежде реченное: ce сыти есте, ce обогатистеся, без нас воцаристеся: и – о дабы воцарилися есте, да и мы быхом с вами царствовали» (1Кор.4:8).

«Видите ли, – продолжает Папа свои обещания, оканчивая их, однако, грозным приговором, – видите ли, что мы почитаем славу вашу нашею? Зачем же вы стараетесь унизить пашу, нам божески и человечески дарованную почесть? Разве нога или рука не почитает благообразие или безобразие своей головы за свое собственное? Впрочем, если вы не понимаете того, что нами сказано о стройности и гармонии нашего тела: то (игра слов) вас нет в теле, и вы не живете в теле. A если вас нет в теле Христовом, которое есть церковь (разумеется, Римская церковь): то посмотрите: где вы и что вы? Вы отсечены, вы гниете и, как ветвь отрезанная от лозы, выброшены вон и засыхаете, да в огнь будете ввержены, и горите вечно» (гл. 39). – Новая анафема Грекам, только в ином виде. Наконец, в письме сознаются, что оно уж слишком длинно, a что ответа, то есть дела в нем еще никакого нет; будет после, как Бог вдохновит.

«Поскольку письмо ваше давно вышло из умеренного объема: то мы рассудили в другое время и другим приемом отвечать вам на вашу клевету, писанную вами к нашим (?) Апулийцам, собратам и соепископам нашим; клевету, которую вы не усомнились взнести на поношение наших опресноков и в славу своего квасного хлеба». – В будущем ответе своем Папа обещает еще более доводов из св. Отцов, и еще более своих рукописаний к отражению вражьих стрел греческих. «Если вы, Греки, не стыдитесь, не боитесь вашей болтливости: то мы должны краснеть и бояться нашей молчаливости и проч.» (гл. 40).

Можно бы еще извлечь много любопытных подробностей из папского письма: но чем далее идти, тем менее найдем правды, больше клевет⁵⁸, надменности, высокомерия, ругательств. Послушаем, какое заключение этого сорокоодноглавого послания.

«Эти вещи отписываем вам с отеческою нежностию и братскою любовию. Мы довольно избегали, как бы не попасть в оное Соломоново: не отвещай безумному по безумию его, да не подобен ему будеши (Притч.26:4). Но если вы не раскаетесь, вы над собою испытаете именно то, что далее говорит тот же Соломон: отвещай безумному по безумию его, да не явится мудр y себе (5); и оное апостольское: еретика человека по первом и втором наказании отрицайся. Ибо развратися таковый, и согрешает, и естъ самоосужден (Тит.3:10). Опасаясь прообразовательного запрещения ветхого завета, не станем же мы, наконец, варить козленка в молоке матери его, но будем язвы его насильно натирать едким уксусом с прибавкою большого количества соли. Ибо надобно с болью отсекать то, чего легкою рукою нельзя ни осязать, ни полечить, как увещевает Господь, говоря (какое неблагоговейное приведение текстов! – и оно нередко): аще рука твоя или нога твоя соблазняет тя, отсецы ю, и верзи от себе. Аще око твое соблазняет тя, изми е, и верзи от себе» (Мф.18:8–9).

He делая никаких заключений о характере папского послания, а стараясь проникнуть в сущность дела, спросим теперь себя: что такое говорит Папа в этом огромном послании? О чем рассуждает на пространстве сорок одной главы? Рассуждает о вере и церкви. Какие же догматы веры излагает он? Главные из них можно представить в следующих положениях:

1. Святая, апостольская, в особенном смысле, православная Церковь есть одна Римская церковь.

2. Средоточие сей церкви, равно как средоточие всего христианства, есть св. апостольский престол Римский⁵⁹, то есть восседающие на нем Папы.

3. Папа есть верховный глава⁶⁰ всех церквей в мире, и власть его выше всякой земной власти, выше власти императорской.

4. Никто из смертных не имеет права, и отнюдь не смеет судить Римский престол, то есть Папу.

5. Все церкви, напротив, во всех делах своих должны относиться к Римскому престолу, и от него ждать решения и утверждения.

6. Поэтому все церкви и весь мир христианский неотменно обязаны безусловною покорностью и подчинением Римскому престолу.

7. Всякая церковь, не признающая главенства Папы или осмеливающаяся делать ему возражения, или мало-мало оспаривающая его неограниченные права и власть, есть церковь еретичествующая, восстающая против всех вселенских Соборов.

8. Особенно Константинопольская церковь была и есть преисполнена ересей, как ближайшая и дерзкая противница Римскому Папе

9. По законам Божеским и человеческим, которыми издревле утверждены привилегии папского престола, Папа имеет преимущественную, неотъемлемую власть, никому не давая отчета, предавать анафеме всех, противящихся его власти.

10. Михаил Керуларий, Патриарх Константинопольский, Лев Акриданский, Архиепископ Болгарский и все их приверженцы самым естественным порядком подлежать анафеме, если не покаются, то есть, если безусловно не покорятся Папе и не примут всех его мнений.

Вот догматика этого послания. Очевидно, что в нем заботятся не о мире и единении Церкви, не об истинности и чистоте учения церковного, не об опресноках, не о браке или безбрачии священников, не об удавленине и бритье бороды и проч., – нет, в послании домогаются единственно безоговорочной подчиненности папскому престолу всех церквей; в послании требуют, чтобы все признавали Папу неограниченным властелином мира, первым и единым властелином вселенной. При таком образе мыслей не могло быть и слова о мире и согласии, о взаимном единении церквей. И хотя бы Михаил или кто-либо другой писал на запад, хотя бы не писал, – было бы совершенно одно и тоже. Таковых мыслей переменить было нельзя, доказательств остановить нельзя, притязаний ослабить или угодить им невозможно⁶¹ Михаил однако же старался, по возможности, угождать Папе. Heвзирая на грубый тон и бранчливость, всюду рассеянные в послании Папы, Константинопольский Патриарх отвечал Римскому первосвященнику со многим смирением. He знаем подробностей Михаилова письма к Папе, но имеем на оное ответ Папы во втором его послании к Михаилу. Выслушаем сей ответ.

Второе письмо Льва IX к Михаилу Керуларию

Это письмо гораздо короче, но в оно совсем не подает надежды к миру. Сущность письма в следующем:

I. «Наконец получили мы, почтенный брат, письмо твое к нам о деле весьма необходимом и для всех христианин самом вожделенном, – о согласии и взаимном единении. Какое торжество для дщери от примирения со своею матерью (Папа в первом послании Константинопольскую церковь везде называет дочерью церкви Римской, только дочерью упрямою и непокорною), после этих

бесконечно длинных и пагубных раздоров и несогласий!.. С радостию хотим выслушать тебя и премного твое братство поздравляем о Господе, что ты своим тщанием и усердием предупредил наше самое высшее желание. Ибо мы, по Апостолу (Евр.12:14), если можно, со всеми людьми искренно желаем мира. Не тем ли паче с тобою? Видим, что ты мог бы быть весьма полезным и необходимым служителем Церкви, если бы не покушался преступать пределов, их же отцы наши положиша». – Отрадно слышать, что сам Папа почитает Михаила весьма полезным и необходимым служителем Церкви (valde utilem et necessarium Ecclesiæ ministrum). Но здесь и конец папской благосклонности.

II. «Давно уже, – продолжает Папа, – дошла, брат, до наших ушей молва о весьма многих нестерпимых вещах, чинимых тобою. До сих пор мы оставляли их нерешенными, частью потому, что они казались нам невероятными, частью потому, что нам не представлялось никакой возможности исследовать их». – Опять эта жалкая молва – rumor detulit ad aures nostras plurima intolerabilia (много нестерпимого молва донесла до нас). Что ж она донесла?

Ш. «Говорят, что ты неофит – новокрещенный и не по порядку степеней церковных проторгся (prosiluisse diceris) на высоту епископства; a этого, отнюдь, нe следует делать и по ученою Апостола, и по запрещению досточтимых канонов». – Керуларий взошел на патриарший престол почти семью годами прежде (1043 года марта 25 дня), чем Лев IX сделался Римским Папою (1049 года Февраля 12 дня), был Патриархом около двенадцати лет до сего письма к нему папского. И теперь, спустя около двенадцати лет патриаршествования, его вздумали обличать в неофитстве, в не постепенном восшествии на патриарший престол!

IV. «Далее: побуждаемый неслыханным честолюбием, ты стараешься y патриархов Александровского и Антиохийского отнять древние их права и достоинство, и против всякого приличия домогаешься подчинить их своему несправедливому владычеству». – За сим идут рассуждения и тексты против гордости и гордых, и какая им угрожает казнь. – Это и несправедливо, и против всякого приличия. Несправедливо: ибо из переписки Михаила известно, что он относился ко всем восточным патриархам, особенно к Антиохийскому, как равный к равным. Против всякого приличия: ибо Папа, обвиняет Михаила в посягательстве на то, чего сам всеми мерами домогался. Выше было замечено, что в письмах своих к Африканским епископам он уверяет, что Римский Понтифекс выше всех, и что к нему все епископы, и следственно Африканские, должны относиться. Льву IX долженствовало бы быть известным постановление Африканской церкви: «кто вздумает переносить дела в суды за море, то есть к Римскому епископу: тот никем к Африке да не будет принят в общение».

V. «А это что за – гнусное и достоплачевное святотатство, что за – проклятое самоприсвоение, что ты всюду и письменно и словесно величаешь себя Патриархом вселенским?» – Папа далее пишет, что сам Апостол Петр не назывался вселенским, a потому и преемники его, Папы, не хотели ceго названия; что будто Халкидонский Собор давал сие название папе Льву Великому, но он не принял его, как название антихристово; что будто папы Пелагий в Григорий предали анафеме Иоанна, патриарха Константинопольского за принятие названивая вселенского. Наконец, понося Иоанна самым низким образом, a с ним и Михаила, Папа говорит сему последнему: «раскайся в этом безрассудстве и проч.»

VI. «Сверх сего, кто не ужаснется, – продолжает Лев, – что ты после стольких святых и православных отцов, спустя 1020 лет по страдании Христовом, явился новым клеветником церкви Латинской, всех анафематствуя, возбуждая явное гонение на всех, кои приобщаются опресноками? Об этих надменных поступках твоих известила нас не только молва, но и текст письма, под твоим именем врученного послам⁶², – письма, которое силится доказать, что Господь совершал таинство Тела своего на квасном хлебе. a нe на опресноках». – Вслед за сим папа предлагает свои доводы об опресноках, и потом прибавляет: «впрочем, об этом, равно как и о многих других вещах, кои ты клевещешь на нас, пространнее вразумят тебя наши нунции посредством других ваших писаний (per alia scripta nostra: какие это другие писания, сочинения или письма?), которые они несут к тебе; здесь довольно вкратце коснуться». – Доводы Папы в защиту опресноков суть те же самые, – почти слово-в-слово, только сокращенно, – какие находятся y Гумберта, в его пресловутом ответе на письмо к Иоанну Транийскому. Это несколько подозрительно.

VII. Наконец, еще один, очень замечательный пункт. Делая выписку из письма Михаилова и опровергая смысл оной, Папа присовокупляет: «Веруем, тем же и глаголем, и непоколебимо исповедуем сие: Римская церковь до того не есть одна или одинока, то есть она есть до того вселенская, что если какая нация (разумеется, исповедующая христианскую веру) на всем земном шаре по гордости не согласна с нею (dissentit superbe ad eam); тο такую нацию не должно ни называть, ни считать какою ни есть церковью, а вовсе никакою (omnino nulla Ecclesia); напротив, ее должно почитать скопищем еретиков, соборищем раскольников, синагогою сатаны». – Исповедание так ясно и так дерзко высказано, как нельзя более: можно ли и согласно ли сколько-нибудь с духом Евангелия, называть христианские церкви сатанинскою синагогою потому только, что они в чем-нибудь не согласны с Римскою церковью? – «Полно, почтенный брат, увещевает Михаила Папа, – отстань от своих суеверных мнений и не почитай себя богатым, когда ты, как Соломон говорит, ничего не имеешь. Ведь это совершено похоже на гордость диавола, который все царства мира, устроенные Творцом всяческих, почитая своими, сказал: сия вся Тебе дам. Пора обратиться к рассудку, и до корня истребить эти пагубные соблазны: и тогда Господь речет мир на люди своя, и на преподобныя своя, и на обращающия сердца своя к Нему. В противном случае мы никакого не можем иметь мира с упрямцами, закосневающими в своем заблуждении, да нe приобщимся делом их злым; ибо и Господь повелевает исткнуть око соблазняющее, отсекать руку и ногу, если они соблазняют. Итак, да пресекутся ереси и расколы, и между любящими закон Божий пусть не будет соблазна, a мир мног. Всякий, хвалящийся именем христианина, пусть перестанет злословить и угрызать Римскую святую и апостольскую церковь. Ибо напрасно тот гостит y хозяина дома, кто бесчестит жену его и проч.».

Так и во 2-м письме Папы тот же неприязненный дух, если не хуже, какой дышит в первом. Папа верил больше молве, нелепым слухам, чем письму Патриарха. Он не хочет вступать с Михаилом в длинные разглагольствования о предметах спора, предоставляя это нунциям; a, между прочим, расширяется о таких вещах, о которых его вовсе не спрашивали и спрашивать не могли. Все мысли, все содержание a тон папских посланий не суть мысли, возбужденные в Папе Махаиловыми письмами, но мысли, гораздо прежде сих писем вкоренившиеся, издавна питаемые Папою, которые если не прежде, то после, если не потому, то по другому поводу, – но все же обнаружились бы. В чем вина Михаила? Разве только в том, что он был очень кроток и терпелив. Кто мог бы выслушивать речи, подобные сей: «Ты ищешь y меня мира: хорошо. Но ты – неофит; ты не по правилам церковным взошел на престол. Ты присваиваешь себе титло вселенского: следственно, ты подлежишь анафеме; ибо мои предшественники, папы Пелагий и Григорий, предали анафеме (это, впрочем, несправедливо) твоего предшественника, Патриарха Иоанна. Ты преследуешь моих азимитов: следственно, как несогласный с церковью Римскою, ты принадлежишь не церкви, a скопищу еретиков и отщепенцев, синагоге сатанинской и проч.» Сверх сего это множество бранчивых выражений: superbia, diabolica arrogantia, insania, præsumptio и проч., – повсюду рассеяны в папских посланиях; этот всевластный тон: «слышим о тебе; много невыносимого, но до сих пор не имели возможности расследовать и проч.» Кто же когда Папу делал судьею и следчиком там, где он не имел никакой власти? Как особа, вовсе не зависящая от Папы, как правитель церкви, умевший держаться на своем патриаршем престоле при четырех Императорах в течение двенадцати самых смутных лет, – Константинопольский Владыка очень хорошо знал себя и свое положение; а потому имел полное право отвергнуть папское письмо, как дерзкое, не почитая его даже подложным; мог решительно говорить папским нунциям: «не хочу иметь дела с послами ругателя, и тому подобное». И как Папа мог думать, что Керуларий убоится неуместных , неосновательных, бессильных воплей и угроз его? Потому-то Папа, вероятно, не надеясь на себя одного, в третьем письме своем к Императору Константину IX Мономаху, старается вооружить и ожесточить сего Государя против Патриарха.

Третье письмо Льва IX к Греческому Императору Константину Мономаху.

В письме к Императору совершенно иной тон и иной язык, нежели в письме к Михаилу. Здесь

1) Папа не находит слов для изъявления благодарности Провидению, что оно в его дни (nostris diebus) воздвигло такого великого мужа, каков Мономах, сильный облегчить и улучшить состояние католической церкви и империи. Он называет Константина первым начинателем, дарователем и желанным исполнителем мира. «Как благочестивая и прекрасная отрасль Константина Великого, ты, – говорит Папа, – не забываешь стенаний матери твоей, не презираешь ее в ее старости, напротив, благоговеешь пред нею, и с полною сердечною любовию мыслишь возвратиться к ней, дабы тем ближе и любезнее соделаться единому Богу Отцу, чем усерднее покажешь себя к этой первенствующей матери твоей и проч.» Мономах доживал последний (двенадцатый) год царствования, и, по свидетельству истории, в течение двенадцатилетнего своего владычества раболепствовал женщинам, и был постоянною жертвою интриг придворных. Папа очень хорошо знал все слабости этого Монарха, его беспечность в делах церковных, гражданских и военных: a между тем в письме своем превозносит его до крайности, равняет с Константином Великим, называет Императором, которого боятся и любят народы (tremendum et amandum populis).

2) Рассуждая o Церкви, как о матери вообще, Папа разумеет одну свою Римскую церковь, везде намекает о ее главенстве, о ее важных заслугах и благодеяниях Греческим Императорам, начиная от Константина I до Константина IX, о необходимой обязанности всех и каждого помогать Римскому престолу. «A это что значит, – пишет Папа, – твоему Императорскому Величеству, конечно, известно».

3) Мономах писал к Папе именно о том, чтобы выпросить y него пособие против внешних врагов своей империи. Папа не отвечает на это ни слова, a, напротив, после длинного и запутанного изображения своих папских обязанностей касательно церкви, бедствий этой самой церкви и проч., наконец, издалека показывает, что ему самому крайне необходима помощь и намекает о ней

Императору. «Народ без дисциплины, народ чуждый, – пишет Папа, – при моих глазах, со всех сторон, с неимоверным и неслыханным бешенством нападает на Церковь Божию, Христиан убивают, заставляют издыхать в страшных и доселе неведомых мучениях; ни младенцу, ни престарелому, ни слабому полу женскому нет пощады; нет никакого различия между священным и мирским; злодеи с большим остервенением, чем язычники, грабят базилики святых, жгут, разрушают до основания». – Этот народ без дисциплины – gens indisciplinata – народ чужой был не кто другой, как Норманы. Папе не совсем чужие, потому что они принадлежали к Римской церкви, и потому что бывший предводитель их Аргир был из преданнейших людей Папе.

«Я, – продолжает Папа, – каков ни есть (qualiscunque) Викарий апостольского престола, по мере моего смирения и возможности стараясь исправлять мое наместничество, обличал супостатов, увещевал, заклинал, проповедовал, настоял благовременне и безвременне, угрожал страхом отмщения божеского и человеческого... Все напрасно, – что ни день, то хуже и хуже... Источив все мои сокровища и готовый даже собою пожертвовать для освобождения душ христианских, я наконец увидел, что не худо откуда бы-то ни было воспользоваться и защитою человеческою; ибо и Апостол говорит: не бо без ума меч носят и проч. Собрав свою свиту, сколько позволяла краткость времени и крайняя нужда, я решился последовать совету славного Дукса и магистра, вернейшего тебе Аргира». – Далее Папа не ясно выражается, что «он выступил против Норманов не для того, чтобы искать погибели их, a чтобы привести их в раскаяние; что эти упорные враги, обещая Папе всякую покорность, вдруг неожиданно напали на его свиту (соmіtatus); но что они скорбят более о своей победе, нежели радуются и проч.». Очевидно здесь Папа намекает на свой плен, о коем будет упомянуто ниже.

4) Уповая на помощь свыше, Папа пишет Мономаху, что и помощь человеческая уже близка. «Мы, – говорит, – со дня-на-день ожидаем обшарпанно и уже близкого прибытия любезнейшего и славнейшего сына нашего Императора Генриха на помощь к нам. И тебя благодать свыше подвигла на таковую же помощь: теперь вы двое, напав с двух сторон, как две сильные мышцы, проженете врагов от Церкви христовой, a, обратив их в бегство, возвратите славу и безопасность бедствующему христианству». Мономах вовсе не думал двигаться на помощь Папе; но Папа уверяет его, что высшая благодать воодушевила твое величество на помощь нашу.

5) Подобным образом Папа старается расположить Мономаха к возвращению различных областей папскому престолу, принадлежащих Греческой церкви и империи. Здесь он не щадит даже своих предшественников, – что y него редкость. «С давних, очень давних пор – nimium diu – говорит Папа, – на апостольском престоле сидели наемники, a не пастыри, своих-си ищущие, a не яже Христова, и привели оный в самое бедственное состояние. Совет Божий восхотел, чтобы мое смирение восприяло на себя все бремя великого престола. Тяжко слабым раменам моим; но меня немало ободряет святая надежда, что y меня с обоих (сторон) боков стоят сыны, равно знаменитейшие и благочестием и могуществом. Посему, благоговейнейшее чадо и пресветлый Император, удостой потрудиться с нами в возвышении оскудевшей матери твоей, Римской церкви, в утверждении ее привилегий и должного к ней благоговения, a также в возвращении eй праотеческого ее достояния, находящегося в странах, тобою обладаемых, как о том ты можешь ясно узнать из писания и деяний достопочтенных предшественников наших или твоих. Великий преемник Великого Константина по крови, по имени, пo власти будь подражателем ему и по усердию к апостольскому престолу, и все то, что оный чудный муж после Христа даровал, утвердил и укрепил за папским престолом, то самое и ты, по этимологии твоего имени – Constantinus constanter⁶³ помоги возвратить, удержать, защитить». – Какое праотеческое достояние папского престола хочет Папа возвратить в областях императорских (patrimonia recuperanda in tuæ ditionis parlibus)? Булгарию, Иллирию, Aпулию, Калабрию и другие области, коими владел еще Император в Италии и около Дуная.

6) После сего Папа упоминает и о Михаиле, но не слишком заботится о мире с ним и не дорожит

много самим миром Церкви. «Ведай, Государь, – пишет он, – что до нашего слуха дошли вести о многих нестерпимых и надменных поступках твоего Патриарха. Пылая злобою, он воздвигает открытое гонение на Латинскую церковь, предает анафеме всех, употребляющих опресноки; подстрекаемый неслыханным честолюбием (nova ambitione), он, против всякого приличия и права, нагло старается подчинить себе Александрийского и Антиохийского Патриархов, отнимая y них древнее достоинство их. Вообще, он весьма много хочет заграбить себе, – о чем ты подробно можешь узнать от наших нунциев». Стараясь раздражить Императора против Михаила, Папа здесь обличает самого Императора в нерадении или в незнании, что делается y него в столице. Святители восточной церкви, вопреки самовластию западному, не могли воздвигать ни тайных, ни явных гонений сами собою, не имея на то высочайших повелений и указов императорских. Если Михаил воздвигал гонение на Латинян: то или по воле Императора, или Император, по своей беспечности, ничего о том не знал. В том и другом случае папское обвинение падает более на Императора, чем на Патриарха.

«Если Михаил, – продолжает Папа – будет упорствовать, то никогда не получит мира с нами; наш мир, без сомнения, возвратится к нам, как говорит Господь, если он, Патриарх, не захочет быть сыном мира».

7) Наконец, нельзя не заметить и того, что Папа с особенною нежностью и отеческим состраданием рекомендует своих нунциев Императору. «Настоящие чада мои, – пишет Папа, – сии нунции святого Римского и апостольского престола; поручаем их тебе во всем. Пусть они будут приняты щедро, как подобает; пусть оказывают им глубокое почтение, обходятся ласково и честно, выслушивают разумно и терпеливо; и отпусти их к нам как можно скорее, с честию и хвалою, дабы и им не было досадно, что подъяли на себя толикий труд, и нам не стыдно, что делали им поручение. Касательно же Амалфитанского епископа не имей никаких подозрений, оставив Амалфитян, он теперь совершенный Римлянин, и почти целый год живет с нами, как домашний и проч.» – Папа рекомендует своих послов так, как-будто опасается или наперед знает, что их дурно примут и едва ли будут выслушивать; a между тем о цели посольства не говорит ни слова, – хотя эта именно цель и долженствовала быть главною целью самого письма. Вообще письмо к Мономаху начертано так, что писавший представляется в нем то не договаривающим, то заговаривающимся, по большей части заставляющим догадываться и, кроме пункта о Михаиле, ничего не хотящим сказать ясно и определенно.

Что можно сказать определенного о всех вообще папских письмах, касавшихся Михаила? Тоже, что говорил и настоятельно утверждал о них сам Патриарх: они если не совершенно подложные, по крайней мере очень подозрительны... Почему западные толкователи не обращают надлежащего внимания на вопрос о подложности писем, о неподленности и недействительности легатов, называвших себя папскими легатами? Почему одни из писателей почитают объявленный Михаилом

подлог клеветою, хитростью, неслыханным коварством; другие полагают его под сомнением; иные вовсе молчат, как о деле, решительно невозможном? Мы уже касались вопроса о подлоге: но в первой части нашего рассуждения не было места пространно исследовать оный. Не надеемся и здесь решить его исторически верно; но не можем не предложить замечаний и соображений своих, если не совершенно верных, по крайней мере вероятных: ибо вся сущность сношений Патриарха с Папою заключается именно в решении этого вопроса о подлоге.

Во-первых, Михаил не имел никакой нужды, ни пользы объявлять и письма и легатов подложными, если бы они действительно не были таковыми. Ибо он извещал восточных Патриархов о подлоге тогда, когда дело совершенно кончилось и было почти всеми забыто. С Папою ни о чем и нельзя было спорить, потому что он был уже покойник. Пред востоком не для чего было оправдываться ложью и клеветою, если бы это была клевета; потому что теперь дело с легатами не могло иметь для него решительно никаких вредных последствий.

Во-вторых, Михаил не мог по одной лжи объявлять этого подлогом, если бы не знал совершенно, что это точно есть подлог. Патриарх торжественно и публично утверждал пред всеми, что и письма (собственно, второе письмо) и люди, называвшие себя посланными от Папы, отнюдь пришли не от Папы, и принесли не папское послание. Можно ли было перед Императором, перед двором, пред целою столицею, даже пред целою империею публично лгать? Можно ли было надеяться всех обмануть? Можно ли даже хотеть обманывать, когда сам ясно видишь, что подобный обман ни к чему не повел бы, кроме вреда для себя, не имея притом ни малейшей цели благовидной? Ибо кто же не видит, что ложь всегда и весьма легко могла быть обнаружена, и Патриарх был бы уличен, как общественный обманщик, поколику Рим и Константинополь находились в постоянных сношениях? Кто опять не видит, что для Патриарха было все равно: отвергать ли послов и бумаги папские, как подложные, или, признавая подлинность тех и других, отвергать прямо одни

требования Папы? Ибо в том и другом случае дело равно касалось Папы; отвергнуть папских послов, как недействительных – значило оскорблять Папу; не отвергать послов, a отвергнуть одни их требования, как действительно папские, тоже значило оскорблять Папу. К чему же было Михаилу употреблять мелкую и опасную для себя хитрость, выдумывать обман, где одна и та же цель могла быть достигнута прямо, без проволочек, вернее и короче?

В-третьих, Михаил и не употреблял, и не выдумывал. Кроме положительных доказательств о подлоге, как-то: подложной печати, донесений Иоанна Транийского⁶⁴, ненависти и корыстолюбия Аргира, – которого Патриарх очень хорошо знал и понимал, – грубой надутости легатов, с какою они явились в Константинополь, – Михаил из самого содержания папских писем ясно видел, что они – не папские. Западные писатели воображают Михаила человеком грубым, недальновидным, суеверным и проч. Но его действия в сношениях с Папою показывают совсем иное. Из содержания писем, называемых папскими, он тотчас понял, что в них изображены такие требования, каковых Папа, такой, как Лев IX, не мог предложить, a он, Патриарх, не мог выполнить. Ибо согласиться на эти требования значило бы – пересоздать весь восточный мир, всю восточно-православную Церковь сделать Римскою. Мог ли бы какой бы то ни было Папа надеяться этого от Константинопольского Патриарха? Следственно, мог ли и требовать? Поэтому Михаил поступил не как человек грубый, a, напротив, показал себя искусным и глубоким политиком, именно в том, что не давал ни письмам, ни лицам характера официальности и законности. Этим он оправдал себя и Папу. Прими дело он серьёзно, тогда должно было признать необходимым, что Папа своими требованиями объявляет всеобщую вражду против востока; a потому и Патриарх со своей стороны обязывался бы проповедовать всеобщее сопротивление западу.

Далее: западные же писатели выставляют Михаила человеком надменным, властолюбивым, до глупости упрямым против папы. Нет, Михаил относится к Папе с большим уважением, обращается весьма кротко и благородно. Это очень светлая и возвышенная черта в характере Михаила, что он, почти на каждой строке осыпаемый грубым и невежественным ругательством, в письмах папских постоянно называемый глупцом, гордецом, еретиком, анафемою, Патриархом незаконным или беззаконным, и так далее, – все слушает спокойно, ни мало не оскорбляется, ни гневается на Папу: напротив, глубоко чтит его память, благородно ценит и уважает его «добродетели, благородство, просвещение (письмо к Петру Антиохийскому)». И это делает Патриарх в такое время, когда льстивые похвалы, если бы они были льстивые, – недавно умершему Папе (nuper defuncto) не могли

приносить хвалившему никакой пользы; делает в письме к такому человеку, пред которым Патриарх всегда был искренен. Таким-то образом Михаил несравненно более оказал почести в уважения своему сопернику, нежели все его (слепые) панегиристы и слепые защитники времен последующих⁶⁵.

В-четвертых. Самое положение, в коем находился тогда Папа, и которое, конечно, не безызвестно было Михаилу, могло утверждать сего последнего во мнении, что ни письма, ни люди, называвшиеся папскими нунциями, не относились прямо к Папе. Из письма к Мономаху мы уже видели, что Римская церковь терпела крайнее разорение от Норманнов. He могли ничем насытить и укротить врагов, Лев IX лично предпринял в Апулию поход против них. Сей поход был несчастен для Папы. В 1053 году месяца Июня, Норманны совершено разбили папское войско, и самого Папу взяли в плен. Хотя знаменитому пленнику и оказываемая была некоторая почесть (non tamen sine honore – замечает слегка Герман): однако ж его не освободили из плена. Гумфруа, один из предводителей Норманнских, отвел Папу в Беневент, где он и оставался более восьми месяцев пленником; там заболел и уже в 1054 году, марта 12-го дня, упросив Гумфруа, больной, на носилках препровожден был им в Капую; по слабости здоровья отдыхал в Капуе 12 дней; наконец, в большом изнеможении привезен в Рим, где и скончался 19 апреля того же 1054 года (см. Annal. Baron. Tom. XI pag. 209,234, – свидетельства Германа и Льва Остийского). Баронию непременно хочется доказать, что

норманнский плен был торжеством для Папы, и что победители Норманны были покорнейшими рабами побежденного. Ни откуда этого не видно. Зачем же эти покорнейшие рабы держали побежденного слишком восемь месяцев в плену? Отчего Лев IX, несмотря на свой деятельный характер и всегдашнюю заботливость о делах церковных и гражданских, в течение этих месяцев почти ничего не делал и не предпринимал, кроме дела с Михаилом? Почему современники Папы, самим же Баронием приводимые⁶⁶, с невыгодной стороны смотрят и на походы и на плен Папы? Вопреки всем подделкам Барония и подобных ему, мы находим, что положение Льва IX в плену Норманнском, как в во всяком другом плену, судя по тогдашним грубым и варварским нравам, – было очень незавидное.

«С того самого дня, – пишет Флери, – как поражено было Норманнами папское войско, Лев IX всегда оставался печален. Стрегомый в Беневенте, он с отеческою нежностью пекся о погребении своих ратников, на брани убиенных, и велел хоронить тела их в одной развалившейся церкви, невдалеке от города находившейся. Всегда набожный, он теперь еще более и почти исключительно предался одним подвигам благочестия, и вел самую строгую, отшельническую жизнь. Спал на земле, на убогом рубище, под одеждою носил острую власяницу, взголовьем ему служил камень. Сну предавался он на самое короткое время и каждую ночь прочитывал псалтырь, творя бесчисленные коленопреклонения. Днем опять прочитывал всю псалтырь, совершал мессу и множество других

молитв. Множество также раздавал милостыни всем, просившвм y него. Всегдашняя печаль, наконец, повергла его в болезнь, низведшую страдальца в могилу (Fleury Histor. Ecclesiastica Tom. XIV сравн. Lib-LX § 5. pag. 580, seq. Lib LIX, § LXXXII, pag. 447,448)».

К сему-то тяжкому для Папы времени относятся все дела его с Константинополем. Кто же, хотя ради сожаления к знатному человеку, не усмотрит совершенной несообразности между его положением и содержанием писем, ему приписываемых? Время ли было теперь заводить ссоры и возбуждать против себя нового врага, когда не успел еще умириться с прежним? Таково ли было расположение духа y Льва IX, чтобы на простые заметки, набросанные Михаилом в письме к Иоанну Транийскому, отвечать огромными посланиями, дышащими бессвязною полемикою и школьным ожесточением? Письма к Михаилу, равно как и западные писатели об оных говорят, что их первосвященник есть глава всевластный; что Римского престола никто не смет судить, в что все церкви и народы должны покоряться ему; а на деле никто из западных не поспешил своего владыку освободить или облегчить его участь. Нет, Михаил несравненно лучше и благороднее и тогдашних и позднейших папистов мыслил о Папе, почитая и письма и лица, называвшие себя посланными от Папы, противными достоинству Папы вообще, противными характеру Льва IX в частности, не сообразными даже с простыми понятиями о житейском благоразумии, a потому в объявлял торжественно, что и вещи, и лица – чистый подлог.

В-пятых. Скажут: о письмах, как хартиях мертвых, можно думать всячески, можно трактовать их по своему произволу: но как почитать людей подложными, когда они есть на лицо? На сей вопрос можно бы отвечать просто вопросом же: начиная от Гаваонитян (Нав.9:3–24) до какого-нибудь Гришки Отрепьева где же, в какой стране и народе, не бывало обманщиков и самозванцев? Но это было бы слишком обще; посему надобно войти в некоторые исторические подробности о лицах, имевших прикосновение к делу Патриарха.

1) Аргир, – лицо очень известное Патриарху и всему Константинополю, – происхождением итальянец или по-другому Лонгобард. Исповеданием Римско-католик, духом ненавистник Греков, жизнью – постоянный переметчик от Итальянцев к Грекам, от Греков к Норманнам, от Норманнов к Папе, от Папы неизвестно куда, – кажется, опять либо к Грекам, либо к Норманнам. В некотором отношении его можно почитать причиною многих бедствий не только для Греков, но вообще

для Италии, и самого Папы. Он был сын известного бунтовщика Мело, знаменитого гражданина Барийского. Апулийский город Бари принадлежал Грекам; Мело взбунтовал против них своих соотечественников Барийцев, выгнал Греков из Бари и потом разбил двух Греческих полководцев, высланных для его усмирения. Когда же усилившееся Греки снова осадили и взяли Бари, то Мело, которого сами соотечественники хотели предать Грекам, спасся бегством⁶⁷. Здесь-то Аргир или Аргирои, вместе с матерью, попался в плен Грекам и был отослан в Константинополь. Долго живя в столице, хитрый итальянец сумел войти в связь с знатнейшими сановниками империи, – о чем ясно свидетельствуют тесные его сношения с Патриархом, после Императора первейшим сановником в государстве, – знал все придворные интриги, самовольство гражданских и военных чинов, слабость правительства, и имел, как видно из последующего, многих друзей и покровителей между вельможами и придворными. К Патриарху он необходимо должен был питать особенную ненависть: ибо Патриарх не давал ему поблажки и проникал его хитрый характер. Из письма к Петру Антиохийскому видно, что Аргир имел частые домашние беседы с Михаилом о делах политических; сии-то беседы, конечно, открыли Патриарху неприязненный дух его и не расположенность Аргира к империи, и первого заставляли быть осторожным в отношении к последнему. Кроме разговоров о делах общественных, Аргир нередко заводил с Патриархом споры религиозные, особенно препирался об опресноках, доказывая, по-западному, несомненность и превосходство их в таинстве Евхаристии пред квасным хлебом. Разумеется, первосвятитель восточный церкви не мог такого человека, явно всеправославного, допускать к приобщению святых Тайн и потому несколько раз публично отлучал его от приобщения. Мог ли сын Мело забыть когда-либо свою обиду, многократно при всех ему нанесенную?

Хотя Аргир и хорошо был принят в Константинополе, но нe ужился в нем; тайно бежал в Апулию и поднял войну с Греками. Он явился е Норманнам, которые охотно приняли его, помня заслуги отца, и надеясь еще большей пользы от сына, которому известно было положение империи, и сделался их начальником, наряду с другими. Предводительствуя Норманнами, Аргир вскоре отнял у Греков почти всю Апулию. Так отплатил он Грекам частью за свой плен, частью и за гостеприимство их! Но Аргир недолго пользовался плодами своих побед. Против него выступил Греческий полководец Маниак, разбил Норманнов и отнял все Апулийские города, возвратив их снова Греческому Императору.

Маниак был самый лучший полководец Мономаха, но его оклеветали пред Императором придворные⁶⁸, и он с поля сражения позван в Константинополь. He надеясь от двора ничего, кроме погибели, Маниак взбунтовался, склонил на свою сторону войска, бывшие под его начальством, и заставил провозгласить себя императором. Он хотел также н Норманнов привлечь к себе, но хитрый Аргир, соображая, что гораздо легче отнимать Греческие владения y слабого правительства, чем y искусного полководца, если дать ему усилиться, неожиданно явился преданным Императору и убедил Норманнов соединиться с подданными Мономаха. Маниак принужден был удалиться из Италии и вскоре погиб в Диррихии, преследуя побежденные им войска императорские. В Константинополе весь успех борьбы с Маниаком приписали Аргиру; и тогда от Константинопольского двора посыпались на него милости и награды за верность и преданность, хотя он вовсе не думал быть верным. Аргир сделан был магистром и Дуксом, то есть князем Апулии, и получил во владение отечественный город свой Бари, a потом чрез несколько времени возведен в сан катапана или префекта Апулии. Но, выиграв так много y двора Константинопольского, Аргир все потерял y Норманнов, потому что они не хотели над собою иметь князя Греческого и отложились от него. Теперь сын Мело поневоле должен был служить Грекам, выманивая y них сколько можно более средств для поддержания своей власти. Прежним благодетелям своим, Норманнам, Аргир заплатил тем, что подкупил убийц, которые злоумышленно закололи Дрогона, вождя Норманнского. Мстителем за смерть Дрогона явился брат его Гумфруа или Гумфрид; он перехватил убийц, разбил Аргира на

двух сражениях и Норманны снова завладели несколькими городами Апулии. Тогда-то Аргир, не разрывая связи с Греками и льстя им, обратился между прочим к Папе Льву IX и склонил его к несчастному походу против Норманнов. Сам Аргир, вероятно, не участвовал в этом походе; ему нужно было только отклонить от себя Норманнов и он, как Греческий катапан, оставался и управлял теми городами, которых не могли отнять теперь Норманны, потому что принуждены были бороться с Папою.

Вот похождения Аргира. Из них можно видеть, какую он имел совесть и каких держался правил. В письмах Папы к Мономаху он назван вернейшим(fidélissimus) Императору; но верности y него не было, a была корысть и расчет. В письме Михаила к Петру Антиохийскому сказано, что Аргир всегда замышлял вред и пагубу империи, – о чем ему, Михаилу, совершено известно от верных людей. Аргир точно искал этой пагубы; но его прежде времени покинули Норманны. В том же письме сказано, что Аргир взял себе деньги, посланные Мономахом к Папе. Это тем вероятнее, что Аргиру теперь деньги были очень нужны по причине раздора его с Норманнами. Не по заслугам также Аргир возведен в сан Дукса и катапана, а скорее по проискам y придворных. Наконец, ненависть к Патриарху, смелость и связь с придворными Мономаха, надежда еще получить деньги от двора Константинопольского чрез мнимое посольство, – сии и подобные сим причины очень удобно могли хитрецу внушить новые хитрые предприятия.

2) Петр Амалфийский. Это – лицо почти вовсе безличное. Папа в письме своем к Мономаху говорит о нем: «οб Амалфитянском епископе не имей никакого подозрения». Уже одно это напоминание Папы заставляет предполагать, что лицо это могло наводить какое-то подозрение. В письме Михаила к Петру Антиохийскому сказано, что сей Петр Амалфитанский лет пять скитается без епископства. Весьма вероятно; ибо город Амалфи точно около этого времени был взят и полонен Норманнами. Следственно, епископ его очень мог остаться без епископства.

3) Фридерик. Он был родной брат знаменитого в то время Ломбардского герцога (dux) Готфрида. Лев IX, сделавшись Папою, вызвал Фридерика (Junianus Fredericus Gozzelo) из Ломбардии в Рим в 1049 году и определил архидиаконом и библиотекарем своим. Был ли он канцлером папсксим в бытность свою в Константинополе, – это Михаил почитает выдумкою; может статься и не был. Но то несомненно, что путешествие в Константинополь навлекло ему много бед и неприятностей. Ибо, когда Фридерик возвратился в Рим, то подвергся сильному негодованию Германского Императора Генриха III, который подозревал его, – справедливо или нет, – в том, что он из Константинополя привезет с собою множество денег. Сие негодование заставило Фридерика тайно уйти из Pима, скрыться в обители Кассинской и постричься в монахи. Гораздо замечательнее для нас то, что Фридерик, 1054 года бывший диакон, легат папский в Константинополе, после, года чрез два с половиною, именно в 1057, августа 2 дня, сам возведен на папский престол под именем Стефана IX, и в том же году назначил в Константинополь посольство , о чем сказано будет ниже.

4) Гумберт. Самый отважный или же самый дерзкий из так называемых легатов Папы и самый замечательнейший в настоящем случае. Лев IX привез его с собою из Ломбардии в Рим 1049 года, потом 1051 года сделал его настоятелем какого-то монастыря Сублакского (Sublacensis). Из деяния Льва IX видно, что Гумберт сопровождал иногда Папу в его путешествиях; но имел ли Папа особенную к нему доверенность, не видно. He видно также, чтобы путничество его в Константинополь принесло ему какую-нибудь пользу и почет от своих современников Римлян. По возвращении из Константинополя, Гумберт, в продолжении трех лет слишком, остается почти вовсе неизвестен⁶⁹. По смерти Папы Виктора II, Фридерик произнес было имя Гумберта в числе пяти кандидатов на папство (Fleury Tom. XIV, pag. 649), но все они отвергнуты, a избран сам Фридерик под имеем Стефана IX. При Стефане IX, в течение года, о Гумберте опять ничего не с слышно При Папе Николае II имя Гумберта является на некоторых соборах, но значительности никакой нет, кроме секретарской. Так на Римском соборе Гумберту поручено было написать формулу отречения, которую Беренгарий должен был произнести пред собором в отречение от своей ереси. Беренгарий произнес, но в последствии осмеял и формулу и ее сочинителя (Флери XIV, 685–688) После того о Гумберте опять ничего не слышно до самой его смерти, последовавшей 1064 или 1065 года.

Следственно, знаменитый кардинал Гумберт, которым Бароний не нахвалится, только и знаменит одними своими похождениями в Константинополе; да и то знаменит потому, что сам описал их и что в последствии западные дееписатели приняли писание его за несомненную историческую истину. Какие это писания? а) Гумбертова коммеморация, – род памятной или докладной записки о том, что нунции Льва IX делали в Константинополе; b) ответ его на письмо Михаила к Иоанну Транийскому, называемый: «книга против клевет Михаила Керулария и Льва Акриданского о опресноках и посте в субботу и проч.»; с) другой ответ Гумберта Никите Пекторату или Стифату: «ответ, или возражение, написанное в Константинополе братом Гумбертом против Никиты, по прозванию Пектората». Займемся особенно коммеморациею; потому что, основываясь на ней, западные сочинили всю историю о деле Михаиловом.

В коммеморации находим следующие вещи, очень любопытные:

1) «Пришедши в Константинополь, нунции папские остановились в Студийском монастыре и прежде всего занялись обращением Никиты. Записка повествует, что Никита, по настоянию послов, тотчас проклял свою книгу об опресноках (de azymis), написанную против Римской церкви; потом проклял всех, кто осмелился бы утверждать, что Римская церковь не есть первая из всех церквей (prima omnium eсclesiarum) и кто ее, всегда православную, дерзнул бы в чем-нибудь упрекать. Потом явился в монастырь сам Император со множеством бояр и в присутствии всех велел Никитину книгу сжечь. Потом на следующий день Никита, выйдя из города, сам собою явился к нунциям в загородный дворец императорский Пиги, куда перемещены были нунции, – и, получив от них разрешение на все свои недоумения, снова совершенно добровольно проклял все слова, дела, покушения против первенствующей апостольской кафедры adversus primam et apostolicam sedem). И так принятый нунциями в общение, сделался их искренним, ближайшии приятелем, – familiaris amicus».

Коммеморация Гумберта все решает мгновенно. Но можно быть уверенным, что Никиту не так легко можно было обратить к папизму и совсем не такими средствами, какие употреблял Гумберт. Не входя в подробности, довольно сравнить одни начала и окончания в спорных сочинениях Никиты и Гумберта, дабы видеть, как один возражал, а другой опровергал.

Никита начинает свою книгу так:

«Никита монах и пресвитер студийского монастыря, Римлянам об опресноках, субботних постах и браках священников. Блага любовь к ближнему, всех народов мудрейшие и благороднейшие Римляне. Ибо из любви рождается взаимная кротость и снисхождение; и кто обладает любовию, тот всякого человека, с которым вступает в сношения, располагает вся любить, вся терпеть, как говорит Божественный Апостол (1Кор.13:7), а не превозноситься пред своим ближним, не искать своих си, не питать ни досады, ни распри, ни зависти. Ибо все это подавляет любовь и заставляет ходит не по Богу, но по произволению человеческому. Сего ради молю любовь вашу, будьте к нам снисходительны по заповеди Божией и выслушайте нас, недостойных и ничтожных (minimis)».

Гумберт начинает ответ на сие так:

«Если бы ты хорошенько прочитал шестую главу святого Халкидонского Собора: то довольствовался бы монашеским безмолвием, постами, молитвами в своем монастыре; а отнюдь не мешался бы в дела церковные, не производил бы безвременных смут. Горе тебе, Сарабаита! Ты забыл свои келейные обязанности, и водимый собственною волею и похотью, страшно залаял (latrasti) на святую Римскую и апостольскую церковь, на соборы всех Отцов святых. Ты глупее осла, – и покушался сокрушить чело льва, стену адамантовую. Что твое покушение? Ты не победитель лжи и заблуждений, но сам побежден ложью. Ты не пресвитер (старец), a застаревший во зле, столетний ребенек проклятый. Тебя скорее можно почесть епикуром, чем монахом», – далее следуют такие ругательства, которые передавать запрещает благопристойность и приличие. Потом Гумберт продолжает: «He даром прозываешься Пекторат (грудистый), ибо вместе с змием исконным ты попираешь грудь свою (то есть восстаешь на Римскую церковь). От избытка бо сердца уста глаголют».

Никита оканчивает свое сочинение так:

«Приветствуем вас о Христе Иисусе, Господе нашем, Ему же слава и держава со Отцем и Святым Духом всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Гумберт заключает свое так:

«A ты пребедный Никита, – будь ты проклят от всей церкви Христовой, со всеми, кои слушаются твоего развратного учения. Желая быть учителем закона божественного, ты не понимаешь, ни что говоришь, ни о чем утверждаешь. Ты глуп, a кажешься себе очень умным. По крайней мере научись, хоть когда-нибудь молчать, если никогда не выучился говорить».

Такими ли доводами можно было убедить ученого и мудрого Никиту? Не верим, чтобы ответ Гумберта, несравненно длиннейший Никитиных возражений, весь наполненный бранью, неосновательными опровержениями, ложными ссылками и приведением таких мест из постановлений соборных, каких вовсе нет⁷⁰, заставил Никиту каяться, охотно предавать анафеме свою книжку и принять Гумбертовы опресноки и прочие Римские новизны. Никита никогда не был и не мог быть папистом. Невероятным представляется и то, будто вдруг по прибытии легатов в Константинополь сам Император поспешил в Студийский монастырь встречать их, слушал длинные споры Гумберта с Никитою, и тут же, в виду всех, велел сжечь книгу Никитину. Гумберт забыл, что написал в начале своей коммеморации. «Пришли мы в двенадцатое лето в царствование Императора Константина Мономаха, седьмого индикта, в последних числах месяца июня (24 дня)». To есть они пришли в такое время, когда Мономах доживал последние дни своего царствования (он умер в ноябре того же 1054 года), проведенного в беспечности в чувственных утехах; страдал подагрою и еще какою-то неизлечимою болезнью, и занят был назначением преемника себе. При таких ли обстоятельствах и при том, по-видимому, с такою внимательностью и почтительностью слушать спор и суждения Гумберта и его сообщников?

2) Далее коммеморация рассказывает: «речи и сочинения (dicta vel scripta) тех же нунциев против клеветы Греков, особенно же против написанного Михаилом, Львом Акриданским и часто упоминаемым Никитою монахом, по повелению Императора, переведены на Греческий язык, и блюдутся в оном граде (Константинополе) до сего дне».

Говоря: scripta, – Гумберт указывает на одни собственные сочинения, – ибо прочие нунции ничего не писали, – и разумеет свои книги против Михаила и Никиты. Ужели же это было такое неоцененное сокровище, которое надобно было спешить переводить кому-нибудь? На что Грекам Гумбертова брань и мудрование? Явно, что коммеморация писана для земляков, которым путешественник, прибывший из дальних стран, хочет показать себя.

3) Похвалившись переводом своих сочинений на Греческий язык, для истории вовсе ненужным, Гумберт уведомляет о том, как нунции в ХѴІІ календы августа, в день субботний, в третий час дня прибыв в Софийский собор, торжественно положили свою отлучительную хартию на престол и тотчас вышли, отрясши прах ног своих, и крича: «да видит Бог и да судит!» Дело известное! К сему Гумберт прибавляет еще, что нунции занимались устройством и приведением в порядок церквей Латинских, находившихся в Константинополе; предали анафеме всех, кто приобщался или бы вздумал приобщаться святых Тайн от руки Грекa, порицающего Римское жертвоприношение; дали целование мира, взяли отпуск y православного Императора и, получив от него истинно императорские подарки св. Петру и себе, поспешно отравились в обратный путь XV календ августа».

Кажется, посольство немало дорожило получением подарков императорских. Но, к несчастью, никто из потрудившихся не воспользовался ими. Нунциев, шедших из Константинополя, подстерег Феатинский Граф Тразимунд, (разбойник, – говорят западные писатели!), ограбил дочиста и так отпустил.

4) «Но, – продолжает коммеморация, – принужденный усильными молениями Михаила, обещавшего, наконец, сразиться с легатами, Император позвал их письменно из Солембрии ХШ календ августа; почему они и возвратились с дороги опять во Дворец Пиги. Ересиарх Михаил, узнав о возвращении легатов, замышлял на следующий день привести их в Софийский храм как-будто бы для собора, дабы там показав всем хартию, которую он совершенно испортил в переводе, вооружить против нунциев, весь народ. Мудрый Император, проникнув намерение своего Патриарха, не позволял иметь собор иначе, как в своем присутствии. Когда же Михаил всеми мерами сему противился, то Государь тайно приказал нунциям пуститься тотчас же в дорогу. Так и сделано».

Кто знает, так ли все это делалось, как рассказывает коммеморация? Михаил пишет напротив, что легаты вовсе не возвращались с пути и отделались одними угрозами, что если они возвратится, то Патриарху еще горше будет. Для чего бы Михаилу обманывать и лгать? Почему бы не хотеть присутствия Императора на соборе? Для чего было портить хартию, когда она и в том виде, в каком представляет ее Гумберт, способна была возбудить всеобщий народный мятеж?.. Но коммеморации Гумбертовой хочется, чтоб мятеж был непременно; ибо по ее словам:

5) «Невежда Михаил, соболезнуя, что его хитрость не удалась, воздвиг чернь к величайшему возмущению (maximam seditionem) против Императора, покровительствовавшего нунциям. Принужденный сим возмущением, Император приказал бить палками латинских переводчиков хартии, Павла и сына его Смарагда, и, задержав, предал их Михаилу. Так бунт и усмирен».

Когда легатов уже не было налицо, то решительно не был нужен и бунт. Когда был бунт, то его невозможно было укротить, отдав Михаилу переводчиков латинских. На что они Патриарху? Если они, по его намерению, прежде уже испортили хартию фальшивым переводом, то Патриарх должен был теперь сам защищать и покровительствовать им, И что за важные лица была переводчики, чтобы одним их показанием потушить «величайшее возмущение народа (maximam a vulgo seditionem)?» Да, Махаил в своем определении указывает не на Павла и Смарагда, людей неизвестных, a совсем на другие, более важные лица. «Приказали мы, – говорит, – перевести бумагу с латинского на греческий Косьме протоспафарию, Роману Руфу и монаху Иоанну Hispano» (Флер. XIV. pag. 609). Странно и то, почему Гумберт упомянул о переводчиках – людях малоизвестных и для истории не нужных, a ни слова не сказал о том, что сын и зять Аргира заключены в темницу, как сказано в указе Императора? Всю путаницу o мятежах, нам кажется, гораздо вероятнее разрешает Михаил простым замечанием в письме к Петру Антиохийскому: «этих бесстыдных людей (нунциев), хотевших опозорить нас, мы не почли даже стоящими наказания» (Fleury Tom. ХІѴ, pag. 628,629). И точно, если уже Михаил, по словам Гумберта решился на такое великое дело, как возмущение против Императора, то как же он не послал за легатами погоню и не предал их ярости народной?

6) «Но, – говорит коммеморация, – Император, после нунциев Римских, получил самый верный экземпляр отлучительной хартии – exemplar excommunicationis ѵегаcissimum – присланный ему из города Руссов (е civitate Russorum). Из этого экземпляра он узнал и граждан убедил, что Михаил оболгал хартию легагов».

Какой это veracissimum exemplar? И какая была в нем надобность, когда самый подлинник легатам оставлен на Софийском престоле? Как он зашел к Руссам? И что это за Руссы? Флери толкует неясное место коммеморации так: «Император (по укрощении бунта) отправил гонцов к легатам, достигшим до Руссов, a получил от них вернейший экземпляр отлучения (Fleury Tora. XIV, pag. 604)». Ho все же не ясно: что за надобность была посылать гонцов за экземпляром, когда уже все было кончено? Что это за Руссы и какими путями могли зайти туда люди, идущие из Константинополя в Рим? Может быть здесь заключается какой-нибудь любопытный факт для Русской истории; но пока он еще не понятен и, по-видимому, заключает одну запутанность легатов и в их дорогах и в их сдовах.

7) Раздраженный поступком Михаила, Император лишил почестей всех друзей и родственников Патриарха, выгнал из дворца, и на самого Патриарха своего страшно гневается даже до ныне».

Всюду коммеморация старается выставить нунциев на первом плане; из-за них возбуждает мятежи в Константинополе, приводит в сильное движение Дворы императорский и патриарший, расстраивает придворный штат, выгоняя оттуда друзей и родственников Михаиловых, которых, вероятно, было не малое количество и которые должны же были иметь силу при Дворе, по крайней мере не меньшую силы нунциев; оставляет Патриарха под опалою Государя и делает обоих непримиримыми врагами. Все сии грозные явления, по нашему разумению, не имеют никакого исторического основания. Ибо, во-первых, никто, кроме коммеморации, не говорит о них ни слова⁷¹.

Во-вторых, все эти явления, о коих повествует коммеморация, происходили (по словам самой коммеморации) по отбытии легатов из Константинополя. Следственно, Гумберт не был их свидетелем; следственно, писал или наобум, или по одним слухам, на коих он преимущественно любил созидать свои истории. В том и другом случае сказания коммеморации, отнюдь, не могут иметь характера полной исторический достоверности. В-третьих, они явно обнаруживают несообразность с тогдашними обстоятельствами. Легаты могли нечто значить для Императора до тех пор, пока жил Папа Лев IX, именем которого они действовали. Но прошло уже около четырех месяцев, как Папа скончался. В Константинополе об этом знали; ибо Михаил в письме к Антиохийскому Патриарху извещает, что Лев IX – покойник; a Гумбертова коммеморация, – когда бы она ни была написана, – никак не могла быть писана ранее письма Михаилова. Если же не стало Папы, которого одного мог Император уважать и дорожать расположением его к себе: то из-за чего так было много хлопотать о послах умершего? Какая была нужда посылать гонцов за экземпляром, который был дома? Зачем чрез этот экземпляр всенародно объявлять своего Патриарха обманщиком? Каков бы ни был этот Патриарх, но все же он для спокойствия домашнего и для блага империи гораздо был необходимее Императору, чем легаты, отправившиеся из Константинополя и, как видно, из пределов империи куда-то к Руссам.

8) Наконец, содержание отлучительной хартии следующее: «Гумберт, Божиею милостию кардинал, епископ святой Римской церкви, Петр архиепископ Амалфийский, Фредерик диакон и Канцлер и проч.»

He будем рассматривать всю хартию, a только заметим следующие две вещи:

Во-первых, что такое пишет Гумберт: милостию Божиею кардинал, епископ святой Римской церкви? Сам Папа Лев IX на всех письмах и буллах своих писался только: Leo episcopus, servus servorum Dei. Далее, епископами святой Римской церкви могли писаться одни папы, a все прочие писались и назывались епископами своих местных церквей, как и здесь Petrus, Amalphitanorum archiepiscopus. Кто же он был действительно? To самое, что говорит о нем Михаил, именно: епископ одной, мало известной церкви; то есть он был епископ какой-то белой рощи – sylvæ candidæ, о которой Флери замечает, что oнa иначе называлась церковью св Руфины, и была в ту пору весьма незначительна (admodum tenuis).

Во-вторых. В коммеморации в первый раз находим поименованными всех легатов. Это опять не

сколько странно. Надлежало бы ожидать, что все нунции будут прописаны в письме Папы к Императору; но там означено одно имя – Петра Амалфитанского. Со своей стороны Император в указе к Михаилу не только не называет их по именам, но, напротив, не называет даже легатами, a только пришельцами, advenæ, подосланными от других. Нельзя оставить без внимания и того, что не только из Греческих, но даже из западных дееписателей, современных нашим легатам, никто не говорит ни слова ни об именах, ни о посольстве их. Бароний приводит выписку из хроники Льва Остийского, в которой повествуется, что в том же (конечно, 1054) году Папа посылал к Императору Константину, по прозванию Мономаху, апокризиариев, мужей благоразумнейших, то есть Фридерика, Гумберта и Петра, которые заходили в Кассинский монастырь и, поручив себя молитвам братии, пошли в путь (Baron, pag. 221)». Ho Бароний не хотел или не умел сообразить, что Лев Остийский записывал означенное происшествие спустя лет шестьдесят после оного, когда ни легатов, ни их современников не оставалось в живых. Между тем Герман Contractus, просвещеннейший муж того

времени, кончивший свою хронику 1054 годом, и сам в том же году скончавшийся, – очень обстоятельно описавший Норманнов, поход против них Папы, плен и смерть его, Герман, о котором сам Бароний говорит, что он в своих записках наиподробнейше описывал деяния Папы или же, говоря его словами, по следам шел за Папою (scriptis suis vestigia Pontificis assectantis (Baron, pag. 107, Tom XI), – этот Герман вовсе не упоминает ни о посольстве, ни о послах, ходивших в Константинополь. Что значит это молчание знаменитого современника? Вероятно , тогда еще не было Гумбертовой коммеморации, и Герман не читал ее и, следственно, не мог лгать подобно ей.⁷² Таким образом, знаменитая коммеморация на поле истории долгое время остается одинокою, без опоры, без свидетелей, без своих и чужих защитников. Почему не думать, что она сама собою назначила послов, дала им имена и придала титла, какие ей угодно было?

9) Коммеморацию свою Гумберт оканчивает следующею припискою:

Равным образом там же (т.е. во дворце императорском), в присутствии Императора и вельмож, произнесена другая анафема живым голосом (устно и громогласно): «Всякий, кто только вздумает упорно противоречить вере св. апостольского Римского престола и его жертвоприношению (на опресноках), да будет анафема, маран-афа и да не почитается христианином католиком, но прозелитом, еретиком. Буди, буди, буи».

Странно, что легаты так безотчетно шумят и буйствуют в алтарях, церквах и царских палатах.

Если все это позволяли им, то надобно заключить, что или Греческое правительство забыло о своем достоинстве, или же смотрело на легатов, как на людей смешных в своей наглости.

Таким образом, вся коммеморация есть не более, как похвальба Гумберта самим собою и своими сочинениями, переведенными на Греческий язык. Напрасно Гумберт не договорил, что к этим сочинениям родственным образом принадлежат и письма к Михаилу, приписываемые Папе Льву IX.

Liber adversus calumnias, или ответ Гумберта на письмо Михаила к Иоанну Транийскому не может быть нами рассматриваем подробно по его неумеренности и обширности. Но мы осмеливаемся высказать свои подозрения в том, что и письма, приписываемые Папе Льву IX, и знаменитый ответ суть произведения одного и того же, – Гумберта. Предлагаем несколько признаков или примет, на которых. основываются наши подозрения.

1) Первое письмо к Михаилу в предпоследней главе, 40-й, оканчивается так: «поскольку мы уже теперь далеко вышли из пределов письма, то сочли за приличное отвечать на ваши клеветы другим приемом... как Бог вдохновит» (quia jam nunc videmur digressi modum epistolæ, alio exordio congruum censuimus respondere vestrae саlumniae..., ut Deus inspirabit). Ответ Гумбертов начинается так: «при осиянии благодати святой и нераздельной Троицы, вот мы и приступаем теперь к ответу на ваши хитросплетения» (praefulgente gratia sanctæ et individuæ Trinitatis, hinc jam aggredimu responsum in cavillationibus vestris). He явно ли, что ответ есть непрерывное и самое последовательное продолжение самого письма? И здесь, и там говорит одно лицо: «прежде мы обещались дать ответ на ваши клеветы, как Бог вдохновит нас. Теперь, по осиянии нас благодатию св. Троицы, мы приступаем к обещанному ответу на ваши клеветы и увертки». – Если ответ писал Гумберт, то он же писал и письмо, навязанное Папе Льву IX.

2) В той же главе того же письма говорится: «между прочим, обращаем против ваших хитросплетений некоторые обличительные сочинения достопочтенных отцов наших касательно сих предметов (опресноков, субботы и проч.); потом, как Бог вдохновит, и наши сочинения». Что такое: «сочинения достопочтенных отцов наших?» Флери толкует, что Папа, вероятно, при своем письме отправил несколько изречений из отцов Церкви в защищение опресноков и проч. (Tom XIV. pag. 580). О посылке «изречений» ниоткуда не известно; a по темноте и обоюдности выражения можно заключать, что под именем venerabilium patrum nostrorum разумеются не отцы церкви, a скрывает себя отец Гумберт с товарищами, и намекает не на отеческие, a на свои scripta, – о чем сей час яснее:

3) Сказав, что в последствии пошлет свои rescripta, Папа во втором письме к Михаилу говорит определенно: «о них (о предметах спорых) обширнейшее сведение получишь от наших нунциев из других сочинений наших, которые они несут с собою». Кроме известных писем, никогда никто не слыхал и никто ничего не знает об этих иных сочинениях Папы. Нести их в Константинополь должен был Гумберт и по назначению письма доставить Патриарху. Но ни Патриарх, ни сам Гумберт нигде ни слова не говорят о них. Следственно, здесь разумеются сочинения Гумберта Но как Папа в письме своем к Михаилу не имел нужды и не мог называть Гумбертовых сочинений своими, то и второе письмо принадлежит не Папе, a Гумберту.

4) О чем в письмах папских рассуждается пространно, о том в ответе Гумберта делаются только общие указания. Так о разных ересях написано в первом письме с лишком целых три главы (8,9,10): в ответе Гумберта сделано только указание и как бы ссылка на те главы: «пересмотрите, если хотите, от начала христианства даже до сего времени покушения всех ересей, и вы увидите, – мечтала ли так которая-нибудь из них», – и только. Гумберт не повторяет себя.

5) Наоборот, что в письмах излагается кратко, в виде содержания, – о том в ответе Гумберта пишется весьма пространно Например: во втором письме (как замечено прежде) доказательства за опресноки и против квасного хлеба представлены кратко, в виде одних положений, как уже доказанных где-то прежде: в ответе Гумберта они излагаются широко и пространно до мелочных, иногда грубых и неприличных, подробностей.

6) Что в письмах умолчено, то дополнено⁷³ в ответе, то есть в письмах умолчено потому, что писатель ответа говорит о том в своем ответе. Так, в письмах ничего не сказано об Иоанне Транийском; в ответе своем Гумберт, издеваясь над доверенностью Михаила к Иоанну, уверяет, что сей Иоанн никогда не слушал и не слушает пустословий (neniæ, nugæ) Греческой церкви; не думает исправляться сам и исправлять свою паству, как советует письмо Михаилово к нему; что он всегда был и есть чистый папист, и что «в противном случае мы давно бы лишили его сана епископского, и проч.».

7) Вообще на папские письма и Гумбертовские ответы можно смотреть как на взаимные дополнения, пояснения, распространения самих себя, всюду обнаруживающие одинаковость духа, тона, мысли и пера, то есть одинаковость Гумберта с самим собою.

8) Надобно и то сказать, что письма к Михаилу и Мономаху, усвояемые Папе Льву IX, решительно не похожи на письма того же Папы к разным другим лицам. В сих последних Лев IX кроток, благороден, спокоен, ясен, точен, рассудителен; в письмах к Михаилу все наоборот. Сравните, например, письмо Льва IX к епископам Венеции и Истрии (Віnіі Tom.VII pag. 241) в защиту известного Доминика Граденского, слезно жаловавшегося Папе на непослушание подвластных ему епископов; или письмо к Авксиманам (там же pag. 249), в котором Папа вооружается на хищников, по смерти своего епископа разграбивших дома епископские. Если бы Лев IX был таким раздражительным человеком, каким представляется в переписке с Михаилом, то, конечно, он не утерпел бы и в выше означенных письмах, – ибо случаи к ним были самые оскорбительные. Однако Папа нисколько не оскорбляется, не горячится, напротив, пишет спокойно, обличает хотя и строго, но совершенно без гнева и запальчивости, рассудительно, не вдаваясь ни в какие мелочи и неприличия, какими наполнены письма к Михаилу.

He продолжаем разборов и сравнений, но спросим: к чему они приводят и могут привести? К тому заключению, что повесть о сношениях Михаила со Львом, западной церкви с восточною, частью выдумана, частью очень испорчена позднейшими западными писателями. Ненависть запада к востоку, особенно свойственная Римским писателям ХVI века, ослепила их против Михаила и заставила сложить на него всю вину; слепое усердие их и ревность к славе папе помрачило славу в добрый нрав Папы Льва IX; слепое пристрастие к своим домашним актам и сказаниям историческим вовлекло в односторонность, исключительность взгляда и неизбежную ошибочность оного. Они не последовали древнему правилу своей Римской юриспруденции: audiatur et altera pars, – и сочинили огромную историю «о так называемом окончательном разрыве восточной церкви с западною, который произведен будто бы Константинопольским Патриархом, по имени Михаилом».

В самом же деле вся эта история не имела ни такой гласности, ни такой официальности и подлинности, ни всеобщности, какую ей придали западные писатели.

1) Она не имела большой гласности, ибо как скоро кончилась, о ней тотчас же и забыли, на востоке – навсегда, на западе – до XVI столетия⁷⁴. Имена легатов и их действия остались в одних монастырских хрониках; анафема их никем не признана; даже собор Керулария против легатов не получил названия собора, – не считался ни вселенским, ни поместным.

2) Не имела официальности и подлинности. Ибо Папа не писал тех писем⁷⁵, какие присвоены ему, a писал их сам Гумберт, подученный Аргиром, питавшим личную злобу и ненависть против Михаила. Много много, если Папа знал общее содержание оных писем. He посылал он и нунциев из Рима, ибо сам не был в Риме, не мог советоваться со своими кардиналами, a только разве по убеждению того же Аргира дал простое не официальное согласие – идти Гумберту с товарищами в Константинополь, в надежде, – не найдут ли они там помощь против Норманнов. Но ни в каком случае и ни в каком смысле всегда осторожный Лев IX не мог дать ни позволения, ни согласия на те поступки, какие совершили нунции в Константинополе, предав анафеме Патриарха и всю восточную церковь. Ибо всем известно, что Папа и дома y себя, в подведомых себе церквах, ничего не предпринимал и не решал без соборов⁷⁶. Как же мог он двум епископам и одному диакону дать право на такое важное дело, как анафема Патриарху и всей восточной церкви? Папа очень хорошо знал, что для этого потребовался бы по крайней мере поместный собор. Как нунции, никем не уполномоченные, отважились провозглашать анафему, дотоле небывалую? Это другой вопрос, объяснение коего только можно найти в испорченности Константинопольского двора и крайней беспечности и слабости тогдашнего правительства Греческого⁷⁷, Во всяком ином случае, – будь эти нунции действительные нунции, будь они самозванцы, – они не осмелились бы бесправно и безнаказанно анафематствовать.

3) Не имела всеобщности, то есть, отнюдь, не простиралась не только на весь христианский мир, но ни даже на две церкви – Константинопольскую и Римскую, взятые в самом тесном объеме. Ибо здесь не западная церковь состязалась с восточною, не Папа с Патриархами, а три неизвестные пришельца наделали непристойного шума и – счастливо избежали дурных последствий. Патриарх не заводил с ними спора о догматах, не входил ни в какие сношения и предал, в свою очередь, анафеме не Папу, не западную церковь, a именно только тех пришельцев.

4) Окончательного разрыва между восточною и западною церквами не только не было на деле,но о нем никто и не думал из современников. Живое тому доказательство (как выше замечено) есть Папа Стефан IX. Избран он в Папы 2 дня августа 1057 года (Флер. XIV,650); следственно, спустя около двух лет с половиною после дела с Керуларием. И первым делом сего папы, по свидетельству самого Барония (Аnааl. Tom. XI, 202), было назначить посольство в Константинополь или, говоря его словами: прежде всею определил (Папа) отправить посольство на восток, к церкви Константинопольской, для соглашения ее в кафолическое и апостольское общение. Состав посольства и его путешествие подробно описаны Львом Остийским. Первым легатом определен не Гумберт, a весьма честный, весьма уважаемый Папою и современниками аббат⁷⁸ Кассинской обители Дезидерий. К нему присоединены кардинал Стефан и Епископ Майнард. Легагы отправились в путь в начале 1058 года. Достигнув монастыря св. Иоанна, путешественники намеревались здесь сесть на корабль и плыть в Константинополь. Но их остановила буря; прождав несколько дней напрасно и не дождавшись попутного ветра, они отправились в Сипонт. Промедлив и тут несколько времени за непогодою, они наконец взошли на корабль и поплыли в Бари, где опять остановила их буря. Беспокоясь за медленность, Дезидерий двукратно из Сипонта и из Бари посылал известия о причине замедления. Надобно заметить, что из Бари вместе с легатами собрался плыть в Константинополь известный нам Аргир, доселе еще находившийся в звании Барийского магистра. Все было уже готово к отплытию, но вдруг, в самый праздник Баий, Дезидерий получает известие, что Папа Стефан IX скончался (29 марта 1058 года). Пораженный этою вестью, Дезидерий не знал, на что решиться. Ему хотелось бы исполнить поручение покойного Папы; но товарищи его путешествия, a также монахи, подоспевшие изиъ монастыря Кассинского с молением от всей братии (ее там было около 300), заставили его предпринять путь обратный⁷⁹. Приводим сии подробности для ясности дела.

Цель посольства не достигнута, но для нас довольно того, что оно а) было действительно; б) было от такого Папы, который года за три назад сам был послом в Константинополь, сам во всем участвовал и сам все знал обстоятельно; в) было при жизни того.