С русскими паломниками на Святой Земле

Издавна местами поклонения русских богомольцев служили Афон, Синай и св. места Палестины. Афон был наиболее посещаемым местом по причине своей сравнительной близости; Синай, отделенный от всего остального мира дикими пустынями, по одному своему географическому положению, не мог служить излюбленным местом паломника. На поклонение в Святую Землю стремились всегда поклонники всех наций, и русские в особенности. Почерпая свои сведения из глубокого родника росказней людей бывалых, бывавших по нескольку раз в Палестине, я не раз встречал повествования о хождениях в Святую Землю еще в более отдаленные времена, чем крымская кампания и даже начала нынешнего столетия, а потому не могу не поделиться добытыми сведениями о хождении русских людей ко святым местам в это интересное время, предшествовавшее новой эпохе русского паломничества, не смотря на то, что существует много записей богомольцев этого периода. Чем больше мы будем знать старое, прошлое, тем яснее и понятнее станет настоящее, и тем легче нам будет вникнуть не только в самую суть паломничества, но и прозреть судьбу его в ближайшем будущем. Не будем обегать росказней наших паломников, даже бессмысленных на первый взгляд, а постараемся лучше выискать дорогую нам правду из целого хаоса небывальщиц и росказней.

«По нынешнему времени, говорил один богомолец, 82 летний старец, уже 5 раз побывавший в Палестине, не гоже добром вспоминать о старом времени; доброго о ту пору мало было, а тягота одна; дорого доставалось и мне, да и всякому православному, кто захотел поклониться Гробу Господню, да сходить к Ерусалиму». Эти слова старого паломника можно было бы поставить эпиграфом в историю паломничества, особенно русского, потому что никому так солоно не доставалось хождение по св. местам, как русскому богомольцу. Не говоря уже о греке, встречающем всюду на Востоке своего земляка, даже сербам, румынам, болгарам, по их знакомству с туретчиною, было легче пробираться в Святую землю, чем нашему паломнику, откуда-нибудь с Двины, Чердыни или Сибирской тайги. Но оставим пока самое скитание нашего богомольца, пробирающегося «через семь морей и двунадесять земель, через туретчину, к святому граду Иерусалиму», не мало мытарств, часто подрывавших задуманное дело в самом корне, ему приходилось пройти еще у себя на Руси, у себя на дому, в родных Палестинах. Но начнем рассказывать все по порядку. Прежде всего всякому русскому человеку нужно было выхлопотать себе паспорт на заграничное путешествие. Если еще в настоящее время сравнительно легко выдаются эти паспорта, хотя и теперь надо иметь много терпения, чтобы пройти всю эту цепь мытарств, подачек и клянчаний, то каково было выправить заграничный паспорт несколько десятков лет тому назад, можно себе представить. Одно уже зависимое крепостное положение способно было совершенно затормозить дело, хотя с другой стороны были и такие помещики, которые, погрязши в грехах, внезапно прозревали, и снаряжением на свой собственный счет и хлопоты богомольца в Святую землю, думали сделаться непорочными «яко голуби». Мне рассказывал вышеприведенный паломник Василий, побывавший в 81 году в пятый раз в Иерусалиме, что он в сороковых годах трижды собирался в Палестину, и каждый раз при выправлении паспорта получал малую толику палок в спину, и тем дело оканчивалось. В пятидесятых годах он, подав личную просьбу какому-то местному сиятельству, получил наконец давно просимое с приложением изрядного количества палок в спину и от полиции, и от своего помещика. Не мудрено поэтому, что при таких обстоятельствах многие, особенно из южных губерний, просто убегали, чтобы избежать всех формальностей, мытарств и выклянчиваний.

Как бы то ни было, с паспортом или без оного, но раз богомолец совсем снарядился в дальний и святой путь, он уже выходит из разряда обыкновенных людей; на него смотрят как на человека выдающегося, молитвенника перед Гробом Господним; слезно просят его окружающие и соседи помолиться и за них, поставить свечу перед величайшею святынею и принести хотя песчинку из Святой Земли. Моление сопровождается посильными приношениями натурою или деньгами; эти последние предназначались или на пожертвования святыням Палестины, или в помощь отправляющегося богомольца. Очень часто мир, таким образом, весьма достаточно снабжал на далекий путь паломника и деньгами, и всем необходимым; в некоторых местах сельские священники говорили даже проповеди на тему поклонения святым местам Востока, описывая трудности, предстоящие на пути туда, и после проповеди устраивали формальный сбор в пользу паломника. Нередко этому последнему давались мирские или церковные деньги на приобретение какого-нибудь священного предмета для местной церкви. Образа и кресты особенно охотно приобретались таким образом при посредстве усердных богомольцев из святых мест Востока.

С другой стороны очень часто также мир, сколотив деньгу, покупал пелену, или лампаду, или что иное и посылал этот дар ко Гробу Господню. В записях древних русских паломников иногда упоминается об этих посылках и дарах, посылаемых обществами с паломниками ко святым местам. Иногда эти пожертвования, особенно натурою, были до того обильны, что у богомольца был с собою целый багаж, «добрый добыток», но в виду того, что это стало вещью более обыкновенною в последнее время, при улучшенных путях сообщения, то и мы рассмотрим багаж паломника при обзоре современного паломничества.

Собравшись окончательно, богомолец отслуживал напутственный молебен и, горячо помолившись «Богу споспешествующу», отправлялся из дому, напутствуемый молитвами и добрыми пожеланиями. Просфору или иконку, полученную в благословение от священника или от родных, он нес с собою, как заветный талисман, с которым, осенясь крестом, он готов был идти и в огонь, и в воду. При выходе из родного села паломнику предстояла трудная задача – найти путь, по которому ему следовало идти. Памятуя русскую пословицу, что «язык и до Киева доведет», наш паломник и не думал о дороге. Огромное большинство впрочем, следуя пословице, прямо и направлялись к русскому Иерусалиму, Киеву. Спрашивая встречного и поперечного, богомолец наш, разумеется, наконец наталкивался и на такого, который или сам мог сообщить более или менее верное направление пути или указывал, на другого, так называемого «бывалого».

Так как богомольцы обыкновенно шли, как и до настоящего времени по России пешком, делая огромные крюки, чтобы помолиться у той или другой святыни, или заночевать в каком-нибудь местном монастыре, то такого бывалого обыкновенно удавалось найти всякому. Подчас, разумеется, для отыскания такового бывалого надо было делать крюку сотни две, три верст, но русский богомолец на пути верст не считает. Рано пли поздно он все-таки разыщет бывалого и расспросит словоохотливца обо всем. Встречи эти обыкновенно случались в монастырях, служивших и прежде, как и ныне, этапами паломнических трактов. Только с получением сведений от бывалого паломник уразумевает, что ему надо пройти те или другие города русские и заморские, которых наименования и служат ему отныне путеводною звездою, Ариадниною нитью.... Так как бывалый человек обыкновенно простой, не знакомый ни с картами, ни с истинным кратчайшим расстоянием и направлением пути, получивший первые сведения от подобного же бывалого, то он не может сообщить вопрошающему ничего другого кроме того, что сам видел и испытал. То направление, которым богомолец должен следовать дальше, решается первым бывалым; разумеется, этот последний пускает своего исследователя тем же путем, каким и сам прошел. Ошибки одного паломника, относительно крюка в лишние сотни верст, поэтому, повторяются и другим с добавлением личных промахов. Разыскивая бывалых, наш богомолец часто встречается с товарищами по пути такими же пешеходами, пробирающимися ко святым местам. Этими встречами начинается знакомство, товарищество, которое часто разрознить может одна смерть, потому что нет ничего лучше, как хороший товарищ в пути.

Дорога на Афон, который миновал прежде редкий паломник из России и севера, как и в Палестину и на Синай, по «сказу бывалых», шла через Москву, Орел, Киев с заходом в Почаев, а потом «на Одесс», если богомолец намерен был путешествовать по морю или на Подольск, если выбиралась более кружная, но зато сухопутная дорога «через туретчину». Перейдя русскую границу или отплыв «из Одесса», богомолец считал уже себя «трудником на Божьей стезе», он был уже паломником. В виду того, что из Одессы не было никаких правильных рейсов по Черному морю, особенно во времена «парусные», самые корабли были «не русские», и с богомольцами на них обращались, как «с собаками», то путешествие сухопутьем через турецкие земли не было особливою редкостью, но даже предпочиталось, потому что дорога шла прямо на Афон, тогда как отправляющиеся в Царьград морем должны там были садиться на новый корабль, чтобы плыть на Святую Гору, что было тоже довольно затруднительно, так как не было правильного сообщения между Константинополем и Афоном.

Богомольцы, прибывшие в Царьград, отправлялись себе искать приюта в греческих монастырях и подворьях. Тут поклонники испытывали впервые весьма серьезное затруднение, не умея объясняться никак, кроме, как по русски. Блуждая по невозможным улицам и закоулкам Константинополя, ища себе приюта и не умея спросить чего им нужно, бедные русские паломники испытывали слишком много, прежде чем им удавалось добрести до приюта. Со времени учреждения русских консульств на путях следования паломников и с ознакомлением с полезною деятельностью их самих поклонников, положение последних вообще улучшилось. Наученные бывалыми, они прямо шли в русские консульства, которых одною из главных обязанностей было помогать своим соотечественникам в горе-нужде. В Царьграде был один консул, говорил мне один старый паломник Памфил, который сам приезжал к берегу во время приходов кораблей из России и самолично почти размещал поклонников по греческим монастырям и преимущественно по подворьям Афонских обителей, расположенным у берега в Галате, части Константинополя, где высаживаются приехавшие морем. Давно впрочем в Стамбуле в той же самой Галате были учреждены подворья русских Афонских монастырей, монахи которых весьма радушно встречали земляков и даже прямо снимали их с корабля и везли к себе в гости, в Галату.

Не легче, но во сто раз труднее был путь богомольцев сухопутьем через всю почти Европейскую Турцию. Памфил сам прошел этим путем к Афону, а с его слов мы сообщим вкратце, чему подвергались наши паломники на пути через туретчину. Памфил шел от Каменец-Подольска прямо на Яссы, потом на Букарешт, переправился через «Дунай-реку» у Никополя, а оттуда взял на «Сафею». Из Софии с одним болгарином он через «горы великие (Деспото-даг)» пробрался к Солуни (Салоникам), а оттуда «кружно» на Афон. Такова была, по словам старого паломника, обыкновенная дорога богомольцев через туретчину на Афон, как учили «сказки бывалых». Другие поклонники шли на Афон через Царьград, имея в виду поклониться Цареградским святыням и преимущественно «святой Сафеи и Богородице, что во Влахерне». Маршрут к Цареграду по сухопутью лежал, по словам паломника Ивана Трофимова, через Подольск, Кишинев, Галац, Силистрию; Балканы переходили под Шумлою, направляясь оттуда на Сливно и Адрианополь. По дороге путешественники вообще старались придерживаться, как возможно более, земель с православным населением, но и это не много облегчало скорбный путь паломника, так как иные болгары обращались с ними хуже турок и арнаутов.

Еще на русско-турецкой границе богомольцу нужно было пройти много мытарств, прежде чем получить возможность направиться в глубь туретчины. Беспрестанное визирование паспортов, постоянное требование под различными предлогами и вымогательство денег со стороны турецких чиновников еще в самом начале путешествия паломника по туретчине приводило многих в отчаяние, особенно, если турецкие власти, не успев вымочь у русского бакшиша, подвергали его всяким оскорблениям и даже тюремному заключенно; консульств тогда не было, заступиться было некому. Трофимову пришлось в 1832 году в Силистрии просидеть в тюрьме около 2 недель за то, что он не заплатил обыкновенного бакшиша одному турецкому чиновнику. Памфила тоже едва не засадили «в кутузку» в Софии. Если так относились к русским богомольцам турецкие власти, то понятно, чему подвергались паломники со стороны необузданной черни. «Русских, говорить Памфил, ругали всячески не только турки, но и болгары; в нас бросали камнями, а в Емболи даже били палками. Один пашинский офицер обещался нам отрубить головы, если мы не выйдем из города. Мы шли, надеясь только на милосердие Божие. Когда в Сливе (Сливне) один добрый не то грек, не то болгар позвал к себе переночевать, то перед окном собралась большая толпа турок, требовавшая нашей выдачи. Наш хозяин долго упрашивал народ разойтись, но при всем к нему уважении никто не трогался с места. Под вечер прибыл паша в гости к хозяину и разогнал толпу с помощью крепких слов и палки».

Таким образом с грехом пополам пробирались наши богомольцы через туретчину, они шли только полные верою, готовые все претерпеть Бога ради, и не заботясь не о настоящем, ни о будущем, благодаря за прошедшее. Многие ночи они проводили в полях, и в лесах, и в горах, дрожа от холоду и не смея развести огня, без куска хлеба... По дороге паломников, впрочем, во многих местах встречались добрые люди, о которых молва ходила далеко, принимавшие паломников и угощавшие их, чем могли. Преимущественно они были из болгар и даже из помаков (болгар магометан в Родопских горах). Некоторые греки также христиански относились к русским паломникам, хотя большинство их как и евреев, заступаясь за богомольцев, видело в них только доходную статью. Особенно худо приходилось паломникам в Румелии, где шло сплошное мусульманское население; эту страну наши богомольцы старались пройти с поклонниками из болгар или сербов, «не то без языка турецкого пропадешь». В горах Деспото-Дага и Родона частенько разбойничьи шайки грабили до нага и даже убивали богомольцев; в Салониках их иногда ожидала тюрьма, хотя там было несколько приютов для поклонников, хозяева которых еще с пути перехватывали последних. Путь через туретчину на Афон, таким образом, был очень опасен, труден и продолжителен. В то время как на кораблях богомольцы успевали быть в Стамбуле на третий и четвертый день, а на Афоне даже через неделю и самое большее через две, если все условия благоприятствовали, сухопутьем паломники шли целыми месяцами, претерпевая всевозможные лишения а иногда и мученическую смерть.

Были однако причины, заставлявшие наших богомольцев, по совету бывалых, предпочитать кружный сухопутный путь более простому, скорому и кратчайшему, морскому. Больше всего привлекало поклонников на пути морском – это возможность по дороге на Афон поклониться и Константинопольским святыням, которых насчитывалось «по сказу бывалых, до двунадесяти». Мы говорили уже, что в Царьграде наш паломник останавливался преимущественно на подворьях Афонских обителей. Живя здесь под покровительством монахов, пользуясь их иногда отменным гостеприимством, наш земляк успевал не только отдохнуть, но под руководством своих хозяев обойти все Цареградские достопримечательности от Св. Софии до Влахерна. Добродушные монахи хлопотали и о дальнейшем отправлении своих гостей; они знали время отправления тех или других судов и заблаговременно помещали наших поклонников. Путь на Афон шел или прямо на Св. Гору, или через Каваллу, где была метохия Афона, и откуда уже монахи на лодках перевозили богомольцев на Св. Гору.

Переезд на турецких судах от Стамбула на Афон был обыкновенно мучением для поклонников, потому что мусульмане вдоволь успевали насмеяться над беззащитными богомольцами, заставляя их делать самые унизительные работы на корабле. Во время же свежих ветров или бури, когда судовой команде парусных судов надо было проявлять наибольшую энергию, главные трудные работы всегда возлагались на богомольцев; поднятие и опущение якоря даже еще поныне обыкновенно производится на турецких судах с помощью пассажиров. Лет же тридцать, сорок тому назад якорные работы были ужасом для наших поклонников, потому что они лежали всецело на них; нагайка и линек турецких капитана и офицеров бесконтрольно полосовали русскую спину. Подобное бесцеремонное обращение с нашими соотечественниками продолжалось даже в то время, когда и в Турции были учреждены наши консульства. Без сомнения, консулы русские знали об этих насилиях, чинимых над богомольцами, ведали о них, быть может, и послы, потому что потерпевшие обыкновенно жаловались на обиду, но молчали, думая вероятно, что это в порядке вещей. Как бы то ни было, но сердце обливается кровью, когда слышишь эти рассказы о насилиях, которые производились над русскими в то время, когда подданные других наций пользовались, если не почетом, то по крайней мере, личною безопасностью, благодаря сильному предстательству своих консулов.

Не легко, таким образом, было добраться до Афона русскому богомольцу в прежнее доброе старое время, не только что до Святой Земли; но так как старый паломник редко миновал Святую Гору, то мы необходимо должны были сказать о путешествии туда несколько слов, а теперь вернемся к паломнику, пробирающемуся ко Гробу Господню «через семь морей, туретчину, дванадесять земель». Путешествие это, наиболее уважаемое во все времена не только в России, но и в западной Европе, после паломничества на Синай, было одним из самых затруднительных особенно для русского человека. Не даром людей, побывавших в Старом Иерусалиме, у нас на Руси почитали также как мусульмане своих хаджей, поклонившихся Мекке, не даром в прежние времена до тех пор не верили страннику, что он побывал на Святой Земле, пока он не покажет «Иерусалимскую печать»². Путешествие в Палестину всегда требовало много терпения и лишений со стороны паломника, много денежных трат, много душевных сил и энергии, потому что с одной стороны не было правильного маршрута, а с другой приходилось странствовать преимущественно по мусульманским землям «через кондовую туретчину».

Издревле русские паломники пробирались в Палестину двумя или даже тремя путями, или сухопутьем через всю Малую Азию и Сирию, или смешанным сухопутно морским путем через Европейскую Турцию (даже Австрию и Италию) и через Архипелаг и Мраморное море, пли по преимуществу морским. Первые два пути были весьма затруднительны и требовали много решимости со стороны богомольца, но все-таки путь сухопутный был во сто раз труднее морского или смешанного. Если уже при проходе через Европейскую Турцию русские паломники покупали каждый шаг вперед ценою пота и крови, то легко себе представить чему подвергались это новые мученики при путешествии через дикие страны Малой Азии, населенный на половину разбойничьими народами, среди которых даже в настоящее время путешествие далеко не безопасно.

У поклонника Прохорова, в 1881 году бывшего в Иерусалиме в шестой раз, сохранилась интересная запись одного бывалого Василия Тихонова, крестьянина Вятской губернии Котельницкого уезда, в которой был вкратце обозначен маршрут, которым Тихонов пробрался в Палестину, с кратким прибавлением всего претерпенного им при проходе через всю Малую Азию. Так как Тихонов путешествовал ко святым местам в 1834 году, то будет не безынтересно прочитать об этом в его безыскусной записи «Краткое сказание о пути ко Святому Гробу Господню», тем более, что это даст понятие о тех лишениях, с которыми было сопряжено паломничество даже в начале XIX века. Мы считаем самым лучшим привести собственные слова паломника, который пробирался в Палестину через Кавказ, Армению, Курдистан, Месопотамию и Сирию в течение двух лет. Можно себе вообразить, каким железным терпением и твердой волею должен был обладать русский паломник, чтобы ради заветной идеи подвергаться лишениям и быть в страхе за самую свою жизнь в течении двух лет. Недаром странническое житье издревле называлось «честным и Богу угодным подвигом», а самые странники «любимцами Божьими», убеждение, породившее отчасти целую религиозную секту на Руси, странников или бегунов.

Опуская все то, что говорится в записи Тихонова о путешествии через Кавказ, тогда еще не умиротворенный, о притеснениях со стороны военного и гражданского начальства³, мы прямо перейдем к изложению дневника Тихонова по переходе его за «первую русскую границу», которою он считал Тифлис.

«От города Тыфлиса шел по горам великим до второй границы с месяц; по дороге дважды бит был злыми черкесами; они хотели урезать меня, но, видя бедноту мою и наготу, отпустили с миром. На самой границе три дни сидел в казарме турецкой в карантыне. Потом по великим дебрям и скалам путался месяца два; едва не умер с голоду, потому что земля бедная, один камень... Питал Бог подаянием; добрые люди есть и меж басурманами. За деревней Махмачаем едва не заел Пардус⁴... Спас меня пастух овчий; он же накормил меня молоком и хлебом и показал дорогу на Карс. Карс –крепость большая; солдат в ней больше, чем в Тыфлисе. Меня привели к Паше; он через переводчика велел спросить меня, куда и зачем я иду. Когда узнал, что иду в Ерусалим, велел отпустить. Пашинский атютант несколько раз ударил в шею и вытолкал из ворота города... Ночевал в вертепе каменном, голодал дней пять; потому что кругом не было ни одного человека, а в город идти боялся. Потом пристал к обозу; шел с ним два дня, пока не отогнали. С горя молил Бога о смерти, потому что не было ни куска хлеба, а был я в великой пустыне… На другой день наехали какие-то конники с басурманским обликом; они схватили меня, связали и, положа поперек коня, привезли в свое становище. Бабы ихние дали мне молока и хлеба белого. Прожил у них с неделю; они заставляли меня работать по хозяйству, но не обижали нисколько. Когда все мужики ушли, я бежал ночью из басурманского стана, захватив мешок с хлебом. Через неделю пути, а всего от Карсу через полтора месяца прибыл в город Ирзирум; у ворот меня взяла стража и отвела в тюрьму. Сидел я там недели две, а потом, когда узнали, что я хаджа,⁵ выпустили. Один грек призрел меня, сам Господь Бог его надоумил; прожил я у него недели две и со слезами распрощался с ним. Он пристроил меня к каравану степному; шел за караваном дней четырнадцать по горам великим; потом затерялся и блуждал по горам, не зная дороги. Много в те дни претерпел от холоду и голоду, и так плутал недельки с две, пока не вышел к турецкому городу Дирберкиру (Диарберкиру); по дороге питался где зеленью, где подаяниями, а где и молитвою.

В Дирберкире был опять схвачен и приведен к паше; паша не умел говорить по-русскому, а я по-турецкому, а переводчика не было; рассудив, что я бродяга, паша велел меня засадить в острог; меня посадили в сырость и темноту; там я провел, Бог не весть сколько времени; кормили плохо все рисом, а работать заставляли много: камни бить, глину месить. В какой то праздника, турецкий, когда я работал, пришли два турка в шитых куртках и долго били меня нагайками... В другой праздник я бежал, скитался по великим горам и пустыням, всего не упомню, чем Бог испытывал меня; и глад терпел, и на холоде мерз, и зноем палило, и всякий червь точил мою кожу, и в руки разбойникам попадался, но Богу соизволящему, здрав и нескорбен был по вся дни. У города большого Хурты (вероятно Урфа) жил в неволе 3 месяца, но хозяин был хороший... Я научился по-турецкому малость; работал исправно за двоих, по-русскому... И когда попросился у хозяина идти по прежней дороге к святому Ерусалиму, он отпустил меня и дал на дорогу пиастров сотню. Неделю шел хорошо, а там напали конники, ограбили всего и избили жестоко. Видно Бог наказывал меня за грехи прежние, очищал в горниле недостойного! Много месяцев я скитался по дебрям степным и горным; много напастей видел, но Бог испытующий хранил меня недостойного. В горах Таврах и медведей, и волков пестрых (гиен?), и пардусов встречал, но они мне зла не сделали; да и злые люди, видя меня бедна, нага, нища и изможденна не трогали меня, а добрые даже кормили меня... Есть, благодаря Господа, и меж нехристей добрые странных кормильцы; иной бежит за тобою и несет тебе в святую милостыню хлеба или плод от своей щедроты. Особенно теперь когда стал мараковать по-турецки, на пропитание Господь всегда посылал... Много недель я шел до Галепы (Алеппо); уже и счет дням потерял, и дней святых, и праздников не знавал. Наконец добрался до Галепы, города большого и богатого и нищ, и бос, и гладен... Там один добрый не то грек, не то турчин, но крестьянин, встретив меня и узнав, что я русский и иду ко гробу Господню, призрел меня по-братски... Господи не остави без возмездия душу его христианскую! Он оставил меня у себя и ласкал, как сына, месяца два с половиною. У него я узнал, что пути моего от России было год и два месяца и что я больше половины пути до святого града прошел. Когда оправился я, Господь воздвиг меня от одра болезненного (болен же я был трясавицею огненною), я пошел далее по великому пути. На этот путь Бог благословил меня, и я после малой тяготы через три месяца пути достиг великого города Дамасска, пройдя горы высокие и дивные со снегом на верхушке, Ливанские, чудными кедрами изукрашенные. В том Дамасске нашел греческих монахов, которые приняли меня хорошо и приютили. Однажды, когда я пошел на торг, какой-то дервиш среди беснования своего указал на меня, и народ набросился на меня, но до убийства Господь не попустил врагов моих; какой-то знатный турка отнял меня из рук эфиопских... И когда я открыл глаза и очнулся, то был опять у тех же монахов, от которых вышел. Месяца полтора я лежал болен от биения великого, и когда оправился, то, отряся прах от ноги своея, пошел далее, моля Господа сподобить меня за мои лишения и труды странные узреть святой град Ерусалим. Перейдя горы высокие вельми, я после великой тяготы прибыл в град Сайда (Сидон), где пробыл неделю, потому что спал на ноги. Идя по брегу морскому, достиг града Аки (Акка), а потом по мале и Кайфы и святой горы Кармильской. Со слезами возблагодарил здесь Господа споспешествующа, что он помог мне добраться до Святой Земли. Прожив недели две в Кайфе у одного грека, у которого нанялся служить на огороде, пошел уже по святому пути ко граду Назарету, куда и сподобился прийти через год и девять месяцев странствования от пределов российских. Неизреченно сладко мне было добрести до Назарета, первого города на Святой Земле... Там я встретил трех русских богомольцев, с которыми и продолжал свой странный путь. Наконец через два года и один месяц пути достиг я святого из святых града Ерусалима, пройдя город Севастию и Самарию, где со товарищи многие обиды от жидов на базаре претерпели. В горах Самарских напали на нас конники, прося бакшиш, но не получив ничего, оставили нас с миром»...

На этом мы окончим почти буквальную выписку из дневника Тихонова, думая что красноречивее нельзя было представить тех напастей и лишений, которые испытывал смелый русский паломник, отважившийся на путешествие в Святую Землю через Кавказ и Малую Азию, как изложив их словами самого подвижника. Такое путешествие, какое совершил Тихонов в 1834 г., можно поставить на ряду с самыми смелыми путешествиями, особенно при тех условиях, при каких этот последний проходил с посохом и сумою Кавказ, Армению, Курдистан, Месопотамию, Анатолию, Сирию и Палестину с единым упованием на милость и помощь Божию. Прибавлять что-нибудь еще со слов других богомольцев к описанию сухопутного пути в Палестину я считаю лишним, а потому теперь перейдем к тем трудностям, какие испытывал русский паломник еще в XIX ст., плывя от Царьграда в Евангельскую Иоппию на пути в Святую Землю.

Вспомним, что время, которое мы описываем, было временем парусных судов; прибавим, что русскому простолюдину приходилось ехать на иностранном корабле, останавливаясь в портах, где народ был «зело бусурманский, не то грек, не то турчин» и что путешествие продолжалось по нескольку недель, не говоря уже о неприятностях собственно морских, то мы уже a priori поймем, почему русский человек, привыкший отмеривать своими ногами сотни и тысячи верст, иногда предпочитал кружный сухопутный путь в Палестину, не будучи в состоянии себе представить, чтобы на суше ему было хуже, чем на море. Мы видели уже, как сладко было пробираться в Палестину паломникам сухопутьем, но за то «они в море не бывали, горя не видали»; по крайней мере многие странники, путешествовавшие в Святую Землю морским путем, испытывали столько, что не решались возвращаться на родину тем же способом и предпочитали сухопутье. Разумеется, истощенные во время пребывания в Палестине и духом, и плотью, они в огромном большинстве погибали от голода, врагов и лишений, не успев добраться до пределов России. По словам Памфила, едва ли десятый или двадцатый из них ворочался домой. В одно время с ним из Иерусалима отправилось в Россию человек двадцать партиею сухопутьем, а Памфил возвращался морем. Спустя два года он встретил в Киево-Печерской Лавре одного монаха, в котором признал одного из отправившихся одновременно с ним богомольцев и поведавшего Памфилу, что из двадцати двух, вышедших с ним из Иерусалима, на Кавказ пришло всего двое. Другие или погибли от голода, изнеможения и болезней, или были перебиты. Страшная, потрясающая картина почти современного мученичества!

Были значит кроме перечисленных и другие причины, заставлявшие русского паломника заместо ближайшего и скорейшего пути предпочитать возвращение сухопутьем, не смотря почти на явную смерть. Главною причиною, по моему мнению, была все таки Евангельская нищета наших паломников. За место на судне надо было заплатить и притом не мало. Во время многонедельного путешествия на судне, часто принужденного штилевать, надо было и питаться на деньги, а их у поклонника, особенно возвращающегося, было очень немного, чтобы не сказать более, а просить Христову милостыню «на басурманском корабле» было не у кого. Сухопутьем все-таки можно было, хотя одному из двадцати, пройти без гроша в кармане даже еще безопаснее, чем с деньгами, можно было также и снискивать себе пропитание на правах странника. На море же, не привыкшие к воде, русские чувствовали себя совсем в другой сфере; уже одно долговременное пребывание их на судне лишало их необходимой крепости духа, порождало даже известного рода недуги, обозванные одним общим именем. «Морское томление», как называли паломники своего злейшего врага на море, как червь точит и иссушает человека. Если так томился русский человек одним пребыванием на воде, то можно себе представить, каково он себя чувствовал во время бури. Утомительные, скучные, голодные стоянки в портах во время безветрия сказывались на истощенных богомольцах ужасным образом во время качки, когда они, полу-мертвые, валялись по палубе, обливаемые волнами, подымающимися выше борта, обдуваемые до костей пронизывающим ветром, не будучи в состоянии по целым суткам проглотить кусок хлеба для подкрепления совершенно упавших сил. Напомним, что на большинстве тогдашних судов не было другого помещения для богомольцев как только на палубе, под открытым небом, на которой они должны были, почти не сходя с места, сидеть в продолжение нескольких недель. Проливными дождями и волнами во время бури паломники вымачивались буквально до последней нитки; не имея средств обогреться или обсушиться, они сохли под пронизывающим холодным морским ветром, стуча зубами от холода, от которого окоченевали их члены. По ночам во время бурь и гроз, когда палубные пассажиры, полумертвые от страха залитые водою, продрогшие до мозга костей, катались в отчаянии по палубе, тогда они давали зарок не ездить никогда по морю, если Господь вынесет на этот раз их из «напасти водной». «В аду не будет хуже, чем на море во время ночной бури и грозы», говорил один паломник, испытавший все прелести морского путешествия, другим еще неопытным. «Вот так и кажется тебе, что волна несет и топит тебя в морской глуби, а там кишмя кишат и тешатся над бурей морские каркалы (какие-то фантастические чудовища), змеи лютые, акулы-рыбы, свиньи морские и иная гадость; чуют они сладкое мясо человеческое»... Если прибавить ко всем ужасам тогдашнего морского путешествия еще преувеличенные россказни бывалых «о чудных морях заморских» и «зверях пучинных», то можно будет понять, чего боялись паломники, предпочитая долгое и опасное сухопутное путешествие, сравнительно короткому морскому пути. Надо заметить еще, что если до сих пор даже на русских пароходах не особенно вежливо обходятся с богомольцами, то лет тридцать, сорок тому назад, когда на судах, на которых плыли паломники, не было ни одного русского, наших поклонников считали «хуже собак». При высадке на берег, напр., для них даже не опускали траппа, а предоставляли или слезать по канату, или бросаться на лодки с опасностью жизни.

Таким образом, ценою многих неимоверных трудов и лишений, ценою крови и пота русский паломник тем или другим путем добивался наконец того, что «сподобливался узреть Святую Землю». Но и тут еще не оканчивались его страдания; многим, прошедшим огонь и воду, приходилось буквально стяжать «венок мученический» почти у желанной цели, другим пасть на Святой Земле, а третьим погибнуть на возвратном пути. Пробиравшиеся сухопутьем в Палестину, едва достигали границ ее, могли упасть на землю со слезами благодарности, потому что главный путь был ими уже пройден, потому что на Святой Земле они не могли встретить ничего худшего, тогда как приплывшие к Яффе на судах и только что высадившиеся, должны были прибавить к бедствиям и тяготам морского путешествия все лишения сухопутного, тем более, что они нe были и не могли быть так тверды духом, как те, которые прошли Христа ради многие месяцы, претерпели для ради Бога многое и собственными ногами добрели до пределов Св. Земли.

По дороге из Яффы к Иерусалиму в ущельях Латруна и Абугоша, где обитали целые разбойничьи шайки и разбивали и разграбливали целые караваны, даже в 50 годах редкий из паломников не натерпевался вдоволь страху, а нередко и не пострадал. Каменистые дебри Абугоша и имя владетеля его запечатлены кровавыми буквами в памяти народной. О насилиях и грабежах, даже убийствах, жалуются все записи русских паломников до Муравьева и Норова включительно, их помнит хорошо и память старого паломника сороковых или пятидесятых годов. Памфил у Латрупа был ранен камнем в голову, а его товарищу была порублена рука; Прохоров в 1851 году у Абугоша, где еще с Муравьева требовали кафар (пошлину), был «нещадно» избит арабами, требовавшими бакшиша, а его спутница старушка от того «битья великого в Ерусалиме и Богу душу отдала». Кроме грабежей и насилий Яффская дорога была далеко не безопасна и в других отношениях. Еще в путешествиях Норова и Муравьева можно встретить описания всех прелестей прежнего горного пути в Иерусалим, пока не устроена была настоящая колесная дорога. Далее в весьма недавнее время были случаи падения с великой крутизны верховых богомольцев, не смотря на улучшенный путь, доступный для шестиместного фургона; в добрые же старые времена поклонники разбивались нередко, оступаясь на кручах и обрывах.

Наконец желанный путь был окончен; за последнею возвышенностью скрывался град Давидов; все лишения и трудности, претерпенные паломником, забывались при виде Святого града; благоговейное чувство наполняло его душу, каждый из пришельцев готов был претерпеть новые мучения за идею, которой он принес столько жертв. Вот караван паломников или одинокий пришелец у Яффских ворот Иерусалима, у подножия башни Псефины. Суровая турецкая стража смотрит тескере (паспорт) и по собственному произволу может впустить пли не впустить богомольцев; количество и размер бакшиша может ускорить или замедлить возможность впуска в город. Бывали случаи еще в 40 годах, как напр., с Прохоровым, когда русские паломники целыми днями упрашивали у ворот немилосердных стражей пропустить их и ждали счастливого случая проскользнуть чрез запретные врата. Памфил в первое свое путешествие два дня просил у ворот, но его не впускали без бакшиша, которого он, ограбленный до нага арабами Абугоша, внести не мог; ночевал он в вертепах, окружающих Иерусалим; наконец ему удалось проскользнуть в город при проезде какого-то знатного англичанина.

После стольких мытарств, войдя наконец в Святой город, русские паломники или предводительствуемые бывалыми, прямо направлялись в греческую патриархию, или бродили по городу, не зная где приклонити свою главу, пока их не излавливали греческие монахи и не разводили по своим многочисленным монастырям. Хотя и не сладок был приют и гостеприимство у греков для русского, но все-таки раем им казалась патриархия и монастыри после претерпенных мучений. «Так как все путешественники и паломники согласно описывают подробности приема, делаемого нашим поклонникам в Иерусалиме, а обычаи палестинские так неизменны, что прием этот остался в главных чертах своих точно таким почти и до настоящего времени», то мы и не будем теперь описывать встречи паломников наших 20, 30, 40 годов в патриархии, тем более что, говоря о паломничестве более древнем, мы вкратце сообщили главные моменты приема. Всякий паломник по прибытии в Иерусалим, сперва принятый и обласканный патриархиею, пользовался гостеприимством последней не более трех (или четырех) суток, после чего или находил себе сам помещение, или помещался по назначению патриархии⁶ «в одном из монастырей греческих, предназначенных исключительно для этой цели и состоявших в ведении особых игуменов и игумений, при одном пли двух послушниках или послушницах. Гостеприимство греческого духовенства, хотя обеспечивало временное помещение богомольцев, но далеко не удовлетворяло самой невзыскательной необходимости. Кельи, отводимые нашим паломникам, были лишены самых необходимых потребностей к жизни; в них богомольцы наши находили голые нары и каменный пол, не всегда постланный матами или циновками. Кельи, большею частью, сыры, неопрятны, темны и низки, и скопление больного числа поклонников заражало воздух и порождало между ними весьма часто болезни, особенно в исходе иерусалимской зимы (в течение великого поста)». В сороковых и пятидесятых годах наши паломники помещались исключительно: бессемейные в Архангельском, семейные в Георгиевском и Екатериненском, а женщины в Феодоровском монастырях. Со введением нашей миссии в Иерусалиме начались постоянные хлопоты о размещении наших поклонников, приведшие сперва к найму шести, семи частных домов, которые были значительно исправлены и приноровлены к быту русского человека и снабжены всем необходимым «хозяйственным наличием», даже кухнями и очагами для мытья белья. Не долго существовали эти временные приюты; они были сменены величественными на вид русскими постройками, возвышающимися ныне за Яффскими воротами на площади Мейдама.

Но, так как первые заботы о наших паломниках начались только с пятидесятых годов с учреждением Иерусалимской миссии, то старые паломники в роде Памфила, Прохорова и Тихонова не знавали их, и во всем, что касается приюта, размещения и всего необходимого, были всецело в руках греков. Не смотря на всю не сладость греческого гостеприимства, поборы часто насильные, неприглядность помещений и массу других недостатков, наши поклонники, как истинные добрые гости, никогда не жаловались на хозяев, и даже темные краски старались смягчить. «Бог им судья, говорил Памфил относительно греков, спасибо и за то, что приют дали; не дело гостя осуждать хозяев». В этих немногих, но хороших словах выражено очень и очень много, взгляд паломника доброго старого времени. И в записях наших поклонников краткие замечания относительно быта их под крылом греческого духовенства, «которые приличнее назвать намеками, проникнуты духом снисходительности и строгого внимания к местным причинам». Так в путевых записках Вешняковых разные некрасивые стороны Иерусалимских обителей и монашества объясняются «неограниченною корыстолюбивою оттоманскою властью, которая довела до того, что даже монастыри для помещения поклонников, отдаются по необходимости на откуп...» Из свода описаний греческих обителей паломниками и по собственным наблюдениям много цитируемый автор «отчета...» описывает в коротких, но ясных словах поклоннические монастыри так живо, что я не могу воздержаться от того, чтобы не привести его слова, тем более, что при обозрении паломничества начала нынешнего столетия, как и более отдаленного, вопрос о помещении в Иерусалиме был вопросом первой необходимости. «Греческие поклоннические монастыри состоят из жилых покоев большей или меньшей величины, расположенных в несколько ярусов с непосредственными выходами на открытые площадки или террасы, главное назначение которых сток по ним в особые систерны воды во время периодических дождей для накопления запаса ее на остальное время года. Сообразно условиям палестинского климата и привычкам местных жителей, кельи этих монастырей приспособлены только к защите от палящего зноя, но, не имея сеней, печей, деревянных полов, двойных рам и крепких дверей, вовсе не защищают или защищают весьма мало от дождя и сырости, имеющих столь вредное влияние на жителей севера, привыкших к сухим и теплым жилищам своей родины. Притом кельи эти далеко не все были снабжены даже предметами первой необходимости: нарами и матами (на каменные полы) или циновками». Братья Вешняковы сообщают, что «в каждом монастыре живет только один игумен с двумя или одним послушником из греков. Ежедневная в монастырских церквах служба исправляется арабскими приходскими священниками по-гречески или на их языке, а на крылосах читают и поют по-гречески игумен и квартирующие поклонники из греков». Памфил жаловался главным образом на недостаток воды и на притеснения со стороны вымогания денег под предлогом взноса турецким властям. «В такой тесноте и нужде мы жили большою партиею, человек пятнадцать в одной крошечной келье, говорил он мне; воды давалось каждому не больше осьмушки на день для питья и кружки две на мовь (умывание); игумен взял с нас каждого по четырнадцати рублей за отдельную келейку, a поместил в одну, и к Пасхе, жалуясь на обиду иерусалимского исправника, взял еще по три рубля с каждого.

Но не всякий мог внести столько за кров и гостеприимство; многие буквально жили на гроши в Палестине; этим беднякам солоно приходилось гостеприимство греков, которые не останавливались даже перед такими крутыми мерами, как изгнание паломника за ворота обители, и старые паломники описывали это с таким горем и участием, что нельзя было не верить их вообще правдивому слову. Бывало и так, что богомолец, ограбленный по дороге арабами и турками, обнищавший совсем, блуждал от одной обители до другой, не имея крова и питаясь буквально слезами и молитвою, пока какой-нибудь игумен не сжаливался над ним и не вбивал в одну из переполненных келий. Но не даром тогда доставалось паломнику гостеприимство, и он выбивался из сил, чтобы отработать и кров, и кусок хлеба. Haш богомолец всегда готов был работать до изнеможения «на Бога» как он называл труд на монастырь, и греки, хорошо знавшие эту готовность, злоупотребляли ею иногда самым широким образом. Созидали ли что-нибудь греческие обители, была ли у них перестройка или какая-нибудь другая тяжелая работа, и никогда дело не обходилось без помощи наличных паломников, употреблявшихся как безответные, но могучие физические силы. Памфил с двумя другими русскими в 1840 г. в одном из греческих монастырей в Иерусалиме нес исключительную работу ношения солидных камней на постройку из каменоломни; трое других богомольцев в то же время водружали эти камни на высоту строившегося здания. Если не было построек, то наши поклонники часто исполняли в монастырях самую грязную внутреннюю работу, а русские богомолки приводили в чистоту и порядок внутренность монастырских строений и самых братий. Наши бабы, привыкшие к вечной работе, чистили, скоблили и обмывали весь монастырь, мыли белье монахам, шили и чинили им одежды; для них всегда имелся в обителях запас бабьей работы.

Не говоря уже о всех этих невзгодах богомольческого житья у греческих монахов, русским паломникам подчас перепадали и отеческие взыскания со стороны настоятеля и братии; даже в недавнее время, а подчас и ныне, бывали случаи жестокого избиения русских богомольцев и богомолок в греческих монастырях; о том же, что творилось в доброе старое время, и говорить нечего. Кто старое вспомянет, тому глаз вон... Что было да прошло, то быльем поросло.... Все таки прежде еще хуже было... Бывало, говорил Памфил, заболеет русский, бросят его в углу, как собаку, и если не случится какого-нибудь сердобольного человека или своего брата русского, то забудут о нем, как о мертвом; даже воды не принесут в его темный угол, а про трапезу уж и говорить не приходится... и так кормили убого, да скудно, a больным и того не давали...»

Оставим теперь в стороне неприглядные условия быта русских богомольцев в Палестине в старое время, а обратимся к рассмотрению самого хождения по Св. местам. Первая и самая главная цель паломничества в Палестину, разумеется, поклонение святым местам вообще и главным образом Гробу Господню. Ради этой благой цели сотни и тысячи поклонников претерпевали геройски целый бесконечный ряд мучений и лишений, ради ее они жертвовали своим имуществом, самою своею жизнью... русские поклонники старого времени были вполне достойны поклониться святыне невозбранно и мирно... Но и тут возникали постоянно затруднения, которые не только мешали богомольцу благоговейно приступить к святыне, но весьма часто лишали его самой возможности видеть ее... Мы говорили уже, что Кучук-Кайнарджийским договором 1774 г. de jure российским подданным был обеспечен невозбранный и беспошлинный вход в храм Св. Гроба, но de facto взимания бакшишей практиковалось даже в середине этого столетия. Нечего поэтому удивляться, что при Мелетии (1793–1794) брали с русских, даже вооруженных султанским фирманом, хотя по нескольку левов или пара при входе в храм Св. Гроба. Позднее брали не со всех, а только с одиноких или не смелых, не бойких поклонников, а тем более с серого люда, не имеющего и понятия о фирманах или даже о своих правах. Памфил в 40 годах платил каждый раз за вход в храм по одной паричке, а с Прохорова в 30 годах брали по леву каждый раз, «вступиться было некому, ну и платили, а не то святыни и глазком не увидишь».

Даже проникнув в храм, русскому богомольцу нельзя было вполне благоговейно припасть к святыне, потому что религиозное чувство его настроения смущало иногда халатное, привычное отношение греческих вожей к тем святыням, при одном представлении о которых у русского паломника билось сердце, загоралась вера, приводившая смиренного духом трудника через многие тысячи верст через моря, великие дебри и пустыни... Холодное отношение вожей к святыням, обусловленное, так сказать, привычкою постоянно обращаться с ними, презрение к святыням других вероисповеданий, которое не могли разделять веротерпимые русские, беспрестанное напоминание о пожертвованиях, на свечи, масло и на поминовение имен живых и мертвых сродников – все это, смущая душу паломника, трепетавшего от священного ужаса, окончательно портило первое потрясающее впечатление, с которым входил впервые поклонник под таинственные своды древнейшего христианского храма. Трудно было с чистым сердцем и полным чувством паломнику припасть ко Гробу Господню, когда за его спиною буквально стоял человек, с бесстрастным и холодным взором наблюдавший за каждым движением распростирающегося у его ног богомольца, и часто смущал благоговейное настроение последнего приглашением и напоминанием о пожертвовании. Подобное обстоятельство было тем более тяжело, что тогда вход в храм Гроба был обставлен всякими формальностями, и бакшиш взимался за каждое посещение; неимущему поклоннику нельзя было часто посещать святыни, и тогда не редко, что русский паломник отходил из Палестины с неудовлетворенным религиозным чувством, не выплакав всей души у подножья Гроба Господня, не успев даже благоговейно осмотреть святыни, чтобы на родине было, что порассказать.

Беспрестанные ссоры между духовенством различных вероисповеданий, оканчивавшиеся не только обидными выражениями, но и формальною потасовкою на «месте святе», чему необходимо приходилось бывать свидетелем паломникам, не могли благотворно действовать на последних, каким бы христианским чувствам они не были преисполнены. Я умолчу о знаменитой сравнительно недавней драке между православным и католическим духовенством в самом храме Воскресения Христова у Гроба Основателя религии мира и любви. В этих случаях паломникам оставалось или принять сторону своих или остаться безучастными, и Памфил, бывший свидетелем этого прискорбного события, сообщает, что поклонники к чести своей последовали последнему влечению; у них не подымались руки, несмотря даже на пример духовенства, на то, чтобы сражаться над Гробом Христовым.

Если подобные печальные события могли иметь место в самом Иерусалиме, на глазах Патриарха, в святейшем из святых месте, то естественно ожидать, что не легче было поклонникам и в других местах Палестины, и не лучших сцен им приходилось быть невольными свидетелями. По современным условиям путешествия по Святой Земле нельзя себе и составить понятия о том, каково было хождение по святым местам даже лет 40, 50 тому назад. Те же беспорядки и своеволия турецких властей, обусловливающие невозможность путешествия по Палестине без уплаты бакшишей не только разбойникам, но и начальству, те же лишения и бедствия, которые сопровождали богомольца на пути в Святую Землю, служили ему и дальнейшим уделом. Совершенное отсутствие даже посредственных дорог, неровность почвы, утомляющая пешехода, страшные крутизны, едва проходимые тропинки над ужасающими обрывами, вертепы полные разбойников и диких зверей, палящий зной, безлюдность во многих местах Палестины, невозможность достать себе ни пищи, ни питья па пути, особенно без знания местного языка, недоверие и нелюбовь жителей, полная бесприютность, а часто и одиночество богомольца – вот те тернии, которыми этот последний должен был проходить свой по истине скорбный путь. И если он, этот беззаветный страдалец, полный веры в Бога, паломник русский и выносил на своей могучей натуре все тяжести этого крестного пути, то там его у святынь, куда он стремился всею душою, всем пылом горячего верующего сердца, не всегда ждало его полное удовлетворение и мир, коего алкала душа его... люди способны были и здесь отравить лучшие минуты в жизни паломника своими материальными стремлениями, не дать вылиться наружу накипевшей годами тяжести сомнений и скорби... И куда ни шел русский паломник, везде ему была одинаковая честь... Лишения, труды, бакшиши со стороны турок и греческого духовенства, бесприютность и не радушие, а подчас и смерть везде встречали его…

Даже по дороге к Айн-Кариму (Юта, горний град Иудин), лежащему на полутора часах пешего пути от Иерусалима, в вертепах за Крестным монастырем таились свирепые разбойники, готовые убить человека за несколько пиастров. По дороге к с. Мальхе, к источнику Св. Филиппа и даже на пути к Вифлеему еще в 60 годах было не совсем спокойно, а в 40 и 50 еще формально грабили. О других дорогах и говорить нечего. Дороги в Назарет через Наблус и Севастию, к морю Тивериадскому, в Хеврон, к Иордану и Мертвому морю не вполне безопасны даже в настоящее время; и предосторожность консульства давать даже большим караванам богомольцев вооруженных кавасов и турецких солдат не всегда оказывается лишнею. Можно себе поэтому представить, как безопасны были все эти пути в доброе старое время.

Не только впрочем на пути в недалеком прошлом русские богомольцы подвергались серьезным опасностям; они были не безопасны даже в городах, где имелись христианские жители, и где зачастую грабили и обдирали поклонников среди белого дня, не говоря уже о нахальном выпрашивании бакшиша, беспрестанных насмешках и бросании камнями, которыми подчас и встречали, и провожали поклонников. «В Назарете, говорил Памфил, с нас арабы хотели снять верхние одежды, и только, спасибо, заступились монахи»; в Вефиле, говорил другой паломник 52 года, «меня били палками, а в Иерихоне напала толпа эфиопов и, повалив, била ногами и чем попало». О насилиях в самом Иерусалиме, о чем скорбели Вешняковы, мы уже говорили. В Хевроне, где до сих пор жители отличаются крайним фанатизмом и где доселе нет ни одного христианина, еще в очень недавнее время почти на памяти богомольцев были смертные случаи с нашими паломниками. В 52 году, по словам только что упомянутого паломника, «наших встречали палками, камнями, грозили кинжалами и ружьями...» В Вифании в так называемой пещере Лазаря в 1853 году арабы спихнули двух русских богомольцев за то, что они ничего не могли заплатить за вход, и бедняки порядочно расшиблись. Даже в приморских городах, в Яффе и Кайфе, где жители более привыкли к иностранцам, русских богомольцев не редко обирали.

Таково было в общих чертах печальное положение наших поклонников на Святой Земле даже в 40 и 50 нынешнего столетия, пока русское правительство, особенно после Крымской войны, не принялось энергически за поддержание наших паломников на далеком Востоке. С учреждением миссии, консульств, сооружением русских построек в Иерусалиме и странноприимец на русских участках в разных частях Палестины, с развитием русского пароходства по берегам Средиземного моря наше паломничество, увеличиваясь быстро количественно, вступило в новый фазис своего существования, который к 80 годам дошел до того, что хождение по святым местам Палестины облегчено и упрощено на столько, что ныне не требуется от паломника ни особенной энергии, ни особенной затраты, как материальных средств, так и физических сил. К описанию современного паломничества мы теперь естественно переходим, познакомившись с паломничеством предшествовавших периодов, и тем облегчив себе задачу всестороннего рассмотрения такого сложного явления, как хождение по святым местам. Мы начнем с первых шагов современного паломника, пройдем с ним весь цикл паломничества и вернемся с ним в Россию, в его деревню, в его семью...

Теперь ездить на поклонение к св. местам дальнего Востока стало легко, почти безопасно и очень удобно, что, без сомнения, и послужило главною причиною того, что русское паломничество в последнее время увеличивается прогрессивно с каждым годом до того, что в Палестине, не смотря на огромные помещения для наших богомольцев, этим последним частенько не находится места. Отчасти тому причиною стало и большее распространение в массе сведений о Святой Земле и о способах путешествия туда, отчасти и то обстоятельство, что теперь редко в каком городе не найдется человека, побывавшего в Иерусалиме. В последний год энергическая помощь паломникам со стороны вновь возникшего Православного Палестинского Общества, умело взявшегося за это дело, обусловило такое быстрое возрастание прилива богомольцев, что, если дело пойдет также вперед, то придется ограничить выдачу паломнических книжек до известного предела, так как русские помещения в Иeрусалиме оказываются более чем несостоятельными. Нe говоря уже об улучшении путей сообщения с Палестиною, благодаря которым паломник употребляет теперь не годы и даже не месяцы, a недели на хождение по святым местам, улучшилось еще и материальное положение русского народа, стала доступна каждому по желанию свобода выезда из России, облегчилось даже выправление нужных бумаг на дорогу, хотя для этого и теперь приходится проходить не мало мытарств, не мало покланяться и обить порогов!».

Крестьянин получает сперва увольнение от общества, потом часто проходит последовательно волость, стан, уезд, губернию, от начальника которой он может получить разрешение на заграничный паспорт, который однако выдается ему уже в Одессе. Для горожанина предстоять мытарства через полицейское управление, местного исправника, от которых он переходит прямо к Губернатору; для служащего необходимы отпуск от начальства и полицейское свидетельство, без которых не выдаются заграничные паспорта. Все эти мыкания по канцеляриям различных начальств требуют траты на марки, на прошения, а иногда и на подачки от двугривенного до целкового в руку того или другого неподатливого писаря. Крестьянину, насколько я мог вывести среднюю, выправление паспорта, считая в том числе и путь через губернаторскую канцелярию, обходится около 2 рублей, так как требуется непременно три гербовых марки, да бакшиш писарю за прошение. Для ускорения же хода дела и для необходимой подмазки колес ассигнуется многими еще один рублик. Таким образом, три рубля можно считать ценою вполне достаточною для выправления заграничного паспорта для крестьянина, отправляющегося в Святую землю, у которого, как паломника, вместо 5 рублей за паспорта взимается всего 50 копеек.

Многие паломники однако идут получать заграничные паспорта в канцелярию Одесского градоначальника; от этого они редко проигрывают, так как выдача здесь производится скорее чем в губернии и берут всего полтину за паспорт, тогда как в губерниях приходится платить и по синенькой. Канцелярия градоначальника завалена прошениями пришлых паломников о выдаче им заграничных паспортов и, так как многие не представляют всех нужных бумаг «в их законной последовательности», от общества, волости (даже стана), уезда и губернии (полицейского начальства), то начальство Одессы, присмотревшись ко всему этому, махнуло рукою на эти маленькие беззакония и смотрит вообще легко на выдачу паспортов в Святую Землю. Иногда, я сам знавал примеры, что по одному свидетельству из волости или стана Одесский градоначальник выдавал заграничный паспорт по своей гуманности, не желая из-за пустых формальностей губить паломника, и отсылать бедняка за выправлением всех узаконенных бумаг иногда за целые тысячи верст.

Обыкновенно на выправку заграничного паспорта в Одессе употребляется около двух суток; более же ходкие и обращающиеся непосредственно к высшему начальству успевают выправить и в одни сутки.

Монахи Афонских подворий, о которых мы потом поговорим подробно, оказывают своим гостям неоценимую помощь в мытарствах этих последних по управлениям Одессы, города чужого для огромного большинства поклонников. Выправив тем или другим путем паспорт, паломник наш визирует его в Турецком Генеральном Консульстве Одессы; за визу эту теперь безбожно берут с каждого по два рубля, тогда как еще в 1881 г. взимали всего рубль. Всего таким образом «бумага» нашему паломнику обходится около 4–5 рублей.

Выправке паспорта предшествуют обыкновенно долгие сборы; не легко простому серому мужику, часто не видавшему ничего кроме своей деревни или уездного города, вдруг собраться за тридевять земель, во град святой Иерусалим. Все, что я говорил о сборах паломников недавнего прошлого, все это приложимо к современным с тою только разницею, что теперь с этими последними не прощаются как с умершими, как прежде, надеясь вполне увидеться с ними через три, четыре месяца, а напротив дают им деньги и поручают те или другие закупки в Палестине в роде крестиков, образков, свечей и т. п. святынь. Сборы паломника поэтому теперь стали не много сложнее; прежде Божий странник отправлялся на многотысячный путь пешком с дорожкою сумкою за плечами с посохом в руке и именем Божиим в устах; теперь же первобытным способом добирается часто паломник только до какой-нибудь станции железной дороги, чтобы оттуда при помощи пара, чуть не в мгновение ока быть на Святой Земле.

В виду того, что ныне огромное большинство паломников составляют женщины, то у них по самой природе дела сборы идут туго и не скоро уже по одной своей сложности. Не говоря уже о посылках ко святым местам (пелены, образа, одежды, даже полотенца etc.), не редко и до ныне посылаемых христолюбцами в Святую Землю, почти каждый из наших паломников берет с собою полушубок или другое теплое платье, что отчасти необходимо, так как в паломнический сезон т. е. время, когда начинают стекаться в Иерусалим богомольцы, около Рождества и Пасхи, в нашем отечестве стоят такие холода, что без теплой одежды и двинуться не мыслимо; она пригождается впрочем в это время и в Палестине, особенно на Рождестве, и во время морского перехода. Кроме теплой одежды поклонник берет две, три смены белья (одна из них предназначается в Иорданские смены, о которой мы скажем впоследствии) и хороший запас сухарей. Этот последний продукт до такой степени в ходу у наших богомольцев, что стоит упоминания; редкий поклонник не несет с собою фунтов 10 или 20 сухарей, что ему пригодится не только во время двухнедельного перехода по морю, но и в Палестине, где он и на вес золота не достанет кусочка русского черного хлеба (который в последнее время впрочем начинает появляться в Иерусалиме, как и многое другое, благодаря русским евреям). В виду нынешних удобств сообщения продовольственный багаж иногда принимает комически грандиозные размеры. Так я видал женщину, которая везла до пяти пудов сухарей с собою в Палестину; двое мужичков односельчан имели вдвоем семь пудов сухарей и два пуда ржаной муки; в 81 году я видел на одесском пароходе женщину из Мелитополя, намеревавшуюся прожить около года в Иерусалиме, которая везла с собою целый куль ржаной муки, чтобы, по ее словам, «не сгибнуть в Палестине без черного хлебушка». Есть паломники и паломницы делающие на дорогу еще в Одессе запасец «хмельного зелья», и мне несколько раз удавалось видеть при высадке на Яффском рейде плетушечки с четвертными «русского добра».

Снарядившись совсем, современный паломник, как я уже сказал выше, направляется одним из первобытных способов только до ближайшей железнодорожной станции, чтобы прокатить в «Одесс». Еще чаще, чем прежде, в настоящее время собираются богомольцы в Иерусалим партиями. Собравшиеся по одиночке, члены той или другой партии сходятся где-нибудь вместе, и отсюда отправляются дальше «в складчине», чтобы не разлучаться часто в продолжении нескольких месяцев. Этот способ путешествия самый удобный, как по своей дешевизне, так и по самопомощи; часто бывает, что раз соединившаяся партия мало того, что совершает вместе хождение по святым местам, но и возвращается домой.

Как бы то ни было легко, скоро и удобно путешествовать по железным дорогам и пароходам, все таки еще многие паломники, отправляющиеся на Афон и Палестину, по Русской земле идут пешком по старому способу или желая потрудиться для Бога, или с целью соблюсти копейку. Переезд по железной дороге или пароходе при всей своей сравнительной дешевизне все таки будет стоить очень дорого для бедняка, имеющего всего десятки рублей в кармане, тогда как пройти пешком по России и поныне ничего не стоит, благодаря до сих пор существующим страннолюбцам и кормильцам. Там покормят, там подвезут, там успокоят, а в ином месте и на дорогу, если не на свечу Гробу Господню, дадут. Так и пробирается странник во имя Христово паломник через всю матушку Святую Русь и от далекого севера, и из необъятной Сибири вплоть до самого «Одесса». Смотришь богомолец и выгадал рублей 25–30 с дороги, а их «почитай хватит вплоть до самого Старого Иерусалима, не говоря уже об Афоне». Путешествие пешком через Россию имеет еще много прелести для паломника потому, что он сам себе хозяин, и может, где захочет отдохнуть, что угодно посетить. Всем святыням «большим и маленьким» по дороге поклонится паломник, все «обители честные» посетит; как по станциям или этапам, от одного монастыря до другого пробирается паломник, и это трудничество его обыкновенно вознаграждается или встречею со многими бывалыми, или с подобными ему странниками, пробирающимися тоже ко Гробу Господню. При нынешнем сравнительно удобном и дешевом морском проезде (не говоря уже об удешевленных билетах Православного Палестинского Общества), едва ли до сих пор находятся богомольцы, которые, пройдя Россию пешком, решаются пробираться и дальше через Туретчину сухопутьем. Быть может, и находятся такие трудники, но я их не видал и даже не слыхал, и они составляют редкое исключение. На возвратном пути из Палестины ныне летом я встретил одного русского болгарина, который пробрался в Палестину через Малую Азию из Скутари, и одну восторженную 17 летнюю польку, которая из Варшавы прошла пешком всю Австрию, Италию, Румынию, Болгарию и Турцию и добралась все таки до Иерусалима через Царьград. Эти два примера доказывают, что подобное путешествие возможно проделать и ныне, особенно, когда после второй Восточной войны настроение мусульман по отношению к русским переменилось к лучшему.

Как бы ни путешествовал паломник наш через матушку Россию, у него всегда намечены те или другие пункты, которые он должен пройти: Москва и Троице-Сергиевская Лавра, Киев с Печерскою обителью, а иногда Саров и Почаев, и наконец Одесса – вот главные этапы паломнического движения. Второстепенными будут Нижний Новгород, Воронеж, Курск и Харьков. Еще св. Феодосий Печерский в 1022 г., тогда еще 13 летний юноша, повстречал в Курске странников, идущих из Иерусалима. В Одессе все таки ныне сходятся почти все паломники, отправляющиеся на Восток со всех концов необъятной России, чтобы тут сесть на пароходы Русского Общества Пароходства и Торговли, совершающие свои рейсы между Константинополем, Александриею, Яффою и Одессою. Немного теперь приходится нашему паломнику дожидаться парохода в Одессе; каждую неделю (субботу) он может отплыть в далекий путь; кто не выхлопотал себе паспорта, тот часто должен пробыть лишнюю недельку в Одессе, хотя, как я сказал, обыкновенно это устраивается денька в два или три.

Кто бывал в Одессе, тот знает, что она мало похожа па города русские и представляет собою «заморщину»; не мудрено поэтому, что нашему простому мужичку-паломнику попасть в Одессу хуже чем в лес, откуда не скоро выберешься. А тут еще надо не имеющему паспорту мыкаться но различным канцеляриям, добывать себе паспорт, визировать его «у турка», брать билет на пароход, снаряжаться окончательно и т. д. Если даже интеллигентный человек часто путается в таком городе как Одесса, то легко себе представить положение простого богомольца, если бы в Одессе он не попадал сразу в те или другие хорошие руки. Еще в Киеве слыхал паломник от бывалых, что придя в «Одесс», надо направляться прямо на подворье, где «будешь, как у Христа за пазухой». Туда и направляются как одиночный поклонник, так и целая партия прямо с вокзала железной дороги или с почтового тракта.

Подворий, странноприимец или приютов для поклонников существует всего четыре; один составляет принадлежность Архиерейского дома, а остальные три – подворья трех Афонских русских монастырей: Св. Пантелеймона, св. Андрея и св. Пророка Ильи, именующиеся по сему Пантелеймоновским, Андреевским и Ильинским в отличие от первого, называемого Архиерейским.

Странноприимеца Архиерейского дома, стоящая на Поморской улице у подошвы морского обрыва, представляет небольшой одноэтажный каменный домик с огромным двором отдающимся на аренду. В нем две общие комнаты – мужская и женская и семь номеров или, точнее сказать, темных чуланов. Мужская и женская комнаты, будучи соединены общею галерею, не составляют в строгом смысле отдельных помещений. Как двор, так и общие, и номера содержатся так грязно и так неуютны, что немудрено, что перед тремя недавно окрепшими Афонскими подворьями она не может выдержать никакой конкуренции и не имеет никакого значения для паломника. Там по крайней мере встречает паломника ласковый приветливый монах, сразу производящий на последнего хорошее впечатление, в Архиерейской же странноприимеце на первом шагу у прибывающего спросят паспорт, «без которого, по архиерейскому повелению, не велено впускать никого на ночлег». Правило тем более поразительное, что на Афонских подворьях пришлый странничек живет день, другой, и никто не спросит у него виду. Не требование паспорта пугает, разумеется, смиренного поклонника, всегда имеющего «чистую бумагу», а полицейская формальность, которая как-то не ладится в Архиерейской странноприимеце. Кроме того эта последняя не нравится богомольцам и потому, что в ней нельзя даже достать самовара, так как в приютской кухне огонь не разводится, и за кипятком для чая приходится бегать с посудиною в ближайший трактир и покупать воды на копейку или две. За помещение в общих комнатах взимается по пятачку в сутки, а в номерах от пятнадцати до двадцати; желающему предоставляется жертвовать и более. Заведует странноприимицею добродушный старичок, который может много порассказать и наставить на путь истинный несведущего паломника. Не смотря на эту последнюю приманку, паломники недолюбливают Архиерейского подворья, в котором мало кто теперь и останавливается, и стремятся в Афонские, о которых несколько лет идет самая лучшая молва.

Хотя все три Афонских подворья служат для одной и той же цели приюта отправляющихся на Восток поклонников, но тем не менее они заслуживают отдельного описания по тому значению, которое они имеют для современного паломничества; в настоящее время редкий поклонник, даже интеллигентный (если только знает об их существовании), минует Афонских подворий.

Пантелеймоновское, расположенное напротив вокзала на Рыбацкой улице, самое большое из трех подворий, что соответствует и значению обители Св. Пантелеймона на Святой Горе. В этом приюте заключается до 12 номеров, правда небольших, но довольно уютных, чистых келеек, убранных по-монастырски; в каждой из них есть кровать, белые простыни, подушки. Отдельные номера даются публике «почище»; простые же паломники помещаются в общей небольшой кельи, куда самое большое можно поместить 30–40 человек; каждое общее помещение состоит из мужской и женской половины. Самое большее число, которое может вместить это подворье, будет около ста человек, хотя по нужде бывают дни, когда набивается и больше. Входя в некоторые детали, я должен заметить, что комнатки верхнего этажа так чисты и мило убраны кое-какими цветами и картинами, что в них останавливаться можно рекомендовать даже не простому паломнику, так как за подобный номер в городе надо заплатить не менее рубля в сутки. В помещениях «для простых» находятся широкие нары, покрытые войлоком. При подворье есть небольшая, но соответствующая вкусу паломника, библиотечка. Для прислуживания и помощи гостям при странноприимеце имеется до пяти человек прислуги; когда угодно, можно иметь самовар; трапеза дается два раза в день одинаково богатому и бедному и приготовлена довольно хорошо даже на не особенно невзыскательный вкус; обед состоит из двух блюд, а ужин из одного; неимущих даже бесплатно поят чаем. Я пробовал трапезу в этом подворье и должен сознаться, что и не ожидал встретить таковой там, где кормят десятки пришлого люда, не всегда надеясь получить от каждого мзду за потребленное. Прекрасные щи и каша Паителеймоновцев помимо всего другого привлекают к себе главную массу поклонников, отбивая этих последних от недалеко расположенного подворья Андреевского.

В нем хотя тоже имеется не менее десяти номеров, но помещение в общем гораздо теснее, темнее и далеко не так чисто, как у Пантелеймоновцев. Кроме номеров, из которых некоторые похожи на полутемные чуланы, есть еще две общие комнаты: мужская и женская, нары которых покрыты крашеным синим холстом. Нa счет трапезы и чаю и здесь не стесняется особенно посетитель, но так как приют гораздо беднее предыдущего, то, разумеется, что с этой стороны ему трудно конкурировать с этим последним. Всего в Андреевском подворье может поместиться до 60 человек, а при нужде немного и более.

В стороне от этих двух подворий на Итальянской улице помещается подворье Ильинское или, так называемые, Шустовские номера. Помещение здесь сравнительно небольшое; отдельные келейки не велики и довольно темны, но зато в некоторой части их даже для простолюдина имеются железные кровати с подстилкою, в остальных нары, крытые войлоком. Номеров всего пока шесть, но так как часть дома еще будет отделываться под помещение паломников, то вероятно Ильинское подворье будет конкурировать с Пантелеймоновским впоследствии, хотя теперь в нем помещается с трудом около пятидесяти человек.

В общем об этих подворьях можно сказать, что в них простому паломнику живется хорошо, и не мудрено, что гостившие там отзываются всегда отлично, как о самом помещении, так особенно о хозяевах. Действительно, как во главе этих странноприимец, так и в прислугу ставятся люди честные, трезвые, хорошие, за которых о. Кудрявцев которому Палестинское Общество доверило духовный надзор над паломниками в Одессе, просто «ручается». Почтенный протоиерей ручается также за то, что паломникам не только хорошо живется у Афонцев, но их даже не обирают здесь, как это сложилось у многих в убеждение; так как через руки о. Кудрявцева прошло уже несколько тысяч поклонников, то его словам можно придать настоящее значение. Во всех подворьях при нужде может поместиться до 300 человек, и не смотря на это, монахи умеют не только обласкать пришедших, но каждый гость не будет обойден ни трапезою, ни добрым советом, ни услугою монахов. Заболеет паломник, и первый же за ним будет ухаживать, хотя и своеобразно, монах; даст он ему испить святой Крещенской водицы, или потрет его маслицем от лампады, или покадит над ним росным ладаном и прочтет молитву св. Великомученику и Целителю Пантелеймону, глядишь и отлежался не хлипкий паломник. Денег нет на возвратном пути у богомольца, они смело обращаются к батюшке, и тот выручит его из беды, хорошо зная, что паломник не возмет никогда на свою душу греха утаить «обительскую копейку», не сделает такого «святотатства», а возвратит сугубо. По всем мытарствам по незнакомому городу при путешествии по канцеляриям для выправления паспорта или визы его, при покупке билетов, даже при посадке на парохода, партию паломников всегда и везде сопровождает один из братий Афонского подворья, оказывая действительно неоценимую услугу.

Помогая поклоннику в Одессе, каждое подворье старается и далее направить его по «своему этапу». Это требует впрочем небольшого пояснения. В Царьграде, как и в Одессе, кроме греческих Афонских подворий имеются еще три русские подворья тех же наименований: Пантелеймоновское, Андреевское и Ильинское. В эти то последние, как следующие этапы, и направляют поклонников афонцы из Одессы. Богомолец, останавливавшийся в Андреевском подворьи под кличкою андреевца переходит и в Царьграде в подворье Андреевской обители; останавливавшийся в Ильинском (Ильинец) в подворье Афонского монастыря Св. Ильи и в Константинополе и т. д. Паломники, таким образом, еще в Одессе попадают вполне в руки афонцев. Правда, протоиерей уполномоченный Палестинского Общества о. Кудрявцев, повторяю опять, ручается за то, что в Одессе, по крайней мере, наших поклонников не обижают монахи, хотя и сумели сделаться необходимыми для каждого отправляющегося на богомолье, помогая ему и словом, и делом. Хотя я и не могу ручаться за то так категорически, но в общем соглашаюсь с взглядами почтенного протоиерея, что конкурировать с афонскими монахами трудно. Давнишнее желание Православного Палестинского Общества устроить в Одессе свой приют для богомольцев, хотя de jure очень легко осуществимо, но de facto этот последний едва ли принесет такую пользу, какую на него возлагают. Построить приют легко, даже лучший чем все три афонских вместе, но установить такую же правильную организацию в передаче паломников в подобный же Цареградский гораздо труднее. Для этого нужно иметь свою странноприимицу и в Стамбуле, а также потребных людей там и здесь, которые честно служили бы на нужды паломников. Для всего этого нужны такие затраты, в которых паломничество пока не нуждается, так как афонские подворья, где паломнику приходится жить дня два, три и maximum неделю, до известной степени вполне удовлетворяют потребности последнего. За это афонским приютам можно простить небольшие грешки, так как все доброе, что они сделали и делают нашим паломникам как в Одессе, так и в Царьграде, перевешивает некоторые недоразумения. По словам о. Кудрявцева, средняя плата паломника за двое, за трое суток полного содержания около 50–60 коп.; надо сознаться, что эта цифра при страшной дороговизне одесской жизни очень невелика, особенно, если принять во внимание сколько гостей не заплатит даже этих пяти гривен, стараясь отделаться двугривенным или пятиалтынным.

«Но не одними материальными удобствами афонские приюты привлекают к себе поклонников, справедливо говорят слова отчета⁷. Есть и другая сторона устройства этих приютов, действующая на них обаятельно. Уже подходя к приюту, вы чувствуете какую-то особенную атмосферу: слышится запах ладана, лампадного масла и кипариса. Поклонники чувствуют себя уже, как бы на Востоке, как бы на Афоне. Все в приютах поражает воображение простого паломника. Стены комнат и коридоров увешаны картинами, изображающими Святые места Востока. В каждой комнате по несколько больших икон, особенного только на Афоне практикующегося иконописания; перед ними горят свечи и лампады. Все прислужники с длинными волосами, с строгими лицами в полу монашеском одеянии. Все, что подают, подают с молитвою и крестным знамением. Книг здесь нет, но есть живые книги в лице монахов, монахинь и разных бывалых странниц, с утра до вечера повествующих о том, чего так жаждет душа поклонника».

Так как в Афонских подворьях современный паломник часто впервые встречается с бывалыми, то здесь он получает необходимые сведения на счета мест, куда он отправляется, добрые советы на случай тех или других обстоятельств и разные другие полезные в дороге и в чужих краях наставления. Здесь же богомолец знакомится и с будущими своими товарищами по путешествию; очень часто сошедшиеся вместе несколько поклонников в странноприимице Одессы продолжают свое паломничество и вместе снова возвращаются в Одессу, не разлучаясь. В странноприимице, наконец, можно оставить вполне безопасно те из вещей, которые, будучи полезными в дороге по России, окажутся лишними на дальнейшем пути, как напр. теплую одежду, или вещи, собранные в разных обителях на намять, в роде свечей, образков и т. п.

Поклоннические приюты в Одессе, таким образом, служат весьма важною промежуточною станциею между Россиею и далеким Востоком, потому что через них проходить ныне огромное большинство многочисленных поклонников Афона и Палестины. О деятельности этих странноприимец можно судить уже по тому одному, что даже в Мае и Июне месяцах самых бедных поклонниками, в одном архиерейском доме, наименее посещаемом, средним числом этих последних на день приходилось до пяти. В месяцах же зимних «к паломническому сезону» наплыв ищущих приюта бывает так велик, что просто не достает места желающим, и приходится сильно тесниться, несмотря на значительное помещение. Бывают тогда рейсы пароходов, которые сразу отвозят по 250–300 и даже более поклонников на Афон и к берегам Палестины.

Мы сказали уже, что ныне долго заживаться в Одессе богомольцам не приходится, так как за границу пароходы отходят каждую неделю, а в Константинополь (для едущих на Афон) даже три раза в неделю. Билеты богомолец получает в главном Агентстве Р. Общ. Пароходства и Торговли, что на берегу, где можно получать также билеты почти бессрочные обратные, т. е. такие, по которым взявший имеет право вернуться, хотя через год. В этих билетах кроме удобства заключается и весьма выгодная сторона дела, потому что, не имея обратного билета, паломник должен купить его при возвращении в одном из заграничных агентств Общества, где он заплатит хотя те же деньги, но золотом, что в настоящее время очень накладно, когда теряется около сорока коп. на рубль. Билет до Цареграда для богомольца стоит около 4 руб., до Яффы 12 руб., а до Александрии 18 руб. с копейками; обратно же в оба конца до Яффы 24 руб. Теперь со введением паломнических книжечек Православного Палестинского Общества устранены от паломника все хлопоты о билетах не только пароходных, но и железных дорог. Заплатив одному из уполномоченных Общества, по значительно уменьшенному тарифу: от Петербурга до Яффы и обратно 62 руб. 50 коп., от Москвы до Яффы и обратно 46 руб. 50 коп., от Киева до Яффы 33 руб. 50 коп. и от Одессы до Яффы 24 руб.⁸, каждый паломник получает так называемую паломническую книжку, предъявляя которую, как квитанцию, кассирам железных дорог и пароходов, он получает везде пассажирские билеты III класса.

Не смотря на некоторые газетные нарекания, книжки Палестинского Общества идут хорошо, пользуются везде общим доверием и доставляют их владельцам беспрепятственно проездные билеты. Что книжки имеют надлежащую силу, свидетельствует уже начавшаяся спекуляция ими в Палестине и состоящая в перепродаже их. Так как паломническая книжечка имеете силу только до году, а многие из паломников остаются на Святой Земле свыше этого срока, то, не имея никакой надобности в книжках, эти последние продают их за несколько рублей или другим богомольцам, не имеющим книжки, или евреям, скупающим их охотно и снова перепродающим.

На Яффу, как и на Александрию, богомолец может отправляться каждую неделю в субботу или во вторник, т. е. прямою или круговою линиею (полученные билеты действительны на оба рейса), но прямою ехать выгоднее туда и обратно, потому что круговой рейс продолжается около двух недель, тогда как прямой в Александрии всего неделю, а в Яффу около девяти суток. Отправляющиеся из Одессы прямым рейсом должны, прибыв в Александрию, пересаживаться на пароход кругового рейса, обыкновенно уже стоящий на рейде и готовый отплыть через Порт Саид в Яффу и малоазийские порты. Богомольцам, не желающим ехать в продолжение 14 суток до Яффы, поэтому, можно советовать пользоваться Александрийскими пароходами прямого рейса, потому что единственное неудобство – пересадка в Александрии, вполне окупает 4–5 дневную выгоду во времени. Обо всем этом паломники получают более или менее обстоятельные сведения от бывалых или монахов в странноприимицах Одессы.

Так как пароходы отправляются теперь по субботам, и по вторникам после обеда, то в тот и другой день в Успенской церкви недалеко от подворий служится, по распоряжению Палестинского Общества, бесплатный напутственный молебен для поклонников. Объявления о молебне висят на подворьях на видном месте, так что всякий имеет возможность узнать о них и побывать в церкви. Каждый паломник считает своею святою обязанностью побывать на этом напутственном молебне и поставить свечу, отправляясь в море; на молебне говорится и особо к тому случаю составленное напутственное слово. Многие богомольцы кроме того записывают свои имена для поминовения на первой следующей литургии, которое застает их, когда они будут уже далеко от пределов России.

Устроив все свои дела в Одессе, паломник покупает на дорогу всяких снадобий; кто победнее берет c собою одни сухари, да немного чаю с сахаром, а кто посостоятельнее, то запасается всячиною: сыром, колбасами, рыбою, печениями и т. п. Прощаясь со странноприимицею, где они пользовались приютом и ласкою, каждый жертвует по своему достатку в кружку подворья или на тарелку, с которою стоит монах при выходе богомольцев. Всякому вполне предоставлено жертвовать или не жертвовать; ни о каком вымогательстве со стороны монахов, как уверяет о. Кудрявцев, и в чем я мог отчасти лично убедиться, и речи быть не может. К чести паломников надо сказать, что никто не норовит уйти тайком, не заплативши по достатку своему, как бы ни было мало его пожертвование. Я привел уже со слов нашего почтенного сочлена, что средняя цифра пожертвования около 50 коп. за два, за три дня полного содержания с человека; по словам же паломников, редкий уходит, не оставив рублевки, исключая разве самых бедных и убогих, которые жертвуют четвертак или полтинник, да монашествующих, обыкновенно не оставляющих ничего в кружку своих собратов.

Справивши все наконец, паломник забирается на пароход, уже дымящийся в Карантинной гавани; большинство забирается туда пораньше со всеми своими пожитками, чуть не накануне, чтобы призанять местечко получше. На счет багажа контролеры Общества не особенно стесняют публику, особенно паломника. Многие поэтому провозят без особенной приплаты целые пуды багажа, заключающиеся в корзиночках, узелочках, мешочках и т. д. При всходе на палубу парохода каждый отправляющийся предъявляет жандарму свой заграничный паспорт, который, по отрывании от него отметки о выезде, возвращается его владетелю. После этой формальности паломник размещается и умещается на пароходе.

На пароходах Русского Общества Пароходства и Торговли палубным пассажирам, кроме носовой и средней части палубы, предоставляются еще в распоряжение первый, а иногда и второй трюмы, особенно, когда много пассажиров, так что расположиться есть довольно места. Кто любит тепло, тот забирается в самый уголок трюма или к машинной перегородке; кто же предпочитает прохладец, тот выбирает укромное местечко на палубе под защитою рубки или лодок, у трубы, возле машины и т. д. На некоторых пароходах устроены впрочем палубные каюты и для пассажиров третьего класса. Каюты эти состоят из всей носовой части парохода, покрытой сверху и с боков верхнею палубою, вдоль бортов которой идут нары в два этажа, довольно удобные, хотя в них, как жаловались пассажиры, имеется не мало щелевой фауны. На двух или трех пароходах Общества пассажиры пользуются и палубными каютами, и трюмами. Как бы то ни было, где бы не занял себе место паломник, он старается устроиться в нем с возможным комфортом. Первым на перво он на свое место расстилает что-нибудь из теплой одежды или одеяло; потом к стенке кладет подушки или мелкие узлы, которые служат ему и мебелью, и изголовьем. Все, что может пригодиться в пути или требоваться постоянно в роде чайника, посуды п т. п., то вынимается из узлов и раскладывается по каемкам борта парохода или у изголовья. Многие из помещающихся в трюме пассажиров по каемкам бортов ставят образа, свечки и разные святыни; иногда все эти частные иконки сносятся в один угол, который украшается полотенцами, зеленью и служит общим местом для моления и даже для отправления служб.

Устраиваются паломники обыкновенно группами со своими товарищами или знакомыми; у кого нет даже таковых, тот в каждом соседе может найти себе сотоварища и собеседника.

Когда трогается пароход из гавани Одессы, долго молятся паломники на свою родную землю, прося, чтобы Господь вернул их снова в «Рассею» после всех мытарств и «сподобил узреть все святые места».

С момента отплытия парохода начинается обыкновенно самая неприятная часть паломничества для многих – морской путь, а с ним и особенный, обусловливаемый местом и обстоятельствами, образ жизни. Не весело 14 дневное плавание по берегам Малой Азии для паломника; ждет он не дождется, когда он будет опять на суше и увидит хотя издали Святую Землю. В скучном плавании дороже всего своя компания, разговорчивые спутники, веселые и бывалые собеседники. Если найдутся таковые среди паломников, то они служат центрами, вокруг которых группируются остальные. Побывавшие уже на Святой Земле и едущие туда не впервые, монахи, священники и вообще лица духовного звания обыкновенно служат таким повествующим элементом; у них же и поучаются, и расспрашивают, и просят совета... Часто также подымаются оживленные споры о религиозных вопросах, в которых принимают участие наиболее начитанные в священном писании паломники; люди, владеющие каким-нибудь путеводителем по святым местам (а таковых гидов теперь не оберешься, хотя достоинство их и очень сомнительно), тоже собирают вокруг себя кружки, которым они читают, перечитывают и даже пережевывают описание дальнейшего пути и того, что предстоит увидеть паломнику. Этот последний, таким образом, мало по малу уже заблаговременно знакомится немножко как с тем, что ему видеть надлежит, так и с тем, что ожидает его вообще на Святой Земле. Благодаря сообществу, в общем паломники особенно не скучают, тем более, что постоянно они получают все новые и новые впечатления новых стран, городов, обычаев, лиц и т. д.

Бросим же теперь общий взгляд на житье-бытье нашего поклонника во время пути на пароходе, чтобы потом не повторяться.

Первым на-перво надо сказать, что одно уже то обстоятельство, что богомольцы или находятся на русском пароходе, где вся прислуга русская, где слышится русская команда и речь, чрезвычайно хорошо действуют на простого паломника, часто не выходившего дальше своего родного города или села. Пароход для него кажется родным; он не пугается его, а сродняется скоро; очень часто можно видеть самые задушевные беседы между матросами и богомольцами. Нa русском пароходе этот последний ведет себя непринужденно; не смотря на то, что пассажиров часто бывает огромное большинство чужеземцев-греков, турок, арабов, русские не уступают им ни в чем, зная, что они на своем пароходе. Совсем не так держит себя паломник на каком-нибудь иностранном пароходе, где он чувствует себя совсем чужим, одиноким, бесправным, где всякий «басурман его изобидеть может». С палубы русского парохода паломник знакомится и с чужими странами, с неведомыми лицами, типами, одеяниями, обычаями и языками... Чувствуя под собою русскую почву, он скоро привыкает ко всему этому, и самые трудные первые шаги в чужой стране, туретчине ему уже облегчены. В этом заключается великое значение для нашего поклонника пребывания на русском пароходе. Неохотно, поэтому, и то, в случае крайней нужды, садится русский на «чужой корабль» австрийский или итальянский.

Говоря о хорошей стороне русского пароходства, нельзя упомянуть и о дурных, которых, к сожалению, очень много. Первое и самое главное, едва ли притом устранимое скоро это не особенно симпатичный взгляд команды пароходов на паломника, разделяемый почти всеми, начиная от капитанов и кончая последними кочегарами. В этом прискорбном, явлении виноват отчасти и сам паломник, о чем я и скажу впоследствии, отчасти и другие причины. Антипатия к «бездельникам», «святошам», «побродягам», « баранам», богомольцам, как любит, называть последних офицерство пароходов, доходит до того, что ее не стесняются высказывать даже в слух. Отсюда уже недалеко до нередких, к сожалению, притеснений ни в чем неповинного богомольца. Толкнуть, обругать, ткнуть и вообще причинить какую-нибудь небольшую неприятность паломнику, такому же пассажиру, ни во что не ставится офицерами; глядя на них, и матросы часто позволяют себе непростительные шуточки относительно безобидного, безответного поклонника; а капитан никогда не унизится до того, чтобы разобрать или вникнуть в оскорбление «какого-нибудь бродяги-богомольца». Некоторые офицеры пароходов выказывают такое явное презрение к русскому паломнику, что даже туркам, арабам и т. п. дают лучшие места, чем русским, основываясь на том, что те будут «понежнее и поизбалованнее наших, да кроме того идут по своей нужде, а не шататься по богомольям». Я сам видел раза два, как старший офицер с боцманом выгоняли наших поклонников из насиженных ими мест для того, чтобы поместить какого-нибудь араба или грекоса; только на еврея смотрят не лучше, чем на паломника, забывая, не говоря уже о землячестве, что на пароходе все пассажиры должны быть равны. Относительно того, что о нравственности паломников и особенно паломниц команда пароходов самого нелестного мнения, я скажу далее, описывая собственно паломников. Несколько раз я видел также, что даже скот помещался в лучшие места, чем наш поклонник.

Представьте себе, что на некоторых пароходах носовая часть не велика или урезана крытою палубою; остается тогда для нескольких десятков, а иногда и сотен, палубных пассажиров свободного места всего несколько квадратных сажень, где они могут поразмять ноги, если не считать верхней над каютной палубы, где обдает ветер; представьте дальше, что на эту небольшую площадь ставятся десятки голов всякого скота: лошадей, быков, баранов, овец, и тогда остальное будет понятно. Нe смотря даже на самое заботливое очищение помещения, занятого скотом, этот последний все-таки стоит в своем навозе. Среди этого то скота и навоза и должны тогда, как палубные пассажиры, помещаться бедные паломники, затыкая себе нос от страшного зловония. Мне самому однажды в одном из своих дальних путешествий пришлось испытать всю прелесть подобного соседства, и я должен сознаться, что, не смотря на всю свою выносливость к морской болезни, я не мог выдержать, благодаря именно прекрасному соседству, которого присутствие в тесном помещении вызывает головокружение и рвоту.

Необходимо кстати прибавить, что и медицинская часть на пароходах Русского Общества организована скверно. В виду того, что это имеет прямое отношение к нуждам паломников, я скажу о нем несколько слов. Лучше всего, если я приведу прямо выдержку из своих заметок во «Враче»⁹.

«На русских пароходах, часто поднимающих на свою палубу до 500–600 пассажиров, медицинская помощь организована так скверно, что трудно себе поверить, пока не увидишь собственными глазами. Несколько десятков пароходов этого богатого Общества постоянно содержат рейсы на огромном протяжении Черноморских, Азовских, Малоазийских и Александрийских линий; большинство этих судов средним числом находится в море около 5–10 дней, имея на своем борту сотни пассажиров, а между тем нет ни на одном из них врача, мало того даже не на всех имеются фельдшера.

На все пароходы Общество имеет всего 11–12 лиц, коим и вручает заведование медицинскою частью того или другого парохода. Эти лица вовсе не числятся даже в числе команды судна и часто назначаются на отдельные рейсы. Среди этих избранных находятся и фельдшера, и лекарские помощники и даже, как говорят, какие-то самоучки, не имеющие фельдшерского свидетельства, но ни одного врача. Между тем на пароходах не редки случаи, когда крайне настоятельна разумная помощь не фельдшера, а врача; так приходится останавливать артериальные кровотечения при порезах, вправлять вывихи, лечить переломы и т. д. На пароходах не имеется также и средств для подаяния врачебной помощи; кроме микроскопического шкапчика с безразличными классическими фельдшерскими средствами и фельдшерского набора нет ничего, а между прочим иногда встречаются даже такие острые гинекологические случаи, где нужно многое под рукою, чтобы спасти человека. Прибавлю к тому, что на огромном пароходе, вмещающем десятки тысяч пудов и до 1000 пассажиров, не имеется даже угла, не только что койки, для внезапно заболевающих. Каюты классов переполнены пассажирами, про каюты служащих и говорить нечего. Поэтому, мне пришлось быть свидетелем, как «исправляющий должность корабельного врача» ставил одному паломнику промывательное на палубе судна; в другой раз он должен был перевязывать рану, очень нечистую, в трюме среди грязи, тесноты и мрака, не имея даже перевязочных материалов. Случится острое заболевание, а их не оберешься на Востоке; и пассажир, лихорадящий до 40°, валяется по палубе, подвергаясь всем атмосферным влияниям, или в трюме вместе с тюками, или, что еще хуже, со скотом.

Со стороны, впрочем, очень красиво смотреть, как каждое утро на некоторых пароходах quasi врач обходит всех пассажиров, в том числе, разумеется, и паломников, сходит в трюмы, расспрашивает нет ли среди них больных и проявляет с виду чрезвычайно нежную заботливость; но на самом деле это такая формальность, о которой нечего и распространяться, потому что ни паломник при всех не объявит о своей болезни, ни целящий не имеет возможности принести пользы, уже потому одному, что не имеет ни места, ни средств, с которыми он мог бы приступить к лечению».

Еще хуже приходится паломникам при небольшой даже буре; забьют их тогда нередко в трюм, заколотят люки и предоставят несчастных томиться в смертельном ужасе, в страшно спертой духоте, укачиваясь беспрестанным балансированием парохода.

Как видно из моего рассказа, все развлечение паломника на пароходе состоит или в глазении на море, на панораму проходимых берегов (которыми, к слову сказать, мало интересуются простячки), или в душеспасительной беседе с своею компаниею за кружкою чаю. По целым часам стоит паломник на борту, любуясь разыгравшимися «морскими свинками (дельфинами)» или под вечерок серебрящейся струйкою светящейся воды, взбиваемой винтом; по целым часам он кейфует в своем уголку или прислушиваясь к болтовне соседей, или перебрасываясь словечком с своим спутником, или вчитываясь в путеводителя по святым местам; богомолки кроме перемывания костей своих знакомых занимаются усердно рукоделием, вяжут, шьют, вышивают; другие же из доброго усердия помогают на кухне, чистят зелень, моют посуду, за что иногда им перепадает лакомый кусочек с барского стола. Скуку пароходного томления разгоняет и чаек, который усердно распивается богомольцами, хотя это невинное удовольствие все-таки не всякому по карману. Почти каждый паломник имеет свою посудину т. е. чайник жестяной или медный и кружечку для чаю, кипяток для которого добывается на кухне. Чуть не на днях только, по почину Палестинского Общества, учреждена такса по 2 коп. за чайник кипятку, а то, по капризу повара, поклоннику приходилось платить и пять, и десять, и даже пятиалтынный за чайник, если посудина была аппетитная. Большинство же более разумных паломников в начале рейса заключает условие с кухнею о поставке кипятка два пли три раза в день до самой Яффы или на обратном пути до Одессы, за что платится гуртом от 60 коп. до 1 руб., а за большую посудину «для компании» и полтора. Засевши за чаек, в котором наш паломник размачивает свои камнеподобные сухари, в своей компании он проводит целые часы; во время чаепития льются самые одушевленные разговоры, россказни и даже поучения. Чай для всех простых паломников на пароходе заменяет горячее, обед и ужин, хотя некоторые, особенно бабы, ухитряются, разумеется, за бакшиш повару сварить на кухне какое-нибудь варево из круп или мучицы, в которое прибавляют зелень и рыбу, покупаемый в портах. Огромное же большинство богомольцев питается сухарями и покупным в портах хлебом с чаем, иногда лакомясь зеленью, плодами, рыбою и даже кусочками жареного мяса.

Встанет утром паломник, тотчас же молится или в своем уголку на образа, или в сторонке у борта на палубе прямо на Восток, обыкновенно не обращая внимания ни на насмешки, ни на оскорбления окружающих; вечером он молится также. Кроме этих частных молитв очень обыкновенны общие, которые правятся в трюме. Как я уже описывал, паломниками в трюме устраивается один уголок, который уставляется образами, свечами и др. святынями; в нем то и собираются они для общих молитв и песнопений. Паломницы, предводительствуемые начетчицею, поют целые псалмы и молитвы по требнику и триоди; часто прочитываются и пропеваются целые акафисты, а иногда правятся и настоящие молебны, вечерни и всенощные, разумеются, когда среди пассажиров случится священнослужитель. Присутствие дьячков, монахов и монахинь и т. п. еще более способствует отправлению молитвенных песнопений.

Чрезвычайно умилительное зрелище производит на всякого, даже на иноверца, эта простая безыскусственная, но от сердца и души исходящая общественная молитва, на которую собираются все паломники, кроме массы глазеющих на невиданное зрелище. Раз несколько магометан осмелились чем-то нарушить течение Божественной службы, но два, три полновесных удара концом каната, которыми угостили их матросы, образумили нахалов.

Иногда, разумеется, религиозное усердие нашего паломника доходит до комизма. Со мною ныне на одном пароходе отправлялся в Палестину колокол, пожертвованный москвичами на строящуюся на Елеонской горе церковь; колокол обретался на борту парохода; несколько простяков паломников, видя изображения святых на поверхности колокола, вздумали молиться на них, что, разумеется, вызвало самую отвратительную насмешку со стороны многих присутствовавших, не понимавших настроения души и сердца простого паломника, молящегося не колоколу или изображению, но Тому, ради которого он подъял нелегкий крест паломничества.

К завершению картины жизни наших поклонников на борту парохода я должен коснуться еще очень неэстетичной стороны их житья-бытья, это той грязи и нечистоплотности, в которой многие из них живут поневоле. Представьте себе, что палубный пассажир, напотевши вдоволь в Одессе во время бегания по всевозможным мытарствам, забрался, не имея возможности переменить белье, на пароход, где он должен пробыть 14, а иногда и более суток, почти не слезая, а следовательно и не переменяя ничего из своей одежды, в которой он должен и спать, и есть, и валяться по недостаточно чистым голым доскам трюма, пропитанного насквозь угольною пылью, грязью и т. д. Немудрено, что при таких условиях, как выражается не совсем эстетично наш паломник, «опаршивеешь». Даже лица умыть по человечески не придется ежедневно, так как пресная вода дорога на пароходе, а морскою наши умываться отчасти и справедливо не долюбливают. Угольная пыль, сажа из трубы и другая грязь набиваются в волосы, бороду и платье паломника, покрывают его лице и тело толстым слоем грязи, которой он не имеет никакой возможности отмыть, не только что переменить белья. Есть впрочем смельчаки, и это чаще бываете между женщинами, которые воспользовавшись ночным спокойствием в полумраке плохо освещенного трюма в глухую полночь сменяют украдкой белье, но всем этого делать невозможно. Немудрено, поэтому, что паразиты кишат на некоторых несчастных, не говоря уже о том, что ни один из палубных пассажиров не убережется от них; если он не имеет собственных или не заполучит их от соседа, с вороха платья, на котором он проводит две недели, то легко может занести на свое платье фауну с некоторых других пассажиров, буквально роняющих своих паразитов. Совершенно верно, говорят многие, в рейсы, когда масса паломников есть на пароходе (что особенно бывает на обратных рейсах, потому что в Иерусалиме не более благоприятных условий для соблюдения чистоплотности), что нельзя сесть на пароходе даже в классе (т. е. в каютах), чтобы не заполучить паразита. Если представить себе даже, что в данный рейс засели все абсолютно чистые пассажиры, то и тогда паразиты скоро развелись бы, размножаясь от особей, оставшихся в наследство пароходу от пассажиров прежних рейсов; клопы напр. в щелях нар палубных кают и в досках трюмов прекрасно зимуют, питаясь кровью пассажиров. Эта неэстетичная сторона быта наших паломников отчасти служит причиною нерасположения к ним экипажа судов и их джентельменов офицеров, хотя в этом, собственно говоря, паломник виноват только очень и очень отчасти.

Кто знает Восток, бывал там и вращался среди его обитателей, тот поверит мне, что самый грязный паломник наш часто по отношению к паразитологии не сравнится даже с фешенебельно одетым сыном Востока. Часто разряженный по-европейски турок, купец, араб, шейх или офицер бесцеремонно подымает часть своего костюма или отворачивает чулок и ловит паразитов, иногда кишащих на нем, с самым добродушным выражением лица, как бы творя самое интересное для себя и для других занятие. He боясь далее быть заподозренным в преувеличении, я все-таки скажу, что, как ни грязны поневоле наши паломники, но все же они чище мусульман, с которыми я встречался в Турции, Малой Азии, Аравии, Египте, Тунисе и Алжире.

Кроме насекомых в трюмах водятся еще крысы, которые едят провизию, свечки и просфоры паломников и сильно надоедают последним, но совсем, далее с вопиющим злом мирится безответный серый паломник.

Таково в общих чертах житье-бытье нашего богомольца на пароходе во время его многодневного перехода по четырем морям в Святую землю. Однообразие и монотонность этой жизни разнообразится еще с приятной стороны остановками в портах, и с неприятной, качкою и бурею, которых до смерти не любит и боится богомолец. Часто не выходивший из своей деревеньки и не переплывавший далее порядочной реки, он вдруг ни с того, ни с сего попадает на морскую качку, очень не редкую на переходе через Черное пли Средиземное море. К сведению интересующихся этим я прибавлю, что самое бурное время бывает осенью и зимою; время от октября до февраля – самое богатое бурями и непогодами; самые тихие месяца: май, июнь, июль и август. Всего хуже качает в Черном море, где бывает самая высокая волна, и в Архипелаге, где очень часто так называемая мертвая зыбь не особенно сильная, но укачивающая крепко, и утомительная в высшей степени.

Во время «морского томления» совсем туго приходится нашему паломнику. Тут он припоминает пословицу: «кто в море не бывал, тот горя не видал или Богу не маливался», особенно когда его запрут в трюм, где закроют все люки. Тут нападает такая смертная тоска и отчаяние на многих, что они просят у Бога скорее смерти и избавления от лютой муки; отчаянные вопли, молитвы, рыдания, слышатся тогда в трюме, вид которого действительно может расстроить нервы даже самого крепкого человека. Часто тогда укачиваемый сильною зыбью или заливаемый на палубе волнами, ходящими через борт парохода, паломник наш закаивается предпринимать морское путешествие, но, как и всегда бывает, едва уляжется море и выглянете солнышко, половина обетов забыта, и паломник вновь оживает, надеясь, что скоро за свои скорби и лишения он сподобится достичь берегов Святой Земли. Нe легко бывает русскому богомольцу даже без качки в холодную осеннюю и зимнюю погоду, когда дуют пронизывающие холодные ветры и моросит частый мелкий дождичек, а иногда падет и снег на палубу. В это время, когда термометр показывает 0°, тогда и в трюме как бы он ни был закрыт, все-таки так холодно, что невозможно согреться, не смотря даже на тесноту и теплую одежду. Тут то и пригождаются крестьянские овчины и классические полушубки, ватные салопы, валены, чаек и т. п. невиданные на Востоке способы согревания. Но даже всего этого арсенала часто не хватает против промозглого холодного воздуха, все пронизывающей сырости, оледеневших стенок парохода, и наш поклонник тогда переносит не мало от холода и сырости во время долгого зимнего перехода; отправляющиеся в Палестину паломники перед Рождеством более других терпят и от бурь, и от зимних невзгод.

Две недели плывет паломник к берегам Святой Земли, но не все эти 14 дней пароход находится в пути; около половины всего времени он употребляет на простой в различных пунктах Малоазийского побережья. Эти пункты служат этапами, играющими не малое значение для наших паломников, с одной стороны, как станции отдохновения их от морского томления, а с другой, как пункты, где они могут запастись кое-какою провизиею, привозимою на пароход.

Через 30–36 часов пути от Одессы, в течении которых пароход пересекает открытое море, он проходит Босфор, и бросает свой якорь на Цареградском рейде... Не смотря на то, что Константинополь – столица туретчины, наш паломник часто, обнажив голову, молится на город, откуда пролился свет христианства на Россию, перебирая в своем уме Цареградские святыни. Нa пароходе, на пути по России, и в Одесских подворьях много наслышался поклонник о Царьграде. Он знает, что его и там встретят «своя же братья о Христе», мало того, свои же земляки. Он и не смущается, поэтому, назойливыми зазываниями канчников, уже облепивших, как мухи, все борты парохода, называющих ломаным русским языком, обещаясь доставить «братушку» на берег, в монастырь; он и не торопится съезжать на берег и ждет своих «батюшек», монахов Афонских подворий, о которых ему уже прожужжали все уши Одесские афонцы.

Батюшки не заставляют себя долго ждать. Вот, уже и недалеко земляки в черных рясах, вот они уже у борта парохода, сидя в знакомых бывалым вместительных канках, которые пробираются через массу других лодок. Важно всходят на палубу батюшки, «ласково и честно» приглашают они к себе землячков-богомольцев. И паломник не чуждается их, потому что это тоже монахи Пантелеймоновского, Андреевского и Ильинского подворий; они так и рекомендуют себя. И идут, по их ласковому слову, на канки Пантелеймоновцы, Андреевцы и Ильинцы в Стамбульские подворья тех же монастырей, которые давали им приют и в Одессе. Огромное большинство паломников сходит на берег отдохнуть от морского томления; только самые бедняки, которым нечем заплатить за лодку двугривенный, да за гостеприимство несколько гривен, остаются мыкаться на пароходе и скучать чуть не двое, трое суток.

«В Цареграде стоит съехать на берег, говорят богомольцы, там есть чему и поклониться, да и времени довольно». Пароход прямого рейса действительно стоит в Константинополе более полутора суток, а круговой более двух с половиною. Приглашением монахов особенно широко пользуются богомольцы, отправляющиеся на Афон, которым приходится по неделе, другой ждать парохода, отправляющегося на Святую гору; Афонские подворья Царьграда поэтому служат естественными и единственными пунктами отправления поклонников на Афон, ради чего они и учреждены. За съезд на берег, как я уже сказал, платится в среднем 20 коп. русскими деньгами с пассажира, а когда наберется на одну лодку много народу, то можно отделаться и гривною, и пятиалтынным.

Снявши паломников с парохода, монахи ведут их на берег в Галату, где возле Топхане в глухих переулках приморского рынка расположены подворья: Пантелеймоновское, Андреевское, Ильинское, а также несколько греческих Афонских, где прежде останавливались русские богомольцы времен Памфила и еще ранее, и куда теперь идут только в виду крайности, переполнения русских подворий. Доверчиво и охотно наши поклонники идут вслед за монахами в их подворья. Если еще в Одессе Пантелеймоновское подворье выдается перед другими Афонскими большими удобствами и чистотою, то тем более эта разница бросается в Царьграде, где они представляют величины несравнимые. В то время как Андреевское и Илышское подворья занимают помещения, хотя и не особенно тесные, но все таки чисто, в восточном вкусе грязные, темные, вонючие, с сетью ненужных коридоров и переходов, небольшими келейками, скорее темными чуланами, чем номерами и несколькими большими комнатками, общими мужскими и женскими, Пантелеймоновское выстроило себе целый, можно сказать, по Галате, великолепный дом в три этажа на небольшой площадке (в центре Галаты, этого лабиринта переулков); так что здание подворья не сливается тесно с обывательскими домами, как сливаются необходимо, как часть с целым, подворья Андреевское и Ильинское. Дом, построенный скорее в европейском, чем в восточном вкусе, привлекательный снаружи и с первого взгляда производящий прекрасное впечатление среди грязных строений Галаты, также чист и комфортабелен внутри. Кроме нескольких общих помещений, где помещается по десятку или полутора мужчин и женщин из богомольцев попроще, в нем заключается minimum 25 чистеньких светлых номеров, в которых помещается свободно от 2–4 человек, для всех имеются железные кровати с матрацами, даются также по просьбе одеяла и белье. Самые келейки кроме кроватей имеют стол, два, три стула, иные диванчик и даже зеркало. В каждом углу виднеется иконка; по стенам развешаны картины духовного содержания из лубочных московских. Постели на столько чисты, что я, по крайней мере, не видал паразитов. В длинных коридорах из которых двери идут в номера, поставлены медные рукомойники; отхожие места содержатся тоже в чистом виде, мало известном на Востоке; к ним идут прекрасные чугунные решетчатые помостки, благодаря которым, они отделены от общего пола здания и, будучи изолированными и достаточно вентилируемыми, не производят такого удушающего миазматического воздуха, какой Вас обдает вообще в домах Востока, и который в подворьях Андреевском и Ильинском отбивает даже охоту к еде. Кухня у Пантелеймоновцев содержится так чисто монахами, что ее нельзя и сравнивать с кухнями других афонцев. Мало того, в Пантелеймоновском подворье есть еще следующие удобства для останавливающихся гостей. На верхнем этаже кроме келий монахов, находится еще церковь (церкви есть и на других подворьях); вокруг всего этажа идет галерейка, уставленная цветами, с которой представляется прекрасный вид на Стамбул, Галату и Золотой рог. Поздним вечером и при закате солнца здесь можно вполне подышать свежим воздухом и полюбоваться чудною панорамою Царьграда, так как 4 этажа Пантелеймоновского подворья на столько высоки, что превышают большинство домов в Галате. Кроме всех этих удобств гость найдет здесь еще предупредительность и любезность многочисленных братий подворья, чем бы эта последняя не обусловливалась. Описав в общем Афонские приюты богомольцев в Царьграде, мы вернемся к высадившимся на берег паломникам русским.

Доверчиво и охотно они идут вслед за монахами в их подворья... Там встретит их та же монашеская, келейная обстановка, те же правила, тот же запах ладана, кипариса, деревянного масла и рыбы... Любо делается сразу и Цареградское подворье русскому паломнику; а тут еще и чистенькие помещения, кажущиеся раем после насиженных уголков парохода, и самовары с готовым чаем, сахаром, лимоном и белым хлебом, a затем незатейливая, но сытная трапеза. Совсем очаровывается тогда наш паломник приемом афонцев, чисто русским сердечным среди басурманского города, и вверяется батюшками, с руками и ногами. Много я слышал еще в России нареканий на не совсем красивые проделки Афонских Константинопольских подворий с нашими паломниками, много я слышали, об этом и в Одессе, но от паломников самих того я не слыхал никогда. Я не буду защищать афонцев, но, положа руку на сердце, скажу им все таки, даже от себя, большое русское спасибо. Положим что паломнику, отправляющемуся в Святую Землю, слезать в Царьграде с парохода нет особой нужды, но зато, кто собирается на Афон, тому эта высадка необходима. Спрашивается тогда, куда бы сунулся наш простой поклонник в страшных закоулках Стамбула, где кишит миллионное население, ни языка, ни обычая, ни порядков которого он не знает, в огромном городе, где даже знающий не может найти сразу, в чем нуждается... А тут еще турецкие придирки с паспортами, искание парохода, отправляющегося на Афон, необходимость пристанища и сотни мелких потребностей. Попавши в такие обстоятельства, человек испытывает одно из самых скверных положений, в каком только он может быть, и рад отдать много тому, кто подаст в это время руку помощи. Я помню сам, как в первый раз съехал на берег Галаты, не воспользовавшись ласковым приглашением монаха и понадеявшись на свое знание языков, привычку путешествовать и обращаться на чужбине. Я тогда еще не имел и понятия о Востоке, и первый мой шаг по Галате оглушил меня совершенно; меня осматривали, казалось, как дикого зверя, меня не понимали, на меня показывали пальцами, и все то, к чему я потом так привык в странствованиях по Востоку, впервые так поразило, что я не в силах был даже соображать логично. С своим дорожным мешком я стоял на распутии, не зная как добраться до гостиницы, как спросить дорогу, атакуемый десятками носильщиков, вырывающих поклажу из рук, как вдруг послышал за собою ласковый голос монаха, призывавшего меня по-русски не гнушаться «тесным уголком обители». То было мое первое знакомство с добродушными афонцами. Слаще голоса друга показалось мне это приглашение, и я не шел, a бежал за монахом, взявшим себе на плечи мой узелок; и когда очутился я в чистой комнатке со столом, накрытым скатертью, со стульями, железною кроватью, со всеми постельными принадлежностями, и в довершение всего перед шипящим самоваром, появившимся словно по щучьему велению, я был до того очарован, что до сих пор не могу забыть гостеприимной встречи. После того я останавливался и в отелях Константинополя и выживал по нескольку дней, но, положа руку на сердце, скажу, что нигде я не пользовался такою свободою, нигде мне не дышалось так легко, как в Афонском подворье; между тем за номер в два раза худший и грязный, чем келейка Пантелеймоновцев, я платил по 4–5 франков в день.

Приложите все это даже не в увеличенном масштабе к простому нашему паломнику, никогда ничего не видевшему, ни по каковски, кроме как по русски, не говорящему, и тогда вам станет понятным, как дорога и необходима первая встреча нашего русского паломника Афонскими монахами на его первом шагу на Востоке и как драгоценно их гостеприимство (быть может, маскирующее и довольно некрасивую цель). В самом деле, кто позаботится во всем обширном Царьграде о бедном сером богомольце русском; если не все еще преследуют его, то многие смеются в глаза, консула отворачиваются, а из своих бывалых никого нет; только один монах и приходит тогда на помощь нуждающемуся, и этот последний смело вверяется ласковому батюшке. «Как у Христа за пазухою» живет наш паломник под крылом афонца: и поят его и кормят, и приют дают, и добрый совет дадут,и по святыням поводят и на пароход посадят и даже денег на дорогу дадут без всякой расписки, все те же «кормильцы-батюшки». A заболеет паломник, те же монахи не оставят его, и святою водою попоят и благословенным хлебцем покормят, и вокруг него ладаном покадят, смотришь и отлежался не хлипкий поклонник. Всякое одолжение, без сомнения, требует благодарности; требовать даром услуги, любезности, пристанища и пищи из одного христианского чувства более чем смешно, требовать же ее от людей, живущих только подаянием, Христовою милостынею – чистая нелепость, и паломник хорошо понимает это.

Если в Одессе Афонские подворья приносят во всех отношениях огромную пользу паломникам, то без них в Стамбуле, пока они не будут заменены чем-нибудь более лучшим, что почти не выполнимо, русскому богомольцу не сойти на берег Царьграда. Как дома или в родной обители живется русскому в подвории; он и не замечает, как проходит время в беседе с словоохотливыми монахами об Афоне, Иерусалиме и с бывалыми, возвращающимися с богомолья, или в стоянии службы, которую благолепно правят монахи, при чем богомольцы хором поют, или, наконец, в шатании по городу под руководством монахов. В продолжении всего времени пребывания поклонника на подвории ему дают трапезу или, вернее сказать, приварок (борщ, кашу, омары, два раза чай), потому что хлеб обязаны они покупать сами. Для этой цели у дверей каждого подворья сидят булочники, турки, говорящие по-русски, у которых на русские деньги можно приобрести потребное количество белого хлеба. В Царьграде впервые наш паломник знакомится с белым и полубелым хлебом, которым ему приходится одним существовать, если он не запасся черным хлебушком. Белый хлеб, помимо его безвкусности (на Востоке действительно не умеют выпекать из пшеничной муки вкусного хлеба, могущего сравниться даже с нашим ситным), вследствие которой он скоро прискучает до того, что у россиян начинает «скучать желудок», еще очень не спорок; для того, чтобы наесться им досыта, надо его не менее как на 10–15 копеек, а для хорошего едока и на 20.

Около подворий сидит также множество менял, которые, умея кое-что мараковать по-русски, предлагают свои услуги каждому входящему и выходящему; обыкновенно при мене пользуются услугами монахов подворья, которые и поучают богомольцев знанию турецкой метрологии. Тут впервые эти последние получают знакомство с турецкими левками (левами, пиастрами), паричками (паличками), с которыми им приходится потом иметь столько дела. Недалеко от подворий есть несколько лавок, где говорят по-русски, и где можно достать всего, что нужно на русские деньги; для богомольцев тут продается чай и сахар по мелочам; на двух или трех лавочках имеются даже русские вывески. Таким образом, поклонник в настоящее время может достать все необходимое, не выходя почти из подворья, и отдохнуть вполне от морского перехода; все у него есть, даже воды вдоволь, хотя эта последняя в Царьграде покупается почти по 5 коп. ведро.

Не ленивы монахи и провожать наших паломников по святыням Константинополя; сводят они на Фанар в Патриархию, во Влахерн, и к Иверской, проводят даже в «Святую Софею»; за место 5, 6 франков, которыми окупается посещение этого храма для одинокого путешественника, монах оборудует дело так, что паломник заплатит всего 15–20 коп., редко, редко 40, 50 копеек. Обходя святыни Царьграда, наш поклонник впервые знакомится с греческим духовенством, их приемом, угощением и неразлучным с ними выманиванием денег под благовидным предлогом записывания имен на поминовение, пожертвования на свечи, масло и т. д. Паломник, еще не побывавший в Палестине, чрезвычайно жалостлив ко всякому клянчанию, а потому оставляет часто порядочно там, где не стоило бы оставлять вовсе. Добрые люди не преминуть рассказать и о знаменитых рыбках, оживших на горячей сковороде, и об иерее, заключенном в стене, и о смерти Константина, защитника Царьграда, и о многом другом, что не устает слушать паломник. Святая София очаровывает всякого русского, и даже серый поклонник бесконечно жалуется на то, «что до сея поры не отняли от турки дивный храм», особенно, когда ему укажут на кресты и даже изображение Спасителя, уцелевшие под слоем краски и мозаики кое-где по стенам Айя-Софии.

Вне этих хождений паломник более всего сидит на подворьи, боясь выйти, чтобы не заблудиться в узких и грязных переулках Галаты, хотя некоторые смельчаки и шляются в свободное от службы время в окрестностях подворья, не пугаясь страшного шума и толкотни, которые при первых шагах смущают новичка на Востоке, и в Стамбуле в особенности. Едва русский выйдет на улицу в настоящее время, хотя без монаха (столь знакомого каждому обитателю Галаты), как его узнают тотчас же; разумеется, костюм русского паломника более или менее однообразен, но все-таки типическими его признаками служат классические русские сапоги, а иногда и полушубок, в котором некоторые щеголяют даже в Стамбуле. По ним узнают русского также легко, как правоверного по феске или чалме. В этом, впрочем, нет ничего ужасного, потому что в настоящее время скорее приятно, чем обидно быть русским на Востоке, так как реноме русского имени в Турции вообще и в Константинополе в особенности, очень высоко, и я в продолжение многих месяцев, которые был на Востоке, никогда не имел причины быть недовольным или скрывать, что ношу имя русского или «москова», как называют нас на Востоке.

В своем труде «Путь к Синаю», напечатанном в 4 выпуске «Палестинского Сборника» я уже говорил довольно подробно об этом, но не могу не повторить сказанного и здесь, потому что большинство русских, с которыми встречаются правоверные на всем Востоке, это наши паломники. Последняя восточная война, примерное великодушие русских, стоявших у ворот Константинополя и не воспользовавшихся легкою добычею, примерное поведение массы русских воинов в турецкой столице и классический прием сотен тысяч турецких пленных в России, принесли огромную пользу русским, путешествующим ныне по Турецкой империи. Надо просто удивляться тому, с каким уважением относится к русскому турок, особенно турок Царьграда; русские теперь для него не враги а любезные и великодушные друзья, которых он не променяет на прежних друзей французов и англичан, так вероломно всегда поступавших с простяками-османлисами. «Франсови – тьфу, инкилиз –тьфу, москови – якши, таиб, буон, карош», пояснял мне капитан египетской службы, побывавший в плену в хлебосольной Московии. Другой офицер, тоже из бывших пленных был еще лучшего мнения о России. «Москов хорош, москов султан хорош, москов деньги хорош, москов джай (чай) хорош, все москов хорош, a турецкий султан нет хорош...». Добрый отзыв о русских я слышал и от феллаха Нильских порогов, и от диких бедуинов Синайского полуострова, которым нечего мне было льстить, когда я находился в их руках, и от араба Туниса и Алжира, куда прошло доброе русское имя, не говоря уже о Сирии и Палестине, где русский паломник (быть может и из корыстных видов) всегда желанный гость.

Дипломаты (я знаю по разговору с некоторыми), быть может, и не согласны будут со мною в этом последнем, выводя свои заключения из тех сравнительно высших сфер Оттоманской империи, среди которых они необходимо вращаются, но я и не говорю о симпатиях к нам этих последних. Нe мнения аристократии и немногих, а «глас народа есть глас Божий», говорит русская пословица, и я сошлюсь на него, так как добрым словом о русском отзываются в настоящее время не отдельные личности, а массы не только младо, но и старо-турок, и это одно уже должно служить поворотом в политике. Не зная мнения высших классов, я говорю только о народе самых низших классов, среди которых я вращался все время на Востоке; под видом простого хаджи (поклонника) или скромного туриста и врача, скупого на бакшиш, я проехал Сирию, Палестину, Египет, Триполи, Тунис, Алжир, часть Сахары и Каменистую Аравию; сколько раз я находился в таких стесненных положениях, что был буквально в руках мусульман, часто полудиких и никогда, никогда, повторю, я не слыхал ни одного враждебного слова, относящегося ко мне как москову, не только что угрожающего жеста. Я не считаю, разумеется, стычек с разбойниками в пустынях Каменистой Аравии и Заалжирской Сахары, где не различается национальность, или того случая, когда полусумасшедшие дервиши бросали в меня камнями в кипарисной сени Скутарийского кладбища, думая, что гяур пришел тревожить сон предков и оскорблять их священную память. Даже в недавнее время бомбардирования Александрии, когда чернь и сторонники Араби-паши избивали франков, одно слово: «я москов», часто отводило от груди несчастного кинжалы и ятаганы; это сообщил мне русский фактор, проживший 20 лет в Александрии, который этим магическим словом спасал жизнь многим даже нерусским, когда бессильно было представительство консулов, бежавших наравне с прочими из разоренного города. Кто не поверит мне на слово, пускай спросит любого паломника, и тот ответит вам, что «турка и арап – народ, ничего, добрый, только очень любит бакшиши, а ладить с ним можно». Да именно не только ладить, но и жить можно, как показывает пример многих тысяч европейцев, живущих в самых недрах мусульманского мира без особенного страха за свою шкуру. Разумеется, достаточно вспыхнуть пламени фанатизма, а для этого достаточно одной искры, и тогда все взлетит кверху, но ведь везде никто, особенно чужеземец, небезопасен от черни, а в Германии и Австрии даже от властей, как показали недавние прискорбные события. На Востоке скорее вы можете оскорбить туземца и остаться правым, благодаря сильному влиянию и предстательству европейских консулов, тогда как в Европе от насилий вас не спасет никто.

Посмотрите вы на паломника нашего, немного попривыкшего к Востоку, хотя возвращающегося на родину, и вас поразят его развязность в обращении с мусульманами. Он и торгуется, и ругается, а иногда и побьет туземца, и все сходит ему с рук, а попробуйте перенести того же серого мужеченку-лапотника «в немцы», и он затеряется сразу. Посмотрите вы на нашу паломницу, как она смело бродит по Святой Земле, даже на опасном пути к Хеврону и Мертвому морю, часто по одиночке с маленькою котомкою за плечами и посохом в руке, словно «по любой русской губернии», как бесцеремонно обращается она с арабами (я никогда не забуду, как одна ворчливая старушонка поколотила иорданскою тростью араба-носильщика на яффской пристани за то, что он разбил бутыль с заветным русским добром и не понимал, когда ему говорили «чистым русским языком»), и тогда вы поймете истину моих слов.

Стоит только побывать в Константинополе или пройтись по базарам его, чтобы отчасти убедиться в этом; когда проходит русский по улицам Царьграда, со всех сторон слышатся приветливые слова, обращенные к нему, «здоров, москов, таиб, якши, москов буон, здравствуй братушка, ходи суда» и т. д. Всякий, кто знает хотя единое русское слово, отнесется с ним непременно, как только увидит проходящего русского. В Пере в некоторых магазинах, фотографиях, увеселительных местах, кофейнях говорят по-русски; в Безистане, главном базаре у мечети Сулеймание, русскому даже нельзя пройти, не будучи осыпанным десятками русских слов и зазывов торговцев. На всех рынках и базарах русскому можно встретить много своих соотечественников, крымских и казанских татар, которые не преминут случая заговорить с русскими, если его завидят. Приведу в заключение еще один факт. Раз я заблудился в ужасных переулках предместья Кассим-паши и, зная только одну турецкую фразу, «как пройти в Галату?» останавливал ею каждого проходящего правоверного; все мне отвечали очень любезно, уверившись предварительно, что я москов; один же приличный эффенди взял меня под руку и вел в продолжение получаса, пока не вывел к самой Галате; и все это он сделал не из корысти денежной, от которой он обиженно отказался, а потому только, что «москов – хорош братушка», как он постоянно повторял.

Подобное отношение турок и мусульман вообще к русским чрезвычайно облегчает путешествие по Турецкой империи, потому что начинает проникать и в сознание народных разноплеменных масс, населяющих владения Падишаха. Таким образом, русскому ныне нечего страшиться путешествия по «туретчине», и я думаю, если бы до настоящего времени находились люди, подобные Памфилу или Тихонову, желавшие пробраться к святым местам через туретчину сухопутьем, то они не встретили бы и четверти того, что испытывали паломники доброго старого времени. Уменьшение религиозного фанатизма, известная степень оцивилизования туретчины и особенно ее властей, сеть русских консульств на всем пространстве Турецкой империи, а также отзывчивость иностранных консулов на нужды всякого европейца, находящегося в Турции, имевшая своим следствием ограничение произвола пашей и народа над чужеземцами, и, наконец, все большая и большая привычка видеть всевозможных европейцев в самых недрах мусульманского мира, все это облегчает в настоящее время путешествие, даже в качестве паломника-хаджи в пределах Оттоманских владений. Кроме войны, в этом отношении принесло большую пользу и наше паломничество; русские паломники были тоже, хотя и своеобразными, но цивилизующим началом для жителей Малоазийского побережья и Палестины. Эти последние, видя ежегодно такую массу простого люда, идущего из далеких северных стран, во имя религиозной идеи, с беззаветною верою, невольно проникались уважением к хаджам Московии, и я уверен, что многие дороги в Палестине стали безопасны с тех пор, как в Святую Землю начали ходить тысячи русских паломников.

Говоря о положении наших паломников в Стамбуле, я должен еще коснуться нескольких щекотливых вопросов, относящихся прямо или косвенно к русскому паломничеству. Мне необходимо упомянуть о Цареградском русском госпитале, о русской колонии, русских консулах и отношении их к поклонникам, о так называемых тескере и о сманивании паломников афонцами к путешествию на Святую гору.

Начав с описания константинопольского госпиталя, я скажу о нем словами своей заметки во «Враче» (№13, 1884 г.). «Русский госпиталь находится в одной из самых здоровейших местностей Стамбула; основан он недавно, не более восьми лет тому назад, графом Игнатьевым. Не велика русская колония в Царьграде, и не для нее собственно выстроен в принципе русский госпиталь. Цель имелась несколько иная и, пожалуй, более благая. Тысячи бедного русского люда проезжают ежегодно через Константинополь по дороге на Афон, Синай и в Святую Землю; эти бедняки, пробирающиеся через Турцию часто с несколькими десятками рублей в кармане, подвержены всевозможным болезнетворным влияниям; заболевая же на пути, они сразу попадают в безысходное положение. Для них-то, а также для матросов военных и коммерческих судов и была устроена больница. Кроме правительственной субсидии были придуманы и особенные источники для ее поддерживания. Каждая тонна груза Русского общества парох. и торг. была обложена пошлиною по пол копейки, что дает почти 1000 рублей в год с каждого парохода Общества, а их несколько на Цареградской линии; обложили налогом и паломников по полтиннику (золотом) на паспорта, в пользу того же Цареградского госпиталя. Последний налог крайне неуместен и жесток; наш паломник обыкновенно человек бедный, которому часто даже нечего есть, нечем прикрыться, а тут подавай полтинник или почти рубль (на бумажки) на неведомую больницу, которою ему не придется воспользоваться даже, если он заболеет в самом деле. В Константинопольский госпиталь, по словам людей бывалых, доступ обставлен такими формальностями, со стороны нашего консульства, что бедный странник предпочитает отлеживаться у монахов на подворье, чем хлопотать о поступлении в больницу; правда, в русском госпитале меня уверяли, что попасть туда русскому человеку не трудно, но почему же богомольцы предпочитают оставаться на подворьях и лечиться «маслицем, просвирками и росным ладаном», когда все знают, что в городе есть прекрасно устроенная русская больница? Даже монахи, хозяева их, несущие бремя в лице больных, отговаривают этих последних от пользования русским госпиталем. Я видел, действительно, несколько больных паломников в подворьях, и никакие мои увещания, даже угрозы дурных последствий запущенной болезни, не могли убедить их попытать счастье в больнице, хотя я и брал на себя все хлопоты об их определении туда; бедняки, вероятно, на опыте испытали, что бедному нет места даже там, где положено быть именно бедному. Мало пользуются Цареградским госпиталем и матросы Общества; русская больница является поэтому только приютом греков, болгар, армян, жидов etc., всех, исключая русских.

A между тем, больница обставлена хорошо; у нее два помещения, зимнее и летнее. Оба стоят в саду на виду Босфора, на холме, в самой здоровой части города. Места более чем достаточно, есть даже свой огород. Врач живет постоянно при госпитале, а другой, посольский только наезжает. Семь сестер Покровской Общины, как и везде, работают с усердием и знанием, но дела у них слишком мало; одна сестра справляет дело аптекаря и ведет лабораторную часть отлично, другая заведует кухнею. Палаты просторны, maximum на 6–7 человек, высокие, чистые; в каждом этаже ванны (на 40 кроватей, следовательно 3 ванны). Чистота и пища безупречны. Главным хозяином госпиталя считается генеральный консул, а управляет им дамский комитет под председательством жены посланника. Все при госпитале обстоит благополучно, только русских больных очень мало, чтобы не сказать более...».

В виду того, что госпиталь находится в руках консульства, на которое теперь сводятся все жалобы наших паломников, как и монахов, я должен, естественно, немного распространиться об этом деликатном вопросе.

На сколько основательны эти жалобы, сказать, разумеется, очень трудно, но, судя по тому приему, каким я был почтен в нынешнем году в канцелярии консульства, когда пришел объясниться на счет тескере, могу подозревать, что паломники не совсем не правы в том, что Константинопольское консульство ни мало не заботится о них. В самом деле, в Царьграде о существовании русского консульства можно и не знать, так как оно ни в чем не проявляется; в прежнее время, говорил один старый паломник, консул X. являлся каждый раз на пароход и заботился о всех приезжающих, особенно о паломниках; теперь же, вероятно, консульство, зная, что монахи приняли на себя эту заботу, не проявляет никакой деятельности в этом отношении. Особенно это невнимание к нуждам бедного соотечественника выказывается в вопросе о тескере, к которому мы и переходим.

Собственно тескере или, как его называют наши, дикширь, есть не что иное, как внутренний паспорт для свободного путешествия по Турецкой империи. Об этих тескере упоминают в своих записях и древние паломники, которым за чернильною печатью он выдавался обыкновенно в Иерусалиме за известный бакшиш. Некоторое время требование тескере у паломников было неизвестно, и богомолец беспрепятственно съезжал на берег в Константинополе и в других прибрежных пунктах, и свободно путешествовал по всей Палестине; еще в 1881 г., объехав Малую Азию, Палестину и Египет, я и не слыхивал о тескере, и только года два или три стали требовать кое-где очень настойчиво предъявления тескере. Разумеется, в этом, вероятно, виновато требование правительства, извлекающего отсюда некоторый доход, но общий голос поклонников и монахов в этом обвиняет настоящее консульство; «при других того не бывало», говорят старые афонцы. С тех пор, как учреждено в Одессе турецкое генеральное консульство, которое за обязательную визу заграничного паспорта берет налог в 2 рубля (13 пиастров) и отмечает на нем «bon pour Turquie», тескере не требовались вовсе, по крайней мере, на том пути, который проходит наш паломник, что я знаю и по собственному опыту, и по сказу спутников первого путешествия.

Теперь же по вопросу о тескере и свободном путешествии по Оттоманской империи сотворилось что-то неладное, что проявляется на каждом шагу. Прежде, напр., еще в 1881 г., в Одессе в турецком консульстве за визу паспорта брали всего рубль, теперь же два; тогда еще проставляли – bon pour Turquie, а теперь всего – bon pour Constantinople. В прежнее, еще столь недавнее время, русский паломник, прибывший в Царьград, и не думал обыкновенно являться в консульство, а следовательно и платить этих злосчастных пяти-десяти коп. золотом на госпиталь; кто же являлся добровольно прописать свой паспорт, тот и платил установленную пошлину; теперь же чуть сплохуешь, тебя заставят прогуляться в консульство, заплатить там пошлину и, мало того, еще выправить тескере. Я нарочно употребил термина, «сплохуешь», потому что именно это отчасти зависит от себя, и виза паспортов, и тескере требуется не у всех. Поэтому-то, естественно, и рождается подозрение, что консульство наше виновато во всем этом, тем более, что оно заинтересовано в сборе 50 коп. на Цареградский госпиталь, находящийся в его распоряжении. Дело, в самом деле, не совсем чисто.

Представьте себе, что турки, дозволившие беспрепятственно съехать на берег в Царьград нашему паломнику даже с вещами, при обратной посадке его на пароход, вдруг начинают требовать тескере и осматривать его багаж, для чего тащат несчастного в таможню. (Прежде у наших поклонников, особенно у отправляющихся из Константинополя в Палестину и Афон, багажа никогда не осматривали). Для этой цели и ловли добычи вокруг парохода, намеревающегося отплыть, в тот день с утра разгуливают полицейские и таможенные каики, которые и подсекают пассажиров. Если у кого не окажется тескере, того не пускают и сесть на пароход; у тех же, у кого он окажется, все таки очень тщательно высматривают багаж, хотя небольшой бакшиш может освободить от этой неприятности. Я не понимаю, какой смысл заключается и в требовании тескере, и осмотре багажа при посадке на пароход, а не при высадке на берег. Я могу ехать из Одессы, на несколько часов съехать в Константинополь, сесть потом на пароход, чтобы доехать, напр., до Смирны, где воспользоваться итальянским пароходом и отплыть хотя в Грецию или Италию. Спрашивается теперь к чему мне это тескере, паспорт для свободного путешествия по Турецкой империи, о чем я мог и не думать? Уж если спрашивать тескере, то спрашивать наших паломников хотя в Иерусалиме (чего теперь никогда не делается) или в другом из городов Палестины, или Сирии (я был, напр., в Дамасске, и там никакого тескере не потребовали), но никак не в Константинополе, при посадке на пароход, едва ли не на один, русский. Это уже настоящее турецкое чиновное крючкотворство и прижимка, на которую может и должно обратить внимание наше Цареградское консульство, всегда, могущее опереться на авторитет посланника; перифраз bon pour Constantinople вместо bon pour Turquie – это тоже одна из турецких уловок, напрасно дозволяемых правоверными по отношению к нам, русским, на что я обращаю особенное внимание, так как из замены одного слова другим при отметке, естественно, вытекает якобы легальность требования тескере.

Паломник, у которого не оказалось в наличности тескере, должен возвращаться на берег и выправлять себе эту бумажонку, тратя на это и дорогое часто время, и еще несколько рублей из своей тощей мошны. Если в России не легко выправить какую-нибудь бумажонку, то в Турции и подавно; без монахов совсем бы пропал наш простячек, да и интеллигентный человек обломал бы себе все ноги о турецкое крючкотворство, особенно, не зная языка. Монах, как человек практический, живо обстроит дело, хотя все-таки редко удается паломнику, добыв «дишкирь», попасть на тот пароход, на котором он намеревался плыть, а приходится дожидаться следующего рейса, т. е. мыкаться minimum неделю, а то и две.

Для выправления тескере всякий русский прежде всего идет в свое консульство, где, кроме визы за паспорт, с него берут 50 коп. золотом на госпиталь, а потом посылают его в полицию. Я сам не выправлял дишкиря, но, со слов других знаю, что им приходилось лично иметь дело с турецкою полициею, хотя в консульстве уверяют,что оно берет эту заботу на себя; собрав по 11–13 пиастров с человека, оно посылает каваса в турецкую полицию, который через несколько часов и приносить тескере. Хорошо, если бы так было всегда, но я не понимаю тогда, отчего некоторым поклонникам пришлось лично ведаться с турецкою полициею? Сколько времени несчастный паломник потеряет при этом, сколько лишнего переплатит бедняк, не смотря даже на помощь руководящих ими, монахов.

В виду того, что тескере требуется у наших паломников только в Цареграде, а в других местах заграничного паспорта с визою турецкого консульства вполне достаточно, то изворотливые монахи, умеющие ладить со всеми и приспособляться к обстоятельствам, придумали следующее. Своих гостей-паломников, имеющих нужду отправиться на данном пароходе к берегам Малой Азии, они везут рано утром на пароход, имеющий отплыть под вечер. Турецкая полиция, начинающая свой дозор только в 8–9 часов, хотя, разумеется, и видит это, но пропускает через пальцы, говоря прямо монахам: «везите, везите, мы как будто не видим...». Таким образом целые десятки паломников без тескере провозятся еженедельно на пароход в виду турецких досмотрщиков. Кто едет попозже, тот и с монахами редко пройдет без тескере. В нынешнем году я нарочно со своими двумя товарищами отправился на пароход в то время, когда красные полицейские каики уже сновали на рейде; мы были, разумеется, окружены досмотрщиками, которые потребовали тескере. Мы преспокойно показали им печати турецкого консульства на своих паспортах и велели гребцам не обращать никакого внимания на приставания полиции. Когда один из досмотрщиков осмелился ухватиться за борт нашей лодки, то мы столкнули его, а потом тихо и мирно доплыли до парохода; то же сделали и два француза, шедшие с нами. Тот и другой факты очень поучительны и доказывают отчасти то, что и паломники, обвиняющие консульство в нераспорядительности, правы отчасти. Если бы дишкирь требовался необходимо правительством, то едва ли бы полиция смотрела на это сквозь пальцы и пропускала путешественников, не сорвав с них даже приличного бакшиша. Думать, что монахи задарили полицию, тоже едва ли логично, потому что им полезнее и выгоднее была бы всякая задержка паломника, которому кроме них остановиться негде и подозрения на счет связи 50 коп. на госпиталь с требованием тескере именно только в Константинополе с простых паломников и вообще русских, не умеющих «огрызаться», как-то невольно вспадает на ум. Припомним к тому еще один факт из недавнего прошлого, который я узнал в Цареграде. Когда в «Голосе» весною 1884 г. появился ряд корреспонденций из Константинополя, то положение паломников облегчилось сразу; к ним было проявлено некоторое минимальное внимание со стороны консульства и даже тескере не требовалось в продолжение целых двух недель. Разумеется, я не могу сказать, кто прав, кто виноват во всем этом, но повторю еще раз, что общий голос винит во многом Цареградское консульство, «где много греков и жидов, клевещущих на нашего брата, как говорят паломники; от них-то клеветников, и тесноты все больше и больше год от году становится». Так как в Константинополе нашему богомольцу, по большей части, простому серому человеку, иногда приходится впервые столкнуться с русским консульством, то я должен опять уклониться несколько в сторону уже потому одному, что недостаток деятельности консульства составляет одну из самых главных причин многих скорбей, выпадающих на долю паломника, ради которого одного во многих местах Востока и учреждены русскими консульства.

Нe говоря уже об этих т. ск. специальных паломнических консульствах (Иерусалим, Яффа, Кайфа, Раифа и др.), каждое из этих последних, по самому принципу, должно брать на себя, главным образом, заботу о своих соотечественниках, что составляет raison d'être всякого консульства, где бы оно ни было. Посмотрите на любое английское, французское или немецкое консульство в любом уголке земного шара, и вы согласитесь, что каждый англичанин, француз или немец не только находится под постоянною защитою своих консулов, но смело обращается к ним за самомалейшею нуждою. Мне пришлось ехать в Дамаск с одним французским мастеровым. Тотчас же по приезде туда, едва он успел оправиться, как пошел в консульство и самым точнейшим образом выспрашивал там и о количестве сапожников, и о возможной конкуренции, и т. д., как будто в справочной конторе. Получив все сведения, он ворочается домой, на другой день чуть свет бежит он туда опять и справляется, не поможет ли ему консульство приискать помещение для его будущей мастерской. Получив и на эту просьбу благоприятный ответ, он беспокоит консульство новою просьбою о скорейшем выправлении патента на торговлю, тормошит всех и каждого и успевает состряпать все дело в 2½ дня. В благодарность оказавшим ему столько услуг всем членам консульства, он мысленно обещает преподнести первые сапоги своей мастерской. Я привел нарочно этот пример, чтобы охарактеризовать всю заботливость иностранных консульств относительно своих соотечественников, чтобы тем рельефнее очертить отношение наших к нуждам прибегающего к их помощи русского вообще и паломника в частности; я не буду говорить о личностях, касаясь этого вопроса вообще.

Наш консул, где бы он ни был, прежде всего чиновник дипломатического корпуса, агент своего министерства, во-вторых, особа, способная поднимать безмерно нос перед простым человеком, которому она и кажется то губернатором, то исправником, то Бог весть кем еще, но всегда и везде – начальством. Я помню, как несколько Синайских богомольцев в 81 г. искали в Суэце «нашего исправника», как они называли консула. Беднякам мерещилось родное, и они были правы отчасти, потому что наши консула воображают, что они поставлены начальниками всех заезжающих в район их деятельности соотечественников. Соответственно такому милому взгляду, консул всегда и держится, как истый Excellence, недоступно, высоко, недосягаемо для простого человека. И в Константинополе, и в Смирне, и в Александрии, и в Иерусалиме, даже в Яффе, также как на далеком севере в Норвегии,что я знаю тоже но собственному опыту 82 года, едва ли простой человек может лицезреть консула, не только что говорить с ним о своих нуждах и просить заступничества. Все это кое-как выслушивается секретарем или драгоманом и обыкновенно предается забвению, спускается в нирвану, под зеленое сукно, или, еще проще, проходит мимо ушей. Часто и до секретаря во многих местах не допускают бедно одетого просителя кавасы, которые, как опричники или церберы, охраняют неприкосновенность особы консула и девственность двери его кабинета от таких людишек, как серые паломники; никогда еще я не слыхал ни от одного поклонника, чтобы он говорил с одним из генеральных консулов, хотя при легком подкупе кавасов это не недостижимо. Раз же консул, поставленный для защиты своих соотечественников, не выслушивает их, не хочет знать нужд просящих, он становится только официальным пугалом, которое выставлено на страх врагам, а не заступником и покровителем прибегающих к нему.

Во время своих многочисленных путешествий по разным странам Европы, Африки и Азии, я заходил иногда по нужде, а часто из одного любопытства, в различные Российско-Императорские консульства и насмотрелся на порядки их; пока я заговаривал по-русски, меня или не понимали, или не хотели понимать, тем более, что и походный костюм мой был не из блестящих; едва же я произносил хотя одну французскую или немецкую фразу, или предъявлял кое-какие бумажонки, как характер приема переменялся, и я вместо того, чтобы беседовать с лакеем, писарем или кавасом, удостаивался зреть Son Excellence. Глядя на генеральных представителей, и некоторые консульские агенты, за очень немногими исключениями (хотя nomina sunt odiosa, но я не могу не упомянуть о г. Селим Хури в Кайфе и г. Анхаре в Раифе), подражают им и делаются в своем роде Excellence; прекрасный пример такого маленького превосходительства представляет собою Яффский консульский агент, о котором мы еще будем говорить впоследствии. Русское правительство и общество не виноваты в том, что наши консула в прибрежных портах Малой Азии обыкновенно, а в Яффе постоянно исполняют еще обязанность агентов Русского Общества Пароходства и Торговли, и, занятые исполнением обязанностей последних, игнорируют консульские занятия не только ко вреду русских путешественников, но и к реноме русского имени на Востоке вообще. Правда, что вознаграждение консульских агентов в прибрежных больших торговых городах слишком незначительно, в сравнении с вознаграждением агентуры Общества, но, собственно говоря, и круг деятельности таких лиц также не особенно обширен; исключая агентств Яффы, пожалуй Суеца и Раифы, другим на Востоке почти и делать нечего. Мне кажется, между прочим, что одно звание консула Русской империи может служить приманкою для многих купцов, которые, благодаря своему званию, увеличили бы свой кредит, и за то честно отнеслись к немногочисленным своим обязанностям. Весь институт наших консульств на Востоке должен честно и грозно держать русское имя и значение, высоко и твердо держать русское знамя, которому цену хорошо знает всякий правоверный после второй Восточной войны.

Самая же система консульских агентств и генеральных консульств, как инстанция высшей, с точки зрения наблюдения, может принести огромную пользу. Деятельный, честный и человеколюбивый генеральный консул сумеет направить ко благу деятельность всех подчиненных вице-консулов, тогда как нерадивый к интересам путешествующих его соотечественников, кроме вреда в отношении к последним, даст право даже иностранцам бросать нарекания на русское имя, представляемое недостойными личностями.

Оставляя в стороне этот щекотливый вопрос, о котором мы могли бы сказать еще более, мы последуем за нашими паломниками, остановившимися в Афонских подворьях.

Двухдневная передышка в Царьграде, благодаря афонцам, чрезвычайно люба поклонникам, особенно не бывавшим в Константинополе, хотя, надо признаться, что для многих она является роковою в том смысле, что паломник переменяет свой маршрут, и заместо того, чтобы плыть дальше к берегам Палестины, решается сперва посетить Святую гору Афонскую, а оттуда, «как Бог даст», пробраться и в Святую Землю, что, сказать кстати, Бог дает редко. «Святости не мало и на Афоне, говорят богомольцы, как же это, быв в самой близости, пропустить такую святыню». Переворот во мнении в рассуждении поклонника производят все те же неутомимые афонцы-монахи подворий, которые пекутся не только об удовлетворении физических потребностей своих гостей, но и о духовных. «Ну как же ты минуешь Святую Гору, говорят афонцы развесившему уши паломнику, ведь грех будет и нам, что не наставили на путь истинный... Успеешь еще, поживешь и в Иерусалиме... Богоматерь благословит тебя от Афона узреть и горний град Иерусалим». Этими и тому подобными убеждениями монахи часто достигают своей цели и сворачивают поклонника сделать крюк, заехать на Афон. Не пожелает «батюшка-монах зла, не поприсоветует чего-нибудь не путного благодетель», думает наш паломник, и легко поддается на уговоры сладкоречивого монаха. А этот себе на уме, только бы направить лишнего богомольца на Святую Гору, где он может пожертвовать лишнюю копейку также легко, как и на Святой Земле. Нa Афоне только она пойдет в родные монаху монастыри, тогда как в Палестине в карманы глубоко ненавидимого им греческого духовенства, в том-то вся и разница.

Особенно легко поддается на эти уверения батюшек богомолец, отправляющийся в Палестину глубокою осенью. Чего, чего только не наговорит афонец, чтобы завербовать его в число Афонских паломников. Порасскажет он всяких чудес, доныне творимых на Святой Горе, надает всяких книжек и картин об Афоне, опишет его райскую красоту, ангелоподобное житье старцев-отшельников, строгий, известный всему православному миру Афонский устав, а надо будет, то и припугнет неразумного тем, что до Святой Земли и доехать трудновато, потому что страшные бури ходят «в океане море» и тем, что в Палестине и жить так дорого, что не протянешь даже с октября до Рождества, не то, что до Пасхи... «Все равно исхарчишься понапрасну, а тут, если пробудешь месяц, другой на Святой Горе, смотришь и копейку соблюдешь, и в самый раз в Иерусалиме будешь; двух зайцев убьешь с единого маху, сразу...» Слушает, слушает наш паломник афонца, да и думаете «ведь правду говорит батя, что времени много, в Иерусалиме теперь делать нечего, а в месяц, полтора и обернусь на Афон, соблюду копейку, и как тут к празднику попаду в Святую Землю, так уж все говорят»... Немного подумает, почешет затылок, да и наладит ехать на Афон. Только того и нужно было афонцу; об остальном он уже и не заботится, зная что Афон встретит богомольца и сумеет так обласкать его, что он совсем растает и оставит там не только лишнюю, но даже и нужную копейку ребром поставит.

Можно, правда, в месяц, полтора очень легко обернуться на Афон, про то и речи быть не может, но редко, кто, побывавши на Афоне, сохраняет в своей мошне столько, сколько нужно для того, чтобы доехать до Святой Земли, потому что, выражаясь прозаично словами одного Афонского богомольца, «там сумеют соки повыжать, да и мошну пощупать, особливо у человека не крепкого»; а не крепким нельзя не быть поклоннику Святой Горы, где сердце размягчается, как воск. Паломничество в Святую Землю, таким образом, не может осуществиться, оно продается за паломничество на Святую Гору. Поклонник возвращается в Царьград, не пеняя, собственно говоря, ни на кого, но внутренне не совсем довольный своим промахом... «Чтобы в начале, думает он про себя, было съездить в Иерусалим, a Афон и потом посмотреть бы успел, когда бы остались харчи...» Другой, возвращаясь с Афона, даже радуется, что не ездил в Палестину, рассуждая, что ежели до Святой Горы едва хватило у него грошей, то из Палестины ему было бы и не выбраться вовсе. Обжегшись на молоке, дует и на воду…

Отклонение от прямого пути и заезд на Афон, вот ответ на вопрос тех, которые спрашивают, куда деваются наши поклонники, отправляющиеся из Одессы осенью и появляющиеся в Иерусалиме не ранее Декабря в период от Покрова или Воздвижения до Рождества. Это же самое обстоятельство обусловливаете отчасти и то явление, почему в Палестине подавляющее большинство паломников составляют женщины, тогда как мужчин сравнительно гораздо менее, хотя на Одесском пароходе такой разницы громадной и не заметно. Дело в том, что с незапамятных времен на Афон не допускают женщин ни под каким видом (возят их разве только издали показать Святую Гору); в Афонских подворьях Царь-града поэтому на женщин хозяева не обращают особенного внимания, а все свое красноречие относительно необходимости посетить Афон изливают на мужчин. Так как добрая половина паломников обыкновенно соглашается, то уже от Царьграда на пароходе число паломниц начинает сильно превосходить число паломников. В подворьях Стамбула, таким образом, производится сортировка богомольцев. Все поклонницы и небольшая часть поклонников направляется прямо в Палестину, а большая часть мужчин на Святую Гору.

То и другое направление, также как и обратное, в Россию, совершается при самой деятельной помощи монахов, служащих в этом отношении настоящими комиссионерами. Гостеприимство Афонских монахов в Царьграде, таким образом, отражается довольно тяжело на паломничестве в Святую Землю, отнимая у многих поклонников абсолютно возможность поклониться святыням Палестины, ради которого они собрались в далекий путь из глубины России или Сибири. Я не могу в этом отношении ни защищать, ни оправдывать монахов Афонских подворий, потому что, если они и виноваты, то только на половину; ведь не гонят же они в самом деле на Афон; кто не хочет, не поезжай, как и делают многие. Правда, лица, не стоявшие близко к паломникам, говорят, что будто бы Афонские монахи, разумеется, отлично знающие расписание рейсов пароходов в Россию, на Афон и в Палестину, пользуясь своим знанием, часто задерживают поклонников, чтобы повыжать из него побольше соку, что они употребляют иногда и другие насилия над богомольцами, стараясь обобрать их или насильно спровадить на Афон, но я этого не знаю, лично на себе не испытал, да и не слыхал от других поклонников, которые напротив всегда отзываются самым лучшим образом о ласковых батюшках Цареградских подворий. С своей стороны не могу и я не высказать относительно этих последних самого лестного мнения, потому что как ни старался, даже с предвзятою мыслью, подметить в них что-нибудь не симпатичное, я не мог ничего; так предупредительны, заботливы и ласковы они были со мною, как и с другими, хотя по костюму своему я не мог подать повод надеяться на хороший бакшиш, тем более стараясь ничем не отделяться от массы богомольцев. Особенно настоятельных зазываний на Афон я не слыхал лично, да о них не говорили и другие паломники, хотя я расспрашивал их много десятков.

Не взваливая исключительно на совесть монахов Афонских подворий совращение поклонников с их прямого пути, я выскажу также сомнение и на счет того, чтобы монахи задерживали этих последних у себя на подвории, потому что в этом особенного расчета нет. Я знаю, что паломник заплатит одинаково за два дня, как и за три, даже за четыре, столько же за четыре дня, как и за неделю, так как он все-таки, хотя и туго, но соображается с своею казною. Доход же Афонских подворий от наших богомольцев не столько уже велик, чтобы кричать о разорении этих последних в Цареградских приютах. Средней руки паломник платит за полный день содержания в среднем полтину, кто победнее 20–80 коп.; рублевку за день дает очень редкий посетитель. Когда я за два с половиною дня пребывания в подвории, при чем пользовался прекрасным номером, полною свободою, самым лучшим обращением и ласкою хозяев, дал на пробу три рубля, они были очень довольны, что и выразили поднесением просфоры на дорогу. Наблюдая за паломниками при выходе их из подворья, я видел, как некоторые платили хозяевам медяками, турецкими паричками, а большая часть серебряными монетами; бумажек перепадало очень немного; принимая во внимание страшную дороговизну в Стамбуле, надо согласиться, что это очень немного, чтобы говорить, что монахи разоряют вокруг наших поклонников в Царьграде и ради какой-то минимальной выгоды задумывать строить особые приюты для богомольцев в Константинополе. Какие бы приюты не выстроило правительство, даже Палестинское Общество для наших поклонников в Стамбуле, они не скоро, если не никогда, не могут конкурировать с Афонскими по тем же причинам, как и в Одессе, взятым только в геометрической прогрессии. Новый приют будет учреждение казенное или в форме казенного, во главе его станет чиновник, смотритель или смотрительница, появятся неизбежные злоупотребления, и в результате то, что мы увидим творится в русских постройках в Иерусалиме. Никогда этот приют не будет так люб поклоннику, как Афонский, где начальствует монах, привратник-монах, вся прислуга и братия тоже в черных рясах, где вся жизнь складывается по монастырскому уставу, где слышится запах ладана, где виднеются на стенах картины божественного содержания. Никогда чиновные, служащие люди не будут так близки по духу к своим гостям, паломникам, как афонец, никогда они не возьмут на себя той тяготы, чтобы служить поклоннику в самом широком смысле этого слова. Наш паломник в глухой, страшной для него туретчине – это дитя, которого в начале каждый шаг надо направить, каждое движение подсказать, монахи так и обращаются с ними; они снимут богомольца с парохода, держат его все время под своими крылышками, сами и отвезут обратно.

Останавливаясь в подворьях Афона, я был поражен чисто отеческою заботливостью монахов, которые уговаривали меня не загуливаться по стогнам Царьграда долее сумерек, как они разъясняли мне все то, чего я должен был остерегаться, и как беспокоился добродушный о. Юлий, монах Пантелеймоновского подворья, известный всем паломникам, когда я, забравшись в один из театров Стамбула, вернулся домой около полуночи; он решительно не спал все это время, дожидаясь меня на террасе; с какою радостью он встретил меня, как отечески журил! Чтобы ни говорили о Стамбульских подворьях, но я о них вспомню всегда добром, тоже вероятно и все паломники, побывавшие там. Долго еще поэтому приюты афонцев будут иметь raison d'être, хотя бы они и совращали половину паломников с пути истинного, если таковым считать только путь в Палестину. Если Палестинское Общество издаст путеводитель, который бы вел паломников шаг за шагом в Святую землю, в котором бы эти последние были предупреждены самым категорическим образом не заезжать на Афон прежде, чем они не посетят Палестины, раз эта последняя служила первоначальною целью их паломничества, я думаю, что соблазн на афонскую экскурсию не будет так силен, тем более что надо видеть, с каким доверием обращается наш поклонник с печатным путеводителем даже таким, который не стоит внимания. Путеводителю же нашего Общества, пользующегося полным доверием всех знающих о нем богомольцев, можно предсказать не только полный успех, но даже при помощи его надеяться на уменьшение пресловутого зла для паломничества, вследствие задержки их и совращения в Константинопольских подворьях.

Царьград для паломника – один из самых важнейших этапов на пути в Святую Землю; тут встречаются поклонники различных направлений, и в Палестину, и на Афон, и на Синай, даже Бар-град и обратно; к тому же двух-трех-дневная остановка здесь дает много нового каждому паломнику, уже потому одному, что даст возможность непременно свидеться с бывалыми и от них порасспросить о своем дальнейшем путешествии. Если поклонник направляется на Святую Гору, то он переждет в подвории специальный афонский пароход, ныне отправляющийся каждую неделю; можно пользоваться также некоторыми пароходами, идущими в Салоники, при чем надо справиться через монахов, заходит ли он на Афон. Ко дню праздников Афонских, Пантелеймона, Ильи, Андрея, Иверской и др. несколько раз в году отходит даже из Одессы специальный пароход Русского Общ. П. и Т. Я слышал, что Пантелеймоновцы собираются завести свое собственное пароходство, которое содержало бы рейсы между Одессою и Афоном.

Кто не едет на Святую Гору, а пробирается в Палестину, тот рано утром того же дня, как отходит пароход, отправляется на борт его. Я говорил уже об уловке монахов, отвозящих своих гостей пораньше до 7–8 часов, чтобы «турок не потребовал дишкиря». Тот же о. Юлий, который обыкновенно снимает богомольцев с парохода, обратно и доставляет их, принимая на себя все хлопоты о лодке, даже о багаже, буде случится какая-нибудь неприятность. Кто имел дело с турецким чиновничеством и таможнею в особенности, кто побывал в лапах этих официальных грабителей, от которых одно спасение – хороший бакшиш, тот оценит добрую услугу монахов и в этом деле. Я, по крайней мере, в 81 г. прибегал к этим последним в минуту крайней нужды, когда все мои рассуждения на всех языках не повлияли к освобождению моих вещей. Одно появление черного монаха заставило таможенных отпустить мои пожитки без парички бакшиша.

Напутствуемые благословением настоятеля подворья, часто отслуживши молебен в домовой церкви на дорогу, отправляются паломники на пароход. Надо видеть эти сцены прощания, которые происходят при расставании поклонников с сопровождающими их монахами, чтобы удостовериться в том, на сколько любы нашему паломнику Цареградские подворья. Монахи, разумеется, приглашают к себе путников и на обратном пути; об этом, собственно говоря, и речи быть не может, потому что миновать монахов нельзя тому, кто из богомольцев съезжает на берег в Константинополь и, тем более хочет пожить. Напутствуемые благодарностью и добрыми пожеланиями, отчаливают «батюшки» с парохода; богомольцы прощаются с ними и издалека, просят о себе молитв и машут шапками п платками. Около 5–6 часов вечера пароход трогается и выходит из Босфора в Мраморное море.

Переход следующий не велик, и паломники едва проведут ночь, как на заутрене увидят Дарданеллы. Здесь никогда наши поклонники не съезжают на берег, исключая только тех редких случаев, когда возвращающиеся из Палестины думают в Дарданеллах перехватить Афонский пароход. Во время часовой или полутора-часовой стоянки у Дарданелл богомольцы часто впервые, не считая Царьграда, встречаются с продавцами съестных припасов, с которыми им приходится много ведаться в морском пути. Едва пароход бросает якорь, как являются продавцы с корзинами хлеба, фруктов, печеной рыбы и яиц. Большого запаса харчей тут поклонники не делают, потому что знают, что Смирна с ее стоянкою на целые сутки не далека. Некоторые путники в Дарданеллах, особенно на обратном пути, покупают сосуды, имеющие свойство охлаждать воду.

Через сутки веселого плавания достигают паломники Смирны, «перла и жемчужины Востока», проходя уже Архипелагом, на каменистые острова которого дивуется с борту парохода «не хитрая умом» Русь. Так как богомольцы по большей части уроженцы плоской беспредельной низменности матушки России, то горы им в диковинку, и паломник по целым часам простаивает на борту парохода, и глазеет на панораму не вдалеке тянущегося берега; ни яркой зелени лесов, ни манящих взор золотистых полей или лугов не представляется его взору; вокруг одни голые скалы, полу-обожженные солнцем; подобные ландшафты отселе придется русскому поклоннику встречать на всем своем пути вдоль Малоазийского побережья и на Святой Земле, которая не поражает разнообразием видов.

Переход до Смирны не тяжел, и редко когда качает на этом пути; не смотря на это уже некоторые начинают страдать от морского томления и рады Смирне, где могут выйти на сухую землю. Поздно вечером или на рассвете приходит пароход в Смирнскую гавань, где бросает якорь так близко к берегу, что кормою почти упирается в набережную. Когда бы не пришел пароход, но паломники наши в большом числе съезжающие здесь на берег, сходят не ранее утра. Нe смотря на близость берега, приходится все-таки пользоваться лодками. «Близок локоть, да не укусишь», говорят поклонники про высадку в Смирне. По распоряжению турецких властей, всех съезжающих на берег везут прямо в таможню, где требуют предъявления паспортов, которые здесь и визируются безвозмездно; с людей хорошо одетых паспорта часто не спрашивается вовсе. Кто привык к Востоку и знает, как надо обращаться с османлисами, тот может пройти прямо; не обращая внимания ни на таможенных, ни на полицию, потому что те и другие видят тогда, что приезжий знает порядки. За съезд на берег с одиноких берут пиастр, гривенник или даже 50 сантимов до таможни, а гуртом всегда дешевле, и мне не раз случалось в небольшой компании платить за лодку до таможни со всех 15–20 копеек. Паломники наши, всегда съезжая на берег большою партиею, платят по 2–3 парички с человека или гуртом за всех 20–25 коп. После первых часов прибытия парохода можно уже съезжать прямо на берег, минуя крюк, делаемый вначале для таможни, что составляет всего два, три взмаха весел лодки; за это платится всего одна паличка. Масса лодок поддерживает сообщение парохода с берегом с глубокой ночи, и наши паломники, пользуясь близостью берега, который действительно рукой подать, постоянно съезжают и приезжают, так что около парохода заметно постоянно сильное оживление.

Редкий паломник не сойдет в Смирне, разве хворый, старый или большой домосед. В огромном большинстве более или менее значительными партиями они съезжают на берег. Буде есть бывалый тогда и говорить нечего; под его крылышком смело гуляют поклонники; если же такового не найдется, то эти последние идут за вожаком партии, обыкновенно монахом или вообще человеком «рассудительным», который не заплутается в чужом городе. Нa берегу впрочем наших паломников ловят и юркие «провожатели», как они сами себя называют, греки, умеющие кое-как говорить по-русски и представляющие те или другие сомнительные бумажонки для свидетельства благонадежности своей личности; в руки этих провожателей очень часто и попадает наш паломник.

Зная, что всего нужнее русскому, ловкие вожатые ведут их прежде всего «по Святыням». Немного их в Смирне, но зато по всем выводит грек наших поклонников. Первый визит ново прибывшая партия отдает собору Св. Фотинии Самарянки, где иногда отстаивает часть той или другой службы; потом богомольцы идут в армянскую и еще другую, третью греческую церковь. Везде наши поклонники ставят свечи, жертвуют на тарелку, записывают свои имена; некоторые просят даже отслужить молебен, что очень затруднительно, если нет среди них священника. Буде же таковой найдется, то богомольцы мигом оборудуют «русский молебен». Поводивши партию по церквам, провожатый ведет ее на базар, а потом на пароход обратно. За услуги эти проводнику всякий жертвует, сколько хочет, начиная от парички, кончая двугривенным; рубль, два, три, четыре франка с партии красная цена Смирнскому гиду, хотя он часто с удовольствием поводит и за двадцать копеек.

Познакомившись немного со Смирною, наши паломники начинают уже разгуливать по ней сами, благо времени довольно. Наших баб и мужиков можно видеть не только на набережной, но и в глухих закоулках базара, из которого не трудно выбраться, благодаря простому плану города. В Смирне наши поклонники запасаются хорошо, потому что высадка не скоро, а многим не ступать на сушу до самой Святой Земли. Покупка, поэтому, идет обстоятельная; и рыба, и хлеб, и яйца, и овощи, и плоды, все это забирается в торбы паломников; любители не забывают захватить и «забористой» греческой мастики, которая приходится по вкусу многим россиянам. Погулявши вдоволь, всем ублаготворенные, поклонники оставляют Смирну обыкновенно на рассвете.

Около середины дня пароход приходит к Хиосу, где стоит всего несколько часов, так что съехать на берег не приходится вовсе. Здесь наезжает много торговцев на пароход, и любителю представляется возможность купить хорошей мастики.

От Хиоса предстоит самый большой (почти 3 дневный) морской переход во всем путешествии для паломника, пробирающегося круговым рейсом. Нa пароходе этом часто покачивает особенно в заливе Адалии; качка в Архипелаге бывает не особенно часто; но «мертвая зыбь» между островами сильно укачивает наших поклонников. Мерсина, поэтому, где пароход стоит часто с раннего утра до самого вечера и постоянно часов 5–6, слишком соблазнительна и манит на берег своими прекрасными садами, но паломник там высаживаются очень редко, тем более,что в Мерсине «и смотреть нечего, нет даже церкви православной (она теперь строится)». Поразмяться в Мерсине, поэтому, удается немногим, но за то апельсинов можно тут наесться всласть. Отсюда начинается настоящее царство апельсинов, и редкий паломник не купит здесь себе этих прекрасных плодов, продающихся обыкновенно по копейке за штуку на выбор и по паричке за пару. В Мерсине же на пароход привозят обыкновенно еще рыбу, хлеб и овощи. Все это наши поклонники покупают на русские деньги, которые, надо сказать, в большом ходу на всем Малоазийском побережье, как и в Палестине.

Года два, три тому назад они ходили еще лучше, чем теперь, и «бумажка (рубль, как его называют на Востоке, считая за место рубля по бумажкам)» был в особой цене у торговцев, имеющих дело с русскими; теперь бумажку берут не везде, но серебро ходит порядочно; на него выгодно покупать все товары, так как при покупке оно не ставится так низко, как при промене; едва же вы вздумаете разменять его на французское, даже турецкое серебро, как получите один франк по 40 копеек. Вообще всякому путешествующему в Святую Землю, и особенно простому паломнику, можно даже советовать не выменивать русских денег ни на турецкие, ни на французские при отправлении на Восток в Одессе, как делают некоторые, тем более, что Одесские меняла дают чрезвычайно низкую цену русскому рублю, подымая ее при обратном промене. Почти везде и все можно купить на русские деньги, а если, где и потребуется, то наменять на рубль, на два, на три пиастров или левков и паричек не трудно; турецкой меди можно советовать не брать вовсе; о бумажных деньгах, кайме и говорить нечего, хотя серебро и золото турецкое в цене. Турецкая медная монета, в чем может убедиться даже паломник, имеет в разных местах Отоманской Империи различную стоимость, и то, что берут в Стамбуле или в Смирне, в Палестине не берут вовсе; мало того даже серебряная монета колеблется в цене, и меджидиэ (4 1/3 франка) ходит в Смирне дороже на несколько пиастров, чем в Константинополе. При выменивании денег на серебряный, на франковую валюту можно получить монеты различных государств ценою в один франк, хотя под различными наименованиями. Турецкий франк, бешлык (5 пиастров) немного более франка, но за то греческая драхма, румынское лео, итальянская лира и даже наш четвертак, (а их не мало на Востоке) ходят по одной цене. Можно только советовать не брать «папиков» т. е. франковую монету с изображением папы, потому что их почему-то не особенно долюбливают. Золото всякое в хорошей цене, но особенно любят на Востоке золото французское и бельгийское в 20 и 10 франковых монетах, также как и австрийское; итальянское и английское золото на Малоазийском побережье не в таком ходу; турецкое, разумеется, ходит отлично. Наши паломники впрочем с золотыми монетами обращаются редко, и весь свой счет ведут или на рубли, или на гривенники; для более же мелких расчетов идут левки и парички, так как наша медь не ходит вовсе, хотя в Яффе, Иерусалиме, Стамбуле и даже в Смирне кое-где и берут ее. Серебро русское, я сказал, идет хорошо, но еще лучше «бумажка», ставшая нарицательным именем рубля. Большинство мелких торговцев, имеющих дело с русскими, не знает наших трех, пяти, десяти рублевок, а только одни желтенькие бумажки, а потому и считает, «один, два, три бумажка и т. д.» Года два, три тому назад, я не знаю вследствие каких финансовых соображений, наша рублевая бумажка ходила при промене ее на серебро 105, 106, 107, 110 и даже 115 коп., так что некоторые юркие паломники при возвращении в Россию, разменивая все бумажки, могли сделать небольшой гешефт.

От Мерсины пароход идет, придерживаясь берега Сирии, так что наши поклонники имеют утешение все время видеть землю, чем они очень довольны. По мере приближения к берегам Святой Земли, они становятся веселее, зная, что скоро достигнут заветной цели, и с любопытством рассматривают нагорный берег Малой Азии. Нельзя сказать, чтобы не качало при этом плавании; стоит только задуть западному ветру, даже не особенно свежему, чтобы разыгралась такая зыбь, что морское томление совсем загрызет богомольцев, и они валяются в своих уголках, в трюме, представляя действительно чрезвычайно томящиеся фигуры.

Часов через 15, а для хороших пароходов и через 10 можно достигнуть Александретты, лежащей в самом углу Малоазиатского побережья, где сходится Сирия с Анатолиею. Если пароход выходит скоро после полудня из Мерсины, то он к ночи достигает Искандерун, если же он отправляется вечером, то в Александретту приходит лишь в следующий день на заре. В Александретте, не говоря уже о Смирне, лучшей гавани на всем Малоазийском побережье, благодаря ее глубокому положению в конце залива, защищенного с севера, юга и востока, находится сравнительно очень покойная стоянка, где пароход может выстоять на рейде спокойно целую бурю, тогда как в других портах Малой Азии, которые даже нельзя назвать портами, так как не имеют гаваней, а одни открытые рейды, сильно подверженные ветрам, даже на якоре качает часто так сильно при свежем ветре, что непривычному трудно не заболеть морскою болезнью. Мало того, в некоторых портах (в Латтакии, Триполи, Яффе), в которые обязательно заходят по расписанию пароходы, иногда по случаю дурной погоды эти последние вовсе не могут зайти, а потому груз и пассажиров везут дальше. Все это, разумеется, дурно отражается на путешественниках.

В Александретте пароход стоит весь день, а иногда почти и сутки и нагружается. Нагрузка и выгрузка, беспрестанная работа паровой лебедки, a вследствие того шум и суетня преследуют пассажиров во всех портах, и наши поклонники, высиживающие нередко, не слезая, по 14 суток на борту, не выдерживают этого при всей крепости своих нервов и ропщут. Благодаря долгой остановке и сравнительно недалекому берегу, многие богомольцы партиями съезжают на берег. Маленькая партия человек в 5–10 платит около рубля взад и вперед, так что приходится от 10–15 копеек на брата за лодку, большие же платят, хотя и очень редко, по две палички с человека. B Александретте съезжают на берег просто погулять; часто капитан и офицеры просто на просто сгоняют палубных пассажиров провериться на берег и воспользоваться купанием в море, но это советовать нельзя, так как в Александретском заливе, равно как и на всем Сирийском берегу, появление акул не редкость; к тому же нельзя также не упомянуть, что некоторым купание не обходится даром, особенно не привычным к морским купаниям вообще, так как они легче схватывают лихорадку. Александретта, отделяемая от понадвинувшегося к ней Тавра только цепью травянистых болот, заросших олеандрами, приобрела уже печальную известность своими лихорадками, благодаря которым все обитатели ее худосочны и выглядят желтовато зелеными от болотной кахексии.

Кроме гулянья, покупок и купания в море на берегу Александретты богомольцев привлекает еще нечто более интересное. Это, так называемое, место «Св. Ионы», где по преданию, кит выбросил Пророка на берег. То место отстоит от Александретты по берегу версты две, три к северу, и бывалые всегда ведут туда поклонников приложиться. Так как даже с борту парохода легко увидеть это местечко, означенное развалинкою двух белых столбов, то, по указанно матросов и путеводителей, наши паломники с вожаком во главе, а иногда и по одиночке ходят к «Св. Ионе». Некоторые впрочем указывают место Ионы вблизи каменной будочки, которая тоже отлично видна с парохода, и, как белое ласточкино гнездышко, лепится к северу от города на предгорьях каменного Тавра среди густой зелени. Этот пункт найти тоже не трудно, и можно вообще советовать всякому съезжающему на берег в Александретте посетить его, так как в городе, собственно говоря, смотреть нечего. Пробираясь же к этому белеющему издалека домику, тоже «месту Ионы», путник может кроме прогулки по прекрасному морскому берегу у подножья Тавра, перед зарослью цветущих олеандров сделать еще лучшую экскурсию. Поворот от берега на предгорие по направлению к домику паломника наши делают у единственной в этом месте пальмы (первая пальма, которую приходится видеть поклонникам, так как немногих пальм в садах Смирны им видеть не приходится); от пальмы приходится пробираться через густые заросли мирты, олеандра и теревинфа по склонам гор по каменистой тропинке, которая приводит к великолепному горному ручейку, превосходящему по красоте все то, что может увидеть паломник наш в Палестне. Ручеек этот, по сказу одного старого грека, вытек по повелению Пророка Ионы; перейдя его, путники достигают на подъеме белой будочки, которую некоторые считают развалиною церкви или часовенки во имя Пророка. Отдохнув тут и испивши водицы из ручейка, даже помывшись в нем, поклонники паши ворочаются тем же путем на пароход.

Поздним вечером выходит пароход из Александретты, и на другой день утром бросает якорь на рейде Латтакии, древней Лаодикии, которую чествуют паломники в воспоминание бывшего здесь Вселенского собора. Тут стоят недолго, часа 1½, 2, так что никто не съезжает на берег. В тот же день после полудня пароход приходит в Триполи, где тоже не застаивается долго. В обоих этих пунктах никогда не только паломнику, но и другим пассажирам не приходится побывать на земле, а остается только любоваться вершинами Ливана, кое-где покрытыми вечными снегами. Тут всегда наезжает много продавцов, и наши богомольцы пополняют свои продовольственные запасы. Апельсины из Триполи считаются лучшими на всем Малоазийском побережье. Под вечерок пароход уходит из Триполи, а рано утром он уже бросает якорь в Бейрутском рейде, где и стоит весь день до позднего вечера.

Многие из паломников съезжают на берег в Бейруте, древнем Берите, вычитав в путеводителе, или слышав от бывалых, что здесь было совершено чудо Св. Георгия, поражение змея. «Ради Св. Егория» многие, даже женщины, покидают пароход, особенно, если между ними найдется бывалый. В этом последнем, впрочем, особенной нужды нет, так как, едва сойдут на берег паломники, как к ним пристанет юркий грек-провожатель и вызовется проводить «к Св. Георгию и змею». В Бейруте, как и в некоторых других городах Малой Азии, при высадке на берег требуют паспорт только от русских; когда съезжают пассажиры с пароходов других наций, даже полиции не бывает на набережной, как мне говорили верные люди; нашим паломникам при высадке вообще можно советовать захватывать везде свой паспорт. Бывалые монахи винят и тут русское консульство, будто бы настоявшее на том, чтобы с наших требовали предъявления паспорта.

В Бейруте есть что посмотреть; кроме базаров, великолепных зданий в европейском вкусе, чудного вида на море и снежный Ливан, до которых мало дела нашему поклоннику, он может посетить две, три православных, церкви, собор Св. Георгия, где он помолится и поставит свечу, и наконец, два места за городом, посвященные памяти Великомученика Георгия: одно – место убиения змея, а другое – источник, изведенный якобы Победоносцем, у мечети, в которой хранится камень в виде обломка тонкой колонны или валька, служивший, по преданию, изголовьем Св. Георгию, вернувшемуся с победы. Этот камень за известный бакшиш, разумеется, наши поклонники «по вере» не только лобызают, но еще и возлагают на рамена, грудь, шею и т. д. Сторож мечети не преминет с наших паломников получить хороший бакшиш, якобы на свечи и масло «Святому Джурджи». И тут, как и в десятках других мест, которых подлинность более чем подлежит сомнению, наш паломник выкладывает «по вере» для ради Бога свои кровные гроши.

Везде-то, где есть юркие проводники, везде кроются, Бог знает, какие святыни. Даже больно становится слушать, как глумится корыстолюбивый грек над религиозным чувством нашего паломника, выдавая ему самые незначительные места за великие святыни и заставляя его жертвовать последние гроши на свечи и масло угодникам, о которых хитрый провожатель, едва маракующий по-русски, придумывает целые легенды, зная, что простодушный русский поклонник поверит всему. Водит, водит по закоулкам Малоазийских городов грек-провожатель партию русских богомольцев, еще жаждущих поклониться святыне, приведет наконец в какой-нибудь греческий монастырь, а там преподнесут им, как бы в виде счета, книгу для записывания имен родственников на поминовение, слупят с них на свечи, даже на масло, а там еще проводник попросит себе прибавить бакшиша «хоть за змея» гривенник или двугривенный, как приставал нынешним летом в Бейруте к нашим бабам-богомолкам импровизированный гид, прося прибавки. Сходы на берег поэтому на поклонение святыням очень накладны для паломника, и хорошо еще, что он не имеет возможности высаживаться везде.

Наконец после 14 дней морского томления, на заре богомолец наш замечает синеющие на горизонте горы Иудейские, а впереди их груду белеющих зданий, цепляющихся на высоком берегу, которая указывает на конец его морского странствования, Яффу, Евангельскую Иоппию. Паломник, пробирающийся в Палестину прямым рейсом, достигает скорее берегов Святой Земли. Из Константинополя, где он стоит всего сутки, полторы, он останавливается только у Дарданелл, а потом идет прямо на Сиру или Смирну (через рейс); там простаивает по нескольку часов для нагрузки и выгрузки, а потом пароход, не останавливаясь, через двое с половиною суток достигает Александры, пробыв всего в пути от Одессы неделю; обыкновенно пароходы прямого рейса прибывают в Александрию в субботу; там уже дожидает в гавани паломников пароход кругового рейса, готовый отплыть через Порт Саид на Яффу и в порты Малоазийского побережья. В воскресенье поклонник наш перебирается на пароход круговой, и в тот же день отплывает из Александрии, часто не побывав на берегу. В понедельник утром пароход приходит в Порт Саид, где наши богомольцы никогда не высаживаются, хотя изредка здесь садятся возвращающиеся с Синая поклонники. В понедельник после полудня пароход уходит из Порта Саида, а во вторник на рассвете бросает якорь у Яффы. Паломники наши, таким образом, тем или другим путем достигают берегов Святой Земли, обыкновенно во вторник на заре, с тою только разницею, что пробирающиеся прямым рейсом находятся в пути всего 10 суток, a пользующиеся круговым 14.

Нe спится крепко нашему паломнику накануне того дня, когда нога его ступит на Святую Землю; есть еще между богомольцами такие, которые умышленно не спят всю эту ночь, чтобы увидеть первыми Святую Землю, хотя, собственно говоря, берега Палестины начинаются еще с Бейрута. Сколько радостного чувства и трепета объемлет тогда сердце «доброго паломника», почти достигшего наконец заветной цели, готовящегося ступить на порог Святой Земли! Из груди всех вырывается радостное «Слава Богу!», и, вероятно, не одна тихая, безвестная, но теплая молитва возносится к небу из сердца много перетерпевшего трудника в эти минуты, которые не забываются никогда. Многие стоят на палубе и молятся широкими крестами на Святую Землю и синеющую цепь Иудейских гор, скрывающую за собою город мира, трижды благословенный Иерусалим.

Люди, до сих пор бывшие терпеливыми и покорными судьбе, не смотря на все невзгоды, едва завидят заветный берег Палестины, как рвутся скорее ступить ногою на священную землю, скорее не только видеть, но и осязать прах, освященный великими воспоминаниями. Забыты горе и лишения, забыто все испытанное в море, самое морское томление; над всем стоить одна мысль, скорее сойти на берег. Из насиженных в продолжение двух недель местечек и уголков собираются пожитки, узелки, сумочки, корзинки, и все это сносится из трюма поближе к борту, а потом грузится на широкие плечи паломника, не могущего дождаться своей очереди сойти по трапу на лодку, которую он уже успел принанять.

Самый процесс нанимания лодок в Яффе производится проще, чем где-либо на берегах Малой Азии, потому что Яффские лодочники объясняются порядочно по-русски, и в общем цена более или менее постоянная, хотя и колеблется от 20–40 коп. с человека, смотря по партии, по погоде и по морю. Говорят, что наше Яффское консульство, якобы в виду облегчения паломников при найме лодки, уговорилось с лодочниками и установило нечто в роде таксы по 30 копеек с пассажира в тихую погоду и по 40, 50 во время крепкого ветра. Надо прибавить, что Яффский рейд один из самых неспокойных и опасных на Малоазийском побережье, а потому случается нередко, что пароход не может ссадить своих пассажиров в Яффе и провозит их в Александрию или Порт Саид, где сдает их на обратный пароход. Как бы то ни было, но это очень обыкновенно, что наши паломники платят по 30 коп. с человека за лодку, хотя человеку, знающему порядки и умеющему сторговаться с арабами, очень легко нанять за 20, даже за 15 коп., как мне уже удавалось, по крайней мере, несколько раз. Удивительно поэтому, что наше консульство установило такую сравнительно высокую цену, когда даже приезжающий всегда может сторговаться дешевле.

Едва пароход наш бросает якорь на Яффском рейде, как его окружает масса лодок, хозяева которых, цепляясь по бортам, вмиг влезают наверх и наполняют пароход таким шумом и гамом, что непривычного это может оглушить. Все лодочники наперерыв предлагают свои лодки, и здесь представляется полная возможность сторговаться, если бы не мешали пресловутые 30 коп., на которые, как на таксу, всегда ссылаются лодочники, когда им дают слишком мало. Долго, долго торгуются и переторгиваются лодочники с пассажирами, пока установится кое-какое согласие; тогда только начинается настоящий спуск паломников на лодки.

Нe смотря на простоту акта, это настоящее событие на Яффском рейде, одно из тех мытарств, которое часто паломник может поставить на ряду с одними из самых тяжелых минут своего подвижничества. Часто еще не успеет оглянуться богомолец, сторговаться как следует, сговориться с своею компаниею, как арабы схватывают его сундучки, узелки, а подчас и его самого и тащат ко сходу. Даже со стороны страшно смотреть, что при этом происходит; это своего рода сражение лодочников между собою из-за права обладания пассажирами, где последние играют весьма страдательную роль; среди потасовки слышится и брань арабов, и ругательства наших матросов, старающихся разнимать сумятицу даже концами канатов и холодною водою, и оханья богомольцев, особенно женщин, не знающих, что делать, и не видящих своих пожитков, которые услужливые арабы уже поразложили по лодкам. Ни в одном порту я не видал столько безобразий, сколько в Яффе, и в этом виноваты не одни арабы, но и наше консульство, и пароходное начальство. По свойственному русскому духу нерадению, они и не думают установить хотя какой-нибудь порядок, в виду того, что иногда приходится испытывать на своих спинах паломникам.

Еще недалеко то время, когда наших богомольцев при высадке в Яффе бросали, как товар, с борта парохода на руки лодочников-арабов, не желая даже спустить лестницы. Еще в 1881 году мне самому пришлось быть свидетелем подобной сцены. Двое арабов, которых к чему-то очень торопил капитан нашего парохода, убоясь гнева этого Нептуна, не долго думая, сбросили одну старушонку-богомолку вниз на лодку с высоты трех саженей; бедная старушка едва не попала в воду, если бы ее не схватили на руки уже сидевшие в лодке богомольцы (так как волнение было настолько сильно, что лодка не могла подойти близко к борту, а арабы-лодочники быть готовыми схватить приз). Безответная старушонка, обезумевшая от страха при свержении, едва успела усесться в лодку и увидеть себя в кругу своих, как поспешила возблагодарить Бога за то, что он сподобил ее достигнуть Святой земли. От таких безответных личностей протест невозможен, а раз подобные безобразия остаются не оглашенными, они продолжают процветать к стыду русского имени. Для иллюстрации того, что иногда творится на Яффском рейде, я приведу описание своей первой выходки в Яффе в 1881 г.

После только что описанного классического свержения старушки с парохода, когда я принужден был выразить громкий протест капитану, на который последний, разумеется, не обратил никакого внимания, потому что помещался «горе» на рубке парохода, а мы на арабской шлюпке, подбрасываемой волнами и пляшущей около борта в ожидании спуска всех пассажиров, мы выстрадали еще не мало. Лодочник-араб, который сманил всех русских к себе на лодку тем, что его судно пришло от русского консула, будучи на палубе, сторговался с нами провести нас за два лева с человека, но едва мы, с величайшим трудом, уселись со всеми вещами в его лодку, проделав на воздухе при спуске чисто эквилибристические упражнения, как стал требовать по четыре лева, угрожая, в противном случае не отваливать от борта. Большинство паломников, бывших со мною на лодке, были из людей крайне несостоятельных, для которых заплатить лишних два лева было затруднительно, да, наконец, такое нахальство араба, прикрывающегося именем русского консула, возмутило нас, и мы, несмотря на страшное волнение, не хотели прибавлять нахалу. Так мы и качались около парохода с час; почти все пассажиры на лодке лежали без памяти, укачавшись страшно, а капитан с офицерами парохода, к которым мы тщетно взывали о помощи, не обращали никакого внимания, лорнируя только, копошившуюся у борта, лодку с «баранами-богомольцами». Наконец, в отчаянии многие обещали дать по 4 лева, и мы отвалили от борта; не успели мы еще отъехать и половины дороги, как арабы начали требовать с нас на руки по пяти левов; когда мы наотрез отказались от этого они набавили шесть, семь, и, наконец, дошли до десяти, угрожая нас вывернуть на буруне у прибрежной гряды камней. Положение наше было критическое, потому что мы, действительно, подходили к буруну вдоль которого лодочники умышленно и направились заместо того, чтобы перерезать его и с волною перелететь через опасное место. На лодке нас, мужчин, находилось всего шестеро (в том числе трое увечных), а арабов-гребцов около 12; женщины-богомолки, числом до 15–18, подняли крик отчаяния, когда лодку стало бить буруном. Арабы по-прежнему требовали десять левов с каждого, их требования могли еще увеличиться, и мы, русские, на лодке под русским флагом, находились в полной власти нахалов. Увидав, что на берегу собирается народ, ожидающий прибытия пассажиров, мы стали махать платками и шапками и подымать палки и зонтики с насаженными платками; арабы старались останавливать нас, и один из них осмелился даже ударить веслом богомольца, начавшего кричать о помощи. Кипя от негодования и не имея возможности пока отвечать им, мы принуждены были переваривать все оскорбления нахалов. Уже с берега начали доноситься крики народа, собравшегося встречать нас, между которыми были слышны энергичные выражения, относящиеся к нашим лодочникам и их неумению справиться с буруном (на берегу не знали истинной причины нашего замедления), а мы все еще плыли вдоль гряды прибрежных камней, терзаемые лодочниками, уже спустившими свою цену до пяти левов. Ободренные, с одной стороны, народом, видевшемся на берегу, а с другой, уступкою, мы не давали им более двух условленных левов, которые и обещались выдать не ранее, как на берегу и то при консуле, как было выговорено на пароходе. Арабы, несмотря на все негодование против нас, увидя, что на берегу стоял даже английский консул в широкополой шляпе, должны были со скрежетом зубовным переехать через бурун и подъехать к берегу, не переставая требовать вперед денег, спустив цену до четырех левов.

Не успели мы подъехать к берегу, как я выскочил из лодки и направился на пристань, где мне указывали бывалые богомольцы на драгомана яффского русского консульства, стоявшего в числе публики. Я обратился к нему с сильным протестом, угрожая ему перенесением дела в генеральное консульство. Тогда только он поторопился к нашей лодке, где арабы не выпускали пассажиров, требуя с них по четыре лева. Каково же было мое удивление, когда и представитель русского консульства оказался солидарен с арабами-лодочниками и подтверждал, что переезд стоит 4 лева! Но они, эти лодочники, плавающие под русским флагом, сняли нас с борту, условившись за 2 лева доставить на берег, и только на море потребовали больше, возражали мы, решаясь стоять на своем и не платить более условленного. Протест наш, наконец, сделался до того энергичным, что драгоман, при всем своем сочувствии к арабам, принужден был согласиться с нами, тем более, что я, не находя поддержки даже со стороны русского консула, хотел обратиться к посредничеству английского и французского вице-консулов.

Едва я успел отойти от лодки и подняться в верхний этаж греческого монастыря, где обыкновенно останавливаются все русские, сойдя на берег, как услышал крики о помощи с берега. Бросившись к лодке, я узнал, что, едва я удалился, как арабы, игнорируя присутствие представителя русского консульства, по всей вероятности, с ними солидарного (потому что едва ли возможно было допустить такую смелость со стороны трусливых арабов), по прежнему требовали с оставшихся на лодке богомольцев по 4 лева. Одно мое появление заставило арабов отказаться от несправедливого требования, а представителя русского имени вмешаться энергично в дело и освободить русских из рук нахалов. Разумеется, после такого милого отношения со стороны русского консульства к поддержанию русского достоинства на Востоке, нельзя было и думать о дальнейшем протесте на счет других насилий, которые позволили себе делать над нами арабы-лодочники, пока мы были у прибрежной гряды камней перед Яффою¹⁰.

Удивительно обидно становится после того, когда посмотришь на такое халатное отношение к своим обязанностям человека, поставленного на такой видный пост, как консула, от одного представительства которого зависит весь быт и все положение в данном месте его соотечественников. Нe мудрено, поэтому, что араб осмеливается ударить веслом русского путешественника, когда на берегу драгоман русского консульства, чтобы не сказать более, солидарен с лодочником и бьет наравне с последним все того же безответного, Христа ради, переносящего все, богомольца. Да и дела, кажется, для русского консула в Яффе не так много, чтобы он не мог наблюдать за самою главною своею обязанностью помогать словом и делом русским путешественникам, на что он поставлен от нашего правительства. Успокоить прибывших русских в Яффе теперь для него не составляет затруднения, потому что русская странноприимица (дом Палестинской Комиссии) и грязненький греческий монастырь сделают это и без него. Особенных нужд и дел до консула наши, боящиеся даже связываться с начальством, простячки не имеют, а потому ему с этой стороны нет беспокойства. Остается еще отправка богомольцев в Иерусалим и на пароход. В Иерусалим нынче отправка также не требует особенно энергического вмешательства со стороны консула, так как дорога теперь безопасна, и дело условия ведется на чистоту. Вся энергия консульства, поэтому, должна быть направлена к тому, чтобы наблюдать за посадкою русских на лодки, правильною отправкою их и назначением безобидных цен.

Оставляя даже в стороне, как ріа desideria, желание видеть в Яффе более энергичное вмешательство консульства во все нужды паломничества, я думаю, что половина беспорядков в Яффе исчезла, если бы установлена была, хотя и не малая, но все-таки такса для лодочников, и если бы на лодках, везущих богомольцев и отправляющихся за ними находился хотя один из консульских кавасов, могущий служить переводчиком при заключении точных условий между паломниками и лодочниками, и защитником первых от насилий со стороны последних. Мне кажется, что и для кавасов это было бы вовсе не затруднительно, так как их в Яффе двое или трое, а исполнять подобную оффицию сопровождения лодок им пришлось бы всего по разу в неделю, так как русские пароходы посещают Яффский рейд через семь дней.

Нe знаю, после ли истории 81 года, когда я перенес все дело в иерусалимское генеральное консульство, или по каким-нибудь иным причинам, но и теперь иногда кавас соблаговоляет приезжать на пароход и помогать нашим паломникам, а также и привозить их на борта парохода, но, к сожалению, все это делается не всегда и притом все-таки не так, как следовало ожидать. Нельзя, разумеется, также считать за таксу 30–40 коп., которые платит наш паломник в консульстве за лодку на обратном пути, тем более, что она действует только при отплытии из Яффы, когда богомолец и сам сумеет сторговаться с арабами.

Необходимо, поэтому, настоять, чтобы кавас был обязан постоянно снимать и привозить богомольцев на пароход, чтобы консульство сговорилось с несколькими лодочниками относительно какой-нибудь более или менее определенной платы и чтобы яффский консульский агент принимал бы лично во всем поболее усердия, а не играл бы из себя роли Excellence.

Но довольно об этой грустной страничке из жизни современного паломничества, а последуем лучше за паломниками.

Едва вышел наш богомолец на берег, едва почувствовал под собою твердую землю, как радостное сознание, что он уже на Святой земле, охватывает все его существо трепетным чувством довольства, и он в эту минуту бывает настроен так, что прощает и забывает все; он ничего не видит и не слышит, хотя на узкой яффской набережной его встречает такой гам и шум и такая сумятица, которую он едва ли где-нибудь встречал на Востоке, не исключая, пожалуй, и Стамбула. Несмотря на все это, наш паломник не стесняется высказывать чувства, наполняющего его сердце, и первый шаг на Святой земле обыкновенно знаменует теплою молитвою, причем некоторые даже целуют землю, освященную Евангельскими событиями.

На берегу, кроме толпы глазеющих людей, встречает наших паломников уже много лет известный всем и каждому, побывавшему в Палестине, Фока Яковлевич, драгоман нашего яффского консульства, старичок очень ласковый и любезный, хотя и не без грешков. Под предводительством Фоки Яковлевича и кавасов наши богомольцы отправляются в греческий монастырь, расположенный тут же на набережной, недалеко от места высадки.

Несмотря на значительное помещение дома, нанимаемого для остановки и приюта паломников от Палестинской Комиссии, этот приют почти не посещается нашими паломниками, хотя грязнее и неудобнее помещений греческого монастыря трудно себе даже представить. Причину этому найти не трудно. Странноприимица Палестинской Комиссии находится довольно далеко от берега и в таких страшных закоулках Яффы, что оттуда сразу не выберешься; приходится спускаться и подыматься по настоящим лестницам, проходить чуть не коридоры, и все это с таким грузом, который несут на себе паломники. Уже одно это помимо того, что о существовании русской странноприимицы паломник не имеет понятия, заставляет этого последнего пользоваться тем помещением, какое ему предлагают, благо оно недалеко; несмотря на все неудобства греческого монастыря, помещение его все-таки кажется лучше для поклонника, чем грязный уголок трюма, где он успел насидеться в 14 суток своего плавания. Вторая причина тому, что наш богомолец не попадает в свою странноприимицу – это то обстоятельство, что Фока Яковлевич, также как и консул, как истинные патриоты, доставляют русских паломников своим соотечественникам или землякам грекам-монахам как нечто, с чего можно сорвать малую толику, тем более, что паломник не успел еще порастрясти кошелька. Правда, помещения Палестинской Комиссии ничем не лучше и не чище греческого монастыря и сами по себе не могут вместить массы паломников, но даже помимо этого они не удовлетворительны, и те, кто бывал в них, в другой раз не пойдет, благодаря тому нахальству и корыстолюбию смотрительницы, которыми она превосходит даже греческих монахов. Паломников почище, впрочем, Фока Яковлевич направляет с кавасом в русскую странноприимицу, так как там имеются две, три приличные комнатки, тогда как в монастыре одни сараи; там можно достать и самовар, и закуску, и обед, но все это обойдется также дорого, как в отеле, не считая еще возможности заплатить бакшиш хозяйке помимо высокой платы. Так как наши поклонники почти не останавливаются в доме Палестинской Комиссии, то я подробно описывать его не буду.

Георгиевский монастырь,где находит приют огромное большинство наших паломников, невелик; вход в него идет с набережной по невысокой лестнице, поднявшись на которую входят в нечто вроде дворика. На этом дворике или террасе расположены, как конюшни, ряд больших и маленьких помещений, чрезвычайно сырых, не совсем светлых, с каменным полом и грязными циновками. Сюда-то и набивают наших поклонников, буквально, сколько влезет. Не чище и не лучше помещение и повыше на втором дворике, куда подымаются с первого по лестнице; в сезонное время все сарайчики понабиты Русью.

Едва успеют наши богомольцы вобраться в эти подвалы или, скорее сказать, клетки, где есть, кажется, и решетки на окнах, как приходит Фока Яковлевич. Первым наперво он отбирает у всех паспорта для визы, которые получаются обратно уже в Иерусалиме по уплате сбора в 50 коп. золотом (95 к. серебр.) за визу, да 50 коп. на Константинопольскую больницу, если паломник не оплатил ее в Константинополе; на получение паспорта дается особая квитанция. Драгоман предлагает также богомольцам сдать имеющиеся у них лишние деньги «на всякий случай», что прежде имело благую цель, так как дорога до Иерусалима была не совсем безопасна, а теперь не имеет никакого разумного основания. Хотя кое-что и поговаривают бывалые о том, что иногда денежки по пути из Яффы в Иерусалим с русскою почтою и усыхают, то об этом мне распространяться не приходится, так как паломник в общем еще сильно доверяет приветливому Фоке Яковлевичу, и, если подобные кунштюки усыхания денег и случаются, то очень редко, и то для подтверждения того, что нет правила без исключений.

Паломники наши, сдавая паспорта и «депозит» тоже по квитанциям, по которым они получают вложения из канцелярии генерального консульства в Иерусалиме, сдают также Фоке Яковлевичу и весь свой багаж. Сдают, впрочем, его не все, а только те, которые намереваются следовать в Иерусалим по способу пешего хождения; остальные же, отправляющиеся на мулах, ослах, лошадях или «в каруцах», тележках, везут весь свой скарб с собою. Вещи, сданные консульству под квитанцию, доставляются в Иерусалим на верблюдах; заботы об этом берет на себя консульство; это одно из лучших его распоряжений, так как оно очень облегчает небогатого паломника. Расплачиваются за доставку вещей обыкновенно в Яффе, платя около 40–50 коп. с пуда, что нельзя назвать особенно дорогою ценою.

Управившись с паспортами и вещами, паломникам только остается ждать, когда их снарядят на дорогу в Иерусалим. Это одно из самых скучных ожиданий, когда они находятся так близко к заветной цели, не будучи в состоянии двинуться туда, пока их не снарядит консульство. Если оставить самые помещения в стороне, греческий Георгиевский монастырь представляет не мало удобств для паломника, не знакомого с городом, потому что близость рынка, находящегося тоже недалеко на набережной, выкупает многое; тот-час при выходе из монастыря сидят торговцы со всевозможными припасами: хлебом, рыбою и плодами, продающие все на русские деньги. Отойдя от монастыря с четверть версты влево, можно искупаться на прибрежье и в морском прибое, что составляет не малое удовольствие для паломника, проведшего в грязи столько времени. Яффа притом классическая страна плодов, Мессина Малой Азии: тут апельсины, лимоны, гранаты, фиги, груши, абрикосы, виноград продаются по нашему за бесценок. На гривенник в сезонное время плодов можно купить столько, что не унесешь. Апельсины, даже в мае и в апреле, в самое неблагоприятное для них время (потому что нового сбора еще не было, а плоды старого на исходе), можно достать по пятачку за десяток; немудрено, поэтому, что наши русачки, на своей родине мало едавшие плодов, набрасываются на них в Яффе, что иногда приводит к печальным последствиям, тем более, что больному деваться некуда. Кстати припоминается мне один случай в Яффе из первого путешествия. Заболела одна старушонка сильною лихорадкою, объевшись плодов; никто из нас тогда ничего не знал и понятия об Яффе и ее порядках не имел; поневоле мы обратились к консулу через его драгомана, прося помочь больной или посоветовать, как с нею быть. «Мало ли кто из них тут болеет, отвечал консул, полежит, полежит, потрется деревянным маслицем от лампады, покурит ладаном, попьет водицы святой и отлежится». У старухи, между прочим, лихорадка доходила до 40°, и она была в бреду. Получив такой милый ответ, мы уже не настаивали на дальнейшем, а, выхлопотав свои паспорта поскорее, нашли тележку, положили на нее больную, которая соглашалась лучше умереть на дороге в Иерусалим, чем остаться одной в Яффе, в каменном сарае на грязной циновке, без малейшего ухода, и повезли ее в град Давидов, где и сдали ее в русский госпиталь с форменным брюшным тифом. Эта картинка, выхваченная из жизни нашего паломника в Яффе, лучше всего может иллюстрировать прекрасное отношение к нему тех, на обязанности которых лежит забота о бедном, пришлом издалека люде.

Неважные помещения, скученность, скука, даже невозможность пузыриться чайком, который на пароходе разгонял тоску, все эти неудобства приходится переносить паломнику сутки и даже более, пока яффское консульство снарядит паломнический караван. На это уходит minimum сутки, а иногда двое, и даже, говорят, более; и я просто удивляюсь, к чему существует такой долгий срок, когда дело вовсе не требует особенных промедлений. Когда я говорил с консулом и его драгоманом о том, что паломники совершенно напрасно томятся в Яффском монастыре, как будто нет никакой возможности отправиться дальше, они ответили мне, что с богомольцами так много возни, что консульство не успевает управиться в тот же день. Возня же эта заключается в приеме паспортов, депозитов и вещей, выдаче квитанций, занесения всего этого в книги и т. д., на что уходит чрезвычайно много времени, «а богомольцам торопиться некуда». Последнее-то неважное, по мнению начальства, обстоятельство, вероятно, играет первую роль в задержке поклонников в Яффе, так как суточное промедление сделалось какою-то нормою, словно карантинным законом. Пожалуй, еще перед праздниками, когда наберется с одного рейса до двухсот, трехсот пассажиров, тогда канцелярская работа отнимет много времени, но зачем же тогда по временам задерживать поклонников в Яффе в продолжение целого года, тем более, что все-таки значительная часть поклонников не отдает депозитов и не оставляет даже вещей в консульстве, потому что не идет пешком. Этих-то последних, кажется, снарядить не составляет никакого затруднения, тем более, что немцы-колонисты, содержащие почтовые кареты, и арабы-погонщики мулов, осликов и лошадей наперерыв предлагают свои услуги непосредственно паломникам, которые могли бы снарядиться без консульства, если бы их не стесняли паспорта и квитанции, которые получаются на другие сутки, а иногда и еще позже.

Систематическая задержка наших поклонников, по моему мнению, обусловливается также отчасти теми симпатиями, которые питает консульство к грекам, что дает возможность греческим монахам оказать свое гостеприимство гостям, чтобы за то вознаградить себя десятирицею, отчасти и другими мотивами. Нельзя ведь не согласиться, что консулу некогда управиться с десятком даже паспортов, уже потому одному, что у него есть дела и поважнее, чем заботы о поклонниках, не требующие промедления. Пароход стоит на рейде и должен через несколько часов отправиться; необходимо сгрузить и нагрузить товары, дело, без сомнения, спешное, а наш вице-консул – агент Русского Общества Пароходства прежде всего, а потому консульские обязанности у него на втором плане; за каждый пуд груза агент получает известный процент, а потому он заинтересован пароходом более, чем какими-то мужиками-паломниками. Паломников, впрочем, почище одетых, да поречистее, отправляют в тот же день, а паспорта возвращаются через полчаса даже без визы. Вся тяжесть, таким образом, и в этом случае падает на простых, серых паломников, которые безответны перед земным начальством, и должны быть терпеливы, как агнцы. Они и терпят еще и еще многое, даже без ропота, рассуждая, что без трудов и лишений самый паломнический подвиг не есть подвиг.

Интересно еще то обстоятельство, что, несмотря на всю тесноту помещений греческого монастыря, нашим паломникам никогда и не предлагают отправиться на русскую Антониновскую постройку, которая, подобно другим постройкам почтенного архимандрита, разбросанным по Святой земле, превосходит по устройству и сравнительной комфортабельности десятки греческих монастырей. О постройках о. Антонина я еще буду говорить много впереди, так как ими справедливо можно гордиться, но относительно Яффской я должен сказать, что она почти бесполезна для наших поклонников. Главною причиною тому служит то обстоятельство, что она стоит довольно далеко от города, minimum на полчаса пути от пристани, и теряется среди знаменитых апельсиновых рощ Яффы. Разумеется, для нашего паломника, особенно отправляющегося пешком в Иерусалим, это расстояние ничего не значит, тем более, что ему остановиться в постройке было бы даже по пути, но беда в том, что никто из богомольцев и не знает о существовании этого прелестного русского уголка на Святой земле, а наше яффское консульство, вообще мало заботящееся о поклонниках, никогда и не предложит их свести туда, хотя кавасам его ровно нечего делать. Русское место, не говоря уже о его роскошном саде, полном роз, апельсинов, лимонов, гранат, персиков, миндаля, винограда и пальм, его прекрасном местоположении, заслуживает внимания богомольцев, как первое святое место в Палестине, которое они могли бы посетить; предание приписывает ему значение места дома Евангельской Тавифы. Частенько нашим поклонникам по некоторым причинам, иногда по вине консульства, приходится прожить денька два, три и даже более в Яффе, но никто даже и не заикнется им о том, чтобы они посетили постройку о. Антонина. Дальше я объясню причину этого нерасположения со стороны некоторых личностей ко всему Антониновскому, а теперь только должен сказать, что это явление настолько печально, что служит даже причиною многих недоразумений, в которых паломникам приходится играть хотя и пассивную роль. Я говорил уже о том, что русская постройка находится, собственно говоря, по дороге в Иерусалим, а потому паломникам было бы гораздо удобнее и приятнее остановиться в прелестном уголке, в больших светлых комнатах, подышать ароматом апельсиновых садов, полюбоваться чудным видом, расстилающимся вокруг и на Яффу, и на море, и на зеленеющие сады, и синеющие горы Иудейские, чем промыкаться целые сутки в душных сараях Георгиевского монастыря. О. Антонин очень скорбит об этом обстоятельстве и не знает, чем пособить горю, что для него действительно трудно, когда руки у него связаны.

И так, наши паломники в огромном большинстве проводят почти целые сутки, а иногда и более в греческом монастыре. Единственным развлечением остается для них собственное сообщество и гулянье по Яффе, которое, впрочем, ограничивается одною набережною, потому что закоулки древней Иоппии ужасны и походят скорее на коридоры, чем на улицы, и богомолец не рискует заходить глубоко, тем более, что он еще не привык вполне к Востоку. Кто посмелее, тот выходит за город, пройдется вдоль северного берега, погуляет в садах или пойдет по южному за карантин, где можно искупаться в морском прибое.

Я говорил уже, что даже возможность насладиться чаем отнята у большинства наших паломников, так как за самовар берут гостеприимные хозяева по 15–20 коп., не считая еще 20–30 коп. за ночлег в этом каменном сарае, где гости набиты буквально, как сельди в бочке, на голом каменном полу, крытом грязною циновкою, кишащею паразитами. Гостеприимство простирается до того, что даже воды не дают паломникам даром, и ее приходится покупать, или ходить по воду к фонтану на площадь базара, что я знаю по собственному опыту. В 1881 году нас русских в Георгиевском монастыре было всего 15 человек, и из них 10 женщин и 2 слабых старика; по неволе нам остальным трем крепким мужчинам пришлось помогать слабым и даже приносить им на своих раменах воду за полверсты от монастыря из фонтана. Немудрено, поэтому, что нашему паломнику чувствуется не совсем-то по себе во время подневольной остановки в Яффе.

В виду всего этого не худо было бы иметь, хотя временный, вольнонаемный приют для паломников в Яффе, по возможности, не углубленный в город, а стоящий ближе к пристани. Палестинская Комиссия могла бы легко закрыть свою странноприимицу безо всякого ущерба для паломников, если она не придвинет ее ближе к берегу, т. е. не переменит своей квартиры. Мало полезна, как первый приют для богомольца, только что съехавшего на берег, и постройка о. Антонина. Напомню только, что в греческом монастыре св. Георгия может поместиться, не особенно стесняясь, только до 150 человек, а в паломнический сезон бывают рейсы, когда в один день высаживается до 3–4 сот русских, не считая раньше прибывших. Места, разумеется, более чем недостаточно. Если невозможно устроить или принанять помещения, то лучше было бы совсем не задерживать паломников в Яффе, а отправлять их прямо в Иерусалим, потому что виза паспортов непременно в Яффе – простое крючкотворство. Во время «яффского ареста» паломники обыкновенно посещают церковь Георгиевской обители и Францисканский монастырь, построенный, говорят, на месте дома чудесного видения Апостола Петра. В Георгиевском монастыре, собственно говоря, ничего особенного нет, тем не менее, посетителям, кроме свечей и жертвований в кружку, предлагают еще запись на поминовение; корыстолюбие монахов при этом доходит до того, что они требуют прямо рубль, полтора и даже три рубля за эту запись; мне самому пришлось видеть грустную сцену, как монах-ктитор в церкви бросил назад 20 копеек, пожертвованный одною бедною старушкою. Это первое знакомство с греческим духовенством до того подействовало на бедную богомолку, что она вынула из тряпицы засаленную рублевую бумажку и отдала ее, чтобы только не корили ее всенародно в церкви двугривенным.

Хотя и не весело живется нашему богомольцу в Яффе, но он все-таки доволен, что, по крайней мере, он на берегу, избавился на время от морского томления и достиг Святой земли. До остального ему как будто и дела мало; о других мелочах жизни, придирках, оскорблениях, он мало и заботится; только некоторые ропщут и протестуют на невольный арест, но их протест, как людей малых, остается гласом вопиющего в пустыне.

Нa другой день по прибытии парохода консульство разрешает нашим паломникам отправиться в Иерусалим, приготовив для них квитанции на паспорта, депозиты и вещи. Уже с раннего утра осаждают помещения богомольцев погонщики ослов и мулов, предлагающие свои услуги. Фока Яковлевич, надо отдать справедливость, все-таки принимает во всем этом большое участие, и на его плечи падает вся тяжесть возни с богомольцами, так как консул занимается более делами агентства. При помощи Фоки Яковлевича нанимаются ослики, мулы, лошади и заключаются условия с хозяевами колесниц (каруц по-здешнему). Цена довольно колеблется, смотря по количеству багажа, а также по сезону; зимою дешевле, чем перед Рождеством и Пасхою, а летом еще дешевле, чем зимою, что обусловливается прямо большим или меньшим приливом поклонников. Когда на яффском рейде станет какой-нибудь иностранный корабль, с которого съезжает на берег, чтобы ехать в Иерусалим, много пассажиров, команды или офицеров, как это бываете нередко, то цены на повозки и на верховых лошадей стоят очень высоко; то же бывает, когда приходит французский караван паломников-туристов и т. п. В остальное время, особенно летом, цены довольно низки. Осленок стоит обыкновенно около полутора рублей или «одна бумажка – половина», как там называют арабы, но в сезонное время эта цена повышается до 3 руб. 50 коп. за осленка, от 2 руб. до 4–5 руб. за мула, a место в повозке без большого багажа, стоящее обыкновенно 1 руб., 1 руб. 20 коп., 1 руб. 50 коп., до пяти рублей. Летом 1881 года я заплатил 1 руб. за место в 4 местной каруце, а нынче на шестой неделе Великого поста перед Пасхою – 4 руб. 50 коп. Каруцы бывают четырех, шести и восьми-местные; есть открытый и закрытый с верхом и боками. Самое лучшее сторговать целую каруцу для своей компании, как и делают многие, потому что приятнее 12 час. пробыть в своем, чем разно-калиберном обществе.

В прежнее время, когда дорога от Яффы до Иерусалима шла по едва проходимым, даже для осла, тропинкам, особенно в ущельях и на кручах гор Иудейских, тогда те богомольцы, которые не шли пешком, нанимали себе осликов, мулов и лошадей.

Личная жалоба султану Великой Княгини Александры Иосифовны на невозможную дорогу, которую она испытала во время посещения в 1859 г. Святой земли, принудила турецкое правительство устроить более или менее порядочную дорогу в роде шоссейной вплоть до самого Иерусалима; по этой дороге, в известном расстоянии друг от друга, были понаставлены сторожки, в которых поселены солдаты. Эти последние сооружения сразу очистили путь от Яффы до Иерусалима; солдаты еще некоторое время оставались в сторожках, а теперь, кажется, эти последние пусты; сослужив свою полезную службу, они до сих пор виднеются по дороге; эти небольшие каменные башенки являются свидетелями того, что во времена, даже не особенно отдаленные каждый, проезжающий по Иерусалимской дороге, рисковал не только кошельком, но и жизнью. С устройством дороги составились вскоре небольшие компании, кажется, жидовско-немецкие, и стали перевозить за известную, не особенно высокую, плату в каретках путников до самого Иерусалима. С улучшением пути сообщения между градом Давидовым и Иоппиию увеличилось значительно и движение по этой дороге, и в Иерусалим начало проникать сильно цивилизующее начало. Дорога через некоторое время стала настолько безопасна, что в последнее время уже давно не слышно было о грабежах, и разбои Абугоша и других разбойников отошли уже в память истории; мальчишка-возница в настоящее время правит каретою, в которой помещается от 2 до 6 человек и едет целую ночь по самым диким ущельям, где таились недавно дикие кровожадные грабители, как по любой европейской дороге. Попадающиеся местами арабские шатры и пастухи и верблюдо вожатые с длинными кремневыми ружьями за плечами могут только напоминать о минувших временах. Sic transit gloria mundi! Проект железной дороги между Иерусалимом и Яффою, занимавший в одно время многих, по исследовании пути и приблизительной наметке сумм, оказался невыполнимым, потому что дороговизна сооружения не могла бы окупиться даже при тройном числе богомольцев, теперь доходящем в Иерусалиме до 6–7 тысяч в год.

Таким образом, на долго, если не на всегда, богомольцам предстоит ездить в Иерусалим или на осликах или, что гораздо удобнее, на каруцах, «немцевых колесницах»; значительное же количество поклонников по прежнему будет измерять дорогу пешком, хотя, надо заметить, что число любителей пешего хождения год от году уменьшается с одной стороны, потому что дорога до Иеруеалима стала недорога, а с другой, потому, что с увеличением безопасности путешествия ко Святым местам и с уменьшением лишений для людей, имеющих копейку, до минимума, a вместе с тем с увеличением числа богомольцев, считающегося уже тысячами, нравственный уровень их изменился; во сто раз, быть может, стало меньше тех беззаветных трудников, которые «для ради Бога» готовы были исколесить весь мир своими ногами и вынести все, даже смерть, лишь только для того, чтобы сподобиться узреть Святую землю. Теперь среди богомольцев есть много людей индифферентных, настоящих побродяг, сколотивших малую толику денег, или путешествующих по Святым местам на чужой счет и даже просто любопытных, а потому и паломничество приняло иной характер.

Еще ранним утром, условившись вполне с возницами, богомольцы отправляются на «немцевы колесницы», которые стоят за рынком у Иерусалимского выезда, потому что к самому монастырю по узкости улиц они подъехать не могут. Ослики же, мулы и лошади подводятся к монастырю. У кого вещей немного, тот тащит их на себе, у кого же их изрядно, тот нанимает арабов, с которыми надо держать ухо востро, потому что они легко умеют возвышать плату выше условленной, да и стянуть кое-что из мелочей. Прибыв к каруцам, богомольцы чинно восседают на оные, размещаясь при помощи кавасов и Фоки Яковлевича, всегда провожающего поклонников. Мест в колеснице бывает чаще всего шесть или четыре; иногда вся каруца занимается одним богомольцем, везущим много вещей.

Мы говорили уже в общем о вещах, какие имеет и несет с собою современный паломник. В прежнее время среди них преобладал принцип Omnia mea mecum portarc, т. е. брать только то, что каждый мог унести на себе. Теперь же, когда, благодаря железным дорогам, пароходам и яффским кареткам, можно добраться из России до Иерусалима в виде partie de plaisir, не сделав шагу пешком, тогда появились в Палестине паломники, просто перегруженные кладью. Кроме своих собственных вещей, под час весьма излишних, иные везут еще целые сундуки пожертвований, кули ржаной муки, пуды сушеных сухарей и даже по четвертям русское добро. Усевшись со всем этим скарбом на все четыре места колесницы, они смело катят в Иерусалим, зная, что там могут хотя зазимовать с черным хлебушком.

Когда все это уселось и угомонилось, колесницы трогаются по одиночке и медленным шагом выезжают по Рамлийской дороге. Фока Яковлевич сидит у выезда из города и провожает поклонами и напутствиями отправляющихся богомольцев. Вслед за колесницами отправляются и пешие поклонники, а также восседающие на ослах и мулах, всегда идущие вместе, потому что на ослике обыкновенно не уйдешь далеко от пешего. Караван идет без специального проводника, которым может служить каждый погонщик; даже одиночные небольшие партии пешеходов-россиян ходят одни, потому что в Иерусалим дорога одна и заблудиться невозможно. Во всяком случае пешие придерживаются партии верховых, за которыми идут погонщики и хозяева животных.

Пройдя сады Яффы, благоухающие апельсиновыми и лимоновыми рощами, и прекрасную равнину с деревушками Яцур и Бет Дагон, богомольцы достигают города Рамлэ часа через 2½–3 езды. Здесь также имеется русская странноприимица, дом, нанимаемый Палестинскою Комиссию, в котором очень уютно может поместиться всякий русский. В этом приюте кроме общих помещений есть до 6–8 небольших, но довольно чистеньких помещений, где можно остановиться и на ночь, как в номере гостиницы, и получить постель и белье. Добрая старушка-смотрительница напоит Вас чаем, сделает то, что Вы прикажите, обед или ужин. Едущие в каретах в Рамле, только кормят лошадей, останавливаясь часа на полтора; тем временем, разумеется, большинство пользуется, чтобы испить чайку. Некоторые впрочем живут в Рамле день, два, желая помолиться Св. Георгию. Вообще в Рамле останавливается огромное большинство только на короткое время, а ночуют лишь те, которые выехали под вечер из Яффы и хотят отдохнуть по пути, или пешеходы, которым не под силу сделать переход без отдыхов и ночевок. Не смотря на краткость остановок, некоторые паломники пользуются тем временем, чтобы осмотреть некоторые христианские достопримечательности Рамли в роде башни 40 мучеников и остатков великолепного монастыря; кто останавливается на ночь и приедет в Рамлю еще засветло, тот может сходить в Лидду, отстоящую на час пути от Рамли, и известную храмом во имя великомученика Георгия.

В Рамле кроме смотрительницы есть еще кавас, хорошо говорящий по-русски, который помогает хозяйке приюта в деле приема и угощения гостей. Оба они жалуются на то, что теперь в русской странноприимице останавливаются менее, чем прежде, не смотря на увеличение числа богомольцев вообще; главною причиною тому, говорят они, служит то обстоятельство, что русский приют стоит не на месте, не на дороге. Паломники часто и не знают о существовании последнего, а немцы-кучера останавливаются кормить лошадей у немецкой гостиницы, тем более, что к русской странноприимице трудно и подъехать каретке. За ночлег и остановку в Рамлийском приюте платить никто не волен, но за угощение, которое смотрительница ставит от себя, паломники благодарят хозяйку по силе своего достатка.

От Рамли дорога некоторое время идет по низменности, потом начинает подыматься, и караван достигает предгорий гор Иудейских. В диком ущелье Баб-ел-Вади, как раз на середине пути между Яффою и Иерусалимом, стоит гостиница, шинок или, как Вам угодно назвать, заведение, по здешнему – хан, совмещающее в себе значение трактира, гостинцы, кофейни и лавки вместе, содержимое арабом. Едущие на «немцевых колесницах» у этого хана останавливаются для передышки лошадей и корма их часа на полтора, на два; лошади здесь получают капитальную закуску, а путешественникам делать ровно нечего, как только скучать или дремать; кроме кофе и ракички европейцу достать ровно нечего, тем более, что за все тут берут необыкновенные цены. Так как большинство паломников, даже пеших, выходит из Яффы утром и в Рамле делает только привал и обед, то к вечеру достигает Баб-ел-Вади или Баб-ел-Луга, где и располагается на ночлег. За две налички, около 4–5 коп., путники получают пристанище на дворе хана, обнесенном оградою и усыпанном выжимами маслины. Не смотря на усталость, не крепко спится нашему паломнику в ночь, когда остается один переход до Иерусалима. Он полон тихою святою радостью и трепетным чувством ожидания, которые даны в удел только тем, кто с чистым сердцем и душою подъял крест паломничества.

На другой день на заре подымается Русь и, покрестясь, отправляется «в остатний путь» до Иерусалима. От Баб-ел-Вади вплоть до самого града Давидова приходится пробираться по диким горам Иудеи, местами очень живописным, покрытым лесом маслин и смоковниц, местами голым и выжженным лучами палящего солнца. Дорога идет по значительным кручам, внизу которых виднеются глубокие обвалы с почти отвесными спусками, где прежде бывало столько несчастий. В настоящее время подобные случаи редки, так как дорога в самых крутых местах, идя змейкою, все-таки имеет несколько сажень ширины; по неосторожности возниц и горячности лошадей бывают случаи, когда вся колесница свергается вниз в глубокий овраг, причем, разумеется, и лошади, и люди, разбиваются. Несколько лет тому назад в одном из таких мест, говорили мне, лошади, предоставленные самим себе, так как возницы и седоки-старушки спали, взяли слишком в сторону, и колымага сверзлась, причем половина седоков была убита, а половина изуродована. Во избежание подобных случаев можно советовать богомольцам не спать по дороге и смотреть в оба за возницею, обыкновенно мальчиком, часто дремлющим в пути, а в местах крутых, особенно на спусках, сходить с колымаг и идти пешком, что впрочем в нескольких местах и предоставляется путешественникам, так как лошади не могут правильно вывезти тяжелой кареты. Разумеется, пешие паломники, также как и едущие верхом, безопасны от таких свержений, но за то каменистая, неровная дорога собьет им все ноги, особенно с непривычки ходить по горам. Часа за полтора до Иерусалима у, так называемой, Колонии (Kulonieh), находящейся возле Айн-Карима (града Иудина) проехав страшный прежде Абугош, делается новая небольшая (на час) остановка для корма лошадей; пешие паломники, разумеются, отдыхают, когда вздумается, делая привалы, где им кажется удобно. От Колонии до самого Иерусалима дорога идет все время по выжженным скалам. В град Давидов путники, выехавшие из Яффы часов 5 или 6 вечера (на осликах или в каруцах), прибывают около восьмого часу утра; пешие же, выступившиe из Яффы накануне рано утром, переночевав в Баб-ел-Вади, достигают Иерусалима на другой день к вечеру, a более слабые на ходьбу едва к полуночи.

Хотя и не легка покажется дорога от Яффы до Иерусалима для нашего мужика, привыкшего ходить по равнине, но шестьдесят верст ему ни почем, и он радуется, ведая, что с каждым шагом его все ближе и ближе становится заветная цель; для нее он готов пройти еще и еще в десять раз больше, перенести еще столько же, сколько перенес. Вот наконец после многих подъемов и спусков за последнею горбиною обнаженных диких скал, за последнею сторожевою башнею показываются одиночные здания, которые огромным кольцом окружают теперь стены трижды благословенного Иерусалима. Города еще не видать; он прячется за новыми европейскими постройками, образующими новый город, вокруг сжатого в стенах, древнего Горного града Давидова. Мало по малу при дальнейшем подъеме из за ряда зданий, стоящих как на дороге, так и разбросанных по обеим сторонам ее, появляются высокие зубчатые стены Иерусалима и над ними темные куполы мечети Омаровой, Храма Воскресения и высокие минареты мечетей. Надо видеть радость, которая наполняет тогда все существование паломника, то священное чувство умиления, с каким он созерцает впервые представившийся его грешным очам город мира, трижды благословенный Иерусалим... Не только христианин, но и мусульманин, узрев священный град, одинаково скажет «Славу Богу! Кончен дальний путь!» У подножья Голгофы и Сиона всякий путник найдет свой желанный покой... И будь то маловер или атеист, или, что Вам угодно, человек далекий и от Бога, и от людей, хотя бы закоренелый злодей или преступник, но сердце как-то невольно заговорит в нем при виде того города, с представлением о котором встанет невольно в памяти навеянное еще с детства религиозное воспоминание, встанут, как живые, Евангельские образы, и как-то невольно целые картины, словно наброшенные мгновенною кистью художника, представятся полные живых красок и образов перед изумленными духовными очами всякого, еще не в конец измельчавшегося в погоне за суетою, человека... И в эти минуты хочется видеть, созерцать, веровать и умиляться... сердце размягчается, как воск, как говорит изречение корана, и оно становится способным верить безответно, горячо…

Если так глубоко отзывается в сердце каждого, даже не паломника, одно первое впечатление, производимое Иерусалимом, то легко себе представить, что тогда творится в душе истинного паломника... Немудрено, что он тогда весь горит верою, как потребный факел, полон ею, живет ею одною... В эти минуты он может стать истым фанатиком, и для меня, по крайней мере, понятен отчаянный порыв, с которым ворвались наэлектризованные крестоносцы Готфрида Бульонского в стогны Иерусалима, облив стены его вражескою кровью…

Осенив себя крестным знамением, часто припадает паломник на землю и молится на виднеющийся невдалеке Святой град; долго стоит он, созерцая панораму Иерусалима, как бы стараясь навсегда запечатлеть ее в своем мозгу, пока говор товарищей или крики погонщиков не напомнят ему, что надо идти вперед.

Еще четверть версты, и караван паломников у ворот русских построек, расположившихся вне города, недалеко от Яффских ворот Иерусалима среди возникающего вокруг стен града Давидова нового европейского Иерусалима, на месте прежнего лагеря Императора Тита, там где сходятся 4 дороги, в Вифлеем, Крестный монастырь, Яффу и Наплуз. Уже первое впечатление этих построек с царящим над ним великолепным храмом Животворящей Троицы производит отрадное чувство в русском сердце; русскому путнику чуется, что в этих прекрасных белых зданиях он будет на русском месте, среди своих русаков, не смотря на то, что окрест расстилается страна мусульманская, страна, где много веков уже сидят неверные.

Велика сила общественная; сбирали с народа русского по всей великой России по копеечкам, и на эти лепты, жертвованные на улучшение быта православных поклонников в Палестине и выросшие в сотни тысяч рублей, воздвиглись громадные здания, где находит верное пристанище русский паломник, дотоле обреченный искать гостеприимства в греческих монастырях и в лачужках арабов и евреев.

Представьте себе десятин шесть или семь квадратных, обнесенных каменною невысокою стеною с несколькими воротами, пять, больших каменных флигелей, великолепную церковь по середине, два небольшие хорошенькие садика внутри стен, и Вы получите понятие о грандиозности русских построек в Иерусалиме. Площадь построек хорошо вымощена (но безукоризненно чиста только после Троицы и вообще в летнее время, в не паломнический сезон); все вместе дает цельное очень приятное впечатление издали и вблизи. Первое, что видит входящий во двор русских построек, на лево двухэтажный флигель русского госпиталя с миниатюрным садиком на южной стороне, а направо за небольшим, но густым цветником прячется дом Генерального консульства; напротив госпиталя параллельно западной стены двора выстроен громадный флигель, заключающий в себе небольшой дворик и сад, где помещается миссия, квартиры служащих и, так называемые, дворянские номера. Далее этого здания возвышается величественная церковь на 1200 человек в типе зодчества Афонских храмов, но украшенная внутри в русском вкусе, что составляет такую резкую противоположность с безвкусием и бедностью убранства греческих церквей, что всякий иностранец считает своим долгом в числе достопримечательностей Иерусалима осмотреть и русский собор. За церковью параллельно северной стены идет огромное одноэтажное низкое здание с двором внутри для помещения простых богомольцев-мужчин, так называемое, мужской корпус. На площади у церкви лежит огромная колонна, не отделенная от матерней скалы. По правой стороне вдоль восточной стены на нижней оконечности площади под террасою идет женский корпус, тоже одноэтажное здание, с двориком, назначенное для помещения богомолок, по обширности превосходящее мужской флигель, так как число женщин-поклонниц превосходит число мужчин в настоящее время. Как и перед домом консульства, так и перед зданием миссии, разбит небольшой садик-цветник, за которым идут от середины двора больше к восточной стороне огромные цистерны, которых несколько.

У ворот наших построек сидят привратники или портари из черных; эти последние встречают гостей, поклонников и разводят, смотря по виду, по различным флигелям и помещениям. Людей порядочно одетых, по виду смотрящих господами, ведут в так называемые, дворянские номера, лиц духовного звания в здание миссии, простых же паломников-мужчин в мужской корпус, а женщин в женский. В дворянских помещениях гостей принимает и размещает смотрительница, иногда при участии консула, в духовных один из членов миссии; в мужском корпусе коридорщик, а в женском смотрительница при помощи коридорщиц. На дворянском отделении, помещающемся в нижнем этаже южного фасада здания духовной миссии, все номера более или менее одинаковы чисты и отличаются разве только своею величиною; их очень немного, около десятка, и поместится в них свободно может не более 15–20 человек; некоторые комнатки одиночные, другие на двух и даже на трех человек.

В том же здании с восточного и северного фасада внизу помещаются номера для паломников духовного звания; комнаток будет десятка полтора. Я принужден о числе тех и других номеров говорить около, главным образом, потому, что число номеров, которые отводятся поклонникам в здании духовной миссии, чрезвычайно колеблется; это зависит с одной стороны от того, что в помещениях, предназначенных для паломников, обитают лица служащие, находящиеся при миссии или при консульстве. Так, в дворянском отделении обыкновенно занимаются два, три номера секретарем консульства, два смотрительницею; часто также две, три комнатки не сдаются обыкновенным паломникам, хотя бы они и были дворянского рангу, так как эти последние предназначены для персон, известивших месяца за полтора консульство о своем имеющем состояться прибытии; чрезвычайно заботливое в этом отношении консульство тот час же приготовляет лучшие, большие и наиболее удобные номера и бережет их девственными целые месяцы на тот случай, когда пожалует персона. Надо сознаться, что подобная предусмотрительность чрезвычайно печальна, и для паломников, имеющих право остановиться в дворянских помещениях, остается или перебираться в общие т. е. в корпуса, что не особенно приятно по той сомнительной чистоте, в какой содержатся последние, или нанимать себе помещение в гостинице, которое довольно дорого, тогда как гуляют на постройках два, три номера в ожидании персон, которые могли бы и не стеснять более бедных паломников и поселиться в одном из отелей со всею своею барскою спесью. За примерами ходить далеко нечего; в нынешнем году перед Пасхою я, не смотря на то, что меня знали на постройках все, начиная от консула и до последнего портаря, не мог найти себе помещения, хотя два номера были свободны в ожидании титулованных гостей. В самой миссии, помещения которой отдаются только паломникам духовного звания, по распоряжению Начальника миссии, иногда помещаются и частные люди, но на это нельзя рассчитывать, так как духовных не мало всегда гостит в Иерусалиме. Не лучше, чем в дворянских помещениях, порядки и в общих корпусах, как в мужском, так особенно в женском, где царит безграничный произвол и где творятся такие вопиющие безобразия, что надо только удивляться, как они могут существовать, когда консульство и Генеральный консул-начальник всех построек находится рядом, под боком.

Еще в мужском порядки немного сноснее, но в женском власть пресловутой M. Н., смотрительницы, которой имя проклинают все паломницы, дает себя знать тяжело. Детали построек и жизни в них наших паломников после, а теперь только мы ограничимся указанием одного факта, на который прежде всего наталкивается серый поклонник. Нe смотря на то, что помещение всякому русскому пришельцу на первое время должно даваться даром, сплошь и рядом корыстолюбивые смотрительницы облагают своих гостей настоящим тарифом, на что они, разумеется, не имеют никаких прав; но бесправие и беззаконность так обыкновенны на наших постройках, что мы увидим еще не раз далее, что справедливо выражение одного из монахов, останавливавшихся там в нынешнем году: «если бы наши постройки сгорели, то смрад от беззаконий, творимых там, поднявшись горе, заставил бы содрогнуться небеса».

Доброе, истинно христианское дело призрения странных пришельцев, притекших издалека в Святой град, наши русские деятели сумели превратить в такой хаос, в котором нельзя разобраться, благодаря только халатности людей, коим дело это ведать надлежит, и абсолютной бесконтрольности ведения дел. Лица, заинтересованные в этом, с такою, достойною лучшей цели, настойчивостью закрывают все от глаз приезжающих, способных видеть и замечать и что всего страшнее, предавать огласке, что все содеянное и делаемое остается в наших постройках, этих настоящих вертепах всяческих насилий над телом и духом паломников, остается в мирной сени неизвестности. Но отдернем узорчатое, затканное снаружи покрывало, и мерзость запустения во всей своей наготе и голой правде предстанет перед нами, какими оно представляется ежеминутно перед простыми серыми, безгласными, все переносящими для ради Бога паломниками.

Уже одна мысль о взимании денег за помещения там, где эти последние выстроены на кровные гроши этого же серого простого народа, по меньшей мере, не логична. Спросите однако любого паломника или лучше паломницу, и они Вам скажут, что взимание бакшиша за помещение – вещь очень обыкновенная на русских постройках. Долго этому я не хотел верить, но, расспросив десятки плативших, я должен был убедиться в этом, хотя консульство и не допускает подобной возможности; позднее я убедился, что консульство тут не при чем и что оно знает о многом, но все это по неисповедимым судьбам рассматривается им сквозь пальцы. «В тесное время всякий дает», говорит паломник, а не дашь, так потом пожалеешь... еще в мужском ничего, а бабье то уже гораздо обирается...». И действительно, не копеечки даже, а рубли приходится этим переплачивать даже коридорщицам, не только жадной смотрительнице. «Уважишь Марью Николаевну, говорили мне много раз богомолки, и она уважит тебя, и номерок даст посветлее, да по просторнее, да по чище, и чем больше уважишь, тем больше уважат и тебя, а не дашь бакшишу смотрительнице, и вобьют тебя, как селедку в бочку, в одну каморку вместе с человек 10–15, когда там и троим поместиться можно с грехом пополам...»

Надо видеть нужду и тесноту в наших общих корпусах, чтобы понять вполне ту причину, по которой невольно многие дают жадным смотрительницам с целью получить уголок мало мальски поудобнее, тем более, если паломник может затратить свободно несколько лишних рублей. Если в мужском еще, сунув 20–50 коп. и много много рубль коридорщику, можно купить кое-какое удобство, то в женском надо платить в десять раз дороже, отчасти по тому одному, что женщин-паломниц гораздо более чем мужчин, a помещения не достаточно для всех. Рубль, два, три считаются смотрительницею ни за что, и только за красненькую можно надеяться получить снисхождение; в тесное время т. е. паломнический сезон перед Рождеством, в Великий пост и перед Пасхою за конуру, в которой может поместиться четыре человека, брали по 25 рублей, и то не доставляя никаких удобств. Одной паломнице, жене протоиерея, желавшей поместиться со своею спутницею, предложили внести 30 рублей, и тогда только дать просимое помещение; так как она столько заплатить не могла, а предложила за себя и свою компаньонку всего 10 рублей, то была помещена в общую, где стояло всего 4 кровати, a помещалось 11 человек. Спали бедные паломницы, постилаясь поперек на сдвинутых вместе кроватях, и при этом, разумеется, часть помещалась на полу. Не лучше помещение и в мужском относительно простора; в женских номерах почти везде полагаются кровати, а в мужских одни нары, на которые набивают народу, буквально, сколько может поместиться; трудно выбрать себе уголочек, хотя немного посноснее, так как все они одинаковы, а потому коридорщику перепадает не много.

Не смотря на эту ужасную тесноту, когда в постройках набивается в два, три и даже в четыре раза больше, чем полагается, не смотря на все безобразия и поборы, чинимые там, огромное большинство русских все-таки идет туда и соглашается скорее валяться в коридорах или даже на дворе, только бы на русском месте, а не в греческом монастыре или арабском хане, так хороши условия помещения в этих последних. По первоначальному плану Палестинской Комиссии было предположено выстроить два корпуса в два этажа, мужской на 300 поклонников, a женский на 500 паломниц. Вследствие неизвестных причин постройки не докончены, и в обоих корпусах не существует верхних этажей, а поклонников приходится помещать всегда в два раза более, minimum около 1000 человек, а в сезонное время до 1500 и более. Нe смотря на это, даже при такой тесноте размещения многим не хватает места, так как к Пасхе набирается часто до 3000 паломников; немудрено, поэтому, что разбиваются на дворе шатры, что консульство помещает приходящих в греческие монастыри и даже принанимает арабские ханы. О подробностях помещений и жизни в них наших паломников мы скажем несколько далее, а теперь вернемся к этим последним, только что вошедшим под не совсем гостеприимную сень наших построек.

Смотря по времени и средствам таким образом, поклонник устраивается на русских постройках; только в сравнительно редких случаях ему приходится остановиться в греческом монастыре или арабском хане, и то не на долго, на время шестой, Страстной и Светлой недели, времени максимальной прибыли поклонников.

Получив уголок или местечко, он может отдохнуть немного и вздохнуть свободнее после долгого пути. Хотелось бы с дороги паломнику пораспарить свои усталые кости, пообмыть свое загрязнелое тело, но такового простого на Руси удовольствия и за деньги нельзя достать в Иерусалиме, так как о турецких банях паломник не имеет и понятия, да они не удовлетворили бы его, не говоря уже о дороговизне. Захочет он испить чайку, надо достать кипяченой воды, надо раздобыть самовар, уголья, посуду и т. д. Захочет он помыть свое белье, загрязнелое до nес plus ultra на пути во время лежания в грязном трюме среди угольной копоти и пыли, все это потребности первой необходимости, но удовлетворение их не легко на наших постройках, и это без сомнения составляет второй после тесноты недостаток последних, бросающийся в глаза в первый же день водворения в них паломника. Остается удовлетворять все эти потребности на стороне, но и это не легко, потому что не сразу осваивается наш богомолец с Иерусалимом, хотя с ним освоиться очень не трудно, особенно русскому, который скоро почувствует себя в граде Давидовом как дома, благодаря тому, что он очутится в большом обществе своих земляков, уже зажившихся в Иерусалиме.

Но как ни необходимо удовлетворение всех этих телесных потребностей, паломник заботится более об удовлетворении потребностей своего сердца и души. Они рвутся у него скорее ко Гробу Господню в Храм Воскресения, на который хочется скорее взглянуть хотя глазком; сердце чувствует потребность раскрыть свои раны перед таинственными, величайшими святынями христианского мира; всем существом своим паломник готов лететь туда, нe обращая внимания ни на что, не заботясь ни об отдыхе, ни о пище. Многие, действительно, едва сбросили с себя походные мешки и посохи, не освежив даже лица и горстью свежей воды и пересохшего горла глотком горячего чаю, не дав отдохнуть ногам, только что прошедшим 60 верст, стремятся скорее припасть ко Гробу Господню, так сказать, освятить первые шаги своего водворения на Святой Земле, начало своего настоящего паломничества. Словно украдкой, некоторые в тот же день под предводительством людей, знающих Иерусалим, отправляются в храм Воскресения и побродить по граду Давидову, как бы делая предварительный обзор его.

Другие спешат не так и делают все более обстоятельнее; они считают неприличным и грешным делом явиться ко Гробу Господню в походной грязной одежде с запыленным челом, странническим посохом в руках, усталым телесно и не совсем приготовленным душевно. Два, три дня они отдыхают на постройках, тем более что и переодеться не во что, так как вещи еще в дороге; в это же время они очищаются, омываются, молятся, постятся; некоторые даже говеют. Наконец приходят вещи из Яффы, отправленные на верблюдах Фокою Яковлевичем. Паломники тогда разбираются, вынимают подарки, присланные Патриарху или ко Гробу Господню, парчу, ризы, Евангелия, даже полотенца и т. д.; потом перечищают всю одежду, одевают чистое белье, и таким образом приготавливаются к посещению святынь Иерусалима, предварительно испросив благословение у Патриарха, что делается тоже по известному порядку.

Все, что я буду говорить о посещении паломниками различных святых мест в Иерусалиме и его окрестностях, будет относиться к толпе или партии поклонников, каковыми они обыкновенно ходят под предводительством вожака пли путеводителя; партиею можно назвать богомольцев, прибывших на одном и том же пароходе, которые хотя и достигают Иерусалима различными способами, но путешествуют по святым местам вместе. К этой, так сказать, естественной партии присоединяются богомольцы, не попавшие почему либо «в обход» с своею партиею, а также всякий желающий; таким образом партии образуются от нескольких человек до сотни, полторы и более.

Когда собралась такая партия, т. е. все конные и пешие прибыли из Яффы, успели устроиться, отдохнуть и приготовиться, назначается на утро первый выход партии в Патриархию для испрашивания благословения Патриарха на поклонение Святым местам. Об этом еще с вечера путеводитель сообщает в постройках; коридорщик и коридорщицы разносят эту весть по всем помещениям.

Нe пойдет, не приготовившись, истинный паломник; мало того что он очистит тело и облечет его во все чистое, по возможности, он старается очистить и душу; всю ночь промолится и проскорбит он, чтобы предстать возможно достойно «выну перед святынями».

Наконец настает вожделенное, давно уже ожидаемое утро, когда паломник сподобится достигнуть истинной цели своего паломничества.

Часов в 8 или 9 собирается партия; путеводитель обходит корпуса, заглядывает в кельи и смотрит, не осталось ли кого-нибудь из желающих, но почему-либо не готовящихся примкнуть к партии. В виду того, что путеводитель не только для неграмотного, но и для грамотного поклонника играет немаловажную роль, надо сказать несколько слов и об этом вожаке.

Путеводитель обыкновенно выбирается при посредстве духовной миссии, хотя и не без сильного, часто излишнего вмешательства консульства, из русских монахов, достаточно знающих Иерусалим, все его святыни и умеющих ладить с паломниками, управляться с толпою и быть не столько их официальным вожаком, сколько их добрым спутником и наставником, который мог бы не только указать на ту или другую святыню, но и объяснить ее значение. Путеводитель, поэтому, должен быть сведущ как в Библейской, так и в Евангельской истории, быть речист, сладко глаголив и вместе с тем понятен, обладать достаточно громким голосом, чтобы его могла слышать иногда немаловажная толпа и «не леностен в рассказах»; коли попросят или не поймут, хоть десять раз перескажи одно и то же, но дай каждому из своего «стада» уразуметь на месте святе суть и значение совершавшегося здесь священного события, и все детали его. Тогда только обзор святынь в частности и все паломничество вообще будут настоящим образом понятны, а следовательно и полезны для предпринявших его; если поклонник на месте услышит повесть о священном событии, и оно встанет перед его умственными очами образно и понятно, чему как нельзя более способствует место и обстоятельства, тогда только оно запечатлеется крепко в памяти паломника, и он может сознательно отнестись к тому, что видел, что он пережил.

Надо только видеть, с каким глубоким вниманием и усердием слушает красно глаголивого путеводителя толпа, когда он пространно повествует о том или другом событии на месте его совершения, подкрепляя свою речь текстами из писания, чтобы оценить значение и важность хорошего путеводителя, тем более, что большинство паломников часто не имеет и понятия о многих событиях священной истории, особенно Библейской; подробный рассказ об этом более, чем необходим, иначе и не стоит останавливать внимания простяка, если он не только не понимает события, место совершения которого ему показывают, но и не слыхал о нем.

Выбор путеводителя, поэтому, должен быть производим чрезвычайно осторожно, потому что от него зависит так сказать, судьба известного периода паломничества; от хорошего вожака паломники вынесут более, чем от любой книги, а если вожак этот водит партию богомольцев целые годы, то понятным для каждого будет то, что путеводитель, как педагог, воспитывает целое поколение паломников. К сожалению, в это дело выбора путеводителей напрасно мешается консульство, причем вмешательство его бывает иногда так сильно, что оно само назначает их чуть не из отставных солдат, не спрашивая даже духовной миссии, на обязанности которой лежит великий долг направлять русское паломничество на Святой Земле, сеять в нем добрые семена, вырывать плевелы и проводить духовно богомольца от момента его прибытия в Иерусалим до последней минуты его пребывания на Святой Земле. Насколько выполняет это наша Иерусалимская миссия, может ли она выполнить все, и какие средства имеет для выполнения этой великой цели, мы будем еще говорить далее.

Прибавим еще, что путеводитель, кроме дарового помещения на постройках, получает еще небольшое жалование от консульства или от миссии, за которое он обязан оказывать свои услуги безвозмездно паломникам; многие из этих последних, однако, благодарят своего вожака, особенно, если он им понравился. Кроме мелких денег иной сунет ему в руку и бумажку, хотя большинство старается отделаться теми или другими дарами: напр. платочком, или свертком чаю и сахара и т. д. Во время нынешнего моего странствования я не раз слушал толкового вожака Афонского монаха Иоанна и должен сознаться, что заслушивался его так подробно и красноречиво рассказывал он о каждой святыне, приводя нередко наизусть целый Библейский или Евангельский рассказ. К сожалению, о. Иоанн ходил с паломниками украдкой, потому что был сменен по капризу одного из секретарей консульства, переменяющихся по три на одном году, и был заменен таким безголосым и малоспособным вожаком, что многие паломники нанимали от себя «отца Ивана», которого в корыстолюбии упрекнуть нельзя. Но вернемся теперь к паломникам, которых мы оставили собирающимися начать свое «хождение».

И так под предводительством путеводителя новоприбывшая партия богомольцев отправляется в Патриархию; эта экскурсия для многих, как я уже сказал, есть первое знакомство с Иерусалимом. Первым делом богомольцев ведут в гостиницу Патриархии, где встречает их гостинник, благочинный архимандрит, говорящий по-русски; он поздравляет паломников со счастливым прибытием в Святую Землю из далеких стран, расспрашивает их о путешествии и угощает кофе, ракичкою, смоквою или изюмом. Богомольцы наши тут часто обязательно знакомятся впервые и с турецким кофе, и ракичкою, которыми их будут встречать потом везде во время их дальнейшего паломничества. После угощения все, напутствуемые архимандритом, отправляются в церковь св. Константина и Елены, где и служится на греческом языке благодарственный молебен. Уже тут начинает скорбеть наш паломник, что не понимает греческих возгласов, молитв и песнопений и всей службы вообще. При входе в эту церковь каждому дают по свече, которую он и ставит перед иконами, как благодарственную жертву за счастливо пройденный дальний путь; за свечи при выходе взимают по двадцати копеек, «по положению», как говорят путеводители.

По выходе из церкви мужчин отводят в одну комнату, а женщин в другую, где первым умывают руки и ноги, а последним одни руки в память древнего патриархального обычая умовения ног странникам и гостям. Умывание это совершается послушниками при пении певчими канона; по умовении каждый одевает нарочно для того принесенные чистые чулки, в которых пойдет и ко Гробу Господню; их он оденет и в смертный час, как и белье, в котором он погружался в священные воды Иордана. По окончании обряда, пока архимандрит окропляет паломников розовою водою, путеводитель рассказывает о смысле обряда и его установлении в Евангельские времена.

После всей этой церемонии поклонников ведут в особую горницу, уставленную, наподобие церкви, образами, куда входят по одиночке, и где находится весь Иерусалимский синод, все архиереи, митрополиты с Патриархом во главе. Трепетно бьется сердце паломника, когда он видит такую массу высшего духовенства, высших служителей церкви, обращающихся с ним так просто, что это одно подкупает в греческом духовенстве простого нашего паломника. Он привык на Руси не без особого чувства волнения смотреть даже на архиерея, которого иному удавалось видеть раз, другой в жизни, а тут целый собор архиереев, митрополитов и сам Патриарх, с одним представлением о котором связывается у нашего поклонника чувство безмерного уважения, переходящего в род обожания перед высоким положением и высшею благодатью этого архиерея из архиереев; все эти высшие степени иерархии обращаются с ним, простым богомольцем, серым мужичком так просто и естественно, как не отнесся бы к нему на Руси любой архимандрит. Не мудрено, поэтому, что первое впечатление, выносимое паломником из Патриархии после приветливых поздравлений, угощения, умовения ног, молебна, окропления розовою водою и ласковым приемом Патриарха в высшей степени благоприятно.

В горнице, где заседает Патриарх с синодом, предлагают паломнику книгу для записывания имен родственников живых или умерших на поминовение,а также самим Патриархом преподается благословение, причем вручается каждому «рукописание» т. е. разрешительная грамота, которую обыкновенно вкладывают в руку умершему при отпевании. Несмотря на всю безвинность этого рукописания, это последнее принимается многими поклонниками совсем за другое, и они рассматривают его, как разрешительную грамоту на отпущение всех содеянных до сея поры грехов, т. е. как настоящую индульгенцию, которую якобы легко купить у Иерусалимского Патриарха. Как ни странно звучит для православного слово индульгенция, но многие паломники убеждены, в душе, что Патриарх за труд, подъятый ими для паломничества, имеет право и действительно дает отпущение грехов. Нечего и говорить, насколько вредит это убеждение, и как оно противоречит истинному духу православной церкви, не продающей за деньги отпущения грехов, какие плевелы посевает оно в сердце паломника и всех слушающих его потом где-нибудь в забытой Богом глуши, лесной деревеньке. Необходимо, поэтому, самое энергическое вмешательство в это дело нашей миссии, которая растолковывала бы нашим богомольцам значение вручаемых им Патриархом рукописаний; это сделать не трудно, потому что многие понимают и без того истинный смысл и значение разрешительной молитвы.

Разумеется, под влиянием всех чувств, охватывающих паломника, под прекрасным впечатлением приема со стороны высшего греческого духовенства, с получением разрешительных молитв для себя и записи на поминовение перед Гробом Христовым имен всех сродственников, паломник не скупится, а раскошеливается, как может. Редко, редко кто жертвует серебро, большинство кладет бумажки, ценностью по достатку и усердию; среднюю величину пожертвования, говорят путеводители, надо положить minimum рубля полтора или два, тем более, что при этой церемонии некоторые раскошеливаются так, что жертвуют большую часть суммы, предназначенной на пожертвование и раздачу в Святой Земле. Обильные жертвования поощряются со стороны монахов сверх положенными благословениями просфорами с изображением того или другого двунадесятого праздника.

При записи обыкновенно все, имеющие что-нибудь поднести Патриарху, подносят ему подарки, иногда достигающие значительной ценности; бывают напр., куски парчи аршин 20, 30, целые серебряные Евангелия и т. п. вещи, хотя большинство даров, я думаю, по их сравнительной мало ценности принимается только потому, что «всякое даяние благо есть». За поднесенные дары Патриарх отблагодарит жертвователей благословением, к невещественной благодарности прибавляя и вещественную в виде четок, крестиков, перламутровых образков и т. д.

Записав имена, пожертвовав свою лепту и получив рукописание, паломник делает несколько земных поклонов перед Патриархом, после чего послушники провожают его в гостиницу, где он и дожидается, пока вся партия не поклонится Патриарху и Иерусалимскому синоду. По окончании этой обрядности гостей ведут в трапезу, где для этого случая приготовлено несколько кушаний, не особенно изысканных, но все-таки приходящихся по вкусу поклонника, тем более, что большинству их не удавалось попробовать горячей пищи, если не с Одессы, то со Стамбула. Пока угощаются гости, путеводитель ведет соответствующую речь или говорит Поучение.

После трапезы все идут в церковь преподобной Феклы, где богомольцам для начала показывают вдавленный в стену отпечаток на камне стопы Спасителя, к которому они «по вере и прикладываются», держа в руках возженные свечи, за эти последние «положено взимать по 20 копеек за свечу». Из этой церкви послушники ведут паломников на купол храма Воскресения, изнутри которого они могут хотя издали, сверху увидеть и обозреть часовню-Кувуклию, заключающую величайшую святыню христианского мира. Паломники повергаются ниц и долго молятся на Гроб Господень.

После этого обозрения богомольцы в одной из горниц Патриархии отдыхают с полчаса, с час, смотря потому, сколько времени заняло у них описанное приготовление к посещению самого Храма Воскресения Христова. Отдыхают они приблизительно до двух часов, когда после обеденного времени перед вечернею снова открывают двери храма. Наконец-то наступает давно вожделенная минута, когда паломник достигает апогея своего паломничества, когда он, претерпевший все, Христа ради, сподобится наконец упасть ниц перед Гробом Основателя религии мира и любви и облобызать священный камень, святейший престол на земле. Не мне описывать состояние души паломника, когда он приближается к этой святыне, не мне анализировать те ощущения, которые не переводимы на язык психологии, те струны, которые звучат тогда в сердце, наполняя его неизъяснимым, тихим счастьем и вместе с тем священным трепетом. Не чувствуешь, где находишься в ту минуту, на небе или на земле, говорил мне старый паломник, не ведаешь, идешь или летишь, движимый неведомою силою; в глазах, наполненных слезами священной радости и умиления, расходятся светлые и радужные круги, которые застилают зрение и, не давая ясных изображений, еще более заставляют трепетать священным трепетом сердце, дожившего до этой минуты паломника.

Сняв сапоги, в одних чистых чулках, которые потом он прибережет на смертный час, скрестив руки на груди, приближается паломник ко входу Кувуклии; многие ползут туда на коленах; все совершается чинно, не торопясь, за чем наблюдают, как путеводитель, так и архимандрит Гроба Господня. В Кувуклию входят по одиночке, чтобы не мешать один другому ощутить самую трепетную минуту в жизни паломника, когда он, узрев Гроб Господень, падает ниц перед ним и, если может еще, воссылает горячую молитву... Но не до молитвы многим; сердце их до того переполнено священною радостью, что они уже не могут молиться, а только плачут в умилении. Что тогда происходит на душе паломника, что он ощущает во всем своем существе, то ведомо одному Богу, а мы оставим одного паломника в Кувуклии, распростертого в священном трепете перед Гробом Господним в минуту «действительного общения между Богом и людьми».

Выйдя из Кувуклии, долго еще молится паломник около нее; многие только теперь получают возможность молиться, когда пройдут первые трепетные порывы сильно охватившего все существо священного чувства. Приложившись ко Гробу Господню, каждый жертвует по силе возможности. Но и тут, как и в Патриархии, только что пережив самую великую минуту в жизни, с сердцем «размягчившимся, как воск, духом, способным воспарить» не скупится паломник, а выкладывает все, что может пожертвовать. Все ставится ребром, и некоторые жертвуют последнее, оставаясь буквально нищими, едва имея денег на возвращение. Где же и жертвовать, думает паломник, как не у Гроба Господня? В наш век охлаждения религиозного чувства и усердия встречаются поклонники, которые норовят сделать все подешевле и стараются отделаться двугривенными и пятиалтынными, но все-таки большинство не скупится, на сколько то возможно. Не столько серебро, сколько бумажки, даже в три и пять рублей сыпятся на блюдо, и если взять среднюю арифметическую всего количества пожертвований, то рубль можно принять за среднюю пожертвования паломника в этом случае.

Все, приложившиеся ко Гробу Господню, после посещения Кувуклии устанавливаются перед нею путеводителем, в шеренги; архимандрит Гроба Господня и Святогробское братство в светлых ризах поют канон и стихиры из, так называемого, Сионского песенника (это местное издание очень распространено между паломниками и стоит от 90 коп. до 1 руб.). При этом даются в руки присутствующим опять возженные свечи, за которые снова «по положению» взимается по 20 коп. По окончании пения канона архимандрит говорит по-русски поучение из Сионского песенника на тему о достижении Святой Земли поклонниками, пришедшими из далекой России, и о том, что они сподобились наконец в награду за свое хождение узреть Гроб Господень; при этом проповедник опять поздравляет богомольцев со счастливым прибытием и приглашает следовать за ним.

С пением стихиря, с возженными свечами и в сопровождении архимандрита во главе Святогробского братства обходят паломники весь Храм, и в общем озирают все его многочисленные святыни; на каждом месте поются надлежащие стихи и говорятся соответствующие поучения из Сионского песенника. В настоящее время архимандрит Гроба Господня, свободно изъясняющийся по-русски, объясняет все паломникам сам на очень понятном для них языке. Свечи, с которыми поклонники путешествуют по святыням Храма, даются им на благословение. Подъемом на Голгофу и поклонением там оканчивается хождение по Храму Воскресения на тот день.

По закате солнца в Храме Воскресения совершается на греческом языке повечерие, по окончании которого сами поклонники читают по-русски канон и акафист Страстям Христовым, а потом и Божией Матери. К этому времени в Храм собираются и старые поклонники, ходящие каждую ночь, чтобы провести ее здесь в Храме возле Гроба Господня, слушая божественную службу. Из новых паломников, кто утомился, идет отдыхать на постройки; те же, которые решились пробдеть в Храме всю первую ночь своего пребывания в Иерусалиме, по окончании чтения акафиста поют стихиры и идут к Кувуклии; установившись вокруг нее, они читают акафист Гробу Господню, потом «Пасху» и т. д. Поют и читают, таким образом, они до утрени, которая совершается ежедневно по нашему часов в 10–11 ночи; по окончании утрени начинается обедня, так часов в 12–1 ночи. Если среди поклонников есть певчие, то всю литургию они под началом путеводителя поют по-русски, отвечая на возгласы, делаемые по-гречески. Обедня оканчивается в третьем часу ночи. Первый цикл паломнического хождения этим вполне заключается, но так как «порта», двери Храма Воскресения отворяются только при восходе солнца, то все поклонники отправляются в фандарик на Голгофу, где им предлагается опять ракичка со смоквою или изюмом, кофе и кусок хлеба.

Там же паломники могут прилечь, также как и в Храме, часа на два, на три отдохнуть.

После хорошего отдыха около шести часов утра или скорее по восходе солнца партия под предводительством путеводителя идет Страстным путем в Гефсиманию; по дороге вожак рассказывает о событиях, относящихся к месту прохождения, останавливаясь по временам на пунктах более или менее замечательных по событиям, происшедшим здесь, как напр. на местах падения Спасителя под тяжестью креста, у арки «Се человек», дома Вероники и т. д.

В Гефсиманию партия старается прибыть все таки к обедне; при входе в подземную церковь, хранящую Гроб Богоматери, богомольцам даются в руки свечи, с которыми они и совершают поклонение гробнице Божьей Матери, ставя их вокруг последней.

За обеднею паломник проводит время приблизительно до восьми часов. После литургии в Гефсимании вся партия идет в гостиницу, где подается на угощение ракичка, кофе, смоква и изюм; после угощения, разумеется, следует предложение записи и посильное пожертвование. Никто тут не кладет менее двугривенного или 30 коп., да и то уж очень бедные, а большинство и здесь отблагодарит за угощение бумажками.

По окончании всей этой процедуры, так часов в 10 приблизительно, путеводитель водит партию, как по вертограду Гефсиманскому, так и вокруг него, рассказывая возможно подробно те или другие священные события. Большая или меньшая подробность, красноречие и понятность этих росказней зависит, разумеются, от ораторского таланта путеводителя; в последнее время, как я уже говорил, водил поклонников монах Афонской горы Иван, человек простой, не мудреный, но за то любивший поговорить с богомольцами, не леностный и хорошо начитанный в священном писании. Не хитро, и, быть может, не особенно складно, говорил он, но за то «пространно и понятно», да просто паломнику, что для него всего важнее; каждую историю он начнет чуть не «с Адама», отзывались о нем поклонники, и все это так красно и понятно расскажет, да разжует, как в рот положит. Свой нехитрый рассказ «с Адама» о. Иоанн всегда обильно пополнял цитатами из Евангелия и Библейской истории, чем особенно привлекал паломников. Не знаю почему, но, быть может от того, что этот путеводитель, воспитавший несколько поколений поклонников, был неугоден консульству, он был смещен этим последним, как я уже говорил. На место сладко глаголивого о. Ивана был поставлен новый путеводитель из иеромонахов «такой бесталанный», что он не только что рассказать или разъяснить простому паломнику на месте святе то или другое, но даже и показать толком ничего не умеет. Будучи хитроумнее простого о. Ивана, он никогда не начинал с Адама, даже не утруждался рассказывать вообще, а говорил коротко и отрывисто. Здесь, мол, совершилось то или другое событие, здесь находилось то или это, не заботясь вовсе о том, что три четверти его слушателей совсем не понимали даже о чем идет речь. Надо было видеть, как недовольны были новым путеводителем паломники, когда он заместо разъяснения событий священной истории, старался втолковать, какое значение имели те или другие остатки, причем часто цитировал, прямо читая известную книгу Олесницкого. Не мудрено, что от такого путеводителя, как говорили паломники, «не было толку», и они «по слуху» обращались к неофициальному, заштатному проводнику о. Ивану, чем был чрезвычайно недоволен путеводитель официальный.

Как бы то ни было, с тем или другим вожаком паломники обходят Гефсиманию, посещают место, где спали Апостолы во время моления о чаше, обозначенное большим камнем при входе в сад, место, где Спаситель научил своих учеников молитве Господней, камень Ап. Фомы, камень молитвы Богоматери, место, где она стояла во время побиения камнями первого мученика за веру, Стефана, пещеру, близ которой совершилось предание Спасителя Иудою и т. д.; потом, следуя по долине Иосафатовой, переходят по мосту Кедрский поток; тут путеводитель обыкновенно рассказывает историю исцеления слепорожденного и показывает путь, которым вели Христа из Гефсимании на суд. По дороге богомольцы осматривают памятник Авессалома, памятник Иосафата, грот Иакова, где по преданию, сокрылись ученики при взятии Спасителя стражами, а также памятник Захарии. Обозрение этих достопримечательностей необходимо должно сопровождаться подробным рассказом, потому что многие из богомольцев никогда и не слыхивали об Иосафате и Авессаломе.

Осмотрев долину Иосафатову, паломники подымаются к стене бывшего Храма Соломонова, о значении которого проводник ведет более или менее пространную речь. Речь эта ведется обыкновенно у Золотых ворот, где партия делает небольшой роздых. Отдохнувши немного, идут вдоль стены. Не доходя до Георгиевского монастыря, есть небольшой холм, где путеводитель делает короткую остановку для того, чтобы показать издали окрестности Иерусалима, разъясняя при этом, что лежит в ту или другую сторону. Паломники тут знакомятся с направлением и относительным положением Вифлеема, Хеврона, Иордана, Назарета, Вифании и т. д.

Достигнув ворот Георгиевского монастыря, где богомольцев встречают с колокольным звоном и молебным пением, партия идет в церковь, где сперва служится на русском языке молебен, а потом предлагается хорошее угощение. Сперва обносят ракичкою, а потом ведут в трапезу, где приготовлены уже смены три, четыре яств и хлеба, сколько угодно. Во время этого обеда подносят раза два, три по стакану местного, довольно вкусного Иерусалимского вина. После трапезы разводят богомольцев по номерам, где они и отдыхают часа полтора. В Георгиевской обители монахи так ласковы, гостеприимны и любезны, что паломник и здесь легко раскошеливается, когда ему подадут запись и предлагают добровольное пожертвование. Ни чем так не легко подкупить нашего простого паломника, как ласкою и хлебосольством, которое он ставит выше всего; в чужой стране, среди мусульман и чужеземцев, эта ласка и угощение особенно дороги для него, и он, жертвуя, часто даже не соображает, где и сколько он жертвует. Только потом он соображает, что там или здесь слишком зарвался, но отданного не воротишь, да паломник и не жалеет, потому что, где бы он ни пожертвовал свою посильную лепту, думает он, Господь все примет одинаково, если то было от чистого сердца.

Из Георгиевского монастыря после отдыха богомольцы идут в Великую Панагию, девичий монастырь; тут поют они несколько стихов, a иеромонах читает соответствующее Евангелие и провозглашает здравие посетителей, после чего необходимо предлагается опять запись, и также неотразимо происходит пожертвование. После посещения Великой Панагии богомольцы идут на постройки, где и отдыхают вечер и ночь, совершив долгое и утомительное 36 часовое хождение по святым местам града Давидова; многие при этом приходят в такое изнеможете, что после того отдыхают несколько дней.

На третий или четвертый день по прибытии в Иерусалим, поклонники, отдохнув немного после первого хождения ко Св. Гробу, собираются посетить Вифлеем, отстоящий на час, полтора пути к югу от Иерусалима; о времени этой экскурсии путеводитель оповещает богомольцев также с вечера накануне, так что на другой день часов в 8 или в 9 утра партия богомольцев, к которой всегда примыкают и старые, под предводительством проводника, собирается около ворот, и когда окончится сбор, то выступает, спускаясь направо от Яффских ворот в долину Гинномскую.

По пути путеводитель рассказываете, о Гинномском водоеме и горе Сионской, которую показывает издали паломникам; партия останавливается также на несколько минут у развалин монастыря Св. Вавилы. Отсюда с общим пением божественных стихов, при чем хороший путеводитель всегда является и запевалою, идут к селу Скудельничьему и дереву Иуды, около которых вожатый говорит обыкновенно соответственную речь о значении их в Евангельской истории. Для сокращения времени в пути проводник обыкновенно заставляет паломников петь всех вместе стихи и молитвы, что очень нравится большинству богомольцев. В подобном пении незаметно доходят до Ильинского монастыря; не доходя до него с четверть версты, проводник прерывает пение рассказом о полях Ефремовых, с которых вернулись еврейские соглядатаи с вестями об Обетованной Земле. У самого монастыря Св. Ильи путеводитель указывает еще на цистерну или колодезь волхвов, около которого эти последние наблюдали звезду, и дерево Богородицы, отдыхавшей под сенью его; каждый паломник считает своею священною обязанностью взять сучочек или корочку с этого дерева себе на память.

С пением тропаря Св. Илье Пророку и колокольным звоном входят паломники в широко растворенные ворота Ильинского монастыря; монахи встречают их с пучками свечей, которые и раздаются при входе богомольцам; всякий волен ставить свою свечу, где хочет, и даже брать ее с собою на благословение от обители. Вся партия прямо проходит в церковь, где служится по-русски молебен, после которого путеводитель ведет пространную речь о Пророке Илье, его жизни и чудесах... На церковное блюдо, за свечи и за молебен жертвует, кто сколько хочет, minimum 10–15 коп., среднее около 20–25 коп. Из церкви монахи ведут богомольца в свою трапезу, где, как и везде, предлагается ракичка, изюм, а потом три, четыре смены брашен; во время обеда раза два обносят гостей красным вином. От трапезы прямо проходят в гостиницу, где получают благословение от настоятеля и жертвуют по силе возможности при записи. Здесь уже богомолец не раскошеливается так, как в Патриархии или в Гефсимании, приобыкнув к той мысли, что нельзя везде жертвовать по многу, а стараться, как можно поменьше, чтобы хватило раздавать свои лепты везде.

В Ильинском же монастыре многие из паломников, по предложению монахов, записываются на, так называемую, «маслинку»; путеводитель при этом объясняет смысл и значение этой записи.

Пожертвовать или записаться на маслинку, значит пожертвовать на масло для лампад, которое добывается из Патриарших садов Мальхи и идет отсюда во все святые места Палестины; запись одного имени на такого рода вечное поминовение при пожертвовании на маслинку стоит три рубля. Уже с давних пор вошло в обыкновение записывать на маслинку имена погибших «несчастною смертью», т. е. скоропостижно умерших, опившихся, или самоубийц и т. д. На память о записи в благословение жертвователю дается от обители икона св. Пророка Ильи, писанная на кипарисе. Как вступление, так и выступление из монастыря совершается с пением и колокольным звоном.

Вся партия идет дальше по направлению к Вифлеему; не доходя до него, паломники еще останавливаются у гробницы Рахили и у, так называемого, «горохового поля», где они собирают небольшие круглые известковые камешки, действительно похожие на каменный горошек; и здесь, как и везде, от путеводителя требуется пояснение. Небольшая остановка также производится у водоема, вода которого течет из прудов Соломоновых; здесь паломники умывают себе руки и лице при пении Иорданского стихиря.

С громогласным пением священных стихов вступает партия поклонников в Вифлеем; народ встречает их с радостью. При входе в великолепный Вифлеемский храм, куда прямо направляются паломники, им раздают свечи, зажегши которые, предводительствуемые священством, они идут в Вертеп Рождества Христова. Тут сперва сам митрополит служит молебен по-русски, после чего следует речь путеводителя и прикладывание «ко звезде», обозначающей место рождения Великого Учителя. Прикладываясь к этой великой святыне, как и ко Гробу Господню, многие подползают на коленах, одев предварительно чистое белье. Приложившись, жертвуют, причем жертвования кладутся к вящему соблазну на самую серебряную звезду, что чрезвычайно профанирует святыню. Но греческие монахи не понимают профанации святыни, а потому безобразная выкладка денег на место одной из величайших христианских святынь, легко заменимая опущением даяний в кружку или на блюдо, существует поныне.

После того, как все богомольцы приложились, они идут в храм Рождества Христова, предшествуемые священным клиром и с пением «Рождество Твое Христе Боже наш»... Обойдя храм, они тем же порядком обходят пещеры, принадлежащие католикам: св. Иосифа Обручника, младенцев, избиенных Иродом, блаж. Евсевия, блаж. Иеронима, Павлы и др. После этого обзора богомольцы с пением и зажженными свечами идут в кельи; монахи разводят их по номерам, где уже начинается непомерное чаепитие. Кипятку сколько угодно, но чай и сахар свой. Напузырившись порядком и отдохнувши немного, паломники идут на благословение к митрополиту; нынешний владыка Вифлеема Анфим чрезвычайно приветливый и обходительный человек, хорошо владеющий русским языком, производит хорошее впечатление на паломника своею простою с ними беседою. Сообразно со степенью любезности митрополита раскошеливается и наш паломник, который всегда пожертвует лишнюю копейку на запись в Вифлееме, предлагаемую ему после благословения; около рублика, а то и больше многие оставляют из наших в Вифлееме, благодаря ласковости митрополита при благословении. Приняв это последнее, все паломники идут в трапезу, где после обычного первого угощения ракичкою с изюмом подаются две или три смены; кроме того трапезующие раза два, три обносятся вином. Пропев несколько стихов после трапезы, все расходятся по своим номерам, где и отдыхают весь вечер. Некоторые в это время бродят по обители или по Вифлеему, покупают крестики, образки из перламутра, из кости и т. подобные изделия, которыми издревле славятся Вифлеемские христиане. Часов около 11 вечера начинается утреня, к которой собираются все, как пришедшие вновь, так и прежние гости Вифлеемской митрополии. После утрени богомольцы опять расходятся по кельям и отдыхают уже до восхода солнца, до обедни. Хотя и не важные помещения предлагает митрополия своим гостям, но большего и лучшего и требовать нельзя при такой массе богомольцев, в общем все-таки не взыскательных.

Обедню на заутрии служит сам митрополит на русском языке в сослужении иеромонахов и священников, если таковые находятся среди паломников; всю службу богомольцы, умеющие петь, подпевают путеводителю и певчие из поклонников, поющих обедню. По окончании литургии путеводитель проводит партию по святыням, находящимся в руках католиков. При этом посещают Молочную пещеру, со стен которой соскабливается беловатый камень, идущий на приготовление лепешек, называющихся млеком Богородицы, и помогающих родильницам в трудных родах, как искони верят паломники. Это и подобный суеверия, профанирующие своею практичностью истинное значение тех или других святынь, должны быть не только удалены из печатных путеводителей, дающихся на руки простым паломникам, но замереть и в устах путеводителя, как недостойные святости места.

От Молочной пещеры проходят к месту, где, по преданию, Иосиф во сне видел поклонение братьев, и к деревеньке, населенной православными арабами и называемой нашими паломниками Пастушки, так как в ней, говорят, жили пастыри, которым ангелы первым возвестили о рождении Спасителя. В деревеньке Пастушках показывают колодезь Божией Матери, напоивший «Мать и Чадо Ее». Отсюда, перейдя поле, по преданию, принадлежавшее некогда Воозу, где Руфь собирала колосья, партия богомольцев приходит к пещере Пастырей, из которой эти последние увидали отверстое небо и ангелов, поющих: «Слава в вышних Богу»... В пещерке, куда надо сойти по ступеням, находится бедная православная церковь с священником арабом, кое-как маракующим по-русски и могущим, по крайней мере, отслужить молебен. От пещеры Пастырей посещают еще виноградники лавры Св. Саввы, но не всегда, а потом возвращаются в митрополию, где пьют чай и отдыхают. Отдохнув, идут к митрополиту благословляться на обратный путь. Вифлеемский владыка благословляет каждого паломника четками из оливкового дерева, а поклонников, почище одетых, еще московскими литографиями Вифлеемских святынь и просфорами. К вечеру вся партия с пением стихирей возвращается в Иерусалим на постройку, что составит конец верст пять или шесть с небольшим.

Совершив Вифлеемскую экскурсию, весь следующий день обыкновенно отдыхают паломники; вечером же этого дня путеводитель объявляет по корпусам известие о том, что на завтра с утра начинается обход новоприбывшей партии вокруг Иерусалима.

С раннего утра собираются паломники в Гефсиманском храме, где слушают литургию; отсюда уже под предводительством вожака, c пением духовных песней отправляются к монастырю св. Спиридония, недавно еще выстроенному у восточного подножья горы Елеонской. Туда идут, пересекая южный склон Елеона и оставив в стороне гору Злого совещания. Приветливый настоятель и строитель этой, еще не населенной иноками, обители уже там и приготовил все для встречи гостей. Все колокола Спиридониевского монастыря, бойко отзванивая, встречают партию богомольцев, а сам архиерей-хозяин в полном облачении принимает гостей и ведет прямо в храм, где совершается молебен на русском языке и говорится самим же хозяином обыкновенно и поучение. После духовной пищи готова уже и телесная; ракичка, хлеб, чай и смоква подкрепляют богомольцев. После этого ласкового приема неизбежно, разумеется, следует запись и пожертвование на строение «еще не созданной вполне Обители».

От «Спиридония», откуда провожают поклонников колокольным звоном, эти последние идут к Вифании, где и посещают известную Лазареву пещеру. Здесь около входа уже толпится множество арабов и арабок, выпрашивающих бакшиш; у самого спуска в пещеру сидит хозяин или хозяйка этого вертепа и вручает входящим по небольшой восковой свечке, за что им, разумеется, следует небольшой бакшиш. Поклонники, посещающие Лазареву пещеру в одиночку, меньше как гривенником или пятиалтынным не отделаются, тогда как гуртом, по пословице, всегда дешевле. Расплачивается обыкновенно путеводитель за всю партию, для чего собирает с каждого чаще всего по паричке. Иногда он сторговывается еще дешевле и платит за всю партию человек в 500–600 какие-нибудь 50–60 коп. Рассказав паломникам Евангельское повествование о воскресении Лазаря, путеводитель предостерегает их, чтобы они спускались туда поосторожнее, потому что при спуске легко оступиться по скользким, влажным, полуразрушенным ступеням, и повредить себе руку или ногу, как это и случается нередко. Из предосторожности путеводитель не допускает большой толкотни при спуске и наблюдает здесь особенно строго порядок и очередь.

Из Лазаревой пещеры паломники уносят обыкновенно на память кусочки рассыпающегося камня. Отсюда партия начинает подъем на гору Елеонскую, не пропуская по пути ничего замечательного, что лежит, разумеется, на совести путеводителя. Обыкновенно от Вифании прямо проходят на русскую Елеонскую постройку, тоже творение о. Антонина, который здесь воздвигает и небольшой храм, не смотря на то, что дело постройки тормозится со всех сторон. Начальник миссии еще с вечера заготовляет угощение для посетителей. Богомольцев встречает на русской постройке один из иеромонахов миссии в облачении; он служит молебен или в доме, или под открытым небом, и провозглашает здравие гостей. Потом следует посильное угощение, обыкновенно чисто русское: чай в волю и хлеб. Желающие жертвуют и здесь при записи на воздвижение храма и поддержание постройки, но жертвования эти не велики, и большинство отделывается серебряною монетою, если не пятачками. Вокруг постройки и церкви разбивается сад и виноградник по восточному склону; Елеонский русский уголок вообще выглядит очень уютным и веселым.

От русского места богомольцев ведут в турецкую мечеть к так называемой «стопе Спасителя»; путеводитель и здесь, как и в пещере Лазаря, дает бакшиш сразу за всю партию, собирая с каждого по паричке или просто копеек 40–50 за всех. Если бакшиш удовлетворяет мусульман, то они еще водят паломников на минарет, откуда расстилается прелестный вид на весь Иерусалим и все его окрестности; видна даже пустыня Иорданская; а Мертвое море, как на ладони, представляясь в виде небольшого озерка, покрытого голубоватою дымкою в глубине скал, окружающих его. За это удовольствие, впрочем, приходится обыкновенно прибавлять бакшиша, без которого на Востоке ничего не делается. Самая «стопа Спасителя» более чем подозрительна; это простое неправильное углубление в камне, очень слабо напоминающее форму стопы, чтобы не сказать более, a предание, по всей вероятности, выдумано досужими путеводителями, с глубокой древности профанирующими беззаветную веру паломников. Стопа Спасителя в Елеонской мечети, по моему мнению, имеет такое же значение, как и колыбель Христа в подземелье Омаровой мечети, и другие quasi христианские святыни, которые измышляются мусульманами для эксплуатации христианского чувства. Зайдя отсюда по дороге на гору Галилеи, где делается небольшой привал, проходят и к гроту Пелагеи, где за впуск опять приходится пожертвовать по паричке minimum; спуск сюда должен быть тоже осторожен, и без свечей невозможно ходить по этим интересным подземельям.

Отдохнув под маслиною, где Богородица получила от Ангела «райскую ветвь», о чем хороший путеводитель сумеет красно рассказать, паломники идут дальше в храм Молитвы Господней, Патер-Ностер (Pater Noster), где «Отче наш» написано на стенах притвора на разных языках; с особенным удовольствием наш богомолец читает молитву на русском (написанную, к слову сказать, не особенно грамотно). Тут же находится пещера с католическою церковью Символа Веры. За посещение всех этих святынь, как и вообще католических, с поклонников ни в какой форме ничего не взимается, монахи не торчат перед глазами со свечами или записью, что так прискучивает видеть у православных святынь. Один из братий, наблюдающий за храмом, стоит где-нибудь в углу, молится или читает что-нибудь, не мешая посетителям отдаваться чувству, охватывающему их; буде же у кого найдется усердие поставить свечу или опустить пожертвование, он укажет кружку или с поклоном продает свечу. Так как в церковь Патер-Ностер обыкновенно ведет поклонников сторож, который подносит также посетителям «цветы из вертограда», то многие ему дают от себя одну, две парички, тем более, что путеводитель приглашает сделать это, так как сторож очень беден.

При спуске с Елеонской горы путеводитель останавливает внимание паломников еще на месте Пророческаго плача Спасителя о судьбе Иерусалима, а также заводит к могилам Пророков. Тут ни жертвовать, ни платить бакшиша никому не приходится, потому что они не заняты ни арабами, ни христианами (кажется куплены о. Архимандритом Антонином). Для посещения этих интересных погребальных пещер необходимы свечи, а путеводитель всегда их имеет у себя за пазухой. Многие паломники, впрочем, не лазают в эти подземелья, тем более что в них ничего особенного нет с точки зрения богомольца.

От Пророческих гробниц начинается крутой спуск с Елеона в долину Иосафатову, прямо к источнику Божией Матери. Подходят сюда обыкновенно с пением молитв и хвалебных песней Богородице. Так как источник находится довольно глубоко в земле и туда ведет спуск ступеней в 50, то путеводитель и здесь должен наблюдать особенный порядок и очередь, как и в пещерах Лазаря и Пелагеи. Каждый богомолец считает своею священною обязанностью спуститься туда, умыть свое пылающее лицо в студеной воде источника и попить из него «с молитвою и верою». Между бывалыми паломниками ходит слух, что вода этого студеного ключа действует чудотворно на болезни глаз. Пока продолжается спуск и умывание, другие немного отдыхают, образуя вокруг источника живописные группы. К ним присоединяются еще арабы и арабки, всегда во множестве торчащие около колодезя, и все это у подножия зубчатых стен Иерусалима производит особенное впечатление на паломника.

От ключа Богоматери не далеко и Силоамский источник; достигнув этого места, путеводитель опять ведет речь, цитируя Евангельские сведения об этом источнике, а паломники не преминут испить «освященной водицы» и умыть ею свои запыленный лица.

Отсюда мимо древа Исайи, под тенью которого, по преданию, Пророк был перепилен деревянною пилою, партия богомольцев идет к источнику Иова, где опять делается небольшая передышка для того, чтобы путеводитель успел кое-что порассказать. Сотворив новое умовение в источнике Иова, подымаются к селу Скудельничьему и к развалинам церкви св. Онуфрия; тут некоторые из паломников посмелее со свечами в руках заползают в погребальные гроты, где покоятся еще кости многих погребенных там. Мимо развалин церкви св. Елены по хребту идут дальше над долиною Гиннома, причем путеводитель должен вести речь об идоле Молохе, жертвоприношения которому совершались в этой долине. С пением духовных песен незаметно доходят до Сиона.

Тут путеводитель указывает сперва остатки дома Иоанна Богослова, а потом ведет в дом Тайной вечери, Умовения ног, и горницы Сошествия Св. Духа; из этой последней, находящейся в турецкой мечети, через решетку показывают апокрифические гроба Давида и Соломона. За посещение этих святых мест приходится платить бакшиш, сравнительно с важностью святыни, небольшой. Даже при одиночном посещении можно отделаться гривенником или пятиалтынным, а целая партия гуртом платит копеек сорок, пятьдесят; самое большое, что придется по паричке или по полкопейки с брата.

Отсюда ведут паломников в дом Кайафы, где (ныне армянский монастырь) приходится «пожертвовать на свечку», и в темницу Христову, где собирают с паломников пожертвования на масло для неугасимых лампад; привыкши немного к обилию пожертвований, вольно и невольно расточаемых на каждом шагу в Палестине, паломник уже ухищряется беречь деньгу и обыкновенно при посещении последних Святых мест старается отделаться паличкою, тем более что приходится отдавать пожертвования не православным, а армянам. На дворе монастыря при входе в ворота находится большая виноградная лоза, возле которой, по преданию, апостол Петр трижды отрекся от Христа. Самая темница Христова находится в темном приделе армянской церкви, замечательной престолом, сделанным из части того камня, которым был завален вход ко Гробу Господню.

С Сиона входят в город, проходя через Сионские ворота, и идут прямо в армянский женский монастырь, построенный на месте, где стоял дом первосвященника Анны, куда привели Спасителя из Гефсиманского сада. «Тут снаружи у алтаря показывают за железною решеткою дерево, к которому, говорят, был привязан Христос, прежде чем был введен в дом первосвященника, а в церкви на полу означено место, где стоял Спаситель перед первосвященником».

От дома Анны недалека и армянская Патриархия, тоже за одним махом посещаемая поклонниками. В большом храме ее есть придел, на полу которого отмечено кругом место, где была усечена голова Иакова Брата Господня; в этой же самой церкви хранятся три камня, принесенные, по преданию, архангелом Гавриилом в дар Богородице с Назарета, Иордана и Синая; к ним богомольцы «по вере прикладаются». В саду армянской Патриархии, самом большом в Иерусалиме, показывают поклонникам старый Ливанский кедр, единственный чуть не во всей Палестине. Не предлагая записи, армяне подставляют для пожертвований тарелку. Наши паломнике не долюбливают армян и жертвуют обыкновенно паличку; редко кто положит гривенник, а другие и вовсе ничего не кладут.

Посетив армянскую Патриархию, причем редко когда удастся увидеть Патриарха, партия идет через город домой, заходя еще по пути в дом Давидов, где опять приходится заплатить ничтожный бакшиш, хотя по паличке; после этого посещения богомольцы идут через Яффские ворота прямо на постройки, совершив действительно обход вокруг всего Иерусалима. В подобных обходах проводит обыкновенно новоприбывший паломник первые дни своего пребывания в Св. Граде; в первую же неделю он, уже знакомый в общем с святынями Иерусалима, начинает свое знакомство и с ближайшими его окрестностями.

Из ближайших экскурсий около Иерусалима всякий паломник делает еще обязательно экскурсию в Горнюю или град Иудин, куда идут тоже партиею. Время, назначаемое путеводителем для этой экскурсии, еще накануне с вечера объявляется на постройках. Собравшись утром у ворот, с площади Мейдан прямо спускаются вниз и идут на запад мимо Патриаршей мельницы. Дорога идет по великой каменистой дебри, где еще недавно было опасно проходить в одиночку. Через какие-нибудь 20 или 30 минут, при пении стихирей, богомольцы достигают Крестного монастыря, стоящего на подобие крепости в лощине. Звон во все колокола обители и иеромонахи в полном облачении встречают паломников.

С громогласным пением партия проходит прямо в церковь, где ставит свечи, получаемые при входе; затем следует поклонение месту, где росло, по преданию, древо, послужившее для изготовления орудия Крестного Страдания Христа Спасителя, причем путеводитель рассказывает нескладную историю о преступлены Лота и его дочери. Не смотря на то, что место, где росло древо, находится в алтаре, по древнему обычаю прикладываться туда пускают все-таки даже женщин. Из алтаря богомольцев ведут в пещеру, где показывают пустоту, образовавшуюся на месте пня и корней прославленного древа, причем монахи оделяют богомольцев песочком и камешками, взятыми из этой ямины. Свои пожертвования на обитель паломники кладут на выставленное блюдо, отделываясь и тут медяками и паличками; за свечи, впрочем, платится особо, и эти последние остаются обыкновенно у поклонника на намять об обители. Из церкви монахи ведут своих гостей, по обычаю, в гостиную, где им предлагается ракичка, смоква, вода, а в заключение всего запись для пожертвований.

С пением и колокольным звоном покидает партия Крестный монастырь и идет отсюда дикою дебрею в Горнюю. Дорога эта чрезвычайно трудна по своей каменистости, особенно для наших поклонников, привыкших к ровной почве, а потому, не смотря на небольшое расстояние, приходится иногда делать привалы. Когда партия достигнет холмов, с которых видна Горняя, начинается снова пение.

Едва на русских постройках Горней заприметят толпу земляков, как начинается тоже звон во все колокола.

Иеромонах, посылаемый от миссии вперед, чтобы заготовить все к приему партии, встречает ее в полном облачении и проводит в недавно выстроенную, так сказать, первую русскую церковь в Палестине вне Иерусалима. Тут служится молебен Казанской Богоматери (во имя которой выстроен храм), святым Захарии и Елизавете, Иоанну Предтече и т. д. Многие богомольцы тут усердно ставят свечи, радуясь, что видят в чужой земле свою русскую церковь с небольшим русским женским монастырем, возникшим в самое последнее время, в 80 годах под заботливым наблюдением о. Антонина. После молебна богомольцы проходят в гостиницу, одну из лучших построек русских на Святой земле, где ждет их чай с хлебом; во время угощения иеромонах предлагает пожертвовать что-нибудь на постройку, на что обыкновенно и не скупятся паломники, распарившись в волю чайком.

Отдохнувши тут часа полтора, два, партия выступает из Горней в пустыню Иорданскую, где в горных дебрях к своему высокому назначению приготовлялся Иоанн Предтеча. Дорога туда очень трудна и камениста; пути более часу. Достигнув источника Предтечи, где всякий обязательно умывается и испивает студеной водицы, партия отдыхает с часик, в продолжение которого осматривает грот Предтечи. Здесь по преданию, обитал великий Пророк, питаясь акридами и диким медом. Сторож этого места, принадлежащего французам, предлагает богомольцам камешки из грота и цветы, растущие вокруг источника, за что, разумеется, эти посетители благодарят его русскими медяками и турецкими бело-красными паличками.

Вздохнувши малость, возвращаются тем же путем паломники в Горнюю ко всенощной, которую правит миссийский иеромонах. После всенощного бдения хозяева угощают гостей незатейливым ужином кашицей и маслинами; у кого имеется в запасе чай, тот может получать кипятку в волю, так как у смотрительницы наших построек находятся огромные самовары, обыкновенно кипящие во все время пребывания там паломников. После ужина и чаю, кто хочет ложится спать, а кто еще перед сном грядущим часа полтора, два гуляет в прекрасном саду, разведенном о. Антонином при постройках в Горней, вокруг монастыря. Несколько приветливых, поселявшихся здесь инокинь беседуют с паломниками, и эти последние нигде себя так хорошо не чувствуют, как в Горней, ставшей поэтому одним из любимейших мест прогулок наших поклонников, как по красоте места, так и по удобствам остановки здесь под крылышком о. Архимандрита.

Переночевавши на постройках, на утро богомольцы стоят литургию, а потом, напившись чаю с хлебом, предлагаемыми им от миссии, отправляются в обратный путь в Иерусалим, заходя по дороге в два католические монастыря. В одном из них показывают место Рождения Иоанна Крестителя в пещере, находящейся внутри церкви, тогда как другой стоит на месте дома Захариина, где произошла известная встреча Елизаветы с Св. Девою Мариею. В деревне Айн-Карим показывают также источник, из которого Богоматерь, живя в доме Захарии и Елизаветы, черпала воду. На дворе дома Захарии до ныне еще высится дерево, о котором рассказывают различные предания.

Экскурсиями в Горнюю и к источнику Иоанна Предтечи оканчивается для паломников обзор святынь Иерусалима и его ближайших окрестностей под предводительством путеводителя. Это, так сказать, первое знакомство их со Святою землею, во время которого, под руководством человека сведущего, они только знакомятся с предметом своего паломничества, посещая все святыни, но осматривая их поверхностно, на людях, не имея возможности остаться одному со своими мыслями, перечувствовать глубже то, чем сердце хочет насладиться наедине, вдали от всего мира и его соблазнов. За этим первым знакомством, за этим, так сказать, поверхностным обзором святынь, для паломника, обыкновенно не спешащего, начинается другой период паломничества, период большего и более короткого знакомства со святынями, в продолжение которого он уже не торопится, а может осматривать все обстоятельно и подробно, удовлетворяя вполне своим духовным потребностям, что он и делает или один, или в своей компании. Целыми днями затем бродит уже паломник по Иерусалиму, по Елеону или по Храму Воскресения, все высматривая, выглядывая, почитывая свой печатный путеводитель, отдыхая и сосредоточиваясь, сколько ему будет угодно; целыми днями он живет также в Вифлееме, на Елеоне, в наших постройках, и в Горней и наслаждается вполне духовно и телесно своим паломничеством. Так как многие по ограниченности своих средств не могут предпринимать далеких экскурсий по Палестине, как напр. в Хеврон к дубу Мамврийскому, к Иордану и Мертвому морю (хотя огромное большинство старается посетить эти места), не говоря уже о Назаретской экскурсии, требующей много времени и затрат больших для паломника денег, то часто описанными экскурсиями вокруг Иерусалима оканчиваются похождения паломника. Мы поэтому оставим пока в стороне большие экскурсии, а взглянем поподробнее на житье-бытье нашего паломника в Иерусалиме.

В самом пребывании нашего поклонника на Святой земле надо различать два периода: период сезонный паломничества, около праздника Рождества и Пасхи, а также Великий пост, и период не сезонный, лето и осень, потому что жизнь наших паломников всецело зависит от количества их, потому что этим, как мы сказали выше, обусловливается размещение их, один из самых важных моментов их жизни в Иерусалиме. В то время, как в первом периоде постройки наши буквально набиты битком, весною и летом, когда во всем Иерусалиме проживает какие-нибудь три, четыре сотни русских, на постройках тихо; они пустуют, белятся, подкрашиваются, очищаются; дворы очищаются также, и даже трава вырывается вон, хотя она и не мешает вовсе.

Постройки, на которые в сезонное время не обращают никакого внимания, летом вообще принимают более благообразный вид, в котором и застает их большинство высокопоставленных лиц, почему-то особенно любящих посещать Палестину летом. Разумеется, при таких условиях, эти последние выносят самое прекрасное впечатление о наших постройках и, по возвращении в Россию, своими росказнями чрезвычайно мешают взглянуть на истину не сквозь розовый очки тем, кому сие ведать надлежит. Грустный факт втирания очков до сих пор парализовал самые лучшие начинания.

Я уже описывал в общих чертах ту тесноту и неприглядность помещений, в которых обитают наши паломники даже на пресловутых русских постройках в Иерусалиме, а теперь дополню описание еще несколькими яркими штрихами. Я говорил также о том, что теснота помещений отчасти обусловливает систему обложения паломников бакшишами со стороны смотрительниц, а отчасти и в свою очередь обусловливается широким размещением челяди консульства и миссии в помещениях, предназначенных не для приживалок, а для людей, пришедших издалека и не имеющих где склонить голову. Чтобы не быть голословным, я приведу несколько примеров. Известный на постройках Хана Хури занимал весною 84 года 3–4 большие комнаты, регент певчих при миссии 2 или 3, почтальон-араб, теперь совсем бесполезный, одну громадную комнату и, кроме того, паломническую кухню, несколько певчих, которым место было в миссии, по одной, так что всего из 47 номеров мужского корпуса около 20 было занято «своими», когда в остальных 27 должны были поместиться до 600 мужчин и около 270 женщин, которым не хватало места в женских помещениях. Прибавлю еще, что я скорее уменьшил, чем увеличил цифру в действительности там помещавшихся, превышавших более чем вдвое против расчета.

Так как цифровые данные в Иерусалиме, как и во многих местах, облагаются какою-то таинственностью, то я не могу привести точных цифр всех помещавшихся в небольших конурах паломников, хотя хорошо знаю, что в комнатке, предназначенной для двоих, иногда ночевало до 8 и даже до 10 человек; не смотря на все это, места нe хватало все-таки; многие богомольцы спали в коридорах и даже на дворе; консульство строило палатки на дворе построек, снимало ханы, абонировало греческие монастыри, но оттуда буквально бежали наши паломники на русские постройки, соглашаясь скорее валяться на дворе, только на русском месте, на просторе, чем сгнивать в сырых, грязных, темных конурах греческих монастырей и арабских ханов, где не давали вволю даже воды. Когда я опишу подробно потом, так называемые, греческие монастыри, скорее грязные постоялые дворы, абонируемые у Патриархии монахами, то станет понятным, отчего оттуда бежали русские, не смотря на то даже, что деньги были заплачены вперед за несколько месяцев, как от чумного места или от заразы.

Это страшное скопление (до 4000 чел.) паломников сразу, при недостатке помещений для них, обусловленное легкою возможностью добраться в Палестину, а в самое последнее время отчасти и энергическою помощью Палестинского Общества, не может быть приветствуемо этим последним, так заботливо пекущемся о всех нуждах русского поклонника. Если уж облегчается самый путь в Палестину до того, что, по выражению многих паломников, знавших по опыту прежние цены на проезд, «теперь съездить в Иерусалим стало дешевле пареной репы», то a priori можно ожидать довольно быстрого увеличения числа богомольцев, особенно к праздникам Рождества и Пасхи. Что бы ни говорили, но увеличение на 2–3 сотни паломников было заметно уже в первый год выдачи паломнических книжечек; очевидно, что в следующие годы число это может возрастать со скоростью геометрической прогрессии, когда русское общество будет более знакомиться с полезною деятельностью Палестинского Общества, пока еще далеко не всем известного, и тогда это последнее, раздающее по удешевленной цене билеты на путь в Палестину, может очутиться в крайне неприятном положении. Необходимо поэтому, пока не будут возведены, если не новые постройки для наших поклонников, то по крайней мере вторые этажи корпусов, как то было предположено по первоначальному плану, ограничить выдачу паломнических книжечек до известного предела. Так как через год или через два Общество может быть уверено, что ни один русский поклонник, отправляясь в Палестину, не минует его, т. е. не пройдет, не прибегнув к его братской помощи, как облегчающей путь его в далекую Святую землю, то контроль этот более чем возможен, тем более, что Обществу легко знать maximum, который может поместиться в наших Иерусалимских постройках. В противном случае, на деятельность Общества могут пасть даже нарекания, хотя и несправедливые, как на деятельность одностороннюю, что даже теперь высказывают некоторые просвещенные паломники, хорошо понимающие цели Общества и вполне доверяющиеся ему, зная, что связь богомольцев с Обществом не держится на поводах казенщины.

Разумеется, большее число паломников и более правильное размещение их, по моему мнению, должно быть предметом первой заботы нашего Общества, но необходимо также стараться, чтобы в Иерусалиме на русских постройках не было такого ужасного стеснения, как в ночлежных домах или тюрьмах, что чрезвычайно неблагоприятно отзывается на здоровье наших поклонников, иначе мы ничем не гарантированы, что не сегодня, так завтра вспыхнет какая-нибудь новая эпидемия, как это было в 83 году, когда сыпной тиф, забравшийся в наши постройки или, скорее сказать, зародившийся в них, начал производить такие опустошения (15% смертности) среди заболевших, что власти города хотели устроить карантин вокруг всего русского места.

Но, помимо тесноты, помещения наших поклонников, можно сказать, ужасны и по другим своим гигиеническим условиям, только отчасти обусловленным теснотою размещения. Сама по себе коридорная система недурна, но в том виде, в каком она применена на Иерусалимских постройках, надо сознаться, что она не удовлетворяет первым гигиеническим условиям, свободному притоку воздуха и доставлению достаточного количества света. Представьте себе длинные темные коридоры, которые образуют собою замкнутую линию прямоугольника; прибавьте к этому, что коридоры эти низки, узки, с массою дверей в номера, имеют всего два, три выхода, через которые тяга воздуха неудовлетворительна в такой степени, что воздух в коридорах не только что освежается очень медленно и неполно, но часто, особенно, если приперта одна или другая дверь, то абсолютно застаивается. Тогда понятно вам будет, что при одном входе в этот темный лабиринт, где и днем без огня проходить трудно, чувствуешь особенную кислую атмосферу почти не проветриваемого жилья, которая под час бывает удушливою.

Если таковой воздух уже в коридорах, то каков он бывает в отдельных номерах, куда набивают двойное и чуть не тройное против положенного количества число людей (а в некоторых случаях и более, как мы видели выше), при той известной всем нелюбви русского человека к чистому воздуху и отпиранию окон, можно себе представить. Как в мужском, так и в женском флигелях есть большие номера, куда помещают, даже по положению десяток другой паломников; есть даже такие, куда может поместиться до 45–50 человек, и куда во время «тесноты» набивают до 100–120 постояльцев. Попробуйте тогда войти в подобное помещение даже не из свежего воздуха, а из коридора, хотя днем, когда большинство паломников «в разгоне», и вас отшибет сразу такая ужасная, просто миазматическая атмосфера, обдаст таким удушающим жаром и спертым воздухом, что тело мгновенно покрывается потом, и вы поспешите убежать оттуда, зажавши нос, чуть не остановив дыхания. Что здесь бывает ночью, когда соберутся все постояльцы, из которых многие курят, другие возжигают лампады и коптящие лампочки, третьи душат воздух всякими снадобьями в роде «ладана», причем не имеют обыкновения отворять окошек из боязни «застуды», и говорить не приходится, потому что это понятно и без пояснений.

Но и это еще не все; от построек недалеко расположены отхожие места, эти настоящие клоаки, устроенные самым первобытным способом, загрязненные «в сезон», как конюшни Авгия; недалеко расположены и помойные ямы или, вернее сказать, просто помои, потому что эти последние льются не особенно чистоплотною публикою везде, где придется, за окошко или у крыльца, даже близ цистерн; особенно загрязнен страшно внутренний двор в женском корпусе, где помои стекаются по каменистому плато в середину его, образуя целое помойное озерко. Немудрено, поэтому, что самые ужасные миазмы, рождаемые лучами сирийского солнца, подымаются оттуда днем и ночью, и наполняют как коридоры, так и помещения не выводимым ничем ароматом. Те внутренние дворики внутри зданий коридорной системы, которые по теории должны служить проводниками света и свежего воздуха на наших Иерусалимских постройках, залитые помоями, иногда украшенные извержениями, являются только дополнением к описанным клоакам, порождая идентичные миазмы; благодаря этой, так сказать, внутренней клоаке, плюс клоака наружная, которая, правда, расположена только с одной (но, к сожалению, с наветренной) стороны, оба корпуса, как мужской, так и женский, находятся постоянно среди царящей атмосферы клоачных миазмов, не говоря уже о спертом испорченном воздухе и духоте самых жилых помещений.

Кажется, что после описанных в высшей степени антигигиенических условий наших построек, не остается ничего более сказать, но, к сожалению, эти последние обладают еще одним недостатком, правда, обусловлены не столько помещениями, сколько бытовыми условиями. Недостаток этот заключается в страшной вечной копоти и дыму, пронизывающих как коридоры, так и номера, обстоятельство, заслуживающее особенного пояснения. По первоначальному плану было положено иметь в приютах общее хозяйство для запасов и вещей. С бумаги это перешло и на дело, т. е. на постройку, но на практике ничего кроме формы и доброго желания не оказалось. Кухни, правда, имеются и в мужском, и в женском корпусах, а в первом даже печь с двумя очагами, но ими почти никто не пользуется, потому что общее хозяйство не организовано, а для одиноких паломников оно невозможно, так как кухня требует страшно много дров, что в Иерусалиме, где дрова продаются на вес, слишком накладно. Кухня поэтому завалена Бог знает чем и отчасти занята под помещение, а все хозяйство ведется в коридорах. Кипячение самоваров и варение кушанья производится на переносных очагах, о которых мы потом еще скажем несколько слов; очаги эти, как и самовары, ставятся в коридорах, каждый ставит свой очажок у дверей своего нумера. Так как паломников на постройках сравнительно великое множество, то из коридоров эти очаги не выводятся целыми днями. Копоть и дым поэтому ужасные; иногда от дыму в помещениях режет и даже колет глаза; все стены, как и потолки, закопчены; по каменному полу валяются уголь и пепел; грязь везде и во всем ужасающая и поразительная для всякого свежего человека.

Даже трем коридорщикам (а их на мужском отделении всего один) нет физической возможности убирать весь этот мусор в продолжение целых суток, что было бы Сизифовою работою. Да и вообще, как говорят люди, пожившие в Иерусалимских постройках, особенно в сезон, о чистоте никто и не заботится; это совершенная правда, потому что на русских паломниках, как и на русских постройках, грязь поразительная, особенно после того, как посмотришь на паломников иноверных, да полюбуешься их приютами, Hospitium, где чистота, доведенная до изящества, поражает всякого посетителя, даже такого, который, подобно мне, заражен зарывающимся патриотизмом. Наш паломник, как мы скажем впоследствии, не выходит из грязи во все время своего паломничества, в чем он виноват только отчасти; эта засасывающая грязь, из которой почти невозможно выбиться, для человека, мало-мальски привыкшего к чистоте, составляет истинный крест паломничества. Если рассмотреть все условия, в каких находится наш поклонник, то этому не придется удивляться, и тем более бросать камень обвинения в человека мало повинного.

На пароходе паломник томится в грязи, угольной пыли и копоти, без возможности сменить даже белье; придет в Иерусалим, на постройках также грязно; они завалены всякою нечистотою; ни обмыть тела, ни вымыть белья порядком нет возможности. Пойдет наш богомолец в церковь или греческий монастырь, даже во Храм Воскресения, и там его преследуют грязь, нечистота, зловоние; самый Гроб Господень стоит окруженный атмосферою отхожих мест, построенных в Храме и расположенных так удачно, что по условиям тяги Кувуклия постоянно находится в струе миазмов отхожего места, которых не заглушат никакие благовонные курения Счастливой Аравии.

Немудрено поэтому, что наш паломник подвергается нападению со стороны всевозможных паразитов, и сам служит рассадником их; в этом он виноват только отчасти, хотя привилегированные паломники и паломницы, а также офицерство пароходов смеются над несчастными прямо в глаза, затыкают нос, проходя мимо бедняков, и обходят их, остерегаясь, чтобы не заполучить паразита. Чем же виноват этот бедный паломник-странник во имя Божие, что у него нет средств ехать в каюте, каждую ночь раздеваться, переменять ежедневно белье, принимать морскую ванну, а по приезде в Иерусалим или Константинополь остановиться в отдельном номере со всем комфортом? Чем виноват он, что помещается в грязных, полных паразитами и грязью, номерах нашей странноприимицы и получает, так сказать, в наследство эту грязь и нечистоту, хотя бы он сам был чистоплотен до щепетильности? Я сам проделал круг паломничества со всеми его невзгодами; проехал рейс в трюме с простыми паломниками, прожил их жизнью и на подворьях, и в греческих монастырях, и по собственному опыту могу сказать, что человек, который посвятит даже все свое время на приведение себя в порядочный вид и на сохранение чистоплотности, не сумеет освободиться от грязи, среди которой он вращается и живет, как не может бумага, опущенная в чернила, остаться белою. Надо, поэтому, не смеяться над меньшею братиею, а помогать ей словом и делом, как старший должен помогать младшим.

Как бы то ни было, но паразитов на постройках великое множество; если даже на дворянских номерах не оберешься от блох, то про помещения простых паломников и говорить нечего. В стенах и нарах обитают в великом преизобилии клопы, в полу блохи, в одежде и постели, если так можно назвать солому и тряпье, масса вшей; не знаю только, занесены ли сюда тараканы? Понятно, поэтому, что паломник, проживший хотя день на постройках, носит с собою целый зверинец, что с него буквально иногда падают паразиты, где бы оно ни было, и что даже в Храме Воскресения, где богомольцы на голых плитах проводят целые ночи, паразиты очень обыкновенны.

Кроме собственной нечистоты и, так сказать, унаследованной от предшественников паразитов, эту казовую нечистоплотность нашего паломника, как я уже сказал, обусловливает физическая невозможность ни обмыть себя, ни выстирать своего белья, как следует. Еще на наших постройках воды дается вволю, но в греческих монастырях и арабских ханах вода бережется, как сокровище, и нашим паломникам отказывают даже в необходимом количестве, что служит одною из причин, почему русский поклонник бежит отсюда на постройки, где рад поместиться, хотя друг на друге, но только быть у себя. Так как в странноприимице, несмотря на первоначальный план, нет и помину ни об умывальнях, ни о прачечной, ни о банях, даже о рукомойниках, то все процессы, производимые в специальных помещениях, производятся таким первобытным способом, о каком трудно себе даже составить понятие. Даже, практикуемый на Руси, несовершенный способ стирки белья в банях превосходит по своим результатам то несчастное мытье белья, которое ухищряется производить наш паломник, вовсе не такой нечистоплотный, как о нем привыкли думать многие другие.

Правда, как в мужском, так и женском корпусах есть небольшие комнаты, именуемые прачечными; в женском отделении сохранились даже четыре каменных корыта, которые уже уничтожены на мужской половине, есть также и очаги и котлы, но все это только вывеска того, о чем некогда разумно мыслил автор первоначального плана построек. Ставить огромные котлы и очаги там, где дрова покупаются по фунтам, и не предоставить организованной обществом или правительством топки, надеясь на то, что эта последняя будет производиться на гроши бедняками, также безрассудно, как ставить ледники в пустынях Африки, и предоставить туземцам право набивать их для сохранения припасов от порчи. Разумеется, вышло изо всех этих затей лишь то, что прачечными никогда не пользовались, очаги и котлы запустели, корыта перебиты, и все стало загрязнено, как помойная яма; так как самыми помещениями все-таки пользуются для стирки белья, то в прачечной по середине имеется общий сток на полу для грязной воды, которая постоянно стоит там, и, разлагаясь, еще более портит и без того вонючий воздух.

Не смотря на все это, паломники моют белье и при таких условиях, и я скажу, что, кто захочет, может ходить чисто, как это видно на многих. Воду разогревают они в своих миниатюрных жестяных самоварах и в ней кое-как полощут белье; потом стирают его в пренеудобных каменных корытах; в мужском корпусе, где нет даже каменных корыт, там ухитряются стирать или в крошечных посудинах, или даже просто на камнях на дворе, поливая белье кипятком из под крана самовара, как это мне приходилось видеть не раз. Многим же приходится мыть белье даже просто холодною водою. Полоскание тоже, по неимению сподручных средств, производится первобытным способом, простою поливкою. Понятно, что белье, вымытое таким образом, не может быть даже относительно чисто, так как оно загрязняется паломником при отвратительных условиях их помещения до nес plus ultra, и немудрено, что платяные паразиты переживают эту стирку, притаиваясь в складках. Кое-как вымытое белье развешивается по двору сушиться; этот процесс происходит очень скоро в Палестине, отличающейся сухостью своего воздуха.

Не смотря, однако, на эту сухость атмосферы, постройки наши в общем чрезвычайно сыры, и в обоих корпусах, редко в каком номере не найдется сырости по углам; в некоторых помещениях предварительно закопченные стены просто отпотевают. Разумеется, все это влияет нe только на внешнюю обстановку жизни паломника, но и нa гигиеническую сторону его жизни, действительно ужасной в «тесное время» паломнического сезона. Описание самых построек мы заключим описанием отхожих мест и цистерн, тоже одной из вопиющих сторон санитарного состояния русской странноприимицы в Святом граде, благодаря которой эти последние рискуют всегда сделаться рассадником эпидемий.

Как я уже говорил, ретирады устроены недалеко от корпусов, в каменных сараях, по восточному типу, без сидений; это одно уже располагает их к сильному загрязнению. Содержимое их стекает в канавки, выложенные известковым камнем, но снаружи открытым; по этим канавкам, наполняя всю окрестность ужасающею вонью, клоачное содержимое стекает в небольшую цистерну, находящуюся в нескольких саженях дальше. Прежде и даже очень недавно практиковался следующий милый способ очистки ретирадной цистерны: все содержимое ее разбрасывалось и разливалось на площадь за постройками, благо место там было свободно; прибавим, что на этой площади, по первоначальному плану, предполагался сад, так что подобное удобрение, быть может, по остроумному расчету заправил этого дела, служило для приуготовления почвы и наполнения ее туком. Отбросы, разлитые на большом пространстве, под палящими лучами сирийского солнца, заражали не только двор, но и все окрестности построек, разносясь еще подальше ветрами, очень не редкими в Палестине, на многие десятки саженей вокруг, так что, только благодаря вмешательству соседей, чуть не иностранных консулов, глупейшее удобрение земли было прекращено, и к «правильному» (?) очищению были приняты строгие меры. Я не знаю, какие были приняты прежде, но теперь очищение ретирадов производится более чем комическим способом. Risum teneate amici!

Заведует этим делом одна из смотрительниц, которая сняла от консульства, центрального управления всех построек, подряд на очищение цистерны за известную, не малую толику золотых. Раз или два в месяц на постройки является один или два грязненьких ослика с небольшими корзинами на спинах и начинают вывозить навоз. Нечего и говорить, на сколько несовершенен и первобытен этот способ очищения. Вони при очистке не оберешься и без того, а тут еще ослики торжественным шагом везут корзинки с добром через весь двор, чтобы отвезти и свалить на Силоам. Эта комичная процедура продолжается денька два и производится со всею арабскою небрежностью; содержимое, напр., часто проливается на дворе и по дороге. Когда снят верхний слой содержимого, консульству докладывается, что очистка произведена, следует получить столько-то... и все успокаивается. А между тем, цистерны не очищаются до дна, я не знаю с какого времени, а переполняются очень скоро; миазма становится с каждым годом все ощутительнее и сильнее и, если теперь уже на наших постройках, не смотря на то, что они расположены на высоком открытом месте, по временам стоит страшно тяжелая атмосфера, то что будет через несколько лет вперед, когда еще более застроится окрестность русского места! Между тем, очистка легко может быть поставлена правильно; стоит только дозволить очищать ретирады немецким колонистам, которые уже несколько лет добиваются этого, предлагая производить самую выгребку даром.

Не смотря на то, что цистерн для воды несколько на наших постройках и они довольно значительны, чтобы содержать воду в продолжение целого года даже для большого числа поклонников, надо сознаться, что вода их не совсем удовлетворительна. Я осматривал очень тщательно воду в марте и апреле, т. е. в то время, когда еще вода была относительно свежа, и должен сказать, что она была неудовлетворительна. Уже по наружному исследованию можно судить об этом, увидя, что поверхность воды в цистерне грязна, покрыта тиною и сором, и даже немного припахивает, если прийти в полдень со свежим носом. Я пробовал, хотя и не особенно тонко, химически анализировать воду, и пришел к тому же результату, довольно неблагоприятному. Раствор танина пополам со спиртом и четырьмя частями перегнанной воды давал с водою цистерны легкую муть, а капля марганцево-кислого калия, прилитая к той же самой воде, давала вместо фиолетового фиолетово-бурое окрашивание, что указывало на значительную примесь органических веществ к воде Иерусалимских цистерн, которую можно даже выразить в процентах. Мне понятно стало тогда, что мой коллега д-р Решетилло, врач при постройках, давно уже заявлял, что вода цистерн очень не хороша и что, хотя для госпиталя, надо иметь ключевую. Несмотря на эти не совсем удовлетворительные качества воды, в ней, все-таки никогда не терпит недостатка богомолец и может тратить ее бесконтрольно; даже во время засухи им о ней заботиться не приходится, потому что тогда покупает ее консульство. Это обилие воды одно уже заставляет предпочитать русскую странноприимицу всем другим помещениям, не говоря уже о греческих монастырях, где дают воду по мерке, так что для стирки белья многие приходят специально в русскую постройку, где в воде никогда не отказывают.

Не говоря уже о других недостатках нашей Иерусалимской странноприимицы, один из главнейших составляет неимение бани, без которой жить не может русский человек. По первоначальному плану полагалась и баня, также как и прачечная, и кухня, и сад, и многое другое чрезвычайно полезное для богомольцев, чему даже теперь остается пребывать in spe.

Недостаток в умовении, особенно ощутимый в Иерусалиме, где нет даже мест для купанья, надо поставить на первое место. Правда, некоторые ухищряются окупаться в Силоамском источнике или источнике Богородицы, другие купаются на пути к Хеврону в прудах Соломоновых, но на все это решаются только очень немногие, а большинство единственный раз во все время своего паломничества искупается в Иордане. При той же грязи, в какой приходит с длинного пути паломник, при той грязи, которая существует на постройках, при невозможности даже хорошо вымыть белья, бани крайняя необходимость. Надо удивляться только тому, к чему прибегают поклонники, нe могущие стерпеть грязи, покрывающей их тело. Некоторые ухищряются кое как омыть свое тело, не смотря на то, что помещаются в общих тесных конурах, для чего забираются в самые потаенные уголки двора, коридоры, даже ретирады, где обтираются или обливаются водою, что производится обыкновенно по ночам, но все это, разумеется, не может заменить бани. «Сколько хочешь запроси, только пусти в баню, говорят многие поклонники, мучась от снедающей их грязи, все с радостью отдал бы только попреть на вольном жару, да спарить с себя застарелую грязь». В этих словах звучит голая правда, и можно смело предсказать, что, как ни дорого стоило устройство и содержание бани в Иерусалиме, она окупилась бы при массе пришлого люда. Не 5, не 10, а 20, 30 даже 50 коп. бери за баню, и все-таки всякий паломник, тратящий рубли и десятки рублей на пожертвования, сходил бы, по крайней мере, раз или два во время своего пребывания в Иерусалиме, а большинство ходило бы каждую неделю пораспарить свою русскую плоть.

До сих пор мы говорили о самых постройках и их принадлежностях, а теперь еще взглянем на самую жизнь паломника в них вне периода его богомольческих экскурсий.

Войдите вы мысленно в один из номеров мужского или женского корпуса, преодолев отвращение к его удушающей атмосфере, и вам станет тогда понятно, что я не накладываю слишком густых красок на печальное житье-бытье наших паломников в «даровой» странноприимице в Иерусалиме. В маленькой, предназначенной для 3–4 человек комнатке, скорее конуре, похожей часто на карцер, на нарах и между нарами, в сырых углах, на грудах тряпья или сундуках, а то и просто на грязном полу ютятся десятки богомольцев; в женских номерах, где вместо нар имеются кровати, эти последние сдвигаются так, что образуют своего рода также нары, на которые ложатся из экономии места поперек, причем еще подмащиваются к кроватям при помощи узлов и сундуков. На полу и на нарах или кроватях почти нет и помину свободного места; на стенах развешаны те же узелки со всяким скарбом, пучки целебных трав, луковицы, веточки различных освященных древес, свечи, раковины и другие собранные в путешествии «всячины»; даже окна, выходящие на внутренний двор, залитый помоями, полузавешаны всяким добром, так что номера при всей их тесноте, сырости и грязи еще темны. Так как среди десятка или двух помещающихся в одном и том же номере, не говоря уже о помещениях, где ютится около сотни богомольцев, всегда найдутся люди болезненные, охающие, ревматики, которые будут с пеною на устах и проклятьем протестовать против каждой попытки отворить форточку, не только что окно, чтобы немного проветриться, то об этом нечего и думать; приходится поэтому сидеть в абсолютной духоте, воздухе, пропитанном кислым запахом сильно заношенного белья, прелых полушубков, остатков пищи, особенно луку, редьки, чесноку и селедок, а под вечер еще копотью свечника или плохой керосиновой лампочки. Отворить дверь в коридор тоже не легче; там также темно, копотно, грязно, душно, воздух не имеет тяги. Если так бывает еще в теплое время, когда все-таки с грехом пополам отворяются двери и форточки, то что бывает зимою, когда ко всем перечисленным прелестям прибавляется еще холод! При той дороговизне дров, которая существует в Палестине и при неимении печей, никакое нагревание помещений немыслимо, и немудрено, поэтому, что паломники согреваются своим собственным животным теплом, полушубками, запершись чуть не герметически в своих помещениях, в которых нет и намека на какую-нибудь самую немудреную вентиляцию. В общем женские номера, стоящие и в топографическом отношении ниже мужских, хуже этих последних и во всех других отношениях.

Нe лучше чем помещение и размещение паломников в гигиеническом отношении и питание их, очень и очень не мудреное. Хотя и не без денег вообще едут поклонники в Святую землю, но все-таки в среднем у них остается на свои потребности очень немного. Приехав в Палестину не гулять и наслаждаться, а для ради Бога, паломник наш только и думает о том, как бы пожертвовать поболее, не пропустить ни одной святыни, не поставив перед нею свечи, не пожертвовав хотя одной палички, не обойти ни одного монастыря, где с него всегда слупят, сколько возможно. В общем, поэтому, при сравнительной дороговизне жизни в Иерусалиме, у него на удовлетворение даже неприхотливых жизненных потребностей остается весьма небольшая сумма.

Главным предметом питания наших поклонников на Святой земле, как и на Руси, служит, разумеется, хлеб, но так как русского черного хлеба в Палестине нет и помину, а запас сухарей имеется не у всякого, то поневоле приходится питаться белым и полубелым. Для русского желудка очень не спорок этот хлеб; «сколько его не ешь, говорят наши паломники, им так не насытишься, как нашим ржаным хлебушком; мнешь, мнешь эту безвкусицу, уйму денег на нее потратишь, а проку, да сытости все нет, да и живот все-таки скучает, потому что где же ему наесться до сыту белым хлебом». Надо прибавить к этим правдивым словам, что в Палестине действительно не умеют выпекать хорошего хлеба, а потому этот последний кажется настоящею безвкусицею для русака, который не может сравнить его даже с родным ситным.

Для того, чтобы насытиться белым хлебом, надо съесть его, хотя и не так много как черного, но за то в два, три раза на большую цену. Для человека, питающегося исключительно хлебом и умеренного вообще в еде, последнего надо minimum на 10 или 15 коп., т. е. хлеб или полтора из муки 2 сорта; хорошему же едоку еле хватит два хлеба, т. е. на целый двугривенный.

Хлеб с чайком, который усердно дуют наши паломники на постройках за неимением другой пищи, составляет главный предмет питания огромного большинства. Человек умеренный в пище, неприхотливый, может существовать целые недели и даже месяца на этой пище Св. Антония, т. е. на жиденьком чайку с хлебцем, прибавляя к нему лучку или другой зелени, но, разумеется, этот minimum пищи не может считаться удовлетворительным, хотя его поневоле приходится придерживаться, так как при нем можно тратить в день на харчи всего около двугривенного. Тот, у кого имеется хороший запас сухарей и чаю из России, может еще более уменьшить свои суточные издержки на харчи, но подобный режим соблюдать очень трудно, и, сверх положенный расход является сам собою. Я знавал многих поклонников, ухитрявшихся на хлебе или сухарях с чаем прожить два, три месяца и притом сохранить еще сравнительную бодрость духа и крепость сил, хотя должен заметить, что такие expérimenta crucis обходятся не всегда дешево, а потому огромное большинство к этому основному режиму позволяет себе прибавлять почти постоянно кроме зелени еще плоды, иногда яйца и рыбу различных сортов.

Цены на жизненные продукты в Иерусалиме даже в сезонное время не особенно дороги, так что даже самые несостоятельные могут покупать такие продукты, о которых они на Руси и думать не могли, и, если, не смотря на это, жизнь в Иерусалиме все-таки дорога, то в этом замешаны многие причины, как-то: неспоркость хлеба, дороговизна дров и т. д. Чаю, разумеется, хорошего нельзя достать в Иерусалиме, и плохой кантонский чай, коим приходится довольствоваться по неволе, очень невкусен при своей сравнительной дороговизне. Скверный чай, который нельзя и сравнить с одно-ценным русским, стоит от 1 руб. 60 коп. до 2 руб. за фунт; сахар мягкий, легко рассыпающийся, низкого сорта, без особенной сладости, стоит около 20 коп. за фунт, но за то цены на остальные жизненные продукты гораздо более сходны.

Так, яйца стоят обыкновенно 15 коп. десяток и очень редко 10 коп.; вне Иерусалима можно достать десяток и за один левок; фунт лучшего оливкового масла за двугривенный. (Говоря о фунте, надо оговориться, что я буду везде проставлять цены в русских фунтах, потому что турецкие почти на половину менее). Из зелени паломники употребляют больше всего зеленый лук и картофель; луку, чесноку, перцу или редьки будет вполне достаточно купить на 1–2 палички в сутки, тогда как картофелю копеек на 5–10, смотря по еде. Батман (т. е. около 6 наших фунтов) картофелю стоит около 40 коп., также как и батман гороху, бобов и кукурузы.

Мяса наши паломники почти вовсе не едят во время пребывания в Иерусалиме, заменяя его рыбою, вообще недешевою на Святой земле. Батман сушеной рыбы бакалеи стоит minimum 70–75 коп., а соленой еще дороже, так как эта последняя исключительно привозная. Белужину продают по 40 коп. фунт, икру желтую от 25–40 коп. за фунт, селедки, смотря по величине. Торговцы, зная любовь русских к селедке, часто сидят с этою рыбою у ворот построек и навязывают ее проходящим, продавая большую, которая может хватить на 2 человек, за 10 коп., а маленькую за 2 и даже за 1 паличку; селедки эти в общем очень низкого сорта. Гораздо лучше и сходнее в Иерусалиме сардинка, которую можно достать по 20 и даже 15 коп. за коробку; этою рыбою питаются паломники более привилегированные.

Молоко, стоящее minimum 2 лева кружка, тоже не по карману большинству паломников; коровьего вообще достать там трудно, а больше навязывают козье. Различные сорта круп для супов: манная, пшенная и т. п. стоят за батман 5–6 левков. Соль тоже не особенно дорога, и целый батман ее можно купить за двугривенный. Капуста, преимущественно кислая, появляется в большом количестве в Рождественском посту, и тогда она в цене, ходит по 10 левов, т. е. почти по рублю за батман. Некоторые поклонники привозят даже с собою этот российский продукт, также как и сухари, крупу (в особенности гречневую, которой нет в Палестине), чай, сахар, рыбу, вино и даже скоромное масло.

Перечисленными мною продуктами исчерпывается весь выбор нашего паломника, особенно если сюда прибавить всевозможные плоды, очень недорогие на Святой земле. Лимоны, до которых так охочи россияне, продаются по паличке штука, лучшие по две, апельсины по 15 коп. десяток, а во время сбора чуть не по пятачку. Винограду лучшего батман стоит 40 коп., фунт лучших оливок 20 коп., похуже 14 коп.; персики ходят по 10 коп. батман, а яблоки по 40. Из плодов всего дешевле сухая смоква, которой батман стоите всего 4 левка, но ею питаются самые бедные. Нe смотря на кажущееся разнообразие в жизненных продуктах на рынках Иерусалима, этот последний далеко не представляет его в действительности, так как продажа тех или других продуктов прямо обусловливается временем года. Располагая произведения Иерусалимского рынка по месяцам, можно составить следующий список.

В самом начале года, в январе, феврале, продается уже ранняя зелень, бывающая, разумеется, в цене; продаются также продукты, имеющиеся круглый год на рынке, как напр. сельди, икра, оливки, крупа, сушеная смоква, финики и т. д. В апреле уже продают свежие бобы и горох, а также картофель; в мае к этому присоединяются огурцы, в июне яблоки, в июле виноград, смоква, персики, в августе апельсины и все остальные плоды, в октябре и ноябре свежая редька, репа, лук, чеснок, которыми преимущественно питаются богомольцы вплоть до масленицы.

Перед самым Рождеством кроме капусты в большом количестве на Иерусалимском рынке появляются апельсины и лимоны нового сбора.

К числу продуктов, имеющихся круглый год на рынке, принадлежит также, кроме круп, риса, пшена и масла, еще вино. Иерусалимское вино, не смотря на его приятный вкус и дешевизну (25–30 коп. бутылка или 4–5 левов ока, т. е. 3 турецких фунта 400 грамм), очень редко употребляется паломниками, так как оно им «не по нутру», но за то ракичка или водка, которую гонят на Востоке из всякой зелени и плодов (даже арбузных корок), но только не из хлеба, в большом ходу у наших земляков, хотя она и не может заменить родного «русского добра». Ракичка продается по бутылкам в ока величиною по 6, 7, 8 левов; многие предпочитают ей мастику, т. е. вино, приготовляемое из мастики, более ценное, чем ракичка и виноградное вино. Истые патриоты не употребляют ни вина, ни мастики, ни ракички, а предпочитают доставать дрянную русскую водку в жалких харчевеньках Иерусалима, содержимых русскими евреями.

Во всяком случае надо оговориться, что хмельных напитков богомольцы употребляют сравнительно мало, особенно женщины, а большинство довольствуется чаем или различными квасами, приготовляемыми из местных фруктов самими надомниками. Квасы бывают очень разнообразны, и главною целью своею имеют замаскировать неприятный вкус воды из цистерн. Самый простой из квасов состоит из воды, разбавленной уксусом; другие приготовляются из настоя русских сухарей. В Успенском посту бывалые люди приготовляют оригинальный напиток из свежих плодов кактуса. Плоды эти выжимаются; на мякоть их потом поливается вода, после чего получается настой сладкого вкуса с слабою кислотою. Делают квас также пополам из винограда и смоквы или винограда и кактуса; настаивают и одну смокву как сырую, так и сушеную.

Огромное большинство поклонников, как я уже говорил, питается в сухомятку отчасти по трудности и неудобству изготовления пищи, отчасти и по недостатку средств. Не мало находится все-таки людей, делающих как бы попытки изготовлять себе пищу, приготовляя, напр., яйца всмятку или в виде яичницы, или род тюри из плодов смоквы с прибавлением кусочков хлеба; другие таким же образом готовят редьку или род окрошки. Более искусные и вместе с тем более состоятельные паломники, особенно женщины, приготовляют различным способом те или другие варева. Покупая рыбу, зелень, плоды и всевозможные крупы, они варят себе супы, похлебки, кашицы и т. д.; рисовая, пшенная и манная каша на оливковом масле очень обыкновенное блюдо, также как поджаренная или вываренная рыба с зеленью.

Для того, кто захочет питаться, как следует и употреблять варево и жаркое, необходимо minimum 75–80 коп. в сутки; за рубль можно иметь хороший стол с рыбными блюдами и стаканом вина.

Обед, как и чай, изготовляется нашими паломниками, как я уже сказал, весьма оригинальным способом при помощи особых переносных очажков и жестяных самоваров, которые теперь в большом ходу на наших постройках, потому что они очень удобны и практичны как по своей дешевизне, так и потому, что требуют очень мало топлива. Так как главная пищевая потребность нашего паломника напиться чайку, то чайный прибор приобретается прежде всего каждым, прибывшим на более или менее значительное время в Иерусалим, паломником, если таковой этот последний не привез с собою из России. В Иерусалиме теперь, благодаря немецким колонистам, сильно развилась жестяная промышленность и произведения ее очень дешево сбываются нашим поклонникам. Жестяной чайник для кипятку на 16 чашек стоит 30–40 коп., а для заварки чаю 10, 15 коп.; жестяной самовар на 2 человека 40 коп., на 4 человека 60, 70; побольше рубль и более. Очаги или переносные печки стоят тоже около 40–60 коп., кастрюли 15, 30 коп. и т. д.

Как очаги, так и самовары нагреваются при помощи углей или деревяшек, которые очень кусаются в Иерусалиме; для постановки одного жестяного самовара требуется угля на 3–4 коп., так что всего чай обходится паломнику около 8–10 коп. со всем. Маленький мешочек углей в батман стоит полтора лева (15 коп.); угли притом еще часто подмешиваются небольшими камушками для весу. Мешок углей стоит 70–80 коп., побольше 1 руб. 80 коп. – 2 руб., а нагруженный углем верблюд обыкновенно один или полтора меджидие. Дрова или, вернее сказать, дровешки, составленные из кусков корней маслины, еще дороже. Кантар их (около 100 наших фунтов) стоит один или полтора меджидие, иногда 30 пиастров. Экономные паломники говорят, что, если бережливо употреблять эти дровешки, то их хватить на обед в продолжение целой недели на 30 коп.

Только что описанные очажки и самоварчики стоят в коридорах обоих корпусов у каждой двери номера, коптя стены и потолки в продолжение целого дня; когда проходишь утром или вечером, или в полдень но коридорам корпусов, везде видишь, с каким усердием раздувают паломники угольки своих очажков, ворча на их несостоятельность и припоминая родные широкие печи и вязанки дров.

Говоря доселе о частностях гигиенических условий жизни паломника, мы теперь можем резюмировать ее в нескольких словах. Живет он в сезонное время (а это и надо брать во внимание, потому что огромное большинство паломников живет только это время) в тесноте, убожестве, сырости, грязи, в атмосфере, пропитанной миазмами, питается Бог знает чем, много ходит, мало спит, истощая свое тело частым бдением, постом и молитвою. Не мудрено, что при таких условиях поклонник наш нe может сохранить известного равновесия траты и восстановления, равновесия телесных сил и душевных, потребных в паломничестве, что и невозможно, потому что только в здоровом теле здоровый и ум (In corpore sano et mens sana). Сводя к одному знаменателю все гигиенические условия жизни нашего паломника в Иерусалиме, недостаточной холи кожи и тела в связи с усиленною затратою, плохо пополняемою, нечего и удивляться, что проценты болезненности и даже смертности сравнительно очень велики между богомольцами, не смотря даже на то, что они живут в общем все-таки не долго в Иерусалиме, не говоря уже об экскурсиях.

Без сомнения, одною из причин, влияющих на особенное повышение процента болезненности между поклонниками нашими в Иерусалиме, служит непостоянство атмосферических колебаний, неравномерное распределение теплоты, частые ветры, холодные ночи и т. п. климатические условия вместе c непривычкою наших к южному климату, что не умаляет вовсе громадного значения дурных санитарных условий в смысле главнейшего этиологического момента в деле развития многих заболеваний.

Разобрав в частностях болезнетворные агенты, мы можем уже a priori даже предсказать, какие болезненные состояния будут преобладающими среди паломников. Специально паломнических болезней нет, и рассказы некоторых, что многие богомольцы натирают себе колена при долгих стояниях на каменном и холодном полу, что производит водянку и различные воспаления коленного сустава, как и его слизистых сумок, надо отнести к области мифов, но в общем нельзя не согласиться с теми, которые настаивают на том, что долгая молитва, бессонные ночи, изнурительные бдения и посты, ослабляя физические силы паломников, предрасполагают их ко многим заболеваниям, делая их более восприимчивыми. Очень частое соприкосновение коленей и ног вообще с холодным, каменным полом при низовых сквозняках, действительно, способствует у многих богомольцев появлению в нижних конечностях ревматических болей, коих они ранее не имели; долгие стояния влияют также неблагоприятно и на тех, у которых вообще обращение крови совершается ненормальным образом. У стариков, страдающих одышкою, сердцебиением и т. п. долгие службы способствуют механическому застаиванию крови в нижних конечностях; являются стазы, отеки и т. д., симулирующие местные водянки, и проходящие при одном двухдневном нормальном образе жизни. Точно также у людей, расположенных к варикозным расширениям вен, при тех же самых условиях легко образуются варикозные узлы и даже изъязвления на нижних конечностях (ulcéra varicosa). В двух случаях я также наблюдал ухудшение грыж после долгих стояний на Страстной Седмице. Быть может, паломнический подвиг предрасполагает сам по себе и к другим заболеваниям, напр. к невропатическим или психиатрическим, я не знаю, а потому мое убеждение, что специально паломнических болезней нет, особенно при понижении вообще религиозного и нравственного уровня паломников.

Исходя из этого положения, нам придется, разбирая здоровых паломников, заниматься рассмотрением только тех заболеваний, которые обусловливаются как климатическими, так и социально гигиеническими условиями всего строя жизни русских поклонников. Эти последние болезнетворные агенты могут не только предрасполагать, но и порождать новые заболевания, усиливать имеющиеся расстройства и способствовать к ухудшению кроветворения.

Общие расстройства питания, чем бы они ни сказывались, поэтому нередки между паломниками, и, если пересмотреть ряд этих последних, то следы общих заболеваний, дающих наибольший процент болезненности, можно заметить чуть не через пять человек. Старческие маразмы проявляются тоже очень рельефно среди пожилых поклонников, как последствия жизненных условий, их окружающих. К числу важнейших заболеваний, тоже представляющих значительный процент, можно отнести расстройства желудочно-кишечного канала, прямо обусловливаемые, как неправильностью, так и неудовлетворительностью питания. Разумеется, не смотря на привычку питаться кое-как, питание одним белым хлебом, непривычным для желудка, или сухарями и другими продуктами, часто неудобоваримыми, но дешевыми, легко расстраивает пищеварение. Желудочно-кишечные катары различных степеней, начиная от легкой диареи и колики и кончая дизентериями, в которые первые легко переходят, наблюдаются постоянно среди паломников. В амбулатории часто приходит поклонник, жалующийся на сильную боль в верхнем отрезке живота, т. е. под ложечкою, «у сердца» или на «тоску в животе», и один хороший прием касторового масла или английской соли, очищая желудок от переполняющих его плохо варимых веществ, поправляет все дело. Недостаток варева и вообще горячего отражается сильно на состоянии желудочно-кишечного канала большинства поклонников, a вместе с тем разрушительно и на всем организме, истощенном часто до nес plus ultra.

Поражение дыхательного снаряда, хотя временами сильно развивается среди наших паломников, в общем, однако, не представляет большого процента заболеваемости; только зимою и осенью, когда стоит чрезвычайно сырая и даже холодная погода в Иерусалиме, и на постройках согреться нечем, когда дуют довольно неправильные, но пронизывающие свежие ветры с гор, вообще не редкие в граде Давидовом, то ангины, бронхиты и даже воспаления плевры начинают развиваться довольно значительно, хотя и не дают все-таки тяжелых форм заболевания. Хронические формы страданий (исключая разве проказы) мало свойственны климату Востока, но за то все острым действуют энергичнее и разрушительнее. Те, кто принес с собою из России кашель, даже упорный, обыкновенно получает скорое облегчение, особенно прибыв в Палестину в жаркое время.

Наши постройки, находясь на вольном открытом месте, не смотря на то, что миазма развивается свободно около корпусов, благодаря частому продуванию последних ветрами, все таки не представляют особенного гнезда заразы, хотя, надо сознаться, только до поры, до времени. Недавняя (в 1883 г.) эпидемия сыпного тифа показала, чего можно ожидать каждую минуту, если не прилагать никаких мер предосторожности. Внезапно вспыхнувши, она быстро распространилась на постройках. Врач, не смотря на все свои старания, не будучи в состоянии не только улучшить санитарные условия построек или дезинфицировать их, но даже не имея места для изолирования заболевших, должен был только созерцать ход эпидемии и подлечивать попадавших в госпиталь. Я не знаю, сколько жертв унесла бы эпидемия, раз развилась она в таком благоприятном для своего развития гнезде, как наша странноприимица, сколько бед она понаделала бы вообще в Иерусалиме, если бы исключительные условия не оборвали ее, не давши развиться свободно. Уже по настоянию иностранных консулов турецкое правительство хотело учредить карантин вокруг наших построек, как эпидемия стала пропадать. Причиною тому была ранняя Пасха. Так как maximum богомольцев бывает перед Святой в конце Великого поста, то надо только пережить это время, чтобы уберечься от развития эпидемии. В 1883 году эпидемия началась в посту, но, к счастью, скоро огромное большинство богомольцев пошло в Назарет ко дню Благовещения, что дало возможность с одной стороны немного проветрить и дезинфицировать помещение, а с другой изолировать больных. Хотя и привезли с дороги нескольких заболевших, и даже были в Назаретском караване смертные случаи, но все-таки эпидемия потеряла свою силу. По возвращении каравана скоро наступила Пасха, огромное большинство богомольцев отхлынуло в Россию; и на этот год постройки были избавлены от сильной эпидемии. Наш врач при постройках говорил мне не раз, что при настоящих санитарных условиях жизни паломника в Иерусалиме, можно ожидать каждый день взрыва той или другой эпидемии.

Если тифы еще не особенно поражают поклонников, за то их сильно преследуют лихорадочные заболевания; редкий, кто приедет в Палестину зимою или по осени и проживет там месяц, другой, не заплатит свою дань тамошним лихорадкам. Эти последние чрезвычайно упорны, жестоки и при том так разнообразны, что симулируют другие заболевания, совсем не имеющие ничего общего с болотною инфекциею. Вопрос о лихорадках в Иерусалиме интересен в том отношении, что эти последние имеют тип настоящих болотных перемежающихся, хотя ни около, ни вблизи града Давидова нет и помину о болотах, да при том самый град лежит чуть не на самой высшей точке Иудейских гор. Человек, незнакомый с Палестинскими лихорадками, никогда не поверит, в каких разнообразных формах являются здесь лихорадочные заболевания. Заболит голова или появятся ревматические боли в руке, ноге или острый понос, или даже кашель, колотье в боку и т. д., все это до такой степени маскирует лихорадку, что не только профан в медицине, но даже и заезжий врач, не познакомившийся с местными носологическими формами, и не подумает о скрытой лихорадке, а между тем один прием хинина часто уничтожает самые разнообразные интензивные на вид страдания. Это уже заметили наши богомольцы, и многие даже помимо врача ото всех болезней пользуются хиною. Лихорадки в Иерусалиме дают один из самых высоких процентов заболеваний и наполняют наш госпиталь на постройках; они преследуют нашего паломника иногда во все время его пребывания на Святой Земле, часто пригвождая его на целые недели к постели и трясут его постоянно, пока он не выйдет совсем из Палестины. Относительно паломников, живущих более или менее значительное время в Иерусалиме, не говоря уже о постоянных, можно сказать, что они почти все страдают в той или другой степени лихорадкою, и многие получают настоящую болотную кахексию, на которую они уже привыкли не обращать никакого внимания. Не только наш госпиталь наполнен лихорадочными, но они есть и в греческой Патриаршей больнице, и кроме того в номерах корпусов и кельях греческих монастырей, где ютятся бедные паломники. Сколько раз, при посещении этих келий, я видел паломниц, мучащихся по целым дням в своей одинокой, душной, сырой мурье без всякой помощи, даже ухода, что производит самое удручающее впечатление изо всего того, что видишь между паломниками!

Лихорадки, повторим мы, буквально иногда заедают наших паломников, которые не знают как освободиться от них; день, два в постели, потом опять на ногах; «трясет лихоманка злая и через день, и через два, и даже через три, но чаще всего через день или ежедневно». Обыкновенно заболевающие обращаются за помощью в госпиталь и только некоторые, зная хорошо «свою болесть», отлеживаются у себя в мурье. Как средство, предупреждающее лихорадку, можно посоветовать каждому новоприбывшему в Палестину не оставаться долго на воздухе ночью, особенно не ночевать на голой земле, а если приходится делать то и другое, то надо перед тем хорошенько поесть и выпить стакан хорошего вина; очень не дурно также носить набрюшники, а во время ночи вообще одеваться потеплее, так как ночи даже летом довольно свежи в Палестине, особенно в нагорной части Иудеи, среди которой стоит Иерусалим. Все эти предосторожности против лихорадки служат также с пользою и против простудных заболеваний, тоже не редких в Палестине, и обусловливаемых отчасти климатом Палестины, а отчасти и другими причинами.

Климат Иерусалима представляет чрезвычайные атмосферические колебания, что заметно даже в огромной разнице между температурами дня и ночи, достигающей до 20° и более. Частенько днем бывает на солнце свыше +40°, а в тени около 30°, тогда как ночью термометр падает до 10 и даже до 8–5°. Немудрено, поэтому, что ревматизмы очень часто поражают наших паломников и держатся очень упорно между ними, что поддерживается помещениями последних сырыми, довольно холодными и не лишенными сильных сквозняков (что выступает рельефнее зимою). Чуть выбежит холодною ночью наш поклонник из своей тесной, душной мурьи на двор, как его охватывает холодный воздух, и все условия для развития ревматических страданий готовы. Обусловливаются эти последние, как я уже говорил, также долгими стояниями на холодном каменном полу храмов и во время ночевок там и т. п. причинами.

Кроме перечисленных основных страданий надо указать также на очень нередкое воспаление зрительного аппарата между поклонниками. Грязь, теснота, темнота помещений с одной стороны, яркий солнечный свет и едкая известковая пыль Иерусалимских улиц с другой, очень легко производят простые конъюнктивиты (воспаления соединительной оболочки глаз) и фликтены (пузырчатое воспаление), обыкновенно, правда, не идущее далеко, но иногда производящее кератиты, ириты и другие более глубокие страдания глаз, к которым Палестина вообще предрасположена.

Об остальных заболеваниях, как случайных, не обусловливаемых собственно паломническим крестом, я распространяться не буду, тем более, что они довольно редки, а теперь скажем еще несколько слов о лечении паломниками всех этих заболеваний.

Когда заболеет паломник, он обыкновенно долго крепится, переборает в себе недуг и продолжает свой паломнический труд; когда же болезнь станет не вмоготу, и поклоннику приходится тяжко, то он идет в больницу и то, стараясь отделаться амбулаторным лечением, и только в крайнем случае слечь. На праздниках особенно палкою не прогонишь даже серьезных больных из построек в госпиталь. Об Иерусалимском госпитале я скажу словами своего письма, которое приведу буквально (См. Врач 1884 г. №28).

«...Русский Иерусалимский госпиталь по числу мест (около 60 кроватей) один из самых больших госпиталей в Иерусалиме, если не самый большой; он обставлен притом так, что мог бы служить украшением наших благотворительных учреждений на Святой земле. Стоит он в ограде русских построек и представляет с виду огромное здание в два этажа, в котором для 60 человек должно бы находиться идеальное помещение. Но при постройке госпиталя, как это всегда бывает, спросили всех, кроме врача; и потому построили так, что едва хватает места. Внизу огромная, никому ненужная и ни к чему непригодная галерея, занимающая пол этажа. Гулять по ней больным не приходится, потому что сильный сквозняк; из галереи идут входы в жилые помещения врача и сестер милосердия, аптеки, кухни и т. д. Для больницы собственно остается второй этаж. Безобразною деревянною перегородкою он разделяется на мужское и женское отделения, которые имеют столько общего, что даже отхожие места чуть не общие. Самые палаты довольно просторны, светлы, хорошо проветриваемы, но никаких новейших приспособлений нет. Кровати железные; тюфяки, белье и одеяла не оставляют желать лучшего, если они всегда таковы, каковыми мы их видели. Но помещения все-таки не так много, сколько бы должно иметь врачу, заведующему 60 кроватями. Чуть разовьется какая-нибудь эпидемия, и врач будет поставлен в самые невозможные условия для отделения больных. Словно в насмешку больница, построенная на Востоке, не имеет ни террасы, ни галереи, ни даже сада (разумеется, нельзя считать за таковой небольшой уголок, лишенный абсолютно тени и прижатый к забору), которые так необходимы там, где по временам бывает удушающая жара. Все здание построено так невыгодно, что чрезвычайно предрасположено к сквознякам, что в Иерусалиме, где сквозняки губительны, представляет чрезвычайно важное неудобство. Вода до сих пор не проведена в госпиталь и доставляется первобытным способом из цистерн. Об отхожих местах и об очищении их я уже говорил выше. Кушанья в больнице прекрасные; каждому больному полагается полфунта баранины; блюда приготовляются, разумеется, не столько по вкусу пациентов, сколько по условиям Иерусалимского рынка.

При больнице находится русский врач, в распоряжении которого состоят фельдшер из арабов, аптекарь и четыре сестры милосердия. Врач, как и везде, лицо более чем второстепенное; он не может вполне распоряжаться даже относительно порядков в госпитале, ведомых и установленных консульством. Благодаря прямой и непосредственной зависимости от консульства с одной и пресловутой Палестинской Комиссии с другой стороны, врач не настолько хозяин своей больницы, чтобы укротить аптекаря и фельдшера, которых качества такой низкой пробы, что врач не знает, что с ними делать. Видит он, что фельдшер-араб не умеет сделать простой перевязки, барствует, что аптекарь злоупотребляете казенным добром и аптекою, не давая никому и ни в чем отчета, видит и все-таки поделать ничего не может. Больница наша средним числом имеет от 25 до 30 больных в день, но по временам года число это чрезвычайно колеблется. Так как больница существует почти специально для паломников, то наполнение ее прямо пропорционально временам наибольшего наплыва поклонников, что совпадает с Пасхою и Рождеством. Во время паломнического сезона Иерусалимский госпиталь находится в полном разгаре своей деятельности; число больных достигает maximum, a амбулатория, обыкновенно ничтожная, увеличивается до 30 и более человек в день. Как на особенность Иерусалима, можно указать на тот факт, что наличность больных находится в прямой зависимости от праздников. К празднику Рождества и особенно к Святой выписывается все, что может только бродить; никакие усилия врача не удержат тогда больных в больнице; амбулатория в торжественные дни тоже пустует, потому что все, что только может передвигаться, спешит ко Гробу Господню...»

Из приведенного описания Иерусалимского русского госпиталя можно полагать, что этот последний de jure вполне удовлетворяет нуждам нашего паломничества, но, к сожалению, de facto этого не бывает. Я уже не говорю о том предубеждении, которое существует у простого народа вообще относительно госпиталей, куда он идет только в случаях крайней нужды, но меня удивляет одно обстоятельство, что при хорошо обставленном русском госпитале все-таки многие из поклонников идут за помощью не туда, а в греческую больницу, содержимую Патриархиею.

Больница эта, запертая в стенах Иерусалима, а потому не имеющая столько воздуху, как русская, всего на 36 кроватей, содержится, однако, довольно чисто, хотя и в этом отношении уступает русскому госпиталю, как и во многих других. Палаты небольшие, в общем плохо вентилируемые, хотя и с умывальнями, отделанными мрамором; при больничке крошечный садик. Обставлена она достаточно инструментами и хорошо снабжена аптекарскими снадобьями. Заведует ею один из молодых греческих врачей, назначаемый сюда с благословения Патриарха; кроме того имеется аптекарь с помощниками и несколько сиделок из русских поклонниц, которых предпочитают туземкам по их аккуратности и смирению. Патриархия вообще не скупится на поддержание госпиталя.

Все это очень хорошо, но не объясняет вовсе тяготения многих наших паломников к греческому госпиталю. Видом, содержанием и особенными удобствами последнего, сравнительно перед русским, объяснить нельзя, личными качествами врача, заведующего им, также, так как он еще недавно на этом месте и почти не говорит по-русски, тогда как врач при русских постройках хорошо известен паломникам, и я никогда не слыхал о нем ничего дурного, хотя в общем эти последние не особенно симпатизируют ему; лекарства и пособия раздаются там и здесь бесплатно; русская больница совсем под рукою, и все-таки многие и очень многие идут в греческий госпиталь. Если средний maximum русской амбулатории будет 30–40 чел., то греческой надо положить около 100–150, и в том числе одна пятая русских; прибавим к тому, что в русском госпитале принимают ежедневно, тогда как в греческом всего три раза в неделю, и не смотря на это Патриархия расходует на громадную амбулаторию более 8000 франков при 33000 рецептах. Если посмотреть в самую больницу, то в отношении числа кроватей, занимаемых русскими в греческом госпитале, существует тоже отношение очень выгодное для последнего. На 36 кроватей minimum 7–8 наших земляков, которых отсюда никогда не выгонишь в русский госпиталь, хотя бы они и были не совсем довольны греками.

Сколько я ни пытался выяснить себе причину этого странного обстоятельства, я не успел того сделать удовлетворительно. Правда, большинство русских, живущих годами в Иерусалиме, для которых нет места на постройках, живут в греческих монастырях, о чем мы потом поговорим поподробнее, под покровительством греков, и от них, так сказать, преемственно, заболевая, переходят в греческую больницу уже потому одному, что она ближе, но все-таки это не объясняет большого процента русских, пользующихся кроватями и амбулаториею последней.

Быть может, что очень вероятно, в греческий госпиталь привлекает русских нечто совсем независящее от благоустройства госпиталя и искусства врачей, то нечто, что всегда влечет паломника скорее в душную монастырскую келью, чем в просторную светлую комнату странноприимицы, чуждую монастырского надзора. Как я уже сказал, греческая больница состоит в ведении Патриархии или, как говорится на паломническом языке, под ее благословением; врач назначается по благословенно Патриарха, смотритель больницы монах, помощники его монахи также; сиделки наши облечены в черное полумонашеское платье; кругом видны образа, лампады; везде развешаны картины религиозного содержания, лежат священные книги; по всем палатам расхаживают монахи; больницу посещают также и другие особы иноческого чина, даже высокопоставленные. Раза два я был в этой больнице, и оба раза заставал там архиереев, которые от нечего делать зашли прогуляться сюда и побеседовать со знакомыми. Умилительно, разумеется, видеть паломнику весь чин монашеский, проникающий в больницу; на его внешние чувства приятнее действует запах ладана и деревянного масла, чем карболки; тесная келья с мерцающею перед большими образами лампадою, кажется роднее, чем просторная палата русского госпиталя, где образа надо поискать, а духовного лица и в глаза не увидишь. Некоторые из поклонников убеждены, что греческая больница находится под особенным покровительством Патриарха, который и денно, и нощно молится о здоровье «ту болящих и недугующих». Это одно убеждение, разумеется, для паломника значит больше, чем все искусство и самопожертвование врача, как бы оно ни проявлялось. (Подробности об этой больнице см. Медицинские Новости №30, 1884 г.).

Но помимо обоих лечебных заведений наш паломник крепко любит отлеживаться у себя в своей мурье и лечиться своими собственными, домашними средствами. Попросит он соседа или соседку потереть его теплым маслицем с лампады или спиртом камфарным, или напоить его какою-нибудь травкою да закутать, чтобы пропотеть, и чает он, что будет здрав и без латинской кухни, «без дохтура». Курение росного ладана, паление свечки перед образами, чтение от священного писания, глоток священной водицы или «воды Ердана» или кусочек артоса, просфоры наш поклонник считает средствами наиболее спасительными и могущественными. Есть еще одна панацея, очень распространенная среди наших богомольцев в Иерусалиме, это употребление травы регаль (Origanum), душица, которую одни заваривают и пьют, как чай, другие растирают в порошок и употребляют ее с едою. Пучки этой травы, считаемой за иссоп, упоминаемый в священном писании, продаются в большом количестве у ворот наших построек.

Рассмотрев главные физические моменты, из которых складываются условия жизни паломника, его экскурсии около Иерусалима, помещение, питание и всю обстановку, мы теперь должны бросить взгляд и на то, чем обусловливается его психическое состояние. Кроме сознания безмерного довольства при достижении цели своего паломничества и удовлетворения главной своей духовной потребности, во всем остальном перед паломником представляется печальная картина тех скорбей, которые ему приходится переживать в Иерусалиме только благодаря тому, что у бедного серого люда и в Палестине, как и везде, нет заступника и покровителя, а все для него господа. Разумеются, истинный паломник, которого все сердце и душа напоены счастьем быть у святыни, созерцать их и молиться перед ними, неспособен ощущать глубоко и болезненно все остальные, кажущиеся ему мелочами, неприятности жизни, но в виду того, что у большинства все-таки земные стремления и чувствования берут верх над духовными и невещественными, нам необходимо раскрыть всю безотрадную картину духовной жизни нашего паломника во всей ее наготе, не смущаясь ее кричащими красками и режущими ухо диссонансами.

Если жизнь нашего поклонника на русских постройках со стороны физической обставлена непривлекательно, то все это еще ничего сравнительно с тем, что ему приходится переживать и перечувствовать, когда оскорбляется в нем самое чувство человеческого достоинства, когда профанируются самые дорогие для него чувствования, когда разбиваются его идеалы, которые он привык любить и в которые не может не верить, когда от него отнимаются самые невинные радости жизни, отравляется самое пребывание в Иерусалиме. Говоря эти слова, я знаю, что не бывавшие в Палестине и не знающие жизни паломника, не поймут меня и не поверят на слово, и это будет вполне естественно, потому что я и сам не хотел прежде ни верить, ни даже знать о том, что творится там во граде Давидовом, во граде мира, вокруг и около Святейшего Гроба Основателя религии мира и любви.

Болезненно сжимается сердце, когда расспрашиваешь паломника о том, как жилось ему в Иерусалиме; немного скажет он, но в его простых, но чрезвычайно метких словах рельефно очерчивается вся неприглядность его истинно страдальческой жизни. «Все против нашего мужика, говорят они, нет тебе ни откуда ни защиты, ни совета, ни помощи, один заступник Бог!» Да все и вся, прибавлю я, против паломника, все как-будто соединилось вместе, давно для того, чтобы сделать еще тяжелее крест паломничества. Самая церковь, представляемая недостойными служителями на всех ступенях иерархии, вместо твердой веры и мира в истомленную душу и измученное сердце паломника вселяет сомнение и тоску, вместо облегчения и утоления усиливает еще религиозную жажду, встречая его не словом правды и духовного утешения, a тем профанирующим церковь и религию высасыванием из бедняка последней копейки, глумлением над ним и профанациею святыни, что составляет тяжкую вину греческого духовенства не по отношению к нам, русским, лично, а перед идеалами христианства и всего человечества.

Если в церкви даже не находит себе нравственной поддержки наш паломник, то не мудрено, что ему не найти ее и в тех официозах, которые поставлены людьми же на то, чтобы помогать заброшенному в далекие края беспомощному серому русскому человеку. Но Бог с ними! Официальная помощь, если она не выходит из личных побуждений, а обусловливается только занумерованными предписаниями и отношениями, не дорога ни для кого, но честного отношения к своим обязанностям, официального вмешательства в то, что соблюдать поставлена власть, и наложения veto на то, что выходит из всяких границ божеских и человеческих законов, могут и должны требовать паломники, как бы терпеливо они не решились нести крест паломничества. Не столько излишнее вмешательство, сколько халатность портит дело, и власть имущий официоз может быть и ангельской доброты, но раз он не ведает и не хочет знать той сферы, над которой выстоит, он является в десять раз хуже и вреднее надоедливого, сующего нос, даже куда не следует, неугомонного человека.

Все эти мысли невольно приходят в голову, когда наблюдаешь жизнь наших паломников на русских постройках в Иерусалиме под официальным крылышком нашего консульства; не говоря вовсе о личностях, nomina sunt odiosa! я не могу не сказать о власти, которая здесь, более чем где-либо, должна руководиться не столько внешними, издалека приходящими инсультами в роде предписаний, запросов и отношений, сколько личным побуждением и мотивами делать доброе дело и оказывать помощь там, где ее всего более требуется. Если делать добро вменяется Евангелием всем и каждому в обязанность, а в Иерусалиме еще требуется законом и властью, которые устанавливают своего агента для оказания помощи прибегающим к нему, то понятно, почему так больно не только что терпеть, но даже слышать и говорить о том, что русскому простому человеку в минуту его скорби и тесноты подносят вместо воды оцет, вместо хлеба камень, вместо рыбы скорпиона, a вместо слова утешения и дела оскорбление и словом, и делом. Я не буду повторять того, что приходится перетерпеть паломнику, благодаря халатному отношению к нему консульства, не только в Яффе, но и в самом Иерусалиме, где в первые же минуты вступления русского человека на почву Святого Града его встречает вопиющее несправедливое требование денег за помещение, когда это последнее русский народ и государство воздвигли на свои кровные гроши и предоставили каждому в полное безвозмездное пользование.

Разумеется, у меня не поднимется даже язык сказать, чтобы это делалось по какому-нибудь почину консульства, но так как взимание производится, так сказать, агентами последнего, смотрителями и смотрительницами, которые назначаются консульством и состоят под его непосредственным контролем и наблюдением, то невольно нарекание и тень сомнения падает и на Российское Императорское Русское Консульство, что паломники, эти безответные и простые люди и высказывают в минуты откровения. К сожалению эти простаки имеют серьезное основание думать так, потому что они не могут допустить той мысли, чтобы консульство не знало об этих поборах, взимаемых уже не первый год; для того же чтобы открыть глаза тому, кому сие ведать надлежит, они не имеют никакой возможности, потому что двери консульства оберегаются настоящими церберами, кавасами, цедящими публику и частенько выпроваживающими подальше подозрительных (по их кавасскому разумению) личностей не только словом, но и рукоприкладством. «Если такая воля на нас дана чумазому арапу, говорят справедливо наши паломники, то видно, что-нибудь да есть»... а что такое что-нибудь, про то ведает Бог... В самом деле, начальство, или, вернее сказать, представители консульства доступны для простого паломника только в канцелярии и то никак не консул, а один из драгоманов или самое большее секретарь; простому серому мужику едва ли удастся лицезреть Son Excellence, а тем более выложить перед ним «свои мужицкие скорби, да обиды», хотя их и очень не мало наберется у паломника, едва он немного пообживется на постройках, выстроенных по Евангельским принципам в самом широком их применении (разумеется, только в идее). «Арабу большая воля дана»... вот в чем формулируются в немногих словах все жалобы наших поклонников с указанием, как причин, так и последствий этого действительно верного обвинения. Я прибавил бы только еще, не одному арабу, но и всем, кому захочется, большая воля дана, хотя и первая редакция объясняет многое, но далеко и не все. «Нa постройках царит не консул на самом деле, говорит общий голос паломников, а араб». Рассматривая по отдельности различные части наших построек, мы видим, что на мужском отделении царит некий Хана-Хури, лицо должностное при консульстве, на женском, смотрительницы, в дворянском, тоже, но везде и повсюду все-таки араб и араб, даже в миссии. Приведенные две, три формулировки дел на наших постройках в Иерусалиме, разумеется, не абсолютны, а, так сказать, временны и относятся к самому последнему времени, хотя «араб царит над всем уже давно и не скоро потеряет это значение. Хана-Хури (второй драгоман), метаморфоза Ивана Яковлевича, «гонитель поклонников» и две смотрительницы М. Н. и Н. Н., родные сестры вот кто серьезно управляли не только постройками, но и паломниками в самое последнее время; для описания же качеств этих правителей потребовались бы самые темные краски, которые выступят при дальнейшем описании сами собою. Главная вина консульства и состоит в том, что оно, не умея выбирать людей, назначает на те или другие посты личностей, соединяющих с хитростью лисицы жестокость волка, и всецело доверяется им, никогда ни в чем не производя контроля, и считая своих клевретов полезными и даже заслуживающими поощрения деятелями. Пользуясь таким лестным вниманием, эти последние умеют так ловко обделывать свои делишки, что и волки сыты, и овцы, по-видимому, целы, но за то ощипаны до последнего клочка шерсти. Сколачивая себе капиталы, строя дома чуть не в виду консульства, эти деятели сумели сделать наши постройки вертепом, где паломников подвергают всяким обидам и оскорблениям, а так как бедному серому человеку нет ниоткуда защиты, то для него остается один исход, уезжать на родину. Нe перечислить мне всего того, что творится на постройках на горе нашему паломнику, потому что для того надо писать не заметки досужего человека, а пасквиль, а потому я очерчу, хотя вкратце, характеристику главнейших воротил, а вместе с тем и картину всего того, что еще прибавляется к паломническому кресту, благодаря злой воле одного человека и бестактной холодности другого.

Забитый в тесную, грязную мурью с десятками себе подобных бедняков, заплатив часто и за это помещение малую толику тому или другому заправиле, паломник сразу чувствует, что он попал не в странноприимицу, а какую-то казарму, где у него ограничена самая воля; на женском корпусе все это чувствуется сильнее, потому что власть смотрительницы там в последнее время простиралась на все, относящееся до постояльцев, даже на имущество и свободу их. От усмотрения смотрительницы зависит все; она жмет и прижимает своих постоялок, где и как, и за что хочет, зная что до Бога высоко, до Царя далеко, а до консула не доходно, а и доходно, так не страшно. Она и царит поэтому вполне, как поставленная свыше персона над сотнями своих подчиненных; она смело кричит на них, ругается под час не только обидными для слуха, но даже и неприличными в печати выражениями, чуть не площадными словами, а не действует это, так не церемонится чинить даже рукоприкладство и волосяное вразумление, буде та или другая богомолка не послушается приказа смотрительницы и сделает не так, как нравится этой последней. Следуя смотрительнице, и коридорщицы позволяют себе очень много, так что под час такой гомон, руготня и шум идет в женском корпусе, когда сражается смотрительница и вои ее с богомолками, что многие бегут оттуда, стараясь убраться по-добру, по-здорову; но и это не всегда возможно, потому что смотрительница иногда велит запирать на замок двери.

На все у нее установлена такса; помыть ли белье в каменных корытах, вскипятить ли воду, за все она тащит, сколько может; ведро горячей воды напр. из куба стоит 10 коп., «право корыта» от одной парички до пятачка и т. д. Налоги в женском корпусе стали вещью такою обыкновенной, что поклонницы, не смотря на юркость, пролазничество, доходность и «огрызчивость» многих из них, должны все поголовно смиряться и платить; так мне жаловалась одна почтенная старушка, что, заплативши вдвоем со своею спутницею 15 руб. за небольшую конурку, она должна была приплачивать еще по рублю в месяц, «чтобы к ним понапрасну не заглядывали коридорщицы (sic)». Даже работать на себя заставляла смотрительница богомолок, и эти, боясь прогневить «матушку», беспрекословно исполняли ее приказания. Смотрительница же насильно всучала в руки за 30 коп. каждой поклоннице ничего не стоящие плаксивые размышления у Гроба Господня матери Смарагды, одной из тех инокинь, которых следовало бы прогнать из Иерусалима без права возвращаться туда обратно. Самое ужасное, однако, что творится на наших постройках, это история с письмами и корреспонденцию вообще, в операциях над которыми смотрительница в последние годы принимала деятельное и вполне излишнее усердие. Вопрос этот до того интересен, и до того близок, по своему влиянию на всю жизнь паломников, к самому сердцу этих последних, что мы остановимся на нем поподробнее, надеясь, что, высказав правду во всей ее наготе, мы хотя для будущего, если не для прошедшего и настоящего, принесем посильную пользу.

До весьма недавнего времени с той поры, как установилось правильное русское пароходство к берегам Палестины, все письма, шедшие из России в Иерусалим на имя поклонников на русские постройки, из Одессы направлялись в Яффу на пароходах Русского Общества Пароходства и Торговли. Прибывши в Яффу, они сдавались тамошнему консульскому агенту, который, в свою очередь, сдавал как простые, так и денежные, русскому почтальону, скорее арабу, жившему на постройках, порядочно говорившему по-русски; этот последний перевозил всю корреспонденцию в Иерусалим, где денежная сдавалась в канцелярию консульства, а простая смотрительницам, раздававшим ее паломникам; на денежные письма при посредстве этих последних также выдавались квитанции, по которым деньги получались уже из консульства по предъявлению заграничного паспорта. В общем этот путь для корреспонденции, идущей из России, остался тот же, но в последнее время каким-то образом, я не знаю, почему и как, он в самой Палестине подвергся таким усложнениям, что, благодаря им, в доставлении русских писем стала принимать турецкая почта. Я не знаю, повторю опять, как и почему это делается; мне говорили, что это обусловливается недостатком русских чиновников, а каких и отчего, я не ведаю, и не смотря на свои запросы, не добился никакого толку.

По-прежнему наши пароходы доставляют русскую почту, по-прежнему в Яффе живет наш агент, по-прежнему ездит русский почтальон из Иерусалима, но почему-то по-прежнему он уже не возит ни простых, ни страховых, а одни денежные письма. Первые же и вторые доставляются каким-то неведомым путем на постройки посредством какого-то жида, который передает их смотрительницам, а через посредство последних, наконец, они приходят по назначению. Разумеются, для паломника было бы все равно, каким бы путем не шло письмо, лишь бы оно доходило, да попадало к нему в руки без всяких препятствий, но ни на то, ни на другое, к сожалению, он теперь рассчитывать не может. Прежде всего добрая часть писем вовсе не доходит, во-вторых, добравшееся до построек, письмо не сразу отдастся смотрительницею по назначению, а по взимании с получателя 15–20 коп. и даже 30 коп. Зачем, почему и по какому праву взимается эта пеня, я не знаю, но платить не раз приходилось и мне самому, и всем, кого я ни опрашивал. Как бы то ни было, но если капризная судьба доставит вам письмо в Иерусалим благополучно, то вы не раньше получите его в руки, пока не заплатите смотрительнице опять таки бакшиша; и это приходится делать не только обитателям корпусов, но и дворянских помещений.

Сколько я ни старался, я не мог по поводу этого налога добиться никакого толку ни у смотрительниц, ни в консульстве, но когда я отказался платить, то мне и письма перестали доставляться (хотя все они были страховыми); тогда как, пока я платил добровольно налог, все до последнего были доставлены, хотя их было около 10. Эта цифра поучительна в том отношении, что она показывает, на сколько совершенна почта на Святой земле, я не знаю впрочем, русская или турецкая, почему-то принявшая нежное участие в русских письмах, хотя еще в 1881 году в бытность мою в Палестине в доставке простой корреспонденции не было никаких перепитий. Зная это хорошо и помня, что я никогда не платил ни одной парички прежде за письма, я обращался неоднократно лично к консулу, прося его выяснить мне законную причину такого странного налога на простое франкированное письмо, но мои запросы были гласом вопиющего в пустыне. Мне отвечали как-то уклончиво, сваливая весь грех на турецкую почту, на неисправность ее, указывали, впрочем, и на произвол со стороны смотрительницы, причем обещались исследовать досконально все причины и даже искоренить все, что будет возможно... но в результате остался нуль, и при следующем письме я должен был опять заплатить пошлину, когда захотел получить его в руки. Если подобная вещь была проделана со мною, которого все знали на постройках и к которому все относились с известною степенью подобострастности, обусловливаемой какими-то подозрениями по отношению к моей личности, то, что проделывается при получении письма простыми паломниками, можно себе представить. Вот тут-то разным темным личностям, в роде почтенных сестриц-смотрительниц, заправлявших делами построек в 84 году, предоставляется полный произвол по отношению к простым паломникам и паломницам, с которых они могут драть, сколько угодно.

Говор об этих поборах стоит на всех постройках; нет человека, который бы ни жаловался на подобные проделки с письмами, нет человека, который при этом не помянул всяким скверным словцом почтенных сестричек, главных виновниц этих затей.

И в этом случае, как и во всех других (и я должен прибавить не без причины) падают нарекания по адресу Российского Императорского Генерального консульства. «Генеральный консул могущественной Империи не может прекратить беспорядков в таком важном деле, как почтовая часть, от исправности которой зависит жизнь и благосостояние сотен и даже тысяч его соотечественников? – Я не понимаю, объясните мне...», говорил мне один француз, шедший со мною вместе на пароходе и много наслышавшийся о проделках с письмами от наших паломников, очень нравившихся ему. Что я мог ответить на этот вопрос, сознавая ужасную во всяком случае правду. «Не может или не хочет» – вот дилемма, допускающая два решения, оба весьма печальные для нашего национального самолюбия. Если даже беспорядки зависят исключительно от турецкой почты, которая, я не понимаю, как вмешалась в русскую корреспонденцию, то и тут авторитетный голос консула мог бы иметь вес скорее, чем подачка, которую наше консульство переплачивает турецким почтовым чиновникам, чтобы эти последние доставляли исправно казенную почту (факта подачки я был сам свидетелем). Дальше этих Геркулесовых столбов идти нельзя! Если даже русская казенная и дипломатическая почта не безопасна в Палестине и нуждается в расшаркивании перед турецкими безобразиями и бакшичниками, то чего же ждать простой частной корреспонденции! Непонятно только одно, чего смотрит наше консульство и не настаивает на правильной постановке русской почтовой части на Святой земле, что так легко сделать, когда наши пароходы доставляют всю корреспонденцию из России до Яффы, где ее может ведать русский агент общества Пароходства и Торговли, он же и консульский агент. Очевидно, для меня по крайней мере, что и здесь, как и везде, очень и очень не мало официального нехотения, халатничества, обидного тем более, что в Палестине, так сказать, на глазах существуют образцовые почты, австрийская, итальянская и французская, и только одна наша несчастная русская корреспонденция попадает в руки убогой, бакшишной турецкой почты.

Я должен, поэтому, дать практический совет всякому, кто хочет исправно получать свою корреспонденцию, как и посылать ее в Палестину, пока не будет устроена правильная русская почта, адресовать ее из России не на Одессу, а через Бриндизи (Via Brindisi), а из Палестины отправлять ее через австрийскую почту. В том и другом случае корреспонденция пойдет через исправные руки, пройдет скорее и будет доставлена безусловно верно. В противном случае письма с русскими марками из Палестины, как и идущие из России через Одессу, рискуют пропасть совсем, отчего не гарантирует далее страховка, так как они проходят через сферы, ведомые турецким чиновничеством. Все, что я говорил доселе, относится к простой и страховой корреспонденции; теперь же не без страха я приступаю к описанию настоящих безобразий, чинимых в Иерусалиме на глазах Генерального консульства с денежными письмами, адресованными на имя паломников. Тут уже, кажется, и речи быть не может ни о турецкой, ни о какой другой почте, исключая русской, мало того, так сказать, консульской, потому что вся денежная корреспонденция проходит через канцелярий консульства, ибо доставляется пресловутым русским почтальоном, который почему-то теперь не обязан возить остальной корреспонденции, хотя еще в 1881 г. он доставлял и ту, и другую, равно как и казенную.

Надо заметить, что многие посылающие свои денежные письма из России в Палестину, обращаются не прямо к своим родственникам или знакомым в Иерусалиме, а к разным посредникам из купцов в Одессе, прося этих последних переслать письма поклонникам в Святую землю. Хотя и тут дело не обходится без греха, но на посредничество особенных жалоб неслышно, а напротив, оно считается необходимым, так как в некоторых русских почтовых конторах не принимают денежных писем, адресованных в Палестину, не зная, что с ними делать, по какому тракту направить.

Если даже отделение столичной конторы на столько было слабо в географии, что не бралось принять страхового письма на мое имя в Алжире, хотя на адресе и было написано через Париж, то понятно, что провинциальные глухие конторы не берут писем на Иерусалим.

Как бы то ни было, письмо, адресованное прямо ли на паломника или пересланное при посредстве одесских благодетелей, но все-таки приходит в Яффу; там оно получается консульством, записывается и направляется в Иерусалим, где от Генерального консульства выдаются свидетельства на получку, а по ним и корреспонденция. Повестки эти, к сожалению, опять попадают в руки не прямо паломникам, а через смотрительниц; в этом-то и заключается корень одной из вопиющих зол, царящих на наших постройках. Прежде всего смотрительница или смотритель вполне вольны выдать или не выдать повестки паломнику; если они благоволят тому или другому, то они вручают эту последнюю, взяв с него, разумеется, приличный бакшиш, прямо пропорциональный количеству рублей, прописанных в квитанции; буде же паломник или паломница в опале у «своего ближайшая начальства» или почему-нибудь другому это последнее не соблаговолит к нему, то оно может и совсем не отдать повестки или, по крайней мере, «промурыжить» получателя, как говорят поклонники. То и другое сходит всегда безнаказанно от «начальства», а потому и составляет его profession de foi. Отдать за деньги бедному человеку то, на что он имеет полное право, так сказать, его же кровную деньгу – преступление и насилие, отдать за деньги и «промурыжить» – это насилие вдвойне вместе с жестокостью, не отдать вовсе – это тяжелое преступление, за одну попытку к которому виновник должен подлежать суду и ответственности. Senatus hoc intelligit, consul vidit; sod ille vivit, vivit...et capit можно сказать вполне пародируя слова Цицерона о Катилине. Да весь синклит Российский на постройках это знает или должен знать, консул только не видит или, вернее сказать, не хочет видеть. No hay peor sordo que el que non quiereouir!.. И вот безобразия продолжаются из года в год уже давно, и не предвидится им конца, потому что «воровство» пустило глубокие корни.

Очень, очень часто, выданные консульством повестки остаются у смотрительницы, которая даже выработала особенный метод ужиливания этих последних, при помощи которого она выходит суха из воды. Надо заметить, что большинство денежных писем приходит около праздников или перед ними, особенно перед Пасхою, после которой большинство поклонников разъезжается по домам. Повесток тогда у смотрительницы целые десятки; их она и распределяет по разрядам; одни раздает, другие задерживает. Прибавим еще кстати, что еще задолго до Пасхи многим паломникам приходит великая теснота в деньгах, и они поэтому кое-как перебиваются со дня на день в надежде получить несколько десятков рублей из дому; к празднику все эти получки ожидаются, как манна небесная. Но вот наступает Страстная, потом и Светлая неделя, а писем и вместе с ними денег все нет и нет. Начинается общий ропот, плачь, жалобы, настоящий стон и скрежет зубовный тогда стоит на постройках, потому что многим не на что даже жить в Иерусалиме, не только что выбраться из него домой. Нельзя долее ни оставаться, ни двигаться вперед; остаются гроши, а денег и не слышно. В страшном горе мотается тогда паломник по постройкам, высказывая всем и каждому свое горе, проклиная виновников задержки, которых он часто знает и указывает, но с которыми поделать ничего не может. Не дремлет между тем смотрительница; она уже внушает обедневшим и обнищавшим поклонникам торопиться скорее, по возможности, и хотя на первом пароходе возвращаться в Россию, убеждая, что деньги свои они получат в Яффе, где, быть может, их задержали до прихода получателя, или приводя очень простой и логический аргумент, что, не имея денег, лучше скорее ехать домой и кое-как добираться до России, чем ждать без гроша у моря погоды, надеясь на деньги, которых, быть может, и не думали еще посылать. Многие в самом деле, или, поверив убеждениям советующего, или, потеряв всякую надежду на получку, действительно отправляются в Яффу и садятся на пароход.

Только того и ждала сердобольная смотрительница; она является тогда среди паломниц и громогласно провозглашает имена тех, на которых имеются повестки. Известного количества получателей, разумеется, не оказывается (что хорошо уже рассчитано наперед); они уже на пути в Россию, и повестки остаются в руках смотрительницы, которая якобы с сокрушенным сердцем и чисто крокодиловыми слезами сожалеет о бедняках, не дождавшихся денег и отправившихся с грошами в обратный далекий путь.

Вы спросите меня, быть может, что делает смотрительница с оставшимися повестками, а консульство с письмами? Я не знаю наверно, но думаю, что, по крайней мере, первая не без причины подводит всю эту махинацию. Дальше в этом направлении мои обвинения не пойдут, потому что я в самом деле не знаю дальнейшей судьбы ни денег, ни писем, хотя общий голос девяти десятых паломников (слова которых доставили мне половину собранных мною здесь материалов) говорит, что деньги идут в пользу смотрительницы и еще кое-кого за их заботы о «сирых паломниках».

Я повторяю опять, что я передаю только слова многих других, но так как приведенное убеждение питают целые сотни и тысячи людей обиженных, то я и не вправе игнорировать его и умалчивать страха ради иудейска, чтобы не обвинить кого-нибудь повыше смотрительницы. Что рыльце в пушку у некоторых других в этом деле, нет сомнения и для меня, хотя я и не имею ясных улик; позволю только себе привести в pendant только что высказанному еще несколько фактов, которые проливают некоторый свет в эту темную грязную сферу низкопробных поступков.

Я не знаю напр., почему консульство, до которого, вероятно, нe раз доходили слезы и жалобы действительно несчастных паломников (да и я лично не раз сообщал в консульстве об истории с письмами во время своего пребывания в Иерусалиме), не озаботится, хотя бы для того, чтобы снять с себя нарекания в таком грязном деле, о пресечении этих безобразий, что сделать очень легко; я не знаю также, отчего и по повесткам или квитанциям, (как их здесь называют) выдают письма не сразу, а с разными проволочками, к чему они также задерживаются по целым неделям в Яффе, хотя в консульстве не безызвестно, что «дорого яичко к Христову дню», дорог для паломника каждый рубль к Празднику, когда ему часто и разговеться не на что, да и на еду остаются одни гроши. Стоило бы только вывешивать у дверей канцелярии консульства список лиц, на имя которых получены денежные пакеты, не давая повесток в руки никому, стоит только приналечь немного на немедленную доставку писем из Яффы и скорую выдачу в Иерусалиме и дело было бы поправлено в корне. Не делается этого немногого, и этим причиняется ничем непоправимое зло, не только бросающее тень на русское правительственное учреждение, но и отнимающее у десятков бедняков их кровные гроши, благодаря чему они делаются чуть не нищими и должны впроголодь в продолжение minimum трех недель добираться до России.

Строго говоря, для меня непонятна совершенно причина задержания денежных писем в консульстве; там скорее, чем где либо, должны были бы знать нужду паломника, знать те условия, при каких он живет, и как необходим ему каждый грош на чужой стороне. Еще непонятнее для меня факт задерживания денежных писем в Яффе под всевозможными, якобы благовидными предлогами; я не представляю себе даже, каким образом может логично мотивировать эту задержку Яффское агенство, хорошо зная, что письма, адресованные на Иерусалим, должны там и получаться, а по дороге, по всем почтовым правилам всех стран и народов, корреспонденция ни перехватывается, ни выдается. Между тем, паломников часто даже в Иерусалимском консульстве утешают тем, что письма их дожидаются в Яффе, что там они вместе с деньгами их и получат, чтобы они смело шли туда... Я сомневаюсь, однако, чтобы и в Яффе паломники могли когда-нибудь заполучить свою корреспонденцию, и я предостерегаю по крайней мере других от подобного промаха, так как знаю несколько примеров, когда поклонник пропутешествовал специально в Яффу и ворочался оттуда с пустыми руками обратно ждать писем снова в Иерусалиме. Зная также отношение Яффского вице-консульства к нуждам паломников, я позволю себе прямо усомниться, чтобы это последнее ударило хотя бы палец о палец, как говорится, для того, чтобы помочь бедняку-богомольцу в его горе-нужде.

И вот, благодаря всей этой удивительной абсурдной системе доставления и получения денежной корреспонденции, бедный люд обделяется, становится целыми десятками чуть не нищим, и, выплакав свое горе, продав кое-что из своего скарба, с грошами пускается в далекий обратный путь. Всегда на постройках наших можно встретить людей, плачущих горькими слезами, громко жалующихся на обман, воровство, мошенничество и обвиняющих в том, что у них отняты последние кровные гроши, что они впали в нищенство, страшно сказать, Российское Императорское Генеральное консульство; хотя ради того, чтобы снять нарекания с этого авторитетного представительства Русской Империи на далеком Востоке, это последнее должно напрячь все свои силы, всю свою энергию на то, чтобы не падали на него обвинения, слезы, кровь и проклятия не десятков, а сотен его соотечественников.

Сколько раз на постройках я встречал бедняков с заплаканными глазами, ломающих руки и держащих письма, в которых сказано, что деньги им посланы из России тогда то и тогда то, а где они обретаются неизвестно! Да, действительно неизвестно (как неизвестно, куда пропадают денежные письма умерших паломников), что сделалось с ними, вернее сказать, с деньгами? Когда успела уже сходить в Россию и прийти обратно простая корреспонденция со времени посылки паломнику денег, когда бедняк с чужбины уже успел запросить своего земляка о денежном письме, наверное это последнее должно было дойти до Иерусалима. Сколько раз мне приходилось утешать бедняков и давать им советы, как поступать, так как они приходили ко мне в самый номер, услыхав, что я не гоню убитых судьбою от себя, а напротив выслушиваю и даже проливаю слова утешения и совета!

Без сомнения, во всем вопросе о не дохождении денежных писем из России виноваты не одни деятели Палестины; всем поклонникам известно также, что денежные письма иногда пропадают еще с пути в Святую Землю, и я должен сильно заподозрить в этом Одесскую почтовую контору. Несколько раз мне приходилось видеть денежные пакеты, на обложке которых была написана одна сумма денег, а во вложении оказывалась другая, или на пакете означена одна, а по письму было послано более. В одном случае мне удалось уличить Одесскую почтовую контору в том, что в ней кто-то проделывает преступление безнаказанно. На письме, принесенном паломником, в котором оказалась сильная нехватка (вместо показанных на обложке 125 руб. по вскрытии оказалось всего 25 руб.), мне показались почему-то подозрительными печати, очень грязно сделанные; рассмотрев их внимательно, я увидал, что они принадлежат Одесской почтовой конторе, тогда как письмо было послано прямо в конторе одного из городов Самарской губернии. Факт объясняется в этом случае очень просто. В Одесской конторе, вероятно, есть хитрецы, которые, пользуясь простотою наших паломников и их «не доходностью», вскрывают письма, адресованные в Палестину, взимают некоторую толику и вкладывают остальное обратно, скрепляя свое мошенничество казенными печатями.

Отчасти в связи с вопросом о корреспонденции за смотрительницею женских помещений имеется еще один грешок, хотя и не малый, но в сравнении с описанным, можно сказать, невинный – это незаконная продажа марок и конвертов. Я не говорю уже о том, что она имеет у себя простые конверты и бумагу, которые и заставляет паломниц покупать у себя в три дорога, но настаиваю на том, чтобы консульство запрещало продавать почтовые русские марки частным лицам. Марки русской восточной корреспонденции (стоящие то же 7 коп.) в консульстве нашем продаются по 10 коп. (7 коп. золотом); почтенная же смотрительница прошедшею весною продавала те же самые марки по 20–30 коп. Mне жаловались некоторые паломницы, что смотрительница понуждала их покупать почтовые марки не в консульстве, а у себя по своей цене, даже в том случае, когда уже на письме имелась марка, мотивируя свое предложение тем, что «марка, купленная в канцелярии, не имеет такой действительности» так как лишь ее марки получаются прямо из России. К сожалению, находятся простаки, которые поддаются и на такой грубый, наглый обман, но если паломники такие смиренные умом дети, то они, разумеется, нуждаются в пастыре и отце, а не начальнике и укротителе.

«С письмами вообще мучение, говорят поклонники; знал бы никогда и сам не писал, да и другим заказал бы писать в Иерусалим». Чтобы избежать всех мытарств, с письмами, паломники бывалые и знакомые с здешними порядками поднимаются на всякие хитрости, и ведая тот факт, что письма, адресованные на людей «почетных», как они называют привилегированных паломников, а также людей, стоящих почему либо выше обитателей «корпусов», доходят вернее, они просят с ведома этих «почетных» своих земляков адресовать свою корреспонденцию не на паломника лично, а на этих посредников «с передачею». Таковыми посредниками уже издавна между прочим считались о. Архимандрит и другие члены миссии; отец Вениамин и диакон Виссарион в последнее время чаще других служили в этой роли по своей простоте, доступности и обходительности с паломниками. Многие из живущих по греческим монастырям пробовали адресоваться на имя Патриарха, но из этого не выходило никакого толку, так как в Патриархии тоже отлично умеют перехватывать письма со вложением.

Разобрав немного подробно вопрос о корреспонденции, один из самых важных вопросов современного паломничества, от крайней неудовлетворительности решения которого проистекает столько зол и неприятностей в жизни поклонника и, так сказать, отравляется эта последняя, мы вернемся опять к житью-бытью нашего поклонника в Иерусалиме на русских постройках, к той повседневной его жизни после первых дней, проведенных во Граде Давидовом, которую ведет он особенно, если думает побыть на Святой Земле. При этом описании там, где это будет удобно, мы дочертим все те духовные нужды, о которых мы упомянули в начале этой главы.

В будни и дни, не предназначенные для экскурсий вне Иерусалима, жизнь нашего паломника проходит приблизительно следующим образом. Вставать начинают многие еще «с полночи, до солнца»; ранние часы утра большинство посвящает молитвам, чтению акафистов, богослужебных книг, путеводителей etc.. После этого еще натощак расходятся по церквам Иерусалима, благо ворота города открыты всю ночь; некоторые идут даже в Вифлеем, где и стоят раннюю обедню. Так как теперь ходят уже все без путеводителя, то всякий волен идти, куда ему угодно; почти каждый паломник имеет свою излюбленную церковь или обитель. Кто посещает каждый день Вифлеем, кто Храм Воскресения, кто тот или другой греческий монастырь.

Вернувшись от обедни около 8 часов, богомольцы начинают ставить свои жестяные самовары, дымить, коптить, и в конце концов пьют чай, закусывая его хлебом. Беднякам этот утренний чай заменяет обед. После чаю, прогулявшись немного по двору или отдохнувши малость, начинают варево, для которого запасы захватывают с рынка, еще идя утром из церкви. Снова начинается дымление и копчение, которое продолжается во всю середину дня по коридорам корпусов. После обеда одни отдыхают, другие занимаются ремеслами, третьи читают что-нибудь или беседуют друг с другом, тогда как четвертые предпочитают шляться по городу или монастырям, посещая своих земляков «ту обитающих». Под вечер опять совершается чаепитие, после которого намеревающиеся бодрствовать эту ночь у Гроба Господня идут в Храм Воскресения, тогда как остальные продолжают свои занятия, болтают, читают, поют, работают, шляются по двору и по городу.

Необходимо тут заметить, что предположенных по первоначальному плану садов для паломников и в помине нет; небольшие садики перед консульством, перед миссиею и у госпиталя никак не могут служить местом прогулок для богомольцев, хотя это было бы весьма желательно. В Иерусалиме, где так мало зелени вообще, где солнце палит невыносимо и где так много свободного времени у нашего поклонника, ему очень приятно и полезно было бы погулять по саду, недостаток которого живо ощущается. За неимением сада приходится прогуливаться по душному городу или, что лучше, по двору; местами, где осталась еще горсточка травы, разваливаются, теснясь, паломники, болтая между собою, занимаясь чтением, починкою платья и т. д.; другие стоят в это время вечерню в русском храме при постройках. Вообще будничное житье в Иерусалиме не весело: скучный, безмолвный, душный город, не имеющий при себе не только что садика, но и зелени, в тени которой можно было бы укрыться от палящего жара, не имеющий даже характеристики живого города и живущий только великим прошедшим, не может доставить никаких развлечений. Богомолец правда и не ищет их; он радуется тому, что сподобился видеть Град Давидов, Иерусалим священных писаний, но все-таки мертвенность города утомляет и паломника, и он по неволе ищет исхода, если не в своем кругу, то в экскурсиях вне Иерусалима.

После заката солнца мало-помалу все успокаиваются, и постройки засыпают, хотя долго еще в корпусах виднеются огоньки и слышатся разговоры. В девять часов полагается запирать ворота наших построек, но калитка их не запирается часто и до 11 час. ночи, особенно по праздникам. Ворочающиеся позже могут постучать, и после некоторого ожидания, иногда довольно продолжительного, могут надеяться быть впущенными. По вечерам часов в 9, 10 коридорщик на мужском и коридорщица на женском отделениях обходят все палаты и смотрят, чтобы все было спокойно, тихо, не было бы ни ссоры, ни драки и т. д. Коридорщики, как и путеводители, вообще присматривают за поклонниками; первые смотрят за ними на постройках, вторые на пути (наблюдая напр., чтобы не ложились попарно и т. д.). В женском корпусе не позволяется мужчинам подолгу засиживаться по вечерам, тогда как в мужском, где перемешиваются обыкновенно мужчины и женщины, и этого наблюдать нельзя.

Когда заснут постройки, и на огромном, широком дворе водворится мертвая тишина, то слышатся одни дикие, подобные крику шакалов и гиен, оклики сторожей-черных, караулящих двор на двух противоположных сторонах.

Я упоминал уже о том, что духовного руководительства нет у наших паломников в Иерусалиме; наша миссия, состоящая всего из двух иеромонахов, не считая настоятеля, занятых отправлением повседневного богослужения, слишком слаба для того, чтобы принять на себя эту святую обязанность, что было бы и невозможным при таком составе, в каком она состоит. Помимо миссии, других руководителей нет для поклонников во всей Палестине, потому что греческое духовенство, не говоря уже о языке и об антипатии ко всему русскому, далеко не стоить на подобающей высоте.

По неволе наш паломник и на Святой Земле, как и в пути, обращается или к бывалым и грамотным, или, что лучше всего, к верному другу, печатной книжке; в ней он справедливо надеется получить ответы на все, что наводит на сердце его сомнения, что волнует его душу, что непонятно его много верующему, но не хитрому уму. К сожалению, и для этой цели у нашего поклонника, не смотря на кажущееся обилие всяких книг, вращающихся у него в руках, начиная с Сионского песенника и кончая творениями матери Смарагды и всевозможными, чуть не лубочными путеводителями, очень и очень немного таких, которые давали бы полезную, здоровую пищу для ума и сердца поклонника. Начнем с путеводителей. В последнее время их развилось столько из московских изданий, что надо только удивляться бесцеремонности авторов и издателей; если сличить ряд таковых путеводителей друг с другом, то они на счет даваемых сведений так мало разнятся между собою, что иногда представляют просто стереотипное повторение не только на одну и туже тему, но и без особенных вариаций. Эксплуатация паломнического кармана проявилась даже в этих, по-видимому, невинных изданиях; обилие ни к чему ненужных апокрифических росказней, никак не могущих служить на поддержание чистой веры, излишество воздыханий и размышлений (их авторов), приправляемых кстати не кстати к чему то текстами, целые тирады из священного писания, все это только затемняет самый текст этих гидов, который, как хороший путеводитель, должен говорить коротко, ясно, понятно и вместе с тем верно, без всяких прикрас и слово извитий.

О настоящих «душеспасительных» книгах, как напр. Евангелие, Псалтирь, молитвенник, собрание стихирей, акафисты, Сионский песенник и др. можно сказать только одно, что их желательно было бы иметь побольше на постройках и подешевле. Книжки же, подобные творениям матушки Смарагды, по стопам которой пошел и другой антрепренер, иеромонах Израиль (где расписываются в самых плаксивых выражениях никому и ни к чему ненужный чувствования и перечувствования, размышления и рефлексии эксплуататора-автора) должны быть совсем изъяты из рук паломника, а не только что навязываться ему насильно с платою по 20–30 коп. за негодную книжонку, как это практикуется в корпусах.

Потребность к чтению среди наших паломников, особенно заживающихся по долгу в Иерусалиме и имеющих довольно свободного времени, очень велика, и можно сказать, нет ни одного грамотного паломника (а их более чем на половину), который не имел бы какого-нибудь путеводителя, не говоря уже о других душеспасительных книгах. Сообразно потребности, уже явились недалеко от наших построек две лавочки, одна из которых принадлежит иеромонаху, искусство которого делать гешефт изумительно и делает честь его коммерческим способностям; в этих лавочках в три дорога продаются лубочные московские издания вместе с образками, крестиками, ладаном, свечами, иконами, даже саванами и др. objets de piété, к чему причисляются и пучки регаля.

Официальная продажа книг у нас на постройках производится одним из членов миссии и подвигается, хотя и не туго, но и не так хорошо, как того следовало бы ожидать, зная сильную потребность к чтению наших поклонников. О. Парфений, заведующий этою продажею, говорил мне, что бойче всего идут путеводители, не смотря на все их недостатки, и только что присланный от Палестинского Общества его издания «К Животворящему Гробу Господню». Помимо путеводителей, другие книги идут плохо, особенно жития святых и всякие рассуждения и благочестивые размышления; эти последние приходится раздавать чуть не даром, что отчасти и понятно, потому что в паломниках живет живая практическая вера, которую он на Святой Земле, так сказать, осязает, а не сухая схоластика. Отдавая даром одни книги, о. Парфений на книги, идущие ходко, налагает против назначенной цены по несколько копеек; я не знаю, прав ли почтенный иеромонах, поступая так практично, но уже из этого одного видно, что продажа при миссии идет, прихрамывая.

Говоря о потребностях на чтение на наших постройках, я удивляюсь, почему до сих пор не устроено, хотя некоторое подобие библиотеки для чтения? Места, кажется, довольно в миссии, а больших расходов даже для Палестинской Комиссии не предвидится; всего одна, другая сотня рублей и несколько сот книг, потребных для паломника, могло бы послужить на пользу всеобщую. Нечего смотреть в самом деле на паломника, как на ребенка, как на человека совсем темного; я встречал даже между серыми богомольцами, между армяками и полушубками личностей, которые, прежде чем отправиться в Палестину, перечитали все, что могли достать; они читают не только Норова и Муравьева, но даже более специальные сочинения; я видел лично у одного крестьянина Вологодской губернии известную книгу проф. Олесницкого «Святая Земля» в руках; с помощью этого почтенного труда, просвещенный паломник разбирался не только в религиозных, но и в археологических вопросах. Я помню хорошо, как он сбивал часто своими толковыми вопросами не хитрого умом путеводителя, который силен был только «от писания», но не собственными размышлениями и соображениями. На все вопросы толкового паломника отчего, как и почему, он отвечал только своим стереотипным «по вере» или «так говорит священное предание» и т. д.

Если упрек в отсутствии духовного руководительства над паломниками отчасти и падет на нашу миссию, но нельзя не сознаться, что она при всех своих слабых силах (а они очень и очень слабы, не смотря на все достоинства почтенного ее настоятеля) все-таки делает кое-что. Благодаря ей только одной, почти до самого последнего времени наши поклонники имели утешение слушать на Святой Земле богослужение на родном языке; иеромонахи миссии служат ежедневно при соборе Св. Троицы на постройках; они же сопровождают караваны паломников и в Назарет, и к Иордану, и «к дубу»; везде по дороге они служат молебны на понятном для наших паломников языке; в Горней, где имеется наша церковь, на Елеоне (где тоже строится русский храм) они правят службы также; в посту и особенно на Страстной неделе двоим или троим иеромонахам приходится переисповедывать всю массу паломников, потому что эти последние не любят ходить к грекам, хотя некоторые духовники из них и отлично говорят по-русски.

Сверх этого, так сказать, официального исполнения своих обязанностей можно было бы еще кое-что требовать от миссии, нo она на это решительно не в силах. Почтенный архимандрит не имеет у себя настоящих помощников; он и они – это два противоположных начала; он человек идеи, ума, оригинального образа мыслей, поставивший себе известную цель и идущий к ней с такою энергиею и железным терпением, какие трудно предполагать в таком расстроенном физически организме, они люди ординарные, полные насущных, практических стремлений, простые, хотя, быть может, добрые и достойные монахи. В Палестине однако, где православие должно, если не ополчаться на своих многочисленных врагов, то, по крайней мере, оставаться крепко на позициях, пока незанятых неприятелем, надо иметь не простых монахов, a миссионеров, фанатиков своего дела в полном смысле этого слова. К вопросу о миссии я еще вернусь не раз, также как и к благотворной деятельности почтенного отца Антонина, а теперь мы побеседуем еще о паломниках.

Лишенные разумного руководительства после первых шагов в Иерусалиме, сделанных при помощи путеводителя, оставленные на собственный произвол, наши поклонники делают ряд ошибок, не имея у кого спросить совета или наставления, мало того подвергаются настоящим искушениям и колебаниям в вере, которые оставляют часто на всю жизнь паломника следы недюжинных сомнений. Вместо укрепления в вере, после паломничества в Святую землю, таким образом, является нечто прямо противоположное, неожиданное; прежний паломник становился, придя из Иерусалима, чуть не фанатиком в вере, нынешний часто возвращается с поколебавшеюся верою, с разбитыми религиозными идеалами, с критическим взглядом на святыню, потеряв даже ту благую цель, ради которой он предпринял далекий путь и вынес столько лишений. Мне припоминаются теперь слова одного почтенного священника, побывавшего в Палестине и говорившего мне, отправляющемуся туда впервые, следующее напутствие: «Если едешь туда молиться и имеешь в душе сомнения, если ум у тебя царит над сердцем, не поезжай туда, потому что та Евангельская крупица веры, которая, вероятно, найдется и в тебе, не только что не вспыхнет ярким огоньком и не даст, по словам писания, плода сторичного, но заглохнет, захудает, и ты, вероятно, потеряешь ее»... Прекрасные прочувствованные слова человека, хорошо понявшего настоящие условия паломничества, анализировавшего точно ту религиозную атмосферу, в какую теперь попадает паломник, немного мыслящий, на Святой Земле! Мне остается только развить мысль и фразу почтенного старца, говорившего со скорбью в сердце о паломничестве, которое отравило в нем последние годы жизни, разбило христианские идеалы, погубило веру в людей, поколебало в самых верованиях и идеях, которыми он дотоле жил семьдесят лет, и заставило на смертном одре каяться перед исповедником в одних сомнениях…

Да сомнений очень и очень не мало может быть у паломника, и всякий, кто побывал в Иерусалиме и имел возможность немного поприсмотреться вокруг, да пожить среди поклонников, тот поверит каждому моему слову. Я оставляю уже все то, что встречает паломник со стороны людей от мира сего; как ни тяжело и печально это не отзывается на физической стороне быта нашего поклонника, но он способен, раз подъял крест подвижничества, простить все это и терпеть все, перенося для ради Бога и идеи паломничества. Но я должен говорить еще о том, что бьет по струнам души паломника, что смущает его сердце и наполняет его сомнением, колебанием, что противно всей наличности его религиозных убеждений, что противно самому духу христианства, о том, что увидит поклонник в деянии лиц не от мира сего, людей, посвященных Богу и алтарю, и облеченных в одежду нетления. «Нe умолкну ради Сиона, и ради Иерусалима не успокоюсь», пока не скажу всего того, в чем я убежден, чего не вырвут у меня даже громы проклятья, хотя, быть может я, как человек, и погрешу не раз в том, что я скажу. О, я желал бы лучше погрешить сто, тысячу раз, только чтобы сказанное мною было в действительности мифом, волшебною сказкою, темным сном, но не голым фактом, не тяжелою истиною, которая становится еще печальнее потому, что местом действия ее служит горний град Давидов и места, облежащие Гефсиманию, Сион и Голгофу.

Предоставленный самому себе, без всякого руководительства в своем дальнейшем паломничестве, имея много свободного времени, наш поклонник посвящает его по большей части хождению по Святым местам, поклонению им, посещению обителей, храмов и т. п. мест, привлекающих его религиозное внимание. Без сомнения, все они были посещены им под руководством путеводителя, но первое посещение было в партии, так сказать, мимолетным, когда паломник, находясь среди десятков и сотней богомольцев, не мог отдаться личному чувству, охватывающему его, при виде той или другой святыни, не мог остаться один с самим собою и своею молитвою, поддаваясь общему молитвенному настроенно; теперь же при одиночном посещении он может вполне насладиться духовно и отдаться охватившему его чувству. Тут то и приходит соблазн под различными видами, главным же образом под видом профанации святыни, с которою паломник привык связывать все свои помыслы и побуждения; если эта профанация является исходящею от лица, облеченного в одежду нетления, лица, совершающего божественную службу, приносящего бескровную жертву, соблазн может перейти в сомнение, а потом и в колебание в вере.

Оба раза в Палестине я не был настоящим паломником; моя цель посещения Иерусалима, как и Святой Земли, была не одно хождение по Святым местам, но я не утаю того, что первое бросившееся мне в глаза была профанация святыни, совершаемая греческим духовенством, даже без личины, благовидной цели или предлога. Нашего поклонника, как и всякого русского, который привык с религиозным благоговением подходить далее ко всякому кресту, иконе или Евангелию, и который часто трепещет, подходя к одной из святынь Иерусалима, не говоря уже о Гробе Господнем или Гефсиманской гробнице, поразит разлитое вокруг них непочтение, отсутствие благоговения далее в священнослужителях. Где ни подойдет приложиться паломник и где ни станет он, чтобы помолиться втихомолку, везде его преследует греческий монах, навязывающий ему свечи, напоминающий о пожертвованиях, испрашивающий чуть не подаяние. Далее нехитрому уму паломника представляется тотчас же образно эксплуатация святыни, чуть не продажа ее, и эта сперва мимолетная мысль с течением времени крепко заседает в его голове и вырастает в убеждение; нечего и говорить, что подобное убеждение не может принести доброго семени. Паломник может простить все, но не может забыть неуважения к святыне, а это последнее очень и очень часто выступает чрезвычайно рельефно на Святой Земле.

Еще когда обводят впервые богомольца в партии, уже многих неприятно поражает то обстоятельство, что доступ к каждой святыне как бы покупается; насильно каждому дают в руку свечу, насильно берут за нее 15–20 коп.; на самой святыне лежит тарелка для подаяния; пропоют над нею греки по своему молебен, жертвуй снова.

Все это однако не избавляет богомольцев от дальнейших жертвований на записи, под благовидным предлогом поминовения и еще более благовидным как бы благодарности за угощение, которого никто не только что не требует, но и не желает. Даже первое обхождение святынь с партиею, не смотря на гуртовую расплату, все-таки обходится не дешево паломнику, и редко кто отделается десятком, полутора рублей. Отсюда уже не далеко от первой вредной мысли, что в Иерусалиме молиться даром нельзя.

Когда пойдет в одиночку молиться паломник по святыням, он в этом убедится очень скоро.

Редкий поклонник даже при втором и третьем посещении той или другой святыни и без всякого на поминовения не жертвует по силе своей возможности, хотя на свечу или кладя несколько копеек на тарелку, но когда монах, следящий за ним, иногда идущий по пятам, начнет выговаривать и срамить, что он жертвует на «такую святыню» копейки, когда самый бедный кладет рубли, то редкий воздержится от того, что бы не отдать все, что он может; укоризна в не усердии к Божьему делу, чинимая вблизи святыни, для него слишком тяжела, особенно, когда сердце размягчено, как воск, и паломник готов на всякое самопожертвование. «Что ты кладешь полтину, давай рубль?» часто приходится слышать паломнику от монаха, стоящего за святынею. В Яффе весною 84 г. ктитор напр. не принимал в церкви пожертвование меньше рубля; тоже случалось в некоторых других местах. Я помню свое посещение Вифлеемских святынь во время первого своего путешествия. Я был тогда один, если не считать араба, моего погонщика, так как я не любил живых путеводителей, когда есть в кармане молчаливый, но верный и испытанный гид.

Привели меня греческие монахи, как следует, в храм в вертеп Рождества Христова, стали мне показывать и рассказывать то и другое; не успел еще я оглянуться, как стали петь молебен, совсем не прошенный. Отслушав молебен, я положил на блюдо рубль. Монах, скорчив гримасу, тут же заметил, что это очень мало, когда молебен служили целым клиром. Сославшись на скудость кошелька, я не прибавил больше. Едва я отошел несколько шагов, как другой монах стал требовать у меня деньги за масло и за свечи, которые они непрошено понаставили во время молебна. Свечей, оказалось, было поставлено на 50 коп. по заявлению свешника. Заплатив за это, я уже считал себя очищенным от пошлины как приступили два другие иеромонаха, из которых один требовал бакшиш за то, что служил, а другой за то, что пел... Оглушенный, пораженный я поспешил почти бегом выйти из церкви, не успев даже приложиться к месту Рождества Христова, просто забыв об этом. Меня окружила целая толпа монахов, требовавших бакшиша, отчего я буквально бежал за ворота; даже когда я сел на осла, чтобы следовать далее, преследования монахов продолжались до того, что мой проводник чуть не отгонял их палкою. Я выезжал из Вифлеема на большую дорогу, напутствуемый такими выражениями, о каких не хотел бы и повторять.

Аналогичный пример случился и в 84 году, когда партия паломников была заперта монахами в Ильинском монастыре и была выпущена только тогда, когда заплатила известный бакшиш. Запирания ворот перед глазами поклонников, не заплативших бакшиша, вовсе не такая редкая вещь, чтобы только что описанному факту придавать какое-нибудь особенное значение.

Я не забуду также никогда как во время первого моего путешествия один греческий монах показывал мне Гроб Господень, при чем к чему-то водил своими ладонями по камню, облитому слезами многих тысяч паломников, к которому эти последние припадают только устами в священном трепете.

На моих глазах также монах, стоявший у Гроба Господня, продал одной поклоннице цветок из букета, положенного католиками во время какой-то процессии на верхнюю плиту Гроба; когда бедная старушка отблагодарила продавца 20 коп., он бросил назад эту монету и потребовал сорок коп. Nil admirari.

Я бы мог не только по сказу паломников, но и по собственному опыту привести еще много примеров грубой профанации величайших святынь греческими монахами, чем оскорбляется и возмущается до глубины религиозное чувство паломника, но всего не расскажешь, да и говорить как-то не хочется, потому что это слишком оскорбительно даже для чувства говорящего.

Самая большая профанация святыни бывает во время богослужений и особенно всенощного бдения, когда в Храм Воскресения окрест Гроба Господня совершаются чуть не содомские беззакония, назвать которые собственным именем не поворотится язык. Если я сопоставлю греческого монаха и нашу паломницу в полумраке приделов и притворов Храма Воскресения в длинные часы ночи, то это, вероятно, избавит от дальнейших, невозможных для меня разъяснений.

Бдение в Храме Воскресения со всеми его атрибутами – это есть такая профанация святынь, больше которой трудно себе даже представить. Напрасно современные паломники в массе копируют древних христиан первых веков, когда те действительно простаивали ночи в молитвенном пении и служении, когда они с захода солнца до восхода его неустанно, бодро и неленостно взывали к Распятому, напрасно теперь богомольцы нашего времени запираются на целую ночь в Храме, чтобы продремать полночи на полу его чуть не о бок с величайшими святынями христианского мира. Отстоят современные христиане одну или другую службу и располагаются на отдых. Кто уходит в келейки к монахам, гнездящимся в самых стенах Храма, и разные гостиные, сообщающиеся также с Храмом, кто располагается в самом Храме не отдыхать даже, а просто на просто спать.

Так как лежать на каменном полу не совсем приятно, то всякий подмащивается, как ему удобнее, подкладывая под себя одежду для чего некоторые запасливые богомольцы прихватывают лишнюю одеждишку. И вот в таинственном полумраке мерцающих лампад Храм Воскресения представляет такое оскорбляющее религиозное чувство зрелище. Везде видны группы или шляющихся, или лежащих богомольцев; одни уже, раскинувшись, храпят, другие еще болтают между собою; есть даже таковые, которые осмеливаются есть. Только очень немногие, считающие за грех спать около Гроба Господня, пытаются бодрствовать, но это, по большей части новички, которым все в охотку, тогда как старые паломники настолько освоились со святынею, благодаря доброму примеру греческих пастырей, что не считают этого профанациею или оскорблением святости места. Кто не спит, тот разгуливает по Храму или беседует в своей компании; бывает иногда многим даже очень весело, по-видимому; бабы, как нарочно, выбирают места поглуше да потемнее, чтобы предаться безмятежному сну, а молодые паломницы удостаиваются даже внимания греческих монахов, также разгуливающих по Храму…

Даже воровство бывает в Храм Воскресения во время всенощного бдения; в мою бытность там в одну ночь около Гроба Господня у спавших паломников пропали два зонтика, одеяло и пара туфель. (Вот с какими удобствами приходит иногда бодрствовать во Храм современный паломник). Не хотелось бы мне снова упоминать об ароматах, окружающих Кувуклию, скрывающую Гроб Господень, благодаря той тяге воздуха, которая в ночное время еще более, чем днем, наполняет весь Храм атмосферою отхожих мест, устроенных недалеко от величайшей по святости места в мире.

Знаменитейший Храм на земле, скрывающий в себе величайшие святыни христианского мира становится хуже чем торжищем, и если Христос изгнал бичом из Храма торгующих, то, без сомнения, давно уже следовало бы изгнать из Храма Воскресения богомольцев спящих, болтающих и творящих беззаконие на месте святе. Но не греческим пастырям взять этот бич и изгонять беззаконие творящих, потому что они то и есть «первые от них».

После только что сказанного мне уже не остается ничего говорить о профанации святых мест и той эксплуатации их, благодаря которой от этих последних приходится чуть не бежать, если нет у тебя в кармане денег, денег и денег, без чего в Палестине по святым местам нельзя сделать и шагу. Тяжело, но приходится сознаться, что при обзоре святых мест радуешься тому, что та или другая святыня находится в руках не только католиков, но даже мусульман. Этим последним дашь какой-нибудь бакшиш, обыкновенно небольшой, и потом можешь, сколько угодно, не смущаясь духом, осматривать святыню в роде Сионской горницы или следа ступни Спасителя в мечети на Елеонской горе. Еще лучше посещать святыни, принадлежащие католикам. Придешь в храм, заключающий то или другое место поклонения, тебя не встретят монахи со свечами и с тарелками; монах где-нибудь и есть, но его не увидишь сразу; он не смутит твое сердце попрошайничаньем; захочешь поставить свечку, позови его, и он к твоим услугам, захочешь опустить пожертвование, он укажет тебе кружку на стене... Даже простые паломники замечают эту разницу в обращении католического и греческого духовенства, говоря, что «у люторов, да у поляков не в пример лучше, там не обдерут никогда...» Сколько раз я видел как те или другие святыни осматривали у католиков целые партии туристов; монах вежливо и толково отвечал на вопросы, обращенные к нему, и в конце концов, отходил подальше, когда паломники эти собирались уходить, обыкновенно не жертвуя ни одного сантима. Не мудрено, что после обзора святынь, находящихся в руках иноверных, вовсе не особенно пожалеешь об этом, а только сознаешься с грустью, что, пожалуй, это и к лучшему, так как эти святыни не эксплуатируются так грубо и нагло во имя Христово, как святые места, находящиеся в руках православных греков.

Кроме описанной эксплуатации, прямой, безобразной, творимой, так сказать, перед лицом святыни, еще больше творится в втихомолку в стенах обителей. Наш паломник, обходя те или другие святые места, постоянно посещает всевозможные обители и монастыри. Греки, мастера мягко стлать и угождают отменно, имея дальнейшие виды. Для паломника в обители везде невиданный им почет; встречают его с колокольным звоном, поют ради его молебны, зазывают к настоятелю, а иногда и к архиерею; тот беседует с ним, как с равным, угощает простячка ракичкою, кофе, трапезою и т. д. Это невиданное на Руси, на вид отеческое, отношение пастыря к паломнику трогает этого последнего до глубины души. Особенный почет ожидает паломника, с которого можно что-нибудь сорвать (а распознать такового греческий монах сумеет издалека); они так обласкают и примут своего гостя, так угостят и заговорят, что этот последний растает, как воск, и делается игрушкою в руках корыстолюбивых чернецов. Кроме ласки и угощения, они знают чем всего легче подкупить паломника и расположить к жертвам его нехитрое сердце, и вот начинаются ему подарки разных безделушек, имеющих религиозное значение, или как воспоминание, или как благословение от той или другой обители. В самом деле образки, крестики, четки, свечи, просфоры, листики, цветочки, камешки, песочек от святых мест, освященная водица, маслице, и весь modus operandi слишком привлекательны для паломника, и он за такую щедроту платит все, что может, лишь бы привести на родину побольше таких не дорогих по стоимости, но драгоценных по воспоминанию вещественных благословений с прославленных по святости мест. Снабдив паломника целым арсеналом этих благословений, отчасти купленных и отчасти дареных и этим умягчив сердце его до последней степени, монахи могут уже смело теперь предложить и даже заставить делать пожертвования и вклады на обитель или на святыню. Предложения эти под благовидным предлогом записи на срочное или вечное поминовение имен, как самого паломника, так и его сродственников, живых «за здравие», а мертвых «за упокой», перед лицом одной из величайших святынь, особенно привлекают поклонников, и они рады отдать все, что имеют, для того, чтобы иметь участие в синодике. Пожертвования при этом случае очень и очень не малы, и редко кто отделается десятком, другим рублей. Участие же в синодиках таких прославленных мест, как Храм Воскресенья или вертеп Вифлеема, обходится несравненно дороже; за одно имя, если записать его на вечное поминовение, надо заплатить сотню и даже более рублей, тогда как в обителях, не таящих таких громких святынь, запись одного имени на вечное поминовение обходится в 10–15 руб., а на год от рубля до трех и пяти, смотря по месту.

Эти записи по размеру суммы, взимаемой за них, иногда совершенно разоряют паломников, и я знаю несколько примеров, как эти последние делались чуть не нищими, так как за душой оставалось всего несколько рублей, с которыми они могли кое-как добраться до России. Я помню хорошо следующий назидательный для жертвователей случай. Один донской казак летом 81 года был совершенно обобран, в буквальном смысле этого слова, монахами одного из монастырей, умеющего особенно искусно выманивать деньги; попавшись в руки чернецам, проведавшим, что у него за пазухою есть три, четыре сотни, он отдал им все свое состояние, убедившись вполне доводами монахов, что ему денег совсем не нужно, «билет» обратный у тебя есть, приют тоже, а кормить тебя мы будем во все время пребывания твоего в Иерусалиме; к чему же тебе деньги?» Простяк поверил черноризцам и тряхнул своею заветною мошною. На другой же день он пришел чуть не со слезами на постройки; добрые монахи не только не кормили его, но даже вытолкали вон из обители. Человеку, недавно еще очень достаточному, пришлось сделаться нищим и ходить по паломникам, выпрашивая себе в подаяние хотя кусочек хлеба. К сожалению, такие примеры не редки, и паломников, которые были совершенно обобраны греками в их монастырях я, по крайней мере, знаю 6 или 7, не говоря уже о десятках общипанных порядком.

Относительно того, сколько приходится пожертвовать даже скупящемуся богомольцу можно привести некоторые данные, извлеченные частью на практике, а частью по соображению. В первое свое путешествие, когда средства мои были более чем ограничены в высшей степени, и я имел не больше, чем паломник средней руки, когда я не скрывал того, что я не поклонник вовсе, при всей своей экономности, стараясь ограничиться minimum'ом даяний, при общем обзоре святынь, я все таки истратил более 25 рублей. Цифру эту можно считать минимальною для паломника средней руки, тратящего деньги по необходимости, так сказать, отблагодарившего только за гостеприимство, но не делающего никаких, собственно говоря, пожертвований. Прибавьте только по рублю собственно на вклады по различным обителям, и Вы получите цифру довольно почтенную в 50–60 рублей, чем выразится приблизительно только добровольная сумма пожертвований, которые можно сделать, не обременяя, особенно своего кошелька для паломника, взявшего на дорогу около 250–300 рублей. К добровольным пожертвованиям надо непременно прибавить еще рублей 20–30, выжатых почти насильно, переплачиваемых, так сказать, в силу необходимости, ложного стыда, уступчивости или в самом деле при раскаянии в малом пожертвовании на святыню. Цифра около 100 рублей собственно на религиозные потребности, считая вклады, ставление свечей, служение молебнов, записи, ассигнуется очень не редко даже паломником средней руки, особенно, если прибавить траты во время его путешествия по Святой Земле.

Я думаю, судя по личным расспросам и приблизительному статистическому вычислению, что сумма денег, оставляемых каждым паломником собственно греческим монахам, будет в среднем minimum 15–20 рублей и колеблется часто от 25–100 рублей, смотря по кошельку поклонника. Пожертвования свыше этой суммы тоже не особенная редкость, но их делает не более как одна десятая или пятнадцатая часть богомольцев. Высшую сумму добровольных и выжатых пожертвований оценить очень трудно, но, как говорят сами греческие монахи, есть богомольцы, даже серые мужички, жертвующие также ко Гробу Господню по 200–300 рублей; быть может, и не своих собственных, но собранных от мира, проводившего родного богомольца. Таким крупным жертвователям и почету больше; лишний раз они допустятся к Патриарху, лишний раз поднесется им и просфора, нередко из рук самого Блаженнейшего они удостоятся приять какое-нибудь вещественное благословение, в роде четок или перламутрового образка. Я говорил уже выше, что Патриарху многие паломники привозят дары из России, в роде икон, драгоценностей, парчи, Евангелий, священных сосудов, облачения, лампад и т. д.; все это, хотя и принимается монахами, но дороже всего им русские деньги, а из них радужные бумажки.

И так из всего вышесказанного ясно видно, что нашему поклоннику, куда бы он ни пошел в Палестине, везде приходится платиться, везде давать бакшиши за бакшишами, без которых не сделаешь ни шагу; в одном месте платит он турку и арабу, а в другом греческому монаху, что summa summarum, как я уже сказал, составляет очень порядочную трату из не туго набитой мошны паломника.

Показное гостеприимство греков обходится так дорого, что огромное большинство богомольцев с удовольствием отказалось бы от него, потому что везде умеют очень мягко стлать, да жестко на мягком приходится спать.

Когда профанируется святыня, когда пастыри эксплуатируют ею самым безобразным образом, часто даже нагло, оскорбляя самое чувство христианина, тогда рядом со смущением и оскорблением религиозного чувства и колебания в вере является поневоле неуважение ко всем служителям церкви, предстоящим и служащим святыне, а с этим последним роковою необходимостью является подрыв авторитета духовной власти вообще и потеря уважения к греческой церкви, и без того уже сильно порасшатанной на Святой Земле.

В Палестине нет белого греческого духовенства; оно заменяется теократиею людей не от мира сего, облеченных в черные ризы и стоящих и восходящих по различным ступеням иерархии, начиная от смиренного послушника и кончая блаженнейшим Патриархом Иерусалима. Весь этот ряд представителей греческой, а с нею и православной церкви на далеком Востоке, на взгляд человека, судящего объективно, представляет оригинальное, но вместе с тем грустное впечатление; вся эта теократия, мнящая себя владыками Святой Земли, как-будто и не заботится вовсе ни о поддержании церкви и православия на Святой Земле, ни о своем авторитете над сердцами своей немногочисленной паствы, ни о чем другом, как только о наживе и наживе. На этом, по-видимому, держится весь строй Палестинской православной теократии. «Поклонение золотому тельцу, говорил помянутый почтенный протоиерей, в греческом духовенстве сменило почитание Иеговы и Христа, маммона и ненасытимая жажда честолюбия сменила смирение и невозмутимую тишь иноческой жизни, монах перестал быть монахом, он даже более чем мирянин, одетый только в черную рясу, когда ему было бы более прилично одеть шутовскую маску...» Приводя отзыв лица компетентного о Палестинской теократии, я укажу только на то зло, которое проистекает от этого не относительно церкви (оно понятно и без того), но по отношению к русским паломникам, которых этот вопрос касается ближе, чем бы это думалось на первый раз.

Наш паломник воспитан в известных традициях, у него есть свои религиозные идеалы, как бы они несовершенны не были, у него есть свой status quo относительно религиозных верований и священных преданий, за пределами которого у него все остальное non sens, ересь... Эта стойкость в своих убеждениях, это роковое религиозное status quo, не позволяющее отступить ни на йоту в деле религии, породило на Руси великий раскол; оно породило ряд тех сомнений, которых не могут изгладить века, оно крепко сидит даже в современных паломниках живых носителях религиозных тенденций, людей, воплощающих часть религиозных идеалов русского народа, отлившихся десять веков тому назад в форму «калик перехожих» наших былин.

Если сомнение в вере постигнет даже паломника, которого весь ум, и все помыслы сосредоточиваются на одной идее его паломничества, если религиозные идеалы его окажутся несостоятельными, если в сердце его вкрадутся плевелы критических рассуждений, невольно вселяющиеся во время паломничества, и дадут плод сторичный, то такой паломник, воротившись из Палестины на Русь, принесет в своем сердце совсем нe то, зачем он пошел, не то, чего искала его душа, чем изнывало его сердце. Кто же знает значение паломника на Святой Руси, уважение, которым он пользуется еще в далекой глуши различных уголков нашей родины, тот поймет меня в том, что совсем не безразлично для русского народа, что выносит из своего паломничества наш простой серый богомолец. А как немного хорошего он может вынести из «Старого Иерусалима», то видно уже из того немногого, что было сказано мною.

Паломник видит вокруг себя продажу святыни, продаваемой духовенством, насилия и обманы со стороны людей не от мира сего, поклоняющихся не Богу, а маммоне, творящих всевозможные мерзости на месте святе, видит распри и смятения среди представителей различных религий у Гроба Господня, видит распрю даже между нашим и греческим духовенством, сознает, что наша церковь, не смотря на свое единение с греческою, как-то принижена, и что русское богослужение не слышится там, где имеют участие, не говоря уже о мировых религиях, даже ничтожные сирияне, копты и абиссинцы. Все это отлично понимает паломник; напрасно его воображают совсем простым духом и не хитрым умом. Нет он, у которого, так сказать, все внимание поглощено религиею, хотя часто одною с обрядовою стороною, сознает все и разумеет иногда получше заезжего интеллигентного туриста, уже потому одному, что для простого паломника все эти религиозные вопросы и их решения гораздо ближе, чем для человека с более широким миросозерцанием.

Куда и на что не взглянул бы простой паломник в Палестине, ему поучиться не из чего; даже обзор и поклонение святыням не дают ему того духовного удовлетворения, какое он был вправе здесь искать и находить. Поклоняться святыне, не рассуждая о ней, не понимая ее значения, на половину поклоняться ей, пожалуй, идолопоклонствовать, как говорят англичане. Некому научить простого паломника, некому и наставать его в вере или успокоить возникающее сомнение; раз же он подпал этому последнему, его паломничество принесло только вред, который трудно уже будет поправить, даже удалив причину: Sublata causa non semper tollitur еffеctus! И эти колеблющиеся, сомневающиеся вовсе не составляют исключения, оттого я так и напираю на это.

Мне кажется, что даже из истинных паломников целая треть уезжает из Палестины, не удовлетворив свои духовные потребности, не выплакав всего того, что накопилось у них на сердце, с чем они ехали собственно в Святую Землю. Про людей более или менее интеллигентных и говорить нечего; к ним вполне применяется то выражение, которое я уже приводил, что если у кого и имеется Евангельская крупица веры, то он потеряет ее совсем, не увеличив ее нисколько; он уедет из Палестины с твердым убеждением того, что нигде в мире так не профанируется христианство, нигде служители последнего не пали так низко, хотя они и предстоят Гробу Господню, и что нигде он не увидит больше того, что видел на Святой Земле. Я поясню это несколько на самом себе.

Я не был никогда паломником в собственном смысле этого слова, но обстоятельства моей скитальческой жизни дали мне случай побывать во всех святых местах не только православного, но и католического мира, начиная с далекого Севера и кончая крайним Западом и Востоком. И Соловки, и Афон, и Cинай, и Киев, не говоря уже о Святой Земле, мне также знакомы как Рим, Бари, Лоретто и Сант Яго де Компостелья; познакомился я также довольно и с паломничеством мусульман, встречая караваны хаджей в пустынях Аравии. Не много отрадного я вынес вообще из посещения всех этих наиболее поклоняемых мест на всем земном шаре, но худшее, и притом наисильнейшее впечатление я вынес из Иерусалима, не смотря на то, что здесь менее всего рассчитывал его получить. Виноват ли я был, что меня греческий монах чуть не за шиворот держал, требуя денег, что перед мною грязными руками гладили самый Гроб Господень для вящего Его демонстрирования, что один митрополит на Святой Земле, узнавши, что я принадлежу к числу любителей древностей, продавал мне позвонок кита за восемь турецких лир, что мне пришлось видеть все мерзости, творимые на месте святе, виноват ли я, что перестал даже посещать некоторые святыни, чтобы не видеть того, что оскорбляет не только чувство, но даже глаз! И куда я ни шел, везде поражающая действительность стояла перед моими глазами; Кувуклия с Гробом Распятого Христа, стоящая в струе миазмов, окружена десятками спавших богомольцев, весь Храм Воскресения носит на себе следы той запущенности с внешней и внутренней стороны, которой не встретишь в любой нашей деревенской церкви, греческие обители это настоящие вертепы, не поддающиеся описанию, а греческая божественная служба способна выгнать человека, привыкшего к церковному благолепию, буквально вон из Храма.

Придешь на литургию или всенощную даже в Храм Воскресения, чтобы немножко посвободнее вздохнуть от повседневного труда, и вместо успокоения расстроишься еще более, если не поспешишь выйти из Храма. Когда услышишь греческое пение, способное раздражить самые крепкие нервы, поражающее своим диссонансом, когда увидишь небрежность в самом служении и даже такие сцены, что Патриарх с высоты своего престола принужден делать замечания сослужащим ему священнослужителям, переговаривающимся между собою, предстоя перед Гробом Господнем, то поневоле на сердце станет грустно и тяжело... Я не забуду никогда, как ныне в самую Пасхальную заутреню двое из молодых архиереев, стоя окрест Патриаршего престола, пересмеивались между собою... Но и это еще не все... Не приведи Господи другим увидеть еще худшее! Немудрено, поэтому, что я бежал не только от монастырей греческих, но бежал поневоле от самых святынь, которые уже не стали мне представляться окруженными тем ореолом святости, таинственности и уважения, в котором я привык представлять их с тех пор, как стал помнить себя. Рой колебаний, сомнений, порою порывы полного отрицания, неверия, критического суждения и даже атеизма проходили в моем смущенном уме, а тоска по утраченным религиозным идеалам, раньше казавшихся мне не так близкими и присущими, вдруг завладела мною с такою силою, что я поневоле возроптал... Вот результат, вынесенный мною лично для себя из моего двукратного паломничества, вот те плевелы, которые, быть может, и посеяны дьяволом, но выращены человеком и культивированы им заместо Евангельской пшеницы!…

Поставьте на мое место простого паломника; быть может, он заметит и не все, но за то, что он поймет, то глубоко врежется в его сердце, представляющем пока еще tabulam rasam, как говорят психологи; и если он, уже вышедший раз из колеи блаженного познания, будет еще поневоле замечать и наблюдать, то на сердце его явится целый калейдоскоп таких представлений, и впечатлений, которые заставят его бежать из Палестины. И таких беглецов из паломников не мало на Святой Земле; всякий, кто способен мыслить не много и умышленно не закрывать глаз перед колющею глаз действительностью, прозреет рано или поздно, увидит все то, что представляет Иерусалим современный, и тогда бежит оттуда в Россию, чтобы не потерять многого из своих религиозных убеждений, не разбить, взлелеянных от младых ногтей, идеалов, не видеть и не осязать того, о чем он ранее и думать не мог... Спросите любого паломника, возвратившегося из Палестины и пожившего там немного, и он вам назовет одно или два имени поклонников, не вынесших своего креста и бежавших из Палестины... Я приведу только два наиболее рельефные.

При мне один купец средней руки из Москвы, приехав в Иерусалим на шестой неделе поста, едва успел было осмотреть святыни града Давидова, как на Страстной собрался внезапно ехать обратно, мотивируя свое решение тем, чтобы убежать поскорее прочь отсюда и не увидеть в святые дни снова того, что он успел уже увидеть в несколько дней. «Я боюсь потерять веру, говорил он, я уже и теперь не могу верить так, как верил прежде, пусть лучше Пасха застанет меня в пути, чем среди греков, которые со Христом и с верою обращаются как, с пустыми звуками...» Так и не дождался бедняга даже получения священного огня, торопясь на пароход, шедший в Россию. При мне же в нынешнем году приехала одна генеральша с целью творить добро и подавать милостыню... Она даже не обитала на русских постройках, чтобы не стеснять других. Приехала она на пятой неделе Великого поста и, еле пробывши в Иерусалиме шестую и Страстную, она бежала буквально в первый день Пасхи в Яффу. «Чего я не насмотрелась там, говорила она, виденное превзошло все мои ожидания; я не верила тому, что мне говорили, и я увидела в десять раз более...но почти ничего кроме безобразия... Бог им судья, а у меня сердце уже не лежит так к Иерусалиму, как прежде, оно не горит верою и любовью при одном представлении о Горнем Граде, при одном звуке его священного имени. Для меня он теперь представляется местом, где даже слишком царят земные стремления...» Так говорила седая паломница, прощаясь с Иерусалимом.

Быть может, скажут мне, что это бегут интеллекты, которые с априорным представлением идут в Иерусалим? Без априорного представления об Иерусалиме, как граде, обагренном кровью Распятого, где каждый шаг напоминает о Христе, где все, верующее в Распятого, должно направить свои помыслы ко Кресту, в самом деле никто из паломников и не едет в Палестину, но спросите вы в консульстве, и оно из своей многолетней практики ответит, что даже простые паломники бегут из Иерусалима иногда перед самою Пасхою, смущенные тем, что им приходилось видеть во Храме Воскресения. Я не знавал нынче правда ни одного простого поклонника, который бы бежал перед Пасхою, но за то могу привести целый десяток таких, которые после некрасивой сцены низведения и раздачи Священного Огня закаивались ходить в Храм Воскресения на все службы Страстной и Пасхальной недель, отстаивая их у себя на постройках; и посещая Храм Гроба Господня только при прощании с ним, для огромного большинства навсегда.

Я думаю, всего сказанного мною слишком чем достаточно для подтверждения того, чем начал я свое скорбное повествование о духовных потребностях нашего паломника. Если этот последний иногда принужден бывает бежать из Иерусалима, что подсказывает ему внутреннее убеждение, то, мне кажется, подобное паломничество может приносить только отрицательную пользу, как самому паломнику, так и среде, из которой он вышел. Но пусть даже закроет глаза свои паломник (хотя этого он сделать не может) и помнит только цель, ради которой он подъял свой труженический крест, пусть не будет видеть он и не замечать мерзости, творимой на месте святе, пусть он в священном трепете будет видеть один Горний Иерусалим и идеальных служителей Храма Господня, и тогда спросим себя будет ли даже теперь удовлетворен наш русский паломник на Святой Земле с точки зрения своих религиозных потребностей, не пожелает ли он кое-чего еще, чтобы поклонение его Распятому на Гробе Его было более полно и более соответствовало его настроению?

Как ни прост кажется ответ, но он решается, по моему, не легко и решается все-таки в отрицательную сторону. Я наблюдал много таких паломников, которые не замечали или не хотели замечать многого из творившегося у них перед глазами, я беседовал с ними не раз, и все они в один голос высказывали желаний не много и вместе с тем очень много. Они скорбели о том, что в Храме Воскресения не слышат родного слова, не понимают богослужения, стоят, как истуканы, когда поются умилительные песнопения, творятся трогающие за душу молитвословия, они скорбели главным образом о том, что у Гроба Господня не слышат богослужения на родном языке. О это не мелочь, это одна из самых существенных духовных потребностей нашего паломника, и он скорбит о ней во все время своего паломничества, потому что греческое богослужение его не может удовлетворять. Я должен опять вернуться к этому вопросу и рассмотреть подробнее причину этого последнего.

Кому пришлось бывать на греческом богослужении, тот, вероятно, поймет меня, что оно не может произвести особенного впечатления даже на человека, понимающего по-гречески, но не привыкшего к особенностям греческого церковного строя; богослужение же, на котором приходится нашему паломнику бывать в продолжении нескольких недель пребывания в Палестине, действует на него самым угнетающим образом.

Как ни плохо у нас организовано церковное пение, но мы все-таки привыкли к известным мотивам, которые в общем, все-таки разнообразнее и обусловливаются прямо голосовыми средствами той пли другой церкви. Не то мы замечаем в греческих храмах Востока. Мотив, потрясающий самые крепкие нервы, диссонансы, режущие самое немузыкальное ухо, однообразие полное до утомительности, визгливые и гнусливые выкрики певцов, иногда обладающих хорошим голосом, но тратящих его на диссонансы, выкрики и гнусание, вот, что характеризует греческое пение. Голос лучших певцов Патриаршей певчей стаи, кажется, ценится по той высоте звука, которая при прохождении через нос может развить самый пронзительный визг и словно умышленный диссонанс, при том утомительный до тошноты. Если таковы певчие Патриарха, то об остальных и говорить не приходится.

И вот представьте себе, что паломник наш, привыкший к благолепию русского храма, иногда видывавший архиерейское служение, считающееся у нас настоящим церковным торжеством, попадает в любой греческий храм Востока на богослужение и попадает туда без всякой подготовки. Первое, что поразит его – это та нечистота и неопрятность, в какой содержатся греческие храмы; если уже в Храме Воскресения запах ретирада перешибает благовоние лучшего аравийского ладана, то это одно показывает невзыскательность греков относительно церковного благолепия. Видит наш поклонник храм, обыкновенно опустившийся, не говоря уже о его бедноте и захудалости, видит он что в храме Божьем самое богослужение разнствует немного от нашего с показной стороны (а каждое такое отступание от церковного строя сразу подмечается паломником), видит он, как относятся к богослужению священнослужители, как позволяют себе стоять в храме высшие и нисшие чины иерархии, видит он тридцатилетних архиереев, в плечах косая сажень, кокетливо носящих омофор и любующихся на публику с высоты своего величия, слышит он, наконец, ужасающее по нестройности пение, и не понимает в этом служении ни слова, догадываясь только по течению службы, о чем идет дело. И вспоминаются ему невольно свой родной храм, свой пастырь, свое служение, свои родные напевы, которые он знает наизусть. Невольно также напросится и сравнение между тем и другим храмами единой православной церкви.

Там у себя на Руси видит он храмы благолепные, часто не богатые, хотя бы сельские, но усердием прихожан кое-как приукрашенные; знает он, что там не залежится сор в уголке, что если нет у образка ризки, то найдется пелена или лампада или хотя подвязка, а не то цветы, жертвуемые доброхотно; припоминается ему родной пастырь, часто такой же крестьянин во всем кроме сана, как и он сам, его радующее сердце благолепное служение, не отступающее ни на воробьиный шаг от требника, слышится родное стройное пение на клиросах (быть может он и сам любил певать обедню да всенощную, или сынишка его тянет горло в певческой стае), слышатся родные мотивы, каждая нотка которых понятна, знакома ему, волнует его душу, припоминается ему величественный маститый архиерей, кажущийся ему действительным преемником Апостолов, на которого он взирает с трепетом, припоминается паломнику вся наша служба, понятная его уму, говорящая его сердцу, удовлетворяющая его духовной потребности, и невольно все преимущества скажутся на стороне русской церкви, русских пастырей, русского служения.

И как ни убежден паломник, что церковь едина, что греческая я русская церкви – эта та же единая православная церковь, но под разными наименованиями, он хотя и согласится с Вами (что тоже да не совсем тоже), но в душе все-таки его не разубедить в превосходстве русской церкви над греческой. Ничто так не разделяет церковь, как служение на не понятном для массы языке, и прав наш паломник, когда стоит в греческом храме, «как в киатре», как выражаются некоторые; «стоишь, как истукан», и не понимаешь, что поют, что читают, что возглашают». По неволе соскучается паломник в греческой церкви и поскорбит о недостатке русского служения. Правда, на наших постройках есть великолепный собор Св. Троицы, который всем своим строем и служением переносит паломника на Русь, но этот последний, часто посещая русскую церковь чуть не ежедневно, все-таки желает всеми силами слышать русское служение и у Гроба Господня, и в Гефсимании, и в Вифлеемском вертепе Рождества Христова.

Это желание вполне естественно даже в том случае, если бы греческое богослужение удовлетворяло вполне паломника и только разнствовало в языке; это желание притом не единоличное, но желание всей массы паломнической, растущее с каждым годом по мере увеличения числа поклонников. Даже с точки зрения объективной, беспристрастной не странно ли бывает присутствовать, хотя бы напр. в Пасхальную заутреню в храме Воскресения? Заутреня, разумеется, идет на греческом языке, а храм наполнен молящимися, не понимающими ни слова во всем богослужении; несколько тысяч русских паломников и православных арабов и среди них maximum сотня или полторы греков, считая в том числе и духовенство. Спрашивается теперь, для кого и для чего служится на непонятном для огромного большинства служба на греческом языке? Про тысячи наших богомольцев нечего и говорить; не понимают ее и наши единоверцы-православные Балканского полуострова: сербы, черногорцы, румыны, болгары и др., также как и православные арабы, искони верные Апостольской церкви. А между тем Пасхальная заутреня у Гроба Господня – это апогей, к которому стремится всякий паломник; не присутствовать на этом великом торжестве, значит не увенчать своего паломничества, которое кажется неоконченным и неполным.

Греческое духовенство делает как бы компромисс и русским и арабам, особенно в последнее время, видимо стараясь задобрить и расположить к себе русских. По-арабски и по-русски произносится проповедь на Голгофе; по-русски делаются некоторые возглашения, ответы на них ведутся клиром часто также по-русски; в уступку русским паломникам даже Символ Веры и Молитва Господня читаются по-русски. Правда, уступки эти начались давно, но при настоящем Патриархе, выжившем много лет на Москве и свободно владеющим русским языком, они сделались еще заметнее, но все это только снисхождение со стороны греков к нашей простоте, которым они стараются, как говорится, втирать очки нашим поклонникам. Но эти последние не легко поддаются в этом случае на удочку, и, не смотря на русские возгласы и эктеньи, и даже молебны, поющиеся на русском языке, не скрывают своего желания видеть русских пастырей и слышать русское служение на Гробе Господнем и Голгофе.

Вопрос этот чрезвычайно важен и деликатен в высшей степени, потому что на вторжение русского элемента в храмы Иерусалима греческое духовенство смотрит не как на необходимый компромисс, требуемый временем и силою сложившихся обстоятельств, но почти как на разъединение церквей. Много раз я беседовал об этом и с покойным Патриархом Иерофеем, и с другими выдающимися представителями Иерусалимской Патриархии, и они самым наивным образом уверяли меня, что, если русские требуют участия у Гроба Господня, они требуют перед целым светом разделения церквей, русской от кафолической-греческой, что и докажут вполне, если добьются своего желания. При всем своем уважении к почтенным пастырям, с которыми я беседовал, я не могу не видеть их близорукости, которая, не смотря на природную изворотливость греческого ума, до сих пор препятствует греческой церкви в Палестине идти рука об руку с русскою пропагандою и с русскими интересами вместе с тем. Они не то, чтобы не понимают, но как-то игнорируют значение России и русского народа, представляющего теперь центр тяжести православия, к которому невольно должны примкнуть все мелкие и разрозненные кучки православных, чтобы не затеряться в массе иноверцев. Они не столько не видят или не слышат, сколько не хотят делать этого, a нет хуже той глухоты, как когда не хотят слушать: No hay pеor Sordo que el que nonquiero ouir, говорит испанская пословица. Но как ни стойко отстаивает грек свою религию и свой народный элемент, мы знаем уже многих потурченцев в Албании, которые, вероятно, есть и на Леванте, и в Сирии; про других православных и говорить нечего; арабы Палестины, прежде составлявшие основание православия на Святой Земле в какие-нибудь 30–40 лет стали на три четверти католиками и протестантами; то же самое совершается с православными и в других местах Востока. Напрасно фил-эллины и пан-эллины в особенности крайние русофобы кричат о русском медведе, как о каком-то страшилище, готовом поглотить все другие народы, исповедующие православную веру; волею-неволею в первую же годину несчастья им придется броситься в объятия этого северного чудовища, как это и было не раз, чтобы не быть проглоченными другими.

Филэленизм и русофобство съедают их заживо, не давая пробудиться свежему логичному взгляду на все то, что окружает греческий элемент. «Со всею неблагодарностью обязанного, говорит В. Н. Хитрово в своем «Православии на Святой Земле» о фанариотах и представителях Иерусалимского Патриархата, забывая, что своим нынешним положением православные на Востоке обязаны исключительно одной только России, они удивляются, как до сих пор Россия пользуется влиянием на массу необразованных и вместо того, чтоб объяснить это себе просто тем, что не все же обязаны быть неблагодарными, они также со слов Запада громко кричат против всепоглощающего стремления северного медведя. Эти модные политические воззрения обуяли и архипелагских пришельцев Иерусалимского Патриархата».

Становясь совсем на объективную, так сказать, на историческую точку зрения, невольно приходит мысль, что роль греков, как носителей православия, уже окончена; за ними остается огромная заслуга в том, что они отстояли православие в течение многих веков и зерно этого чистого православия насадили на тучной ниве Севера, где оно, разросшись в огромное дерево, покрывает своими могучими ветвями засыхающий пень Византийско-Греческой Церкви. «Овому же подобает раститися, овому же меншитися», это очень естественно; как из нынешних греков не выходит ни Сократа, ни Аристотеля, ни Соломона, так и старому, хотя и мощному пню древней Эллинской Церкви не дать свежих отпрысков, не устоять против свежих сил врагов, ополчающихся на него, не отстоять теперь православия даже в Палестине без мощной поддержки России. Только одно безмерное самолюбие вместе с близорукостью и неотвязчивою идеею пан-элленизма мешает греческим пастырям и в Палестине, как и везде, понять, что, только идя рука об руку с русскими, не стараясь оскорблять их по крайней мере, можно сохранить неопределенно долго не только status quo, но даже греческое теократическое господство на Святой Земле, с каждым годом приближающееся к падению.

Параллельно с ним до самого последнего времени падает и православие на Святой Земле, и едва ли что-нибудь может спасти его от конечной гибели, если мощною рукою за него не вступится Россия. Для полноты картины современного паломничества нам необходимо сказать несколько слов и о православии в Палестине, к которому мы теперь переходим.

Много хотелось бы нам сказать о судьбах православия на Святой Земле, но, к сожалению, в специальном очерке распространяться не приходится, тем более, что задача эта требует не очерка, а целого ряда рассуждений, подымая со дна вопросы, в которых фигурируют такие факторы, как история Вселенской церкви и ее распадения. Мы ограничимся, поэтому, кратким обзором того состояния, в каком представляется православие на Святой Земле современному наблюдателю, и начнем со слов почтенного знатока этого вопроса В.Н. Хитрово, который, по личному опыту, рисует следующую безотрадную картину состояния Церкви, преемницы Апостольских преданий.

«Нa всем пространстве Иерусалимского Патриархата от Бир Себа до Дана, от Средиземного моря до Иордана не существует ни одной православной школы, что же касается до положения туземных храмов и духовенства, то мы имеем ныне для них сравнение. Многие, в последнее время, видели болгарские храмы, и сердце православных, обливалось при этом кровью; могу заверить, что любой из этих храмов выглядит собором перед туземными храмами на Святой Земле. Но как ни тяжел для нас вообще вид этих храмов, тем не менее они служат утешением для местной паствы, когда при них есть священнослужители, а как часто в Святой Земле их не имеется вовсе». Немного далее почтенный автор «Православия на Святой Земле» приводит прямо слова туземцев (из докладной записки полученной им), коротко, но ясно рисующей положение последних под тяжелою эгидою греческой теократии... «Nous «sommes très affligés à cause des malheurs, qui arrivent à notre nation, causés par nos pasteurs grecs, qui detéstent notre inté-rêt parce que nous sommes arabes et veulent à tout prix que nous embrassions d'autres religions, cest ce qui nous est arrivé recement et nous sommes en undeplorable état et la plupart de nos correligionnaires sont dispersés hors de notre église: 1)parce que notre eveque grec ne veut plus s'intéresser à nos droits foulés injustement par les autres, 2)parce que nous n'avons plus d'écoles orthodoxes pour y enseigner nos enfants, de sorte que nous sommes forcés de les envoyer aux écoles catholiques et luthériennes pour les y enseigner et c'est là qúils deviennent latins et protestants...»

Все это, разумеется, относится к 1880 году, но могу уверить в свою очередь, что за эти четыре года никакого особенного улучшения в положении православных туземцев в Палестине не замечается, чтобы не сказать более. Две мизерные школы Патриархии в Иерусалиме, русская в Бетджале (в 3 верст. от Иерусалима), устроенная о. Антонином, и две небольших школы Православного Палестинского Общества, основанные в Галилее, не могут служить противовесом страшной тяжести, представляемой католическою и лютеранскою пропагандою. В цитированных словах туземцев прямо указываются и причины безотрадного положения православия на Святой Земле.

Греки, которые не допускают русских до сослужения, которые видят в этом стремление, посягательство на разделение церквей, противное духу православной церкви, различают однако арабов от своих земляков, забывая слова Апостола Павла о вселенском составе православной церкви. Греческий епископ не только не хочет заниматься интересами своей арабской паствы, но даже очень часто не живет среди нее, притираясь при Патриархате и стараясь еще выше подняться по ступеням иерархии. Я могу прибавить, что перспектива Патриаршего жезла мерещится каждому архиерею Святой Земли, и он интригует изо всех сил, не щадя ничего для достижения этой заманчивой цели. Отсутствие школ и некрасивое состояние церквей – тоже одна из главнейших причин, приведших паству Иерусалимского Патриархата к самому плачевному положению.

Если мы сопоставим только то, что успели сделать за последние 45 лет католическая и протестантская пропаганды, то нам даже a priori станет уже многое понятным. «В 40–45 лет число латинян на Святой Земле возросло до 12000 чел., число учреждений до 150, в том числе 56 учебных заведений в 36 различных местах Палестины». Хотя и не так успешно, но все-таки быстро идет и протестантская пропаганда. В 1880 году на Святой Земле насчитывалось уже до 200 протестантов и более 52 учреждений, из которых около 30 было учебными заведениями. Рост латинских, как и протестантских общин, к сожалению, увеличивается главным образом не на счет мусульман Святой Земли, но на счет православия, пропорционально умалявшегося; это последнее, не имея никакого твердого устоя, переживает в настоящее время в Палестине самую тяжелую эпоху, принужденное без всяких средств бороться с хорошо вооруженным противником. Уже теперь, так сказать, на наших глазах, отторжена добрая треть православного местного населения, и это отторжение идет с каждым годом crescendo.

Еще в 70 году православные составляли с лишком 90% христианского населения Святой Земли, в 80 году их было всего 67%; немудрено, поэтому, что через несколько десятков лет, если дело пойдет таким же образом, во всей Палестине останется православными всего 100–200 чел. Святогробскаго братства, да пришлые паломники из России.

«Самая большая, самая неотразимая опасность для православия в Святой Земле, говорит г. Хитрово, заключается в том, что составляет, к сожалению, наибольшую силу западной пропаганды, именно в учреждениях, предназначенных для воспитания и призрения ежегодно более 5000 детей». Отчего же, подумаешь, православие не борется теми же средствами с иноверною пропагандою; ему бы, кажется, было легче отражать удары, чем противникам наносить их, потому что православие в Палестине не пришлое, потому что оно преемственно осталось тут во всей своей чистоте со времен насадивших здесь веру в Распятого Галилейских рыбарей. В желании и страстности бороться со схизмою у православных было всегда достаточно энергии, и они действительно под главенством Патриарха боролись много веков и с ересями, и с огнепоклонниками, и с мусульманами, но одного желания бороться мало там, где надо иметь и потребных борцов, и средства, и умение вести борьбу. Всего этого то и недоставало у православных в той или другой степени, смотря по времени и обстоятельствам.

Хотя и не особенно много средств было всегда у православия, но в деньгах вообще нуждалось оно не так сильно, как в других факторах, необходимых для ведения борьбы, и на недостаток денег менее всего можно сваливать вину неуспешной борьбы туземной церкви со вторгающейся пропагандою, особенно при первых нетвердых шагах последней. Иерусалимский Патриархат вовсе не так беден, как многие его считают, и как особенно он любит сам себя считать «по своему смирению»; не беден он теперь, а прежде был еще богаче; г. Хитрово исчисляет доходы Иерусалимского Патриархата в 223000 руб. ежегодно, тогда как необходимые расходы не превышают 174000 руб. Не смотря на это, в последние 9 лет не только растрачены 220000 флоринов в австрийских государственных бумагах и 92000 фунт. стерл. в турецких займах, оставленные покойным патриархом Кириллом, но Патриархат успел за это время сделать до 300000 руб. долгу, между тем как доходы от одних паломников в настоящее время надо выразить суммою не менее, как в сотню тысяч рублей. Сумма эта, составляющая самую крупную статью дохода Патриархата, почти пропадает для него, так как она застревает в руках тех, кто непосредственно получил ее по частям. Точно также миновала Патриархат и другая статья дохода, это многие тысячи пожертвований, идущих и шедших из России; эта святая лепта русского народа идет в широкие карманы монахов, составляющих Святогробское братство, не привыкшее отдавать отчета никому, даже Патриарху.

«Нe только никакого контроля, но даже простого денежного счетоводства, говорит г. Хитрово, нет в Святогробском братстве; если и существует оное, то составляет непостижимую тайну для самих членов братства». Русским золотом содержится многочисленный штат Иерусалимского Патриархата и множество разных прихлебателей и дармоедов, умеющих урывать лакомый кусочек из золотого русского пирога; на русское золото велись те кляузные судные дела, трата на которые составляет если не половину, то треть расходов Патриархии; из 174000 руб. расходов ее г. Хитрово выделяет до 53800 руб., идущих на ведение судебных дел, тогда как на содержание Храма Воскресения и его братии всего 19200, на странноприимные дома 10800, училища 6200 руб. и на какое-то противодействие пропаганде 15400 руб., каковой расход г. Хитрово справедливо оставил под вопросительным знаком.

К сожалению, некие личности Святогробского братства на столько овладели казною Патриархата, что со времен еще предшествующих низложению Кирилла и Прокопия (причем оно сказалось вполне рельефно) стали средствами Иерусалимского престола пользоваться, как могущественным орудием для подкрепления своих чисто иезуитских интриг в деле возведения и низведения наследников Св. Иакова. Если даже Патриарх, скажем словами г. Хитрово, «становится только орудием того или другого члена Святогробского братства, встречая, при малейшем стремлении к самостоятельности, против себя все братство», то очевидно, что он не может играть никакой роли среди братства, играющего роль конклава кардиналов при престоле Св. Иакова. Только в случаях интриги против Патриарха братство становится, как один человек, тогда как в других «каждый ведет борьбу против всех с целью получить более доходное место, а при случае и Патриаршее достоинство, а так как для всякой борьбы, для всякой интриги, особенно на Востоке, необходимы деньги, то погоня за ними сделалась отличительною чертою большинства членов Святогробского братства».

Это то недостойное иноческого звания стремление к золотому тельцу, порождающее насилие, поборы и взимания даже с пришлых свежих людей – первое, что встречается нашему паломнику на Святой Земле. Не недостаток в деньгах, таким образом, обусловливает печальное положение православия в Палестине и падение его под ударами католической и протестантской пропаганды, не деньги, повторю еще раз, а люди виноваты в том, что православие не может выстоять в настоящее время действительно в непосильной и неравной борьбе.

В то время, как иноверная пропаганда ведет борьбу, высылая в Палестину людей идеи, фанатиков своего дела, получивших высшее образование, которых влечет туда беспредельная любовь к святому делу, не одних миссионеров только, но и сотни частных лиц, увлеченных христианскою любовью и желанием помочь несчастным, забитым феллахам Палестины, православие не может выставить даже нескольких единичных борцов за свои святые принципы, хотя колеблется уже самое его основание. Напомню кстати еще, что в то время как католики, так и протестанты, и без того уже могучие и средствами, и знанием, и одушевленные любовью к делу, идут, сплотившись, держась вместе под одним знаменем пропаганды, в то время, как папизм выслал целую армию фанатических бойцов, монахов различных орденов, строго дисциплинированных, которых девизом служить братство и согласие, православие, если и борется, то борется не ратью, не сплоченным строем, а при помощи единичных личностей; эти бойцы, disjecta membra agminis, разумеется, скоро погибают в неравной борьбе и часто, увы в борьбе не с иноверцами, но под ударами своих же единоверцев. Так печально окончил Патриарх Кирилл, один из немногих иерархов, понимавших трезво положение дела; он пал жертвою Святогробского братства, которое он сам же для поддержки своей и пересоздал на новых началах. Преемники его были настолько ничтожны, что в течение 12–13 лет по низложении Кирилла «исчезло в Палестине даже то малое, что было создано последним».

Настоящий преемник Иерофея (нечего, разумеется, и считать калифа на час, Фотия) блаженный Никодим, человек полный сил и энергии, трезвого ума, поживший довольно в России и сильный ее могущественною поддержкою, обязанный ей всецело своим избранием, по-видимому, понял задачу, налагаемую на него высоким саном, и принял крепко бразды правления, но едва ли ему, русскому ставленнику, уже обвиненному в пристрастии к русским и подкупе ими, сокрушить гидру Святогробского братства, Иерусалимского синода и поправить ошибку нескольких веков, хотя бы ему и покровительствовала самая Росcия, потому что в старых прорвавшихся мехах не может держаться новое вино, и чем более его вольется, тем скорее прорвутся даже починенные, но заплатанные меха. Греки стали уже не в силах быть носителями православия, оно выскользает из их рук в Палестине; они стали бессильными уже потому одному, что не имеют никакой политической роли. Русская дипломатия, при всем своем внимании к судьбам православия на Востоке вообще и на Святой Земле в особенности, сделала большую ошибку, если бы стала поддерживать современный status quo Палестинских дел. Между тем дипломатическая поддержка в делах религии более, чем где-либо, нужна в Палестине, где столкнулись на почве религии представители различных христианских вероисповеданий, прикрывая часто знаменем веры свои политические проделки. Пропагандисты католицизма и протестантизма «идут, поэтому, рука об руку с правительствами западных держав, опираясь друг на друга», по выражению В.Н. Хитрово. Православие, увы! не сильно даже этою поддержкою, потому что могучая сила России, даже если бы и прилагалась к рычагу православия на Святой Земле, которое представляет Иерусалимский патриархат, то она парализировалась бы в десять и даже во сто раз уже по тому одному, что падала бы на короткое плечо рычага, коим нельзя приподнять огромной тяжести грехов, накопившихся веками, лежащих на его длинном плече. Если Патриархату даже, как центру тяжести православия в Палестине, не помочь этому последнему, то нечего возлагать надежд и на весь строй греческой теократии.

Греческое духовенство уже давно перестало выставлять христианские образцы, a тем более энергичных проповедников, которые более, чем где либо, нужны в Палестине. Даже смешно становится, когда узнаешь, что существуют такие митрополии, как Петры Аравийской, которой глава, составляющий чуть не всю церковь, носящую такое громкое имя, живет при Иерусалимской Патриархии, не зная что творится в Заиорданье; недавно еще в Кераке, главном населенном пункте за Иорданом цвело православие и была православная церковь, сооруженная на русские пожертвования, теперь же там «почти все население поголовно перешло в латинство». Таких олатинизировавшихся мест по ту сторону Иордана уже несколько, в роде Сальты, Феэиса, Ермемима, Мадебу и др., как то показывает пастырское посещение Заиорданских миссий латинским Патриархом в 80 году (См. Das heilige Land 83 г. №3). Архиепископ Фавора, Акры Птолемандской и др. представляют тоже комических представителей нe существующих расхищенных паств, пастырей без стада, владык, не имеющих подданных. Громкие титулы и сопряженные с ними кроме почета и материальные выгоды слишком заманчивы, а потому десятки монахов, окружающих Иерусалимский Патриарший престол, трутся около этого последнего в блаженном уповании, так как здесь и хлебно, да и делать нечего. Их надежды, особенно даровитейших по проискам из них увенчиваются всегда успехом, и простые, часто, не получившие никакого образования, монахи получают громкие титулы архимандритов, архиереев и митрополитов.

Не этим quasi монахам, поклоняющимся маммоне заместо Христа, повторим мы, миссионерствовать, не им поддерживать изнемогающее православие на Святой Земле, не им бороться с интеллигентными, развитыми, могучими, сплоченными борцами иноверной пропаганды, тем более, что они не могут внушать симпатии не только местным жителям, для которых они существуют (мы видели отзыв этих последних о своих пастырях), но даже русским поклонникам, о которых, впрочем, они еще меньше заботятся, исключая того, чтобы высосать из них побольше денег для своих кляуз и происков, для своей ненасытимой маммоны. Я не буду больше распространяться о невежестве этих поборников православия, его официальных воев, потому что оно поразительно, и я могу указать только единичных личностей, получивших кое-какое образование. Кто знает программы Патриаршей школы и семинарии при Крестном монастыре, которая считается чуть не Духовною Академиею или, по крайней мере, богословским факультетом в Палестине, по словам Афонских газет, тот поймет, что Палестинские богословы стоят по образованию немного выше самых заурядных наших священников.

Хотя дело религии, особенно ее пропагандирование, и нуждается в сильной подготовке, но все-таки эта последняя могла быть заменена отчасти христианским примером, живым, увлекательным словом, горячею проповедью слова Божия, всем тем, чем простые Галилейские рыбари уловляли человеков. Про добродетели греческих пастырей мы, кажется, уже говорили достаточно; не подают благого примера и опора православия, его передовые форпосты и опорные пункты, монастыри и обители Святой Земли. Они населены, разумеется, такими же монахами, тип которых мы старались описать выше, a потому и представляют примеры, профанирующие священное имя обители. Всякий, кто бывал в Палестине, тот сам понимает, что и в этом отношении нечего трудиться подыскивать факты или придавать им особую окраску. Если в почти каждом греческом монастыре есть геронтисса, служащая для развлечения отца игумена, если даже члены Святогробского братства способны спаивать наших богомольцев для выжимания из них пожертвований и затаскивать в свои кельи не только молодых, но и старых паломниц, конечно, не с целью наставления их в вере (а это я могу подтвердить несколькими фактами с приведением не только имен свидетелей, но и обвиняемых), то нравственных образцов и идеалов мы не будем ожидать и из греческих обителей Палестины, исходящими, как Deus ex machina. Такие борцы за идею православия, если и способны бороться, то борются такими же мало позволительными и противными духу христианства средствами в роде кляуз, подкупов, вероломства, а иногда и насилия.

Быть может, многие из наших читателей знают печальную историю формальных потасовок, происходивших в Храме Воскресения между представителями православного и католического духовенства, когда эти последние сражались чем могли, даже наносили друг другу тяжелые раны церковными утварью и принадлежностью; быть может, также некоторые читали о таких грубых приемах нехристианской борьбы между духовенством того и другого вероисповедания, что не хотелось верить, если бы то не свидетельствовала история, но все это не передает в точности характера той борьбы, которая уже много лет, к стыду христианства, ведется на Святой Земле на виду у мусульман.

Я согласен отчасти с мнением почтенного автора «Православие на Святой Земле», который, защищая самые средства этой нехристианской борьбы, говорит: «Для нас, зараженных известным религиозным индиферрентизмом, имеющих о Святой Земле туманное, отвлеченное понятие, подобная ожесточенная борьба представляется непонятною, мелочною или, что еще хуже, веденною из личных материальных выгод. Борьба эта, по моему, имеет гораздо более возвышенную цель и сводится к тому, кто имеет право заботиться о колыбели Того, Кто пролил Свою кровь за род человеческий, и молится у Его гроба. Мог ли бы истинно православный христианин хладнокровно переносить, если, например, на Гробе Господнем стоял индийский истукан или на месте Рождества Спасителя мусульманин совершал свои омовения! Не обливалось ли бы кровью сердце православного, если доступ к этим святыням был бы для него закрыт! Только, благодаря упорной борьбе, которую вел и ведет Иерусалимский Патриархат, мы православные имеем еще утешение молиться у Святых мест, и в этой борьбе заключается незабвенная услуга Патриархата перед Церковью». Немного выше тот же автор, приводя в пример той борьбы случай, когда католики позволили себе самым нахальным образом завладеть двумя святынями Вифлеема, Молочною пещерою и даже храмом Рождества (теперь вороченного греками), прибавляет: «подобных» случаев можно привести тысячи, нередко доводившие до кровопролитных войн, и кому из нас неизвестно, что развалины нашего многострадального Севастополя были ответом на вопрос: кому владеть ключами Вифлеемского храма?»

Нельзя не согласиться с почтенным автором относительно этой действительной заслуги Иерусалимского Патриархата перед православною церковью, но что подобные приемы борьбы за обладание местами, освященными памятью Основателя религии мира и любви, противоречат истинному духу Христовой Церкви и идеалам христианства, спорить нечего, и остается только жалеть, что других средств к защите Святых мест не нашел в себе Патриархат. Даже, если католики и были способны вести свою борьбу с истинно иезуитским девизом, цель оправдывает средства, то православным, кажется, не для чего было им подражать. Когда началась эта борьба католиков с православными из-за обладания Палестинскими святынями, «когда встретились на одном и том же пути, в стремлении к одной и той же цели те и другие», тогда православные были еще настолько сильны, что, опираясь на содействие христиан-туземцев, бывших тогда православными всецело, они и без насилий, противоречащих духу христианства, могли отстоять неприкосновенность своих святынь, по крайней мере, от покушений католиков.

Припомним для того только некоторые факты истории. После падения Иерусалимского королевства от латинства на Святой Земле остались одни развалины, так что в 1320 г. современный паломник Пипино нe нашел в Иерусалиме у Святых мест ни одного латинского монаха. Только в середине XIV столетия появляются у Гроба Господня францискане, которые потом расплодились, но все-таки в ограниченном числе. Не заботясь ни о паломниках, которых почти не было, ни о деятельной пропаганде, францискане, единственные представители латинян на Святой Земле, употребили все, получаемые ими из Европы, пособия, среднюю ежегодную цифру которых с 1650–1850 г. можно определить в 75000 рублей, на борьбу с православными из-за обладания Святыми местами. Если и с этою ничтожною горстью одиноких пришельцев, не имевших за собою даже поддержки паствы, которой не было, не могла справиться в то время Иерусалимская Патриархия, даже употребляя такие средства, как подкупы и насилия, то это одно уже показывает, что греческая теократия, еще с XVI в. захватившая монополию на Патриарший престол, даже тогда не стояла на высоте своего призвания.

Еще менее оно способно поддерживать православие в наше время, когда одними кляузами и пролазничеством не сделаешь ничего, когда иноверная пропаганда стала действовать не столько насилием и деньгами, сколько оружием более неотразимым, против которого вполне бессилен Иерусалимский Патриархат, устройством школ, больниц и приютов для феллахов Палестины и их детей, из которых она приготовляет себе целую армию самых верных и послушных их принципам борцов. Результаты такого печального, безотрадного положения православия в Палестине очевидны; «если судить по прошедшему о будущем», говорит г. Хитрово, можно с достоверностью сказать, что менее чем через полвека в Святой Земле останутся православными только 100 или 200 членов Святогробского братства», да пришлые паломники из России, прибавлю я в свою очередь. Не далеко, увы, то время, если дело пойдет таким же образом, когда Иерусалимская Патриархия останется совсем без паствы, а православие без исповедников на Святой Земле. Но не совсем погибло оно в той стране, где воссияло Солнце Правды, где прогремело первое слово вдохновенной проповеди, обновившей мир, пока жива и могуча Россия с ее православием, составляющим зерно объединения многомиллионного русского народа.

Православие великой святой Руси должно прийти на помощь изнемогающему, погибающему православию на Святой Земле, и к нему это последнее обращает свои взоры, от него чает спасения.

Спасение может и должно прийти от единоверной Руси. Что сделала для католической пропаганды Франция, Италия, Испания и Австрия, а для протестантизма Англия, Америка и Германия, то сделает для православия Россия, и она уже на деле показала не раз свою готовность стать горою за судьбы православия на Святой Земле. Уже 400 лет она стоит на страже православия и стала для него тем же, чем была 1200 л. великая Византия. Свой завет она соблюла свято, и делала что могла, что было ей по силам, «сохраняя тесную, непрерывную связь со всем, что есть православного на Востоке, не делая никогда никакого различия по национальностям. Кто бы ни был православный: славянин или грек, румын или араб, раз он крестился православным крестом, он был для русского человека братом. Безразлично в это время посылала Россия деньги на поддержку православных храмов и монастырей, употребляла свое маленькое тогда влияние для защиты православных от притеснений и сохраняла тесное общение с православным духовенством». Так продолжалось до конца XVII столетия, когда окрепшая Россия почувствовала себя настолько сильною, чтобы требовать у Турции того, что прежде она просила. Если мы проследим все войны, веденные с Турциею, все заключенные с нею договоры и трактаты в ХVIII и XIX столетиях, то мы легко убедимся, что все они без исключения имели единственную цель, вырвать у турецкого правительства для православных его подданных известные льготы, известную независимость. Много православных освобождено теперь от ига неверных, и освобождено, что бы там не говорили, русскою кровью... Следя за православием, как за путеводною звездою, ведущею русский народ к свыше определенной ему исторической цели, Россия не могла забыть и не забыла Святой Земли»…

Кроме пожертвований, постоянно отправляемых туда русским народом, кроме сношений русских правителей и русской духовной иерархии с Иерусалимским Патриархатом, кроме этих, так сказать, официальных сношений поддерживали связь России с Иерусалимом и Святою Землею наши паломники, которые вызвали в Палестину русскую миссию, русское консульство, а в последнее время и Православное Палестинское Общество. Вместе с паломниками все эти элементы являются новою силою, новою точкою опоры для православия, для заметно изнемогшего и обессиленного Патриархата, за место вымирающих православных туземцев. Они то и должны спасти православие на Святой Земле, они то и должны начать борьбу с могучими силами иноверной пропаганды, так как того требует борьба за существовало православия, иначе на всегда будет для России потерян ее престиж на Востоке, ее чарующее влияние на последних могикан православия, только и живущих надеждами и помыслами о далекой, единоверной, могучей России и ее верховном вожде. Эти то новые силы, выдвигающиеся в Палестине на поддержание ее православия, мы и должны рассмотреть немного поподробнее по отношению их к правоспособности к борьбе и средствам, которыми они обладают.

Силы Православного Палестинского Общества развернуться еще не успели, но, судя но первым приемам его, можно надеяться, что в нем православие найдет одного из самых крепких и стойких защитников, уже потому одному, что за ним стоит русское общество, русский народ. Силу русского консульства мы рассмотрели, в общих чертах, уже выше, из чего видели, что ему остается желать еще очень и очень многого, хотя оно может развить в каждый данный момент колоссальную силу, представителя Русского Царя. О слабости нашей духовной миссии мы уже говорили и еще впереди скажем несколько слов, остается, поэтому еще, сказать о наших паломниках, которые, представляя плоть от плоти и кровь от крови народа русского, составляют теперь самую могучую русскую силу на Святой Земле; это сила стихийная, особенная; с нею не только нельзя сравнивать силы Патриархата, не говоря уже о русской миссии и русском консульстве, но даже силу иноверной пропаганды. И Патриархат, и миссия, и консульство и вся русская пропаганда на далеком Востоке, даже все русские интересы должны опираться на эту живую, народную силу, на эту сплоченную во имя одной идеи массу, которая для ради Бога готова пройти огонь и воду.

К паломничеству, поэтому, мы ворочаемся снова после долгого, но необходимого отступления в те духовные сферы, которые так влияют на нашего поклонника, обусловливая духовные интересы этого последнего, как и православия вообще. Паломничество, с точки зрения проводника русского имени и влияния на далеком Востоке, с точки зрения тех принципов, которые им вносятся во весь строй Палестинской жизни, заслуживает особенного внимания. Наши паломники заменяют для России пока все то, чем могут похвастаться западные пришельцы; они то и поддерживают русское влияние, они то и проводят обаяние русского имени в глубину Палестинского населения. «Мы не должны забывать тех трех тысяч (ныне более четырех) паломников, говорит г. Хитрово, которые ежегодно посещают Святые места, и помнить, что, благодаря этим серым мужичкам и бабам, ходящим по Палестине, словно по любой русской губернии, поддерживается в Святой Земле то влияние на местное население, которое достигается иноверными общинами их учеными экспедициями...».

Пообжился немного на Святой Земле русский паломник, познакомился с Иерусалимом и его ближайшими окрестностями, сходил раз, другой в Вифлеем, в Горнюю и в Крестный, помолился у Гроба Господня, где провел несколько ночей, поклонился и другим святыням града Давидова, начинает он тогда собираться и в более далекие экскурсии, на Иордан, в Хеврон «к дубу» и в Назарет, если имеет свободное время и несколько десятков лишних рублей в кармане.

Я намеренно выключил обозрение этих далеких экскурсий наших поклонников в Палестине из общего обзора их хождения по Святым местам во-первых потому, что они совершаются несколько иным способом, чем небольшие экскурсии около Иерусалима, во-вторых, они наряжаются не сразу и, в-третьих, наконец, потому, что они предпринимаются далеко не всеми, так как требуют более значительных затрат. Вокруг и около Иерусалима все путешествия совершаются пешком, и только редкие, старики и немощные (я не говорю о паломниках, так называемых, дворянских помещений) пользуются осликами и мулами особенно при хождении к источнику Иоанна Предтечи в пустыню Иудейскую, но на Иордан, Хеврон и Назарет тем более, для многих ослик необходим. Если еще на Иордан ходит все-таки большинство паломников, то «к дубу» отправляются далеко не все, а в Назарете побывать удается еще меньшему числу паломников, особенно, если они не попали в число большого Назаретского каравана, идущего туда к Благовещенью.

Во все эти путешествия богомольцы всегда отправляются гуртом, целым караваном, потому что для одиночного путника или небольшой партии путешествие было бы сильно убыточно, да и консульство не охотно отправляет далеко небольшие партийки. К паломникам из дворянских помещений все это, разумеется, не относится, так как они обыкновенно путешествуют если не в одиночку, то вдвоем, втроем и т. д., партиею в несколько человек.

Как на Иордан, так и в Хеврон, и особенно в Назарет в году собираются на постройках огромные караваны. На Иордан самый большой караван отправляется к Крещению, выступая из Иерусалима около 4 Января; большой, но гораздо меньший караван выходит также в чистый понедельник или на 6 неделе Великого поста; большой караван к дубу Мамрийскому в Хеврон старается попасть к Пятидесятнице, а в Назарет, как мы сказали, к Благовещению. Вне этих больших караванов отправляются также и небольшие партии при содействии консульства, особенно на Иордан и в Хеврон; при этих партиях пеших богомольцев не бывает обыкновенно вовсе, тогда как в больших караванах этих последних бывает добрая треть. В том-то и заключается для бедного поклонника выгода попасть ко времени отправления большого каравана; имея возможность идти пешком, к нему может присоединиться даже самая беднота, которая может израсходовать всего три, четыре рубля на всю экспедицию.

Нa Иордан и на Мертвое море консульство часто не пускает простых паломников в страшные жары летнего сезона, справедливо предупреждая несчастные случаи от солнечного удара, очень нередкие в Иорданской долине. Я никогда не забуду, как летом 1881 года, когда я был впервые в Палестине, возвращаясь из путешествия по Каменистой Аравии, и предпринял экскурсию на Иордан и к Мертвому морю при ужасающем зное. Со мною тогда упросилось несколько наших паломников, которым хотелось побывать на Иордане, а их одних не пускали. Один из моих спутников мужичок имел кроме ватной поддевки еще полушубок и теплую шапку, и, не смотря на все мои убеждения, не хотел снять ни поддевки, ни шапки, ни переменить их на более легкое одеяние. На Иордане с ним случился слабый солнечный удар, от которого он легко оправился, но теплой одежды все-таки не снял и вернулся в ней в Иерусалим обратно; этот пример показывает, на сколько благоразумно поступает консульство, не пуская поклонников на Иордан в летние жары (хотя паломники все-таки удирают туда при помощи бывалых и монахов из Иорданских монастырей). Об отправляющихся в одиночку богомольцах я только скажу, что они должны взять с собою каваса из консульства, оплатив ему лошадь около 5 руб. обыкновенно, не считая бакшиша, и кроме того при помощи консульства вытребовать от турецкого правительства конвойного кавалериста, обыкновенно из арабов племени, кочующего в данной местности. Провожатому этому платят от 8 до 12 франков. Если прибавить к этому стоимость осла или лошади, а также расхода во время остановки в тех и других обителях, более убыточной для одного, чем в компании, то из этого видно, что простому паломнику «из корпусов» делать одиночные экскурсии не по карману, и он по неволе норовит примазаться, если не к каравану, то к большой партии.

Наше описание богомольческих караванов начнем с Иорданского, который, как мы уже говорили, выступает из Иерусалима рано утром 4 Января, чтобы попасть на Иордан в самый раз, к Крещению. В караване этом принимают участие, кроме русских поклонников, также паломники других наций, славяне, греки, православные арабы, к этому дню стекающиеся в Иерусалим со всех концов Палестины, так что в караванах участвует от трех до пяти тысяч человек, и в том числе не менее (ныне) как две тысячи русских поклонников. Караван этот представляет такое чрезвычайно оригинальное зрелище, которое под южным небом Палестины в ее горных дебрях и пустынях представляется особенно величественным, что становится понятным, почему прохождение русских караванов чрез всю Палестину производит на туземцев впечатление еще более сильное, чем ученые экспедиции иноверцев и даже театральные католические процессии.

В караване этом, как я уже сказал, перемешаны конные и пешие, хотя большинство все таки идет пешком. Рядом с простым нашим паломником какой-нибудь северной губернии, отмеривающим версты по способу пешего хождения, идет феллах Палестины, подгоняя своего коня или мулла, обвешенного корзинами, в которых помещается его жена и выглядывают черномазые ребятишки; рядом с монахом, еле бредущим и заплетающимся в своей длинной рясе, которую он подбирает выше колен, восседает на муле или ослике какая-нибудь Божья старушка-паломница среди своего скарба мешочков, подушек, корзиночек. Рядом с молодцеватым арабом-кавасом, гарцующим на своем арабском скакуне, плетется беднота русская иногда в лапотках и онучах... Сирийцы, арабы, албанцы, сербы и др. в своих живописных костюмах увеличивают эффект картины паломнического каравана и переносят воображение к тем временам, когда в церкви Христовой не было ни скифа, ни эллина, ни раба, ни свободного, «а всяческая, и во всех Христос». Общий Крещенский паломнический караван – это одно из немногих явлений на всем земном шаре, когда для одной цели собираются люди различных национальностей в единое стадо под одним знаменем креста, с одним девизом «на Иордан»!

Сборы на эту экскурсию на наших постройках начинаются за несколько дней. Консульство собирает с каждого паломника, желающего принять участие в караване, по 10–15 коп., взимаемых яко бы за каваса и на стражу. Если даже допустить всего 1½ тысячи наших поклонников в Иорданском караване, и с каждого собрать по гривеннику, то выйдет более 150 рублей, сумма, в десять раз превосходящая расходы консульства по снаряжению каравана. Так как подобный сбор, но в два раза больший, бывает и при снаряжении Назаретского каравана, то у человека постороннего поневоле возникает сомнение о судьбе кровных грошей, собираемых только с нашего паломника за какую-то охрану, в которой, он не нуждается и за которую остальные члены каравана, не имеющие счастья быть русскими, не платят ничего. Консульство извещает также о снаряжении и времени выступления каравана и турецкого генерал-губернатора Палестины, который высылает отряд солдат на дорогу к Иордану и Мертвому морю; эти последние по всему пути по горам, долинам и ущельям раскидывают целую сеть постов; часовые эти отвечают за всякое насилие с паломниками, которое происходит в оберегаемой ими местности. Богомольцы, приготовляясь идти на Иордан, моются, чистятся, говеют, чтобы причаститься на самом Иордане. Патриархия, в свою очередь, высылает одного или двух архиереев с клиром, идущих во главе каравана. Наши миссийские иеромонахи при этом никакой роли не играют, а потому обыкновенно и не ездят вовсе. Кроме турецкой стражи, консульство дает каравану двух, трех своих кавасов; начальство над всем караваном принимает второй драгоман консульства, известный всем паломникам Хана Хури.

После полутора и даже двух часов, проходящих на посадку и рассадку паломников, 4 января на заутрене выступает огромный караван по Иорданской дороге, обходя Елеон со стороны Вифании. Греческое духовенство, клир, духовные лица из паломников и путеводитель обыкновенно едут впереди, кавасы и турецкие конвойные обскакивают всю толпу со всех сторон, высматривая, чтобы кто не отстал или не подвергся нападению. Хана Хури объезжает весь караван, наблюдая за порядком. Караван идет враздробь, растянувшись на огромное расстояние, потому что торные пути Палестины мешают развернуться большому строю. Пеший идет рядом с конным, молодцеватый сирийский конь рядом с крохотным Палестинским осликом с избитыми до крови боками.

Животных этих погонщики пригоняют еще за несколько дней на постройки, и тут начинается торг; много при этом бывает курьезов, но от них нигде не уберешься. Ослик стоит обыкновенно 2–3 рубля в оба конца, мулы 3–4, также как и рослые ослики, а лошадь не меньше 4–5 рублей или бумажек, как говорят арабы; хозяева животных, хотя и не все, идут вместе с караваном и еще более увеличивают его пестроту.

С молитвою и осенясь крестным знаменем, выступают паломники из Иерусалима, с молитвою проходят Елеон и Вифанию; сладко глаголивый путеводитель на дороге найдет многое, что порассказать своим многочисленным слушателям, только была бы охота слушать. Вокруг рассказчика тесною толпою теснятся поклонники; пешие не отстают от конных, у которых упрямые ослики постоянно отбиваются в сторону или своим стонущим ревом перерывают внимание слушателей. Все более и более за Вифаниею растягивается караван на целые версты; вьется он пестрою змейкою по склонам гор Иудейских, обходя крутые подъемы и спуски, норовя пробираться проторенною веками тропою.

Огромный караван, впрочем, в общем не шумен; стоном не стоит над ним гомон да шум; только ослы своим ревом, да арабы гортанного безустанною речью нарушают в общем тишину медленно подвигающегося благочестивого каравана. Громко говорит только один путеводитель, да и то голос его теряется в голове каравана; втихомолку ведутся негромкие разговоры между паломниками; порою слышатся молебное пение, гласы из стихирей или одиночный возглас; не поддержанный никем, он замолкает, а потом становится опять так тихо, что никто и не подумает, что идет масса в несколько тысяч человек. Тот, у кого животное подобрее, да походчее, вылетит больше вперед, также как и добрые пешеходы, а большинство мало по малу все поотстает, еле плетется, и караван растягивается еще более. Обязанность кавасов и Хана Хури состоит в том, чтобы не терять из виду даже последнего из каравана, для чего один из провожатых должен ехать позади всех. Не смотря на многочисленность каравана, этим последним надо держать ухо востро, а не то едва успеет поотстать измученный паломник или паломница или отойти к сторонке, как лихой человек является внезапно и грабит одинокого путника. Я не скажу, чтобы эти случаи встречались часто, но они все-таки еще имеют место даже в караванах последнего времени, а про прежние годы и говорить нечего.

Первая остановка каравана бывает у Солнечного Ключа недалеко от Вифании, где паломники могут освежить себе лицо студеною водицею, а также промочить свое горло одним, другим глотком вкусной и холодной воды. От этого источника, не останавливаясь вовсе, караван тянется горнею дебрею Иорданскою до развалин Хана, гостиницы благого Самарянина, стоящих приблизительно на середине дороги от Иерусалима до Иордана; сюда голова каравана приходит часа через 3, З½ по выходе из Иерусалима. Здесь останавливается весь караван на отдых, особенно пешие; разостлавши свои одежды и сняв сумки, располагаются наши паломники под открытым небом на голых камнях отдыхать. Кто хочет напиться, тот спускает кружку или чайник на веревочке в цистерну и добывает немного порядочной, хотя и не ключевой воды. Часа полтора, два отдыхают здесь паломники, а потом двигаются дальше и почти без отдыха проходят остальную половину дороги по голым каменным дебрям гор, спускающимся к Иорданской долине. Так как Иерусалим стоит почти на самом гребне гор Иудейских на высоте 760 метров над поверхностью моря, а Иордан и Мертвое море лежат на 394 метра ниже, то разница в 1150 метров дает себя знать довольно значительным спуском на 6–7 часовом расстоянии. Летом дорога до Иерихона проходит по абсолютно выжженным горным дебрям, весною, покрытым хорошею, душистою горною травою.

После 6–7 часов пути голова каравана достигает выхода из гор Иудейских и спуска в Иорданскую долину; скалы как бы сразу расступаются, и перед глазами путника лежит за рядом уходящих назад множеством гор длинная узкая равнина, скрывающая в себе быстротечный Иордан. Караван идет прямо к Сорокодневной горе, одной из крайних горных масс, замыкающих долину, поражающей издали своим диким величием, изрытыми в боках пещерами, в которых притаился бедный монастырь Сорокодневной горы, Джебель Карантель. У источника Пророка Елисея, лежащего перед подъемом на гору, путешественники обыкновенно слезают с животных, и испив водицы, идут пешком к подъему на гору Искушения. Как ни труден подъем на Сорокодневную гору, но до монастыря добраться может всякий, даже старый и немощный.

Бедная скромная обитель приютилась в пещерах, которые идут почти на отвесном обрыве скалы; из пещер этих вид, расстилающийся вниз и вокруг поразительный; Иорданская долина с таящимся в ней Иорданом, Мертвое море, панорама гор Иудейских и страна Заиорданская, все это представляет такую чудную панораму, каких не много в Палестине. Смотрит вниз и нe надивуется паломник действительно поразительному и вместе с тем прекрасному виду, «сердце так и прыгает от радости», а тут монахи покажут еще полу ручных дроздов, обитающих около монастыря в таких же щелях обрыва, в каких ютится и самая обитель, покажут и свою убогую церковь, вырубленную в скале пещеру, все свое незатейливое хозяйство, мало того обласкают, как могут, паломника, угостят его хлебом, ракичкою, приготовят кипяток... И этот чай в пещерах, откуда расстилается вид, единственный на Святой Земле, после трудного подъема втрое слаще кажется усталому паломнику... Кто пободрее, да посильнее, тот подымается и выше обители на место, где, по преданию, диавол искушал Христа... Все это вместе, особенно полное уединение обители от остального мира, ее исключительное положение, беднота и вместе с тем гостеприимство, все это чрезвычайно привлекает паломников, и они любят эту тихую, бедную обитель, и о ней одной из немногих отзываются всегда наилучшим образом. Сколько может, на запись жертвует поклонник на обитель и часто даже жалеет, что не может пожертвовать больше; я знавал нескольких простых паломников, которые дали себе обет, придя в Россию, устроить сбор на поддержание этой скудной, но вместе с тем чудной обители.

С горы Сорокодневной караван спешит в Иерихон, который уже недалеко (на какие-нибудь полчаса пути) и тонет в густых зарослях Иорданской долины и садов, окружающих его. Сюда то и спешит караван, сойдя с горы Искушения; постепенно прибывают усталые члены его; голова каравана иногда уже разместилась, тогда как хвост еще на горе Сорокодневной. В Иерихоне встречает наших паломников великолепная странноприимица, одно из тех учреждений, которое обязано своим основанием почтенному о. Антонину. Немного далее мы поговорим еще о постройках уважаемого всеми архимандрита, а теперь ограничимся только тем заявлением, что о. Антонину наш паломник должен быть много обязан и благодарен.

Странноприимица Иерихона или русский дом, как его называют, представляет довольно поместительное строение из двух этажей с двором и садом, обнесенном невысокою каменного стеною. В нижнем этаже находится несколько общих помещений, разделенных только на мужское и женское отделения, в которых, разумеется, размещаются простые паломники на деревянных нарах, а частью и на циновках, постланных на полу; наверху, над черною половиною идет ряд номеров, чрезвычайно прилично и чисто содержимых, где останавливаются более привилегированные паломники. Тут же, с разрешения о. архимандрита, останавливаются и иностранцы с платою по 3–4 франка за сутки. Помещение это пользуется большою известностью в Палестине.

Разумеется, как бы ни были велики помещения русского дома, все таки он не может вместить и половины всех гостей, а потому паломники наши располагаются и в саду, и на дворе, стараясь только провести ночь на русском месте за оградою. Хана Хури и путеводитель устанавливают порядок и размещают на ночлег богомольцев; вокруг всего становища располагаются провожатые и конвойные, которые должны стеречь ночной покой каравана. В русском доме ждут уже поклонников огромные самовары, кипящие на дворе чуть не всю ночь, так что всякий может заварить себе чаю... Ко времени прихода каравана у ворот странноприимицы располагаются ряды торговцев с хлебом, яйцами, зеленью и т. п.

Чрезвычайно оживленное красивое зрелище представляет вид каравана, расположившегося в саду наших построек; под тенью апельсиновых, гранатовых и лимонных деревьев, под купами пальм восседают группами наши богомольцы, ведут за чаем оживленный разговор; путеводитель собирает вокруг себя слушателей и рассказывает им об Иерихоне и стенах, павших по трубному звуку. Далеко за полночь не умолкает разговор, некоторые группы не успокаиваются вовсе... И когда примолкнет караван, и живописные группы разметавшихся паломников в густой зелени сада заснут, как убитые на поле сражения, и месяц озарит все становище, то не спят над сонным караваном одни часовые, перекликаясь по временам между собою, да те, кому не спится в близком чаянии увидеть Иордан.

Утром рано, чуть свет поднимается караван и идет по долине Иорданской к монастырю Иоанна Предтечи. С колокольным звоном вступают паломники в убогую обитель, которая не может вместить даже половины пришедших богомольцев, не только что предложить им какое-нибудь угощение. Пройдя прямо в крошечную церковь, паломники служат молебен Иоанну Предтечи, после которого на записи жертвуют «по усердно» малую толику. С небольшим привалом посещение обители займет часа полтора. Управившись, караван идет уже прямо на Иордан. Впереди во главе его едет греческое духовенство; оно обыкновенно спешит попасть на Иордан раньше прибытия каравана, чтобы приготовить там все нужное для служения. Скоро показывается и священный Иордан, катящий свои быстрые, но мутные воды среди густой зелени. Нa берегу Иордана на том месте, где, по преданно, совершилось крещение Христа, на небольшой прогалинке, среди раздвинувшейся немного в стороны густой заросли леса, разбита палатка с временною церковью. Вокруг нее и собирается густою толпою караван; животных отводят поодаль на траву и в кусты. Когда соберутся все, по возможности, духовенство начинает править вечерню и литургию, как в сочельник, и в заключение водосвятие. При возгласе «Во Иордане крещающемуся Тебе Господи...» все присутствующие бросаются к воде, раздеваются, и, не взирая ни на пол, ни на возраст, в чистых сорочках спешат окунуться в священные воды Иордана. Нигде в мире, разве только в Ганге у Бенареса, не происходит такого колоссального погружения в воду многочисленных богомольцев. Зрелище действительно величественное, поразительное и вместе с тем трогательное в высшей степени. Надо видеть самому это широкое крещение тысячи погружающихся, эту веру крещающихся, эту живописную картину со всеми ее аксессуарами, чтобы оценить впечатление, которое производит на душу паломника этот благочестивый обряд. Живописные группы, стоящие по колено в воде, в чистых сорочках, группы раздевающихся на берегу, в контрасте им черные рясы духовенства и пестрые костюмы арабов и сирийцев – все это вырисовывается чрезвычайно рельефно и эффектно на панораме, которой декорациями служат быстрые воды Иордана, голубое небо Палестины, красивая зелень, одевающая берега священной реки и синеющие громады Заиорданских гор.

Так как Иордан чрезвычайно быстр и легко может снести даже умеющего плавать, то путеводитель и кавасы не позволяют заходить далеко в реку (не выше колен); кроме того, иногда протягивается канат вдоль реки, отделяющий более глубокие места от мелких; дальше каната не пускают купающихся. Кто не может окунуться по причине тесноты, тот просит соседа, хотя облить его пригоршнею воды; это возливание воды пригоршнями, это широкое крещение вообще напоминает те времена, когда на берегах Иордана жил Предтеча, «крестяй приходящий народ водою и духом», и невольно при этом сердце и ум паломника переносится за 18 веков тому назад.

Искони у купающихся в Иордане паломников укоренился обычай погрузиться в чистых сорочках, иначе было бы и неудобно при такой массе присутствующих; теперь же этот обычай, по крайней мере, у наших паломников, имеет настоящее религиозное значение. Белая сорочка и одежда, в которой паломник погружается в Иордан, по выходе из воды снимается, высушивается на кустах и отныне уже не одевается вовсе; благочестивый поклонник бережет ее «на смертный час», оставляя своим родным завет – одеть на него тогда Иорданскую сорочку, чтобы в ней и отойти в другой мир, чтобы с нею и быть положенным во гроб. Этот трогательный простой обычай свидетельствует только о том, как тепло и свято смотрит паломник на свое паломничество, с какою верою он несет свой крест и как высоко он ценит свое счастье – побывать у тех или других святынь Святой земли.

Во время купания старейший из архиереев благословляет пищу, а иногда, «снисходя к немощи людской», и ракичку. На берегах Иордана в кустах и на траве располагаются опять живописные группы отдыхающих и закусывающих, чем Бог послал. Кто закусит и отдохнет, тот идет в густую заросль, покрывающую берега священной реки, рвет там веточки и цветки на память и вырезывает так называемую, Иорданскую палку, которая идет с каждым паломником обязательно в Россию. На берегах Иордана паломники проводят весь день 5 января и всю ночь на Крещение. Еще до заката солнца служится вечерня, а после заката всенощная, на которой исповедуются те, которые не успели сделать этого в Иерусалиме. После всенощной под открытым небом читается и правило для причащения, а около 11–12 часов ночи начинается по-гречески утреня, а затем Богоявленская литургия, совершаемая более по-русски, при чем поклонники наши принимают весьма деятельное участие в пении. На литургии исповедники причащаются. И всенощная, и утреня, и обедня, и причащение под открытым небом на берегу священной реки, под покровом ночи, среди пустыни, в присутствии нескольких тысяч богомольцев – все это производит сильное впечатление на душу паломника. После литургии на заутрие в Богоявление производится снова водоосвящение и снова всеобщее погружение; переменив сорочку и, высушив Иорданскую, кто справился, отправляется дальше, тут уже нет особенно строгого порядка шествия каравана; кавасы, поэтому, стоя на различных пунктах дороги, направляют справившихся богомольцев сперва в лавру Герасима (где они прикладываются, осматривают монастырь, жертвуют на записи), а потом с распутья двух дорог по тропинке в горную дебрь обители св. Иоанна Хозевита, которая прячется в диком ущелье, в одной из самых поразительных по своему дикому величию местностей Палестины. Сюда богомольцы прибывают постепенно, но к вечеру собираются все и кое-как размещаются в обители, кто в кельях, кто на дворе, но все за монастырскою оградою. Прием здесь богомольцы встречают самый ласковый; кипяток готов к услугам гостей в продолжение всей ночи, а бедных монахи угощают даже от себя чаем, сахаром и сухарями. Дикая романтическая прелесть расположения обители, только что пережитое и перечувствованное на Иордане, ласковая встреча со стороны монахов, их бедность и куча костей и голов замученных иноков, хранящихся в монастыре, – все это чрезвычайно умиляет душу паломника, и он чрезвычайно доволен монастырем. Редкий паломник не отзовется восторженно об Хозевитской обители, редкий не пожертвует даже более, чем располагал ранее. Я видел одного мещанина, который даже хотел бы на веки остаться в этой тихой обители, так она ему нравилась; пожертвование сюда иконостаса стало его idée fixe, о которой он только и мечтал на обратном пути. С вечера в монастыре служится вечерня, потом утреня и еще до свету обедня. После литургии в братской трапезе угощают паломников чаем и хлебом, после чего часов в 6–7 утра начинается обратное путешествие каравана в Иерусалим по тому же самому пути.

Кавасы опять едут впереди, сзади и с боков каравана; за передовыми спешат конные, а потом подвигаются мало по малу и пешие, не торопясь, впрочем, очень. У кого хороший ослик, «мула» или лошадка, тот поспевает часов через 6–7 в Иерусалим, тогда как остальные члены каравана, особенно пешие, растягиваются по всей дороге от Иерихона до Иерусалима в продолжение целого дня. Большинство приходит домой перед закатом солнца, а слабые и немощные стараются добраться хотя «до Спиридония», где и ночуют, чтобы на заутрии отправиться уже прямо в Иерусалим. Вечером седьмого или утром восьмого Января все члены каравана уже дома. Иорданский поход окончен.

Помимо путешествия в большом Крещенском караване паломники отправляются, как я уже сказал, и в чистый понедельник утром, и на шестой неделе, и даже на второй. Партия человек в 300–600 заявляет об этом консульству, которое взимаете «законные» 15–30 коп., смотря по величине партии, и снаряжает караван. Кроме этих больших караванов ходит и маленькими партиями человек в 15–30–50; путь проходится почти тот же самый, но в этом случае обыкновенно посещается монастырь Св. Саввы и Мертвое море, о чем мы теперь и скажем несколько слов, так как все-таки значительное число наших поклонников посещают эти два замечательные пункта.

Партия паломников тогда под защитою каваса и турецких всадников выступает из Иерусалима утром или чаще под вечер и направляется прямо мимо Спиридония к Мар-Саба, сворачивая для этого вправо от большой Иерихонской дороги. Так как в маленьких партиях обыкновенно не бывает пеших, то они двигаются быстрее, и часа через 3–4 достигают знаменитой обители Св. Саввы Освященного, приютившейся в дикой дебри на обрыве скал, замыкающих на подобие стен каменистое ложе Кедронского потока, изрытое пещерами, где прежде обитали сотни отшельников, известных своею святостью во всей Палестине. По строгому монастырскому уставу сюда за ограду стен не пускают женщин; им, как и на Афоне, разрешается только издали созерцать строгую обитель. Это не останавливает однако гостеприимства монахов, и они все-таки принимают всех паломников одинаково.

Не далеко от монастыря есть навес скалы, достаточно большой, чтобы приютить десяток, другой человек; там и располагаются на ночлег женщины. Когда богомолиц вообще немного, то монахи натаскивают сюда подушек, перин; сюда же приносят и трапезу, и самовар. Иногда при женщинах остаются и мужчины, если не захотят их оставлять одних вне стен монастыря в горной дебри, что отчасти не мешает и ныне в виду возможных насилий со стороны арабов, очень обыкновенных в пустыне. Исключая этого случая, мужчины идут за ограду высоких стен, где, пройдя несколько двориков, спусков и лестниц, достигают церкви; там их встречает настоятель с крестом. Преподав им благословение, он велит отвести богомольцев в гостиную, где они и располагаются. Монахи предлагают усердно свою скудную трапезу, состоящую из хлеба и овощей, так как в обители Св. Саввы круглый год не вкушается ни рыба, ни мясо.

Переночевав в фандарике, паломники присутствуют на утрене и обедне, служат молебны, прикладываются к мощам; один из монахов, говорящий по-русски (несколько лет тому назад были в Мар-Саба и русские монахи), обводит паломников по всей обители, этому настоящему лабиринту спусков, двориков, крыш и лестниц; он показываете им и единственную пальму, посаженную еще Св. Саввою, и крипт, наполненный костями избиенных сарацынами монахов, и другие достопримечательности обители; монах сводит паломников через окно и подставную лестницу даже до самого дна Кедрского потока в пещеру, расположенную у подножья монастыря, где находится источник сладкой воды, ископанный Св. Саввою. Поводив поклонников по монастырю, вожатый наконец ведет их на благословение к настоятелю, который предлагает им запись. Жертвует тут немного паломник, minimum 20, 30 копеек, большинство же от полтинника до рубля, так что за среднее можно принять 50 коп.

От монастыря Св. Саввы караван идет дикою горнею дебрею по горам, которые незаметно спускаются к Мертвому морю, виднеющемуся не только от Мар-Саба, но и с Елеона. Нa половине дороги путники примечают налево развалины Неби Муса, относительно которых путеводитель расскажет интересную легенду. Часа через 3½–4 наконец паломники выходят из дикой дебри гор и, пройдя перед выходом из них самые ужасные кручи, спускаются к пустынному берегу Мертвого моря. Виднеется уже таящийся в зелени своих лесов Иордан, катящий свои быстрые воды от озера Генисаретского или тихого моря Тивериадского в еще более тихое море Асфальтовое, Мертвое, море проклятых Богом Содома и Гоморры. Обо всем этом порасскажет путеводитель, если он силен от писания и любит поговорить.

В Мертвом море мало купаются паши паломники, а потому и не знакомятся с его чудными свойствами, потому что все их мысли обращены на Иордан. Нечего и говорить, что те, которые воспользуются купанием в Мертвом море, должны потом непременно, как можно скорее, окунуться в Иордане, потому что почти 25% содержание солей воде первого придает такую жгучесть, что она жжет все слизистые оболочки, даже носа и зева, не говоря уже о глазах, на которые действует на подобие едкого мыла. Подробности о свойствах воды Мертвого моря между прочим приведены в моей статье «Тивериада и Мертвое море» (Медицинские Новости №16, 1884 г.).

Некоторые паломники, еще не доезжая Иордана, сворачивают в лавру Герасима, тогда как большинство спешит прямо на Иордан, где и останавливается на отдых. Пользуясь отдыхом, кроме купанья поклонники бродят по густым зарослям, режут себе Иорданские трости, собирают камешки с илистого дна Иордана, могущие потом пригодиться во многих случаях жизни, как веруют паломники. Стоит напр. только опустить такой камешек в воду, и она делается водою Иордана, говорит паломническая фабула. Неверующие в такое преображение набирают Иорданской водицы в бутылки, которые бережно везутся в Россию и хранятся на всякий случай. Благодаря огромной разнице в высоте верхнего и нижнего течения, Иордан, при всей своей незначительной ширине, до того быстро течет и до того силен в своем течении,что переплыть его очень трудно; он сносит даже арабского коня; кто зайдет в воду выше колен, тот едва ли удержится на ногах, так как вода будет его сносить, кто же попытается переплыть Иордан, тот очень рискует. Все это порасскажет поклоннику на досуге бывалый или путеводитель, если случится тут же в партии. Он же сообщит и несколько трагических случаев, бывших с паломниками, и, как местное, хотя и очень недавнего времени, предание, расскажет быль о некоем российском диаконе, который не только трижды переплывал Иордан, но даже и нырял в него неоднократно. В общем Иордан многим паломникам, по своей незначительной ширине, быстроте, мутной воде, илистости и густой заросли леса на берегах, напоминает их родные речки. Иногда, очень редко впрочем, паломники с помощью монахов Предтеченской обители ухищряются здесь ловить превкусную рыбу, которую тут же варят на берегу и съедают «на благословение».

Останавливаться на ночь небольшой партии на берегах Иордана нельзя советовать, потому что страны Заиорданские еще не умиротворены, и оттуда часто являются дерзкие грабители даже под стены Иерусалима. Как небольшие караваны, так и маленькие партии от Иордана идут уже прямо на Иерихон через обитель Предтечи, недавно еще восстановленную и чрезвычайно бедную. Тут, как и везде, паломников встречают монахи, говорящие по-русски; мало того здесь и из братии имеются настоящие русские. Дорога от Предтечи на Иерихон идет засеянными полями по такой ровной дороге, что невольно припоминаются русские проселки. В мое последнее путешествие во время поездки на Иордан на всем протяжении пути от этого последнего до Иерихона и далее почти до самого Иерусалима на 6 и 7 неделе Великого поста я встречал такую массу русских паломников небольшими партийками, что весь этот путь мне казался настоящею русскою дорогою. Под предводительством бывалых многие, благодаря нынешнему сравнительному затишью на Святой Земле, ходили на Иордан даже без проводника и кавасов. Мало того, некоторые шли даже не партиями и не партийками, а просто по двое, по трое; плелись даже старики и старушонки, держась вместе, отдельно от более молодых паломников, по общности своих интересов, так как старый молодому, по пословице, не товарищ. Я никогда не забуду той сцены, как на пути из Иерихона в самой горной дебри Иорданской пустыни я встретил ныне двух русских паломников, которые вели с собою слепого также спокойно, как будто они пробирались по Руси от одной обители до другой; этот слепец представлял такой тип калики-перехожего, слепого певца, какие встречаются теперь только в Обонежье и в Приладожском краю. Эта сцена из жизни нашего паломника была тем более характерна, что нас обгоняли не раз иностранные туристы не только с конвоем, но еще вооруженные с ног до головы «страха ради Иудейска», как шутили поводыри слепого калики.

Страх путешествия по Иорданской долине вообще преувеличен, и я, по собственному опыту, могу сказать, что он почти безопасен, особенно для таких бедняков, какими выглядят большинство наших поклонников. В оба свои путешествия ради охоты я забирался далеко в глубь Иорданских лесов и даже ночью, не смотря на разводимые костры и время паломнического сезона, всегда привлекающее шляющихся грабителей, я никогда не испытал ничего особенного, даже возбудившего подозрение.

Маленькие партии, отдохнувшие на просторе в Иерихонском русском доме, посещают гору Сорокодневную, а потом идут в Иерусалим, иногда заходя в обитель Иоанна Хозевита, иногда минуя ее. Как я уже говорил в начале этой главы, редко кто из паломников, особенно прибывших в сезонное время, вообще благоприятствующее даже далеким экскурсиям, облегчая путевые издержки при следовании большим караваном, не посещает Иордана. Те же поклонники, которые пришли по одиночке летом и кого не отпускает консульство к Иордану, или у кого нет времени или средств сделать эту экскурсию, должны довольствоваться только тем, что с высоты Елеона могут любоваться амфитеатром гор, спускающихся к Иорданской долине и синеющим на дне этого амфитеатра Мертвым морем, кажущимся очень близким; воображение и рассказы об Иордане дополняют остальное.

В противоположность только что описанной экскурсии, путешествие «к дубу» в Хеврон не считается такою необходимостью, и потому часто целая треть богомольцев и даже более не проделывает ее, тем более, что о Хевроне с его Мамрийским дубом многие и не слыхивали вовсе. Большой караван туда отправляется только ко дню Пятидесятницы; меньшие караваны идут в Хеврон часто очень скоро после большого Крещенского; небольшие же партийки отправляются туда постоянно даже летом, тем более, что путь этот, даже в глазах консульства, не требует особенной охранной стражи от турецкого правительства.

Путеводителя и одного каваса от консульства достаточно вполне, чтобы проводить даже большую партию в Хеврон. Путеводители считают, что Иордан, что Хеврон отстоят на одинаковом расстоянии от Иерусалима и советуют тем, у кого ноги хороши, идти «к дубу Авраамову» пешком. Необходимо, впрочем, заметить, что по условиям каменистости дороги пройти в Хеврон пешему гораздо труднее, чем на Иордан, куда проведена кое-какая дорога (таковая же строится ныне и к Хеврону, подошла пока немного далее Соломоновых прудов). Большой караван в Хеврон ко дню Пятидесятницы, хотя и состоит из нескольких сот путников, но никогда не достигает размеров Иорданского; составляют ее обыкновенно только русские паломники. Большинство идет пешком, слабые же, непривычные, старые, женщины и ленивые восседают на осликах, мулах, редко на лошадях. Осленок стоит обыкновенно в оба конца около 2 рублей, получше 3 и даже более туда и обратно. В летнее время, когда паломнический сезон кончился, даже лучшего осленка можно иметь за 2–2½ рубля. Заплатив за каваса впереди в консульстве 15–20–30 коп., смотря по людности каравана или партии, паломники выступают из наших построек, имея во главе путеводителя, а в арьергарде каваса; иеромонах от миссии едет в Хеврон наперед, чтобы там все приготовить к приему гостей.

Путники идут мимо Ильинского монастыря, Горохового поля, гробницы Рахили, Вифлеема, обойдя которые, спускаются в каменистую дебрю; идя по ней за полверсты или более от Соломоновых прудов сворачивают вправо и идут к монастырю Св. Георгия, который манит издалека путника своим нагорным местоположением среди дикой горной дебри; к нему теперь проложена прекрасная дорога по следам древней римской. Колокольный звон приветствует утомленных путников еще издали, а молебен, благословение, затем кипяток для чаю, а иногда и хлеб, поочередно подкрепляют, как душевные, так и телесные силы гостей. В этой обители проводят обыкновенно паломники остаток дня и ночь, посещая все службы. Утром же, отстояв литургию, испив чайку (для чаю монахами изготовляется в большом количестве кипяток), паломники наши трапезуют предлагаемым хлебом, смоквою и оливками, жертвуют по записи и покидают обитель провожаемые колокольным звоном и идут прямо к прудам Соломона и долине Этама.

Тут делается большой роздых часа на 1½ и даже более; путеводитель пространно рассказывает о Соломоне, его роскошных садах, процветавших в долине Этама и орошавшихся этими гигантскими водоемами. Некоторые смельчаки купаются в прудах, не боясь небольших змеек, которыми пугают вожатые. Из ключа, бьющего не далеко от развалины четырехугольной стены, к струе которого спускаются паломники по лестнице, эти последние умываются и напиваются всласть.

От прудов Соломоновых дорога идет через каменистую дебрь, следуя горным тропинкам, по которым местами проходить чрезвычайно трудно по массе камней; дорога впрочем идет дальше по зеленеющим склонам гор, так что на однообразие ее нельзя жаловаться, как на пути к Иерихону. Караван, состоящий из пеших и конных, по самым условиям дороги, растягивается опять на целые сотни саженей, так что порядок соблюдать очень трудно, и кавасу, замыкающему шествие, приходится ехать также тихо, как за погребальною колесницею. В виду того, что дорога в Хеврон теперь почти безопасна, даже отсталые путники не подвергаются особенной опасности. Со мной впрочем в 81 году случился небольшой казус, когда я, пробираясь в Хеврон сам с арабом проводником, спутался с дороги и взял от Галгуля вправо; около полутора часов нам пришлось тогда пройти под ружьями арабов-пастухов, которые со взведенными курками провожали нас на дорогу за хороший бакшиш; мне кажется, что только присутствие с нами револьверов удержало их от дальнейших насилий. Судя по этому случаю, одиноким паломникам пробираться на Хеврон без кавасов советовать нельзя.

Так как пути от Иерусалима до Хеврона считается всего 9–10 час. (а для хорошего ослика или мула 6 или 7), то от прудов Соломоновых остается maximum 7–8 часов, которые легко проходятся богомольцами, не смотря на торный путь; два, три привала и небольшая передышка у источников помогают скоротать дорогу. Еще далеко до заката солнца приходит наш караван к виноградникам Хеврона, пробираясь через которые, он, оставляя город в стороне, стремится к так называемому русскому месту у дуба Мамврийского.

Везде хорошенькие места умел выбирать о. Антонин для своих построек, но место, откупленное им под Хевроном, лучше всех.

В полчасе пути от города на одном из высоких холмов, покрытых виноградниками, ютится русское место и красивенький белый двухэтажный дом, издалека манящий к себе взор путника; по вечерам его, по крайней мере, прежде освещали, так что я, подъезжая к Хеврону ночью в 81 году (возвращаясь из путешествия по Каменистой Аравии), увидя на высоком холме здание, освященное великолепно, принял его за европейский отель. От дома сходят во все стороны по склонам холма виноградники, на которых выделывается прекрасное вино; этот русский виноградник окружен невысокою каменною стеною с воротами, ведущими прямо на подъем к странноприимице. Тут спешивается конная толпа и, смешавшись с пешими, на перерыв старается подойти к знаменитому старику-дубу Авраамову, прославленному, по преданию, явлением Пресвятой Троицы Патриарху, тогда обитавшему в роще Мамврийской.

Стар, очень стар этот Патриарх исчезнувших лесов Палестины; много посохло его, но он все-таки живет и, хотя не каждый год, но приносит плоды; желуди его покупаются паломниками у смотрительницы или у арабов-сторожей сада. Маститому дубу, по самым старательным моим вычислениям, никак не менее 4–5000 лет, судя по числу слоев его третичных и четвертичных ветвей, разрезы коих мне пришлось наблюдать.

Стоит дуб Авраамов перед самым русским домом, и к нему первому подходят паломники, преисполненные Библейских воспоминаний. Как ни велика Хевронская странноприимица, но часто там не хватает места для многочисленных гостей, которые ютятся, где попало. Иеромонах, приехавший заранее, уже готовит для гостей чисто русское угощение чай и хлеб, которые и подкрепляют поклонников после трудного путешествия. Немного поотдохнув под сенью тысячелетнего дуба, богомольцы слушают под вечер всенощную. Эта всенощная под открытым небом, под сенью прославленного дуба на месте, где, по преданию, стоял шатер Авраамов и где было явление Пресвятой Троицы, производит тихое, отрадное и вместе с тем чудное впечатление на присутствующих, и не мудрено, что многие плачут от умиления. Далеко по горам разносится русская всенощная, которую поют паломники, высоко, вероятно, возносится и молитва пришедших издалека Божьих трудников. После всенощной служится молебен с акафистом Пресвятой Троице. По окончании службы предлагается скромный ужин, а потом запись. Охотно тут жертвует умиленный паломник, потому что он понимает, на что и кому идут его пожертвования. Не пропадает тут его кровная копейка в широких карманах греческого монаха, а идет на доброе дело через те честные руки, которые воздвигли русскую странноприимицу даже в фанатическом Хевроне, где не осмеливается поселиться доселе даже католический миссионер, не смотря на все свои попытки.

Перед или после всенощной паломники под предводительством кого-нибудь из знающих место, посещают пещеру Адама и Евы, некоторые погребальные крипты, знаменитые Хевронские точила, иссеченные прямо в толще камня и др. окрестные достопримечательности. После ужина успокаивается Русь, кто в постройках, кто в саду, кто идет ночевать под самую сень тысячелетнего дуба.

Рано утром поднимаются паломники, чтобы слушать утреню под дубом и обедню, правимую миссийским иеромонахом; паломники усердно поют всегда русскую службу, а здесь на чистом воздухе поется еще лучше, свободнее. После обедни говорится поучение на тему Библейского сказания, после которого богомольцы идут подкреплять свои телесные силы чайком и хлебом. Напившись досыта, «пораспаривши свои утробы», выступает Русь в обратный путь тем же порядком, как и пришла.

Далеко не все, а всегда соберется более или менее значительная партия, которая, под предводительством путеводителя и каваса, отправляется посмотреть и самый Хеврон, пока другие отдыхают. Пройдя виноградники и пруд, паломники входят в кривые, тесные улицы Хеврона, где еще народ не совсем привык к иностранцам, хотя к русским-московам привык всего более. Партия пробирается к знаменитому Хевронскому Хараму, скрывающему Библейскую усыпальницу, Махиеллу, где расположены погребальные пещеры Авраама, Исаака, Иакова, Иосифа и др. Патриархов. Эл-Халиль-Хеврон один из священных городов Ислама, а Харам Эл-Халиль одно из святилищ мусульманского мира, которое не совсем доступно им самим. Немного, поэтому, увидят наши поклонники у Харама; покажут им только древнюю стену, сводят их на верх холма, откуда можно сойти на крышу одной из мечетей Харама и глазком взглянуть во внутренность его через окошечки купола, но гробниц Патриархов не суждено пока еще видеть христианам, потому что Хевронцы, хранители такой великой мусульманской святыни, крайне фанатичны и не потерпят ни малейшего нарушения покоя последней и осквернения ее даже глазом гяура.

Была в Хевроне еще в 1881 году, так называемая, «матушка Катерина», смотрительница нашей странноприимицы, истинно Божия старушка, известная всему Хеврону, которую туземцы очень уважали. Катерина жила там лет 16–17, хорошо мараковала по-арабски и сама учила Хевронцев по-русски; она прожила в фанатическом городе даже во время последней войны, когда начал было разгораться фанатизм мусульман. Я удивлялся не раз тому почету, каким Катерина пользовалась среди диких Хевронцев; когда она проходила по улицам города, все кричали ей по-русски «здравствуй матушка Катерина!», прибавляя еще арабские приветствия; несколько раз я видел, как грубые арабские солдаты подходили к ней, приветствовали и с уважением целовали кончики ее платьев. Так своею Евангельскою простотою и смирением действовала на полудиких мусульман простая русская пятидесятилетняя старушка! С помощью «матушки Катерины» я прошел немного далее в Харам, чем обыкновенно проникают туда даже привилегированные паломники; по словам моей спутницы, я стоял на месте, куда не пустили Хевронцы даже Наследного принца Австрии Рудольфа, не смотря на приказание султана и огромный конвой, сопровождавший принца; фанатичные туземцы хотели с оружием в руках отстаивать неприкосновенность своей святыни от вторжения ненавистных франков. Теперь матушки Катерины нет, а с нею многое потеряли в Хевроне наши паломники, как и русские вообще.

Осмотревши издалека Харам, причем бакшиша платить не приходится, партия богомольцев возвращается на постройки и продолжает свой обратный путь в Иерусалим, опять растягиваясь иногда на целую версту. Кто пободрее, да побойчее, идет впереди, и часто голова каравана уже в виду Вифлеема или Соломоновых прудов, тогда как хвост его затеривается в горах. Кто из пеших пободрее и почти все конные, те прямо идут на Вифлеем, а оттуда на Иерусалим по знакомой дороге, отдохнувши у прудов Соломоновых, но большинство опять заходит на ночлег в знакомый монастырь Св. Георгия, откуда уже спозаранку выбирается в путь на Иерусалим.

Хождение «к дубу» вне большого Хевронского каравана малыми партиями не много отличается от описанного путешествия в караван и имеет как свои удобства, так и неудобства. Так как в этих случаях все едут, а пешие в партии не идут, то паломники, отдохнувши у Соломоновых прудов, вовсе не заворачивают к Георгию, а если и завернут, то часа на полтора, но без ночлега. В Хеврон они, разумеется, приходят скорее, часов в 5, 6, 7; там их не встречает иеромонах; «под дубом» не придется услыхать духовное приветствие и даже не извещенная смотрительница не успеет приготовить хлеба и кипятку для своих гостей, но за то эти последние найдут себе ночлег поудобнее, чем в большой партии. Не услышат эти одиночные паломники ни всенощной, ни молебна, ни литургии под дубом Мамврийским, а потому их духовное удовлетворение будет не полно; в малых партиях за то все осматривается удобнее.

Прежде поклонники наши «на память от дуба» ломали его ветви, что очень портило маститое дерево, так что пришлось принять самые серьезные меры против этой порчи; теперь простому паломнику очень трудно раздобыться кусочком или кружком Мамврийского дуба, раздаваемыми ныне самим о. архимандритом. Правда арабы-сторожа на постройках обыкновенно предлагают кусочки дуба вместе с его желудями, но и ветви эти, и плоды принадлежать не деду, а внукам Патриарха Палестинских дубов.

После того, как мы познакомились с путешествием на Иордан и в Хеврон, мы должны описать самую большую экскурсию наших паломников, предпринимаемую ими в Палестине – это хождение в ее северную часть, Самарию и Галилею попросту в Назарет, служащий центром святых мест Галилеи. Путешествие туда совершается тем и другим способом, т. е. общим караваном и отдельными партиями, но чаще проделывается первым путем, так как последний очень дорог; по той же самой причине он почти не возможен для одного или двух небогатых паломников.

Большой караван в Назарет собирается туда перед Благовещением, так что его можно назвать Благовещенским. По количеству участвующих в нем он часто не уступает Иорданскому, заключая в себе от нескольких сот до двух и трех тысяч поклонников. Караван этот, как по своей многочисленности, так и по значительности времени, которое он находится в пути, строго организуется консульством, которое обставляет его даже несколько формальным образом.

Еще за неделю по крайней мере это последнее объявляет на постройках о снаряжении на днях каравана в Назарет. Мукры-погонщики ослов, мулов, лошадей уже за день, за два пригоняют свою скотину на постройки, условливаются, торгуются, шумят; стон тогда стоит на русском месте. Консульство извещает опять турецкое правительство Иерусалима, которое делает все распоряжения относительно защиты нашего паломнического каравана в пути; по горам и «на позициях» располагаются военные посты; в городах также готовятся военные отряды для обережения покоя каравана. С своей стороны готовятся и паломники. Они берут предварительно в консульстве билет «на право путешествия» с караваном в Назарет, за который платят в канцелярии от 30 до 40 копеек; на этом билетике написано слово «Назарет», и он имеет отчасти вид «заправдашнего билета»; отбирается он у поклонников при выходе из ворот наших построек; без него не позволяется вовсе принимать участия в караване. Вопрос относительно того, куда идут несколько сот рублей, добываемых консульством этим путем с бедных паломников, по крайней мере, не деликатен, и мы его опустим совершенно. Кроме билета поклонник запасается харчами; большинство прихватывает только сухари, да чайник с различными чайными принадлежностями, иные забирают целые самовары, разную закуску, теплую одежду, войлоки, подушки и даже ракичку на подкрепление телесных сил.

Как и во всех больших экскурсиях, большинство богомольцев идет пешком, потому что животные в это время в цене, «кусаются». За осленка надо заплатить minimum 8–9, а то и 10 бумажек, за «мулу» 12, а за лошадку даже и все 15; животные, разумеется, нанимаются на всю экскурсию туда и обратно, независимо от того времени, сколько пробудет в пути караван. Причтите к этой цене расходы на собственное прокормление, все же более дорогое, чем в Иерусалиме, на бакшиши, да вклады и пожертвования, смотришь, рублей в 25–30 minimum вскочит почти двухнедельное путешествие в Назарет даже в Благовещенском караване. По собственному опыту скажу, что одиночное путешествие или в небольшой партии вскочит, по крайней мере, еще, в полтора раза дороже.

Обыкновенно утром 21 марта из построек на Наблусскую дорогу выступает огромный русский караван, имея во главе второго драгомана консульства, путеводителя и иеромонаха от миссии; Хана Хури и здесь считается главным начальником каравана и руководит 2–3 вооруженными кавасами консульства, которые на своих молодцеватых конях должны объезжать караван по сторонам; один из них едет впереди, указывая дорогу, другой придерживается с фронта, соответственно середине, тогда как третий замыкает весь караван, растягивающийся длинною змейкою по дороге на целые версты. Хана Хури объезжает караван со всех сторон, водворяя везде порядок и наблюдая строго за паломниками; в этом его поддерживают иеромонах и путеводитель, которых паломники вообще больше слушаются, чем официальных лиц.

Где место повольнее и дорога пошире, там караван идет кучнее, но где приходится пробираться горною тропинкою, узкою даже для того, чтобы идти рядом вдвоем, караван растягивается чуть не на десять верст. Хотя пеший конному не товарищ, но тут те и другие идут вместе, потому что разъехаться невозможно; конные перемешиваются с пешими, а кавасы, едущие впереди и сзади, не выпускают из общего строя никого ни вперед, ни назад. Разумеется, во главе каравана вокруг иеромонаха и путеводителя, восседающих на конях, собираются преимущественно верховые паломники, а в самом хвосте идет масса пеших, особенно пристающих в пути. Вообще на порядки на пути следования каравана не жалуются особенно паломники; об этом я расспрашивал многих из них, ожидая a priori со стороны кавасов и главы каравана всевозможных насилий. Всякий идет, наоборот, как может, никто его не подгоняет; многие, поэтому, кто послабее, поотстают, но кавас должен ехать все-таки сзади всех и прийти последним «на позицию», как называется паломниками ночная стоянка их каравана. Кто изнеможет или заболеет на пути, тому начальник каравана обязан оказать надлежащую помощь; он нанимает тотчас же (разумеется на счет заболевшего) осленка или из ближайшей деревеньки, куда в этом случае скачет кавас, или из числа гонимых «на всяк случай» за караваном запасных животных. Хозяева этих последних обыкновенно не в проигрыше, потому что многие паломники, поистрепавши ноги на торном каменистом пути, на третий, четвертый день следования с удовольствием нанимают животных. Описывать самый путь каравана мне не для чего; его описание можно найти в любом путеводителе; мы скажем только несколько слов о пути, на сколько то относится к паломникам.

Первый же переход от Иерусалима по Наплузской дороге дает себя знать ногам пешеходов по своей каменистости, не смотря на то, что до Рамаллы всего 4, 5 часов пути; как ни растягивается караван, но все-таки далеко до заката солнца огромное большинство приходит в Рамаллу, древнюю Раму, минуя гору с гробницею пророка Самуила, остающуюся налево, и гору Гаваон, над которою Иисус Навин остановил солнце; только слабые и немощные приходят попозже под защитою каваса. В Рамалле поклонники приходят прямо под стены Авраамиева монастыря, в котором и располагаются на ночлег. Разумеется, в убогой обители не только что помещения, но и места не находится для того, чтобы разместить, как следует, даже десятую долю гостей, а потому большинство располагается ночевать под открытым небом, но все за монастырской оградой; растворяется также церковь, известная своим каменным иконостасом, для помещения поклонников во время ночи; не смотря на все это, все-таки места иногда не хватает, а потому некоторые, платя по нескольку паличек за ночлег, забираются в частные дома, которые на тот случай очищаются и устилаются циновками жителями Рамаллы.

Разумеется, после хорошего перехода ни о каких молебнах и речи быть не может; всякий старается скорее примоститься и постлаться где-нибудь, чтобы отдохнуть хорошенько и приготовиться к завтрашнему дню, когда предстоит один из самых долгих переходов. Вечером монахи Авраамиева монастыря обходят паломников и предлагают им записи; тут жертвуют немного 5, 10, 15, 20 коп. К вечеру монастырский двор и ограда представляют живописный вид заснувшего тысячного каравана. На утро предстоит нашему каравану сделать переход часов на 12, а потому Хана Хури и кавасы будят паломников часа в 3–4 утра.

Быстро поднимается караван, собирается и выступает не закусивши, не испивши даже чайку. Кавас опять едет впереди, указывая путь. Нe пройдет караван и полутора часа по однообразной каменистой дебри, как достигает Бетина, древнего Вефиля, где происходило, по преданию, видение Иаковом лествицы на небо, о чем пространно рассказывает путеводитель, сообщая все Библейское сказание об Иакове. Тут неподалеку от развалин находится сладкий источник, около которого делается привал часа на полтора. Во время отдыха на привале и закусывают; некоторые успевают даже вздуть самоварчик. Кто управился и отдохнул, тот выступает вперед за кавасом, едущим самою тихою рысцою, другие стараются нагнать передовых, и таким образом мало по малу весь караван снимается с привала без особого понукания.

От Бетина дорога часа на 3–4 идет уже веселыми местами, покрытыми прекрасною растительностью, иногда целыми лесами фиг и маслин; появляются живописные откосы, обрывы с яркою зеленью и цветами; местами сквозь зубчатую линию гор виднеется белоснежная вершина Ермона. По хорошему месту и идется гораздо легче и веселее. Перед Джифною дорога опять становится диче, суровее и скучнее. Не весел тогда становится остальной переход к Наблусу (Наплузу), на котором заморившиеся пешеходы делают три, четыре привала, норовя их пригнать к источникам; каждый отдыхает сколько хочет; когда отдохнет, тогда и тронется, так что караван представляет собою длинную, постоянно движущуюся по горам и по долам, по кручам и обрывам, иногда прерывающуюся цепь пешего и конного люда. Когда проходит на пути караван через деревушки и поселки феллахов, то на него высыпает любоваться не только масса ребятишек, но и взрослых; в разных местах приветствуют проходящих криками «бакшиш, бакшиш?» Иногда слышатся ругательства; случается и так, что в другого паломника из-за угла пустят и камнем, но все это, разумеется, нельзя считать за особенную обиду, подобную, тем какие прежде чинились над проходящими поклонниками в Северной Палестине. (Бросали же в меня напр. камнями шалуны-мальчишки и в южной Франции, и никто в этом не увидит особенного, преднамеренного оскорбления!). Изредка, впрочем, случаются и теперь на пути Назаретского каравана маленькие озорства со стороны арабов; зайдет какая-нибудь старушонка в сторону от каравана (за всем не углядишь), ну и сдерут с нее платок с головы или с шеи или отнимут котомку, но в массе это не обида, и больно только пострадавшему, который обыкновенно при этом бывает отчасти сам виноват. Разумеется, если кавас изловит вора, то этому последнему приходится здорово поплатиться спиною за озорство, потому что кавас попробует на ней не раз крепость своей нагайки.

Так мало по малу подвигаясь вперед, добирается наш караван до Наплуза, древнего Сихема, столицы враждебного Иерусалиму царства. Еще задолго до Наплуза на горизонте восстают темные массы гор Самарийских с Гевалом и Гаризином во главе; на вершине последнего стоял конкурент Соломонова храма – храм Самарийский; на развалинах его и доселе остатки Самаритян празднуют Пасху. Отсюда уже недалеко и до колодца Самаритянки, известного по беседе Христа с Фотиньею-Самаритянкою. На месте его теперь находится небольшая цистерна без воды, но с колодцем большой глубины. Пройдя этот источник, подходит караван к Наплузу, стоящему в лощине, заросшей садами и запертой мощными горными массами Гевала и Гаризина, в боках которых иссечена масса погребальных пещер, кажущихся издали зияющими яминами.

Не доходя до города, на чистой ровной местности, между купами маслин, останавливается наш караван на ночлег, никогда не пользуясь для этой цели тесным греческим монастырем, расположенным на противоположном конце города. В обители иногда останавливаются и одинокие путники, и небольшие партийки, но караваны никогда, предпочитая широкое раздолье открытого места тесной клетушке монастыря. Передовые и конные приходят к Наплузу еще до захода солнца, тогда как остальные подходят весь вечер и даже к полночи, когда кавас приводит остатних. Это одно уже показывает, как широко растягивается караван. «На позиции» перед Наплузом всякий располагается, как может; вокруг всей стоянки расставляются солдаты с ружьями и примкнутыми штыками, которые и оберегают ночной покой каравана. Они не пропускают через свою цепь никого из жителей Наплуза, но наши проходят свободно туда и обратно. Многие из паломников, не спавших на ноги, под предводительством путеводителя, ходят осматривать город, делать покупки харчей и т. д. Интересных святынь для поклонника нет в Наплузе, а осматривать Библию Самаритянской синагоги не удается нашим богомольцам.

На утро опять, часа в 4–5, поднимается наш караван и выступает дальше; переход до Дженина, где было, по преданию, исцеление 10 прокаженных, требует тоже не мало труда и, по крайней мере, 9, 10 часов пути. Пройдя через весь Наплуз, караван до самой Севастии, древней Самарии, идет по настоящему саду маслиновых и фиговых деревьев; везде журчат ручейки; горы покрыты прекрасною зеленью и подступают к самой дороге, идущей как бы между двумя стенами. Часа через 3–3½ по выходе из Сихема караван достигает Самарии, где делается хороший привал. Тут среди развалин древней церкви показывают темницу Иоанна Предтечи, где великому Пророку была отрублена голова. Масса арабов окружает наш караван; за посещение темницы собирается с паломников обыкновенно по паличке. В самую темницу приходится спускаться; по узкости хода туда пропускают по одному; все это очень замедляет посещение и удлиняет и без того длинный привал.

От Самарии дорога вообще очень живописна; среди зелени попадаются три, четыре источника, около которых делают привалы. Не доходя до Дженина, караван проходит одно горное ущелье, где прежде бывали грабежи; тут караван немного скучивается, кавасы смотрят зорче, и все проходит благополучно. Отсюда уже недалеко благоухающая цветами долина Дженина. К закату солнца передовые уже располагаются на ночлег в маслиновой роще на ручейке, не доходя до самого города, тонущего в садах роз, гранатов и осененного пальмами. В этой масличной роще собирается мало по малу весь караван. Вокруг всей стоянки выставляется опять цепь солдат, предосторожность не лишняя, потому что жители Дженина вороваты, да и в окрестности шатается не мало бродячих арабов; стащить же что-нибудь у расположившихся в лесу и спящих крепким сном путников, не трудно. В город тут наши паломники не ходят, потому что в нем и смотреть нечего.

Всякий поэтому старается поскорее закусить, да на боковую. Чрезвычайно живописный вид представляет наш караван, раскинувшийся в тени маслиновой рощи, под сенью пальм, на журчащем, приветливом ручейке. Везде видны живописные группы людей и животных; местами вспыхивают среди темной зелени небольшие костерки, то паломники заварили себе, по русскому обыкновенно, чайку в походных чайничках, до сих пор праздно болтавшихся у них за плечами. Турецкие солдаты, опершиеся на ружья, как тени, виднеются среди привольно расположившихся групп паломников, а рои блестящих, зеленых светляков, которые очень обыкновенны весною в зеленеющих оазисах Палестины, как искорки, носятся и трепещут по всем направлениям над успокаивающимся мало по малу караваном... Вокруг все тихо; только журчит звонко ручеек, да изредка покрикивает гиена или шакал в горах, вскрикнет иногда спросонья уставший осел, паломник в полуночный час произнесет молитву или проворчит от бессонницы, a затем опять все тихо, безмолвно... все спит под голубым небом Палестины. Едва забрезжит день и начнут потухать яркие звездочки на весеннем небе, как поднимается весь караван, и снова в путь…

От Дженина пути расходятся. Отсюда можно идти и прямо на Фавор, и прямо в Назарет; оба пункта отстоят не далеко и выбор обусловливается, разумеются, только временем; накануне Благовещения караван без всяких колебаний спешит прямо в тихий Назарет. До этого последнего пешего хода часа 4–4½, а до Фавора 6, 7. Хотя перед Благовещением обыкновенно на Фавор идут на возвратном пути, но мы опишем этот переход теперь же для удобства, чтобы потом не ворочаться назад.

От Дженина к Фавору дорога идет сперва прекрасною равниною, Эздрелонскою, покрытою массою цветов, упояющих своим ароматом; местами нашему Паломнику припоминаются родные поля и луга, а вид зеленеющих хлебов заставляет его забывать о Востоке. Пробираясь через зеленое море Галилеи, караван проезжает Изреэль, столицу Ахава и Иезавели, переваливает через кручу Гилгола или гор Гелвуйских, где некогда был убит Саул, и после 4–5 часов пути перед глазами паломника наконец представляется во всем своем диком величии куполообразная вершина Фавора, подножье которого они уже достигают в час или полтора. Направо от пути каравана у подножья гор малого Ермона остается деревня Эндор, знаменитая в Библии своею волшебницею, и белеющаяся своими домиками деревушка Наин; о чудном событии происходившем здесь, по Евангелию, путеводитель рассказывает подробно своим слушателям.

Хотя и не легок подъем на кручу Фавора, но он идет таким прекрасным лесом, полным всяких птиц и зверей, что половина трудности скрадывается сама собою; паломник невольно залюбуется на прекрасные леса «зеленеющего холма Галилеи», срывая ту или другую ветку на память от Фавора, и не заметит полутора, двух часов подъема, в общем не легкого.

Почти на самой вершине Фавора, богатого развалинами, прячутся два монастыря, греческий и католический, оспаривающие друг у друга честь стоять на месте, освященном Преображением. Оставим в стороне все эти пререкания, мало интересующие паломника, который верует не в место, а во Христа, и поклоняется Распятому на всяком месте, независимо от того, как думают о том те или другие монахи. Иерусалим, столько раз разрушаемый и столько раз вновь созидаемый, Иерусалим, от которого, по словам Спасителя, не должно было оставаться камня на камне, Иерусалим времен Распятого Христа и Его Апостолов, разумеется, не может быть приравниваем вполне к Иерусалиму современному, стоящему на развалинах, на трупе великого города, вмещавшего сотни тысяч обитателей, вмещавшего некогда самого Христа... Если не осталось камня на камне от этого града, избивавшего Пророков, то, разумеется, логично, что не осталось на месте и многого из того, что признают святынями христианские предания, перед чем молится современный христианин; но этот последний ведает, что дело не в месте, а в поклонении, и потому, поклоняясь Распятому там, где указывает предание, как на место проявления того или другого события, он не думает вовсе о достоверности этого предания и не вычисляет археологически всей степени вероятности, не выискивает за и против говорящих доводов; ему нужны не боги, не место, не камень, а воспоминания о некогда пребывавшем здесь во образе человеческом Христе. Так, разумеется, смотрит, истинный паломник и на Фавор, когда ему и в греческом, и в католическом монастырях покажут «подлинное место Преображения».

Прибывши к ограде монастырской, караван встречается радушно монахами с колокольным звоном. Запыленные, усталые паломники, не смотря на свое телесное изнеможение, идут прямо в храм, престолом коего служит место Преображения... Повергается тут ниц паломник, и не мне передавать его чувствования... После поклонения святыне богомольцы, кто как может, располагаются в ограде монастырской. Все здания обители и все дворы ее, даже растворенная настежь всю ночь церковь, предоставляются для успокоения издалека пришедших гостей. Приготовленного кипятку не хватает, для лютых чаепийц, и многим приходится свой российский аппетит заливать простою водою Фаворского источника. Во время отдыха большинство ходит любоваться чудными видами, расстилающимися с террасы монастырской на окрестность, видимую отсюда верст на 30–50 кругом. И снежные вершины Ермона, и море Галилейское, и долина Иорданская, и горы Самарии – все это сливается в одну чудную, величественную панораму, сходящую амфитеатром во все стороны; лучшего вида, вероятно, нет в Палестине, и гора Преображения представляет все данные быть предпочтенною перед всеми горами Святой Земли.

Вечером наш иеромонах, в сослужении всех братий обители Фаворской, духовных особ из паломников, правит всенощную, потом утреню, a затем под утро и литургию по-русски; паломники поют все эти службы, а в промежутке читают правила, поют акафисты; молитвенное бдение, таким образом, для желающих идет во всю ночь; служба правится, так называемая, Преображенская, т. е. читают и поют все то, что полагается в день Преображения. К утру кончается обедня, и тогда только много потрудившийся паломник может отдохнуть немного. Немощные и сбившие ноги на пути отдыхают всю ночь, не смотря на божественные службы.

К концу литургии монахи приготовляют кипяток, и богомольцы садятся за чай. Бывает иногда и угощение, ракичка, изюм, но в незначительном количестве. Потом, как и везде в Палестине, предлагается запись для пожертвований. Для этой цели архиепископ сидит всю ночь, принимая заказы, и записывает имена пожертвователей, желающих быть помянутыми на литургии.

Отслушав литургию, получив благословение и подкрепив немного свои силы, часов в 8–9 утра караван трогается в путь. Спуск с горы Фавора не легче подъема: верховые сделают лучше, если пойдут пешком, потому что животные легко могут оступиться, и тогда легко при падении разбиться о камни. От подошвы горы Преображения, если караван торопится, то идет прямо на Назарет, что обыкновенно делается, или на Тивериаду, если времени довольно. Хотя путешествие на Тивериаду, как и на Фавор, делается Благовещенским караваном обыкновенно на обратном пути, но мы для полной ясности изложения и чтобы не ворочаться назад, опишем теперь же т эту побочную экскурсию.

Крюк к морю Галилейскому не велик; если считать часа полтора на спуск с Фавора, да на спуск к Тивериаде, то всего будет пути часов на 5–5½. От самой подошвы горы Преображения дорога идет сперва лесами, потом прекрасною луговиною, которая, если проезжать весною, бывает покрыта великолепною травою, испещрена тысячами цветов, оживлена по ночам роями бесчисленных светляков, носящихся, как фантастические огненные приведения перед глазами изумленного путника. Часа 2–2½ едешь этою чудною долиною, потом поднимаешься на небольшое плато, которое после 1–1½ часового перехода приводит к крутому обрыву; внизу спуска лежит море Галилейское и приютившаяся у подошвы обрыва Тивериада. Если подъезжать к ней вечером, когда многочисленные огоньки чуть брезжут на берегу, то спуск покажется просто невозможным: прямо спуститься, разумеется, нельзя, но левее есть дорога, по которой можно сделать спуск почти безопасно, хотя для сидящего не крепко на седле можно посоветовать лучше идти на спуске пешком.

Хотя в Тивериаде и имеется нанимаемый Патриархиею грязненький небольшой домик для приюта наших паломников, но в него поместиться может так немного, что даже и десяти человекам разместиться негде как следует. В этой страннонриимице кроме двора, лестницы и терраски имеется всего одна небольшая комнатка; не могут также, разумеется, служить помещением находящиеся в соседстве обширные развалины времен крестоносцев, служащие теперь конюшнями. Если еще одинокие путники могут найти кое-какое пристанище в Тивериадской странноприимице, то многочисленному Благовещенскому каравану об этом и думать нечего.

Паломники наши, поэтому, останавливаются на берегу Галилейского моря, оставивши город влево, вблизи горячих ключей Хаммам-ет-Табуриэ. Путеводитель ведет речь о чудесном лове рыбы, о Галилейских рыбарях, о хождении Христа по воде этого тихого прекрасного озера, только в крошечной Палестине, по своей незначительной величине могущего называться морем. Если караван приходит на берег Тивериады засветло, то большинство паломников посещает город, лежащий рядом, делает там закупки, а путеводитель указывает с берегу своим слушателям место развалин великого Капернаума, Тель-Гум, лежащее часах в 2 пути от Тивериады, на северо-западном берегу Генисаретского озера. Согласно предсказанию Спасителя, немного осталось от града, вознесшегося до небес; на эту безобразную груду развалин паломники никогда не ходят, хотя посетить их на лодке было бы очень легко и потребовало бы немного времени.

Скоро на берег Тивериады к каравану паломников приходят священнослужители из убогого греческого монастыря, которые после предварительных молитв благословляют воду Генисаретского озера и рыбу, продающуюся здесь по недорогой цене на лодках. По уходе священнослужителей начинается настоящее «веселье» на берегу Тивериады; хотя солдат и нет вокруг русских становищ, но жители очень смирны и никогда не обижают поклонников. Весь вечер и всю ночь проводит караван на берегу прекрасного озера. Разводятся костры, на которых паломники кипятят себе воду, жарят рыбу; одни читают акафисты и молитвословия, тогда как другие гуляют по берегу, ловят кургузых крабов, купаются в озере или в горячих ключах.

Хаммам-ет-Табуриэ, горячие серные источники – это слава Тивериады; они славились еще издавна своими целебными свойствами, известными еще древним евреям. Горячие ключи бьют из известковой скалы и стекают прямо в озеро; над ними устроен кое-какой каменный павильон с бассейном и ваннами, которые содержатся чуть не на откуп у евреев, безобразно и скверно, как и все на Востоке. Евреи, кишащие в Тивериаде, чрезвычайно любят купаться в водах Хаммама, веря в их целебные свойства, а потому и держат источники в своей монополии. В обыкновенное время за право купания арендующие взимают с путешественников сколько угодно, начиная с 10–15 коп. и кончая целыми франками, но во время нашествия паломников источники и все здание Хаммама предоставляется в полное безвозмездное пользование гостей, благодаря заботам о них Селима Хури, русского Акрского вице-консула. Всю ночь наши паломники купаются то в бассейнах, наполненных горячею водою, то прямо в прохладных струях Галилейского моря. В воде горячих ключей многие варят даже рыбу, опуская ее туда минуть на 10–15. Подробности о Тивериадских ключах между прочим можно найти в моей статье «Тивериада и Мертвое море» («Медицинские Новости» №16, 1884 г.).

Эта то свобода, не стесняемая ни оградою монастырскою, ни монахами, ни солдатами, прекрасная ночь на берегу чудного озера, это беспрестанное купание, костры, ловля крабов, которые, пятясь задом на своих высоких ножках, иногда заставляют хохотать до упаду наших простяков – все это характеризует стоянку на берегах Галилейского моря, остающуюся одним из лучших воспоминаний паломника о Палестине. Чудное живописное зрелище представляет в это время караван с вершин окрестных обрывов. Десятки костерков, около которых копошится Русь со своими чайниками и самоварчиками, и необычайное для паломнического каравана оживление представляют фон картины, прекрасными декорациями которой служат тихое озеро, окруженное отовсюду синеющимися горами, Тивериада, блестящая своими огоньками, да темно-синее небо Палестины, с его яркими, не мерцающими звездами. «Большое веселье во всю ночь», говорят паломники о стоянке на Тивериаде; но не всякий только веселится и там; один набожно в сотый раз перечитывает акафисты или места из Евангелия, относящиеся до моря Галилейского, другой занимается сушкою рыбы, которую и повезет с собою в Россию, веруя, что она «препользительна от винного запоя или лихорадки».

Утром рано снимается караван и идет в Назарет или на Фавор, если посещение Тивериады, как это обыкновенно делается, совершается на обратном пути Благовещенского каравана. Поднявшись с берега Тивериады на плато, этот последний скоро приходит к горе, где, по преданно, Христос насытил пятью хлебами пять тысяч человек. Несколько камней, которых насчитывают до 14, по преданно, служили седалищем Христа и Апостолов; там располагается на привал паломнический караван. Если этот последний идет из Назарета и Канны (что бывает при обыкновенном порядке следования), то на горе Благословения хлебов происходит умилительный обряд, служащий как бы воспоминанием о чуде, совершенном Спасителем. Еще в Назарете или в Канне паломники покупают по пяти хлебов, a другие еще «пшеничку», и с ними уже идут на гору Насыщения. Там они становятся в два ряда и кладут хлеб и пшеницу перед собою на платок. Между тем приходит священник из Канны Галилейской и при пении тропарей освящает предложенное, окропляя его святою водою. Хлебы еще иногда съедаются паломниками, но пшеница везется в Россию, где ею первою засевают с молитвословием поля для благословения и освящения земли.

От горы Насыщения пятью хлебами недалеко и гора Блаженств, где караван делает снова привал; путеводитель возлежащим поклонникам повторяет заповеди девяти блаженств и поясняет их. Если путеводитель красно глаголив и велеречив, то его речь на месте знаменитой Нагорной проповеди, когда он, стоя перед возлежащими, на подобие народа, слушавшего Христа, паломниками, ведет свое слово простым, но понятным языком, может растрогать и умилить даже более твердое сердце, чем пылающее верою сердце паломника. Место Нагорной проповеди требует весьма толкового разъяснения, иначе оно не произведет того религиозного эффекта, которого можно добиться, даже только повторяя чудные слова Христа.

От горы Блаженств караван идет по довольно ровной, однообразной местности вплоть до самой Кефр-Канна, Канны Галилейской, представляющей теперь небольшую деревушку, имеющую однако школу и две церкви, православную и католическую; насколько грязна и убога первая, настолько отличается последняя своею щепетильною чистотою и благоустройством. К сожалению, это явление обыкновенно на Святой Земле и служит (что бы ни говорили против) одною из причин, почему православие быстро падает, а ряды католиков пополняются диссидентами православия. Еще 20 лет тому назад в Канне не было ни одного католика, а теперь число их больше, чем православных. Раз появляются красивенькие католические храмы даже в таких захолустьях, как Канна или Заиорданье, среди диких феллахов и бедуинов – это одно уже показывает знамение нового времени, нового веяния... вредоносного для хиреющего и без того православия на Св. Земле.

В греческой церкви Канны Галилейской показывают два огромные каменные сосуда в виде чаш, в которых, по преданию, Христос сотворил свое первое чудо; такие же точно покажут Вам и католики, подкрепляя подлинность своих святынь научными доказательствами... Но вера и наука плохо вяжутся между собою в вопросах подобного рода, и понятно, что паломники православные веруют только тому, что видят в православной церкви, а католики, что укажут им их патеры в бьющих на эффект костелах.

От Канны Галилейской идет небольшой подъем по скалам, а потом спуск в прекрасную, заросшую зеленью долину, по которой караван идет бодро. Не доходя до Назарета, начинаются опять подъемы и спуски, а за ними появляется яркая зелень садов тихого Назарета. Хорошенький, окруженный садами, с несколькими европейскими постройками и церквами городок лежит на склоне горы и выглядит очень красивым; при виде его как-то невольно забьется сердце паломника, соединяющего с этим нагорным градом Галилеи самые поэтические представления.

Наших поклонников ведут прямо в русскую странноприимицу, довольно большой дом, нанимаемый для этой цели Палестинскою Комиссией. Дом этот состоит из двух этажей с небольшим двориком по середине, вокруг которого располагаются покои для поклонника.

Правда, в этих помещениях нет ничего кроме нар и циновок, но наш паломник неприхотлив; раз он чувствует себя на русском месте, под родною крышею, он располагается тогда с возможным для него в этом положении комфортом. В верхнем этаже, где живет и смотритель-араб со своею семьею, занимающей некстати несколько помещений, идут довольно чистенькие, опрятные номера в одну, две, три и даже четыре железные кровати с полными постельными принадлежностями, с циновками на полу, зеркалами и другими удобствами настоящих номеров отеля; в этих комнатках останавливаются «почетные паломники» и духовные лица из Благовещенского каравана. Обитатели этих номеров кроме комфортабельной постели могут иметь самовар, закуску, обед и т. д., которые они получают по уговору со смотрителем странноприимицы.

Простые паломники, как я уже сказал, размещаются внизу; разумеется, места не хватает всем; приходится размещаться и на дворике, и на террасе, но обыкновенно здесь бедняк встречает более предупредительности к своим нуждам, чем где-либо в Палестине, благодаря которой никто не остается без крова; если кому и не найдется места в русском доме, того поместят в каком-нибудь частном помещении. В самой странноприимице встречают паломника большие кубы кипятку, которые кипятятся чуть не во всю ночь; поклонник, остановившийся в частном доме, приходит сюда с своим чайником и заваривает чайку всласть.

Всеми этими, доселе почти нигде не встреченными благами наш простой паломник обязан одному небольшому, но честному человеку, нашему Акрскому и Кайфскому вице-консулу г. Селим Хури. С ласкою и приветом он встречает каждый караван паломников, заблаговременно приготовив все к приему гостей. И как ни хорошо встречает Назарет нашего богомольца, но ласка и привет доброго человека ему всего дороже. Г. Селима Хури можно без обиняков назвать идеальнейшим из русских консулов на всем известном мне Востоке по отношению его к нуждам беднейших и симпатичнейших из наших соотечественников. Не имея никакой нужды писать панегирику г. Селиму Хури, я, бытописатель паломничества, поставлю смиренного Акрскаго вице-консула в пример целому ряду наших Генеральных и не Генеральных консулов. Пример этого человека, араба по рождению, но бывавшего в России и любящего русских, показывает, что может сделать человек при одной доброй воли, не имеющий в своем распоряжении даже особенных средств, не говоря уже об авторитете. Делает же г. Селим Хури немного, помогает он только нашему бедному паломнику и словом, и делом так, что никого не оставляет без своей помощи; этим я думаю сказано не мало. Много я поездил по Востоку, много видал я русских консулов, но ни один не относился так тепло, радушно и человечно, как симпатичный Акрский вице-консул-араб к простому, серому русскому человеку. Господин Селим Хури говорит порядочно по-русски и смотрит на свои обязанности не только с официальной точки зрения, но считает своею нравственною обязанностью принять и обласкать каждого русского, забредшего в сферу его дипломатического влияния, Назарет, Акру и Кайфу, не взирая ни на звание, ни на положение пришедшего. Посмотрите на Акрского вице-консула со стороны, когда он говорит с паломниками; с какою простотою, без напускного вида держит он себя с ними, расспрашивает, советует, отвечает и направляет даже под час надоедливых до тошноты поклонников, и Вы убедитесь, что все это делается не ех officio только, но также и из добрых побуждений.

С Благовещенским караваном г. Селиму Хури возня не малая. Прежде всего ему приходится всех разместить, когда в странноприимице помещается часто лишь одна треть и много, много половина пришедших гостей; сколько предварительных хлопот и возни предстоит ему перед приходом каравана и сколько ему остается потом при расчете с надоедливыми, любящими сутяжничать арабами-домохозяевами, когда эти последние предъявят небывалые жалобы и иски на останавливавшихся у них поклонников! И Селим Хури везде поспевает, все делает; много он правда суетится, бегает (в чем его многие не напрасно обвиняют), но нельзя сказать, чтобы эта суетня была бесполезна. Главного, по крайней мере, он достигает. That is the question!

Не только что разместить и успокоить всех паломников, но даже угодить им успевает юркий Селим Хури. Никогда я не слышал ни от кого о нем дурного слова; всякий поклонник (а я их спрашивал многие десятки), отзывается об Акрском вице-консуле с лучшей стороны, и это мне кажется лучшею оценкою всякого русского деятеля на Востоке, так как паломник беспристрастен более всякого туриста и отлично умеет разгадывать людей. Быть может, как утверждают многие, Селим Хури делает все из личных целей, имея какие-нибудь задние виды, но я в этом более чем сомневаюсь, так как долго наблюдал его, выглядывая из шкуры простого паломника. Да, если бы, наконец и из не совсем чистых побуждений Селим Хури честно исполнял свои обязанности и распинался за паломника, то для последнего все-таки было бы это выгоднее, чем ничего не делание, хотя бы исходящее от идеального по честности официального лица.

Ради этого одного теплого отношения к нуждам паломника, добровольного участия во всех скорбях и бедах даже последнего члена каравана можно простить г. Селиму Хури и дурное управление странноприимницами в Кайфе и Назарете, и волю, даваемую им арабам-смотрителям, и даже то умение ловить рыбу в мутной воде, в котором его многие обвиняют, хотя я лично, положа руку на сердце, скажу, что более чем сомневаюсь во всех подобных обвинениях. Управляются странноприимицы не хуже, чем в других местах Палестины; воля «араба» не проявляется в них так рельефно, как в Иерусалиме, а в ловлении рыбы в мутной воде, если и можно упрекнуть Селима Хури, то по крайней мере вместе с другими деятелями Палестины.

Как бы то ни было, но благодаря деятельному участию Селима Хури, положение наших паломников во время пребывания в Назарете обставлено большими удобствами, чем где-либо в Палестине, иначе их постигла бы такая же участь, как в Яффе. Кроме более удовлетворительного размещения, возможности иметь вдоволь кипятку, паломники наши в Назарете имеют еще нечто такое, чего они не встречали в других местах Святой Земли. Перед приходом каравана туземцы города наваривают различных похлебок и приготовляют много всяких варев и жарев, продаваемых очень дешево; паломники, пробывшие от самого Иерусалима на пище Св. Антония, раскупают нарасхват эти варева, а потому и в отношении пищи вполне обеспечены.

Так как в Назарет приходят обыкновенно с Фавора или Дженина довольно рано днем 24 марта, часто еще к полудню, то паломнику есть время и закусить, и испить чайку, и отдохнуть порядком. Отдых продолжается до вечерни, когда весь караван с духовенством и Селимом Хури во главе отправляется в греческий монастырь Живоносного Источника. Там совершается Благовещенская всенощная, при чем богомольцы поклоняются местным святыням и испивают водицы из прославленного источника; некоторые набирают ее в бутылочки и везут с собою потом в Россию. Не выходя из церкви, паломники слушают правило и причащаются. В храме же они располагаются и на отдых во время промежутков между службами. В ночь на Благовещение тут служится литургия по-русски, при чем паломники поют всю обедню под руководством путеводителя; литургия кончается к свету, после чего паломники идут по домам, где и отдыхают до позднего утра, когда поспевают новые кубы с кипятком. Напившись чаю, поклонники выступают на обзор святынь Назарета; Селим Хури не только сопровождает и водит партию по всем святым местам, но даже рассказывает, по своему разумению, что выходит очень мило и небесполезно, так как одному путеводителю управиться при массе поклонников и по множеству Назаретских достопримечательностей было бы весьма затруднительно. При обзоре большинства святынь нигде не требуют ничего насильно и принимают только добровольные пожертвования на свечи и на масло.

Посещают наши паломники прежде всего католический храм, построенный на месте Благовещения, чрезвычайно изящно и богато украшенный. Около главного престола идет спуск в подземные пещеры, таящие небольшие приделы. В первой пещере стоят престолы Св. Бого-отца Иоакима и Архангела Гавриила, а во второй престол Благовещения и два столба, обозначающие места, где стояли Благовеститель и Св. Дева Мария; в третьей пещере находится придел Св. Иосифа Обручника, а в верхней четвертой показывают кухню Божией Матери с дымовым отверстием наверху. Несмотря на важность этой первой святыни Назарета, паломника не объемлет тот священный трепет, который он привык ощущать в подобных случаях, потому что эффектность, бьющая на роскошь, обыкновенная во всех католических храмах Востока, не действует таким потрясающим образом, как полумрак и тяжелая грубая обстановка, задавливающая совершенно эстетику, окрест святынь, принадлежащих православным.

Отсюда наших паломников ведут снова в католически храм, выстроенный на месте, так называемой, мастерской Св. Иосифа Обручника; одна стена этой последней, говорят, вошла в состав стен церкви. От католиков наши богомольцы идут в церковь маронитов, стоящую, по преданно, на месте древней еврейской синагоги, известной в Евангелии по проповеди отрока Иисуса. Недалеко от этой церкви в католической часовне показывают паломникам большой плоский камень, служивший, как рассказывают, Спасителю, когда Он трапезовал здесь с учениками своими. Заходит также наш богомолец и в митрополию, но там нет ничего особенно интересного, и прием в общем очень сух.

Целый день Благовещения таким образом наши поклонники проводят в обозрении Назаретских святынь под заботливым попечением о них ласкового Селима Хури; гуляют они также по городу и его окрестностям, посещают гору Обличения с обрывом, с которого евреи хотели свергнуть Христа, и некоторые другие места; освященные преданиями о Евангельских событиях. Ночуют наши паломники в отведенном им помещении, как и везде на Святой Земле, в тесноте, да не в обиде, с тою только разницею, что им здесь удобнее, чем в других местах Палестины, уже потому одному, что они не видят вовсе черных ряс, лезущих к ним с предложениями пожертвований или каких других записей.

На утро Селим Хури снаряжает караван в обратный путь; каждому члену его он даст совет, каждого направит по его желанию; паломники скоро привыкают к ласковому консулу и прибегают к нему с полным доверием, не так как к Яффскому и Иерусалимскому Excellence.

От Назарета Благовещенский караван идет обыкновенно тем путем, который я только что описал, через Канну, гору Блаженств, гору Насыщения пятью хлебами, Тивериаду и Фавор, а оттуда через Дженин старым путем на Наплуз и Рамаллу. Караван паломников, побывавший на Фаворе, как напр. караван Преображенский, пригоняющий свое посещение Фавора ко дню Преображения, из Назарета идет прямо на Дженин. Ни тот, ни другой никогда не заходят в Кайфу и на гору Кармильскую, несмотря на то, что она лежит всего в 5–6 часах от Назарета. Возвращение Назаретского каравана идет не только тем же путем, но даже и в том же порядке следования, ночлегов на тех же самых «позициях», привалов и т. д., с тою только разницею, что от источника Самаритянки из-под Наплуза конница идет прямо на Иерусалим, тогда как пешие заходят опять в Рамаллу, откуда уже утром только выбираются на Иерусалим. Всего Назаретский караван бывает в пути средним числом 9–10 суток, редко когда 12–13, что обусловливается разве дурною погодою и дождями, нередкими весною в Палестине.

На Фавор и Назарет, как я уже упомянул, бывает еще караван ко дню Преображения, но он далеко уступает по своей величине и грандиозности Благовещенскому. Путь его буквально тот же, что мы описали, с тою только разницею, что не Назарет, a Фавор считается главным пунктом путешествия, к которому все и пригоняется. На праздник Преображения нa Фаворе бывает служение, разумеется, более торжественное; туда собирается много православных арабов со всей Галилеи, и тогда в ограде монастырской бывает настоящая толкотня. Стоном в этот день стоит гул над тихою Фаворскою обителью; на двор водят хороводы, и молодежь танцует и кружится под голосистую флейту, при чем особенно отличаются миловидные Каннянки (обитательницы Кеффр-Канна).

Всеми вышеописанными экскурсиями кончаются обыкновенно паломнические хождения по святым местам Палестины. Богомолец, посетивший Вифлеем, Горнюю, все монастыри под Иерусалимом, Хеврон, Иордан и сделавший путешествие в Северную Палестину в Назарет и на Фавор, может считать свое паломничество вполне оконченным и совершенным. Очень немногие сравнительно прибавляют к этому еще экскурсию на гору Самуилову, где стоит турецкая мечеть, хранящая гробницу великого Пророка; а также на гору Кармильскую, что прежде делалось гораздо чаще, когда русские пароходы заходили в Кайфу.

Теперь в Кайфу и на Кармил идут из Назарета небольшие партии, отправляющиеся из Иерусалима в неопределенное время года и состоящие из немногих членов, решившихся в своей компании сделать тот или другой цикл в Северной Палестине.

Под прикрытием каваса и турецкого солдата эти партии совершают тоже путешествие, как и большой караван, с тою только разницею, что проделывают его с большим комфортом. На всех пунктах дороги для маленькой партии скорее найдется местечко для ночлега; и в Авраамиевском монастыре Рамаллы, и в Георгиевском Наплуза, и на Тивериаде, и на Фаворе, и в Назаретской, как и Кайфской странноприимицах, даже кровати и постель, не говоря уже о нарах и циновках, готовы к услугам гостей; только в Дженине поклонникам придется, как и большому каравану, ночевать «под маслинками». В Назарете эти маленькие караваны не найдут правда ласкового Селима Хури, но и без его помощи в Назарете их никто не обидит, потому что там все Туземцы-христиане.

Отсюда эти партийки уже выбираются на Кайфу; сперва они часа полтора, два идут горною стезею, а потом спускаются в прекрасную долину, продолжение Эздрелинской, сперва покрытую дубовыми лесами полными горлиц, а потом заросшую луговою травою, цветами и засевами. Грозный силуэт горы Св. Ильи (Маr Elias), Библейского Кармила уже издалека приветствует приближающихся к нему путников. Переехав небольшую речку, караван идет уже вдоль горного хребта Кармильского и скоро достигает роскошных пальмовых садов Кайфы.

Пройдя почти весь город, путники останавливаются у русской странноприимицы, ключ от которой находится у Селима Хури. Приветливый консул, едва заслышит, что явились гости (к сожалению, ныне очень редкие), бежит отворить им гостеприимные двери русского дома.

Я никогда не забуду, как в нынешнем году наша небольшая партия прибыла поздним вечером в Кайфу; едва извещен был ласковый Селим Хури о прибытии русских паломников, как не смотря на позднее время, сам прибежал в странноприимицу, не зная даже с кем имеет дело, бегал, хлопотал, устраивал нас, заботясь даже о самоваре и закуске. После полуночи только покинул нас Селим Хури, чтобы на утро явиться снова с предложением своих дальнейших услуг. Кайфская странноприимица – небольшой дом, нанимаемый Палестинскою Комиссиею для приема приходящих на гору Кармил русских поклонников. Никогда она не имела особенного значения, а теперь не имеет почти никакого, потому что паломники заходят сюда редко. Есть впрочем такие богомольцы, особенно из интеллигентных, которые, зная географию и не желая подвергаться приключениям долгого сухопутного пути через всю Палестину в Назарет, предпочитают посещать последний из Кайфы, прибывая в эту последнюю на австрийском пароходе, приходящем и отходящем отсюда каждые две недели, как в былое время проделывал и русский.

В самой Кайфе нашему паломнику смотреть нечего. Красивенький, веселый городок с чрезвычайно чистенькою и миленькою немецкою колониею у самого подножия Кармила, в которой каждый немец может себя чувствовать перенесенным в любой уголок фатерланда, не интересует сам по себе русского богомольца. Тотчас же, как оправится и вздохнет этот последний, он собирается посетить гору Кармильскую, связанную с именем Пророка Ильи со времен Библейских и с кармелитами, уже несколько веков сидящими на ее вершине.

Подъем на эту гору, благодаря прекрасной дороге, не затруднителен вовсе, не смотря на значительную высоту и крутизну. Ослик бежит хорошо, и путнику остается только любоваться прекрасною панорамою, расстилающуюся перед его глазами. С Кармила видно далеко во все стороны побережье долины Эздрелонской и Галилейской горной страны. Особенно красиво вырисовывается прямо против Кайфы на выдающемся мыску на полуострове гордая Акра, в которой никогда не бывают русские паломники. Кармелитский монастырь представляет огромное четырехугольное здание с большою странноприимицею.

Паломник наш не любит ходить по католическим святыням, словно заподозревая подлинность их, а здесь особенно, когда приходится ходить без путеводителя, он видит очень немного; показывают ему между прочим величественный храм во имя славного Пророка Ильи, пещеру грозного обличителя Ахава с великолепным резным из дерева его изображением и таковым же изваянием Богоматери, закрытым пеленою, но открывающимся внезапно перед паломником. Сведут богомольца кармелиты также на террасу, откуда расстилается один из лучших видов Палестины и откуда можно любоваться и окрестностями монастыря, и его кладбищем, и маяком, и самою горою Кармилом во всем ее диком величии; красивенькая Кайфа, прячущаяся у подножья Кармила, море, вечно плещущееся о гранитное основание Маr Elias, и далеко расстилающаяся к северо-востоку Галилея – все это представляется как на ладони; но паломник наш не любит тратить время на созерцание, а потому он спешит оттуда, не захватив даже бутылочки с ароматною Eau de Сarmel, которую кармелиты навязывают всякому посещающему их монастырь.

При спуске с западного прибрежного склона Кармила показывают две пещеры, тоже связанные с именем великого Пророка, после которых уже нет ничего интересного для паломника на горе Св. Ильи. Сперва по морскому берегу, а потом через немецкую колонию, тонущую в зелени кипарисов и фруктовых садов, возвращается богомолец в Кайфу, откуда в тот же день (если пригнал хорошо время) он садится на австрийца, пароход Ллойда или направляется дальше вглубь страны для посещения святых мест Галилеи. Севшие на пароход выезжают из Кайфы в 9 час. вечера и на другой день рано утром прибывают в Яффу. Только в виде исключения очень редкого, и то скорее туристы, чем паломники, некоторые идут из Кайфы по морскому берегу до самой Яффы, употребляя на это не меньше, чем 2½–3 суток. Дорога эта до сих пор еще не вполне безопасна, и я, по собственному опыту, не могу советовать пользоваться ею без крайней нужды.

Описав в общем все экскурсии около Иерусалима и в Палестине в том виде, в каком их совершает масса паломников, я, разумеется не могу описать всех тех видоизменений хождения по Святой Земле, которые совершаются под влиянием условий времени и различных местных празднеств, так как для этого потребовался бы целый том. Одна Страстная неделя могла бы послужить длинною темою очень интересного описания всего того, при чем присутствует наш поклонник, того, что он видит, что перечувствует, не говоря уже о Рождественских праздниках и других двунадесятых. Как Преображение и Крещение, местные христиане привыкли праздновать на Фаворе и Иордане, так и все остальные празднества они приноравливают к местам, на которых, по священному преданно, совершилось то или другое Евангельское событие. Благовещение празднуется в Назарете, Воскресение Христово в Иерусалиме на Гробе Господнем, также как и Страстная седмица, Рождество Христово в Вифлееме, Вознесение – на Елеоне, Вербное Воскресение в Иерусалиме, Пятидесятница у дуба Мамврийского в Хевроне и т. д. Не распространяясь много о способах празднования тех или других торжественных дней местными христианами, а с ними и паломниками, я скажу только несколько слов о Страстной седмице и Пасхальной заутрени, ради которых многие сотни и даже тысячи россиян ежегодно идут в Святую землю, чтобы присутствовать на всех службах, совершаемых с особенною торжественностью в Храме Воскресения.

Я уже говорил не раз, что maximum скопления не только русских, но и вообще паломников бывает в Иерусалиме к празднику Пасхи; весь Иерусалим тогда представляется настоящим городом паломников. На всех улицах слышится русская речь, везде виднеются русские лица, русские костюмы; продавцы различной снеди и objets de piété, погонщики ослов, даже нищие, все стараются в это время мараковать по-русски. «Подай ради Христа, Бог с тобой, Христос Воскресе!» кричат прокаженные, уроды, слепцы и другие просящие милостыню; замечателен тот факт, что ни на каком другом иностранном языке не просят нищие, как только по-русски, это чрезвычайно характеризует наше паломничество. Нет перед Пасхою ни одного такого уголка в Иерусалиме или его окрестностях, где нельзя было бы встретить русского мужичка или бабы, не только расхаживающих так смело и свободно, как у себя на Руси, но даже ни в чем не уступающих арабам; с этими последними наши паломники обращаются вообще очень свободно и подчас даже сердито. Не только на улицах, но и в обителях мужских и женских Иерусалима тогда слоняются десятки наших богомольцев, превращающих град Давидов в город, заполоненный русскими паломниками.

Я не буду описывать (да и не в состоянии сделать этого) всех служб, которые правятся как в великую Четыредесятницу, так и на Страстной неделе в Иерусалиме, и тех небольших отличий, которыми характеризуется служение у Гроба Господня, совершаемое Патриархом со всем клиром его, а укажу только на то, что бьет в глаза всякому паломнику и не паломнику, что неизгладимыми чертами запечатлевается в памяти присутствующих. Так как духовные торжества Страстной седмицы начинаются с освящения ваий, то с него я и начну свой краткий обзор.

К вечеру кануна на Вербное Воскресенье весь Храм Воскресения, роскошно освещенный массою разноцветных лампад, придающих ему торжественную, чарующую красоту, наполняется массою паломников всевозможных национальностей с пальмовыми вайями и зажженными свечами, старающихся стать поближе к Гробу Господню или алтарю Храма Воскресения. Эта смесь народностей и в чалмах, и в бурнусах, и в фесках, и в европейских костюмах, и в русских армяках, поддевках и сарафанах, все это вместе придает Храму особенный фантастический колорит. Ваий или ветви финиковых пальм представляют перистый огромный лист пальмы, бородки которого замысловато переплетаются между собою и со стержнем, так что выходят чрезвычайно разнообразные и красивые фигуры; сплетенные таким образом, как и не обделанные, ветви продаются в огромном количестве около Храма и в самом Храме арабскими мальчишками, которые снуют между паломниками, всучая им вайи ценою от палички до 15–20 коп., смотря по величине, украшениям и замысловатости сплетения.

Не только в Храме, но и вне его тогда идет бойкая торговля как вайями, так и свечами; все улицы базара, ведущего к Храму Воскресения, во всю эту седмицу увешиваются массами разнокалиберных и разно украшенных свечей, начиная от полутора аршинных, рубля в 2–3, и кончая небольшими пучками, образованными из соединения между собою 33 свечей (размалеванных красными и зелеными полосами) по числу лет земной жизни Христа Спасителя. Накупивши свечей и пальмовых ваий, паломник спешит во Храм, где происходит освящение последних по обыкновенному чину, а потом Божественная служба во всю ночь. Позднею ночью начинается и литургия, оканчивающаяся только к утру, когда богомольцы с вайями и свечами в руках ворочаются на постройки. Те ваий и свечи они непременно везут с собою в Россию, для чего в Иерусалиме продаются специально жестяные коробки на подобие капсул, употребляемых при ботанических экскурсиях.

В четверг, на Страстной седмице утром после обедни, около 9 часов, происходит на площади перед Храмом Воскресения умовение ног. Как площадь, так и все переулки и крыши, и окна, даже карнизы, заняты многочисленною толпою, среди которой русские, разумеется, составляют преобладающее количество. Эту массу народа не могут сдержать даже турецкие солдаты, назначаемые при всех церковных торжествах в полном вооружении во Храм. Хотя и обидно иногда бывает видеть чалмоносных воинов с ружьями в руках, стоящих во Храме во время служения, но кто видел все то, что происходит у Гроба Господня на Страстной неделе, тот найдет не лишним присутствие даже двойного числа солдат.

Посередине площадки становится помост с фонарями и трон для Патриарха, покрытый коврами. Над помостом к стене приделан другой небольшой, но довольно высокий, с лестничкою, осененный веткою оливы, на котором во время совершения обряда происходит чтение Евангелия. После литургии из Храма Воскресения на площадку начинается крестный ход; множество духовенства, стекающегося на Страстной неделе в Патриархию со всех сторон Палестины, сопровождает Патриарха на помост, где все и размещаются; на двенадцати особо приготовленных седалищах помещаются архимандриты, архиереи и митрополиты, представляя собою Апостолов. При чтении соответствующего Евангелия с помоста Патриарх разоблачается до подрясника, снимает свои регалии, препоясывается полотенцем и начинает умовение ног у сидящих, обтирая эти последние полотенцем и лобызая по умовении, на что умываемый отвечает Блаженнейшему, целуя его умывающие руки. При этом каждый из представляющих Апостолов произносит слова, влагаемые ему в уста Евангелием. По окончании обряда около помоста происходит страшная давка народа, при чем всегда бывают пострадавшие; это производит крайне неприятное, удручающее впечатление.

В тот же день в большой церкви Храма Воскресения около 5 час. вечера происходит и чтение Страстей Христовых. После торжественного выхода Патриарха начинается чтение 12 Евангелий, причем сам Патриарх с высоты своего престола читает первое Благовествование, поддерживаемый диаконами.

В Пятницу вечером совершается вынос Плащаницы с большим торжеством; после утрени, начинающейся около 8–8½ час. вечера, правимой самим Патриархом, все духовенство отправляется на Голгофу; за ним старается проникнуть туда и масса богомольцев, при чем в Храме происходят такие безобразные сцены толкотни и насилия, что многие не стесняются пускать в дело ругательства и кулаки, чем нарушается торжественность служения, и без того нисколько не украшаемого возгласами греческого духовенства и клира. На престоле Голгофы уже лежит Плащаница, около которой начинается служение, а за тем проповедь на русском языке, произносимая настоятелем русской миссии. По окончании проповеди архиереи с Патриархом во главе несут Плащаницу с Голгофы по ступеням в большой Храм, великолепно освещенный, обносят ее три раза вокруг камня Миропомазания, на который ее при соборном пении и возлагают, осыпая душистыми цветами и окропляя освященною розовою водою. Масса народа, наполняющего весь Храм, стоит все время с возженными свечами, что еще более увеличивает как торжественность, так и духоту в Храме. Возложив Плащаницу, духовенство становится вокруг камня Миропомазания; долго еще читают, поют и кадят перед нею, после чего один из арабских священников произносит проповедь на своем языке. По окончании поучения духовенство берет Плащаницу и несет торжественно на Гроб Господень, где ее снова и возлагает. Народ стремительно бросается к камню Миропомазания и берет с бою обрывки цветов, остающихся на камне от возложенных на Плащаницу. Давка и толкотня при этом бывают ужасающие, возможные только на Востоке.

Как ни торжественны все эти службы, но ни одна из них не привлекает столько паломников и не пользуется такою популярностью, ни одна не ожидается с таким нетерпением, как раздача священного огня, торжества, составляющего, так сказать, центр, около которого вращается все остальное паломничество для многих сот пришельцев. Быть в Иерусалиме на Пасхе и не быть при раздаче священного огня – это значить не видеть ничего.

Обряд раздачи священного огня, так восторженно описанный Муравьевым и Норовым, совершается в великую Субботу около 1–2 пополудни. Никогда, даже в Пасхальную заутреню, Храм Воскресения не бывает так переполнен народом, как в день нисхождения священного огня; многотысячная, разношерстная толпа наполняет храм так густо, что буквально нельзя пошевелиться. Нe только православные, но и христиане других вероисповеданий, армяне, католики, копты, даже мусульмане, стекаются сотнями, чтобы присутствовать на этом единственном в мире зрелище. Разнообразные костюмы, этот разноязычный говор, эта смесь народов и вероисповеданий нигде в мире нe встречается так рельефно не только что в храме христиан, но даже редко и на базаре. Абиссинец рядом с русаком из-под Москвы или сибиряком, армянин Кавказа рядом с египетским коптом, надутый, чопорный англичанин с черногорцем, сын пустыни, бедуин с юрким поляком и наконец мусульманин и даже еврей вместе с христианами в одном храме во имя Распятого Христа – все это для русского пришельца имеет особое значение, все это придаст чудный колорит и без того чудному обряду. Вся эта разношерстная толпа, это море голов волнуется и колышется, как морская гладь на тихой зыби, и глухой рокот и стон стоит над нею. Турецкие солдаты, расставленные местами среди толпы в красных фесках с ружьями в руках, и белые бурнусы Заиорданских арабов еще более увеличивают пестроту зрелища.

Храм освещен, не смотря на ясный солнечный день... Жара и духота в Храме ужасающая: присутствующие буквально обливаются потом и жаждут, как манны небесной, порою налетающей из двери струйки освежающего ветерка. Глаза всех устремлены на богато разукрашенную Кувуклию, вход в которую запечатан еще накануне, и с тех пор охраняется двумя монахами, греком и армянином. Запечатление Кувуклии совершается в присутствии ассистентов, свидетельствующих о том, что там не осталось и следа земного огня; все многочисленные лампады у Гроба Господня потушены в ожидании ниспадения огня небесного.

Около часу пополудни с большою торжественностью является Патриарх, а с ним масса духовенства в разноцветных, залитых золотом облачениях; пестрота зрелища увеличивается еще более, когда в таковом же великолепном облачении является армянский Патриарх со своим клиром. Около часу продолжается служение у Кувуклии, вокруг которой оба Патриарха с своими клирами совершают троекратный обход. Затем греческий Патриарх начинает разоблачаться при пении соответствующих молитв; оставшись в одном белом подряснике, он входит в Кувуклию, видимо взволнованный, с побледневшим лицом. О, если бы хотя одна сотая из присутствующих знала тайную причину его волнения, если бы кто вошел в его положение, когда он должен фигурировать в роли посредника между Богом и людьми, в роли пророка Илии, низводящего небесный огонь на земную жертву, свечи, то все было бы слишком ясно, и волнение слишком понятно! Никогда Патриарх не является перед массою народа в таком, по-видимому, славном, неземном ореоле и славе, и никогда вместе с тем он не чувствует себя так тяжело, так невыносимо, как в тот день, когда он должен, по воле народа, сводить неведомым образом с неба огонь, которого ждут, не дождутся тысячи присутствующих, из которых многие растерзали его на части, если бы не сошел с небес огонь на пук свечей, находящийся в руке Патриарха... Но оставим трепещущего Патриарха, вошедшего в Кувуклию, с его страшною ответственностью перед Богом и людьми, с его сжимающимся сердцем, с его побледневшим челом, дерзающим перед Гробом Господним в 1884 году, в назначенный им самим час и даже минуту сводить на землю с горней выси небесный огонь... Нам не описать, да и не нужно, его волнений... Паломник стоит во Храме, веруя и «не рассуждаяй».

За вошедшим в Кувуклию греческим Патриархом входит и армянский... Двери Кувуклии затворяются... и что происходит там, то знает один Бог, да два Патриарха, и чует как-то невольно расположенное ко всему скептически на Святой Земле, даже верующее сердце... Нa минуту все смолкает, все ждет в трепете и волнении появления неземного огня, который, не смотря на грехи мира, все-таки падает, верит паломник, для очищения мира «во зле лежащего». Прекрасная идея, прошедшая через религии и религиозные миросозерцания всех древних и новых народов земного шара! Очищение мира через огонь и сошествие частицы этого очистительного огня ежегодно перед духовным обновлением, Светлым Христовым Воскресением знаменует тоже победу добра над злом и вечного света над вечною темнотою – вот идея, лежащая в основании обряда, совершаемого Патриархом в полдень великой Субботы.

Все смолкает в напряженном ожидании... но не на долго. Православные арабы, фанатическая страстная натура которых проявляется и в христианстве, как и в исламе, эннервирующимся последнею, не могут быть индифферентными даже в трепетные минуты священного ожидания. Их живая, нервная, страстная, горячая, как огонь, натура, уже не может выносить ожидания, напряжения и тихой торжественности совершающегося обряда... и их охватывает неудержимое страстное желание поскорее получить небесный огонь, этот залог между Богом и людьми, по их представлении. Бедные, не хитрые умом, но горячие сердцем, дети камня, пустыни и песков начинают в ослеплении не ждать и молить, а требовать благодати…

Сперва глухой ропот раздается вокруг Гроба Господня; он переходит скоро в рокот толпы, начинающей волноваться, как море при свежем порыве ветерка, и это волнение наэлектризовывает толпу, будит в ней фанатизм, дразнит страстную натуру... и требование благодати начинается... Происходит сцена, которой не увидеть нигде в христианском храме, сцена, остающаяся на веки в памяти всякого присутствующего со всеми ее деталями. Крики и возгласы «Наша благодать, наша благодать!», моления о скорейшем низведении ее, шум, гам, топанье ногами, хлопанье в ладоши и даже порывистые движения руками и ногами напоминают скорее храм язычников или священный танец-сикр дервишей в теке (монастырях) Каира или Стамбула, чем христианский храм, чем окрест Гроба Господня... В нынешнем году благодать снизошла минут через 5–8, но и то страсти арабов могли разыграться до того, что они уже в своем нетерпении посылали громогласные прошения, сопровождаемые криком, топотом и пляскою. Что же бывает с этою полудикою паствою, когда Патриарх не сводит небесного огня минут 15–30 и тем более по целым часам, как это бывало прежде, трудно себе даже представить; сцены, происходящие тогда во Храме, превосходят всякое описание, и о них лучше умолчать.

Храм уже наполнился странным криком, смятением; волнение уже начало все сильнее и сильнее захватывать наэлектризованную толпу, когда из окошечка Кувуклии справа показался огонь, который Патриарх на пуке свечей выдавал народу... Великое, дивное чудо XIX столетия совершилось также и на этот раз, как совершалось оно уже неизменно в продолжении многих веков; на грешную землю снизошел с неба чистейший святой огонь, благодать, по выражению паломников и туземцев-христиан! Юркий священник из арабов, стоявший с пуком свечей у самого окошка Кувуклии, в одно мгновение засветил свои свечи и стремглав бросился, толкаясь, через толпу, и пробился через всю церковь в алтарь Воскресения, куда и перенес прежде всего священный огонь…

Весь храм уже дрожал от страшного крика, арабы запрыгали около Кувуклии, море голов заволновалось, как в сильную непогодь, и никакие усилия солдат, работавших даже прикладами, не могли сдержать нафанатизированной толпы... Все бросились, не смотря ни на какие преграды к источнику священного огня; около Кувуклии поднялась страшная сумятица и сутолока, которые скоро перешли в настоящую драку... За толкотнёю народу уже не было видно вокруг часовни, скрывающей Гроб Господень, а сверху, откуда я наблюдал, представлялась одна живая масса, среди которой высовывались одни руки со свечами, стремившиеся заполучить священный огонь. Друг от друга рвали свечи, захватывали дорогое пламя и спешили назад; счастливец однако не мог уйти спокойно после стольких усилий, достигнув своей цели, потому что его осаждала новая толпа сзади стоявших, в свою очередь старавшаяся урвать частицу священного огня; она рвала и терзала его так, что сумятица вслед за священным огнем, побежала по всему храму, охватывая даже его глухие уголки... С быстротою пороховой нитки обегал священный огонь волнующуюся толпу, и минуты через две, три уже вся церковь пылала огнем; пучки зажженных свечей полетели вокруг, поднялись на веревках наверх, показались при входе в Храме, на площади его, на улицах…

Весь Храм наполнился пламенем, дымом и чадом, слышался запах гари, запах горевших человеческих волос, платья и даже кожи... Сколько паломников я видал впоследствии с обожженными руками, пальцами, даже с опаленными лицами! Мне не забыть никогда, как у одного араба правая щека и затылок были облиты горячим воском и представляли страшную обожженную рану, с большими пузырями. Такие ранения и немудрено заполучить в массе людей, среди которых пучки зажженных свечей летали также свободно, как пушинки, брошенные сверху на колыхающуюся беспрестанно толпу. Нe скоро улеглось волнение, сумятица, и крики, не смотря на энергическую работу турецких солдат, бившихся прикладами, тушивших свечи, выпиравших толпу из храма... Насколько торжественно, чинно было в начале обряда, на столько безобразно и некрасиво было его окончание.

Печальное, грустное, скверное зрелище представляет Храм по раздаче священного огня, когда приходится видеть в Храме Воскресения у Гроба Господня такие сцены, которые приличны только на торжищах и рынках среди нетрезвых людей. Нe смотря однако на все свои темные стороны, обряд низведения священного огня (чем бы это последнее не обусловливалось) производит страшное, потрясающее впечатление даже на человека интеллигентного, не только что на толпу таких фанатиков в религии, как паломники или особенно православные туземцы Палестины. Видев и осязав все детали этого обряда, я вполне соглашаюсь с одним почтенным духовным лицом, которое выразилось о раздаче небесного огня в великую Субботу следующим образом: «Обряд этот составляет престиж греческой Иерусалимской Патриархии; он служит одним из тех могущественных средств, которыми еще поддерживается православие на Святой Земле; чем бы ни обусловливалось низведение огня, какой смысл оно не приняло бы с течением времени, Иерусалимский Патриархат должен сохранить этот обряд за собою, как священную ордалию Иерусалимского Патриаршего престола... О, сколько бы согласились дать католики за право низводить огонь с небес, которое освящено для греков обычаями веков?». Соглашаясь с первою частью приведенного изречения, я не могу согласиться со второю, и, видя ту профанацию святости Храма, которая происходит при совершении этого обряда, я приветствовал бы с большою радостью стремление настоящего Иерусалимского Патриарха, если не уничтожать вполне этот обряд, то обставить его иначе, чтобы он не производил впечатления только своею театральностью и теми страшными картинами драки, крика и смятения из-за обладания священным огнем, зрелища действительно потрясающего, единственного в мире... Нечего и говорить, что вера в небесный огонь велика не только среди православных туземцев Палестины, но и среди русских паломников, хотя я и не могу утаить того, что в этих последних уже начинает прокрадываться сомнение, которое они стараются отогнать, но которое невольно заседает в их голове, как и многие другие во время их паломничества. Правда огромное большинство верует, якобы по личному опыту, что в первую минуту полученный священный огонь даже не жжется, и свою палящую силу получает только после некоторого горения на свече, но за то многие не стесняются высказывать свои сомнения в том, что небесный огонь им кажется чересчур земным. Но оставим этих сомневающихся и последуем за верующими паломниками.

Заполучив благодать, они спешат выбраться из Храма Воскресения, сохранив священный огонь на светильне своей свечи; это однако удается немногим по причине страшной толкотни и турецких солдат, тушащих свечи; немногие все-таки вырываются с огнем из храма, и от этих счастливчиков остальные, не успевшие вынести благодать, заимствуются ею с молитвою. Бережно и осторожно почти все паломники несут благодать, по крайней мере, до построек, стараясь и там ее сохранить, как можно долее. Многие распространяют свою веру и усердие до того, что не гасят вовсе священного огня, все время берегут его, стараясь довезти до России в особых фонарях. Возвращаясь на пароходе с паломниками, отправляющимися тотчас после Пасхи, можно видеть нe один теплящийся неугасимо фонарик, в котором паломники везут на родину великий дар, благодать, нисходящую, только единожды в год на Гроб Господень. Не скажу, чтобы многие довозили огонь, но все-таки некоторые счастливчики довозят, хотя на пароходах очень не долюбливают эти фонарики, и матросы часто, по приказанию глумящихся командиров или из грубой шалости, тушат их. Как бы то ни было, но священный огонь все-таки ежегодно прибывает в Россию и расходится по ней. Какова дальнейшая судьба «небесной благодати», достигшей до России, я не умею сказать, но думаю, что она широко потом разливается паломниками по церквам святой Руси; я думаю долго еще, не смотря на значительные расходы, бережет паломник небесный огонь, как дорогое, живое воспоминание о тех счастливых для него днях, когда он молился у Гроба Господня в Иерусалиме и сподобился узреть «нисходящую с небес благодать».

После тех потрясающих впечатлений, которые не ожидал получить паломник во время раздачи священного огня, Пасхальная служба, в ночь на Светлое Воскресение производит уже совсем иное впечатление по своей чарующей внешней торжественности, внутреннего смысла которой не угадать поклоннику, стоящему в греческом храме «столбом», ничего не понимающим. Внешность Пасхального служения поражает даже привыкшего к видам паломника. Ужо задолго до полночи Иерусалим принимает праздничный вид; мусульмане как бы стушевываются, во всем видно наступление великого христианского праздника. По всем улицам и закоулкам, ведущим к Храму Воскресения, стоят пылающие факелы; их багровым светом залита и площадь перед Храмом, и самый Храм снаружи. Не только Храм и площадка набиты массою разношерстных и разряженных богомольцев, но даже все закоулки и дворы, прилегающие к Храму, переполнены до того, что еле можно двигаться. Спозаранку забираются богомольцы в Храм, чтобы занять места получше, а потому и устают порядком, пока не начнется служба.

Весь Храм залит светом и великолепно иллюминован; Кувуклия блистает тысячами разноцветных лампад и фонарей, унизывающих ее сверху до низу; масса пылающих свечей в руках тысячей богомольцев еще более увеличивает эффект; все сияет, все блестит. Храм представляется настоящим храмом света, сияния и огня. Обстановка действительно чарующая, поражающая великолепием, особенно, когда масса духовенства, налитого золотом и серебром, с величественным Патриархом во главе, обходит Храм... но божественная служба при всей своей торжественности не производит того впечатления, которое могло бы неотразимо действовать на присутствующих. Я спрашивал не раз и себя, и других, для кого и для чего служится Пасхальная заутреня и литургия на непонятном для огромного большинства присутствующих греческом языке, когда его не понимают более девяти десятых молящихся? Нe только для тысячей русских и славянских паломников, но и для туземцев арабов это служение не может дать ничего, кроме внешности, т. е. той стороны, которою православие должно дорожить всего менее. Вопросы отчего, для чего, как и почему приходится так часто ставить в делах Палестины, что нечего на них ждать и ответа. Ответят и отвечают грустные факты, из которых повсеместное быстрое падение православия по всей Святой Земле, идущее параллельно и прогрессивно с движением иноверной пропаганды, надо поставить прежде всего. Грустно, но приходится повторить снова, что в храме Божием около Гроба Господня даже в такие великие часы, как Пасхальное бдение, паломник наш на ряду с туземцами-арабами должен стоять, не понимая ни слова из службы, не разумея ни одной нотки ее пения, стоять «как в киятре» или бежать в скромную русскую церковь Св. Троицы, что на постройках. Там, по крайней мере, он не увидит того, чтобы священнослужители, стоя перед престолом Патриарха у самого Гроба Господня позволяли себе пересмеиваться, не услышит носовых рулад греческого напева, там ему все будет понятно, знакомо, и он почувствует себя, как на Руси.

Говоря о Пасхальной службе, правимой в Храме Воскресения, как и всегда на греческом языке, я не могу не заметить, что Патриарх Никодим, первый из Патриархов Иерусалима осмелился произносить многие возгласы и молитвы по-русски; паломники наши оценили первый шаг Блаженнейшего, и его нельзя не приветствовать. Дай Бог, чтобы этот первый шаг примирения русского паломника с греческою церковью и служением, Патриарх Никодим довел до того, чтобы он мог невозбранно служить перед Гробом Господним целую обедню на языке новой Византии, православной Руси; это послужит тогда не только к упрочению православия на Святой Земле, но и к поддержке сильно колеблющегося престола Св. Иакова. Правда, не легко будет Блаженнейшему даже, если бы он и захотел, довести дело до того, чтобы в Храме Воскресения богослужение помимо греческого языка правилось и на языке Руси; уже теперь даже многие из окружающих Патриарха не скрывают своего порицания последнему за его якобы русофильство, в чем подозревают Никодима также Афонские и Стамбульские эллинские органы, но он, который имеет за собою поддержку не только турецкого Султана, но и русского Императора, а с ним и всей России, может не бояться провести и не такие реформы.

В подобной уступке в пользу русского слова, со стороны Иерусалимского Патриархата, было бы видно настоящее пастырское отношение к православию, а не тот мертвящий формализм и какая-то безрассудная гордость, которая не позволяет греку хладнокровно слушать слова Божии в Храме Воскресения, произносимые не на греческом языке. Если до сих пор православная церковь могла удобно называться Греко-российскою, то теперь она с большим правом могла бы носить имя Российско-греческой, так как православие служит знаменем, которое высоко подняла Россия и русский народ, и без которого немыслим русский человек. Под защиту могучего покровителя и единственного защитника должны укрыться все меньшие дробные православные церкви, и греческая, как и болгарская, и сербская, должны необходимо слиться с православною русскою церковью для своего же собственного спасения, также как в Римской церкви слились все католические фракции для образования сильной, могучей и господствующей христианской церкви. Православие уже душится на Востоке пропагандою, душится оно везде, где не внешними врагами, так собственными ересями и раздорами; нерушимо оно стоит лишь в могучей, широкой России, и будет там стоять, пока Россия останется Россиею и русский народ будет называть себя русским. И так, будем приветствовать первую попытку настоящего Патриарха в Иерусалиме перед Гробом Господним осмелившегося молиться по-русски, и дай Бог, чтобы то было не вынужденною дипломатическою уступкою, а плодом новых животворящих веяний, которыми можно попытаться оживить православие на Святой Земле.

Мы оставили паломника нашего, бегущего или готового бежать из Храма Воскресения в самую Пасхальную заутреню на постройки в скромный русский храм, не блещущий сиянием Патриаршего престола, не озаренный ореолом, исходящим от величайших святынь христианского мира. Кто виноват в этом, Бог тому судья, но виноват только не наш паломник; он приходит в храм Божий не для того только, чтобы стоять, видеть и слушать, но понимать, чувствовать и молиться... Очень неприятно поражает также нашего паломника и то обстоятельство, что во время Пасхальной литургии он не слышит чтения Евангелия, благовествуемого «на различных языцех», как то он навык слышать на Руси. Где же и раздаваться разноязычному благовествованию, как не у Гроба Господня, где окрест предстоит «всяк язык и племя», кажется вполне естественно нашему паломнику, которого не подкупает уступка, делаемая греками в пользу русского языка? Быть может, возразят мне, что это мелочи, но ведь из мелочей складывается целое, по деталям часто составляется понятие обо всем, а на нашего паломника детали действуют часто сильнее, чем целое, в которых это последнее стушевывается. Во время Пасхальной литургии всякий паломник спешит причаститься в Храме Воскресения и тем закончить свое паломничество. Паломники «почетные» причащаются из рук самого Патриарха перед Кувуклиею, тогда как остальная масса в большом Храме из рук одного из архиереев. В общем Пасхальная служба продолжается не дольше, если не короче, чем в любой из соборных церквей России; это одно уже показывает небрежность и спешность ее отправления. Даже, простояв всю службу в Храме Воскресения, наши поклонники имеют еще время и возможность захватить службу в русской церкви на постройках.

Утром в Светлое Воскресение возвратившихся поздно из церкви паломников будит нескончаемый рев ослов, мулов и верблюдов, которых привели во множестве на русский двор погонщики, зная, что известная часть богомольцев в Светлое же Воскресение поторопится выехать под вечерок из Иерусалима, чтобы поспеть на Яффский пароход, отходящий во вторник.

Не смотря на сборы, все однако успевают сходить на, так называемое, прощание Патриарха с паломниками, которое происходит в первый день Пасхи. Около полудня в Патриархии совершается торжественное облачение Патриарха и архиереев, которые в полном облачении и в великолепной процессии при проводах многочисленной толпы идут в Храм Воскресения. Там совершается служение вроде вечерни, на котором читается Евангелие на нескольких языках, а за тем Патриарх прощается с паломниками, при чем каждый может приложиться к его руке и получить от него благословение на обратный путь. Этим для огромного большинства и заканчивается полный цикл паломничества, если не считать еще обязательного прощания с Гробом Господним и Храмом Воскресения.

В самый день Светлого Христова Воскресения в Иерусалиме, как я уже говорил выше, не смотря на то, что город все-таки мусульманский, чувствуется и осязается вполне великий христианский праздник, причем мусульманский элемент как бы стушевывается, a везде и во всем выступает более пришлый и местный христианский. Разряженные толпы наполняют все улицы города и пространства вокруг стен Иерусалима. Я не говорю уже о постройках, где все так торжественно, празднично, что невольно воображением переносишься в далекую Россию. На душе у паломника тоже настоящий Светлый праздник.

После праздника иногда в тот же самый день, как я только что сказал, поклонник уже начинает собираться в обратный путь, счастливый тем, что совершил все то, что подсказывало ему верующее сердце, что положено было целью жизни. Пока он собирается, мы поговорим еще о двух видах паломников, которых мы, говоря о пришлом и то больше о простом сером люде, почти вовсе не касались. Первыми будут паломники из дворянских помещений, вторыми богомольцы, так сказать, обжившиеся в Иерусалиме, приехавшие не на срок, а гостящие в Святой Земле годами, если не в продолжении всей остальной своей жизни.

Собственно говоря, и к обитателям дворянских номеров может быть отнесено многое из того, что я говорил вообще о паломниках, и об их житье-бытье, хотя людям привилегированным и не приходится выносить столько, благодаря тому, что у них и кошелек обыкновенно потолще. Мы начнем описание жизни этих последних с того, как они размещаются по нумерам, что происходит не совсем просто. Правда, портари еще по виду и по достатку приезжего определяют его положение и ведут его прямо на дворянское помещение, но этим уважением со стороны портарей приезжему часто приходится и ограничиться, особенно в горячее время последних недель великого поста, когда нет свободного места на наших постройках, даже в нумерах. Часть их всегда занята служащими при консульстве, а другая, что еще хуже, пустует в ожидании какой-нибудь персоны, известившей консульство о своем приезде месяца за два или за три. Для помещения этих, часто титулованных персон на тот случай, если они благоволят пожаловать и готовятся нумера (иногда даже по два), хотя эти персоны очень легко и во всяком случае с большим комфортом могли бы расположиться в гостинице, которых не мало теперь в Иерусалиме (напр. в гостинице Фейля у самых ворот наших построек) и тем дать возможность паломникам средней руки иметь бесплатное помещение. Подобное предварительное приуготовление места для персоны иногда кончается такою вопиющею черною неблагодарностью со стороны наезжих особ, что не раз консульству за его предупредительность приходилось получать пренеприятные реванши, близко клонящиеся к насмешкам на русскую странноприимицу. Мне рассказывали напр. (это факт) про одну сиятельную персону, занимавшую в очень недавнее время два больших нумера в дворянских помещениях и отблагодарившую за гостеприимство всего одним рублем, с прибавлением целой тирады, выражающей неудовольствие. Дело, разумеется, тут не в рублевке, а в той насмешке и неблагодарности, которыми отблагодарило его Сиятельство за прием и ласку.

Если исключить из дворянских помещений номера, уже позанятые вышеуказанным образом, то для приезжих паломников, имеющих право на помещение в номерах, остается таковых всего три, четыре, а бывает и того меньше. Приходится тогда получать жалкие ответы в роде того, «что места совершенно нет, хотя бы очень были рады устроить, что вот такой-то и такой-то уже давно абонировали помещение. Приехали бы попозже, места сколько угодно!» и т. д. Да это сущая правда, в далеком будущем in fоrо все возможно; летом в 50° жары, когда в Иерусалиме нет почти поклонников, пустуют и дворянские, как и корпусные помещения. Пропадает, как я уже говорил, также много места и в здании миссии, потому что служащие занимают львиную долю, хотя и высылают низшую братию вроде певчих в мужской корпус, отнимая помещение от простых паломников. Как бы то ни было, но обрести места в дворянских помещениях очень и очень не легко. Счастливец, который найдет себе помещение в дворянских номерах, может, правда, успокоиться там обыкновенно, но не всегда во все время своего пребывания в Иерусалиме, хотя в конце концов едва ли он останется вполне доволен, если не будет применять пословицы «даровому коню в зубы не смотрят». Правда комнатки довольно чистенькие, светлые, кровати железные, белье, по благоволению смотрительницы, можете быть, и очень чистое; могут быть приданы также кисейные полога для кроватей, не говоря уже о весьма порядочной мебели; но все-таки помещения оставляют еще многого желать, тем более, что это зависит от произвола. Non tе rebus, tibi res subjungerе conaris!

Прежде всего бросается в глаза то обстоятельство, что каменные полы ничем не покрыты; на Востоке камень, который холодит ноги, служит причиною многих заболеваний. Зайдите Вы в любую из странноприимец (Hospitium) иноверных, и Вы увидите, что в них полы во всех помещениях покрыты целиком не циновками даже, а толстыми пушистыми матами и коврами. Другое большое неудобство дворянских помещений заключается в плохом устройстве отхожих мест, которые притом также редко очищаются, как и вообще на постройках. Но все это было бы еще сносно и даже очень сносно, если бы люди были получше, да погуманнее.

Нe особенно симпатичны были люди во время первого моего пребывания в Иерусалиме в 81 году, но за то при моем последнем посещении жизнь в дворянских номерах, благодаря безобразному самоуправлению смотрительницы, была просто невыносимою; с внешней стороны бросалась в глаза та грязь и сор, которая обусловливалась тем, что номера не убирались вовсе, затем отвратительная прислуга и наконец весь ансамбль жизни в дворянских помещениях; о внутренней стороне быта и говорить не приходится. Всесильный бакшиш царствовал там во всей своей силе, и я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь за последнее время получил номер без того, чтобы не дать бакшиша смотрительнице. Я не был в числе счастливчиков во время последнего путешествия и не стоял в номерах, а потому собственного опыта не имею, но это не мешает мне знать многое, что я и поясню фактами, взятыми из жизни. Не всякому напр., даже получившему помещение, оставалось процветать на дворянских номерах, потому что, если почтенная смотрительница не чаяла с него получить малую толику, то она успевала всегда под различными предлогами спровадить его подальше от дворянских помещений, которыми она почти торговала. В параллель этому я поставлю нижеследующую приуготовительную уловку со стороны смотрительницы, засвидетельствованную многими. Перед Рождеством и Пасхою, когда ожидается и прибывает действительно масса паломников, из которых многие желали бы поместиться в номерах, смотрительница старается очистить, по возможности, подведомственные ей помещения, чтобы иметь удовольствие торговать ими; для этой цели она всякими правдами и неправдами успевает сгонять с номеров тех, с кого бакшиша получить она не надеется. Очищенные таким образом помещения она перепродает с новою лихвою. Заплатив напр., очень не малую толику перед самою Страстною, когда dе jure не было ни одного свободного номера, поселилась одна помещица в дворянском помещении: эта последняя сама и передавала мне историю найма своего номера, обошедшегося ей более 25 рублей.

Кроме бакшиша смотрительнице обитающим в номерах приходится давать подачки и горничной, и кухарке, если столуешься на постройках. Произвол во взимании цен за всякую услугу самый неограниченный, ничем не контролируемый. В 1881 г. при прежней смотрительнице можно было иметь хороший обед с ужином за 50–60 коп., а самовар за 5 коп.; не прошло и трех лет, как новая смотрительница стала сдирать за один обед 75 коп.–1 руб. и давать такую гадость сравнительно с прежними обедами, что приходилось отказываться от них даже невзыскательному путешественнику и питаться в сухомятку; точно также за самовар брали нынче вполне произвольно по 10 коп. при казенных углях. Помимо этого, за все, даже за самое малейшее одолжение, малейшую услугу берется новый бакшиш. Как и в корпусах, истории с письмами проделываются смотрительницею постоянно; эта последняя за каждое доставленное письмо взимает 15–20 и даже 25 коп., в противном случае нe отдавая его вовсе. Все это я говорю не с чужих слов, а испытав на себе лично. По какому праву и по какой законной причине взимается этот безобразный бакшиш, я не мог добиться даже в консульстве. Раза два или три я жаловался ныне на беззаконные, выходящие из рук, всевозможные проделки со много почтенной смотрительницы, и всегда встречал, по-видимому, со стороны Генерального консула самое горячее участие и желание расследовать причину и даже пресечь злоупотребление, а на деле оказывалось совсем иное, и на другой же день требования и придирки со стороны смотрительницы усугублялись еще более, словно в отмщение за мою жалобу, так что пришлось под конец махнуть на все рукою и предоставить собственному течению.

По-видимому, однако, если дела будут идти таким же образом, то для наших построек наступят времена еще худшие, потому что по мере опускания вожжей перестают быть сдерживаемы даже самые гнусные страсти, и я предвижу в очень скором времени день, когда наши постройки, и теперь находящиеся в незавидном положении, попадут вполне в руки всяких проходимцев, чуть не под крылышком придержащих властей отовсюду пролезающих на постройку. Я не хочу только называть по именам этих пролаз, nomina sunt odiosa, тем более, что гнусные имена их известны всем в Иерусалиме; еще более знакомы они консульству, а для других, их не знающих, самое перечисление будет по меньшей мере бесполезно. Немудрено, что в конце концов на наших постройках многие, особенно испытавшие прелести дворянских помещений, не будут останавливаться вовсе и предпочтут им отели, где при гораздо больших удобствах содержание будет обходиться лишь немного дороже. У нас на постройках везде надо раздавать бакшиши, оплачивая им и уборку комнаты, и самовар, и топку печей (хотя уголь и дрова казенные), и мыло, даже воду, хотя то и другое для смотрительницы тоже не покупное. Кроме того, что Вы заплатите ей за право помещаться в номере, Вам при выходе поднесут еще книгу для записи, а потом осадят просьбами о бакшише и горничная, и кухарка, и портари, и садоводы и т. д., так что в конце концов дешевое наведет на дорогое и выйдет куда сквернее.

Гораздо лучше были порядки, если бы и в нашей странноприимице на подобие уставов иноверных приютов на все была наложена определенная такса; тогда всякий был бы изъят от бесконтрольных поборов со стороны заведующих лиц. В настоящем же виде дворянские номера производят такое же грустное впечатление, как и помещения для простых паломников; нельзя и думать сравнивать их с роскошными приютами латинян или протестантов, построенных в разных местах Иерусалима.

Любо посмотреть на эти великолепные сооружения, и я не могу воздержаться от того, чтобы не сказать о них нескольких слов. Куда бы Вы ни пошли в Hospitium ли Latinum или H. Àustro-Ungaricum, или Casa Nova, или приют Иоаннитов, везде Вы встречаете такую поразительную до щепетильности чистоту, такой комфорт в номерах, что даже не верится, чтобы это были помещения, предназначенные для приема паломников. Комнатки убраны не только красиво, но даже роскошно; ковры, тяжелые скатерти на столах, портьеры, великолепные кровати с пологами, роскошные залы, где все говорит о комфорте; столовые, словно в отеле, все это Вы встретите в Hospitium Austro-Ungaricum. И за все это вместе с содержанием платится в I классе 5 франков в сутки, а во втором 4 франка. Обед, заметьте, состоит из пяти блюд, испробовавши которые, я не захотел уже пользоваться доморощенною кухнею нашей смотрительницы. Помещение III класса тоже номера, но попроще; помещаются они внизу, довольно темноваты, но в каждом из них, нe говоря уже о прочих удобствах, найдется кровать с постельными принадлежностями; даже для обитателей простых номеров имеется общая зала и столовая, и за все это, не смотря на полное содержание, гости обязательно ничего не платят, хотя в добровольных приношениях их не стесняют. Hospitium Franciscanum поражает еще более своею роскошью; массивные двери, ведущие в номера, чрезвычайно уютные и изящно убранные, чуть не из красного дерева с бронзовыми украшениями; столовая зала по своей роскоши напоминает великолепный отель. Номеров всего 75, и все они соединены между собою, так что, по желанию останавливающихся, помещение каждого может состоять из нескольких комнат. В этом приюте нет вовсе ни устава, ни таксы, и всякий платит в общую кружку по своему произволу. Третий класс помещается внизу, тоже имеет свою столовую, кровати, белье, садик и, хотя комнаты темноваты и неуютны, но все-таки по удобствам в пять раз превосходят наши корпусные помещения.

После виденного в иноверных странноприимицах как-то не хочется ворочаться на русские постройки, a тем более в конуры, носящие громкое наименование дворянских помещений. Столовая этих последних кажется просто клетушкою после роскошно убранной Salle à manger в Каза Нова, а про кушанья мы уже достаточно говорили. Не могущие похвастать ни помещением, ни уютностью, ни ласковостью приема, русские помещения не могут привлекать к себе и своею дешевизною, как я уже говорил, потому что роскошные помещения Casa Nova и Австро-Венгерского приюта обходятся в общем католическому паломнику дешевле, чем русскому его убогий номерок в дворянском помещении.

Так как останавливавшиеся в этом последнем люди более или менее интеллигентные и во всяком случае более привилегированные, то они пользуются известною степенью уважения на постройках, но только не со стороны смотрительницы, обдирающей их не хуже, если не лучше, чем простых. Заводя знакомство с консульством и миссиею, паломники подобного рода пользуются, разумеется, многими преимуществами, истекающими из их положения. Даже экскурсии свои в Иерусалиме и по окрестностям они совершают несколько при иных условиях, чем простые паломники, обходя Святые места или в одиночку, или в своей компании с путеводителем, кавасом или каким-нибудь знающим человеком; при этом, разумеется, таких разъяснений из священного писания, какие были необходимы для простого поклонника, не бывает, а потому обзор совершается скорее; бакшиш приходится раздавать щедрее, и я думаю рублей 10–15 minimum одного бакшиша надо положить для одиночного паломника средним числом для раздачи в разных святых и не святых местах Палестины, не считая еще свечей, записей и пожертвований. Паломник привилегированный, и особенно интеллигентный, интересуется также не одною святынею; ему любопытно познакомиться и с древностями Иерусалима, а потому сфера его обзора гораздо шире; он посещает и подземный Иерусалим, и гробницы Царей, и различные развалины града Давидова, о которых он вычитал в своем печатном путеводителе, заменяющем ему часто живого гида, тем более, что этот последний силен только по отношению к Святым местам. Этого рода паломники непременно побывают и в мечети Омара, мало посещаемую простыми паломниками. Желающий побывать там должен заявить об этом в консульстве, которое оповещает турецких властей и дает своего каваса; расход при этом, разумеется, немалый, и отделаться двумя рублями считается очень дешево. Таким же образом наш привилегированный паломник путешествует и по окрестностям Иерусалима, и по всей Палестине.

Вдвоем с путеводителем или провожатым, всегда верхом, он посещает Вифлеем, Горнюю, ближайшие окрестности Иерусалима; собираясь в экскурсии подальше, он опять обращается в консульство, которое дает ему своего каваса, а также вытребует от турецкого правительства солдата, оплачиваемого minimum десятью франками; к этому расходу надо прибавить пять рублей кавасу на лошадь при поездке на Иордан и Мертвое море, также как и при путешествии в Хеврон. Паломник привилегированный непременно захочет побывать у Мертвого моря и даже искупаться в нем, другой захочет посетить те или другие развалины на пути, осмотреть ту или другую пещеру, особенно, если она значится в путеводителе. Во время экскурсии к Хеврону он подробнее осмотрит пруды Соломоновы, Запечатленный источник, долину Этама, место садов Соломоновых, и непременно посетит самый Хеврон. Делая экскурсию в Вифлеем, этого рода поклонник пройдет и дальше к Харейтуну и горе Франков, Джебель Фердис. Путешествуя в Назарет, он заедет и в Кайфу, а иногда и в Тир, и Сидон. Большинство недалеких экскурсий паломник этот делает обыкновенно без путеводителя с одним проводником из арабов, часто вдвоем или под прикрытием каваса. Хождение вокруг Иерусалима, как и по святым местам Палестины, у паломника привилегированного варьируется значительно, смотря по взглядам, средствам, времени и развитости последнего, хотя в общем он проделывает тот же самый цикл паломничества, как и простой поклонник.

Разумеется, такого хождения на поклонение к Патриарху, какое проделывается новоприбывшею партиею богомольцев, привилегированные паломники не совершают, хотя путеводители часто приглашают и их с собою; вместо этого прибывший паломник последнего рода после визита к консулу и в миссию делает визит и к Патриарху, который обыкновенно очень ласково принимает почетного гостя.

Благодаря всем этим связям и знакомствам, паломничество для привилегированного поклонника значительно облегчается; в церкви, даже в Храме Воскресения, он не принужден толкаться среди толпы народа; уже по одному его костюму толпа обыкновенно дает ему честь и место; знакомство с консулом и Патриархом дает ему возможность пробираться через самую густую массу народа на лучшие места при помощи кавасов; в некоторых случаях эти последние необходимы, особенно в таких торжественных служениях, какие бывают на Пасхе и на Страстной, когда без помощи кавасов не пройти ни шагу, если не заберешься спозаранку в церковь, как это делают простые паломники, которые, желая что-нибудь видеть, днюют и ночуют в Храме. Предшествуемый кавасом привилегированный паломник пройдет даже в такие места, куда доступ простому поклоннику невозможен вовсе.

Благодаря всем этим предосторожностям под видом почета, иногда усиливаемая консульством до nес plus ultra, до того, что «почетному паломнику» шагу нельзя сделать без каваса, (явление постоянное, когда гостит на постройках «персона»), этот последний не видит и не замечает многого из творящегося там. Видя одно показное, только то, куда его сведут и что ему покажут, чуть не предуведумя заранее, очевидно, что паломник подобного рода пребывает в блаженном неведении и не чает, что многое для него остается скрытым. Если бы мог он сбросить с себя эту непрошеную опеку и стать самостоятельным, освободясь, хотя от каваса, это одно помогло бы ему открыть глаза и осветить тайную причину почета, оказываемого ему; почет явился бы тогда простым наблюдением, почетный поклонник понял бы тогда, что он находится не в авантаже, а просто под присмотром. Nihil luce obscurius! Это-то отведение глаз от того, что, по мнению некоторых, не следует видеть более или менее интеллигентному или влиятельному приезжему, эта боязнь, чтобы последний не узрел, не стал расспрашивать, а тем более описывать, достигает вполне благой цели. В этом случае действительно удаляя причину, удавалось удалять и последствия. Sublata causa – tollitur effectus! В самом деле до сих пор, сору из избы не выносилось, все на постройках наших в Иерусалиме обстояло благополучно, все ладилось как нельзя лучше... С впечатлениями подобного рода, а еще чаще просто восторженным приемом и ласкою со стороны всех влиятельных особ Иерусалима возвращается подобный паломник, и, разумеется, у него язык не поворотится сказать что-нибудь худое о том или о тех, гостеприимством которых он пользовался широко. Amicus mihi Veritas, sed magis amicus Plato!

В этом-то и кроется величайшее зло, a вместе с тем и объяснение тому странному факту, что не смотря на многие тысячи русаков, побывавших в Иерусалиме, (не смотря на то, что среди них было не мало очень и очень грамотных, оставивших даже печатные труды) много говорится обо всем, кроме того, о чем следовало бы не говорить, а кричать во всеуслышание. Я был счастлив на столько, что под разными личинами, часто даже под маскою форменных переодеваний, я имел возможность всесторонне втянуться в жизнь нашего паломника, вникнуть во все то, что его близко касается, многое перенести на своей собственной спине, многое видеть своими собственными глазами и проверить размазываемое личным наблюдением. Не нуждаясь во второе свое путешествие ни в кавасе, ни в проводнике, ни в путеводителе, я мог смело проникать, не боясь глаз шпиона, в некие такие дебри, в коих моего присутствия никогда и не подозревали. Этим и обусловливается та смелость суждения, с которою я осмеливаюсь говорить даже о вещах очень деликатных и щекотливых.

Другой род паломников, выживающих в Иерусалиме годами, выделяющий из себя контингент остающихся там на всю жизнь, тоже заслуживает внимательного рассмотрения по своей оригинальности тем более, что он выработался сравнительно в недавнее время. Правда, русские монахи в монастырях Святой Земли, также как на Синае и Афоне, издавна не составляли особенной редкости, но поклонники, решавшиеся поселиться иногда на всю свою жизнь в Иерусалиме, это продукт последнего времени, когда на Святой Земле стало безопасно, когда воздвиглись русские постройки, когда русские стали себя чувствовать в Иерусалиме, как дома.

Процент паломников подобного рода вовсе не так ничтожен, как это кажется с первого взгляда, так как в общей сложности в Иерусалиме постоянно проживает круглым числом около 500 наших соотечественников; число это иногда доходит до 700. Огромное большинство из них составляют женщины, и я думаю, что не ошибусь, если на 500 положу до 400 этих последних. Правда, это явление немного странно, и не объясняется даже тем обстоятельством, что паломниц всегда больше, чем паломников. Главною причиною этого явления, мне кажется, служит не большее стремление к созерцательности женского пола перед мужским, как думают многие, а просто те бытовые условия, которые позволяют женщине с небольшими средствами, при ничтожных потребностях жить, где ей угодно. Какая-нибудь старушонка, чаще всего мещанка, раз сколотит себе небольшую деньгу, которая позволяет ей, не трудясь, прожить несколько лет, отправляется в Иерусалим, и так увлекается им, что решается пожить там на свои сбережения, насколько их хватит, надеясь потом получать еще субсидии от своих родных или знакомых в качестве всегдашней молитвенницы за них перед Гробом Господним. Подобными пожертвованиями, присылаемыми более или менее аккуратно из России, живут в Иерусалиме многие, не имеющие далее основного фонда. Те же, кто не имеет таких ресурсов, должен жить и на Святой Земле своими трудами, соединяя молитву с трудом и физическую работу с духовным самосозерцанием. Процент таких работающих и трудящихся паломников не мал, и я думаю, что около трети проживающих более или менее постоянно в Иерусалиме принадлежат к этой категории.

Вне Иерусалима наши паломники не живут, исключая разве Горней при женской русской обители (8–10 человек) и тех, которые имеют штатные места на постройках, или еще немногих оригиналов, уходящих жить в Иорданскую пустынь по пещерам и по монастырям. Относительно этих последних современных подвижников я скажу несколько слов.

В пещеры Иорданской пустыни уходят спасаться, как говорят паломники, больше «для форсу», особенно Афонские монахи из русских и молодые бабы. Что они там делают, один Бог знает; вернее всего они не столько спасаются, сколько шатаются по окрестным монастырям, появляясь по временам и в Иерусалиме, где они чуть не рукою собирают милостыню на свое подвижничество. Пожив так недели три, четыре, а не то и шесть, возвращается такой паломник в Иерусалим уже в ореоле подвижничества, хотя в общем такие личности не нравятся самим поклонникам, которые очень чутки в этом отношении и понимают истинный смысл и цель подобного подвижничества. Такие истинные пустыннолюбцы в роде генерала К-ого, печальная судьба которого еще так памятна в Иерусалиме, очень редки, и по большей части это люди с не нормальными умственными способностями. Покойный генерал, оставивший много записок одному из иеромонахов миссии, влекомый самыми чистыми побуждениями бежать от людей, поселился в одной из пещер Иорданской пустыни, где через некоторое время был найден мертвым. Говорят его зарезали бедуины. Оставляя в стороне эти немногие исключения, мы переходим к массе.

Так как на русских постройках полагается всякому паломнику останавливаться только на определенное время, не более года, по истечении которого засидевшемуся предлагают очистить место, то, разумеется, эти обсидевшиеся в Иерусалиме поклонники при всем своем желании не могут обитать в корпусах. Единственным и любимейшим приютом их являются многочисленные мужские и женские греческие монастыри Иерусалима, которые прежде, до наших построек служили единственным приютом для всех русских паломников. Потерявши это колоссальное значение для паломничества, они стали теперь приютом «объерусалимившихся русских», всех тех, которым хочется пожить на Святой Земле, сколько Бог на душу положит, а то и «по смертный час». Описание этих монастырей есть вместе с тем и описание быта наших соотечественников, обитающих там годами.

Хотя почти во всех монастырях мужских и женских отдаются за известную плату помещения, как временные, так и годовые, и пожизненные, но, по преимуществу, русские обитают в монастырях: Михайловском, Екатерининском, Николаевском, Большой и Малой Панагии, Харлампиевском, Авраамиевском, Георгиевском и Патриархии. Монастыри Екатерининский и Николаевский круглый год набиты русскими; по условиям быта жизнь в Николаевском считается лучше всех, а в Георгиевском всех хуже.

В Большой и Малой Панагиях, собственно говоря, монастырях женских живут, по большей части, женщины, причисляющие себя к иноческому чину. Прежде чем говорить о помещении и размещении наших паломников, необходимо сказать несколько слов о самом названии монастырей.

Кто судит о них по названию, тот жестоко ошибется; это монастыри без монахов, без братии, это обители, где нет никакого устава, часто не бывает и церковной службы; вся братия состоит из одного игумена, его геронтиссы и одного или двух послушников или послушниц, попросту баб, исполняющих те или другие работы в монастыре. Этот последний является таким образом просто большою или малою гостиницею, постоялым двором, которого хозяином бывает игумен. Не только de facto, но издавна и de jure греческие обители Иерусалима считаются настоящими гостиницами или странноприимицами.

Тот или другой монах сколачивает себе деньгу, откупает за известную цену, так сказать, арендует у Патриархии один или другой монастырь и поселяется в нем, как в арендуемом доме, который и старается эксплуатировать, сколько может. Правда, в каждом таком монастыре имеется небольшая церковь, обыкновенно очень неказистая, но в ней службы правятся редко, потому что одному иеромонаху всего и не исправить. Игумен читает иногда вечерню, служить всенощную, утреню, а об литургиях я и не слыхал. Вся деятельность игумена посвящена внутренней жизни своеобразного монастыря, гостиницы, где он является часто действительно специалистом. Нося громкое название игумена заместо хозяина гостиницы и нe имея братии, он все-таки считает себя настоящим игуменом, а населяющих его обитель паломников своею подчиненною братиею, которую он может и должен не только эксплуатировать по степени возможности, но даже и пасти, начальствуя над нею на самых широких основаниях, присвоенных его пастырскому званию.

Труды по начальствованию и вообще ведение дел и порядка в этой своеобразной обители с отцом игуменом разделяет геронтисса, в русском переводе старица, без которой не обходится ни один греческий монастырь, скорее ни один настоятель, так как на этой последней лежит обязанность исполнять все не мужские работы (sic). Отправляя таковые в самом широком смысле этого слова, она, разумеется, становится правою рукою, помощницею игумена, а часто и повелительницею этого последнего, а следовательно, полновластною хозяйкою в своей обители. Геронтиссами иногда удостаиваются быть и русские богомолки, заслужившие эту честь за верную службу монастырю и его настоятелю.

Не столько благодаря игумнов, сколько их геронтисс, жизнь наших паломников и паломниц в том или другом монастыре становится невыносимою. Не увлекаясь вперед, начнем описание ее с картины самых помещений.

Помещениями наших паломников в греческих монастырях-гостиницах служат небольшие келейки разной величины, начиная от двух, трех квадратных аршин и кончая горницами, где может свободно поместиться пять, шесть человек, сажени в две с половиною, три квадратные. Многие из этих келеек до того малы, грязны, темны и сыры, что скорее походят на темницы или сараи, чем на жилые помещения, в которые иногда свободно протекает дождь. Представьте себе небольшое пространство в 1 или 2 квадр. сажени, замкнутое толстыми каменными стенами, с каменным полом и небольшими окошечками с толстыми стенками, иногда с решетками, выходящими куда-нибудь в темный уголок двора или в стены другого здания (иначе и не строят на Востоке, где почти нет вовсе окон на улицу); вообразите себе, что на потолке и на стенах от сырости отлупливается известка, что углы пожелтели от влажности, прорывающейся здесь снаружи, что в этой грязной конуре нет ничего, кроме каких-то нар с циновкою, и что там помещается человеческое существо, и перед Вами будет прототип большинства келеек, где обитают наши постоянные поклонники, платя за одни голые стены minimum одну лиру (9 рублей) в год, хотя средняя будет около 2–2½ лир (18–25 руб.); келейка немного получше стоить самое меньшее 3–5 лир, а порядочная еще дороже, так что удовлетворительную комнатку можно достать самое дешевое за 50–60 руб. в год. Кто хочет нанять себе помещение на вечные времена, тот платит единовременно от 600 до 2000 руб. Все эти деньги вносятся вперед в Патриархию; кроме них, разумеется, еще следует и хороший бакшиш игумену, который в противном случае может не только досадить порядком, но и прямо выкурить из своей обители непокладливого брата или сестру. Кто не заплатит денег вперед, того выгоняют из монастыря насильно, употребляя напр. такие энергичные меры, как выбрасывание вещей прямо на улицу или не давание воды.

Многие женщины, особенно состоятельные, разумеется, как могут, прибирают эти убогие келейки, некоторые даже отделывают их на свой счет, заводя кое-какую мебель, кровать, занавеси, скатерти и т. п., так что келейка выглядит тогда очень мило и уютно. Паломницы побогаче, вроде купчих и генеральш (есть и таковые), устраиваются даже роскошно и вполне комфортабельно, занимая по две, по три горницы, не считая кухни, и держа даже прислугу из бедных паломниц.

Несмотря однако на все убранство, все-таки нельзя похвалить и лучших из этих келеек, потому что они в огромном большинстве сыры, а при дороговизне дров в Иерусалиме продающихся по весу, и даже просто по неимению печей даже очень и очень холодны, особенно в осеннее и зимнее время, когда в Иерусалиме иногда выпадает снег, как это было и в прошлом году. Кроме сырости и холода они все-таки слишком темны и душны, что нельзя поправить, даже растворяя двери настежь; по нелюбви же русского человека к чистому воздуху, в котором он видит сквозной ветер или одну простуду, атмосфера этих помещений ужасающая. Кроме миазмов жилых помещений она соединяет еще специфический запах прелой одежды и всякого хлама, остатков пищи, хранимой в тех же самых каморках и вдобавок еще запах горелого масла в лампадах, обязательно теплящихся в этих клетушках. Ужас гигиенических условий увеличивается еще тем, что кельи эти, как и сами келейницы, не совсем чисты, и едва ли когда-нибудь моются обстоятельно.

Нельзя и здесь, как и вообще, a priori винить в этом огульно всех, потому что надо знать цену воды, которую она имеет на Востоке вообще, где о таких многоводных реках и о таком водном изобилии, как у нас на Руси, нет и помину. Если вся вода собирается от дождей в цистерны, где она и хранится несколько месяцев до следующего дождя, или приносится издалека из самородных источников при помощи небольших мешков из козьей шкуры на плечах, то понятно, что воды не может быть в изобилии даже у самого тароватого хозяина. Дай Бог, чтобы хватило ее на первые жизненные потребности, на варево и на утоление жажды и чтобы умыть лицо, а о других употреблениях драгоценной влаги нечего и думать. Чтобы мыть, как следует, белье в Палестине при ее жарах, пыли и грязи, надо мыть его каждый день; тоже самое надо сказать и о человеческом теле. Для совершения всей этой процедуры необходимо по меньшей мере три, четыре ведра в сутки на человека, но если такового количества не приходится на каждого жителя даже в Петербурге, где воды такое изобилие, то о Палестине и говорить нечего.

Немудрено, поэтому, что в греческих монастырях вода очень бережется, и цистерны обыкновенно под замком, ключи от которого хранятся у игумена или геронтиссы... Несмотря на недостаток воды в Иерусалиме вообще, эти последние все-таки слишком скупы в отношении расхода воды паломниками; эта скупость доходит даже до того, что вода выдается по мерке, по ведру или по пол ведру в день на человека. Лишение того или другого постояльца воды, этой первой потребности для каждого служит самым сильным средством, которым располагает игумен и геронтисса для обуздания строптивых жильцов и для подчинения, переходящего в тиранию, по отношению к некоторым и без того обиженным Богом паломникам.

При таком недостатке воды не мудрено, что многие из наших земляков, обитающие в греческих монастырях, приходят мыть свое белье или на постройки, или в чужие монастыри, где воды можно достать в волю. Мы видели уже выше, что и на постройках стирка белья чрезвычайно затруднительна по отсутствию хотя каких-нибудь приспособлений, по неимению даже горячей воды. Некоторые из жильцов тех или других монастырей, имеющие лишнюю копейку, даже приплачивают игумену за воду, чтобы только иметь ее, если не в волю, то по крайней мере без нужды. Но далеко не все имеют возможность делать этот новый расход. Беднота и голь перекатная, часто внесши зараз порядочную сумму за свое помещение и всегда за год вперед, оставаясь потом почти без гроша, разумеется, должна подчиняться игумену и геронтиссе, чтобы не оказаться совсем без крова, и вымаливать у них себе воды, как манны небесной. Не во всех однако монастырях так тесно на счет воды; в Николаевском, напр. ее дают в волю, потому что, как говорят постояльцы, у них «игуменша из русских добрейшая». И так, все дело сводится опять не столько к внешним неотразимым условиям, сколько к личностям, а следовательно и к произволу.

Великую истину, поэтому, сказал один из интеллигентных паломников, что в Иерусалиме наш русский поклонник страдает больше от человека, чем от условий жизни; я прибавлю еще больше от христиан, чем от мусульман. В самом деле, нескольким десяткам русским, живущим вместе в том или другом монастыре, так сказать, образующим целую колонию, чрезвычайно обидно жить под началом какой-нибудь дрянной женщины, в роде большинства геронтисс. Захочет она запрет цистерну, захочет вечером не впустит и не выпустит жильца или жиличку из ворот обители, запертых на ключ, а начнет эта последняя огрызаться (а баталия в этих честных обителях – вещь обыкновенная), пойдут в ход такие ругательства, что волос дыбом встанет, а не то, так и заушения, и волосянка; геронтиссы – большие мастерицы драться, особенно, если отец игумен первый помощник ей в этом; частенько, очень частенько бывает, что этот последний вразумляет строптивых с помощью своего пастырского жезла; бывали примеры, что наших паломниц избивали так, что их оттуда чуть не выносили замертво (я сам знаю один такой пример), но все это шито, крыто, не смущает тишины честной обители и не марает ее скромного, смиренного имени.

Не понравится вообще жилец или жиличка, и давай его допекать хозяева, часто доводя постояльца до того, что он даже заплативши деньги вперед за простой, должен бежать из гостеприимной обители, потому что в самом деле нельзя же оставаться под произволом полусумасшедшего старика или коварной женщины, на которых и пожаловаться некому. Если консульство мало входит даже в дела на постройках, которые ему официально подчинены, то тем более оно и знать не захочет, что делается с его соотечественниками в греческих обителях. Не примут никаких жалоб на монахов и в Патриархии, а если и примут, то предложат прямо истцу очистить не нравящееся ему помещение и нанять другое, причем, разумеется, бедняку не возвращаются вытащенные у него насильно вперед деньги, внесенные иногда чуть не за пожизненное помещение.

Грустные, тяжелые, оскорбляющие человеческое, не только иноческое достоинство поступки! Но этим еще исчерпывается не все, что творится в этих настоящих вертепах. (Я без колебания решаюсь назвать настоящим именем те греческие обители, в которых обитают наши несчастные соотечественники).

Не красна их жизнь во всех отношениях, и надо удивляться только, как ухитряются они в этих вертепах проживать по нескольку лет; есть даже такие, которые живут по 25–30 годов. Не дешево стоит самое помещение, не смотря на все его отвратительные качества, не дешева и самая жизнь. Если сосчитать все то, что приходится передать и игумену, и геронтиссе в бакшиш, приплатить за воду, за право пользоваться кухнею, да истратить на дрова и на угли, идущие на приготовление пищи, то выйдет бедно, бедно около трех золотых (25 руб.) в год. Живя даже самым нищенским образом, паломник наш проживает minimum 15–20 коп. в день и то питаясь одним хлебом с луком, да чаем; мало-мальски удовлетворяя своим потребностям, он должен уже истратить 30–40 коп., и все это при таких гигиенических условиях, при одном виде которых свежему человеку, забредшему случайно в монастырь, приходится просто бежать.

Жалко, обидно, больно становится смотреть на этих несчастных, которые, Бог знает, для чего обитают здесь годами, часто истаивая, на подобие свечи, в грязных, сырых, душных крошечных келейках, как бы погребенные заживо... О, какое ужасное чувство вынес я, обойдя более 60 келеек наших поклонников! Сколько грустных, тяжелых историй выслушал я, сколько подавленного, ничем невыразимого горя представилось мне, сколько жизненных сил я увидел загубленными в этой давящей, охлаждающей самую жизнь обстановке! Помню я изможденные грустные лица с ввалившимися щеками и глазами красными от выплаканных слез и от воспалительных процессов, впавшие иссохшие груди молодых паломниц, чахнущих от грудного недуга, сырости, ревматизма и простудных заболеваний... Помню я десятки, валявшихся в одиночку в лихорадочном приступе, женщин, когда им некому было подать глотка воды, некому повернуть подушки... Я видел словно картину из трущоб большого города, столицы, а не сцену из тихой братской обительской жизни. Лежит человек на какой-то грязной тряпке, на нарах, кишащих паразитами, или на холодном каменном ложе, если не на полу; лежит, горя лихорадочным огнем, изнуряющим его последние, уже подорванные невольным голодным постом силы; лежит предоставленный самому себе, хотя у него за стеною есть подобные ему люди, мало того подобные ему, оторванные от родины, далеко забредшие страдальцы, но никто не поможет ему, потому что... не хочется даже говорить... потому что каждому до другого нет никакого дела. Всю надежду возлагает несчастный страдалец на кроткий лик, смотрящий на него из грязного угла, полуосвещенного тусклою лампадою, к которому болящий обращает свои воспаленные, выплаканные очи, в которых уже нет слезы... И поможет ему Спаситель, или, воздвигнув страдальца с одра болезненного на новый тяжелейший крест, или взяв к себе принесшего беззаветно в жертву самую свою жизнь паломника... У подножья Сиона в полу каменистой могиле он обрящет желанный покой, сподобившись грешным телом лечь в землю, освященную стопами Спасителя. Даже простого деревянного креста не будет выситься над одиночною могилою безвестно погибшего во имя идеи паломника, но за то несокрушимо вечным крестом будет осенять его прах тяжелый крест честного, беззаветного паломничества.

Как-то невольно хочется уйти ото всего этого, чтобы не видеть того, чему помочь не в силах, и как-то логично встает во всей своей роковой силе вопрос: к чему все это, для кого эти добровольные мучения?.. Всем кому угодно, но только не кроткому Христу приятны эти ни к чему ненужные страдания. Молитесь и трудитесь, сказал Он, a здесь нет ни того, ни другого; здесь одно добровольное хроническое, затяжное страдание... Не симпатичен мне этот вид паломничества даже в самом идеальном его проявлении, каким я только что его описал, но во сто раз он становится антипатичнее, когда узнаешь, что едва ли десятая часть остается в Иерусалиме ради Христа, а не ради мамоны…

Когда познакомишься с разнообразными типами, составляющими контингент постоянных богомольцев в Иерусалиме, то станет понятным почему эти последние не пользуются особенно лестною репутациею. Большинство их, правда, составляют монашествующие или, вернее сказать, лица, сопричисляющие себя к иноческому чину, одевши черное платье, черную шаль, а иногда и наметку; за ними следуют лица из мещанского сословия, чрезвычайно не симпатичные, и, наконец, ряд немногочисленных, но антипатичных в высшей степени персон, это особ привилегированного класса, вроде генеральш, баронесс и купчих. Эти последние, имеющие всегда деньгу, поселившись в обители, de jure тем самым, так сказать, принесли себя в жертву Богу, но идея расходится часто с делом, и добровольно подъятый крест паломничества не мешает этим quasi паломницам разыгрывать из себя чрезвычайно важную роль в монастыре, давать тон и даже разодеваться и заниматься более ничего не деланием, чем молитвою, рады которой они, надо полагать, и удалились в Иерусалим. Эти важные паломницы умеют втираться в разные сферы, а иногда пользуются даже некоторым влиянием и среди монахов. Считая себя все-таки, сравнительно с простыми паломниками, персонами, они третируют своих более бедных землячек и помыкают ими. Свои титулы они выставляют охотно на показ, и при всяком случае именуются генеральшами или баронессами.

Когда я обходил разные обители, мне встречались местами такие тараторки, которые, пользуясь своим знанием французского и немецкого языка, описывали мне, как человеку свежему, всякие гадости относительно своих товарок, выставляя себя только идеалами, страдающими при виде всего этого безобразия. Невольно при этом мне тогда приходили в голову слова басни «чем кумушек считать трудиться, не лучше ль на себя кума оборотиться...» В отношении одной из этих образованных дам, так отлично владеющей французским языком, это было более чем подходящим; видя сучцы в глазу другого, она не видела у себя бревна, и, осуждая своих соседок за разврат, сама была геронтиссою.

К сожалению, очень не многие личности из живущих постоянно в Иерусалиме, пользуются честным хорошим именем и могут считаться настоящими богомольцами; большинство же их может носить, какие угодно, прозвища, но только не честное имя паломника. Я сказал уже, что около половины их живет или на собственные сбережения, или перебивается периодически высылаемыми суммами из России; часть их живет прямо на милостыню, присылаемую им из родины, как вечным богомольцам у Гроба Господня. Остальная половина, особенно женщин, перебивается кое-как своим трудом. Одни из них шьют, другие вяжут, вышивают, стирают, работают поденно; некоторые из богомолец даже пользуются репутацией хороших швеек и портних и имеют постоянных заказчиков; в одной из обителей я встретил настоящую мастерицу, содержавшую нечто вроде цеха и обучавшую 5 или 6 арабских девочек своему ремеслу; есть наконец и такие, которые, не имея определенных занятий, не получая субсидий, все-таки живут, занимаясь ничего не деланием, чтобы не сказать больше. Досужие паломники говорят, что они получают пособие от греческих монахов, которые, разумеется, не способны это делать исключительно ради христианского братолюбия, проявляющегося у них преимущественно к молодым и более бойким паломницам.

Есть еще один разряд в высшей степени антипатичных богомолок, сделавших из своего паломничества настоящее ремесло; пожив года два, три в Иерусалиме и поисхарчившись, они едут в Россию, везя с собою массу крестиков, образков, четок, просвирок, веточек, камушков, свечей, освященного маслица, водицы из Иордана и т. п. реликвий или, как их называют французы, objets de piété. Пользуясь легким пропуском даже массы подобного товара через таможню, они, прибыв на родину, шляются по купечеству, распродавая даже не в три дорого привезенные вещи. Во время своей скитальческой жизни я встречал на Руси несколько таких гнусных торговок святынями и приценивался к их товару (?), зная хорошо настоящую цену этих изделий. За простой красный костяной с микродиорамою крестик, стоящий в Иерусалиме самое большее 3–5 коп., эти торговки святынями берут minimum 20–30 коп. и даже более; небольшие носильные перламутровые образки они сбывают в среднем по рублю, когда им самим эти реликвии много много обходятся 15–20 коп. За некоторые «святости» вроде Иорданской воды, маслица от Гроба Господня или камешков с Голгофы (реликвии, которой невозможно достать) они дерут сколько им угодно, и находят всегда простяков, верящих им на слово и не только покупающих эти objets de piété, но и дающих даже деньги вперед богомолицам, чтобы они в следующий раз привезли более. Разумеется, нравственность подобного рода святош нельзя считать высокою, и немудрено, что их товарки по обители клеймят самыми нехорошими прозваниями. Разумеется, проживающим в монастырях богомолкам верить нельзя более, чем кому-либо другому, потому что нигде так не развиты сплетни и всякие языко чесания на счет ближнего, как в этих честных обителях. Это уже a priori легко себе представить; в одном и том же месте, на одном и том же небольшом дворике в несколько саженей живут десятки баб, обыкновенно ровно ничего не делающих, которые постоянно вместе. Вместе они и дома, вместе и в церковь, и на рынок; при таком близком сообществе бес осуждения очень силен, а раз сфабрикована даже самая нелепая басня, она распространяется с огромною быстротою не только по всем обителям, населенным богомольцами, но даже идет на постройки, захватывая всю русскую колонию, не минуя разумеется и Патриархии, где находится тоже своего рода телеграфное агентство, потому что огромному штату монахов при ней делать решительно нечего, и они не прочь заняться сплетнею, особенно пикантною. От сплетен, нареканий, возведения друг на друга небывальщины не далеки уже и другие языкоблудия вроде наговоров, ябедничества и наушничества.

Есть еще более гнусные вещи, проделываемые некими «Божьими старицами», слишком зажившимися в обителях, которые не побрезгуют в свободное время (а его не занимать стать) и сводничеством, подставляя на жертву молодых паломниц; при этом идет в ход и ракичка, и дурман, и деньги, и что еще хуже эксплуатация доверчивою невинностью и христианскими воззрениями, по которому не только монашествующее и духовное лицо, но и всякий паломник даже становится для молодого существа, еще не испорченного жизнью, идеалом всякой правды и духовного совершенства. Я бы мог рассказать несколько таких историй сманивания девушек, при чем фигурировали бы в качестве действующих лиц наши паломницы и греческие монахи, но ограничусь одною, жертву которой мне пришлось видеть самому и слышать от ней самой. Она прибыла в Иерусалим молодою послушницею за одною из тех игумений, которых вроде матери С-ды надо было бы в 24 часа дубьем прогнать из Святой Земли. Она была очень молода, всего 16 лет, добра, доверчива, как девочка, нигде не бывавшая, ничего не видавшая, и до того наставлена в монастырском чинопочитании особ духовного звания, что подходила под благословение к каждой черной рясе. Очень охотно благословляли ее и матери, и отцы, любуясь свеженькою, полною, румяною девушкою... Одна из честных матерей начала благословлять духовную дщерь не только на улице, но и в кельи, куда она заходила под предлогом духовных бесед с матерью игуменью. Так как эта последняя не всегда бывала дома, рыская по Иерусалиму, при чем оставалась стеречь дом одна послушница, то стал заходить для назидания ее еще какой-то духовный отец. Скоро приняла участие в этом и корявая старушонка-соседка игуменьи, и в свою очередь стала назидать доверчивую послушницу. Недели две продолжалось это назидание, пока глупая девушка, гостившая в кельи доброй соседки, подпоенная подмешанным вином, не принесла в жертву своей чести в почти бессознательном состоянии. Я не хочу распространяться более об инстанциях высших, но все, кто занимаются делами Палестины, знают историю Соломонии, в которой фигурировали уже персоны... а потому я возвращусь лучше к житью-бытью наших вечных богомолиц во Святом Граде и в Святой Земле.

Всего того, что творится в этих честных обителях не опишешь, да и не стоит особенно описывать, потому что из выше-сказанного понятно, какое отношение могут иметь эти «вечные богомольцы» к истинным паломникам-пришельцам во имя Христово.

Не смотря на вместительность наших построек, все таки многим сотням наших поклонников в тесное сезонное время, как я уже говорил, приходится искать приюта на время в греческих монастырях, что особенно бывает перед Пасхою и Великим постом, когда консульство мечется во все стороны, не зная куда поместить массу пришельцев. Приходится тогда по неволе поклониться и грекам, и они тогда лупят страшные цены за свои чуланчики. За небольшую сырую, темную келейку, куда набивают по 10–20 и даже по 30 человек, платят на время Страстной и Пасхи от 2 до 5 рублей с человека за одни голые стены, даже без нар и циновок (которые им даются не во всех монастырях); захочешь по свободнее, заплатишь за то же самое время до 7–8 и даже до 10 рублей. Я видал буквально комнатки в 4, 5 квадр. аршин, где было набито 11 человек, и с каждого взято по две бумажки. Плата при этом взимается вперед за все время простойки; кто не хочет платить сейчас же при найме, того вещи выбрасываются на улицу, а сам гость «выпроваживается честью». Взявши деньги вперед за помещение с паломника за все время пребывания его в Иерусалиме, гостеприимные монахи не дают ему засидеться там и пожить в волю, сгоняя тот час после праздника, а то еще и ранее, требуя добавочных бакшишей. Если уже постоянным жильцам дают воду аптекарскими порциями, то о пришлых и говорить нечего; они зависят вполне от каприза о. игумена или матери-геронтиссы.

Кроме всего перечисленного не малые притеснения всякого другого рода приходится испытывать нашему паломнику, даже временно, по нужде, поселяющемуся в обители. Для иллюстрации сказанного приведу один факт. Русские иеромонахи вообще не терпимы греками, а в последнее время особенно; теперь они встречаются в монастырях единицами, тогда как прежде их бывали там десятки. Я знавал одного русского священника, который нанимал в Харитониевском монастыре небольшую келейку за хорошую цену; сперва игумен относился к нему очень дружественно, предоставляя ему даже право служить в церкви, что и привлекало туда толпы русских, чающих везде богослужения на родном языке. Исхарчившись, батюшка занялся писанием писем паломникам, чтением полученных и вообще канцелярскою работою, чем и промышлял. О. игумен, узря, что появившийся у него священник имеет большую практику, тогда как он сам тщательно искал ее, стал буквально прогонять приходивших палкою, и в конце концов прогнал своим пастырским жезлом и самого священника.

Не мудрено, что при таких условиях не важно живется в греческих монастырях даже временному нашему паломнику, и во всяком случае хуже, чем на постройках; там по крайней мере, хотя и в тесноте, да не в такой обиде, и все же лучше, чем в любом монастыре. На русском месте все-таки хотя воды вдоволь, да ветерком обдувает, и стоит только выйти на двор, чтобы освежиться на широком просторе, тогда как в обители и грязно, и темно, и душно, да и дворик самый, в несколько саженей вокруг, до того сдавлен тесно кучащимися каменными зданиями, что воздух в нем почти неподвижен. После таких пояснений, я думаю, будет понятным вполне, почему наш паломник бежит из монастыря, даже заплативши деньги вперед, на русскую постройку, чтобы там валяться, хотя в коридоре, но все-таки быть на русском месте, под русскою крышею, где он чувствует себя, как дома.

Познакомившись довольно обстоятельно с жизнью заживающихся в Иерусалиме наших соотечественников, я понял, почему иногда консульство присылает драгомана, сопровождаемого кавасом, с приказанием тому или другому «засидевшемуся» паломнику немедленно выезжать из монастыря, на что жалуются многие келейницы, как на великую обиду, понял также, почему настоящий Патриарх хочет, по слухам, очистить свои монастыри от этих жильцов, которые, к сожалению, все-таки в огромном большинстве не делают чести обителям. Я не знаю только, как исполнит Блаженнейший задуманное, потому что выгнать всех без разбора было бы большою несправедливостью, тем более, что у всех заплачены деньги вперед, а у многих и пожизненно вперед, «по смертный час» как принято называть у паломников. Все эти слухи очень волнуют в настоящее время постоянных обитателей этих монастырей, и прошлой весною в ожидании посещения Святой Земли русским посланником при Порте, многие приготовляли прошения и жалобы, как на Патриархию, так и на консульство.

Надо заметить вообще, что против этого последнего жалуются не мало, как я уже говорил не раз; обыкновенно эти претензии высказываются глухо промеж себя; только в редких случаях посторонний человек вроде меня, если сумеет поладить с паломниками и стать с ними заодно, может услышать не только жалобы на консульство, но и многое такое, что ему и во сне не снилось. Разумеется, на консульство в Иерусалиме жаловаться некому, но жалобы промеж себя на тех или других деятелей на русских постройках не составляют особенной редкости. В этом принимают большое участие евреи, и в особенности в последнее время некий Владимир, русский еврей, большой мошенник, хорошо известный всем паломникам. Этот негодяй, корысти ради, подбивает поклонников подавать прошения и жалобы в консульство на ту, или другую персону, мало того сам и пишет эти кляузы, беря с истца за труды не малый бакшиш, чуть не по золотому (бывали примеры и по 25 франков), смотря по прошению, человеку и важности кляузы. Так, при мне один купец писал прошение, жалуясь на секретаря консульства, и заплатил более золотого. Написав жалобу или прошение, ipse fabricator doloris юркий еврей, как говорят паломники, забегает с заднего крыльца того, кому о сем ведать надлежит; виноватого захватывают и высылают из Иерусалима. Мне рассказывал один верный человек, что Владимир написал прошение на одну из смотрительниц по просьбе одной паломницы и посоветовал подать его на высшие инстанции, когда консульство не приняло жалобы. Написав черновую новой кляузы и взяв снова золотой, он предупредил власти придержащие о заговоре, якобы составляемом злоумышленниками. Темною ночью виновные были накрыты чуть не на месте преступления; corpus delictum, черновая жалобы была на лицо; злоумышленники были посажены по отдельным кельям, а потом отправлены в Россию чуть не со связанными руками. По прибытии таких «почетных» паломников в Одессу начальство парохода сдает их прямо в руки полиции, где их по головке не гладят.

Паломники в общий голос жалуются на то, что высылка их на родину, часто без особых причин очень широко практикуется консульством не только по отношению к обитателям построек, но и применительно к живущим в греческих монастырях. Очень хорошо, если консульство посредством такого энергического средства очищает Иерусалим от всяких пройдох, позорящих честное имя паломника, но худо, если оно эксплуатирует своим правом высылки на родину бедняков по одному навету или ябеде личностей вроде известного Хана Хури, который, как говорят, «первый ябедник и наушник в Иерусалиме». Про этого последнего мне говорил один почтенный иеромонах,что он наговаривает в консульстве постоянно то на одного, то на другого паломника, обвиняя несчастных, почему-либо не полюбившихся ему, в небывалых преступлениях; критика действий консульства, «лаяние» на оное какое-то злоумышление и подкапывание под основы последнего, вот главные темы для обвинения; обвиняя, Хана Хури сумеет даже выставить каких-то свидетелей, и тогда неминуемое, позорное изгнание по этапу угрожает обвиняемому quasi злоумышленнику. Мне говорили также не раз многие поклонники, что за малейший не лестный разговор или отзыв о консульстве или о каком-нибудь из влиятельных русских людей виновного подвергают немедленной высылке из Иерусалима под присмотром кавасов.

В дополнение картины жизни наших паломников всех разрядов я могу привести еще один факт чрезвычайно любопытный в том отношении, что даже самый оригинальный спрос везде порождает предложение. Я уже описывал, как трудно нашему паломнику добыть себе кипятку для чаю, и с каким трудом достается ему этот дорогой для всякого русского напиток; кто приехал недели на две погостить в Иерусалим, тому не покупать же чайника, а также и углей на такое короткое время, а заниматься не всегда можно и удобно. Для удовлетворения этой одной из первых потребностей русского паломника в Иерусалиме пронырливые русские евреи устроили свои харчевеньки и чайные в самое впрочем недавнее время. Приезжего русского как-то приятно и вместе с тем странно поражают русские вывески и надписи «белая харчевня, русская харчевня, чайная, московская булочная» и т. п. Всех заведений этого рода я знаю до пяти или шести, может быть, их и более.

Все эти заведения, содержимые исключительно евреями, разумеется, создались для эксплуатации паломника, хотя нельзя отказать им в своем роде большой пользе. Если нет пока в Иерусалиме организованного заведения вроде трактира, чайной или русской лавки, то и жидовские лавчонки, приспособленные более или менее к русскому вкусу, приносят несомненную пользу. Я пробовал не раз чай в этих харчевнях, и должен сознаться, что за 8–10–12 коп. можно выпить стакан порядочного чаю с булкою и сахаром, сколько угодно, в заведении по Яффской дороге не далеко от построек, содержимом очень приветливым и ловким евреем, это впрочем чайная высшего разряда. У вышеупомянутого Владимира чайное заведение будет рангом пониже, а следовательно и дешевле; там за 8 коп. дают целую порцию чаю с сахаром. Надо сознаться, что цены эти не велики и доступны для всякого (если за один пустой самовар берут на постройках 10 копеек), там где обходится не менее 3–5 коп. даже самому вскипятить воду в жестяном самоваре.

Чайные, поэтому, переполнены народом постоянно, тем более, что в них можно даже пообедать щами с говядиною и кашею за 20–30 коп.; в этих чайных кроме того продаются и разные другие припасы вроде булок, рыбы, овощей, крупы и т. д. до ракички включительно. В некоторых заведениях этого рода (если не во всех) можно достать и «русского добра», привозимого из Одессы, которое, разумеется в цене; маленький стаканчик «желудочного» стоит 15–20 коп. в харчевеньках града Давидова, на столько уже оцивилизованного русскими жидами. Организация чайного или трактирного дела вообще должна озаботить тех, кто взялся помогать нашим поклонникам на Святой Земле, чтобы эти последние не эксплуатировались разными гешефтмахерами и могли за недорогую цену иметь и порцию чаю, и русский обед, не роскошный, но сытный и приспособленный к русскому желудку.

Так-то и живет, перебиваясь изо дня в день, русский паломник на Святой Земле, испытывая в большей или меньшей степени все те невзгоды, которых возможно полную картину мы нарисовали в предыдущих главах. Так или иначе, он все-таки живет лишь известное время, совершает известный цикл паломничества, поклоняется тем или другим святыням, походит по обителям, помолится у Гроба Господня, обойдет, каждую пядь земли внутри и около Иерусалима... Живет ли он там две, три недели, или два, три месяца, иногда года, но все таки он наконец соберется в Россию, исключая разве только тех, сравнительно немногих, остающихся в Иерусалиме по смертный час.

Кто пообжился в Иерусалиме, кто попривык к нему, тот, не смотря на все невзгоды, которые он выносит там, не легко может собраться выехать оттуда, также как и выехать из России. У него уже есть свои любимые места, свои знакомые, свое дорогое и близкое сердцу; надо прибавить, что всякому, побывавшему в Иерусалиме, как-то невольно становится чего-то жалко, покидая его, хотя перед тем он и рвался оттуда. Быть может, то говорит еще с молодых ногтей навеянное представление, связываемое с Иерусалимом, быть может, что-нибудь иное, но что, я передать не могу, не смотря на то, что сам испытал это дважды.

Я сказал уже, что даже в самое Светлое Воскресенье некоторая, иногда не малая часть паломников, гостивших в Иерусалиме Великий пост и Страстную седмицу, отправляется в обратный путь. Многие возвращаются потому, что в Иерусалиме после Пасхи действительно делать нечего; паломнический сезон окончился (хотя многие считают его до Троицы, до которой и выживают на Святой Земле); многих, очень многих гонит в Россию и нужда. Кто поистратился, поисхарчился, прожертвовался, кого хорошо пообрали (часто до ниточки), или кто прожился до медного гроша, тому надо спешить по неволе на родину, а то придется остаться нищим, а в Иерусалиме и без того таковых не мало, да и мало им подают. Уже к Пасхе многие поклонники, сидя без гроша денег в ожидании получек из России, не имея не только что лишней копейки на разговение, но и на кусок хлеба, начинают просто побираться, выпрашивая милостыню под теми или другими предлогами. В оба свои путешествия я встретил не мало таких побирающихся паломников; еще более их перебивается, Бог знает как, изо дня в день; между этими нищими есть люди очень даже состоятельные, но или обобранные, как липка, добрыми монахами на подобие того хохла, историю которого я порассказал выше, или исхарчившиеся до последней копейки в полной уверенности со дня на день получить из дому малую толику. Историю с денежными посылками и получками мы уже знаем, а потому и удивляться нечему, если паломник, тративший смело свою копейку, зная, что ему посланы уже деньги, вдруг очутится при самом печальном интересе без денег в кармане и не получивши желанного послания со вложением, чем бы не обусловливалось неполучение.

Разумеется, такому несчастному остается всего лучше по добру, по здорову пробираться в Россию, потому что иначе хоть пропадай с голоду или побирайся в Иерусалиме. До Руси все-таки кое-как со своими земляками доберешься, не без добрых душ на свете кто даст кусочек хлеба, кто предложит распить за компанию вместе чайку, так и прокоротает бедняга кое-как 14 деньков морского путешествия, а на Руси Святой не он один без гроша денег в кармане пробирается целые тысячи верст. О том и не тужит паломник... К тому же на пути у Афонских монахов в Одессе можно призанять «на машину», потому что они не откажут никогда богомольцу, который все-таки отплатит им вдвое и втрое, когда Бог пошлет.

Рассуждая таким образом, всякий, у кого остается нуль или малая толика пенязей в мошне, торопится убраться из Палестины, возможно скорее, отбыв Страстную седмицу, получив священный огонь, отстояв Пасхальную заутреню и причастившись у Гроба Господня. Разумеется, многие ждут денег, не решаясь с грошами предпринять далекого обратного пути, но большинство решается на это, не дожидаясь уже субсидий, и махнув рукою даже на пропажу денег, тем более, что имеет обратный билет до самой России, а теперь со введением паломнических книжечек Православного Палестинского Общества, почитай до самого дома. Да, приходится по неволе махнуть рукою на пропажу денежного письма, с которым паломник соединял все свои радужные надежды, потому что в Иерусалиме на счет его толку не добьется, а потратишь только больше времени, да прохарчишься еще более, так как с письмом его сумеют провести и обвести, что, по-видимому и комар носом не подточит; все верно, да законно, а письма все нет, да нет, хотя уже у паломника в руках другое письмо, где ему описано, сколько и когда ему выслано в Иерусалим. Раз концы, хотя на словах, спрятаны в такую бездонную яму, как турецкое учреждение, то, разумеется, тут и сам квартальный не разберет, а простому паломнику без гроша денег на чужбине, торопясь домой, некогда тягаться с дисциплинированными пройдохами. Поплачет, поплачет он горькими слезами, выругается не по человечески или проклянет всех тех, у кого застряла в руках его сиротская деньга, и начнет собираться в Россию.

Я сказал уже, что перед Пасхою стоном стоит горе на русских постройках горе горькое, нужда безысходная, обусловленная денежными интересами, неполучкою дорогих писем. Этим всеобщим настроением и пользуются такие гешефтмахеры, как смотрительницы, которые тогда и начинают выпроваживать паломников... И жаром, и карантинами подчас, и имеющею быть дороговизною, и тем резоном, что все равно, жди денег в Иерусалиме, и все-таки ничего не дождешься, они успевают склонить колеблющихся и сомневающихся... Глядя на отправляющихся товарищей, собираются даже те, которые хотели погодить немного и пообождать желанного письма; «быть может, получит его в Яффе, где оно Вас наверно дожидается», слышится добрый совет, и это окончательно сбивает паломника на выезд из Иерусалима, хотя он хорошо знает, что и в Яффе едва ли добьется толку.

Собираясь понемногу, паломник укладывает и всевозможные реликвии, без которых никто, самый беднеющий, не уезжает из Иерусалима, потому что они очень не дороги, да кроме того легко собираются и лично, как напр. камешки, веточки, цветочки и т. д. Кто пробыл Вербное Воскресение и Пасху, тот непременно захватывает с собою пальмовую ветвь, вайю, которую бережно укладывает в жестяную капсулу. Захватывает с собою паломник и иссопу, и сушеной душистой травы, регалю, и росного ладану, и образков, и крестиков перламутровых и костяных; сюда же еще прибавляются четки, картины из сушеных цветов (очень изящные и недорогие) и многое множество других вещиц и снадобий, которых количество и качество соразмеряется только вкусом паломника, его кошельком, а отчасти и временем пребывания его на Святой Земле. Разумеется, о лучших воспоминаниях Палестины, фотографиях различных видов (которые теперь очень недороги, не смотря на свои прекрасные качества) и понятия не имеет в большинстве случаев наш поклонник, хотя и покупает разные полу лубочные изображения тех или других святынь или видов Палестины (Московского изделия) вместе с образами, писанными на оливковых и кипарисовых досках.

Кто имеет из паломников доступ к Патриарху, тот делает ему прощальный визит и получает напутственное благословение, сопровождаемое часто и вещественным вроде четок, образков, просфор и крестиков; но так как огромное большинство этого доступа не имеет, то обходит заместо того в последний раз излюбленные святыни и главным образом посещает Гробницу Богоматери в Гефсимании и Гроб Господень, которому отдается последний визит паломника в Иерусалиме. Что не переиспытал этот последний в Палестине, что не перечувствовал, сколько не пострадал морально или физически, но все-таки у Гроба Господня он всегда получал утешение, если не исцеление своих духовных нужд. Здесь он выплакивал свои затаенные скорби, здесь, стоя всю ночь во Храме Воскресения, он изливал свою душу, молясь за себя и за своих сродников, здесь он творил исповедь и получал отпущение грехов, которое он считает полным, если оно получено у Гроба Господня. Все лучшее, все идеальное, святое, дорогое в Иерусалиме, мало того, на Святой Земле, все это связывалось с Гробом Господним, который и впоследствии встает в воспоминании паломника окруженным чудным ореолом святости, таинственности, чего-то неземного, небесного. Повергаясь в последний раз перед величайшею святынею, так сказать, прощаясь с нею, истинный паломник оставляет свое сердце здесь, у Гроба Господня, потому что ему не забыть никогда той минуты, которая и в час смерти будет ему лучшим утешением... С сладкою грезою о Гробе Господнем, одетый в Иорданскую сорочку, часто напоенный Иорданскою водою, с перламутровым крестиком из Иерусалима, освященном на Гробе Христовом, паломник не боится смерти, и тихо, безмятежно, с сладкою верою в Распятого он переселяется в иную, загробную жизнь…

Прощаясь с Гробом Господним, паломник обыкновенно освящает и все реликвии, которые он везет в Россию. Полагая их в чистом платочке на плиту Гроба, он ставит свечу и молится, повергшись во прах, чтобы эти сушеные цветочки, эти веточки и крестики, «детей персти и тленья Господь нетленьем наградил...» Монах, стоящий у Гроба Господня, окропляет все освящаемое розовою водою, и несложный обряд освящения готов, потому, что уже одно прикосновение к великой святыне, верует паломник, делает все касающееся чистым и святым. Не хотелось бы при этом говорить, что и здесь, так сказать, последние минуты пребывания паломника в лицезрении святыни оскорбляет греческий монах, освящающий его реликвии, часто недовольный небольшим вознаграждением за свой мизерный труд и требующий под час 30–40 коп. Эта неприятность бывает обыкновенно последнею, которую выносит паломник от греческого духовенства, потому что больше с ним ему встречаться не приходится.

Как на одну из самых оригинальных Иерусалимских реликвий, я должен указать на, так называемую, «Иерусалимскую печать» или изображение Иерусалимского креста, делаемого посредством вытатуирования на руке у паломника. Прежде, когда путешествие в Святую Землю продолжалось годами, когда оно требовало от предпринявшего его ряда тяжелых лишений, часто кончавшихся смертью паломника, когда возвращалось не более половины из ушедших в Святую Землю, тогда для удостоверения факта своего паломничества требовалось от каждого возвращающегося богомольца представления Иерусалимской печати. Прежние поклонники, поэтому, запечатлевались гораздо чаще, чем современные, из которых многие даже и не слыхивали об Иерусалимской печати. Некоторые впрочем и доселе вытатуировывают эту печатку, преимущественно на внутренней стороне правого предплечья. Специалисты этого дела ходят постоянно по постройкам, навязывая свое искусство; встречаются они и на рынках, и на улицах, и у Гроба Господня. За франк, много за два (смотря по человеку) можно себе сделать Иерусалимскую печать. Специалист этого дела носит всегда с собою все нехитрые инструменты своей специальности.

Прежде всего он показывает лист с разнообразными рисунками, представляющими в общем разнообразные кресты с лавровыми веночками, терниями, жезлом и копьецем, звездами, а также Иерусалимский крест (большой прямой с четырьмя малыми в промежутках между рожками) с надписью слова: «Иерусалим» и времени запечатления; бывают также на печатях еще агнцы, змеи, звезды и т. д. Когда рисунок выбран, то мастер особенною деревянною печаткою, похожею на ту, которою накладываются клейма на белье, синею краскою клеймит место, на котором должна лечь печать. За неимением деревянного клейма он рисует чернилами рисунок на руке. Не успеет еще высохнуть клеймо, как начинается татуирование. Достаточно толстою иглою, омоченною в растворе индиго на масле, мастер начинает выкалывать узор, нажимая иглою, пока не покажется капля крови. Наколов узор, он втирает краску, поправляет рисунок и снова втирает, чем и заканчивает узор, краска, не смываясь, остается денька 2, 3 на руке. Нататуированное место слегка припухает, болит, но боль в общем ничтожная и скоро стихает, так что на 3 или 4 день, когда краска смывается теплою водою, выходит прекрасный узор, остающийся на всю жизнь, хотя с годами рельефность рисунка пропадает от постоянно сменяющейся новой кожицы. По собственному опыту могу сказать, что вся процедура не особенно болезненна, и всякий, немного умеющий владеть собою, легко ее выдержит, даже не поморщась; самое болезненное по моему это втирание краски.

И так, собравши всевозможные реликвии, попрощавшись с Гробом Господним, выступает паломник из Иерусалима на Яффскую дорогу. Как пришел он сюда, так и возвращается тем же путем и чаще всего тем же способом. Более достаточные отправляются, восседая в фургонах, где берут себе отдельные места (у кого вещей очень много, то два, три места) или верхом на осликах, мулах, лошадях. Значительная часть поклонников возвращается также пешком; вещи этих последних доставляются в Яффу разнообразными путями; одни отправляют их в фургонах с товарищами, другие на осликах и верблюдах, принанимаемых сообща несколькими поклонниками. Консульство при этом отправлении не принимает никакого участия.

Уложивши все свои пожитки, если не на спину животного, то на свою собственную спину, с Иорданскою тростью в руках, дорожною сумою на плечах выступает наш паломник из русских построек, как бы то ни было, но все-таки гостеприимного приюта, дававшего ему убежище в продолжении стольких недель, если нe месяцев. «Что было, то прошло, да быльем заросло, кто старое вспомянет, тому глаз вон», думает паломник, забывая о перенесенных обидах; он, полный глубокого волнения от прощанья с Иерусалимом, прощает всех и вся ради Бога и той великой цели, ради которой он сюда пришел. И при выходе, как и при входе, приходится ему иногда давать бакшиш коридорщикам и коридорщицам, даже привратникам; паломнику из дворянских помещений бакшишей пораздать придется еще более, потому что к нему придут и привратники, и садовники, и горничная, и кухарка, и кавасы, и почтальон, и tutti quanti…

Перекрестясь широким русским крестом, с которым русский человек идет смело и в огонь, и в воду, наш паломник выходит из ворот построек и поворачивает на Яффскую дорогу. Путь идет сперва мимо знакомых ему мест... Направо тянется длинная каменная ограда наших построек с корпусами и церковью Троицы, налево ряд вытянувшихся зданий нового Иерусалима, среди которых он примечает знакомую харчевню, впереди ряд зданий, тоже виденных не раз, а сзади, когда он обернется, трижды благословенный Иерусалим…

Часто, часто оборачивается назад паломник, чтобы еще и еще посмотреть на Святой Град, который ему наверняка не суждено будет увидеть еще раз, если он не затаил в сердце своем идею нового паломничества. Долго, долго смотрит паломник глазами полными слез с молитвою на устах и с сжимающимся от горя сердцем на зубчатые стены Иерусалима, скрывающие Храм Воскресения, и мало-помалу сами скрывающиеся за постройки нового Иерусалима колонии иноземцев, оцепивших своими зданиями, как фортами, старый Иерусалим со всех сторон почти сплошным кольцом. Смотрит долго паломник на скрывающийся Святой Град, на русские постройки, еще горделиво высящиеся налево, и слезы невольно льются градом даже у человека с твердым сердцем. Припоминается тогда поклоннику все прожитое в Иерусалиме, его трепетные первые ощущения, его радости и горе, и глаз хочет все дольше и дольше насмотреться на эти зубчатые стены дорогого, как родина, града, не хочет оторваться от зрелища выжженных каменных громад, по которым некогда шествовала стопа Распятого Христа.

А когда скроется последнее строение, последняя маслина, напоминающая об Иерусалиме, когда паломник спустится, пройдя первую сторожевую башню, то кажется ему, что он, потеряв из виду Иерусалим, как бы схоронил нечто близкое, родное, о чем осталось одно воспоминание.

Пеший лучше может попрощаться с градом Давидовым; он может и обернуться, и постоять, и поплакать, тогда как восседающие в фургонах лишены даже этого простого утешения. Соседи, рядом сидящие с ним, помешают отдаться вполне охватывающему невольно впечатлению, а фургон бежит, не останавливаясь по гладкой дороге под гору, то опускаясь, то поднимаясь снова. Несколько минут езды, и Иерусалим исчез из наполненных слезами глаз паломника... светлое видение исчезло... Паломничество совершено, цель, быть может, взлелеенная годами, достигнута вполне, и паломник может теперь вполне носить это, прежде почетное, название. Теперь в утешение ему остается только воспоминание, реликвии и мысль о том, что он возвращается на родину. Это одно и поддерживает дух многих, изнывающих с тоски об Иерусалиме паломников.

Обычное путешествие до Яффы совершается тем же путем, как то было совершено раньше; пешеходы, вышедшие рано утром из Иерусалима, должны ночевать в Баб-ел-Уади и отдохнуть (и даже переночевать) в Рамле, тогда как путешествующие в фургонах и на осликах, обыкновенно выступающие из Иерусалима под вечер в понедельник, находятся в дороге всю ночь, кормя только лошадей в Колонии, Баб-ел-Уади и Рамле, так что часам к 8–9 утра вторника прибывают уже в Яффу. Разумеется, кто выступил из Иерусалима пешим в субботу, тот может идти, не торопясь, и отдохнуть хорошенько, как в Яффе, так и Рамле, но большинство норовит так, чтобы не заживаться в Яффе, а попасть прямо на пароход, отходящий по вторникам около 4–6 часов вечера. С Яффскаго рейда круговой пароход отходит каждый вторник, но одну неделю он довозит богомольцев только до Александрии, где сдает их на прямой пароход, идущий уже напрямик в Одессу, тогда как другую без пересадки везет пассажиров по всем портам Малой Азии через Смирну и Константинополь в Одессу. Кто имеет дела в Яффе вроде выправки денежного письма, тот является заблаговременно, пораньше, но обыкновенно ничего не достигает. Кому приходится заночевать в Яффе, тот останавливается опять в описанном Георгиевском монастыре, где с ним проделывают все то, что я уже описал выше.

При въезде в Яффу путешественников на фургоне ждет некоторое приключение, могущее для некоторых иметь трагический конец. Дело в том, что по топографическим условиям города, фургон не может подойти к пристани, а останавливается на рынке, так что до этой последней остается еще добрая четверть часа ходьбы. Те, у кого много вещей, должны необходимо обратиться к помощи арабских носильщиков, которые во множестве окружают каждый прибывший фургон. Тут-то и надо держать ухо востро, смотреть во все глаза, особенно тому, у кого масса мелких вещей, потому что при общей сумятице пропажи случаются не редко. Оно и немудрено при такой толкотне и массе вороватых арабов, так и глядящих, где чтобы стащить, что плохо лежит. Как ни смотри, утащат все-таки на глазах даже у юркого поклонника; а про паломниц и говорить нечего; какая-нибудь богомолка, везущая с собою десятки разных коробочек, узелков и мешочков, расположившись с ними на рынке, начинает торговаться с носильщиками, обыкновенно сначала запрашивающими высокую цену; лишь заприметят арабы, что «матушка» зазевалась, как являются целою гурьбою; сразу тогда является несколько носильщиков, соглашающихся на все условия нанимательницы, которые и расхватывают ее узелки и тащат кто куда попало. Как ни кричит баба, как не протестует, но что она может поделать с полудюжиною арабов, за которыми ей даже не угнаться!

Сколько пропажи бывает каждый раз при въезде в Яффу паломников, возвращающихся из Иерусалима, про то знает и консульство, но так как оно занято более своими коммерческими вычислениями, не терпящими отлагательства (так как пароход стоит на рейде и грузится), то на подобные мелочи оно давно привыкло отвечать холодным молчанием. Между тем этому делу помочь очень легко; стоит только консульству высылать всех наличных своих кавасов на подмогу прибывающим на фургонах паломникам, и дело обошлось бы без таких безобразий. В последний раз, когда я приехал из Иерусалима в Яффу, я должен был буквально угрожать чуть не револьвером носильщикам, которые хотели было расхитить мой мелкий багаж; пока я возился со своими носильщиками, у одной богомолки из соседнего фургона вырвали саквояж, где были все ее деньги... Сколько ни плакала и ни протестовала несчастная, консульство наотрез отказалось не только помочь ей в чем-либо, но даже и принять какие-нибудь меры к разысканию пропажи, хотя оно было в ней на половину виновато.

Я говорил уже о том, что многие возвращаются в Россию чуть не нищими; хорошо еще, если исхарчившийся паломник имеет обратный билет (прежде для этой цели при приезде в Яффу взимали деньги на обратный путь), что через некоторое время будет правилом, благодаря паломническим книжкам, но что его ждет в том случае, когда у него нет ни денег, ни обратного билета? Я, по крайней мере, решительно не знаю, потому что был свидетелем всех мытарств одной богомолки, потерявшей свою паломническую книжечку в Иерусалиме. Долго она со слезами просила консульство, а вместе с тем и пароходного агента в Яффе о помощи, но тот наотрез отказал ей, хотя бы мог помочь бедняге и как агент, и как консул, тем более, что ему было известно, что она приехала по паломнической книжечке за №X, а следовательно оплатила уже возвратный путь. Отказав ей в просьбе, агент отправил просительницу на пароход в надежде (чтобы отделаться), что, быть может, капитан и примет ее даром на палубу. Капитан, разумеется, не мог принять без билета пассажирку, по уставу Общества, тем более, когда агент, отказав ей, не дал на это права. Грубый кафеджи буквально вытолкал несчастную обратно на лодку и выбросил с палубы ее вещи. Вернувшись на берег, она снова умоляла агента, заклиная его Христом-Богом, но этот остался непреклонным и оттолкнул в свою очередь несчастную. Когда я с товарищем (сочленом нашего Общества) вступились за бедную женщину, консул отвечал, что «он не имеет ни права выдавать даровые билеты, ни желания, ни специальных средств, так как консульство не обязано даром отправлять на родину всяких побродяг» (sic).

Я не буду распространяться более, хотя у меня есть еще два, три примера подобных отношений Яффского консульства к вопиющим нуждам прибегающих к ним за помощью, а скажу еще несколько слов о посадке паломников на пароходы.

Мы уже говорили о том, что Яффское консульство установило нечто вроде таксы или условия с лодочниками, которые взялись за 30 коп. с человека перевозить паломников на пароход в тихую погоду и за 40 коп. и даже за 50 в бурную. Я говорил также, что такса эта слишком высока и может быть уменьшена на половину, что я знаю по собственному опыту; высаживаясь и ссаживаясь в Яффе до 8 раз, я никогда не платил более 20 коп. При нынешнем же порядке каждый паломник вносит в консульство 30 коп., взамен чего он получает билетик на право перевозки на пароход.

Устроивши все свои дела, закупив провизию на долгий путь, перекрестясь, садится паломник на лодку, нагруженную доверху, и покидает берег Святой Земли. Я говорил уже о Яффских бурунах и о том, что не редкость особенно такой переполненной лодке пойти на дно при сильном неправильном волнении между камнями, (чему примеры бывают чуть не ежегодно), а потому нам остается посмотреть на паломников, когда они взберутся на палубу парохода, увозящего их на родину.

Знакомая обстановка встречает их, и паломник, прежде со страхом вступавший на пароход, теперь быстро осваивается с ним, хотя в начале обратного путешествия из Яффы, он не может еще разместиться вполне удобно, так как обыкновенно находит лучшие места уже позанятыми мусульманскими пассажирами, предпочитающими русские пароходы всем остальным; по мере движения парохода по портам часть этих пассажиров ссаживается, и паломники, пользуясь случаем, перебираются на более удобные места.

Трогательное зрелище представляет палуба парохода, когда он отходит из Яффского рейда в пору отплытия массы паломников. Не десятки, а сотни этих последних стоят на носовой палубе и по бортам парохода и смотрят в последний раз на Яффу и на синеющие горы Иудейские, скрывающие за собою город мира, тихий Вифлеем и быстротечный Иордан. У многих глаза полны слез; видны обнаженные головы, крестящиеся руки, слышны вздохи, молитвы и тихое рыдание, то прощание паломников со Святою Землею, прощание искреннее, нежное, чему служит свидетелем не наружные слезы только, но и пылающий взор, обращенный туда, и тихий вздох, несущийся по ветерку по направленно к берегу Палестины... Быстро уходит вдаль Евангельская Иония из глаз все еще стоящего на палубе и смотрящего назад паломника, вот она представляется белеющимся пятном на зубчатом рельефе береговой линии, вот она пропала совсем... и о Святой Земле, тянущейся параллельно с бегом парохода еще весь вечер и ночь, напоминает лишь цепь береговых гор…

Под вечерок, если вглядится пристально паломник направо от румба парохода по направленно к берегу, он заметит яркие огоньки... Когда спросит он у матроса, то получит в ответ, что эти огоньки показывают еще прибрежные пункты Святой Земли; первые Кармил и Кайфу, a следующие два, видные глубокою ночью, знаменитые издревле Тир и Сидон…

Весь обратный путь совершается нашим паломником тем же путем и в том же порядке, как мы описали его вначале. В Бейруте и Александретте сходят на берег только очень немногие; в остальных портах не выходят вовсе, исключая Смирны, где редкий не прогуляется по берегу и не отдохнет от морского томления. В Стамбуле, как и прежде, приезжают за поклонниками Афонские монахи на самый пароход и разбирают знакомых богомольцев по своим подворьям. Так как паломники на обратном пути вообще уже сильно поисхарчились, а кошельки их стали потоньше, то многие поэтому не съезжают на берег даже в Царьграде, сберегая копейку.

Среди возвращающихся из Палестины паломников всегда найдутся некоторые, желающие отправиться оттуда на Афон. Если едут они кряду после Пасхи, то могут пересесть на Афонский пароход еще в Дарданеллах, что будет стоить до Святой Горы всего 4 рубля; во всех остальных случаях поклонники добираются до Царьграда, откуда еженедельно могут отплыть на гору Афонскую.

При высадке на берег в Царьграде, также как и при посадке, турки уже не требуют тескере, и только узел вещей, имеющийся с паломником, может ему причинить кое-какие неприятности со стороны турецкой таможни, хотя с «батюшками» эти последние легко отстранимы. Ровно через две недели морского томления паломники завидят на горизонте синеющий берег матушки России, к которому теперь обращены все их взоры и помыслы в утешение о покинутой Святой Земле.

Едва станет пароход втягиваться в карантинную гавань Одессы, как он останавливается; приезжает на палубу жандармский офицер с несколькими нижними чинами и производит ревизию паспортов, которые перед тем отбираются старшим офицером от пассажиров. Затем уже пароход подходит к пристани, и паломник может ступить ногою на родную землю. Одесская таможня относится очень легко к багажу поклонников. По знакомому пути все богомольцы бредут через город на знакомые Афонские подворья, где их встречают ласковые хозяева, чай и отдых. Некоторые уже в тот же день садятся на железную дорогу и отправляются домой, другие остаются отдохнуть в Одессе, особенно те, которым приходится отламывать дальнейший путь на своих, на двоих.

Уже в Константинопольских подворьях возвращающиеся встречают новичков только что отправляющихся в Иерусалим, в отношении которых старые паломники представляются уже бывалыми, и в свою очередь могут наставить неопытных на путь истинный. В Одессе неофитов встречается еще более. Отсюда некоторые, имеющие еще в распоряжении несколько лишних рублей, заворачивают по дороге в недалекий Почаев, все непременно в Киев, а потом расходятся по всем уголкам матушки России, неся на себе почетный титул паломников из Старого Иерусалима.

Побредут они дальше по разным проселкам, битым тропкам и лесным просекам, заберутся в самое сердце той страны, которая выслала эту Божию рать, и везде порасскажут о своем паломничестве. Выйдут встречать богомольца в родной деревеньке, встретят его с почетом и радостью, как человека поработавшего Богу и стяжавшего венец паломничества; и свои, и соседи полные уважения будут смотреть на того, кто сподобился узреть Святую Землю, и с горячею верою примут предметы, привезенные из самого Старого Иерусалима, побывавшие и освященные на самом Гробе Господнем. Великой святынею, малым Иерусалимом каждого станет, всякая веточка, всякий камешек, листик или копеечный крестик, не говоря уже о перламутровом образке, иконке, писанной на кипарисе, сткляночке с Иорданскою водицею, а не то с маслицем из лампады, теплящейся перед Гробом Господним. И кому достанется одна из этих святынь, тот набожно запрячет ее в божницу и с гордостью станет показывать ее своим соседям и знакомым, как домашнюю святыню своего лара и нената.

Что сказать о самом паломнике, только что возвратившемся домой? Он может теперь вполне сказать «Слава Богу!» и принести горячую молитву за то, что вынес благополучно дальний путь, достигнув цели своей жизни, выполнивши обет, и вернулся с миром в свой отчий дом, в свою деревню, к своему полю и сохе. Снимет с себя он одежду паломника, оденет серый рабочий армяк, пойдет в поля, и никто не узнает в нем, простом пахаре человека твердой воли, железной энергии, который с верою в Бога и самого себя терпеливо прошел моря и земли и поклонился Христу на самом месте Его страдания. Только божница, уставленная реликвиями Иерусалима, начиная от красных крестиков, пальмовых ветвей и кончая свечами от Гроба Господня, покажет гостю, что его хозяин незаурядный мужичок, а «Божьей рати лучший воин»... Любо, дорого послушать речистого паломника, когда он в духе и начнет рассказывать о том, что видел, что испытал; каждое слово его, каждая черта его описаний, все ново для его слушателей, все еще более подзадоривает их слушать, а его повествовать…

К сожалению только, по причинам, отчасти мною выясненным, многие выносят очень немного из своего паломничества и, что еще хуже, выносят не только грустные впечатления, но и абсурдные представления. В иллюстрацию только что сказанному приведу один из самых рельефных примеров. Одна старушонка в мое первое путешествие, возвращаясь вместе со мною в Россию, на пути расспрашивала меня долго о моем паломничестве и о тех святынях, которые я посетил. Между прочим она вдруг задала мне вопрос, заставивший меня растеряться.

– А видал ли ты, батюшка, лествицу, которую Иаков во сне видал? Видя мое изумление, она тотчас же с сожалением прибавила.

– Вижу что ты не видал, а вот я так сподобилась узреть ее... Около Ерихона стоит, и прямо идет на небо от Иордана.

Больших подробностей об этой чудной лествице мне не удалось узнать, и я остался под подавляющим впечатлением такого абсурдного представления, которое, я и не понимаю как, могло зародиться в голове паломницы. По всей вероятности, решил я, эта недалекая богомолица под свежим впечатлением рассказа путеводителя или своих спутников о лествице Иакова (место видения показывают на камне у Вефиля) уснула в изнеможении, и ей представилось во сне что-нибудь похожее на только что рассказанное с такою живостью, что она без колебания ассоциировала сон с реальным представлением. Без сомнения, такие абсурдные представления редки даже среди невежественных паломников, но тот факт, что они могут все-таки возникать в голове некоторых, лишенных разумного руководительства, заслуживает особенного внимания; это показывает во-первых ту степень неподготовленности, с какою поклонник иногда едет в Святую Землю, где ему мерещатся на каждом шагу чудеса, а во-вторых, запас того, что может он выносить оттуда.

Факты подобного рода абсурдных и, если не абсурдных, то ложных представлений тем более грустны, что у нас на кондовой Руси еще слишком много веры и значения придают россказням паломников, Божьих трудничков, не могущих погрешать, раз они говорят по «наитию».

Паломник, побывавший в Старом Иерусалиме, всегда желанный гость на Русской земле; его россказней со слепою верою заслушивается наш народ, для которого человек бывалый и много видавший служит живою книгою. Если будет рассказывать этот последний такие небывальщины вроде описания лествицы Иакова, воющих грешников в аду, тьмы Египетской, горошка Богородицы, частицы плача Иеремии, заключенного в камне, и вздоха Спасителя, отпечатлевшегося на скале, то разумеется от того не выиграет ни паломник, ни его слушатели. В виду же того, что первый является одним из первых учителей последних, то первою заботою Общества, взявшегося помогать паломнику, пусть будет стремление дать возможность этому последнему выносить из своего паломничества как можно более здоровой пищи, которою мог бы насытиться не только он сам но и поделиться с другими.

С каждым годом теперь будет расти наше паломничество, доколе не достигнет своего предела, «его же не прейдеши», после которого, как показывает история западного пилигриммажа, оно будет падать и количественно, и качественно. Но до этого еще далеко, а когда для русского паломничества наступит его естественная смерть... Quiеn sabe! Надо поэтому еще много и много позаботиться о паломниках, если уж раз взялись за это. Не даром, говорит пословица, взялся за гуж, не говори, что не дюж... а дюжим надо быть непременно тому, кто взялся тянуть тяжелый воз, груз которого накоплялся туда уже в продолжении многих веков... Друг за дружку – каждый за всех!..

Мы познакомились теперь с жизнью паломника на Святой Земле, с его путешествием туда и обратно, хождением по святым местам, со всем тем, что составляет собственно паломничество, теперь мы должны сказать еще несколько слов и о том, что такое современный паломник, и из каких элементов слагается ныне этот оригинальный, хотя и теряющий свою специфическую окраску, тип, народившийся на Руси еще во времена «калик перехожих».

Описывая паломника на месте его паломничества, его хождения по святым местам, его религиозное верование, чувства и впечатления, я описывал, разумеется, идеального паломника, которых теперь осталось сравнительно немного... Доброе старое время ушло, унеся с собою много старого, но хорошего; оно унесло паломнические идеалы. Редкий поклонник прежнего времени не приближался более или менее к типу, нарисованному мною, редкий не представлял из себя того истинного паломника, о котором я упоминал не раз. Самые условия хождения в Святую Землю, требовавшие от предпринявшего это путешествие кроме многих месяцев пути еще ряд лишений, даже страданий, иногда увенчивающихся мученическою смертью, как я уже описал, создавали истинного паломника, если он и не был таковым в момент своего энергического решения.

Если сопоставить рядом все те условия, с которыми тогда было сопряжено паломничество простого русского серого крепостного мужика, не видавшего ничего, кроме своего поля, обыкновенно безграмотного, слыхавшего только краем уха об Иерусалиме и Святой Земле, то можно оценить уже одно решение этого простяка посетить заморские страны, чтобы поклониться Гробу Господню. Читая нехитрые, сжатые, но верные описания паломников старого времени, убеждаешься, что большинство их могло быть названо идеальными паломниками, которые шли в Святую Землю, не надеясь даже воротиться домой, готовые претерпеть всякие мучения, даже смерть, чтобы, хотя глазком, взглянуть на горний град Давидов.

С уменьшением препятствий, с облегчением пути, а параллельно с тем и увеличением безопасности на Святой Земле, паломничество русское, правда, количественно увеличилось, но не стало от того выше качественно, уже потому одному, что теперь в Палестину бросился всякий, у кого есть желание прокатиться, свободное время и сотня, другая лишних рублей. Едут теперь в Святую Землю без разбора все, и крестьяне, и купцы, и мещане, и чиновники, и отставные солдаты, и монахи, и даже простые побродяги, не имеющие определенных занятий. Бродячий элемент вроде выгнанных из монастырей монахов, бродяг, называющих себя отставными изувеченными солдатами, приживалки, салопницы, торговки святынями и люди, желающие просто пожуировать на пути, не могут служить к тому, чтобы давать контингент паломников, высоконравственных личностей, какими являлись прежние «Божии трудники».

Разумеются, и теперь, как и прежде, массу поклонников составляют крестьяне, особенно южных губерний, где, по-видимому, среди массы народа развито более религиозное созерцание и даже мистицизм. Там нарождались в течение последних веков многие секты, там развивались молокане и духоборцы, а в последнее время и штунда, оттуда выходят ежегодно и многие сотни паломников на Святую Землю. Среди крестьян еще бытописатель паломничества может найти тех приближающихся к идеалу паломников старого времени, личностей, которыми и держится современное паломничество, как идея, имеющая религиозную сознательную подкладку; среди них еще встречаются лица, которые приходят в Палестину вполне подготовленными к паломничеству, искусные в священном писании, пришедшие сюда искать истины, убить свои религиозные сомнения, просветить свою духовную темноту и усладить жажду сердца, инстинктивно и сознательно вместе с тем стремящегося излить свои чувствования перед Гробом Господним. Где же разгадка этому явлению, где причины этого идеального стремления в простом русском мужике?

Ответ прост и ясен и, по крайней мере, для меня; «философия в религии, говорит г. Хитрово (1. с.), религиозный индеферентизм есть удел тех, которые причисляют себя к более образованным». Для истинно православного, не мудрствующего лукаво, видеть – значит воссоздавать образы того, чему он верит, и вот отчего все эти священные местности представлялись русскому народу олицетворением православия, того высшего идеала, к которому всегда стремилось все, что было теплого и сердечного в русских людях». Естественно, само собою вытекает ответ из этих прекрасных прочувствованных слов. Кто знает русского крестьянина и кто умеет понимать его, тому не покажется диким, что внутри самого грубого мужика-лапотника сидит глубоко вкоренившееся идеальное самоотвержение, бескорыстное чувство, незнакомое нам интеллектам. Этот идеализм русского мужика сказывается в бескорыстном духовном влечении, в почитании храма Господня и паломничеств как высшем проявлении Богопочитания. Я позволю себе для иллюстрации привести еще недавние слова одного из наших публицистов, прекрасно охарактеризовавшего это идеальное стремление русского народа, лежащее в основании его внутреннего я.

«Говорят, что наш мужик грубый, почти животный реалист, чуждый всего идеального, Говорят, его можно пронять только полтиною или дубиною, что он недоступен неосязаемым влияниям нравственного убеждения, бескорыстным духовным влечениям. Мне самому не раз приходило в голову сомнение, действительно ли в этом толстокожем скифе, одетом в бараньи шкуры, обутом в лыковые сандалии, имеет пребывание где-нибудь глубоко внутри что-нибудь идеальное, бескорыстное, самоотверженное. Но я взглядывал на деревенские церкви, и сразу находил ответ.

Вот он, осуществленный, осязательный, доказанный идеализм русского мужика – этот большой каменный храм под железом, щедро наполненный позолотою, живописью, огнями и роскошью всякого рода, воздвигнутый на тощую сумму этих навозных хат, этих корявых полушубков, ими кругом осыпанный, их услаждающий. Нe легкое дело, не легкая жертва для этих лапотников, которым хлеба не хватает до новины, соорудить это великолепие среди своих жалких дымных лачуг. Но это – дом Божий, и ради него без раздумия протягивается с своим грошиком даже скупая рука. Самый скупой, по-видимому, мужик, грубый материалист во всех своих вкусах и мечтах, у которого каждый грош, как говорится, рублевым гвоздем приколочен, который вынимает из мошны желтенькую бумажку с жалостью и болью, будто собственное сердце из груди, вдруг отваливает на храм Божий такую сумму, которой, пожалуй, не подпишет на том же листе его сосед, тароватый помещик.

Деньги вырастают незаметно, словно чудом, когда оказывается вдруг какая-нибудь особенная нужда для Божьего дома. Пройдутся старички-радетели с иконою и кошельком по окрестным уездам, позвенят по большим дорогам, по селам, по ярмаркам; смотришь – постранствовали какой-нибудь год, принесли на строящуюся церковь тысячу–две рублей. Издали не веришь этому, вблизи видишь и изумляешься, и поневоле переменяешь свой близорукий взгляд на русского мужика».

Я прибавлю к этому, что в паломничестве еще рельефнее сказывается это духовное идеальное бескорыстие, это самостоятельное стремление, не знающее часто удержу.

Переходя от сословности к полу паломников, я должен сказать, что в общем число женщин превосходит довольно значительно число мужчин и иногда составляет три пятых всей массы паломников. Перед Рождеством относительное количество женщин более, а перед Пасхою менее, что объясняется отчасти уже рассказанным нами выше отвлечением на Афон. Относительно качественной стороны паломничества женщин я должен сказать, что с одной стороны среди них встречаются очень немногие личности, которые могут быть названы истинными паломницами, а с другой, они то и доставляют контингент особ, благодаря которым падает столько нареканий на паломничество вообще.

Невежественная, незнающая твердо даже основных догматов религии, не только что Евангельской или Библейской истории, не понимающая даже службы церковной, которой принадлежность к христианству сказывается только именем, уменьем креститься, болтать, не понимая, несколько молитв и кое-каким знанием обрядовой стороны религии, женщина (а этих огромное большинство), разумеется, не может быть настоящею паломницею. Я расспрашивал не раз многих богомолок о религии, и они имели такое смутное представление о Христе и Его идеалах, что меня удивляло не раз по что, чего ради эти невежественные полу язычницы пришли в Святую Землю, где надо, мало того, что видеть и осязать, но и представлять, созерцать, перечувствовать... На вид, пожалуй, паломницы превзойдут паломников в своем рвении посещать церковные службы, в выстаивании целых ночей у Гроба Господня, исполнением наружных признаков молитвы, но внутреннее содержание массы богомолок часто настолько пусто, что они и молятся только потому, что в церкви нельзя стоять, не махая руками, не отвешивая земных поклонов. Я спешу оговориться, что говорю далеко не обо всех но, к сожалению, о многих.

Без сомнения, даже между простыми, деревенскими бабами найдутся очень искусные в священном писании настоящие начетчицы, это знает всякий, но пусть сомневающийся в строгом суждении моем относительно паломниц возьмет для примера хотя 25–50 мужиков и баб из одной и той же деревни и проверит их религиозные понятия; среди первых, наверное можно сказать, он найдет в три раза более внутреннего содержания, тогда как последние, быть может, и возьмут верх знанием многих обрядовых сторон религии, уступая во всем остальном. Это отношение может быть с большею вероятностью применено и к паломникам вообще. Оставляя в стороне все эти суждения, мы ворочаемся еще раз к тому вопросу, отчего число женщин-богомолок превосходит так сильно число богомольцев-мужчин, что особенно рельефно выдается в Иерусалиме? Сколько раз я задавал себе этот вопрос, сколько раз расспрашивал других, и до сих пор не могу его решить вполне удовлетворительно.

Правда, в Цареграде процеживают паломников, направляя всех женщин прямо в Палестину, а мужчин, стараясь сперва сманить на Афон, но все это не может объяснить такой огромной разности. Большею религиозною подготовкою и более мистическим складом мысли у русской женщины сравнительно с мужчиною объяснять можно еще менее, хотя и нельзя отрицать, что в общем религия или обрядовая, казовая сторона ее сильно поддерживается женщинами не только на Руси, но и везде, где женщина равноправна мужчине; в деле религии эта последняя является часто настоящею ревнительницею и поборницею старины против вторжений новшества. Исходя из этого, я вижу причину наплыва большого числа женщин в Палестину сравнительно с мужчинами единственно в бытовых условиях жизни русского народа.

Современный крестьянин, благосостояние семьи которого всецело зависит от его поля и пашни, не может тратить дорогого весеннего времени на путешествие в Святую Землю так легко, как женщина его семьи, которой весенняя работа все-таки не так необходима, как мужская; раз в данной семье или кружке под влиянием тех или других причин стремление совершить паломничество в Святую Землю сложилось уже в необходимость и, так сказать, висит в атмосфере, часто лелеемое в сердце несколькими членами этой семьи, то в конце концов оно разрешается, если позволяют материальные средства, в пользу женского персонала, в общем все-таки менее занятого неотложными обязанностями. Разумеется, раз в семье есть дед или бабка, то один из них, чувствуя себя еще достаточно крепким, отправляется в далекий путь, но все-таки чаще снаряжают кого-нибудь помоложе, посильнее и покрепче, и обыкновенно женщину.

Неутешные вдовы, имеющие несколько лишних рублей и не знающие куда деваться первое время, тоже охотно берутся совершить богомолье, чтобы и душу отвести, да и помолиться за упокойника. Охотно также идет в далекое богомолье бабенка, скопившая себе малую толику пенязей и не оставляющая за собою никого из особенно близких сердцу на родине; подобные субъекты очень легко остаются и на всегда в Палестине, если позволяют им материальные средства. Еще охотнее делаются паломницами бродячие женщины, которым деваться решительно некуда, особенно, если их снаряжают на мирской счет (в последнее время редко). Любят также очень ходить по богомольям и доставляют большой контингент паломниц и монашенки всевозможных, даже несуществующих обителей, которые путешествуют Бог знает, на какие средства. Из горожанок паломничают чаще всего бобылки, торговки, приживалки и т. п. публика, которая едва ли может придать хороших сил паломничеству. Купчихи, мелкопоместные дворянки, чиновницы, попадьи et tutti quanti составляют, по крайней мере, четверть всех паломниц, и составляют, надо сознаться, не особенно добрую, хотя и заметную часть.

Познакомившись с элементами паломничества, мы скажем еще несколько слов относительно размера денежных средств, с которыми отправляется современный паломник в Святую Землю. Правда, теперь с сильно удешевленными билетами Палестинского Общества, дорога стала еще дешевле, но все-таки 50 рублей, с которыми я встречал нескольких паломников из южных губерний, более чем недостаточна. Сумму 100–120 рублей можно считать минимальною для паломника, желающего прожить несколько недель в Иерусалиме, обойти, по возможности, все святые места, не бедствуя особенно, хотя и не имея возможности из этой суммы тратиться на особенные пожертвования. Крайняя экономия паломника из этой суммы может впрочем выделить еще на поездки к Иордану, к «дубу» и даже в Назарет, хотя эта последняя экскурсия, разумеются, возможна только при караванном способе путешествия. С 150 рублями, по-видимому, идет большинство паломников, не имеющих в виду зажиться в Иерусалиме и делать особенных вкладов; размер денег, имеющихся у паломника, который хочет сделать посильные пожертвования и не торопится выезжать из Палестины, определить очень трудно и почти невозможно.

Я сказал уже, что абсолютный minimum жизни паломника в Иерусалиме на пище Св. Антония будет 15–20 коп.; прибавив же к этому 1½–2½ золотых (10–25 руб.), которые он должен заплатить за самую жалкую конуру в одном из греческих монастырей, да золотых 1½ в год на угли и дрова, хотя это более чем недостаточно, да на разные мелочи расход, хотя по пятачку в день, мы получим минимальную сумму около 120–150 руб., необходимых для того, чтобы просуществовать год в Иерусалиме; мало-мальски порядочное житье обойдется уже никак не менее 300 рублей, не считая еще расходов на религиозные потребности, на одежду и на непредвиденные расходы. Из этих данных можно судить о количестве денег, которое должен иметь паломник, намеревающийся пожить в Иерусалиме, сколько душе его будет угодно.

Еще труднее определить размер той суммы, которую приносит паломник с собою на жертвования в святых местах. В одной из глав этой работы я определил сумму денег, оставляемых каждым поклонником, собственно греческим монахам, в среднем minimum 15–20 рублей, хотя она и колеблется от 25–100, смотря по кошельку паломника. Эта средняя будет скорее сравнительно очень малою, чем большою, так как единичные жертвования не десятками, а даже сотнями рублей не особенная редкость. Я думаю, что даже самый бедняк, полунищий паломник не может не оставить, по крайней мере, десяти рублей в пользу греческого духовенства, жертвуемых под различными видами тем или другим путем, при записи в книгах, покупке свечей, пожертвованиях на масло, на тарелки, в кружки и т. д. Высчитать максимальную сумму доброхотных даяний тем более трудно, что это составляет секрет каждого жертвователя, старающегося не разглашать о своем пожертвовании и творить его, по словам Енаигелия, чтобы и правая рука не знала, что делает левая. Правда, наш паломник, раз решившись сделать пожертвование, приносит его, не скупясь, но все-таки высасывание от него постоянно денег греческими монахами не только подрывает авторитет этих последних, но даже и охоту к добровольным пожертвованиям, заставляя паломника прямо скупиться, чтобы осталось что-нибудь и до другого раза. В разных местах своего труда я уже указывал на то, как прост и доверчив бывает часто паломник к греческим монахам, умеющим ловко высасывать не только последние гроши, но и крупные куши, которые берегутся в глубине мошны богомольцами, даже не имевшими в голове прежде поставить их целиком на запись или поминовение. Результатом таких пожертвований является не редко полное разорение поклонника, чему примеры я уже приводил.

Об отношениях Патриархии, консульства и его агентов на постройках к паломникам, по вопросу о письмах, о недостатке духовного руководительства и защиты я тоже достаточно говорил, а потому теперь должен перейти к весьма щекотливому вопросу о нравственности паломников.

Идеалов высокого подвижничества среди них, разумеется, найти также трудно, как и везде в конце XIX века, когда материализм затушает даже последнюю искорку идеальных стремлений, которые сохранить ныне так трудно, как никогда; но подвижничество, приближающееся более или менее к идеалу древнего паломничества, не составляет еще совсем редкого исключения. Но ни среди интеллигенции и торгового сословия, ни даже среди монашества нечего искать таких современных идеалов или образцов; их выдвигает тот же серый, простой, не хитрый умом и простой сердцем люд. Тот же одетый в бараний полушубок, обутый в лыки, с тощею сумою за плечами и простым посохом в руках мужичек, вышедший из дымной лачуги, чаще других представляет высокий, возможный в наше время идеал истинного подвижничества, который не считается своими подвигами, своими трудами, не фарисействует, не мудрствует лукаво, а несет бодро подъятый добровольно крест, не смотря на все невзгоды... Немного сравнительно этих истинных поклонников ныне, надо сознаться, и с каждым годом число их уменьшается, но ими все-таки только и держится паломничество, ими оно только и сильно. Описывать этот тип, к сожалению, вымирающий, нечего, потому что его не трудно представить... Божий странник, раделец, трудник, словом поклонник Христа, а не маммоны, вот те определения, из которых создается понятие об этом типическом представителе русского паломничества.

За этим высшим идет другой тип поклонников, все-таки еще симпатичный, богомольцев не подвижников, а простых трудников, не мудрствующих лукаво, но задавшихся раз целью совершить паломничество и отбывающих эту добровольно на себя наложенную повинность с энергиею, которая может создавать чудеса. Паломник этого рода еще смотрит на свое паломничество, как на религиозный подвиг, и совершает его с полным благоговением, «не рассуждая ничесо же». До подвижничества он далек, но он не погрешит ни перед святынею, ни перед своею собственною совестью в чем-либо, не подходящем для паломника. Быть может, многие из них исполняют только обрядовую сторону религии, быть может, они молятся без чувства, которое делает пламенною молитву, быть может, вы не увидите их плачущими и рыдающими от священного трепета и умиления перед величайшими святынями христианства, но в них за то никто не может бросить камень обвинения и сказать, что они помрачают честное имя паломника…

К сожалению, однако, есть и такие, благодаря которым на паломничество падает столько тяжелых нареканий, и их очень не мало теперь идет в Палестину. Прикрываясь именем паломника, одевшись в шкуру агнца со смиренною личиною, эти личности скрывают свое нравственное убожество, свои волчьи инстинкты, и действительно позорят честное имя, присвоенное ими напрасно. Назваться поклонником не хитро; всякий, отправляющейся в Палестину или побывавший там, присваивает себе это название, пользуясь тем уважением и доверием, которые до сих пор в русском народе неразлучны с именем поклонника, этот всякий действительно заслуживает часто быть возвращенным в Россию по этапу с тяжелыми цепями на руках и ногах.

К сожалению, поклонников последнего рода очень не мало идет теперь ко святым местам; изо всех сословий выходят они, хотя сравнительно (и даже абсолютно) простой серый народ менее всего выделяет из своей среды таких подонков. Мещане, ремесленники, мелкие чиновники, бродячие монахи, часто настоящие побродяги, носящие только черную рясу и не видавшие никогда монастыря, равно как бездетные женщины, приживалки, салопницы, кумушки, вот контингент этого рода поклонников, благодаря которому теперь не бросает камень в паломничество, кто только не хочет.

К этим то последним и относятся все мои подозрения, даже относительно способа, каким они попадают на Святую Землю. Каким образом, на какие средства многие из них совершают это путешествие, я решительно недоумеваю, но, вероятно, они попали сюда не совсем-то честным путем. Сколько раз, к великому своему огорчению, я видел таких богомольцев, побродяг, которые не могли бы честным трудом скопить даже десятка рублей, когда они каждую копейку, даже паличку в Иерусалиме старались пропить на ракичку или мастику, сколько раз я наблюдал таких женщин-паломниц, при одном взгляде на которых зарождались самые неприятные, ужасные подозрения! Если они способны, думалось мне, грешить против седьмой заповеди даже в Святой Земле, не таясь, и открыто иногда там, где настоящий паломник проливает слезы умиления и стоит с трепетом, созерцая и молясь, то на что они способны были у себя дома, на родине? И чем больше узнавал я таких личностей, чем более анализировал сотни богомольцев, проходивших перед моими глазами, иногда подсматривая и наблюдая, надев чуть не личину, и тем вызывая их на откровенность, я тем более убеждался в том, что я не ошибаюсь в своем сперва априорном суждении; много, очень много неприглядного и даже оскорбляющего не только чувство христианина, но и всякого порядочного человека, увидал я тогда прикрывающимся честным именем паломника.

И стало тогда мне понятно, что человек, который под благовидным предлогом раздобыл себе средства к путешествию в Святую Землю, хотя прибыл туда, все еще нося облик агнца, и не думает скрывать своих волчьих и лисьих наклонностей, творя такие вещи, за которые он попал бы на родине в тюрьму. Для чего же он прибыл в Палестину, невольно я спрашивал самого себя, к чему он выносил все-таки кое-какие лишения, когда сердце его не было согрето верою, когда он в паломничестве своем не искал удовлетворения своих духовных потребностей, не искал разрешения сомнений, тяготевших на его сердце? Ответить прямо я не решусь, но мне кажется, что такой человек путешествовал только для виду, чтобы просто поразвлечь себя, вкусить новых ощущений, получить новые впечатления, а, быть может, чем-нибудь насытить и свои животные потребности, получив в придачу еще почетное звание паломника.

Еще на пароходе многих из таких обманщиков легко отличить от истинных паломников, потому что они бросаются в глаза тем или другим своим художеством. Одни из них напр., безобразничают на пароходе до такой степени, что капитаны должны принимать суровые меры, другие же, везя с собою в числе прочих продуктов еще горячие напитки, ублаготворяются оными часто до того, что лежат без чувств (я видал раза два паломников, тащивших с собою в Иерусалим целые четверти русского добра; не довольствуясь своими запасами, они в каждом порту отведывали еще местного спиртуозного производства). Благодаря присутствию подобных личностей на палубе парохода, среди богомольцев можно слышать такие вещи, которым прилично раздаваться разве только в трактире. Разумеются, и по прибытии в Святую Землю такой паломник не исправляется к лучшему. В Яффе и в Иерусалиме, и везде, куда он ни прибывает, вопрос о выпивке имеет для него самое существенное значение, и такой человек, поклоняющийся только маммоне, осмеливается являться перед лице святыни, не только выпивши, но часто очень и очень не в своем виде. Я пропущу детали такого скотоподобного quasi паломничества, пропущу и те отвратительные сцены, которые мне приходилось видеть в Иерусалиме не раз среди своих соотечественников!... Если, упившись до nес plus ultra, один из таких поклонников был способен взобраться на крышу Храма Воскресения, покрывающую Гроб Господень, и под сенью купола Голгофы отдавать дань Бахусу со всеми ее последствиями, то я думаю, что лучшего примера привести нельзя. Всякий русский, видевший эту потрясающую, отвратительную сцену, без сомнения, рад был бы откреститься от подобного земляка. Правда все это исключения, но, к сожалению, не такие редкие, чтобы они только подтверждали закон, что нет правила без исключений.

Оставив крайности, которых я, повествуя подробно о паломничестве, не могу пропустить, я должен сказать, что вообще умеренное пьянство между паломниками не особенная редкость. Ни один праздник не обходится без того, чтобы кто-нибудь не выпил лишнего, и даже по свойству широкой русской натуры не учинил дебоша... Обыкновенно товарищи выпившего приводят его на постройку и помещают в особую комнатку, где он может хорошо проспаться. Выпивают также нередко и бабы, особенно из постоянно живущих в Иерусалиме по греческим монастырям, и тогда в этих последних подымается дым коромыслом. Сколько споров, брани, упреков, часто в непозволительной форме, слышится тогда среди тех, которые пришли в Иерусалим спасаться, и pro forma живут здесь только для этой возвышенной цели.

За мужчинами других выдающихся художеств, кроме излишней склонности к выпивке и последствий, сопряженных с этою последнею, я указать не могу, но за женщинами водится еще один грешок, который не менее, если не более позорит паломничество вообще и заставляет многих смотреть прямо презрительно на паломниц, как на нечто такое, что не заслуживает часто даже имени честного человека и порядочной женщины.

Еще на пароходе приходится, к сожалению, всякому убедиться в этом. Спросите первого встречного офицера или матроса из команды любого парохода, и они вам отзовутся крайне нелестно о паломницах вообще, и особенно о молодых. Правда, команда наших пароходов вообще не особенно расположена к паломникам, но, к сожалению, это нерасположение и даже антипатия отчасти заслужена ими, благодаря личностям, позорящим паломничество, увеличивающимся численно с каждым годом. Не смотря на такую антипатию команды пароходов, все-таки не верить абсолютно тому, что говорят и что доказывают самым убедительным образом все, а не отдельные личности, будет слишком не логично и смешно. Сколько раз офицерство, с которым я сходился на тех или других пароходах, рассказывало мне самые непозволительные вещи о наших паломницах, просто приглашая меня в свидетели тех безобразий, которые подчас проделываются некоторыми из этих последних, но я с априорными взглядами на паломничество вообще избегал этих corpora delicta, пока обязанности врача не убедили в том самым положительным несомненным образом.

Редкий рейс обойдется без таких импровизаций со стороны паломниц, что обидно становится за человека, не только за паломника, на которого падает нарекание за грехи его невольных товарищей и товарок по пути. Офицеры и матросы наперерыв ухаживают за молодыми паломницами, и обыкновенно очень и очень не без успеха. Стоит только обойти пароход ночью, чтобы убедиться в этом воочию. Слишком интимные беседы богомолок с матросами среди темноты ночи на носовой палубе около груды канатов, около машины и в других потаенных местах, иногда под брезентами, пробудят сомнения в самом неверующем, если более уясняющие сцены, от которых приходится бежать, не докажут этого с неотразимою логичностью. Как врач, я мог убеждаться во всем этом и другим путем, когда приходилось давать советы тем или другим заболевающим совсем не морскими болезнями.

Я знаю, многим покажется мое обвинение слишком тяжелым, и они вправе не поверить мне, как не верил этому и я, пока не убедился воочию, но, к сожалению, в этом каждый может легко убедиться, сделав рейс на пароходах Русского Общества, хотя до Царьграда. Разумеется, подобные личности, которые, даже отправляясь на богомолье, могут так не распинать свою плоть, прибыв в Святую Землю, тоже едва ли проникнутся противоположным убеждением и воздержатся от проявления своих наклонностей до первого случая. А этих случаев очень и очень не мало представляется каждой мало мальски смазливенькой паломнице, увы даже на Святой Земле. Я говорил уже, кажется не мало, откуда всего легче и почти наверное (исключительно) подвернется случай, явится спрос, за которым недалеко и предложение... Молодые, отъевшиеся, ничего не делающие греческие монахи, которых ни сколько не улучшает, не сдерживает и не облагораживает величие сана, положения на различных ступенях иерархии и громкого титула, подчас носимого ими, сумеют быстро забрать в свои лапы легко поддающихся паломниц. Личности, подобные только что описанным, много и не потребуют. Явился бы только спрос, и все остальное забыто... Для тех же, которые не особенно податливы найдутся и другие средства... Да, можно не верить мне, можно посмеяться над моими словами, но я все таки буду утверждать, что благословения и назидания часто действуют на наших паломниц не менее сильно, чем ракичка, дурман и самое гнусное сводничество... Бог с ними, Бог им судья! Что творится в отдельных одиночных кельях, судить не мне, бытописателю паломничества, когда Христос не осудил блудницы! Пусть только оно творилось бы там, в тесных стенах вдали от людского глазу, не вылезая на показ... То, что по самой природе своей творится более тайно, чем все остальное на свете, не творилось бы перед очами других, не только что паломников, не творилось бы там, где все живое должно трепетать от священного ужаса и волнения... но, к сожалению, для таких животных во образе людей не существует, по-видимому, святого места на земле.

Но довольно об этом, набросим покров на детали, могущие только смущать порядочного человека, не представляя для него ничего интересного. Что еще можно сказать о паломниках после того что я сказал, нарисовав перед глазами читателя, как мог живо, два таких противоположных типа, как только что описанный сластолюбец и истинный паломник, между которыми, как между двумя крайними типами, идет ряд средних промежуточных, из которых слагается паломническая масса.

Паломник все-таки, не смотря на то, что он иногда целою головою возвышается над уровнем толпы, прост и доверчив в преобладающем большинстве. Простота хуже воровства, говорит русская пословица, и на богомольцах Иерусалима это сказывается всего рельефнее. От их простоты и незлобивости происходит многое, что не могло бы случиться с людьми, более искушенными жизнью и опытом, людьми более хитрыми умом. Большинство поклонников, благодаря своей простоте, делает ряд непростительных ошибок, которые им иногда приходится выкупать дорогою ценою. Даже не сделавши ошибок, паломник находится все-таки еще не в таком блестящем положении, чтобы ничего не хотел, ничего не желал; и мог бы безмятежно совершать свое паломничество.

Если же стрясется над ним какая-нибудь беда (а их мы видели не мало в жизни паломника), куда ему обратиться за помощью или советом, где искать защиты? До Бога высоко, до Царя далеко, а потому нет никого у паломника, на земле кто бы мог заступиться тот час за обиду маленького человека. И сколько не хлопочет несчастный бедняк, все равно ничего не добьется, а потому он ничего и не ищет, ни на что не протестует, а покорно несет удары судьбины и сносит обиды. Приучившись терпеть, он и остается обиженный, поруганный, беззащитный, беспомощный. Выплачет он свое горе слезами горючими, погрустит, помолится, поплачет, а не то выругается не по-человечески на своих обидчиков и оскорбителей, и все окончено. Вот, отчего паломники так плаксивы, обо всем так «сентиментально грустят» и плачут, как малые дети, на что указывают некоторые, как на факт, вызывающий антипатию к паломникам.

«Они в самом деле похожи на детей» говорил покойный Патриарх Иерофей. Это правда, они дети, но дети взрослые, которым нужны не няньки, а наставники, к которым мы теперь и перейдем. Оговоримся притом наперед, что наставников этих пока нет, и мы будем говорить о них только, как о желаемом, ожидаемом, необходимом, полезном, но во всяком случае, как о ріа desideria.

Мы говорили уже не раз в разных местах своего труда о слабости нашей миссии и о неспособности ее выделить для паломников из своей среды настоящих руководителей и наставников. Два иеромонаха, не обладающие ни одним качеством миссионера, не могут быть даже настоящими духовными пастырями, не только что орудием пропаганды; два старца, которых лета и седина составляет лучшее украшение, даже имея во главе своей достойного руководителя, не могут сделать ничего, если бы даже захотели для своей вечно переменяющейся паствы в несколько тысяч человек. С них довольно вполне и того, если они будут исполнять все требы и службы неустанно в русском храме на постройках; у них не найдется времени быть руководителями паломников, а тем более их путеводителями, хотя это было бы крайне желательно.

Святую обязанность этих последних мог выполнить лишь знающий иеромонах, обладающий не только знанием, потребным для руководительства над поклонниками, но и достойным авторитетом, потребным для того, чтобы в самом деле предводительствовать ими. Только тогда он мог быть настоящим пастырем словесного стада, настоящим вожаком и организатором партий и караванов богомольцев, ежегодно искрещивающих вдоль и поперек Святую Землю.

Для этого, разумеется, надо немного, всего только увеличить нашу миссию вдвое, обновив ее свежими силами, могущими не только отстаивать авторитет русской миссии, но и увеличивать во всех отношениях ее значение.

Помимо нужд поклоннических, нам все равно придется увеличивать в скором времени свою миссию, если мы хотим, чтобы добрые семена, сеянные нами ныне в Палестине, возросли и, если не принесли плод сторичный, то и не были бы заглушены плевелами. В самом деле, у нас теперь уже в Палестине две церкви готовые, если не считать еще домовой при миссии; на Елеоне церковь будет скоро окончена, а при подножье ее у Гефсимании на днях заложен новый русский храм, которого сооружение, вероятно скоро будет приведено к концу, если будет продолжаться с тем же рвением, с каким поднято и велось это дело до сей поры. Вопрос времени составляет также и создание храма на русском месте недалеко от Храма Воскресения; место, покрывающее крайнюю часть Страстного пути, приведшего Спасителя на Голгофу (как показали недавние раскопки, произведенные Палестинским Обществом), не может быть занято ничем иным, как храмом во имя Распятого Христа.

Раз мы будем иметь четыре или пять своих храмов на Святой Земле, неужели же мы оставим их без служения на родном языке, а следовательно и без пастырей? Сделать это, также как и передать их в руки Патриархии, было бы логическим абсурдом, который никогда не может и не будет иметь места. У Гефсимании и Елеона всегда найдутся поклонники, хотя бы и не было в Палестине наших паломников, жаждущих услышать русскую службу на месте святе. Для выполнения всех этих треб в новых храмах потребуется логически и усиление Иерусалимской духовной миссии.

Наша миссия пригодится еще для одного великого, святого дела на Святой Земле, это для насаждения образования между православными арабами. Кому, как не миссии, должно быть ближе всего это дело, и наша первая русская школа в Бетджале для арабских девочек, созданная, по воле покойной Императрицы, трудами настоящего начальника миссии, о. Антонина, показывает, что миссия наша и не чужда школьному делу. Если и не могут в этих школах, теперь насаждаемых на Святой Земле Православным Палестинским Обществом, работать над воспитанием и образованием детей сами миссионеры, то пусть они хотя возьмут эти школы под свое наблюдение, свою ответственность, и соблюдут в духе православия «каждого от малых сих», вверенных их попечению.

Нам остается еще сказать о самой важной, так сказать, прямой обязанности всякой миссии, о ее миссионерстве. Этот род деятельности составляет вообще слабую сторону русских миссий вообще, а в Иерусалиме более, чем где либо; исключая разве Китая и Японии, наши миссии нигде не оправдали своего назначения. Мы не будем разбирать общих причин этого колоссального недостатка, так присущего русским учреждениям вообще, но рассмотрим подробнее только условия, при каких находится наша Иерусалимская миссия, уже 40 лет существующая в Палестине.

Состоит она всего из трех иеромонахов, одного иеродиакона и нескольких певчих, которые, как люди светские, в счет не идут. Материальною силою она особенно похвастаться не может, еще меньше, своею духовною и моральною; тихие, старые, быть может, и очень добродушные иеромонахи, всего менее способны быть не только борцами за православие, но даже пионерами и застрельщиками его. Дай Бог им только при своей материальной слабости и без всякой внешней поддержки не уронить знамени русского православия, призванного в Палестину судьбою поддерживать туземное православие. Они могут быть хорошими представителями русского незлобивого, не воинствующего духовенства, но не русского миссионерства; у них нет той духовной силы, той доли фанатизма, того самозабвения и вместе с тем того огня, которым должен пылать всякий миссионер, представляющий не пассивную только, а активную, так сказать, воинствующую духовную силу.

Для того, чтобы быть миссионером, помимо воли и желания, помимо познаний, надо иметь призвание, надо уметь покорять сердца силою своих убеждений и примера, одним словом надо родиться миссионером. Хотя образование и необходимо миссионеру и придает ему огромную силу, но во сто крат ему необходимее те качества, благодаря которым простые Галилейские рыбари стали ловцами человеков и уловили вселенную в сети, заброшенные Христом в океан ложного Богопочитания, неверия и слепоты. Как ни прискорбно для православного брать примеры с католичества, но нельзя не указать на его миссионеров, которые выставляют настоящие христианские образцы этих благородных духовных борцов. Покойный латинский Патриарх Валерга был великим миссионером. Этот полный жизни и энергии человек, блистательного ума и железной воли в 27 лет своего Патриаршества, начав из ничего, из ничего создал могущественную католическую пропаганду на Святой Земле. Он то и нанес туземному православию первый страшный удар, огромную кровоточащую, ослабляющую рану.

Только искусный хирург может перевязать эту рану, остановить быстро вытекающую кровь из изнемогающего организма, поддержать его своим искусством и даже влить новой крови, новой силы и энергии. Таких-то хирургов и ждет изнемогающее, израненное православие на Святой Земле от России, от русских миссионеров. Они и должны явиться или возможно скоро, или никогда; немного позднее будет уже совсем поздно, потому что свет православия померкнет в Палестине в удушающей атмосфере иноверных пропаганд и не возгорится никогда, потому что католичество и протестантизм умеют мертвить живую веру, умеют гасить яркий светоч религиозного чувства и теплоты навсегда, одною своею догматикою и папизмом, другое отрицанием и самомнительною авторитетностью.

Православие ждет помощи от России, потому что больше прийти ей не откуда. Мы видели это уже хорошо, разбирая отношения к делу православия греческого духовенства и Патриархии, его единственных официальных защитников и хранителей. Не им уже высоко держать знамя православия; оно вываливается из их изнемогающих от бессилия и старческой порочности рук, и православию, называемому доселе греческою верою, становится уже тяжело носить имя народа, теряющего эту веру, поклоняющегося более мамоне и золотому тельцу, чем Распятому Христу. Россия должна взять Восточное православие в свои мощные объятия и, прикрывши его от тлетворного влияния западной пропаганды, согреть своею жизненною теплотою и тем огнем, который ярко горит в светоче нашей церкви и в сердце русского народа со времен Владимира и княгини Ольги.

Но как же помочь делу, спросят меня, вероятно многие, сочувствующие этой святой пропаганде, дорожащие судьбами православия, где бы оно еще не теплилось?

На вопрос этот ответить и легко, и не легко, потому что он решается просто, но не спроста... Спасение для православия на Святой Земле должно прийти от русского общества и русского духовенства в особенности. Припомним, что и иноверная пропаганда завоевала Палестину не сильною числом, но мощною духом армиею, составленною из хорошо вооруженных, строго дисциплинированных духовных борцов. Они бились за свое дело в первых рядах, имея в резерве полу светские полу монашеские ордена, частных лиц и общины ремесленников, колонистов, целую армию пропагандистов, поддерживаемых еще щедрою материальною помощью, лившейся со всех концов мира, и дипломатическим представительством всех держав Европы.

Для достижения нашей цели мы должны действовать в Палестине тем же оружием, тем же путем.

О щедрой материальной помощи, всегда шедшей из России в Святую Землю, не приходится и говорить; если бы дело обусловливалось только этою последнею, Палестина была бы давно в наших руках. Не можем мы рассчитывать только на особенно сильную поддержку русской дипломатии, которая как бы потеряла свое обаяние на Востоке и забыла то недавнее время, когда перед представителями Московии трепетала Оттоманская империя.

Нечего нам также надеяться на пионеров русской цивилизации в Святой Земле, на русских колонистов, на русские частные благотворительные общества; их нет и не будет, по крайней мере, еще очень долго. Нашею регулярною силою в Палестине поэтому остаются наше духовенство, наши школы и наши паломники, а в резерве лишь одно Православное Палестинское Общество, которое с помощью Божьею, с течением времени, еще шире и разнообразнее распространит свою деятельность на всю Святую Землю. Рассмотрим же все боевые элементы этой русской силы по отдельности в том виде и в том вооружении, в каком они должны вступить в борьбу с страшными врагами, засевшими в крепкие позиции, из которых их выбить не легко. Мы начнем с силы вспомогательной, чтобы перейти к самой фаланге напоследок.

Православное Палестинское Общество, уже имеющее под собою такую крепкую основу, какой не имеет ни одно частное общество на Руси, симпатию целого русского народа и сильную правительственную и авторитетную поддержку, представляет не только один из тех мощных устоев, за которые может ухватиться православие на Святой Земле, но и такую живую активную силу, которая может бороться сама по себе небезуспешно, как оно показало себя в первые же годы своего существования.

Второю могучею русскою силою в Палестине будут наши паломники. Это живая мощная сила, повторяю я снова, но ею нужно уметь пользоваться, уметь найти в ней точку опоры, и тогда ею можно творить чудеса. Если уже теперь паломничество сумело поддержать честно и грозно русское имя на Святой Земле, которое не было поддержано ни нашею дипломатиею, ни нашими колонизационными элементами, ничем другим, напоминающим о России, если наш паломник заставил араба учиться по-русски и обезопасил многие дороги в Палестине, то чего можно ожидать от него, если уметь направить разумно эту могучую стихийную силу! Огромное нравственное и духовное влияние, огромное впечатление на туземцев Святой Земли производит эта масса простого, но сильного духом русского народа, который ежегодно целыми тысячами приходить туда из далекой родины с одним посохом и сумою и обходит вдоль и поперек всю Палестину, «как любую русскую губернию». Надо сознаться, что доселе наше паломничество сделало все то в отношении поддержания русского авторитета на Востоке, чего не могут достигнуть ни русская дипломатия, никакая другая русская сила. Мы фигурировали до сих пор на Святой Земле не школами, не храмами, не больницами, не миссионерством, не влиянием консулов, ничем иным, как иноверная пропаганда, а лишь одним паломничеством; только благодаря ему, мы сохранили живую органическую связь со Святою Землею и не только не вытеснены оттуда, а напротив имеем все данные, чтобы поставить еще русское имя и русское дело честно и грозно, достойно могучего народа. И так, в паломничестве нашем пусть ищут опоры и поддержки будущие русские деятели во Святой Земле, которыми будут исключительно наше духовенство и наши миссионеры; в нем одном эти последние могут найти такие же боевые элементы, какие иноверные пропагандисты нашли в своих колониях, общинах и ученых экспедициях.

Печальная судьба доселе постигала русскую миссию в Палестнне и слаба она была по своему составу, бедна материально, и не сильна авторитетом; не сильная какою-нибудь другою внешнею поддержкою, она была убоже всех других миссий на Святой Земле. Очень недолго она просуществовала более или менее самостоятельно, да и то в это время, будучи нежеланною гостьею Патриархии, даже живя в ее помещении, ей пришлось стать по неволе в полузависимое от нее положение, что было чуть не обусловлено широко вещательными, исшедшими не из жизни, а из канцелярии инструкциями.

Учрежденная в 1847 году с архимандритом во главе, она не имела ни собственного уголка, никакой другой поддержки материальной или духовной, и содержалась всего на 10000 рублей. А между тем по грандиозной инструкции, она при своих грошевых средствах обязана была, кроме исполнения своих прямых обязанностей, «преобразовывать мало по малу самое греческое духовенство, возвысить оное в собственных его глазах столько же, сколько и в глазах православной паствы, а также привлечь к православию и утвердить в оном те местные народные элементы, которые постоянно колеблются в святой вере»... Разумеется, при таких средствах исполнение подобных задач было возможно только для канцелярии, пишущей такие инструкции, а не на практике.

Инструкции второй миссии 1858 г. с епископом во главе были еще более комичны. Кроме всевозможных обязательств, ей навязанных, она должна была облагодетельствовать паству богоугодными учреждениями, милостынями и всеми просветительными мерами... и притом распространять круг своей деятельности на всю Палестину, Сирию, Ливан, Дамасск, горную Хазбею, Сидонское побережье, Синай и Египет, т. е. по словам г. Хитрово, «на три восточные православные Патриархата от источников Ефрата до истоков Нила»; выполнение этой колоссальной задачи было возложено на трех иеромонахов, которым отпускалось на все эти потребности около 15000 рублей в год.

Обеим миссиям было вменено в обязанность «не вмешиваться в житейские дела наших поклонников, и иметь только наблюдение об их нравственности...»; миссия значит прямо, de jure была лишена даже возможности опереться на эту живую русскую силу, не имея ни откуда поддержки. При таких выработанных за зеленым столом инструкциях не мудрено, что обе наши первые миссии не только не выполнили своего назначения, но и не сделали ничего для поддержания авторитета России на Святой Земле уже потому одному, что они были связаны по рукам и по ногам.

Нашим первым миссиям не имевшим притом ни никаких материальных или духовных средств, «пришлось кроме того вести борьбу, отстаивать православие и значение России не против иностранной пропаганды, не против Иерусалимского Патриархата, продолжавшего недоверчиво относиться к ним, а против собственных русских консулов. Борьба эта до того обострилась, что в 1880 г. только заступничество Государыни Императрицы спасло миссию от совершенного уничтожения».

Несмотря однако на свое грустное положение, когда наша миссия вела борьбу против всех, вполне борьбу за существование, не ладя не только с Патриархатом и консульством, но и с Палестинскою Комиссиею, она все-таки работала, как могла, и справедливо замечает г. Хитрово, «кое-что, добытое нами (на Святой Земле), следует приписать преимущественно духовной миссии», но еще справедливее будет сказать, что большая часть, сделанного в Палестине, создана трудами неутомимого русского деятеля, настоящего начальника миссии.

Он приобрел земельные участки в Яффе, в Горней, в Иерихоне, на горе Елеонской, в Тивериаде, в Хевроне, и на них начал строиться тогда, «когда наше место близ Храма Гроба Господня, находящееся в заведовании Палестинской комиссии, оставалось (до последнего времени) таким же заглохшим пустырем, как и 25 лет тому назад».

Описывая хождение наших паломников по Палестине, я при каждом случае упоминал о постройках о. Антонина и описал их достаточно подробно, а потому теперь, резюмируя в нескольких словах все их значение, скажу просто, что, благодаря этим Антониновским приютам, наш поклонник находит себе пристанище и на берегу Иордана, и в Горней, и в фанатическом Хевроне, где еще наших паломников недавно били палками.

Этими постройками о. Антонин стяжал себе громкую известность не только в среде русских паломников и европейцев, путешествующих по Святой Земле, но и всех туземцев-арабов, турок, даже евреев. «Москов архимандрит», таково название, под которым у туземцев известен о. Антонин, самое популярное имя между православными арабами Святой Земли. Его неподкупная честность, любовь к науке и археологическим изысканиям, доставившим ему некоторую известность (и звание члена Имп. Общ. Любит. Ест. Антроп. и Этнографии в самое последнее время), умение вести дела в пользу России и русских, его неутомимая труженицкая деятельность, все это делает его личность крайне симпатичною. Не мудрено, поэтому, что он встречает отпор со стороны Патриархии, как деятель нового порядка вещей, как проводник здравого русского начала и смысла в застарелую и захудалую Палестинскую жизнь.

Только теперь, когда у русской миссии есть своя родная земля и свой родной уголок, свои опорные пункты на Святой Земле, она может подумать и о своей прямой цели стать настоящим борцом за дело православия «на месте святе»; требовать же от нее этого ранее было бы по крайней мере нелогично. Теперь наша миссия может работать «без страха» на Божьей ниве, ноне ей, этой слабой, беспомощной, безденежной и не поддерживаемой никем русской миссии или, вернее сказать, трем иеромонахам, на которых падает столько укоров со всех сторон, окруженных врагами даже изнутри, почему-то вооруживших против себя всех и вся (кроме нас, знающих и признающих ее заслуги), возможно бороться с могучими силами противников, хотя этого и требует борьба за существование.

Но нельзя и уничтожать этой миссии; это можно вздумать, только сидя за зеленым столом, не зная что такое для России Палестина, потому что это было бы живым доказательством бессилия русской религиозной пропаганды, сигналом отпадения от православия его последних могикан между туземцами Святой Земли. Надо не уничтожать, а усиливать миссию, видеть в ней не только религиозное, но и цивилизующее, и ассимилирующее учреждение, а потому и организовать ее, как возможно лучше.

Побольше надо придать ей свежих сил, побольше могучих поборников православия, побольше людей способных миссионерствовать; вместе с тем надо дать ей кое-какие средства, потому что даже христианство нельзя распространять без денег, и главное придать ей побольше авторитета, чтобы не мог деятельности нашей миссии вредить какой-нибудь каприз соседа-консула, кляуза араба или подвох со стороны хитрого эллина, вечно старающегося подставить, где может, ножку русскому делу. «Суть бо Греци льстивы и до сего дни», как и во времена летописца Нестора. Надо поставить нашу миссию так, чтобы она не только не зависела от Патриархии, но и сама имела бы свой голос в Иерусалимском синоде, голос, который должны были бы уважать греки, зная, что за ним стоит могучая стихийная сила стомиллионного русского народа и воля ее Державного Вождя.

Тогда только не замедлять сказаться результаты деятельности «этой настоящей русской миссии» даже в самое короткое время; Россия исполнит свою миссию на Востоке, завещанную ей в наследие от Византии, и возьмет свою долю в богатом наследстве, оставленном последнею всему христианскому миру на Святой Земле, в которой она соблюдала светоч истинной веры.

Нe возьмем мы, возьмут другие, и Россия в Палестине, как и во многом другом, проиграет огромную ставку. В Палестине, стране, долженствующей быть или нейтральною, или принадлежащею всему христианскому миру, заключается вопрос не религиозный только, но вопрос, имеющий общее, если не мировое значение. На почве Святой Земли сталкивается не только православие с католичеством или протестантством, но сталкиваются все европейские народы столько же с их вековою культурою, сколько и с религиозными верованиями; нам не следует также сходить с этой арены без борьбы, потому что это было бы самоотречением, бестактностью, бесхарактерностью; но нам нечего на ней фигурировать одною стихийною силою, паломничеством.

На сколько в соединении с другими элементами борьбы оно может принести огромную пользу, на столько, взятое по отдельности, оно не может сделать ничего более того, что сделало до сея поры. На этом одном далеко не уедешь! Хотя бы десятки и сотни тысяч наших поклонников каждый год наводняли Святую Землю, если мы не приложим других разумных усилий, мы не подвинемся дальше западноевропейцев, которые действуют не массою, а отдельными высокообразованными личностями, высоко держащими знамя цивилизации и пропаганды с девизом «школы, школы и школы». У них из малого зерна вырастает могучее дерево, из одной школы плодится масса пропагандистов в лице молодых арабов и арабок, получивших с религиозным и образовательное воспитание; у нас из массы поклонников нет ни одного пропагандиста, да едва ли и будет. Настроили мол постройки, учредили консульство и миссию, да и с рук долой... Авось и сами проживут, да и сами наживут. А на деле мы все таки в Палестине пока только богомольцами и остаемся, молим Бога о своем убожестве, о грехах мирских, да о том, чтобы не вводили нас во искушение соваться носом туда, куда не пристало; любим еще мы получать от Патриархии индульгенции, да еще рассаривать свою последнюю копейку по таким широким карманам, о каких и в арабских сказках не говорится. Разве не мало мы делаем для Палестины!

А время, кажется, было бы нам опомниться, да дружно приняться за дело, сбросив свою славянскую лень с широкой русской натуры. Время бежит безвозвратно, а с ним катится и колесо мировых событий. Немного пройдет времени, «ополячится» Палестина, и наша миссия на Святой Земле, даже, если превратилась в рыкающего льва, уподобилась бы вопиющему в пустыне... Промедлению нет отсрочки. Новое время новые птицы, новые птицы новые песни! И так, viribus unitis, или, как у нас говорится, «друг за дружку, каждый за всех» примемся за доброе дело, потому что теперь самая настоящая пора. Будем только помнить, что горячиться и рубить сплеча в такой святой задаче, которая возлагается на Россию Провидением, было бы непростительною ошибкою... Quidquid agis,– prudenter agas et respice finem! Правда, с одной стороны уже и опущено много времени, но с другой только теперь мы и можем начать свою миссионерскую деятельность. У нас есть уже свои устои, свои передовые укрепления и форты. Скоро у нас будет 4–5 храмов на Святой Земле, несколько школ, насаждаемых Православным Палестинским Обществом, есть свои приюты, своя земля, свои люди... «Теперь¹¹, когда большинство поклонников в Палестине составляют русские, когда в Иерусалиме постоянно проживает по несколько сот русских, когда у нас есть свои прочные устои на Святой Земле и когда туземцы начинают осваиваться с русскими более, чем с другими европейцами и, приходя с ними в самые живые сношения, научаются даже говорить по-русски, тогда и для русской пропаганды найдется достаточно места, хотя, впрочем надо думать вообще не столько о борьбе с сильною католическою и протестантскою пропагандою, сколько о сохранении тех православных арабов, которые еще не успели столкнуться с не православными пропагандистами; к сожалению, их так не много, что надо торопиться, а не то и в самом деле Иерусалимская Патриархия останется совсем без паствы, a православие без исповедников на Святой Земле». Для чести Православия, для чести России и русского народа пусть это время не наступит никогда!!!

Я окончил свою задачу, выполнив ее как сумел, сказал все, что знал о паломничестве русском на Святой Земле. С горечью на сердце не столько писал я многие страницы, сколько рисовал их с натуры, копируя, как мог точно, живые типы, совершающиеся факты, анализируя с терпением анатома самые ужасные явления... Признаюсь, я сам порадуюсь первым, если страницы эти окажутся неправдою, и ложка их горечи будет парализована бочкою сладости, а не ложным обвинением в клевете, недостойным труженика, посвятившего много месяцев для изучения быта Божьих трудников, радетелей, поклонников Гроба Распятого Христа…

Я утаил много, если бы девиз Общества, пославшего меня, не напоминал мне коротко, но понятно. «Не умолчи ради Сиона и не успокаивайся ради Иерусалима!»

Описывая жизнь какой бы ни было кучки или группы людей без предвзятой идеи, с точки зрения беспристрастного этнографа, так сказать, обнажая жизнь со всеми ее хорошими и худыми сторонами, бытописатель не может закрывать глаз даже перед тем, чего видеть не хотел, а должен заносить в свою дорожную книжку заметки беспристрастного наблюдателя так, как их дает сама жизнь. Еще большого обнажения жизненной правды и зияющих ран можно ожидать от человека, не смотрящего издалека на наблюдаемые типы, а живущего с ними, старающегося жить их жизнью, слиться с ними естественно, не выделяясь из общей массы. Быть не обличителем, не критиком, а возможно точным зеркалом современного паломничества, вот задача, которую я поставил самому себе... На сколько я успел выполнить ее, судить разумеется не мне... Feci quiod potui, faciant meliora potentes!

«Аще что описах или не дописах, или не точно сказах – не судите и не кляните, но благословите»... я не выдумывал фактов, а только списывал их с живых, готовых образцов и типов.