Преподобный Максим Грек и греческая идея на Руси в XVI веке

Историческое исследование

С приложением текстов дипломатических сношений России с Турцией в начале XVI ст. по документам Московского Архива Министерства Иностранных Дел.

Максим Грек приехал в Россию уже вполне зрелым человеком, вполне сформировавшимся борцом, с определенными идеями, а, может быть, и планами своей деятельности.

Над изучением исторического облика Максима, как известно, трудилось не мало лиц. При этом исследователи вначале в один голос спешат отметить сильное влияние Запада, а в частности Савонаролы, на склад личности Максима Грека. Некоторые же договариваются и до более определенных положений. Так, один из них говорить: «Видно, что личность Савонаролы произвела глубокое впечатлена на Максима и, конечно, имела большое влияние на образование его характера: и в Максиме мы видим ту же ревность по вере и ту же смелость в обличении пороков, каким он удивлялся в Савонароле»¹.

Но в дальнейшем исследовании начинается какое-то сплошное недоразумение. Дело в том, что высказанные только что положения совершенно игнорируются, и мы не имеем даже попыток понять личность Максима вне тесных рамок тогдашней русской действительности. После переезда его через русский рубеж, исследователи уже видят в Максиме только типичного деятеля нашего 16-го века. Отсюда и ряд их собственных же недоумений. Чтобы быть последовательными, мы обратимся, в меру возможности, к первоисточникам. Для этого выслушаем показания самого Максима. Обратимся к рассказанной им: «Повести страшной и достопамятной».

«Флоренция град, рассказывает Максим, есть прекраснейшей и предобрейший сущих в Италии градов, их же сам видех; в том граде монастырь есть мнихов, отчина глоголемых по латински предикаторов, еже есть Божиих проповедников; храм же священныя сея обители святейшего апостола и евангелиста Марка получил призирателя и предстателя. В сей обители игумен бысть некий священный инок, Иероним званием, латинин и родом, и учением, преполон всякиа премудрости и разума богодухновенных писаний и внешнего наказания, сиречь философии, подвижник презелен и божественною ревностию довольно украшаем; сей премногий разумом богодухновенных писаний и болий божественною ревностию, уразумев граду сему двема богомерзским грехом злейше порабощену сущу, сиречь богомерсзким содомитскым беззаконием и безбожнаго лихоимания и бесчеловеческим резоиманием, ревностию Божию разжегся, совет советовав добре и богоугодне, сиречь учительным словом, еже от божественных писаний, пособити граду оному и истребити от него в конец нечестия сия и, cие советовав, начат учити в церкви люди Божия всяческими премудрыми учении и изъяснении книжными во храме святого Марка евангелиста, собираемым к нему часто многим слышателем блогородным и правым жителем града того, и возлюблен быв от всего града; помолиша его в той самой соборной церкви, пришедшу учити их Божию слову и закону, и он возлюбил их совет и изволение, со усердием подъят иже по Бозе сицев подвиг: по вся недели и нарочиты праздники и во вся дни всея святой четыредесятницы собираяся в соборную церковь, предлагаше им учительное слово от высокаго седалища, стоя на два часа, есть егда и множае простирая поучение, и толико возможе слово, яко большая часть града возлюби крепкая и спасительная учение его отступити совершенно коемуждо своея многовременныя злобы и лукавства и возлюбити вместо всякого блуда и студодеяниа и нечистоты плотския всяко целомудрия и чистоту, неправедного же лихоимца и резоимца немилосерда видети абие праведнейша и милостива и человеколюбца бывша, и неким от сицевых подражающим Закхея начальника мытарем, иже во евангелии, зле и неправедне собрана бывша ими имения расточающим добре сущим в нужах руками учителя своего, и да не, вся по ряду исправлениа его глоголя, стужаю прочитающим списаниа cиа, множае града того преложишася от всякиа злобы их во всякий образ добродетели достохвальныя. Едино же некое исправление похвально, содеяно бывше единою женою убогою, повем любителем добродетели, из негоже и име же возмогут разумети силу богодохновенных учений мужа оного. Сын убогия оноя вдовицы обрет на улицы повержену мошну камчату, в ней же бяше златиц пятьсот, отнесе к матери своей, и она видевши не возрадовалася о сем, яко таковым обретением избыти хочет последняго убожества своего, ниже скрыла у себе, но aбиe отнесла ю ко священному учителю граду и рече: «се, преподобнейше отче и учителю, виждь мошну cию – найде сын мой повержену на улици, возми ю и, яко же весть преподобие твое, да обрящет потерявшаго ея и отдаждь ему свое, да не скорбь имеет неутешимую человек о сем“. И учитель, удивився правдолюбному норову вдовицы и, блогословив ея, отпустил. Во един же день уча в церкви, по скончании учениа, возопи: «аще кто погубил имениа, да станет в среди, и да глаголет количество погубленнаго имениа и качество мошны и день дóндеже погубил имение, и возмет свое“. И представ погубивый имение и сказав учителю и день, и число, и образ мошны: «се имаши, рече, твое, о юноше, и убогую сию вдовицу, якоже произволяеши, утеши, понеже избавила тебе многия, ея же имел еси, скорби”.

Той, изъем 100 златиц, дал ей со всякою радостию. Колико похвальнейши вдова сия паче хвалимыя во евангелии двух ради лепт, их же ввергла в дар Божий, понеже она убо во своих си и малых показала свое боголюбное, сия же в чужих и многих показала свое правдолюбное и человеколюбное. Имам убо и ина некая сицева достопамятна исправлениа богоугодного оная учениа поведати вам, но да не сытостию писаниа сего стужаю ушесем вашим, волею сих миную, ныне же к концу пятолетних учений его обращу стремление словесное. Понеже убо полграда добре, якоже Богу угодно, исправися им, а другая половина пребываше не точию преслушая и противляяся Божественным ового поучением, но и враждоваше ему и досажаше безчестно и наветоваше ему толико, яко замазати брусок человеческим калом, на нем же обычай опиратися руками стоя и изливая людем струя учением, он же Спасову кротость и долготерпение ко всем подражая, вся терпяше доблественне, многих исправление жадая, сего ради ни самех, иже во властех церковных суть, а не апостолоподобне живут и о пастве Спаса Христа не пекутся, якоже лепо, ниже тех хваляше, но без страха обличаше прегрешениа их и глоголаше часто: «аще бы мы жительствовали достойно Евангелию Спаса Христа, вся убо всяко иноверные языки обратилися бы ко Господу, зряще наше равноангельно житие, и было убо бы нам cие во cпaceниe велико и наслажение вечных благ, ныне же супротивно евангельских заповедей живуще, и нише себе исправляем, ниже иных ко блогочестию руководити печемся; что ино слышати чаем от праведного Судии разве сего²: «Горе вам, книжницы и Фарисеи лицемери, яко затворяете царство небесное пред человеки, сами не входите, и хотящая внити возбраняете им“

Сия глоголя не обинуяся и еще ж жесточайшими сих словесы зазирая удивляемому у них папе и сущим о нем кардиналем и прочему причту их, большия ненависти и вражды вину дал на себе возненавидевшим изначала священных его учений, еретика бо его и хульника и лестьца нарицаху, аки отверзша уста своя на священного их папу и всея церкви римския. Дойде же и до Рима сицевый о нем слух и папу и сущаго о нем причта зело смутил, яко и соборную их заповедь послати ему, заповедующи ему не учити люди Господня, уподобившися глоголющим в деянии св. апостол: «Но да не на множае распрострется в людех, прещением запретим им не глаголати к тому о имени сем ни единому от человек“.

Такова убо советоваша они и тако ему заповедаша, приложивше в соборном их писании, яко аще не престает прочее, и проклят будет от них, яко еретик; он же не точию не послушал беззаконных совет сицевый, но наипаче разжжеся божественною ревностию и соборное их послание неправедно и Богу неугодно обличаше, аки не повелевающе ему не учити во церкви верных. И сего ради множае пребываше обличая их беззакониа, уже бо, якоже лепо есть мыслити мне, судив себе и умрети за блогочестие и Божию славу, аще потребно будет. В них же бо аще возгорится огнь ревности, яже по Бозе, не точию имений стяжаний, но и самое житие презрети творит. И свидетель неложен сам Господь, глоголя:³ «Желанием возжелех cию Пасху ясти с вами”, сие же глогола, елма хотяше вкусити, яко человек, смерти за славу Бога и Отца своего за человеческое спасение. И сам Христов теплейший рачитель и ревнитель Павел, глоголя:⁴ «Желаю разрешится и со Христом быти“; и паки⁵: «Мне же еже жити Христос есть и еже умрети приобретение».

Елма же иже о папе не престаху претяще ему и всяким образом оттрезающе учительного седалища, такожде и он пребываше, не послушая их и неправдования их обличая, смерти его предати совещаша, еже и сотвориша тем образом: избравше некоего зенераля, именем Иаким⁶, зельного по их совету, послаша и вооруживше его областию папиною низложити его от власти игуменскиа и, испытавшу его, смертию осудить, яже огнем, аки непокорива и досадителя и клеветника апостольския римскиа церкви. Пришед же он во град Флоренский и показав большим града начальником грамоты папины, поставил его на судилище и мучительски испыташе его и оному со дерзновением отвечающу противу всех лукавств ненраведного испытателя и судии не могущу обвинити его, – свидетели лживи от части беззаконных и непокоришияся учениом его восташа на оного преподобнаго и неповиннаго казателя града их, носяща нань тяжчайша их и неправедных оглоголаний, им же повинувшеся неправеднии они судии, сугубою казнию осудиша его и ины два священныя мужи, споспешники его, на древе повесивше, таже огнь возгнетивше под ним, сожгоша их.

Таков конец житию преподобных оных триех инок и таково им возмездие о подвизе, яже за блогочестие от непреподобнейшаго их папы Александра, – тогда бе Александр иже от Испании, иже всяким пеправдованием и злобою превзыде всякого законопреступника.

Аз же толико советен бывати неправедным онем судиам отстою, яко и прикладовал бы убо их с радостию древним защитителем благочестию, аше не быша латыня верою, ту же бо ревность древним теплейшу за славу Спаса Христа и за спасение и исправление верных познал есмь в преподобнех онех иноцех, – не от иною слышал, по сам их видев и в поучениих их многажды прилучився, – не точию же ту же древним ревность за благочестие познах в них, но еще и ту же им премудрость и разум и искуство богодохновенных писаний и внешних познах в них и множайше инех во Иерониме, иже на два часа, есть когда и больши стоя на седалище учительном видяшеся, изливая им струя учительна преобильно, не книгу держа и приемля оттуду свидетельства показательна своих словес, но от сокровища великиа его памяти, в ней же сокровен был всяк богомудрен разум искуства святых писаний”.

Читая эти проникновенные слова, посвященные Савонароле из далекой России, невольно чувствуешь, что они продиктованы неподдельной искренностью, любовью и безграничным преклонением перед светлой личностью великого учителя.

Поэтому эти строки должны служить исходным пунктом для всякого исследователя деятельности Максима. Но здесь возникает вопрос, каким образом Максим подпал влиянию знаменитого Флорентийского пророка и почему это влияние было таким сильным.

Чтобы ответить на это, мы должны окинуть беглым взглядом биографию Максима. К сожалению, мы имеем чрезвычайно мало достоверных сведений о его жизни до приезда в Россию. Мы имеем: 1) три кратких известия о Максиме Греке. 2) три подробных сказания о нем 3) Две надписи у гроба Пр. Максима Грека и житие его, составленное Моховиковым. Вот какие сведения почерпаем мы из жития: в нем рассказывается, что Максим с малых лет любил ходить в церковь, становился с певцами «и малым своим младенческим разумом и гласом пояше и канонархизаше и вси людие, зряше на него и удивлястася, что cиe будет». Когда ему исполнилось пять лет, он стал просить родителей своих отдать его «святому Писанию изучитися». Родители сперва отговаривали его, советовали помедлить, но потом, уступая просьбам отрока Макария (так звали в миру Максима,), отдали «некоему философу именем Фарзису во Фрясской земле, во граде Паризий». Здесь он пробыл 11 месяцев и, изучив всю «фарисию», отправлен был философом Фарисом во Флоренцию к мудрейшему брату своему философу Гаврасу. В 9 месяцев изучил Макарий всю науку и у этого философа и отправился домой к родителям, с которыми прожил 15 месяцев. Родители его померли, a Макарий, продав все имущество и раздав нищим, а рабов отпустив, отправляется «до града Италии, и ту бо изучися многим философиям и премудрости и во иных градех многих преходя»⁷.

Хотя рассказ этот и крайне фантастичен и уснащен невероятными подробностями, тем не менее узор вышит по исторически верной канве. В самом деле, Максим должен был получить строго религиозное воспитание. Задыхаясь под тяжестью турецкого деспотизма, греки, естественно, должны были искать утешены в религии. Но эта пламенная и наивная вера, которой Максим был обязан обстановке своего детства, должна была вскоре подвергнуться тяжелому испытанию, к которому Максим оказался совершенно неподготовленными. Это обстоятельство, как и многое другое, заставляет думать, что Максим весьма юным прибыл в Италию, в поисках за образованием. Здесь его ждала совершенно противоположная действительность. В то время в Италии казалось, что даже самый воздух был отравлен тонким ядом свободомыслия и скептицизма. Я приведу характерный отзыв одного из современников о тогдашней Италии – итальянца Беневиени: «Несправедливость и грех размножились в Италии, говорит он, потому что страна эта потеряла христианскую веру. Обыкновенно думают, что все на свете, а в особенности человеческие действия, не имеют другой причины, кроме слепого случая. Иные думают, что все управляется движением небесных тел. Отрицают будущую жизнь, издеваются над религией. Мудрецы миpa сего считают веру предметом очень обыкновенным, годным только разве для женщин и глупцов. Некоторые же видят в ней лишь призрак человеческого воображения… Вся Италия, а особенно Флоренция, преданы безбожию… Даже женщины отвергают веру Христову; все и мужчины, и женщины вернулись к обычаям языческим, занимаются изучением языческих писателей, астрологией и всяким неверием»⁸.

Все это должно было породить в душе юного Максима страшный разлад. Готовый на муки за веру, он в то же время чувствовал себя бессильным в борьбе с проникающим в его существо ядом неверия и скептицизма. Он чувствовал, что та почва, на которой он стоял, – почва веры, уходит из-под его ног. Зная от природы мистически настроенную натуру Максима, мы легко поймем, какие душевные страдания испытывал Максим. Память об этом страшном для него времени навсегда осталась у него: «Свидетель аз сих всех достоверен, не яко слышатель и самовидец токмо онех во Италии и в Лонгобарди, но и сообщителен когда быв им. И аще не бы, иже о всех спасенни пекийся, Бог, помиловав мя, скорее посетил благодатию своею и светом своим озарил мысль мою, – издавна убо и аз погибл бы с сущими тамо нечестии предстатели». Вот почему мы видим Максима подле Савонаролы: вот откуда это страстное преклонение у него перед личностью Girolamo, у которого в то время ведь не один Максим искал и находил утешение. Кто другой тогда в Италии, как не Савонарола, мог вернуть его к жизни, – вернуть ему его прежнюю пламенную веру? Только после сказанного, перед нами начнет вырисовываться истинный облик Максима, его страстная, мятущаяся душа и горячее, пламенеющее сердце. И нам станет более понятен тот мученический путь, который избрал себе в жизни Максим.

По приезде Максима в Москву, начало его деятельности было, как известно, вполне благоприятным для него. Но мало-помалу обстоятельства круто изменились. Политическая проповедь и деятельность Максима не могли не обратить на себя внимания тогдашнего Московского правительства, проводившего узкую реальную политику, чуждую всяких увлечений в виде помощи угнетенным единоверным народам. Максим был взят под подозрение, а потом на него воздвигли уже и открытое гонение. Любопытно отметить, что Московское правительство, чтобы удобнее и легче уничтожить опасного для него человека, пустило в ход тот же самый прием, какой в свое время был пущен в ход папой Александром по отношению к ненавистному ему Савонароле, – Максима обвинили в ереси. Это обвинение распалось на два периода. Сперва оно стало витать вокруг имени Максима в разговорах тогдашнего общества, а впоследствии, как известно, вылилось в конкретную форму соборного осуждения. Максим Грек, прекрасно понимая, к чему вело подобное обвинение, разумеется, не мог оставить его без ответа. Но в первое время, боясь повредить делу излишней прямотой, он должен был действовать косвенным путем. Для этого он весьма остроумно вступил в борьбу с различными ересями. Так, в это время он писал: против еллинов, астрологов, могометан, евреев и т.д., косвенно доказывая тем свое православие. Но когда первая попытка окончилась неудачей, он, спустя несколько лет, выступил с своим знаменитым «Исповеданием веры». Такой образ защиты Максима от возведенных на него обвинений, вызывает невольно на дальнейшие сопоставления его «жития» с известными фактами биографии Савонаролы, так как всякий новый факт, уводящий нас от обычно-трафаретного взгляда на личность и деятельность Максима на Руси, даст возможность скорее достичь истины.

Для этого мы перенесемся во Флоренщю к 1497 году. Как раз в это время Girolamo довел до крайних пределов свои страстные обвинения против папы: «Что же ты, Господи? страстно взывал он, что же ты медлишь? Рази, рази. Освободи твою церковь от этих демонов, от этих тиранов, от этих развратных прелатов». Это было уже слишком. 12-го Мая 1497 года, почти за год до казни пророка, Александр VI подписал буллу об отлучении Савонаролы, который назывался в ней excommunicatus et de haeresi suspectus. Савонарола так ответил на это. «Dopo la pubblicazione del breve, il Savonarola ritirato nella solitudine della sua cella profittava di quel silenzio per darsi «con attivita veramente incredibile» alla pubblicazione di nuovi trattati, primo fra tutti «il Trionfo». Так было создано это замечательное сочинение. Несмотря на все сказанное, Савонарола все-таки счел нужным написать небольшое оправдательное письмо, в котором указывал папе на своих бесчисленных слушателей, на проповеди, печатно известные всему мирy, наконец, на свое последнее произведение – «Торжество Креста», содержащее полное выражение его религиозных убеждений. Это последнее произведение должно обратить на себя наше внимание, и мы постараемся познакомиться с этим знаменитым трудом fra Girolamo. Бросим хотя бы только беглый взгляд на его содержание⁹.

1497 год.

“Fratris Hieronymi Ferrariensis ord. praed. De veritate Fidei in Dominicae Crucis Triumphum“.

prooemimum.

Исповедание веры (lib. I… lib. II… lib. III)

Lib. IV prooemimum.

Nullam religionem, praeter Christianam, veram esse.

Religiones a philosophis traditas, defectuum et errorum plenas fuisse.

Traditiones astrologorum penitus inutiles ac superstitiosas esse.

Idolatrarum sectam omnium vanissimam esse.

Iudaicae perfidiae, superstitionisque confutatio.

Haereticorum omne dogma falsum ac perversum esse.

Mahumetanorum sectam omni ratione carere.

Christianam religionem omnino veram et stabilem esse.

totius operis epilogus.

В труде этом, таким образом, Савонарола и прямо – «Исповеданием веры” и косвенно «обличением ересей” доказывал чистоту и правильность своей веры.

Кроме «Исповедания веры”, Савонарола писал здесь против заблуждений философов, астрологов, идолопоклонников, евреев, вообще против еретиков и против магометан, т. е. против почти всех тех, против кого писал и кого обличал Максим Грек на Руси, защищая чистоту своей веры.

Такое совпадение этих Фактов едва ли случайно. Не здесь ли объяснение обличения той, например, «еллинской прелести”, которое звучало так неестественно в устах Максима на фоне современной русской действительности? Мы, конечно, далеки при этом от каких-либо особых выводов, мы просто не считали возможным пройти мимо замеченных нами фактов. Для нас они важны, как новое лишнее доказательство всегдашней близости Флорентийского пророка по духу к нашему Максиму Греку, – важны для того, наконец, чтобы твердо уяснить себе тот факт, что в лице Максима Грека мы имеем деятеля сложной душевной организации – западника, хотя, может быть, и очень своеобразного. Во всяком случае та мерка, с которой обычно подходят к личности Максима, должна быть теперь оставлена, так как иначе мы никогда не постигнем ни истинного облика Максима, ни его деятельности у нас на Руси в XVI-м веке. Находясь в далекой России, Максим все так же близок духовно, как мы видели, к Савонароле, великий дух которого жил в Максиме, а стало быть и вообще к Западу, как и раньше, чему, как было отмечено, начинают находиться новые фактические доказательства. Он здесь и в дальнейшем, очевидно, остается самим собой. Особенно это сказывается в его деятельности, как патриота и носителя греческой идеи, в чем ему помогали и другие, бывшие у нас, греки, как это обнаружится из дальнейшего исследования.

«Сношения православного Востока с русскими, как известно, не прекращались и в монгольский период нашей истории; то же самое желание получить поболее милостыни от благочестивого народа русского, которое так много собирало греков в Москву в XVII в., заставляло последних предпринимать путешествия в нее и ранее, в XIV–XVI вв. Более частые сношения Москвы происходили с св. Афонской горой, откуда к нам прибыл и преп. Максим Грек”¹⁰

Так в августе 1496 г. (7004 г.) в Москва были “игумен да три старца из Святыя горы, из монастыря св. Пантелеймона, милостыни ради. И князь великий их пожаловал, милостынею издоволил, а на иные монастыри Св. горы милостыню с ними же послать и отпустил их с тем же послом вместе [Волошским]; понеже бо из старины тот монастырь св. Пантелеймона в Св. горе» строение беаше первых князей русскых”¹¹ В ноябре 1507 г. (7015 г.) из того же Пантлеймонова монастыря приходили старцы «милостыни ради, дьякон Пахомие да монах Яков; и князь великий Василей Иванович учредив их милостынею довольно п отпусти их с Москвы месяца маиа 9-го“¹² В январе 1509 г. – июнь оттуда же старцы были на Москве: Василей, Симеон, да Яков¹³. В конце 1514 г. и начале 1515 г. в Москве были, лавры св. Aфaнacия старец Мелентий да из Ватопеда старец Нифонт духовник с грамотами”¹⁴ В том же 1515 г. в марте месяце эти старцы поехали с Москвы вместе с турецким послом, бывшим у нас, и нашим послом к Султану В. А. Коробовым; «а в св. гору Афонскую князь великий послал с милостынею Василия Копыла Спячего да Ивана Варавина¹⁵. С Копылом и Варавиным, кроме грамоты, в которой писалось о посылке милостыни на Афон и испрашивались молитвы¹⁶, была послана особая грамота к афонскому протату, в которой князь великий просил прислать из Ватопедского монастыря старца Савву – «переводчика книжново на время“¹⁷. Коробов был отправлен в Царь-град к Султану в целях чисто политических: для переговоров с турецким правительством о торговых сношениях, делах крымских и общем союзе на крымцев. Он возвратился в Москву в марте 1516 г. (7024 г.). Но Копыла и Варавина с ним не было. Они вернулись в Россию только через три года после своего отъезда из нея и через два года по приезде в нее Коробова: «Василий Копыл из Царя-Города пошел в святую гору Афонскую от великого князя Василия Ивановича всеа Руси с милостынею, а Варавин остался в Царьграде великого князя для потреб”¹⁸. Таким образом пребывание Копыла и Варавина за рубежом сильно затянулось. Притом и дело по вызову «переводчика книжново“ плохо налаживалось. Игумен Ватопедской обители Анфим, извещая в грамоте¹⁹ к митрополиту Варлааму о приходе к ним Василия Копыла и о получение милостыни, писал, что Копыл «также възвести нам о святем и духовном отце господине Саве, аще восхощет потрудитися до Pycии, неких ради вещей нужных тоя земли; старец же быв многолетне, ногами немощен, не возможе исполнити повеления блоговернейшого великого князя и твоего великого святительства, о нем же и прощения просим“. В грамоте к великому князю тот же Анфим писал²⁰: «въспроси п честнейшаго духовника и священноинока Савву по наказанию царства твоего и по приказу всесвящейнешаго митрополита господина Варлаама; не могущу ж убо духовнику священноиноку господине Саве старостию и болезни ножныя прийти к царствию твоему”. – «Преподобнейший же отец наш прот, яко да не останется прошение Великаго Князя безделно и безконечно, изобрал вместо старца Саввы, честнейшаго брата нашего Максима, еже из нашел священныя обители Ватопеди, аки искусна божественному писанию и пригожа на сказание всяких книг: и церковных и глоголемых елиньских, понеже от младыя юности в сих возрасте и сим показася добродетельне, и не яко некий, – многими почитаими токмо. Посылаем же того нашим произволением и хотением [но убо языка не весть русского, разве греческого и латынскаго; надеем же ся, яко и русскому языку борзо навыкнет], – его же да приимете; с ним и честнейшаго священноинока господина Неофита духовника и третьяго брата Лаврентия имянем. Мы же убо, им же возмогохом и иже имехом, честнейше челом бием благоворнейшему Великому Князю и величеству святительства твоего. Дай же Господь Бог, яко да и мы узрим воздаяние, которое желаем видети отголевн еже есть яко, да отошлете паки к нам здравых братию нашу, ими же надеемся улучити блигодарение от Великого Князя твоим сдетельством и поспешением, еже имут и усты принести братиа наша великому ти святителству, ему же паки множае челом бьем²¹.

Нужно сознаться, однако, что о вызове Максима в Россию мы имеем крайне, скудные сведения. Так, на основании самого тщательного изучения тогдашней дипломатической переписки мне удалось прибавить ко всему уже сказанному только несколько отрывочных известий: «лета. 7025 (1517) маиа 30-го. Приехал к Великому Князю из Крыма козак его Темеш Кадышев с Товарищи, а с Темешом вместе приехал от Ахмата от царевича человек его Качим. А привез Темеш к Великому Князю от Василья от Шадрина да от Ильи от Челищева грамоту, а сказал Темеш Великому Князю, что от Мегмед-Гирея Царя идет к нему Кудояр мурза Ивачев”. В привезенной грамоте есть известие о Копыле и Варавине: «и здеся, Государь, Божьим милосердием да твоим Государским здоровьем Копыл и Варавин вышел в Кафу поздорову и с товарищи. И Копыл прислал к нам, Государь, Булгаком зовут Окинфов володимерец, а с ними был, Государь, дьяк в твоем приказе. И поехал, Государь, тог Булгак к тебе, к Государю, с Кудояром князем и с твоим казаком с Темишем с Кадышевым, а сказывают, Государь, вестя заморския, что послал Салим-бек Сипан-пашу, и Кизыл-башевы воеводы Сипан-пашу побили на своем рубеже. И как услышал, Государь, Салим-бек, что воевод его побили, и Салим-бек, Государь, сам пошел против Кизылбаша. И сказывают, Государь, что Салим-бек стоит со всею своею силою на своем рубеже, а с мисюрским, Государь, Салим-бек воюется ж. И стояла, Государь, застава мисюрскаго в холяпи, и пришла, Государь, застава Салим-бекова, и дело меж их, Государь, с собою было. И мисюрского, Государь, застава Салим-бековых людей побили, а с угорским, Государь, Салим-бек перемирье взял на два года”²². В другой грамоте, присланной теми же лицами, сказано «Да здесе, Государь, Божьим милосердием да твоим Государским здоровьем Копыл и Варавин в Кафу у вышел поздорову совсем и с ним, Государь, вышел митрополит, да и иные с ним черньци, а дополна, Государь, не ведаем, скол(ь)ко с ним чернцов“²³. Из двух других мест можно определить время пребывания Копыла на Афоне. Здесь, оказывается, он пробыл около полгода. Так, в грамоте Ивана Мамонова, присланной из Крыма, уже после его смерти, говорится: «Да здесь, Государь, прислал ко мне из Царя-Города Варавин грамоту, а в ней тол(ь)ко и писано: здесе нам жити нужно. А тамгу на нас взяли, а другую хотят взять, а боле того, Государь, в ней не писано ничего. А про турского, Государь, про посла к тебе, ко Государю, слуху петь, а турскому, Государь, на се лето валка будет с Кизылбашем, а сам в Ядрене-Поле турской, а Копыл зимовал у него в Ядрене, а во Святую гору пошел перед великим днем, а турской ему дал дву чегушов. Да оттоле Копыл еще не бывал“²⁴. Это было в 1517 году. В феврале же 1518 года Максим Грек с Копылом и Варавиным уже ехал из Крыма в Москву. Об этом мы читаем в грамоте московского посла, возвращавшегося из Крыма, Василия Шадрина: «Да едет, Государь, со мной Копыл и Варавин, а с ними Государь, едут митрополит сам-друг от пaтpиapxa изо Царя-Города, да из твоего, Государь, монастыря от Пантелеймона Святого едет Сава проигумен, а из Вартопета, Государь, едет к тебе, Государю, Максим старец сам-третей, а торговых, Государь, людей едет со мною с Чарыгом Затрегуб кафинец. Да милосердием Божиим да твоим Государским здоровьем доехали есмя до Сулы, дал Бог, поздорову. И отпустили есми, Государь, к тебе, ко Государю, твоего казака Бай-Кулу Олферова и Аппакова человека Милк-Омона“²⁵. 4-го марта того же 1518 года Максим был уже в Москве: «прииде к Великому Князю Василью Ивановичю всеа Руси из Царя-Града, от вселенского патриарха Феолипта митрополит Григорей грек от града Жихна Цареградскиа области; да с ним вместе приидоша старцы от Святыя горы Афонскиа к Великому Князю Государю и к первосвятителю Варлааму митрополиту всея Руси бити челом Великому Государю о нищете положешя, милостыни ради; от Благовещеньа пречистыа Богородица из Ватопеди монастыря три старцы: Максим грек, да Неофита священноинок грек, да Лаврентей болгарин; а от Святого великомученика Пантелеймона из русского монастыря Сава преименитый игумен”. «А наперед тех старцов за год пришел ота четыредяcиnи мученик от Ксиропотамова монастыря Иcaиa священноинок сербин; да с митрополитом пришел патриарш диакон Динисей грек. Князь же Великий Василей Иванович всея Руси пирят митрополита Григориа и старцов Св. горы Афоня с великою честью и велел им пребыти в монастыри св. Архистратига Михаила честнаго и славного его чудеси, питаа их и доволя всякими доволями потребами от своеа царскиа трапезы; такожде п первосвятитель Варлаам всеа Руси ко Григорию митрополиту града Жихна и к старцам Св. горы великую любовь и честь показуаше и к себе призываа и с ними часто беседовааше о божественных словесех духовных [П. С. Р. Л. т. VIII стр. 263, т. VI стр. 261. Никоновская летопись ч. VI, стр. 212].

Радушное и благожелательное отношение к Максиму Греку со стороны, как светской, так духовной власти продолжалось сравнительно недолгое время. Оно сменилось сперва подозрением, как мы выше уже говорили, а потом и открытым гонением. Эта перемена в отношении была вызвана политической деятельностью Максима, которую русские люди похотели, да и не могли понять, а тем менее сочувствовать ей.

К Максиму Греку, как известно, было предъявлено определенное обвинение в недоброжелательных действиях по отношению к Русскому государству. Эта сторона деятельности Максима в России оставалась до сих пор плохо освещенной. Интересуясь политической деятельностью Максима, я в своей работе имел в виду следующий вопрос. Максим Грек, отстаивая в России интересы горячо любимой им Греции, действовал ли в одиночку, за свой страх и риск, увлекаемый своей страстной натурой, или же здесь был какой-то общий план действий греков. и Максим быль только его выполнителем в числе других?” Что касается самого Максима, то он действовал вполне сознательно и определенно. Вот что говорит об этом один исследователей: «Мы видим, что когда Максим прибыль н России, то стал побуждать вел. князя свергнуть турецкое иго, тяготевшее над Грецией. В одном из своих сочинений он говорить вел. князю: «Буди нам некогда царствовати от нечестивых работы свобоженным тобой вся бо возможна и удобь совершаема всех Вдадыце, и якоже древле, от нижних галлов воздвигнув великого в царех Константина, древняго Рима, зле стужима, избави от нечестивого Максентия сице и ныне Нового Рима, тяжце волнуема от безбожных Агарян, благочестивейшею державою царствия твоего да изволит свободити и от отеческих твоих престол наследника покажет и свободы свет да даст нам бедным тобою милостью п щедротами Его“²⁶ . При этом следует заметить, что Максим Грек систематически проводил в России идею освобождения Греции. Так, его слова против могометанской религии давали ему удобный повод представлять те бедствия, каким подвергались греки под властью турок, и притеснения церкви, чем он думал действовать на религиозное чувство русских. Вел. князя он хотел побудить на освобождение Греции обещанием, что «Бог грекам от отеческих его престол наследника покажет”. Он говорил, что к делам во славу Божию относится и «противоополчение к тщащимся выну истребити божественную веру”. А когда ему не удались его старания, он обличал русских в том, что, они “только своих си ищут, а не яже вышняго”, и ставил им в укор, что о церкви, «терзаемой измаильтянами, ни едино попечение есть“²⁷. Именно, под влиянием несбывшихся надежд, написал он «Слово благоверным“, в котором уже высказывает полнейшую безуспешность своего дела: «Добро есть и спасительно нам, говорит в нем Максим, и Самому Вышнему блогоугодно, отвергшим нам от мыслей наших всякия слабости, душегубительно отчаяние, и наипаче прельщающия нас надежды суетные, яко пакы чаем, якоже и прежде, – устроится держава царская в Константине Граде, – востати нам от многолетняго сна премногаго нашего безначалия и небрежения, повинующимся проповеднику глаголющему: «Братие, во всякой премудрости ходите ко внешним, время покупующе, понеже дние лукави суть» (Ефес. 5:15). Максим подсмеивался над трусостью вел. князя и в самых бедствиях Греции видел предвещания последнего времени²⁸. Из того, что Максим постоянно обращался к вел. князю, видно, каким путем вел он свое дело, старания о котором он, конечно, проявлял не в одних только сочинениях “²⁹.

Максиму говорили на соборе, обвиняя его: «Да ты же, Максим, говорил многим здесь на Москве: великому князю и митрополиту кличут многолетие и еретиков проклинают, занеже творят ни по писаниям, ни по правилам, (a патриарха не поминают), а митрополит поставляется своими епископы на Москве, а не в Царе-Граде от патриарха. На соборе 1531-го года сам Максим говорил: «Дознавался я, почему не ставятся митрополиты pуccкие по прежнему и по старому обычаю в Константинополе, и мне сказали, что патриарх Константинопольский дал благословенную грамоту русским митрополитам ставиться своими епископы, и я много добивался видеть эту грамоту, но до сих пор не видал ея“. Таким образом, Максим является явным носителем и выразитслем у нас на Руси греческой идеи.

Зная хорошо Максима, мы, конечно, нисколько этому не удивимся. Мы остановимся поэтому на другом: на реальной стороне дела. Ведь, один в поле не воин. Так, именно, представляет себе положение вещей, при изучении деятельности Максима в России, историк церкви, профессор Голубинский. Приведя обвинение, выставленное против Максима на соборе, в коем говорилось, что «Максим и его сообщник Савва (архимандрит Новоспасский, который был родом также грек) вместо добра умышляли и совещали зло великому князю: посылали грамоты к турецким пашам и к самому турецкому султану, поднимая султана на Государя; да они же говорили: «Великий князь ведет войну против Казани, но не придется ему владеть ею, потому что для турецкого султана срам будет терпеть это“³⁰, – он замечает «Обвинение против Максима с Саввой, будто они посылали грамоты к турецким пашам и к самому султану, поднимая султана на великого князя, не только представляет «pendant“ к обвинению Максима в ереси, но нечто и еще гораздо более удивительное и в своем роде совершенное. Два греческие монаха, живущие в Москве, затевают такое дело, как посредством своих писем к пашам и султану возбудить последнего к войне против великого князя похоже ли это на что-нибудь сколько-нибудь вероятное? И для чего монахи пожелали бы возбудить султана к войне?”

На это мы, во-первых, заметим, что прямой интерес греков мог их побудить сделать это–отыскивать Султану врагов, чтобы тем самым скорее добиться осуществления заветной мечты: освобождения Греции от турецкого ига.

Во-вторых, мы постараемся расследовать, действительно ли Максим действовал, по приезде в Россию, сам-друг только. Тот же Голубинский приходит к заключению, что греки, жившие в России до Максима, действовали в том же направлении «Не особенно задолго до приезда в Россию Максима, говорит он, некоторые греки, оставшиеся при великом князе после его матери Софии Фоминичны, сделали открытие, что славянские богослужебные книги исполнены еретических погрешностей, о каковом открытии и довели до сведения Государя. Василий Иванович вовсе не мог допустить мысли, чтобы наши книги были исполнены погрешностей еретических, ибо, во-первых, по его представлению, как и всех тогдашних русских, нужно было бы в сем случае допустить, что наши чудотворцы, которые употребляли эти книги, не суть чудотворцы; во-вторых, тогда у нас обратилось в твердый церковно-политический догмат то мнение, что при повреждении древнего православия у позднейших греков, оно сохраняется во всей своей чистоте у нас – русских: между тем как, с допущением мысли, что в наших книгах есть еретические погрешности, необходимо было бы отказаться от этого догмата. Следствием сего было то, что помянутые греки, сделавшие, свое открытие и сообщившие о нем великому князю, привлекли на себя крайний гнев последнего”³¹. Эти сведения Голубинский почерпнул у Герберштейна.

Обратимся к этому последнему. «Мы слышали, говорит он, в Московии, что по просьбе самого Московского князя Константинопольский патриарх прислал одного монаха, по имени Максимилиана – (Максима), чтобы он, по здравом обсуждении привел в порядок все книги, правила и отдельный постановления, касающиеся веры. Сделав это и заметив многие весьма важные заблуждения, Максимилиан (Максим) объявил князю, что он совершенный схизматик, потому что не следует ни греческому, ни римскому обрядам. Говорят, что он пропал немного спустя после того, как высказал это, и, по мнению многих, был утоплен, хотя князь и оказывал ему величайшее благоволение. Рассказывают, что за три года до нашего пребывания в Московии, Марк, один греческий купец из Кафы, говорил то же самое, и, хотя за него усиленно ходатайствовал тогда турецкой посол, но он также был схвачен и приговорен к смерти. Грек Георгий, по прозванию Малый, казначей, канцлер и высший советник князя, немедленно был удален от всех должностей и подвергся опале, потому что благоприятствовал этому делу и отстаивал его. Но так как князь никак не мог обойтись без Георгия, то он снова был принят в милость, – только ему дали другую должность. Это был муж необыкновенно ученый и искусный во многих делах; он прибыл в Московию вместе с матерью вел. князя. Князь так уважать его, что, позвав его однажды к себе во время его болезни, приказал нескольким из самых знатных своих советников посадить его в повозку и принести во дворец. Но когда его привезли ко дворцу, он не позволил нести себя по такой высокой лестнице; его высадили из повозки, и он стал помаленьку взбираться к князю. Князь, нечаянно увидев его, начал сильно гневаться и приказал принести его к себе на носилках. Наконец, посоветовавшись с ним и окончив дело, он приказал снести его по лестнице на носилках же и всегда потом носить вверх и вниз”³².

Что касается Марка Грека, то его судьба по официальным документам совершенно тожественна с судьбой Максима: его также не выпустили из России.

Мы приведем только посольскую память, данную о нем Ивану Семенову³³. «Да памят(ь) Ивану. Нечто его вспросить Салтан, или кто от Салтана его вспросит: «Писал яз к Великому Князю о Марке, о лекаре, чтоб его ко мне отпустил. И Князь Великий его ко мне чего деля не отпустил?” И Ивану говорити: «Марко, Господине, приехал ко Государю нашему давно, а приехал еще при отце при твоем, да бил челом Государю нашему в службу. Да и о том бил челом, чтоб Государь наш приказал к отцу твоему о его жене, чтоб отец твой жену Маркову к нему отпустил. И Государь наш и о жене его к отцу к твоему приказывал с своим сыном боярским с Борисом з Голохваствым, чтоб жену ого к нему отпустил. И отец твой Салим-шах Салтан и хотел жену Маркову отпустити А ныне Великом Нов-Городе болен боярин Государя нашего княз(ь) Адександр Володимерович. И Государь наш послал его боярина лечити”. А не взмолвят о том Ивану, и Ивану о том не говорити ничего”. На другом имени: «Георгия малого” или «Юрья малого” наших актов мы должны остановиться, так как он пользовался большим влиянием при дворе вел. князи Василия. В так называемой бархатной книге мы находим следующее о его происхождении (1 II. глава 43 № 288).

Род Трахапиотопых: «В лето 6981 (1473) к великому князю Ивану Васильевичу всея Руси со царевною Софиею, Фоминой дочерью деспота Аморейского, приехали Дмитрий да Юрий, Мануйловы дети, греки, а были в Заморее у деспота бояря. И князь великий их пожаловал, велел им себе служить. А с Дмитрием приехал сын Юрий, а Дмитрей³⁴ был бездетен, а у Юрья дети: «Василей”, и т.д. В 7019 году (1511 г.) Юрий Дмитриевич Малой был назначен между прочим, казначеем, каковую должность занимал до 7021 года (1513 г.). После чего он исполнял, и другие должности. Мы видели из рассказа Герберштейна, что он, также являлся стойким носителем греческой идеи. Пользуясь большим влиянием при дворе близко стоя к посольским делам, .,Юрьи” естественно должен был сделаться главным защитником греческих интересов в России. Так оно и было на самом деле, и так на него смотрели зарубежные греки. Мы имеем любопытный в этом отношении документ пз Арх. М. И. Д. В 1514 году от турецкого Султана был прислан к Василию посол вместе с послом великого князя Михайлом Алексеевым – Камал, князь Мангупский. родом грек. По разным причинам они принуждены были остановиться в дороге. Поэтому вперед были отправлены гонцы. От Камала был послан его племянник Мануйло грек, которого Камал прямо поручал покровительству Юрия, прося его содействия.

В статейном списке мы читаем: «а Мануйло грек привез к Великому Князю от Камала князя грамоту, а другую грамоту привез от Камала к Юрью к Малому, а обе греческим письмом. И Юрьи те грамоты сам переводил”. Вот перевод грамоты к Юрию: «А се грамота от Камала к Юрию: «Честнейшему и разумнейшему благородному и вся чти и хвале достойному. Достойный ми господине и брате, господине Гeopгие Трахапиот, от мене, Камала, некогда зовомый Феодорнт, срадуюся твоему государствию. Пишу же государствию твоему. Да веси, что идут от своего Государя на ответы его к Великому и Наивысшему Государю Московскому всея Руси и иных, и послал есми с смиренным моим писанием к твоему господьству племянника своего Мануила: и как ся тебе угодил. так его да приведешь на поклонение Навысшего Государя и яко ж и да научишь его, как пригоже и как бы нам срама не было; также он еще млад и весть ничто же от государьского чину, токмо на твою надежу; и яко ж велишь, тако учини, а его бы еси пожаловал, держал у себя, доколева, даст Бог, обращался с тобою. Тако же да потрудишися накрепко всячески ко Государю, да избавит, нас от пустоты и от рук вражьих душ наших, зане токмо дыхание, а сила вся наша вышла л вмале и ввелики, одва есми перо принял писати, и нечто будет в писании невежливы, да не имеем осуждение, понеже на твою надежу послахом не ино, токмо Господь да сподобит ны обрести вместе. Апреля 15, суббота”. Мы не знаем насколько верен перевод грамоты. Но относительно этого Мануила Михаило Алексеев предупреждал вел. князя: «а дверей ему не отворяй, Государь, но Давидову, двуедушен муж: ухо и око Камалово”. Говоря о Юрии Дмитриевиче, историк церкви Голубинский был введен в заблуждение относительно года его смерти. Основываясь на показании и Вилиофики Новикова (XX т.), он относит год его смерти на 1513 г. (7021).

Действительно, под этим годом там сказано: «умерли околничей и дворецкой князь Петр Васильевич Великой, казначей Юрьи Дмитриевич Малой Траханиот”. Но мне удалось разобраться во всем в этом. Сперва нужно было исправить старый русский перевод соответствующего места из Герберштейна, который ошибочно говорил об опале Юрия, решительно ни на чем не основываясь, «на третий год после нашего пребывания в Московии” и т. д. На само же деле нужно переводить: «за три года до нашего пребывания”³⁵. Герберштейн первый раз был в России в 1517 г. Если мы вычтем три года, то получим как раз: 1514–1513 гг. Если при этом вспомним из рассказа Герберштейна, что опала дли Юрия сопровождалась переменой должности, то нам все станет ясным. Очевидно, составитель рукописи, не встречая больше имени Юрия в казначеях, счел его умершим. Придя к такому заключению, я постарался его проверить на основании посольских статейных списков Архива М. И. Д. Таким путем мне удалось найти, что Юрий Малой быль жив еще в 1522 году. Так, в сношениях с немецким орденом мы читаем под 1520 годом: «Июля 5-го велел Князь Великий магистрову человеку Юрию быти на казенном дворе у бояр, да велел ему против магистровы грамоты ответ учинити: Юрью Малому, да Меньшому, да Труфану.

А се ответ, что Юрью, магистрову человеку, Юрьи Малой да дьяки говорили”. В статейных же списках сношений с Турцией мы читаем под 1522-м годом при встрече посла Скиндоея «иные речи и о корму запись писали Федору казначей Юрьи Малой с товарищи». На этом пока мои сведения о Юрии кончаются. Но все же получается порядочная разница с 1513 г., когда его похоронила рукопись Вивлиофики. Таким образом, за все это время и Максим Грек и презжавший к нам несколько раз в качестве турецкого посла грек Скиндер имел в лицк Юрия сильного покровителя и единомышленника.

Мы видели уже, что деятельность греческих патриотов не только у нас не находила отклика, но встречала и самое яростное осуждение. Впрочем, это было вполне естественно. В то время, как греки призывали наших предков освободить их от ненавистного им турецкого ига, что, разумеется, было возможно только после войны с Турцией, – в то же самое время реальные политические условия, в которых находились русские, заставляли их употреблять всевозможный усилия, чтобы заключить прочный союз с Султаном, с помощью которого они могли бы обезопасить себя со стороны окружавших их могометанских народов, а особенно со стороны «недруга своего сердечного», крымского хана; впрочем, было бы выгодно иметь такого внушительного союзника, и для угроз по адресу западных соседей. Что касается до заключения союза, то вначале это дело обещало быть успешным.

Так Селим I, к которому Василей обращался с предложением союза, в первое время соглашался на него. В ответе упомянутому уже послу его Камалу говорится: «А писал к нам Салим-шаг-Салтан в своей грамоте, что с нами хочет быти в дружбе и в братстве и в любви и на наших недругов хочет с вами быти заодин….Государь наш велел тебе говорити: «и мы с Салим-шах-Сал-таном в дружбе и в братстве и в любви хотим быти и другу его другом, а недругу недругом хотим быти, и на всяких его недругов хотим быти с ним заодин«…Имея в виду практическую пользу союза, московские дипломаты, жалуясь на набеги крымцев, заявляют послу Султана: «А Салим-шаг бы Салтан нам ныне первую свою дружбу явил, чтобы как нашим недругом какову помешку чинил»… Действительно, первое время Султан предпринимал в этом направлении известные шаги. Но затем его образ действий превратился во враждебный по отношению к России.

Дело союза таким образом рухнуло. Невольно напрашивается вопрос, как могло это случиться.

Если мы обратимся к тогдашним московским людям, то слышим: «греки подымали Султана па русскую державу».

Попробуем проверить это обвинение, задавши себе вопрос, возможно ли это было со стороны греков. Мы видели уже, что из находившихся в России греков Юрий Малой Дмитриевич стоял близко к посольским делам, принимая живое участие в сношениях России с иностранными государствами, а в частности с Турцией. Еще при жизни, вероятно, Юрия к этому делу получили доступ приятель Максима Савва, и сам Максим. В известной описи царского архива мы читаем: «Ларчик дубов 61. А в нем грамоты греческия посольныя, взяты у Савы архимандрита у Спасского бывшаго».

Здесь же имеется известие и о Максиме: «ящик 26… да список с грамоты, что дали в Святую гору прежние Государи земли, списан у Максима у Грека».

Переходя к Константинополю, мы и здесь встречаемся с греками, близко стоящими к посольским делам: из таких лиц нам известны: дьяк и казначей Султана и его зять по имени Абессалом, который, как кажется, был греком; его ближайший помощник, а впоследствии и заместитель уже прямо именуется Андреяпнм греком. Далее мы должны считаться с влиянием и всей греческой колонии в Царь-Граде.

Что касается турецких послов в царствование Васили, то оказывается по их Формуляру, что оба посла происходят из рода князей Мангупских: следовательно, оба были родом греки и можно предполагать даже, что они состояли между собой в каком-либо родстве.

О Мангупском княжестве известно, что оно существовало самостоятельно до 1475 года, т. е. до вступления сюда турок. Из заметок Броневского, посетившего Мангуп в 1578 г. видно, что последние князья Мангупские были родом греки. Из князей Мангупских известны в нашей истории два; лица: Исайко и Константин. Первый предлагал свою дочь в невесты сыну вел. кн. Ивана в 1474 г. Второй сопровождал в Россию Софью Фоминишну в 1473 г. и, приняв иноческий сан, чтим нашей церковью под именем свят. блоговер. кн. Константина Мангупа.

Таким образом, мы видим, что наши дипломатические сношения с Турцией находились в руках греков. Немудрено поэтому, что они старались расстроить союз наш с Турцией, как при Селиме, так и при сыне его Сулеймане, прозванном «Великолепными». В сильной мере этому способствовали приезжавшие к нам греки в качестве послов. Особенно известен в этом отношении второй посол Скиндер: мы видели, что наши дипломаты прекрасно это понимали. Они пробовали с этим бороться; требовали перемены Скиндеря. Но греческаяпартия, очевидно, была очень сильна: ответом на это требование являлись повторные присылки того же Скиндеря, который сыграл исключительную роль в деле провала идеи союза, что окончательно подтвердилось после его смерти в Москве в 1529-м году.

Это было тем неприятнее нашим дипломатам того времени, что они приближались к решению насущных задач, стоявших тогда перед Московским царством. Свои усилия они прежде всего направили на изучение своих врагов и союзников. Широко действуя системой подкупа, они сумели сорвать завесу с грозного своими неожиданными нападениями магометанского юга. Татарские вельможи и турецкие чиновники Азова и Кафы «за поминки» усердно служили «Великому Государю Василию“ и сообщали все, что было нужно Москве и что интересовало ся дииломатов, – а интересы их все росли и расширялись Они желали работать со всесторонней осведомленностью положения дел на политическом тогдашнем горизонте. Они постоянно допытываются, взял ли Султан Родос. Их интересуют отношения Турции к «Мисюри“, «Кизылбашу» и «Угорскому» королю; они требуют сведений о положении дел подле «Белым – Городом» и под «Ядреным – Полем“, желают знать все, что делается в Крыму. Астрахани и Нагаях. Вот две грамоты к турецким правителям Азова:

«Брата, нашег(о) Сюлемен Салтанову слуз Бургану аг азовскому. Каковы будут вести в Азове, – и ты б нам служил: о вестех бы еси нас без вести не держал. А нечто услышиш про нашег(о) недруга про крымског(о): нечто похочет крымской итти на нашу украйну, – и ты б нам служил: нас бы еси о том без вести не держал. А мы тебя за твою службу жаловати хотим. A ныне послали есми к тобе свое жалован(ь)е с своим послом Иваном Семеновичем. Писан на Москве. Лета «зла апреля».

«А се такова грамота послана к Магмед бекекулу азовскому с Васил(i)ем с Верхдеревским. А государства писаны в крузе ж. «Великий Государь Василей, Божиею милостию един правый Государь всея Русии и иным многим землям восточным п северным Государь и Ведший Княз(ь), володимерский, московский, ноугородский, псковский, смоленский, тфереский, югорский, пермьский, вятцкий, болгарский и иных. Брата нашег(o) Сюлемен Салтанову слузе Магмед беккулу азовскому. Что нам служиш и нас о вестех без вести не держиш. – ино то делаеш гораздо. И мы, ож даст Бог, за твою службу тебя жаловати хотим. А ты б и вперед нам служил. И каковы у тобя будут вести, и ты б к нам о вестех отписывал. И нас бы еси о вестех без вести не держал. А ныне послали есмя к тобе свое жалован(ь)е с своим послом с Иваном Семеновичем с Морозовым». (лл. 254–254 об.)³⁶.

Конечно, все это делалось под покровом строжайшей тайны. Так, тому же Морозову был дан строгий наказ скрывать эти сношения от турецкого посла Скиндеря, с которым он ехал к Султану.

Памят(ь) Ивану Семенову. «X кому с ним послал Княз(ь) Великий свои поминки в Азов и грамоту к Бургану азовскому и к Магметю беккулу, – и Ивану та грамота и поминок || дати Бургану и Магметю тайно, чтоб тог(о) Скиндер(ь) не ведал. Да, и словом Ивану молвити Бургану и Магметю, чтоб Великому Князю служили прямо. Да, каковы будут вести, и они б Великог(о) Князя о всем без вести не держали. А Княз(ь) Великий их и вперед жаловати хочет. А беречи Ивану того накрепко, чтоб тог(о) Скиндер(ь) не ведал,|что Княз(ь) Великий к Бургану грамоты и поминки посылает». (лл. 251 об. – 252).

Вот образчики донесений исполнительных турецких администраторов.

«А крым||скому, Государь Царю стати неким и почати нечим, а надеется. Государ(ь), крымской Цар(ь) на Царя отманског(о), ино, Государь, и отманскому ему не пособити: самому от любово боронит(ь)си, а земля, Государь, дал(ь)нея“… (лл. 263 об. – 264).

«А ныне, Государь, брат твой, Сюлемен Цар(ь) посадил на царство Саидет Гирея Салтана. А молвил Государь наш «Яз тебя с своим братом, с Великим Князем Василием Ивановичем, смирю». А не велел ему ннкакова казака под твою украйну отпускати. Хто не станет слушати новог(о) Царя Саидет Гирея, – велел брат || твой, Сюлемен Царь, на кол бити и пластати. А прислал Государь наш из Царя-Града дватцат(ь) тысяч(ь) конной силы да пят(ь)сот пищал(ь)ников поберечи новог(о) Царя, доколе укрепится».... (дл. 260 об. – 261).

При некоторых из этих турецких «доброжелателей» существовали чуть ли не особые московские канцелярии по дипломатической части, что, например, раскрывается из одной грамоты к Великому Князю такого Азовского слуги.

«А се другая грамота Магмет беккула азовског(о) с Федком же с Каменевым: «Государю, Великому Князю Васил(i)ю Ивановичу всея Pycии, белому Царю, холоп твой Магамет беккул азовской из Азова низко челом бьет. Чтоб еси, Государь, смиловался меня своег(о) холопа пожаловал. Здес(ь) есми, Государь, с кем твое дело Государьское делал, – межи, Государь, нас третей не бывал. И тот, Государь, человек меня, холопа твоег(о), оставил. Пошел, Государь, к Москве с твоим воеводою с Василием с Верхедеревским. Зовут его, Государь, в Азов Гришка белой дияк. И ты б, Государь, умилосердился своег(о) холопа пожаловал: тог(о) бы еси, Государь, диака, ко мне к Азову прислал. Зане ж, Государь, залажуся ег(о) тог(о) деля, что не от велика по-турскы знает. Иног(о), Государь, диака призват(ь) на твое дело на Государьское, – ино, Государь, толмач надобет. С тем есми, Государь, дела твои делывал один на один во дни и в нощи. Или как ся получит, – скажу ему твои дела || Государьские, и oн мне, написав, да принесет, и я, холоп твой, мишен(ь) свою приложу да к тобе, ко Государю, посылаю. || Лета ҂злв. марта 25 дня“. (лл 264 об. – 265). Для того, чтобы нужные вести быстро и верно доходили по назначению, во всех важных пунктах постоянно держались «станицы» украинцых – рязанских и иных казаков, которые, рассыпавшись по степи, ухитрялись обыкновенно прокрасться мимо вражеских «заставь» к московскими украйнам. Для пополнения этих «станиц» пользовались каждым удобным случаем. Так с послом в Турцию Иваном Семеновым Морозовым было послано десять таких «станиц». «Да посланы с, Иваном казаки резанцы десять станиц, да и список Ивану дан им по имяном и где которых оставити. И Ивану тех казаков оставити в Азове по списку || четыре станицы. А в Кафу ему теx казаков с собою взяти четыре ж станицы да оставити их в Кафе. А с собою ему взяти казаков ко Царю-Городу две станицы (лл. 244–244об.).

Взвесив все данные политического положения, наши дипломаты выработали и старались осуществить следующий план: Московское государство заключает союз с Typцией, который сулит при своем осуществлении блестящие перспективы. Турецкий Султан, как союзник, удерживает своего вассала, крымского хана от набегов на украины «своего брата» московского, Великого Князя. А так как хан крымский не мог существовать с своей ордой без набегов на чужие земли, то московские дипломаты, предвидя это, предусмотрительно указывали ему на Литву, которую и отдавали ему «на поток и разграбление», при чем не прочь были в этом деле помочь туркам и крымцам. Вот какие выгоды давал союз с турками Москве. Понятно теперь, почему в глазах московских людей всякий, кто осмеливался становиться на пути осуществления этих чаяний и надежд, становился злейшим их врагом, как то и случилось со всеми греческими патриотами на Руси. В посольской «памяти», данной Ивану Морозову, они так говорили о союзе с турецким Султаном.

«И ныне похочет Салтан со Государем нашим быти в дружбе и в братстве, и Салтан бы ныне послал к Государю нашему со мною вместе своег(о) доброго || человека, такова, которому бы то дело л(ь)зе было делати, и о том бы с ним Салтан наказал, как быти Салтану со Государем нашим в дружбе и в братстве и на недругов заодин быти, и каком грамотам пригож межи их быти о дружбе и о братстве. И Государь наш, по тому приговорив, велит грамоты написати, каким грамотам пригож меж их быти о дружбе и о братстве, да к Салтану с его послом пошлет своего посла». Да говорити о том по Велпког(о) Князя наказу. A нечто взмолвят: «Послал Салтан к Великому Князю свою грамоту с своим послом с Скиндером и с ег(о) человеком с Трет(ь)яком послал же грамоту, – ино иным какым грамотам быти меж Государя вашего и вашег(о) Государя?» И Ивану говорити: «Прислал Салтан с Скиндером грамоту ко Государю нашему, да и со Государя пашег(о) человеком с Трет(ь)яком прислал грамоту. А писал Салтан в тех грамотах, что со Государем нашим хочет быти в дружбе и в братстве. А крепо||стей никоторых в тех грамотах нет, как Государям быти в дружбе и в братстве и на недругов быти заодин. А в грамотах в шертных пишут, как Государям меж собя быти в дружбе и в братстве и как им на недругов быти заодин. Да у тех грамот печати Государьские живут. ИI правда меж Государей бывает То грамоты о дружбее и о братстве – утверженые». Да говорити о том по Великог(о) Князя наказу. А нечто взмолвят Ивану: «Говорил еси в речи от своег(о) Государя Государю нашему, что на недругов быти заодин. Ино кто недрузи Государю вашему?» И Ивану говорити: «Даст Бог, будет посол Салтанов у Государя нашег(о), ино ему будет ведомо, кто друг Государю нашему и кто недруг». И нечто учнут о том Ивана пристайно вспрашивати, кто пак(и) недрузи Государю вашему, – || и Ивану говорити: «Ведомо и вам: Менли Гирей Цар(ь) крымской Государю нашему был друг, а и сын его Магмед Гирей Цар(ь) Государю нашему также друг был. И ныне Магмед Гирей Цар(ь) Государю нашему учинился недругом. А и иные Государю нашему недрузи есть и друзи его. А Магмед Гирей Цар(ь) ныне прислал ко Государю нашему своих великих послов. И ныне послы его у Государя нашего. А меня Государь мой к Сюлемен Султану отпустил, а еще межи Государя нашего и Магмед Гupея и Царя мир не бывал». И нечто взмолвят: «Государь наш с Великим Князем на крымского будет заодин и помоч(ь) ему на крымског(о) учинит. А Государю нашему недруг литовской, – и Княз(ь) Великий со Государем нашим на литовског(о) будет ли заодин? “И Ивану говорити «О том от Салтана ко Государю нашему с его послом приказу не было. И Государь наш к Салтану о том со мною не наказал ничего. А коли учинится Салтан || со Государем нашим в дружбе и в братстве, и Государь наш на всех недругов с Салтаном будет заодин. А Салтан бы также со Государем нашим на всех недругов был заодин. А ныне о том Салтан, что прикажет ко Государю с нами, и мы то до своего Государя донесем. Да и с своим бы послом о том ко Государю нашему наказал». Да говорити о том по Великог(о) Князи наказу.... (лл. 239 об, – 241 об.).

С воцарением на Константинопольском троне Султана Сулеймана надежды на заключение союза у русских людей окрепли, и они принялись за его осуществление с удвоенною энергией. Бывший у Султана в 1522-м году наш посол Третьяк Губин своими грамотами вполне подтвердил эти надежды. «А се грамота к Великому Князю Трет(ь)яка Губина с Елгозею: «Государю Великому Князю Васил(i)ю Ивановичу всея Руси холоп твой, Трет(ь)як Губин, челом бьет. Дал Бог Государь, милосердием Божием да твоим Государевым здоровьем пришли есмя, Государь, во Цар(ь)-Город поздорову за неделю до Покрова. А Сюлюмен Салтана во Царе-Городе не было: ходил на угорского короля. А стоял под Белым Городом ||. А мне, Государь, велели Царя ждати во Царе-Городе, а ждал есми, Государь, его месяц. И как, Государь, пришел Сюлюмен Салтан во Цар(ь)-Город, и яз, Государь, у Царя был, и грамоту есми, Государь, твою и речи донес, и дело есми твое делал по твоему Государеву наказу. Грамота твоя и речи, Государь, ему любы, – и меня, Государь, холопа твоего, жаловал. И послал, Государь, к тобе посла своего Скиндеря Саку». (л. 206–206 об.). По приезде в Москву Губин в речах говорил великому князю то же самое.

«А сказал Трет(ь)як Великому Князю, что Цар(ь) с Великим Князем хочет быт(ь) в дружбе и в братстве || и послал к Великому Князю своего посла Скиндеря“ И как Скиндер(ь) приехал на Москву, и Княз(ь) Великий велел его на вспол(ь)е встретити и приставом на Москве у него быти Семену Сергееву сыну Левашова да Федорцу Гридину. А велел Семену поклон правити до тому ж, как вверху писано, и на подвор(ь)е его поставити» (лл. 210 об. – 211), Приехашшй с Третьяком посол турецкий Скиндерь подтвердил, все, сказанное Третьяком Великому Князю. «А говорил Искин || дер(ь): «Дай Бог, здоров был здес(ь) Государь, Великий Государь, а там бы здоров был мой Государь Сюлемен Сантан, а межи бы их Государей, дал Бог, доброе дело делалося. А которые недрузи Великого Государя, и он бы с теми с своими недруги свое дело делал так, как его милосердый Бог похочет. И дал бы Бог, его недрузи под ногами его были и головою в землю ударили. А другом бы своим Великий Государь то возвестил, кто будет его недрузи. И они с ним на тех его недругов заодин. А Государь наш Сюлемен Салтан хочет быти с Великим Государем в крепкой дружбе и в братстве свыше тог(о), как был отец его Салим шах Салтан с Великим Государем в дружбе и в братстве. И другу его хочет другом быти, а недругу недругом, и на всех его недругов хочет быти с ним заодин. А что Великий Государь пошел на свое дело, а мне велел Государь побыти здес(ь) на Москве, – ино, дай Бог, здоров был Государь и делал свое дело, а мне хоти будет тысяча || ден(ь) жити, и яз рад, тол(ь)ко бы дал Бог Государю свое дело с своим недругом поделати. А Государьское ко мне жалован(ь)е велико, как ко мне прислал Государь своег(о) сына боярског(о) добра, и для Государя моего велел мне такову честь чинити: дорогою мне Государьским здоров(ь)ем кормом доволен»... (лл. 211 об. – 212 об.). В другой раз тот же Скиндерь снова категорически заявляет, о готовности Султана заключить союз с Московским царством.

«Да Искиндер(ь) же говорил: «Посылал Государь ваш к нашему Государю своего сына боярског(о) Васил(i)я Михайлова отведати про Государя нашег(о) на его государстве, и хотя с ним быти d дружбе и в братстве. И Государь наш с Великим Государем хочет быти в крепкой дружбе и братстве и свыше тог(о), как с ним был Салим шах Салтан в дружбе и братстве. И похочет Великий Государь с нашим Государем быти в крепкой дружбе и братстве, и Великий бы Государь послал || к нашему Государю своего доброго человека, кто б мог меж их дружбу и братство крепко делати и крепость учинити» И диаки то, приехав, сказали Великому Князю. И Княз(ь) Великий послал к нему диаков же, а, велел ему молвити: «Мы з братом своим Сюлемен Салтаном хотим быти в крепкой дружбе и братстве. А, о ж даст Бог, тобя к брату своему отпустим, а с тобою вместе пошлем к брату своему своего доброг(о) человека» (лл. 216 об. – 217). Наши дипломаты, с своей стороны, идя навстречу этим заверениям, ссылались на отношения, которые установились было между Москвой и Турцией при Султане Селиме, отце Сулеймана: «И мы наперед сего к брату своему, к отцу к его, к Салим шаг Салтану, посылали своего посла о том, чтоб с нами был в дружбе и в братстве и в любви и на всех бы недругов был с нами заодин, да и грамоты бы межи нас о дружбе и о братстве были. А мы з братом с своим также хотим в крепкой дружбе и в братстве и в любви быти. И брат наш. Салим шаг Салтан, нашего посла к нам отпустил, а приказал к нам, что с нами в дружбе и в братстве в крепкой хочет быти и грамотам было шертным о дружбе и о братстве межи нас с ним быти и посылает к нам своего посла, доброг(о) своег(о) человека. Да посла своего к нам не успел послати. И то дело межи нас не ссталося тог(о) деля, что Бож(ь)я воля ссталася, – брата нашего, Салим шаг Салтана, в животе не стало» (л. 228). Но как только дело дошло до реального обсуждения создавшегося положения, то у Скиндеря не оказалось будто бы ни определенных директив, ни соответствующих полномочий в то время, как об этом спрашивали по поручению Великого Князя, «Федор говорил: «Великий Государь Василей, Бож(i)ею милостию един правый Государь всея Руси и иным многим землям восточным и северным Государь и Великий Княз(ь), велел тобе говорити: «Прислал к нам с тобою брат наш, Сюлемен Салтан, свою грамоту. А писал к нам в своей грамоте да и с нашим посланником, с Трет(ь)яком з Губиным, писал к нам свою грамоту, что с нами хочет быти в крепкой дружбе || и в братстве, а нам бы с ним также быти в крепкой дружбе и в братстве». И мы с Сюлемен Салтаном в дружбе и в братстве хотим быти» Шигона говорил: «Великий Государь Василей, Божиею милостию един правый Государь всея Руси и иным многим землям восточным и северным Государь и Великий Княз(ь), велел тобе говорити. И что с тобою к нам наказ от брата нашего Сюлемен Салтана? Как Сюлемен Салтан хочет бытн с нами в дружбе и в братстве?»

И Искиндер(ь) говорил: «Со мною Государь мой, Сюлемен Салтан, послал к Великому Государю свою грамоту. И что писал в своей грамоте, и он по тому и хочет с Великим Государем быти в крепкой дружбе и в братстве. И хочет тог(о), чтоб люди межи их ходили на обе стороны да и гости б ходили». И Федор ему говорил: «Скиндер(ь)! у Государя нашег(о) в обычее, с которыми Государи Государь наш в дружбе и в братстве, ино меж их грамоты утверженные живут» И Искиндер(ь) говорил: «Со мною, оприч(ь) грамоты к Великому Государю, от Салтана приказу нет. Государь ваш к Салтану у с своим человеком с Васил(i)ем о том не приказал. А приказал бы Государь ваш о том с своим человеком, и Государь бы наш и со много о том наказал» (лл. 222–223а). На Москве сразу заподозрили Скиндеря во враждебном отношении и не хотели ему верить. Всю надежду они возложили на непосредственное обращение к Султану через посольство Морозова, а потому в данной ему «памяти» приказывали так говорить Султану.

«Великий Государь Василей, Бож(i)ею милостею един правый Государь всей Руси и иным многим землям восточным и северным Государь и Великий Княз(ь), велел тобе говорити: «Присылал ecи к нам своего посла Скиндеря князя. И подал нам от тебя твою грамоту. А в грамоте в своей к нам писал еси, что с нами в дружбе и в братстве и в любви хочет быти, а нам бы также с тобою быти в дружбе и в братстве, и в любви. И послы б нашы межи нас на обе стороны ходили и люди наши ездили нашего здоров(ь)я видети, да и гости б на обе стороны ходили без всякие силы и зацепки». Государь наш велел тебе говорити: «И мы наперед сего к брату к своему, к отцу твоему, к Салим шаг Салтану, посылали своего посла о том, чтоб с нами был в дружбе и в братстве и в любви, и на всех бы недругов был с нами заодин, да и грамоты бы межи нас о дружбе и о братстве были, а мы з братом своим также хотим в крепкой дружбе и братстве и в любви быти. И брат наш, Салим шаг Салтан, нашего посла к нам отпустил, а приказал к нам что с нами в дружбе и в братстве в крепкой хочет быти и грамотам было шертным о дружбее || и о братстве межи нас с ним быти и посылает к нам своего посла, доброго человека. Да посла своего к нам не успел послали. И то дело межи нас не ссталос(ь) тог(о) деля, что Бож(ь)я воля ссталас(ь), – брата нашего, отца твоего, Салим шаг Салтана, в животе не стало» Государь наш велел тебе говорити: «И мы ныне с тобою, з братом с своим, Сулемен Салтаном, в дружбе и в братстве и в любви хотим быти, и на, всех недругов хотим с тобою быти заодин. А ты б также с нами был в дружбе и в братстве и в любви, и на всех бы еси недругов был с нами заодин. А с которыми есмя с Великими Государи с своею брат(i)ею в дружбе и в братстве, – ино межи нас грамоты шертные о дружбе и о братстве и правда межи нас есть. И межи бы нас с тобою также грамоты шертные были о дружбе и о братстве. И правда бы межи нас была, и люди бы наши межи нас на обе стороны ездили, и послы ходили нашего здоров(ь)я видети» (лл. 230 об. – 232) Относительно же Скиндеря, от которого, несмотря на его льстивые уверения в преданности, ждали враждебных по отношеиню к нам дйствий, «наказывали» –требовать его замены другим послом. «А нечто Скиндер(ь) учиет приехав там говорити, что будто его Княз(ь) Великий не жаловал и бережен(ь)я ему от Великог(о) Князя не было и кормы собе учнет сказывати малы и нечесть которую учнет собе сказывати, и нечто там о том Ивану учнет кто говорити или хоти Ивану и не учпут о том говорити, я послышит то Иван, что Скиндер(ь) то говорит, – и кто Ивану учпет о том говорити, – и Ивану тому говорити. И не учпут говорити, ино наше которому молвити в розговоре, каково было жалован(ь)е Скиндерю от Великог(о) Князя. || А говорити Ивану по тем списком, каковы ему списки дали о тех делех казначеи, что Скиндерю корму давано и что ему Княз(ь) Великий давал жалован(ь)я. Н Ивану говорити по тем списком. А говорити: «То Скиндер(ь) говорит негораздо: Государьское жалован(ь)е было к нему велико, честь ему была великая и кормы великие даваны. А от Государя ему жалован(ь)е давано много и честь ему велика была, а ни в чем ему безчестия никоторог(о) не было. Да говорити Ивану по те(м) списком, каковы ему даны: «А то Скиндер(ь) говорит негораздо, что к собе жалован(ь)я Государя нашег(о) не сказывает, а такое ему было жалован(ь)е». Да и то Ивану молвити в розговоре: «Государем Великим пригож промеж собя посылати таких людей, которые бы жили близко при Государех и дело бы знали и жалован(ь)е бы Государьское знали, а не корысти б смотрили» (лл. 245 об. – 246). Усилия посольства не увенчались, однако, успехом: греки, конечно, не могли выпустить из своих рук нити сношений с Москвой, и к нам вторичным послом при Сулеймане был отправлен тот же Скиндерь, – и притом согласно донесению одного из участников посольства, только с торговыми целями, при чем на этот раз с ним ехал еще и родной брать Юрия Малого Траханиота.

«И Миша Тферитинов с товарищы князю Миките сказали про Иванов приход к Салтану и скол(ь)ко там побыл Иван во Царь-Городе, и как Ивана Салтан отпустил по тому ж, как Иван с ними к Великому Князю написал в списке. А посла своего Салтан послал к Великому Князю с Иваном вместе того ж Скиндер(ь) Саку, которой был у Великог(о) Князя, а с ним Салтановых два человека Асаном зовут, да Скиндерем зовут молодые люди, а его людей шло с ним из Бела-Города тол(ь)ко три человеки, и то наймиты. Да гостей, сказывают, с собою взял за своих людей человека пят(ь) ли, шесть ли. А гостей с ним шло изо Царя-Города до Крыма человек з десят(ь), а всех людей с ним шло изо Царя-Города, которые ег(о) и провожали до Перекопи, человек с тритцат(ь). А имат(ь) ему, сказывают, с собою людей из Кафы янычан и гостей. А товару, сказывают, с Скиндерем мног(о). || А Скиндер(ь) бол(ь)шее, сказывают, идет на Салтана рухляди купити: денег с ним Салтановых много. А дела за ним великог(о) не чают. А там, сказывают, у Салтана Скиндер(ь)молодой человек – водовоз бывал–потому словет «Сака» И урядства на нем нет нико(то)рог(а) и близко Салтана не живет, а дети ег(о) там торгуют. Да (с) Скиндерем же, деи, идет с торгом гречин Федором зовут, а сказывается Юр(ь)ю Малому родной брат, Дмитреев жо сын“ (лл. 266 об. – 267).

Сам посол Иван Семенов под твердил в своей грамоте сказанное выше: «А сказывает, Государь, Искендер(ь), что Салтан послал его ныне не посол(ь)ством, – послал его рухляди купити; и речи, Государь, от Салтана к тебе, Государю, сказывает, за ним есть ж(е). А посла, Государь, своег(о) бол(ь)шег(о) Салтан к тебе, Государю, ялся ж прислати (л. 273 об.) Нужно отметить, что на Москве плохо знали нравы и обычаи Султалского двора; поэтому послам часто давались такие предписания, которые трудно было выполнить, и вся их энергия уходила на мелочи этикета и на выполнение сочиненного на Москве посольского церемониала; при чем послы согласно своим «наказам“ должны были оставаться непримиримыми и ничего не уступать в этом отношении туркам. Позабывали па Москве, как это ни странно, и о продажности восточных дипломатов, и совершенно не хотели считаться с алчными турецкими пашами, и, меряя все на свой аршин, требовали личнаго участия Султана в переговорах, между темп как паши и другие турецкие чиновники всех рангов требовали «подарковт», откровенно указывая русским на то, что Султан поступает так, как они «удумают».

«Да говорили Ивану толмачи, чтоб Иван ехал к Аяз паше на подвор(ь)е с пашею видетис(ь) и о Государском деле с ним переговорит: «Зан(е)жс, господине, зде обычай таков, от которог(о) ни буди Государя посол придет к нашему Государю, – и тому, господине, поеду первое быти у паш, да Государьское дело с, пашами переговорити. И паши, господине, скажут Салтану то ж, Господине: (и) Государь наш велит у собя послу быти, а то, господине, у Государя нашег(о) бол(ь)шие люди Ибреим паша да Аяз паша и дела бол(ь)шие все на них лежат; как Салтану они придумают, и Салтан так и учинит, а мы, господине, за добродетел(ь) тобе дружим и здешней обычай сказываем, а которые, господине, Государя вашего послы наперед сего у Государя нашег(о) бывали–Василей Коробов и иные, и мы, господине, по тому ж им дружили, а они, господине, нас за то жаловали». Да говорили толмачи Ивану «пристойно, чтоб Иван наперед к пашам ехал: «А тол(ь)ко, господние, ты наперед у паш не будеш, и тобе у Салтана и долго не быти и дела Государского не зделати». И Иван им отвечал: «Послал меня Государь мой к Государю вашему и речи мне велел говорити брату своему Сюлемен Салтану, – и мне к пашам чего для ехати на под- вор(ь)е? Велит мне Салтан у себя быти, и яз ему от своег(о) Государя и речи говорю, а пашам мне Государя своег(о) речи как говорити? А был посол Государя вашег(о) у Государя нашег(о) Скиндер(ь), и он грамоты подал и речи говорил самому Государю, а бояром своим Государь наш не велел у него речей слушати. Сам Государь речей его слушал». А приставов чеуш и– Мурат и Гайрадин того ж дни да и на завтрее в четверг по тому ж Ивану говорили накрепко, чтоб Иван о Государьском деле ехал к Аяз паше на подвор(ь)е: «А не поедеш, господине, к пашам на подвор(ь)е, и тобе у Салтана не бывати ни в шесть месяц. И Иван чеушем отвечал те ж речи, что и толмачем, а к пашам не поехал“ (лл. 277 об. –2 78). Потомив ожиданием в надежде, что посол уступит, пристава неожиданно являются через три дня и заявляют: «Сегодни, господине, ехати тобе к Салтану в стан и ты, господине, буди готов, и которая рухляд(ь) у тебя на коробле, а к завтрею будет надобна, и ты ее вели имати, а мы в ту пору шед под тебя суды изготовим да часа тог(о) по тебя будем. А завтра рано быти тобе у Салтана, а хочет Салтан завтра ж ехати на свое дело, тебя отпустя, да быти там Салтану месяца с полтора, а тобе его дожидат(ь) здес(ь) в городе». Да того ж часу приставов по Ивана ириехали» (л. 278 об.). Приехав с Иваном к Султану, пристава велели ему сесть подождать у дороги к Султанову шатру. Тут они принялись с чисто восточной хитростью добиваться унижения Московского посла, убеждая его вставать и кланяться при приближении передних всадников свиты едущого к Султану Ибреима паши. «И приставов почали Ивану говорити накрепко: «Встан(ь): Ибреим паша едет», и Иван не встал, а молыл: «Молоды люди ездят, а мне против ково вставати?» – И приставов Ивана за плече имают и говорят: «Встан(ь): Ибреим паша едет, а то у Государя нашег(о) бол(ь)шей человек, пригож тобе против его встати и челом ударить». И Иван пропустил многие люди, и как будет против Ивана Ибреим паша, и он наперед Ивана в седле приподылся и поклонился, и приставов чеуши Ивану молвили: «Ибреим паша тобе челом ударил»; и Иван по тому же против паши приподылся || и поклонился по турскии ж» (лл. 279–279 об.). Когда же первая хитрость не удалась, то пристава, пустились на другую.

«И велели приставов Ивану в шатер пойти, а сказали в шатре Салтана; и вшел Иван, а Салтана в шатре нет, а сидит в шатре Ибреим паша да казначей Аббисалом. И против Ивана Ибреим паша встал да пытал Ивана о Государском здоров(ь)е (и) о его здоров(ь)е» (л. 279 об.). Поеле того, как Иван отказался окончательно говорить свои речи пашам, о нем было доложено Султану, и он был принят Султаном, но за ним от Султана, вопреки московскому обычаю при приеме иностранных послов, вышел только один толмачь.

«Да пришед толмач Ивану говорил: «Государь нашь Сюлемен Салтан велел тобе к собе идти». А оприч(ь) толмача, Ивана не встретил ни проводил нихто, а приставове чеуши осталися у Салтанова шатра» (л. 280). При приеме надежда на султанову «правду» не оправдалась: Султан оказался вполне в руках своих приближенных турок и греков.

И велел паша Ивану пойти к Салтану к руце, а опосле тог(о) Иван от Государя Салтану поклон правил и поминки являл по записи и посол(ь)ство правил и грамоты подал, а взял посол(ь)ство и грамоты Ибреим паша. А посол(ь)ства правил Иван три стат(ь)и, а одной стат(ь)и еще не правил. И Ибреим паша у Ивана реч(ь) перенял, а говорил паша Ивану. «Иные Гоеударские рйчи с нами переговориш, и мы их Государю скажем. Асам Салтан по проговорил к Ивану ни одного слова ни х которой речи» (л. 280 об.). Когда Ивану пришлось быть у Султана во второй раз уже на отпуск, то к нему обратился с тробованием «подарков» «казначей и дьяк» Аббисалом, угрожая разстроигть посольство в случа отказа, со стороны посла Москвы.

«Сентября 12 приехав приставов к Ивану на подвор(ь)е да говорили Ивану: «Сегодни, господние, тобе быти у Салтана в стану, – да то тобе, господине, и отпуск“....

«И того ж дни в стану приходил к Ивану Андреян грек от казначея я от диака Салтанова от Аббисалома, и говорил Андреян Ивану: «Велел, господине, тобе Аббисалом говорити. «Наша, деи, господине, пошлинка есть, и ты б, господине, нас не забыл. А наперед того послы бывали у нашего Государя от Государя вашег(о), – и они, господине, нам пошлину давали: и ты б, господине, нас не покинул же». Да пригож, господние Иван, тобе его почествовати, зан(е)же, господине, он у Салтана ближней человек и дела Государские, бол(ь)шие на нем лежат. А не почтиш, господине, его, – ино, господине, и делу не зделатца» (лд. 282 об. – 283). Наш посол, отказался удовлетворить эти вымогательства, заявив что он прислан к Султану и ему ни до кого нет дела, помимо самого Султана.

«И Андреян Ивану отвечал: «Аббисалом, господине, говорит: и тол(ь)ко, деи меня посол не почтит, ино, деи, и делу не зделатца; и велел мне на после взяти карабленые налоги: кафинской и царегородской и все пошлины с рухледи азовские и кафинские и царегородцкие» (л. 283). Когда же угрозы Андриана не подействовали, то был подослан пристав Мурат чеуш, но уже от имени якобы Султана..

«А после Андрияна пришел к Ивану пристав Мурат чеуш, а говорил Ивану: «Велел, господние, тобе Салтан молыт(ь): «Аббисалом у меня человек ближней – диак и казначей и зят(ь), и ты меня деля его почти, – нечто ему пошли» (л. 283 об.). После этого заявления пришлось уступить, и Аббисалому была послана «шуба». Отпуская московское посольство, султан по прежнему хранил загадочное молчание, и нашему послу все-таки пришлось иметь дело с пашами, хотя и на дворе у Султана.

«И тут Иван Салтану и челом ударил, а не проговорил Салтан к Ивану никакова слова” (л. 2 4 об.). Как было сказано выше, с Иваном Семеновым был прислан тот же Скиндерь и притом «не посольством», а, как заявил Ибреим паша, «соболей купити на Салтана». Но в дороге у Скиндеря вдруг оказалась Султанская грамота и он обявил, что теперь он идет «с великими делы».

«А в Бел-Городе, Государь, и на дорозе, от Бела-Города идучи к Перекопи, Изкиндер(ь) говорил в речи и не одинова: «Ныне, ден, яз иду не посол(ь)ством, послал, деи, меня Салтан з ден(ь)гами рухледи купити да и тобя проводити, a речи, деи, от Салтана к вашему Государю за мною не великие». А приехав из Кафы в Перекоп(ь), перед поездом, Изкиндер(ь) говорил: «Прислал ко мне Государь мой гонца со многими грамотами, а иду ныне от Государя к Государю с великими делы» (л. 285 об.). Нужно прибавить к этому, что обстоятельства в том году (1524-й) складывались благоприятно для Москвы на ближнем востоке. Так, Скиндерь говорил Ивану Семенову еще на дороге.

«А самому, деи, Салтану на сей весне итти на угорског(о) короля, а на литовског(о), деи, короля Салтан отрядил своих санчаков многих, а с ними сорок тысяч да и к крымскому, деи, Сади-Гирею Салтан писал, а велел ему идти на литовского ж короля» (л. 288). Но князь Василий и его дипломаты прекрасно понимали, что это делается со стороны Султана под давлением необходимости. Поэтому Скиндеря приняли на Мсквк с недоверием и не хотели считаьего послом. К тому же Скиндерь произвел неблагоприятное впечатление на Великого Князя отказом принять угощение (что отказ этот, былнеискренен, это видно из последующего).

«И Скиндер(ь) не ел у Великог(о) Князя; отговорился тог(о) деля, что тогды было их говеино» (л. 291) На приеме наши дипломаты заявили Скиндерю: «Государь наш веле тобе говорити «Наперед сего присылал к нам Салтан тебя ж Изкиндеря, а приказал к нам, что с нами в дружбе и в братстве хочет быти; и мы, хотя с ним быти и в дружбе и в братстве, посылали к нему своег(о) бол(ь)шег(о) посла, доброго своег(о) человека Ивана Семеновича. И послу нашему Ивану от Салтана говорил паша его Ибреим, что Салтан с нами в дружбе и в братстве хочет быти и посылает к нам своег(о) бол(ь)шег(о) посла, великог(о) человека, а Скиндеря посылает проводити Ивана, чтоб ему без страху итти и на собя, что потребная, купити; и от Салтана с тобою к нам каков приказ ест(ь) ли?» И Скиндер(ь) говорил: «Государь наш и ныне с Великим Князем в дружбе и в братстве хочет быти и послал меня вместе с Иваном, а со мною послал к Великому Князю грамоту, а в грамоте в своей то ж писал, что в дружбе и в братстве с, Великим Князем хочет быти, и послы бы и гости на обе строны ходили без зацепки и зауморков бы не было, а того яз не слыхал, чтоб Ибреим паша Ивану говорил, что Государь наш хочет послати к Великому Князю своег(о) бол(ь)шег(о) посла» (лл. 291–291 об). Такие речи уже не производили на Москве никакого впечатления и от Скиндеря потребовали реальных условий союза. Но, по обыкновению, с ним приказа такого «никотораго» не было.

«И Государь наш послал своег(о) бол(ь)шег(о) посла, и там, Государи нашего послу о том слова никакова не было, как им быти в дружбе и в братстве, и с тобою пак(и) ныне, о том каков приказ ест(ь) ли? Как Салтану быти со Государем нашим в дружбе и в братствее, и каким межи их крепостем быти?» И Скиндер(ь) говорил: «Со мною приказу от Государя от моего никоторог(о) нет

, оприч(ь) того, что послал со много Государь мой грамоту к Великому Князю (л. 292). В грамоте, присланной Султаном с Иваном Семеновым говорилось о «дружбе и братстве“ только в общих выражениях. «Тако же да есть ведомо блогородствию твоему, что царство мое на предреченнем ириятел(ь)стве и на стат(ь)е, как есмя поставили клятву и веру, и ныне на том стоим. И еще бол(ь)ши тог(о) стоим и клятву поновляем и веру крепче учинили» (л. 293 об.). Так же и то же говорилось и в грамоте, присланной от Султана с Искиндерем.

«И что благородствие твое твое в грамоте писал. и реч(ь)ми царствию моему с нашим знаменитым послом Искиндерем приказывал на знат(ь)е и на ведан(ь)е, как то было межу нами обема приятел(ь)ство и любовь, тог(о) ради мы, приняв прошен(i)e благородествия твоег(о), как было межу обема нами приятел(ь)ство и любов(ь) наперед сег(о) до сех мест, и в грамотах писано п утверженой мир поставлен, так же и ныне и вперед межи нами обема да будет в первых и в нынешних грамотах. И как еси приказывал к нам с послом блогороства ти, чтоб и в нынешних временах межу нами обема, как был наперед того живот и приятел(ь)ство, – да и ныне поновится, ясно заключится» (лл. 295 об.–296). Ни речи, ни грамоты не удовлетворили Великого Князя, и он решил не посылать уже к Султану «большого посла».

Да выслушал Княз(ь) Великий грамоты Салтановы, что Салтан прислал с Иваном с Семеновым и Скиндерем, да говорил з бояры, что ему Скиндеря к Салтану отпустити, а с ним своег(о) доброго человека послати не пригож тог(о) деля, что Салтан бол(ь)шего посла, не прислал и с, Искиндерем приказу от него нет, каким межи их крепостем быти. А послати с ним рухляди деля молодог(о) человека, что Иван оставил рухляд(ь) по Царе-Городе Великог(о) Князя» (л. 298) Кроме сказанного, большое неудовольствие вызвало самое обращение Султана к Великому Князю в грамоте, присланной с Искиндерем.

«А ныне которые грамоты привез к нам ты от Сюлемен Салтана и в тех грамотах Сюлемен Салтан писал к нам не по тому, как есть пригож нашему Государству» (л. 299). Понемногу у столь желаемого союза с Султаном стала обозначаться и оборотная сторона: сперва это выразилось в неожиданно возникшем Казанском вопросе, когда на Москве заметили, что, обуздывая при помощи турок одних татар, они могут потерять власть над другими – ближайшими.

«Великое Государь веле тобе говорити: «Да говорил еси нам от Салтана, чтоб нам с Саип-Гиреем царевичом, которог(о) наши изменники казанцы, намизменив, в Казан(ь) взяли, помиритс(ь). Ино и Салтану то гораздо ведомо, что изначала на тот юрт Царей сажаем мы из своих рук. И мы з Божиею волею и ныне хотим держатися того ж обычая» (лл. 299 об. – 300]. Разумеется, пришлось указать турецкому послу, что Москва не потерпит вмешательства в Казанские дела.

Да Искиндер(ь) же, говорил: «Говорили есте мне о Казани, что Казан(ь) юрт изначала Государя вашег(о) Ино Саип-Гирей Цар(ь) присылал ко Государю нашему сей весны бити челом, а заложился за Государя нашего: и то юрт Государи нашего, и Княз(ь) бы Великий х Казани рати не посылал». И Шыгона ему говорил: «Посылал Сайп-Гирей Цар(ь) к Салтану, ино то он ведает, а то изначала юрт Государя нашего» (л. 301 об.). С другой стороны так же неожиданно обнаружились и какие-то завоевательно-наступательные планы турок. Уезжая, Скиндерь просился, оказывается, отпустить его Доном, чтобы там осмотреть места.

«А Доном просился, и Княз(ь) Великий ег(о) Доном не пустил, некоторое прозябло слово от Скиндеревых людей и от сторон(них), что Скиндер(ь) послан смотрити места на Дону ставити город, и того деля Доном не пущен» (л. 302 об.) Надежда, заключить с Султаном союз, однако, все еще не покидала Великого Князя, и он писал Султану с Искиндерем о готовности заключить союз и прислать своего «большого посла», если Султан сделает то же самое.

«А как будет у нас твой бол(ь)шей посол, и мы тогды о всех о тех делех с твоим бол(ь)шим послом велим говорити своим бояром; и о дружбе, и о братстве тогды покрепим, и вместе с твоим бол(ь)шим послом пошлем к тобе тогды своег(о) бол(ь)шег(о) посла» (л. 304). При этом однако на отпуске указали Скиидерю, что Султан должен обращаться к Великому Кпязю, называя его не иначе, как «братом».

«И наперед сего отец его Салим шах Салтан писал ко Государю нашему в своих грамотах Государю нашему «братом», а ныне в тех грамотах, которые грамоты ты принез от Салтана ко Государю нашему, Сюлемен Салтан «брата» Государю нашему не писал, – то непригож(е)ство Государю нашему» (л. 306 об.). Но события вскорее приняли совершенно неожиданный для московских дипломатов оборот. Видя, что русские все еще готовы заключить союз с турками, греки должны были решиться на что-либо, чтобы поссорить Великого Князя с Султаном. Действительно, в скором времени Искиндерь решается на «неслыханное дело».

«И лета 1525 прислали к Ивану к Семенову грамоту его люди Шемет с товарищи из Кафы, которых людей своих послал Иван Семенов с Скиндерем во Царь-Город отдавати рухляд(ь) Великог(о) Князя. А в грамоте писали, что Скиндер(ь) Воликог(о) Князя людем, Алексею Можаятинову с товарищы, великую соромоту учинил: и плат(ь)е и ден(ь)ги на них имал, да и с Ивановых людей шубы и зубы рыб(ь)и имал, а которых извощиков с ним отпустили казначеи с Москвы, а ему было их отпустити без зацепки совсем к Москве, – и он тех людей в Kaфе попродал. И Княз(ь) Великий говорил з бояры: «Коли Искиндер(ь) над Великог(о) Князя люд(ь)ми такову срамоту учинил и он нечто учнет которые непригожие речи Салтану или пашам говорити, – и Великому Князю пригож к Салтану иослати своег(о) человека з грамотою тог(о) деля, чтоб тех людей, которых продал Скнидер(ь), Салган доискался да велел отдати. А нечто Скиндер(ь) Салтану учнет которую безлепицу говорити Салтан бы ему по тому не верил» И послал Князь Великий к Салтану з грамотою своих татар служилых: в головах Кудояра Карачева сына Мурадинова, самого пятого с товарищы» (лл. 307 – 307 об.). В грамоте, посланной с Кудояром, указывалась еще вина Скиндеря по отношению к Великому Князю во время пребывания Ивана Семенова во Царе-Городе: Скиндерь должен был помочь продать рухлядь великого князя, приведя для итого купцов.

«И здес(ь) нам сказывал посол наш Иван, что еси к той нашей рухляди продати и купити нам, что потребная, велел дати Саку Скиндеря. И тогды Сака Скиндерь к нашей рухляди купцов не привел, кому та рухляд(ь) купити и что было надобе на наши потребы, и он тог(о) не купил“ (л. 308). В той же грамоте Великий Князь Василий убеждал Султана ни в чем не верить Скиндерю, боясь, чтобы Скиндерь, приехав к Султану, «какой вражды не учинил»

«А ныне послали есмя к тебе своих казаков Кудояра Карачова, сына Мурадинова, с сею своею грамотою тог(о) деля: коли еще Искиндер(ь) здес(ь) у нас был, и он приставу здесе говорил непригожие речи, а ныне над нашими люд(ь)ми так учинил, И Искиндер(ь) нечто учнет говорит некоторые неправые речи, чтобы межи нас с тобою какие вражды не учинил» (л. 309). Из данной Кудояру памяти видно, что Скиндерь на Москве вел себя вызывающе и, наконец, даже прямо стал угрожать, что он, приехав к Султану, поссорит его с Великим Князем Василием: «Яз межи Великог(о) Князя с Салтаном вражду учиню»

«Памят(ь) Кудояру. Нечто возмолвят ему «Писал Княз(ь) Великий, что непригожие речи Искиндер(ь) Сака на Москве говорил приставу, – ино что непригож(е)ство Скиндерево?» И Кудояру говорити: Государь наш для Салтана Скиндеря жаловал и ч(е)сть ему держал, как есть пригож. Пристава, ему дали и подворье велел указати, и кормы великие велел давати, и он то жалован(ь)е ни во что поставил, и приставу говорил, что к нему Государьского жалован(ь)я мало и корму мало и нечесть собе от Государя там жо сказывал; а корму ему давал на день по(с)тол(ь)ку, а пытайте янычан, которые с ним были. И он кормы продавал, а приставу говорит, что корму мало, а Государю нечесть приносил. А отпущая его Государь жаловал своим великим жалован(ь)ем и давал ему много своег(о) жалован(ь)я. И он также говорил, что ему жалован(ь)я Государьског(о) мало, да тогды ж говорил: «Доеду до Салтана, и яз межи Великог(о) Князя с Салтаном вражду учиню», – да и иные многие речи непригожие говорил. И здесе что будет говорил про Государя, что ег(о) Государь не жаловал, и он то все лгал». А нечто взмолвят: «А ести его Князь Великий к себе чего для не звал?» И Кудояру говорити: «Государь наш его жаловал, есть его к собе звал, и Искиндер(ь) говорил, что ему ести нел(ь)зе того деля, что у них говен(ь)е: и Государь наш велел ему и приставу о том молвити, чтоб он ел у Государя. И Изкиндер(ь) ся отмолвил тем, что у них говен(ь)е. А на отпуске, как его Государь учал отпущати, и он его не звал есть тог(о) для, что зашло Государя нашего говен(ь)е, и ему было тогды за столом быти у Государя нашего непригож; и Государь наш ести ег(о) не звал, а на подворие к нему посылал кормы великие и честь ему чинил, как есть пригож, а жалован(ь)я своег(о) Государь наш давал ему много» (лл. 310 об. – 311 об.). Но Искиндер(ь) не унимался, и около того же времени Москва получила новое известие об усилиях греков в лице Скиндеря расстроить столь желанный для русских и столь ненавистный для греков союз русских с турками.

«Лета 1525-го Maиа 20-го писали из Азова к Великому Князю с казаки с резанцы про крымское весте, что посылал крымской Царь к турецкому Царю силы просит(ь), а хотел идти на Великог(о) Князя украйны. И туретцкой к нему послал воеводу своег(о) урюмскего Магмет бек Михал улуя, а с ним пятнатцат(ь) тысяч. Да из Азова ж писал к Великому Князю Ивашко Королевской, что, как пришол Искиндер(ь) Сака из Крыма, и говорил Сат-Кирею Царю, что его Княз(ь) Великий не жаловал н ч(ес)ти ему от Великог(о) Князя не было, да и с очей его сослал, и Царю, ден, отманскому лаял. И Сат-Кирей Царь крымской о теми вестьми посылал посла ко отманскому, и отманский, деи, Царь дал, ему на пособ(ь) своих людей тритцат(ь) тысяч поити на Великого Князя украйны» (лл. 312 – 312 об.). Только случай разстроил эти планы, и этот поход не состоялся. Все эти события и факты – первостепенной важности и значения, и невольно прнковывают к себе наше внимание. Драматизм борьбы здесь достигает своего особого напряжения. Но греки ошиблись в своих ожиданиях: московское правительство, несмотря на неслыханные издевательства и обиды, не только не объявило воины турка, но даже и не прервало дипломатических сношений с Турцией, – живым символом вынужденного снесения обид был третий приезд на Москву того же Искиндеря, что, конечно, лишний раз подтверждало могущество греческой партии в Царе-Городе. Тем не менее на Москве не, могли, разумеется, остаться безучастными к происходящему, и они, с одной стороны, с лихорадочной поспешностью уверяют Султана, в своей готовности быть «в дружбе и братстве» с ним и просят не верить Скиндерю, а, с другой, они обрушиваются в безсильном гневе на московских греков. Но Юрия Малого Трахапиота к этому времени в живых уже не было, – из остальных же самым опасным был идейно настроенный и не скрывавший этого, как мы зпасм, Пр. Максим Грек. Вот почему, именно, в этом – 1525-ом году он и подвергается опале, заключенно и ради него в япреле и мае этого года устраиваются «многие соборы». В третий раз Искиндерь приехал к нам в декабре 1526-го года. Теперь уже к нему отнеслись с полным недоверием, и Великий Князь его позвал «к руце» только тогда, когда, убедился, что Искиндерь назван в привезенной им от Султана, грамоте–"послом».

«И Княз(ь) Великий Саку Скиндеря к руце позвал, да, и ести его к собе позвал, а опосле стола послал за ним с медом Бакаку ж Митрофанова. И бил челом Скиндер(ь) Великому Князю, чтоб Княз(ь) Великий дал ему людей и ослободил ему купити, что потребная. И Княз(ь) Великий ему людей велел дати и ослободил ему товар купити. И жил Искиндер(ь) на Миские до сентября лета 1527-го» (уехал он в дейсвительности только 10-го ноября) (л. 315 об.). На этот раз Искингдерь приезжал уже исключительно с торговыми целями. С этого его приезда начинается перелом в отношениях наших к туркам, – и окончательный: поддерживая торговые сношения, турки отклоняют все попытки заставить их заключить союз с нами. Поэтому в нашей грамоте, посланной с Искиндерем, нет уже и с нашей стороны речей о союзе. Ничего нового не внес в создавшиеся отношения и приезд с торговыми целями Андреяна грека, известного нам по Царю-Граду, – он приезжал в 1529-м году. В том же году в октябре приехал снова на Москву Искнидерь (это был его четвертый приезд). Хотя из присланных грамот обнаружилось, что и на этот раз Искиндерь послан только с торговыми целями, но теперь отношение к нему опять переменилось; за ним явно ухаживали: ему давали большую свиту, при посещении двора ему устраивали встречу, на отпуске великий князь сам говорил с ним. Преданные идее союза и не будучив силах добровольно от нее отказаться, русские дипломаты делали все возможное, чтобы хотя только как-пибудь окончательно не испортить отношешя с турками. Но надвигающиеся события уже готовы были опрокинуть, и притом бесповоротно, их чаяния и надежды. «Отпущенный» обратно к Султану, Скнндерь внезапно захворал у нас и скончался в 1529-м году (месяц точно неизвестен, но во всяком случае раньше декабря).

«И как Княз(ь) Великий приехал на Москву, и Искиндерь присылал х казначею, к Петру к Головину, что он болен добре «И Петр бы прислал человека, а веле бы рухляд(ь) Салтанову и мою переписати нечто Божия воля сстанетца: меня в животе не станет, – ино бы Салтанова рухляд(ь) и моя не пропала».

« И Княз(ь) Великий велел Петру послати рухлядь Салтанову переписати и пересмотрити Семена Дмитриева, сына Чяшникова да дьяка Микифора Семенова. И они рухляд(ь) смотрили и переписали. И после того Скиндеря животе не стало» (лл. 326 – 326 об.). Представлялся исключительно благоприятный для московских людей случай при переписке рухляди искать Скиндеревых грамот к Султану, или так называемых «списков», содержание которых должно было пролить свет на греческий зоговор против союза русских с турками. Из похвальбы Скиндеря поссорить князя Василия с Султаном и, наконец, из всего поведения его во время отправления им посольских обязанностей русские давно могли заключить, что он пишет «лживые» списки, в которых, должны были «лживо» освещаться действительные намерения и планы Велнкого Князя по отношению к Турции, что, как предполагали на Москв, и служило препятствием к заключению действенного союза со стороны Султана. И мы знаем, что москвичи не ошибались в своих предположениях: то же самое, как мы знаем, обнаружилось на собое 1531-го года и по отношению к Пр. Максиму Греку, которому поставили в вину, как известно, что он в своих грамотах к Султану «подымал» ого на русскую державу, т.е. тоже, очевидно, доказывал враждебность в действительности России по отношению к туркам, чем и запугивал, вероятно, Султана. Для переписывания рухляди были посланы опытные, люди; ловкие переписывальщики блестяще справились с своей задачей, отыскав спрятанные в рухляди «списки», столь важные для московского правительства: «И в той же рухляди нашли посла Скиндеря списки» Списки эти, как и предполагали, оказались «лживыми», что видно из, грамоты, посланной к Султану с Темешем (помечена–1529-й год, декабрь), о смерти Скиндеря и об обыске Скиндеревой рухляди и султановых янычан; «списки» эти надо полагать, попали полностью в руки наших дьяков. Об этом в наших документах посл приведения одного факта говорится: «И иные речи писал».

«И коли смотрели у Искиндеря рухляди наши люди, – и в той рухляди списки Скиндеревы. И в тех списках написал Скиндер(ь) лживые слова. Ино твоих людей того деля обыскивали, чтобы иных лживых слов не было“ (л. 328 об.). Этнх султановых людей – янычан с Москвы было уже решили отпустить, но после нахождения «списков» решили и их обыскать, чтобы они с собой не увезли чего-либо. «А княя(ь) великий был янычан отпустил, которые были с Скиндерем, а рухляд(ь) им Салтанову давали, – и они не взяли. И Княз(ь) Великий говорил з бояры: «Такие речи Скиндер (ь) говорил да и писал, и он нечто будет какову грамоту послал к Салтану с теми янычаны? Ино их пригоже обыскати да и к Салтану то в грамоте написати, чего деля их велети обыскати». И послал Княз(ь) Великий янычан обыскивати дьяка своего Мен(ь)шего Путятина, а велел их обыскати. И веле их поставити в Дорогобуже, а у них велел быть в Дорогобуже для борежен(ь)я Остапе Андрееву, да Чюре Руделеву. И приговорил Княз(ь) Великий, что ему янычан отпустити, а Салтанова рухляд(ь) отослали с теми янычаны и с торговыми люд(ь)ми, а, к Салтану послати своего человека з грамотою» (лл. 32б об. – 327) Итак, обнаружилось документально, что Скиндерь тоже «подымал» Султана на Русь. Стало для всех понятно, что дело союза рухнуло блогодаря проискам греков, с одной стороны, и вследствие странного, как казалось тогдашним русским людям, упорства турок, с другой. Поэтому прежняя «любовь» вытесняется в сердцах русских ненавистью. «И в той же рухляди нашли после Скиндеря списки и в тех списках писано, что будто пришел полоняник из Азова, а сказывал, что будто туретцког(о) людей побил угорьской корол(ь). И Княз(ь) Великий тому обрадовался и звонити велел» (л. 326 об.). После этих событий бывшие «союзники» становятся, как мы видим, врагами. Наступал час расплаты с виновниками крушения планов первостепенной государственной важности для Московского государства – с греками. Но обстоятельства дали им отсрочку. Необходимость вынуждала Московское правительство действовать с особой осторожностью (что служит лишний раз доказательством, какое исключительное значение оно придавало делу союза, с турками), Представлялась возможность испытать в последний раз силу греческого влияния с одной стороны и искренность Султана с другой. Осведомленный о «лживости» и неблоговидных деяниях своего посла, Султан мог бы еще, казалось, если бы искренно того желал, перейти от слов к делу с заключением союза. Нужно было поэтому выждать результата поездки служилого человека Великого Князя, упомянутого Шемета, с грамотой к Султану о всем случившемся на Москве. Обратно Шемет вернулся к Великому Князю в октябре 1530-го года с султанской грамотой. Но надежды на «самого» Султана не оправдались и на этот раз несмотря на нарочитую пышность языка, грамота оказалось совершенно безсодержательной. Последние иллюзии должны были разсеяться. Теперь окончательно настал час возмездия греческим патриотам за разбитые чаяния и надежды. Скиндерь к этому времени уже умер, царегородские греки были недосягаемы; поэтому подвергнуться расправе попрежнему могли только греки, жившие на Москве и всецело находившеся во власти Московского правительства, – и среди них, как было и в 1525-м году, в первую голову самый опасный в идейном отношении – все тот же Пр. Максим Грек. Прологом этой историко-политической драмы служит собор на Максима Грека в 1531-м году. Как-то содержание переписки Максима с турецкими пашами и Султаном стало известным Московскому правительству. Можно думать, что он отправлял с Скиндерем свои «лживые списки» и что они также попали в руки наших переписывальщиков? Как бы то ни было, –"списки» и грамоты Максима очутились в руках еговрагов, – и они получили возможность уличить его на соборе, бросив ему в лицо обвинение в том, что он (вместе с Саввой) «несмотря на жалованье и щедрость великого князя, посылал грамоты не только к пашам, по и к самому турецкому Султану, подымая его на Poccию и что он ведал Искиндеря Турскова посла «советы и похвалы, что хотел под(ъ)нмати (Искиндерь) турскова царя на государя, великого князя, и на всю его державу: «да ты, Максим то ведал, а государю, великому князю, и бояром его не сказал»; при чем он говорил еще, что великий князь, «ратуя Казань», не может сопротивляться туркам“³⁷. В развитие вины Максима на соборе «приводили его собственные слова, что Султан придет в Россию, потому что он не любит родственников греческпи царей, и упрекали его в том, что он обвинял великого князя в нерешительных действиях относительно турок и крымцев»³⁸.

Максима осудили на соборе, но иначе и не могло быть, так как в его лице судили и расправлялись со всеми греками, осуществлявшими большое политическое предприятие, – всю «греческую партию», осмелившуюся стать с своими национальными интересами на дороге к осуществлению Московским царством идеи союза с Турцией, за которую русские люди держались, как это мы видели, так судорожно – крепко, считая ее для себя жизненно необходимой, и которую они готовы были осуществить даже ценою национального унижения.

Перед нами прошел ряд греческих патриотов, участников описанной нами героической борьбы; из них только Пр. Максиму сам-друг с греком же Саввой выпала в этой борьбе особая доля запечатлеть свое служение общему нацональному делу «подвигом страдания и мученичества», что окружает образ его в наших глазах особым ореолом и он становится еще выше исветлее, – особенно в наше время, когда близится осуществление его заветов – пророчеств Русскому царству, когда начинают сбываться его политические чаяния и надежды, когда настают, наконец, долгожданные дни общего греко-славянского воскресения.