Владимир Святой как политический деятель
Великий князь киевский Владимир Святославич был шестым от Рюрика князем на Руси, и при нем русское государство вступило во вторую сотню лет своего существования. Нельзя сказать, чтобы зерно русской гражданственности образовалось из совершенно неподготовленного исторического материала; но нельзя отрицать и того, что во взаимном отношении составных частей русского государственного организма на первых порах господствовала полная рознь и обособленность: «и не бе в них правды, и веста род на род, быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся». Такими словами летописец характеризует взаимные отношения племен, признавших над собою власть первого русского князя. Эта рознь, эта обособленность не могли, однако ж, долго сохранять свой резкий и острый характер: с появлением одной общей верховной власти, взявшей на себя обязанность регулировать взаимные отношения отдельных племен, в жизнь последних мало по малу должно было принимать новое государственное начало, которое должно было порождать новые юридические и государственные понятия, требовавшие в свою очередь новых форм для своего практического применения. Двигателями этого естественного исторического роста русского государственного организма были, конечно, великие князья Киевские, которые первые внесли в русскую жизнь общерусское государственное начало и которые были его главными носителями и выразителями. Первое место между ними бесспорно принадлежит св. Владимиру. Вековое существование Руси, как единого государственного целого, не могло не подготовить почвы для выработки новых форм политической жизни, чем в свою очередь не мог не воспользоваться князь с таким крупным политическим талантом, каким бесспорно обладал Владимир Святославич. Вот первая мысль, которая невольно рождается в сознании историка, приступающего к изучению Владимира, как политического деятеля. Рядом с нею выступает и другая. Русь, сделавшись еще при первых трех Киевских князьях сильным государством, при отце Владимира, Святославе Игоревиче, захватила в свои руки политическую гегемонию во всей Восточной Европе, а своими мощными ударами, направленными на юг и восток, заставила трепетать пред собою всех своих соседей. Такое государство, уже в силу объёма территории, на которую простиралось его политическое влияние, не могло не привлечь к себе внимания соседних народов, которые должны были спешить вступить с ним в ту или другую связь, в те или другие отношения. Под влиянием этих общих мыслей в сознании историка является целый ряд частных вопросов, разрешения которых он, прежде всего, ищет, конечно, на страницах отечественных летописей. Но эти первые поиски приводят его почти к полному разочарованию. Если оставить в стороне занесенную под 986, 987 и 988 годами обширную, но полную легендарного вымысла, повесть о крещении Руси, то для характеристики Владимира, как политического деятеля, в летописи останется лишь несколько голых, отрывочных фактов, воспроизвести на основании которых картину славного княжения Великого Преобразователя представляется решительно невозможным. Эти немногие факты, давая понять, или вернее – почувствовать, историку, что он имеет дело с великим деятелем, лишь раздражают его научный интерес, не представляя достаточных данных для его удовлетворения. Такое состояние отечественных источников совершенно понятно. Владимир первый положил начало грамотности на Руси; он первый, следовательно, создал те условия, при которых сделалось возможным появление у нас писателей вообще и летописцев в частности. Когда же они появились, проникнутые чувством благодарности к великому просветителю Русской земли, они поспешили записать о нем все, что было доступно для них и что они находили ценным; но, во-первых, они не были современниками Владимира и вынуждены были писать с чужих слов, во-вторых, будучи людьми, исключительно духовными, они по своему умственному складу не могли особенно интересоваться политическою деятельностью этого князя, великое историческое значение которой им трудно было понять и оценить. Тем не менее, наши отечественные источники, летописи и отдельные сказания, для истории княжения Владимира представляют научный материал, самый значительный в количественном и самый ценный в качественном отношении. – Гораздо беднее в этом отношении источники иностранные. Показания напр., скандинавских саг представляют весьма мутный источник, и ими приходится пользоваться с большою осторожностью. Прямое отношение к истории княжения Владимира имеет сага об Олаве Триггвиеве сыне. Несколько ценнее данные, встречающиеся у западных летописцев, хотя и они крайне незначительны. Внимания русского историка заслуживают собственно известия, занесенные в хронику Титмара, епископа Мерзебургского, и письмо миссионера Бруна или Брунона к немецкому императору Генриху II Благочестивому. Что же касается россказней римского кардинала Петра Дамиани и Французского монаха Адемара о никогда небывалых успехах римско-католической миссии в Киеве, то их можно отметить лишь для того, чтобы показать, как тяжко было римскому престолу расставаться с мыслию о том, что ему не удалось подчинить своей власти нашу отечественную церковь. – Гораздо большего мы вправе были бы ожидать от историков византийских, – во-первых, потому, что они, как люди, сравнительно очень солидно образованные, отличались более широким умственным кругозором, во-вторых, потому, что наша Русь при Владимире вступила в тесную родственную связь с Византией. Наши ожидания, однако ж, оказываются напрасными. Византийские историки, как бы сговорившись, почти совершенно игнорируют наше отечество и только случайно, как бы мимоходом, упоминают о военной помощи, оказанной Владимиром императору Василию II, и о женитьбе Владимира на царевне Анне; а один из них, Лев Диакон, как бы нехотя, упоминает еще о взятии Русскими города Корсуня. Будем, впрочем, утешать себя надеждою, что византийская историография еще не вполне разработана: кое что, и может быть самое ценное для нас, еще хранится йод спудом. – Как бы в укор византийцам, арабские летописцы, стоявшие в данном случае в менее благоприятных условиях, сохранили для нас несколько – немного, правда – известий высокой ценности: в данных, встречающихся, напр., в летописи араба Яхьи антиохийского, русский историк получает твердое основание для того, чтобы некоторые события отечественной истории времен Владимира поставить в причинную связь с событиями, имевшими место в тогдашней Византии. Впрочем, и византийские, и арабские, и армянские историки имеют для нас то важное значение, что они знакомят нас с тогдашним положением византийской империи, с которою наша Русь, как сказано было, при Владимире вступила в особенно тесные отношения.
Указанное состояние источников неизбежно должно было отразиться и на научных исследованиях, посвященных эпохе Владимира. Если где, то в области исторической науки менее всего можно создать что-нибудь положительное на основании чистого разума; а между тем при изложении истории княжения Владимира этому последнему поневоле приходится отводить особенно видное место. Что можно сказать о княжении Владимира, не вдаваясь в гипотезы, догадки, предположения, это наглядно показал Костомаров. Этот плодовитый, обладавший живым воображением и истинно художественной фантазией, историк княжению этого, по его мнению, «истинно великого человека» мог отвести в своей истории три четвертушки, из которых собственно на долю самого Владимира досталось только две. Правда, в других системах отечественной истории эпохе Владимира отводится гораздо больше места; но в этом многом на долю констатирования положительных фактов и их научного анализа достается сравнительно немногое: все это в большинстве случаев критика сомнительных показаний источников, гипотезы, догадки, предположения, о сравнительном достоинстве которых говорит отчасти следующий разительный факт. Возьмите, напр., исследование о Владимире преосвящ. Макария, извлеките из него важнейшие тезисы и сопоставьте их с тезисами, извлеченными из исследования профессора Е. Е. Голубинского, и вы увидите, что они относятся между собою в большинстве случаев так, как да к нет, положение к отрицанию. А между тем никто не откажет обоим этим историкам ни в крупном таланте, ни в богатой эрудиции, ни в уменье обращаться с наукой. – Что же касается настоящего нашего исследования, то оно от исследований наших предшественников будет отличаться разве тем, что к прежним гаданием мы присоединим свои собственные. Повторяем: где нет фактов, там трудно создать что-нибудь положительное.
I
Великий князь Киевский Святослав Игоревич придерживался языческого обычая многоженства. В числе его жен была «ключница» княгини Ольги, Малуша, отец которой Малк был родом из Любеча. Кроме Малуши у Малка был еще сын, по имени Добрыня, по словам летописца – муж «храбор и наряден». В Никоновскую летопись1 занесено известие, что Ольга, разгневавшись за что-то на Малушу, сослала ее в село Будутино. Здесь у Малуши родился сын, названный Владимиром. Есть основание думать, что первые годы жизни Владимир провел на попечении бабки своей Ольги2. Пред вторым дунайским походом Святослав решил разделить свои русские владения между сыновьями. Старшему Ярополку он дал стольный Киев, второму, Олегу, отдал землю древлянскую с стольным городом Овручем, а третьего Владимира, по совету Добрыни, выпросили себе Новгородцы. Есть известие, что Владимир в это время был еще «детеск»3 и поэтому находился под опекой дяди своего Добрыни, который с этого времени является главным его советником и руководителем. О жизни Владимира в Новгороде летописи не говорят ни слова до возникновения междоусобной борьбы между старшими Святославичами. В происшедшем в 977 году столкновении между Ярополком и Олегом последний был убит и все южные русские области соединились в руках одного Ярополка, у которого теперь естественно могла родиться мысль завладеть всею русскою землею. Вот почему, когда весть о смерти Олега пришла в Новгород, Добрыня4 нашел нужным принять меры предосторожности и бежал с Владимиром за море к Варягам, а Ярополк отправил в Новгород своих посадников. Бегство к Варягам – факт совершенно естественный: он объясняется, во-первых, исконною политическою и торговою связью нашего севера с балтийским побережьем, во-вторых, – тем, что у Варягов всего легче можно было нанять военную дружину для борьбы с Ярополком. У Варягов Владимир оставался недолго5, и, возвратившись назад, изгнал из Новгорода посадников Киевского князя и объявил чрез них войну Ярополку. Но прежде, чем идти на Ярополка, Владимир попытался определить, какую роль в предстоящей борьбе займет соседний Полоцкий князь Рогволод. Об этом Рогволоде в начальной летописи сказано, что он пришел «из-заморья», но когда и каковы были его отношения к великому князю Киевскому, об этом летописец ничего не говорит. При Рюрике в Полоцке сидел наместник (муж) новгородского князя. Но из первого договора Олега с Греками (907 г.) узнаем, что при Олеге Полоцк имел уже самостоятельного князя, который признавал над собою власть великого князя Киевского6. Рогволод мог быть потомком этого князя; в княжение Святослава, отдавшегося почти исключительно делам внешней политики, Рогволод мог получить полную независимость от Киева. Теперь, когда возникала борьба между Киевским и Новгородским князьями, естественно возникал вопрос, какое положение в этой борьбе займет князь Полоцкий, владения которого находились в средине между владениями Ярополка и Владимира. Оба соперника естественно должны были спешить заключить союз с Рогволодом, и действительно, оба они отправляют послов к Рогволоду просить руки дочери его Рогнеды, с тем, конечно, чтобы на союзе семейном основать союз политический. В этом предварительном, так сказать, столкновении перевес оказался на стороне Ярополка. Когда прибыли послы Владимира, то оказалось, что Рогнеда уже сосватана была за Ярополка. Тем не менее, Рогволод, по словам летописца, еще будто бы колебался в том, кому отдать предпочтение, и предложил (что мало правдоподобно) решить этот существенно важный вопрос самой Рогнеде. Рогнеда ответила: «не хочу розути робичича, но Ярополка хочу». Этот гордый ответ, одинаково оскорбительный как для Владимира, так и для его дяди, произнесен был, конечно, не без воли отца и сразу обнаружил политику Рогволода. Было ясно, что в предстоящей борьбе Рогволод явится союзником Ярополка, как его будущего зятя. Само собою разумеется, что теперь не время было мстить за личное оскорбление; но уничтожить ближайшего политического врага было делом существенной важности. И вот, как только получен был отказ Рогнеды, Владимир тотчас же двинулся на Рогволода, нанес ему поражение, его самого и двух сыновей его приказал убить, и, захватив Рогнеду, направил свои силы против Ярополка. Войска Владимира оказались, по-видимому, превосходнее и в количественном и в качественном отношения, а поэтому Ярополк, не решившись встретить Владимира в открытом поле, затворился в Киеве «с людьми своими и с Блудом». Последние слова дают основание предположить, что Блуд не принадлежал к числу людей, близких к князю, т. е. к его собственной дружине, а был, по всей вероятности, воеводою земского, или вернее городского, ополчения. В свою очередь и Владимир не надеялся взять город приступом, а, окопавшись между Дорогожичем и Капичем, вошел в переговоры с Блудом, пытаясь склонить его к измене. «Помоги мне; если я убью брата, то ты будешь мне вместо отца и получишь от меня большую честь», послал сказать он Блуду. Блуд принял это предложение и обещал служить ему всем сердцем. С этого времени, по словам летописца, Блуд стал обманывать Ярополка; ссылаясь беспрестанно с Владимиром и советуя ему приступать к городу, сам он придумывал, как бы убить Ярополка; но в виду сочувственного отношения к Ярополку граждан, исполнить этот коварный замысел нельзя было. Тогда Блуд замыслил погубить своего князя другим путем: он не пускал его на вылазки из города и говорил: «Киевляне ссылаются с Владимиром, зовут его на приступ, обещаются предать тебя ему; побеги лучше за город». Ярополк послушался этого совета, выбежал из Киева и затворился в городе Родве, на устье р. Роси. Владимир вошел в Киев и осадил Ярополка в Родне, где сделался большой голод, так что образовалась даже поговорка, бывшая в ходу еще во время летописца: «беда как в Родне». Воспользовавшись этим обстоятельством, Блуд убедил Ярополка отдаться на волю брата. Предупрежденный об этом, Владимир встретил Ярополка на отцовском теремном дворе. При входе в двери, Ярополк проколот был мечами двух Варягов, причем Блуд затворил дверь и закрыл вход для дружины Ярополка. Это случилось 11 июня 978 года. Между близкими к Ярополку людьми был некто Варяжко, который, зная о замысле Блуда, предупреждал своего князя. Когда же Ярополк погиб, то Варяжко удалился к Печенегам и много раз приводил их на Владимира, которому стоило немало труда примириться с ним7. – Из этого летописного рассказа видно, что Ярополк погиб, благодаря измене Блуда, имевшего сильное влияние на своего князя; причиной же измены летописец считает лестные предложения Владимира, обещавшего иметь Блуда «в отца место». Д. И. Иловайский совершенно основательно находит эту причину не совсем вероятной. «Для чего же, возражает он, Блуду нужно было искать первого места при младшем брате, когда он уже занимал это место при старшем и когда в отца место при Владимире служил его дядя Добрыня, который конечно не уступил бы никому этого места»8. Нужно также заметить, что в рассматриваемое время не только воевода, но и сам князь не решился бы привести в исполнение подобного серьезного замысла без совета и согласия близких людей. В виду этих соображений необходимо предположить, что Блуд, изменяя своему князю, преследовал не свои личные эгоистические интересы, а интересы целой партии, которая за что-то недовольна была на Ярополка и решила променять его на Владимира. Партия эта была настолько сильна, что, не смотря на старание доброжелателей Ярополка (Варажко) разрушить ее коварные замыслы, торжество все-таки осталось на ее стороне. Какие же интересы могла преследовать партия, вероломно изменившая своему князю в пользу князя Новгородского? Для разъяснения этого вопроса необходимо обратить внимание на первые шаги деятельности вокняжившегося в Киеве Владимира. Партия, доставившая торжество Владимиру, естественно должна была потребовать от него восстановления тех прав, попранием которых Ярополк вооружил ее против себя. На что же, прежде всего, обратил внимание Владимир? «И начал княжить Владимир в Киеве один, говорит летописец, и поставил кумиры на холме, вне двора теремного: Перуна деревянного, а голова у него серебряная, ус золотой, Хорса, Дажьбога, Стрибога Симаргла и Мокоша. Приносили им жертвы, называя богами, приводили сыновей и дочерей, и приносили жертвы бесам, осквернилась кровью земля русская и холм тот»9. Итак, первым делом вокняжившегося Владимира было сооружение целого ряда идолов, которым народ с большим усердием стал приносить жертвы. Где же причина этого не совсем понятного на первый взгляд явления? Мысль преосвященного Макария, что Владимир в этом случае «хотел примириться с богами, почитая их раздраженными его братоубийством», не может быть принята в виду прямого заявления Владимира о том, что он не считает себя виновным в этом деле: «не я, послал сказать он Блуду, начал избивать братию, а он (Ярополк); я пришел на него, побоявшись такой же участи». Нельзя также удовлетвориться и догадкою Гедеонова, который думает, что в поведении Владимира в данном случае сказались следы влияния на него прибалтийских славян, у которых будто бы скрывался Владимир во время своего пребывания за морем, и языческий культ у которых находился на высшей степени развития, чем у славян русских. Мысль эта не может быть принята, во-первых, потому, что славянское происхождение Варягов, к которым удалился Владимир, еще не доказано, во-вторых, потому, что ревность в данном случае обнаружена не только Владимиром, но и местным населением, в-третьих, потому, что сооружение идолов не было новостью в Киеве: об идоле Перуна, напр., упоминается еще при Игоре, и в то время он стоял, по-видимому, на том же самом холме, где теперь вновь поставил его Владимир. Мы не можем удовлетвориться и тою догадкой некоторых ученых, что Владимир в данном случае лишь заменил старые статуи новыми лучшими, придерживаясь обычая, который будто бы практиковался при занятии киевского стола каждым новым князем. С этою мыслию мы не можем согласиться, во-первых, потому, что нам ничего неизвестно относительно того, как поступали при занятии великокняжеского стола предшественники Владимира, во-вторых, потому, что если бы возобновление статуй было делом старого обычая, то летописец об этом не счел бы нужным упоминать, как не упоминает он об этом в рассказе о вокняжении предшественников Владимира, в-третьих, потому, что понятия лучший и худший, в сфере религиозного представления предметов, имеют другое, чисто условное значение: старое, малоценное в делах религии часто бывает лучшим, чем новое, дорогое. Что касается, наконец, предположения, что летописец внес это известие от себя, с тенденциозною целью, то оно не разрешает, а устраняет вопрос. В виду сказанного гораздо правдоподобнее будет предположить, что Владимир, сооружая ряд идолов, не делал в этом случае никакого нововведения, а лишь восстановлял старину, попранную, или, по крайней мере, заброшенную при его предшественнике. Что язычество в Киеве при ближайших предшественниках Владимира находилось не в блестящем состоянии, на что есть прямое указание в «Похвале» князю Владимиру известного монаха Иакова. Этот древнейший русский писатель, живший ранее самого начального летописца, прямо свидетельствует, что св. Ольга, по возвращении своем из Константинополя, «требища бесовская скруши». Оспаривать этот факт трудно. После открытого принятия христианства в Константинополе Ольга жила еще двенадцать лет. При известном индифферентном отношении Святослава не только к вопросам веры, но и к делам внутренней политики вообще, она естественно оставалась единственною правительницею государства. В виду этого трудно допустить, чтобы эта высоко религиозная женщина, «телом жена сущи, мужеску мудрость имеющи», «взлюбивши Бога всем сердцем и всею душою», находясь в роли правительницы государства, ничего не сделала для готовившегося торжества над язычеством христианства, которому она отдалась всем своим существом. Дела не могли существенно измениться и при Ярополке. Хотя, благодаря своему малолетству, Ярополк лично и не мог сильно влиять на дела внутренней политики, но он находился под непосредственным влиянием своих людей, которые воспитаны были в христианской школе Ольги и которых летописец противополагает Блуду, стоявшему, очевидно, во главе языческой партии. Партия эта, не любившая Ярополка за его симпатию к христианству, вошла в сношения с Владимиром и доставила ему торжество. Победа Владимира была, таким образом, победою в Киеве языческой партии над христианскою, что сразу же обнаружилось, как только Владимир утвердился на Киевском столе: ревностное отношение к языческим богам не только со стороны Владимира, но и со стороны некоторых граждан, было следствием вокняжения человека, относившегося к национальной религии более сочувственно, чем его предшественник.
Но говоря о существовании в Киеве сильной христианской партии, мы, однако ж, не имеем ни малейшего намерения преувеличивать ее действительного значения. Дело в том, что сила этой партии заключалась не в значительной численности ее членов, а в ее исключительном положении при княжеском дворе, в ее правительственной, так сказать, роли. Тогдашнее положение дел в Киеве мы представляем в таком виде. Известно, что смерть Ольги, назначение великим князем Киевским Ярополка и отъезд Святослава в Болгарию были фактами, следовавшими почти непосредственно один за другим. До настоящего момента Ярополк жил при Ольге и, по своему малолетству, в делах правления не мог принимать участия. Занимая теперь стол Киевского князя, он естественно должен был позаботиться о соправителях или вернее – о дружине, без которой он еще не мог править государством и которая в тогдашнее время составляла необходимую принадлежность всякого князя вообще. Дружиной отца своего он не мог воспользоваться: она ушла со Святославом в Болгарию. Но в Киеве была еще другая, так сказать, готовая уже дружина: это дружина только что умершей Ольги, среди которой Ярополк вырос, с которою он сроднился и на попечение которой Ольга могла оставить своих внуков. Для составления представления об этой дружине не мешает вспомнить следующее место из саги и об Олаве. «У сильнейших конунгов того времени, читаем здесь, был обычай, что супруга конунга имела половину гридней, и содержала их на своем иждивении, и получала на то казну и все, что нужно было. Так было и у конунга Валдемара, что супруга его имела не менее гридней, как и сам конунг, и они очень спорили между собою об отличных людях, ибо тот и другая хотели иметь их в своей службе» (стр. 53). Едва ли этот факт мог иметь место по отношению ко всем вообще тогдашним русским княгиням. Нам думается, что повод для этого известия подала дружина Ольги, которая, оставаясь долго в роли правительницы государства, не могла не иметь у себя дружины. На существование у Ольги дружины в летописи есть прямое указание в рассказе об объезде этою княгинею земли древлянской «с дружиною». В летописи есть также указание на то, что возмужавший Святослав набрал свою отдельную дружину. Вот эта-то дружина Ольги, составлявшая до конца жизни ее свиту, и образовала при Ярополке княжеское правительство. Так как свита христианки Ольги, если не целиком, то в значительной степени, состояла из христиан или, по крайней мере, из людей, симпатизировавших христианству, то и немудрено, что вокруг Ярополка сгруппировалось все, что было христианского в Киеве. Не имея, однако ж, твердой опоры в языческой массе, новое правительство должно было наблюдать строгую тактичность: опираясь на авторитет Ольги, новые правители не смели, допускать никаких нововведений в пользу христианства, чем, конечно, объясняется то, что Ярополк оставался язычником. Будучи христианским, не на словах только, но и на деле, новое правительство не могло ни приобрести народных симпатий, о чем оно должно было заботиться и в своих собственных интересах. Этим объясняется тот факт, почему Блуд в своей измене не мог опереться на горожан, которые, очевидно, вполне довольны были Ярополком и которые свободны были от языческого фанатизма. Но те из язычников, которые обладали более широким умственным кругозором, не могли не понимать, что в новом порядке вещей коренится серьезная опасность для национальной религии и что предотвратить эту опасность, можно только устранением Ярополка, подчинившегося влиянию христиан. Во главе этой национальной партии и стал Блуд. Не встретив поддержки в народной массе, не понимавшей его высших стремлений, Блуд с своими сторонниками решился действовать путем тайной измены и достиг своей цели.
При таком освещении фактов, то, что в представленном ходе событий раньше казалось непонятным, теперь получает свой определенный смысл и значение. Нетрудно заметить, что представленный здесь угол зрения есть тот самый, с которым мы встречаемся в так называемой Иоакимовской летописи. Из каких бы источников автор этой летописи ни заимствовал свои сведения, во всяком случае, проведенный им взгляд на ход изложенных событий представляется настолько соответствующим действительности, что игнорировать его едва ли удобно10. Будучи обязан своим торжеством над Ярополком языческой партии, Владимир в дальнейшей своей внутренней политике естественно должен был сообразоваться с ее интересами. Когда же впоследствии, уступая внутреннему убеждению и требованию изменившихся обстоятельств, он вынужден был доставить у себя торжество христианству, отношение его к языческой партии оказалось крайне щекотливым, что, как увидим, и обнаружилось на его образе действий.
Не одна языческая только партия считала Владимира обязанным ей за свое торжество над Ярополком. Не меньшие претензии предъявлены были ему и со стороны его заморских союзников-Варягов. Приписывая в свою очередь победу Владимира исключительно себе, они потребовали дани с народа: «город этот наш, говорили они, мы его взяли, так мы хотим брать окуп на народе, по 2 гривны с человека». Не в интересах Владимира было обирать свой народ в пользу этих временных союзников; но, не имея, вероятно, возможности прямо, и открыто отказать им в этом требовании, князь решил прибегнуть к следующему дипломатическому приему. Он попросил их дать ему месячный срок, в который обещал собрать требуемую ими сумму, а в действительности, как можно думать, стал заботиться о том, как бы усмирить расходившихся и буянивших в Киеве этих заморских гостей. По истечении назначенного срока, Варяги убедились, что их обманули и стали просить у князя отпуска в Грецию. Владимир охотно исполнил эту просьбу: оставив у себя «мужей добрых, смышлёных и храбрых», остальных отправил в Константинополь, с следующим советом императору: «идут к тебе Варяги, не держи их в. городе; не то натворят тебе беды, как и здесь; расточи их в разные стороны, а сюда не пускай ни одного». В этом факте обнаруживается большой политический такт Владимира. Наемная варяжская дружина, с прекращением военных действий, для него не нужна была во всем своем составе и он отправляет ее в соседнее государство. С Византией у Руси были постоянные политические и торговые сношения и поэтому Владимир, вокняжившись в Киеве, должен был определить характер своих будущих отношений к этому соседнему государству, как это и в настоящее время делает вступающий на престол каждый европейский государь. И действительно, Владимир пользуется первым поводом, чтобы завязать сношения с византийским императором и своим любезным предупреждением на счет буйства Варягов прямо показывает, какой он намерен держаться политики в отношении к этому своему соседу. Но Владимир не всех Варягов отпускает в Константинополь: лучших из них он оставляет для себя. Здесь видны следы старых традиций: в войсках предшественников Владимира варяжские дружины, как это видно из нашей летописи, всегда фигурируют на первом месте. Мало того. При предшественниках Владимира Варяги были первыми и самыми близкими людьми к князьям. Это, напр., видно из того, что на них главным образом возлагались такие важные поручения, как политические посольства. Из послов, упоминаемых в договорах Олега и Игоря, если не все, то большая часть из них носит имена чисто германского корня. Это же следует сказать и о мужах, занимавших первое место при Святославе, каковы: Свенельд, Офенкель, Икмор. Из лиц, близких к Ярополку, известен Варяжко. При Владимире же в этом отношении произошел крупный переворот. Оставляя у себя лучших мужей из варяжской дружины, Владимир, однако ж, не удерживает их при себе, а рассылает их наместниками по городам. Это факт не случайный. Известно, что значительный контингент Киевских христиан, как это видно из договора Игоря, состоял из Варягов, которые, как, по всей вероятности, и все христиане, не могли сочувственно относиться к местной национальной партии, которая должна была твердо держаться языческого знамени. Вот почему, когда с торжеством языческой партии восторжествовала вместе с тем и партия национальная, то Варяги, как лица иностранного происхождения, должны были отойти на второй план. Что при Владимире при княжеском дворе произошел крупный поворот в пользу национального элемента, это видно также из той же саги об Олаве., сыне Триггвиеве. Олав, приобретший большую любовь у Владимира, по сказанию саги, должен был оставить его двор, благодаря интригам княжеских сановников, которые не могли примириться с ним, во-первых, как с иностранцем, а во-вторых – как с человеком, обнаруживавшим отвращение к местной национальной религии, на что прямо указывает сага11. Национальная политика Владимира обнаружилась также и в том, что он не стеснялся производить в бояре и приближать к себе за заслуги лиц незнатного происхождения. Так он «великим мужем створи» известного «отрока», который в единоборстве задавил в руках Печенежина. В этой национальной политике Владимира лежит, конечно, главная причина горячей любви к нему народа, воспевшего его в своих былинах. Первые Киевские князья до Святослава включительно и по происхождению и по характеру своей нравственной личности были Варягами в точном смысле этого слова. Владимир, рожденный от русской матери, воспитанный под руководством своего дяди Добрыни, человека тоже чисто русского, и сам был чисто русским князем. Это доказывается его ревностным отношением (до принятия христианства) к национальному религиозному культу, господством при его дворе русского национального элемента над иноземным (при нем видную роль начинают играть народные представители «старци и боляре»), горячею любовью к нему народа, наконец, самым характером его деятельности, которая устремлена была не столько на внешние завоевания, сколько на внутренние реформы.
Внутренняя политика Владимира направлена была на выполнение задач, непосредственно вытекавших из деятельности его предшественников. При вступлении Владимира на великокняжеский киевский стол, все племена восточнославянской ветви, вошедшие в состав русского государства, уже приведены были под власть великого князя киевского; ему же платили дань некоторые из финских племен; а при Святославе даже такие отдаленные народы, как Камские Болгары, Буртасы, Хозары, Яссы и Косоги, испытали на себе победоносную руку могущественного русского князя12. Но это громадное политическое здание, воздвигнутое первыми тремя киевскими князьями, покоилось на очень шатком основании. Связь покоренных областей с Киевом основывалась исключительно на военной силе. Сознание национального и религиозного единства, привязанность к княжившей династии, словом, те естественные Факторы, которые играют такую видную роль позднее в нашей истории, теперь еще не имели никакого значения. Не видно было также, чтобы киевские князья принимали какие-нибудь искусственные меры к внутреннему сплочению разрозненных частей своего государства. Покоряя ту или другую область, победитель обыкновенно налагал на нее дань, а все остальное оставлял по-старому. Только в некоторые из покоренных городов князья отправляли своих мужей; большей же части покоренных племен они оставляли даже их родовых князей или старшин. Об этих князьях прямо упоминается в договорах с греками Олега и Игоря13. В первом договоре Олега даже перечислены города, в которых «седяху князья под Олегом суще». Здесь названы: Чернигов, Переяслав, Полоцк, Ростов и Любеч14. Были самостоятельные князья и в других областях, из которых некоторые названы в летописи даже по именам. Таковы: Мал древлянский, Рогволод полоцкий, Тур туровский. Князья эти не могли не тяготиться своею зависимостью от Киева. Некоторым из них, как напр. Рогволоду полоцкому, удалось, по-видимому, добиться полной независимости; попытки других, как напр. Мала древлянского, оканчивались неудачею. Само собою, разумеется, что такой порядок вещей долго не мог продолжаться. Искусственно составленное государство должно было одно из двух: или распасться на свои части, или во взаимном отношении его составных частей должны были произойти существенные перемены, без которых прочная внутренняя организация государства была невозможна. И действительно, в Киеве очень рано сознана была необходимость в капитальных внутренних реформах. Первый опыт в этом отношении сделала еще Ольга в отношении к древлянской области. Древляне, самое сильное когда-то племя на юге15, обнаружили особую живучесть в борьбе за свою самобытность. Причинив немало хлопот Олегу при их покорении, они потом пользовались всяким удобным случаем для возвращения своей независимости. Неудачно восставши в начале княжения Игоря, они потом убили его и хотели было женить своего князя Мала на Ольге с тем, конечно, чтобы захватить в свои руки политическую гегемонию. План этот, как известно, не удался. Подавивши восстание и обложивши жителей, в качестве военной конструкции, тяжкою данью, Ольга лично, с сыном и дружиною, объехала всю древлянскую землю и везде установила уставы и уроки 16. В чем именно заключалась эта реформа Ольги, ученые затрудняются отвечать категорически. С значительною вероятностью можно предположить лишь то, что Древляне с этого времени лишились своего родового князя, а вместе с тем и самоуправления; а в последствии при Святославе их область первая из русских областей получила удельного князя в лице Олега Святославича. После несчастного столкновения Олега с братом Ярополком, Древляне чувствовали себя настолько ослабленными, что не решились даже воспользоваться для восстановления своей независимости наступившею скоро после этого борьбой Ярополка с Владимиром, как это делали они раньше. – Кроме древлянской земли, Ольга произвела некоторые реформы и в новгородской области: там она установила по Мете погосты и дани, а по Лузе оброки и дани17. При тогдашнем отношении подчиненных областей к Киеву вопрос о дани, или, выражаясь нашим языком, податной вопрос, был вопросом первой и существенной важности. По мере того, как верховная правительственная власть стала ближе вникать в интересы подчиненных областей, в даннических отношениях должны были происходить перемены. Прежде или сам князь собирал дань, причем, как это видно из примера Игоря, брал с жителей столько, сколько находил нужным, не подчиняясь никакой норме, – или дань привозили в Киев местные князья и старшины. В первом случае при неумеренности князя и жадности сопровождавшей его дружины, он являлся своего рода грабителем области, и его появление всегда должно было производить гнетущее впечатление на жителей; во втором случае связь его с областью имела внешний, чисто случайный характер. Ольга в этом отношении производит существенную перемену: теперь князь, или его представитель, является в определенный пункт (погост), куда жители везут наложенные на них определенные оброки. Здесь же он лично мог производить суд и расправу и принимать, так сказать, апелляции на решение местных властей. Реформа эта должна была иметь серьезные последствия: она сближала верховную княжескую власть с областью и упорядочивала их взаимные отношения, что, конечно, должно было служить к сплочению и объединению разрозненных частей государства. Как бы подготовленная этою реформою, новгородская область, вслед за древлянскою, получает из Киева самостоятельного князя в лице Владимира. Таким образом, в прошлом Владимир видел готовый образец внутренних реформ, которым ему следовало только воспользоваться, и он действительно воспользовался им.
Программу своей будущей деятельности по вопросам внутренней политики Владимир обнаружил раньше, чем сделался великим князем киевским. Начал он с земли Полоцкой. В Полоцке в это время, как мы уже знаем, сидел Рогволод. Этот князь, при помощи своего подручника Тура, владел, кажется, и дреговичскою землею18, в его руках, следовательно, находилась громадная область от Припяти до 3. Двины включительно. Само собою разумеется, что существование такого сильного независимого княжества в границах государственной области не могло не нарушать единства русской земли, к которому должны были стремиться великие князья киевские; немудрено поэтому, что Владимир, лишивши жизни Рогвольда, не пощадил и его сыновей: пощадить сыновей – это значило бы оставить прямых претендентов на княжеский стол, который должен был перейти в руки Рюриковичей. Как поступил Владимир с полоцкою областью после смерти ее князя, летописец не говорит. По всей вероятности, он сделал с нею тоже, что сделала раньше Ольга с землею древлянскою.
Владимир занял Киевский стол в 978 году. На четвертый год после этого, т. е, в 981 г., он, по словам летописца, победил Вятичей и, подобно отцу своему, наложил на них дань от плуга. Но неугомонные Вятичи в следующем году опять заратились и опять побеждены были Владимиром. На седьмой год по вокняжении Владимира (984), последний вел борьбу с Радимичами, которых воевода Волчий Хвост разбил на р. Пищане, Наконец, в 992 или в 993 г. сам Владимир ходил на Хорватов. Встретившись в летописи с такими фактами, историк невольно задает себе вопрос: чем вызваны были все эти восстания, для усмирения которых потребовался ряд военных походов? Если бы эти восстания совпали с годом борьбы Владимира с Ярополком, тогда их легко было бы объяснить желанием названных племен воспользоваться междоусобною борьбой для приобретения полной независимости от Киева. При данных же условиях это предположение не имеет места. Нам кажется не невероятным, что восстания эти были последней попыткой названных племен отстоять свой старый внутренний строй от поползновений Киевского князя наложить на него свою крепкую руку. В чем именно заключались эти реформы, сказать, конечно, трудно. Всего вероятнее будет предположить, что области эти до самого последнего времени пользовались полной свободой самоуправления. Владимир же, решив ограничить эту свободу, стал рассылать по этим областям своих мужей, в руки которых должны были перейти такие отрасли управления, как судопроизводство, собирание вир, дани и проч. Подобного рода реформы были тем неприятнее, что они могли сопровождаться разного рода насилиями со стороны княжеских чиновников, вообще славившихся не особенно блестящей репутацией. Прежние родовые представители власти, отодвигаемые теперь на второй план и потому больше всех недовольные новым порядком вещей, пользовались этими злоупотреблениями княжеских тивунов и поднимали народ к восстанию. Все это, конечно, одни предположения; но некоторое основание для них можно встретить в самой летописи. Вспомним известное классическое место в летописи, где говорится, что Владимир с дружиною своею думал «о строеньи земленем и о ратех и уставе земленем»19 Место это показывает, что Владимир глубоко вдумывался в земский строй своего государства и издавал разного рода постановления для его изменения и улучшения. В летописи есть даже указания и на факты подобного рода реформ. Так, он, по совету духовенства и старцев, виру, снимавшуюся с разбойников, в важнейших случаях заменил казнью, а в других стал обращать эту виру на военные расходы – на оружие и лошадей, поводом к чему послужили частые войны, требовавшие значительных расходов. Если бы наш начальный летописец (или вернее – его первоисточники) больше интересовался делами внутренней политики Владимира, то, без сомнения, до нас дошло бы гораздо больше фактов в этом роде. Не лишено интереса и то свидетельство летописца, что Владимир на свои пиры созывал не только своих бояр, но и посадников и старейшин со всех городов и вообще многих людей. Нельзя оспаривать той мысли, что пиры эти устраивались во имя христианства и прежде всего в интересах его распространения; но трудно также оспаривать и ту мысль, что происходившие на этих пирах собрания, продолжавшиеся по несколько дней сряду, не могли не оказывать влияния и на дела внутренней политики. Собиравшиеся на пиры представители разных городов приходили сюда, конечно, не для того только, чтобы заниматься бражничаньем: это были в некотором роде общерусские веча, своего рода земские соборы, на которых представители разных городов и областей беседовали с князем о своих местных интересах, а в общей думе могли обсуждать и обще-земские вопросы. Все это, конечно, могло происходить, так сказать, неофициально, без всякого рода формальностей, а просто потому, почему деловые люди не могут не говорить о делах, когда они собираются вместе. Подобно тому, как княжеская дружина под пьяную руку («подпьяхуться») подняла, и небезуспешно, вопрос об улучшении своего содержания (о серебряных ложках), так точно и представители городов и областей могли поднимать вопросы о своих местных делах. Сам князь, близко принимавший к сердцу земские дела, естественно должен был пользоваться приездом в Киев этих своего рода сведущих людей для изучения нужд отдельных областей и городов своего государства.
В чем бы, впрочем, ни состояли предполагаемые мероприятия, во всяком случае, они должны были иметь лишь подготовительное значение сравнительно с той крупной реформой, которою должен был сопровождаться факт рассылки Владимиром сыновей по городам, отмеченный летописцем под 988 годом. У Владимира от разных жен источники насчитывают 12 сыновей, которые размещены были по городам таким образом: старшего Вышеслава Владимир посадил в Новгороде, Изяслава в Полоцке, Святополка в Турове, Ярослава в Ростове; когда же умер Вышеслав Новгородский, Владимир перевел в Новгород Ярослава, а в Ростове посадил Бориса, в Муроме Глеба, в земле древлянской (в Овруче) Святослава, во Владимире (Волынском) Всеволода, в Тмутаракане Мстислава, во Пскове, как видно из хода последующих событий, – Судислава; о судьбе Станислава и Позвизда, умерших, по всей вероятности, очень рано, древняя летопись ничего не говорит20. В этом факте, прежде всего, бросается в глаза то обстоятельство, что самостоятельных князей получают главным образом города, расположенные на окраинах государственной области, каковы: Тмутаракань, Муром, Ростов, Новгород, Псков, Полоцк, Владимир В.; города же, лежавшие в центральных областях, каковы: Смоленск, Любеч, Чернигов, Перееслав, не получают князей; а между тем это были самые древние и самые значительные города; Любеч, Чернигов и Переяславль еще в договоре Олега с Греками фигурируют в числе городов, на которые взяты были особые уклады с Греков; после смерти Ярослава I Смоленск, Чернигов и Переяславль становятся культурно-политическими центрами крупных уделов на Руси. Чем же объяснить это не совсем понятное на первый взгляд явление? Самым естественным нам представляется такое объяснение. Владимир оставил за собою последние из вышеназванных городов, как самые богатые, с тою целью, чтобы удержать на своей стороне перевес политической силы: если бы который-нибудь из сыновей, проникнувшись местными интересами, задумал оказать отцу неповиновение, последний, располагая значительными средствами, всегда мог привести его в покорность. Из истории столкновения с Святополком и Ярославом мы знаем, что эта предосторожность была далеко не лишнею. Владимир в данном случае мог руководствоваться и другими соображениями. Смоленск, Любеч, Чернигов и Переяславль, будучи связаны с Киевом удобным водяным путем, уже давно могли проникнуться его политическими идеями и поэтому управлять этими городами можно было и посредством мужей. В другом положении находились города, расположенные на окраинах государства, в соседстве с народностями, боязливо и потому враждебно относившимися к постоянно возраставшему могуществу Киевского князя; эти города нуждались в крепкой и главное – верной Киеву власти по двум причинам: во-первых, потому, что они должны были выдерживать напор враждебных соседей, во-вторых, потому, что некоторые из этих городов сами лежали в областях с сильным инородческим населением, которое не имело ни малейшего повода тянуть к Киеву, как к политическому центру, созданному собственно славяно-русским миром и проникнутому славяно-русским этнографическим элементом. Здесь возникает следующий существенно важный в данном случае вопрос: какими правами пользовались разосланные по городам князья и в каком отношении они находились к Киеву? Позднейшая история выработала на Руси две формы между-княжеских отношений. В удельный период, наряду с Киевом, появилось одновременно несколько сильных политических единиц, уделов в собственном смысле слова, которые относились к Киеву, как равный к равному, признавая за ним в обще-русских делах лишь первенство чести, но не власти; таковы, напр., уделы: чернигово-северский, ростовско-суздальский, волынско-галицкий, полоцкий. Но наряду с этой формой отношений существовала и другая: в каждом крупном уделе, наряду с великим князем, существовал ряд мелких князьков, в большинстве случаев его ближайших родственников, занимавших второстепенные столы, стоявших к нему в подручнических отношениях, ходивших по его воле и составлявших его главную силу. Какая же из этих двух форм имела место в рассматриваемом нами случае? Без сомнения, вторая. Из имеющихся фактов видно, что сыновья Владимира, получая уделы, продолжали ходить, как тогда выражались, по его воле, были его послушными подручниками, которыми он распоряжался по своему усмотрению. Он, напр., удержал за собою право переводить их с места на место; так, когда умер Вышеслав, Владимир перевел в Новгород Ярослава, а в Ростове посадил Бориса; он, далее, вызывал их к себе в Киев и делал им свои поручения; так, напр., он поступил с Борисом, которому поручил начальство над войском, отправлявшимся на Печенегов. Если так, то рассматриваемый факт должен был повлечь за собою серьезные политические последствия. Рассылая сыновей по областям, Владимир как будто удовлетворял сепаративным стремлениям последних, а между тем на деле он лишь теснее привязывал их этим к Киеву. Каждый областной князь смотрел на Киев не только как на свою родину, но вместе с тем и как на такой политический центр, от которого он зависел, из которого он получал распоряжения и куда он должен был давать отчеты о своем управлении. Благодаря тесной непосредственной связи, которая тогда существовала между князем и землею, воззрениями князя мало-помалу должна была проникаться и земля. Не говорим уже о том, что с появлением по городам князей, везде должно было вводиться единство управления и судопроизводства, что должно было мало-помалу сглаживать особенности местной жизни и следовательно способствовать объединению разрозненных частей государства. Само собою, разумеется, что подобного рода внутренняя работа совершается слишком медленным процессом; но известна истина, что хорошее начало – половина дела. Вообще, скажем словами Д. И. Иловайского, Владимир «несомненно подвинул вперед объединение разных племен и областей под властью одного княжеского рода, т. е. под властью Игоревичей»21.
II
Хлопоты о внутренних делах государства у Владимира шли рядом с заботами о его внешней безопасности и вообще об установлении тех или других отношений к соседям. В этом отношении, прежде всего, заслуживает внимания отношение к Печенегам. Появившись очень рано в южнорусских степях, еще при отце Владимира, Святославе, Печенеги стали в резко-враждебные отношения к Руси; при Владимире же, насколько можно судить на основании показаний нашей летописи, вражда эта достигла самой высшей степени своего развития. Говоря о враждебном отношении Печенегов к Руси, мы не имеем ни малейшего желания соединять с этим термином того представления, какое соединяется с ним в применении к культурным народам, сталкивающимся между собою на пути преследования известных, строго определенных, исторических задач. Печенеги нападали на Русь, по-видимому, исключительно из-за грабежа, т. е. из-за того, из-за чего вообще кочевник нападает на оседлого человека, пользующегося сравнительно большими средствами к жизни, которые обыкновенно и вызывают у кочевника завистливое желание поживиться на чужой счет. В древнейшие летописные списки занесено три случая столкновения Печенегов с Русью; во всех трех случаях нападающею стороною являются Печенеги: в 992 (или 993) году они напали на Переяславль, в 996 году – на Василев, в 997 г. – на Белгород. В двух последних случаях пунктом нападения избраны любимые резиденции Владимира, с которыми у этих варваров, очевидно, соединялось представление о богатой наживе. В первом случае бой начался единоборством двух силачей и окончился полнейшим поражением Печенегов; во втором случае дружина Владимира, подавленная превосходством сил неприятеля, обратилась в бегство и сам князь вынужден был скрываться от преследовавшего неприятеля под мостом; в третьем случае дело ограничилось безрезультатной осадой Белгорода. Все эти случаи, несомненно, показывают, что в борьбе с Русью Печенеги рассчитывали главным образом на быстроту своего передвижения, позволявшую им заставать русских врасплох. При первом и третьем нападении Владимира не было в Киеве: в первом случае он ходил на Хорватов, во втором – он был в Новгороде; нападение на Василев сделано было, по-видимому, тоже неожиданно; иначе трудно объяснить, почему Владимир вышел против неприятеля «с малою дружиною». Вообще, Печенеги, как позднее и Половцы, по своим боевым способностям уступали русской рати, на челе которой всегда выступала храбрая и хорошо вооруженная княжеская дружина; но уступая русским в крепости мышц и в вооружении, Печенеги, как народ исключительно конный, превосходили их быстротою движения, так как в русской рати, особенно в рассматриваемое время, несомненно, преобладал пеший строй. Благодаря своей легкости в передвижении, Печенеги могли часто повторять свои нападения и в случае неудачи, уходить без значительного вреда для себя. В Никоновской летописи, кроме трех упомянутых случаев, говорится еще о четырех случаях столкновения с Печенегами в княжение Владимира, именно: в 990, 992,1001 и 1004 гг.22. Если верить этой летописи, во всех этих случаях столкновение окончилось полным успехом со стороны русских.
Какими бы, впрочем, блестящими результатами не сопровождалась борьба русских с этими степными варварами, во всяком случае, она была великим злом для Руси, так как она отрывала народ от его мирных занятий, держала его в постоянном страхе и требовала неустанного напряжения военных сил. Необходимо было более радикальное средство для ослабления этого зла и Владимир нашел его: «дурно, сказал он, что мало городов около Киева, и приказал строить города по рекам – Десне, Остру, Трубежу, Суле и Стугне; затем стал набирать лучших мужей от Славян (Новгородцев), Кривичей, Чуди и Вятичей и ими населил вновь выстроенные города». Целесообразность этой меры непосредственно очевидна и она всегда сознавалась нашим правительством. Еще об Олеге известно, что он «нача городы ставити»; позднейшее же русское правительство всегда смотрело на построение городов, как на лучшее средство для укрепления степной границы. Построенные Владимиром города в большинстве случаев были, конечно, небольшими крепостями, снабженными гарнизонами из лучших, т. е. храбрейших мужей, призванных из северных областей. Констатируя этот факт, С. М. Соловьев делает следующий вывод. «Таким образом, говорит он, во-первых, мы видим, что пограничные города южной Руси получили народонаселение с севера, которое, как видно, считалось храбрейшим; следовательно, северное народонаселение дало им средство и к защите южных русских владений от степных варваров; во-вторых, эти известия уясняют нам характер народонаселения восточной и южной окраины или украины; изначала – это сбродное, созванное отовсюду народонаселение из самых удалых людей; отсюда объясняется отчасти и казачество на юге, и беспокойный дух северского народонаселения, ибо сюда беспрерывно подбавлялись новые толпы подобных людей23. Упоминание Сулы в числе рек, по которым Владимир строил города, важно для нас в том отношении, что оно дает возможность хоть приблизительно определить южную границу тогдашней русской государственной области на востоке от Днепра. Из данных, добытых путем археологических раскопок24, видно, что в языческую эпоху правый берег Сулы по местам очень густо заселен был славянским населением; а известно, что славянские поселения, как это видно из массы сохранившихся до нашего времени городищ, всегда сопровождались построением городков, особенно там, где населению могла угрожать опасность от внешнего врага. Но возможно, что ко времени Владимира посульское славянское население или совершенно отодвинуто было на север, или настолько ослаблено, что не могло оказывать серьезного сопротивления надвигавшемуся из степи сравнительно очень сильному врагу. И вот, чтобы удержать за Русью, уходивший из ее рук этот богатый край, Владимир и соорудил по Суле ряд крепостей, снабдив их свежим населением, выведенным из северных областей. Кроме приведенного общего известия о построении городов, в летописях сохранилось также известие о построении Владимиром Белгорода на Днепре; им же построены были новые стены вокруг Переяславля25.
Владимиру же следует приписать построение городов, носящих его языческое и христианское имя; на это есть прямое указание, хотя и в позднейших источниках. Сюда принадлежат; Владимир Волынский, упоминающийся первый раз под 988 г.; Владимир на Клязьме, упоминающийся тоже под 988 г. На заложение этих городов Владимиром существует прямое указание. Владимиром же, несомненно, основан был и Василев на Стугне, упоминающийся первый раз под тем же 988 годом. Владимиру с значительною вероятностью можно приписать построение и тех городов степной окраины, которые носят названия городов Византийской империи. Таковы: Корсунь (1169) на р. Роси, Треполь (1093.) при впадении Стугны в Днепр, Хален (1096.), находившийся где-то на юге от Киева, упоминаемый обыкновенно наряду с именем Половцев. Первый из них получил свое название, вероятно, от Корсуня Крымского; вторые два напоминают собою сирийские города Триполь и Алеп, часто встречающиеся в рассказе о событиях Владимирова времени. Сюда же, вероятно, следует отнести и древний Римов (1096), упоминаемый и в поучении Владимира Мономаха и в Слове о Полку Игореве (Рим). Местоположения его следует искать в местности, расположенной по линии, служащею водоразделом притоков Сулы-Олавы и Локни, вблизи идущей из г. Ромен большой дороги. Местность эта, носящая название Рим, усеяна древними курганами и целою системой укреплений, сооруженных, впрочем, по позднейшей литовской системе. Напомним кстати, что в системе Сулы нередко встречаются названия, напоминающие собою греческий корень. Таковы, напр., Аксютинцы, Артополот и др. Имея прямое указание на усиленное занятие Владимира построением городов на границах со степью и зная о существовании оживленных сношений его с Византией, можно с значительною вероятностью предполагать, что все названные местности впервые населены или укреплены были при этом князе. Возможно даже, что в числе поселенцев этого края были пленники, приведенные им с юга; они и принесли с собою названия, непривычные для русского уха26.
Другим источником, знакомящим нас с тогдашним состоянием южной русской границы, служит послание немецкого миссионера Бруна к императору Генриху II Благочестивому27. Прибыв в Киев в 1006 году, Брун упросил Владимира проводить его в степь до границ своего государства, которые отстояли от Киева на два дня пути. Вот что, между прочим, говорит Брун об этом своем путешествии: «Мы направили путь к жесточайшим из всех язычников, Печенегам. Князь Руссов, имеющий обширные владения и большие богатства, удерживал меня месяц, стараясь убедить, чтобы я не шел к такому дикому народу, среди которого я не мог снискать душу Господу, но только умереть самым постыдным образом. Не могши убедить меня, он пошел провожать меня сам до границ, которые он оградил от кочевников самым крепким частоколом на очень большое пространство». Пройдя пограничную заставу, Владимир с своими боярами стал на одном кургане, а Брун с своими спутниками – на другом. Здесь они расстались. Сопоставляя показания наших летописей с этим показанием Бруна, Д. И. Иловайский делает следующее вполне правдоподобное заключение относительно укрепления наших степных границ при Владимире. «Построенные на границе степей городки и сторожевые курганы, говорит этот почтенный историк, Владимир связывал между собою обычным в те времена валом и частоколом; на известных пунктах в этом валу находились свободные для проезда места или ворота, оберегаемые заставами из ратных людей. Таким образом, он едва ли ни первый из русских князей устроил непрерывные укрепленные линии, защищавшие пределы Руси от кочевников»28. Остатки этих пограничных валов сохранились и до настоящего времени29. Из того же послания Бруна узнаем, что при Владимире были попытки и мирного сношения с Печенегами. Сам Брун выставляет себя посредником в таких сношениях и его миссия в этом отношении окончилась будто бы полным успехом; главной же цели его путешествия к Печенегам ему не удалось достигнуть: он успел обратить в христианство только 30 человек. На существование мирных сношений с Печенегами есть намек и в наших летописях30. Но в общем отношения их к Руси до самой смерти Владимира отличались враждебным характером. Известно, что набег на Русь Печенеги готовились сделать пред самою смертью Владимира, который отправил против них войско с сыном Борисом 31.
Борьба Владимира с Печенегами, дававшая место личной храбрости, была одною из главных причин того, что этот князь сделался центральным лицом нашего народного былинного эпоса. Главнейшие из младших богатырей (Илья Муромец, Добрыня Никитич, Алеша Попович, Михайло Потык Иванович), откуда бы они ни были родом, являются действующими при нем и вокруг него, хотя бы их подвиги стояли в связи с событиями позднейшего времени. Просвещение Руси христианством отразилось в былинах, между прочим, в прозвании Владимира «красным солнышком»; а те пиры, которые он устраивал для дружины, вельмож и народа, послужили основанием для былинного рассказа о пирах, устраиваемых Владимиром для богатырей, принимающих из его рук чары «зелена вина». В свою очередь былинный эпос оказал, кажется, влияние на составителя Никоновской летописи, где приводятся имена нескольких богатырей, в действительном существовании которых, или, по крайней мере, некоторых из них, можно усомниться. Собственно действующими богатырями в этой летописи является Александр Попович и Ян Усмошвец, ведущие победоносную борьбу с Печенегами. Но кроме того здесь же упоминается о смерти Рагдая Удалого, Малвреда Сильного и Андриха Добрянкова Храброго32.
Защищая Русь от Печенегов, Владимир вел войну и с Болгарами. Собственно в древнейших летописных редакциях рассказывается только об одном походе на Болгар, записанном под 985 годом. Летописец говорит, что Владимир предпринял этот поход с дядей своим Добрыней и победил Болгар. Но Добрыня, заметив, что все Болгары ходят в сапогах, нашел, что им не платить дани киевскому князю. Владимир заключил мир, причем Болгары поклялись держать его до тех пор, пока камень станет плавать и хмель тонуть. Здесь возникает вопрос: на каких именно Болгар совершен был этот поход – на Волжско-Камских или на Дунайских? Желая отыскать основание для решения этого вопроса, ученые прежде всего обращают внимание на следующие слова летописного текста: «иде Володимер на Болгары с Добрынею... в ладьях, а Торки берегом приведе на коних». Одни ученые думают, что поход пешей рати в ладьях из Киева мог быть предпринят только на Дунайских Болгар. Другие, напротив, находят, что поход в ладьях не исключает возможности движения по местам волоком; а при этом условии поход в ладьях мог предпринять из Киева и на Волжско-Камских Болгар. Что же касается Торков, то они в рассматриваемое время могли кочевать еще в приволжских степях, откуда они берегом могли ходить только на Волжско-Камских Болгар. Указание летописного рассказа на хождение Болгар в сапогах и употребление в клятве сравнения хмеля с камнем тоже не дают основания для какого-нибудь определенного вывода: эти бытовые черты в одинаковой степени могли иметь место как у тех, так и у других Болгар. В Никоновской летописи в параллельном месте сказано, что Владимир ходил «на Болгары Низовские». И в понимании этого термина ученые тоже расходятся между собою. Одни думают, что Низовскими Киевский летописец мог назвать только Дунайских Болгар; другие, наоборот, утверждают, что определение «Низовские» есть догадка позднейшего северного летописца, на языке которого Низовскими могли называться только Волжско-Камские Болгары. Не дает основания для какого-нибудь определенного вывода и то показание Иакова мниха (в «Похвале» Владимиру), что Владимир «сребреные Болгары победи». Принимая во внимание показание свода Татищева, что Владимир ходил на Болгар и Сербов, можно подумать, что определение «сребреные» у Иакова произошло путем искажения слова Сербы33. Но происхождение этого определения ложно толковать и иначе. Из письменных памятников, а еще более на основании данных, добытых путем археологических раскопок, мы знаем, что в старину у нас на Руси серебро было в большом употреблении; большая часть украшений, к которым так неравнодушны были наши предки, приготовлялось из серебра, которое шло к нам из двух источников: с одной стороны, из Угрии и Чехии, с другой стороны – из Волжско-Камской Болгарии, славившейся, между прочим, серебряными диргемами, привозившимся в большом количестве из стран мусульманского востока. Нет поэтому ничего неправдоподобного и в том предположении, что наши предки Волжско-Камских Болгар, как главных поставщиков серебра, названы «серебряными», в отличие от Дунайских, чрез которых шло к вам из Византии золото. – Но кроме приведенных показаний, не дающих, как сказано, основания для какого-нибудь определенного вывода, есть и такие, которые решают этот вопрос с категорическою точностью. В Воскресенской летописи прямо сказано, что Владимир покорил «Болгары, иже по Волзе». В Степенной книге читаем: «и нижние Болгары Волжские и Камские покори под са». Обще-исторические соображения не противоречат этому показанию. Хотя разгромом Святослава, как это видно из показаний арабского писателя Ибн-Хаукаля, Волжско-Камские Болгары приведены были в крайнее уничижение, но последовавшая затем продолжительная война за Дунаем, неожиданная смерть самого Святослава и последовавшая затем на Руси междоусобная борьба, дали возможность Болгарам настолько оправиться, что они, в отмщение за прежнее поражение, могли нападать на соседние русские владения в Ростовско-Суздальском крае. Подобного рода столкновения и могли дать повод к рассматриваемому походу. В виду представленных соображений неудивительно, что многие из наших выдающихся историков, напр., Карамзин34, Арцыбашев35, В. Рюмин, Иловайский, не сомневаются утверждать, что Владимир в 985 г. ходил на Волжско-Камских Болгар. – Но есть точно также прямые показания и в пользу другого мнения. Таково показание, с которым встречаемся в своде Татищева. Здесь читаем: «Владимир собрал воинство великое, и Добрыню вуя своего призвав с Новгородцы, пошел на Болгар и Сербы; а конные войска русские, Торков, Волынян и Червенских послал прямо в землю Болгарскую, объявить им многие их нарушения прежних отца и брата договоров, – и причиненные подданным его обиды, требуя от них награждения. Болгары же, не хотя платить оного, но совокупившись со Сербы36, вооружились противо ему, и по жестоком сражении победил Владимир Болгаров и Сербов, и поплени землю их; но по просьбе их учинил мир с ними, возвратился со славою в Киев, взятое же разделил на войско, и отпустил в домы их»37. По поводу этого места Соловьев замечает, что, «самые подробности рассказа не позволяют нам отвергнуть его». Мнение о походе Владимира на Дунайских Болгар разделяют и другие историки. Особенно сильно отстаивает его в своей «Истории» проф. Голубинский. Намек на помощь, оказанную Владимиром императору Василию II против Болгар, есть и в византийской литературе. Профессор Василевский относит сюда следующее место из стихотворения Иоанна Геометра – «На Болгар»: «Примите, Фракийцы, Скифов своими союзниками против друзей, прежних союзников против Скифов»... Наш почтенный византист по поводу этого места замечает: «Стихотворение – во многих отношениях заслуживающее внимания. Под Фракийцами, несомненно, разумеются Греки; если ж их друзья и прежние союзники суть Болгары, как это ясно само собою, то под Скифами могут быть понимаемы только Русские. Против них Болгары боролись вместе с Греками во времена Цимисхия и Святослава, но теперь отношения представляются измененными: Скифы, т. е. Русские, будут союзниками Греков против их прежних друзей и союзников, Болгар. Так как стихотворение должно относиться ко времени Болгарского восстания при Самуиле – оно и стоит рядом с стихами на Комитопула, – то, с точки зрения русской истории, это есть время князя Владимира». Далее г. Василевский видит здесь «намек на заключение союзного договора между Василием II и Владимиром, намек на то, что первое обращение Византийского двора к Киевскому князю вызвано было опасным для империи развитием Болгарского восстания, вероятно, после 986 года, после поражения при Сардике и современно с первым взрывом и успехами возмущения Варды Фоки. Мы можем догадываться, продолжает г. Василевский, что шеститысячный Русский корпус, очутившийся в Византийской столице весною 989 года (вернее – в конце 988 г.), прибыл сухим путем, чрез Болгарию, вызванный туда, где грозила наибольшая опасность, и что именно к нему могут относиться слова Иоанна Геометра»38. Если приведенные слова Иоанна Геометра действительно имеют тот смысл, какой им придает почтенный византист, то, по нашему мнению, их следует относить к другому времени. Есть основание думать, что с 986 г. по 990 г. включительно, т. е. от поражения Василия II при Сардике до его второго Болгарского похода (991 г.), Болгары оставлены были в полном покое. Их, во-первых, не мог в это время беспокоить Василий II, всецело занятый борьбой сначала с Вардою Фокой, а потом с Владимиром, осадившим Корсунь и превратившимся из союзника в врага; во-вторых, их не мог беспокоить и Владимир, сначала помогавший Василию одновременно, как увидим ниже, в двух пунктах – против В. Фоки и против его кавказских союзников, а потом занявшийся осадой Корсуня. Что в этот промежуток времени Болгарам не угрожала внешняя опасность, это видно из того, что в это именно время они, производя нападения на греческие области39, по свидетельству Льва Диакона, захватили, между прочим, город Веррию, который, как свидетельствует Асохик, Василий должен был отнимать у них в 991 г. Вот почему гораздо естественнее будет предположить, что Владимир оказал помощь против Болгар Василию во время этого второго на них похода и что Иоанн Геометр в своем стихотворении имеет в виду тот шеститысячный отряд, который, по словам Асохика, «выпросил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего»40, т. е. после взятия Корсуня и заключения брачного союза. – Но в данном случае возможна и другая комбинация фактов. Есть основание думать, что поход Василия на Болгар, относимый к 986 г., вызван был сильным движением Болгарского народа, охватившим не только Восточную, но и Западную Болгарию41. Василий, основываясь на договоре Цимисхия с Святославом, обратился к Владимиру за помощью. Владимир, согласно с показанием нашей летописи и свода Татищева, в 985 г. двинулся на Дунай, напал на область Западных Болгар и их соседей Сербов, победил их и, заключив мир, возвратился домой. В то же время Василий предпринял поход в Восточную Болгарию, но потерпел поражение при Сардике.
Впрочем, ссылка в данном случае на договор Цимисхия с Святославом едва ли может быть признана своевременною. Со времени этого договора прошло уже около 15 лет и прежние отношения между Русью и Византию могли существенно измениться. Обращение Василия за помощью к Владимиру может быть объяснено иначе. У армянского историка Асохика сохранилось следующее любопытное известие, на которое, насколько нам известно, до этого времени не обращали внимания наши исследователи. Под 986 годом Асохик передает следующий факт: «в том же году царь Василий отправил его (митрополита севастийского) в страну Булхаров водворить мир. Булхария просила царя Василия отдать сестру свою замуж за ее царя. Император в сопровождении митрополита отправил (к Булхарам) какую-то женщину из своих подданных, похожую на сестру свою. По прибытии той женщины в землю Булхаров, узнали, кто она, и потому осудили митрополита, как прелюбодее и обманщика: цари булхарские сожгли его, обложив хворостом и соломою: это было сделано двумя братьями Комсадцаг-ами, из которых старший, Арманин родом из дерджанского округа, назывался Самуилом»42. Здесь под Комсадиаг-ами следует, конечно, понимать Комитопулов византийских историков, т. е. четырех сыновей комита (боярина) Шишмана, между которыми Самуил был не старшим, как утверждает Асохик, а самым младшим, но за то самым воинственным и властолюбивым. Шишман очень рано получил известность в Болгарии, как вожак национальной партии, враждебно относившейся к старой Аспаруховой династии, симпатизировавшей ненавистному для Болгар византийскому влиянию. Когда дети Петра Симеоновича – Борис и Роман заключены были Цимисхием в Константинополе, в Болгарии не осталось представителей царствовавшей династии и Шишман, как есть основание думать, провозглашен был царем. У него было четыре сына: Давид, Моисей, Арон и Самуил. Честолюбивый и крайне жестокий Самуил очень рано стал проявлять свои властолюбивые замыслы. Есть известие, что он сначала ослепил, а потом убил своего отца, а затем думал было приняться и за старших братьев. Судьба помогла осуществлению его намерений. Два старших брата Давид и Моисей погибли в борьбе за независимость отечества, а третьего Арона он сам потом убил43. Рассказанный у Асохика эпизод относится, очевидно, к тому времени, когда Арон еще был жив. Вышеприведенное известие имеет, по нашему мнению, следующий смысл. Руководимое Самуилом и его братьями болгарское восстание достигло громадных размеров и распространилось гораздо далее границ прежнего Болгарского царства. «С помощью народных сил славянских, народного сочувствия, действия Самуила, говорит Гильфердинг, в короткое время превзошли своим успехом все многолетние усилия таких завоевателей, какими были Крум и Симеон. От Дуная царство Болгарское простиралось, через Преслав, до границ Фракии, через Охрид до Адриатического моря, через Меленик, Сер и Веррию до Архипелага, через Лариссу до Фермопил. Полки Самуила, овладев всем Эпиром до Артского залива, вступили уже на древнюю почву Эллады. Коринфская крепость не удержала их; они проникли и в Пелопоннис, освобождая и там славянские племена от Византии»44. Понятно, что такие успехи, если даже допустить, что они представлены здесь в несколько преувеличенном виде, должны были вскружить голову даже менее честолюбивому человеку, чем был Самуил. В пылком воображении последнего естественно должен был родиться грандиозный план образования под своим скипетром могущественного славянского государства, долженствовавшего обнять собою весь Балканский полуостров. Но Самуил не мог не чувствовать, что с этим смелым замыслом слишком мало гармонировало его скромное происхождение. Сына Шишмана не могла не смущать к тому же мысль и о том, что в Константинополе находились два порфирородных болгарских царевича, которых хитрая и предусмотрительная византийская дипломатия недаром не выпускала из своих рук. Византийское правительство, зорко следившее за тем, что делалось в Болгарии, могло легко воспользоваться малейшей неудачей Самуила и, выдвинув родовитых царевичей, дать перевес партии, остававшейся верною старой династии. Вот эти то обстоятельства, в связи с общим стремлением всех мелких владетельных особ к вступлению в родственный союз с домами могущественных государей, и заставили, как нам кажется, Самуила искать руки греческой царевны. Вспомним, как дорожили даже у нас на Руси браками отца Владимира Мономаха, а потом Ивана III – с греческими царевнами. Как бы то ни было, Самуил, согласно с показанием Асохика, стал требовать для себя руки сестры императора Василия. Можно вообразить себе, какое впечатление эта претензия произвела на византийский двор. Как ни велики были успехи болгарского восстания, но византийское правительство пока не имело основания окончательно терять надежды на его подавление и превращение Болгарии в византийскую провинцию. Но если бы даже Болгария и успела приобрести полную независимость, то во всяком случае сын простого комита (Самуил) не мог быть признан подходящим женихом для гордой византийской принцессы, сестра которой была замужем за германским императором и руки которой потом добивался могущественный государь грозных Тавроскифов (Владимир). Не смотря, однако ж, на всю несообразность притязаний Самуила, в Византии найдено было невозможным послать прямой отказ: византийское правительство, очевидно, чувствовало себя слишком слабым для того, чтобы позволить себе нанести оскорбление болгарскому народу, обнаружившему в патриотическом увлечении небывалую силу и руководимому даровитым и крайне честолюбивым вождем. Другое правительство при таком положении дел потеряло бы голову, но византийские дипломаты скоро придумали, как им казалось, выход из этого затруднительного положения: приискана была женщина, похожая на сестру императора, и отправлена была в Болгарию в сопровождении севастийского митрополита, служившего, по-видимому, посредником в переговорах с Самуилом. Обман скоро был разоблачен и злополучный сват получил, по русской пословице, вместо первой чарки первую палку. Жестокая смерть, какою казнен был митрополит, показала сильное раздражение Болгар. Византийцы должны были ожидать мести за нанесенное оскорбление, тем более, что Болгары и без того находились в разрыве с империей. Естественно было также ожидать, что Самуил, при счастливом для него исходе предстоявшего столкновения, не помирится иначе, как под условием выдачи за него императорской сестры. Чтобы избавить империю от грозившей беды и отклонить в тоже время сватовство грубого варвара, обагрившего руки кровью своего отца, византийские дипломаты и решились последовать примеру Никифора Фоки, т. е. противопоставить одного варвара другому. Мы не думаем, чтобы византийское правительство, высылая в Болгарию простую женщину вместо царевны, верило в полный успех своего обмана; ему нужно было только выиграть время для приискания средств для борьбы с Самуилом. В то время, как шли переговоры с Самуилом и высылалась в Болгарию мнимая царевна, могли быть завязаны сношения и с нашим Владимиром, которого византийские политики, следуя обычному своему правилу, попытались вооружить против Самуила. Теперь то, по всей вероятности, и поднят был вопрос о женитьбе Владимира на Анне. Предлагая Владимиру в невесты сестру императора, руки которой домогался Самуил, хитрые византийцы рассчитывали возбудить в русском князе, так сказать, политическую ревность и вызвать его на борьбу с Самуилом. Выходило, таким образом, что не Василий просил у Владимира милости, а сам оказывал ему любезность, предпочитая его Самуилу. Это совершенно согласно с духом византийской политики. Маневр этот удался, хотя не совсем. Владимир двинулся на Болгар «и победи Болгары». Но победитель отнесся к побежденным на этот раз крайне своеобразно: Владимир не только не обнаружил поползновения подчинить себе Болгар, но он не наложил на них дани, не взял даже с них обычного военного окупа, а, напротив, заключил с ними вечный мир. Любопытно и суждение о Болгарах Добрыни: «оже суть вси в сапозех; сим дани нам не даяти, поидем искать лапотников». В этих словах слышится как бы сознание превосходства болгарской христианской культуры над русскою языческою, слышится голос собственного уничижения, который в устах победителей звучит как-то неестественно. Для того, чтобы наложить и собирать дань, нужно лишь обладать превосходством грубой физической силы. Превосходство византийской культуры не мешало, однако ж, ей платить дань (собственно «поминки») соседним варварским народам, в том числе и Русским. В виду всего этого позволительно будет спросить: не произошел ли в Владимире на болгарской территории переворот по отношению к его прежним намерениям и планам? не заговорило ли в нем славянское чувство? не сознал ли он того, что просвещенная христианством славянская Болгария, на случай принятия Русью христианства, может оказать ей гораздо большие услуги, чем Греки? Не будем забывать и того, что все это происходило, так сказать, накануне крещения Руси, о котором Владимиру не раз пришлось серьезно подумать. Ведь наряду с вопросом о крещении народа неизбежно поднимался и вопрос об устройстве церкви, об иерархии, о богослужебных книгах и пр. Всем этим нуждам славянская Болгария могла удовлетворить с гораздо большим успехом, чем иноплеменная Византия. Если так, то византийские политики, подымая Владимира против Самуила, жестоко ошиблись в своем расчёте. Ввиду сказанного мы не находим ничего неправдоподобного даже в том предположении проф. Успенского, что русские войска участвовали в поражении Василия при Сардике45. Не совсем понятное бегство греческого войска в таком случае проще всего можно будет объяснить неожиданным превращением Русских из союзников в врагов, а показание лично присутствовавшего в греческом лагере Льва Диакона о том, что он чуть-чуть «не сделался жертвою скифского меча», может служить прямым подтверждением этой догадки. Характер дальнейших русско-византийских отношений не противоречит этой догадке. Если допустим, что Владимир соблазнен был на войну с Болгарами планом женитьбы на Анне, то нескорое осуществление этого плана может тоже служить подтверждением нашей догадки. Это же следует сказать и о том обстоятельстве, что Василию потом нелегко, по-видимому, было добиться помощи от Владимира для борьбы с Фокою. По крайней мере, не видно, чтобы Владимир был в данном случае хоть сколько-нибудь предупредителен в отношении к Василию. Не препятствует признанию нашей догадки и хронология. Правда, этому нашему предположению как будто противоречит то обстоятельство, что столкновение Болгар с Византией из-за сватовства Асохик относит к 986 году; следовательно, факт этот не мог, по-видимому, служить поводом к походу Владимира, относимому нашим летописцем в 985 году. Но показание Асохика в этом случае не заслуживает доверия: под этим годом у него помещены такие события, которые, как увидим ниже, к нему, несомненно, не относились. Почему этот год сделался предметом особого внимания Асохика, понять нетрудно. 17-го августа этого года Василий потерпел вышеупомянутое поражение при Сардине и спасен был от плена, а может быть даже и от смерти, благодаря стойкости армянской пехоты, которая, окружив императора, другою дорогою вывела его в Македонию. Весть об этом подвиге армянского отряда быстро дошла, конечно, до его соотечественников и навсегда сохранилась в памяти Армян; а Асохик, как известно, сам был Армянин. Имея эту прочную дату, Асохик поставил ее центральным пунктом в своих хронологических показаниях и стал группировать около нее факты, точные даты которых ему неизвестны были. Под 986 годом, напр., он поместил начало бунта Варды Фоки, хотя это событие, несомненно, случилось в 987 году, ровно год спустя после сардинского поражения. Но если он мог допустит такой промах по отношению к событию, разыгравшемуся в Каппадокии, следовательно, по соседству с его отечеством, то тем естественнее ему было допустить неточность в отношении к событию, имевшему место в отдаленной Болгарии. Заметим, что факт сожжения Болгарами митрополита севастийского, по показанию самого же Асохика, предшествовал сардикскому поражению. В заключение считаем нужным заметить, что болгарский поход Владимира принес некоторую пользу и Византии. Когда потом византийцам удалось заключить союз с Владимиром, то последний, в качестве недавнего победителя и союзника Болгар, произвел на них дипломатическое давление и, как увидим ниже, остановил на время их наступательное движение против Византии.
Куда бы, впрочем, ни относились слова стихотворения Иоанна Геометра, во всяком случае, поход Владимира на Дунайских Болгар представляется не невероятным. Если бы почему-нибудь оказалось, что этот поход не может быть отнесен ни к 985, ни к 991 гг., то его можно отнести к 994 г. В летописных списках древнейших редакций (Лаврент. и Ипатск.) этот год оставлен пустым. Но в Никоновской летописи под 994 годом встречаем следующее известие: «ходи Владимир на Болгары; и много ратовав их победи, и взвратися с радостию к Киев». Никоновская летопись, называющая в других случаях Болгар то Низовскими (985 г.), то Агарянами, Измаильтянами и Срацинами (990 г.), то прямо Волжскими и Камскими, в данном случае не придает им никакого определения. Если допустить, что это известие не есть простой вымысел, то естественно возникает вопрос о том, на каких же именно Болгар ходил Владимир в 994 г. По отношению к Волжско-Камским Болгарам мы этого известия не имеем возможности проверить; но в отношении к Дунайским, оно представляется не только правдоподобным, но даже необходимым. Дело в том, что новая война Василия с Волгарями, открывшаяся взятием самим императором в 991 г. Веррии, скоро приняла для Византии неблагоприятный оборот. Оставленный в Болгарии магистр Григорий погиб со всем войском, его товарищ хандцитский князь Саак попал в плен. Чтобы поправить дела, император вызвал с востока патрика Жана и, сделав его магистром, отправил с войском в Македонию против Болгар. Жан дал им несколько сражений, но, наконец, был разбит и тоже попал в плен. «Таким образом, говорит Асохик, война с Болгарами затянулась на многие годы». Затянулась она, между прочим, потому, что на Византийскую империю надвинулась в тоже время гроза с Востока. На антиохийскую область напало большое войско египетского эмира Азиса. Высланный против него небольшой отряд под начальством магистра Романа не решился напасть на неприятеля, который, пограбив некоторые места, возвратился в Египет. Чрез два года тот же эмир двинул на туже область громадное полчище, составленное из войск аравийских, иерусалимских и ливийских. Высланный против него магистр Буртч в 994 г. был разбит и обратился в бегство. Тогда сам император выступил против неприятеля, который поспешил уйти, а Василий разорил некоторые округи эмира46. Таким образом, представляется совершенно естественным, что Василий, потерпев неудачу в Македонии и будучи вынужден в тоже время направить свои военные силы на Восток, обратился к своему союзнику и родственнику Владимиру, который и оказал ему помощь против Болгар.
Но признавая вероятным поход Владимира на Дунайских Болгар, историк не имеет права отвергать возможность такого же похода и на Болгар Волжско-Камских. Кроме рассмотренных мест, в Никоновской летописи встречаем еще следующие известия об отношениях русского князя к этим Болгарам. Под 990 г. говорится, что Владимир отправил к ним с миссионерскою целью «философа, нарицаемого Марка Македонянина». Философ этот на месте не имел успеха, потому что Болгары «безумием своим обюродеша». Тем не менее проповедь его не прошла, по-видимому, даром, так как «того же лета приидоша из Болгар к Володимеру в Киев четыре князи, и просветишася божественным крещением; Володимер же чествова их и много удовольствова»47. В той же летописи под 997 г. читаем: «ходи Володимер на Болгары Волошские и Камские, и одолев, плени их48. Известия эти, взятые сами по себе, вполне правдоподобны. Не попали же они в летописные списки древнейших Киевских редакций потому, что сведения о них, по всей вероятности, сохранились только в северо-восточной Руси, т. е. по соседству с местом происшествия событий.
Об отношениях Владимира к северным и западным соседям в русских источниках сохранилось еще меньше известий. В частности, об отношениях к скандинавскому северу наши древние летописи не говорят буквально ни слова, хотя трудно допустить, чтобы Владимир не поддерживал связи с страною, которая оказала ему гостеприимный прием в критическую минуту его жизни, которая доставила ему значительные средства для борьбы с Ярополком и откуда, кажется, была родом его первая жена Олава49. Положим, состояние тогдашней Скандинавии было не таково, чтобы с нею у Владимира могли завязаться правильные дипломатические сношения. На скандинавских островах и полуостровах в это время еще продолжалось то внутреннее политическое брожение, которое завершилось образованием на севере трех сильных государств: Швеции, Норвегии и Дании. В борьбе за власть, многие мелкие владетели, боясь преследования королей, или просто не желая сделаться их подданными, уходили с своими слугами в чужие страны, где, между прочим, поступали на службу местных государей. Таким путем некоторые из них попадали на службу и к русским князьям, область которых на севере известна была под именем земли Гардов или Гардарикии. Известия об этом встречаются, между прочим, в Скандинавских сагах, которые, будучи вообще источником довольно мутным, часто содержат весьма ценные исторические указания. Для эпохи Владимира такие указания находим в вышеупомянутой саге об Олаве, сыне Триггвиеве. Здесь, между прочим, читаем: «многие молодые люди и дети сильных мужей выехали из Норвегии, от насилия сынов Гунигильды. Одни из них пустились на разбой в различные страны, другие искали себе славы у иностранных государей, как например, Гаральд Гренландец был в Свитиоде у Тосты Скогулина. Сигурд, сын Эрика в Офростадах и брат Астриды, жил на востоке в Гардарикии у конунга Валдамара, и был у него в большой чести и силе»50. Из дальнейшего хода рассказа видно, что этот Сигурд жил богато, ездил великолепно с большою свитою и, между прочим, посылаем был Владимиром для сбора дани в Эстляндии. Таким же точно путем попал ко двору Владимира и племянник Сигурда, герой саги, Олав, снискавший в течение девятилетнего пребывания здесь любовь самого князя и особенно его супруги Адлогии, в названии которой нельзя не видеть сходства с Аделью Иоакимовской летописи. Оставив двор Владимира по интригам вельмож, Олав, по сказанию саги, спустя некоторое время, опять побывал в Гардарикии проездом в Грецию, возвратившись откуда, он убедил Владимира принять крещение, а приехавший вслед за ним епископ Павел крестил Владимира, Адлогию и весь народ и утвердил их в святой вере. К подробностям этого рассказа можно относиться так или иначе; но в общем нельзя не видеть отражения здесь того верного факта, что Владимир хотя и не отводил Варягам той роли, какую они играли при его предшественниках, но все же не переставал пользоваться их услугами, что Русь в его княжение не переставала служить проходным путем с отдаленного севера в Грецию, что Варяги, побывав в Греции и крестившись там, в свою очередь оказывали влияние на распространение христианства и у нас на Руси. Тут невольно вспоминаются слова нашего начального летописца в сказании об убиении в 983 г. в Киеве двух известных Варягов – отца с сыном: «бе же Варяг т пришел от Грек, и держаше веру втайне крестьянскую».
Из отношений к западным соседям, прежде всего, заслуживает внимания занесенное нашим летописцем под 981 годом известие о походе Владимира на Ляхов и о занятии у них городов Червеня, Перемышля и других. Некоторые историки находят, что факт этот передан нашим летописцем неточно, что названные города отняты были русским князем не у Ляхов, а у Чехов; другие думают, что Червень и Перемышль расположены были в области, не подчиненной ни Чехам, ни Ляхам, а заселенной малочисленными, до тех пор свободными, славянскими племенами, которые теперь впервые покорены были Владимиром. Соловьев, находя, что доводы, на которых основываются эти предположения, не настолько серьезны, чтобы они могли заставить отказаться от точного понимания прямого и отчетливого показания нашего летописца, думает, что Владимир в данном случае лишь возвратил Руси то, что приобретено было ею при Олеге, но что потом утрачено было его преемниками. В походе Владимира в 992 г. на Хорватов этот историк видит продолжение борьбы с Польшей за пограничные области, на что действительно есть указания в других источниках. Борьбу эту, по мнению Соловьева, Владимир мог вести с Мечиславом и его преемником Болеславом Храбрым, в союзе с Болеславом II Чешским51. Затем под 983 г. летописец говорит о войне Владимира с Литовским племенем Ятвягами, жившими между Бугом и Наревом; Владимир будто бы победил Ятвягов «и взя землю их». Независимый от летописца писатель монах Иаков тоже свидетельствует, что Владимир «Ятвяги взя». Ввиду того, что позднейшая история не подтверждает Факта зависимости Ятвягов от Киева, необходимо предположить или то, что Ятвяги потом освободились от этой зависимости, или то, что Владимир взял не собственно Ятвяжскую землю, а отнял захваченную ими соседнюю русскую область. Борьбу с Ятвягами продолжали и преемники Владимира: в 1038 году ходил на них Ярослав I, а в 1113 году их победил Ярослав Святополчич. Из этого, кажется, можно сделать то заключение, что борьба с Ятвягами имела скорее оборонительный, чем наступательный характер: это дикое воинственное племя, по-видимому, часто нападало на соседние русские области и вызывало мщение со стороны русских князей. Под конец жизни Владимиру пришлось еще раз столкнуться с Поляками по следующему поводу. Сын Владимира Святополк Туровский был женат на дочери Болеслава Храброго, который решил воспользоваться этим обстоятельством для своих религиозно-политических целей. С дочерью Болеслава ко двору Туровского князя прибыл Рейнберн, епископ колобрежский, который, занявшись интригами, стал, по-видимому, возмущать Святополка против отца. Узнавши об этом, Владимир предупредил замысел и лишил свободы Святополка с женою и Рейнберном. За Святополка вступился Болеслав и начал войну с Владимиром в союзе с Немцами и Печенегами. Но союзники не поладили между собою и Болеслав приказал избить Печенегов. Война эта, как можно думать, ограничилась опустошением русских областей и повела, по-видимому, к освобождению Святополка52. В этом факте историки видят, с одной стороны, тайные замыслы Болеслава, рассчитывавшего воспользоваться междоусобием на Руси для своих политических целей, с другой стороны, – замыслы римско-католического духовенства, пытавшегося подчинить юную русскую церковь власти римского папы53. Что в тогдашнем католическом мире существовала надежда подчинить русскую церковь Риму, на это есть намеки и в других источниках. Так, в хронике Французского монаха Адемара († около 1030) говорится, что известный миссионер Брун (Бонифаций), отправившись при императоре Оттоне III (983–1002) на проповедь в Угрию, прибыл оттуда в Россию и обратил ее «к вере». Но «спустя немного дней пришел в Россию некоторый греческий епископ и обратил низший класс народа этой провинции, который еще был предан идолам, и заставил их принять обычай греческий относительно рощения бороды и прочего». Отправившись отсюда к Печенегам, он был убит ими. Петр Дамиани († 1027) рассказывает об этом гораздо подробнее, причем украшает рассказ чудесами. Поводом для сочинения этих сказок послужило действительное путешествие Бруна (около 1006–7 гг.) к Печенегам чрез Киев, в котором он дружественно принят был Владимиром. Но это случилось при Генрихе II Благочестивом (1002–1024), когда наша Русь уже была христианскою. О своем пребывании в Киеве рассказывает сам Брун в письме к этому императору54. В наших летописях есть указание даже на непосредственные сношения Владимира с папою55. С другими ближайшими западными соседями Владимир жил в мире56. Не лишено интереса известие, занесенное Никоновскою летописью под 1001 годом. Здесь читаем: «того же лета посла Володимер гостей своих, аки в послех, в Рим, а другых во Иерусалим, и в Египет и в Вавилон, с глядати земель их и обычаев их». Известие это интересно не со стороны самого факта, в действительном существовании которого можно усомниться, а со стороны приписываемой здесь Владимиру тенденции. Владимир посылает гостей, т. е. купцов, конечно, потому, что купцы принадлежали к числу бывалых и следовательно самых подходящих людей в данном случае. Но он посылает их не с торговою, не с дипломатическою, не с религиозно-миссионерскою, не с паломническою целью, а для того, чтобы «сглядати земель их и обычаев их» т, е. для расширения своих географических, этнографических и политических сведений, словом, для расширения своих знаний, своего умственного кругозора. В этой тенденции позднейшего летописца нельзя не видеть отражения взгляда древнейших писателей, восхвалявших добрый смысл и острый ум Владимира (Иларион).
III
Гораздо большею сложностью и более серьезными последствиями для русской жизни отличались отношения Владимира к Византийскому двору. Тогдашняя Византия, будучи хотя слабой, но в тоже время единственной представительницей древней греко-римской классической образованности, невольно привлекала к себе внимание соседних европейских и азиатских народов: дикие варвары смотрели на нее, как на лакомый кусочек для грабежа и наживы, народы полуобразованные завидовали блеску форм ее сравнительно очень высокой для тогдашнего времени культуры. Родства и дружбы с византийским императором одинаково домогался и немецкий император и русский князь и хазарский каган. Но этому блеску внешних форм жизни далеко не соответствовала внутренняя сила государства: следы одряхления и органического разложения империи сказывались, во-первых, в терзавших ее постоянных внутренних смутах, во-вторых, в том сравнительно слабом сопротивлении, какое она оказывала нападавшим на нее врагам. Время княжения нашего Владимира было моментом особенно тяжких испытаний для Византийского государства. На императорском престоле теперь сидели там два юных Романовича: Василий II Болгаробойца и его родной брат, слабодушный Константин. В малолетство этих двух порфирородных государей, империей, с титулом императоров, управляли два даровитых человека: сначала Никифор Фока.(963–969 гг.), а потом Иоанн Цимисхий (969–976 гг.). Время правления этих лиц было временем благоденственного состояния государства сравнительно с тем, что наступило после смерти Цимисхия (10-го января 976 г.). Для характеристики последовавшего за смертию Цимисхия времени воспользуемся следующим весьма интересным местом из истории Льва Диакона. Летом 975 г. Димисхий возвращался из своего успешного сирийского похода. «В это время, говорит этот историк, в начале августа месяца, явилась на небе удивительная, необыкновенная и превышающая человеческое понятие комета. В наше время никогда еще не видали подобной, да и прежде не случалось, чтобы какая-нибудь комета столько дней была видима на небе. Она восходила на зимнем востоке, и, поднимаясь вверх, высясь, как кипарис, достигала наибольшей высоты, а потом, тихо колеблясь, склонялась к полудню, горя сильным огнем, испуская блестящие и яркие лучи и являясь чем-то полным страха и ужаса для людей. Быв усмотрена, как сказано, в начале августа, она совершала свой восход в продолжение 80 дней, будучи видима от полудня до самого белого дня. Император, заметив необыкновенное знамение, спрашивал людей, занимавшихся наблюдением воздушных явлений: что означает это страшилище. Они объяснили появление кометы не так, как это давала разуметь их наука, а применяясь к желанию государя и обещая ему победу над врагами и долготу дней. Этими толкователями были Логофет и магистр Симеон, и архиепископ Никомидийский Стефан – мужи избраннейшие из тогдашних мудрецов. На самом деле явление кометы означало не то, что они подсказывали из угождения царю; напротив, оно предвещало страшные мятежи, нашествие народов, междоусобные брани, переселение городов и стран, голоды и моровые язвы, ужасные землетрясения и почти совершенную гибель Римской империи, как мы в этом убедились из последовавших затем событий"57. Это известие дорого потому, что оно писано 15 лет спустя после появления кометы и поэтому на него можно смотреть, как на краткий перечень тех бедствий, которые разразились над империей в этот промежуток времени. Под междоусобными бранями, о которых здесь говорится, Лев Диакон разумел, конечно, два бунта, поднятых двумя Вардами, сначала Скляром, а потом Фокою. Первый был родственником императора Иоанна Цимисхия, второй – Никифора Фоки. Оба они были даровитыми полководцами, личными врагами и соперниками. Когда, после смерти Цимисхия, кормило правления перешло в руки евнуха Василия, прославившегося своими интригами, темными и кровавыми происками, правительство потеряло популярность в глазах византийской аристократии, чем и поспешил воспользоваться Варда Склир для осуществления своих честолюбивых замыслов. Занимая высокий пост главнокомандующего восточной (азиатской) армии, Склир вызвал тревожные опасения в Евнухе Василие, который поспешил перевести его простым губернатором (дукою) в Месопотамию. Здесь он провозгласил себя императором, и, получив помощь от сарацинских эмиров заевфратских городов Амиды и Мартирополя, он двинулся в Малую Азию, где, преодолев целый ряд затруднений, явился под Абидосом, взял Никею и уже готовился приступить к осаде Константинополя. В эту критическую минуту, для борьбы с опасным врагом, правительство вызвало из ссылки постриженного в монахи Варду Фоку и вручило ему команду над войском. Началась борьба двух соперников, сопровождавшаяся страшным разорением Малоазийских областей. После первых неудач, Фоке наконец удалось нанести поражение Склиру (979), который, спасаясь бегством, на сарацинской территории был схвачен, отправлен в Багдад, где подвергся заключению. Попытка византийского правительства вытребовать его не удалась. Багдадский эмир смотрел, по-видимому, на Склира, как на сильное орудие против Василия, и поэтому дорожил им. Победитель Фока назначен был главнокомандующим (доместиком) всей азиатской армии.
Между тем приходивший в возраст Василий стал обнаруживать сильный и самостоятельный характер. Вельможи, пользовавшиеся прежде полным произволом, стали тяготиться надзором императора, который на все стал налагать свою властную руку. В придворных сферах стало обнаруживаться недовольство, сопровождавшееся устранением от должностей разных высокопоставленных лиц, в числе которых оказался и временщик евнух Василий. Принимая во внимание все тогдашние весьма разнообразные обстоятельства, приводя к единству запутанные известия разных источников, барон Розен весьма остроумно предполагает, что в Византии в это время готовился целый заговор против Василия, во главе которого стоял паракимомен (евнух Василий), давно уже тяготившийся тем, что юный император смел действовать самостоятельно. Составлен был уже план осуществления этого заговора, который однако ж не вполне удался, потому что император слишком рано напал на след его и во время заточил главного деятеля, т. е. паракимомена58. Для усложнения затруднений императора заговорщики решили, по-видимому, подогреть начавшееся в Болгарии движение, во главе которого стал знаменитый Самуил с братьями. С этою, как думают, целью выпущены были из плена два болгарских царевича, Борис и Роман Петровичи, заключенные в Константинополе еще Цимисхием. Старший Борис, по недоразумению, был убит на пути самими Болгарами, а Роман благополучно возвратился в отечество, хотя, как скопец, не мог занять здесь положения, принадлежавшего ему по рождению. Тем не менее восстание росло и стало принимать опасные размеры: «дышущие убийством, говорит Лев Диакон, они (Болгары) по дерзости своей и зверству вредили Римскому государству: опустошали Македонские области и всех без пощады убивали». Решено было подавить восстание военною силою. Во главе отправлявшегося в Болгарию войска, к немалой досаде Варды Фоки и некоторых других, стал сам император. О результатах этого похода пусть нам расскажет непосредственный участник в нем, Лев Диакон. «Движимый пламенным гневом более, нежели благоразумием, говорит этот историк, он (император) спешил одним нападением завоевать Мисию (Болгарию). Прошедши тесные и гористые места, он приступил к Сардике, обыкновенно называемой по скифски Тралицею, расположился там станом и двадцать дней осаждал сей город без всякого успеха: ибо войско от неудачи в сражениях своих предводителей предавалось беспечности и бездействию. Посему еще сначала, как выходили из шатров искать корму и сена, Мисяне напали на него, великое число положили на месте и отбили множество коней и вьюков. Когда ни осадные, ни другие воинские орудия, по неопытности приставлявших оные к стенам, никакой не делали пользы и наконец, сожжены были, когда притом все привезенные припасы от неумеренного употребления вышли и войско имело в них недостаток, тогда государь, уложивши все свои вещи, немедленно отправился в Византию. Он шел непрерывно целый день, а вечером остановился со всею своею ратью для отдохновения. – Ночью, когда не сменилась еще первая стража, вдруг, с восточной стороны стана, явилась большая звезда, осветила чрезвычайным светом шатры и, упавши у самого рва, на западной стороне, рассыпалась на многие искры и погасла. Ее падение предвещало совершенное истребление воинства: сие явление везде, где только случалось, всегда означало гибель всего, находящегося на том месте... На другой день войско проходило по одной лесистой и наполненной оврагами равнине; но лишь только вышло из оной в гористые и наполненные пещерами места, как Мисяне напали на него, множество побили, захватили царскую палатку со всеми сокровищами и весь обоз отбили. В то время и я сам (добавляет автор), описывающий сие бедствие, по несчастию находился при государе в должности диакона"59. Из передачи этого факта другими современными историками отметим следующие, не лишенные вероятия, варианты. Яхья говорит, что император не добровольно оставил осаду города, а поспешно бежал, и что это бегство вызвано было неожиданно пущенным по войскам слухом о том, что горный перевал отрезан неприятелем60. Асохик сообщает, что Болгары, «окружив в горных проходах царя со всем его войском, всех предали мечу; только армянская пехота, спереди и сзади обступив царя Василия, другою горною дорогою вывела его в Македонию. Вся же конница (греческая) со всем скарбом и царским убранством предалась неприятелю61. Это случилось 17 августа 986 года. Это страшное поражение имело решающее значение на ход последующих событий; постигшее императора несчастье придало смелости его врагам; а врагов у него было немало. Самым опасным на этот раз оказался Варда Фока. Василий, по-видимому, еще раньше заподозривал его в честолюбивых замыслах и поэтому, лишив его военного поста доместика (главнокомандующего) над всею восточною (азиатскою) армией, назначил дукою (губернатором) над востоком и правителем Антиохии и всех областей востока, – т. е. повторил в отношении к нему тот же прием, какой раньше применен был в отношении к Склиру. Честолюбивый Фока и его сторонники ждали лишь удобного случая для того, чтобы поднять против императора знамя бунта. Такой случай скоро представился. Неудача императора в болгарском походе вызвала надежды и в старом бунтовщике Склире, которого эмир все еще держал в заключении. «И дошло это (слух о поражении Василия) до Склира и он послал к Сам-сам-ал-дауле, прося его отпустить его, чтобы он мог воспользоваться случаем; и просил его помочь ему людьми и припасами, и обещал ему исполнить то, к чему он обязался пред его отцем Адуд-ал-даулой62. И согласился Самсам-ал-даула на это и взял со Склира, его брата Константина и Романа, сына Склира, клятвы и обязательства в честном выполнении всего этого. И освободил он всех его людей и всех их – а их более трехсот человек – и отпустил им лошадей и оружие из числа того, что он прежде у них отобрал»63. Имя Склира снова загремело на востоке. Его громкая известность снова собрала около него достаточное количество войска: «и усилилось положение Склира и собралось к нему большое число арабов-акайлийцев и нумерийцев, прибывших вместе с ним, и армян». Диарбекирский владетель Бад прислал ему своего брата Абу-Али с сильным войском64. Итак, не успел Василий оправиться от одной беды, как с востока нагрянула на него другая. Оказавшись в критическом положении, император, еще ничего не зная о замыслах Фоки, вынужден был возвратить ему звание главнокомандующего, отправил к нему войска и предписал ему идти на Склира, «(но) предварительно послал он к Фоке человека, который должен был взять с него клятву всеми святыми и крепкие обязательства в искреннем доброжелательстве и преданности его царю и полной покорности ему». Получив в свое распоряжение армию, Фока немедленно вошел в сношение с Склиром и предложил ему действовать за одно против Василия, с тем, чтобы потом, завладев государством, разделить его пополам на известных условиях. Склир согласился; но когда явился к Фоке для переговоров, последний приказал схватить его и заключил в одном замке, обещав, впрочем, исполнить заключенное с ним условие, когда затеянное им дело доведено будет до конца65.
Между тем 15 августа 987 года, в округе Харсианском (в Армении), в доме богатого магната Евстафия Малеина собрались военные вожди и богатые властители византийские, недовольные Василием, и провозгласили императором Варду Фоку66. Но по каким-то соображениям заговорщики нашли нужным пока удержать это решение в тайне. Возможно, что Фока в это время еще не успел лишить свободы Склира. Когда же и это препятствие было устранено, Фока, наконец, сбросил с себя маску и 15 сентября того же 987 года открыто провозгласил себя императором.
Но здесь мы должны остановиться и сделать некоторые разъяснения. Факт возникновения бунта Фоки мы передали под тем углом зрения, какой придается ему в летописи Яхьи. Но кроме показаний этого летописца, наука располагает и другими источниками, знакомящими нас с рассматриваемым событием. Сюда, прежде всего, относятся показания византийских историков. Что же говорят нам эти историки о начале бунта Фоки? Показания их в данном случае существенно расходится с показаниями Яхьи. Пунктом разногласия в этом случае является вопрос о том, кому из двух бунтовщиков, т. е. Склиру или Фоке – принадлежит инициатива бунта, или точнее – кто из них первый поднял знамя восстания? Специфическая особенность показаний Яхье и по этому вопросу заключается в следующем. Как только известие о поражении императора при Сардике доходит до Багдада, находившийся в заключении Склир начинает хлопотать о своем освобождении и получает свободу в промежуток времени между 6-м декабря 986 г. и 3 января следующего 987 года. Угроза со стороны мусульман заставляет его спешить в Малатию, куда он, при помощи арабов, прибывает в месяце феврале. Здесь усиливается его положение и он провозглашает себя императором; слух об этом заставляет императора Василия возвратить Фоке звание доместика, выслать ему войска и отправить против Склира. Это случилось между 3 апреля и 2 мая того же 987 г. Только теперь, получивши в свое распоряжение войска, Фока начинает думать о бунте; но действует пока тайно и крайне осторожно; его открытому образу действий, мешает опасный соперник Склир, к устранению которого он прежде всего принимает меры. Фока первый начинает переговоры с своим соперником, избрав посредником брата его Константина. Переговоры эти оканчиваются договором, по которому бунтовщики делят государство на две половины: «и будет Фока в городе Константинополе (царствовать), а Склир вне его». Все это делается пока тайно; по крайней мере, император ничего не знает об этом плане своих врагов. Но когда договор был заключен между бунтовщиками, и оставалось только принять меры к соединению обеих армий, родной сын Склира Роман спешит к императору и открывает ему тайну заговора. Роман, оказавшийся дальновиднее своего отца, сразу понял, какую ловушку готовит для Склира Фока и пытался убедить отца, «что все это хитрость со стороны Фоки во вред ему». Когда же отец не внял ему, Роман решился на последнее средство – на донос, надеясь, вероятно, этим заслужить милость императора и таким образом спасти отца. Но было уже поздно: при втором свиданье Фоки с Клиром, последний был схвачен и заключен «в замок, где находилась его (Фоки) жена». При этом Фока сказал своему обманутому союзнику; «ты останешься в таком положении в этой крепости, где моя жена; а когда я достигну того, к чему стремлюсь и овладею царством, то сдержу тебе то, о чем мы с тобою условились и не обману тебя». Такое, не совсем понятное на первый взгляд, великодушие со стороны Фоки в отношений к попавшемуся в его руки сопернику всего естественнее объяснять опасением Фоки за то, как бы собравшиеся под знаменем Склира войска не отказались служить ему – Фоке, когда их настоящий вождь лишен был свободы. Только теперь, когда опасность со стороны Склира была устранена, хитрый Фока, получивший без особого труда в свои руки две армии, нашел возможным открыто поднять знамя бунта, что и случилось 15 сентября. – Из хода изложенных событий видно, что, по показанию Яхьи, Фока стал принимать решительные меры к подготовке бунта не раньше того, как получил звание главнокомандующего над армией, назначавшейся для борьбы с Склиром, что случилось около четырех месяцев спустя после освобождения Склира из заключения и около месяца спустя после прибытия его в Малатию, где он открыто провозгласил себя императором. А между открытым провозглашением императором Склира, с одой стороны, и Фоки – с другой, прошло приблизительно около шести или семи месяцев (февраль – сентябрь). Совершенно иначе передается вся эта история у Кедрина (Скимицы), занимающего в отношении к данному вопросу первое место между византийскими историками. О мотивах освобождения эмиром Склира Кедрин ничего не говорит. По словам Кедрина, Склир освобождается из заключения παραδόξως. О первых шагах освобожденного Склира, о его успехах в Малатии, об отправлении против него императором войск под начальством Фоки – Кедрин тоже ничего не знает. О времени возвращения Склира из плена говорится глухо. Сказав о вышеупомянутом собрании зоговорщиков в доме Малеина, Кедрин продолжает: τούτου δὲ ἀναγορευθέντος, ἠγγέλλετο καὶ ὁ Σκληρὸς ἥκων ἀπὸ Συρίας67. В другом месте он говорит: καὶ ὁ μὲν Σκληρὸς ἑνὶ τῶν εἰρημένων τρόπων τῆν Ῥωμαίων καταλαμβάνει γῆν, εὑρὼν Βάρδαν τὸν Φωκᾶν ὡς βασιλέα ἀνευφημούμενον, καὶ αὐτὸς ὁμοίως παρὰ τῶν συνόντων ἀνευφημούμενος68. Словам Кедрина: εὑρὼν... у Зонары соответствует аналогичный оборот: μαθὼν τὸν Φωκᾶν ἤδη βασιλειῶντα καὶ τυραννίδος ἀρξάμενον... Из приведенных слов видно, что, по представлению византийских историков, в то время, когда Склир появился в пределах византийского государства, Фока уже бунтовал, т. е. мы здесь встречаем мысль совершенно противоположную той, какую раньше встречали у Яхьи. Далее, по показанию Яхьи, Фока первый завязал сношения с Склиром; по показанию же Кедрина, это случилось наоборот: Склир γράμματα μὲν οὖν αὐτὸς ἐκπέμπει πρὸς τὸν Φωκᾶν, κοινοπραγίαν ἐξαιτῶν καὶ τῆς βασιλείας διανομήν, εἰ καταγωνίσασθαι δυνηθεῖεν τὸν βασιλέα69. В ином свете представлен у Кедрина также и факт отправления сына Склира – Романа к императору. По Кедрину, не сам Роман уходит с доносом, а его тайно посылает отец, рассчитывая на то, что если одолеет Фока в борьбе с императором, то Склир заступится за сына пред победителем, а если победит император, то Роман исхлопочет у него прощение отцу 70. Какой же из этих двух традиций следует отдать предпочтение? Мы не сомневаемся стать на сторону Яхьи. Его рассказ изобилует фактическими подробностями, сопровождаемыми хронологическими датами; отдельные эпизоды в его рассказе находятся в причинной связи между собою и взятые вместе прекрасно выясняют историю возникновения бунта Фоки: поражение Василия при Сардине влечет за собою освобождение Склира из заключения; успехи поднявшего восстание Склира вынуждают императора возвратить Фоке звание главнокомандующего над армией; переход армии в руки Фоки дает возможность ему привести в исполнение свою заветную мысль, т. е. поднять восстание против Василия; будучи не в состоянии одновременно действовать на два фланга, Фока сам первый входит в сношение с Склиром и с истинно византийскою хитростью успевает обмануть своего соперника, с которым поступает так, как требовали обстоятельства. Что же касается эпизода с Романом, то он, нам кажется, правдоподобнее передан у Кедрина. Много видевший на своём веку и много знавший старый Склир, взвесив шансы обоих противников (Василия и Фоки), мог найти, что положение Василия не безвыходное и поэтому, принимая лично сторону Фоки, обещавшего больше, чем мог дать ему император, он в тоже время позаботился устроить себе выход и на тот случай, если бы верх одержал император. Хотя нужно заметить, что и в передаче Яхьи нет ничего неправдоподобного. Вспомним, как когда-то Мстислав Изяславич, оказавшись дальновиднее своего отца, убеждал его не заключать мира с вероломным Владимиром Галицким. Но самым сильным доводом в пользу рассматриваемых показаний Яхьи следует признать полное согласие их с показаниями Асохика, писателя, тоже современного описываемым событиям и вполне независимого. Передав также, как и Яхья, только в более совращенном виде, факт прибытия Склира в Малатию и заметив, что «в Греции снова начались прежние смуты», Асохик продолжает: «Вард, он же Фока, по приказанию Василия, пошел против него (Варда Склероса) войною во главе всех греческих и иверийских войск. Он отправил к последнему послов с (следующим) обманчивым предложением: «приди (ко мне), мы заключим мир и разделим между собою Грецию, уничтожив владычество Василия». Царь Вард согласился на это и отпустил бывшие при нем войска Татчиков. Но когда они встретились друг с другом, то Вард, он же Фока, изменив своей клятве, по прошествие семи дней, схватил Варда Склероса и с вооружённым конвоем приказал отвести его в крепость Жервас». По Кедрину, Склир посажен был в Каппадокийскую крепость Тиропею. Любопытно то, что речь, с которою здесь послы Фоки обращаются к Склиру, совершенно напоминает вышеприведенные слова письма, с которым, по Кедрину, Склир обратился к Фоке. Ответное же письмо Фоки, по Кедрину, содержало в себе более определенное предложение: «если одержим верх – писал Фока Склиру – ты царствуй в Антиохии над Финикиею, Сириею, Палестиною и Месопотамиею, а я воцарюсь в Константинополе над остальною частью». Проект этот, и по показанию Яхьи, принадлежал Фоке, который представляет его заключительным актом начатых Фокою переговоров. Из сказанного видно, что Фока первый обратился к Склиру сначала с предложением общего характера; когда же встретил в Склире сочувствие, то он предложит ему уже определенное условие, на которое Склир дал свое согласие.
Мы довели рассказ до того момента, когда события, имевшие место в Византии, начинают вступать в причинную связь с событиями из русской истории и когда, следовательно, на помощь иностранным источникам являются наши русские источники. Но совместное пользование этими двоякого рода источниками встречает немалое затруднение в замечаемом между ними разногласии в хронологических показаниях. Так как в последовательном ходе ряда следующих событий исходным пунктом является начало бунта Варды Фоки, то мы предварительно и остановимся на этом моменте и постараемся с возможною твердостию закрепить его хронологическую дату. Прямое указание на начало этого бунта мы встречаем у трех писателей: Кедрина (Скилицы), Яхьи и Асохика. У Кедрина находим следующее показание: «15 индикта, 6494 года, в месяце октябре, случилось большое землетрясение, были разрушены многие домы и храмы и часть свода великой церкви, что потом опять император любочестиво исправил, издержав десять кентинариев золота на одне те машины для восхода, на которых рабочие, стоя и принимая поднимаемые вверх материалы, строили вновь обрушившееся». Сказав это, Кедрин непосредственно переходит к сообщению уже известного нам факта собрания заговорщиков в доме Малеина, которое, по его словам, состоялось 15 августа 15 индикта (ιε΄ τοῦ Αὐγούστου μηνός, τῆς ιε΄ ἰνδικτιῶνος71). Дата эта заключает в себе двоякую несообразность. По этому показанию, собрание заговорщиков случилось в один год с вышеописанным землетрясением, каковым годом признается 6494, т. е. 986 год. Между тем профессор Васильевский72, на основании целого ряда свидетельств, заимствованных из других источников, вполне доказал, что землетрясение, о котором здесь идет речь, случилось не в 986, а в 989 году. Неверность этой даты по отношению к факту землетрясения не дает, однако ж, права заключать о ее неверности и по отношению к собранию заговорщиков. Но тут приходится иметь дело с другою несообразностью. Дело в том, что дата эта страдает внутренним противоречием; противоречие это заключается в несоответствии индикта году: октябрь 15-го индикта есть октябрь не 6494, а 6495 года. Это же следует сказать и об августе месяце. Итак, если в этой дате мы примем год, то заговор в доме Малеина должны будем отнести к августу 986 года, если же примем индикт, то должны будем отнести его к следующему 987 году. Непосредственно очевидно, что исследователю в этом случае нечего колебаться: непосредственное отношение к заговору в тексте имеет дата индикта, а не года, и следовательно остановиться приходится на первой, а не на второй. Таким образом, если за начало бунта принять заговор в доме Малеина, то его, по Кедрину, придется отнести к 15 августа 987 года. – Другим характером отличается дата, занесенная в летопись Яхьи. Яхья говорит, что «взбунтовался открыто Варда Фока и провозгласил себя царем в среду, день праздника Креста, 14 Айлуля (сентября) 1298 (987), т. е. 17 Джумады I 377»73. Здесь мы имеем дело с двойной датой: христианской и мусульманской; здесь кроме того даны: месяц, число, день недели и приуроченный к нему христианский праздник. Словом, здесь дата обставлена такими точными подробностями, что исследователь ничего лучшего и представить себе не может. Заметим также, что дата эта, рядом посредствующих второстепенных дат, непосредственно связана с датой поражения Василия при Сардике, так что обе эти даты взаимно поддерживают и оправдывают одна другую. Итак, по показанию Яхьи, бунт Варды Фоки открыто начался 15 сентября 987 года. Чтобы устранить противоречие этого показания с выше рассмотренным показанием Кедрина, необходимо признать, что оба эти писателя датируют в данном случае различные факты: Кедрин говорит о провозглашении Фоки императором в тайном собрании заговорщиков, которое случилось 15 августа, Яхья говорит об открытом провозглашении его императором, которое случилось 15 сентября, т. е. месяцем позже. Показанию этих писателей противоречить показание Асохика, который утверждает, что «Вард, он же Фока, в 435 – 986 году отложившись, начал во главе греческих и иверийских войск войну против царственного города Константинополя, (продолжавшуюся) два года»74. Чтобы понять силу этого противоречия, нужно помнить следующее. Каждый из этих трех историков придерживается различной системы счисления. Кедрин ведет счет годам от Р. X. и по индиктам, и придерживается принятого на первом вселенском соборе сентябрьского года, который начинается сентябрем и оканчивается августом. – Яхья большую часть своих хронологических показаний отмечает по мусульманскому счету (год гиджры); некоторые же из них, главным образом те, которые касаются византийских или христианских дел, отмечены у него по христианскому счету с переложением на мусульманский; но христианский счет у него не тот, что у Кедрина, т. е. не византийский, а счет восточных христиан, которые вели свое счисление по эре так называемых «греческих лет» или Александра, т. е. по эре селевкидов; год у них был октябрьский, т. е. начинался октябрем и оканчивался сентябрем. Этого года придерживается и Яхья, что видно из порядка следования у него месяцев в году. Асохик придерживается армянской системы счисления, но год у него мартовский, т. е. тот же, что и у нашего летописца: рассказав под 988 годом о хрисопольской битве и переходя к рассказу о битве абидоской, он замечает: «с наступлением следующего (989) года – время стояло еще весеннее"...75 и пр. Ясно, что, по счислению Асохика, год начинался весною, т. е. с марта месяца. Взаимное отношение этих трех систем счисления, как это видно из прилагаемой таблицы, следующее: впереди всех шел сентябрьский год; со второго месяца сентябрьского года начинался тот же октябрьский год, а с седьмого месяца сентябрьского года начинался тот же мартовский год. Правда, известный знаток хронологии Хавский доказывал в свое время противное, т. е. что не сентябрьский год предшествует мартовскому, а наоборот – мартовский сентябрьскому; он же пытался доказать, что наш летописец придерживался не мартовского, а сентябрьского года. Но еще Погодин в полемике с ним, а затем и новейшие хронологи, например Лалош, доказали, что Хавский заблуждался в данном случае. Что Хавский действительно заблуждался, это видно хотя бы, напр., из того, что все рассматриваемые писатели76 сходятся между собою в показании года абидоской битвы, которая, по точному показанию Яхьи, случилась 13 апреля 989 года. Если бы мартовский год шел впереди сентябрьского и октябрьского годов, тогда бы это согласие было бы не возможно, так как апрель 989 мартовского года в таком случае соответствовал бы 8-му месяцу сентябрьского и 7-му месяцу октябрьского 988 года. – Из сказанного получается следующий вывод: месяцы, в которые случилось собрание заговорщиков в доме Малеина и открытое восстание Варды Фоки, т. е. август сентябрьского и сентябрь октябрьского 987 года, соответствовали 6-му и 7-му месяцам мартовского того же 987 года. Если же Асохик относит начало бунта Фоки к 986 году, то это значит, что он выдвигает этот факт minimum на 5 месяцев вперед. Такое противоречие в показаниях Кедрина и Яхьи – с одной стороны, и Асохика – с другой, не должно, однако ж, смущать исследователя. Дело в том, что Асохик не из тех историков, которые отличаются точностью хронологических показаний. Прежде всего, заметим, что у него вообще очень редко встречаются даты с точным указанием месяца и числа и поэтому неточность в несколько месяцев у него дело обычное. Что же касается в частности данного случая, то неточность и ошибочность его показания доказать нетрудно. Отметив под 986 годом, смерть выселенного в Македонию армянского иерея Гавриила, Асохик говорит далее, что после этого завязалась переписка между митрополитом севастийским и армянским патриархом Хачиком и тут же помещает ответ, который митрополит успел получить от патриарха. Непосредственно за этим у него передается уже известная нам история неудачного сватовства болгарского царя Самуила на сестре императора, столкновение между Самуилом и Василием, окончившееся поражением последнего при Сардике и, наконец, под этим же годом у него говорится и о начале бунта Фоки77. Ясно, что показание Асохика, позволившего себе такую хронологическую несообразность, не может быть предпочтено показанию Яхьи, хронология которого может быть призвана образцовою. Итак, по нашему мнению следует считать доказанным, что бунт Фоки, открывшись 15 сентября 987 нашего январского года, продолжался, согласно прямому показанию Яхьи, один год и семь месяцев и окончился абидоской битвой, случившейся 13 апреля 989 года. Теперь мы можем перейти к продолжению нашего рассказа.
Объявив себя императором, Фока двинулся к столице. Современник этих событий, тот же Лев Диаков, так описывает ход действий этого бунтовщика. Восстав на государей, Фока «покорил азиатские римские области, овладел приморскими торговыми городами и крепостями, заградил пролив Геллеспонта множеством судов, не пропуская купеческих кораблей к столице, и у Абидоса высадил на берег великое войско под начальством магистра Льва Парсакутинского, как для охранения судов, так и для осады сего города. После того он поставил крепкий стан на Хрисопольском холме (Скутари), против Византии, и отправил туда многочисленную конницу и пехоту, под предводительством брата своего Патрикия Никифора и Патрикии Калокира Дельфинаса78. При таких обстоятельствах император Василий оказался в безвыходном положении. Весь Восток и вся Малая Азия были в руках бунтовщика. Одержавшие недавно блестящую победу, «Болгары, скажем словами Яхьи, воспользовались случаем и воевали страну Греков несколько раз, и опустошали ее до города Салуники и делали набеги на те области Греков, которые на Западе»79. К довершению зла с далекого запада стали приходить известия о происходивших в Италии беспорядках80. Прекрасной характеристикой тогдашнего положения императора служат следующие немногие, но полные жгучей горечи, слова новеллы, данной от 4 апреля 988 г.: «с тех пор, говорит
Сравнительная хронологическая таблица,
показывающая взаимное отношение годов по четырем системам счисления – сентябрьской, октябрьской, январской и мартовской – в применении к истории бунта Барды Фоки.
Общий счет месяцев по годам 986–989 | Годы | ||||
Сентябрь-ский | Октябрь- кий | Январс- кий | Мартовс- кий | ||
Сентябрь | 986 1 | ||||
Октябрь | 2 | 986 1 | |||
Ноябрь | 3 | 2 | |||
Декабрь | 4 | 3 | |||
Январь | 5 | 4 | 986 1 | ||
Февраль | 6 | 5 | 2 | ||
Март | 7 | 6 | 3 | 986 1 | |
Апрель | 8 | 7 | 4 | 2 | |
Май | 9 | 8 | 5 | 3 | |
Июнь | 10 | 9 | 6 | 4 | |
Июль | 11 | 10 | 7 | 5 | |
Август | 12 | 11 | 8 | 6 | Поражение при Сардике |
Сентябрь | 987 1 | 12 | 9 | 7 | |
Октябрь | 2 | 987 1 | 10 | 8 | |
Ноябрь | 3 | 2 | 11 | 9 | |
Декабрь | 4 | 3 | 12 | 10 | Освобождение Склира из заключения |
Январь | 5 | 4 | 987 1 | 11 | |
Февраль | 6 | 5 | 2 | 12 | Прибытие Склира в Малатию |
Март | 7 | 6 | 3 | 987 1 | |
Апрель | 8 | 7 | 4 | 2 | Возвращение Фокетзвания доместина |
Май | 9 | 8 | 5 | 3 | |
Июнь | 10 | 9 | 6 | 4 | |
Июль | 11 | 10 | 7 | 5 | |
Август | 12 | 11 | 8 | 6 | Собрание заговорщиков в доме Малеива |
Сентябрь | 988 1 | 12 | 9 | 7 | Открытое восстание Фоки |
Октябрь | 2 | 988 1 | 10 | 8 | |
Ноябрь | 3 | 2 | 11 | 9 | |
Декабрь | 4 | 3 | 12 | 10 | |
Январь | 5 | 4 | 988 1 | 11 | |
Февраль | 6 | 5 | 2 | 12 | |
Март | 7 | 6 | 3 | 988 1 | |
Апрель | 8 | 7 | 4 | 2 | |
Май | 9 | 8 | 5 | 3 | |
Июнь | 10 | 9 | 6 | 4 | |
Июль | 11 | 10 | 7 | 5 | |
Август | 12 | 11 | 8 | 6 | |
Сентябрь | 989 1 | 12 | 9 | 7 | |
Октябрь | 2 | 989 1 | 10 | 8 | |
Ноябрь | 3 | 2 | 11 | 9 | |
Декабрь | 4 | 3 | 12 | 10 | |
Январь | 5 | 4 | 989 1 | 11 | |
Февраль | 6 | 5 | 2 | 12 | |
Март | 7 | 6 | 3 | 989 1 | |
Апрель | 8 | 7 | 4 | 2 | Абидоскаая битва |
Май | 9 | 8 | 5 | 3 | |
Июнь | 10 | 9 | 6 | 4 | |
Июль | 11 | 10 | 7 | 5 | |
Август | 12 | 11 | 8 | 6 |
Василий, как это законоположение (о монастырях) вошло в силу и до настоящего дня, никакой даже самомалейшей удачи мы не встретили в нашей жизни, но, напротив, не осталось такого вида несчастья, которого мы не испытали бы»81. Было ясно, что искать помощи внутри государства, частью добровольно, частью поневоле подчинившегося врагу, в распоряжении которого к тому же находилась почти вся армия, было нечего. И вот Василий решается искать ее у русского князя Владимира и отправляет к нему с этою целью послов. Прямое известие об отправлении к Владимиру послов дошло до нас в двух источниках: у Яхьи и в нашей русской летописи. Косвенным образом подтверждают этот факт и те писатели, которые говорят о результатах переговоров, происходивших между Константинопольским и Киевским дворами. После превосходной, полной глубокого смысла и всестороннего звания, критики, какой профессор Голубинский82 подверг в своей истории известное сказание нашей летописи о посольствах, возвращаться к этому вопросу, не имея новых фактических данных, мы считаем научным анахронизмом. Но разделяя вполне то мнение, что это сказание есть плод позднейшего измышления, вопрос о причинах, подавших повод к этому измышлению, мы считаем открытым. Для решения этого вопроса сделано уже несколько догадок, к которым мы присоединяем и свою. Зная, что в половине 987 летописного мартовского года в Византии открылся бунт Фоки, сразу поставивший императора Василия в критическое положение (почти вся наличная армия оказалась в руках бунтовщика), зная, что это именно критическое положение заставило Василия отправить послов к Владимиру, и, встречая в то же время в нашей летописи известие о том, что около этого времени действительно «прислаша Греци к Володимеру философа», мы не можем удержаться от того, чтобы не признать, что и Яхья и наш летописец говорят в данном случае об одном и том же факте. То обстоятельство, что прибытие греческого посольства в Киев в летописи отнесено к 986 году, не может препятствовать призванию этого предположения, так как вставленная в летопись повесть о посольствах и крещении Владимира, как увидим ниже, вообще не отличается хронологическою точностью и ее хронология не заслуживает доверия. Правда, наш летописец придает греческому посольству исключительно религиозно-миссионерское значение. Но, во-первых, и по показанию Яхьи вопрос о крещении Владимира был существенно важным пунктом в завязавшихся дипломатических переговорах; во-вторых, мы уже раньше согласились признать, что сказание нашей летописи о посольствах есть дело позднейшего измышления. Не нужно также забывать и того, что автор рассматриваемой повести все любит освещать под религиозным углом зрения и что политическою стороною современной жизни он сравнительно мало интересуется. Но в летописи говорится, что наряду с философом греческим, в том же году приходили послы и от Болгар «веры Бохмиче» и Немцы «от напежа» и послы от Жидов Козарстиих». Как нужно относиться к этому известию? Возможно, что это есть плод личной изобретательности автора, задавшегося тенденцией придать действительному единичному факту, так сказать, всесторонность, полноту и округленность. Но возможно и другое предположение. Допустим, что автор сказания намеренно Дунайских Болгар превратил в Волжско-Камских для того, чтобы, наряду с другими верами, сказать несколько слов и о Магометанской, и тогда мы получим поразительное совпадение фактов: послы приходят к Владимиру главным образом из тех стран, где в это время кипело восстание против Василия. Главные союзники Фоки и враги Василия были на Кавказе (грузинский царь Давид) и вот оттуда чрез Хазар присылается одно посольство. Вторыми естественными союзниками Фоки были Болгары, продолжавшие свое восстание, и оттуда присылается другое посольство. Нельзя ли в этих посольствах хоть отчасти видеть действия опытной руки предусмотрительного Фоки, решившего поразить Василия не только военным оружием на поле брани, но и оружием мирным на поле дипломатического состязания? Прежде чем отвечать на этот вопрос, мы позволим себе напомнить следующее замечание профессора Васильевского. «Если бы мы могли восстановить точную хронологию всех этих событий, то для нас стала бы яснее не только общая связь между затруднительным положением Византии и успехами Болгар, с одной стороны, крещением князя Владимира Русского – с другой стороны, но в ином, более ярком, свете выставились бы многие частные подробности истории не только византийской, но также болгарской и русской. Вместо наивных представлений летописца-монаха, мы познакомились бы с широким кругозором византийской политики. Старыми преданиями умной и ловкой дипломатии Византия много раз сама себя выручала из самых затруднительных положений; но ходы и приемы этой дипломатии, составляя наследие старой культуры, не были доступны разумению и пониманию простодушных летописцев не только русских, но и всяких других»83.
Нельзя ли предположить, что наш Киев в рассматриваемое время сделался той именно ареной, на которую два достойных борца – Василий и Фока спешили преломить свои копья в дипломатическом поединке? Такой умный человек, каким, несомненно, был Фока, решаясь на роковой шаг, естественно должен был предварительно взвесить все шансы предстоящей борьбы – как свои, так и своего противника. Время для бунта выбрано было вполне удачное: два-три успешных движения со стороны бунтовщика и запертый в столице император оказался почти совершенно обезоруженным. Но Фока не мог не сообразить, что, обессиленный изнутри, Василий станет искать внешней помощи. Будучи хорошо знаком с политикой византийского двора, Фока также не мог не предвидеть, куда именно его враг обратится за помощью. На тогдашнем политическом горизонте для Василия почти со всех сторон виднелись одни мрачные тучи. Действуя не только под своим знаменем, но и под знаменем Склира, Фока имел на своей стороне весь восток не только христианский, но и мусульманский, и оттуда императору нельзя было ожидать помощи. Все Закавказье тоже находилось на стороне Фоки; там у него был верный союзник Давид грузинский, по воле которого ходили все тамошние мелкие владетели84. Грузинские войска сражались под знаменами бунтовщика и составляли чуть ли не главную его силу. Восставшая Болгария тоже была естественною союзницею Фоки. Италия, как замечено, было, занята была своими беспорядками. Куда же, как не к русскому князю Василию, оставалось обратиться за помощью при таких обстоятельствах? Фока этого не мог не сообразить и не мог не понять, какая серьезная опасность могла угрожать ему с этой стороны. Византийцы уже давно знакомы были с силой русского оружия; но при отце Владимира Святоставе слава русской доблести достигла своего высшего апогея. Не говоря уже о блестящих походах на восток этого новейшего Александра Македонского, самая борьба его с Цимисхием, не смотря на ее неудачный исход, была актом величайшего прославления русской храбрости, для изображения которой византиец Лев Диакон не находит слов. Страшною грозою для тогдашней Западной Европы, как известно, были Норманны; но имя этих разбойников бледнело пред именем наших Руссов. В битве при Каннах, в 1019 году, против Французских Норманнов выставлен был отряд из русских. Один западный летописец, передавая этот факт, между прочим, замечает: «Когда император услыхал, что смелые рыцари напали на его землю, он против Норманнов отправил самых храбрых людей, каких только мог найти». – «В первых трех сражениях, добавляет другой повествователь, Норманны остались победителями, но в четвертой битве, где им пришлось бороться с народом Русским, они были побеждены, обращены в ничто и в бесчисленном количестве отведены в Константинополь...»85. Вспомним также известный случай, имевший место в Армении в 1000 году, когда шеститысячный отряд русских, поднявши драку из-за клочка сена, разгромил целую грузинскую армию: «все князья и вассалы тайские, говорит Асохик, выступили против них (Русских) и были побеждены»; в этой битве погибло много знатных лиц86. Фока, будучи сам опытным боевым генералом, не мог не знать и не ценить этих высоких боевых качеств тогдашних русских людей и он не был бы византийцем, если бы не сделал попытки отвести от себя эту страшную грозу. К сожалению, мы не имеем сведений о тогдашних отношениях между Византией и Русью, а поэтому трудно сказать что-нибудь определенное о путях, какими действовали при киевском дворе оба соперника. Яхья называет Русских врагами Василия. Истолковать смысл этого известия нелегко. Возможно, что здесь имеется в виду старая вражда времен Святослава. Но возможно, что и позднее происходили какие-нибудь новые столкновения между Русью и Византией. Мы раньше признали вероятным предположение, что Владимир в 985 году ходил на Дунайских Болгар и, победив их, заключил мир вопреки интересам византийского правительства и даже обнаружил враждебные действия в отношении к Византии. Возможно, что этот именно факт и имел в виду Яхья. Как бы то, впрочем, не было, во всяком случае император вынужден был обратиться за помощью к русскому князю, а Фока с своей стороны должен был позаботиться о том, чтобы предотвратить вредные для него последствия возможного между Василием и Владимиром союза. И вот, когда Василий отправил послов из Константинополя, в то же время, а может быть еще раньше, по требованию Фоки, его союзники тоже отправили своих послов в Киев. Нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что, по смыслу летописного рассказа, появление в Киеве позднейших послов ставится в причинную связь с появлением первых. Сначала пришли послы от Болгар и от Немцев. Затем приходят хазарские послы и заявляют: «слышахом, яко приходиша Болгаре и хрестеяне». Наконец приходит греческий философ и тоже повторяет: «слышахом яко приходили суть Болгаре»...; «слышахом же и се, яко приходиша от Рима»... Выходит как будто, что появление позднейших послов вызвано было приходом предыдущих. Любопытно также и взаимное отношение этих посольств. Первыми приходят Болгары. Затем являются Немцы, но они как будто не знают о приходе Болгар. Далее, приходят Хазары, которые уже знают о приходе и Болгар и Немцев, но почему то полемизируют только против Немцев, а Болгар не касаются. Наконец, является греческий философ, который направляет свою полемику против всех предыдущих. Если допустить, что все эти посольства имели политический характер, а в их взаимных отношениях выразились политические отношения приславших их правительств, то отсюда можно сделать следующий вывод. Греческий философ, конечно, был послом от императора Василия. Послы Болгарские и Хазарские были присланы союзниками Фоки по его инициативе, потому-то между ними не видно вражды. Немецкие послы были присланы императором Оттоном III(983–1002 г.). Этот император был сыном родной сестры Василия Феофано. В виду безвыходного положения последнего, правительство Оттова III могло оказать ему поддержку, заступившись за него пред Владимиром. От отца Оттона III, Оттона II, Василий, не смотря на свое близкое родство с ним, не мог бы получить помощи: пытаясь овладеть Южной Италией, Оттон II вынужден был вступить за нее в борьбу с Византией. Но после несчастного поражения в июле 983 года при Безентелло Оттон II скоро скончался, а за малолетством его сына и преемника Оттона III дела правления перешли в руки матери Феофано. С прекращением борьбы за Италию прекратился и повод к враждебным отношениям, и между родственными немецким и византийским дворами могли опять завязаться дружественные сношения, благодаря которым Василию и оказана была поддержка при дворе Владимира. Здесь можно искать объяснения того, почему греческое посольство является последним в Киев: Василий не решался отправлять своих послов до тех пор, пока почва при Киевском дворе не была подготовлена его союзниками немцами. Этой поддержке немецкого императора Василий, может быть, и был обязан успехом своего посольства при русском дворе и разрушением планов Фоки и его союзников. Обратим внимание на то, что в условия заключенного договора между Василием и Владимиром, как увидим ниже, внесен был пункт о женитьбе Владимира на Анне; а Анна, как известно, была родная сестра матери императора Оттона–Феофано. Возможно поэтому, что послы Оттона, явившись посредниками в переговорах между Владимиром и Василием, и возобновили план женитьбы Владимира на Анне с тем, чтобы на союзе семейном основать союз политический. Что Оттон принимал участие в судьбе Василия, на это есть намек и в других источниках. Асохик, говоря о войсках, сражавшихся в хрисопольской битве (988) со стороны Василия, различает его собственные войска и «войска западных стран»87. Мы согласны с мнением профессора Василевского, что здесь под войсками западных стран следует подразумевать Русских; но одних ли только Русских? Ответ на этот вопрос находим у Михаила Псела, который об этом факте говорит так: «император Василий убедился в нерасположении к нему Греков, и так как не задолго пред тем к нему пришел от Тавроскифов (Русских) значительный военный отряд, то он, соединив их вместе и устроив другую наемную силу, выслал (их) против расположенной на другой стороне фаланги»88. Не была ли эта другая наемная сила прислана Василию Оттоном или вернее – его матерью Феофано, и не дала ли она Асохику повод все вспомогательные войска, бывшие в распоряжении у Василия, назвать войсками западных стран? Если бы эта наша догадка была принята, то получился бы, между прочим тот вывод, что Василия, в его борьбе с Фокой, выручили из беды два родственника: один настоящий, другой – будущий. Но если немецкое посольство приходило от Оттона III с целью склонить Владимира на сторону Василия, то чем же объяснить полемику греческого философа против римской веры? Решить этот вопрос не трудно. Император мог воспользоваться обстоятельствами и на политическое посольство возложил и религиозную миссию. Греческий философ, на которого тоже могла быть возложена двойная миссия – политическая и религиозная, не мог удержаться от того, чтобы не сказать несколько слов против особенностей римской церкви; но полемика его на этот раз отличается необыкновенною сдержанностью. Он снисходительно замечает, что римская вера мало чем разнится от греческой, и затем делает лишь замечание по вопросу о пресном и квасном хлебе. Этот факт заслуживает тем большого внимания, что сочинения первых наших полемистов против латынян уже дышат настоящим фанатизмом. Так, напр., преподобный Феодосий Печерский в приписываемом ему послании к в. кв. Изяславу о вере Варяжской учит, что латыняне «всех язык поганейши и злейши суть..., что его же ни жидове творят, то они творят..., что несть жизни вечные живущим в вере латинской..., что это татие и разбойницы евангельской притчи», и пр. Ясно, что несколько слов, снисходительно сказанных греческим философом по адресу латинской церкви, скорее доказывают, чем опровергают нашу мысль. Эта снисходительность и сдержанность, при несомненно позднейшем происхождении рассматриваемого сказания, может служить доказательством того, что в источнике, послужившем поводом к написанию этого сказания, немецкое посольство представлено было в симпатичном виде, благодаря чему его составитель не поддался уже господствовавшему в его время в русском духовенстве враждебному отношению ко всему римскому. – Нельзя не обратить внимания и на следующее обстоятельство. В самой древней (Лаврент.) летописной редакции не сказано, откуда именно приходили немецкие послы, хотя и замечено, что они посланы были папою. В позднейших же списках появляется пояснение, что они приходили «от Рима». Это пояснение явилось, по-видимому, как необходимое разъяснение того недоумения, что от папы естественнее было прийти не немцам, а римлянам или волохам, т. е. итальянцам, которых летописец не смешивает с немцами. Если так, то чем же в таком случае руководствовался составитель сказания, когда, пренебрегши точной терминологией, которая так ясно выступает у летописца, решился назвать папских послов немцами? Ему могло быть хорошо известно, что послы эти приходили не из Италии, а из северной Германии, где действительно в это время находился двор Оттона III. Представляет же он этих послов папскими, а не императорскими, под влиянием той же тенденции, которая заставила его политическое посольство превратить в религиозно-миссионерское. Из сказанного видно, что хотя сочинитель сказания о посольствах и радикально изменил смысл данных своего первоисточника, но тем не менее он не сумел совершенно освободиться от его влияния.
На посольства Владимир ответил посольствами. Но и тут выступает на сцену факт, доказывающий, что мы имеем дело действительно с политическими послами. Владимир отвечает только на посольства Болгарское, Немецкое и Греческое; к Хазарам же он не отправляет послов. Почему? Потому, что в следующем 988 году он, как увидим ниже, двинулся на них войною. Игнорирование хазарского посольства было, таким образом, обычной формой выражения политического разрыва. Но почему же в таком случае Владимир ответил на посольство болгарское, которое, как мы раньше предположили, должно было действовать за одно с хазарским? Этот факт может послужить доказательством того, что послы присланы были не от Дунайских, но от Волжско-Камских Болгар. За эту мысль стоит прямое показание летописи, называющей их Болгарами «веры Бохмиче». На этой мысли будут настаивать и те ученые, которые признают, что в 985 году Владимир ходил не на Дунайских, а на Волжско-Камских Болгар, явившихся теперь для окончательного утверждения заключенного в прошлом году договора. Мысль эта сама по себе возможна, вполне вероятна, и отвергать ее категорически было бы не логично; но имеет она следующую слабую сторону. Все рассматриваемые посольства связаны у летописца одной определенной, хотя и не совсем верной, тенденцией: все они приходят по одной причине и преследуют одну определенную цель. Признавая, что посольства немецкое, хазарское и греческое (императорское) действительно вызваны были одними и теми же обстоятельствами, мы признаем неудобным делать исключение для посольства болгарского, одновременное появление которого с остальными является, таким образом, чем-то случайным; а случай, как известно, ненадежный товарищ науки. Вот почему нам представляется все таки более вероятным, что в данном случае мы имеем дело с Дунайскими Болгарами. Возможно, что при содействии русского князя Василию удалось заключить с Болгарами перемирие, по которому они обязывались приостановить свои нападения на греческие области, начавшиеся после сардикского поражения. Ведь, собственно говоря, прямых фактических указаний на то, что Болгары вели войну с Греками в течении 987 и 988 года, мы не имеем. Вышеприведенное свидетельство Яхьи отличается общим характером: оно может относиться к началу (до перемирия) и к концу этого периода. Единственное фактическое указание, насколько нам известно, встречается у Льва Диакова, который говорит, что огненные столбы, виденные, как видно из показания Яхьи, в апреле 989 года, предвещали взятие Болгарами Веррии. Но эти же столбы, по словам того же писателя, предвещали также и взятие Русскими Корсуня. Вот почему можно предположить, что Болгары исполняли условия перемирия лишь до тех пор, пока Владимир находился в мире с Василием. Когда же Владимир переменил свою политику и, превратившись из союзника Василия в его врага, осадил Корсунь, тогда и Болгары, никем не сдерживаемые, а может быть даже и подстрекаемые русским князем, возобновили свои нападения на греческие области. Около этого же, по-видимому, времени Самуил покорил побережье Адриатического моря с городами Драчем и Лешем, и чрез землю Сербов проник на север до Дубравника (Рагузы). Но еще вопрос, кому принадлежали в это время города Драч и Лешь (Аlessis) – Византийцам или Сербам? Если, следуя византийским историкам, признаем, что Драч занят был в это время греческим гарнизоном, то еще нерешенным является вопрос о том, когда же именно Самуил захватал этот город в свои руки. Известие о принадлежности Драча Болгарам встречается не раньше 995 года. В виду этого возможно предположить, что побережье Адриатики захвачено было Самуилом или после 989 года или, что еще вероятнее, – после 991 года, когда после успешного возвращения захваченной Болгарами Веррии, византийцы снова стали терпеть неудачи в Болгарии. Наконец, то обстоятельство, что Самуил, оставляя прежнюю столицу и некоторые другие болгарские города в руках расслабленной Византии, создает новую столицу в гнилой Охриде, и, удалившись на запад, вступает в борьбу с Сербами, дает право предполагать, что свобода его действий в отношении к Византии чем-то связана была в это время. Без этого предположения указанное поведение победителя при Сардике представляется странным и непонятным89.
Соблюдение предполагаемого наши перемирия со стороны болгарского правительства не исключает, однако ж, возможности враждебного действия против Греков со стороны отдельных народных банд. Рассматриваемое болгарское движение было, судя по всему, поголовным народным восстанием; а Самуил был добровольно признанным вождем. В подобных случаях строгое соблюдение условий международных договоров нелегко достигается. Но поведение в рассматриваемое время самого Самуила невольно заставляет предполагать, что его действия чем-то связаны были. «Прежние Болгарские государи, говорит Гильфердинг, при таких обстоятельствах непременно пошли бы осаждать Цареград. Самуил на это и не покушался». Почему? Гильфердинг думает, что Самуила в это время «занимало устройство новых своих областей, и что побережье Адриатики более привлекало его внимание, нежели Босфор90. Едва-ли это объяснение можно признать удовлетворительным. Народный вождь не мог заниматься внутренним устройством областей тогда, когда в государстве часть городов еще находилась в руках неприятеля и когда обстоятельства как нельзя лучше благоприятствовали окончательному освобождению Болгарии из-под власти Византии, раздираемой внутренними междоусобицами. То обстоятельство, что Самуил, одержав при Сардике блестящую победу над Василием, не обнаружил никаких решительных действий, по нашему мнению, несомненно, доказывает, что его удержала от этого какая-то крепкая рука. Такою крепкою рукою при данных обстоятельствах могла быть только рука Владимира. Вот почему, не имея ни малейшего намека, ни в русских, ни в иностранных источниках на то, чтобы Владимир ходил на Дунайских Болгар непосредственно после Сардикского поражения, мы и делаем предположение, что Болгары в своих враждебных действиях против Византии остановлены были дипломатическим вмешательством русского князя, встретившего поддержку в Оттоне III. Это вмешательство Владимира повлекло за собою роковые последствия для Фоки: произведши дипломатическое давление на одних его союзников и, устроив военную демонстрацию, как увидим ниже, против других, русский князь совершенно разрушил планы этого бунтовщика, который и сделался жертвою своего неверно составленного расчета. Но об этом в своем месте. Теперь же заметим, что результатом завязавшихся дипломатических переговоров между Константинопольским и Киевским дворами был договор, с главнейшими пунктами содержания которого знакомит нас Яхья91. По этому договору Василий обязался выдать замуж за Владимира свою сестру Анну, а Владимир обязался креститься и оказать Василию военную помощь. При каких обстоятельствах исполнены были эти условия договора – это вопрос очень запутанный и требует предварительного критического разбора источников, к чему мы теперь и обратимся. А в заключение рассмотренного отдела позволим себе выразить надежду, что люди науки не посетуют на нас за то, что мы, вместо того, чтобы проводить какую-нибудь одну определенную тенденцию, выставили целый ряд догадок и предположений. Мы думаем, что историк не имеет права произносить категорического суждения, когда под ногами у него нет твердой фактической почвы. Опять напомним, что мы имеем дело с событиями, ходом которых управляла умная и ловкая византийская дипломатия, уразуметь все ходы и приемы которой нелегко и при более счастливом состоянии источников.
IV
Между древне-русскими литературными памятниками, прямо или косвенно знакомящими нас с обстоятельствами, при которых выполнены были статьи вышеупомянутого договора между нашим Владимиром и византийским императором Василием II, первое место бесспорно принадлежит нашей Начальной летописи. Хотя древнейший летописный список (лаврентиевский) относится ко второй половине XIV в. (1377), но несомненно то, что первая редакция летописного свода появилась в свет в самом начале XII века, следовательно, в нашей, начальной летописи мы имеем дело с одним из самых древних памятников русской письменности. Научною критикою вполне обнаружено, что наш первый летописец для составления своего свода пользовался двоякого рода источниками, устными и письменными. Для нашей цели достаточно будет отметить следующих два факта. Под 1106 годом в летописи читаем: «в се же лето преставися Янь, старец добрый, жив лет 90, в старости мастите; жив по закону Божью, не хужей бе первых праведник, от него и аз много, словеса слышах, еже и вписах в летописаньи семь от него же слышах». Если в 1106 году Яну было 90 лет, то он родился, следовательно, приблизительно в год смерти Владимира (1015), а отец его Вышата был, значит, современником этого князя, о котором он многое мог рассказать своему сыну. Заметим также, что Вышата принадлежал к знаменитому боярскому роду, занимал при Ярославе должность тысяцкого и, следовательно, был человеком близким к княжескому двору. Второй факт, заслуживающий нашего внимания, записан летописцем под 1051 годом. Сказав о поставлении знаменитого Феодосия игуменом Печерской обители и заметив, что он принимал всех, приходивших к нему, летописец добавляет: «к нему и аз придох, худый и недостойный раб, прият мя лет ми сущу 17 от рожения моего». Итак, наш летописец был иноком печерского монастыря, который служил центром просвещения на Руси и в котором, следовательно, больше чем где-нибудь, могли понять и оценить значение заслуг св. Владимира и где, поэтому должны были собирать и хранить предании о нем. Но что всего важнее, в этом же монастыре жил старец Еремия, «иже помняше крещенье земле Руськыя». Вот почему, если даже допустить, что от времен Владимира не осталось никаких письменных записей, что представляется мало вероятным, то и тогда, в виду указанных фактов, подобных которым в действительности могло быть гораздо больше, исследователь имеет полное право ждать от летописца более или менее точных и, во всяком случае, вполне добросовестных показаний о жизни и деятельности этого князя.
Так как самым крупным фактом в жизни Владимира было бесспорно принятие им христианства и объявление последнего государственною религией, то летописец, равно как и другие писатели, в своем повествовании о нем, останавливаются главным образом на этом моменте, ставя его центральным пунктом в своем рассказе. Что же говорит летописец о тех обстоятельствах, при которых совершилось крещение Владимира? Этому факту в жизни Владимира летописец посвящает целую повесть, которую делит на три части и размещает их под тремя годами: 986, 987 и 988 гг. В первой части говорится о прибытии к Владимиру иноверных миссионеров и о их проповеди, причем особенно видное место отводится проповеди греческого философа; во второй части говорится об отправлении Владимиром послов для проверки показаний иноверных миссионеров и сообщаются результаты этой своего рода экспертизы; третья часть, начинаясь рассказом о походе Владимира на греческий город Корсунь, передает ряд следовавших затем событий и оканчивается сообщением нескольких отрывочных известий, не имеющих прямого отношении к главному предмету рассказа – к крещению князя и народа. Все эти три части находятся между собою в тесной связи: вторая предполагает первую, третья – вторую. Свой взгляд на первые две части мы высказали раньше. Содержание третьей части следующее. Убежденный греческим философом и возвратившимися назад собственными послами, встретив поддержку в боярах, сославшихся на пример Ольги, Владимир решился креститься и поставил вопрос: «то где крещение приимем»? Бояре ответили: «где ти любо». В ответ на это, Владимир, «минувшу лету», предпринимает поход на Корсунь, ведет правильную осаду и, при помощи изменника Анастаса, лишает жителей воды, вследствие чего «людье изнемогаху жажею водною» и сдаются. Взяв город, победитель входит с Константинополем в дипломатические переговоры по вопросу о женитьбе на сестре императоров Анне; затем следует крещение и бракосочетание Владимира, построение в Корсуне церкви, возвращение в Киев, истребление идолов, крещение в реке народа, построение церкви св. Василия, устроение школы для обучения детей грамоте, размещение сыновей по городам, причем говорится, что, когда посаженный в Новгороде Вышеслав умер, то из Ростова переведен был туда Ярослав, а в Ростове посажен был Борис, – наконец сообщается известие о построении на южной окраине целого ряда городов и о снабжении их гарнизонами из мужей, набранных по всей русской земле. Для всякого, надеемся, непосредственно очевидно, что все эти события никаким образом не могли совершиться в одном и том же году. Уже один факт назначения сыновей по городам с их позднейшими перемещениями дает понять, что здесь сгруппированы события за несколько лет. Но если даже отбросить последние факты и иметь в виду только события, непосредственно следовавшие за отправлением Владимира в поход до крещения Киевлян включительно, то и относительно этих событий можно с уверенностью утверждать, что они не могли иметь места в одном и том же году. Известно, что летописный год начинается с марта месяца. Допустим, что Владимир в корсуньский поход отправился в апреле месяце, т. е. с открытием судоходства по Днепру. Допустим также, что крещение Киевлян совершилось в начале сентября; позже этого крещение народа в реке было невозможно в нашем климате. Таким образом, maximum времени, которое может быть отведено для всех этих событий, не превышает пяти месяцев; а между тем одна осада Корсуня продолжалась, по «Житию» Владимира, шесть месяцев. Академик Бутков, правда, признает эту цифру «неимоверной» и предпочитает ей известие Cупрасльской летописи, по которому осада Корсуня продолжалась только три месяца92. Но самый ход осады, как он описан в летописи, скорее говорит в пользу первого мнения, чем второго. Осада началась блокадой города: «и ста Володимер об он пол града в лимени». Затем начинаются приступы: «и боряху крепко горожане с ними, Володимер обьстоя град». Борьба приводит горожан в изнеможение: «изнемогаху людие в граде». Пользуясь этим, Владимир вступает с осажденными в переговоры и требует сдачи: «аще ся не вдасте, имам стояти за три лет». Здесь цифра три намекает, по-видимому, на то, что эти переговоры начались после трехмесячной осады. Владимир как бы так говорил горожанам: «вот я стою уже три месяца, а если вы не сдадитесь, то я готов стоять три года». Это же место могло подать повод Супрасльской летописи утверждать, что вся осада продолжалась три месяца. – Получив отказ, Владимир придумал новое средство: «Володимер же изряди вое свое, и повеле приспу сыпати к граду». Но и это мероприятие ни к чему не привело; жители чрез подкоп уносили землю и сыпали ее посредине города; а «Володимер стояше». Затем наступает третий период осады. В городе оказывается изменник, который открывает осаждающим положение водопровода, чрез который город снабжался водой. Владимир разрушает водопроводные трубы и лишает горожан воды; но последние сдаются не сразу: Корсунь, как это видно из теперешних развалин, обиловал цистернами, которые могли вмещать значительное количество запасной воды. И только когда эта вода истощилась, Корсуняне, истомленные «жажею водною», вынуждены были сдаться. В ходе осады, таким образом, летописец отмечает три отдельных момента, предполагающих значительный промежуток времени. – Но допустим, что осада города продолжалась только три месяца; тогда на долю других событий, имевших место в рассматриваемый промежуток времени, остается два месяца; а между тем в числе этих событий встречается несколько таких, из которых каждое отдельно требовало для себя немало времени: таково, напр., передвижение громадного флота из Киева в Корсунь и обратно; таковы, далее, дипломатические сношения с Константинополем, которые велись таким образом: сначала Владимир 1) отправляет послов к императорам с предложением выдать за него свою сестру; императоры отвечают 2) своим посольством, посредством которого изъявляют согласие на предложение Владимира, но требуют, чтобы он крестился; Владимир 3) возвращает императорских послов с изъявлением согласия креститься; императоры 4) вновь отправляют послов с предложением, чтобы он прежде крестился, а потом они вышлют свою сестру; Владимир опять 5) возвращает послов с заявлением, что он примет крещение из рук духовенства, которое прибудет с невестой. Императоры, наконец, соглашаются и (5) высылают в Корсунь свою сестру. Итак, во время этих переговоров посольский флот шесть раз должен был переправляться чрез Черное море: из Корсуня в Константинополь и обратно. Прибавим к этому, что это путешествие совершалось по бурному морю, на парусных судах, без компаса. Сколько затем потребовалось времени на крещение и бракосочетание Владимира, из летописи не видно: но что русский князь нескоро оставил Корсунь, это видно из указания на существование в этом городе двух отдельных палат: Владимира и «царицыной». Палаты эти были, по-видимому, вновь выстроенными зданиями и предназначались специально служить дворцами для Владимира и Анны. Это видно из того, что они построены были на торговой площади, возле церкви, в которой совершилось крещение и венчание Владимира: «палата Воло- димера во скрай церкви стоить и до сего дни, а царицина палата за алтарем». Допустим что царицына палата была легким, поспешно воздвигнутым, сооружением; но и в таком сооружении не было бы нужды, если бы Владимир собирался скоро увезти Анну в Киев. Наконец, построение Владимиром в Корсуни церкви также заставляет предполагать, что он оставался здесь немалое время. – Сказанного, думаем, достаточно для того, чтобы понять, что в рассматриваемом рассказе мы имеем дело не с действительною летописью, т. е. не с погодною записью, а с отдельною повестью, в которой сгруппированы события за несколько лет и которая помещена под одним годом (988) только потому, что помещавший ее или оказался не в состоянии разобраться в ее содержании, или не хотел нарушать цельности рассказа. Подтверждение этой мысли можно отчасти видеть и в том, что в некоторых летописных списках, в том числе и в Ипатском, 989 и 990 годы оставлены пустыми. Пустота эта образовалась, по всей вероятности, от того, что события этих лет оказались помещенными под одним 988 годом.
Мысль, что летописный рассказ о крещении Владимира есть отдельно написанная повесть, впервые высказана преосвящ. Макарием, которому удалось отыскать эту повесть в одном рукописном сборнике начала ХѴI века, где она помещена в сокращенной редакции под заглавием: «Житие блаженного Володимера»93. «Житие» представляет более краткую редакцию той части летописной повести, которая помещена в летописи под 987 и 988 гг. С открытием «Жития», естественно должен был возникнуть в науке вопрос об его авторе и об отношении его к летописной повести, с которою оно сходно до буквального повторения одних и тех же мест. Преосвященный Макарий, издавая «Житие» в «Христианском Чтении» (1849 г.), высказал мысль, «что не автор жития позаимствовал что-либо у препод. летописца, а напротив, преподобный Нестор воспользовался готовым уже сочинением, и внес его целиком в свою летопись». Что же касается автора жития, то ученый издатель нашел возможным допустить, «что оно написано тем же самым Иаковом мнихом, которому принадлежит и Похвала князю русскому Володимеру»94. Предположение о принадлежности «Жития» монаху Иакову не встретило сочувствия среди ученых специалистов и его можно считать совершенно оставленным95. Но мысль, что «Житие» написано было независимо от летописи и потом внесено было в летопись, разделяется большинством ученых. Мнения этого придерживаются: Срезневекий96 , Сухомлинов97, Бестужев-Рюмин98, Голубинский99 и некоторые др.. В доказательство этой мысли учеными представлено несколько соображений; но мы отметим только важнейшие из них. «В древней Руси, говорит проф. Голубинский, авторская слава вовсе не составляла чего-нибудь слишком высоко ценимого, так чтобы люди имели побуждения дорожить ею и слишком искать ее. А поэтому у нас не только не являлось обычая создавать себе эту славу подобным путем контрафакции и плагиата; но даже и настоящие авторы весьма нередко не выставляли своих имен под своими произведениями. Между тем автор «Жития« Володимирова говорит о нем, как о своем настоящем сочинении. В заключении «Жития», обращаясь с молитвою к царям Константину и Владимиру, из коих последнего сравнил пред тем с первым, он взывает: «молюся (вама) и мило вас дею, писанием грамотица сея малыя, юже, похваляя ваю, написах недостойным умом и худым и невежественным смыслом». Очевидно, продолжает автор, что в этих словах «Житие» представляется нам, как настоящее сочинение говорящего их, и если мы примем во внимание то, что говорящий хотел остаться неизвестным, не назвав себя по имени, следовательно не искал себе авторской славы, то у нас не будет совершенно никакого повода подозревать обмана, т. е. того обмана, чтобы простое сокращение чужого готового труда выдавалось за настоящее сочинение. Таким образом, «Житие» Володимера необходимо принимать не за сокращение из летописи, а за настоящее самостоятельное сочинение"100. – Другим доказательством той же мысли служат следующие слова «Жития»: «Дивно же есть се, колико добра створил (Володимер) рустей земли, крестив ю; мы же, крестьяне суще, не вздаем почестья противу оного взданию... Да аще быхом имели потщание и молбу приносили Богу зань в день преставления его, вида бы Бог тщание наше к нему, прославил бы и, нам бо достоить зань Бога молити, понеже тем Бога познахом». Здесь, таким образом, Владимир представляется еще не прославленным, нуждающимся в молитвах за него людей. По поводу этого места Срезневский замечает: «в Слове (Житии) это не противоречит ничему, доказывая только, что оно писано до установления праздника 15 июля; но в Летописи (где это место тоже находится), продолженной до 1110 года, когда без сомнения уже славилась память святого князя, это, кажется, не совсем у места, если только рассматривать Летопись, как сочинение одного писателя, всюду высказывавшего только свои убеждения. Если же Слово так писано до установления праздника 15 июля, то оно должно быть отнесено к памятникам XI н.»101. Иначе смотрит на дело г. Голубинский. Он думает, что «Житие» появилось после Летописи, что автор «Жития», сочинив повесть о крещении Владимира, присоединил к ней несколько отрывочных исторических известий, взятых из летописи, которая написана была до него, и затем уже повесть целиком внесена была в летопись102. Мысль, что «Житие» появилось позже Летописи, разделяет и Бутков и некоторые новейшие ученые, напр. А. И. Соболевский; но они думают, что оно есть не что иное, как сокращение летописной повести. «Сочинитель Владимирова жития, говорит Бутков, очевидно, извлек свой рассказ из Несторова же Временника, сократив его не везде исправно, и в некоторых местах употребил Несторовы выражения»103. – Какое бы из этих мнений не было принято, во всяком случае, необходимо, по нашему мнению, признать за доказанную истину, что рассматриваемая повесть писалась не так, как обыкновенно пишется летопись, и что автор ее, если он был даже сам летописец, в данном случае поставил своею задачею создать цельный, более или менее законченный рассказ, и поэтому, игнорируя интересы хронологии, сгруппировал в своей повести события нескольких дет. Почему эта повесть занесена в летописи под тем, а не другим годом, это вопрос открытый, требующий специального рассмотрения. Итак, высказанное раньше доверие к летописи по отношению к данному случаю не имеет места, тем более что относящиеся к Владимиру летописные хронологические показания вообще не отличаются точностью. Мы уже видели раньше, что летопись, противореча сама себе, занятие Владимиром Киевского стола относит к 980 году; а между тем по точному показанию другого древнего писателя, Иакова мниха, это случилось 11 июня 978 года. Наш скептицизм еще более увеличится, когда мы взглянем на отношение автора летописной повести к своим первоисточникам. Сказав о крещении Владимира в Корсуни, автор добавляет: «се же, не сведуще право, глаголют, яко крестил ся есть в Киеве; ипии же реша: Василеви; друзии же инако скажют». У автора повести, значит, были под руками источники, которые совсем иначе рассказывали о крещении Владимира, чем сам он рассказал. Те, которые утверждали, что Владимир крестился не в Корсуни, а в Киеве или в Василеве, могли ставить в совершенно другую связь события, предшествовавшие акту крещения и следовавшие за ним, равно и хронология у них могла быть другая. Правда, наш автор пренебрежительно относится к мнению своих противников, называя их людьми «несведущими право». Но кто же может поручиться за то, что эти противники не были такого же мнения о нашем авторе и об его мнении по вопросу о крещении Владимира? Ведь голословный, хотя и смелый, отзыв сам по себе не только ничего не доказывает, но еще дает повод заподозрить критика в тенденциозности. Вывод из сказанного тот, что рассказ автора летописной повести о крещении Владимира требует всесторонней критической проверки. К счастью, наука на этот раз находится не в безвыходном положении: она располагает другими, не менее древними, источниками, к которым она свободно может обратиться за данными для проверки показаний летописной повести. Между такими источниками первое место, бесспорно, принадлежит другому «Житию» Владимира или так называемой «Памяти и Похвале», написанной монахом Иаковом.
V
«Похвала» Иакова, также как и «Житие» Владимира, впервые открыто и напечатано было преосвящ. Макарием в «Христ. Чтен.» за 1849 год104. Полное заглавие этого сочинения следующее: «Месяца Июля в 15 день. Память и Похвала князю русскому Володимеру, како крестися Володимер, и дети своя крести и всю землю русскую от конца и до конца, и како крестися баба Володимерова Олга преже Володимера. Списано Ииаковом мнихом. Господи благослови отче». Издавая этот памятник, преосв. Макарий высказал и свое мнение по вопросу о времени его написания и об его авторе. Ссылаясь на пример древних священных писателей, автор этого сочинения замечает: «такоже и аз, худый мних Ииаков, слышав от многих о благовернем князе Володимери всеа рускыа земля, о сыну Святославле, и мало сбрав от многих я добродетели его написах, и о сыну его, реку же святую и славную мученика Бориса и Глеба». Ссылаясь на это место, издатель находит, что «Похвала» написана была «по одним слухам или уствым преданиям о равноапостольном князе и, следовательно, написана в такое время, когда письменных общеизвестных памятников о святом Владимире, которыми бы мог воспользоваться сочинитель, еще не существовало, и когда слухи о просветителе России были довольно свежи, т. е., по крайней мере, во второй половине XI века. В этом убеждают также самый слог сочинения, нисколько не уступающий, по древности своей, слогу препод. Нестора и слогу митрополита Илариона; а вместе и то, что сочинитель, подобно обоим упомянутым писателям, называет русских еще людьми новоизбранными по отношению к вере, и след. недавно принявшими христианство105. По вопросу о личности автора «Похвалы» преосв. Макарий высказал следующее мнение. «Из отечественных иноков, живших в XI столетии, нам известны только два Иакова: во-первых, тот, которого предлагал преп. Феодосий Печерский в последние минуты своей жизни (в 1074 г.) собравшейся к нему братии, вместо себя, во игумена, и который, значит, отличался и высоким благочестием, и духовною мудростью; а во-вторых, тот черноризец Иаков, который осмелился предложить некоторые вопросы о церковных правилах митрополиту русскому Иоанну (1080–1089) и удостоился получить от него ответное послание, – следоват. также лице довольно важное в свое время и принадлежавшее к числу людей образованных. Каждый из этих Иаковов, судя по их умственному состоянию, мог написать рассматриваемое нами сочинение...; но точно ли и написал кто-нибудь из них, и точно ли эти Иаковы суть два лица, а не одно – решить не имеем возможности»106. Тогда же преосв. Макарий высказал предположение о написании тем же Иаковом «Жития» Владимира и одного из Сказаний о Борисе и Глебе. Еще раньше преосв. Макария в том же духе и с такою же осторожностью высказался об Иакове и Погодин. Спустя же десять лет, печатая первое свое исследование, он нашел возможным заговорить по этому вопросу уже другим тоном. «Это (первое) исследование, говорит Погодин, написано было в начале 1842 года. С тех пор новые открытия утвердили меня совершенно в истине прежнего предположения, которое теперь выдаю я за историческое положение: Черноризец Иаков, современник св. Феодосия, жил во время Ярослава и сына его Изяслава, написал житие св. Бориса и Глеба, житие св. Владимира и похвалу ему, послание к Великому князю Изяславу, и вероятно еще какое-нибудь историческое сочинение. Он же предлагал митрополиту Иоанну, прозванному пророком Христа, вопросы, на кои тот и отвечал ему»107. Мнение о Иакове, как о писателе XI в., принято было и другими учеными, напр., Срезневским, Голубинским и др. Но явились и такие ученые, которые отнеслись к этому мнению скептически. Данные для этого они нашли в Сказании о Борисе и Глебе. Мы уже видели, что преосв. Макарий и Погодин приписали тому же Иакову мниху и одно из Сказаний о Борисе и Глебе. Сказание это впервые было открыто преосв. Макарием в том же рукописном сборнике XVI в., в котором находятся и «Похвала» Иакова и «Житие» Владимира. Полное заглавие его следующее: «Месяца Июля в 24 день. Сказание страстей и похвала о убиении святую мученику Бориса и Глеба. Господи благослови отче»108. В этом «Сказании» между прочим, читаем: «Сице убо бысть малым преже сих лет, сущу самодержцю рускые земли князю Володимеру, сыну Свя- тославлю, внуку же Игореву, иже святым крещением просвети всю землю рускую. Прочая же того добродетели инде скажем; ныне же несть время». Написав о Борисе и Глебе, автор обещает в другом месте написать и о добродетелях Владимира. В «Похвале» же Владимиру Иакова, автор, говоря о добродетелях Владимира, сознается, что раньше он уже написал «и о сыну его, реку же святую и славную мученика Бориса и Глеба». Сопоставляя эти свидетельства, ученые приходят к заключению, что автор «Похвалы» Владимира и автор «Сказания» о Борисе и Глебе – есть одно и то же лицо. Исследователи сознаются, однако ж, что данное в «Сказании» обещание написать о добродетелях Владимира еще не влечет за собою необходимости признания того, что это обещание исполнено было в написании именно «Похвалы», равно как и сознание автора «Похвалы» в том, что он раньше писал о Борисе и Глебе, еще не дает права предполагать, что здесь непременно идет речь о рассматриваемом нами «Сказании», а не о каком-нибудь другом литературном памятнике, трактующем о Борисе и Глебе. Словом, сопоставление рассматриваемых показаний дает лишь повод искать доказательств в пользу принадлежности этих двух памятников одному и тому же автору, но само по себе не может быть признано доказательством. Но таких именно доказательств, насколько наш известно, не представил ни один исследователь. Тюрин, правда, указал на «разительное сходство в характере заглавий» «Похвалы» и «Сказания»109. Сходство, несомненно, существует, но оно ничего не доказывает, так как данная форма заглавия представляет обычное, постоянно встречающееся явление в памятниках нашей древней письменности. Вот примеры. В одном Торжественнике конца XV в. помещено произведение, которому предшествует следующее заглавие: «Месяца иоулиа 15. Успение благоверного великого князя Владимера, нареченного в святем крещении Василия. Господи благослови отче»110. Форма заглавия здесь та же, что и в рассматриваемых памятниках; а между тем о принадлежности «Успения» Иакову мниху не может быть и речи. Такая же форма заглавия и в известном «Сказании» о Борисе и Глебе, написанном Преподобным Нестором Печерским111. Повторяем, что доказательств в пользу принадлежности «Похвалы» и «Сказания» одному и тому же автору не представлено. Если же прочитать эти два памятника один за другим и сравнить их между собою в литературном отношении, то, нам кажется, можно прийти к совершенно противоположному заключению. «Похвала» обличает в авторе человека совершенно неопытного в литературном деле. Пробегая это сочинение, читатель чувствует, что автор все силы напрягает к тому, чтобы выразить то чувство благоговения, которым он несомненно проникнут в отношении к Владимиру и Ольге; но это ему совершенно не дается: в изложении мыслей у него нет ни хронологического, ни логического порядка; этот недостаток резко бросается в глаза не только в общем построении сочинения, но и в развитии деталей. Бедность лексикона и отсутствие школьной выправки, при сильном напоре чувств, заставляют его повторять одни и те же фразы, одни и те же мысли, причем его речь иногда переходит просто в беспорядочный набор фраз. Словом, здесь мы имеем дело с человеком, совершенно неподготовленным к литературному делу. – Совершенно другое явление представляет рассматриваемое «Сказание» о Борисе и Глебе. Не смотря на то, что автор любит переплетать свой рассказ речами, которые он обильно влагает в уста мучеников, последовательность рассказа у него нигде не перерывается. В его речах, как совершенно верно заметил проф. Голубинский, заметна искусственная сочиненность, они смотрят не столько речами, которые непосредственно выливаются из души у говорящих, сколько речами, которые сочинены ими и произносятся. Эти речи напоминают собою произведения тех ораторов, которые, не обладая ораторским талантом, обладают искусственно приобретенным уменьем, предполагающим в человеке известную литературную выправку, известную, так сказать, шлифовку мысли, которая достигается или школьным воспитанием или серьезной литературной начитанностью. Ничего подобного и следа нет в «Похвале» Иакова мниха, который, по нашему мнению, совершенно не подготовлен был к тому, чтобы написать такое отделанное в литературном отношении произведение, каким бесспорно является рассматриваемое «Сказание» о Борисе и Глебе. Если бы было принято, что Иаков написал сначала «Похвалу», а потом «Сказание», тогда можно было бы предположить, что между написанием того и другого произведения прошел значительный промежуток времени, в продолжении которого автор мог усовершенствоваться в деле литературного творчества. На деле же, как назло, выходит как раз наоборот. Тем не менее, если не все, то громадное большинство исследователей – одни предположительно, другие категорически – утверждают, что и «Похвала» и «Сказание» написаны одним и тем Иаковом мнихом. В пользу этого мнения высказались: пр. Макарий, Погодин, Срезневский, Бутков, Тюрин, Сухомлинов, Бестужев-Рюмин, Голубинский. Уступая давлению столь сильного авторитета, мы поневоле должны считаться с следующим фактом, который, по вашему личному мнению, не заслуживает внимания. Исследователи, признавая «Сказание» произведением Иакова мниха, заимствуют из него данные для определения времени жизни этого писателя, а вместе с тем и времени написания «Похвалы». При этом одни, на основании «Сказания», доказывают, что Иаков жил в XI в., следовательно, раньше составления первого летописного свода; другие, напротив, думают, что он писал свое «Сказание» не раньше половины XII в. Первые, кроме ссылки на древность языка, приводят в доказательство своего мнения еще следующие доводы. Почти в самом начале «Сказания» читаем: «сице убо бысть малом преже сих лет, сущю самодержцю всея рускые земля Володимеру»... Здесь, говорят, прямо указывается на то, что автор писал «Сказание» мало лет спустя после мученической кончины Бориса и Глеба. Но против этого вывода последовали возражения. Бутков заметил, что «слова сии относятся скорее к изложенным в статье событиям (т. е. к мучен. смерти Бориса и Глеба), нежели к сочинителю, как явившемуся на свете не ранее ХII века»112. Тюрин к этому добавил, что «понятие о малом очень не определенно». Притом же эти слова, по мнению Тюрина, напоминают известное греческое техническое выражение, означающее «незадолго»; что иногда означало у греческих писателей слишком целое столетие113. Не трудно заметить, что оба эти возражения страдают натяжкой и поэтому они легко опровергнуты были пр. Макарием, который остроумно заметил, что «малое всегда означало, как и ныне означает, малое, а не многое»114. Далее, представители первого мнения указывают на то, что «Сказание» написано было до 1072 года, «иначе, говорят, трудно объяснить, почему сочинитель, изложив известия о убиении св. мучеников Бориса и Глеба, об открытии их мощей и перенесении мощей, бывшем при в. к. Ярославе, вовсе не упоминает о другом, более торжественном и славном, перенесений их в новую церковь, последовавшем при в. к. Изяславе 1072»115. Против этого довода Бутков и Тюрин возразили, что есть списки, в которых говорится не только о перенесении мощей, бывшем в 1072 году, но и о перенесении, случившемся в 1115 г. В ответ на это возражение пр. Макарий указал на то, что о позднейших событиях говорится не в «Сказании», а в рассказе о чудесах; «но Сказание и Рассказ суть два отдельных сочинения». В подтверждение этого мнения он сослался, во-первых, на то, что «Сказание"- есть дельное, вполне законченное произведение и что составитель его выражает даже мысль, что он не намерен описывать чудес братьев. Во-вторых, он обратил внимание на то, что есть рукописи, в которых «Оказание» о св. страстотерпцах помещено одно и за ним не следует Рассказ о чудесах, равно как есть другие рукописи, в которых встречается Рассказ о чудесах без этого «Сказания»; есть, далее, третьего рода рукописи, в которых Рассказ о чудесах помещен не в полном своем объёме; наконец, есть и такого рода рукописи, в которых «Сказание» и Рассказ встречаются вместе; но между ним нет никакой связи116. Из этого непосредственно очевидно, что Рассказ о чудесах написан был отдельно, не сразу и, по всей вероятности, другим автором. Самым сильным возражением против принадлежности «Сказания» XI веку признается следующее. Восхваляя св. Бориса и Глеба, автор «Сказания» говорит: «поистине ни весь мир может понести, яже деються предивьная чюдеса, и паче песка морского, и не ту едине, но... и наместе, идеже мученическим венцем увязостася, сосьдане быста церкви в имя его, да и ту такоже многа чюдеса посещающа сдеваета». Здесь говорится о существовании церквей на месте мученической кончины св. братьев. А. так как, по свидетельству летописи, церковь на р. Альте, где был убит Борис, построена была в 1117 году, а на р. Смядине, где убит Глеб, – в 1145 году, то Бутков и Тюрин из этого сделали заключение, что «Сказание» писано позже 1145 года. Ответ на это возражение одновременно последовал со стороны Срезневского и пр. Макария. Они прежде всего обратили внимание на то, что слова: «иде же мученическим венцем увязостася», находятся не во всех известных списках, следовательно возможно, что они вставлены позднее, когда указанные церкви уже были выстроены. Затем, пр. Макарий указал еще и на то, что в 1117 и в 1145 гг. были выстроены собственно каменные церкви; но из этого еще не следует, что на том же месте раньше не было церквей деревянных, на существование которых в летописи действительно есть прямое указание, по крайней мере – относительно церкви на Альте117. Таким образом, все попытки перенести время написания «Сказания» на XII в. оказались неудачными. Итак, если бы даже было доказано, что «Сказание» и «Похвала» написаны одним и тем же автором, то и тогда трудно было бы опровергнуть то мнение, что Иаков мних жил и писал в XI, а не в XII веке. Признавая же Иакова писателем XI века, с значительною вероятностью можно признать и то, что это был тот самый инок Иаков, которого преп. Феодосий предлагал в 1074 году поставить игуменом Печерской обители. Зная же, что Иаков был иноком Печерской обители, в которой жил и наш первый составитель летописи, и, встречая в «Похвале» ясное доказательство того, что автор ее не пользовался летописью, исследователь имеет полное право сделать заключение, что «Похвала» есть не только древнейший, но и самый первый памятник нашей древней исторической письменности. А что Иаков не пользовался летописью при написании своей «Похвалы», это видно из того, что заключающиеся в ней некоторые исторические известия, как увидим ниже, находятся в полном противоречии с показаниями летописца. Прибавим к этому, что Иаков, проникнутый глубоким благоговением к памяти св. Владимира, по собственному сознанию, с особенною тщательностью, специально собирал о нем сведения и что из многого, что ему удалось узнать об этом князе, в своей «Похвале» он решился передать только-то немногое, что было признано им вполне достоверным. Из сказанного уже само собою вытекает тот вывод, что заключающийся в «Похвале» исторический материал имеет для науки значение самой высокой ценности. Словом, в авторе «Похвалы» мы имеем дело с писателем, который мог и искренно желал узнать истину о св. Владимире и не имел ни малейшего желания скрывать ее от других. Что же говорит нам этот древнейший и достовернейший писатель по интересующему нас вопросу?
Из содержания «Похвалы» можно предположить, что Иаков первоначально задался, было целью написать похвальное слово Владимиру и Ольге, т. е. нечто в роде того, с чем мы встречаемся в «Похвале Кагану нашему Владимиру», помещенной в знаменитом Слове митр. Илариона о законе и благодати. Но, к счастью для историков, он уклонился от этой задачи и поместил в конце несколько известий чисто исторического характера, на которых мы теперь и остановим свое внимание. Восхвалив Владимира за то, что он, крестившись сам, крестил всю землю русскую, а также за его щедрую милостыню, Иаков в конце Похвалы говорит: «такоже пребывающу князю Володимеру в добрых делех, благодать Божиа просвещаше сердце его, и рука Господня помогаше ему, и побежаше вся врагы своя, и бояхутся его все. Идеже идише, одолеваше: Ради мице победи и дань на них положи. Вятичи победи и дань на них положи на обоих, и Ятвягы взя, и сребреные Болгары победи, и на Козары шед победи я и дань на них положи. Умысли же и на гречьскый град Корсунь, и сице моляшеся князь Володимер Богу: «Господи Боже, Владыко всех! Сего у тебе прошю, даси ми град, да прииму и да приведу люди крестьяны и попы на свою землю, и да научат люди закону крестьянскому ». И послуша Бог молитвы его, и прия град Корсунь. И взя сосуды церковные и иконы, и мощи святого священномученика Климента и иных святых. В ты дни беяста царя два в Цариграде: Константин и Василий. И посла к ним Володимер, прося у них сестры оженитися, да ся бы болма на крестьянскый закон направил. И даста ему сестру свою, и дары многы присласта к нему, и мощи святых даста ему; положи и. Тако добре поживе благоверный князь Володимер, и скончя житие свое в правоверней вере о Христе Иисусе Господе нашем… По святом же крещении поживе блаженный князь Володимер 28 лет. На другое лето по крещении к порогом ходи, на третье лето Корсунь город взя, на четвертое лето церковь камену святыя Богородица заложи, а на пятое лето Переяславль заложи, в девятое лето десятину блаженный и христолюбивый князь Володимер вда церкви святей Богородици и от имения своего».
В приведенной тираде еще первые исследователи обратили внимание на то, что Иаков отделяет крещение Владимира от его похода на Корсунь и ставит эти два факта в совершенно другую последовательность, чем автор летописной повести. Срезневский, анализируя содержание «Похвалы», между прочим, говорит: «но важнее многих других следующее показание сказания: «Умысли же и на гречьскый град Корсунь, и сице моляшеся князь Володимер Богу: Господи Боже, владыко всех! сего у тебе прошу, даси ми град, да прииму, и да приведу люди крестьяны и попы на свою землю и да научат люди закону крестьянскому». Из этого можно заключить – продолжает этот знаменитый ученый, – что сочинитель отделял факт крещения Владимира от факта о водворении веры в земле Русской, и мог даже считать поход Владимира совершившимся уже тогда, когда сам был просвещен св. крещением в Киеве или в каком-нибудь другом месте. Снесши это показание с показанием о походе к Корсуню на третий год после крещения Владимира, видим, что он действительно так и считал. Это показание мне кажется важным потому, что оно более всего показывает несогласие мнений сочинителя с мнениями летописца и взаимную их независимость118. Согласно с Срезневским, но независимо от него, высказались по этому вопросу и другие авторитетные исследователи. По мнению Погодина, автор именно говорит, что Владимир предпринимал поход на Корсунь, уже приняв св. крещение, на третий год»119. А Бутков с особою силою оттенил ту мысль, что Владимир предпринимал Корсуньский поход «на тот единственно конец, чтобы привести оттуда христиан и попов в свою землю, к научению народа русского вере православной120. Мнение это охотно принято было и пр. Макарием121, и вообще, насколько нам известно, в свое время не встретило возражений... Так было до тех пор, пока проф. Голубинский не положил рассматриваемого показания Иакова в основание своих суждений по вопросу о месте и времени крещения св. Владимира. Теперь только защитники рассказа летописной повести поняли, какая серьезная опасность угрожает их взгляду со стороны показаний Иакова и стали придумывать средства к тому, как бы устранить эту опасность. Не решаясь отрицать компетентности автора «Похвалы», они избрали другой путь для предотвращения направленного против них удара. В то время как проф. И. П. Малышевский, в своей известной рецензии на Историю г. Голубинского, даже не усумнился в точности вышеуказанных выводов из показаний Иакова мниха, исследователи, о которых идет речь, стали доказывать, что между показаниями Иакова и показаниями летописной повести нет разногласия и что оба эти источника вполне солидарны во взгляде на факт крещения Владимира. Первый, насколько нам известно, высказался по этому вопросу автор помещенной в «Киевской Старине» статьи: «Когда и где совершилось крещение киевлян при св. Владимире», скрывший свое имя под инициалом П. Л.122 Г. П. Л. высказал довольно остроумную мысль, что показание Иакова о взятии Владимиром Корсуня на третий год после крещения нужно понимать в том смысле, что этот князь по крещении взял Корсунь во второй раз. Но мы тогда же заявили123, что эта мысль, как ничем не доказанная и даже не мотивированная, не можем быть принята, так как трудно допустить, чтобы Владимир, взявши после шестимесячной осады Корсунь в 988 году, возвратил его Грекам с тем, чтобы чрез год вновь предпринимать на него поход. Тогда на защиту г. П. Л. выступил г. М – ко и стал доказывать, что мысль о вторичном походе Владимира на Корсунь не есть простая догадка, что она представляет единственно возможный вывод из показаний Иакова, и что, следовательно, прежние исследователи, т. е. Срезневский, Погодин, Бутков, преосв. Макарий, Голубинский и др., – не умели понять свидетельства Иакова и в своем толковании подвергли его искажению. В подтверждение такого смелого суждения г. И. М–ко, на показание Иакова, что Владимир «на третье лето (по крещении) Корсунь город взя», представил следующее толкование. «Выше, говорит он, Иаков перечислил завоевания и походы Владимира до крещения, поместив в конце, что согласно и с летописью, поход и завоевание Корсуня – в связи с важными религиозными последствиями этого события для Руси. Далее же перечисляет дела Владимира по крещении: на другое лето – поход к порогам, на третье – взятие Корсуня, на четвертое – заложение церкви св. Богородицы, на пятое – построение Переяславля, на девятое – назначение десятины для церкви св. Богородицы... Что же, взятие Корсуня в первом и во втором случае – одно и то же событие, два раза упоминаемое в пределах каких-нибудь десяти строк, или, может быть, речь идет здесь о двух различных походах? Обратим внимание на то, что все исчисленные походы Владимира – до крещения действительно относятся к этому времени, и ни один из них, кроме похода на Корсунь, не повторяется вновь в списке деяний Владимира – по крещении, – как равно и последние, не говоря опять о взятии Корсуня, принадлежат опять ко времени после крещения, а некоторые из них – как построение церкви св. Богородицы и назначение десятины – и по летописи значатся под теми же годами после крещения124. Ошибочность представленной здесь аргументации тоже разоблачена была нами в свое время125. Главная ошибка г. И. М–ко заключается в том, что он совершенно произвольно навязывает Иакову мысль о расчленении деяний Владимира на такие, которые совершены были им до крещения и после крещения. Что у Иакова нет и намека на такое деление, это видно из контекста речи. Вот слова Иакова. Перечислив христианские добродетели Владимира, Иаков говорит, что в награду за эти добродетели »благодать Божия просвещаше сердце его, и рука Господня помогаше ему, и побежаше вся врагы свои, и бояхутся его все. Иде же идяше, одолеваше: Радимиче победи... Вятичи, Ятьваги, Болгары, Казары» и т. д. Из этого места выходит, что Владимир победы над Радимичами, Вятичами, Ятвягами, Болгарами и Хазарами, одержал при помощи благодати Божией, которую он получил в акте крещения и которая почивала над ним за его добрые христианские дела; а между тем известно, что все эти племена, кроме Хазар, побеждены были Владимиром до крещения. Как же объяснить это противоречие? Противоречие это произошло именно от того, что Иаков не делает расчленения деяний Владимира на до христианские и христианские. Смысл разбираемого места следующий. Задавшись целью написать Похвалу св. Владимиру, Иаков восхваляет и его военные доблести, причем перечисляет все те племена, которые им были побеждены, независимо от того, когда одержаны были эти победы, т. е. до крещения или по крещении. Четыре из перечисленных здесь побед, именно: над Радимичами, Вятичами, Ятвягами и Болгарами – одержаны были им до крещения, остальные две – после крещения. Из событий, следовавших после крещения, здесь отмечены только победа над Хазарами и взятие Корсуня – потому, что из других позднейших военных походов Владимира ни один не мог служить к увеличению его военной славы. В 992 году он предпринимал поход на Хорватов; но этот поход в летописи отмечен термином «иде», который, в противоположность термину «победи», означает нерешительный исход военных действий, если, конечно, за ним не следует известие о самой победе. Если же мы вспомним, что под этим же годом в летописи записано известие о появлении за Сулою Печенегов и о борьбе с ними Владимира под Переяславлем, то легко поймем, почему Хорваты не были побеждены: Владимир, очевидно, поспешно возвратился из хорватского похода для того, чтобы отразить нападение Печенегов. После крещения Владимир вел также борьбу с Печенегами; но о Печенегах никаким образом нельзя было сказать, что Владимир их «победи». Последние их два набега – на Василев, когда Владимир вынужден был скрываться под мостом, и Белгород – не увеличивали славы Владимира. Наконец, столкновение с Болеславом Храбрым по поводу известной истории Святополка, окончилось, насколько известно, ничем. – Вообще, рассматриваемый взгляд есть плод простого недомыслия, и может быть объяснён простым неуменьем извлекать исторический материал из литературных памятников.
После этих первых неудачных попыток доказать тожество показаний Иакова с показаниями летописной повести, на защиту этого мнения выступил профессор А. И. Соболевский126. Почтенный ученый не стал отстаивать не правдоподобную мысль о двукратном походе Владимира на Корсунь, а высказал следующую остроумную догадку. Иаков говорит, что Владимир «на второе лето по крещении к порогом ходи, на третье лето Корсунь город взя". В этом показании г. Соболевский предложил читать: вместо «к порогом» – «к порохом», а вместо «взя» – «основа», и затем сделал предположение, что Владимир на второй год после крещения путешествовал «к каким-то «порохом» (вероятно, к жителям Поросья)», а на третий год, вероятно, основал город Корсунь на р. Роси. Догадка остроумная, но принятие ее было бы равносильно произвольному искажению текста древнего памятника. В самом деле, чем можно доказать подобную поправку? Прежде всего, заметим, что списки «Похвалы», известные издателям этого памятника (пр. Макарию и проф. Голубинскому), не знают чтения к «порохом». Но допустимо, что редакция с подобным чтением существует; в таком случае еще нужно доказать, что чтение «к порохом» правильнее чтения «к порогом»; а доказать это едва ли возможно. Мы не намерены оспаривать, что чтение это не противоречит законам филологии; но дело в том, что оно никогда не было термином для обозначения известного географического понятия. Для обозначения области по реке Роси начальная летопись употребляет термин «Поросье», а жители Поросья в летописи называются «Порошане». Напротив, термин «пороги» в летописи постоянно употребляется для названия известных Днепровских порогов. В летописи часто встречается еще слово «порокы», употреблявшееся для обозначения известного рода военных стенобитных машин; но в данном случае о пораках не может быть и речи. Что же касается замены глагола взя глаголом основа, то на нее можно смотреть лишь как на доказательство того отчаянного положения, в каком оказались защитники летописной повести после того, когда историки стали оказывать должное внимание показаниям Иакова.
Также настойчиво, но также безуспешно, защитники летописной повести пытаются доказать, что и хронологические показания Иакова тожественны с показаниями летоп. повести. Еще Погодин категорически заявил, что у Иакова «хронология не та, что у Нестора (в летописи): Владимир крестился в 987 г., ходил к порогам в 988, взял Корсунь в 989, заложил церковь в 990, основал Переяславль в 991, установил десятину 995»127. Этот вывод Погодина в свое время принят был благосклонно в ученом мире, а проф. Голубинский положил его, как известно, в основание своего суждения по вопросу о времени крещения Владимира. Но позднейшими скептиками и этот вопрос не оставлен был в покое. В то время, как одни доказывали, что год крещения Владимира у Иакова тот же, что и у летописца, вышеупомянутый г. И. М-ко пустился даже обличать Иакова в хронологической путанице и "в грубом противоречии,» самому себе128. Легкомысленность такого суждения в свое время нами наглядно была показана129. Вообще же, поднявшаяся по этому вопросу полемика выяснила, что для его решения необходимо предварительно уяснить: а) какой год считается у Иакова первым после крещения, т. е. год ли самого крещения, или год, непосредственно следовавший за ним, и б) как понимать у Иакова цифру 28, т. е. означает ли она текущий год или истекший, или что тоже: Владимир умер на 28 году после крещения, или прожил 28 лет и скончался на 29 году? Для решения первого вопроса и в летописи и у самого Иакова есть достаточное количество прямых фактических указаний. Из встречающихся в летописи данных непосредственно очевидно, что во всех тех случаях, где в летописи дается круглое число, означающее промежуток времени между двумя конечными моментами в акте продолжения данного события, первым годом, вошедшим в состав этого круглого числа, считается год самого начала или возникновения события. Чтобы убедиться в этом, достаточно к дате, означающей год, непосредственно предшествующий году начала события, прибавить данную круглую цифру и в результате непременно получится дата, означающая год окончания события. Вот примеры. В хронологическом перечне, помещенном в начале летописи и составленном на основании данных самой же летописи, читаем: «от первого лета Олгова, по веле же седе в Киеве, до первого лета Игорева лет 31». Олег занял Киевский стол в 882 году, а Игорь «поча княжити» в 913 году. Ясно, что здесь в сумму 31 вошли все годы княжения в Киеве Олега, начиная с года прибытия в Киев в 882 году, до года его смерти (912) включительно. Действительно если к 881, т. е. к первому году, не вошедшему в число 31, прибавим 31, то в результате получим 912, т. е. год смерти Олега, который вместе с тем был последним годом его княжения. Применив эту же систему проверки к цифрам, означающим число лет княжения Игоря (33), Святослава (28), Ярополка (8), Ярослава (40), получим тот же результат. Также можно проверить цифры, означающие число лет, протекших от смерти Святослава до смерти Ярослава (85), от смерти Ярослава до смерти Святополка-Михаила (60), число лет сидения Судислава в порубе (24), число лет княжения Мономаха (13) и т. д. Если при такой проверке и встретятся некоторые неточности, то они, во всяком случае, говорят в нашу пользу. Не поддается проверке только цифра, означающая число лет княжения св. Владимира (37), но это потому, что летопись, как мы видели, ошибочно отнесла начало княжения Владимира в Киеве к 980 году. Что этой же системы счисления придерживался и наш Иаков, это видно из того, что поставив год крещения Владимира исходным пунктом в своем хронологическом перечне, он начинает далее этот перечень со второго года после крещения, считая, очевидно, первым самый год крещения.
Что касается, далее, второго выше поставленного вопроса, т. е. как нужно понимать цифру 28 у Иакова, то и он может быть решен с категорическою точностью. Во всех древнейших списках выше указанного «Сказания» о Борисе и Глебе читаем: «уже минувшем летом 28 по святом крещении (Володимер) впаде в недуг крепок», т. е. когда уже окончался 28 год после крещения, Владимир впал в крепкий недуг и затем скоро умер. Итак, в марте (начало года) 1015 года исполнялось 28 лет после крещения Владимира и он, значит, по крещении прожил 28 лет, 4 месяца и 14 дней, и, согласно показанию Иакова и летописи, скончался 15 июля 1015 года. Имея такие точные даты, мы теперь легко можем определить и год крещения Владимира. От Р. Хр. до смерти Владимира прошло 1014 л., 4 м, и 14 дн. Вычтя из этого числа 28 л., 4 м. и 4 дн., получим 986. Это значит, что Владимир крестился 1 марта 987 года, т. е. как раз на новый год. Здесь, впрочем, может быть еще поднят вопрос о том, как понимать в данном случае «лето», т. е. в строго ли математическом смысле, или в смысле новолетия, в смысле наступления новой весны? Если будем понимать в первом смысле, то полученный вывод придется признать математически точным; если же поймем во втором смысле, то от точного определения месяца и числа крещения Владимира придется отказаться, но зато точность года не может подлежать сомнению. Этому выводу противоречит, по-видимому, следующее показание самого Иакова: крестижеся князь Володимер в десятое лето по убиение брата своего Ярополка». Еще Погодин обратил внимание на это место и сделал вывод, что Иаков здесь противоречит самому себе: «сочинитель говорит сначала, что Владимир жил по крещении 28 лет, а он скончался в. 1015 году, следовательно, крестился в 987. г., а потом говорит, что Владимир крестился в 10 лето по убиении Ярополка, а Ярополк убит в 980 г., следовательно, Владимир крестился в 990 году»130. Недоумение это разъяснил г. Голубинский, указавши на то, что смерть Ярополка Иаков относит не к 980 году, а к 978. Этот же ученый в словах Иакова «в десятое лето» видит ошибку и, ссылаясь на Никоновскую и Псковскую летописи, предлагает читать: «в девятое лето»131. Ничего не имея против этой поправки, мы, однако ж, думаем, что и без нее можно согласить рассматриваемые показания Иакова. Иаков говорит, что Владимир занял великокняжеский стол 11 июня 978 года, что, как видно из летописного рассказа, случилось одновременно с убиением Ярополка. Значить, от Р. Хр. до смерти Ярополка прошло 977 лет, 3 м. и 11 дн.; он же говорит, что крестился Владимир в десятое лето по убиении Ярополка; это значит, что прошло полных 9 лет и несколько месяцев (X). Произведя сложение, получим: 977 л. 3 м. 11 д.+9 л. X м.=986 л. 3+Х м. и 11 дн. Если здесь на долю неизвестного числа (X) отступим даже 6 месяцев, т. е. ровно полгода, то и тогда год крещения, получится все тот же 987. Итак, крестившись в 987 году, Владимир, по показанию Иакова, 1) в следующем 988 году ходил, к порогам, 2) в. 989 г. город Корсунь взял, 3) в 990 г. заложил церковь во имя Богородицы, 4) в 991 г. город Переяслав основал, 5) в 995 г. десятину установил. Оставляя пока в стороне две первые даты, относительно остальных заметим, что они стоят в противоречии с показаниями летописи; но относительно 3 и 4 необходимо заметить, что и сама летопись в данном случае не одинаково показывает в различных своих списках. Заложение церкви, в Лаврентиевском списке, по очевидной описке переписчика, отнесено к 982 (6490), в Радзивиловском и Академическом к 989 г., в Ипатском к 991 г.; основание Переяславля в Лавр. отнесено к 992 г., а в остальных к 993 году. Эта хронологическая путаница, начинающаяся в летописи после 988 года, по нашему мнению, произошла от неверного распределения по годам содержания выше рассмотренной повести о крещении. Ясно, что полагаться в этом пункте на летописную хронологию нельзя, и попытка проверить ею показания Иакова, была бы грубой ошибкой. Что же касается, десятины, то все летописные списки установление ее относят 996 году; оспаривать эту дату, нет основания. Для примирения в этом пункте разногласия Иакова с летописью высказано несколько соображений; но все они имеют гадательный характер, и поэтому мы на них не останавливаемся.
VI
Третьим памятником, сохранившим нам дату крещения Владимира, является «Чтение о житии и о погублении блаженную страстотерпцю Бориса и Глеба препод. Нестора Печерского132. Сказание это написано, как полагают, прежде 1091 года; вообще древность его не оспаривается. Сказав о крещении Владимира и народа, летописец замечает: «се бысть в лето 6000 и 400 и 90»,т. е. в 982 году. Дата эта, взятая в настоящем своем виде, настолько неправдоподобна, что исследователи не усумнились признать в ней не ошибку автора, а описку переписчика. Такие тонкие специалисты в области нашей древней письменности, как Е. Е. Голубинский и А. И. Соболевский, происхождение этой описки объясняют таким образом: лицо, писавшее этот список, опустило в конце цифры находившуюся в оригинале букву ,,е» (5), приняв ее за окончание вин. пад. ед. числа порядкового числительного; так что для оригинала «Сказания» признается возможным восстановить цифру 6495, т. е. 987 год. Дата эта, подтверждая дату Иакова, противоречит дате летописца. Для устранения этого противоречия высказана была мысль, что Владимир крестился между 1 марта и 1 сентября в один из последних пяти месяцев 987 сентябрьского года, которые будто бы были вместе с тем начальными месяцами 988 мартовского года133. Объяснение это есть плод простого недоумения. Еще Погодин в споре с Хавским доказал, что не мартовский год предшествовал сентябрьскому, как предполагает это догадка, а наоборот – сентябрьский мартовскому, вследствие чего последние месяцы сентябрьского 987 года соответствовали первым месяцам того же 987 мартовского года. Вот почему, если предположить, что в «Сказании» Нестора дата крещения Владимира выставлена по сентябрьскому году, то, при переводе ее на мартовский год, факт крещения Владимира необходимо переносить или на конец 986 года, или на начало 987 г.; но на 988 год он никаким образом переносим быть не может.
Косвенное подтверждение показания Иакова и авторов обоих «Сказаний» о Борисе и Глебе находим у Льва Диакона. Мы видели, что Иаков взятие Владимиром Корсуня относит к третьему году после крещения. Ясно, что если дата взятия Корсуня будет установлена, то получится возможность проверить и дату крещения Владимира. У Льва Диакона встречается известие, которое помогает точно установить дату взятия Корсуня. Рассказав о возмущении Скляра, о несчастном болгарском походе императора и о бунте Варды Фоки, Лев Диакон продолжает: «и другие тяжкие бедствия предвещал восход появившейся тогда звезды, а также показавшиеся в глухую ночь и опять на северной частя огненные столбы, наводящие страх на тех, кто их видел – они предсказывали последовавшее затем взятие Херсона Тавросковами и захват Веррии Мисянами (Болгарами)134. Об этих столбах, предвещавших взятие Корсуня, говорит и Яхья, который дает нам точную дату их появления. «И случилось, говорит Яхья, в Каире в ночь на субботу 27-го Зу л-Хидджы 378 (7 Апреля 989) гром и молния и буря сильная и не преставали они до полуночи. Потом покрылся мраком от них город и была тьма, подобия которой не видывали, до самого утра. И вышло с неба подобие огненного столба, и покраснели от него небо и земля весьма сильно. И сыпалось из воздуха премного пыли, похожей на уголь, которая захватывала дыхание, и продолжалось это до четвертого часа дня. И взошло солнце с измененным цветом и продолжало восходить с измененным цветом до вторника второго Мухаррема 379 (12 Апреля 989)»135. Итак, огненные столбы, предвещавшие, по показанию Льва Диакона взятие русскими Корсуня, появились, по показанию Яхьи, 7 апреля 989 г. Отсюда сам собою вытекает вывод, что Корсунь взят был Владимиром не раньше 7 апреля 989 года; а 989 год, по Иакову, есть именно третий год после крещения Владимира; значит, и по показанию Льва Диакона Владимир крестился в 987 году. Но и этот вывод, как и следовало ожидать, защитниками летописной повести не оставлен без возражения. «Лев Диакон, говорят, в своем повествовании смешал события разных годов, причем для него легче было смешать событие 989 г. с событием 988 г., чем с событием 987, 986 и еще более раннего года. Ошибка Льва Диакона удобнее всего может быть истолкована в пользу 988 г., как года взятия Корсуня и крещения136. Возражение это забывает, что возможное может иметь различные степени вероятности и что прежде чем истолковывать ошибку, нужно доказать ее существование. А доказать существование в этом месте у Льва Диакона ошибки решительно не возможно. Мы не станем повторять той общеизвестной истины, что Лев Диакон был современником рассматриваемого явления и что он, не смотря на свою страсть к красноречию, признается самым лучшим между византийскими историками; мы обратим внимание лишь на следующее обстоятельство. Свою историю Лев Диакон оканчивает со смертью Иоанна Цимисхия (976) и всему тому, что у него сообщается после 976 года, мы обязаны почти исключительно его страсти к списыванию и толкованию необыкновенных явлений, в чем он чувствует себя тонким специалистом. Ближайшим же поводом к внесению в историю позднейших событий послужил для него следующий факт. В августе 975 года, как сказано было выше, во время возвращения Цимисхия с Сирийского похода, явилась комета, за толкованием смысла появления которой император обратился «к знаменитым мудрецам того времени – Логофету и магистру Симеону и Никомидийскому проэдрому Стефану». Толкователи эти, по словам Льва Диакона, истолковали это явление «не по правилам науки, но по его (императора) воле: предвещали ему победу над врагами и долгоденствие». Чтобы доказать, что «явление сей кометы означало не то, что они говорили из угождения императору», Лев Диакон и стал приводить доказательства, в число которых попали и огненные столбы с их предзнаменованием взятия Тавроскифами Корсуня, а Болгарами Веррии. Ясно, что вступая, так сказать, в полемику по вопросу о значении знамений с специалистами этого дела, Лев Диакон должен был вести себя как можно осторожнее, тем более, что лица, с которыми он полемизирует, занимали высокие государственные посты. Повторяем, что Льву Диакону можно навязывать какие угодно ошибки, только не эту.
Еще менее основательна следующая претензия, заявленная защитниками летописной повести. Они требуют, чтобы дата появления огненных столбов засвидетельствована была не только летописцами, но и современной вам астрономической наукой. Требование это есть плод простого недоумения. Не нужно быть астрономом-специалистом, достаточно быть просто образованным человеком, что бы понять, что столбы, о которых идет речь, не принадлежат к числу тех явлений, которые поддаются строгой научной регламентации; это не какая-нибудь комета, которая совершает свое движение по определенному кругу и время появления которой на нашем горизонте можно определить с математическою точностью. Современная космография еще слишком юна для того, чтобы она могла точно решать подобного рода задачи, в которых многое кажется для нее случайным, а потому я непонятным. Нам возражают, что между Константинополем и Каиром слишком большое расстояние и что рассматриваемое явление едва ли могло быть одновременно видимо в столь отдаленных пунктах. Отвечаем: объем территории, на пространстве которой одновременно может быть видимо одно и тоже световое явление, обусловливается многими, иногда весьма случайными, причинами; сюда принадлежат: экстенсивная и интенсивная сила самого светового явления, состояние в данный момент атмосферы, т. е. большая или меньшая степень преломляемости ею световых лучей, топография местности, отделяющей два отдаленные пункта и пр. При таких условиях вопрос о том, могли или не могли быть видимы рассматриваемые столбы одновременно в Константинополе и Каире, с чисто метеорологической точки зрения не может быть решен категорически. Единственная услуга, которую метеорология могла бы оказать нам в данном случае, это разве определение, на основании описания Яхьи, общего типа рассматриваемого явления; но для нас историков в данном случае это совершенно безразлично: для нас важно знать лишь то, что в 989 году, на пространстве от Константинополя до Каира, замечено было какое-то световое явление, которое своим видом до такой степени поразило современников, что один из них занес в свою летопись его дату, другой сделал интересное для нас его толкование в применении к современным политическим событиям. Что же касается вопроса о том, об одном ли и том же явлении говорят эти писатели, то в решении этого вопроса приходится поломаться на компетентность толкователей их текста. Встретив со стороны таких тонких специалистов своего дела, как проф. Васильевский и бар. Розень, признание того, что и Лев Диакон и Яхья говорят в данном случае об одном и том же явлении, историк с покойною совестью может свободно положиться на их авторитет. Ниспровергнуть мнение этих ученых могут только византисты и арабисты, но не лица, заседающие в Пулковской или Киевской обсерваториях. Вывод из сказанного тот, что против мнения о взятии Русскими Корсуня после 7 апреля 989 года серьезных возражений до настоящего времени не представлено.
С вопросом о времени крещения Владимира неразлучно связан вопрос и о месте крещения. Русские источники, как мы видели, существенно расходятся между собою в решении этого вопроса. На одной стороне стоит летописная повесть, утверждающая, что Владимир крестился в Корсуни, на другой стороне стоят: 1) показания тех современников автора летописной повести, которые утверждали, что Владимир крестился в Киеве или Василеве, 2) показание Иакова, свидетельствующего, что Владимир ходил на Корсунь уже после крещения и 3) показания авторов обоих «Сказаний» о Борисе и Глебе, относящих крещение к 987 году и следовательно подтверждающих показание Иакова по вопросу не только о годе, но и о месте крещения Владимира. Согласно с этим показывают и некоторые иностранные источники. Яхья прямо говорит: «и послал к нему (царю Русов) царь Василий впоследствии митрополитов и епископов и они крестили царя и всех, кого обнимали его земли»137. По показанию Саги об Олаве, как мы видели, епископ Павел прибывает к Конунгу Валдамару и здесь крестит его, его супругу и весь народ их138. В так называемом Бандуриевом Сказании о крещении Владимира также говорится, что посланные из Константинополя мужи Кирилл и Афанасий прибывают в землю короля Руссов и там всех научают, крестят и приводят к христианскому благочестию 139. Последние два памятника представляют, конечно, мутный источник и мы ссылаемся на них лишь для того, чтобы показать, как одиноко стоит показание летописной повести о крещении Владимира в Корсуни. Особенно любопытно отношение к этому вопросу византийских историков. Известно, что Константин Порфирородный в своем сочинении «О церемониях византийского двора» подробно говорит о пребывании в Константинополе нашей вел. кн. Ольги; византийские историки Кедрин и Зовара нашли нужным сказать о ее крещении там. Крещение Владимира, ставшего родственником императора Василия, которого он спас от серьезной опасности, было фактом гораздо большей важности дли Византии, чем крещение Ольги. Вот почему, если бы Владимир действительно крещен был Греками и на греческой территории, то те же самые Кедрин и Зовара, говоря о помощи, оказанной Владимиром Василию, и о женитьбе его на Анне, непременно упомянули бы и о его крещении. А между тем ни один из них даже не заикается об этом. Кедрин, Зовара, а также и Пселл, не упомянули об этом факте, очевидно, потому, что его никогда не существовало. – Ввиду такого единогласного, прямого или косвенного, показания всех источников, можно с уверенностью утверждать, что если бы текст нашей Начальной летописи не изуродован был вставкой легендарной повести о крещении, то и летописные показания по данному вопросу не отличались бы от показаний остальных источников. Вообще хотя мнение нашего летописца по вопросу о крещении Владимира теперь для нас неизвестно, но, во всяком случае, его не следует смешивать с мнением автора летописной повести.
Так же одиноко, как показание летописной повести, стоит и показание так называемой летописи Иоакима. О крещении Владимира и всей русской земли здесь говорится следующее: «Иде Владимир на Булгары, и победи их, мир учини, и прият крещение сам и сынове его и всю землю русскую крести. Царь же болгарский Симеон (?) присла иереи учены и книги довольны, и посла Владимир во Царьград ко царю и патриарху, просити митрополита Михаила, мужа весьма ученого и богобоязненного, болгарина суща, с ним четыре епископы и многи иереи, диаконы и демественны от Славян. Митрополит же, по совету Владимира, посажа епископы по градам в Ростове, Новеграде, Владимире, Белеграде. Сии шедше по земли с вельможи и вои Владимировыми, учаху люд и крещаху всюду стами и тысящями, колико где прилучися, аще людие неверии вельми о том скорбяху, но отрицати воев ради не смеиху140. По этому сказанию Владимир крестился непосредственно после болгарского похода (985), следовательно, у себя дома и до похода на Корсунь. Болгарский царь Симеон (ошибка – вместо Самуил), в силу заключенного, по-видимому, договора, присылает в Россию проповедников в лице просвещенных иереев и необходимые богослужебные книги, после чего Владимир обращается в Константинополь за иерархией и получает ее опять таки из лиц болгарского происхождения – от Славян. Не отвергая, таким образом, иерархической зависимости русской церкви от Константинопольского патриарха, сказание это славу первоначального просвещения нас христианством переносит на единоплеменных нам Болгар: Болгары, по этому сказанию, присылают к нам своих миссионеров, дают нам церковно богослужебные книги и первый состав церковной иерархии. Подтверждая раньше высказанное предположение о результатах болгарского похода Владимира, стоя в полном согласии с показаниями Иакова и сходных с ним источников по вопросу о месте и времени крещения этого князя, сказание это представляет вполне правдоподобное освещение тех фактов, которых оно касается. Что просвещение Руси христианством и устройство у нас богослужения первоначально не обошлось без участия единоплеменных Болгар – это следует признать исторической аксиомой; что наша церковь сразу же стала в зависимое отношение от Константинопольского патриарха – это тоже факт, не требующий доказательства. Но признание этих двух фактов заставляет предположить существование таких отношений между Греками и Болгарами, при которых Константинопольский патриарх, для просвещении Руси христианством, мог свободно распоряжаться просветительными силами болгарской церкви и при которых вообще возможно было единодушное согласное воздействие на Русь со стороны Константинопольской и Болгарской церквей. А между тем при тогдашних, политических отношениях между Византией и Болгарией подобное единодушие представляется решительно невозможным. И так, мы здесь встречаемся с противоречием, разъяснению которого как нельзя лучше способствует рассматриваемое сказание. Решившись доставить у себя торжество христианству и признать его на Руси государственной религией, зная, что этого ему нельзя достигнуть без содействия Греков и Болгар, и видя в тоже время, что, при враждебном отношении друг к другу тех и других, их согласное служение его интересам невозможно, Владимир решается действовать на тех и других по одиночке. Пользуясь обстоятельствами, он сначала предпринимает поход на Болгар, одерживает над ними победу, заключает мир, по которому, вместо военной контрибуции, заставляет побежденных служить ему своими просветительными средствами. Такой исход болгарского похода, на который Владимир, как мы раньше видели, мог быть вызван византийской дипломатией, не мог, конечно, понравиться императору Василию. Но постигшие последнего скоро после этого несчастия заставили его преклониться пред Владимиром, который, воспользовавшись обстоятельствами, заставил и Греков служить осуществлению задуманного им великого просветительного плана. Такой вывод совершенно естественно вытекает из сопоставления всех выше высказанных соображений с данными, заключающимися в рассматриваемом сказании Иоакимовской летописи. Не выдавая этот вывод за единственно возможный, мы признаем его однако ж весьма вероятным; здесь Владимир представляется тонким политиком, который, встретив затруднение осуществлению своего великого плана в тогдашних греко-болгарских отношениях, пользуясь благоприятными обстоятельствами, вмешивается в их дела и заставляет тех и других служить своим интересам. Вот почему, будем ли мы смотреть на Иоакнмовскую летопись как на первоисточник, признаем ли мы в ней произведение, написанное только на основании первоисточников, или, наконец, взглянем ли на нее, как на личный домысел какого-нибудь новейшего автора, – во всех этих случаях сказание ее о крещении Владимира заслуживает серьезного внимания. В первых двух случаях это сказание будет говорить о существовании у нас в старину теперь неизвестных источников, представлявших факт крещения Владимира в ином свете, чем в летописной повести; в последнем случае оно будет служить доказательством того, как рано появилось у нас сознание несостоятельности рассказа летописной повести и как рано почувствовалась у нас потребность взглянуть на факт крещения Владимира под другим углом зрения, чем тот, который установила эта повесть.
VII
С вопросом о месте и времени крещения Владимира непосредственно связан вопрос о причине и ближайшем поводе крещения. Что касается общеисторических причин, доставивших торжество на Руси христианству, то о них много у нас писано, и останавливаться на них подробно нет нужды. Причины эти следующие. 1) Жизненность самого христианства, успевшего победить всю южную и западную Европу и постепенно подвигавшегося в своих завоеваниях к востоку. 2) Просветительное влияние Византии, с которою наша Русь искони поддерживала торгово-политические связи. 3) Политические сношения Руси с другими европейскими христианскими державами, каковы: Поляки, Угры, Чехи, Немцы. Войдя в систему христианских государств, Русь не могла долго оставаться языческою. 4) Существование в Киеве, а может быть и в Переяславле, общества христиан, состоявшего из Русских и Варягов и доставлявшего возможность ознакомиться с христианством всякому, кто им интересовался. 5) Пример в. кн. Ольги, авторитет которой высоко ценился современниками и которая была воспитательницею самого Владимира. – Все это причины более или менее общего характера; причины эти существовали и при Святославе, что не помешало ему, однако ж, остаться язычником, несмотря на убеждения матери. Вот почему, что бы уразуметь факт крещения Владимира, необходимо поискать таких причин, которые непосредственно воздействовали на личность этого князя, вызывая его на решительный шаг.
Над приисканием этих причин задумывались уже наши первые писатели и в их сочинениях сохранились весьма ценные на этот счет указания. Но прежде чем переходить к этим указаниям, мы позволим себе остановиться на факте, не имеющем, по-видимому, прямого отношения к интересующему нас вопросу, но который, тем не менее, немало способствует его уяснению. Под 983 годом летописец рассказывает, что Владимир, возвратившись с удачного похода на Ятвягов, «творяше требу кумиром с людми и своими; и реша старци и боляре: «мечем жребий на отрока и девицю; на него же падет, того зарежем богом». В это время жил в Киеве один Варяг, двор которого находился на том месте, на котором потом Владимир построил церковь св. Богородицы. «Бе же Варяг той пришел из Грек и держание веру хрестеяньску, и бе у него сын красен лицем и душею; на сего паде жребий по зависти дьяволи». Когда посланные объявили Варягу волю богов, он отказался выдать сына: «не суть то бози, возразил он, но древо; днесь есть, а утро изгнееть, не ядят бо, ни пьють, ни молвять, но суть делани руками в дереве; а Бог есть един, ему же служат Греци и кланяются, иже створил небо, и землю, и звезды, и луну, и солнце, и человека, и дал есть ему жити на земли; а си бози что сделаша? сами делани; не дам сына своего бесом». Когда получен был этот ответ, толпа, подстрекаемая, конечно, заправилами, бросилась с оружием в руках ко двору Варяга, разломала его и стала требовать у стоявшего «на сенех с сыном» Варяга, выдачи последнего: «вдай сына своего, кричала толпа, да вдамы богом его». – «Аще суть бози, отвечал Варяг, то единого собе послют бога, да имуть сын мой; а вы чему претребуете»? В ответ на это толпа посекла сени и умертвила обоих – отца и сына, «и не свесть никтоже, где положиша я».
В этом рассказе прежде всего бросается в глаза то обстоятельство, что старцы и бояре, решив принести человеческую жертву, делают предварительно разъяснение того, как это сделать. Этот факт дает основание предполагать, что предложенная ими на этот раз форма выбора лица для жертвы не была обычным явлением. Странным здесь представляется и то, что в благодарность за победу приносится не пленник, а лицо, принадлежащее к народу, одержавшему победу: ведь жребий, предполагается, случайно пал на сына Варяга; он мог пасть на каждого из Киевлян, в том числе и на сына самого князя. Если бы это была жертва умилостивительная или просительная, приносимая по обету, тогда смысл ее был бы понятен; человеческие жертвы такого рода известны истории. В данном же случае мы имеем дело с жертвой благодарственной. Наши языческие предки, по-видимому, даже умилостивительные жертвы приносили не из своих, а из иностранцев. На эту мысль наводит известное известие Льва Диакона о том, как воины Святослава, после одной несчастной битвы, в которой пал знаменитый богатырь Икмор, ночью «вышла на поле, собрали все трупы убитых к стене и на разложенные кострах сожгли, заколов над ними множество пленных и женщин. Совершив сию кровавую жертву, они погрузили в струи Истра младенцев и петухов и таким образом задушили». Нет основания думать, чтобы упоминаемые здесь женщины и младенцы не принадлежали к числу пленных, захваченных в Болгарии. Не в духе Святослава было водить за собою жен и детей. – Подозрительною кажется нам и самая форма выбора жертвенного лица по жребию. Чтобы этот жребий брошен был правильно, необходимо было переписать имена всех киевских отроков и девиц на отдельные дощечки и вытянуть одну из них; но сложность этой процедуры заставляет усомниться в том, чтобы ею воспользовались в данном случае. Вопрос о выборе жертвенного лица, по всей вероятности, решен был представителями языческого культа по каким-нибудь приметам, выражавшим будто бы волю богов. Нам кажется, что самая мысль о выборе жертвенного лица из Киевских отроков и девиц придумана была именно для того, чтобы путем обмана избрать для жертвы сына христианина, который мог быть одним из самых видных членов Киевской христианской общины. Обратим внимание также на то, что инициатива в этом деле принадлежит не самому Владимиру и не кому-нибудь из близких к нему людей, а старцам и боярам. Владимир, говорит летописец, «иде Киеву, и творяше требу кумиром с людми своими», т. е. он с своими людьми, иначе с дружиною, принес обычную благодарственную жертву. Вопрос же об экстраординарной, так сказать, жертве, с которою мы имеем дело в данном случае, поднят был лицами, стоявшими во главе городской общины, и бывшими представителями и охранителями ее религиозно-национальных интересов. Общее поведение Варяга, особенно его речь, направленная против языческих богов и в пользу христианства, заставляет видеть в нем человека выдающегося, бывшего, вероятно, ревностным проповедником христианства среди Киевлян, что и сделало его человеком опасным и ненавистным в глазах охранителей национальной религии. Зная наперед, что этот Варяг не только не даст сына в жертву языческим богам, но еще отнесется к ним неуважительно, агитаторы, вероятно, рассчитывали возбудить в толпе фанатизм и воспользоваться им для избиения не только самого Варяга, но и всех Киевских христиан. Все эти соображения приводят к предположению, что Варяг с сыном сделались жертвою языческого фанатизма. А так как мы не имеем основания думать, чтобы наши языческие предки отличались особенным фанатизмом, то необходимо предположить, что рассматриваемый случай взрыва языческого фанатизма вызван был какою-нибудь серьезною причиною. Такую причину всего естественнее видеть в усилении и оживлении в Киеве христианства и в успехах его пропаганды. Признавая успехи христианства опасными для национальной религии и будучи не в состоянии бороться с христианскою пропагандою ее же собственным оружием, представители язычества решили прибегнуть к единственно доступному для них оружию, т. е. к грубой физической силе. Словом, на убиение Варяга с сыном, по нашему мнению, следует смотреть как на факт гонения на Киевских христиан со стороны язычников. Но при таком освещении этого факта не совсем понятным представляется тот окольный путь, к которому прибегли язычники в данном случае. Варяга убивают не за то, что он был христианином, а за то, что случайное обстоятельство дало ему повод нанести оскорбление языческим богам. Что же, спрашивается, мешало язычникам обвинить Варяга просто за то, что он был христианином, и почему им необходимо было поставить его предварительно в такие условия, при которых он оказался вынужденным совершить тяжкое преступление против господствующей религии, без чего они, по-видимому, не считали себя вправе подвергнуть его смертной казни? В некоторых летописных редакциях (Ипатск. и Хлебн.) замечено, что этот Варяг исповедовал христианство втайне. В виду этого можно было бы предположить, что старцы и бояре, избрав его сына для принесения в жертву, имели в виду, прежде всего, обнаружить его христианские убеждения. Но, вдумываясь в характер нравственной личности Варяга-мученика, нельзя допустить, что бы он, будучи христианином, считал нужным скрывать свои убеждения. Его поведение пред смертью скорее заставляет предположить, что он был особенно ревностным проповедником христианства, и что это именно и было причиною ненависти к нему со стороны представителей язычества. Вот почему мы позволим себе высказать догадку, что причины избрания старцами и боярами окольного пути для нанесения удара киевским христианам, следует искать в отношении к христианству самого великого князя. Мы видели, что Владимир Киевским столом обязан был лицам, ревностно оберегавшим интересы национальной религии и поэтому на первых порах, искренно или не искренно, должен был поддерживать их стремления, направленные к поднятию языческого религиозного культа. Но скоро он должен был сознать, что будущее в его государстве принадлежит не язычеству, а христианству, и это невольно должно было развить в нем симпатию к Киевской христианской общине, которая должна была послужить основанием для будущей христианской церкви на Руси. Считая, однако ж, несвоевременным открыто переходить на сторону христианства, Владимир свои симпатии к нему на первых порах мог выражать строгим соблюдением принципа веротерпимости, обеспечивавшего свободу христианской проповеди. Киевские христиане широко, конечно, пользовались предоставленным им правом пропаганды своего учения, чем естественно вызывали ненависть к себе со стороны представителей язычества. Последние, будучи лишены возможности поднять прямое и открытое гонение против христианских проповедников вообще, стали придумывать для этого окольные пути, с одним из которых мы встречаемся в данном случае. Поставив Варяга предварительно в такие условия, при которых он вынужден был совершить преступление против национальной религии, старцы и бояре устранили этим возможность заступничества за него князя: если бы Владимир взял под свою защиту человека, грубо поправшего народную святыню, он сам обнаружил бы этим неуважение к богам.
Направленные против христиан грубые насильственные мероприятия не могли, конечно, достигать своей цели. Кровь мучеников всегда служила лучшим удобрением, нивы, на которой произрастали семена христианского учения. Наши языческие предки, высоко ценившие всякий геройский подвиг, не могли не оценить самоотверженного подвига христианина, геройски умиравшего за свои убеждения. Особенно глубокое впечатление должна была произвести предсмертная речь Варяга: «ваши боги не боги, а дерево, говорит Варяг в своей пламенной речи; сегодня оно есть, а завтра изгниет; ваши боги не едят, не пьют, не говорят; они сделаны человеческими руками с дерева; истинный же Бог только один. Ему служат и кланяются Греки; он сотворил небо и землю, звезды и луну, и солнце, и человека, и дал ему бытие на земле; а эти боги что сделали? они сами сделаны... И что вы хлопочете о них? Если они действительно боги, то пусть пошлют одного из своей среды и возьмут сына моего». Такая речь, произнесенная с воодушевлением и запечатленная мученическою смертью, не могла не произвести впечатления на тех, кто ее слышал. Варяг был убит, но его величественный, сияющий внутренним воодушевлением образ крепко напечатлелся в сознании тех, кто его видел, а слова его пламенной речи, переходя из уст в уста, невольно вызывали язычников на раздумье. Больше всего, конечно, пришлось подумать о случившемся самому князю, который должен был думать не только за себя, но и за все свое государство. Тут невольно вспоминаются следующие слова из знаменитой Похвалы Кагану митроп. Илариона: «пришло на него (Владимира) посещение Вышнего, призрело на него всемилостивое око благого Бога, и воссиял в сердце его разум; он уразумел суету идольского заблуждения и взыскал единого Бога, сотворившего все видимое и невидимое. А особенно, – он всегда слышал о православной, христолюбивой и сильной верою земле Греческой, как чтут там единого Бога в Троице и покланяются Ему; как творятся там силы, чудеса и знамения; как церкви там полны людей; как в селениях и городах благоверных все прилежат к молитве, все предстоять Богу. Слыша все это, возгорелся он духом и возжелал сердцем – быть христианином и обратить всю землю в христианство»141. Сравнивая это показание Илариона о мотивах обращения Владимира в христианство с словами выше приведенной речи Варяга, можно подумать, что эта именно речь привела Владимира к уразумению суеты идольского заблуждения и взысканию единого Бога, которого почитала земля греческая.
Прямое указание па ближайшие причины обращения Владимира в христианство находим в четырех древних памятниках: 1) в летописной повести о крещении, 2) в Похвале Кагану митр. Илариона, 3) в Похвале Владимиру Иакова мниха и 4) в Сказании о Борисе и Глебе преп. Нестора Печерского.
Взгляд летописца вообще, и автора летописной повести о крещении – в частности, на причалы крещения Владимира достаточно известен. По представлению этого памятника Владимир, погруженный в чувственный разврат, не помышлял о перемене веры до 986 года. Прибывший в этом году иноверные миссионеры впервые поселяют в его душе сомнение в состоятельности язычества, а греческий философ зарождает в нем симпатии к христианству. Особенно сильное впечатление производит при этом на Владимира развернутая пред ним картина страшного суда, на которой представлено было отправление праведников в рай, а грешников «в муку». Для обсуждения показаний миссионеров Владимир собирает совет из старцев и бояр, на_ котором, для поверки миссионерских показаний, решено было отправить в иноверные земли 10 послов. Возвратившиеся послы высказались в пользу греческой веры, и Владимир решил принять ее. И так, по этому представлению, первым и главным виновником обращения Владимира в христианство является греческий философ.
Совсем иначе решает этот вопрос митроп. Иларион в своей Похвале Кагану. Здесь автор сначала обращается к Владимиру с рядом вопросов, на которые потом дает свой ответ. «Как ты уверовал? Как воспламенился любовью Христовою? Как вселился в тебя разум, высший разума земных мудрецов, чтобы возлюбить невидимого и стремиться к небесному? Как взыскал ты Христа? Как предался Ему? Скажи нам, рабам твоим, скажи нам, учитель наш: откуда повеяло на тебя благоухание Святого Духа? Кто дал тебе испить от сладкой чаши памятования о будущей жизни? Кто дал тебе вкусить и видеть, яко благ Господь? Не видел ты Христа, и не ходил по Нем: как же стал ты учеником Его? Другие, видев Его, не веровали: а ты, не видев, уверовал... Не видел ты Апостола, который бы, пришед в землю твою, своею нищетою и ногатою, гладом и жаждою, преклонил твое серце к смирению. Не видел, как изгоняли бесов именем Христовым, возвращали здравие больным, как прилагался огонь в холод, воскресали мертвые. Не видев всего этого, как же ты уверовал? Дивное чудо! Другие дари и властители, видя, как все сие совершалось святыми мужами, не веровали, но еще самих их предавали страданиям и мучениям. Но ты, блаженный, без всего этого притек ко Христу; руководствуясь только своим добрым смыслом и острым умом, ты постигнул, что един есть Бог, Творец невидимого и видимого, небесного и земного, и что послал Он в мир для спасения Своего возлюбленного Сына. И с сими помыслами вступил ты в святую Купель. Таким образом, что другим казалось безумием, то было для тебя силою Божиею»142. Итак, по свидетельству митр. Илариона, Владимир не видел Апостола, приходившего в его землю, который бы преклонил его сердце к смирению; напротив, он притек ко Христу сам, руководствуясь только своим добрым смыслом и острым умом. Но если Владимир не видел Апостола, приходившего в его землю, то, как же, однако ж, он познакомился с христианским учением? «Он всегда слышал о православной, христолюбивой и сильной верою земле греческой, как чтут там единого Бога в Троице и покланяются Ему; как творятся там силы, чудеса и знамения; как церкви там полны людей; как в селениях и городах благоверных все прилежат к молитве, все предстоят Богу. Слыша все это, возгорелся он духом и возжелал сердцем – быть христианином и обратить всю землю в христианство. По благоволению и любви Божией к роду человеческому это и исполнилось». По свидетельству Илариона, значит, не какой-нибудь греческий философ впервые ознакомил Владимира с христианским учением, а сам он всегда слышал о православной, христолюбивой и сильной верою земле греческой, как чтут там единого Бога в Троице и покланяются Ему и пр. Вообще, если бы мы не знали, что Похвала Илариона появилась раньше летописной повести, то можно было бы подумать, что она написана с целью опровергнуть заблуждении автора этой повести. Так велико противоречье в показаниях этих двух памятников по рассматриваемому вопросу.
Прекрасным дополнением к показанию Илариона служит показание Иакова мниха. Владимир, по словам Иакова, слышал о бабке своей Ольге, как она, отправившись в Царьград, приняла там святое крещение, и под влиянием этого «разгарашется Святым Духом сердце его, хотя святого крещения. Видя же Бог хотение сердца его, провидя доброту его и призри с небесе милостию своею и щедротами... и просвети сердце князю русскые земля Володимеру приати святое крещение»143. По свидетельству Иакова, следовательно, Владимир обратился ко Христу, увлеченный примером бабки своей Ольги и благодаря непосредственному воздействию на него благодати Святого Духа, на что указывает и митр. Иларион, когда говорит, что в сердце Владимира воссиял разум от того, что «пришло на него посещение Вышнего, призрело на него всемилостивое око благого Бога». Последняя мысль с особою силою выступает в Сказании о Борисе и Глебе препод. Нестора. «Бысть бо рече, читаем здесь, князь в тыи годы, володый всею землею Русскою, именем Владимер. Бе же муж правдив и милостив к нищим, и к сиротам и ко вдовицам, елин же верою. Сему Бог спону некаку наведы и створи быти ему христьяну, якоже древло Планиде. Бе бо Планида муж праведен и милостив, елин же верою, якоже в житии его пишется. Но егда виде явльшемуся ему крест Господа нашего Исуса Христа, тогда поклонися ему, глаголя: Господи, кто еси и что велиши рабу твоему? Господь же к нему: Азь есмь Исус Христос, его же ты неведыи чтеши, но иды и крестися. Он же ту абие цоим жену свою и детища своя и крестися во имя Отца и Сына и Святого Духа, и наречено имя ему бысть Еустафей. Такоже и сему Владимеру явление Божие быти ему крестьяну створися, ему же наречено бысть имя Василии. Тако потом всем заповеда вельможам своим и всем людем, да ся крестят во имя Отца и Сына и Святого Духа. Слышите чюдо исполнь благодати!...»144. Итак, и препод. Нестор Печерский, подобно Илариону и Иакову, ничего не говорит ни о предшествующей развратной жизни Владимира, ни о воздействии на него греческого философа, ни о корсуньском крещении: ему известен лишь факт духовного возрождения Владимира путем непосредственного воздействия на него божественной благодати в чудесном акте. Словом, по представлению Нестора, сам божественный Промысл является на помощь русскому князю и в чудесном акте обращает его ко Христу с тем, чтобы чрез него просветить светом христианского учения и всю русскую землю. Мы не знаем, что может быть возвышеннее и идеальнее этого представления и что может быть достойнее веры и предания великого Русского народа! Обращаем на этот факт внимание тех из наших читателей, которые в нашем скептическом отношении к рассказу летописной повести видят попрание древнего, освещенного веками, народного предания. Непосредственно очевидно, что мы не только не попираем древнего предания, но, напротив, восстановляем его в его чистом и неиспорченном виде: авторитету никому не известного автора мутной летописной повести ми противопоставляем авторитет хорошо известных и действительно авторитетных лиц.
Итак, ближайшими причинами, непосредственно воздействовавшими на принятие Владимиром христианства, были следующие: 1) авторитет великой княгини Ольги, которая первая могла заронить в восприимчивую душу своего внука семена христианского учения, 2) всестороннее и обстоятельное ознакомление Владимира с христианством частью путем постоянных сношений с Греками и Болгарами, частью при посредстве Киевских христиан, и наконец, 3) третья и, конечно, самая главная причина – это посещение Вышнего, призревшего на нашего князя всемилостивым оком Своим, как выражается Иларион, воспламенение сердца его Святым Духом, как выражается Иаков, и непосредственное явление Божие в чудесном акте, как свидетельствует преп. Нестор. Что же касается греческого философа, то в той роли, какую отводит ему летописная повесть, он является полнейшим анахронизмом. Мысль, что до прибытия греческого философа Владимир незнаком был с христианством – как это следовало бы заключать на основании предлагаемых им философу вопросов – и что для проверки показаний философа оказалось необходимым отправлять в Константинополь нарочитое посольство – эта мысль является чистейшей аномалией. Греческий философ, равно как и другие послы, упоминаемые в летописной повести, могли приходить и действительно приходили в Киев, но главная цель их прихода, как мы видели, была политическая, не исключавшая, впрочем, возможности переговоров и по религиозным вопросам. На посольства иноземных государей Владимир ответил своими посольствами; но главная цель этих посольств опять-таки была политическая, а не та, какую навязывает им летописная повесть. Чтобы убедиться в том, что Владимир не имел ни малейшей нужды отправлять в Константинополь своих послов с тою целью, какую приписывает ему автор летописной повести, достаточно вспомнить следующее известие действительной Начальной летописи. Говоря о приеме, который византийский император оказал послам в. кн. Олега, летописец замечает: «и пристави к ним мужи свои показати им церковную красоту, и полаты златые, и в них сущая богатства, злато много и паволокы и каменья драгое, и страсти Господни, венец и гвоздье и хламиду багряную, и мощи святых, учаще я к вере своей и показующе им истинную веру; и тако отпусти их в свою землю»145. Ясно, что Греки пользовались каждым удобным случаем для того, чтобы ознакомить Русских с христианством: а недостатка в таких случаях, при тогдашних оживленных торговых сношениях Киева с Константинополем, конечно, не могло быть. Недаром же митр. Иларион говорит, что «Владимир всегда слышав о православной, христолюбивой и сильной верою зем греческой, как чтут там единого Бога в Троице» и пр. Словом, у Владимира не было недостатка в средствах для ознакомления с греческим христианством. В виду этого специальное отправление послов с целью испытать, как Греки служат Богу, является полнейшею несообразностью. Те сведения, которые эти послы могли принести из Константинополя, Владимир мог собрать у любого из своих купцов, несколько раз побывавшего в Греции; не говорим уже о киевских христианах, из которых многие могли креститься в самом Константинополе. Итак, и здесь, как и в других пунктах, летописная повесть представляет полнейшую несообразность, которая сразу же обнаруживается, как только ее показания приходят в соприкосновение с показаниями других первоисточников.
VIII
Мы выяснили причины, под влиянием которых Владимир из язычника сделался внутренним христианином. Но этих причин не следует смешивать с ближайшим поводом или тем, так сказать, последним толчком, под влиянием которого Владимир решился на окончательный шаг, т. е. на самое крещение. История христианства знает немало таких фактов, когда язычники, и в частности лица царственные, ставши внутренне христианами, в виду разного рода обстоятельств, не спешили с актом крещения, выжидая для этого более удобного момента. Так, напр., поступил Константин В., так мог поступить и наш Владимир, на что у него действительно были свои серьезные причины. Что же заставило его положить конец такому выжидательному состоянию и решиться на последний и окончательный шаг? Ответ на этот вопрос находим в летописи известного нам арабского писателя Яхьи. Вот относящееся сюда место из этой летописи, а) «И взбунтовался открыто Варда Фока и провозгласил себя царем..., и овладел страною Греков до Дорилея и до берега моря, и дошли войска его до Хрисополя. b) И стало опасным дело его и был им озабочен царь Василий по причине силы его войск и победы его над ним. И истощились его богатства и побудила его нужда послать к царю руссов – а они его враги – чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении, с) И согласился он на это. И заключили они между собою договор о свойстве и женился царь руссов на сестре царя Василия, после того как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его стран, а они народ великий, и не причисляли себя русы тогда ни к какому закону и не признавали никакой веры. И послало к нему царь Великий впоследствии митрополитов и епископов и они окрестили царя и всех, кого обнимали ого земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране руссов. d) И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска руссов также и соединились с войсками греков, которые были у царя Василия, и отправились все вместе на борьбу с Вардою Фокою морем и сушей, в Хрисополь. И победили они Фоку и завладел царь Василий Приморскою областью и захватил все суда, которые были в руках Фоки»146. Здесь ясно сказано, что Владимир крестился в силу заключенного им договора с Императором Василием II. И этот пункт в приведенном отрывке никем не оспаривается. Но за то другие обстоятельства, которыми сопровождался факт заключения этого договора, вызывают целый ряд недоумений и нуждаются в серьезных разъяснениях.
Здесь, прежде всего, возникает недоумение по вопросу о времени отправления и прибытия в Киев императорских послов. При беглом чтении приведенного отрывка получается такое впечатление, что император Василий отправил послов своих к Владимиру после того, как войска Фоки дошли до Хрисополя и соорудили там, как это видно из других источников, сильную крепость. Справляясь с другими источниками, узнаем, что укрепление хрисопольского лагеря и сосредоточение там части неприятельских войск было, по-видимому, одним из последних актов в поступательном движении бунтовщика Фоки. Вот что говорит по этому поводу Лев Диакон. «Магистр Варда Фока восстал на государей, покорил Азиатские Римские области, овладел приморскими торговыми городами и крепостями, заградил Геллеспонт множеством судов, не пропуская купеческих кораблей к столице, и у Авидоса высадил на берег великое войско под начальством магистра Льва Парсакутинского, как для охранения судов, так и для осады сего города. После того он поставил крепкий стан на хрисопольском холме, против Византии, и отправил туда многочисленную конницу и пехоту под предводительством брата своего Патрикия Никифора и Патрикия Калокира Делифинаса»147. Если Фока стал сосредоточивать свои войска у Хрисополя только после ряда перечисленных здесь предварительных успешных действий и если признать, что Василий отправил своих послов к Владимиру только после того, как войска Фоки дошли до Хрисополя, то необходимо будет допустить, что эти послы прибыли в Киев, нескоро после открытия бунта (15 сентября 987 г.), и во всяком случае никак не раньше конца 987 или даже начала 988 года. Почтенный издатель летописи Яхьи б. Розен действительно и пришел к тому заключению, что послы Василия прибыли «к Владимиру во всяком случае только в первые месяцы 988 года"148 Мы ничего не имели бы против такого вывода, если бы он не стоял в противоречии с показаниями других источников. Если первые послы Василия прибыли в Киев в первые месяцы 988 года, если Владимир крестился в силу договора, заключенного с ним этими же послами, то факт крещения в таком случае должен быть перенесен на 988 год, а взятие Корсуня, случившееся на третий год после крещения, должно быть отнесено к 990 году. Но согласиться с таким выводом, в силу раньше представленных доводов, мы не можем, и это заставляет нас вновь обратиться к показанию Яхьи и подвергнуть его более внимательному анализу.
В вышеприведенной выписке из летописи Яхьи мы отметили четыре отрывка, из которых каждый, как это не трудно заметить, содержит отдельный вполне законченный эпизод. Заговорив о том или другом предмете, автор, чтобы не возвращаться к нему вторично, спешит сообщить о нем, хотя коротко, все, что считал нужным и возможным сообщить. В первом отрывке представлен maximum успехов Фоки, во втором – maximum уничижения Власилия, в третьем – maximum следствий заключенного договора для Владимирам, в четвертом – maximum ближайших результатов этого договора для императора Василия. При таком способе изложения событие, передаваемое в конце каждого отрывка, неизбежно должно предупреждать событие, о котором говорится в начале следующего отрывка, хотя бы последнее совершилось на деле раньше первого. Так, действительно, и случилось у Яхьи в рассматриваемом месте. Так, напр., в четвертом отрывке сообщается о хрисопольском поражении Фоки, а между тем это случилось позже передаваемого затем известия об отправлении Таронита в Требизонде; в третьем отрывке говорится о крещении всей Русской земли, об отправлении к Владимиру сестры императоров и о построении ею многих церквей в стране Руссов; но все это несомненно случалось после отправления Владимиром вспомогательного отряда Василию и после хрисопольской битвы, о чем говорится в следующем четвертом отрывке. Такое же отношение, по нашему мнению, существует и между первым и вторым отрывками: положение Василия сделалось опасным и вынудило его искать помощи у Владимира гораздо раньше того, как войска Фоки дошли до Хрисополя, что совершенно согласно с ходом уже изложенных событий: так как почти все наличные военные силы находились в руках Фоки, то положение Василия сделалось опасным уже с самого начала бунта. Вообще, не трудно заметить, что у Яхьи в данном случае хронологическая последовательность в передаче известий принесена в жертву эпизодической законченности. Не трудно понять и причину этого обстоятельства. Яхья вообще любит быть обстоятельным, точным, последовательным и питает особую страсть к хронологии. В данном же случае эти превосходные качества, несомненно, изменяют ему: здесь его известия являются краткими, отрывочными и довольно сбивчивыми. Объяснить это обстоятельство можно всего легче и естественнее характером источников, которыми Яхья пользовался для данного отдела. Из Антиохии, стоявшей на стороне бунтовщика Фоки, трудно было следить за дипломатическими сношениями враждебного ей Константинополя с отдаленным Киевом. Не нужно также забывать и того, что сношения эти, как этого требовала сущность дела, велись тайно, непосредственные результаты их держались в строгом секрете и доступны были только для лиц, близко стоявших к самому императору. И в настоящее время ведутся сношения между императорскими кабинетами, а о результатах многих из них узнают только наши потомки из государственных архивов. А что Яхье недоступен был государственный архив или вообще – официальные документы, это непосредственно очевидно из характера сообщаемых им известий. Оказанная Владимиром Василию военная помощь, его крещение и женитьба на сестре последнего – все это заставляло современников предполагать, что раньше, чем все это случилось, между Константинопольским и Киевским дворами должны были происходить дипломатические переговоры; на основании сделавшихся потом известными результатов этих переговоров можно было составить даже более или менее правдоподобное представление об общем характере самых дипломатических сношений; но что касается интересующих нас теперь подробностей, то они могли остаться недоступными не только для летописца, писавшего свою летопись на далеком востоке, но и для писателей, живших в самом Константинополе. И если между современными историками не окажется лица, близко стоявшего к тогдашнему императорскому правительству, то подробности рассматриваемых переговоров навсегда могут остаться тайною для науки. – Из сказанного ясно, что современный исследователь должен с большою осторожностью относиться к показаниям Яхьи по данному вопросу, иначе он рискует навязать этому писателю то, чего он не мог и не хотел сообщать.
Несколько легче установить хронологическую последовательность между такими событиями, как отправление вспомогательного отряда, крещение и женитьба Владимира. Из текста рассматриваемого отрывка можно с полною вероятностью вывести такое заключение, что, по представлению Яхьи, Владимир сначала отправил вспомогательный отряд, потом крестился, а затем женился. Это вытекает из следующих слов: «И послал к нему (царю руссов) царь Василий впоследствии митрополитов и епископов и они окрестили царя и всех, кого обнимали его земли, и отправил к нему сестру свою, и она построила многие церкви в стране руссов». Здесь Яхья первым ставит факт крещения царя, а вторым – отправление к нему сестры Василия; затем выражением – «впоследствии» прямо показывает, что эта эпизодическая вставка относится к более позднему времени, чем то событие, о котором он будет далее говорить, т. е. чем отправление вспомогательного отряда. Следующие затем слова: «и когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска руссов», опять таки всего естественнее понимать в том смысле, что войска руссов прибыли тогда, когда решен был вопрос о браке, или что тоже – когда было заключено условие о браке.
Сопоставляя это показание Яхьи с раньше рассмотренными другими известиями о положении дел в тогдашней Византии, мы находим возможным допустить следующий взгляд на сношения Василия с Владимиром. Василий поспешил вступить в переговоры с Владимиром тотчас же, как только узнал об измене Фоки. Узнал же он об этом от сына Склира Романа, который ушел к Василию между 2 мая и 15 сентября 987 г., т. е. гораздо раньше открытого восстания Фоки. Известив Василия о том, «какое соглашение состоялось между его отцом и Фокой», Роман мог также сообщить императору и о намерениях союзников завязать переговоры с Владимиром. Возможно даже, что со стороны Фоки в это время уже приняты были меры к расположению русского князя в свою пользу. Во всяком случае, для Василия это обстоятельство было вопросом существенной важности. После болгарского похода Владимира и предполагаемого участия русских войск в Сардикской битве отношения между Василием и Владимиром должны были принять враждебный характер. Недаром же Яхья выражается о Русских, что они враги царя Василия. На это обстоятельство Фока мог возлагать большие надежды и поэтому естественно должен был поспешить заручиться союзом Владимира, который представлялся ему естественным союзником. В свою очередь и Василий не мог оставить этого пункта без внимания; но не надеясь на успех непосредственных переговоров с Владимиром, он должен был позаботиться о посреднике; а естественным посредником для него в данном случае являлся немецкий император Оттон III, или вернее – его мать, сестра Василия, Феофано. Вот почему нам думается, что как только Василий узнал от Романа о затеях Фоки, он, не отлагая дела в долгий ящик, немедленно же отправил послов к императрице Феофано и, заручившись поддержкой немецкого двора, вошел в сношения с Владимиром.
Мы предвидим, что тут против нас может быть выставлено следующее возражение. Нам могут заметить, что представляя успех непосредственного сношения Василия с Владимиром затруднительным, мы забываем, что для русского князя, у которого уже созрел к этому времени план просвещения Руси христианством, союз с византийским императором был необходим и, во всяком случае, не менее желателен, чем для Василия союз с Владимиром. Нет сомнения, что Владимир должен был дорожить союзом своего государства с Византией и по всей вероятности стремился к нему. Скажем больше: в этом стремлении, по нашему мнению, скрывается узел тогдашних русско-византийских отношений. Но дело в том, что для Владимира почти безразлично было – будет ли на византийском престоле сидеть Василий или Фока. Даже, напротив, Фока лично мог казаться человеком более подходящим для целей Владимира, чем Василий: обязанный престолом поддержке Владимира, Фока мог быть по отношению к нему внимательнее и предупредительнее, чем Василий, который носил корону по праву. Но на стороне Василия было одно серьезное преимущество: он имел возможность предложить Владимиру в невесты сестру свою Анну, вступая в брак с которою, русский князь роднился сразу с двумя могущественнейшими государями: византийским и немецким. Это преимущество одержало перевес, и Василий восторжествовал над Фокой. Между Владимиром и Василием заключен был договор, по которому Владимир обязывался креститься и оказать Василию военную помощь, а Василий обязывался выдать за Владимира свою сестру Анну. Так как крещение для Владимира было лишь вопросом времени, то он совершил этот акт тогда же в присутствии императорских послов, а может быть из рук, находившихся в посольской свите духовных лиц. Это случилось в конце 987 мартовского года и по всей вероятности в начале 988 январского года, т. е. в промежуток времени между 1 января и 1 марта (см. хронол. таблицу). Так что, по современному нашему счислению, Владимир крестился в 988 году, т. е. как раз ровно 900 лет тому назад. А так как крещение Владимира было актом, повлекшим за собою крещение всей Русской земли, то празднуемое ныне торжество и есть истинный 900-летний юбилей крещения Руси. Другого момента, который можно было бы положить началом русской христианской эры, нельзя придумать, так как следовавшее за тем крещение народа совершалось исподволь, в различных городах и областях в различное время.
Крещение Владимира совершено было скромно, без особой торжественности и на первых порах, по всей вероятности, было скрыто от народной массы. Это необходимо допустить в виду смутного и сбивчивого представления первоисточников об этом акте: «се же не сведуще право глаголют, яко крестился есть в Киеве; и ивии же реша: Василиви; друзии же инако скажють». Так сильно разногласили между собою современники в своих показаниях о месте крещения Владимира. Если этот факт остался неизвестным для современников Владимира, то естественно он должен был остаться тайною и для следующих поколений. Вот почему наши древнейшие и ближайшие ко времени Владимира писатели, Иларион, Иаков и препод. Нестор, сочли нужным умолчать об этом обстоятельстве, в чем, конечно, сказалось, их высшее благоразумие.
Мысль эта, высказанная нами раньше, вызвала, к сожалению, несколько недоумений: одни нашли, что мы причину крещения Владимира видим в политической сделке, хотя мы никогда не смешивали причин принятия этим князем христианства с поводом его крещения; другие стали толковать, что мы профанируем священное имя равноапостольного князя, вводя в характер его нравственной личности черту «хитрости» и пр. Все это несправедливо. Не мелкая хитрость, а высшая политическая мудрость и истинно педагогическая осторожность, словом, все тот же «добрый смысл и острый ум» заставили Владимира сохранить в тайне акт своего крещения: в виду благоприятно сложившихся политических обстоятельств, от которых должно было зависеть многое в дальнейшем ходе событий, откладывать этот акт на после найдено было неудобным; но и объявить о неожиданной перемене князем отцовской веры той черни, которая не дальше, как четыре, года тому назад (983), свою ненависть к христианству выразила фанатическим взрывом против христиан Варягов, было бы бестактно и опасно. Мы еще слишком наивно представляем себе личность Владимира, а поэтому многое в деятельности его остается для нас непонятным. Решившись просветить всю свою землю христианством и ввести свою державу в систему христианских государств, Владимир прекрасно понимал громадное значение этой реформы и поэтому, прежде чем решился осуществить ее, должен был предусмотрительно обдумать все обстоятельства, благоприятствовавшие или не благоприятствовавшие ее осуществлению. Он, напр., не мог не понимать, что в религиозных верованиях сосредоточивается все, что есть идеальнейшего в сознании массы и святейшего в ее чувстве, и что поэтому народ не может отказаться от своих исконных верований легко, без всякого протеста. Народная масса вообще не податлива на резкие перемены в ее жизни и истинная мудрость всегда считалась с этим фактором исторической жизни народов. Вспомним, каким протестом сопровождались даже политические реформы другого гениального нашего преобразователя, Петра Великого, только потому, что они посягали на освященную веками старину. Пред глазами Владимира к тому же был живой пример с его братом Ярополком, который сделался жертвою своих симпатий к христианству. Вот почему, только возвратившись победителем из корсунского похода и имея в своем распоряжении подготовленную и расположенную к себе армию, Владимир мог открыто объявить о своем крещении и о намерении крестить весь народ, грозно заявив: «аще не обрящеться кто реце, богат ли, ли убог, или нищ, ли работник, противен мне да будет»; только при таких обстоятельствах он мог осмелиться поднять руку на народную святыню, на богов своих отцов; только при таких обстоятельствах масса могла без резкого протеста отказаться от своих исконных заветных верований в пользу чего-то мало ей известного, находя успокоение своей совести в примере князя и бояр: «аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре прияли».
Для окончания ли переговоров, или для утверждения уже заключенного договора, Владимир отправил в Константинополь свое ответное посольство. Не в интересах императорского правительства было задерживать русских послов, и к половине лета Владимир уже мог приступить к выполнению второй статьи договора, к оказанию Василию военной помощи. Из русских источников известие об этом сохранилось в летописной повести, год которой принадлежит, по-видимому, самому начальному летописцу, и в Похвале Иакова. Оба эти источника единогласно свидетельствуют, что в 988 году Владимир лично предпринимал военный поход из Киева; разнятся же они н следующем: летописная повесть называет этот поход Корсунским, Иаков же говорит, что поход этот предпринят был к порогам. Ниже увидим, что в этом разногласии нет противоречия. Из этого похода Владимир возвратился в Киев действительно только после взятия Корсуня и в этом смысле он может быть назван корсуньским. Что же касается похода к порогам, то смысл этого известия выяснится дальше.
Из иностранных писателей об этом походе, или вернее, о помощи, оказанной Василию Владимиром, говорят византийцы: Михаил Пселл, Кедрин и Зовара, и арабы: Яхья, Ал-Макин и Йбн-ал-Атир. Разница в их показаниях заключается в том, что по представлению Ал-Макина и Йбн-ал-Атира Владимир лично командовал войском, сражавшимся против Фоки, тогда как все остальные упомянутые писатели говорят лишь о русском вспомогательном отряде, что, как увидим ниже, гораздо ближе к действительности.
Как только прибыли русские войска, Василий немедленно напал на хрисопольский лагерь и нанес своим противникам полное поражение. Вот как описывает этот бой Асохик: «начальник гавани (константинопольской), заключив с царем Василием мирный договор, ночью перевел на противоположный берег все войска, (бывшие) в городе, равно как и войска западных стран (русских и другую наемную силу). Они обошли крепость сзади, и засели в засаде. Между тем с рассветом со стороны города военные корабли с факелами двинулись на крепость. Крепостные войска при виде этого вышли против них на бой. Тогда, сидевшие в засаде за крепостью, пошли на них, и часть войска Дельфинаса предали мечу, а другую загнали в море»149. Оба начальника неприятельского войска попали в плен: брата Фоки, Никифора, Василий в оковах заключил в темницу, а Калокира Дельфинаса приказал живым посадить на кол150. По словам Асохина это случилось в 988 году. Сказав это, Асохик продолжает: «с наступлением следующего года» и пр. Из этого можно заключить, что хрисопольская битва произошла в конце 988 мартовского года, и во всяком случае глубокою осенью этого года, что согласно с общим ходом событий.
IX
Где же был и что делал в это время сам Владимир, вышедший, как мы видели, с войском из Киева? Чтобы решить этот вопрос, необходимо обратиться на восток и посмотреть, что там делалось в это самое время.
Осажденный в Константинополе и, не имея возможности предпринять наступление против Фоки, Василий решил устроить демонстрацию против его союзника, Давида Тайского. Яхья рассказывает об этом следующее. «И уже послал царь Василий, после того как войска Фоки расположились в окрестностях города Константинополя и завладели областью востока, магистра Таронита морем в Требизонд. И собрал он людей и направился в берегу Евфрата. И послал Варда Фока своего сына Никифора Кривого к Давиду, царю Грузии, владетелю города ал-Тай, чтобы просить у него помощи против Таронита. И отправил Давид с ним одного своего раба с тысячью всадников и пошли с ним также оба сына Бакрата, патриции, владетели ал-Халидиата, с тысячью всадников и столкнулись с Таровитом и разбили. И дошла до них в эту пору весть о победе войск царя Василия над Фокою на море в Хрисополе. И вернулся раб Давида Грузинского со своими людьми и также оба сына Бакрата восвояси и оправдывались перед ним тем, что они уже исполнили то, чего он от них требовал, то есть, разбили Таронита»151. И так, когда Василий разбил генерала Фоки, Дельфинаса, в тоже время войска союзника Фоки, Давида, нанесли поражение генералу Василия, Тарониту. Обессиленный потерею хрисопольской армии, Фока вправе был ожидать поддержки от одержавшего победу своего союзника Давида. На деле же вышло нечто странное: Фока не только не получил поддержки, но вынужден был даже, по требованию конечно Давида, отпустить находившийся в его распоряжении грузинский отряд.152 Странность эта разъясняется следующим, сохранившимся у Асохика, драгоценным известием.
В то время, как происходили вышеизложенные события у Хрисополя и на Евфрате, «многочисленное войско из земли Сарматов», предводительствуемое Аихазским царем Сембатом, перевалив чрез кавказский хребет, расположилось на берегах реки Куры и стало угрожать Давиду и его союзнику Багарату иверийскому. Сембат, однако ж, почему-то не предпринимал никаких решительных действий. Воспользовавшись этим, Давид успел стянуть громадные силы, собрал всех закавказских владетелей, в том числе армянского царя Сембата и Карсского Абаса и без бою заключил выгодный для себя мир153. Асохик причину этого столкновения объясняет таким образом. Сембат апхазский был сын Гургена и внук Богарата иверийского. После смерти своей первой жены старик Багарат женился на другой жене, которая стала гнать Гургена из его вотчины. За отца вступился сын Сембат и предпринял описанный поход. В этом объяснении есть нечто правдоподобное; но оно, однако ж, далеко не уясняет всей сущности факта. Оно напр. не объясняет, каким образом в распоряжении ничтожного апхазского царька оказалась громадная армия из земли Сарматов, чтобы противостоять которой понадобилось стягивать силы всего Закавказья. С этим объяснением не мирится и самый образ действия этой армии, которая явилась, по-видимому, не для того, чтобы вести настоящую войну, а для простой демонстрации. Представляется мало вероятным, чтобы Сембат, располагая значительными силами, даже не сделал попытки навести удар своим противникам, как бы намеренно выжидая, пока Давид с Вагаратом соберутся с силами. Поход этот, далее, предпринимался в интересах Гургена, а между тем при заключении мира, о Гургене, по-видимому, не было и речи; по крайней мере, Асохик не говорит об этом ни слова. Все это приводит нас к мысли, что Сембат апхазский здесь не причем, что он был лишь слепым орудием другой воли, которая, воспользовавшись неурядицей в семье Вагарата, заставила его внука Сембата сослужить себе службу. «Земля Сарматов», «Сарматиа» – это классический – сначала этнографический, а потом чисто географический термин, который на языке армянского писателя означает тоже, что на языке византийцев означала «Скифия» и «Тавроскифия». И поэтому войско «из земли Сарматов» было русским войском, которым снабдил Сембата наш Владимир. Случилось это, очевидно, таким образом. Дойдя до порогов, как показывает Иаков мних, Владимир тем путем, которым Руссы, по словам Константина Багрянородного, отправлялись из Днепра в Черную Булгарию, Хазарию, Сирию, и который наша летопись называет залозным, направился в свою приазовскую колонию Тмутаракань. Путь этот начинался выше порогов и шел реками: Самарой, ее притоком Волчьей, волоком, р.р. Кринкой, Миусом, а затем Азовским морем. Отсюда, а может быть еще раньше Днепром, он отправил достаточный отряд на помощь Василию против Фоки, а сам стал промышлять из Тмутаракани против союзников последнего. Воспользовавшись недовольством Сембата апхазского против своего деда, Владимир снабдил его войском и направил против союзников Фоки, Давида и Багарата. Устрашенный Давид стал стягивать войска и, между прочим, отозвал бывший в распоряжении Фоки грузинский отряд. Ослабленный хрисопольским поражением и оставленный на произвол судьбы, Фока у Абидоса разбит был на голову соединенными силами и лишился головы.
Этот поход Владимира не окончился упомянутой демонстрацией. В Похвале Иакова мниха сохранилось следующее драгоценное известие, которое, несомненно, относится ко времени этого же похода. Сказав о победе над Болгарами, автор продолжает: «и на Казары шед победи я и дань на них положи. Умысли же и на греческий град Корсунь...». Здесь автор недаром взятие Корсуня ставит непосредственно после победы над хазарами: эти два факта совершились одновременно, во время одного и того же похода. Известие Иакова о победе Владимира над Хазарами мы считаем драгоценным не потому, чтобы оно было единственным в своем роде, а потому, что оно дает нам твердую точку опоры в понимании показаний других источников, не отличающихся такою ясностью и точностью. К числу этих источников относятся: «Житие» св. Стефана Сурожского и Отрывки какого-то анонимного автора, получившие с легкой руки академика А. А. Куника название «Записки Готского Топарха».
Древний город Сурож в Крыму есть нынешнее местечко Судак. Архиепископ Сурожский Стефан жил в ѴIII веке и умер около 790–795г. В Житии св. Стефана для нас интересен собственно его конец, где в рассказе о чудесах этого святого говорится о нападении на Сурож какого-то Новгородского князя, о поражении его тяжкою болезнью, чудесном исцелении и крещении его и его бояр. Князь этот, будучи «бранлив и силен зело», пленив всю страну «от Корсуня до Керчи», подступил к Сурожу и, после десятидневного кровопролитного боя, взял этот город и подверг разграблению, между прочим, драгоценности, которыми украшен был гроб святого мужа, за что поражен был тяжкою болезнью: «обратилось лицо его назад и лежа источал пену и возопил: «Великий человек и святой есть тот, который лежит здесь: он ударил меня по лицу и обратилось лицо мое назад». Раскаявшийся князь приказал возвратить все награбленное, вывести войска из города, отпустить пленников, и крестился, за что получил полное исцеление. – Непосредственно за этим, без всякого ближайшего мотивирования, говорится: «Анна же царица от Корсуня в Керчь идучи, разболеся на пути смертным недугом на Черней воде (Карасу)», и, помолившись св. Стефану, тоже получила исцеление. – Очищая этот рассказ от легендарного наслоения, академик Куник находит, что в Житии идет речь о Крымском походе Владимира в 988 году, а царица Анна «никто иная, кроме Анны византийской». Если ученая догадка не должна быть произвольным вымыслом, то более удачного объяснения этого сказания и придумать нельзя: в истории отношения наших первых князей к Тавриде нельзя указать другого случая, который бы более подходил к этому рассказу Жития Св. Стефана, чем поход Владимира 988–989 годов. Правда, в рассматриваемом рассказе говорится, что нашествие русского князя на Корсунь, Керч и Сурож случилось «мало лет» спустя после смерти св. мужа, что заставляет некоторых исследователей относить этот факт к более раннему времени. Но почтенный академик совершенно верно заметил, что повести о чудесах вообще не отличаются строгою верностью своих хронологических показаний». Если самое житие отличается «хронологическими несообразностями", то что же говорить о приписке о чудесах, которая может принадлежать перу гораздо позднее жившего автора, имевшего современно смутное, представление о времени жизни св. Стефана. Не лишено интереса сопоставление этого сказания с рассказом летописной повести о походе Владимира на Корсунь и с Житием св. Георгия Амастридского. «По Житию, говорит г. Куник, князь сперва овладел Корсунью, потом Керчью, забрал в обоих городах церковные сосуды, увел оттуда мужей, жен и детей, но потом в Суроже приказал возвратить сосуды и отпустить пленных. По летописи, при крещении Владимира совершилось также чудо: незадолго перед тем он ослеп, и вновь прозрел только при самом крещении. Чудо, совершившееся при крещении в Сурожи, почти одинаково с чудом, проявившимся еще в 865 году в Амастриде154, при крещении одного вождя или повелителя Росов». Чудом, подобным тому, которое совершилось при крещении Владимира, сопровождалось также в Польше, в 965 году, обращение в христианство Мешка. Сопоставляя, далее, сказание летописной повести и Жития св. Стефана о месте крещения Владимира, г. Куник колеблется, которому из них отдать предпочтение: «так как весь рассказ о крещении Владимира, говорит он, в летописи сильно изукрашен легендарными дополнениями, то показание летописца о Корсуни, как месте крещения, нельзя считать не подлежащим никакому сомнению, как ни несомненно то, что корсуньское духовенство имело большое влияние на последовавшее затем крещение русского народа. Во всяком случае, должно допустить возможность того, чтобы первое побуждение к крещению явилось Владимиру из Сурожа»155. Мы уже знаем, под влиянием каких причин и побуждений Владимир крестился, и сказание Сурожской легенды для нас важно собственно как новое доказательство того, каким разнообразием отличаются показания разных источников по вопросу о крещении этого князя.
Прекрасным дополнением к показанию Иакова мниха и сурожского сказания служит выше названная записка Готского топарха. Интересна первоначальная судьба этого памятника. В Парижской «королевской библиотеке» отыскан был греческий рукописный сборник, содержавший разные письма св. Василия Великого, Фаларида и св. Григория Назианзина. В этом сборнике, в различных местах его, оставлено было при первоначальной переписке несколько чистых листов, на которых отрывками и вписан был интересующий нас памятник. Честь открытия этого памятника принадлежит знаменитому византинисту К. Б. Газе. Этот тонкий специалист в области палеографии нашел, что весь сборник писан был в исходе X века, а эта рукопись, хотя, по-видимому, и моложе несколько, но тоже может быть отнесена к концу X и началу XI века. Принимая во внимание это обстоятельство и соображась с самым содержанием этого фрагмента, Газе признал, что в нем идет речь о взятии Владимиром Корсуня. Вот почему, издавая в 1818 г. по поручению нашего канцлера граф. Н. П. Румянцева Историю Льва Диакона, Газе поместил этот фрагмент в объяснительных примечаниях в качестве комментария к краткому известию этого историка о взятии Русскими Корсуня. На русском языке этот памятник сначала появился в вольном переводе Попова (в приложении к переводу Истории Л. Диакона), а в 1876 году – в точном переводе нашего византиниста пр. Васильевского, снабдившего его учеными комментариями156. Состоит он из трех отрывков, из которых первый и второй видимо, выхвачены из средины: первый, по-видимому, не имеет начала и конца, а второй – начала, что заставляет предполагать, что Газе не успел вполне изучить сборника, на страницах которого могли находиться и другие отрывки. Дело в том, что сборник этот был только временным гостем в «королевской библиотеке», куда он попал, как думают, в числе книг, захваченных Наполеоном I в качестве контрибуции из частных библиотек, и вместе с ними, в силу трактатов 1814 и 1815 г. г. возвращен был по принадлежности. Во всяком случае, позднейшая судьба его не известна. Мы сначала передадим содержание этих отрывков с выпуском мест, не имеющих для нас в данном случае значения.
Отрывок первый. «Они с трудом приставали, хотя каждое из них не вмещало на себе более трех человек: так они были мизерны. Но даже и такие (небольшие суда) все-таки не находили себе свободного пространства на поверхности течения; ибо многие из них попадали между двумя величайшими льдинами и начинали тонуть. Всякий раз, как это случалось, люди, находившиеся на судне, выскакивали из него, садились на льдину и ехали на ней как на плоту. А некоторые из них (судов) разбились и были поглощены водою, так как Днепр был в сильном волнении». Спустя несколько дней Днепр замерз. «Теперь наше уныние превратилось в радость; выразив ее достаточными рукоплесканиями, мы подошли ближе и конные вступили на реку. Совершив переправу беспрепятственно и прибыв в селение Борион, мы занялись едой и уходом за лошадьми, так как и они терпели до сих пор недостаток и были утомлены в высшей степени. Проведя здесь такую часть дня, сколько требовалось для восстановления своих сил, мы стали собираться в путь, чтоб идти по направлению к Маврокастрону«. Но задержанные «жесточайшей вьюгой», наши путники только спустя достаточное количество дней нашли возможность подумать «о возвращении восвояси». Дальнейший путь совершался с большим затруднением, благодаря вьюге и глубокому снегу; лошади исчезали по самую шею, а вьючные животные совсем падали (околевали), так что их много осталось на дороге. Даже многие из проводников воротились домой. Путники ночевали под открытым небом, причем постелями для них служили щиты. Но самое большее бедствие заключалось в том, что они шли «по неприятельской земле", вследствие чего положение их не было безопасно; напротив, им угрожала опасность, как от зимы, так и от врагов.
Второй отрывок начинается зачеркнутыми словами: «Именно ради этого и северные берега Дуная». Затем следует текст. «Только тогда мы решились начать войну с варварами, или если уже сказать сущую правду, мы отступили (перед) ними из опасения, чтобы они, предупредив, не истребили нас (не покончили с нами) и мы рассудили (за лучшее) противостоять им (здесь) сколько возможно, между тем как они самым бесчеловечным образом разоряли и губили всех, подобно некоторым диким зверям, везде проявляющим свою ярость. Им не была доступна какая-либо пощада к своим близким, и они не считали нужным совершать убийство с каким-либо разбором или вниманием к справедливости; напротив, злым и бесполезным образом задумали они сделать из (зачеркнуто: нашей) их земли – как говорится – добычу Мисян. Рушилась их прежняя справедливость и законность, – тогда как сперва они оказывали к ним наибольшее уважение, и вследствие того сами они достигли величайших трофеев, а города и народы добровольно приступали к ним (присоединялись к ним). А теперь, как будто наоборот, им сопутствовала несправедливость и бесправие в отношении к подданным. Вместо того чтобы заботиться о благе подвластных городов и к собственной выгоде управлять ими в добром порядке, они положили поработить и разорить их. Жалуясь на своих властителей и ясно доказывая, что они ни в чем неповинны. Эти люди добивались только того, чтобы они оставляемы были в живых. Похоже, было на то, как будто разразился какой сильный злой порыв, так что для человечества, казалось, наступил потоп, и грозило самое страшное разрушение как бы вследствие землетрясения или какой неожиданной и роковой (открывшейся) бездны. Более десяти городов лишились своего населения, не менее пяти сот селений превратились в пустыню: словом, вся соседственная и близкая к ним область как будто после бури лежала в развалинах; люди, ни в чем неповинные, под предлогом (нарушенной) клятвы, сделались добычею насилия и меча. – Жестокая судьба привела, наконец, и к моей области ту заразу, которая злым образом губила всех и уж обошла (кругом) моих несчастных соседей. Я заранее ожидал этого прежде, и уже принимал всякие меры предосторожности, чтоб она не захватила нас врасплох, или чтобы внезапным тайным нападением ее нанесла нам гибели. Когда ж опасность на яву пришла к нам, и когда все ясно сознали, что дело идет теперь о нашей жизни, то я тогдашнюю язву отстранил наиболее мудрым способом, как только умел, хотя при этом я сам едва не подвергся последней опасности (едва не рисковал своею жизнью). А что касается времени, затем последовавшего, то у нас с варварами без всякого (предварительного) объяснения началась война, причем они уже не вступали с нами в сношения, хотя я тысячи раз посылал к ним предложения о перемирии, и уже между нами дело не обходилось без оружия. И вот война тотчас началась, и наступление зимы было близко, ибо солнце находилось недалеко от зимнего поворота. Между тем варвары, собравшись большими силами, вторглись в нашу землю с конным и пешим войском, думая захватить нас при первом нападении и рассчитывая на слабость нашей страны и на нашу оробелость. Их предположения были довольно основательны, так как мы имели местопребывание в городе, совершенно разрушенном, и делали вылазки скорее из (открытого) селения, чем из настоящего города (зачеркнуто: Но потеряв многих из своих и подвергшись посрамлению, к вечеру они ушли, побоявшись (поопасшись) утра. Ибо против пехоты и я сам противопоставил стрелков из лука, а против конницы – конницу, разделив войско на две части). Потому что эта земля ранее того уже была разорена самыми варварами и превращена в совершенную пустыню, причем они разрушали и стены; и только тогда я первый пришел к мысли снова поселиться в Климатах. Итак, из находящихся на лицо материалов я выстроил подле него сперва одну крепостцу, и имея в виду, что отсюда легко будет населить (занять) весь остальной город».
Третий отрывок. «И она (крепость) была выстроена с большою поспешностью и ограждена была рвом, и вместе с тем... началась война. Крепость была разделена между отдельными семьями, и в ней было положено на сохранение все наиболее ценное; а то, что затем оставалось, было помещено вне ее, в другой ограде города. Ибо уже и весь город стал населяться; а крепость приготовлена была для того, чтобы спасать нас в большой опасности. Но варвары, потеряв тогда многих и подвергшись посрамлению, к ночи ушли, поопасшись утра; а я вместе с зарею вывел войско с намерением вступить в бой. У меня было тогда не многим более ста всадников, а пращников и лучников не более трех сот. Не видя нигде варваров, я занялся тем, что при тогдашних обстоятельствах было полезно, воздвигая старую стену и научая своих лучше приготовиться к военным действиям. Вместе с тем я разослал гонцов к тем, которые держались нас, приглашая их к себе (и при этом) имея в виду принять окончательное решение. Когда они пришли со всех сторон, и составилось вече из лучших людей, то я держал речь, в которой объяснял, каких господ (властителей) долее нужно желать, и каких, получив какую пользу, нужно стараться извлекать (?) из них и вообще – что теперь следует делать; о чем я говорил тогда и все то, что я сказал, было бы слишком длинно излагать здесь и по порядку, если бы даже я и ценил это (свою речь) более всего. – Но или потому, что они никогда будто бы не воспользовались благорасположением императорским и не заботятся более о еллинских обычаях, а прежде всего, стремятся к независимости, или потому что они соседят с тем, кто царствует на севере Дуная, и вместе с тем могуч большим войском и надмевается силою в боях, и (потому, наконец, что) не отличаются по обычаям от тамошних (жителей) в своем собственном быту (так или иначе, но) они решили заключить с ним мир и передаться ему, и сообща все подали голос, что и я должен сделать то же самое. Итак, дабы наши владения остались сохранными, я отправился к нему и был принят им наилучшим образом, как только всякий мог для себя пожелать. По возможности в краткой беседе я порешил с ним обо всем; и он счел это дело более всего важным, охотно дал мне опять всю власть над Климатами и присоединял к этому целую сатрапию, а сверх того, подарил в своей земле достаточные ежегодные доходы".
Над исследованием этой записки в большей или меньшей степени останавливались следующие ученые: К. Б. Газе, д-р Б. фон-Кене, С. А. Гедеонов, Н. П. Ламбин, Ф. К. Брун, А. А. Куник, Д. И. Иловайский, В. Г. Васильевский157. Не смотря, однако ж, на труды столь серьезных ученых, нельзя сказать, чтобы вопрос об этом памятнике можно было считать разъясненным. Причина этого обстоятельства скрывается в самом характере памятника. При его чтении сразу бросается в глаза почти полное отсутствие в нем собственных имен, и каких бы то ни было хронологических указаний. Место, время, действующие лица изображены здесь такими общими чертами, что исследователю на каждом шагу угрожает опасность допустить громадный промах. Единственной точкой прицепы для исследователя являются пять географических названий: Днепр, Борион, Маврокастрон, Дунай и Климаты. Особенно драгоценным является последнее название, определяющее место, где происходит главное событие, описываемое в записке. Почти все перечисленные ученые единогласно признали, что под Климатами следует понимать южный берег Крыма. Как ни бедны известия источников о состоянии южного берега Крымского полуострова в X в., но, благодаря трудам вышеназванных ученых, особенно Гедеонова, Ламбива, Бруна, Куника, Васильевского и Иловайского, о нем можно, кажется, сказать следующее. В географическом отношении южный берег Крыма делился на следующих три части: на западе – Корсунская область, на востоке – Босфорская, а между ними лежали города Климатов, которые в свою очередь делились на Климаты Готские и Хазарские, в которых насчитывалось 10 городов. В этнографическом отношении, при всей пестроте народонаселения, здесь преобладали, по-видимому, три народности: греческая, готская и хазарская. В политическом отношении край этот опять-таки делился на две части: западную, которая находилась под протекторатом византийских императоров, и восточную, признававшую над собою власть наших киевских князей, сменивших приблизительно со времени Игоря господство здесь Хазар. Сделать точные географические, этнографические и политические разграничения в этом крае пока нет никакой возможности.
Итак, по мнению ученых, как сказано, местом совершения описываемых в записке событий были Климаты крымские. Исключение из этого составляет мнение г. Васильевского, который переносит это место в при-Дунайскую область. Так как это мнение стоит одиноко, то мы, прежде всего на нем и остановимся.
Сущность аргументации г. Васильевского сводится к следующему. Опираясь на буквальный смысл Записи, он находит, что здесь под Климатами разумеется не целая область, а не большой город. Не встречая в южном Крыму города с таким названием, он переходит в при-Дунайскую область и начинает там искать Климатов, и его поиски, как будто, увенчиваются успехом. Между укреплениями, восстановленными Юстинианом в Аквесийской области, Прокопий указывает, между прочим, крепость Κλέμαδες. Произведя разыскание о месте нахождения этой крепости, почтенный профессор приходит к следующему выводу: «Так или иначе, но, кажется, мы можем считать доказанным существование Климатов в восточной Болгарии, притом – именно в таком виде, какой вполне соответствует описанию их в Записке топарха – в виде небольшого городка с укрепленными стенами. Этого для нас достаточно»158 Установив этот факт, автор находит, что событие, описанное в Записке, имело место в Болгарии, во время второго похода туда Святослава, и под этим углом зрения объясняет все содержание Записки.
Нет сомнения, что при беглом чтении этой Записки она больше всего располагает к такому толкованию, какое дает ей г. Васильевский. Но при более внимательном анализе ее такое толкование не выдерживает критики. Самым слабым в этом толковании, конечно, является его основной пункт, именно взгляд на Климаты. Если в Болгарии действительно и существовал когда-нибудь город с этим именем, то, во всяком случае, с чем согласен и почтенный автор, он представлял из себя нечто настолько ничтожное, что остался совершенно незамеченным в истории, чего нельзя сказать о других болгарских городах. Города же, о котором идет речь в Записке, никаким образом нельзя назвать ничтожным. Не смотря на то, что раньше он был окончательно разрушен, в данное время он представляется уже настолько заселенным, что состоит, выражаясь нашим языком, из кремля и посада, который тоже укреплен стеною. Это прямо видно из того места третьего отрывка, где говорится, что в ожидании нападения нериятеля все ценное из имущества горожан положено было на сохранение в крепости, «а то, что затем оставалось, было помещено вне ее в другой ограде города, ибо уже весь город стал населяться» Если, далее, под Климатами понимать болгарскую крепостцу, то прежнее разрушение ее теми же варварами придется отнести к первому походу Святослава, за которым непосредственно последовал и второй. Между тем между разрушением и вторичным заселением Климатов Записки предполагается некоторый промежуток времени: крепость сначала находилась в развалинах, потому что и вся та страна превращена была в пустыню; автор, придя первый к мысли поселиться в Климатах, сначала построил только одну крепостцу, остальной же город потом стал населяться. Едва ли это представление о процессе заселения Климатов можно примирить с промежутком времени между первым и вторым пребыванием Святослава в Болгарии. А главное вот что: Климаты. Записки, несомненно, составляли военно-административный центр значительной области. Это видно из того, что когда для решения вопроса о средствах защиты автору нужно было собрать вече, он вынужден был рассылать гонцов во все стороны, и действительно со всех сторон собираются лучшие люди, пред которыми он держит политическую речь о том, каких господ более нужно желать. Тут, очевидно, мы имеем дело с какою-то полунезависимою политическою единицею, для которой вопрос о перемене верховной власти представляется совершенно естественным. Об объёме области Климатов можно судить на основании того, что когда ее начальник подчинился известному варвару, то последний в благодарность за это присоединил к ней еще целую сатрапию и подарил в своей земле достаточные ежегодные доходы. Объём присоединяемого заставляет предполагать, что и основная область, которою владел ее начальник, была довольно крупная. Начальник этой области кроме того получает от варвара опять всю власть над Климатами. Какую это такую всю власть мог получить начальник крепостцы, заключавшей площадь в несколько квадратных саженей? Но всего невероятнее представляется, чтобы наш Святослав Игоревич стал так ухаживать за греческим офицером, сдавшим ему такую ничтожную крепость, какою г. Васильевский представляет болгарские Κλέμαδες. – Из Записки, далее, видно, что земля, которую опустошали варвары, была их землею, жители этой земли были подданными варваров, а варвары были их властителями. Между тем жители Климатов были подданными императов, благорасположением которых они никогда будто бы не воспользовались. – В то время как варвары свирепствовали в соседней с Климатами области, Климатам на первых порах, по-видимому, не угрожала опасность, иначе начальнику их не зачем было бы хвастаться тем, что он заранее ожидал нападения, тогда как все другие сознали это только потом, когда беда сделалась очевидною. То обстоятельство, что варвары захватили нашего автора врасплох, показывает, что в то время как они разоряли соседнюю область, Климаты считали себя почему-то гарантированными от нападения. Правда, во втором отрывке, он, оправдывая свою оплошность, старается представить дело так, как будто он только что появился в Климатах и поэтому не успел ничего сделать. Но в третьем отрывке он нехотя выдает себя: из слов этого отрывка ясно видно, что самая крепость уже раньше существовала, что вокруг ее уже успел даже образоваться посад, и что посад этот уже успели обвести второю стеною. Не трудно понять и причину такой беспечности. Из второго отрывка видно, что наш автор сначала находился в дипломатических сношениях с варварами и считал себя вполне гарантированным от их нападения. «А что касается времени, затем последовавшего, говорит он, то у нас с варварами без всякого (предварительного) объяснения началась война, причем они уже не вступали с нами в сношения, хотя я тысячи раз посылал к ним предложения о перемирии, и уже между нами дело не обходилось без оружия». Ясно, что Климаты раньше находились в сношениях с варварами и сношения эти были мирного характера. Затем варвары, переменив, очевидно, свою прежнюю политику, без всяких предварительных переговоров, начали войну, не принимая никаких предложений о перемирии, а требуя полной покорности. Предлагаем обратить особое внимание на этот пункт; смысл его потом выяснится. – Из сказанного, нам кажется, ясно, что г. Васильевский напрасно оставил общепринятое мнение о географическом положении Климатов.
В виду несостоятельности основного положения второстепенные доводы уже не имеют никакого значения. Мнение г. Васильевского, что Маврокастрон находился в устье Днестра, на месте нынешнего Аккермана, несомненно гораздо правдоподобнее догадок г.г. Бруна и Куника, ищущих его на востоке от Днепра. Но из этого однако ж не следует, что отряд, направлявший свой путь на Маврокастрон, непременно двигался к Дунаю. Нам кажется, что в первом отрывке мы имеем дело с возвращающимся из Киева посольством. Конная часть посольского отряда двигалась сухим путем по левой стороне Днепра, а какие-то лодочники, может быть провожатые, о которых далее говорится, плыли Днепром. Недалеко от селения Борион, положение которого определить трудно, отряд по льду переправился на правый берег Днепра и ближайшим путем двинулся к гавани Мавропаетрон, с тем, чтобы здесь сесть на суда и отправиться восвояси, т. е, в страну Крымских Климатов. Относимое к русскому князю выражение третьего отрывка, что он «царствует на севере Дуная», будет показывать в таком случае, что автор Записки смотрел на Русь чрез Маврокастрон. Если смотреть под этим углом зрения, то для жителя южного берега Крыма тогдашние русские владения действительно могут показаться находящимися на севере Дуная. Не следует также забывать и того предположении г. Куника, что Записка могла предназначаться для жителя Константинополя, для которого русский князь действительно казался царствующим на севере Дуная.
Зачеркнутые в начале второго отрывка слова: «именно ради этого и северные берега Дуная», по мнению г. Васильевского, указывают на место, где совершаются события, непосредственно затем описываемые. Догадка остроумная, но не обязательная для принятия. Второй отрывок, несомненно, не имеет начала. Впереди могла идти речь о том, «кто царствует на севере Дуная и кто из своих Крымских владений собирался сделать нападение на Климаты. В связи с этою речью и могло быть написано это начало какой-то фразы, долженствовавшей служить развитием предыдущей мысли. Вообще, зная содержание Записки, можно придумать целый ряд предложений, в состав которых войдет эта фраза, но которые, тем не менее, будут содержать другую мысль, чем та, которую находит в ней г. Васильевский.
Все остальные исследователи, как сказано, было, единогласно признают, что под Климатами в Записке следует понимать Крымские Климаты, а под государем, царствующим на севере Дуная – нашего русского князя. Расходятся же они во взгляде на следующие три вопроса: ко времени, какого русского князя должно быть отнесено описываемое в Записке событие? Кто были варвары, опустошавшие соседнюю с Климатами область? И начальником, какого именно города в Климатах был автор Записки?
По первому вопросу высказано было несколько мнений, выраженных в большинстве случаев осторожно, в форме предположения: одни относили это событие ко временам первого Киевского князя Олега (Ламбин), другие ко времени Игоря (Иловайский); третьи ко времени Святослава (Кёне, Гедеонов, Васильевский), четвертые ко времени Владимира (Газе, Брун, Куник). – Представители первых трех, и особенно первых двух, теорий игнорируют следующий существенно важный факт. Газе, единственный ученый, имевший под руками сборник, из которого им извлечен этот фрагмента, категорически заявил, что самый сборник относится к концу X века, а наш фрагмент, представляющий черновую, писанную рукою самого автора, еще моложе сборника и относится к началу XI и, в крайнем случае – к концу X в., т. е. ко времени княжения Владимира. Так как компетентность Газе в области палеографии выше всякого сомнения, то каждый исследователь, не имеющий возможности лично проверить его показаний, обязательно должен считаться с его мнением по этому вопросу. Вот почему каждый исследователь, приступающий к изучению этой Записки, прежде всего обязан испробовать все средства к тому, чтобы истолковать содержание ее в применении ко времени княжения Владимира, и только тогда, когда эта попытка не увенчается успехом, искать новых путей для ее объяснения. Но мы думаем, что ни одна эпоха не представляет столько данных для объяснения содержания этой Записки, как эпоха Владимира. Принимая во внимание сделанные нами разъяснения по вопросу о русско-византийских отношениях тогдашнего времени, легко можно объяснить не только общий смысл, но все детали в содержании этой Записки. Само собою разумеется, что мнение Газе, а потом и Кёне, Ламбина и Рамбо, о том, что под Климатами в этой Записке следует понимать г. Корсунь, должно быть оставлено, как совершенно не сообразное с существующим научным представлением о Корсуни тогдашнего времени. Напротив, мнение тех ученых, которые в Климатах Записки видят один из второстепенных городов в готских Климатах, находившийся под протекторатом византийских императоров, может быть принято, как вполне правдоподобное. Вопрос, значит, только в том, кого понимать под варварами, разорявшими соседнюю с Климатами страну. Общепринятое мнение то, что это были Русские. Но академик Куник, с которым согласен и г. Брун, склонны видеть в этих варварах Хазар. Нам думается, что это мнение стоит в полнейшем противоречии с тем, что говорится об этих варварах в Записке. Из той характеристики, которая представлена по втором отрывке и которая напоминает характеристику Тавроскифов у Льва Диакона, видно, что нападавшие варвары находились в апогее развития своей силы и могущества, что в данное время они сделались свирепее и жесточе, чем были прежде, вследствие чего рушилась их прежняя справедливость и законность. Но дальше автор проговаривается и дает весьма не двусмысленный намек на то, что справедливость и законность тут не причем, что жестокость варваров к своим подданным в данном случае вызвана была клятвопреступлением последних. Едва ли такая характеристика может быть применима к Хазарам времен Владимира: прежняя их слава уже давно стала меркнуть, а со времени разгрома Святослава Хазарская держава пришла в полное уничижение. Во времена Владимира едва ли своевременно было вспоминать о тех временах, когда Хазары «достигали величайших трофеев, а города и народы добровольно приступали к ним". А между тем фраза эта представляет почти дословное повторение следующих слов из речи Святослава, которую он, по словам Льва Диакона, произнес к своей дружине пред последней битвой с Цимихием; «погибнет слава, сопутница русского оружия, без труда побеждавшего соседственные народы и, без пролития крови, покорявшего целые страны, если мы теперь постыдно уступим Грекам». И мы знаем, что эти слова не были пустой фразой: некоторые из русских племен действительно добровольно, без пролития крови, признали над собою власть Киевских князей; не говорим уже о том, что Киевские князья вели свое происхождение от добровольно призванного Рюрика. Вообще, нам кажется, что автор нашей Записки уже успел познакомиться с Историей Льва Диакона, доведенной до 989 г., и находился под ее влиянием: сравнение, напр., варваров с дикими зверями – это любимый прием Льва Диакона. Высказывая это предположение, мы, конечно, допускаем, что Записка эта написана была несколько позже того времени, к которому относятся описываемые в ней события, что согласно с тем мнением Газе, что почерк оригинала относится скорее к началу XI, чем к концу X века.
Не можем мы в варварах Записки признать Хазар еще вот почему. При внимательном чтении третьего отрывка получается такое впечатление, что собранное начальником Климатов вече постановило заключить мир и передаться тому, кто царствует на севере Дуная, потому именно, что он был государем нападавших варваров и находился в данное время здесь где-то, невдалеке от Климатов. Заключать мир можно только с тем, к кому находишься в враждебных отношениях. Затем, представляется совершенно невероятным, чтобы в то время, когда городу угрожала серьезная опасность со стороны страшного врага, начальник города сам лично предпринимал далекое путешествие в Киев, чтобы отдать себя под покровительство русского князя и найти у него помощь против этого врага. Ведь могло случиться, что прежде чем поспела бы из Киева помощь, в оставленных без начальника Климатах не осталось бы, как говорится, и камня на камне, а между тем это путешествие предпринимается с уверенностью, что владения останутся сохранными. Напротив, дело представится в другом свете, если мы допустим, что угрожавшие Климатам варвары были Русские, что царствующий на севере государь находился в данное время по соседству с Климатами хотя бы напр., в Тмутараканских владениях, что он раньше не соглашался на перемирие потому, что требовал он Климатов полной покорности, встретив которую он ласково отнесся к их начальнику, утвердил его в прежних правах и пожаловал его, по русскому обычаю, волостью и данью с другой волости в своих тамошних владениях. Все это в отношении к хазарскому кагану того времени представляется совершенно неприменимым. Впрочем, сам г. Куник не особенно настаивает на этой своей гипотезе. «Никак нельзя исторически доказать, сознается он, чтобы господство Хазар над крымскими городами и народами удержалось, в прежнем своем объёме, до того времени, к которому Газа относит происхождение помянутых отрывков, т. е. до начала XI века»159. А нам думается, что рассматриваемая записка служит лучшим доказательством того, что господство Хазар в Крыму гораздо раньше окончательно заменено было здесь господством Русских и что в данном случае, по всей вероятности, мы имеем дело с восстанием самих Крымских Хазар против русского князя. Из Записки ясно видно, что варвары подвергали разорению земли своих подданных за нарушение клятвы, т. е., за измену; другими словами, они просто подавляли восстание. В известии Иакова мниха о походе Владимира на Хазар и о победе над ними имеется, очевидно, этот именно факт. Считаем нужным заметить, что в русской, т. е. в восточной части южного Крыма, коренное население, по всей вероятности, было готское. Хазары же, как прежние повелители этого края, составляли здесь аристократический класс. Они, конечно, больше всего тяготились русскою властью, они-то, вероятно, и подняли знамя бунта, против них, следовательно, и направлен был удар Владимира. Восстание это, как нам, кажется, необходимо ставить в причинную связь с бунтом Варды Фоки и с движением всего Закавказья во главе с Давидом Тайским. Явившись посредниками, как раньше было сказано, в переговорах Фоки с Владимиром, Хазары, очевидно, рассчитывали из этого посредничества извлечь для себя известную выгоду. Когда же дипломатия Фоки потерпела при русском дворе Фиаско, Хазары все-таки не потеряли надежды на его успех и решили связать с его судьбой свою собственную судьбу. Понятно, что Владимир, ставши на сторону Василия, счел нужным, прежде всего, усмирить этих своих бунтовщиков, и, отправив в Константинополь вспомогательный отряд, сам лично направился в Тмутаракань, откуда устроил демонстрацию, как сказано было, против закавказских союзников Фоки и разгромил Крымских Хазар.
После всего сказанного, уже не трудно понять смысл и следующего места в рассматриваемой Записке. Объясняя предположительно причины того, что заставило население Климатов передаться тому, кто царствует на севере Дуная, автор говорит, что это случилось «или потому, что они никогда будто бы не воспользовались благорасположением императорским и не заботятся более об еллинских обычаях, а прежде всего, стремятся к независимости, или потому, что они соседят с тем, кто царствует на севере Дуная, и вместе с тем могуч большим войском и надмевается силою в боях, и (потому, наконец, что) не отличаются по обычаям от тамошних (жителей) в своем собственном быту"... Зная, что византийские владения в Крыму соприкасались с русскими и что коренное население в тех и других в значительной степени было родственное, мы не находим ничего непонятного как в том, что Климаты находились в соседстве с владениями русского князя, так и в том, что жители Климатов не отличались своими обычаями от тамошних жителей, т. е. от жителей русских владений в Крыму.
Нам остается сказать еще несколько слов по поводу содержания первого отрывка. Исследователи относятся к этому отрывку не одинаково: одни ставят его впереди двух других, другие позади, третие совсем его игнорируют, полагая, что он взят из фрагмента, не имеющего ничего общего с двумя другими отрывками. Нам кажется, что ключ к пониманию этого отрывка заключается в следующих словах второго отрывка: «я тогдашнюю язву отвратил наиболее мудрым способом, как только умел, хотя при этом я сам едва не подвергся последней опасности». Так как опасность отвращена была мудрым способом, а не мужественно, храбро, т. е. не оружием, то г. Васильевский весьма основательно догадывается, что она «отвращена была каким-либо дипломатическим способом, т. е. сношением, переговорами либо с повелителем самих «варваров», грозивших нападением, либо с каким-либо другим народом, способным остановить варваров или помешать им». Нам кажется, что отряд, о котором идет речь в первом отрывке, представляет возвращающееся из Киева посольство, которое отправлялось туда с целью мудрым способом отвратить опасность, угрожавшую не только Климатам, но всей византийской империи и прежде всего, конечно, императору Василию. Известно, что византийские императоры, в своих сношениях с русскими князьями, любили пользоваться услугами своих крымских губернаторов, как лиц, которые имели возможность ближе познакомиться с политическими нравами киевского двора. Известно, напр., что Никифор Фока для переговоров с Святославом избрал Калскира, сына Корсунского губернатора (стратега). Нет поэтому ничего неправдоподобного в том предположении, что и Василий, в своих сношениях с Владимиром, пользовался услугами автора нашей Записки, занимавшего должность топарха в городе, находившемся в соседстве с русскими владениями в Крыму. Как крымские Хазары взяли на себя роль посредников в сношениях Фоки с Владимиром, так топарх Климатов избран был Василием для тех же сношений. Если бы миссия топарха в Киеве окончилась неудачею, то результаты этой неудачи, прежде всего, конечно, отразились бы на его области, которая, благодаря своему непосредственному соседству с русскими владениями, первая подверглась бы нападению Русских. В виду этого заявление топарха, что он тогдашнюю язву отвратил наиболее мудрым способом, нужно понимать в смысле одержанной им дипломатической победы, которая на время отвратила беду от Климатов. Последняя опасность, которой он едва не подвергся, указывает в таком случае на ту опасность, которой он действительно подвергался на обратном пути из Киева и которая подробно описана в первом отрывке.
Если так, то Записка топарха знакомит нас в таком случае и с теми обстоятельствами, при которых произошел разрыв Владимира с Василием: «а что касается времени затем последовавшего, то у нас с варварами без всякого (предварительного) объяснения началась война, причем они уже не вступали с нами в сношения, хотя я тысячи раз посылал к ним предложения о перемирии, и уже между нами дело не обходилось без оружия». В поисках за причинами, приведшими недавних союзников, Владимира и Василии, к неожиданному разрыву, некоторые исследователи, в том числе и мы лично, главную вину в данном случае сваливали на Василия, и именно на нежелание его исполнить статью договора о сватовстве. На эту мысль наводила нас все та же злополучная летописная повесть, представляющая Анну, не желающею отправиться к Владимиру, «яко в полон» и видящею в этой поездке нечто равносильное смерти: «лучи бы ли сде умрети», говорила будто бы Анна, соглашаясь на просьбу братьев. Рассматриваемые слова Записки представляют дело в ином свете. Из контекста речи видно, что после того как первая причина к войне устранена была «наиболее мудрым способом», Греки не подавали повода к разрыву: не вступая ни в какие сношения, варвары начали войну без всякого (предварительного) объяснения, не отвечая на тысячи предложений о перемирии. И нужно сознаться, что такое представление факта гораздо ближе к действительности. После усмирения бунта Фоки, на востоке опять поднял голову получивший свободу старый Склир. При таких обстоятельствах едва ли Василий осмелился бы оскорблять того, «кто царствует на севере Дуная, и вместе с тем, могуч большим войском и надмевается в боях». Если византийцы не решились прямо отказать в руке Анны болгарскому Самуилу, то едва ли бы у них хватило смелости сделать это в отношении к нашему Владимиру. Ввиду этого представляется не невероятным, что в сознании Владимира к этому времени созрел план, для осуществления которого признано было необходимым предварительно заставить Василия почувствовать силу своего прежнего союзника. Возможно, что Владимир в данном случае повторим тот же прием, к которому он еще раньше прибег в Болгарии: явившись в эту страну союзником Византии, он сначала, преследуя свои интересы, победил Болгар, а потом помог им нанести поражение Василию под Сардикой. Точно также, по-видимому, он поступил и в данном случае. Правда, от такого рода политики веет византийским духом. Но в этом нет ничего странного: как позднее Петр Великий, оказавшись достойным учеником Шведов, доказал учителям свою зрелость под Полтавой, так точно не менее великий Владимир Святой, оказавшись достойным учеником византийцев, потом поражал их их же собственным оружием.
Но прежде чем спешить с выводами, необходимо произвести еще некоторые предварительные разъяснения рассматриваемого места Записки. Автор говорит: "Я тогдашнюю язву отвратил..., а что касается времени, затем последовавшего, то у нас с варварами» и пр. Как понимать эту замену единственного числа личного местоимения множественным числом? Кто это такие «мы», с которыми варвары начали войну? Понимает ли автор под этим словом только свои Климаты, или здесь идет речь о целом государстве, в составе которого входили Климаты? Другими словами: объявили ли варвары войну только Климатам, или всей империи или, по крайней мере – всей византийской области в Крыму? Византийское красноречие и личная хвастливость автора, старающегося выставить на вид свою деятельность, представляют не малое затруднение при решении этого вопроса. В Записке дальше говорится; «между тем варвары, собравшись большими силами, вторгнулись в нашу землю с конным и пешим войском, думая захватить вас при первом нападении и рассчитывая на слабость нашей страны и на нашу оробелость. Их предположение были довольно основательны, так как мы имели местопребывание в городе совершенно разрушенном» и пр. И затем далее уже говорится, что речь идет собственно о Климатах. Между тем, если следить за общим ходом рассказа, то приходится сделать другой вывод. Автор, напр., говорит, что в то время, когда он посылал к варварам предложения о перемирии, дело уже не обходилось без оружия. Ясно, что если не все, то часть посольств отправлена была к варварам уже тогда, когда они действовали оружием. Самое слово «перемирие» предполагает существование войны. Между тем из третьего отрывка видно, что во время нападения варваров на Климаты наш автор не посылал к ним предложения о перемирии: после неудачной попытки взять город приступом, варвары к ночи ушли и больше не возвращались. Автор, далее, говорит, что варвары вторгались в нашу землю, собравшись большими силами. На Климаты же, несомненно, сделал нападение какой-то ничтожный отряд; это видно из следующего. В третьем отрывке автор говорит, что в его распоряжении было тогда немногим более ста всадников, а пращников и лучников не более трех сот. И вот, располагая таким жалким отрядом, он не только нанес варварам большой урон, но и кроме того на завтра с зарею вывел войско из крепости с намерением вступит в бой. Не забудем, что он имел дело с варварами, которые раньше, «подобно некоторым диким зверям, везде проявляли свою ярость». Когда эти варвары свирепствовали в соседней с Климатами области, то, по словам самого же автора, «похоже было на то, как будто разразился какой сильный злой порыв, так что для человечества, казалось, наступил потоп, и грозило самое страшное разрушение как бы вследствие землетрясения или роковой (открывшейся) бездны». Понятно, что если бы на Климаты те же варвары напали с большими силами, то с ними случилось бы нечто другое, чем то, о чем говорит их топарх. Ясно, что если все это не хвастливая ложь завравшегося византийского краснобая, то необходимо допустить, что варвары с большими силами действовали где-то в другом пункте; на Климаты же напал какой-то ничтожный отряд, посланный, вероятно, в надежде захватить город врасплох. Когда же расчёт оказался неверным, то варвары, направившие свои силы на другой более важный пункт, вероятно, порешили оставить на время Климаты в покое. Между тем испуганные жители, собравшись на вече, пришли к мысли предупредить новое нападение и решились сдаться. Такой неожиданный сюрприз начальником варваров встречен был, конечно, с удовольствием, чем и объясняется его высшая любезность к нашему топарху, имевшая, вероятно, целью склонить к покорности и других.
Из сказанного можно сделать следующий вывод. Если Климаты были одним из второстепенных городов в греческой части Крыма, если варвары, о которых здесь идет речь, были Русские, то тот пункт, на который они напали с большими силами, был, следовательно, главный греческий город в Крыму, т. е. Корсунь. Выйдя из Керченского пролива, большой русский флот, обойдя южный берег Крыма, пристал к Корсуню, и, высадив десант, сам стал «об он полгорода в лимени». Конница же, о которой говорится в Записке, могла прибыть сюда берегом. Сюда, вероятно, наш топарх «тысячи раз присылал предложения о перемирии», сюда, наконец, и сам явился с изъявлением покорности Владимиру.
Теперь естественно возникает вопрос о том, в какое именно время произошел разрыв между недавними союзниками, и когда именно началась осада Русскими Корсуня?
Мы уже видели, что явившиеся 7 апреля 989 года огненные столбы, по словам Льва. Диакона, еще только предвещали взятие Русскими Корсуня. Иначе и быть не могло. Для нас непосредственно очевидно, что до тех пор, пока русские войска действовали в союзе с греческими или даже – пока они находились на византийской территории, враждебное действие против греков со стороны русского князя было не возможно. Вспомним, как отнеслись осторожные византийцы даже к мирным русским купцам, когда Владимир Ярославич появился в Черном море: все находившиеся в Византии русские купцы были схвачены и лишены свободы. С русским вспомогательным отрядом, конечно, нельзя было так легко разделаться; но и оставить его в покое, в виду обнаружившего враждебные действия самого русского князя, тоже нельзя было. Вопрос, очевидно, должен был бы решиться резней, которая не могла бы ускользнуть от внимания летописцев. А главное: не в интересах Владимира было оставлять в руках Василия свое войско в то время, когда сам он начал против него открытую войну. Вот почему необходимо принять за факт, что прежде чем русский вспомогательный отряд не оставил византийской территории, Владимир не мог открыто обнаружить своих враждебных планов против своего недавнего союзника. А так как русский отряд участвовал в обеих битвах с войсками Фоки, т. е. в хрисопольской и абидоской, и так как бунт окончательно подавлен был только в половине апреля (13) 989 года, то русские войска могли оставить византийскую территорию никак не раньше конца этого месяца.
Но этот вывод, может быть, оспариваем на основании следующего известия Асохика, относящегося к 1000 году. Местом происшествия ниже передаваемого события была Армения, в которой остановился отправлявшийся на восток император Василий; императора в этом походе сопровождал 6,000 отряд Русских. «Из пехотного отряда Рузов, говорит Асохик, какой-то воин нес сено для своей лошади. Подошел к нему один из Иверийцев и отнял у него сено. Тогда прибежал на помощь Рузу другой Руз. Ивериец кликнул к своим, которые убили первого Руза. Тогда весь народ Рузов, бывший там, поднялся на бой: их было 6,000 человек пеших, вооруженных копьями и щитами, которых просил царь Василий у царя Рузов в то время, когда он выдал сестру свою замуж за последнего. В то же самое время Рузы уверовали во Христа. Все князья и вассалы Тайские выступили против них и были побеждены»160. На основании этого известия некоторые исследователи делают заключение, что русский вспомогательный отряд, участвовавший в подавлении бунта Фоки, не возвращался из Византии до самого 1000 года. Вывод этот не может быть назван точным. Мы раньше видели, что Асохику не неизвестно было участие русских войск в подавлении бунта Фоки. Поэтому, если бы Асохик имел в виду отождествить этот шеститысячный отряд с прежним вспомогательным отрядом, то он прямо и сказал бы, что это были те Рузы, которых царь Василий испросил у их царя в то время, когда вел войну с бунтовщиком Фокой. В действительности же Асохик не то говорит. Этот шеститысячный отряд, по его словам, испрошен был в то время, когда он (Василий) выдал сестру свою замуж за последнего (царя Рузов). Так, как достоверно известно, что Владимир женился на Анне после взятия Корсуня, что случилось после усмирения бунта Фоки, то, по буквальному смыслу рассматриваемого известия, и шеститысячный отряд испрошен был Василием у Владимира в это именно время, т. е. во время женитьбы на Анне. Отряд этот отправлен был, по всей вероятности, на других условиях и действительно мог остаться на службе у императора, для чего он, по всей вероятности, и предназначался. Во всяком случае, если придерживаться точного смысла слов Асохика, то этот отряд не следует смешивать с вспомогательным войском, временно посланным для борьбы с Фокой; вышеприведенное известие Асохика само по себе не дает на это права.
Устанавливая время, раньше которого Корсунь не мог быть взят Русскими, исследователи обнаружили попытку определить и другой крайний предел, позже которого это не могло случиться. Основанием для этого послужило следующее известие Льва Диакона, начало которого вам уже известно. Рассказав о возмущении Склира, о несчастном болгарском походе и о бунте Фоки, Лев Диакон продолжает: «и другие тяжкие бедствия предвещал восход появившейся тогда звезды, а также показавшиеся в глухую ночь и опять на северной части неба огненные столбы, наводящие страх на тех, кто их видел – они предсказывали последовавшее затем взятие Херсона Тавроскифами и захват Веррии Мисянами (Болгарами) – и, сверх того, звезда, появляющаяся с закатом солнца на западе, которая, совершая свой восход по вечерам, не сохраняла, однако, прочного положения в одном центре, но, испуская светлые и блестящие лучи, делала частые перемещения, будучи видима то севернее, то южнее, а иногда на одном и том же восхождении изменяя свое местоположение в эфирном пространстве, и совершая резкое и быстрое передвижение, так что видящие это удивлялись, поражались страхом и думали, что не добром кончится страшное движение кометы: что и сбылось согласно с догадками толпы161. Сбылось это, по словам того же историка, в землетрясении, произведшем страшные разрушения, и в других бедствиях, каковы: голод, моровая язва, засуха, наводнение, неурожай и сильные ветры. – Огненные столбы, как уже нам известно, появились, по свидетельству Яхьи, 7-го апреля, а комета – 28 июля. Основываясь на этих известиях, б. Розен сделал следующий вывод: «если допустить, что Лев при связывании этих знамений с указанными событиями не увлекается, так сказать, симметричностью, приурочивая к каждому знамению особое событие, то мы должны будем признать, что взятие Веррии болгарами и Корсуня русскими случилось не только 7 апреля, но и раньше 27 июля, т. е. раньше появления кометы, предвестницы нового бедствия»162. Другими словами: так как Лев Диакон не говорит о том, что появление кометы предзнаменовало взятие Корсуня, то из этого будто бы следует, что комета явилась позже взятия Корсуни. Проф. Успенский находит этот вывод совершенно законным. Но нам, кажется, что к этому выводу необходимо относиться крайне осторожно. Дело в том, что Лев при связывании этих знамений с указанными событиями действительно мог увлечься симметричностью и аналогичностью их. У древних писателей вообще замечается страсть отыскивать соответствие между небесными знамениями и теми событиями, которые ими были предсказаны. Так напр., Асохик, сказав, что явившаяся во время жатвы на востоке звезда лучи своего света в виде копья простирала на запад на греческую землю, непосредственно за этим добавляет, что в исходе этого года умер царь Кир-Жанво дворце своем. Возможно, поэтому, что и Лев Диакон, сопоставляя эти двоякого рода явления, руководствовался действительно замечаемою между ними некоторою аналогичностью; несомненно, то, что факт этот не ускользнул от его внимания и он, несомненно, оттеняет его. Говоря о комете, Лев обращает особенное внимание на ее резкие и быстрые передвижения, причем дает понять, что страх на толпу наводила не комета сама по себе, а «страшное движение кометы», и что сбылось опасение, вызываемое этим именно движением, а не самою кометою. Словом, он старается оттенить мысль, что между движениями кометы и движениями земли при землетрясении есть некоторое соответствие. Точно также, говоря об огненных столбах, Лев обращает внимание на то, что они показались на северной стороне неба, т. е. с той именно стороны, с которой потом нашла гроза на Корсунь. Отыскивать при таких условиях строгую хронологическую последовательность между знамениями и бедствиями будет несколько рискованно. – Не нужно при этом забывать и следующего обстоятельства. Комета – это не какое-нибудь атмосферическое явление, которое появилось и скоро исчезло. Комета эта могла стоять целый ряд месяцев на горизонте. Известны кометы, которые наблюдались в течение почти целого года. В виду того, что Лев Диакон сам не дает даты появления этой кометы, еще возникает вопрос, какой именно момент в ее движении он имеет в виду, когда описывает ее движения. Известно, что дата появления этой кометы не у всех летописцев отмечена одинаково: в их показаниях замечается даже странное противоречие. Яхья говорит: «и появилась звезда хвостатая на западе в ночь на воскресенье 19 Раби-а II 379 (27 июля 989) и стояла двадцать слишком дней и исчезла163. По показанию Яхьи, следовательно, комета, явившись 27 июля, исчезала около 15 августа. По показанию же Асохика, она явилась как раз в это именно время. «В этом именно году, т. е. в 438–989, говорит Асохик, в 15 день месяца кахоца, в праздник Успения всесвятой Девы Богородицы, снова явилась (первая явилась в 974 г.) копьевидная звезда на восточной стороне (неба). В продолжение нескольких дней она пускала светлые лучи свои на юг; потом, переменив положение, она стала на западе над западною страною, простирая оттуда копьеобразный свет на восток». Заметим, что при наблюдении кометы, такое ничтожное пространство, какое отделяло места наблюдения обоих этих летописцев, не имеет никакого значения. Так что мысль о том, что в Египте комета могла появиться раньше, а в Армении позже, не имеет места в данном случае. – Затем, есть третье и на этот раз уже вполне точное известие об этой комете. Имеем в виду точные астрономические вычисления, по которым эта комета чрез свой перигелий прошла 12 сентября. Долго ли она после этого была доступна наблюдению, сказать трудно, так как для решения этого вопроса потребовались бы сравнительно весьма сложные вычисления. Но на основании аналогичных примеров с некоторою вероятностью можно допустить, что после своего прохождения чрез перигелий она не тотчас исчезла. Известно, напр., что явившаяся в 1858 году большая комета Донати открыта была 18 июля нового стиля, чрез перигелий прошла 29 сентября, а последний раз наблюдаема была 15 октября. В общем, следовательно, комета Донати наблюдаема была около 5 месяцев. Представим себе теперь, что и комета 989 года наблюдаема была приблизительно столько же времени. Теперь спрашивается, какой же именно момент имеет в виду Лев Диакон в своем описании? Обратим внимание на то, что, по словам Асохика, комета сначала появилась на восточной стороне, а потом, переменив положение, стала на запад. Лев же Диакон прямо указывает на западное положение кометы, т. е. имеет в виду, по-видимому, последний момент ее пребывания на земном горизонте. С этим согласуется и самый характер описания кометы у Льва Диакона. Он, как мы видели, с особою силою указывает на ее резкое и быстрое движение. А известно, что по 2-му закону Кеплера планета наибольшей скорости движения достигает около перигелия. Что касается в частности комет, то они при переходе чрез перигелий переменяют и направление своего хвоста: до перигелия хвост идет позади кометы, после перехода чрез перигелий – впереди. В виду сказанного представляется весьма вероятным, что Лев Диакон наблюдал комету позже не только Яхьи, но и Асохика. Возможно даже, что он наблюдал ее за небольшой промежуток времени пред землетрясением, случившимся 25 октября, а потому и поставил эти два явления в причинную связь. Вообще, нам кажется, что историкам лучше оставить эту комету в покое. При помощи таких сбивчивых данных точных хронологических дат нельзя устанавливать.
Впрочем, нам и нет нужды пускаться в подобного рода рискованные гадания. В записке топарха на этот счет есть гораздо более точные указания. Автор говорит: «и вот война тотчас началась, и наступление зимы было близко, ибо солнце находилось недалеко от зимнего поворота». Война, значит, началась немногим раньше 10-го декабря, т. е. приблизительно в половине или даже в конце ноября. А так как тому моменту, который автор называет началом войны, по-видимому, предшествовали такие отношения, при которых нагл топарх еще не терял надежды на мир и посылал «тысячи предложений о перемирии», но когда, тем не менее, дело уже не обходилось, «без оружия», то с некоторою вероятностью можно предположить, что враждебные намерения варваров обнаружились гораздо ранее. Есть основание думать, что уже в конце сентября императорское правительство находилось под давлением какой-то серьезной опасности. На эту мысль наводит следующий факт. В начале октября 989 года, по «личному почину со стороны императора164, произошло примирение между Василием и бунтовавшим Склиром, на весьма выгодных для последнего условиях. Не только Склир лично был прощен, удостоен титула куропалата, пожалован двумя провинциями, но его брать, все его приближенные и слуги получили должности. Император простер свою милость даже, на сына Фоки, Никифора, и дал ему прекрасное имение165. По поводу этого факта б. Розен высказывает следующее соображение. «Относя падение Веррии и Корсуня, говорит он, примерно к июню или к началу июля, мы сразу поймем, почему почин в переговорах со Склиром должен был принадлежать императору, и почему Склиру предложены были самые выгодные условия. Положение Василия опять стало в высшей степени критическим… Взятие Корсуня получило особенную важность потому, что совершенно, по-видимому, неожиданно показало врага, и притом врага, далеко немаловажного, там, где только недавно был союзник»166. Вполне соглашаясь с почтенным ученым в том, что превращение Владимира из союзника в врага должно было повлиять на примирение императора с Склиром, мы в тоже время думаем, что полною амнистией Склир обязан был не взятию Корсуня, а только осаде его, или вообще обнаружившимся враждебным действиям со стороны Владимира. За взятием Корсуня, как известно, последовали переговоры, окончившиеся браком Владимира на Анне и опять превратившие Владимира из врага в союзника. Как бы долго ни велись эти переговоры, во всяком случае, если Корсунь взят был в конце июня или в начале июля, то к началу октября они могли покончиться, или, по крайней мере, исход их настолько выяснился бы, что императору нечего было бояться дальнейших враждебных действий со стороны Владимира. Даже, напротив, при содействии Владимира император так же легко подавил бы восстание Склира, как прежде подавил бунт Фоки, и во всяком случае ухаживать за Склиром у него не было бы ни малейшей нужды. Но дело представится в другом свете, если мы признаем, что в октябре месяце еще только началась осада Корсуни. Допустивши это, мы действительно поймем, почему счастливый победитель над Фокою не только дал полную амнистию другому бунтовщику, но и осыпал его даже своими щедрыми милостями.
Итак, с значительною вероятностью можно признать, что разрыв между недавними союзниками произошел в октябре месяце или приблизительно около этого времени. Но у нас все еще остается нерешенным вопрос о том, что же именно вызвало Владимира на этот шаг. После сделанных разъяснений можно с уверенностью утверждать, что Василий и без враждебных действий со стороны Владимира с точностью исполнил бы заключенный с ним договор, по крайней мере, статью о сватовстве. Приходится в таком случае допустить, что Владимир, путем войны, имел в виду получить с Василия больше того, на что последний обязан был по заключенному договору. Чего же именно хотел Владимир от Василия? Единственный ответ на этот вопрос находим в Похвале Иакова мниха. Здесь прежде всего обращают на себя слова молитвы, с которою Владимир обратился к Богу пред взятием Корсуня: «Господи Боже, Владыко всех! Сего у тебе прошю, даси ми град, да прииму, да приведу люди крестьяны и попы на свою землю, и да научат люди закону крестьянскому. И послуша Бог молитвы его, и прия град Корсунь. И взя сосуды церковные и иконы и мощи святого священномученика Климента и иных святых». Затем Владимир отправил послов к императорам, «прося у них сестры оженитися, да ся бы болма на крестьянскый закон направил»... Если верить этому показанию, то цель войны Владимира с Василием заключалась в том, чтобы привести в свою землю учителей, которые научили бы людей закону христианскому, чтобы получить церковные сосуды, иконы и мощи святых, и наконец, чтобы жениться на сестре императоров и этим путем еще больше просветить себя законом христианским. Оставляя в стороне вопрос о женитьбе, мы получаем здесь нечто такое же, что было результатом и болгарской войны. Разница только та, что из Болгарии Владимир привез церковно-богослужебные книги на славянском языке, а из Корсуни он привез церковные сосуды, иконы, мощи святых и другие, вероятно, принадлежности церковного богослужения: в том и другом случае он приглашает с собою и учителей для просвещения своих подданных христианским учением. Словом, прежде чем приступить к крещению народа, Владимир с поразительною предусмотрительностью заботится о всем, что необходимо было для правильного устройства юной христианской церкви. – Вопрос только в том, нужно ли было из-за этого вести войну и брать Корсунь? Уже ли же Василий, который в условия заключенного договора ввел статью о крещении Владимира и всего русского народа, отказал бы своему союзнику и родственнику в таких предметах, без которых невозможно было правильное устройство церкви? Несомненно – не отказал бы, но все это обошлось бы Владимиру слишком дорого. За всякую мелочь Греки могли бы потребовать с богатого русского князя громадные деньги. Правда, и теперь Владимир все это получал, по-видимому, недаром: он ведь возвратил Василию завоеванный Корсунь; но в действительности он возвращал то, что ему не принадлежало; а поэтому, в сущности, сам он ничего не терял.
Высказывая эту догадку, мы, однако ж, должны сознаться, что она основывается на фактах, явившихся уже следствием взятии Владимиром Корсуня. Что же касается первоначальных мотивов самого похода на Корсунь, то наши источники указывают лишь один, который в проложном сказании о Владимире, а равно и в некоторых других позднейших памятниках, выражен следующими словами. Убедившись в истинности греческой веры, Владимир сказал себе: «сице отворю, пойду в землю их и пленю их, я обрящю учителя». Это, очевидно, та же самая мысль, какая высказана к вышеприведенных из Похвалы Иакова словах молитвы, с которою Владимир обратился к Богу пред самым взятием города. Итак, по точному смыслу источников, Владимир пошел войною на Греков для того, чтобы обрести себе учителя, или что тоже – чтобы привести в свою землю христиан и попов, т. е. светских и духовных лиц, которые научили бы его людей христианству. Нельзя не видеть, что такое представление, не объясняя факта, стремится к его идеализации, и вообще от него веет скорее личным домыслом автора, чем документальною фактичностью. Отсутствие документальности в наших источниках высказывается также и в том, что они совершенно умалчивают о договорах Владимира с Василием; таких договоров должно быть два: с содержанием одного из них мы уже познакомились на основании свидетельства Яхьи; другой должен был явиться следствием корсуньской войны. Этою войною нарушена была следующая статья договора Святослава: «никогда не буду посягать на страну вашу (Греков), ни собирать войска, ни наводить другой народ, ни на области, состоящие под греческою властью: область Корсунскою со всеми ее городами, и область Болгарскую; а если кто другой посягнет на страну вашу, то я буду противник его и стану бороться с ним». Этим же договором подтверждались и статьи прежних договоров Олега (907 и 911 гг.) и Игоря (945 г.), содержавшие в себе ряд финансовых постановлений и постановлений частного международного права, относящихся к порядку торговли, процессуальному, уголовному и гражданскому праву. Корсуньскою войною договор этот со всеми его стеснительными обязательствами был нарушен и ниспровергнут. Нельзя ли здесь искать главной причины Корсуньской войны? Во всяком случае, раз прежний договор был нарушен, установившиеся традиции требовали или его восстановления, или заключения нового договора. Между тем наши источники не только не дают нам текста этого договора, но и не сохранили даже прямого на него указания. Единственный намек на него содержится, по-видимому, в следующих словах летописной повести: «вдасть же (Владимир) за вено Грекам Корсунь опять царице деля». Но сохранял ли силу с возвращением Корсуни договор Святослава со всеми его обязательствами, летопись ничего не говорит об этом. Можно бы предположить, что с установлением новых, так сказать, родственно-христианских отношений между Киевским и Константинопольским дворами, дальнейшие отношения между Русью и Византией основывались на личном доверии государей, устранявшем необходимость формального договора; но не нужно забывать, что все прежние наши договоры с Греками заключались от имени не только великого князя, но и от его великих бояр и от всех русских людей, а в первых двух договорах еще и от имени удельных князей, находившихся под рукою великого князя. Таким образом, в рассматриваемое время у нас личностью князя представительство Русской земли не исчерпывалось. В только что вышедшей первой книге «Истории Русского Права» Д. Я. Самоквасова, почтенный автор, сделав анализ трех первых русских договоров с Греками, в заключение говорит: «Владимир Святославич, предприняв новый поход против Греков, на пути, при взятии Херсонеса, встретил веру Христову, и с этого момента начинается новая эпоха в истории сношений России с Византией"167. Будем надеяться, что в имеющей скоро появиться второй книге этого труда, интересующий нас вопрос получит, возможно, полное разъяснение со стороны этого ученого специалиста.
X
Как бы долго ни продолжались осада Корсуня, во всяком случае, если она началась, как сказано было, приблизительно в октябре месяце 989 года, то к началу лета следующего 990 года Владимир уже мог покончить все свои счеты с Греками и возвратиться в Киев.
С возвращением Владимира в Киев наступила минута, которая по глубине своего внутреннего смысла представляет единственное в своем роде явление во всей нашей истории: в эту минуту верховный вождь великого русского народа в торжественном акте засвидетельствовал своим подданным, что с этого момента во всех пределах его обширной державы наступает конец царству языческого бога брани и войны и вместо него возникает царство христианского Бога, Бога мира и любви. Эту мысль летописец выразил в следующих словах, которые он наивно влагает в уста диавола: «Увы, мне, ибо отсюда гонят меня! Здесь я надеялся иметь пристанище для себя, потому что здесь не было ни учения апостольского, ни ведущих истинного Бога, и я радовался о службе их, которую они служили мне. И вот я уже побежден и от кого же? не от апостолов и не от мучеников, а от простых невежд, и теперь я уже не буду царствовать в этих странах». Сущность происшедшей перемены выражалась в том, что новый Бог требовал и нового служения себе: Он требовал введения в сознание своих поклонников совершенно нового воззрения на мир, Он указывал им новую цель жизни и открывал им новые нравственные идеалы. Словом, он требовал полного духовного перерождения человека, за которым неизбежно следовало изменение семейных, общественных и государственных) отношений.
Чтобы показать, что новое учение не может мириться с старыми верованиями, и что каждый человек, прежде чем сделаться христианином; должен раз навсегда отказаться от всего языческого, Владимир приказал торжественно, на глазах у всех, уничтожить все идольские капища: это было, так сказать, актом торжественного отречения от язычества. Идолы второстепенных божеств были ниспровергнуты и одни посечены, другие сожжены; а красовавшийся на челе их идол главного бога Перуна, для большого посрамления, привязан был к лошадиному хвосту, свезен в реку и сплавлен вниз по Днепру. У наших языческих предков было конечно много богов; можно сказать даже, что они в той или другой степени, в той или другой форме, боготворили почти всю окружавшую их природу; но все то, что составляло специфическую особенность их религиозного мировоззрения и в чем выразились характеристические особенности их, так сказать, нравственной физиономии, то, по-видимому, олицетворено было в личности Перуна. Так что, если мысль о замене язычества христианством выразить в конкретном образе то правильнее всего будет сказать, что сущность происшедшей у нас в данном случае перемены состояла в том, что Перун уступил место Христу. Эту мысль прекрасно выразил профессор Самоквасов в своей вышеназванной новой книге. Почтенный ученый находит некоторую аналогию между лицами Св. Троицы и главными славянскими божествами. Первому лицу христианской Св. Троицы, по его мнению, соответствовал «Единый Бог, творец неба, и единый владыка всей вселенной которого, по свидетельству Прокопия и Гельмгольда, признавали Славяне и Анты. «Понятие третьего лица Св. Троицы, Животворящего Духа, соответствовало понятию языческого Волоса, как началу жизненному, оживляющему вещество, животворящему – одухотворяющему. Но в понятии о третьем лице языческая троица существенно отличалась от христианской: Перун, сын Бога язычников, представляя собою начало массы, силы, разрушения, войны, требовал воинственности от народа, битв и кровавых жертвоприношений, а Сын Бога христиан требовал мира и любви. Отсюда Перун служил главным различием языческой религии от христианской и главным препятствием к принятию Славяно-руссами – язычниками Св. Троицы Славяно-руссов – христиан (исповедовавших христианство до Владимира). «Давно бяше в России, говорят источники, вера христианская: но частыми браньми бяше угнетаема". Консерватизм культа Арея-Перуна объясняется политическими условиями жизни наших предков, требовавшими поддержания воинственности в народе, вследствие частых войн, свойственных народам, живущим в политической разрозненности племен. Но с политическим объединением славяно русских племен под властью первых князей Рюрикова дома, значение Перуна, как бога войны, сократилось само собою: объединённая Русь требовала внутреннего устроения, основанного на мире между народами, вошедшими в состав русского государства, занявшего области от Балтийского моря до Черного и от Волги до Карпатских гор. В эпоху князя Владимира военная сила Руси казалась непобедимою и без помощи бога войны, а внутреннего порядка в ней не было: подвластные киевскому князю племена восставали, в надежде на своего бога войны, а эта война была уже внутренним государственным беспорядком. Тогда киевский князь, его дружина и все старейшины государства пришли к сознанию необходимости окончательно заменить языческую троицу государственных богов Святою Троицею, поставив в первой, на место бранного Перуна, христианского Бога мира и любви»168. Оставляя в стороне вопрос о языческой троице и даже вопрос о сознательной замене из полических видов бога брани Богом мира и любви, мы ставим вопрос проще: когда Владимир решался на эту реформу, вполне ли он сознавал всю глубину ее последствий для своего государства? Была-ли эта реформа следствием простой уступки требованиям времени, или Владимир и его сотрудники действительно воодушевлялись христианскими идеями и горели желанием пересоздать жизнь русского язычника по началам христианской доктрины? Для великих дел история обыкновенно создает великих деятелей. Особенность такого рода людей заключается, между прочим, в том, что, обладая в высокой степени даром инициативы, они фанатически преданы бывают своим убеждениям и проводят их с неустанной энергией. Образцовый пример такого великого деятеля наша отечественная история представляет в лице Петра Великого. Преданный до фанатизма своим преобразовательным идеям и стремлениям, он с изумительною энергией проводил их везде, куда только проникала его гениальная проницательность, и переделывал все, что поддавалось его железной воле. Можно ли что-нибудь подобное сказать о Владимире? Его велеречивые панегиристы дают слишком мало данных для решения этого вопроса. Но если судить на основании тех немногих фактов, которые находим в первоисточниках, то можно, кажется, прийти к тому заключению, что Владимир, уступал Петру в гениальности, превосходил его в благоразумии. Отчасти вследствие особенностей своего характера, отчасти вследствие того, что ему приходилось иметь дело с закоренелыми предрассудками верившего в свою непогрешимость «нового израиля», Петр В. слишком мало верил в историю и слишком много полагался на себя, а поэтому с необузданною энергией ломал все, что мешало его преобразовательным стремлениям. Вот почему, выражаясь гиперболически, можно сказать, что путь его реформ устлан человеческими трупами и полит человеческою кровью. В деятельности Владимира мы видим меньше личной инициативы и энергии, но больше осторожности и разумности. Главнейшие стороны своей реформы он проводит с такою же твердостью и решительностью, как и Петр В. Когда после разрушения идольских капищ дело дошло до крещения народа, Владимир издает краткий, но полный силы и твердой решимости, указ: «аще не обращеться кто реце, богат-ли, ли убог, или нищ, ли работник, противен мне да будет». С такого же рода фактом встречается потом при основании первого христианского училища для детей: не обращая внимания на протест матерей, оплакивавших своих, набираемых в школу, детей, как покойников, Владимир, «послав, нача поимати у нарочитое чади дети, и даяти нача на ученье книжное». Но приводя энергично в исполнение те стороны своего преобразовательного плана, которые не терпели отлагательства, Владимир с замечательною мудростью щадил те стороны народной жизни, для изменения которых требовалось время. Он, напр., не поднял руки даже на такое антихристианское явление языческой старины, как кровавая месть, которую вынужден был терпеть даже его сын и преемник Ярослав. Владимир, очевидно, ясно сознавал ту истину, что прежде чем вводит христианские обычаи, необходимо раньше воспитать народ в христианских понятиях. Но тут может явиться соблазнительная мысль о том, достаточно ли сам Владимир, по крайней мере, на первых порах, проникся христианскими идеями, и не был ли он сам еще, так сказать, полу язычником? Летопись сохранила нам один весьма ценный факт, который вводит нас в круг первоначальных христианских понятий Владимира, Увеличилось число разбойников и вот епископы сказали Владимиру: «се умножишася разбойници; почто не казниши их?». Он же рече им: «боюся греха». Они же реша ему: «ты поставлен еси от Бога на казнь злым, а добрым на милованье; достоить ти казнити разбойника, но со испытом»169. Здесь мы имеем дело с человеком, который хорошо усвоил основные положения воспринятого им учения, но который еще не успел ознакомиться со всеми частными случаями его применения к действительной жизни, слишком разнообразной в своих проявлениях. Любопытно то, что Владимир удерживается от казни разбойников не потому, что находит это несогласным с формой христианского законодательства, а потому, что боится греха. Это значит, что христианство для него не было простой формой: христианское учение, очевидно, перешло у него в акт воли, овладело всем его существом, что неизбежно должно было отразиться на всех его мыслях и действиях. Прекрасную характеристику нравственной личности Владимира, как христианина, встречаем в Похвале митр. Илариона, который, как мы уже знаем, был весьма высокого мнения и о его умственных дарованиях. Обращаясь к Владимиру, автор восклицает: «Радуйся, учитель ваш и наставник благоверия! Ты был облачен правдою, препоясан крепостию, венчан смыслом, и украшен милостынею, как гривною и утварью златою. Ибо ты, честная главо, был одеждою нагим, ты был питателем алчущих, был прохладою для жаждущих, ты был помощником вдовицам, ты был успокоителем странников, ты был покровом, не имеющим крова, ты был заступником обижаемых, обогатителем убогих»170. Милосердие Владимира единогласию восхваляют все источники.
Тот же митр. Иларион говорит, что Владимир, «часто собираясь с новыми отцами, нашими епископами, с великим смирением советовался с ними, как уставить закон сей (христианский) среди людей, недавно познавших Господа»171. Установление закона христианского среди недавних язычников было одною из самых трудных задач реформаторской деятельности Владимира. Христианство устанавливало совершенно другую точку зрения на жизнь и нравственную деятельность человека, чем та, которая установлена была языческим мировоззрением. Многие из самых обыденных явлений жизни, которые прежде повторялись на каждом шагу и которые освящались языческой стариной, теперь пришли в столкновение с христианским понятием о нравственности человека и трактовались, как явления противозаконные. Но к этому присоединялось еще другое затруднение. Христианство переходило к нам в формах, выработанных народом, находившимся на сравнительно очень высокой степени культурного развития. Как бы ни были объективны сами по себе христианские истины, но, воплощаясь в ту или другую форму, они неизбежно должны били принимать в себя элемент субъективности, что особенно следует сказать о церковном законодательстве. Греческий номоканон, который должен был лечь в основание нашего церковного законодательства, выработан был при известных исторических условиях и поэтому носил на себе следы времени и национальности, не соответствовавшие новой исторической почве, на которою он теперь переносился. Для устранения этих затруднений нужно было много истинной мудрости, житейского опыта и высшего педагогического такта. Само собою разумеется, что людьми, обладавшими всеми этими качествами, в тогдашнее время на Руси были только епископы и вообще духовенство; с ними-то и совещался Владимир о том, как уставить закон христианский, их попечению он и вверил воспитание членов юной русской церкви; а для усиления воспитывающего влияния духовенства он расширил область церковного суда, предоставив ведению епископов, прежде всего, конечно те преступления, которые в языческой Руси не, считались преступлениями172.
С принятием Христианства Русь естественно должна была шире раскрыть двери для культурного влияния Византии. Чем больше наша наука знакомится с русско-византийскими отношениями в IX и X веке, тем глубже она убеждается в серьезности связей, существовавших в это время между этими двумя народами. Было время, когда подложность договоров Олега и Игоря с Греками, с легкой руки Шлецера, признавалась у нас чуть ли не исторической аксиомой. Правда, к стыду русской науки, взгляд этот и по настоящее время повторяется некоторыми учеными; но, несомненно, то, что дни его сочтены. Теперь даже высказывается мысль, что Русь находилась в договорных отношениях с Греками не только при Аскольде и Дире, но и до 866 года173. С X же века наши отношения к Византии становятся особенно близкими. «К концу (?) X века – скажем словами проф. Успенского – языческая Россия порывалась к Византии всеми необузданными влечениями своей беспокойной природы. Столица империи не раз дрожала перед русскими полками. Составилось убеждение, перешедшее в мистическую литературу, что городу не устоять и что, в конце концов, он будет взят Русью... Но Русь врывалась в Византию не только своими завоевательными стремлениями, она давала о себе знать и некоторыми человечными сторонами: желала, во чтобы то ни стало установить правильные торговые сношения, выхлопотать привиллегии для обмена своих произведений на греческие, интересовалась устройством быта и в особенности верой»174. Правильные торговые сношения Руси с Византией должны были производить благоприятное действие и на собственное культурное развитие. Русские купцы массами посещали Константинополь, а Константинополь был лучшим представителем тогдашней греческой образованности: византийская промышленность, наука, искусство, внешний блеск форм культурной жизни – все это выступало в столице с особою силою и рельефностью. Одна св. София с ее великолепной архитектурой, пышной обстановкой, роскошными фресками и мозаикою, торжественным богослужением и художественно исполняемым пением – должна была производить неотразимое впечатление на наших предков, не видевших ничего подобного у себя дома. Возвращаясь назад, Русские привозили с собою произведения искусства и промышленности: золотые изделия, роскошные паволоки, вино, овощи и пр. Все это мало-помалу должно было развивать вкус к изящному, вызывать запрос на комфорт, способствовать смягчению грубых нравов и пр. Вступая в торговые сделки с льстивыми, вкрадчивыми и хитрыми греческими торговцами, наши купцы в свою очередь должны были приобретать известную сноровку, расторопность, находчивость, предприимчивость. Запасшись опытом, они впоследствии могли применять его в своих торговых сношениях и с другими соседними народами. Если верить своду Татищева, то по заключенному в 1006 году договору между Русью и Волжско-Камскими Болгарами, русские и болгарские купцы должны были являться по делам торговли не иначе, как с особыми печатями от своего правительства. Не трудно видеть, что это то же самое мероприятие, которое практиковалось, как известно, в торговых сношениях Руси с Византией. По тому же русско-болгарскому договору русским купцам предоставлялась монополия торговли по селам. Чтобы понять значение этого пункта в договоре, достаточно вспомнить, с каким трудом позднейшим московским купцам пришлось отстаивать право розничной торговли на Руси от напора иностранных, особенно английских, купцов. Но что особенно характеризует экономическую политику наших первых Киевских князей, так это статья в договорах с греками о месячине. Вот в какой редакции представил эту статью Олег при заключении договора 907 года: «Русские имеют право приходить и пользоваться хлебом, по мере надобности; а русские купцы имеют право на полугодичное, месячное содержание, состоящее из хлеба, вина, мяса, рыбы и овощей; русские имеют право пользоваться банями, по их желанию, и на обратный путь в отечество свое подучают из царской казны съестные припасы, якоря, веревки и паруса, сколько потребуется для дороги». И. эта редакция, по отношению к купцам, принята была без изменения. Как ни велики были привилегии готландских и ганзейских купцов, эксплуатировавших в свое время наш Новгород, но все же они с завистью прочитали бы эту статью в греко-русских договорах.
Таковы в общем были наши отношения к Византии до Владимира. Что же нового привнесла в эти отношения реформа этого князя? Она внесла существенный элемент. Как ни велико было стремление Византии к тому, чтобы «укротить западных волков», как называет Русских один писатель, путем морального воздействия на него, но это воздействие не могло быть глубоким, потому что между этими двумя народами не было внутреннего единения, не было посредствующего связующего звена, которое могло бы послужит проводником для пересадки на русскую почву плодов греческой образованности. Единственный повод, когда Византии представлялась возможность оказывать непосредственное воздействие на Русских, это случаи заключения договоров, когда культурное византийское право сталкивалось с существенно отличным от него русским обычным правом. Но и тут едва ли Русские могли серьезно обогащаться греческими правовыми идеями, как это думает проф. Сергеевич; скорее можно согласиться с тем мнением проф. Владимирского Буданова, что в греко-русских договорах гораздо более следов русского права, чем византийского, по той простой причине, что, как совершенно верно замечает этот ученый, «культурному человеку гораздо легче приспособиться к младенческому состоянию, чем наоборот». С принятием христианства влияние Византии на Русь принимает совершенно другой характер. С христианством сразу перешла к нам делая сумма новых идей и понятий. Правда, эти новые идеи и понятия не сразу сделались достоянием сознания русского народа; но раз они получили на Руси права, так сказать, гражданства, то проникновение их в жизнь сделалось лишь вопросом времени. С христианством, далее, как неотъемлемый его спутник, перешла к нам и книжная грамота, составившая новый неиссякаемый источник дальнейшего просветительного влияния на нас Византии. Грамотные люди, положим, были у нас и до Владимира: они были, во-первых, при княжеском дворе, на что указывают данные, заключающиеся в договорах; во-вторых, они были среди Киевской общины, имевшей в Киеве церковь, при которой, конечно, было и грамотное духовенство. Но грамотность, взятая в этом своем виде, была чем-то случайным, не имевшим под собою твердой почвы и в количественном отношении ничтожным. С крещением же народа и с построением по городам церквей, сразу почувствовалась потребность в большом количестве грамотных людей и богослужебных книг, так как каждая церковь нуждалась в церковном причте и богослужебных книгах. Известно, что, по свидетельству Титмара Мерзебургского, к концу жизни Владимира в одном Киеве насчитывали 400 церквей; а по словам Никоновской летописи во время пожара 1017 года в Киеве же сгорело будто бы «яко до семи сот» церквей. Если при каждой из них было по два только грамотных человека (священник и псаломщик), то все же получается громадная цифра от 800 до 1400 человек. Чтобы удовлетворить такой сильной потребности в грамотных людях, Владимир и поспешил основать выше упомянутое училище. Для сооружения церквей, особенно каменных, понадобились «каменосечци и зиздателе полать каменных», и вот Владимир «послав приведе мастеры от Грек». Но простыми каменносечцами ограничиться нельзя было; нужны были мастера высшего порядка: архитекторы, иконописцы и др.; они, конечно, тоже приглашены были оттуда же. Словом, началось тоже самое явление, с которым мы позднее встречаемся в Москве, начиная с Ивана III, с тою только разницею, что московские государи уже не могли за подобного рода услугами обращаться к Византии, а искали их на западе. – Есть основание думать, что Владимир был любителем греческого искусства, на что указывает следующий факт. Возвращаясь из Корсуня, Владимир захватил с собою «медяне две капищи, и 4 коне медяны, иже и ныне стоять за святою Богородицею; яко же не ведуще мнять я мрамаряны суща». Не совсем понятное слово «капищи» в других летописных редакциях разъяснено. В Никоновской летописи читается: «два болвана медяны»; в Летописи Переясл. Суздальском сказано еще точнее: «яко жены образом медяны суще»; речь, очевидно, идет о двух статуях.
Мы раньше сравнивали Владимира с Петром В.; доведем это сравнение до конца. Одною из характерических черт Петра В. была страсть к подражанию иностранцам, которую он, как известно, доводил иногда до мелкой скрупулезности. Можно ли что-нибудь подобное сказать о св. Владимире? Летопись дает на этот вопрос следующий ответ: «И живяше Володимер по устроенью отню и дедню". Ответ краткий, но красноречивый. Конечно, русские люди, особенно зажиточного класса, знакомясь с удобствами культурной жизни, не могли не увлекаться им. Предъявленное, напр., дружиною Владимира требование на счет замены деревянных ложек серебряными было, без сомнения, следствием знакомства с лучшим комфортом жизни у иностранцев. Но между разумным пользованием плодами высшей цивилизации и неразборчивым подражанием всему иностранному лежит целая пропасть, Украшение столицы произведениями греческого искусства не мешало Владимиру оставаться в тоже время чисто русским человеком и жить «по устроенью отьню и дедню». Но какая громадная разница между таким отношением к иноземному и отношением хотя бы, напр., знаменитого Стефана Душана, который не прочь бы был всех своих Сербов превратить в византийских Греков, и для которого, во всяком случае, все византийское было гораздо симпатичнее родного сербского. Вообще, как ни бедны источники показаниями о личной деятельности Владимира, но и на основании того немногого, что в них находится, можно видеть, что этот князь обладал высокою разумностью и что ему в одинаковой степени принадлежит титул мудрого, как и святого.
На этом мы и покончим настоящую нашу работу. Благосклонный читатель не мог не заметить, что главное ваше внимание на этот раз сосредоточено было на уяснении современных Владимиру русско-византийских отношений. Мы по возможности старались воспользоваться всем, что выдвинуто было по настоящему вопросу современной наукой и что, конечно, было для нас доступно. Бедность показаний источников мы старались наверстать разнообразными комбинациями наличных данных, а где и это но помогало, прибегали к всевозможным, иногда очень смелым, догадкам и предположениям. Встречаясь с различными, иногда вполне противоречивыми, мнениями ученых по тому или другому частному вопросу и не находя в источниках достаточных данных для их критической проверки, мы часто, пренебрегая даже своими личными убеждениями, отдавали предпочтение тому из них, которое больше гармонировало с общим ходом исторических обстоятельств, выдвигая общеисторическую точку зрения пред частною местною. Что же получилось в результате? Многое из того, что прежде было совершенно не понятным, теперь, по крайней мере, для нас лично, сделалось яснее и понятнее. Но, к сожалению, гораздо больше все-таки осталось такого, над чем все еще лежит печать тайны, раскрыть которую едва ли в состоянии наука при настоящем состоянии источников. Не говорим уже о том, что на многом из того, что теперь я удалось уяснить при помощи догадок и предположений, лежит роковая печать субъективности: мне кажется так, другому иначе, третьему еще иначе; а где объективная истина, решить мудрено; выкопанный из архива кусок исписанной бумаги может сразу уничтожить все то, что создано было головоломными размышлениями целого ряда первоклассных исследователей. Мирясь с этою печальною действительностью, современному исследователю остается утешать себя верою в прогрессивное движение науки. Пройдет сто лет – и Русская земля опять, как ныне, приступит к празднованию тысячелетия своего просвещения светом христианского учения. Возможно, что тогдашние ученые, располагая новыми богатыми научными данными, получать возможность сказать последнее слово по тем вопросам, которые теперь никак не поддаются нашему решению. Утешаясь этою надеждою, нам остается лишь пожелать им счастливого успеха.
* * *
Полн. С. Р. Л. т. IX, стр. 35.
Летопись, рассказывая под 968 годом об осаде Киева Печенегами, замечает, что здесь в это время находилась Ольга «со унуку» вообще (т. 1, стр. 28).
Там же, стр. 131.
В отрывке, занесённом в Лаврентиевскую летопись под 1128 годом, инициатива в данном случае приписывается именно Добрыне, что совершенно естественно в виду малолетства самого Владимира.
Тут в летопись, где возвращение Владимира отнесено к 980 г., вкралась хронологическая ошибка. По свидетельству древнейшего русского писателя Иакова Мниха («Память и похвала князю русскому Володимеру»), Владимир, одержав победу над Ярополком, занял Киевский стол 11 июня 978 .года; значит, у Варягов Владимир оставался не больше одного года.
Т. I, стр. 9 и 13.
Там же, стр. 32–33
Истор. Рос., ч. 1. стр. 62.
П. С. Р. Л. т. 1. стр. 34.
Новгородская Иоакимовская летопись сохранилась в приведённом у Татищева отрывке. Одни из историков, напр. Д. И. Иловайский и Е. Е. Голубанский, совершенно ее игнорируют, другие, как напр., преосвящ. Макарий и С. М. Соловьёв, охотно пользуются ею, но с осторожностью. Летопись Иоакимова, по совершенно верному замечанию Соловьева, «не заключая в себе никакого противоречия начальной Киевской летописи», может служить в данном пункте прекрасным к ней комментарием. Любопытны следующие подробности, занесённые в Иоакимовскую летопись. Святослав Игоревич, вообще не подвергавший христиан гонению, во время войны с греками переменил свои отношения к ним: поверив внушениям окружавших его язычников, будто виновниками неудач военных были христиане, находившиеся в дружине, он воздвиг на них гонение, причём не пощадил даже своего брата Глеба, и послал в Киев приказ разорить христианские храмы. Это известие является совершенно правдоподобным в виду констатированного Львом Драконом факта, что в языческой дружине Святослава при неудачах обнаруживается особый подъем религиозного духа, выражавшийся в кровавых жертвоприношениях. Таковы напр. жертвоприношения, совершенные после неудачной для русских битвы, в которой пал исполин Икмор (Ист. Льва Диак., перев. Попова, стр. 92–93). Что же касается борьбы Владимира с Ярополком, то успех в этой борьбе Владимира Иоакимовская летопись объясняет главным образом изменой не любивших Ярополка язычников.
Исландский подлинник этой саги с русским переводом напечатан протоиереем Сабининым в Русском Историч. Сборнике Общества Истор. и Древв. Российских, т. 4, кв. 1. М. 1840 г.
См. нашу статью: «Великий князь Киевский Святослав Игоревич иисторич. знач. его богатырских подвигов», Труды Киев. дух. Ак. 1888г., март.
Помещенный в летописи текст договоров признается переводом (копией) с греческого подлинника. Основываясь на этом, некоторые ученые высказывают мнение, что слово ,,князь» в данном случае может быть неудачным переводом какого-нибудь греческого термина, означавшего другое понятие. Недоумение это вполне разрешается следующим местом из договора Олега. Здесь сказано, что послы отправляются от «светлых и великих князь, и его (великого князя) великих бояр». В тогдашнем русском обществе не было звания выше велико-княжеского великого боярина. Рассматриваемые же князья ставятся выше великих бояр и в отличие от них еще называются светлыми. Самая мысль о возможности неточности в переводе неудачна. Кто бы ни был переводчиком договоров, во всяком случае, слова для передачи греческих терминов он брал не из каких-нибудь лексиконов, а из самой жизни. Представляется совершенно невероятным, чтобы в документе, предназначавшемся для каждодневного, так сказать, практического употребления, могли оказаться подобного рода грубые ошибки. Содержание этих договоров заставляет предполагать, что списки с них находились в руках чуть ли не у каждого русского купца, торговавшего с греками. Наконец, если даже допустить, что переводчик и мог допустить неточность, то ее не мог пропустить без внимания сам князь, не в интересах которого было допускать, чтобы в официальном документе его обыкновенные подданные титуловались ему одному принадлежащим титулом. Словом, если и может быть речь о неточности в данном случае, то она скорее могла оказаться в греческом подлиннике, чем в русском переводе, так как в данном случае идет речь о явлении, имевшем место не в греческой, а в русской жизни.
В Любече Олег сначала посадил своего мужа, а потом, вероятно, отправил туда одного из своих родственников. Нужно заметить, что княжеский род в это время был гораздо многочисленнее, чем принято думать. В договоре, напр., Игоря упоминаются два племянника его («нети»), следовательно, у него были и братья.
По свидетельству начальной летописи, Древляне в старину обижали даже Полян (стр. 7). На основании археологических раскопок, произведённых в недавнее время В. В. Антоновичем, можно предположить, что они занимали более обширную область, чем Поляне: курганы древлянского типа встречаются на всем пространстве от Припяти до Роси; на западе их поселения простирались до Случи.
Эверс думает, что это нововведение вызвано было полным уничтожением самостоятельности древлянской: по отведении старшин в плен, нужно было установить совершенно новый порядок вещей... Под именем устава, говорит Соловьев, должно разуметь всякое определение, как что-нибудь делать; под именем урока – всякую обязанность, которую должны выполнять к определенному сроку (Истор. Росс. т. I, изд. 6, стр. 127).
Как бы не был истолкован смысл этих слов, во всяком случае, они дают нам представление о каком-то нововведении, вызванном, без сомнения, недовольством старыми порядками. Если признать, что эти нововведения вызваны были произволом Игоря, то необходимо будет допустить, что они направлены были к упорядочению отношений между князем и землею. О значении этих слов см. у Б. Рюмина (Русск. Истор., стр. ІІІ).
См. нашу статью: «Область дреговичей, как предмет археологического исследования». Труды Киев. дух. Ак. 1886 г. Август, стр. 587.
П. С. Р. Л, т. 1, стр. 51.
Л. С. Р. Л. т. I., стр. 52. Позднейшие летописные своды: Никоновский, Софийский и Воскресенский, а равно и Иоакимовская летопись, прямо говорят, что Судислава Владимир назначил во Псков. Это известие как будто подтверждается известием древнейшей летописи, где под 1036 годом сказано: «в се же лето всади Ярослав Судислава в поруб, брата своего, Плесков, оклеветан (бе) к нему». Но был ли прежде Судислав во Пскове, или только в 1036 году сослан был туда в заключение – это еще вопрос. Возможно, что это именно место и дало повод позднейшим летописцам говорить о назначении Судислава Псковским князем. Те же позднейшие летописи говорят также о назначении Станислава князем Смоленским. Это тоже, кажется, догадка самих летописцев. Князь такого важного города, каким был в то время Смоленск, непременно заявил бы себя чем-нибудь в истории, особенно во время междоусобной борьбы, поднятой Святополком. Всего вероятнее будет предположить, что Станислав и Позвизд умерли в детстве. О матерях сыновей Вдадимира см. у Соловьева (Истор. Рос., т. I., изд. 6, стр. 183–184).
Ист, России. Часть 1, стр. 77
П. С. Р. Л. т. IX, стр. 58, 64, 68.
История России., Изд. 6, стр. 178–179.
См. нашу статью: «Научное значение археолог. раскопок, произвед. в системе р. Сулы»... Труды Киев. дух. Акад. 1887 г. № 8.
Летописец (т. 1, стр. 53) приписывает Владимиру самое основание Переяславля; но Переяславль существовал еще при Олеге, как это видно из его договора с Греками.
Послание это напечатано Гильфердингом, в Русск. Беседе, за 1856 г.№1.
Истор. Росс. Ч.1, стр.77.
В летописях часто встречаются указания на существование в Киевской и Переяславской областях валов. Таков вал за Стугною, упоминаемый под 1151 г. (П. С. Р. Л. т. II, стр. 62), вал за Лыбедью – под 1146 г. (стр. 24); вал за Треполем – 1093 г. (т. I, стр. 95); валы Переяславские – 1095 г. (т. I. стр. 97), 1149 г. (т. II, стр.43); вал Половецкий – 1221 г. (т.III, стр. 39).
В Никоновской летописи под 991 г. говорится о прибытии в Киеве Печенежского князя Кучюга, который будто бы даже крестился здесь; а под 1004 г. в той же летописи говорится об убиении Печенежского князя Темира его родственниками. Последний факт свидетельствует, что на Руси следили за тем, что делается у Печенегов.
В Никоновской летописи под 1000 годом говорится, что некий Володарь, забыв благодеяния господина своего великого князя Владимира и наущаемый демоном, напал с Половцами на Киев и произвёл в нём великое смятение. Владимир в это время находился будто бы в Переяславце на Дунае. Против Володаря выступал Александр Попович, который Володаря и множество Половцев перебил, а других прогнал в поле. Обрадованный Владимир возложил на этого богатыря золотую гривну и сделал его у себя вельможею (стр. 08). По спискам древнейших летописных редакций, Половцы приходят в столкновение с Русью только с 1055 г., т. е. спустя полстолетия; нападение Половцев на Киев во время пребывания князя в Переяславце на Дунае напоминает собою аналогичный факт с Печенегами при Святославе; награждение богатыря золотою гривною и званием вельможи напоминает собою аналогичный факт, имевший место во время нападения Печенегов на Переяславль в 992; богатырь Александр Попович является действующим лицом в рассказе той же Никоновской летописи (П. С. Р. Л. т. X, стр. 74) о Липецкой битве (1216 г.). Все это заставляет усумниться в достоверности рассматриваемого факта.
Т. IX. стр. 68. Александр Попович, как сказано выше (прим. 24), участвует в Липецкой битве; Малвред Сильный соответствует Мальереди Лаврентьевского списка, которая, по Иоакимовской летописи и Татищеву, была женою Владимира и матерью Ярослава. Таким образом в число богатырей времени Владимира попали лица разных эпох и разных полов.
В Академическом списке «Похвалы» вместо «сребреные Болгары» читается: «Сербяны и Болгары».
Карамзин, между прочим, замечает: «обстоятельство, что Добрыня с любопытством осматривал одежду пленников, свидетельствует, что Россияне еще не знали сих Болгаров; но Дунайские были уже им давно известны» (Т. I. прим. 436). Так категорически выражаться нельзя. У Руссов давно существовали торговые сношения с Волжскими Болгарами и поэтому нельзя утверждать, чтобы при Владимире они их еще не знали; но несомненно то, что знакомство с Волжскими Болгарами у Руссов было слабее, чем с Дунайскими.
Арцыбашев делает следующее соображение. «Добрыня, говорит он, находился в Новгороде, а Владимир в Киеве, из чего можно заключить, что первый ехал по Волге, а второй по Оке, и оба соединились тут, где теперь Нижний» (Повествование о России, 1838 г., т. I, стр. 47, прим. 206).
Взаимные отношения Болгар и Сербов в это именно время не выяснены наукой. С уверенностью можно сказать только то, что отношения эти не были безразличными. Си. Гильфердинг, Собран. сочинений, т. I., стр. 213 и следующ.
Т. II. Стр. 63.
Ж. М. Н. Пр.1876 г. Март, стр. 171–172.
«Пользуясь затруднительным положением империи, говорит М. С. Дрипов, Самуил деятельно продолжал ниспровержение ее власти на полуострове; особенно успешно он вел это дело во время гражданской войны между 987 и 989 г.; не подлежит сомнению, что в это именно время он завоевал всю Диррахийскую тему, вместе с главнейшими Византийскими городами»... («Южн. Славяне и Византия в X в.» – Чтен. в Императ. Общ. Истор. и Др. Росс. 1875 г. кн. 3, стр. 143).
«Всеобщ. Истор.» Перевод Эмина, 1864 г., стр. 200.
М. С. Дринов Там же.
Всеобщая История». Перев. Эмина. М. 1864 г, стр. 175.
Гильфердинг. Собрание сочин. т. 1, стр. 195 и след.
'Там же, стр. 203–204.
Журн. Мин. Н. Пр. 1884 г. Апрель, стр. 293–294.
Асохик. стр. 188–189.
П. С. Р. Л. т. IX, стр. 58–59.
Там же, стр. 66.
В древнейших летописных списках Олава называется Чехиней; но С. М. Соловьев, выходя из того факта, что сын Олавы Вышеслав был первым его сыном и что он должен был родиться от брака, заключенного или в Новгороде, или во время пребывания Владимира в Скандинавии, когда ему было 18 лет, совершенно резонно отдает предпочтение известию Иоакимовской летописи, называющей Олаву женою варяжскою (Ист. Рос. т. I, изд. 6, стр. 183–184).
Русск. Истор. Сборн. т. 4, кн. I, стр. 33.
Ист. Рос., изд. б, т. 1, стр. 171–173.
Об этом рассказывает в своей хронике Дитмар, епископ Мерзебургский. VII, 244.
Соловьев, Истор. Рос. т. I, изд. 6, стр. 175–176; Иловайский, Истор. Рос. ч. I, стр. 82.
Голубинский. Истор. Русск. Церкв. т. I, перв. полов. тома. стр. 186 и след.
В Никоновской летописи под 991 г. говорится о прибытии послов от папы к Владимиру, а под 994 г. сообщается о возвращении из Рима послов Владимира, стр. 64–65. См. также под 988 г. стр. 57.
«И бе живя с князи околними миром, с Болеславом Лядьскым и с Стефаном Угрьскым, и с Андрихом Чешьскым, а бе мир межю ими и любы» (Лет. по Лавр. списку, стр. 124). В Ник. лет. кроме того под 992 г. упоминаются послы от Болеслава Лятцкого и от Андриха Чежского (стр. 64), а под 1001 г. «Послы от папы Римского и от королей Чежьских и Угорских"(стр. 68).
Истор. Льва Диакона. Перевод Д, Попова. С.-Пб., 1820 г., стр. 104. Но мы воспользовались мастерским переводом этого отрывка, сделанным г. Васильевским с Бонского издания (Жур. М. Н. Пр. 1876 г, Март, стр. 117–118).
Император Василий Болгаробойца. Прим. 141, стр. 173.
Перевод Попова, стр. 105–107.
Яхья. Бар. Розен, стр. 20.
Всеобщ. Истор., стр. 177.
Склир дал обещание Адуд-ал-дауле, в случае успеха в борьбе с Василием, уступить ему «несколько из тех крепостей, которые греки заняли и вырвали из рук мусульман». Яхья. Там же, стр. 13.
Там же, стр. 21.
Там же, стр. 22.
Там же, стр. 22–23.
Georgins Сеdrenus. Bonnae, t. II, pag. 438.
Bonne, II, 438
Ibid.441.
Ibid.442.
Ibid.442.
Воnnае, t. II, стр. 438.
Журн. М. Нар. Пр. 1876 г., март, стр. 158 и след.
Барон Розен, стр. 23.
Всеобщ. Истор., стр, 178.
Там же, стр. 179.
Там же: Кедрин, стр. 446; Яхья, стр. 26; Асохик, стр. 179.
Там же, стр. 142, 175, 178.
Стр. 107. Асохик говорит: «насупротив царственного города он построил крепость, назначив в ней магистром Дельфинаса, дав ему охранительное войско и приказав никого не выпускать из города, ниже впускать кого-нибудь из посторонних» (стр. 178).
Стр. 27. Здесь Яхья говорит вообще о действиях Болгар в продолжении бунта Фоки вплоть до 990 года.
Журн. М. Н. Пр , 1889 г. Март, стр. 122–123.
Там же, 1879 г., стр. 229.
Истор. Русск. Церкви. Т, I, перв, полов. т., стр, 90 и след.
Жур. М. Н. Пр., 1876 г. Март, стр. 123–124.
Асохик говорит о Давиде: «Он прекратил войны, беспрестанно со всех сторон возникавшая, восторжествовал над всеми окрестными народами, так что все государи добровольно покорялись ему» (стр. 199).
Жур. М. Н. Пр. 1874 г. Ноябрь. Васильевский. Варяго-русская дружина..., стр. 129–130.
Всеобщ. Истор., стр. 260.
Там же, стр. 178.
Жур. М. Н. ІІр. 1874 г. Ноябрь, стр. 122 и 127.
Фактические данные по этому вопросу собраны у Гильфердинга. Собрание сочинений. Т. I, стр. 205–221. Сравн. «История Болгар» Иречка. Изд. 2, Одесса, 1878 г., стр. 248 и след.
Собран. сочинений. Т. I, стр. 210. Хронология у Гильфердинга неверная. Битва при Сардике у него отнесена к 981 году (стр. 206). Сравн. Васильевский. Русск. Виз. отрывки. Журн. М. Н. IIр. 1876 г. Март, стр. 144.
Бар. Розен, стр. 23–24.
Разбор трёх древн. Памятн. Русск. Дух, Литературы. Современ. 1852 г., ч. II, отд. II, стр. 87 и 88.
Преосвященный Макарий напечатал это «Житіе» в «Христианск.Чтен.» за 1849 г. ч. II., а потом перепечатал его в прилож. ко 2 издан. 1 тома Истор. Русск. Церкв., стр. 246. Професс, Голубинский издал его в «Истор. Русской Церкви» параллельно с летописною повестью, т. 1., перв, пол.т., стр. 194. Здесь же указаны известные списки и редакция «Жития».
Хр. Чтен. 1849 г. ч. II, стр. 308, 309. Эту же мысль пр. Макарий потом повторил и в своей Истории, т. 1, изд. 1, стр. 108–109.
Первые, насколько нам известно, представили возвращение против принадлежности «Жития» Иакову Бутков и Тюрин, которые, сравнив его с «Похвалою» Иакова, нашли между ними «действительное противоречие». Извест. II. отд. Импер. Акад. Н., лист 32, стр. 92–93. Сравн. Разбор. трёх др. нам, стр. 89. Проф. Голубинский называет мнение пр. Макария «несправедливым» стр. 106.
Извест. II отд. Ак. Н., лист 34, стр. 117.
О древней Русск, летоп. 1856 г., стр. 77.
О составе русск. летописей. 1868 г., стр. 47.
Истор., там же, стр. 107–108, 118–119.
Стр. 108.
Там же
Стр. 118–119.
Разбор... стр. 87.
«Похвала» потом перепечатана была в Истории в приложении ко второму изд. I т., стр. 255. Затем она вновь напечатана проф, Голубинским в его Истории; т. 1, перв. пол., перв. т., стр. 207 и сдед.
Христ. Чтен. 1849 г., ч. II, стр. 303.
Там же, стр. 304.
Извест. Втор. отдел. Акад. Наук, Лист 21, стр. 332.
Преосвяш,. Макарий издал это «Сказание» в той же книжке Христ. Чт., в которой поместил и «Похвалу» Иакова и «Житие» Владимира. Затем оно издано было Срезневским отдельно вместе с Сказанием о тех же Святых Нестора. С. Пб. 1860 г., стр. 41 и след. Далее оно вновь издано было Бодянским сразу по двум древнейшим спискам в Чтен. Импер. Общ. Истор. и Др. Росс., 1870 г., кн. 1.
Извест. II отд. Импер. Ак. Наук. Лист 32, стр. 91.
Рум. Муз. № 435, стр. 393.
См. список, изданный Срезневским.
Разбор трех Пам., стр. 90.
Извест. II отд. Ак. Н. лист 32, стр. 80.
Там же. Лист 36, стр. 152.
Макарий. Хр. Чт. 1849 г. ч. II, стр. 313. Голубинский. Истор., стр. 616 и др.
Изв. II отд. Ак. Н. Лист. 36, стр. 149–150. – Из древнейших списков «Сказания» один сохранился в харатейном Сборнике Московского Большого Успенского Собора XII или начала ХІП в.; другой в харатейном Сборнике Московского Чудова монастыря XIV в. В первом рассказе о чудесах представлен в неполном виде, во втором его совершенно нет. Оба эти списка изданы Бодянским в Чтен. в Импер. Общ. Истор. и Др. 1870 г. кн. 1. Об отношении Сказания к летописи см. Срезневского: Изв. П отд. Ак. Н. лист 34.
Там же. Лист 34, стр. 128–129, и л. 36, стр. 148.
Там же, стр. 119.
Там же, л. 21, стр. 330.
Разбор трех пам., стр. 86.
Изв. Ак. Н. л. 35, стр. 154.
1887 г. Сентябрь, стр. 184.
«О месте и времени крещении св. Владимира и о год крещения Киевлян», стр. 2. Первоначально напечатано в «Труд. Киевск. Дух. Ак. » 1888г. № 1.
«Киевянин» 1838 г. № 28, столб. 1–2.
Там же, №35.
Реферат, читанный в заседании Историч. Общ. Нестора летописца, состоявшейся 13 марта 1888 г.; см. «Киевлянин» № 60.
Извест. II отд. Ак. Н.. Лист 21, стр. 330.
«Киевянин» № 27.
Там же, №№32 и 35.
Изв. II отд. Ак. Н. лист 21, стр. 330.
Истор. I. 1, стр. 113,примечан.
Сказание это издано несколько раз: Правосл. Собеседн. 1858 г. Кн. 1; Чтение Общ. Истор. и Др. Росс. 1859 г. Кн. 1. Бодянского и Академическое издан. Срезневского в «Сказаниях о св. Борисе и Глебе» Спб. 1860 г. Лучшее исследование в Истории Голубинского 1 пол. 1 т., стр. 619 и след.
«Киевлянин» 1888 г. № 60, стр. 3, столб. 2.
Приводим в переводе пр. Васильевского. Журнал М. Н. Пр. 1876 г. Март, стр. 156.
Бар. Розен, стр. 28–29.
«Киевлянин» 1888 г. № 60, стр. 3, столб. 2.
Бар. Розен, стр. 24.
Русск. Истор. Сборн. т. IV, кн. I, стр. 101.
Голубинский. История, стр. 218.
Татищев, Истор. Россия. Кн. 1. ч. 1, стр. 38.
Прибавл. к творен. Св. Отцев. Часть II. М., 1814 г., стр. 272–273.
Там же, стр. 274–276.
Христ. Чтен. 1849 г., ч. II, стр. 317–318.
Академич. Изд. Срезневского, стр. 5–6.
П. С. Р. Л, т. 1, стр. 16.
Розен, стр. 23–24.
Попов, стр. 107.
Примечан. 158, стр. 198.
Всеобщ. Истор., стр. 178–179.
Л. Диакон, стр. 107.
Розен, стр. 24.
Это сообщает Асохик, стр. 179.
Там же, стр. 180–181.
В Житии этого святого говорится, что Руссы, напав на г. Амастриду, вошли в храм, где покоилось тело св. Георгия. Ища сокровищ, некоторые из них стали раскапывать гроб святого, за что поражены были онемением рук и ног и стали как бы связанные невидимыми узами. Пораженный чудом, вождь Руссов отпустил пленных и пострадавшие воины его, по молитве христиан, получили исцеление.
Записки Императ. Акад. Наук. Т. XXIV, кн. 1. Снб. 1874 г. О Записке Готского топарха, стр. 103 и след. См. также Истор. Русск. Ц. у Голубин ского. I пол. перв. т., стр. 42 и след. С мнением почтенного профессора по этому вопросу едва ли можно согласиться.
Жур. М. Н. Пр., 1876 г. Июнь, стр. 368 и след.
Общий обзор литературы вопроса сделан у В. Г. Васильевского (там же).
Там же, стр. 428.
О Записке готского топарха. Там же, стр. 86.
Всеобщ. Истор., стр. 200.
Попов, стр. 108. Мы приводим по более точному переводу пр. Васильевского. Журн. М. Н. Пр. 1876 г. Март, стр. 156.
Б. Роз., стр.215.
Б. Роз., стр.29.
Вопрос этот обстоятельно разъяснён б. Розеном, стр. 209, примеч. 166.
Там же, стр. 25.
Там же, стр. 215.
Истор. Русск. Пр. Варшава. 1888 г., стр. 196.
Истор. Русск. Пр., стр. 336–337.
П. С. Р. Л. т. 1, стр. 24.
Лрибавл. к, твор. св. отц., М. 1844. Ч. II, стр. 280.
Там же, стр. 277.
Лучшее исследование по этому вопросу см. в Истор. Голубинского. Там и о так называемом Церковном Уставе Владимира.
Самоквасов. Истор. Русск. права. Там же, стр., 109.
Русь и Византия в X веке. Одесса. 1888 г., стр., 30.