Воспоминания матушки Надежды об архимандрите Сергие

10 февраля (1905 года), деревня Каулацзы

Нет слов выразить, как сразила нас всех ужасная весть о мученической смерти Великого Князя Сергея Александровича от руки гнусного злодея. Я прямо-таки трясся весь, как в лихорадке. Как невыразимо жаль бедную страдалицу Великую Княгиню! Такая добрая, сердечная, чудная женщина, и какое тяжкое горе выпало на долю Ей! Один Бог может Ее утешить и послать силы перенести постигшее несчастье.

Я уже два раза служил панихиды по Великом Князе, все на том же огороде, и оба раза было холодно и ветрено. Всем хотелось помолиться об усопшем, командир полка, когда сообщил полку об ужасной смерти Великого Князя и о том страдании, какое переносит теперь наша всегдашняя печальница Великая Княгиня, расплакался. Да и трудно было не плакать. Невольно пришли на память слова покойного церковного витии: «До чего мы дожили, о россияне! Что видим, что делаем!» Действительно, дожили до трудных времен – дай, Боже, силы пережить, перенести это страшное внутреннее и внешнее испытание!

Я часто смотрю теперь на картину Васнецова «Преддверие Рая». Чудная картина! Перед глазами цари, царицы, князья, мученицы Екатерина, Варвара, и другие многие мученики, знатные и убогие, все – труженики, и у всех одно в глазах – исполнен долг, завещанный от Бога. О, Господи, помоги же и нам, среди заслуженных нашими беззакониями страданий, не упасть духом, не ослабеть в вере в Тебя, в Промысел Твой, помоги смириться, терпеть и, начиная с Царя и кончая самым убогим из нас, – всем исполнить принятый нами на себя долг – до конца, невзирая ни на какие злодейства и беды! Чтобы, когда станем перед дверями Рая, и мы могли, подобно древним, с надеждой ожидать, что и для нас откроет их Спаситель, так как и мы, насколько были в силах, смирялись, верили, терпели, исполняли свой долг.

Странно, до боли странно, как это христиане мечутся туда и сюда, ища ответа на вопрос, как жить, чтобы на земле царили счастье и правда! Неужели могли забыть христиане, что Господь Иисус Христос так ясно и просто, раз навсегда разрешил этот вопрос, сказавши, что Царство Божие внутри нас! Кажется, ясно – займись каждый прежде всего переделкой себя, своей внутренней жизни, преобразись по образу Христа, и при Его благодатной помощи – а внешние-то формы жизни сами собой будут хороши. Человек, преобразившийся по Христу, есть уже такое существо, которое никогда не обманет ни Бога, ни людей. Он честен внутренне и наружно. Общество таких людей под управлением не какой-либо партии не преображенных внутренне людей, а христианского Государя-отца и есть идеальное государство.

Мне всегда представляется, что если воду грязную и вонючую, находящуюся в глиняном сосуде, перелить в золотой, она от этого не станет чище и вкуснее, так как грязь находится не в стенках сосуда, а внутри самой воды. Отсюда, конечно, вывод прост – как бы ни были совершенны внешние формы жизни, сами по себе они не очистят внутренней гнили людей, а только, замаскировавши внешним блеском внутреннее разложение, дольше продержат людей в обмане. Нет, дай, Господи, нашему дорогому Отечеству, потрясенному бедами и злодействами, возродиться во Христе, под мудрым управлением Помазанника Божия, самодержавного Царя, и при святом руководстве Православной Церкви, да так, чтобы каждый русский мог всегда сказать: Теперь уже я не живу, но живет во мне Христос. Вот тогда и воцарятся на нашей Родине правда и счастье.

Под влиянием последних событий так было тяжело, что казалось, еще мгновенье – и голова расколется пополам. Христос, Христос – о, как верно Он именуется Спасителем! Что было бы с нами, если бы не вера в близость Отца Небесного, Который знает, что и для чего делает, попускает! Эта вера и молитва спасли. Выйдешь на огород наш, взглянешь туда, в синеву небес, вознесешься мыслию и сердцем к Нему, Сладчайшему нашему Отцу и Другу, вздохнешь пред Ним глубоким-глубоким вздохом покаяния, смирения, просьбы о сочувствии и помощи, и вдруг так ощутительно почувствуется Его сладкий голос там, внутри, у сердца: «Зачем усомнился, маловерный, ведь Я же сказал заранее, что в мире скорбны будете, но дерзайте, яко Аз победих мир, что претерпевый до конца спасется, что не будьте подобны тем, кои во время счастья веруют, а во время напастей отпадают, что Я с вами до скончания века».

И вдруг самому мне странно становится, как это я мог отдаться унынию, ведь сила наша – Христос, Который претерпел страшные страдания, ужасную смерть и кончил тем, что все это победил Своим Воскресением, предрек и обещал верным последователям Своим туже победу. Ведь эта побеждающая сила с нами. О, ничего не боюсь, пусть все силы ада идут на нас, пусть мы останемся малым стадом, но слов Спасителя: «Не бойся, Я с вами!» – никогда не забудем. Прочь, прочь уныние, дай место вере, надежде, любви. Аминь, – кто-то говорит в душе – и мир снисшел в сердце, и снова улыбка на лице. Слава Тебе, Господи, за все в нашей жизни, какое счастье, что мы – христиане!

Я послал Великой Княгине телеграмму, а потом написал и письмо, не мог удержаться – ведь горе-то, горе какое! Сколько раз Она утешала нас на войне и близких наших, мог ли молчать я, христианин и священник, когда Она Сама оказалась в таком ужасном несчастье!

Вообще, мне кажется, теперь, когда по какому-то беззаконному праву кричат и доставляют обиды и скорби злодеи нашему христианину-Государю и его Царственной Семье, нам ли, пастырям Церкви, молчать в такое время! Эй, православные русские люди! Пойте громче, всей грудью пойте: «Боже, Царя храни!» – так, чтобы земля дрогнула, чтобы затрепетали злодеи, изменники святой присяги. Составляйте адресы, пишите письма, шлите их Государю-страдальцу, идите сами к престолу Его со словом сочувствия, клятвы в верности. Утешьте печальника нашего, отца Отечества! Утешьте скорее, скажите Ему, что отбросите теперь традиционные наши «авось», «небось» да «кое-как», а всеми силами возьметесь за Христово, Государево и русское дело. Пора, обыщите все уголки в земле Русской, найдите крамольников, злодеев гнусных. Ищите все, все, у кого не умерла еще русская душа, вразумляйте их и, если не подействует, – отдавайте их на суд Божий и правосудие человеческое. Помогайте своему Государю. Очистите предварительно и свои души от внутренних злодеев, грехов лютых, сердечным покаянием. Омойтесь слезами и молитвою. И тогда возрадуется Господь наш, утешится скорбный Царь наш. Мир, правда и счастье воцарятся в земле нашей¹².

– Бывало, кто-нибудь батюшке кается, – вспоминала матушка Надежда, – он: «Ты не святая». Больно добер был – никого не обличал. Но так тонко даст понять, без всяких слов и действий, что человек что-то натворил. Простое обыкновенное слово скажет, не обличительное какое-нибудь, но оно сразу человека приводит в сознание. Батюшка был в этом деле чудотворец – сумеет и не обидеть, ни словом, ни делом, ни взглядом – но действует очень чувствительно: «Батюшку обидели, батюшка огорчился!» Да, отец дорогой, таких, конечно, мало!

Батюшка в юности учился на врача-ветеринара, потом все оставил и стал священником, служил в Орле. Как его там любили! Духовных детей – толпы, требы без числа... Женат он был на дочери священника. Бог не дал им детей, и они решили хранить в супружестве целомудрие. Позже их Святейший Патриарх Тихон постригал в монашество: батюшка стал архимандрит Сергий, батюшкина матушка – монахиня Елисавета.

Он еще молодым священником удостоился явления Царицы Небесной: Она благословила его строить храм во имя Покрова, и он без всяких средств, с великой помощью Божией построил. Не хватало кирпича, и Матерь Божия пришла во сне к местной заводчице кирпичной: «Что же, – говорит, – ты каждый день ездишь мимо дорогого для Меня строительства, а и не видишь, что там кирпича не хватает?» Она говорит: «Кто Вы?» – «Я Хозяйка дома, который строят». Та скорей в церковь: Как же это я каждый день тут езжу и не вижу вашу нужду!» – и до конца снабжала строительство бесплатным кирпичом.

Батюшка при церкви школу открыл, библиотеку собрал и преподавал сам детям. Собственно, это было уже служение – подобное Обительскому.

Как батюшка исповедовал! Жили, как будто мы совсем дети безгрешные. Исповедь говорили и писали. Я, например, писала, читала ему, или он сам возьмет, прочтет. Надорвет (не на куски, а так), – раз, два, разрешит: «Я – духовник нестрогий. Ну, уж больше ничего нет у тебя?» – «Куда уж, батюшка, больше!» Всякую глупость, что в голову взбредет, – бежишь: «Батюшка!..» А как спокойно жилось! Какое-нибудь слово встревожит тебя – уже рассказываешь. Ему-то нелегко, конечно, было всякую дурь слушать. По-моему, это самое трудное, – кротость иметь, по-моему, выше этого ничего не надо.

Руководство – великое дело: и хотел бы что-нибудь натворить, ничего не получится. Какие бывают духовники – если по морде не дадут, так словом так дадут, что лучше бы по морде дали! Слово сказала неприятное, тут же: «Я сейчас рассердилась на Полю...» – «Я духовник нестрогий, прощаю и разрешаю». Как мы его боялись огорчить лишний раз!

У батюшки Библия сквозь все ссылки сохранилась с надписью: «Елисавета. Память совместных трудов». Благословил их на этот путь преподобный Серафим. На открытии его святых мощей в 1903 году они познакомились. В русско-японскую войну он ушел на фронт, был полковым священником. Над его Черниговским полком шефствовала Великая Княгиня Елисавета Феодоровна. Сколько раз он на волос от смерти был, коня под ним ранили, и он летел через его голову... Походный алтарь был у них в палатке, раскидывали его на каком-нибудь огороде, среди лука и капусты. Порой служба не кончалась – начиналась канонада, чуть не в капусту снаряды попадали, такая близость линии фронта. И тут же солдаты шли в бой с благословением Божиим, и через считанное время на батюшкиных руках причащались, умирали его духовные дети. Однажды их отряд окружили японцы, отрезали от своих, и он писал последнее письмо близким, благодарил их и Господа и молился.

Такую незлобивость, такую силу духа Бог ему даровал! Да, есть люди счастливые! Ни на что не сердился, ничем не возмущался. Батенька, батюшка наш, как он огорчался! «Не могу я быть духовником строгим!» Мы чудачки-дуры были девчонки:

– Батюшка, а вы начните, попробуйте! Батюшка, ну вы хоть раз нарочно рассердитесь как-нибудь, а то ведь страха никакого нет.

– Ну, подождите... Что? – Слово скажет, уже в глазах смех. – Ты что говоришь? – Руками упрется, голову вниз, сморщится, бас такой сделает и сразу испугается: «Что-то я уж строго очень». А мы: «Нет, нет, не надо, страшно, страшно!» А он смеется: «Умрете еще со страху, за вас отвечать». Иногда был, как дитя. Необыкновенной кротости. Невозмутим никогда, ничем – невозмутимой кротости. Уж так-то мы его никогда не сердили! В Раю я не была, не знаю, как, но думаю – похоже, как рядом с ним жить. В последний год перед смертью он мне:

– Ты меня, Зиночка, прощаешь?

– За что, батюшка?

– Мы ведь тебя семь лет в Обитель не брали! Ты бы Великой Княгине сказала, что много зарабатываешь, поэтому мама тебя не отпускает, Великая Княгиня платила бы за тебя.

В случае нападения помыслов он советовал бороться молитвой. Даже «Господи помилуй», если сказать от сердца – вот и принято. Каждый день исповедовал, вечером, перед сном. Если хоть что-нибудь чувствительное – так спать не ложились, шли на исповедь или, если возможности нет, записывали. Обязательно надо успокоиться, почувствовать: все сдала. Но это у нас такая возможность была: на каждый вечер все-все должна вспомнить.

Проповеди его известны были. Очень просто говорил, но все к месту, так что ни прибавить, ни убавить. Как будто у него кто-то внутри говорил, голос какой-то наружу не выдавался. С кем жили, и что нажили! Какой мир, какие люди! Теперь мир пуст и наг, как без них быть, продолжать...

Отцу Митрофану приходилось общаться с любыми людьми, особенно в ссылках и во Владычне: место последней ссылки его после Архангельской области. Там он был на лесозаготовительных работах. «Минус» Московскую область ему потом дали. Для всех он находил язык, всех родов к нему приходили, все уходили довольные. Один на всю семьищу огромную, как светильник какой, стоял и горел. Не ценили его многие, не любили. Вот бывает так: не по духу человек, не по душе – и все. Он вроде для всех был одинаковый, да мы были неодинаковы. Насмехались: кротость какая!.. Такой доступный был – таким басурманкам, как мы, достался такой кроткий пастырь!

– Матушка, ну какая вы басурманка!

– Ты меня не знаешь, я всем пример была по басурманству. Духу кротости и в помине не было.

Любил, чтобы была между нами Любовь. Любовь все покрывает, все может. Без Любви ничего не получится... Не любил он ограничиваться общей исповедью: батюшка не знает, в чем я грешна – я ничего не сказала, как же он помолится обо мне? Это очень печальное явление. Сейчас – настоящая исповедь упраздняется все больше, к сожалению великому. А когда мы были в Обители, нам полагалась исповедь за каждую неделю, а можно и каждый день, если нужно, только так и можешь очиститься. В мое время какие очереди стояли за исповедью! Исповедь за ширмой, а сейчас: «Прощаю и разрешаю...» – и батюшка не знает, и я сама не знаю своих грехов. Человек так забудется, что и на самом деле все забудет. Бывало, девчонками – стоишь в очереди, надрожишься, Боже мой – все передумаешь! Общая исповедь отучила человека от искренней исповеди. В общей исповеди он, может, и половину слов не слышал, а что и слышал, не почувствовал. Раз человек не называет свои грехи, не страдает о них – он перестает чувствовать, есть ли у него грехи, и какие. Так привыкаем к нечувствию, и совсем вроде безгрешные оказались, – страшное дело! Так довольны все общей исповедью! Батюшка прочтет на скорую руку – стоит себе человек и думает совсем о другом. А когда идешь лично исповедоваться, натерпишься сколько страху! Безответственность это страшная – человек с каким сердцем пришел, с таким и уходит.

Старость – доказательство жизни праведной в молодости: как прожили? «Старость не радость», но батюшка не велел так говорить, он старость очень уважал... Часто нам повторял: «Как я радуюсь, когда вы дружные, и как тяжело, когда поссоритесь! Старайтесь быть в мире!»

Сюда, во Владычню, трудно было к нему ездить – власти следили, чтобы общения с ним не было. Даже в церковь запретили ему ходить: «Вы здесь приходите – к вам все за благословением бросаются. Вы опасный человек». В будние дни ходил, молился, причащался, чтобы его не видели. А люди к нему все равно шли.

До последней болезни был на ногах. Зимой простудился – крупозное воспаление легких. Ушел от нас 5 апреля 1948 года в полном сознании. Матушка батюшкина после его похорон забылась сном и вдруг разрыдалась: «Два года, два года! Как долго!» И похоронили мы ее через два года. Готовили могилу рядом, нечаянно сдвинули крышку его гроба – а батюшка лежит нетленный. Блаженны кротции – вот все для них.

О милых спутниках, которые наш свет

Своим присутствием животворили,

Не говори с тоской: их нет,

Но с благодарностию: были.

Василий Жуковский

Мы счастливые, потому что знаем: Они не только были – Они есть. И Они – неразлучно с нами. Их облик – живая книга, которая учит нас жить по-настоящему.

В последнем письме Матушка Великая написала нам: «Дети мои, станем любить не словом или языком, но делом и истиною». Это апостол Иоанн Богослов. А в наше время нет ревности, живой веры, истинной христианской жизни, которая внешне проста. Но очень сложна эта наука! Жить надо – бороться, чтобы не застыть.

Тело, тело на первом месте, а душу бедную загнали в угол: молчи, помалкивай! Время, когда нет жизни духу, дух забивают... Сказано: «Один в поле не воин», но ты, да я, да мы с тобой... Главное – иметь духовное руководство. Имей духовного отца, верь всецело, будь с ним открытой душой – и будь спокойна. Держись пути, надо знать путь. Пускай меняются времена и места – иди указанным путем. Одно руководство Господа Бога для нас слишком высоко, нам нужен здесь руководитель. Надо держаться за чью-то твердую руку. «Я сама» – вот страшно, «я сама-то» быть... Ведет тебя верная рука, тогда не пропадешь. Нельзя скрывать, жаться: «Сказать – не сказать...» – и он это будет чувствовать. А когда все откровенно, Господь ему будет подсказывать, что с тобой делать, как тебя вести. Самое главное – иметь руководителя, которому всецело доверяешь. Тогда живи себе спокойно, как у матушки родимой под крылышком. Живи, как будто у тебя и грехов никаких нет, как дитя.

Тебя все тянет куда-то – вроде бы хорошее, а ты посмотри – кто тебя тянет! Нам все кажется, мы сами знаем, как нам идти, куда нам идти; а нам – то человек не тот, то климат не подходит; а Господь говорит: «Ищи сам». Но ты сам не знаешь, что тебе надо – если бы знал, то и шел бы, а то с дороги сойдем очень скоро. А Господь все поглядывает: куда это ты, деточка, пошла не туда, иди-ка сюда, вправо.

– А я вот сюда хочу!

– Ну, ищи. – Пошла, шага два прошла – и полетела: ах, что-то я споткнулась!

– Ошиблась – поверни назад, исправься, и все будет хорошо.

– Что же, я не знаю, как идти? Мне дан разум самой выбирать. – И пошла писать, хлоп – нос разбила, конечно, вдребезги: «Ах, наверное, я не туда свернула!.. Что ж, раз уж пошла – надо все-таки идти, как иду». А на самом деле надо – возвращаться... Сюда? Снова не сюда. Господи, куда же мне идти? Господи, прости меня!» А Господь уже забыл, что ты Его не послушалась: «Становись, становись!» – и ставит тебя на твой путь. «Один есть путь – иди, милая, куда тебе сказано, иди». До последнего момента, пока глаза у тебя закроются, надо учиться. Преподобный Серафим за неделю полностью Евангелие прочитывал! И в понедельник – снова с первой строки начинал. А нам уж хоть по главе Евангелия и Апостола, да по три-четыре псалма в день. Живи и оглядывайся: так ли я иду? Главная наша нужда – истинный пастырь.

Перед началом февральской революции отец Митрофан видел предутренний сон. Придя в церковь, он попросил позвать к нему в алтарь Матушку Елисавету.

– Матушка, я так сильно взволнован только что виденным мною сном, что не могу сразу начать служение Литургии. Может быть, рассказав его Вам, я смогу прояснить увиденное. Я видел во сне четыре картины, сменяющие друг друга. На первой – полыхающая церковь, которая горела и рушилась. На второй картине – передо мной предстала Ваша сестра Императрица Александра в траурной рамке. Но вдруг из ее краев появились белые ростки, и белоснежные лилии покрыли изображение Государыни. Третья картина явила Архангела Михаила с огненным мечом в руках. На четвертой – я увидел молящегося на камне преподобного Серафима.

«Я объясню Вам значение этого сна, – помолчав, ответила Матушка. – В ближайшее время нашу Родину ждут тяжелые испытания и скорби. От них пострадает наша Русская Церковь, которую Вы видели горящей и гибнущей. Белые лилии на портрете моей сестры говорят о том, что жизнь Ее будет покрыта славой мученического венца... Третья картина – Архангел Михаил с огненным мечом – предсказывает то, что Россию ожидают великие сражения Небесных Сил Бесплотных с темными силами. Четвертая картина обещает нашему Отечеству сугубое предстательство преподобного Серафима.

Да помилует Господь Русь святую молитвами всех русских святых. И да сжалится над нами Господь по велицей Своей Милости!..»

...Слушая отца Сергия, я ждала, когда же мне откроется храм души этого светильника Божьего. Я жаждала убедиться в его святости, в его прозорливости, хотелось поскорей.. чтобы он разрешил мои недоумения, а может быть, и направил мою жизнь по новому пути.

Последние два года у меня сильно болела душа, на сердце было невыразимо тяжело, и я приехала к отцу Митрофану как к святому – за исцелением, за советом и с надеждой получить благословение на брак, о котором ни с кем еще даже и речи у меня не было. Казалось, что батюшка понял мои желания, и из уст его полились длинные рассказы, один за другим, о его детстве, о юности, о службе, о страданиях. И как я жалею, что записываю все это через двадцать четыре года, когда уже многое выветрилось из моей памяти! Но эти сутки, проведенные мной под одной крышей со святым, произвели на меня такое сильное впечатление, что я первые годы могла часами пересказывать все то, что слышала от отца Митрофана.

Про свое детство отец Митрофан рассказал следующее. В семье было много детей, отец был священником. Когда ребенку исполнялось 4 года, отец подводил его к матери и торжественно объявлял, что с этого дня дитя может исполнять все посты. Из воспоминаний детства батюшка рассказал случай, доказывающий, что душа человека может еще при ее жизни в теле отделяться от плоти и являться в другом месте видимым образом. У Сребрянских в семье старшая дочка полюбилась офицеру, отряд которого стоял где-то вблизи от города Орла. Хотя девушке исполнилось лишь 16 лет, но свадьба состоялась. Вскоре молодой муж с полком должен был следовать на Кавказ. Он взял с собой молоденькую жену, и так они медленно, терпя все трудности и неудобства дороги, двигались в течение двух месяцев вслед за войском до места назначения. В семье Сребрянских все жалели молоденькую сестрицу, с которой так неожиданно пришлось расстаться. Особенно тяжело переживала разлуку мать. И вот однажды маленький Митрофан с братцем лет пяти сидели на деревянном полу и играли бумажными лошадками. Был яркий солнечный день. Рядом, в соседней комнате, мать сидела за рукоделием. «Вдруг мы с братом, – рассказывал отец Митрофан, – увидели нашу уехавшую старшую сестру, которая прошла мимо нас и села на стул у окошка, грустно положив головку на руку. «Мамаша, сестрица пришла!» – позвали мальчики мать. Мать тоже увидела свою старшую дочку, встала, чтобы идти к ней, но в это время видение исчезло. Чрезвычайно встревоженная мамаша позвала отца и рассказала ему, как мы втроем одновременно видели сестру. Родители решили, что, видно, она умерла и ее душа пришла навестить нас. Запомнили день и час явления, послали телеграмму в то место, куда следовал полк. Вскоре пришло письмо, что сестра наша жива и здорова, благополучно прибыла на новое место жительства и хорошо устроилась. В памятный день ее явления нам она как раз прибыла на новую квартиру. Разгрузка вещей, распаковка поклажи, дальний путь на лошадях, непривычная обстановка, жара – все это чрезвычайно утомило молодую жену офицера. Она легла спать и заснула таким глубоким и долгим сном, что окружающим показалось, что она умерла. Но так как цвет лица ее не изменился, она дышала и пульс не пропал, то ее не стали тревожить и решили дать ей отдохнуть. Утром она проснулась бодрой и веселой, причем не видела даже никаких снов, но по дому она все еще продолжала сильно тосковать. Так душа ее отделилась от тела и на несколько секунд пришла к нам в видимом телесном образе», – рассказал батюшка.

К родителям в семье Сребрянских дети относились с необычайным для нашего времени почтением: дети обращались к родителям на «вы» и звали их «папаша» и «мамаша». Чрезвычайно трогательно повествование, как юноша Митрофан, окончив курс наук, просил благословение на брак у своих родителей, чтобы после принять сан. Супругу свою батюшка любил глубокой Христовой любовью. Я видела, с какой нежностью он в течение дня не раз наклонялся над постелью больной, предлагая ей свои услуги, спрашивая ее, не хочет ли она чего, и стараясь по выражению лица больной отгадать ее волю, так как она была без движения и не могла говорить, хотя все сознавала. «Олюшка моя, спутница моя дорогая, – говорил он, – сколько она со мной выстрадала! Ведь она вниз по течению Иртыша плыла ко мне в ссылку на открытых плотах. Вы не можете себе представить, как это в продолжение недель плыть без крова над головой, под ветром, дождем, солнцем, без удобств, а уж о пропитании и говорить нечего.

И все-таки навестила меня, не оставила одного в далекой Сибири. Какая это мне была поддержка!»

Про молодые годы отец Митрофан говорил мне: «Детей нам Бог не давал. Тогда мы решили хранить целомудрие. Но какую же муку мы взяли на себя! Ей было легче – она женщина, но мне-то каково? Иметь рядом с собой предмет своей горячей любви, иметь полное право на обладание ею, и законное, и благословение Церкви, и все же томиться и отсекать похоть плоти во имя добровольно взятого на себя подвига ради Христа. Эти страдания можно перенести только с Богом». Мне думалось, слушая речь батюшки, зачем он говорит мне об этом, когда я девушка и еще не знаю плотской жизни? А батюшка, как бы угадывая мои мысли, продолжал говорить со мной на туже тему, предсказывая мне состояние моей души, которое произошло лет через двадцать с лишним: «Вы теперь скоро забудете мои слова, – говорил он, – но когда придут те обстоятельства вашей жизни, о которых я говорю, вы тогда все вспомните. Тогда слова мои послужат вам утешением и опорой и укрепят вашу молитву и веру». И часть слов отца Митрофана уже оправдалась: я все вспомнила и теперь благодарна ему...

Наша беседа часто прерывалась: то садились за стол и обедали, причем народу было много – все время кто-то приходил к батюшке, нас прерывали, и отец Сергий вскоре всех усадил за стол. Электричества в селе не было, день ноября быстро сменился темным длинным вечером, и на столе появилась керосиновая лампа. Старушки выходили на холодный двор, кому-то было жутко, и батюшка сказал: «А зачем бояться? И нечистого нечего бояться – он сколько раз придет сюда и сядет в кресло под образами – вот до чего нагл: рядом со Святыми Дарами дерзает садиться! И начнет надо мной издеваться: ногой меня в мой огромный живот (грыжа) бьет, да я не чувствую – ведь он ничего не может... Если Бог не разрешит ему, он ничего и не может». «Батюшка, вы бы скорее перекрестились, чтобы он пропал!» – учу я отца Митрофана. «Да, он сразу исчезает, он не выносит креста, – отвечает батюшка, – да только я не спешу, еще посмотрю на него: какой он отвратительный, безобразный и – бессильный». Батюшка брал русскую Библию и читал псалмы на понятном родном языке. Он читал громко, с чувством и велел всем слушать. «Ведь это же беседы души с Богом, и надо читать псалмы не только по-славянски, но иногда дома и по-русски, чтобы и уму, и сердцу было доступно», – говорил он. По временам батюшка вдохновлялся и весь будто преображался. Он вдруг начинал ходить вдоль комнаты быстрыми и легкими шагами, глаза его сияли синим светом, он рассказывал плавно, интересно, увлекательно. Все притихли и сидели, затаив дыхание, а речь отца Митрофана звучала громко и ясно, унося нас в его далекое прошлое.

Перед нами проносились картины 1905 года, когда батюшка молодым полковым священником находился среди солдат на фронте Дальнего Востока. Вот он причащает раненых, вот исповедует умирающих солдат, вот отпевает, служит молебны перед боем. Все события этого времени он описал в записках полкового священника, изданных в 1906 году. Эта книжка попала в руки сестры Царицы – Великой Княгини Елисаветы. Она захотела познакомиться лично с ее автором и вызвала его в Москву, когда война была уже окончена и отец Митрофан снова служил в Орле. В эти годы Великая Княгиня задумала создать в Москве монастырь. Были составлены проекты устава монастыря, в числе других прислал свой проект и отец Митрофан Сребрянский. Великая Княгиня одобрила проект последнего, но никак не могла подобрать духовника сестрам, который требовался в уставе отца Митрофана, а требовался в нем такой священник, который бы имел матушку, но жил с ней не как с женой, а как с сестрой. Но так как такого не находилось, то Княгиня предложила отцу Митрофану самому вступить на эту должность. Он был вызван в Москву и долго отказывался, так как любил свой орловский приход и жалел свою паству, которая также ни за что не хотела расстаться со своим многоуважаемым духовным отцом. «Бывало, кончаешь давать крест после обедни, а народ все идет, идет. С одним побеседуешь – другой просит совета, третий спешит поделиться своим горем, и так тянутся часы. А матушка ждет меня обедать, да только я раньше пяти часов вечера из церкви не выберусь», – рассказывал батюшка.

В ответ на предложение Великой Княгини, он обещал подумать, а сам, как только отъехал от Москвы, твердо решил отказаться. «Остановился я в одном подмосковном имении на обратном пути в Орел, – рассказывал батюшка, – пошел один прогуляться по парку, а самого одолевают мысли, душа мятется: как вспомню родной город, слезы моих духовных детей, так сердце мое разрывается от горя, и я твердо решил отказать сестре Царицы. Так хожу я среди тенистых аллей, любуюсь природой, цветами и вдруг чувствую, что правая рука у меня отнялась и я не могу ею пошевелить. Делаю попытку поднять руку, но безуспешно: ни пальцы не владеют, ни в локте согнуть не могу, как будто нет у меня руки. Я был в ужасе: куда я теперь нужен без руки, я же не могу служить?! Я понял, что это Господь меня наказывает за непокорность Его святой воле. Тут же, в парке, я стал горячо молиться, умолять Создателя простить меня и обещал согласиться на переход в Москву, если только Господь вернет мне руку. Прошло часа два, и рука моя стала понемногу оживать.

Я приехал домой совершенно здоровый и объявил приходу, что должен их покинуть. Что тут было! Плач, вопли, рыдания. Я сам плакал вместе с моими дорогими прихожанами, начались уговоры, ходатайства. Я обещал Великой Княгине переехать, но сам не имел сил порвать со своим любимым детищем – с дорогим приходом. Шли месяцы, Москва задала меня, а я медлил, и решение мое колебалось. И наконец, я убедился, что порвать с приходом выше моих сил, и написал отказ. После этого я снова лишился руки. Меня опять вызвали в Москву. Полный горя и отчаяния, я пошел к чудотворной иконе Царицы Небесной, Иверской Божией Матери. Я стоял среди толпы, обливаясь слезами, и просил Царицу Небесную исцелить мою руку. Я обещал еще раз твердо и непреклонно принять предложение Княгини и переехать в Москву, лишь бы мне была возвращена рука и я мог бы по-прежнему совершать таинства. С благоговением, страхом и надеждой я приложился к чудотворному образу. И почувствовал снова жизнь в руке, снова зашевелились пальцы. Тогда я радостно объявил Княгине, что решился и переезжаю. Но нелегко было это осуществить: в день моего отъезда поезд должен был отойти от вокзала в 9 часов утра, но тысячные толпы запрудили вокзал и полотно железной дороги так, что поезд не мог двинуться. Был вызван наряд конной полиции, и только в 3 часа дня отошел мой поезд, провожаемый плачем и стоном моих покинутых духовных детей».

Батюшка тяжело опустился в кресло, опустил голову. Неожиданно приехал из Москвы знаменитый врач-гомеопат Пясковский, который приходился родным племянником больной матушке. Он подошел к кровати матушки, встал на колени и со слезами целовал ее расслабленные худенькие ручки. «Ведь она ему как мать была, – объяснил батюшка. – Совсем юным он остался сиротой и жил с нами как сыночек наш».

На ночь читали при свете свечки долгие молитвенные монашеские правила, потом укладывали в одной избе человек девять, собравшихся около батюшки людей...

Наутро... я имела возможность поговорить с батюшкой о своей жизни. То была не исповедь, а просьба о помощи духовной, просьба совета, указания и разрешения моих недоумений. Батюшка задал мне несколько вопросов, среди которых был вопрос, чего я ищу от молитвы и бывают ли срывы и раздражения в моем поведении. Когда батюшка давал мне ответы, я сидела у печурки, а он больше ходил по комнате, устремляя вдаль свои глубокие глаза, и говорил мне будто то, что видел: «Не сокрушайся, ты не будешь больше жить с братом, – говорил он, – чем скорее совершится ваше бракосочетание, тем лучше».

Батюшка усадил меня рядом с собой на его кроватке и давал наставления, как мне вести себя с будущим мужем. «Мы, мужчины, – грубая натура, а потому более всего ценим ласку, нежность и кротость – то, чего в нас самих не хватает. И нет ничего более отталкивающего мужчину, как дерзость и суровая грубость или наглость в женщине»...

Но вот все собрались на длинное молитвенное правило, после чего последовал завтрак. Я ловила каждое слово батюшки, и они врезались в мою память. Попивая чай из кипящего самоварчика, он сказал: «Ах, если бы вы знали, что значит иногда стакан горячего чая! Я был вызван из тюремной камеры к следователю на допрос, но был в таком состоянии, что не мог ни соображать, ни говорить. Спаси его, Господи, – следователь сжалился надо мной и велел принести мне стакан горячего крепкого чая. Это меня так ободрило, вернуло к жизни, что я смог отвечать ему. Я был приговорен к расстрелу, сидел в камере с приговоренными, из нас ежедневно брали определенное количество, и мы больше их не видели. О, тяжелая ночь, когда я ждал следующего дня моей смерти! Но тут была подписана официальная бумага, в которой говорилось, что по законам советской власти Церковь преследованию не подвергается. Это спасло нам жизнь, и расстрелы были заменены ссылкой. А как тяжело было ехать! Мы лежали по полкам вагонов, и нам было запрещено вставать и ходить, а все тело ныло, организм требовал движения, ведь мы уже несколько суток находились в лежачем положении, а молодой солдат с винтовкой ходил и строго покрикивал на нас. Да разве можно было преступникам доверить двигаться по вагону – ведь среди нас каких только бандитов не было! Я молился и изнемогал от лежания, и вот, я свесил голову с полки в проход и заговорил с солдатом:

– Любезный, да ты из Воронежа?

– А ты почем знаешь?

– А я из Орла.

– А в Воронеже знаешь такое-то место?

Мы разговорились. Лицо парня просияло от нахлынувших на него воспоминаний о милых, родных местах. Осторожно озираясь, он сказал: «Слезай, походи». Я был спасен. Это Господь меня помиловал, а так ведь я ничего не знал, это действует благодать священства – она и только она, а то считают, что я что-то знаю, что я прозорливый. А это просто благодать священства. Вот пришел ко мне летом молоденький пастушок, плачет, убивается: три коровы у него из стада пропали. «Меня, – говорит, – засудят, а у меня семья на руках!»

– А где ты искал их? – спрашиваю.

– Да двое суток и я, и родные, и товарищи всю местность кругом обошли – нет трех коров. Погиб я теперь.

Мы пошли с ним к остаткам разрушенной церкви, которая метрах в двухстах от избушки моей. Там горка разбитых кирпичей на месте престола, а перед Богом ведь все равно это святое место – там алтарь был, там таинство совершалось, там благодать сходила. Вот мы с пастухом помолились там Спасителю, попросили Его помочь нам найти коровушек. Я сказал пастуху:

–Иди теперь с верой на такой-то холмик, садись и играй в свою свирель, они на звук сами к тебе придут.

– Ох, батюшка, да мы там с братьями все кустики уже облазили.

Ну, и на самом деле сидел пастух и играл на своей дудочке, и к нему в течение получаса все три коровы пришли. «Смотрю, – говорит, – рыжая из кустов выходит, а за ней вскоре и Белянка, немного погодя и третья показалась – как из земли выросли».

Отец Митрофан в последние годы был уже в сане архимандрита и носил имя Сергия, а матушка его – монахини Елисаветы. Он рассказывал, что принял этот сан по благословению Оптинского старца, отца Анатолия... Батюшка верил, что наука достигнет такого расцвета, когда докажет людям существование иного, духовного, а не только материального мира, и неверующие убедятся тогда в существовании Бога, поверят в бессмертие души и будет первое Воскресение. Все народы, Тобой сотворенные, придут и поклонятся пред Тобой, Господи, и прославят имя Твое, как говорит псалом. Но недолго это продлится – испорченному тысячелетиями грешному человеку надоест и невтерпеж станет чувствовать над собой Владыку и покоряться Ему. Тогда люди взбунтуются против Бога, открыто объявят Ему войну, тогда придет конец...

Батюшка вспоминал своего родного брата, убежденного коммуниста: «Мой любимый дорогой братец был горячий революционер. Было время, когда мы с ним много спорили и не сходились во мнениях. Мой бедный братец! Как горько он, бедняжка, переживал свое разочарование во всем!» Батюшка дал мне наставления, как в жизни относиться к людям: «Нет плохих людей на свете, а есть больные души, жалкие, подверженные греху. За них надо молиться, им надо сочувствовать».

Подошел час моего прощания с батюшкой. Я очень плакала, сердце мое сжималось, как будто бы я чувствовала, что надолго расстаюсь с угодником Божиим, которого успела полюбить за одни сутки. Радужная картина моей будущей жизни, предсказанная мне батюшкой, не могла утешить меня в момент разлуки. Я обещала ему еще раз приехать, но отец Митрофан твердо сказал: «Нет, уже в этой жизни мы с тобой больше не увидимся, на могилку ко мне приедешь».

Он оделся и вышел на улицу меня провожать. Я много раз останавливалась и оглядывалась на низенькую избушку, перед которой стоял батюшка, поддерживаемый под руку племянником. Он все благословлял и благословлял нас, а мы долго оглядывались и шли тихо, как бы нехотя. День был серенький, тихий, морозный.

Вскоре наступил Рождественский пост, потом Святки, а в начале февраля была наша свадьба. Батюшка благословил нас иконочкой Царицы Небесной, подписанной собственноручно. В часы, когда должно над нами было совершаться таинство венчания, батюшка попросил достать ему полное иерейское облачение и даже митру. Он заочно венчал нас, с чувством читая над нами все положенные молитвы. «Это моя последняя свадьба», – говорил он. Монахини, окружающие его, были немного недовольны, что он благословил меня на брак. «Такую религиозную девушку надо было по монашескому пути направить», – говорили они. «Ах, вы не знаете, – успокаивал их батюшка, – Богу нужны дети, которые от них будут».

Через пятнадцать лет мы с мужем и двумя сыновьями, старшим и младшим, путешествовали в Псковскую область. По дороге мы заехали на могилку многострадального архимандрита Сергия и его супруги – монахини Елисаветы. За могилкой следят почитатели старца: вокруг изгородь, порядок, лампадка горит в деревянном белом кресте. Мы взяли, как это делают и другие, горсть песка с могилки дорогого батюшки, а дети собрали душистые лепестки красных роз, окружавших густыми зарослями одинокую могилку. Так сбылись слова батюшки, и на могиле у него мы побывали, а к живому съездить с мужем не успели: через неделю после свадьбы мой муж принял сан, и началась суетливая приходская жизнь. Я так раскаиваюсь, что мы клеили обоями нашу комнату, вместо того, чтобы срочно поехать к батюшке! А там были морозы, болезни, пост с его службами. Разлилась весенняя вода, и батюшка преставился Господу накануне Благовещения, так что светлую Пасху отец Митрофан встречал уже не в ветхой лачужке среди пустых полей, а в лучезарном Царстве нашего Небесного Бога Отца – среди святых торжествующей Церкви.

Через два года скончалась матушка отца Митрофана; гроб с ее телом положили в ту же могилу, где покоился отец Митрофан. При захоронении нечаянно была сдвинута крышка гроба отца Митрофана. Тело его оказалось нетленным.

В полукилометре от села Владычня Калининской области, на открытой песчаной возвышенности, расположено сельское кладбище. Здесь обращает на себя внимание могила, увенчанная большим белым крестом над цветочным холмиком. Здесь есть и садовые цветы, рядом с ними кто-то посадил дикие полевые цветочки, и здесь же прикопан букет зелени, смешанной с цветами, другой букет лежит у самого креста, здесь же венки, большие и малые, сделанные из полевых цветов! Все это дар любви тех, которые приходят сюда, на могилочку, выплакаться или поведать свои душевные переживания дивному старцу, нашедшему себе здесь вечный покой. Это дар любви тех, которые приходили к нему за утешением, когда он был жив.

Всякий раз, когда я беседовал с ним, слушал его проникновенное слово, предо мной из глубины веков вставал образ подвижника-пустынножителя. При этом в моем сознании иногда почему-то звучала дивная мелодия благодатных слов: Пустынным непрестанное божественное желание бывает, мира сущим суетнаго кроме. Да! он весь был объят Божественным желанием... Это чувствовалось во всем, особенно – когда он говорил. Говорил он о молитве, о трезвении – излюбленные его темы. Говорил он просто, назидательно и убедительно. Когда он подходил к сущности темы, когда мысль его как бы касалась предельных высот христианского духа, он приходил в какое-то восторженно-созерцательное состояние, и, видимо, под влиянием охватившего его волнения нередко мысли его облекались в форму глубоко-душевного лирического излияния.

«Звонят ко всенощной, – говорит он, – к молитве сладостной, вхожу в храм... Полумрак, мерцают лампады, чувствуется запах ладана, веяние чего-то неземного, вечного, чистого и сладостного. Все замерло... Чувствуется присутствие великой творческой силы, всемогущей, премудрой, благой, которая вот-вот сейчас вспыхнет и начнет творить... Трепетно жду... Когда же окончится это таинственное безмолвие и раздастся могучий Божий голос: «Да будет вселенная и жизнь в ней!» Вдруг слышу: Восстаните. Господи благослови! Слава Святей, Единосущней и Животворящей, и Нераздельней Троице, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Непосредственно за сим поется псалом Благослови, душе моя, Господа, в котором псалмопевец Давид изображает творение мира... Что скажу я, ничтожный, о чувствах, наполнявших мою душу в это время? Не стыжусь сознаться, что почти всегда в это время плакал слезами умиления, восторга духовного от воспоминания и переживания дивной, творческой, животворящей деятельности Святыя Троицы, так чудно изображавшейся этим обрядом обхождения храма с каждением. Так ясно сознавала душа моя необходимость этой деятельности Божией для людей, и я молился, каялся в грехах, благодарил Господа за все, за все в жизни мира и лично моей, просил и умолял не оставлять нас одинокими... Мне было радостно, невыразимо на душе, когда я видел, ощущал, переживал это единение Бога и человека, Бога и всего мира с его животными, птицами, рыбами, растениями, цветами. Мне казалось, что я изольюсь слезами радости и восторга...»

«Обычно люди в молитве ищут наслаждения. Мне кажется, молитва есть наш долг, священная обязанность перед Богом, и потому главное в молитве – это внимание и труд, а остальное – как Бог дает: благословит Господь наш молитвенный труд радостью – благодари, а если сухостью – тоже благодари Бога».

Перед мысленными, созерцательными взорами старца раскрывается таинственный, духовный мир с неисчерпаемыми красотами и умилением. При этом он радуется, плачет и умиляется. Не напрасно Церковь поет: Пустынным живот блажен есть, божественным рачением воскриляющимся. Он в миру вел жизнь пустынника. Несомненно, эта способность созерцания стояла в связи с его душевной чистотою. Его ангельская чистота и бесстрастие, которыми была проникнута последняя предсмертная исповедь, которую я принимал от него, привела меня в какой-то священный ужас. Я после этого понял душевное состояние Петра, когда он воскликнул: Господи, отойди от меня, ибо я человек грешен!

В нем меня все удивляло, все было необыкновенно. Удивляло меня его незлобие. Как-то раз он заметил мне: «Плохих людей нет, есть люди, за которых особенно нужно молиться». В беседах его не было даже и тени неприязни к людям, хотя он и много страдал от них.

Не менее поразительно было и смирение его. Как-то раз он сказал мне: «Вы счастливы, очень счастливы, ибо стоите у престола Божия, а я вот за свои грехи и недостоинства лишен этой Милости Божией».

С людьми он был необыкновенно кроток и ласков. В душе собеседника он быстро находил больное место и врачевал. Несомненно, он имел дар утешать людей. Это я испытал на себе. Как-то раз я пришел к нему с тяжелым чувством на душе. Лишь только переступил порог его убогой хижины, он с трудом встает со своего стула (ноги его уже плохо держали), сложивши крестообразно руки на груди, устремив свои взоры кверху, вместо обычного приветствия он говорит мне: «Я страдаю и молюсь за Вас». Помолчав немного, продолжает: «Если бы Вы только знали, какой Вы счастливый, какая милость Божия почивает над Вами...» На этом речь его оборвалась. Я не посмел искушать его вопросами. Когда я уходил от него, мне кажется, что я всю тяжесть души своей оставил у его ног. Пошел я от него радостный, хотя скорби меня долго не покидали, однако я переносил их уже с удивительным благодушием.

Несомненно, он имел дар постоянной молитвы. «Бывало, придешь к нему, – говорила мне местная обывательница, – а он, сердешный, стоит в переднем углу на коленочках, поднявши руки кверху, как мертвый. Постоишь, бывало, так и пойдешь».

Было время, когда этот дивный старец был известен как выдающийся, даровитый и усерднейший служитель святого алтаря, в личной жизни с уклоном к подвижничеству. В расцвете лет своих он принимает от рук святого Патриарха Тихона монашество с именем архимандрита Сергия. Супруга его тоже принимает монашество с именем Елисаветы.

По своей наружности он был очень красивый. Может быть, поэтому он был особенно строг к себе и другим. Однако его строгость никогда не переходила в суровость, и доброта его никогда не переходила в сентиментальность. «Мы его очень любили и в то же время очень боялись», – говорили сестры Обители. Боялись огорчить!

Когда над его головою пронесся ураган, он встал на крестный путь. Этот путь, по словам очевидцев, был полон тяжких испытаний. Среди них – одиночество, ибо все те, которые его знали, которые могли бы понести крест его, страха ради иудейска как бы забыли его. Лишь самарянин грядый прииде на него, и видев его, милосердова... Этого самарянина я видел в лице тех, которые иногда посещали его и приносили ему – кто кусочек хлеба, кто картофелину, и так далее. Этого самарянина я видел в числе очень немногих Никодимов, приходивших к нему и выражавших ему сочувствие. Этого самарянина я видел в лице тех, которые пришли к нему отдать последний долг, когда он отошел в вечность.

Сиротливо и одиноко выглядывает на краю села убогая, ветхая, покачнувшаяся в сторону хижина. В ней нашел приют и доживал свой век великий старец.

Наступило приснопамятное весеннее утро. На востоке загоралась заря, предвещавшая восход весеннего солнца. Еще было темно, но около хижины, где жил старец, толпились люди. Несмотря на весеннюю распутицу, они собрались сюда, чтобы отдать последний долг почившему. Когда я вошел в самое помещение, оно было забито народом, который всю ночь провел у гроба старца. Около гроба, склонивши голову, стояла женщина, вся в черном – это монахиня Елисавета, бывшая супруга покойного. Вторые сутки, не отходя, стоит у гроба. Перед этим несколько времени она лежала без движения.

Начали отпев – это было сплошное рыдание. Плакали не только женщины, но и мужчины. Сохранить самообладание не представлялось возможным, поэтому служба прерывалась длительными паузами.

Отпевание кончилось... Гроб вынесли через малые, узенькие сенцы на улицу. Его хотели поставить на дровни, нести на себе гроб было невозможно, ибо дорога на кладбище представляла местами топкую грязь, местами была покрыта сплошной водой. Тем не менее, из толпы неожиданно выделяются люди, приподнимают гроб на плечо, толпа хлынула ко гробу, потянулись сотни рук, чтобы хотя коснуться его края, и печальная процессия с неумолкаемым пением Святый Боже двинулась к месту последнего упокоения.

Когда пришли на кладбище, толпа хлынула ко гробу. Спешили проститься... Прощавшиеся целовали руки старцу, при этом некоторые как бы замирали, многие вынимали из кармана белые платки, полотенца, маленькие иконки, прикладывали к телу усопшего и снова убирали в карман.

Из толпы выделился высокого роста мужчина, склонившись у подножия гроба, руками своими он обвил ноги усопшего и, судорожно прижимая их к себе, зарыдал. Он что-то при этом говорил, но за голосом плачущих расслышать было невозможно.

«Верующие, мы плачем, но плачем не одни, с нами плачет природа...» (с перепадающим снежком покрапывал дождь). Так начал небольшую речь кто-то из присутствующих... Когда гроб опускали на дно могилы, мы пели Свете тихий. Песчаный грунт, оттаявшие края могилы грозили обвалом. Несмотря на предупреждение, толпа рванулась к могиле, и горсти песку посыпались на гроб почившего. Скоро послышались глухие удары мерзлой земли о крышку гроба.

Мы продолжали петь, но пели не одни. «Граждане! – послышался голос, – смотрите! Смотрите!!!» Это кричал человек с поднятой кверху рукой. Нашим взорам представилась удивительная картина. Спустившись с небесной лазури необычайно низко, над самой могилой, делал круги жаворонок и пел свою звонкую песню. Да, мы пели не одни, нам как бы вторило творение Божие, хваля Бога, дивного в Своих избранниках.

Скоро на месте упокоения старца вырос надмогильный холмик. Водрузили большой белый крест с неугасимой лампадой и надписью: «Здесь покоится тело священноархимандрита Сергия – протоиерея Митрофана. Скончался 1948 г. 23 марта. Подвигом добрым подвизахся, течение соверших».

Не раз я видел многолюдные, торжественные похороны. В этой толпе всегда можно увидеть любопытных зевак, идущих за гробом не по нравственным, а по бытовым соображениям. Здесь же я вижу толпу людей, охваченных одним острым чувством скорби.

Я видел и слышал, как убивается мать у гроба своего сына. Не раз я слышал рыдания жены на могиле любимого мужа, все это понятно. Но когда такими слезами плачет толпа, оплакивая человека, не имевшего с ним родственной связи, это настолько трогательно, настолько непостижимо.

Почему они так его оплакивают? За что они так его любили? И здесь же, на могиле, я получил ответ на эти вопросы. Из многих причитаний, которые слышались здесь, на могиле, долетели и остались у меня в памяти: «Солнышко ты наше красное, зачем ты закатилось от нас, на кого ты нас оставил, желанненький ты наш, ты весь был Христовенький».

Для меня теперь стало понятно. Людей холодных и вообще далеких от всяких лирических, душевных переживаний он тронул тем, что был весь Христов. За это его полюбили.

Можно с уверенностью сказать: ...он долго будет жить в памяти многих людей и в народных сказаниях, возможно, что эти сказания будут несколько легендами, но по существу они будут содержать правду о необыкновенном человеке, который всего себя посвятил Христу.

Я уверен, что не зарастет тропа к этой могилке. Сюда идут и пойдут люди – кто за благословением, кто с наболевшею душою, чтобы излить свою душу и выплакаться.

21 октября 1949 года. Каждый вечер в последнее время я ходила ночевать в дом Валентины Ивановны, потому что она одна боялась ночевать. Утром 20 октября в семь часов я встала, и захотелось мне одной пойти на могилку батюшки отца Митрофана, взять благословение рубить капусту – всем уходить нельзя, не с кем оставить матушку Елисавету. Итак, я пошла одна и запела: Кресту Твоему поклоняемся, Владыко, и вдруг среди поля на полдороги к кладбищу я услышала пение детских голосов: Кресту Твоему... Оглядываюсь во все стороны, никого не вижу. Второй раз начали петь уже сильные голоса, необыкновенно стройно, красиво, одни начинают, другие подхватывают – опять никого не видно. Наконец, смотрю на небо и слышу, что это пение раздается оттуда. И третий раз запели то же. Вижу – небо широкими полосами покрыто: лиловые, красные, голубые, оранжевые, желтые, зеленые, розовые. Вдруг эти полосы раздвинулись, и я, грешная, своими глазами увидела Господа Вседержителя, Который сидел на Престоле с державой в руке, в ослепительном, как солнце, свете. На голове была корона, одежда – Царская, лик – строгий. Над головой Господа виден крест, большой, кровавый, с которого капала кровь на голову и стекала по лику Спасителя. Господь благословил как будто все село. С правой стороны стояла Пресвятая Богородица в белой одежде, на голове – голубое покрывало, в руках – золотистый омофор. С левой стороны стоял Иоанн Креститель в одежде из листьев, в руках держал тонкий золотой крест. Я упала и очень плакала, и говорила: «Господи, Матерь Божия, простите меня, великую грешницу, и мир весь простите, не дайте погибнуть!» Это видение кончилось, небо закрылось. Потом вновь эти полосы раздвинулись, и на небе явился святой Архистратиг Божий Михаил с мечом, и с ним множество святых Ангелов, больших и маленьких, и с шестью крыльями за плечами, которыми они взмахивали. Архистратиг Михаил поднял меч, с него посыпались искры, как звезды, и все с ним запели: Всемирную славу, от человек прозябшую... – и до конца. А над кладбищем эти звезды сыпались на кресты, крест батюшки был весь из звезд. Я плакала, и в этот момент ко мне подошла какая-то женщина, подняла меня и спросила, куда меня отвести, но я не могла говорить и только махнула рукой. Она поцеловала меня и ушла. Я же хотела идти сама, но не могла сдвинуться с места; хотела вернуть женщину, но язык отнялся. Собрав все силы, я пошла обратно к Валентине Ивановне и еле добрела. Валентина Ивановна открыла мне дверь и испугалась моего вида. Я вся дрожала. Она меня уложила и побежала за Зиной, но прибежали все – Валентина Ивановна, Зина и Мария. Я встала, и все мы пошли на кладбище. Когда мы дошли до места, где я видела видение, я упала, плакала. Со мной и все поклонились этому месту. Насилу я дошла на могилку батюшки, поклонилась ему и долго плакала. Когда пришли домой, я успокоилась и стала записывать все виденное, потому что говорить не могла.

После этого видения мне приснился во сне отец Митрофан, и я ему рассказала все виденное и что теперь опять не могу есть и пить. Батюшка отвечал: «На Господа сами Ангелы не могут взирать без страха и трепета. Тем более – люди. Ты ведь не святая...»