Глава I. У истоков латинской христианской историографии: Лактанций и его De mortibus persecutorum

Христианство, смысл которого заключался в реализации ожидаемого, предсказанного в глубокой древности пророками Воплощения Бога, призванного искупить грех еще более древний, довлевший над человечеством от начала истории, неизбежно обращалось к проблеме времени, воспринимало мир исторически. Однако между рождением христианства и появлением на свет первых христианских исторических сочинений, если не принимать в расчет «Деяний апостолов» Луки, не создавших литературной традиции,¹¹¹ насчитываются столетия. Первые серьезные попытки христиан осознать собственное прошлое предпринимались вне рамок историографического жанра и служили главным образом апологетическим целям. Интерес христианских апологетов к прошлому был связан прежде всего с попытками доказать своим оппонентам из числа язычников, главным образом эллинов, древность и исходящую из нее истинность христианства.¹¹²

Уже Иустин Мученик в своих «Апологиях» вслед за иудейскими апологетами II в. до нашей эры ставит ключевой для всей последующей христианской апологетической литературы вопрос: кто древнее, Гомер или Моисей, языческие поэты и философы или же патриархи и пророки?¹¹³ Этот вопрос будет волновать как греческих защитников христианства, таких как Татиан, Феофил Антиохийский и Климент Александрийский, так и их латинских единоверцев, и в первую очередь Тертуллиана. Еще до появления первых собственно исторических сочинений Татиан и Феофил свои теоретические рассуждения и литературные аналогии, которыми были богаты и «Апологии» Иустина, дополняют хронологическими изысканиями.¹¹⁴ Активно привлекая свидетельства Иосифа Флавия, Пероса Халдейского, Менандра Пергамского, Птолемея и Апиона Египетских, историков-финикиян, а также используя списки аттических и македонских царей, Татиан пытается доказать, что Моисей, первый правоверный мудрец, жил не просто раньше Гомера, первого языческого поэта, но еще до основания Трои, за четыреста лет до Троянской войны (Tatian. Ad Graecos. 39.1). С той же апологетической целью к хронологии обращается и Феофил Антиохийский, который пишет в сочинении «К Автолику»: «Хочу теперь с помощью Божьей как можно подробнее изложить тебе хронологию, чтобы ты узнал, что не ново и не баснословно наше учение» (Theoph. Послания к Автолику III.16). Обращаясь к Ветхому Завету, а также к древним историкам, занимавшимся исчислением времен, он не только доказывает древность Моисея, но и воссоздает «порядок времен и лет... начиная от первозданного человека» (Theoph. Ad Autol. III. 16–28).¹¹⁵ Важность того, что Моисей предшествовал во времени Гомеру, сознавалась не только на востоке христианского мира, но и западными апологетами. В начале III в. Тертуллиан в своем знаменитом «Апологетике» утверждает, как и Феофил Антиохийский, что Моисей жил за тысячу лет до начала Троянской войны (Tertull. Apol. 19).

Однако именно на Востоке, в Александрийской школе богословия, хронология стала предметом особого внимания. Сначала современник Тертуллиана Климент Александрийский, пользуясь выводами Татиана,¹¹⁶ в «Строматах» разработал хронологию основных событий иудейской, восточной (главным образом, персидской), эллинской и римской истории от Исхода до современных ему дней (Clem. Strom. 1.101 – 147).¹¹⁷ Затем его последователь Ориген, полемизируя в трактате «Против Цельса» со своим знаменитым языческим оппонентом, опирался на хронологические наработки своих предшественников (Orig. Contra Cels. 1.16; IV. 11). Именно Александрийская школа христианства подготовила появление в христианской литературе нового жанра, жанра хроник.¹¹⁸

Соединяя эллинистическую, идущую от Эратосфена и Аполлодора Афинского, и римскую, связанную с именами Тита Помпония Аттика и Корнелия Непота, хронографическую традицию с идеями ранних апологетов, христианские авторы III в. создали первые хроники. Произведением, которое открывает собой новое направление в христианской литературе, стала «Хроника» Секста Юлия Африкана, написанная в 221 г. и состоявшая из пяти книг.¹¹⁹ Так же как и Климент Александрийский, Секст Юлий Африкан создавал хронологическую систему, объединившую священную историю, начинающуюся с Адама, с языческим прошлым. Уже Юлий Африкан предложил не только опыт по синхронизации священной и языческой истории, доказывавшей временное превосходство христианства над язычеством, не только попытался облечь христианский универсализм в историографическую форму, закладывая тем самым фундамент для создания универсальной христианской истории, но и определил хронологическую логику мировой истории. Отталкиваясь от аллегорического толкования библейского рассказа о шести днях творения,¹²⁰ Юлий показал в своей «Хронике», что мировая история, которая должна продлиться шесть тысячелетий, прошла уже 5500-летний рубеж.¹²¹ Именно эта «хронология» всеобщей истории стала основой для исчисления времен в раннесредневековых латинских мировых хрониках.¹²² Вслед за Юлием Африканом в 234/235 г. собственную «Хронику» завершает Ипполит Римский, также писавший на греческом языке. «Хроника» Ипполита была направлена на решение вполне конкретной задачи, а именно на опровержение распространенной еще в III в. веры в близящийся конец света. С помощью хронологических подсчетов Ипполит, так же, как Юлий Африкан, использовавший идею шести тысячелетий, стремился доказать, что его современники не станут свидетелями окончания шестого тысячелетия и, вместе с тем, конца света.¹²³

Сочинения Секста Юлия Африкана и Ипполита Римского подготовили появление в 278 г. знаменитой «Хроники» Евсевия Кесарийского. «Хроника» Евсевия состояла из двух частей. Первая включала в себя очерк мировой истории, начиная с истории восточных царств (Халдейского, Ассирийского, Мидийского, Персидского, Лидийского) и заканчивая историей Римского государства. Вторая ее часть, «Каноны», представляла собой сборник синхронистических таблиц основных событий политической истории от Авраама до Константина Великого.¹²⁴ Как и для его предшественников, для Евсевия было важно представить языческое и иудейское прошлое в рамках единой хронологической системы, что, в свою очередь, подготавливало новое понимание мировой истории, интерпретацию основных фактов прошлого разных народов с провиденциалистской точки зрения.

Христианские хроники обозначили важнейший переворот, происходивший в европейском историческом сознании в период поздней античности. История, сообщаемая хронистами, линейна. Она имеет свое начало (творение или грехопадение, что хронистом может только подразумеваться, как, например, Евсевием, выстраивавшим синхронистические таблицы от Авраама и Нина Ассирийского), проходит через промежуточные моменты, узловые точки (Всемирный потоп, правление Авраама, царствование Давида, Вавилонское пленение, Рождество Христово), и идет к своему финалу. Каждое событие такой истории исключительно, неповторимо. Именно хроникам суждено было в наиболее законченном виде выразить конфликт между античными идеями исторического циклизма и ближневосточной линейной моделью времени.¹²⁵

Однако прежде чем жанр хроники утвердился во всем христианском мире, прежде чем увидели свет первые образцы латинской христианской хронистики, в том числе знаменитый перевод и продолжение «Хроники» Евсевия, выполненный Иеронимом Стридонским, политические события в Римской империи привели к поистине революционным изменениям в христианской литературе. В самом начале IV в. на сторону гонимой Церкви перешел Константин Великий. Это так называемое «обращение» римского императора не только создало благоприятную почву для развития христианской литературы и, в том числе, историографии,¹²⁶ но и поставило в сознании христиан логическую точку в истории по Воплощении Логоса, обозначившую завершение ее отдельного этапа. На смену апологетическим дискуссиям о временном приоритете приходило доказательство того, что торжество христианства при императоре Константине Великом было подготовлено всем предшествующим развитием Империи и Церкви. Историю можно было замкнуть между двумя событиями – Воплощением Христа и триумфом Церкви при Константине. Неразрывность этих событий сознавалась с необходимостью. Не случайно, что вслед за прекращением Великого гонения на свет появляются сразу два ключевых для христианской литературы произведения, главное внимание в которых уделялось именно христианскому периоду истории. На Востоке Евсевий Кесарийский завершает свою «Церковную историю», последние книги которой, написанные уже по окончании гонения, совершили настоящую революцию в христианской историографии.¹²⁷ Именно эти книги впоследствии стали фундаментом для создания новых сочинений в жанре церковной истории.¹²⁸ Вторым произведением, ставшим откликом на пережитые Церковью и Империей события, оказалось сочинение Лактанция «О смертях преследователей» (De mortibus persecutorит), которое открыло собой латинскую христианскую историографию.

Преломление естественного развития христианской исторической литературы привело к тому, что христианская латинская историческая проза родилась не как подражание историческим произведениям христианского Востока, а как вполне самостоятельное явление. Если уж искать литературных предшественников Лактанция-историка, то это никак не создатели хроник, а, скорее, языческие авторы исторических сочинений поздней античности. Ко времени жизни Лактанция римская языческая историография все больше отходила от своих классических образцов, постепенно превращаясь в синтез исторического и биографического жанров.¹²⁹ Для преобладания биографического начала в историописании не доставало строгой структуры изложения (от рождения героя через важнейшие этапы его жизни и свершения к смерти), для сохранения историописания в чистом виде слишком узко было изображаемое историческое пространство, ограниченное чаще всего императорским двором. Лактанций, ставя в центр внимания судьбы императоров, оказался в рамках той традиции, наиболее яркое отражение которой мы встретим в творчестве писателей Historiae Augustae. Видимо, не без влияния источников, которые он непосредственно использовал,¹³⁰ Лактанций пишет историческую монографию, наполняя свое произведение массой политических подробностей, что выделяет De mortibus persecutorum из всей христианской историографии IV в.¹³¹

В отличие от хроник, фиксирующих во времени то или иное значимое, с точки зрения ее составителя или автора, событие, сочинение Лактанция обладает конкретным сюжетом, который, в свою очередь, развивается в строгом соответствии с законом времени. Те незначительные отступления от исторической последовательности, которые допускает Лактанций (например, в создании портрета Галерия – вставка о Персидской кампании этого императора, случившейся задолго до «основных» событий, IX.5–7), не разрушая, в целом, реальную историческую перспективу, обслуживают локальные художественные задачи автора. Тем не менее, для автора «О смертях преследователей» важна не столько синхронизация или временная последовательность событий, сколько обнаружение логики случившегося, причинно-следственных связей между событиями.

Признавая художественную близость «О смертях преследователей» сочинениям античных историков, мы, безусловно, должны всегда помнить, что в отличие от языческих исследователей прошлого Лактанций, преследуя в своем сочинении иные цели, саму историю видит совершенно иначе; он наполняет историю Империи христианским смыслом. Для Лактанция нет той истории Империи и императоров, которую писали языческие историки. Императорская история изначально растворяется им в универсальной истории христианского настоящего. Весьма показательно уже само начало произведения. Сочинение, посвященное, главным образом, периодам гонений нечестивых императоров на Церковь, начинается с рассказа о распятии Христа, Его воскресении и об организации Им вместе с апостолами Церкви (II.1–2). Автор стремится писать одновременно историю Империи и историю христианского сообщества, Церкви, которая проходит путь от своего появления «в последние годы правления Тиберия Цезаря» (II.1) до обретения мира при другом римском императоре, Константине, до ожидаемого превращения Pax Romana в Pax Christiana. Именно желание Лактанция изложить на страницах одного сочинения одновременно имперскую и церковную историю не позволяет ему, несмотря на специфическое начало, превратить свой труд в продолжение «Деяний апостолов» или в «Церковную историю». Лактанций посвящает свой труд той важнейшей для христиан теме, рассмотрение которой могло бы объяснить и логику истории Империи: теме антихристианских преследований. Собственно вся интересующая Лактанция история строится вокруг проблемы терпимости и нетерпимости к христианской Церкви властителей Рима.

Пытаясь объяснить логику взаимоотношений Империи и Церкви, Лактанций обращается к популярной в апологетике идее о провиденциальной связи судеб Римской империи и христианского учения. Для христианства, родившегося на периферии Римского мира, изначально важно было определить роль Империи в собственной судьбе, так же как и доказать позитивный смысл новой религии для государства Часто нетерпимая политика римских императоров по отношению к носителям новой веры только обостряла этот вопрос. Не случайно важнейший для всей раннехристианской мысли тезис о провиденциальной связи успехов Римской империи с развитием христианской религии появляется именно в «Апологии». Впервые в раннехристианской литературе эта идея достаточно четко была обозначена Мелитоном Сардийским. Отталкиваясь, по всей видимости, от хронологической пометы евангелиста Луки, чей рассказ о рождении Иисуса начинается с упоминания переписи, проводимой Августом (Лк.2:1), Мелитон в своей «Апологии к Антонину»,¹³² появившейся приблизительно в 170 г., приводит важнейший для христианской мысли синхронизм «Христос – Август». Признавая, что рождение Сына Божьего произошло одновременно с рождением Римской империи, Мелитон прямо заявляет, что с воцарением Августа, когда христианская религия утверждается у римлян, она приносила только счастье империи: «...с тех пор росли и мощь, и слава Рима... начиная с царствования Августа на Рим не надвигалось никакой беды, наоборот, по молитвам всех всё было прекрасно и славно» (Eus. НЕ IV.26.7–8).¹³³

Уже формулируя задачи своего труда, Лактанций заявляет о себе как о явном приверженце мелитоновской концепции. Он обещает поставить в центр своего внимания, с одной стороны, судьбу императоров, преследовавших Церковь, а с другой – императоров, эту Церковь спасавших, а также показать участие в этих событиях Бога и Его первостепенную роль в восстановлении Церкви и мира: «Мне бы хотелось своим сочинением свидетельствовать о конце их [императоров-преследователей] жизни, чтобы... узнали, как Бог... явил свыше уничтожение врагов имени Своего <...> наряду с принцепсом, приведшим Церковь в порядок, я опишу и тех правителей, кто были ее преследователями, и как в наказании их проявилась строгость Небесного Судии» (I.7).

Все историческое повествование Лактанция «О смертях преследователей» делится на две части. Первая, занимающая пять глав (II-VI), охватывает более чем двухсотлетний период истории от организации Церкви Христом и апостолами (II.2) до гибели императора Аврелиана (VI.3). Вторая, составляющая главное содержание книги, посвящена современным автору событиям: Великому гонению и торжеству Константина и Лициния (VII-LII).

В первой части произведения, в жанровом отношении близкой к образцам бревиарной литературы, история объясняется Лактанцием исключительно в мелитоновском духе. Изложение событий от образования Церкви до начала правления Диоклетиана выглядит весьма спекулятивным. Лактанций превращает этот период истории в череду примеров несчастной участи императоров, посмевших не только начать гонения на христианскую Церковь (Нерон, Домициан, Деций, Валериан), но даже только помыслить об этом (Аврелиан). Лактанций намеренно спрессовывает время, сближая друг с другом эпохи антихристианских преследований и выделяя тем самым факты, важные для обоснования главной мысли. Цель данных отрывков не в том, чтобы представить историю в стереоскопическом изображении, но показать, что всякий раз антихристианская политика императора завершается наказанием этого правителя Богом.¹³⁴

Идея наказания нечестивых императоров дополняется у Лактанция позитивными оценками времен, не знавших гонений. Воспроизводя характеристики, данные апостольскому времени евангелистом Лукой,¹³⁵ и пока не связывая успехи христианства с существованием Империи, Лактанций проводит концепцию безусловного прогресса церковной истории в апостольский период. Он пишет о быстром и значительном по масштабам распространении христианской веры, когда «в течение двадцати пяти лет, вплоть до начала правления Нерона, [апостолы] заложили во всех провинциях и городах фундамент Церкви» (II.4). Дальнейшие же успехи Церкви, которых она достигла после гонений Нерона и Домициана, уже напрямую связаны у Лактанция с деятельностью благочестивых императоров: «...Церковь... не только была возвращена в прежнее состояние, но расцвела и засияла великим блеском, и в безмятежные времена, когда кормило государства удерживали великие и добродетельные принцепсы Римской империи, не допускавшие никаких вражеских происков против нее, руки свои простерла и на восток, и на запад» (III.4). В то же время, для Лактанция важно, что терпимая политика способствует не только успехам Церкви, но само расширение Церкви приводит к всеобщему благополучию. Так, в период правления терпимых императоров Церковь расширилась настолько, что «уже не было никакого, самого отдаленного уголка земли, куда бы ни проникло почитание Бога, и не было никакого, живущими дикими обычаями народа, что не смягчился бы для дел праведных, устремленный к поклонению Богу» (III.5). Терпимость в отношении христианской Церкви обеспечивает спокойное правление даже будущему гонителю Домициану: «...он довольно долго правил, не подвергаясь опасности, пока не устремил нечестивых рук своих против Господа» (III.1).

Рассказы Лактанция о первых гонителях весьма кратки, что позволяет читателю ясно понять авторскую оценку случившегося. Так, он сообщает, что Нерон начал преследовать Церковь, убил апостолов Петра и Павла, и тогда Бог «увидел мучения народа Своего» и низверг тирана (II.6–7). Домициан, правивший несправедливо, начал гонение и после этого «претерпел наказание, преданный в руки врагов» (III.1–2). Деций «начал бесноваться против Бога», вскоре после этого попал в окружение и был убит варварами (IV.1–3). Валериан «поднял руку нечестивую на Бога..., но Бог поразил его новым и исключительным видом наказания»: попав в плен к персам, император до смерти влачил рабское существование (V.1–6). Наконец Аврелиан «жестокими злодеяниями своими прогневил Бога», но еще до открытия гонений был убит приближенными (VI.1–2). Рассказы о первых гонениях не только чересчур кратки, но почти лишены деталей. Связь между действием героя и реакцией на него со стороны Бога настолько непосредственная, а приводимые в качестве примеров ситуации настолько схожи между собой, что возникает ощущение, что перед нами скорее exempla, нежели собственно исторические события. Это впечатление усиливается благодаря тому, что Лактанций слабо разрабатывает данный период на хронологическом уровне. Гонения датируются, прежде всего, по правлениям императоров, их инициировавших, а также через неопределенные хронологические пометы типа: «несколько лет спустя» (Домициан, III.1), «спустя много лет» (Деций, IV.1), «несколько позже» (Валериан, V.1). Абсолютно «вне времени» оказывается гонение Аврелиана: читатель не может даже догадаться, сколь долгий срок отделяет его от преследований Валериана, также как определить продолжительность религиозного мира, последовавшего за ним. Вот как выглядит у Лактанция рассказ о гонении Аврелиана: «Аврелиан, от природы сумасбродный и неистовый, как бы ни помнил плен Валериана, забыл-таки его злодеяния и наказание и жестокими злодействами своим прогневил Бога. Однако ему не было позволено сделать то, что он замыслил, но погиб прямо среди начинаний своего бешенства» (VI.1).

Инициаторами гонений у Лактанция выступают нечестивые императоры. Христианский историк вслед за своими языческими предшественниками, а также следуя за писателями-единоверцами предшествующего века, ищет причины исторических событий в человеческих особенностях, представляя гонения как события случайные и лишая их демонической окраски.¹³⁶ При этом, давая императорам-гонителям краткие характеристики, которые совершенно не складываются у него в индивидуальные портреты, историк следует и другой традиционной для апологетической литературы идее: гонители христиан – люди, прежде всего, негодные. На примерах первых гонителей Лактанций стремится в духе Тертуллиана примирить собственное христианское негативное отношение к гонителям с традиционным для римской традиции осуждением таких императоров, как Нерон и Домициан.¹³⁷ В начале III в. Тертуллиан в своем «Апологетике» так характеризовал гонителей Церкви: «Нерон первый обрушил свой свирепый царственный меч на нашу общину, в Риме особенно многочисленную. Такой преследователь делает нам честь. Кто знает Нерона, тому понятно, что Нерон мог ожесточиться только против великого блага. Преследовал нас и Домициан; жестокостью он сильно напоминал Нерона... Таковы все наши преследователи: гнусные, несправедливые, нечестивцы, которых вы сами осуждаете и обычно восстанавливаете в правах осужденных ими» (Tertull. Apol. 5.3–4; перев. М. Е. Сергеенко). Развивая этот подход, Лактанций пишет, что Нерон «ненавистный, достойный проклятия тиран» (II.6), Домициан «не меньший тиран, который... измучил всех несправедливым господством своих приближенных» (III.1), Деций «достойная проклятия тварь: ведь кто может преследовать справедливость, если не негодяй?» (IV.1), Валериан был «также охвачен подобной яростью» (V.1), Аврелиан «от природы сумасбродный и неистовый» (VI.1).

Находя причину гонений в порочной природе императоров, Лактанций, с одной стороны, усиливает акцент на теме человеческого выбора, центральной проблеме оригеновской философии, с другой же стороны, стержневой для всего произведения делает идею Божественной педагогии, объектом которой оказываются римские императоры.¹³⁸

Мысль о педагогической заботе Бога Лактанций проводит уже в предисловии к сочинению: «Бог же оттягивал их [императоров-гонителей] наказание, чтобы явить в них великие и дивные примеры, на которых потомки будут учиться» (1.6). Финал же рассказа о судьбе Валериана прямо указывает, что Бог у Лактанция стремился поучать именно императоров: «После того как Бог подверг безбожников столь великим карам, неужели неудивительно, что кто-то потом осмелился не только делать, но даже помышлять против величия единственного Бога?» (V.7). Еще более убедительно звучит педагогическая тема в завершении всей предваряющей рассказ о Великом гонении части: «Следовало бы, чтоб последующие тираны сдерживались такими ужасными и столь многими примерами» (VI.3).

Итак, история, охватывающая весьма длительный период времени от гонения Нерона до преследования Аврелиана, превращается Лактанцием в повторение одной и той же исторической модели. Эта повторяемость, безусловно, лишает историю у Лактанция истинного развития, однако именно ее обнаружение позволило христианскому историку увидеть в прошлом определенную закономерность. Принцип, обнаруженный на материале более чем двухсотлетней истории, Лактанций активно использует для объяснения центрального события: Великого гонения и гражданской войны в Римской империи времен тетрархии.

Основная часть сочинения Лактанция резко отличается от его первых отрывков. Краткие зарисовки сменяются подробным изложением исторических событий. Читатель узнает о причинах Великого гонения, его начале, первых результатах. Лактанций в духе античных историописцев сталкивает героев друг с другом, наполняя историю особым психологизмом. Перед нами раскрываются коварные замыслы Валерия, которые приводят к отречению Диоклетиана и Максимиана Геркулия. Лактанций во всех подробностях излагает перипетии гражданской войны, борьбу Константина с политическими противниками и гибель каждого из коронованных гонителей христиан. Именно в написании данной части произведения Лактанций выступает достойным подражателем римских языческих историков и знатоком риторических законов, по которым следовало организовывать историческое сочинение. Как того требовал еще Дионисий Галикарнасский, Лактанций выбирает одну важную тему и один период, излагая события, современные ему, им самим пережитые. Центральная для всего сочинения мелитоновская концепция зависимости судьбы того или иного императора от его отношения к христианской Церкви укладывается в риторические и историографические каноны, выработанные в языческой античности. К ним, в первую очередь, относится понимание истории как череды политических конфликтов.

Главными героями исторической драмы Лактанция по-прежнему выступают императоры, чьи портреты на этот раз достаточно скрупулезно разработаны автором. Прекрасно знакомый с законами риторики, Лактанций не стремится, изображая императоров, к объективному их рассмотрению. Несмотря на значительные отступления от традиционных моделей жизнеописания, Лактанций при изображении современных ему императоров, так или иначе, ориентируется на античный псогос (в портретах императоров-гонителей) и энкомий или панегирик (в портрете благочестивого Константина). Императоры-гонители для автора – негодные люди и дурные правители; нередко Лактанций называет их тиранами (XVI.7; XXXI.5; XLIX. 1). Создавая портреты этих императоров, христианский историк не просто следует принципам античной риторики; те оценки, которыми Лактанций наделяет нечестивых правителей, свидетельствуют о его зависимости от установок, прежде всего, сенаторской римской историографии.¹³⁹ Эти императоры оказываются врагами римской аристократии, цвета Империи: Максимиан Геркулий постоянно казнил богатых и знатных сенаторов, обвиняя их в измене (VIII.4–5); Галерий «лишал почестей первых людей» (XXI.3); Максимин Дайя казнил высокородных дам (LX.1–3). Они мучают не только высокопоставленных граждан, но причиняют страдания всем людям (Галерий: XXI.2; XXI.6–7; XXXI.3– 4; Максимин: XXXVII.4–6). Эти императоры чародействуют (Диоклетиан: Х.1; Максимин: XXXVII. 1–2), пьянствуют, распутничают, совершают насилия (Максимиан Геркулий: VIII.5–6; Север: XVIII. 12; Максимин: XXXVIII. 1–2).

Однако Лактанций не ограничивается только этими характеристиками императоров-тиранов. В изображении нашего автора политика, проводимая императорами-гонителями, подчеркнуто варварская, что Лактанций показывает на протяжении всего своего сочинения. Всю вину за Великое гонение Лактанций возлагает на Галерия, императора, чье варварское происхождение, внешний вид и образ жизни он не устает подчеркивать: «Была в нем природная жестокость зверя и дикость, чуждая римской крови... и голосом, и жестами, и взором своим он всех ужасал и приводил в трепет» (IX.2–4). Лактанций часто сравнивает его со зверем: «...он держал медведей, по дикости и величине не уступавших ему самому» (XXI.5); «Галерий бросался из стороны в сторону и рычал, словно зверь» (XXXII.4). Эдикт Диоклетиана и Галерия о начале гонений на Церковь Лактанций называет «готским и сарматским» (XIII.2). Политика Галерия – это политика варвара не только в отношении христиан, но и всей Империи. Он пытался ввести в Риме обычай персов раболепствовать перед правителем (XXI.2), из-за презрения к римскому народу, чья вольность была ненавистна также Диоклетиану (XVII.2), Галерий намеревался переименовать Римскую империю в Дакскую (XXVII.8). Просенатская позиция автора проявилась также в изображении падения нравов при дворе властителей Империи.¹⁴⁰

На противоположной стороне ценностной шкалы стоят «христианские» императоры, среди которых выделяется прежде всего Константин. В изображении этого императора Лактанций использует также известные античной историографии средства: Константин – сын добродетельного отца (VIII.7), он обладает прекрасной внешностью, воинским талантом, его любят как воины, так и простые люди (XVIII.10), сенат предпочитает его тиранам Максенцию и Максимину (XLIV.11–12); и естественно, что вместе с ним приходит мир как гражданский, так и церковный (1.3; XLVIII.1). В отличие от Галерия, варвара и разрушителя Римского мира, Константин становится подлинным основателем нового Римского государства. Добиться такого понимания Константина Лактанцию удается с помощью особым образом подобранных цитат из знакомой каждому образованному римлянину «Энеиды» Вергилия. Уподобляя через них императоров-гонителей врагам Энея, Лактанций, как пишет датский исследователь А. Христенсен, «хотел показать, что теперь у Римской империи в лице Константина появился император, который мог быть сравним с мифическим предком римлян Энеем».¹⁴¹

Рассказ о Великом гонении Лактанций начинает с портретных характеристик Диоклетиана (VII.1–12), Максимиана Геркулия (VIII.1–6) и Максимиана Галерия (IX.1–9), императоров, повинных в разрушении гражданского и церковного мира. Жесточайшее преследование Церкви оказывается продолжением и, одновременно, вершиной политического хаоса. Налоговая политика Диоклетиана вынуждает земледельцев оставлять свои наделы, в результате чего «некогда ухоженные пашни превращались в леса» (VII.3). При Диоклетиане разрастается армия и чиновничий аппарат: «...чтобы никого не покидал страх, провинции были рассечены на куски, бесчисленные наместники и чиновники... были умножены бесчисленными казначеями, магистрами и викариями префектур» (VII.4). При этом реформы Диоклетиана получают самую негативную оценку историка; в результате обновления Империи «судебные процессы стали не просто часты, но беспрерывны, во взимании налогов царила невыносимая несправедливость» (VII.4). Беспорядок в ценовой политике также относится на счет Диоклетиана, именно он «вызвал различными ухищрениями огромную дороговизну в государстве» (VII.6), попытка же урегулировать цены привела к «всеобщей скудности и нищете», которые повлекли за собой убийства и страх (VII.7). Следуя собственной прихоти, Диоклетиан «разрушил большую часть Города (т. е. Рима]; все переселялись вместе с детьми и женами, словно Город был захвачен врагами» (VII.9). Правление Диоклетиана сопровождалось постоянными конфискациями имений и богатств (VII.11). И вот, Диоклетиан, «после того как привел все к краху, не смог, конечно, удержать рук и от Бога» (VII.1). В результате, Лактанций стремится показать, что антихристианская политика императоров-гонителей – явление того же порядка, что и политика антигражданская, а если шире, то и антиримская. Акцент на тезисе Тертуллиана о том, что гонители – дурные люди и правители, усилен изобразительными средствами.

Заканчивая череду портретных зарисовок трех тетрархов (Констанций Хлор намеренно обойден молчанием, «поскольку он не был похож на других и был достоин того, чтобы одному лишь владеть всей землей», VIII.7), Лактанций вновь воспроизводит мелитоновский тезис. Он напрямую связывает личное благополучие императоров с их религиозной политикой: «Диоклетиан, хотя разорил государство подобными мерами и такими сотоварищами, за злодеяния свои ничего не получая, счастливо правил все же лишь до тех пор, пока руки свои не запятнал кровью праведников» (IX.11). Идея Божьего суда, которую Лактанций использовал для объяснения первых гонений, становится центральной в изложении кульминационного события, которое он изображает как человеческую драму, как традиционное для античной историографии противостояние «должного» и «недолжного» в поведении героев. Мы вновь не встретим на страницах сочинения Лактанция особой активности сил зла, Бог же у него вмешивается в историю лишь в критические моменты, оказывая помощь Своим избранникам, когда историческое действие уже развивается.¹⁴²

Начало гонений провоцирует гаруспик Тагис, который побуждает Диоклетиана обрушить свой гнев на христиан, срывавших гадания (Х.2–3). Диоклетиан пытается принудить к жертвоприношениям всех, состоящих при дворе, а также войско, грозя изгнать противников языческой веры со службы (Х.4). Однако Лактанций не стремится возлагать всю вину на этого императора. Историк намеренно говорит о незначительности поступка Диоклетиана, чтобы вывести на сцену главного виновника гонения: «...лишь такой степени достигли ярость его и гнев, и едва ли он сделал тогда больше против закона Божьего и служения Ему» (Х.5). Первые попытки по ограничению христианской веры, предпринятые императором Диоклетианом, вскоре находят поддержку у Максимиана Галерия, на которого Лактанций возлагает всю ответственность за жестокость преследования.¹⁴³ Именно он побуждает нерешительного Диоклетиана к расширению гонений и предлагает более жесткие меры для уничтожения христианской веры (Х.6; XI.8).

В отличие от своего великого современника, Евсевия Кесарийского, Лактанций не превращает земную драму в драму космическую, лишая историю на данном временном отрезке участия сверхъестественных сил, прежде всего Бога.¹⁴⁴ Лактанций, следуя законам античной языческой историографии, строит свое повествование об исторических событиях, сосредоточивая основное внимание на изображении политических конфликтов,¹⁴⁵ прежде всего войны, способной внести изменения в ход истории, а значит, дать историческому процессу импульс для поступательного развития.

Повествование Лактанция о начале гонений превращается в рассказ о войне, в которой сражающимися сторонами выступают нечестивые императоры, с одной стороны, и христианская Церковь – с другой. Началу массовых гонений, цель которых – задушить христианскую веру уже не только во дворце и в войске, но и повсеместно, предшествует совещание двух императоров, на котором идет речь о способах ведения предстоящей войны (XI.3), определяется удобный и символичный день (праздник Терминалий) для нанесения первого удара по Церкви (XII.1). Рассказ о предшествовавших гонению днях у Лактанция превращается в рассказ о подготовке «сражения», к изложению хода которого историк переходит уже в следующем отрывке.

Приступая к рассказу о начале массовых преследований христиан, Лактанций не просто сообщает о начале гонения, он сосредоточивает особое внимание на локальном событии, а именно на открытом столкновении императоров-гонителей и служителей истины в Никомидии. Героями рассказа о разрушении Никомидийского храма (XII.2–5) становится и армия, и императоры, словно стратеги, обсуждающие наиболее удачный способ достижения победы: «с какой бы стороны лучше подвести огонь» под храм (XII.3).

Лактанцию еще больше удается добиться в своем рассказе сходства антихристианского гонения с войной за счет использования им присущих описанию военных действий риторических форм. Как и битвы. события, связанные с открытием антихристианских гонений, передаются в трактате рассказами с использованием «рубленного ритма», когда автор ограничивается краткими, по большей части, простыми предложениями, используя ритмичное перечисление: «...rapitur, trepidatur, discurritur» (разрушение Никомидийского храма, XII.2). Тот же «рубленный ритм» мы встретим в рассказе о решающем сражении войск Лициния и Максимина Дайи при Адрианополе: «...nemo nominis, nemo virtitus, nemo veterum praemorium memor» (XLVII.3).¹⁴⁶

«Воображаемая победа» (XIII.2), одержанная императорами в первой битве их войны с Церковью, постепенно приближает их поражение. Так, Лактанций подчеркивает, что вслед за организацией злодеяний в отношении Церкви счастье начинает покидать Диоклетиана (XVII.1): он совершает поездку в Рим, в ходе которой его поражает болезнь (XVII.5–6), и, ослабевший здоровьем, он вынужден уступить власть своему завистнику – цезарю Галерию (XIX.3). Дальнейшую историю, все происходящее после начала гонений, можно рассматривать в качестве наказания гонителей. Однако Лактанций не спешит вводить в исторический процесс Бога, возмездие Которого положило бы конец происходящим бесчинствам. Хаос должен достичь апогея.

И мы видим, что гонения, начавшиеся в одной пространственной точке – в Никомидии, вскоре распространяются на большую часть Римской империи (XVI.1). Набирающие размах преследования демонстрируют на страницах сочинения Лактанция ту, все возрастающую, степень хаоса, которая достигается политикой императоров в государстве. История претерпевает явный регресс, лишаясь порядка и подчиняясь хаосу. Гонения на христиан перестают быть собственно гонениями; политика Галерия. принявшего Империю после Диоклетиана, в одинаковой степени направлена и против Церкви, и против государства (XXI.2–11; XXII. 1–3; XXIII. 1–9). Война, открытая против христиан, переросла в войну против всех граждан. Лактанций даже описывает происходящее при Галерии в терминах, применимых к изложению военных событий: «...и это имело ужасающий вид вражеского завоевания <...> всюду слышны были лязганье оков и удары плетей <...> что предки по закону войны совершали в отношении побежденных, Галерий хотел устроить в отношении римлян и римских подданных» (XXIII. 1–2, 5).

Высшей точкой гражданского беспорядка оказывается война, разразившаяся между императорами. В изображении событий этой войны Лактанций решает не только выдвинутую им в начале произведения задачу – доказательство неизбежности Господнего возмездия противникам Церкви и торжества боголюбивых императоров, но демонстрирует участие Бога в восстановлении всеобщего, в том числе и гражданского, порядка. При этом автор невольно смешивает политических противников боголюбивых Константина и Лициния (прежде всего Максенция и Севера, в проведении антихристианской политики не участвовавших, но в управлении государством проявивших себя тиранами) с гонителями истинной веры. Благодаря этому произведение Лактанция превращается в действительную драму борьбы добра со злом.¹⁴⁷ Именно излагая события гражданской войны, Лактанций выводит на историческую арену главного участника разыгрывающейся драмы – Бога, Который в этой войне поддерживает благочестивых императоров Константина и Лициния и наказывает нечестивых правителей.

В событиях гражданской войны, несмотря на то, что последняя несет крах власти гонителей, а это, в свою очередь, трактуется Лактанцием как проявление суда Божьего (XXIV.1), необычайно возрастает сюжетная роль императоров, Лактанций все меньше обращается к проблеме гонений, и само историческое повествование обретает еще более светский характер. Автор нередко решает исторические сюжеты исключительно в духе античной, языческой историографии. Это становится особенно заметным при анализе используемого Лактанцием способа объяснения и описания политических конфликтов, прежде всего битв.¹⁴⁸

В череде политических конфликтов, представленных Лактанцием на суд читателя, особое место занимает рассказ о перевороте, совершенном Галерием, в результате которого ему удалось отстранить от власти Диоклетиана и Максимиана Геркулия.

Описываемая узурпация власти включена Лактанцием в контекст всей излагаемой им истории. С одной стороны, она оказывается следствием тех неудач, которые начали преследовать Диоклетиана после открытия им гонений на христиан в Империи, «когда счастье уже покидало его», и таким образом частью Господнего возмездия императору. С другой же – она влечет за собой еще большие беды для Империи: во главе государства оказывается Галерий, поднявший руку не только на Церковь, но на сами устои гражданского порядка, начинается война между соправителями, Империя ввергается в состояние политического хаоса.

Изложение событий, связанных с государственным переворотом Галерия, делится на два самостоятельных сюжета, разделенных временным отрезком в несколько недель: встречу и разговор Диоклетиана с Галерием и официальное отречение Диоклетиана в Никомидии. Точно датируется лишь вторая часть переворота, отречение старого императора: «в майские календы» (XIX.1). О годе можно судить из рассказа о предшествующем событии – болезни Диоклетиана, случившейся на двадцатом году его правления и длившейся целый год, почти до мартовских календ (XVII.1; XVII.9). О времени встречи августа с цезарем можно только догадываться. Лактанций сообщает, что Галерий прибыл к тестю «спустя несколько дней» после выздоровления Диоклетиана (XVIII.1). Таким образом, события переворота ограничены периодом с марта по май двадцать первого года правления Диоклетиана. Подобная хронологическая определенность свидетельствует о придании автором особой значимости описываемому событию.

Столь же четко определены пространственные рамки происходящего. Разговор императоров имел место в Никомидийском дворце, где Диоклетиан провел время своей болезни, отречение же произошло «в трех милях от города [Никомидии]», где «было высокое место, на котором Максимиан [Галерий] сам когда-то принял порфиру, там была устремленная ввысь колонна с изображением Юпитера» (XIX.2).

В центре внимания историка оказывается противостояние императоров. Событие лишено непосредственного участия сверхъестественных сил, и сцена конфликта решается автором в рамках традиционной для античной историографии модели.

Государственный переворот, как явствует из текста, порожден дурными устремлениями Галерия, который специально прибыл в Никомидию, «чтобы заставить того [Диоклетиана] уступить власть». Лактанций сообщает также о продуманности и целенаправленности действий узурпатора, который заранее встретился со вторым августом, Максимианом Геркулием, и «чрезвычайно напугал его, угрожая гражданскими потрясениями» (XVIII.1). Галерий полностью соответствует тем характеристикам, какие он получает в произведении ранее. Перед нами злодей, который всех «превзошел пороками своими», коварный варвар, полный надменности (IX.1–7). В настоящей узурпации находит наконец выход та зависть Галерия, которую испытывал он в отношении своего тестя еще со времен персидской кампании (IX.8). Лактанций, как видим, в духе греко-римской историографии подчиняет исторический процесс действию человеческих страстей и выражает его как реализацию замыслов индивида.

Первая стадия конфликта решается в диалоге Диоклетиана и Галерия, который сложно назвать словесной дуэлью, поскольку Диоклетиан очень скоро соглашается на требования своего зятя, и антагонизм двух героев снимается. Весь диалог используется автором с единственной целью – вывести на историческую сцену главного антагониста торжествующей тирании, Константина. Именно в собственных комментариях реплик императоров Лактанций впервые упоминает главного положительного героя своего сочинения и дает ему весьма лестную характеристику: «...юноша самый добродетельный и достойнейший звания цезаря; благодаря необыкновенности и изяществу облика, воинскому таланту, твердости нравов, личной доброте, он был любим солдатами и был желанным для простых людей» (XVIII.9). Личные качества Константина контрастируют не только с чертами характера Галерия, но и его кандидатов на звания цезарей. Личность положительного героя в духе античной историографии противопоставляется Лактанцием всему порочному миру.¹⁴⁹

На второй стадии конфликта на исторической сцене появляется и коллективный участник истории – армия, собранная на церемонию отречения Диоклетиана и провозглашения новых цезарей. Как явствует из содержания, армия оказывается пассивным участником происходящих событий, она выполняет обычную для античного исторического сочинения роль единой и несамостоятельной массы (толпы). Лактанций в следующих оценках характеризует состояние войска в момент провозглашения новыми цезарями Севера и Максимина Дайи, когда стало ясно, что фаворит армии, Константин, оказался в новой политической ситуации «не у дел»: «...все оцепенели, < ...> все в недоумении шептались между собой, <...> никто не дерзнул возражать» (XIX.4–5). И это неудомение воинов по поводу небрежения Константином не оказывает никакого воздействия на ход события и не вызывает ответной реакции ни со стороны нового императора, ни со стороны Константина. Армия оказывается вынужденной соглашаться с тем ходом истории, который формируется действиями индивидов.

Как видим, сюжеты, связанные с политической историей, несмотря на их причинно-следственные отношения с историей христианской Церкви, решаются автором в моделях, разработанных греко-римской историографией. Политический и гражданский хаос возрастает в результате насильственного смещения законной власти, уничтожения порядка. История лишена вмешательства Бога, как и других сверхъестественных сил, ее ходом управляют индивиды, их сознательные поступки и неосознаваемые героями проявления их природы.

Те же элементы греко-римской исторической прозы мы можем наблюдать в принципах организации исторического материала при описании Лактанцием сражений гражданской войны в Империи. Однако именно при анализе рассказов об этих событиях мы можем увидеть, наряду с использованием нашим автором традиционных концепций и методов изложения, новации, характеризующие Лактанция как родоначальника новой историографической культуры.

Автор сочинения «О смертях преследователей» сообщает о пяти военных столкновениях. Это поражение Севера под Римом, отправленного против узурпатора Максенция (XXVI.8–10); бегство Максимиана Галерия из-под Рима после неудачной осады того же Максенция (XXVII.2–4); взятие Константином Массилии (XXIX.7–8); битва у Мульвийского моста между Максенцием и Константином (XLIV. 1–9) и сражение под Адрианополем войск Лициния с армией Максимина Дайи (XLVI.1-XLVII.6).

Не все рассказы о баталиях, приведенные христианским историком, одинаково завершены в риторическом отношении. В действительности, лишь две последние битвы, в которых решается судьба не только императорской власти, но и христианской Церкви, получают в сочинении Лактанция логическую завершенность. Автор, изображая их, последовательно упоминает о подготовке, ходе и итоге сражения. Битвы же, чей исход влияет лишь на судьбу императорской власти в государстве, Лактанцием только называются и не получают в трактате развернутого описания, формируя, таким образом, лишь цепь исторических событий и придавая происходящему динамизм, но не обслуживая концепцию христианской истории.

Рассказы об этих битвах не выходят за рамки античных историографических моделей. Изображение первых двух баталий (поражение Севера и бегство Галерия) включено в рассказ о другом политическом конфликте – мятеже Максенция в Риме. После введения Галерием в Империи ценза и лишения римских граждан налогового иммунитета, жители Рима, поддерживаемые войском, учинив расправу над судьями, провозглашают императором Максенция, сына Максимиана Геркулия. Галерий, будучи «несколько взволнован переменой обстоятельств, хотя и не слишком напуган», направляет на подавление мятежа Севера Флавия с армией Максимиана Геркулия. Максенций, не зная о планах своих врагов, обращается за помощью к своему отцу, провозглашая того императором. Тем временем Север подступает к Риму, где его покидают воины, лишь услышав сигнал к бою, и тот бежит в Равенну, где и погибает (XXVI.2–10). В данном мятеже, приведшем к битве, для Лактанция оказывается важной этическая сторона происходящего. Причина мятежа – властолюбие Галерия и его желание превратить всех граждан государства в своих личных подданных, по обычаю персов (XXI.2), перешедшие свои разумные границы. Галерий символизирует всеобщее зло, причем перед читателем на этот раз он предстает не в образе императора, поднявшего руку на Церковь, но в образе неразумного и жестокого правителя, чье властолюбие готово разрушить гражданские установления. В этой ситуации мятежники – войско и римляне, выступая против тирана Галерия (носителя зла), оказываются защитниками справедливости. Измена войска Севера в битве также трактуется автором как должный поступок. Не случайно Лактанций сообщает, что это были воины отца Максенция, и он «мог, по праву наследования, привлечь [их] на свою сторону» (XXVI.6). Таким образом, Лактанций, особым образом описывая поведение действующих лиц мятежа и битвы, подчиняет рассказы о них оправданию мятежа против тирана (мятежа Максенция против политики Галерия, союзника Севера).

Изложение события, таким образом, выходит за пределы той проблематики, о которой сообщает сам автор в начале сочинения, и мы обнаруживаем описание чисто политического события. В конечном итоге Север погибает, но Лактанций нигде не пишет о нем как о гонителе христиан и его смерть не может трактоваться как мщение Господа за поругание Церкви.

Продолжением трагедии, разыгравшейся в Италии, оказывается поход на Рим самого «провокатора» мятежа – Галерия, который направляется на западную столицу Империи, «намереваясь разогнать сенат и перерезать весь народ» (XXVII.2). Однако у стен города происходит задержка, поскольку император не предполагал, насколько велик Рим. В этой ситуации происходит мятеж в войске Галерия. Легионы начинают обвинять полководца в том, «что тесть идет штурмом на зятя, и что римские воины лишились Римской империи, постоянно меняя знамена» (XXVII.3). Мятеж заставляет Галерия, претерпев унижение, «бросившись в ноги воинам», вымаливать себе жизнь, после чего отступить от римских стен. Мы вновь встречаемся с возросшей ролью коллективного участника истории – армии. Именно ее действия, направленные против носителя зла и осквернителя моральных устоев (война против родственника), меняют ход исторического процесса. Обе битвы в описании Лактанция исполнены дидактической идеи. Передчитателем предстают не столько исторические персонажи, сколько модели человеческого поведения: должного поведения армии в защите справедливости и недолжного поведения правителя, каковое приводит его к неминуемому поражению. Эта функциональность образа императора подтверждается еще и тем, что образ Галерия. которого мы видим у стен Рима, абсолютно не соответствует тому образу, который он обретает в произведении Лактанция прежде. Еще недавно жестокий, властолюбивый, бескомпромиссный правитель, заставивший отречься от власти Диоклетиана и Максимиана Геркулия, ныне он абсолютно бессилен перед своим войском и получает спасение. лишь отказавшись от своих замыслов. Вскоре и войско сменит свой облик «защитника справедливости» на образ «смертоносного полчища», разорившего Италию в ходе отступления Галерия (XXVII.6).

Для исхода обеих баталий существенна роль случая. Исходным моментом трагедий, постигших неудачливых полководцев (Севера и Галерия) оказывается незнание героями истинного положения дел. Так, Максенций, не зная, кто именно идет ему навстречу, спешит обратиться за помощью к отцу, принявшему в свое время отречение. Галерий, не зная истинных размеров Рима, не рассчитал свои силы, что привело к отказу не только от штурма, но и от осады города, к задержке у римских стен и мятежу воинов.

Рассказ о третьей битве (поражение Максимиана Геркулия в Массилии) строится несколько иначе, но также не выходит за границы античной историографической традиции. Предыстория битвы следующая. Максимиан Геркулий, потерпев ряд неудач на своем пути к власти, прибывает в Галлию, «преисполненный скверных мыслей и коварного желания с помощью подлой хитрости обмануть императора [Константина]». Дает ему коварный совет ограничиться в предстоящем походе на франков небольшим количеством воинов, обрекая своего зятя, по сути, на гибель, сам же, пользуясь отсутствием Константина, захватывает власть, щедро одаривает войско и «наводит напраслину на Константина». Спешно возвратившийся Константин вновь привлекает на свою сторону войско, и действие переносится к стенам Массилии, за которыми укрылся мятежный Геркулий (XXIX.3– 7). У стен города происходит встреча соперников, в ходе которой Константин увещевает своего тестя «речью нестрогой, без враждебности», чем привлекает на свою сторону мятежных воинов, отворивших ворота Массилии и впустивших солдат Константина. Плененный Максимиан Геркулий был еще раз обвинен в содеянном преступлении, после чего, лишенный порфиры, сохранен живым (XXIX.7–8).

Перед нами вновь изложение чисто политической истории. Константин в данном случае защищает свои права на власть от мятежника, Геркулий – прежде всего политический антагонист Константина, а не гонитель христиан.

Конфликт, представленный сценой противостояния законного правителя и узурпатора власти, сводится не к битве, а к словесному поединку противников. Со стороны Константина достаточно словесного убеждения, чтобы привлечь на свою сторону мятежное войско. Само войско на фоне противостояния императоров оказывается на втором плане, оно объект приложения усилий индивидов. Мы встречаемся с распространенным в греко-римской исторической прозе образом толпы, непостоянной по своей сути, меняющей собственную ориентацию в зависимости от обстоятельств и убедительности риторической мотивировки того или иного исторического героя-индивида.¹⁵⁰

Лактанций, описывая мятеж и его разрешение, особым образом характеризует своих героев. Образ Константина обретает у Лактанция «героические» черты. Император не только обладает особым авторитетом среди солдат, большинство из которых покинуло мятежного тестя, как только Константин вернулся из франкского похода, он не только обладает харизмой правителя, но ему также присуще великодушие – император прощает плененного и мятежного Геркулия (XXIX.8). С другой стороны, его антагонист изображается автором в эпитетах непристойных. Ему присуща «подлая хитрость», он «отец нечестивый, тесть вероломный», в разговоре с Константином он ограничивается лишь проклятиями, посылаемыми в адрес собеседника. Вновь этическая сторона, выраженная в противостоянии добра (добродетелей) и зла (пороков) оказывается ведущей в сцене политического конфликта.

Итак, Лактанций изображает модели поведения исторических героев в той или иной, вызванной конкретными обстоятельствами, ситуации, предоставляя читателю образцы наиболее достойного поведения (римские воины и народ, солдаты Галерия у римских стен, Константин) и осуждая скверные поступки (Север в конечном итоге погибает не на поле брани, но осужденный на самоубийство, и его смерть лишена в сочинении какого-либо героического смысла, XXVI. 10; Галерий теряет свое лицо, на коленях умоляя солдат не отдавать его врагу, XXVII.4; Геркулий вновь терпит неудачу, его «политическая карьера» закончена, XXX.1–6).

Как можно было видеть, все политические события, не затрагивающие напрямую судьбу христианской Церкви, Лактанцием трактуются как осуществление человеческих устремлений¹⁵¹ или игра случая. Христианский историк не стремится объяснять их как реализацию Божественного Промысла. Бог вообще никак не участвует в разрешении тех политических конфликтов, описание которых приводит Лактанций (речь пока не идет о битвах у Мульвийского моста и при Адрианополе). Изначально заявляя, что все неудачи Галерия являются Господним судом над этим гонителем (XXIV.1), Лактанций тем не менее не выражает эту идею при непосредственном изображении истории. Идея Бога отступает на второй план, в центре же оказываются человек (индивид) и человеческие общности (толпа, войско).

В данном случае Лактанций, желая того или нет, следует греко-римской историографической традиции, для которой было естественным рассматривать исторический процесс сквозь призму человеческих поступков, когда движущей силой истории оказываются непосредственные участники этого процесса – люди. Подобный взгляд, истоки которого нетрудно обнаружить еще у Фукидида,¹⁵² пронизывает всю позднейшую античную историографию и логично включается в христианскую историческую мысль. Использование Лактанцием в сочинении идеи Божественной педагогии, направленной на «воспитание» императоров, изначально предполагает отрицание жесткого детерминизма, оставляя место свободному человеческому выбору. Не случайно Вмешательство Господа в земные дела ограничено во времени. Для Лактанция Бог в период Великого гонения обнаруживает Себя лишь в финале этого макрособытия.

Отдавая должное античному философскому влиянию на Лактанция, следует однако всегда помнить, что в христианской мысли сам человек понимается уже иначе. «Активный деятель истории» – человек – включается христианскими мыслителями в особые, отличные от античных конструкций, космические отношения, выводится на уровень отношений Бога и человека.

Лактанций, как и Ориген, признает за человеком свободу воли, то есть свободу выбора между добром и злом. В отличие от более поздних христианских авторов, прежде всего Августина и его последователей, Лактанций не дает теологического объяснения, почему человек в том или ином случае поступает «неправильно» и выбирает зло,¹⁵³ однако именно в неверном использовании человеком своей свободы он видит причину главного конфликта изображаемой им истории: конфликта между человеческими деяниями, идущими вразрез с Божьей волей, и самим Господом.¹⁵⁴ Именно этот конфликт Лактанций и демонстрирует на страницах своего сочинения.

Итак, на макроуровне в истории, описанной Лактанцием, существует другая логика, источником которой выступает Бог,¹⁵⁵ в чьей власти разрушить все человеческие планы, если они выходят за пределы дозволенного, и наградить тех, чьи действия укладываются в эту логику и помогают осуществить Высший Замысел. Лактанций вспоминает о Провидении лишь в тех случаях, где он либо более объясняет, нежели описывает историю, либо собирается сообщить о событиях, по его мнению, переломных для церковной истории. Так, в XX главе, являющейся авторским отступлением, где Лактанций пытается проникнуть в ход мыслей своего отрицательного персонажа, Галерия, и где, соответственно, нет событийной динамики, он показывает, что нечестивые его замыслы разрушаются Господом: «Но Бог... сокрушил все его [Галерия] мечтания» (XX.4).

Однако было бы несправедливо говорить о таком взгляде Лактанция на историческую причинность, сузив его до теоретической посылки. Не только в «отступлениях» Лактанций говорит о разрушении замыслов нечестивцев, но и при описании «критических» для христианской истории событий, каковыми в сочинении являются две битвы – у Мульвийского моста между Максенцием и боголюбивым Константином и у Адрианополя между гонителем христиан Максимином и союзником Константина Лицинием.

В изображении битв у Мульвийского моста и под Адрианополем Лактанций следует иной модели описания политического конфликта. Рассмотрим поочередно обе битвы, положившие конец Великому гонению и гражданской войне в Империи. Первая битва, которую описывает Лактанций, – сражение между армиями Константина и Максенция у Мульвийского моста, в отличие от всех предшествовавших баталий, имеет в сочинении сюжетную завершенность. Рассказ о баталии имеет предысторию (завязку), стадии развития и разрешение. Лактанций приводит точную датировку сражения: «Приближался день, в который некогда Максенций обрел императорскую власть, что произошло в шестой день до ноябрьских календ: теперь подходил к концу пятый год его правления» (XLIV.4). Мы узнаём, что основные столкновения произошли не просто у римских стен, автор более определенно локализует событие – кульминация происходит у Мульвийского моста. Подробностями такого рода историк стремится придать происходящему большую достоверность.

Лактанций, не вырывая битву из общего исторического контекста, обнаруживает причинно-следственные связи с предшествующими событиями. Максимиан Геркулий, предпринявший в очередной раз неудачную попытку заговора против Константина, был казнен, после чего его сын Максенций, «будто бы намереваясь отмстить за убиение отца своего», объявил Константину войну (XLIII.4). Причина, приведшая армии к столкновению на поле брани, как мы видим, не выходит за пределы личностных отношений и не может быть рассмотрена в контексте христианской истории. Лактанций упоминает о численном перевесе противника Константина накануне битвы, о первых успехах Максенция еще до решающего столкновения у Мульвийского моста, о знаменитом сне Константина, описывает день решающей битвы, в ходе которого армия Максенция была разбита, а сам он погиб.

В рассказе о сражении Лактанций, благодаря включению в общее повествование сюжета о чудесном сне Константина, в котором «император был предупрежден..., чтобы начертал небесный знак Бога на щитах и лишь тогда начинал сражение», выводит историю на метафизический уровень (XLIV.5). Описание акта теофании, «разговора» между Богом и человеком (в чем мы, без сомнения, обнаруживаем отзвуки ветхозаветной традиции), говорит об исключительной важности этого события для истории. Важнейшей задачей автора в данном случае оказывается изображение исторического процесса как реализации Божественного замысла.

Битва в результате вмешательства в историю Бога обретает совершенно новое содержание, она качественно отличается от всех сражений, упоминаемых Лактанцием до этого. Исход битвы у Мульвийского моста оказывается предрешенным, как только Константин исполнил требование, предъявленное ему во сне, и изобразил на щитах своих воинов знак Христа, то есть еще до столкновения войск на поле сражения (XLV.5). Поэтому естественно снижается роль как индивидуальных, так и коллективных участников истории. Военные усилия сторон бессмысленны, они являются формальными выражениями происходящего. Лактанций в данном случае порывает с греко-римской традицией, реализуя в рассказе о сражении иные, нежели языческие историки, цели и идеи.

Если для греко-римской историографии особую роль в сражениях играла личность стратега (он способен был изменить ход событий – в «Истории» Геродота: Леонид в Фермопильской битве, Павсаний в Платейской); поскольку сами битвы, как и история, подчинены игре случая, ситуация может измениться в любой момент, то для Лактанция, когда он выводит на историческую сцену Господа, роль личности полководца становится второстепенной.

На протяжении, всего изложения хода битв Лактанций не называет ни одного конкретного полководца, не вспоминает также о воинских дарованиях руководителей войск – императоров. Полководческие качества Максенция, как и Максимина, не важны, ибо не в их власти изменить ход вещей, предопределенный Богом. Константин же и Лициний, оказываясь орудием в руках Господа, побеждают врага не с помощью оружия и своего таланта,¹⁵⁶ и исход самой битвы решается не на поле брани. Личные качества императоров как полководцев в данном случае не играют никакой роли и не определяют хоть в какой-то степени исход сражения.

Главное лицо в сражении – Бог, и не случайно Лактанций сообщает о первоначальном перевесе Максенция, равно – неудачах Константина: «Войск у Максенция было больше... воины Максенция имели перевес» (XLVI.2–3). Казалось бы, переломить ход происходящего не в человеческих силах, поэтому вмешательство Бога в развитие исторического события оказывается в итоге решающим.

Однако само изложение событий дня битвы несет на себе следы греко-римского историописания. Лактанций вводит в повествование о решающем дне сражения рассказ о мятеже в Риме. В момент битвы в городе назревает бунт. Народ, собравшийся в цирке на торжества по случаю пятилетия правления Максенция, возгласами, полными гнева, обвиняющими Максенция в том, что он «презрел народное благо». вынуждает императора обратиться к предсказаниям. Он приказывает сенаторам заглянуть в «Книги Сивилл», где было обнаружено, что «в тот день погибнет враг римлян» (XLIV.8). Император истолковывает это предсказание в свою пользу, выходит за пределы Рима, где бесславно и погибает (XLIV.9). Константин же, одержав, таким образом, верх в сражении, был принят «с огромной радостью сенатом и народом римским» (XLIV.10).

Лактанций, противопоставляя в рассказе двух императоров – Константина и Максенция, прибегает к обычной для греко-римской историографии типизации образов. Его герои перестают быть реальными историческими лицами, но оказываются определенными конкретной ситуацией поведенческими типами. Так, можно увидеть, что Максенций не тождественен самому себе: он, еще недавно избавитель римлян от тирании Галерия, которого во время мятежа Геркулия поддерживает войско, вдруг кардинально меняет в сочинении свою роль и выступает в образе императора, «презревшего народное благо». Лактанций ничего не сообщает о причине мятежа римлян против своего правителя. Но, по сути, перед нами изображение мятежа с целью свержения тирании. Лактанций называет победу Константина не иначе, как «победой свободного Города» (XLIV.11). Константин же, получивший политическую власть в государстве, рассматривается как избавитель от тирана.

Коллективный участник истории (на этот раз не армия, а гражданское население, populus) вновь изображается единой и непредсказуемой в своих действиях массой. Лактанций даже не пытается определить и назвать причину, по которой жители Рима поднимают мятеж против Максенция. Это можно объяснить, с одной стороны, тем, что мятеж римлян несамоценен для Лактанция, его изображение не играет в сочинении роли самостоятельного события, но включено в состав более значимого события – битвы, а потому автору не приходится обращаться к его причинам и поводу, его вызвавшему. Оно само является толчком к дальнейшим действиям императора. С другой же стороны, и для античной историографии это очень характерно, действия народа исходят из его собственной природы, стремление к мятежу в которой заложено изначально.¹⁵⁷

На этот раз мы сталкиваемся с ситуацией, когда толпа активно действует и приводит историю к изменению. Образ толпы не соответствует более ранним изображениям ее в сочинении. Из пассивного участника истории, участь которого лишь принимать как неизбежность ход событий, творимый индивидами, толпа превращается в провокатора развязки события, криками заставляет индивида совершать роковые для него поступки. Подобное изображение толпы, как представляется, обслуживает у Лактанция уже названное этическое противостояние героев. Именно изменение роли народа подчеркивает антагонизм Максенция и Константина как противоборство носителя злого, несправедливого начала и выразителя добра и справедливости.

Две цитаты из «Энеиды» Вергилия, которые Лактанций включает в рассказ о сражении, еще более усугубляют условность изображения.¹⁵⁸ Лактанций вводит в повествование элементы поэтического языка, драматизируя тем самым событие. Автор как бы отстраняется от происходящего, взирая на историю со стороны и предоставляя вниманию читателя не просто историческое событие, но театральное действо, сопровождаемое детализацией происходящего. Мы наблюдаем, как воины Константина, изобразив крест на щитах, берутся за мечи, как им навстречу выступает неприятель, и как воины Максенция переходят мост, как сталкиваются передовые отряды. Подобной детализации в рассказах о предшествовавших сражениях мы не находим. Более того, вскоре само действие переносится в цирк, где собрались римляне, чувство театральности происходящего усиливается еще больше. В силу вступают законы драмы.

В рассказе об этом сражении Лактанций делает акцент на теме судьбы, решая ее во многом в античном духе. Мы оказываемся свидетелями «каприза» судьбы в отношении императора-язычника Максенция. Обоснование неотвратимости рока через авторскую ссылку на предопределенность участи героя (каковую, впрочем, сам он не в состоянии обычно постичь из-за двусмысленности «знаков судьбы») известно историкам еще со времен Геродота. В первой книге своей «Истории» отец европейского историописания сообщает об обращении лидийского царя Креза к оракулу, от которого герой получил путанное предсказание о грядущем разрушении им великого царства. По-своему истолковав предсказание, Крез потерпел поражение от персов, разрушив тем самым свою державу (Herod. Hist. I.53; I.86).

Включая в рассказ о битве сюжет, связанный с обращением Максенция к «Сивиллиным книгам», содержащим указание на дальнейшую участь императора, Лактанций проводит две идеи. Во-первых, для него важно, что Всевышний Господь сильнее языческих божеств, поскольку Он истинный Бог, и договор с христианским Богом (через теофанию) надежнее и вернее любых предсказаний языческих пророчиц и оракула. Во-вторых, самое любопытное, что мы вновь сталкиваемся с реализацией различных законов на одном историческом поле – христианского провиденциализма, с одной стороны, и, с другой, судьбы, полной каприза, тема которой проводится в произведении через античные (языческие) модели. Христианский Бог включается Лактанцием в историю именно так, как Бог Ветхого Завета, языческие же сверхъестественные начала играют ту роль, каковая отводилась им не в апологетических сочинениях христианских писателей (роль демонов), но каковую они играли в исторических сочинениях языческих авторов.¹⁵⁹

Рассказ о второй битве – сражении между Лицинием и Максимином Дайей на Серенских полях близ Адрианополя – во многом построен по тому же принципу, что и о битве, рассмотренной выше. Основные сюжетные элементы ее таковы: Максимин, узнав о подготовке в Медиолане свадьбы Лициния и сестры Константина, направил свое войско в Вифинию, к Халкедонскому проливу, перейдя который, начал успешные боевые действия, захватывая города, подвластные Лицинию. Лактанций сообщает о падении Византия, Гераклеи Фракийской, о приближении обеих армий к Адрианополю, вблизи которого развернулось решающее сражение противников. Автор сообщает о приготовлении войск и императоров к битве (о чудесном сне Лициния), о ее начале, ходе, участии в ней Бога, действиях императоров на поле брани и исходе сражения – позорном бегстве Максимина.

Как и предшествующая баталия, сражение Максимина и Лициния имеет в сочинении точную датировку: «Император [Максимин] назначил битву на день майских календ, когда исполнялось восемь лет назначению его цезарем, с тем, чтобы в день его наречения была одержана величайшая победа» (XLVI.8). Как и битва у Мульвийского моста, столкновение войск Максимина и Лициния максимально точно локализуется автором: «Максимин, овладев сдавшимся Перинфом, и значительно задержавшись, появился в восемнадцати милях от города [Адрианополя]. Ближе он подойти не мог, поскольку уже второй час Лициний удерживал лагерь, отстоящий от города на том же расстоянии» (XLV.6); между войсками – «пустое и голое поле, которое называли Серены» (XLVI.9). Подобная хронологическая и пространственная точность обслуживает ту же идею достоверности описываемых событий.

Придавая битве значение звена в цепи исторических событий гражданской войны в Империи, Лактанций приводит причины противостояния двух императоров, а также связывает эту битву с дальнейшими событиями, приведшими к гибели последнего коронованного преследователя христиан. Во-первых, Максимин ревновал к Лицинию, поскольку тот обошел его в стремлении к власти и в нарушение существовавшей традиции оказался августом раньше самого Максимина. Во-вторых, подготовка бракосочетания между Лицинием и сестрой Константина, расцененная Максимином как заключение политического союза, направленного против него, усилила антагонизм правителей и ускорила его развязку (XLIII.2). Таким образом, мы вновь сталкиваемся с обращением Лактанция к политической мотивации исторических событий. Несмотря на то, что Максимин, в отличие от Максенция, изображен в сочинении не только политическим антагонистом добродетельных императоров, но и активным преследователем христиан, и рассказ о битве включен в общее повествование о наказании Господом гонителя Церкви, мотивировка непосредственно приведших к битве событий выполнена в светском духе. И Лициний в этой ситуации оказывается не «христианским антагонистом» Максимина, осознанно выступающим на стороне Церкви, но невольным орудием Господа в реализации Высшего Замысла.

Особое место в описании событий, связанных с битвой Лициния и Максимина. занимает рассказ о чудесном сне императора Лициния, в котором к нему явился Ангел Божий с приказом, чтобы император «немедленно поднимался и молил Всевышнего Бога вместе со своей армией, и победа. – если он сделает это, – будет его» (XLVI.3). В данном случае мы вновь имеем дело с особым типом теофании, общения человека и Бога, корнями своими уходящим к ветхозаветным моделям подобных «диалогов». Инициатором договора выступает сам Господь, именно Он диктует условия, обещает победу императору в случае выполнения последним Его требований. Все это сближает сочинение Лактанция с произведениями ветхозаветных авторов, договор между человеком и Богом в которых занимает центральное место,¹⁶⁰ и инициатива заключения которого принадлежит Самому Богу.

Наряду с этим Лактанций сообщает еще об одном событии, предшествовавшем сражению, связанном на этот раз с Максимином. Накануне битвы Максимин пытается найти поддержку в предстоящей битве у языческих богов. Лактанций упоминает об обете, данном Максимином накануне сражения Юпитеру, в котором император обещал за победу, обрести которую он намеревался с помощью этого бога, «истребить имя христианское и уничтожить его до основания» (XLVI.2). Битва, таким образом, обретает не столько политический смысл, сколько оказывается полным символического значения столкновением двух вероисповеданий, двух сверхъестественных начал, в котором победу, казалось бы, должно одержать более могущественное. Однако Лактанций, как и прежде, не расширяет круг действительных участников исторической драмы за счет включения в их число сил зла.¹⁶¹ Для Лактанция важно, что апелляция Максимина к языческому богу не возымела действия. Если христианский Бог Сам предлагает помощь Лицинию, выдвигая при этом Свои требования, и Сам участвует в битве, лишая противника (воинов Максимина) способности действовать оружием (XLVII.1), то Юпитер полностью безучастен к происходящей на поле брани драме.

Благодаря включению в исторический процесс Бога, битва у Лактанция вновь теряет смысл как военное предприятие. Итог сражения при Адрианополе, на Серенских полях, как и исход битвы у Мульвийского моста, оказывается предрешенным после произнесения молитвы Лицинием и его войском (XLVI.10). Более того, сам несчастный поход армии Максимина во Фракию, в ходе которого «из-за ливней, снегов, грязи, холодов и непомерного труда пали все вьючные животные <...> и, казалось, подобное бедствие ожидало и воинов», оказывается для Лактанция «призраком» (species) надвигающейся катастрофы (XLV.3). Мы вновь не видим проявления доблести стратегами, а участие в битве легионов сводится к позорному отступлению солдат Максимина, пришедших в ужас, и легкой победе войска Лициния, одерживаемой благодаря Господней помощи.

Идею провиденциализма, ярко выраженную в этой битве через включение в исторический процесс Бога, обслуживает также применяемая Лактанцием датировка сражения. Упоминание автором того факта, что битва происходит накануне восьмилетия правления Максимина, что именно император выбрал эту дату для сражения, «с тем, чтобы в день его наречения была одержана величайшая победа, как если бы он получал Рим» (XLVI.8), убеждает читателя в особой значимости предстоящей битвы именно для противника Лициния. Мы вновь можем выделить мотив непредсказуемости судьбы, который реализуется через вмешательство в историю сверхъестественного начала. Бог Своим участием разрушает человеческие замыслы. Герой бессилен перед необходимостью, источник которой в Божественной идее, и история наглядно демонстрирует это.

В изображении самой битвы Лактанций вновь прибегает к моделированию исторического события, придавая ей драматические черты. Описание битвы необычайно детализировано. Мы видим, как воины Максимина выступают на поле брани, как солдаты Лициния, «по приказу командиров, кладут шиты, поднимают к небесам руки и вслед за императором произносят молитву», как императоры выходят на поле предстоящей битвы для беседы, слышим звуки труб, возвещающих о начале сражения, наблюдаем за бессилием воинов Максимина, столкнувшихся не с армией, но с Богом, наконец, становимся свидетелями того, как Максимин «швырнул порфиру и, облачившись в одеяния раба, бежал» с поля битвы. Несмотря на предопределенность исхода битвы, Лактанций тем не менее уделяет особое внимание конкретным действующим лицам. В центре битвы находится противостояние двух героев – Лициния и Максимина. С одной стороны мы видим Лициния, не только никогда не поднимавшего руку на Господа, но точно исполнившего все Его предписания, а после обретения победы отблагодарившего Бога (XLVIII.1). С другой стороны перед нами Максимин, презирающий противника, недооценивающий его силы, толкающий солдат Лициния на предательство, и в итоге потерявший свое лицо, облачившись во время позорного бегства в одеяния раба. Вновь дидактическая сторона происходящего не ускользает от внимания нашего автора.

Итак, рассказы об обеих битвах (у Мульвийского моста и на Серенских полях) укладываются в одну модель изложения: благодаря включению автором в исторический процесс Бога, эти рассказы оказываются, безусловно, однотипными. Сражения, в которых решается судьба христианской Церкви, являются для автора сочинения не столько историческими актами, сколько выступают для него примерами реализации провиденциальной сущности исторического процесса. Включая рассказы о битвах в изложение событий Великого гонения, Лактанций наделяет два решающих для христианской истории сражения дополнительным смыслом, они оказываются у Лактанция событиями, положившими конец Великому гонению. Сразу вслед за рассказом о последней битве Лактанций сообщает о выходе в свет Медиоланского эдикта о веротерпимости и этим событием определяет хронологическую границу всего периода: «Когда был объявлен этот указ, также было повелено, чтобы места собраний были восстановлены в прежнее состояние. Так. от ниспровержения Церкви [Ecclesia] до ее восстановления прошло десять лет и около четырех месяцев» (XLVIII.13).

Сложно определить, насколько Лактанций в момент завершения работы над своим историческим сочинением сознавал действительное значение победы Константина. С одной стороны, его оптимистические высказывания в начале и в конце сочинения подчеркивают тот особый статус, который он придавал победам Константина и Лициния: «Бог возвысил императоров, которые сокрушили безбожное и кровавое господство тиранов, проявили заботу о роде человеческом <...> ныне, после беспросветного периода неистовых бурь, воссияла спокойная аура и желанный свет; теперь же смягченный мольбами рабов Своих Бог поддерживает обессиленных и несчастных небесной помощью; теперь утирает слезы горюющих, уничтожив заговор нечестивых» (1.3–4); «Бог сразил всех преследователей имени Своего таким образом, что не осталось ни побега, ни единого корешка их» (L.1). С другой стороны, действительная историческая трансформация, связанная с образованием «христианской Империи», является скорее предметом надежд Лактанция, нежели сознаваемой им исторической реальностью. Вот как звучат финальные строки сочинения; «Так восславим же с ликованием триумф Божий, возвеличим хвалами победу Господа, восславим Его дневными и всенощными молитвами, восславим, чтобы Он мир, дарованный рабам Своим после десяти лет гонений, упрочил в веках... чтобы Он, милостивый и снисходительный, милосердие Свое предвечное сохранял к рабам Своим; чтобы все козни и напасти дьявола отвратил Он от народа Своего; чтобы Церковь цветущую в вечном спокойствии берег» (LII.4–5). Времена Великого гонения и победы Константина Великого действительно оказываются для Лактанция эпохой, замкнутой между тем, что было, и тем, что будет.¹⁶²

Также и в других своих сочинениях, прежде всего в «Божественных установлениях», Лактанций, полностью разделяя эсхатологические ожидания ранних христиан и веря в скорую гибель Римской империи, а вместе с ней и всего мира,¹⁶³ и связывая с этим окончательное наступление истинного «золотого века»,¹⁶⁴ лишь высказывал надежду на то, что обращение Константина Великого будет иметь важные исторические последствия. В этом смысле Лактанций безусловно уступает Евсевию Кесарийскому, уловившему историческую значимость переворота Константина и увидевшего в нем создателя «христианской Империи».¹⁶⁵

* * *

Лактанций занимает особое место в истории европейской исторической литературы и мысли. Он отразил в себе всю сложность и не однозначность того времени, в которое жил и творил. Он автор первого в христианской латинской литературе исторического сочинения. И это делает его человеком новой эпохи, эпохи торжествующего христианства. Опираясь в объяснении истории на мелитоновский тезис о провиденциальной связи истории христианской Церкви с историей Римской империи и основанную на нем идею Божьего суда, а также развивая концепцию Божественной педагогии применительно к вопросу о природе антихристианских преследований, Лактанций обнаружил главное содержание христианского периода в достижении логичного единства исторических судеб христианской Церкви и Империи. Именно терпимое и иногда даже покровительственное отношение ряда императоров к Церкви на протяжении нескольких столетий, по мнению Лактанция, обеспечивало стабильность не только церковной, но и всей римской истории. Такое понимание истории подготавливало утверждение ведущей в последующей как латинской, так и греческой христианской исторической мысли идеи «христианской Империи», когда чаянья и надежды Лактанция предстанут важнейшим и несомненным историческим фактом.

Использование мелитоновского тезиса в объяснении исторических событий, стремление изобразить на страницах своего сочинения непосредственную предысторию «переворота Константина» заставило Лактанция наполнить христианский период истории прежде всего политическими событиями. Именно обращение к политической истории позволило Лактанцию активно использовать в христианском сочинении риторические формы и нарративные модели греко-римской историографии. Именно в подобном соединении христианской мысли с нормами античного исторического нарратива состоит заслуга Лактанция перед раннесредневековой латинской историографией, первый шаг в становлении которой был сделан в начале IV в.