Глава первая. Евреи в эллинизированных странах до Антиоха IV Сирийского

Со времени Рехавеама Палестина служила ареной борьбы, привлекавшей к себе властолюбивые замыслы, с одной стороны – египтян, а с другой – восточноазиатских народов. В эпоху, когда нельзя было отважиться на морские битвы, Палестина представляла собою естественное поле для состязаний между властителями передней Азии и Нильской долины. С одной стороны, повелители Месопотамии только здесь могли делать попытки к завоеванию средиземной береговой полосы, не вступая в опасную борьбу с более могучей цивилизацией малоазиатских греков; кроме того, Средиземное море было для них наиболее доступно именно в этом месте. С другой стороны, для египетского государства было чрезвычайно опасно нашествие более сильной державы как раз в данном пункте. Вот почему египтяне должны были или сами овладеть этой береговой полосою или же, по крайней мере, воспрепятствовать укреплению на ней чужой крупной силы. Этим объясняется то, что фараоны уже давно стремились либо подчинить себе эту страну, либо хоть оградить ее от чужих притязаний. Необходимым следствием этого была постоянная борьба Египта с великими царствами передней Азии, борьба, которая ко времени ассирийского царя Ассархадона (671) и персидского – Камбиза (около 525) привела к временному уничтожению египетской самостоятельности. Предшественник Камбиза, основатель великого Персидского царства Кир, хотел, вероятно, именно для охраны своего могущественного положения в Палестине, воздвигнуть оплот против египтян, разрешив евреям вернуться на их прежнюю родину. И по возвращении туда они целых два столетия наслаждались миром и спокойствием, которое было восстановлено Камбизом для этой части Персидского царства, благодаря покорению Египта. Незначительные раздоры с самаритянами и идумеями не заслуживают особенного внимания сравнительно с прежними, мир потрясавшими войнами между Египтом и Ассирией; их нельзя сравнивать даже с войнами между Израилем и Дамаском за верховное господство в Сирии. В течение этого долгого периода мира все более и более ослабевала политическая сила народа, ясное отражение которой мы находим еще в книге второго Исайи; зато только теперь евреи научились сознавать себя особой религиозной общиной, гордость которой заключалась в неуклонном исполнении писаного закона. Государственной жизни с ее разнообразными стремлениями и заботами больше не было. Духовные сокровища, в которых греки до известной степени находили утешение в гибели своего политического строя, искусство и наука – для евреев едва существовали. Вот почему со всею цепкостью своего духа они ухватились за то наследие отцов, которым, именно по сравнению с другими народами, они по праву гордились, как особенным достоянием Израиля, – за культ религии и нравов. Вместе с тем тогда уже стала развиваться, преимущественно у оставшихся в рассеянии евреев, наклонность к торговле, которая кажется как бы врожденною семитической расе.

Но и это не было последним фазисом в историческом ходе воспитания израильского народа. Очарование, которое окружает образ Александра Великого, как могущественнейшего носителя западной цивилизации на восточной почве, своим волшебным жезлом коснулось и еврейства. Важнейшим последствием победы Александра было, несомненно, то, что этот властитель проложил путь, по которому религия Израиля в своей христианской переработке могла быть передана западному культурному миру. Как совершался этот процесс в частностях, должно будет показать все дальнейшее изложение. Легко указать схему этого поступательного движения. Задачей эллинизма, т. е. цивилизации в том виде, в каком она распространилась в государствах, своим возникновением обязанных Александру, – было слить восточное и греческое миропонимание, взгляды на жизнь и нравы, в одно целое так, чтобы духовные особенности каждого отдельного народа сделались всеобщим достоянием. Таким образом, несомненно, что в тенденции всей этой эпохи кроется причина как того, что Израиль стремился сообщить свою религию западному культурному миру, так и того, что он сам принужден был считаться и с греческой философией. Однако возможность распространения израильской религии среди других народов очень затруднялась ее своеобразием. Безусловное упование на Бога, которое отличало евреев, было у них тесно связано с представлением, что Израиль есть совсем в особенном смысле народ Божий. Таким образом, обращение в еврейство без вступления в еврейскую народность, было, собственно говоря, совершенно невозможно. Конечно, еврей не только из набожности, но и из патриотизма чувствовал в себе наклонность к обращению чужеземцев, и его усердие к прозелитизму не оставляло желать ничего большего; но чем сильнее было это усердие, тем более сознавал он и то препятствие, что язычника его патриотизм удалял от религии Израиля. Тогда стали производить различные опыты: центр тяжести еврейской религии переносили на ее этический элемент и восхваляли возвышенность религиозно-философского понимания единства Бога, а ядро древней религии – упование на Бога – устраняли из катехизиса для языческого мира; или же облегчали присоединение к еврейству тем, что отчасти игнорировали, отчасти перетолковывали, отчасти, посредством философских объяснений, делали, по крайней мере, более доступными существовавшие на этот счет постановления. Н о затруднения оставались, пока в христианстве не возникла новая форма израильской религиозной жизни, форма, которая сохраняла в высшем совершенстве именно то, что было ценного в предшествующих стадиях израильского религиозного развития, и при этом сделала возможным распространение этой религии среди других народов, нисколько не нарушая их самостоятельности и индивидуальности. И таким образом христианство есть самая важная форма, созревшая благодаря эллинизму. Ибо в искусстве и науке восточные народы не создали ничего такого, что существенно превзошло бы первоначально греческую образованность.

Период мира, начавшийся со времени покорения Египта Камбизом, закончился победоносным походом Александра. Среди смут, которые последовали за разделом его великого царства, Палестина должна была выносить тяжкие страдания. Если в Египте Птоломеи явились наследниками фараонов, то Селевкиды, как властители Месопотамии, Сирии, Персии и части Малой Азии, смотрели на себя, как на преемников знаменитых переднеазиатских великих царей ассириян, вавилонян, персов. И таким образом скоро снова началась, как бы из внутренней потребности, борьба за область пограничную для обеих сторон – Палестину. В этой борьбе Птоломеи с самого начала имели то преимущество, что область их господства лежала в местности, защищенной со всех сторон природой и точно ограниченной местности, которая могла быть покорена только как цел е, но никогда не могла быть на продолжительное время разделена. Напротив, более обширному царству Селевкидов недоставало такой единой нераздельной области. Прежние властители передней Азии видели, правда, такую область в Месопотамии, но эта страна, благодаря долгому господству Ахеменидов, была слишком связана с близкой к ней Персией, чтобы Селевкиды имели право считать средоточием своего царства провинцию, которая вместе с Персией оплакивала гибель своего родного государства. Правда, Селевк здесь, на берегу Тигра, заложил город Селевкию, который впоследствии завещал свою славу, лежавшему на левой стороне реки, Ктезифону. Но этот город уже при втором преемнике Селевка Первого, при Антиохе Теосе (266–247), не принадлежал больше Селевкидам, а вновь возникшему царству парфянских Арзакидов. Древняя резиденция Вавилон, который Александром Великим сделан был столицей царства, и который еще при Антиохе III считался единственной столицей Селевкидов, лежал слишком далеко от прибережной полосы Средиземного моря. Последняя подвергалась опасности со стороны Птоломеев, македонян и пергамцев, и Селевкиды, в силу эллинистического характера своего владычества, не могли отказаться от обладания ею. Так жили они, то в Сардах, то в Эфесе и наконец, в избранной лишь впоследствии и по необходимости резиденции Антиохии на Оронте.

Отсутствие у царства Селевкидов укрепленных границ, несомненно, давало себе чувствовать и евреям. После битвы при Ипсе Палестина была обещана Птоломею Лаги, и вследствие этого она в течение почти ста лет принадлежала новому египетскому царству; этот период, в сущности, и представляет собою время мирного эллинизирования еврейства. Рассудительная политика Птоломеев относилась к евреям так же, как и к египтянам. Религиозные воззрения и основанные на них обычаи были, в общем, не только заботливо охраняемы, но даже и культивируемы. Основателю династии Птоломеев, Птоломею I Сотеру евреи, впрочем, никогда не простили того, что он вовремя политических смут, предшествовавших окончательному формированию эллинизированных государств, однажды взял хитростью и обманом Иерусалим, воспользовавшись субботним отдыхом. Говорят, что тогда же (следовательно, до 301 г.), он увел в Египет много пленных из гор Иудеи, из окрестностей Иерусалима и Самарии. Существует также рассказ о значительном добровольном переселении евреев в Египет. Без сомнения, Птоломей старался увлечь часть евреев в Египет, потому что эти люди представляли собою удобное соединительное звено между коренными египтянами и господствующим греческим населением. Действительно, с египтянами они разделяли, например, обряд обрезания, различение чистых и нечистых животных, а с просвещенными греками – веру в единство и духовность Божества; также и в отношении ловкости в торговле они, в отличие от египтян, соперничали с подвижными и суетливыми греками. С другой стороны, более серьезное отношение к жизни было у них общим с египтянами. Таким образом, у е первый Птоломей сделал их в Александрии равноправными гражданами и поставил наряду с македонянами; в виду их преданности он даже пользовался ими в качестве гарнизона для своих крепостей.

Если, таким образом, поселение евреев в Египте уже ко времени первого Птоломея стоит на совершенно твердой почве, то, наоборот, обладание Палестиной, даже спустя некоторое время после битвы при Ипсе, по-видимому, не оставалось для Птоломеев неоспоримым. По крайней мере, один из позднейших Селевкидов, Антиох IV, мог ссылаться на то, что Селевк после битвы при Ипсе владел Палестиной. Во всяком случае, Селевк (первый, с прозвищем Никатор) стремился приобрести благоволение евреев. Если первый Птоломей поставил их в Александр и наравне с македонянами, то Селевк Никатор дал им права гражданства в Малой Азии, северной Сирии и в городе Антиохии и, следовательно, тоже уравнял их с греками-победителями. При этом случае он проявил свою благосклонность к ним совершенно особенным способом. Дело в том, что новое право, действовавшее в этих городах, было правом победителей над побежденными и влекло за собою известные выгоды в пользу первых. Обыкновенная подать этих городов,.уплачивавшаяся их гражданами, по-видимому, состояла во взносах маслом. То, что евреи, которые, конечно, также мало общего имели с греко-македонскими победителями, как и остальные жители указанных областей, все-таки сумели извлечь для себя выгоду из этого права, – несомненно, поразительно. Они, очевидно, были обязаны этим той самой услужливости, благодаря которой они после уничтожения вавилонского царства добились от победителя Кира позволения вернуться в Палестину. Их не приковывала патриотическая любовь ни к какому из распадавшихся мировых царств, и, таким образом, они умели извлекать для себя пользу из всякого изменения, существующего политического строя. Но, по меньшей мере, столь же удивительным, как и это предоставленное Селевком I право евреям, является то особенное внимание, которое было оказано их своеобразным установлениям при пользовании этим правом. Именно, Селевк разрешил евреям взимать упомянутую подать масла деньгами, потому что евреям запрещено было пользоваться чужеземным маслом. И этой привилегии евреи не были лишены даже в римский период после кровавого исхода Иудейской войны, когда общины роптали на тяжесть подати.

Около 280 г. Птоломей II (Филадельф, 283–247) захватил всю Финикию и Палестину вплоть до укрепленного города Дамаска. Евреи, тем не менее, могли иметь что-нибудь против этого, что победитель сохранил по отношению к ним политику своего отца и удостаивал их различными проявлениями дружбы. Значение, которое в его время уже приобрела еврейская колония в Египте, лучше всего сказалось в том, что евреи перевели тогда с еврейского на греческий язык текст своего Закона. В точности неизвестно, принимал ли сам Птоломей Филадельф какое-либо участие в осуществлении этого перевода. Еврейская легенда, которая уже около конца третьего столѣтиябыла записана Аристеем, рассказывает о 72 еврейских переводчиках, которые в течение 72 дней, благодаря сочувствию египетского царя и еврейского первосвященника Элеазара, исполнили этот перевод для царской библиотеки. Несомненно только то, что перевод Пятикнижия Моисея возник между 280 и 220 гг. в Александрии и положил основание тому великому движению, которое с того времени стремилось раскрыть перед гречески образованным миром высокое достоинство израильского религиозного развития. Ибо, во всяком случае, сильнее, чем потребность египетских евреев в переводе их Священного писания на испорченный, в сущности, греческий язык для целей богослужения и домашнего поучения, – сильнее была нужда в таком переводе для цели большего возвеличения иудаизма. «Греки ищут мудрости», и поэтому не хотели скрывать от них мудрости Израиля. Таким образом, в первом переводе ветхозаветного писания на греческий язык, мы не имеем дела с религиозной потребностью ни в том смысле, что египетские евреи разучились уже свободно читать древнееврейский текст, ни в том смысле, что они хотели обратить греков в еврейство: этот переводный труд был скорее делом еврейского честолюбия, которое не желало видеть литературной образованности евреев, отодвинутой на второй план. Ибо, как верно то, что, лишь только этот перевод был закончен, им регулярно пользовались также и писавшие по-гречески евреи, так верно и то, что он составною частью вошел в круг тех произведений, которые предназначены были для языческого читающего мира, чтобы выяснить пред ним достоинство иудаизма. Уже письмо Аристея без всякого колебания признает, что переводчики переводили не для говоривших по-гречески евреев, а для греков; и можно с уверенностью сказать, что люди, греческий язык которых был языком этого перевода, не нуждались в греческом переводе древнееврейского текста. В обыденной жизни и в Палестине давно уже не употребляли древнееврейского идиома и, однако, еще не чувствовали тогда потребности в писаном арамейском переводе. К тому же и большая часть других иудейско-александрийских греческих произведений меньше имели в виду еврейскую общину, чем греческий мир, и почти все они проникнуты стремлением уяснить грекам образованность и мудрость еврейского народа. Сочувственный прием, который этот перевод „Закона» нашел в нееврейском обществе, имел по своим результатом не только богатую литературу о превосходных достоинствах еврейского Закона, но и прежде всего – продолжение начатого перевода. Вся еврейская литература должна была быть сделана доступной для греков. Эта работа продолжалась, во всяком случае, до предпоследней четверти второго столетия до P. X (150–125). Но еще больше времени прошло, пока эти греческие переводы вместе с разного рода первоначальными произведениями по-гречески говорящего еврейства были соединены в один общий библейский канон, который, сообразно с упомянутым легендарным рассказом о переводе Закона 72-мя учеными евреями, получил условное название перевода Семидесяти Толковников.

Этот перевод не создан, таким образом, одним лицом или хотя бы одним кружком ученых, – это упорный труд, быть может, более чем полутора столетий. Достоинство этого перевода весьма значительно. Правда, как было уже указано, перевод Закона не искусен, и эта оценка в различной степени может быть приложена ко всему тексту 70 толковников, так как хороший греческий язык встречается только местами в самых поздних переводах. Но этот перевод открыл не только грекам еврейский мир. Самая работа над ним и тотчас же возникшее всеобщее пользование им много способствовали тому, что евреи привыкли облекать в язык запада своеобразный мир своих мыслей. Это произошло не без того, чтобы некоторые слова не получили до сих пор чуждого им нового смысла; так, понятия „мирт» и „честь» были углублены совершенно необычным образом. С другой стороны, необходимость сообразоваться с цивилизованным языческим читающим миром открывала иногда переводчикам глаза на такие места их Священного Писания, которые казались не подходящими для просвещенных взглядов современной эпохи. Однако такие места лишь изредка подвергались изменениям; придавать им то или другое значение предоставляли толкованию. Перевод 70 толковников мало-помалу до такой степени получил права гражданства среди говорившего по-гречески еврейства, что он почти совсем вытеснил из употребления первоначальный текст. Пользовался ли еще этот текст вообще каким-нибудь вниманием среди говорившего по-гречески еврейства в течение ближайших столетий на еженедельных синагогальных собраниях, всюду имевших место, – это вопрос; но верно то, что ко времени Иисуса Христа не только в Египте, но именно в сердце Палестины, в Иерусалиме, были высокообразованные и строго-набожные евреи, которые, если они писали по-гречески, придерживались только текста 70 толковников, а не первоначального еврейского подлинника. Мы имеем здесь в виду апостола Павла. Односторонние палестинцы, вероятно, склонны были сокрушаться по поводу этого обстоятельства, потому что они видели в нем признак денационализации своих соплеменников и единоверцев; но в действительности этот перевод был, конечно, также и главным средством, позволявшим евреям сохранять свое национальное образование, которое легко могло бы быть забыто на чужбине. Старый язык приходил в забвение, а старые нравы они соблюдали тем усерднее, что закон Божий, которому этот язык поучал их, вместе с тем возвышал их чувство собственного достоинства в виду гордых своею образованностью греков. Отсюда и произошло то, что александрийские евреи впоследствии ежегодно праздновали тот день, в который перевод Пятикнижия был представлен царю для библиотеки. С точки же зрения нашего современного исследования, перевод 70 толковников имеет неоценимое значение потому, что лежащий в его основании еврейский текст не тот еще, который был впоследствии канонизован. Во многих пунктах он представляет собою чтение, отступающее от нашего еврейского текста, – чтение, которое, конечно, тоже не всегда первоначально, но все-таки очень часто способствует выяснению подлинного текста.

Ясно, однако, что пребывание столь многих евреев вне Палестины необходимо вызывало известные различия в исполнении Закона среди еврейского народа. Закон Моисея в том значении, какое он имел со времени Эзры в Иерусалиме и его окрестностях, как известно, сосредоточивал все жертвенное служение в Иерусалиме и вполне определенно предписывал каждому еврею являться, по крайней мере, три раза в год в Иерусалим. Но уже в Палестине нельзя было точно соблюдать этот закон. Это было уже много, если благочестивые галилеяне отправлялись Иерусалим каждый год во время Пасхи. Конечно, от евреев Сирии, Малой Азии, Месопотамии и Египта было бы неразумно требовать чего-нибудь подобного. Много благочестивых людей, живших на чужбине, испытывали страстное желание, по крайней мере, раз в жизни увидеть священный город. Кто только был в состоянии так или иначе исполнять это, тот, разумеется, и издалека соблюдал предписание закона с возможно большей точностью. И это не было единственным пунктом, где исполнение Закона было просто немыслимо для рассеянных по языческому миру евреев. Закон во всех своих частях был рассчитан на земледельческий народ. Его праздники были праздниками Жатвы и большая часть его установлений (например, наследственное право, предписания относительно седьмого года) были вообще важны или исполнимы только для земледельцев, а евреи на чужбине занимались денежными делами и торговлей. И если они и могли регулярно проводить седьмой день, с точки зрения окружавшей их языческой среды, – в лени и бездействии, то бесспорно, конечно, что они, при всем своем желании, никак не имели возможности соблюдать субботний праздник с тою строгостью, которая со времени Неемии укоренялась все более и более в стране евреев. Но важнее всего то, что по своим строго религиозным понятиям еврей, находясь в деловых сношениях с не евреями, вовсе не выходил из состояния нечистоты. Таким образом, этому рассеянному среди эллинского населения еврейству, при всей серьезности, с какою оно соблюдало свой Закон, постепенно должно было все-таки навязываться сознание разницы между более важными и менее важными его предписаниями. Не то, чтобы в этических заповедях видели теперь ядро Закона: обрезание, святость субботы, требования относительно пищи, все это высоко ценилось, как признак принадлежности к народу Откровения; но редакция этих предписаний была, сообразно с внешними обстоятельствами, смягчена, и многие из них должны были быть устранены, как неисполнимые. С тем большей силой именно теперь развивали книжники в Палестине свою изумительную казуистику, посредством которой они охватывали каждый мыслимый случай жизни целой сетью регламентов, первоначально не имевших почти никакого отношения к нему, и обводивших таким образом „ограду вокруг Закона» для того, чтобы по возможности никто не переступал его. В другом месте мы ближе познакомимся с этими условиями; здесь же нам остается только подчеркнуть, что связь еврейства, жившего на чужбине, с его метрополией была слишком тесна и глубока для того, чтобы из этого далекого мира не веяло каждый раз свежее дуновение воздуха на косное еврейство Палестины. Это общение происходило по совершенно определенным колеям, не только благодаря праздничным путешествиям, которые всякий раз увлекали из каждой более или менее значительной общины в Иерусалим то того, то другого, но и вследствие регулярной храмовой подати, которую нужно было уплачивать ежегодно. Каждый еврей должен был ежегодно, в месяц адар (т. е. приблизительно в март), вносить дидрахму тирского чекана, что составляет около сорока пяти копеек. Другие подати, которые уже в Палестине довольно часто могли быть повсюду обременительны, всякого рода натуральные повинности, где их вообще платили, – были обращены на деньги. Значит, и здесь, в пункте, очень чувствительном для палестинцев, исполнение Закона было если не совсем нарушено, то все-таки приспособлено к обстоятельствам. При всем том евреи на чужбине и на родине чувствовали себя, безусловно, единым целым, в осознании, что Закон Бога есть гордость Израиля и что этот Божий Закон должен быть соблюдаем всяким правоверным евреем

Милость, в которой находились евреи при дворе Птоломеев, в особенности при Птоломее Филадельфе, естественно, создала им врагов. Очень понятна, прежде всего, ревность коренных египтян. Она привела египетского жреца Манефона, который в царствование упомянутого Птоломея составил на греческом языке историю своего народа, к тому, что он внес в свое повествование историю происхождения евреев, переданную ему, как он сам сознается, только в виде легенды. Сначала он повествует, что изгнанные из Египта гиксы, из страха перед процветавшим тогда ассирийским могуществом, основали в позднейшей Иудее для своего населения, насчитывавшего много десятков и тысяч человек, обширный город, по имени Иерусалим. Эти сведения Манефон нашел в священных надписях египтян; но на основании ходячей легенды, он присоединяет к этому еще другой рассказ, который в языческом мире долго еще пользовался большой популярностью. Около 520 лет спустя после изгнания гиксов царствовал в Египте царь Амепофис. Ему очень хотелось видеть богов, и мудрый прорицатель объяснил ему, что это может случиться только тогда, когда он очистит всю страну от прокаженных и нечистых людей. В виду этого Амепофис сослал 80 тыс. таких людей в каменоломни к востоку от Нила. Среди этих прокаженных было также несколько одержимых проказою жрецов. По поводу их изгнания прорицатель, давший царю совет, убоялся впоследствии гнева богов на себя и царя, и потому покончил с собой, предварительно написав такого рода пророчество: «Нечистые найдут себе союзников и Египтом будут они владеть в течение 13 лет». Спустя значительный промежуток времени, изгнанные больные попросили себе для житья давно уже покинутый гиксами город Аварис, и царь уступил его им. Тогда они избрали себе в вожди одного из тех прокаженных жрецов, по имени Озарзифа из Гелиополиса и поклялись ему в верности. Он же дал им закон, который обязывал их, прежде всего, к трем вещам: они не должны почитать богов, они должны убивать священных для египтян животных, они не должны иметь общения ни с кем, кроме своих союзников. Сообразность этой клятвой Озарзиф, который назывался так по имени, почитавшегося в Гелиополисе Осириса, переменил свое имя и назвался Моисеем. Затем он приказал укрепить стены Авариса и через послов обратился к изгнанным раньше из Египта, а к тому времени уже оседлым в Иерусалиме гиксам, с переговорами о союзе. Последние в количестве 200 тыс. человек очень охотно прибыли в Аварис. Амепофис, страшась исполнения упомянутого пророчества, удалился с Аписом и прочими священными животными и со всем своим войском в Эфиопию и пробыл там, в ожидании на границе, тринадцать лет. A неприятели между тем сжигали города и деревни, разоряли храмы, оскверняли изображения богов, употребляли в пищу мясо священных животных, принуждали жрецов убивать этих животных и затем прогоняли их самих обнаженными. Наконец, Амепофис вернулся с большим войском, к нему присоединился его сын Рамзес, и оба они бросились на врагов, множество из них убили, а остальных прогнали до границ Сирии.

Не невозможно, что негодование по поводу этого, безусловно, враждебного евреям рассказа Манефона послужило для александрийских евреев поводом к тому, чтобы сделать языческому миру доступным в греческом переводе Пятикнижие, т. е. ту священную книгу, в которой изложены были история их пребывания в Египте и их Закон. Во всяком случае, упреки Манефона в высшей степени заслуживают внимания. Ведь это, значит, сильно преувеличивает первую из десяти заповедей, когда говорят, что Моисей обязал свой народ не почитать богов. Но этот упрек впоследствии каждый раз снова выступает на сцену. Исключительность израильского монотеизма не может быть постигнута с точки зрения натуралистической. В последней единое всеобъемлющее Божество не исключает множественности богов, а, наоборот, предполагает ее. Для пантеиста каждая вещь в природе есть самооткровение Божества. Бог же Израиля один охранял и освящал подвластный ему народ, и поэтому он и не хочет разделять с кем-либо подобающее ему поклонение и ревниво наблюдает за тем, чтобы он один, и никто другой не был почитаем этим народом. Вот почему евреи в чужой стране должны были отказываться делать то, что во всем остальном мире было совершенно обычно. Они не молились ни богам – хранителям города, ни богам – хранителям страны, в которой они жили: только своему Богу молились они и за не израильский город, за не израильскую страну. Таким образом, каждый раз снова поднимался против них упрек, брошенный Манефоном: „богов они не чтут!» И это, следовательно, упрек, имеющий свое глубокое основание в самом существе израильской религии: Манефон знает, что мировоззрение евреев совершенно иное, нежели мировоззрение язычников. Естественно, что со своей точки зрения он не может понять того, что только на пути этого чуждого ему мировоззрения могут быть осуществлены идеалы человеческой религиозности и нравственности. Второй пункт, именно, что евреи закалывали священных для египтян животных, был менее тяжким упреком Манефона; это нисколько не вредило евреям в глазах каждого не египтянина. Напротив, третий упрек очень важен. Обособленность от всего остального человечества является также и впоследствии предметом постоянно возвращающегося обвинения против евреев. Но свое основание эта обособленность имела в том, что святость, которой Бог Израиля требовал от своего народа, распространялась и на самые незначительные мелочи жизни и делала почти невозможными для благочестивого еврея близкие сношения с иноверцами. Если на чужбине евреи признавали себя вынужденными оставлять в угоду языческой среде некоторые требования Закона без исполнения, то еще усерднее за то старались они соблюдать все, что представлялось исполнимым в действительности. И это рвение к Закону воздвигало и на чужбине почти непроницаемую стену между евреями и не евреями. Но нравственная система, которая воздвигала между народами подобную стену, казалась, именно на почве эллинизма, абсурдом; ибо ведь как раз на этой почве и хотели слить различные народности. С этой точки зрения ценили достоинство каждой отдельной народной индивидуальности и впервые понимали идею человека не только как видовое имя, но и как необходимую основу этики. Для хода развития нравственно-религиозных воззрений чрезвычайно характерно, что именно народ классический в отношении религиозного и нравственного развития, незадолго до той поры, когда он в состоянии был одержать окончательную победу над язычеством, выставлялся своими противниками, поверхностно судившими по одной лишь видимости, как народ неверующий и безнравственный. В остальном выходки Манефона по адресу евреев представляют собой пошлые насмешки; только отвращение к идолам, в котором их обвиняли, было действительным фактом, нескрываемым самими евреями.

Евреи не остались, однако, равнодушными к обрушившимся на них насмешкам. Дело дошло до литературного спора, который евреи повели не в виде открытого диспута с Манефоном, а так, что различными способами публично противопоставляли истинную картину своего прошлого ложной, нарисованной Манефоном. Это выразилось уже в переводе их древних священных первоисточников. Опыт, однако, показал, что эти произведения или не читались язычниками, или не находили доверия, и евреи очутились в том щекотливом положении, в котором бывает каждый, кто выступает своим собственным защитником. Тогда избрали себе чужого. При дворе первого Птоломея жил историограф Гекатей из Абдеры. Этот ученый, кроме одного произведения о Гипербореях и другого – о поэзии Гомера и Гезиода, написал также египетскую историю, в которой он, естественно, должен был упомянуть и о еврейском народе. Так как в его время евреи еще ни в каком отношении не подавали повода к зависти, то он вел повествование о них спокойно и деловито. Все достоинство этого изложения евреи оценили, однако только после того, как Манефон опубликовал свои издевательства над ними. Но содержания произведений Гекатея не было, однако, достаточно для совершенного опровержения Манефона. Поэтому их пробелы были так обильно заполнены еврейской рукою, что уже позднейшие писатели древности либо сомневались в подлинности его„Книги о евреях», либо считали автора еврейским прозелитом. По-видимому, два места в его произведении были распространены в большое целое. Первоначальную историю евреев излагала апокрифическая книга Гекатея об Аврааме и египтянах. Это сочинение не довольствовалось только тем, чтобы сделать Авраама провозвестником единства Бога, возвышенности Бога над всем, что Он создал: в книгу введен был целый ряд стихов знаменитых греческих поэтов для подтверждения истинности того, что проповедовал Авраам. Но дурно то, что и эти стихи по большей части не подлинны. Во всяком случае, в высшей степени интересно, что еврей того времени мог заставить самых знаменитых греческих поэтов (именно Эсхила, Софокла, Эврипида, Филемона, Менандра, Дифила, между ними и мифического Орфея) возвышать еврейское воззрение на Бога, не впадая тут же в противоречие. Правда, то, что здесь сообщается, есть лишь часть еврейского понимания Бога. Живое отношение Бога к своему народу нигде не выступает вперед. Но святость Бога, которая даже жертвенное служение ставит ниже исполнения нравственных заповедей, и которая указывает отдельной личности на будущее воздаяние, всюду подчеркивается: правда, эта идея в сущности не была совершенно чужда, например, великим трагикам. Наряду с этими подделками введены и некоторые подлинные отрывки из прежней греческой литературы. Все это литературное направление весьма знаменательно: оно обнаруживает обширное знакомство с греческим языком и литературою; человек, который мог так писать, был по своему образованию эллином, как бы он не гордился своим еврейским происхождением и складом мышления. И как он сумел слить в своем лице эллинизм и иудаизм, так умел он и в мировоззрении обоих народов искать и находить родственные черты. Именно то усиливало в нем его чувство собственного достоинства, что он в высших идеях греков открывал лишь предчувствия того, чем давно обладал его народ, благодаря Откровению Бога. Был ли успех всей этой книги Гекатея об Аврааме значителен, – неизвестно; цитирование греческих писателей с целью более сочувственного принятия эллинским язычеством иудейской миссионерской проповеди с тех пор вошло во всеобщее употребление, и уже Павел перенес тот же самый прием на христианскую миссионерскую проповедь.

Второе расширение известий Гекатея Абдерского о евреях относилось к современному состоянию иудейского народа и носило заглавие: „О евреях». Оно, несомненно, гораздо ближе примыкалось к тексту Гекатея, чем сказание об Аврааме и египтянах, и из отрывков, которые дошли до нас, по большей части можно еще выделить еврейскую переработку. Из подлинного Гекатея, как он еще всюду выделяется в этой переработке, мы приведем здесь небольшой рассказ, ярко характеризующий свежесть и силу, которые около IV века жили еще в еврейском народе и совершенно отличны от косности и неподвижности книжников. „Когда я переправлялся через Красное море, рассказывает Гекатей, между сопровождавшими меня еврейскими всадниками был один сильный духом, здоровый, всеми уважаемый стрелок из лука по имени Мозоллам, самый дельный между эллинами и варварами. В пути было множество людей, когда один прорицатель, гадавший по птицам, приказал всем остановиться. На вопрос Мозоллама о причине задержки, прорицатель указывает на птицу и объясняет: если она останется на месте, то следует выжидать; если она полетит и умчится вперед, то и мы должны двинуться; если она полетит назад, то мы должны снова вернуться вспять. Тогда, ни слова не говоря, Мозоллам натягивает лук, спускает стрелу, попадает в птицу и убивает ее. Когда же прорицатель и некоторые другие возмутились и стали его проклинать, он сказал: зачем вы так гневаетесь? ведь теперь эта проклятая птица у вас в руках. Что разумное могла бы она сказать о нашем плавании, если она не предвидела своей собственной участи? Если бы она заранее могла знать будущее, она не прилетела бы на это место из страха, чтобы в нее не попал стрелой и не убил еврей Мозоллам» В этом рассказе еще звучит древне-иудейская сила и юношеская мощь, какой она является нам в сказаниях о Гедеоне, Сауле и Давиде. Здесь еще носителем теоретического протеста против идолопоклонства и колдовства является деятельное, жизнерадостное настроение.

Но евреи недолго довольствовались этими подложными книгами Гекатея. При втором преемнике Птоломея Филадельфа, Птоломее IV, по прозвищу Филопатор, (222–205) эллинизированный еврей по имени Деметрий, написал историю еврейских царей, изложенную с большою точностью. Под ней нельзя, однако, понимать простое повествование, идущее параллельно библейским книгам Самуила и Царей. Вся первоначальная история еврейского народа, жизнь Иакова, точная дата рождения каждого из его 12 сыновей, генеалогия супруги Моисея Циппоры, – все это обсуждается с обстоятельностью, которая могла быть под силу только александрийскому ученому. Рассказ доводится до эпохи самого историка. Как мы видим, александрийское еврейство не без основания гордилось своим духовным развитием. В это время господства Птоломеев различие между палестинцами и александрийцами, несомненно, существовало, но оно не чувствовалось, как резкая противоположность; и в Палестине все более и более учились говорить по-гречески и знакомились с греческой литературой. Некто Филон написал в ужасных греческих гекзаметрах длиннейшее стихотворение о городе Иерусалиме¹. И он начал с Авраама и изложил затем еврейскую историю в течение всей эпохи царей. К этому присоединены более длинные экскурсы, например, о водопроводах в Иерусалиме. Это стихотворение упоминается в последнем столетии до P. X. еще во время господства Асмонеев (до 63 г.). Подобное стихотворение, однако, могло быть составлено только при более близком и непосредственном знакомстве с Иерусалимом. Но на две последние трети второго столетия до P. X. падает беспрестанная борьба Асмонеев против эллинизма. Едва ли это греческое стихотворение возникло в такую эпоху. Плохие гекзаметры также лучше всего подходят ко времени Птоломеев; впоследствии греческие стихи лучше давались евреям. В данном случае мы, значит, имеем дело с акклиматизировавшимся в Иерусалиме эллинистом. Это служит для нас подтверждением того, что мы, впрочем, и без того должны были бы принять, а именно,– что ко времени господства Птоломеев над Палестиной и в метрополию еврейства греческая цивилизация проникла таким же образом, как и к евреям в Египет. Только в ней закон мог еще гораздо строже исполняться, чем на чужбине, где, несмотря на всю эллинизацию в иных отношениях, он принципиально сохранял свое полное значение.

Между тем снова наступили государственные перевороты. Уже Птоломей Филадельф в войне с Антиохом II (Теосом) распространил свое господство до береговой границы Малой Азии; ему принадлежала большая часть расположенных перед Малой Азией островов, и он уже замышлял утвердиться во Фракии. Тогда противники заключили мир. Антиох II должен был развестись со своей женой Лаодицеей и сочетаться браком с дочерью Птоломея Вереникой. Но после смерти Птоломея Филадельфа (247) Антиох II снова отымает у египтян Эфес, возвращает опять к себе свою изгнанную супругу Лаодицею, а египетскую царскую дочь Веренику вместе с ее сыном оставляет в Антиохии; тогда Лаодицея, боясь непостоянства своего супруга, убеждает его провозгласить наследником престола ее старшего сына Селевка и затем убивает своего мужа. Вереника, которая сначала хочет защищаться, должна, однако, сдаться, и ее коварно убивают вместе с ее сыном и всеми ее слугами. Это обстоятельство влечет за собою войну брата Вереники Птоломея III Эвергета с сыном Лаодицеи Селевком II Калинником. Война эта, которая ведется на воде и на суше, кончается после тяжелой, в общем победоносной для египтян борьбы, десятилетним перемирием. Для египтян и на будущее время их владения остаются несуженными; лишь Антиох III Великий снова получает силу и отвагу бороться с египтянами.

Изменой Феодота, египетского наместника в Килисириии Финикии, для Антиоха была уже подготовлена почва, когда новый египетский царь Птоломей Филопатор, поняв коварный замысел Феодота, послал в эти провинции другого сатрапа. Но именно это и дало повод к войне. Феодот держался в Птолемаиде и Тире и оттуда просил Антиоха о помощи. Тот является и располагается не только в сирийской Селевкии, собственно портовом городе Антиохии, который, однако, до тех пор принадлежал египтянам, но и в укрепленном Тире и в важной, как ключ к Изреельской долине, Птолемаиде (прежде Аккоу). Это удалось ему, потому что там правителем был Феодот. Он занял и другие небольшие местности Финикии; более важные пункты были с трудом защищаемы египтянами. Так обстояло дело в 219 году. Осенью было заключено четырехмесячное перемирие и были завязаны переговоры о мире. Антиох III требует мирной сдачи Килисирии (между Ливаном и Антиливаном) и Финикии. С другой стороны, египтяне требуют признания особого царя для Малой Азии. Обе стороны не соглашаются на эти условия. В 218 году война снова возгорается, но и в этом году она привела только к покорению некоторых городов Финикии (Арад, Берит) и к безуспешной осаде Сидона. Настоящая военная сила египтян только весною 217 года сталкивается с войском Антиоха. Вплоть до юга от Газы Антиох шел на встречу Филопатору; здесь, при Рафии, дело дошло до решительной битвы. Египетское войско насчитывало 70 тысяч человек и имело 70 ливийских слонов, которые здесь впервые введены были в бой. Все количество сирийского войска не указывается; во всяком случае, по числу слонов, которых оно имело при себе 120 (это были испытанные боевые индийские слоны), оно превосходило египетское. Ливийские слоны египтян не могли переносить запаха индийских и своим бегством привели левое крыло египетского войска в смятение. Но тем больше напрягали свои силы все остальные части египетского войска. Антиох был разбит, сорок его индийских слонов попали в руки египтян. Заключено было перемирие, которое впоследствии перешло в мир. Египет удержал свои угрожаемые провинции и добился того, что бунтовщик, который желал сделаться царем М. Азии, был усмирен Антиохом. Этим театр войны был, по крайней мере, удален от границ Египта.

Для Палестины эти войны получили большее значение только тогда, когда в 217 году она увидела пред собою сирийское войско свирепствующим, как Божья кара. До сих пор со времени начала господства Птоломеев, ни один враг не вступал на еврейскую почву. Не смотря на это, кажется, уже в последние годы царствования Птоломея Эвергета (247–222) была среди палестинских евреев партия, для которой невыносимы были даже мягкие формы чужеземного владычества Птоломеев. Об этом мы имеем весьма обстоятельное сообщение, и стоит труда ближе познакомится с ним, потому что герои рассказанной в нем истории являют собою первый исторический пример того несимпатичного еврейского типа, который до сих пор вредно отражался на отношении прочих народов к евреям. При Птоломее Эвергете евреи были теснимы самаритянами. Последние нападали на Иудею, срезали ней жатву, похищали и продавали людей. Тогда первосвященником был Оний II (Хония). Этот старик отказывался посылать царю дань в двадцать талантов серебра, которую он по обычаю должен был вносить. Постановление, что об отсылке дани в Александрию должен был заботиться первосвященник, было, несомненно, снисхождением, которое греческое правительство в противоположность персидскому, оказывало евреям². Благодаря этому, первосвященническое достоинство, по сравнению с эпохой Неемии и Эзры, снова очень поднялось. Чужеземного или коренного наместника царя из птоломейской династии, наряду с первосвященником, не существовало. Кажется, что именно нужда, которая была вызвана нападениями самаритян, дала ближайший повод к задержке в уплате подати, но, конечно, возможно и то, что религиозная идея служила для первосвященника препятствием к исполнению этой верноподданнической обязанности, так как казалось менее всего достойным первосвященника приносить, за свой народ знак покорности какому-либо другому господину, кроме Иеговы. Едва ли вероятно, что к задержке в уплате подати его влекло любостяжание, как его упрекает в этом рассказчик, ибо взгляд на римскую историю, несомненно, указывает, что взимание государственных податей при древней системе управления могло быть чрезвычайно доходным занятием, и герой, который сейчас выступает на сцену, показывает нам тоже самое.

Птоломей Эвергет отправил в Иерусалим посла, который должен был потребовать оставшейся неуплаченной дани и в случае задержки пригрозить занятием страны македонскими воинами. Тогда Иосиф, сын Товия и племянник (по сестре) правящего первосвященника, выступает в качестве посредника. Он случайно был вне Иерусалима, когда прибыл посол. Его мать, сестра Ония, сообщает ему об этом важном событии и, по-видимому, воодушевляет его приняться за дело. Он поспешно прибывает в Иерусалим, делает Онию горькие упреки за то, что тот легкомысленно подвергает свой народ опасности. Он советует ему отправиться к царю и просить у него прощения. Но Оний был не из тех бесхарактерных людей, которые, начиная великое предприятие, в случае неудачи, тут же смиряются. Видя, что испуганные жители Иерусалима покинули его и перешли на сторону Иосифа, он высказывает своему племяннику, что он готов во всякое время отказаться от своего первосвященнического сана, но не может решиться на поездку в Александрию. Тогда Иосиф требует для самого себя разрешения на эту поездку, и Оний дает его. Тут же Иосиф сзывает общину к преддверию храма и объявляет свое намерение ехать самому умилостивить царя. Затем он оказывает у себя самый лучший прием царскому послу, обещает все устроить и лично приехать в Александрию. Этот посол, вернувшись домой, приготовляет царя к благосклонному приему Иосифа при дворе. A Иосиф занимает у своих друзей в Самарии – надо вспомнить описанное выше отношение между евреями и самаритянами – деньги на путешествие. Случайно тогда же первейшие и знатнейшие лица из городов Финикии и Сирии отправились в Александрию, чтобы взять в откуп сбор податей, – эту сделку надо было заключать каждый год сызнова. Эти лица с пренебрежением относились к Иосифу в виду его бедности и незначительности его общественного положения. Царь находился тогда не в Александрии, а в Мемфисе. Иосиф отправляется туда вслед за ним, встречает его на пути вместе с его супругой и знакомым ему из Иерусалима послом; ему оказывают самый милостивый прием, и он очень умно и ловко просит у царя прощения за вину своего впавшего в детство дяди и обещает уплатить все. Царю он так понравился, что тот совсем оставляет его при дворе, и каждый день приглашает к столу.

Но особенно вошел он в милость к царю, когда, вполне игнорируя желания своих соплеменников, – обещал царю платить двойную, сравнительно с предложенной другими, цену за откуп всех имеющих поступить из Финикии, Самарии и Иудеи доходов и вместе с тем отсылать в Александрию конфискованное имущество всех осужденных за оскорбление величества. Таким образом, все дело было поручено ему, a другие искатели, более богатые и влиятельные, относившиеся к нему ранее с насмешкою со стыдом вернулись домой. С двумя тысячами человек пехоты и необходимыми денежными средствами, которые он собрал посредством займов, он удаляется, показывает Аскалонии и Скифополисе, двух населенных язычниками городах, несколько грозных примеров, дюжинами осуждая на казнь протестующих вельмож и, понятно, к великой радости царя, отсылая их имущество в Александрию. Несмотря на то, однако, что ему нужно было платить необыкновенно большую сумму Птоломею и, кроме того, поддерживать благосклонность двора подношениями разного рода, он успевает накопить огромное состояние. Вероятно, в это время среди еврейского народа слова„мытарь» и „грешник» сделались синонимами. Для полноты характеристики этого Иосифа не лишен интереса и следующий рассказ. Однажды он был со своим братом в Александрии. Этот брат имел при себе свою взрослую дочь и желал выдать ее замуж за какого-нибудь видного александрийского еврея. Однажды во время пира Иосиф увидел за столом красивую танцовщицу и поведал своему брату, что он влюблен в нее. Он попросил брата доставить ему эту язычницу, но в тоже время держать это дело в тайне, потому что еврею запрещено было прикасаться к не еврейке. Тогда брат переодевает свою дочь и отдает Иосифу. От этой связи произошел самый достойный сын Иосифа Гиркан, который сначала нравился ему своей ловкостью, благодаря которой он сумел стать в Александрии популярным; но эта популярность стоила отцу слишком много денег, и он прогнал сына, который потом скитался по Перее, где он, наконец, вблизи древнего Хесбона построил себе сильную крепость из белого камня. Впрочем, эти последние события падают уже на более позднее время.

После своей победы при Рафии над Антиохом Великим (217) Птоломей Филопатор вступил победителем в Иерусалим. Здесь он принес в храме жертву, как это сделал уже его предшественник Эвергет. Возможно, что его влекло только любопытство; возможно и то, что слишком дружеский прием сирийского царя со стороны евреев сделал его равнодушным к горестным крикам их священнослужителей; быть может, наконец, им руководило простое желание показать себя стоявшим выше первосвященника. Как бы то ни было, он вошел внутрь храма, но сейчас же был вынесен оттуда оглушенный и разбитый. О том, как он отомстил евреям, мы имеем лишь вполне легендарное сказание.

Мир с Антиохом Великим продолжался не долго. Еще в царствование Филопатора Антиох победоносно захватил Иудею. Но в 205 г. Филопатор умирает и в лице пятилетнего Птоломея Эпифана оставляет, после себя наследника престола. Вслед за этим царский полководец Скопас предпринял зимний поход в Палестину, подчинил себе всю Иудейскую страну и покорил множество (эллинизированных) городов. Для того чтобы иметь возможность продолжать свой поход, он вернулся затем на свою родину, в Этолию, набрал там 6 тысяч пехотинцев и 500 всадников и повел их в Египет. Но и Антиох сейчас же поспешил туда. На крайнем севере Палестины, при Панеасе произошло решительное сражение (198). Антиох победил Скопаса в кровопролитном бою; тот укрепился в Сидоне, который не был взят Антиохом и в 218 г. Но и его мужество оказалось бессильным; он добился только свободного отступления в Египет; Антиох подчинил себе города Килисирии и Самарии; иерусалимцы добровольно открыли ему свои ворота³ и вместе с ним сражались с египетским войском в своей крепости, пока не прогнали неприятеля. Это обстоятельство, конечно, объясняется только тем, что Филопатор нарушил их священный обычай. Быть может, гнев евреев вызвало также и то, что Филопатор ввел египетский гарнизон в их священный город: мы не имеем указаний на то, чтобы такой гарнизон был у них уже раньше; судя по всему, в его состав входили люди известного нам откупщика податей Иосифа. Вслед за тем как Антиох после продолжительной осады покорил еще и Газу, роковое стечение обстоятельств заставило его вернуться обратно. Евреям же за дружеский прием, оказанный ему в Иерусалиме, он дал разного рода льготы. До нас дошло три эдикта Антиоха, с которыми он обратился, по-видимому, к своим вождям и в подлинности которых нет основания сомневаться. В первом из них Антиох берет на себя уплату всех издержек, требуемых богослужением; кроме того, он предоставляет, известные денежные суммы на ремонт, храма, окружающих его колоннад и т. д.; за необходимое для этого дерево не должна взиматься пошлина. Весь народ должен быть управляем по закону своих отцов; советники, священнослужители и книжники, а также духовные певцы свободны от податей; также и остальным жителям и тем, кто вновь поселится до известного срока, предоставляется в течение трех лет свобода от податей; впоследствии, обычную подать им уменьшили на одну треть. Можно себе легко представить ликование, вызванное этим поистине царским указом. Для Антиоха было важно сохранить преданность вновь покоренного населения. Второй эдикт охранял город от языческой нечисти. Ни один язычник не смел вступать в священную область храма. Мясо запрещенных евреям животных, равно как и их шкуры и жир, нельзя было привозить в город. За нарушение этих постановлений определен был штраф в размере трех тысяч серебряных драхм в пользу священнослужителей.

В третьем эдикте Антиох идет, наконец, по стопам своего предшественника Селевка Никатора. Этот эдикт относится, правда, не к иерусалимским, а к вавилонским евреям, которые должны быть переселены в Малую Азию. Из Месопотамии и Вавилонии 2000 евреев должны быть водворены в мятежной Лидии во Фригии. „Ибо я убежден, что они, «благодаря своему благочестию будут благонамеренными стражами державы нашей, и я знаю также, что их предкам даны были доказательства верности и добровольного повиновения». Этим еврейским колонистам обещаны свобода жить сообразно с их Законом, места для построек и земли для пашни и виноградников, свобода от податей в течение 10 лет и средства к жизни до первого собственного урожая. Наконец, всякое обременение этих строго воспрещается.

Между тем, Антиох не долго беспрепятственно владел своими вновь покоренными странами. Угрожавшее нашествие римлян принудило его заключить с египтянами скорый и возможно продолжительный мир. После того как Македония была уже сломлена Римом, для обоих других эллинизированных царств было важно неизменно держаться вместе. Антиох прибегнул к тому же средству, которое однажды употребил Птоломей Эвергет, для того чтобы заключить мир с Сирией. Антиох выдал свою дочь Клеопатру за молодого египетского царя Птоломея Епифана, и в Рафии в 193 году была торжественно отпразднована свадьба. В приданое он дал за своей дочерью три вновь приобретенные провинции – Килисирию, Финикию и Палестину. Не совсем ясно, как это следует понимать, так как тут же рассказывается, что оба царя делились податями, и так как фактически следующие цари Селевкиды с самого начала без борьбы владели этими провинциями. Поэтому, правильно будет, кажется, принять, что, согласно существовавшему и в других краях обычаю, Клеопатра получала с этих областей определенные доходы, между тем как в целом страна оставалась под верховным владычеством Сирии. Для евреев же это отношение их страны к обоим царствам было, меньшей мере, только благоприятно, потому что обе царские династии теперь одновременно старались снискать их преданность. Так, кажется, что ассигнованные Антиохом Великим на украшение храма денежные суммы были действительно выплачены и употреблены по назначению. Это подтверждается почти одновременным прославлением первосвященника Симона, сына Ония, которое находим в сборнике изречений Иисуса, сына Сирахова. Там говорится: „Это был первосвященник Симон, сын Ония, который при жизни своей улучшил дом Божий и в течении дней своих обновил храм. Им была поднята до двойной высоты ограды высота стены святилища; в его дни был вылит из меди резервуар, по размерам своим широкий, как море; он оберегал свой народ от падения и укрепил свой город против осады.» Этого первосвященника, Симона II, обыкновенно относят к эпохе между 219 и 199 гг. до P. X. Но, кажется, конец его правления падает на более позднее время, так как Антиох владел Иерусалимом только с 198 года, а упоминаемые здесь сооружения имеют связь с приведенным выше эдиктом, который относится как раз к этому времени. И начало его первосвященничества также, вероятно, падает на более поздний период, так как первосвященничества Ония II и правление его племянника Иосифа, по-видимому, некоторое время еще совпадали между собою.

Внутренняя жизнь этой эпохи характеризуется упомянутым сборником изречений Иисуса бен-Сира или, как его обыкновенно называют, Иисуса сына Сирахова. Он жил в это время и, во всяком случае, написал свою книгу еще до того, как вспыхнуло восстание Маккавеев. Он писал в Иерусалиме на еврейском языке. Для правильного его понимания мы должны указать его место в том умственном движении, которое началось уже до него. С тех пор как при Эзре еврейский народ дал торжественную клятву исполнять Закон, сословие книжников, как бы по внутренней необходимости, начало разрастаться все более и более. Отдельных книжников мы находим уже после реформы 621 года, во время Иеремии; но, как особое сословие, они встречаются нам только с 444 г. Этот титул впервые был применен к Эзре; затем мы опять находим слово „книжник» в царском эдикте Антиоха III, в котором он предоставляет им, как и первосвященникам, свободу от податей; связанным же с совершенно определенным понятием мы находим этот термин впервые у Иисуса сына Сирахова; у этого автора обсуждается вопрос, позволительно ли книжнику, совместно с этим призванием, заниматься ремеслом. Позднейшие писатели, как мы увидим, отвечали на этот вопрос утвердительно; сын Сираха дал отрицательный ответь. Правда, он, безусловно, признает ценность и необходимость ремесла (без него, говорит он, нельзя построить города, нельзя ни жить на чужбине, ни путешествовать по разным странам). Но для политики, для правосудия, для нравственного воспитания других ремесленников, по Иисусу Сираху, не пригоден. Деятельность книжника направлена именно на то, чтобы исследовать мудрость прежних поколений, понимать речи пророков, хранить заветы знаменитых мужей, выяснять темные изречения и разгадывать смысл притч. Он должен быть известным при дворе и путешествовать по чужим странам, для того чтобы изучить хорошие и дурные стороны людей; но главная его задача в том, чтобы при своем звании сохранять благочестивый образ мыслей! Это древнейшее для нас изложение задач книжника чрезвычайно интересно. Ибо, хотя Закон Бога должен быть собственным объектом размышлений книжника, но для должного проникновения в этот Закон требуется от книжника не только объяснение буквы Закона из нее самой, но и очень глубокое знакомство со всей древностью, в особенности с пророками и историками и, кроме того, еще основательное знание людей, обогащенное сношениями с великими мира и путешествиями в чужие страны. Также и различение политической, юридической и этико-миссионерской деятельности книжника было впоследствии уничтожено к большому вреду для дела, так что смешение чисто юридических и этико-религиозных вопросов – политика, вследствие внешнего положения Палестины, пришла в упадок, – составляет тогда отличительный признак еврейского книжничества. Для Сирахова сына достоинство книжника, очевидно, прежде всего проявляется в силе практического суждения, опирающееся на точное знакомство с древностью, и питаемая комментированием темных мест в Писании; эта сила суждения применяется в самых разнообразных жизненных отношениях и, естественно, своим высшим назначением имеет то, что она стремится способствовать осуществлению Закона Божьего при данных в каждом отдельном случае обстоятельствах. Сообразно с этим взглядом он и объединил плоды своей книжной учености в сборнике изречений. Это было для него совершенно новым предприятием лишь в том отношении, что он выпустил в свет свои изречения под своим собственным именем. Лицо, жившее вероятно раньше, изложило свою афористическую мудрость в сборник Притч Соломона. В этом последнем факте нет ничего удивительного для нас. Посильно возвеличивать прошлое еврейского народа, как можно шире распространять предание о нем – это всем казалось тогда чрезвычайно достойным начинанием. И кто бы ни предпочел прочесть лучше притчи Соломона, нежели какого-нибудь другого обыкновенного писателя! Это было одновременно делом скромности и педагогической мудрости, когда автор книги притч поставил во главе знаменитое имя Соломона. Он отказался от известности и славы, которая эта книга могла бы принести ему самому, для того чтобы она, как произведение мудрого израильского царя, находила себе доступ всюду. Рассмотрим несколько внимательнее эту книгу, прежде чем мы обратимся к произведению Сирахова сына.

В том виде, в каком эта книга дошла до нас, она составлена из нескольких частей, между которыми более поздние относятся к более ранним как прибавления. Первые две части обозначаются вполне кратко, как притчи Соломона; третья вводится, как сборник изречений, составленный при царе Хискии; четвертая содержит „изречения Агура, сына Янеха», а последняя – изречения, высказанные царю Лемуэлю его матерью. В действительности все части состоят из одних изречений, которые по форме и содержанию имеют в существенном один и тот же характер, так что по крайней мере время их происхождения для всех должно быть приблизительно одинаково, даже если признать, что последние части происходят не от того же автора, что первые. И едва ли мы ошибемся, если происхождение этих изречений отнесем только к описываемому нами позднейшему периоду еврейской истории. Как существовала у евреев определенная эпоха пророческой литературы, так у них существовала и определенная эпоха литературы притч. Ее этапные пункты – это Иисус, сын Сирахов, Иисус Христос, Пирке Абот в Мишне. Не с полной уверенностью можно присоединить сюда ветхозаветные изречения и псевдоэллинского Фокилида. Но, несомненно, то, что эта литература падает на период после создания Закона и до создания великого еврейского правового кодекса Мишны, который составлялся приблизительно с 150 г. по P. X. К началу ограниченной, таким образом, эпохи, во всяком случае, следовательно, относятся и притчи Соломона.

К этой только эпохе он и подходит по своей форме и содержанию. Их главным отличительным признаком является то, что вся житейская мудрость приноровлена в них к индивидууму. Народ Израиля, как ближайший объект Божьего милосердия, даже не упоминается; преподанные правила представляются имеющими значение не для одной только определенной, избранной Богом общины, но и для всех людей вообще. Это является чрезвычайно важным преобразованием древнееврейского воззрения, которое прокладывает себе путь со времени Иеремии и Иезекииля, а с 444 г. получило уже официальное господство. С тех пор отношение Бога к Израилю не представляется больше основой всей израильской религии; напротив, лишь отношение человека к закону Бога, полученному евреями, конечно, посредством особенно милостивого откровения, обусловливает собою особенное отношение между отдельным человеком и Богом. Чем больше соблюдает человек закон Бога, тем теснee связан он с Ним. Идея, получающая здесь такое яркое выражение, имеет сравнительно с древнееврейским религиозным воззрением то преимущество, что и не евреи, приобщившись к Закону, могли достигнуть того же спасения, что и Израиль; она дала затем толчок к тому, чтобы подвергнуть гораздо болee тщательному испытанию, чем прежде, личную жизнь индивидуума и именно вследствие этого усилить сознание обязанностей и сознание греховности. Но она имела и тот недостаток, что на место безусловного определенного, основанного на Божьей милости отношения между Богом и Израилем выступило шаткое, зависящее от нравственной работы человека отношение Бога к отдельной личности. Конечно, этого не следует понимать в том смысле, будто евреи, совсем забыли, что Бог завещал Своему народу милость Свою совершенно особенным образом. Напротив, мы встретимся еще, и с очень резким выражением этой последней идеи. Но для прежнего времени в этом круге мыслей высказывалась вся религиозная жизнь. Индивидуум едва думал тогда о том, чтобы быть чем-то особенным для себя лично; он хотел жить только как член народного целого. Теперь же приобрела для него значение его индивидуальная жизнь. Он хотел лично стоять в известном отношении к Богу и думал достигнуть этого тем, что исполнял завет Бога в своей особенной сфере; таким образом, наряду с первоначальной партикуляристической идеей в нем стала уживаться и идея универсальная. Если на единого Бога Израиля в течение продолжительного времени мог уповать только единый народ Израиля, то все-таки отдельные язычники могли исполнять те условия, при которых отдельный еврей мог рассчитывать на милость Бога.

Если эти соображения правильны, то уже из этого ясно, что не может косвенно или непосредственно происходить от Соломона книга, учение которой, рассматриваемое в целом, имеет задачею моральное устроение жизни индивидуума. Она относится к эпохе после торжественного принятия Закона при Неемии. То, что она имеет очень близкое отношение к Сираху, показывают другие черты ее. Так, прежде всего мы нигде еще не встречаем здесь сознательного стремления к исполнению буквы Закона. О Законе, как о выраженной в Писании воле Бога, здесь вовсе не упоминается. Это, конечно, не может служить доказательством того, что Закон тогда еще не существовал; это только показывает, что автор нашей книги в существенном был еще свободен от влияния Закона в круге его идей. Все специфически-еврейское как заповеди чистоты, законы субботы, жертвенное служение – обо всем этом почти ничего не говорится. В эпоху после Маккавейских войн, в еврейском произведении такое умолчание не могло бы иметь места. Да и со времени этой борьбы за Закон показалось бы преступлением, если бы писатель хотел запечатлеть свои слова в памяти людей таким же точно способом, каким по предписаниям Второзакония должен быть запечатлен Закон Бога. Так, в одном месте говорится: „Блюди, сын мой, завет твоего отца и не отталкивай от себя поучений твоей матери! Постоянно держи их в сердце твоем и привяжи их к вые твоей!» В другом месте: Сын мой, соблюдай мои слова и храни в себе мои заповеди. Соблюдай мои заветы, доколе ты будешь жить, и храни мое учение, как зеницу ока. Привяжи их к пальцу твоему и начертай их на скрижалях твоего сердца!» Если, таким образом, изречения составлены перед эпохой Маккавеев и после Эзры, то определение времени их происхождения получает еще устойчивую точку опоры в том, что часто говорится в них о царе, который, правда, сам не был израильтянином, но должен был, по-видимому, стоять к израильтянам гораздо ближе, чем когда-либо стояли восточные великие цари древней персидской монархии. Так, в одном месте говорится: „Горе царям, творящим неправду; ибо справедливостью укрепляется трон. Гнев царя – вестник смерти, но мудрец умилостивляет его. В ясном взоре царя лежит жизнь, и его милость подобна облаку, чреватому урожайным дождем. Затем сказано: „Подобен рыканию льва гнев царя, и как роса на траве его благосклонность» – „ Отделяет преступников мудрый царь и затем проводить через них молотильную колесницу» – „Любовь и верность охраняют царя, и любовью укрепит он свой престол» – „ Слава Господа в том, чтобы скрыть вещь, а слава царей том, чтобы исследовать ее. Как небо в вышину и земля в глубину, так непостижимо сердце царей» – „Не хвастай перед царем и не занимай места вельмож. Ибо лучше, если скажут тебе: взойди сюда, чем, если склонять тебя перед князем, которого видели твои очи. «Сюда же, наконец, относится изречение: „Если ты сидишь за одной трапезой с властелином, то помни хорошо, кого ты видишь перед собою. Ты вонзишь себе нож в горло, если ты жаден. Не зарься на лакомства его, ибо они – обманчивые яства.»

Все эти цитаты заставляют предполагать более близкое отношение израильтян к царскому двору, чем оно обыкновенно было в персидской монархии. Если же мы в этих изречениях имеем дело с царями эллинизированных стран, то нам следует признать временем происхождения этих притч Соломона в эпоху господства Птоломеев.

И к этой эпохе примирения и слияния иудаизма и эллинизма эти изречения подходят чрезвычайно хорошо. Собственно религиозное в них совершенно поблекло. Правда, сборник начинается тем, что страх Божий характеризуется, как начало всякой мудрости; подчеркивается, что только Господь дает мудрость; настойчиво и резко призывается к религиозным добродетелям упования на Бога и смирения. Высоко ценит также автор изречений и религиозное терпение, которое вытекает из взгляда на зло, как на воспитательный прием Бога. Однако не следует вводить себя в заблуждение этой религиозной каймой. Жизненный идеал, который проповедуется здecь, конечно, выставляется, как угодный Богу, и все противоположное ему является преступным в очах Иеговы; но автор потерял ту теплоту, с которой древний израильтянин был привязан к Богу-хранителю своей страны, и не достиг того энтузиазма, который, например, в позднейших псалмах соединяет индивидуума с его Богом. Эта характерная холодность в его способе мыслить позволяет также автору притч Соломона отдаваться спекулятивным размышлениям о Боге. Именно в этой философии больше, чем где бы то ни было, обнаруживается влияние эллинизма. В несколько длинной аллегории, которая собственно совершенно чужда еврейству, выступает с речью мудрость и приглашает людей послушать ее. Дважды изображается она зазывающей в город с ворот, один раз выстроила она себе поддерживаемый семью колоннами дворец и приготовила пиршество; и вот она приглашает людей к трапезе. Но и глупость садится у входа своего дома, подымает шум, кричит и зазывает людей к себе, где и дает им гибельные советы. Но собственно умозрение проявляется в речи мудрости:„Господь создал меня, как первенца своего творения, еще до созданий своих, уже с давних пор. В древности возникла Я, с самого начала, тогда, когда создана была земля. Прежде чем были морские глубины, была я рождена, прежде чем были источники, полные воды. Прежде чем еще горы были возведены, прежде чем вершины поднялись, была я рождена; еще, прежде чем Бог образовал землю и море, и все возвышенности земного круга. Когда Он воздвиг небеса и сводами покрыл поверхности вод, я была там; когда Он укрепил вверху светлые облака, когда устроены были источники вод; когда Он поставил морю его пределы, для того чтобы вода не выступала из берегов, когда Он утверждал основы земли, тогда я была при Нем, как художник; тогда я день за днем была дитя Его радости и играла перед Ним во всякое время, я, которая играю теперь на окружности Его земли и радуюсь детям людей; внемлите же мне, сыны, и благо тем, кто блюдет мои пути!»

Бесспорно, мысль, что идеал нравственно нормированной мудрости руководил Творцом при Его творении, – прекрасна. Но если эта мудрость прославляется, как первенец среди Божьих созданий и как руководительница трудов Бога при построении мира, то здecь перед нашими глазами греческое понятие космоса, как совершенного мирового строя, выступает слишком отчетливо для того, чтобы не заметить чужеземного сотрудничества в этой ткани; и если нам говорят, что эта действовавшая при творении мудрость должна быть и руководительницей отдельного человека на его жизненном пути, то и здecь вполне ясно звучат известные доктрины греческой философии. Не надо только делать автора представителем законченного стоицизма или – что было бы еще неправильнее – платонизма. Из этих философских систем известные воззрения перешли сначала в греческий, потом в эллинизированный и, наконец, в еврейский мир, и вот мы находим их выраженными в нашей книге. В ней выступает перед нами в бесконечно-разнообразных проявлениях идея, которая совершенно чужда древнеизраильскому характеру, но которая с того времени, как весь народ обязался исполнять Закон, должна была приобрести могучее влияние на умы. Праведной жизни достигают обучением. Это обучение и воспитание в главном являются еще, конечно, задачей родителей, которой они не выполнять, если будут скупиться на розгу. Для родителей эта книга составлена, как вспомогательное средство их педагогической деятельности. Вот почему слово„наказание, воспитание» одно из самых употребительных в ней, и понятие воспитательного обучения всюду здecь резко выражено. Вся жизнь рассматривается с точки зрения педагогического учреждения. Бог воспитывает людей, а люди воспитывают друг друга. Но нигде сознательное воспитание народа не начиналось такими правилами индивидуального воспитания. Скорee эти последние всегда возникали только на почве наличных общих учреждений. Так и в Израиле жизненные правила изречений предполагают Закон уже существующим. Если его постановления нигде не выдвигаются, то это имеет то же основание, по которому в отделе ветхозаветного законодательства, обыкновенно для краткости называемом книгой священства (Priestercodex) отступают на второй план нравственные требования. В изречениях регламентируются области, не затронутые ближе законом, как, с другой стороны, в книге священства речь идет о служении святыне, а не об общих людских отношениях. Мы увидим, что позднейшая книжная ученость главным образом стремится к тому, чтобы подчинить особым правилам все оставленное без внимания Законом. Она только прокладывает к этому другие пути, пытаясь пополнить обильный пробелами Закон рассуждениями и заключениями по аналогии. По своей тенденции она вполне сходится с притчами Соломона.

Большое количество изречений трактует о том благословении, которое выпадает на долю праведнику, живущему сообразно с мудростью. „Праведные будут населять страну. Долголетие находится одесную мудрости, богатство и почести – оную. Пути ее – это пути блаженства, и все ее тропинки полны мира. (Если ты следуешь мудрости), ты безопасно пройдешь свой путь, и твоя нога не оступится; если ты ляжешь ко сну, ты не испугаешься, и когда ты опочиваешь, сладок твой сон. Ты не должен страшиться нападений на грешников: ибо Господь будет твоей опорой. Тропа праведника, как сияющий свет; он становится все ярче вплоть до полудня. Память о праведнике остается благословенной. Устам праведника внемлют многие. Ожидание праведника радостно. Охраной для невинности – путь Господа. Уста праведника глаголют мудрость, и слова его внушают любовь. Когда праведник счастлив, ликует город. Потомки праведника будут спасены. Праведник находить награду на земле». Как ни разнообразны перечисленные здecь благословения, выпадающие на долю праведника, все-таки нельзя скрыть одного значительного пробела в нем. Доколе народ Израиля представляется ближайшим объектом заботливости Бога, до тех пор потребности индивидуума должны быть отодвинуты на второй план перед попечением Бога о своем народе. Заботливость Бога не охватывала страданий и гибели индивидуума, так как Его откровение относилось не к этому индивидууму, а только к народу, как целому. Теперь этот взгляд исчез. Вполне естественно, что вместе с вepoй в заботливость Бога об отдельной личности предстала и мысль о продолжении этой охраны в состоянии смерти, короче – возник вопрос о продолжении жизни в потустороннем мире. Эллинское влияние поставило этот вопрос тем настойчивee, что платоновская философия давно дошла до такого момента веры (Федон). Однако, наш автор, очевидно, отклоняет это расширение еврейского мировоззрения. Два места, которые объясняли, как вepy в потустороннее продолжение жизни, следует понимать иначе. В одном из них высказывается только, что праведник избегает подземного мира, т. е. смерти, а другое мecтo, в котором даже будто бы фигурирует совершенно чуждое для природного еврея слово „бессмертие», – очевидно, испорчено. Вознаграждение добрых и наказание злых, как категорически заявляется, происходит на земле; очень часто, как награда праведника представляется долгая жизнь, а это было бы невозможно, если бы писатель видел в смерти только переход от жизни, полной страданий, к жизни безмятежной и блаженной. Вообще, в этом случае мало можно вывести из отдельных мест, раз все жизнепонимание, взятое в совокупности, ничего не знает о потустороннем мире.

Тем не менee, наставления, которые здecь проповедуются, проникнуты по большей части глубокой мудростью. Эти афоризмы являются зрелым плодом богатого жизненного опыта, и этот жизненный опыт должен был упасть на тщательно возделанную почву, чтобы дать такие плоды. Идея самовоспитания постоянно выдвигается: „болee всего, что ты оберегаешь, оберегай твое сердце. Если грешники хотят тебя обольстить, не следуй за ними. Не отклоняйся ни вправо, ни влево; удаляй от зла твои стопы. Пойди, ленивец, к муравью, посмотри на его работу и стань мудрым.» Два раза рекомендуются обязанности по отношению к людям, вплоть до заповеди любви к врагам. Правда, в первый раз это требование обосновано еще очень своеобразно: „Гибели твоего врага не радуйся и не ликуй в сердце твоем, когда он падает, дабы Господь не увидел этого; дабы Он не был этим недоволен и не отвратил от него гнева своего». Здecь, значит, злорадство при несчастии врага запрещается, как неугодное Богу, но запрещается, таким образом, который показывает, что писатель сам не преодолел этого особого рода злорадства. Гораздо глубже проникает второе, относящееся сюда же мecтo, которое получило права гражданства в христианской церкви, благодаря апостолу Павлу: „если твой враг голоден, то накорми его хлебом, если он чувствует жажду, то напои его водой. Ибо раскаленные угли собираешь ты на его голову, и Господь воздает тебе за это.» Здecь имеется в виду умилостивление врага посредством оказанной ему любви. Попутно этих изречениях проявляется тонкая и умная наблюдательность. Несколько примеров могут подтвердить это: „Уже по поступкам мальчика можно узнать, будет ли чиста и праведна его жизнь» – „Западня для человека – необдуманно дать священный обет и, давши его, взвешивать.» – „Приучай мальчика к его образу жизни и, когда он состарится, он не уклонится от него». – „Только изредка посещай дом друга для того, чтобы он, пресытившись тобою, когда-либо не возненавидел тебя» – „Холодная вода для утомленной души, так добрая весть из далекой страны». – „Как птица, которая летит из своего гнезда, так человек, который бежит из своей отчизны». – „Кто скрывает свои прегрешения, тот не может быть счастлив; но кто признает их и не скрывает, тот находит сострадание» – „Кто дает бедняку, тот не испытывает нужды» – „О двух вещах я молил Тебя: не откажи мне в этом, прежде чем я умру. Лживость и слова обмана держи вдали от меня; бедности и богатства не давай мне. Дай мне вкушать мой насущный хлеб для того, чтобы, будучи слишком сытым, я не отрицал Бога и не сказал: „кто такой Господь?» и для того, чтобы я, будучи слишком бедным, не крал и не согрешил против Господа моего».

Притчи Соломона включены в еврейскую библию, потому что они носили имя Соломона и были найдены достойными этого имени. Такого успеха не имела столь же, конечно, богатая содержанием Книга изречений Иисуса Сирахова сына, потому, что она появилась, как произведение частного человека и нисколько не скрывала позднего времени своего происхождения. Легко возможно, что Иисус Сирахов сын при жизни своей был гораздо болee известный и уважаемый человек, чем автор изречений Соломона. Именно потому, что все знали его, ему не было надобности ставить перед своей книгой какое-либо древнее знаменитое имя и, таким образом, слава писателя сделалась после его смерти роковой для его книги. В сборник священных книг она не могла быть принята. Вследствие этого первоначальный еврейский текст потерян, за исключением нескольких коротких отрывков, которые цитированы были книжниками позднейшего времени. Произведение дошло до нас в греческом переводе, сделанном внуком автора.

Это произведение во многих отношениях сходно с книгою притч Соломона. Именно, и в нем совершенно отступает назад подчеркивание всего специфически-еврейского (субботы, правил чистоты, жертвенного служения); и здесь руководящей идеей является отношение Бога к индивидууму, а не к Израилю. Но зато особенное преимущество Израиля, состоящее в обладании Божьим откровением, выдвигается весьма сильно. Также громко восхваляются великое прошлое Израиля и красота его богослужения. С другой стороны, нигде нельзя найти ссылки на Закон. Это важно в особенности потому, что мы, несомненно, имеем дело с человеком, который смотрел на себя, как на книжника. Так, его переводчик свидетельствует о нем: „мой дед Иисус, который все болee и болee посвящал себя чтению Закона, пророков и других творений предков и приобрел себе, таким образом, немалую подготовку, увидел себя побужденным сочинить и самому что-либо такое, что имело бы отношение к образованию и мудрости, для того, чтобы любознательные, опираясь и на его произведения, все болee и болee следовали в жизни Закону.» Яснee нельзя говорить. Сирахов сын изучил священные книги евреев, он хотел сделать все шире и шире применение Закона в жизни. Но этой цели он пытался достигнуть не посредством возможно болee точного и одностороннего изложения Закона, как это делали позднейшие книжники, а тем, что, благодаря изучению существующей литературы, в ее же духе обращался к своим современникам. Слова Сирахова сына о человеке, который желает сделаться книжником, мы привели уже выше, так как они характерны не только для его книги, но, в такой же степени, и для притч Соломона. Укажем здесь также на заключение его сборника изречений, где говорится: „Приблизьтесь ко мне, невежественные, и пребывайте в доме учения, так как вы нуждаетесь в учении, и ваши души жаждут. Я раскрываю свои уста и глаголю вам: добудьте себе его безвозмездно». Здесь имеются в виду два обстоятельства, которые были обычны еще для позднейшей книжной учености. Дом книжника был как бы образовательной аудиторией для любознательных людей, наряду с официальной синагогой, и обучение, которое там предлагали, было бесплатно. Если, таким образом, Иисус Сирахов сын был книжником, то очень понятно, что он, как и автор Притч Соломона, придает величайшее значение обучению и воспитанию юношества. – „Сын мой, говорит он, от юности твоей следуй учению и до седых волос будешь ты находить мудрость. Усваивая мудрость, ты короткое время будешь испытывать трудности, но скоро пожнешь ее плоды. Подставь под нее плечо твое и носи ее и не негодуй на ее узы. Высматривай ее и ищи ее, и она станет тебе известной, и когда ты будешь иметь ее, не отпускай ее: ибо в конце ты обретешь спокойствие, и она обратится на радость тебе; ее оковы станут для тебя могучей охраной, и ее кандалы превратятся в пышное одеяние.» Путь, на котором поучаются мудрости, и описывается особенным образом: „Будь в собрании старцев, и кто мудр, к тому присоединись. Слушай охотно всякий рассказ о божественном, и пусть не ускользают от тебя разумные изречения. Если ты видишь мудрого, то ревностно следуй за ним, и пусть твоя нога ступает на порог его дверей. Размышляй о повелениях Господа и постоянно думай об Его заповедях.» Как в этой последней фразе, так и в других местах у Сираха мысль о Законе Бога выступает гораздо резче, чем где бы то ни было в Притчах Соломона. Но везде слышится только призыв к исполнению заповедей, и нигде смысл отдельных заповедей не устанавливается при помощи какого-либо толкования. И именно в том проявляется у Сирахова сына большая сила его религиозных воззрений, что он желает видеть исполнение и внешних предписаний не в силу разумности их, а, как он категорически заявляет, ради самой заповеди. „Кто соблюдает Закон, жертвует много даров; благодарственный жертвы приносит тот, кто держится заповедей. Благоволение Господа достигается уклонением от жестокости и умилостивление Его – уклонением от несправедливости. Не являйся перед Господом с пустыми руками, ибо все это следует приносить ради заповеди. С преданными очами почитай Господа и не удерживай первых плодов рук твоих; при каждом даре проясняй лице твое и с радостью посвящай десятину.» Но тут же Сирах прибавляет одну очень часто высказываемую им мысль: „Не пытайся подкупить Господа дарами, ибо Он не примет их, и не опирайся на неправедную жертву, ибо Господь есть Судья, и Он нелицеприятен. « В другом мecте он говорит: „Тот убивает сына перед отцом его, кто приносит жертву из достояния бедных.» В особенности выясняется переходная ступень, которую занимает Сирахов сын между точкой зрения Соломоновых притч и точкой зрения позднейшей книжной учености, когда он, с одной стороны, заимствует у своего предшественника олицетворение мудрости, а с другой стороны, затем категорически характеризует еврейский Закон, как откровение этой мудрости людям. Вот как заставляет он говорит мудрость: „Я вышла из уст Всевышнего и как облако тумана, покрывала землю; я жила на высоте, я одна облекала свод неба, я была могущественна и в волнах моря, и по всей земле, и в каждом народе и племени; тогда повелел мне Творец всех вещей и сказал: в Иакове живи и в Израиле владей. Все это относится к книге союза Всевышнего Господа, к Закону, который завещал Моисей в достояние общине Иакова: Закон этот наполняет мудростью, как Пишон (водою), и как Тигр в дни новой жатвы; никто не постиг премудрости и не проник до ее основания: ибо глубже, чем море, ее мысль, и совет ее, как великий поток». Собственно говоря, надо удивляться, что, вопреки такому панегирику, автор нигде точнее не изложил этой прославленной полноты мыслей Закона, и что именно она была для него лишь стимулом к собственному творчеству. Но вполне ясно, что с этих пор его, быть может, менee одаренные ученики получили особенно сильный импульс к глубокому изучению Закона.

Жизненный идеал, который выступает перед нами в изречениях Иисуса Сирахова сына, обрисован, правда, в бесконечном множестве отдельных частностей; тем не менee, представляется не слишком трудным познакомиться и с, общими основами его. Для этой цели служит, именно, одно из более пространных религиозных рассуждений, которые Иисус Сирах вставил в свою книгу наряду с краткими афоризмами и благодаря которым он в такой же степени стал одним из отцов еврейской хаггады (литература поучений), в какой, благодаря своим изречениям, содействовал основанию еврейской галахи (обычное право). В одном из таких религиозных экскурсов он обсуждает мecтo человека среди творения. Он начинает с библейского воззрения, что человек, созданный из праха, в прах и обратится, что Бог создал его по Своему подобию, так что он царь животного мира. Затем он говорит далee: „Рассудок и язык, и глаза, уши и сердце дал Он им (людям) для соображения; Он наполнил их познанием и показал им добро и зло. Он поместил Свое око в их сердца, для того, чтобы показать им возвышенность Своих творений. Он предоставил им обладать Законом жизни, основал вечный союз с ними и преподал им Свои заповеди». Затем следует изображение всеведения Господа по отношению к праведности и греховности людей и увещевание не следовать гpexy, который признается существующим всюду. Рядом с этой всеобщей греховностью людей святость и величие Бога выступают еще ярче. „Что такое человек, и каково его значение? Что такое его счастье и что его несчастье? Число дней человека составляет немного лет, самое большее сто; как капля воды в океане и зернышко в песке, так немногие годы в вечности. Поэтому Господь терпелив к людям и изливает на них Свое милосердие; Он видел и понял, что конец их ужасен, поэтому Его всепрощение должно быть велико. Милосердие человека распространяется на его ближнего, а милосердие Господа – на всех людей; Он указывает им путь, Он карает и учит, и ведет их назад, как пастырь свое стадо; Он милосерд к тому, кто принимает кару и стремится к заповедям Его».

В этих рассуждениях мы имеем вполне законченный взгляд на религиозные отношения человеческой жизни. Человек – властелин над землею, он может познать величие Бога, может выбирать между добром и злом, и Господь открыл ему Свою волю в Законе, Он воздает ему при жизни по делам его; но человек преходящ, поэтому Господь проявляет к нему Свое милосердие; также и посредством дней страдания пытается Он направить его на путь истинный. Что в особенности обращает здecь внимание на себя, – это совершенное устранение идеи, что Божья милость особенно почивает на Израиле. И Закон дан здecь человеку, с ним заключен вечный союз Бога; прямо указывается, что Божье милосердие распространяется на всех людей, и это милосердие вызывается недостатком, коренящимся в природе человека, – ибо автор не считает смерти вмecтe с повествованием книги Бытия карою за грех, а согласно древнееврейскому воззрению считает человека сотворенным для смерти. Этому соответствует также его вполне древнееврейское понимание траура: „Сын мой, проливай слезы по усопшем и, уподобляясь тому, кто тяжко страдает, начни печальный напев; позаботься о трупе его, как подобает, и не пренебрегай погребением его; печалься, как подобает, день и два дня, чтобы не было клеветы; a затем утешься в своей печали, ибо от печали происходит смерть, – усопшему ты не принесешь пользы, а себе повредишь». Если Иисус Сирах в своем олицетворении мудрости в существенном, по-видимому, примыкает к Притчам Соломона, то он, как кажется, впервые выразил на еврейском языке иной философский круг мыслей. Он говорит именно о том, что Бог не склоняет человека к греху, а что человек обладает свободой выбора между добром и злом. Еще второй Исайя категорически выводит зло от Иеговы. A здесь, у Иисуса Сираха, мы читаем: „Не говори: Господом был я отвергнут, – ибо ты не должен делать того, что Он дурное ненавидит; не говори: Он Сам обольстил меня – ибо не нуждается Он в грешнике; Все дурное ненавидит Господь и не любит Его тот, кто Его боится. Он изначала создал человека и предоставил его собственному уму. Если бы ты пожелал, ты мог бы соблюдать заповеди, и хранить верность есть дело твоей воли: он предложил тебе огонь и воду, и куда ты желаешь, можешь ты простереть свою руку. Пред человеком лежат жизнь и смерть, и ему будет дано то, чего он пожелает; никому не дал Он быть безбожным и никому не разрешил Он гpexа». Подобный образ мыслей, рассматриваемый с религиозной точки зрения, еще далеко не представляется самым высоким, потому что сообразно с ним грех всегда может быть понимаем только как поступок отдельного человека, а не как властвующая над отдельным человеком и покоряющая его сила греха. Но прилагать абсолютный масштаб, – это часто значит не замечать медленного исторического прогресса. Утверждения Иисуса Сираха вызваны идеей непогрешимой святости Бога; необходимо было установить значение этой идеи, прежде чем можно было рассмотреть отношение индивидуума к всеобщей силе гpexа; а твердо и во всей силе установить непогрешимое совершенство Бога было для эпохи Сираха в особенности необходимо потому, что тогда отступал на последний план тот догмат, который для прежнего времени был возмещением и источником всех качеств Бога, – именно, особенное отношение Его к Израилю. Если сопоставить все эти точки зрения вместе, то можно видеть, как близко это еврейство, благодаря своему собственному внутреннему развитию, подошло к философскому эллинизму своего времени. Ибо последней основной причиной этого развития было не внешнее влияние, а то, что каждый отдельный израильтянин был связан писаным Законом, так что с тех пор уже не народ Израиля, а отдельный, верный Закону человек, представляется объектом любви своего Бога.

Та же точка зрения, с которой была рассмотрена защита Иисусом Сирахом свободы выбора, должна быть применена и к тем его словам, в которых он предостерегает от обхождения с грешниками таким, несомненно, отталкивающим образом: „Творя добро кому-нибудь, знай, для кого ты это делаешь, и ты получишь благодарность за свои благодеяния. Делай добро благочестивому, и ты найдешь воздаяние, если не от него, то от Всевышнего. Не для того благодеяния, кто постоянно умышляет злое, и не для того, кто неохотно совершает добрые дела. Давай благочестивому и не пекись о грешнике; благотвори угнетенному и не давай безбожному. Удержи хлеб перед ним и не давай ему, дабы он не получил, благодаря этому, силы над тобой. Ибо много зла испытаешь ты при всех своих благодеяниях, которые ты ему оказал. Ибо и Господь ненавидит грешников, и безбожнику воздает Он местью. Давай доброму и не пекись о грешнике.» И здесь не следует забывать исторического масштаба. Святость Бога требует священной общины, – вот единственная точка зрения, которая имеет здесь силу для Сирахова сына. Он вовсе и не мог иметь оснований для сострадания грешнику, потому что, в силу своей идеи о свободе человека выбирать между добром и злом, он ничего не знал о таком несчастии-греха, от которого человек не мог бы освободиться собственными силами. Глубже проникнуть в этот вопрос выпало на долю более крупной личности. И, тем не менее, Иисус Сирах замечательным образом сам нарушил эти своеобразные рамки своего жизненного идеала. Весьма категорически требует он, чтобы люди взаимно прощали друг другу. „Кто мстит, говорит он, испытывает отмщение от Господа, и его грехи не оставляет Он в забвении. Прости обиду своему ближнему, и тогда, если ты попросишь, будут прощены твои грехи. Может ли человек, питающий гнев к ближнему, требовать от Господа прощения? Помни заповеди и не питай злобы к ближнему, помни о союзе с Всевышним и будь снисходителен к ошибкам!» Там, где друг другу прощают грехи, там этими грехами не разрушается существовавшее прежде общежитие, и, значит, там не сторонятся от грешника, как этого решительно требует вышеупомянутое изречение Сирахова сына. Если, таким образом, оценка любви к ближнему является здесь столь же прекрасной и теплой, как и в Притчах Соломона, то Иисус Сирахов сын случайно сообщает нам и то, из какого источника возникло для его современников сознание обязанности общечеловеческой любви. Вот что именно говорит он в одном месте: „Всякое живое существо любит себе подобное, и всякий человек любит своего ближнего.» Здесь ясно выражен в немногих словах великий результат слияния народов в эллинизированных странах. Различие между эллинами и варварами, как и различие между Израилем и языческим миром, даже все народы, получила господство. Это тем важнее, что идея эта становится общей почвой для язычников и евреев, на которой для обоих народов может вырасти существенно новое преобразование нравственного общежития. Это обнаруживается у Сирахова сына, именно в его рассуждении о рабстве: „Не обращайся дурно ни с рабом, который добросовестно трудится, ни с поденщиком, который предан своему делу; люби разумного раба; не отказывай ему в отпущении на волю».

Этим закончим обзор произведения сына Сирахова. Обратим внимание еще только на то, что оно, несомненно, представляет собою самый значительный памятник палестинского еврейства этой эпохи и, как таковой, должно быть для нас особенно ценно потому, что, во-первых, оно является продуктом безусловно свободного творчества тогдашних книжников, еще ни в каком отношении не захваченная в тиски буквы Закона, а во-вторых, оно обнаруживает вытекающее само собою из внутреннего развития тогдашнего еврейства сближение c миром и жизнепониманием философского язычества того времени.

Здесь уместно будет сказать нисколько слов о греческом сборнике изречений в гекзаметрах, который ведет свое происхождение от еврейского автора и который, хотя время его появления и не может быть точно определено, вполне мог быть написан в эпоху господства Птоломеев. Это – так называемые Изречения Фокилида. Фокилид из Милета жил в 6 столетии до P. X. До нас дошел ряд его отрывков, подлинность которых в высшей степени вероятна. Но наряду с ними сохранилось под его именем и дидактическое стихотворение, которое имеет совершенно еврейский характер. Правда, в нем выступают Ураниды, но они стали только простыми олицетворениями мировых явлений. Место, упоминающее о них, гласит:

Счастью врагов не завидуй и не кори за него их

И Ураниды живут меж собою без зависти злобной:

Солнца могучим лучам не завидует месяц бледнейший,

Зависти нет у земли к высоте величавого неба,

Реки морям не завидуют, и меж собою согласно

Боги живут, а иначе своды бы неба распались.

Если бы подобная манера выражаться могла склонить кого-нибудь к мысли, что это стихотворение – продукт язычества, то против этого говорили бы разные обстоятельства. Прежде всего, в подавляющем большинстве случаев речь идет не о богах, а о Боге, и ветхозаветное требование – возлагать на Него одного все упование сердца, выражено в такой форме:

Мудростью, силой, богатством – ничем ты не должен гордиться: Бог лишь единый и мудр, и могуч, и блажен.

В виду этого в монотеизме автора не может быть сомнения. И если предъявляются такие требования, как: „не будь лицеприятен», „избегай лжесвидетельства», то это, совершенно очевидно, – еврейские требования. Но всякое сомнение исчезает в виду того, что приводится почти буквальный перевод одного, к тому, же еще довольно второстепенного, предписания Закона. В Законе сказано: „Если ты на дороге найдешь птичье гнездо на дереве или на земле, с птенцами или с яйцами, и если ты увидишь, что на птенцах или яйцах сидит мать, то не бери матери вместе с птенцами, а дай матери улететь и возьми птенцов, дабы, благо было тебе и был ты долголетен.» Это псевдо Фокилид выражает таким образом:

Сразу и вместе всех птиц из гнезда уносить ты не должен:

Мать на свободу пусти, и птенцов от нее ты дождешься.

Разница только в руководящих мотивах: наш автор имеет больше в виду непосредственную пользу, чем Божье благословение, связанное с угодным Богу поступком. Совершенно сходно с этой заповедью повторяется и в Моисеевом запрещении принимать в пищу животных, растерзанных животными; в особенности же настойчиво проповедуются еврейские воззрения на брак. Поэтому, не может быть и речи о том, чтобы это стихотворение принадлежало язычнику. Существует, с другой стороны, мнение, приписывающее его христианину. В доказательство приводили следующее место, которое, во всяком случае, представляет значительный интерес:

Землю отдай мертвецам, не нашедшим себе погребенья,

Не вскрывай ты умерших гробниц, не показывай солнцу

То, чего видеть нельзя, чтобы Бог не сразил тебя местью.

Знай, что грешно раскрывать строенье костей человека.

Будем надежду питать, что к свету из праха восстанут

Скоро останки почивших, и мертвые будут богами.

Ибо усопших вполне остаются нетронуты души.

Бога подобье и дар есть смертного дух человека.

Телом из праха возникли и снова мы в прах обратимся,

В землю мы снова уйдем, а дух унесется в пространство.

Полагали, что этот апофеоз мертвых вообще противоречит как еврейскому, так и языческому сознанию. Наоборот, на христианской почве он имеет место уже во втором столетии. Но здесь, у Фокилида, выдвигаемая христианскими апологетами идея воскресения плоти решительно отклонена. Нигде нет какого бы то ни было указания на искупление, нигде нет намека на слова Иисуса Христа. Нельзя не согласиться и с тем, что проповедуемое здесь еврейство отбросило от себя все специфически еврейское, но ведь то же самое явление мы встречаем в Притчах Соломона и, с небольшим видоизменением, в книге сына Сирахова. Но нигде не встречается нам в первобытном христианстве такая стадия развития, на которой христиане довольствовались бы лишь тем, чтобы под языческой маской проповедовать не свою религию, а только некоторые вытекающие из этой религии жизненные правила. С другой стороны, уже из прежних наших соображений выяснилось, каким образом еврейство в известную эпоху дошло до таких поразительных попыток. В то время как с 444 г. все более и болee ставили индивидуума в непосредственное отношение к Богу, коренное условие древнееврейской религии было устранено. Если вся суть была только в соблюдении заповедей, для того чтобы обрести милость Бога, то уже не существовало резкого различия между евреями и язычниками, и задача была лишь в том, чтобы постепенно склонить язычников к принятию еврейского Закона.

Для этого не было болee заманчивого средства, чем заставить проповедовать язычникам на их собственном языке таких людей из их среды, которые пользовались их уважением. Это сделал уже псевдо Гекатей в своей историографии, на это попытался и псевдо Фокилид в своем дидактическом стихотворении. Этических соображений у обоих при этом замысле было столь же мало, как и у другого писателя, который выдал свои изречения за произведение царя Соломона. Общий основной тезис античной историографии, по которому известное приукрашивание неточного рассказа не только дозволяется, но даже и требуется, специально в еврейской области уже очень рано расширился до принципа, в силу которого то, что в каждом данном случае наиболee служит целям поучения, может выдаваться и за исторический факт. Таким образом, мы имеем самые разнородные исторические изображения эпох Самуила, Саула, Давида и Соломона; вся история царей передана нам, по меньшей мере, в двойном виде, и притом существенно различной характеристике. Итак, если в историографии заставляли разные личности говорить и действовать по благоусмотрению писателя, то было бы невероятной щепетильностью, если бы не решались заставлять их написать ту или другую, во всяком случае, по мнению истинного автора, совершенно душеспасительную книгу.

И несомненно, что именно по дидактическом стихотворении псевдо Фокилида можно видеть, как благотворно было влияние, которое исходило от еврейства на испорченный греческий мир. Призыв к правдивости, к любви, к чистоте в половой жизни был для эллинской цивилизации тем болee необходим, что ей редко приходилось его слышать. В частности о деятельной любви говорится:

Бедному скоро подай, не вели ему завтра прийти лишь;

Полной рукою всегда подноси ты убогому лепту;

Кровлей своею бездомных укрой и слепцов поведи ты.

Наряду с этим напоминает слова сына Сирахова мecтo, где запрещаются сношения с грешниками:

„Ибо со злодеями гибнут нередко злодеев друзья».

Сирахова сына напоминает также поучение относительно рабов, но только оно гораздо обстоятельнее:

Слугам своим предоставь питание, нужное телу,

Щедро раба одаряй, и преданным будѳт тебе он.

И не клейми ты раба, печать налагая позора,

И клеветой не вреди ты рабу пред его господином;

Также охотно внемли рассудительных слуг ты советам.

Что касается представлений о загробной жизни, то в этом отношении и псевдо Фокилид, наоборот, сделал решительные заимствования у греков. Не сделавшееся впоследствии обычным для евреев представление о грядущем воскресении после смерти, а платоновское учение о бессмертии души, – вот что выступает пред нами не только в вышеприведенной цитате, но еще и во многих других местах. Это не коренная израильская идея, когда нам говорят, что бессмертная и не старающаяся душа вечно продолжает жить. Но трактуя о Притчах Соломона, мы указали уже на внутреннюю необходимость, в силу которой еврейство вынуждено было к видоизменению своего взгляда на загробную жизнь. Если Господь стал в особенные отношения к отдельному человеку, то вepa в заботливость Бога не допускала, чтобы человек после смерти стал одной лишь тенью. Тогда естественно почувствовали, как пленительно учение Платона о бессмертии души. Но псевдо Фокилид сделал у греков и другие заимствования. Например, он говорит: „Мера есть лучше всего, чрезмерность негодна.» Это – идея, неслыханная в еврействе, но постоянно повторяющаяся в греческой философии. Напротив, вся нравственная серьезность еврейства выступает перед нами в обстоятельном призыве к труду. В заключение образцами трудолюбия выставлены муравей и пчела. Образ муравья для нас здесь в особенности замечателен. Тот же самый образ мы имели уже в притчах Соломона, и он встречается нам впоследствии в классической обработке у римлянина Горация. На этом примере, таким образом, можно видеть, как, благодаря псевдонимному писательству евреев, еврейские идеи находили себе доступ даже у явных врагов еврейства (каким был Гораций).

Следуете, еще упомянуть, что псевдо Фокилид вполне понял и оценил по достоинству ту великую опасность, которая грозила евреям, благодаря их пристрастию к торговым и денежным делам. Очень поучительно в этом отношении следующее место:

Кто деньгам любовь постоянно бывает матерью всякого зла,

Золото и серебро – коварное это богатство

Золото, к злу ты приводишь, мир угнетаешь, грабитель!

Если бы люди к тебе никогда не стремились безумно!

Из-за тебя и война, и кровавый разбой, и убийства.

Ненависть между отцами, детьми и близкими в роде.

Лучшую иллюстрацию к этим стихам представляют раздоры в семье упомянутого выше главного мытаря Иосифа.

Антиох Великий вел с римлянами, безусловно, несчастную войну и миром 189 г. до P. X должен был обязаться уступить все малоазиатские владения вплоть до горного хребта Тавра, в определенные сроки уплатить Риму 15000 еврейских талантов, т. е. приблизительно 32 миллиона рублей, выдать всех военных слонов и военные суда, кроме десяти, не предпринимать никакой наступательной войны на запад и не допускать свои суда крейсировать в западных морях. Кроме того, он должен был выдать римлянам в качестве заложников двадцать молодых людей из высшей знати, между ними и своего собственного сына Антиоха. Этим сирийское могущество было сломлено навсегда. Когда Антиох, умирая (187), завешал свое царство сыну своему Селевку Филопатору, последнему, прежде всего, необходимо было изыскать средства, при помощи которых можно было бы уплачивать римлянам надлежащую контрибуцию. Мы слишком мало знаем о положении Палестины во время его управления. Он, повествуют нам, – наслал притеснителя на красу своего царства.⁴ Вследствие поражения своего отца он правил безуспешно и слабо. В Иерусалиме умер тогда главный сборщик податей Иосиф. Его старшие сыновья еще раньше воевали со своим родным братом Гирканом, и двое из них при этом пали. Теперь, после смерти отца, борьба снова возгорелась. Когда же Гиркан отчаялся в успехе и убедился, что и первосвященник находится на стороне его братьев – по преданию, это был Симон, что опять указывает на более позднее время правления этого лица, – тогда он успокоился и остался по ту сторону Иордана, причем из своего укрепления он нападал на арабов и грабил их. Так, по-видимому, действовал он в течение последних семи лет правления Селевка Филопатора. Когда в 176 г. до P. X. вступил на престол брат Селевка, Антиох IV Эпифан, Гиркан за свой образ действий был призван к суду; он понял, что положение его безвыходно: для этого нового царя было, во всяком случае, в одинаковой степени важно как завладеть большим достоянием Гиркана, так и восстановить порядок в государстве. Гиркан покончил с собой самоубийством, и Антиох IV конфисковал его имущества