I. Преобразования Петра Великого в сфере государственной и состояние церковной жизни в России накануне учреждения Святейшего Синода

Внешний и внутренний рост государства российского. – Церковная жизнь: высшая иерархия; приходское духовенство; монастыри; церковная дисциплина и церковные имения; паства. – Задачи преобразований в строе церковной жизни.

Ко времени учреждения Святейшего Синода Россия, после двадцатипятилетней деятельности Петра Великого, явилась неузнаваемою, по сравнению с прежним, во всех частях. Недаром Петр в одной из своих новогодних речей назвал себя Ноем по причине совершенного обновления при нем старого русского мира¹. Долголетняя упорная война неожиданно выдвинула наше отечество пред глазами изумленной Европы мощным колоссом, не только обладающим силою, но увенчанным и военною славой. На берегу широкой Невы прорублено было окно в Европу, дававшее государственному организму приток свежего воздуха и возможность правильного, свободного дыхания. Полтавская победа вырвала у воинственных тогда шведов пальму первенства на севере Европы и передала ее в руки России. Взятием Азова сильный ущерб нанесен был «исконному врагу Святаго Креста» – полумесяцу, и хотя после несчастливого для нас Прутского похода турки оправились, Россия все же успела при Петре расправить свои долго связанные крылья от моря и до моря. Север стал безопасен, юг не был опасен, на западе Россия была прикрыта бессильною, но устойчивою Польшей, а на востоке российские пределы тянулись на необозримые пространства до «неведомого моря». Новонародившийся флот, – дело рук петровых, – и регулярное войско, поставленное «наукой» и долгим «делом» в уровень с европейскими войсками, давали России, при таком положении, возможность из прежнего состояния пренебрежения войти в семью культурных европейских народов полноправным членом, с уверенностью за будущее, – в те времена, когда благополучие государств все еще обеспечивалось военною силой, а счастье добывалось мечем и огнем.

Рядом с внешним ростом России шел рост ее внутренний. С беспримерными усилиями насаждалось образование и выдвигалась забытая сила знания². Безвозвратно ушло то время, когда в предисловии к русской грамматике надо было писать, что она не противна Православию, потому что и святые отцы учились грамматике³, или когда каждая печатная книга своим появлением обязана была любительскому вниманию и милости какого-нибудь мецената⁴. Теперь безбоязненно и смело выходил в свет учебник французского языка и в своем предисловии поучал, что учение есть «неоцененное сокровище»⁵. А типографии едва успевали исполнять правительственные заказы по изготовлению книг. – Вызваны были к жизни долго дремавшие естественные богатства России, поощрялась промышленность⁶. Значительные изменения внесены были в вековой внутренний уклад русской жизни и совершенно был преобразован весь ее внешний строй. Царь сошел с трона, постепенно удалявшегося на такую высоту, что к нему не достигали уже взоры и вздохи народа⁷, «взял топор, молот и пилу» и сам поставил себя в ряд первых и самых усердных работников общенародного блага. Прежний приказной порядок правления, основанный исключительно на доверии и дававший полный простор произволу и злоупотреблениям, вкоренивший в России взяточничество⁸, был заменен государственным строем, выдвигавшим на первый план долг и обязанности, для каждого очерченные, где каждый являлся ответственным за свои поступки не только пред своим начальством, но и пред подчиненными, и даже пред посторонними. Все призывались на службу государству, общенародному благу, своим личным благосостоянием и имуществом, и жизнию⁹, и эта одинаковость долга уравнивала всех, кто ему служил¹⁰. С почвы рабского принижения, лицемерия, раболепства и неукоснительной вороватости лица, служащие государству, переводились на почву здоровых и открытых, прямых служебных и должностных отношений. Рабский язык, называемый высоким стилем, витиеватый, неискренний и непомерно длинный, был заменяем языком простым, соответствовавшим действительным мыслям, чувствам и отношениям. Установлен новый, январский год, вместо сентябрьского, и новое летосчисление – с Рождества Христова, вместо бывшего с Сотворения мира¹¹. Изменена форма старинного русского неуклюжего платья на более удобный европейский манер¹². Указами об обязательном бритье бороды и усов произведена перемена и во внешнем виде человеческого облика в русском народе¹³. Вводимы были изменения в привычный уклад домашней и общественной жизни: установлены общественные собрания – ассамблеи; велено строить в Москве каменные дома с черепичными крышами, наблюдать на улицах и на дворах в столицах чистоту и порядок, мостить улицы камнем; заведены аптеки вместо «зелейных лавок», допущена вольная продажа табаку, дровосекам даны наставления о распиловке дров и т. п.¹⁴. «Сердце России» – Москва не могла оставаться резиденцией государя, подчинявшего чувство разуму, была заключена в священный футляр первопрестольной столицы и оставлена для воспоминания и вдохновения, на случай надобности, а для нового государственного дела поставлен новый город – Санкт-Петербург, на берегу многоводной и могучей реки, у самого моря. Царь сам прошел всю России, и старая затхлая атмосфера могла оставаться нетронутою разве только в совсем недоступных углах.

Одна часть оставалась почти не тронутою преобразованиями – духовная. Современное Петру состояние и духовенства, и общества в духовном отношении оставляло желать много лучшего.

О патриаршем правлении памятный в истории петровского времени «прибыльщик» Курбатов, имевший специальное поручение «изыскивать прибыли» для «государевой казны», писал Петру по смерти патриарха Адриана, конечно, не выдумки: что покойному патриарху, при его болезни, трудно было за всем смотреть, что в духовном управлении большие беспорядки, что по части распоряжения церковными имуществами «во всем очень слабо и неисправно» и поступающие большие доходы «погибают в прихотях владетелей», что единственная в Москве духовная школа в полном расстройстве¹⁵.

Некоторые архиереи давали повод к замечанию, что «не всяк епископ может чистое слово сложить»¹⁶. Даже патриарх вызывал и со стороны мирского общества, и со стороны духовенства нарекания и упреки в невежестве, когда, не отличая обряда от догмата, формы от сущности, требовал перекрещивать чрез погружение уже крещенных чрез обливание, или, не умея отличить «кесарева» от «Божия», объявлял бритье бороды искажением образа Божия в человеке, преследовал бритье бороды и подстригание волос, входившее еще до Петра в моду у наших «европейцев», отлучал от Церкви имевших общение с «брадобрийцами», приравнивал, как патриарх Адриан, «усатых», т. е. безбородых, к котам и псам и запугивал их вопросом, где они со своим искаженным ликом станут на Страшном Суде. Недостаток образования вел к напыщенности свыше всякой меры. Среди архиереев попадались такие, которые «ревновали о вельми жестокой славе», давая предлог упоминать о стремлении их к чести, «равной царской». Будучи в добром здравии, они, для важности, заставляли водить себя под руки, милостиво и снисходительно принимая земные поклоны «подручной братии», которая «самоохотно и нахально стлалась на землю», только бы снискать благоволение владычного ока и в этом благоволении укрыть свое «неистовство и воровство». Нечего и говорить, что при таком настроении духовное общение между архипастырями и пастырями было в высшей степени затруднено. Двери патриарха для духовенства были закрыты на деле совсем; с большими усилиями можно было дойти разве только до патриаршего дьяка. Ставленников, явившихся для поставления в иереи Господни, не пускали, при испытании, даже в архиерейские сени, а держали на крыльце, в зимнюю стужу, по пяти-шести часов, заставляя приходить туда «мучиться» в продолжение нескольких недель. А тот недостойный сброд, который окружал архиерея в качестве его приближенной свиты, спешил вытянуть последнюю копейку у новоприбывшего деревенского бедняка. Если кто из духовенства хотел искать архиерейского суда, то «в приказ сторожа даром ни за что» не пускали, а к подьячему или дьяку явиться без взятки не решался и сам истец. Трудно и представить, до какой степени в таких случаях утрачивалось понятие об обязанностях архиерейства. Метко было замечено в одной жалобе на такое положение, что к воротам святителя страшно и приблизиться, как ко вратам адовым. Недоступность архиереев для духовенства была причиною их частой «оплошки», когда они всецело полагались на своих «служебников», а эти заранее были подкуплены людьми виновными или недостойными. Кроме того, как исключение, но все же встречались среди архиереев такие лица, который давали основание осуждать их за «мздоимство и неправду», дозволяли себе зашибить своеручно на молебне человека до крови, употребляли в отношении к провинившимся битье обнаженных плетьми, сажание на цепь с оставлением без пищи и тому подобные приемы «градской казни», – и довели себя до извержения¹⁷.

Из священников немного было таких, которые бы могли «наизусть проповедывать догматы и законы Священного Писания». По образованию священники не стояли на более высоком уровне по сравнению со своею паствой. И пастыри, и паства учились в одних школах, бывших при церквах, где единственным и учителем, и распорядителем был дьячок, все образование которого заключалось в уменье грамоте. Беглое чтение было достаточным цензом для получения священнического сана. Кто умел читать и писать, от того не требовалось уже дальнейшего образования. Проникали в священники и люди мало умевшие грамоте: приближенные к архиерею насельники архиерейского дома выучат кандидата на священство «двум-трем псалмам» и это выученное предложат, за взятку, прочесть на испытании в присутствии архиерея, а архиерей, не подозревая обмана, «посвящает еле грамотного невежду в должность пастыря и учителя». При таких условиях «многие невежды, никогда и нигде не бывшие учениками», носили звание учителей и пастырей и были поставлены учить и наставлять тех, которые считались их духовными детьми. В пастыри народа попадали, как выразился собор 1667 года, «сельские невежды, из которых иные и скота пасти не умели». Невежество духовенства нашло себе обличение даже в тогдашних букварях. В букваре 1708 года, в предисловии, располагающем к учению, после замечания, что «порок невежества», нетерпимый и в мирянах, тем более нетерпим в духовенстве, как сословии, призванном по самому назначению своему быть учащим, говорится: «Кто не вознегодует при виде тьмы невежества в иереях, о которых Христос сказал, что они должны быть светом миру? Кто не поболит христианским сердцем, что слепых ведут слепцы и все идут к погибельной яме? Гибельная вещь – невежество в начальниках. Горе кораблю, бьющемуся среди волн морской пучины, у которого матросы неискусны. Горе больному, который обращается к врачу-невежде!» Патетическая речь обрывалась евангельским возгласом: «Имеющий уши слышать да слышит!» Автор не захотел остановиться на этих весьма убедительных словах и, как бы опасаясь, что не будет достаточно понят теми, к кому это относится, заканчивал свою речь прямым обращением: «А в особенности вы, иереи Господни, вы, священнослужители страшных Христовых Таин, убеждающие своих детей и родственников к наследию служения вашего! Смотрите внимательно, каких желаете иметь наследников себе и служителей Божественных Таин. Если простой мирянин, не заботящийся о детях, приравнивается к детоубийцам, по слову Златоуста, то тем более повинен тот, кто хочет «предстоять престолу Владычню», где и Небесные Силы предстоят со страхом, если, не радя о духовных детях, дерзнет поставлять в служение ему невежду!» – Невежество вело к грубости в нравах и обычаях. Церковные службы были зачастую совершаемы небрежно или и вовсе были опускаемы. Оставалось в обычае при богослужении двоегласие и многогласие, обращавшее божественную службу в механическое вычитывание слов, из которых составлены молитвы. Невежественные священники «давали молитвы в шапку» для доставки на дом тем, которые не были в церкви. Данная Синодом на первых же его порах инструкция тиуну предписывала наблюдать, чтобы протопопы, священники и диаконы не пьянствовали и не кощунствовали в церкви, чтобы духовенство не бродяжничало, чтобы члены церковного причта не шумели пьяные в церквах и по улицам, не ссорились «по мужичью на обедах», не «доискивались подчиванья», не стремились проявлять «силы и храбрости к питью», не участвовали в кулачных боях, не ходили по кабакам. Иные священники настолько «закоснели в обычае пьянства», что давали повод к укорам, будто «до пьянства попы упиваются, а о церкви и детях духовных небрегут», или что в духовных людях по преимуществу «укоренилась сатанинская злоба безмерного хмельного упивания»¹⁸. Московские священники, назначенные в крестные ходы, не слушая литургию, расходились по домам прихожан для выпивки и закуски, а за себя посылали ставленников и крестцовых¹⁹. Пьяный священник бил своего духовного отца²⁰. При бракоразводном деле истец напоил допьяна двух священников, и они подписали ложные показания²¹. Рассказывали характерный случай, будто пьяный священник перевенчал свою собственную жену с капитаном, бывшим с нею в нечистой связи²². Когда было положено, для установления числа раскольников и для обнаружения тайных, чтобы священники представляли списки не исповедавшихся и не бывших у Причастия, каждый своего прихода, то было замечено, что священники, утаивая раскольников, ложно показывали, будто те причащались у них наедине, ложно удостоверяли также о крещении младенцев, в действительности ими не крещенных²³. Плутовство практиковалось даже в отношении к своим сослуживцам: при проезде государя в 1719 году чрез Торопец местный поповский староста производил сбор на образ будто бы для поднесения государю, чего не сделал, да и не намеревался делать²⁴. В 1714 году в Петербурге священник Троицкого собора был уличен в том, что пытался присвоить чужого гуся, которого он встретил на мосту, возвращаясь с приятельской вечеринки²⁵. Довольно часто возникали жалобы на духовенство за оскорбление словами²⁶ или действием. В Петербурге один священник, придя в церковь, где отправлял службу его младший сослуживец, и увидя, что «свечи зажжены не по уставу», тотчас же призвал в алтарь церковника и первым делом хватил его посохом²⁷; дьякон избил дьячка в церкви²⁸; священник избил прихожанку до крови²⁹; пономарь хватил по голове священника деревянным запором так, что тот упал³⁰; диакон заколол ножом свою жену за то, что получил от нее французскую болезнь³¹; священник обвинялся в животно-грубых отношениях в женщинам³². Лишенный сана диакон, вместе с сыном, подобрав себе шайку головорезов-крестьян, стал заниматься разбоем³³. Тоже и один священник в 1719 году сбежал и стал воровать и ездить на разбой³⁴. Крайняя необеспеченность приходского духовенства и тяжкая зависимость его от прихожан, когда прихожане подчас сдавали приходское место чуть ли не с публичного торга³⁵, при обременении значительными налогами³⁶, развивали среди священников бродяжничество. Промаявшись на приходе, они «за скудостию» бросали свое приходское место и шли промышлять хлеб своим ремеслом в другие места, преимущественно в Москву³⁷. Здесь или выходили в полковые попы, если встречали счастливый случай, когда полковое начальство искало для полка священника, или попадали в крестовые, крестцовые или викарные священники: крестовые, когда нанимались в домовые церкви на определенный, более или менее продолжительный срок³⁸; крестцовые, когда нанимались на службу поденно и в ожидании найма стояли на крестцах³⁹; викарные, когда нанимались служить ранние обедни в приделах; эти назывались иначе ранними или придельными и существовали преимущественно для совершения заупокойных поминаний⁴⁰. Уважения к духовенству среди пасомых было немного. «Священникам не было пощады от сильных людей». Священников «от церкви Божией сгоняли, били и увечили»⁴¹.

Просветительное в собственном смысле этого слова и даже вообще культурное значение монастырей ослабело. Монастырское ученье, оказавшее в древней Руси неоцененные услуги просвещению, и труд, возделывавший пустынные места и обращавший их в города, теперь в монастырях едва ли не отошли в область воспоминаний. Монашество к этому времени оказывалось «уже глубоко испорченным»⁴². В монастыри нашел доступ всякий сброд, бежавший от труда, искавший дарового хлеба, более привольной жизни, и закрыл своею темною массой немногих остававшихся в монастырях подвижников. Иные монастыри были переполнены и мирскими людьми, состоявшими на монастырской службе или стоявшими в монастырях по найму, иногда даже «греками, армянами, индейцами»⁴³. Богослужение, молитва, послушание, подвиги и воздержание уступили в монастырях первенствующее место пьянству, безначалию, разнузданности и страсти к наживе. Забыв свои обязанности и обеты, а может быть, по невежеству и не зная их, монахи в бесстрашии пьянствовали, проводили жизнь «во всяком бесчинии», своеволии, «беспутно волочились», ходили по кабакам, производили «многую вражду и мятежи»⁴⁴. Ростовский преосвященный Георгий Дашков писал Петру в 1718 году: «чернецы спились и заворовались»⁴⁵. В Петербурге Меншиков встречает пьяного монаха перед обедней в Петропавловском соборе⁴⁶. Пьянствуют и начальники монастырские⁴⁷, и братия⁴⁸. Бывали случаи, что монахи опивались до смерти⁴⁹. В Костромской епархии было много «маленьких и меленьких» монастырей, где все монахи были «забродяги»⁵⁰. Один казанский иеромонах, прожив лет пять в монастыре, в котором принял посвящение, перешел затем в другой казанский монастырь, отсюда через три года вышел в Троице-Сергиев, из Троице-Сергиева через полгода перебрался в московский Данилов, здесь прожил тоже только полгода, затем год провел в Иосифовом волоколамском монастыре, в вязмицком и, наконец, вернулся в Казань⁵¹. При добывании средств, монахи не стеснялись никакими уставами: венчали браки, притом без «памятей», «всякие мирские дела отправляли», раздавали ссуды, заводили торговые обороты⁵². Одного архимандрита обвиняли в мздоимстве⁵³, на другого жаловались, что наносит крестьянам и слугам монастырским побои⁵⁴, третий, при пропаже денег, самовольно учинил розыск, бил плетьми заподозренных в краже, заколачивал под ногти деревянные спицы и т. п.⁵⁵ Архимандрит патриаршего нижегородского Благовещенского монастыря в праздничные и высокоторжественные дни не принимал участия в соборном служении, жил своевольно, благовест у себя производил не вовремя, не согласясь с соборным⁵⁶. Архимандрит патриаршего Бизюкова монастыря, «всегда пьянствовавший» с монахами и крестьянами, «творил многия бесчиния и драки». Посадил одного монаха на цепь, а крестьяне, по наущению архимандрита, прибили этого монаха чуть не до смерти. Смоленский архиерей, в подчинение которому перешел этот монастырь, посылал к архимандриту монаха с подьячим за объяснениями, но посланных чуть не убили. Архимандрит кричал крестьянам: бейте монахов, они вас разорили⁵⁷. Бывали случаи, что настоятель принимал участие в разбоях и укрывал награбленное⁵⁸. Иеродиакон Александро-Невского монастыря в Петербурге обокрал братию и бежал⁵⁹. У иеромонаха Свирского монастыря Иосифа Сипягина оказалась «забобонная тетрадь», которою он пользовался⁶⁰. О некоторых начальниках монастырей возможны были отзывы, что они «едваль не раскольщики»⁶¹.

Дисциплина среди духовенства была крайне расшатана. Архиерей отзывался о патриархе, что тот «и грамоте мало умеет, на соборе только и сидит уставя бороду, ничего не знает, непостоянен, трус, поучение станет читать, только гноит: слушать нечего»⁶². Архимандрит вел себя в отношении к епархиальному архиерею так, что архиерей просил изъять монастырь из его епархии⁶³. Протопоп именовал архиереев шушерою⁶⁴. Монахи привыкли жить «по своей воле», не слушаясь своих настоятелей⁶⁵. Священники были «непослушны» протопопам⁶⁶. Царица Марфа Матвеевна жаловалась, что в Архангельском соборе диаконы кидали в священников воском⁶⁷.

Церковное достояние, достигшее в течение веков огромной ценности⁶⁸, уплывало без надлежащей пользы для Церкви. Устюжский епископ Боголеп жаловался, что при его престарелом предместнике, не занимавшемся вовсе делами, архиерейский дом оставался без ремонта и пришел в разрушение, а лица, управлявшие при нем делами, более имели заботы о разорении и взятках, чем о благоустройстве архиерейского хозяйства⁶⁹; все было разорено, расхищено; всем хозяйством заправляла архиерейская сватья-баба с внучатами, Ксения Бабаева, и после смерти архиерея забрала хлеб, скарб, деньги; начато было с нею дело, но вследствие влияния ее московских родственников окончилось ничем⁷⁰. Варнаву Холмогорского упрекали в том, что его братья жили на монастырский счет⁷¹. В монастырях церковное достояние нередко шло на роскошный стол, напитки, шикарный выезд настоятелей, уплывало в посторонние руки⁷². Начальники монастырские не стеснялись держать при себе многочисленную родню, не только пользовавшуюся без всякого права на это монастырским содержанием, но старавшуюся на монастырский счет обеспечить себя и в будущем⁷³.

Русская мирская жизнь времен петровых, по замечанию Самарина, с одной стороны характеризовалась внешнею набожностью, с другой – глубокою испорченностью. «Равнодушное противоречие религиозных убеждений и жизни, особенно в простом народе, доходило до крайности»⁷⁴.

Паства утопала в невежестве. Простой народ не мог, как говорили, отличить правой от левой. Вместе с невежеством самыми видными чертами являлись пьянство и плутовство. Иностранцы писали о России, что нет другой страны в мире, где бы пьянство было таким всеобщим пороком⁷⁵. Относительно плутовства французский посланник Кампредон писал уже после долгой борьбы Петра с этим народным пороком: «наклонность россиян к обману родится вместе с ними и развивается в них воспитанием и примером их родителей. Их плодовитость в изобретении средств обманывать бесконечна; не успеют открыть одного, как они тотчас же выдумывают десять других. Это главный рычаг их деятельности. Можно сказать, они любят обман больше жизни, ибо каждый день можно видеть, что пытка, претерпеваемая одними, и конфискация воровством нажитого богатства у других не в состоянии никого удержать от искушения воспользоваться самой ничтожной выгодою, которую им предлагают в ущерб честности их и интересам монарха»⁷⁶. У многих утрачено было сознание необходимости труда и развивалась привычка к праздности. Частию вследствие отсутствия свободы при заключении брака, частию от наличности первобытной грубой простоты во взаимных отношениях мужского и женского пола, не были крепки и семейные узы⁷⁷. Муж, желавший избавиться от жены, призвал в свой дом «неведомаго монаха» и насильственно постриг свою жену в монашество⁷⁸. Женщины и девицы легкого поведения вызвали в отношении к себе даже особые меры правительства⁷⁹. Пустели церкви, теряя своих посетителей. В 1685 году Псковский митрополит жаловался, что паства отбилась от рук, даней не платят, о храмах не радят, церквами владеют мужики, нанимая к ним священников за возможно дешевую плату, в праздники церкви остаются пусты, без пения⁸⁰. Пришедши в церковь, иные спали или озирались и разговаривали, не слушая богослужения, или начинали драку⁸¹. Патриарх в одном из своих поучений говорил, что не только «прочие посты, но и святую Четыредесятницу многие презирают»; что и мужчины, и женщины, и дети, и священного чина люди постоянно упиваются и не только не стыдятся этого, но даже хвастают пьянством, проводят ночи в бражничаньи, а потом, на утро, опускают церковные службы⁸². Многие разночинцы, посадские и поселяне привыкли жить праздно и не только в воскресные дни, но и в великие праздники «никогда в церковь к службе Божией» не ходили и не исповедовались⁸³. Число не бывавших у исповеди составлялось из довольно внушительных цифр. В Астраханской епархии не было у исповеди в 1717 году 1060 человек, в 1718 году 1291, в 1719 году 2365, в 1720-м 2586⁸⁴; в Белгородской «многое число»⁸⁵; в Калужской тоже⁸⁶; в Воронежской за 1720 год взято штрафов 27 рублей⁸⁷; в Тверской за 1720 год показано 235 человек⁸⁸; в Тобольской за 1717 год 4909 человек, и с каждым годом эта цифра увеличивалась⁸⁹. Даже москвичи находили возможным объясняться, что по нескольку лет не бывали у исповеди за недосугом⁹⁰. За 1720 год по Москве поступило в приказ церковных дел штрафов за неисповедь 1414 руб.⁹¹ Архиепископ Ростовский Димитрий писал, что с трудом можно где найти истинного сына Церкви; почти в каждом городе изобретается особая «вера»⁹². Господствовали суеверия и под их покровом всевозможные злоупотребления: ложные чудеса, ложные святыни, кликуши, волшебство, вымышленные рассказы из жизни святых, иногда «противные церковному учению, иногда достойные смеха»⁹³. Утрачивалось понимание действительной важности предметов, касающихся религии, и рядом с преклонением пред вещью безразличною не было уважения к тому, что должно почитаться более всего священным. Колебались сложившиеся устои вероисповедного уклада. Помещик в разгаре ссоры «бил и увечил» пришедшего с требой священника и «Святыя Тайны разлил из потира и топтал ногами»⁹⁴. «Всю бабью богословию» знали наизусть не только книжные люди, но даже простые деревенские мужики и бабы, а «молитву Господню умел разве сотый или тысячный мужик»⁹⁵. В 1715 году в Петербурге появился лжепророк, выдававший себя за посланного Богом для соединения всех религий мира⁹⁶. «Ересь Тверитинова» в Москве взяла «не одну тысячу прельщенных»⁹⁷. В 1708 году в Москве явился «вор», пытавшийся «обругать святой образ», стоявший на каменном мосту⁹⁸. В 1720 году в Москве же один плотник-изувер, во время крестного хода, ударил дубиною в образ Богоматери⁹⁹. И ко всему этому выступала масса раскольников, провозглашавших, что все православные священники – антихристовы предтечи, что иконы, бывшие в употреблении у православных, не иконы, что Тайны, совершенные на просфорах не старинного образца, не Тайны¹⁰⁰. Современные проповедники восклицали в своих проповедях, что нечестие дошло до последней степени¹⁰¹.

Никакое, конечно, общество не бывает свободно от пороков или застраховано от наличности в своей среде членов, выдающихся по своей порочности и его компрометирующих. И вся эта мрачная картина церковной жизни, набросанная на основании фактов, выхваченных из обширной области жизни, не должна быть принимаема в таком смысле, что только эти дурные и темные стороны и являются исключительным и единственным материалом для характеристики нравственного состояния духовенства и паствы на рубеже петровых преобразований. Представлять себе дело так, будто «духовенство и миряне этого времени старались превзойти друг друга не умом и добродетелями христианской жизни, а пороками»¹⁰², было бы несомненною ошибкой. Эта эпоха сохранила нам таких образованных архипастырей, как Димитрий Ростовский или Стефан Яворский, таких праведников, как тот же Димитрий, или Митрофан Воронежский, или Феодосий Углицкий, такого деятеля общественной благотворительности, как митрополит Новгородский Иов, которого сам Петр ставил в образец всем другим¹⁰³. Эта эпоха не оставалась и без мер, предпринимаемых духовною властью к упорядочению церковной жизни. Но только все прекрасные лучи доброго примера и добрых начинаний поглощались господствовавшею повсюду тьмою. Тьма, самодовольная, сильная своею массой, не хотела уступать места свету и идти по его лучам. Духовный регламент прямо говорит о необходимости мер «к исправлению Церкви»¹⁰⁴. А позднее Синод, делая распоряжение о духовных школах при архиерейских домах, выражает надежду, что из этих школ «лучшее и исправное священство ожидается»¹⁰⁵. Любопытную характеристику тогдашнего настроения дает архиепископ Феофан Прокопович в своей проповеди в день открытия Синода, сравнивая современное ему состояние общества с одним библейским моментом. Отметив общее настроение, что «у нас, слава Богу, все хорошо», «здоровые не требуют врача», Феофан продолжает: «говорящие это окаянные обольщают себя, как некогда обольщали себя народ и священство в Иерусалиме, которые, будучи ослеплены крайним безумием и безсовестностью, не видели грядущаго на них гнева Божия, по проповеди пророка Иеремии, и обольщали себя сладким обольщением: мир, мир. Но мира не было, как сетовал пророк. – Какой у нас мир, какое наше здравие? До того дошло, что всякий, хотя бы пребеззаконнейший, считает себя лучше и святее других: вот наше здоровье. До того дошло, что чуть не все, не замечая бревна в своем глазу, усматривают сучек в глазу ближняго: вот наш мир. До того дошло, что принявшие власть наставлять и учить людей сами не знают начальнаго христианскаго учения, которое апостол называет млеком. До того дошло, в такия времена мы живем, что слепые слепых водят, грубейшие невежды богословствуют и пишут положения, достойныя смеха, распространяют бесовския измышления и находят легко и скоро верующих их бабьим басням, – в то время как прямое и основательное учение не только не получает веры, но приносит, вместо награды, гнев, вражду и угрозы. Таков мир наш, таково наше здоровье!»¹⁰⁶

В исторической жизни народов бывают двух родов периоды, постоянно сменяющие друг друга: во-первых, когда дурные стороны не обращают на себя внимания или даже намеренно прикрываются ради поддержания впечатления общего благополучия и довольства, – периоды застоя, периоды гибельные для народов; во-вторых, когда лучшие силы человечества безбоязненно и смело раскрывают таящиеся в строе народной жизни несовершенства и, будучи исполнены твердой веры в лучшее будущее, вызывают на борьбу даже мелкие недостатки, неизбежные в жизни, считая все, что есть доброго, не заслугой, а только исполнением долга, и всякому, даже малейшему и обычному в жизни злу не оставляя никакого места: это периоды прогресса, двигающие человечество вперед. Время Петра Великого несомненно принадлежало к периодам последнего рода, и не удивительно, если для характеристики отрицательных сторон тогдашнего строя церковной жизни принимаемы были во внимание и такие несовершенства, которые были и ранее, будут и после, словом, которые неизбежны, от которых не может освободиться жизнь, и что от этого краски в общей картине значительно сгущались.

Но и безотносительно к тенденции времени, для данной эпохи одно было характерно и непререкаемо: это, по выражению петрова манифеста при объявлении духовного регламента, «в духовном чине нестроения и великая в делах скудость»¹⁰⁷. Великая скудость. Церковь, располагая изобильными средствами как в отношении количества священников, так и в отношении материальных достатков, не проявляла никаких соответственных ее средствам осязательных плодов: ни просвещения, ни образования, ни благотворительности. Церковное образование и просвещение народа остановилось, церковная благотворительность иссякла, преобразовываемое государство далеко шагало вперед, а церковная жизнь продолжала стоять на месте.

Какая была причина этого? Причина крылась в исторически сложившихся стремлениях нашего духовенства к увлечению экономическими сторонами жизни. Первоначально эти стремления естественно направлены были на созидание церквей на новой земле и обеспечение клира, не имевшего корня в народе. С течением времени они развились до такой степени, при которой утрачивалось уже понимание истинного значения экономического элемента в церковной жизни, всегда долженствующего быть только средством, и то не первостепенным, и никогда целью¹⁰⁸. Между тем именно экономические стремления и сделались целью долгой вековой деятельности нашего духовенства. Архиереи, в изыскании источников на постройку новой церкви или на обогащение старой убогой, не задумывались иногда давать свое разрешение «проискивать явления икон в пустыне или при источнике» и объявлять такую «происканную» икону чудотворною для привлечения на церковь приношений от богомольцев¹⁰⁹. Обличительный голос из петровского времени говорил: «пастыри наши не о пастве своей заботятся, но о золоте и серебре, о зданиях и поместьях, об украшении риз»¹¹⁰. Собор 1667 года нашел нужным напомнить священству, чтобы оно не торговало Церковию Христовою¹¹¹. Впечатление получалось такое, будто весь клир имеет одну цель: приобрести как можно более, не задумываясь над тем, каким путем идет к нему земное достояние и куда уходит.

Это увлечение духовенства экономическою стороною, если и не говорить о злоупотреблениях своекорыстия, весьма многочисленных, но все же случайных, не вызываемых сущностью дела, повело – в лучшем случае – к размножению числа храмов и священников, к украшению церквей драгоценностями, к отливке громозвучных колоколов. Но храмы не были полны молящимися, священники не исполняли своего прямого назначения, драгоценные оклады заслоняли святой лик.

Петру предстояли три задачи при преобразовании строя церковной жизни: во-первых, освободить духовенство от крайнего увлечения экономическою стороною и обратить его к его прямым, духовным делам; во-вторых, восстановить церковную дисциплину; в-третьих, поднять церковное просвещение.

Была еще одна сторона, настоятельно вызывавшая Петра на преобразования. Церковь являлась в государстве в качестве частного владельца огромного количества земли с людьми. Всем этим владением Церковь распоряжалась при посредстве разного рода «управителей», получая в свое непосредственное распоряжение только доходы. Управители эти допускали подчас такие злоупотребления, что вызывали даже царский указ с поручением воеводе «оберегать Божиих и великого государя людей, христиан православных, от таких разорителей»¹¹². Боярские дети Сибирского архиерейского дома, будучи посланы в сибирские города и слободы десятильниками, «причиняли многим ложными нападками разорение; нагим девкам давили груди до крови и продавали их негодным людям; брали великия взятки»¹¹³. Монастырские крестьяне постоянно жаловались на «непомерныя взятки», на «утеснения», на вымогательство, обиды, растраты, незаконные поборы и всякого рода злоупотребления – и комендантов, и управителей, и бурмистров, стряпчих, выборных, старост, целовальников, подьячих, служителей, приказчиков, дворян, комиссаров. Комендант брал непомерные взятки, стряпчий или подьячий при сборах собирали, сверх следуемого, значительный куш и в свою пользу или, собрав с крестьян следуемое, удерживали собранное у себя, а крестьянам приходилось платить вторично. И не было управы на хищников. Жалобами подобного содержания положительно, можно сказать, наполнен архив, например, даже петербургского Александро-Невского монастыря¹¹⁴. Не имея сильных защитников, церковные крестьяне подвергались всевозможным обидам и утеснениям от светских властей. И не только крестьяне, но и священники: «попов по дворянским и боярским вотчинам в колоды и цепи сажали, били, от церквей отсылали»¹¹⁵. Необходимо было ввести в отношения к церковным крестьянам со стороны их владельцев и управителей порядок и законность и духовному управлению сообщить силу, чтобы оно было в состоянии постоять за подведомых ему лиц и оградить их от утеснений и обид. И уже по одному этому, в эпоху всестороннего преобразования России, духовное сословие не могло укрыться от действия преобразовательного гения Петра.

Наконец, могло способствовать укреплению у Петра убеждения в необходимости преобразований в церковной жизни и то, что все протесты против петровых реформ, самые ожесточенные, когда Петра изображали антихристом, а его время – последними днями пред кончиною мира, возникали на почве церковной жизни, и если не всегда исходили от лиц духовной иерархии, то развивались, несомненно, при их значительной поддержке¹¹⁶. И в этом Петр имел постоянные побуждения стремиться прочистить туман, окутывавший весь строй современной ему церковной жизни.

Преобразования начались со стороны имущественной, экономической, а затем охватили и всю церковную жизнь.