Речь по поводу рассуждений о нуждах единоверцев, произнесенная 20 марта 1874 г.

Ваше Императорское Высочество!

Милостивые Государи!

Разбору моих возражений, высказанных мною в заседании 4-го декабря прошлого года, г. Филиппов посвятил целое заседание 26-го февраля¹ и даже не раз упомянул мое имя и в заседании 13-го марта. Не смотря однако-же на это, я намерен отвечать ему сегодня весьма коротко. Это – потому, что в своих объяснениях против моих замечаний г. Филиппов не сказал ничего нового сравнительно с тем, что мы слышали от него прежде, а некоторых случаях даже буквально повторял то, о чём заявлял ещё 28-го марта прошлого года и на что я уже представил свои замечания 4-го декабря того же года, – так, что, слушая Т.И. 26-го февраля, я не раз серьёзно задавал себе вопрос: что заставило г. Филиппова просить себе слова и притом – на два заседания, когда он не мог представить в защиту своего взгляда на смысле соборной клятвы 1667 года ни одного нового доказательства и должен был повторять то, что уже слышали не раз. Впрочем – виноват. 26-го февраля г. Филиппов сообщил нам и новость, заявив, что чина присоединения раскольников к церкви изданного, по повелению Петра в 1720 году, с которым имеют тесную связь как известное донесение златоустовского архимандрита Антония Св. Синоду, так и ответ последнего судьи приказа церковных дел, и который поэтому в ряду доказательств, приводимых г. Филипповым, занимает весьма важное место, он – г. Филиппов не видел до самого последнего времени, считая его библиографической редкостью, и если приводил из него некоторые места, то брал их из моих статей. По моему мнению, г. Филиппов мог-бы и не делиться с другими такой интересной новостью. Ни мало не подтверждая правильности взгляда его на значение соборной клятвы 1667 года, подобная, – во всяком, впрочем, случае похвальная, откровенность г. Филиппова могла только возбудить в вас недоверие к серьёзному отношению почтенного противника моего к возбужденному им вопросу. Не мало нового пришлось услышать мне 26-го февраля относительно книги «Жезл правления»; но о достоинстве этой новости я скажу после, а теперь, переходя к самым объяснениям г. Филиппова, прошу позволения сделать прежде самый краткий обзор хода моих прений с почтенным защитником нужд единоверия, – с тем, что бы, судя по итогу, можно было видеть что заслуживает дальнейшего разъяснения и что, без вреда делу, может быть сдано в архив.

Всем известно, милостивые государи, что г. Филиппов в своём рассуждении, читаемом 18-го января прошлого года, привёл, по его собственным словам, 12 доводов в подтверждение той своей мысли, что соборная клятва 13-го мая 1667 года, – а в этом, по сознанию г. Филиппова, – главный узел возбужденного им вопроса, – изречена была собственно на употребление, так называемых, старых книг и обрядов, независимо от отношения чтителей этих книг и обрядов к церкви православной и содержимым ею обрядам. После моих замечаний, высказанных 25-го февраля прошлого года, г. Филиппов 2 из 12-ти своих доводов, именно: ссылку на соловецких раскольников и на раскольников, пред водимых Никитой Пустосвятом и указание на определение Св. Синода 1726 года, в котором икона с изображением некоего молящегося двуперстно была названа кумиром, прямо признал «несостоятельными» и кроме того ни слова не сказал против моих замечаний о двух других доводах, которыми он подтверждал свою мысль 18-го января, именно: о распоряжениях Св. Синода, относящихся к 1729 и 1737 годам. Позволяю себе смелость думать, что молчание г. Филиппова по поводу последних двух доводов было так же не случайное. Наконец 26-го февраля настоящего года я ни слова не слышал от г. Филиппова ни о 212 вопросе и ответе Пращицы Питирима, ни об ответе на 1-й пункт просьбы московских старообрядцев митрополита Платона, и кроме того г. Филиппов прямо заявил, что определение собора 1666 года, на котором он «подробно остановился» 18-го января и 28-го марта 1873 года, не может служить «доказательством наложения клятвы» на употребление старых обрядов и упоминалось им только потому, что оно имеет с определением 13-го мая теснейшую связь. Значит высказанная мною в речи 4-го декабря надежда – доказать несостоятельность и остальных доводов г. Филиппова, кроме двух, уже признанных им неправильными 28-го марта, отчасти оправдалась, и я думаю, что если бы мои прения с почтенным защитником единоверия продолжались еще несколько времени, – надежда моя осуществилась бы вполне. Впрочем в настоящий раз с меня довольно и того, что из 12 доводов, с которыми г. Филиппов выступил 18-го января 1873 года, семь он уже не нашел возможным защищать от моих возражений и ограничился (26-го февраля) только пятью, именно: текстом соборного определения 13-го мая 1667 года, чином, изданным в 1720 году, двумя распоряжениями (1721 и 1722 г.) Св. Синода, по поводу донесений архимандрита Антония, и, должно быть, полемическими приёмами обличителей раскола – до Екатерины 2-й. Правда, счёт мой в этом случае далеко не сходится со счётом г. Филиппова, который 26-го февраля утверждал пред вами, что из 12 доводов только два он должен был после моих объяснений признать несоответствующими той цели, для которой они были приведены; остальные же 10 доводов он по прежнему считает твёрдыми и даже впоследствии считает возможным «прибавить к ним значительное число новых». В виду такого заявления г. Филиппова, я могу только сказать, что почтенный защитник нужд единоверия держится какого-то особенного счета – не того, какой употребляют все другие смертные, и что до тех пор, пока г. Филиппов не опровергнет моих возражений против тех сими его доводов, о которых я сказал выше и о которых 26-го февраля он не упомянул ни одним словом, я затрудняюсь признать счет правильным. Что же касается «новых доводов», то «значительное число» их ограничивается только собором 1656 года, на котором, согласно прежде сделанному некоторыми восточными архипастырями, бывшими в Москве, отзыву о сложении перстов для крестного знамения, произнесено было проклятие на употребление двуперстие, и ссылкой г. Филиппова на мнения о клятве собора 1667 года двух преосвященных, – одного уже умершего, а другого здравствующего и доселе. Если же вы припомните, что эти «новые доводы» – все указаны были г. Филипповым ещё 28-го марта прошлого года и уже разобраны мною 4-го декабря того же года, то, надеюсь, согласитесь со мною в том, что 26-го февраля настоящего года г. Филиппов справедливо мог назвать указанные доводы не новыми, а старыми и даже мог не указывать их.

Похвалившись обилием материала, которое заставило почтенного защитник нужд единоверия просить себя два заседания и вследствие которого, вероятно, он должен был то повторять сказанное прежде, то приводить обширные выдержки из разных журнальных статей, мало относящихся к делу, г. Филиппов в след за тем принёс вам жалобу на то, что «многие из его мнений были представлены нам не в подлинном их виде, а с примесью постороннего и вовсе не свойственного им смысла». И хотя жалоба высказана г. Филипповым безлично, тем не менее некоторые выражения защитника нужд единоверия заставляют меня принять её на свой счет. Так, в одном месте г. Филиппов упрекал меня за то, будто бы я в свой речи 4-го декабря утверждал, что он – г.. Филиппов «изменил свое первоначальное мнение о значении определения 13-го мая 1667 года и изложил его в таких, будто бы, выражениях, в которых нет уже ни слова о соборной клятве на прежние обряды и книги, а говорится только о безусловном и, будто бы, без клятвенном их запрещении», и затем почтенный защитник нужд единоверия доказывал сличением разных мест своего чтения 28-го марта, что утверждение мое «лишено всякого основания». Обращаюсь к своей речи, которая уже теперь распечатана и нахожу в ней следующие слова: «чтобы успешнее защитить себя, он (г. Филиппов) решился несколько изменить свой взгляд на соборное определение 1667 года, или, по крайней мере, изложить его в таких выражениях, в которых нет ни слова о клятве соборной², а говорится только о безусловном запрещении собором 1667 года обрядов, дозволенных ныне единоверцам». Если сопоставить приведенные слова с тем местом из чтения г. Филиппова 28-го марта, которое я имел в виду³ и с выражениями, в каких передал слова моей речи г. Филиппов 26-го февраля, то окажется, что не я, а почтенный защитник нужд единоверия позволяет себе представлять вам мнения своих противников не в подлинном их виде, а с примесью постороннего и вовсе несвойственного им смысла⁴.

По принесении вам жалобы общей, безличной, г. Филиппов обратился к вам с жалобою уже прямо на меня,, заявив, что я несправедливо обвинял его перед вами в искажении и извращении тех исторических памятников, на которые он ссылался при защите своих положений. Чтобы оправдать себя от такого обвинения, г. Филиппов, как вам известно, взял на себя труд принести с собою в заседание 26-го февраля книги и упросить двух достоуважаемых сочленов наших проверить по ним приводимые им свидетельства. Напрасный труд! Чрезвычайная обстановка, при которой г. Филиппов излагал свои «объяснения» 26-го февраля, не сняла с него того обвинения, от которого он думал-было оправдать себя. Дело в том, что г. Филиппов принес в заседание не те книги, которые нужны были для указанной цели. Обвиняя почтенного защитника нужд единоверия в извращении и искажении исторических памятников, я указывал, как вы припомните, на то, что г. Филиппов а) сознательно – неверно передал взгляд на значение соборной клятвы 1667 года митрополита Платона и церковной власти того времени⁵; б) намеренно – неполно изложил определение собора 1666 года⁶; в) утаил от вас ответ нижегородского митрополита времен патриарха Иоакима, данный архипастырем по поводу замечания раскольников о том, будто бы он – нижегородский архиерей преследовал раскольников собственно за крест и молитву, и объясняющий суть дела⁷; г) неверно изложил обстоятельства, при которых происходили объяснения между раскольниками и патриархом Иоакимом, вызвавшие со стороны патриарха замечание о том, что церковная власть преследовала раскольников не за содержание ими старых обрядов, а за хулы их на церковь и обряды православные⁸; д) мой вывод об отношении новгородского митрополита Питирима к священникам, служившим по старым книгам, намеренно приставил не к тем распоряжениям архипастыря, на которые я ссылался, а совершенно к другим, о которых я и не упоминал в своей речи⁹. А между тем г. Филиппов в заседании 26-го февраля не только не опроверг этих обвинений моих, но даже и не упомянул о них ни одним словом. Таким образом, книги, принесенные г. Филипповым в заседание 26-го февраля, не оправдали его от моих обвинений. Мало этого: они послужили еще к вящему осуждению почтенного защитника нужд единоверия. Я докажу сейчас, что даже в заседании 26-го февраля, когда, по желанию и просьбе г. Филиппова, «строго следили за правильностью приводимых им ссылок», он позволил себе искажение и извращение тех исторических памятников, которые, по его словам, были допрошены в вашем присутствии¹⁰. Хотя таким образом, присутствие книг в заседании, как доказал это г. Филиппов, не может еще предохранить ловкого лектора от «неправильности, хитрости, или умышленной неверности в ссылках»; тем не менее, по примеру г. Филиппова, и я решил «принести с собою» в настоящее заседание некоторые из тех сочинений, на которые намерен ссылаться в подтверждение правильности своего взгляда на занимающий нас вопрос и – неверности некоторых ссылок г. Филиппова.

Теперь перехожу к разбору самих «объяснений» г. Филиппова.

Защитник нужд единоверия прежде всего сделал мне упрек за то, что я «оба раза – как 25-го февраля, так и 4-го декабря 1873 года – на тексте соборного постановления 13-го мая 1667 года, напечатанном в V томе «Дополнений к актам историческим», под цифрой V, на стр. 483–8, вовсе не останавливался и вопрос о его значении решал, мимо его, на основании других исторических документов и данных, которые хотя и имеют более или менее близкое отношение к нему, но заменить собою его собственное о самом себе свидетельство ни в каком случае не могут. Такой неслыханный в ученых изысканиях приём – объяснять содержание исторического памятника, вовсе не справляясь с ним самим, – был бы, по замечанию г. Филиппова, недозволителен даже и тогда, если бы в тексте изъясняемого памятника действительно встречались затруднительные для уразумения и обоюдные по смыслу места… Тем менее извинителен такой экзегетический прием в настоящем случае, когда дело идет о тексте совершенно точном и ясном».

В ответе на этот упрёк я прошу достоуважаемых членов, пред которыми лежат принесенные мною книги, отыскать 73-ю страницу оттиска моей речи, произнесенной в заседании 4-го декабря прошлого года, и проверить, находятся ли там следующие слова из соборного определения 13-го мая 1667 года, взятые мною из V тома «Дополнений к историческим актам» стр. 483–4: «нарецаху книги печатныя, новоисправленныя и новоприведенныя при Никоне бывшем патриархе, быти еретическия и растленны, и чины церковныя, яже исправившася с греческих и древних российских книг, злословиша, имены хульно нарицаша ложно... зане во многих от народа мнение вниде, яко ересьми многими и антихристовою скверною осквернены церкви, и чины и таинства, и последования церковные». А на стр. 66-й той же брошюры вы найдете сведения, взятые мною из V-го тома «Дополнений к историческим актам», стр. 485. Как же после этого понимать сделанный мне г. Филипповым упрек в том, будто бы на тексте соборного определения 13-го мая 1667 года, напечатанном на 483–488 страницах V-го тома «Дополнений к историческим актам», я «вовсе не останавливался и вопрос о его значении решал, мимо его, вовсе не справляясь с ним самим?» Не зная, что ответил бы на этот вопрос сам г. Филиппов; я могу сказать только то, что, как видно из настоящего примера, почтенный защитник нужд единоверия не привык дорожить своим словом и часто говорит то, чего не следовало говорить, – если не из уважения к себе, так по крайней мере из уважения к Обществу, пред которым он решился защищать «свою ученую добросовестность».

Правда, ни 25-го февраля, ни 4-го декабря 1873 года, я не читал пред вами тех слов соборного определения 13-го мая 1667 года, которые, начинаясь в конце 485 страницы V-го тома «Дополнений к историческим актам», занимают всю 486-ю страницу и оканчиваются на половине страницы 487, и которые, по словам г. Филиппова, «составляют предмет нашего обсуждения»; но это я сделал не потому, чтобы боялся «встречи» с ними в вашем присутствии, а по причине более простой, – потому, что означенные слова in exienso были прочитаны пред вами г. Филипповым в заседании 18-го января прошлого года¹¹, и затем содержание их было повторено почтенным защитником нужд единоверия в заседании 28-го марта этого же года¹².И хотя я вполне верю в справедливость слов святителя Димитрия Ростовского, что «устно реченное слово скоро от памяти человеческия отъемлется»; но так как чтения г. Филиппова – 18-го января и 28-го марта 1873 г. уже были напечатаны к тому времени, когда мне пришлось отвечать на его «объяснения», то, в силу слов того же архипастыря, что «написанное (а тем более – напечатанное) незабвенно пребывать»¹³, я и не считал себя вправе снова повторять вам то, что вы уже слышали, а может быть и читали, и даже не раз, и признал за лучшее указать только причины, вызвавшие соборное постановление 13-го мая 1667 года, т.е. привести те слова, которых г. Филиппов по чему-то не читал в вашем присутствии ни 18-го января, ни 28-го марта, и без которых не может быть правильно понято определение собора 13-го мая 1667 года. Что же касается самого текста этого определения, то в речи своей 4-го декабря я не только указал на то, что он приведен г. Филипповым в первом его чтении¹⁴, и тем освобождал себя от обязанности снова читать целые страницы «Дополнений к актам историческим», но даже не раз замечал и о том, что его можно понимать различно, следовательно – и так, как понимает его г. Филиппов¹⁵. Но так как речь у нас идет не о том, как можно, но о том, как должно понимать определение собора 1667 года относительно ревнителей старого обряда; то, не приводя текста, который предполагал известным вам, я обратил 4-го декабря ваше внимание на те слова соборного постановления, в которых определялось отношение к церкви людей, над которыми собор должен был произнести свой суд, и из которых (слов) ясно видно, что собор подверг анафеме ревнителей старых книг и обрядов не за употребление ими этих книг и обрядов, а за враждебное и хульное отношение их к церкви и обрядам православия.

Понимая, что слова соборного постановления 13-го мая 1667 года, опущенные г. Филипповым в чтениях 18 января и 28 марта и приведённые мною 4-го декабря прошлого года, не мирятся с тем взглядом на рассматриваемый нами вопрос, которого держится почтенный защитник нужд единоверия, г. Филиппов «предлагал вам» 26-го февраля настоящего года «остановиться вместе с ним исключительно на том тексте соборного определения 13-го мая 1667 года», который был приведен им в первом чтении 18-го января прошлого года, «и, не сопоставляя его ни с предыдущими, ни с последующими определениями церковной власти, ни вообще с какими бы то ни было данными, к вопросу о клятвах собора 1667 года относящимися, извлечь все истекающие из него самого выводы о его характере и смысле». Смысл этого предложения понятен. Г. Филиппов желает, чтобы вы забыли (по крайней мере, на время) те слова соборного постановления 13-го мая 1667 года, которые приведены мною 4-го декабря и в которых изображается крайне враждебное и хульное отношение к церкви ревнителей старого обряда, что и заставила отцов собора изречь на них проклятие. Я должен сказать, что желание г. Филиппова незаконно. Приведенный им текст соборного определения 13-го мая 1667 года находится в такой тесной, неразрывной связи со словами того же соборного постановления, на которые указывал я 4-го декабря и которые г. Филиппов называет почему-то только «объяснительным вступлением», как-бы не имеющим никакого значения для определения истинного смысла соборной клятвы, что не может быть рассматриваемо отдельно от них – без опасения впасть в неизбежную ошибку. А что я говорю правду, это показывает сам текст соборного определения 13-го мая 1667 года. «К сим убо…», так начинается это определение. Нет, кажется, нужды говорить, что достаточно двух этих слов, чтобы видеть, можно ли, при определении истинного смысла соборной клятвы, останавливаться исключительно на тексте соборного определения 13-го мая 1667 года, не сопоставляя его с той частью соборного постановления, за которой следуют эти слова и которую г. Филиппов называет только «объяснительным вступлением». То же самое показывают и следующие слова соборного определения: «чтобы просфоры печатали печатью креста четвероконечного, якоже выше изобразися». Изображения печати с четвероконечным крестом, которое заповедуют отцы собора, нет в самом тексте соборного определения, а находится оно в той его части, на которую г. Филиппов рекомендует нам не обращать внимания.

Таким образом, при определении смысла соборной клятвы, останавливаться исключительно на тексте соборного определения 13-го мая 1667 года, не сопоставляя его с теми словами, которые предшествуют ему и в которых изображается враждебно-хульное отношение к церкви ревнителей старого обряда, нельзя.

Но так как почтенный защитник нужд единоверия 26-го февраля предлагал нам сделать такой по истине «неслыханный в ученых изысканиях прием»; то я решаюсь исполнить желание г. Филиппова, чтобы показать вам, что и при том «критическом анализе», какому подверг текст соборного узаконения 13-го мая 1667 года почтенный противник мой, – взгляд его на смысл соборной клятвы оказывается неправильным.

По словам г. Филиппова (и на этот раз прошу позволения не читать текста соборного определения, прочитанного г. Филипповым и 26-го февраля), соборное повеление и завещание собора 1667 года состояло в следующих семи пунктах: а) принимать новоисправленные книги и по ним править всё церковное Божие славословие; б) святой символ говорить без прилога «истинного»; аллилуия в учиненных местах, т.е. где она читается, или поется, с присовокуплением: «слава Тебе, Боже», – троить, а не сугубить; г) знамение честного креста изображать на себе тремя первыми перстами десной руки; д) Иисусову молитву в церковном пении и в общем собрании говорить так: Господи Иисусе Христе Боже наш (а не «Сыне Божий»), помилуй нас» (а на едине, якоже кто хощеть); е) просфоры печатать печатью четвероконечного креста; ж) в архиерейском и священническом благословении употреблять перстосложение именословное.

Хотя г. Филиппов слово: семь повторил два раза и тем дал понять, что он внимательно считал пункты соборного повеления и завещания; тем не менее я нахожусь вынужденным еще раз заявить перед вами, что противник мой держится какого-то особенного, неизвестного мне, способа считать. Прошу почтенных членов отыскать 486 страницу V-го тома «Дополнений к историческим актам» и проверить, находятся ли там (в конце 2-го столбца) следующие слова: «по сему же и чин церковный и монастырский и посты хранити по преданию святых апостол и святых отцев, якоже восточная святая соборная и апостольская церковь содержит ко спасению всем православным христианам». Надеюсь, вы позволите мне признать это требование собора отдельным от указанных выше семи и притом восьмым пунктом. Я не стану указывать вам на то, что г. Филиппов, уверявший вас, что «если укрывательство документов он судит строго в других, то тем менее может позволить его себе», скрыл от вас этот восьмой пункт соборного повеления и завещания и тем извратил исторический документ; я хочу обратить ваше внимание на то, что могло побудить почтенного защитника нужд единоверия опустить приведенные мною слова и тем дать мне повод «снова обратить в вопрос его ученую добросовестность». Кажется, я не ошибусь, если скажу, что г. Филиппов решился на такой шаг вследствие печальной необходимости. Дело в том, что если понимать смысл соборного определения 13-го мая 1667 года так, как понимает его г. Филиппов, т.е. что находящиеся в нем «клятвы налагались на всех будущих нарушителей закона – без степеней, без оттенков и без всяких в каком бы то ни было смысле оговорок», то придется допустить, что, например, священник, опустивший несколько положенных по уставу чтений при совершении всенощного богослужения и сделавший это нарушение церковного чина единственно потому, что в самом начале богослужения получил приглашение к опасно заболевшему прихожанину, подлежит проклятию собора 1667 года. Равным образом и мирянин, позволивший себе, по совету доктора, выпить в среду или пятницу стакан молока, подвергся анафеме того же собора. Вероятно, г. Филиппов предвидел, что «буквальный смысл», в каком он понимает соборное определение 13-го мая 1667 г., дает основание к подобным странным заключения, и потому счел лучшим опустить сам пункт соборного повеления, который мог дать повод к таким заключениям¹⁶.

Кроме повеления – хранить чин церковный и монастырский и посты по преданию святых апостол и святых отцов, я должен указать еще девятый пункт соборного повеления, по которому все, как духовные, так и миряне, обязывались «покорятся во всем без всякого сомнения и прекословия святой восточной и апостольской церкви Христовой». Правда, г. Филиппов, при «критическом анализе» содержания соборного определения 13-го мая 1667 года, не опустил этого повеления собора; только почему-то почтенный защитник нужд единоверия обратил на него слишком мало внимания, не внес его «общим приглашением к покорности святой восточной церкви», как бы не имеющим прямого отношения к «единственному требованию собора: чтобы все непременно и исключительно употребляли новоисправленные обряды и книги». Между тем повеление отцов собора, «дабы покорялись все во всем без всякого сомнения святой восточной церкви», на самом деле составляет такой же самостоятельный пункт соборного завещания, как и все другие, указанные г. Филипповым, – с той только особенностью, что это – пункт главный и, так сказать, основной, исходный для всех остальных предписаний собора, и поэтому заслуживает особенного внимания исследователя, желающего узнать истинный смысл соборной клятвы 1667 года¹⁷. Что же значит это требование собора? Что значат, в частности, слова: без всякого сомнения и прекословия? Г. Филиппов утверждает, что под покорностью церкви, которой требовал собор, разумелось ничто иное, как принятие новоисправленных книг и обрядов, без которого «нельзя уже было соблюсти покорности собору». Но так понимать дело не позволяет то простое обстоятельство , что повеление собора покоряться церкви соединено с требованиями – употреблять новоисправленные книги и обряды – не словами: «то есть», как следовало бы, если бы под покорностью церкви разумелось собственно принятие новоисправленных обрядов и книг, а простым союзом: и, который, как это всякому известно, употребляется для соединения мыслей не однозначащих, не тождественных, но разных по смыслу и содержанию: «дабы покорялися вси во всем без всякого сумнения святой восточной церкви, и книги яже… исправишася… приимати»¹⁸

Еще труднее понять настоящий смысл слов: «без всякого сомнения прекословия»; которые находятся в повелении собора – во всем покоряться церкви. Сынам православной Руси предписывается покорятся церкви без всякого сомнения и прекословия! Чем заслужили русские люди второй половины XVII столетия такое обидное для них замечание собора? В чем состояло их сомнение и прекословие¹⁹? Эти вопросы должны остаться без ответа, если мы станем рассматривать, как делает это г. Филиппов, только один «точный и ясный», по его словам, текст соборного определении 13-го 1667 года, не сопоставляя его не только с другими определениями церковной власти, но даже и с той его частью, которую г. Филиппов называет «объяснительным вступлением». И наоборот: имея в виду отношение к церкви ревнителей старого обряда, как оно изображено в этой части текста, нетрудно понять, каких людей преследовал собор своими грозным приговором. Изрекая клятву, отцы собора имели в виду тех ревнителей старого обряда, которые, не желая принять обрядов новоисправленных, в то же время сомневались в самом православии церкви, усвоившей эти обряды, – и притом не только русской, но и греческой, по книгам которой исправлялись наши чины и обряды, и даже называли ее церковью еретической, царством антихриста, вследствие чего прервали всякое общение с ней, и которые поэтому справедливо были признаны собором не только раскольниками, но и еретиками. Г. Филиппов не согласен с таким взглядом на дело и утверждает, что «постановление 13-го мая 1667 года не имело и не могло иметь в виду никаких определённых лиц, виновных в его (?) нарушении – по той весьма простой причине, что нельзя было нарушить закон прежде его издания». А разве г. Филиппов забыл, что еще прежде 13-го мая 1667 года, именно на соборе 1666 года, был издан закон, которым, под угрозой «духовного наказания и телесного озлобления», повелевалось всем членам русской церкви «покоряться во всем без всякого сомнения святой восточной церкви» и принимать новоисправленные книги и обряды²⁰? Наказание, назначенное собором 1666 года, оказалось недействительным; ревнители старого обряда продолжали свое враждебно-хульное отношение к церкви; и вот собор 1667 года решился подвергнуть их другому, высшему наказанию, – анафеме. Дело так просто и ясно, что можно только подивиться, как г. Филиппов не понимает его.

После всего сказанного оказывается, что а) текст соборного определения 13-го мая 1667 года, напечатанный в V томе «Дополнений к историческим актам» на стр. 485–7, не «совершенно точен и ясен», как утверждает это г. Филиппов, а напротив заключён в себе «затруднительные для уразумения и обоюдные по смыслу места»; что б) если даже определять характер и смысл соборного определения 13-го мая 1667 года исключительно на основании его текста, как того желает г. Филиппов, не сопоставляя его ни с какими другими данными, – и в таком случае взгляд г. Филиппова на значение соборной клятвы не выдерживает критики, или по крайней мере представляется не особенно основательным, возбуждающим некоторые недоумения и вопросы.

А если так, то, я не погрешил против требований здравой герменевтики, когда 4-го декабря прошлого года, для уразумения истинного смысла соборной клятвы 1667 года, обратился, независимо от самого текста соборного определения 13-го мая, к другим определениям собора, которые, по моему мнению, имеют более или менее прямое отношение к занимающему нас вопросу. Прежде всего, как известно, я указал на 27-е правила свитка соборного и доказывал, что, по смыслу этого правила, клятва изречена была собором на Аввакума, Лазаря, дьякона Федора и прочих их единомышленников, единомудренников и советников, а не чтимые ими обряды, и при том – была наложена за их «ложное писание и неправедное обличение и смущение», а не за привязанность их к старому обряду; причем заметил, что это правило соборного свитка так ясно говорит в пользу мысли, что собор 1667 года изрек свою клятву не на употребление старого обряда, а за тех, кто из-за этого обряда отделялся от церкви, как не православной, хулить ее обряды и таинства, что я считаю излишним входить в дальнейшие подробности об этом предмете.

«Вы сейчас увидите, милостивые государи, замечал по этому поводу г. Филиппов, что дальнейшие подробности об этом предмете не будут лишними. Первая из этих подробностей (весьма крупная) состоит в том, что г. Нильский, излагая пред вами содержание 27-го правила соборного свитка, или не понял, а если понял, то скрыл от вас, что в этом правиле речь идет вовсе не о том проклятии, которое произнесено 13-го мая 1667 года и о котором у нас идет с ним состязание, а о том совершенно особом проклятии «еже писано есть в книзе «Жезл» и о котором я никакого вопроса не возбуждал. Чтобы оставить вас в заблуждении относительно истинного содержания правила 27-го, не иного средства, как эти приводимые мною слова: «еже писано есть в книзе «Жезл» – выпустить; г. Нильский их и выпустил». Прочитав затем 27-е правило соборного свитка в его подлинном виде, г. Филиппов продолжал: «и так вы видите сами, милостивые государи, что в 27-м правиле соборного свитка говорится о той клятве и о том проклятии, «еже писано есть в книзе «Жезл». А книга «Жезл» перед вами! Не угодно ли взглянуть на ее выходной лист, и вы увидите, что она напечатана 7-го мая 1666 года и следовательно ни коим образом не могла содержать в себе клятв, которые наложены были 13-го мая 1667 года, т.е. через год и шесть дней после ее издания».

Так как слова: «еже писано есть в книзе «Жезл» действительно были опущены мною в рукописи, посланной г. Филиппову, и так как на выходном листе «Жезла», который лежал перед вами, действительно стоит 7-го мая 1666 года; то вы, милостивые государи, весьма естественно могли прийти к убеждению, высказанному г. Филипповым, именно: что «смешать одну клятву с другой», т.е. клятву, изреченную 13-го мая 1667 года, с клятвой, писанной в книге «Жезл», по меньшей мере «странно для специалиста, преподающего историю русского раскола в высшем учебном заведении».

В чем же однако дело? Как я мог допустить такую грубую, непростительную ошибку? На это вопрос отвечает г. Филиппов; он заявил пред вами, что «хитроумная Афина», заранее обрекшая меня на поражение от руки моего соперника, отняла у меня разум.

Я не завидую г. Филиппову в том, что ему, в борьбе со мною, покровительствуют богини, и сейчас докажу без всяких сверхъестественных пособий, что во второй половине XIX столетия надежнее полагаться на свои собственные знания, чем на покровительство языческих божеств.

Вы помните, милостивые государи, что г. Филиппов заявлял пред вами о своей поездке в Москву минувшим летом и о своих неоднократных беседах с любителями церковности, еженедельно собирающимися в Охотном ряду. Я ничего не имею против Охотного ряда; там, как мне известно, живут многие весьма почтенные лица, хорошо знакомые с расколом²¹; тем не менее, по моему мнению, было гораздо полезнее, если бы г. Филиппов, вместо того, чтобы слушать в Охотном ряду разные толки о значении соборной клятвы 1667 года и об умственном развитии отцов собора, – толки, из которых некоторые казались ему совершенно неверными, посетил Троицко-Сергиеву лавру, познакомился там с библиотекарем московской духовной академии и при его посредстве посмотрел хранящийся в библиотеке академии черновой подлинник «Жезла», на котором, как свидетельствует об этом бывший воспитанник, затем наставник и наконец начальник академии, впоследствии преосвященный архиепископ черниговский Филарет²², рукой самого Симеона Полоцкого замечено, что он писал «Жезл правления» с 18-го мая по 13-е июля 1666 года. Надеюсь, вы позволите мне не доказывать, что сочинение, писаное с 18-го мая до 13-е июля, не могло быть напечатано 7-го мая того года.

Впрочем, поездка в Троицко-Сергиеву лавру могла представлять какие либо затруднения для г. Филиппова; притом, не смотря на свою «обширную богословскую начитанность», он мог и не знать о существовании в московской духовной академии чернового подлинника «Жезла»; в таком случае вопрос о том, действительно ли 7-го мая 1666 года напечатан «Жезл», он мог решить, не прибегая ни к каким путешествиям, а сидя у себя в кабинете, и притом не обращаясь ни к каким другим «источника православного учения», которые прилежно изучал почтенный защитник нужд единоверия, а при помощи самой книги «Жезл». К сожалению, г. Филиппов, имея у себя под руками «Жезл правления», обратил внимание только на выходной его лист, где на последней строке значится: «в лето 7174 (т.е. 1666), месяца мая в 7-й день», и, заметив при этом, что этому листу предшествует белая страница, предположил, что это – первый печатный лист книги и что прежде выходного листа более нет ничего. А между тем стоило г. Филиппову перевернуть два – три листа, предшествующих выходному листу, и он нашел бы там печатное посвящение царю Алексею Михайловичу, в котором прямо сказано, что «Жезл» «благословением святейших патриархов Паисия александрийского и Макария антиохийского типом издан». А если так, то «Жезл» не мог быть напечатан 7-го мая 1666 года, поэтому Паисий и Макарий прибыли в Москву не раньше 2-го ноября 1666, или, по тогдашнему началу нового года с сентября, 1667 года²³. Указывается в «посвящении» и другое обстоятельство, которое могло бы удержать г. Филиппова от обличения меня в незнании года издания первого полемического противораскольнического сочинения, если бы он обратил на него внимание. Прошу достоуважаемых сочленов наших посмотреть, кто пишет посвящение Алексею Михайловичу; «Иоасаф, милостию Божею патриарх московский», так гласит надпись; а Иоасаф, как это известно, получил патриарший престол во второй половине февраля 1667 года; значит, спустя более 9 месяцев после 7-го мая 1666 года, когда, по мнению г. Филиппова, «Жезл» был напечатан.

Впрочем, чтобы на основании указанных мною данных, находящихся в «посвящении», можно было видеть, что «Жезл» правления не мог быть напечатан 7-го мая 1666 года, для этого г. Филиппову нужно было знать не только то, что при книге есть такое посвящение, закрытое от выходного листа белой страницей, но и то, когда прибыли в Москву восточные патриархи и когда на место осужденного Никона был возведен на московский патриарший престол Иоасаф II. По этому строго осуждать почтенного защитника нужд единоверия за то, что он не воспользовался указанными данными при решении вопроса о времени напечатания «Жезла», я не решаюсь. Но за то я не могу не выразить своего крайнего удивления по поводу того обстоятельства, как г. Филиппов не заметил, что вопрос о времени издания «Жезла» прямо решается тем самым 27 правилом соборного свитка, на которое я ссылался 4-го декабря прошлого года, в подтверждение своего взгляда на значение соборной клятвы 1667 года, и против которого собственно г. Филиппов и направляет свои любопытные изыскания о «Жезле». В этом правиле прямо сказано: «книга Жезл правления, яже ныне сложися²⁴ и напечатася»… Что же значит это: «ныне»? Для решения этого вопроса г. Филиппову стоило только прочитать 24 правило соборного свитка, находящееся не только на одной и той же 472 странице V тома «Дополнений к историческим актам», на которой стоит и 27 правило, но и в одном и том же столбце, и тогда он увидел бы, что «Жезл правления» первый раз был напечатан в тоже «ныне», когда напечатан был и служебник, и именно: «в лето 7176», т.е. 1668 года²⁵. Если же, – как я, надеюсь, доказал это лежащими пред вами книгами, – «Жезл правления» получил окончательную редакцию и напечатан в 1668 году, по благословению восточных патриархов²⁶; то, кажется, я имел право, для объяснения истинного значения соборной клятвы 13-го мая 1667 года, сослаться на 27 правило соборного свитка, в котором говорится о клятве и проклятии, «еже есть писано в книге «Жезл», и смыслом последней клятвы объяснить смысл первой; другими словами: в проклятии, «еже есть писано в книге Жезл» и по смыслу которого анафема возводилась отцами собора ныне ( т.е. в 1668 году) точию на Аввакума, Лазаря и их единомышленников, и – притом не за употребление ими старого обряда, а за их «ложное писание и неправедное обличение и смущение», т.е. за те хулы их на церковь православную и ее обряды, которые они распространяли в народ устно и письменно и которые смущали простых людей до того, что «во многих от народа мнение вниде, яко ересьми многими и антихристовою скверною осквернены церкви, и чины и таинства», я имел право видеть не что иное, как повторение и разъяснение соборной клятвы 13-го мая 1667 года²⁷. Впрочем к чему предположения, когда тесная, неразрывная связь клятвы, которая находится в «Жезле», с соборной клятвой 13-го мая 1667 года указана прямо в постановлениях самого собора. Прошу почтенных членов наших отыскать 507 страницу V тома «Дополнений к историческим актам» и проверить, находится ли там следующие слова отцов собора: «аще ли кто отныне начнет прекословити о изложенных винах на соборе сем великом от святейших вселенских патриарх, яже исправиша и узаконеша о аллилуии, и о кресте, и о прочих винах, яже писаны суть в соборном изложении настоящего сего собора, в лето от Божия по плоти рождения 1667, и в книзе правления Жезла: да будет, по апостолу Павлу, в правду самоосужден и наследник клятве сего собора, писаний в соборном деянии его, яко преслушник Божий и святых отец правилом противник».

Здесь прямо говорится, что прекословящие²⁸ как тому, что постановлено было на соборе 1667 г., так и тому, что изложено было в книге «Жезл правления», подвергаются одному и тому же наказанию, именно: клятве сего собора (1667 г.), писанной в соборном деянии его. Значит, проклятие, «еже есть писано в книзе Жезл» и которое изречено было отцами собора на поименованных в 27 правиле соборного свитка лиц – не за употребление ими старого обряда, а за хулы их на церковь и ее обряды, а за хулы их на церковь и ее обряды, по существу своему, не есть что либо отдельное от соборной клятвы 13-го мая 1667 года, но есть эта именно клятва, только разъясненная самими отцами собора. Значит, далее, объяснить смысл соборного определения 13-го мая 1667 года 27 правилом соборного свитка, как это сделал я 4-го декабря прошлого года, не только можно, но и должно.

Г. Филиппов однако же держится противоположного взгляда; он утверждает, что «тот самый соборный свиток, к помощи которого обратился я, явственными чертами отделил проклятие, которое писано было в книге «Жезл» и о котором упомянуто²⁹ в 27 его правиле, от клятв, изреченных собором 13-го мая 1667 года», и снова жалуется на меня за то, что я или «не заметил, или если заметил, то опять скрыл от вас» это обстоятельство. Чем же подтверждает г. Филиппов свою мысль и свою жалобу на меня? – 28 правилом соборного свитка, в котором говорится следующее: «о святем же символе и о трегубей аллилуии, о сложении перстов сиреч о знамении честнаго креста, и о Иисусовой молитве повеление писано в нашем соборном свитце; а пространнейшее толкование о сих есть в другом нашем свитце, еже есть в толковании, и в книзе Жезл правления напечатано во главе 20, и 26, и 28, и 29, и 30». Вы, конечно, удивитесь, каким образом г. Филиппов, на основании приведенных слов, пришел к заключению, что 28 правило соборного свитка «явственными чертами отделяет проклятие, которое писано было в книге «Жезл», от клятв, изреченных в законодательном повелении собора 13-го мая 1667 года», когда в этом правиле нет ни слова о какой бы то ни было клятве, а только указывается собором, где лица, интересовавшиеся старыми и новоисправленными обрядами, могли найти разъяснение тех причин , по которым первые обряды были отменены собором, а вторые введены во всеобщее употребление. А я еще более удивляюсь тому, как

г. Филиппов не заметил, что, неудачно опровергая мой взгляд на смысл проклятия, «еже есть писано в книзе Жезл», 28 правилом соборного свитка, он в то же время прямо опровергает и себя. Так как, следуя логике г. Филиппова, приходится заключить, что и клятвы, которые находятся в «толковании» патриархов Паисия и Макария и которыми почтенный защитник нужд единоверия подтверждал свою мысль о том, что будто бы собор 13-го мая 1667 года наложил проклятие собственно на употребление старого обряда³⁰, явственными чертами отделены соборным свитком от клятв, изреченных в законодательном повелении собора 13-го мая 1667 года; ибо в 28 правиле его «толкование» патриархов, наравне с книгой «Жезл», отделяется от соборного повеления 13-го мая 1667 года³¹.

После всего сказанного о времени напечатания «Жезла правления», остается вопрос: что значит 7-го мая 1666 года, которое находится на последней строке «выходного», по выражению г. Филиппова, листа «Жезла» и которое ввело почтенного защитника нужд единоверия в такие грубые ошибки? Здесь не аудитория, и потому я не считаю себя в праве утомлять ваше внимание подробностями, какие неизбежны при решении этого вопроса, – тем более, что, в виду прежде сказанного предложенный вопрос не имеет существенного значения для дела. Скажу одно: 7-го мая 1666 года, стоящее на заглавном листе «Жезла», может значить многое, только ни в каком случае не означает того, что видит в этих цифрах г. Филиппов. Прошу достоуважаемых членов поверить по лежащей пред ними книге, правильно ли я прочитаю полное заглавие Жезла: «Жезл правления: направительство мысленнаго стада православнороссийския церкви, утверждения: во утверждение колеблющихся в вере, наказания: в наказание непокоривых овец, казнения: на поражение жестоковыйных и хищных волков, на стадо Христово нападающих, сооруженный от всего освященнаго собора, собраннаго повелением благочестивейшаго, тишайшаго, самодержавнейшаго, великаго Государя Царя и великаго Князя Алексия Михайловича,, всея великия, и малыя, и белыя России самодержца, в царствующем, богоспасаемом и преименитом граде Москве, в лето 7174, месяца мая в 7 день». Как видите о печатании, или напечатании «Жезла» здесь нет ни слова, так как соорудить не значит напечатать. Да и можно ли допустить, чтобы такая большая книга, как «Жезл правления», была напечатана в один день, как бы не велики были силы и средства тогдашней типографии? Одним словом: я нахожусь вынужденным повторить здесь когда-то печатно высказанный мною г. Филиппову упрек в том, что он нередко «писания точию по чернилу проходит, разума же сих не нудится ведети», и что у него есть обычай «не точию на едину строку зреть, но на едину токмо речь смотря и рассуждая»³².

Наконец, может у кого-либо родиться вопрос: с какой целью я сделал 4-го декабря прошлого года пропуск слов: «еже есть писано в книзе Жезл», в котором г. Филиппов увидел мое намерение «оставить вас в заблуждении относительно истинного содержания правила 27» соборного свитка и который дал случай почтенному защитнику нужд единоверия сообщить вам свои курьезные сведения о времени издания книги: «Жезл правления»? Вам известно, что по обстоятельствам, от меня не зависящим, наши прения по вопросу о нуждах единоверия приняли в последнее время характер полемики, литературной войны, и притом страстной, раздражительной. А на войне, милостивые государи, позволительны известного рода хитрости. Для дела и для людей, знающих дело, сделанный мною пропуск не имел никакого особенного значения³³; между тем г. Филиппову… он дал случай провозгласить себя героем – победителем. И я даже не отрицаю геройства почтенного защитника нужд единоверия. Чтобы с такими убогими сведениями, какие показал г. Филиппов в своих рассуждениях о книге «Жезл правления», называть противника человеком, лишенным разума, – для этого, по моему мнению, нужно иметь много смелости, нужно быть в известном смысле героем.

Кроме 27 правила соборного свитка, в подтверждение правильности своего взгляда на смысл соборной клятвы 13-го мая 1667 года, я указывал еще на 26 правило того же свитка, в котором отцы собора одобрили и утвердили епистолию константинопольского патриарха Паисия к патриарху Никону; при чем, изложив кратко взгляд вселенского патриарха на обрядовые разности, я замечал: «собор 1667 года не только не проклял содержания, так называемых старых обрядов, но даже и не мог этого сделать без прямого противоречия самому себе и своим определениям. И если он, признав правильной и утвердив «епистолию» патриарха Паисия, изрек в тоже время анафему на ревнителей старого обряда, то сделал это, очевидно, потому, что с содержанием обрядов и чинов, самих по себе неважных и несущественных, они соединяли мысли, чуждые соборной церкви, именно: считали старый обряд неизменным догматом веры, без которого будто бы невозможно самое спасение³⁴, хулили обряды православия и саму церковь, усвоившую их, и отдалились от ней, как от церкви еретической, чины и таинства которой будто бы «осквернены ересьми многими и антихристовою скверною».

Не оспаривая правильности моей ссылки на 26 правило соборного свитка и сделанного мною из него вывода, г. Филиппов заметил только следующее:

«г. Нильский говорит, что, одобрив епистолию, собор 1667 года не мог наложить клятвы на употребление дониконовских обрядов без прямого противоречия самому себе и своим определениям. Но с этим, сколько мне известно, никто и не спорит. Без противоречия не мог, но с противоречием мог». Признаюсь откровенно, меня не удивило бы такое рассуждение, если бы я слышал его от тех знакомых г. Филиппова, которые уверяли его, что «отцы собора не умели точно выражаться, по своему невежеству: ибо епископы того времени, по степени своего образования, не многим отличались от простых мужиков». Но ведь почтенный защитник нужд единоверия держится иного взгляда на этот предмет; он утверждал пред вами, что «от всей души поздравил бы каждого из своих антагонистов порознь и всех их вместе, если бы они стяжали хотя небольшую долю той ясности, точности и в особенности той логической последовательности в изложении своих мнений, какой отличаются определения отцов собора», и затем – сряду же и настойчиво доказывал, что определения собора 1667 года относительно обрядовых особенностей находятся «в резком противоречии» с епистолией патриарха Паисия, одобренной и утвержденной тем же собором. Со своей стороны и я не могу поздравить г. Филиппова с тем, что суждения его отличаются особенной логической последовательностью. Почтенный защитник нужд единоверия сам сознается, что отцы собора 1667 года не впали бы в противоречие с епистолией Паисия, если бы предали отлучению и клятвам единственно тех, какие «стали бы свой прежний обряд противопоставлять новоисправленному, как единственно православный погрешительному, и из-за обрядовой разности стали бы удаляться от церковного общения и хулить иерархию, церковь и ее святыню, и таким образом проявили бы в своих действиях очевидные «знамения ереси и раздора»³⁵; а таково, как я уже замечал не раз, и было отношение к церкви и ново-исправленному обряду лиц, которых судил и предал анафеме собор 1887 года 13-го мая. Рекомендую г. Филиппову еще раз со вниманием прочитать ту часть соборного постановления³⁶, которую он называет «вступительным объяснением», но которая на самом деле заключает в себе изложение причин, затавивших отцов собора при суждении о лицах, державшихся старого обряда, руководствоваться не «общей руководительной мыслью, из которой исходил в своих рассуждениях патриарх Паисий», но 8 и 9 ответами его, в которых речь идет о епископе коломенском Павле и протопопе Неронове; тогда почтенный защитник нужд единоверия освободил от противоречия не только отцов собора 1667 года, но и себя самого.

Наконец, с той же целью, т.е. для уяснения истинного смысла соборной клятвы 1667 года, я указывал 4-го декабря прошлого года на 14 правило соборного свитка, в котором говорится следующее: «благословихом всякому освященного чина и монахом одеяние носити, якоже носят вси освященнаго чина и монахи святыя восточныя церкве, обаче не принуждаем, но подражателей ея благословляем; аще же кто непокорен есть и не хощет такова одеяния носити, овелеваем, да енукоряет носящих; аще ли же кто станет укоряти носящих греческия одежды таковый, аще будет от освященнаго чина, да извержется, аще же от мирскаго, да будет отлучен»³⁷. По поводу этого указания моего г. Филиппов заметил: «нисколько не было бы удивительно, если бы это 14 правило свитка приведено мною в косвенную защиту моих мнений…; но каким образом мог привести в помощь себе 14 правило г. Нильский, это остается загадкой, которую не очень легко разъяснить… Единственное объяснение той странной оплошности, продолжает г. Филиппов, в которую впал мой ученый, но промашистый противник», состоит в том, что хитроумная «Афина положительно против него». Прежде всего я удивляюсь, почему г. Филиппов не воспользовался для своих целей 14 правилом прежде, чем я указал на него, если это правило может хотя бы косвенно защищать его мнения. Видно, «прискорбные недоразумения», по которым г. Филиппов в суждениях своих о значении того или другого исторического памятника должен быть основываться только на моих статьях и моих речах³⁸, случаются с ним довольно часто. Затем: загадка для разъяснения которой почтенный защитник нужд единоверия вынужден был потревожить хитроумную Афину, объясняется следующими словами моей речи: «здесь (т.е. в 14 правиле) мы еще раз встречаем клятву собора по одному из частных и, по видимому, самых неважных вопросов – по вопросу об одежде. На кого же полагается клятва? – на не покоряющихся собору. За что же? За то ли, что они не хотели расстаться со своей прежней формой платья? Нет, а за то, что, удерживая свою одежду и не принимая одежды, предписываемой собором они осмеливались порицать носящих последнюю. Здесь виною, вполне заслуживающей отлучения от церкви, является не разность в одежде, а та вражда, с которой относились не желавшие принять узаконенное собором одеяние как к этому одеянию, так и к лицам, носящим его, – вражда, которая сама собой уничтожает тот дух мира, согласия и любви, без которого, и при согласии в догматах веры, немыслимо полное церковное единение… О сем разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою, говорит сам Спаситель. Значит, там, где нет любви, где напротив, при существовании некоторых неважных обрядовых разностей, открыто выражается вражда против православных обрядов, против содержащих их и даже против всей церкви, там нет и не может быть церковного единения. А таково именно, как видно из деяний самого собора, и было отношение к церкви и ее обрядам ревнителей старого обряда, которых судил и осудил собор 1666–7 года». Г. Филиппова смущает то обстоятельство, что отцы собора изложили свое определение 13-го мая 1667 года не так, как они изложили 14 правило свитка, и он объясняет это различие тем что «у них была совершенно иная мысль» при составлении определения 13-го мая³⁹. Если слова: «иная мысль» заменить словами: «другая причина», – то будет вернее. Составляя 14 правило свитка собор, оставаясь верным епистолии константинопольского патриарха Паисия, должен был сказать что благословляя освященный чин и монахов – носить греческую одежду, он не принуждает к этому никого, и только повелевает тем, кто не захотел бы носить новую одежду, не укорять носящих ее угрожая им в противном случае извержением и отлучением, – так как отцы собора не знали, в какое отношение к вопросу о предписываемой ими одежде станут русские люди, теперь только в первый раз приглашавшиеся к ношению греческого одеяния. Излагая же (13-го мая 1667 г.) определение о новоисправленных книгах и обрядах, отцы собора знали⁴⁰, что люди, державшиеся старых книг и обрядов не только укоряли тех, кто следовал узаконению собора 1666 года, но еще хулили разными именами как самые новоисправленные чины и обряды, так и церковь православную,, усвоившую эти чины и обряды; и потому, в силу той же епистолии Паисия (8 и 9 отв.), отцы собора должны были изречь на ревнителей старого обряда, как проявлявших в своих действиях «знамения ереси и раздора», анафему, и притом – без всякой оговорки, – так как лиц употреблявших старый обряд без вражды к церкви и православному обряду, в то время не было: по крайней мере г. Филиппов доселе не указал их.

Таким образом, по внимательном рассмотрении дела, оказывается, что как определение 13-го мая 1667 года, так и другие постановления, изданные на том же соборе, не только не подтверждают мысли г. Филиппова, будто-бы соборная клятва падает собственно на употребление старого обряда, напротив прямо опровергают ее.

Теперь перехожу к разбору тех постановлений, как предшествовавших собору 1667 года, так и состоявшихся после собора до времен Екатерины II, которые, не смотря на мои объяснения 4-го декабря 1873 года, г. Филиппов все-таки считает подтверждающими тот смысл соборного определения 13-го мая 1667 года какой находит в нем почтенный защитник нужд единоверия.

Признавая, что постановлением собора 1666 года (2-го июля) употребление дониконовских обрядов воспрещалось без клятв⁴¹, г. Филиппов тем не менее в другом месте своего чтения⁴² прямо утверждает, что отцы собора 1666 года произнесли анафему на употребление двуперстия, миновав другие обрядовые особенности, и подтверждает свою мысль тем, что в 21-й главе «Жезла» сказано следующее: «подобает убо, о православии людие, оставльше душевредное лестных сих проповедников учение, последовати древнему всея церкве обычаю, апостольскому преданию, всех православных родов согласию, еже есть тремя перстыпервыми крестное творити воображение. Тако учим, тако повелеваем; а противне упорно мудрствующих предаем анафеме». Не входя в подробности о том, что сказано в «Жезле», написанном не раньше 13-го июля 1666 года и напечатанном не ранее 1668 года, нельзя приписывать отцам собора, окончившего свои заседания 2-го июля 1666 года⁴³, я нахожу не лишним обратить ваше внимание на то обстоятельство, как оригинально толкует г. Филиппов исторические памятники. На основании слов: «а противне упорно мудрствующих предаем анафеме» г. Филиппов, не обинуясь, утверждает, что «отцы собора 1666 года произнесли анафему» собственно «на употребление двуперстия», между тем как выше – на л. 61 прямо сказано: «поведуют противницы треперстное сложение ересь быти Формосову». Из этих слов ясно видно, что в «Жезле» анафема изречена не на употребление двуперстия, а на противников церкви, хуливших православное перстосложение и называвших его ересью. А ели к этому прибавить, что эти противники, хулившие троеперстие, в тоже время «хулами нестерпимыми уничижали и всю церковь» и даже совершенно отторглись от единства ее и составили свое отдельное общество⁴⁴; то истинное значение клятвы, которая находится в «жезле» и которая, как я говорил выше, по смыслу своему не отличается от соборной клятвы 13-го мая 1667 года, определится так: клятва изречена на противников св. церкви не за употребление ими старого обряда, а за хулы их на церковь и обряды православия, будто бы еретические⁴⁵.

Между тем г. Филиппов, утверждая, что отцы собора 1666 года произнесли анафему собственно на употребление двуперстия, указал и причину, по которой собор 1666 года поступил так. Эта причина, по словам г. Филиппова, «заключается, по всем вероятностям, в том, что двуперстие, еще 10 лет до того, было уже подвергнуто церковному проклятию, именно на соборе 1656 года.

Я не стану указывать вам на неточность выражений г. Филиппова, который 18-го января прошлого года утверждал, что отцы собора 1667 года не могли возложить клятву на старые обряды, «потому что это значило бы предать проклятию всю русскую церковь до времен исправления обряда и частью даже самих себя»⁴⁶, а 26-го февраля настоящего года уверял вас, что двуперстие было подвергнуто соборному проклятию еще на соборе 1656 года и что это проклятие не отменено и собором 1667 года⁴⁷. Не буду говорить и о той странности г. Филиппова, вследствие которой он упрекал меня за то, что, для уразумения истинного смысла соборной клятвы 1667 года, я указывал на проклятие, содержащееся в книге «Жезл правления», напечатанной, по ошибочному мнению почтенного защитника нужд единоверия, 7-го мая 1666 года; т.е. за год и шесть дней до собора 13-го мая 1667 года; между тем как сам г. Филиппов для той цели ссылается на клятву, изреченную на соборе 1656 года, т.е. за 19 лет до собора 1667 года. Очевидно, почтенный защитник нужд единоверия, упрекающий своих антагонистов в недостатке «логической последовательности», сам не считает нужным иметь эту ученую добродетель. Моя задача в настоящем случае – показать, на сколько основательно поступает г. Филиппов, ссылаясь на определение собора 1656 года, в подтверждении правильности своего взгляда на соборную клятву 1667 года.

4-го декабря прошлого года я говорил, что указание г. Филиппова на собор 1656 года «не может иметь серьёзного значения – потому, что собор 1666 года, определения которого служат основанием для собора 1667 года, признал правильным из прежних соборов, бывших по делу книжного исправления, один только собор 1654 года, на котором решено было начать исправление книг; о соборе же 1656 года не упомянул ни одним словом, как бы его и не существовало. Значит, ставить в связь с определением этого собора клятву соборную 1667 года нет никакого основания, – тем более, что восточные патриархи, присутствовавшие на соборе 1667 года, не одобряли двуперстия не потому, чтобы видели в двух перстах «два сына и два состава, по несториевой ереси», что видел в них собор 1656 года, но потому, что три перста – первый, четвертый и пятый, которые лица, крестившиеся двумя перстами – указательным и средним, употребляли в означение Св. Троицы, выражали, по мнению восточных святителей, неравенство лиц Св. Троицы». Г. Филиппов не согласен с таким взглядом на дело и особенно дивится моему выражению: «как бы его и не существовало». А между тем это выражение имеет за собой факт следующего рода. Когда, для утоления церковного мятежа, произведенного в русской церкви расколоучителями, восставшими против исправления книг и обрядов, царь Алексей Михайлович созвал (6 февраля 1666 года) собор русских архипастырей, отцы собора в первом заседании условились не прежде начать суждения о мятеже и расколе, как предварительно решивши, согласны ли они сами в главных основаниях для суждения об этом предмете. «Сошедшеся в крестовую палату патриаршую, читаем в деяниях собора, советоваша между собою не прежде начатии иныя о мятеже, расколе и непостоянстве, тако в православныя догматах веры, якоже и во преданиих святых отец взыскивати же и судити, нежели между собою о той же вине соиспытатися и совзыскати, дабы не услышати кому онаго: врачу, исцелися сам»⁴⁸. Прежде всего прочитан был никеоцареградский символ веры в новоисправленном виде, и когда оказалось, что в принятии этого символа были все согласны и единомысленны, тогда предложены были на рассуждение следующие три вопроса: 1) как думать о святейших патриархах греческих, – православны ли они, живя под властью гонителя имени христианского; 2) как смотреть на греческие книги, печатные и древние рукописные, употребляемые патриархами и всеми священниками при богослужении, – праведны ли она и достоверны ли; 3) как признавать собор, бывший в Москве в 1654 году, – за праведный ли собор? «О сих статьях, говорится в деяниях собора, бысть един глас всего освященного собора, и утвердися единаго коегождо архиерея рукописанием».

Таким образом, повторяю отцы собора 1666 года, решившие не прежде начать суждения о расколе и мятеже, как предварительно условившись и согласившись между собой в главных основаниях для суждений об этом предмете, не упомянули о соборе 1656 года ни одним словом, как бы его и не существовало. Чем объяснить это молчание собора? По моему мнению, отцы собора 1666 года, – исключительно русские иерархи, прежде употреблявшие те самые обряды, которые теперь сделались для людей неразумных поводом к церковному мятежу и расколу, не упомянули о соборе 1656 года потому, что сами намерены были отнестись к ревнителям старого обряда менее строго, чем как поступил с приверженцами двуперстия собор 1656 года, бывший под председательством строгого патриарха Никона. Почему же в таком случае собор 1666 года не отменил определения собора 1656 года? На этот вопрос я даю следующий ответ. Находя неудобным прямо отменять определение собора 1656 года, основанием для которого, между прочим, послужили отзывы о двуперстии восточных пастырей, из которых один (Макарий антиохийский) в это время уже снова ехал в Москву для окончательного суда над нелюбимым почти всеми патриархом Никоном, отцы собора 1666 года считали достаточным для отмены указанного определения свое новое постановление относительно не только двуперстия, но и других обрядов; так как известно, что всякий новый по существу закон относительно какого либо предмета, изданный той же властью, отменяет прежний – о том же предмете, хотя бы об этом и не говорилось в новом законе.

Г. Филиппов может сказать, что собор 1666 года, на котором присутствовали только русские иерархи, не мог отменить определение собора 1656 года, на котором, кроме московского патриарха Никона, присутствовали еще «восточные единоверные нам пастыри: патриарх антиохийский Макарий, патриарх сербский Гавриил, митрополит никейский Григорий и молдавский Гедеон, приехавшие, по словам г. Филиппова, в Москву на предназначенный в ту пору (т.е. 1656 года) собор»⁴⁹. Мне не хотелось бы, тем не менее я должен снова «обратить в вопрос ученую добросовестность» почтенного защитника нужд единоверия и заявить пред вами, что г. Филиппов не только умеет искажать и извращать исторические памятники, но даже имеет способность и смелость публично передавать содержание того или другого документа, не прочитав его предварительно. Иначе я не могу объяснить себе заявление г. Филиппова о том, что на соборе 1656 года присутствовали указанные выше восточные иерархи, будто бы нарочно приехавшие в Москву на этот собор. Прошу почтенных сочленов наших отыскать в конце «Скрыжали» «слово отвещательное», сказанное Никоном на соборе 1656 года, и убедиться в том, что восточные архипастыри: Макарий, патриарх антиохийский, и другие были в Москве (в 1656 году) «потреб своих ради» (л. 9 об. и 10) и что на соборе 1656 года присутствовали одни только архиереи, «сущии, по выражению Никона, в области нашей» (л. 13), что подтверждают и находящиеся в конце «слова отвещательного» подписи членов собора (л. 17 об. – 21). А между тем, с каким одушевлением произносил пред вами г. Филиппов следующее место своего чтения: «как же было быть этим свидетелям⁵⁰ проклятия? Куда им было деться и кого им было слушаться? Этого ли Макария, патриарха антиохийского, который на соборе 1656 года проклинает употребление двуперстия, или того Макария, который на соборе 1667 года, по словам г. Нильского, его проклинать и не думает, а о прежнем своем проклятии молчит? Ну, а для самого Макария и для Григория никейского, из коих первый был в числе предстоятелей, а другой в числе членов собора 1667 года, для них собор 1656 года и его клятва на двуперстников тоже как бы не существовала? И они могли по убеждению ученого профессора, не нарушая своих обязанностей к истине и смущенному их клятвою народу, промолчать о противоречии их прежнего, никем не опороченного и не отмененного, соборования с определением собора 1667 года, если бы это противоречие в самом деле между ними существовало»? Ответ на все эти «праздные» вопросы – простой: ни Макария антиохийского, ни Григория никейского не было на соборе 1656 года; значит г. Филиппов попусту волнуется сам и напрасно тревожит других, способных верить печатному слову, хотя бы оно было «лжеклеветное и ложное». А потому я обращу ваше внимание только на то, есть ли противоречие между соборным определением 1667 года 13-го мая и определением собора 1656 года.

Не раз уже я говорил и снова повторяю, что, по моему мнению, соборная клятва 1667 года изречена была на ревнителей старого обряда не за употребление этого обряда, а за хулы их на церковь и обряды православия. Нижеследующие данные убедят вас, что по той же причине наложено было проклятие на употребляющих двуперстие и на соборе 1656 года.

Когда патриарх Никон, вследствие обличений со стороны восточных архипастырей, приезжавших в Москву, решился заменить двуперстие троеперстием и разослать первый указ о том, чтобы все знаменовались тремя перстами, – «мы, пишет Аввакум в своей автобиографии, задумалися, сошедшися между собою: видим, яко зима хощет быти; сердце озябло и ноги задрожали». Неронов, на имя которого адресован был патриарший указ, поручив церковь свою Аввакуму, сам ушел в Чудов монастырь, затворился здесь в келье и целую неделю молился, прося помощи у Бога в трудное для православия время. И вот от Спасова образа пришел к нему глас: «время приспе страдания, подобает вам неослабно страдати». Из Чудова монастыря Неронов отправился укреплять братию на ходатайство за истинную веру пред царем. «Он же мне, плачучи, сказал, рассказывает Аввакум, таже коломенскому епископу Павлу, потом Даниилу костромскому протопопу, таже сказал и всей братии. Мы с Даниилом написахом из книге выписки о сложении перст… и подали государю. Много писано было. Он же не вем где, скрыл их; мнит ми ся Никону отдал»⁵¹. Неизвестно, что писали Аввакум и Даниил о троеперстии, так как челобитная их не дошла до нас. Но, судя по одному посланию Аввакума, писанному уже из Пустозерского острога, можно думать, что ревнители двуперстия отнеслись к троеперстию, как к ереси и печати антихристовой; «мы с отцами и братией, пишет Аввакум, не смолчавши, стали обличать еретика и предтечу антихристова» (т.е. Никона)⁵². Свидетельство Аввакума подтверждают и официальные данные. В деяниях собора 1666 года прямо говорится, чтоНеронов еще в 161 (т.е. 1653) году «велий ратник и хулитель бяше», между прочим, и «на сложение трех первых перстов в знамении крестном»⁵³.

Таким образом, самые первые попытки патриарха Никона к исправлению церковно-богослужебного чина и обрядов были встречены ревнителями старины открытым протестом и хулою как на самого патриарха, так и на новоисправленные обряды. С течением времени враждебно-хульное отношение ревнителей старого обряда к обряду новоисправленному и, в частности, к православному перстосложению еще более усилились. В черновом списке грамоты Никона к патриарху константинопольскому Паисию, отправленной, или назначавшейся к отправлению, как видно, ранее той грамоты, которая послана была в Константинополь в 1654 году с Мануилом греком и ответом на которую была известная епистолия Паисия, напечатанная в «Скрижали», московский патриарх, исчислив найденные им несогласия в чинах церкви русской с чинами церкви греческой, писал, между прочим, следующее: «сим тако сущим и на сия разгласия ненаучении и неутверждении неции зряще и греческа диалекта не ведуще, мнять не яко разгласия, но истину быти, и непокорством дышуще прения со благочестивыми не ленятся содевати, и ненависти огнь возжегают, забывше огня геенского страх и не помянувше, яко и в словенских книгах, яже прежде многих лет писаны, обретается во всем с греческими сходство»⁵⁴; при чем Никон спрашивал Паисия, «что сотворити соблажняющимся и непокорне прящемся». Вскоре после этого, в том же 1654 году, патриарх Никон составил и препроводил к патриарху Паисию другое послание, в котором, указав на распри, какие происходили у нас из-за обрядовых разностей, уже прямо назвал лиц, бывших главными виновниками этих распрей, именно: епископа коломенского Павла и протопопа Неронава, которые, по словам Никона, упорно держались своих, несогласных с греческими, «книг, литургии, знамения», порицали патриаршие молитвы и «тщались творити и принести новины своя и сокровенныя молитвя, яко исправление». В таких действиях Павла коломенского и Неронова Паисий, как известно, усмотрел «знамения ереси и раздора» и советовал Никону употребить законное вразумление по отношению к раздорникам, а в случае несогласия их принять то, «елика держит и догматствует православная церковь», уполномочил Никона отлучить непокорных от церкви. Угроза константинопольского патриарха однако же не подействовала на раздорников. Мало этого: своим примером и учением они начали соблазнять и других, – так, что многие перестали ходить в церковь и присоединялись к расколоучителям. Главным предметом вражды и порицаний Неронова и других было, как видно⁵⁵ троеперстие. Это обстоятельство и заставило Никона, не довольствуясь епистолией Паисия, обратиться к находившимся в то время в Москве восточным архипастырям: Макарию, патриарху антиохийскому, и другим – с вопросом, какими перстами следует изображать крестное знамение. Нет сомнения, что враждебно-хульное отношение к троеперстию ревнителей двуперстия было более или менее известно восточным святителям из устных бесед с Никоном и другими московскими властями. Никон впрочем не скрыл этого печального обстоятельства и в самом письменном вопросе своем, посланном Макарию антиохийскому, Гавриилу сербскому и др., он прямо заявил, что «неции воздвизают прю» относительно перстосложения для крестного знамения. Понятно, что ввиду указанного отношения к православному перстосложению ревнителей двуперстия, восточным святителям, знавшим⁵⁶ епистолию константинопольского патриарха Паисия, уполномочившего Никона отлучить непокорных от церкви, не оставалось ничего более, как дать тот именно ответ, который, по видимому, так смущает г. Филиппова. Проклятие, изреченное восточными иерархами на не желавших принять троеперстие, было положено ими не за употребление двуперстия, а за то, что двуперстники относились к троеперстию, как к ереси и печати антихристовой, и из-за него не хотели быть в союзе с церковью. Без всякого сомнения и собор 1656 года, изрекая свою клятву⁵⁷ на «непокоривых»⁵⁸, имел в виду не просто ревнителей двуперстия, а тех из них, которые употребляли двуперстие – потому, что считали его за «истину», и не принимали троеперстия – потому, что видели в нем ересь, печать антихристову, т.е. тех ревнителей старины, которые, скажу словами г. Филиппова, « свой обряд противопоставляли новоисправленному, как единственно православный – погрешительному, и из-за обрядовой разности стали удаляться от церковного общения и хулить иерархию, церковь и ее святыню, и таким образом проявили в своих действиях очевидные «знамения ереси и раздора», и о которых еще задолго до собора 1666–7 года один из друзей Аввакума, убеждая протопопа оставить двуперстие, писал следующее: «недостоит нам, господине, нынешнее многих неразумение смотрети, яко неции, не вем чего ради, в церкви не входит, и служебники исправленные отрицают, и крестное воображение в сложении перст пререкуют и, спроста рещи, всех исправленных ныне церковных догмат, иже толикими леты быша испорушены, себе и слушающих их не приимати учат, иже тольма во глубину неразумения падоша, яко мнози от них буйством своим в противлении истине, кроме святыни исповедания и св. пречистых Христовых причащения, умроша, и Бог един весть, что имать творити с ними в день суда»⁵⁹. Значит, замечание г. Филиппова о том, что «отменить постановление 23-го апреля 1656 года собор 1667 года мог», – справедливо; но также справедливо и то, что собору 1667 года, – даже и в том случае, если бы Макарий, патриарх антиохийский и Григорий, митрополит никейский, присутствовавшие на этом соборе, были и на соборе 1656 года, что несправедливо утверждает почтенный защитник нужд единоверия, – не было нужды отменять определение собора 1665 года; так как между соборным постановлением 13-го мая 1667 года и определением собора 1656 года, если то и другое рассматривать в связи с обстоятельствами, их вызвавшими, нет ни малейшего противоречия.

Между «постановлениями церковной власти времени последующего», на которые г. Филиппов счел возможным указать (26 февраля), в подтверждение своего взгляда на значение соборной клятвы 1667 года, первое место занимает «Чин, како приимати от раскольников и отступников к православной вере приходящих», изданный, по повелению Петра I, в 1720 году. 28-го марта прошлого года почтенный защитник нужд единоверия еще допускал «возможность двойственного истолкования требований»⁶⁰ этого чина, т.е. соглашался, что проклятия, какие должен был произносить, на основании чина, присоединяемый к церкви раскольник, можно понимать и так, как я их понимаю. 26-го февраля настоящего года г. Филиппов, уже не колеблясь, утверждал перед вами, что «клятвенными формулами чина требовалось проклятие двуперстия и других обрядов без всяких условий». Что же убедило г. Филиппова в том, что проклятие чина положены были на ревнителей старины не за хулы их на обряды православия, а просто за употребление ими старого обряда? Убедила в этом моего почтенного противника книга, на которой напечатан чин 1720 года, которой почтенный защитник нужд единоверия не видел до последнего времени и которую наконец ему удалось, при помощи добрых людей, получил, хотя впрочем только в «копии». Перелистывая эту книгу, г. Филиппов заметил, что а) она «состоит из двух частей, из коих первая называется: «Чин, како приимати…», а другая носит название: «исповедание клятвенное раскольщиком в познание их укрывательства», и б) что в этой второй части клятвенные формулы изложены в таком виде: а) «проклинаю всех, иже не крестятся тремя персты, указательным и средним, и прочих учат творити тако, да будут прокляты и анафема; б) проклинаю всех таковых, иже ныне глаголют по псалмех аллилуя по дважды, а не по трижды, и прочих учат творити тако, да будут прокляти и анафема». Сделавши такое открытие, г. Филиппов прежде всего упрекнул меня за то, что я «ни разу не проговорился⁶¹ перед вами», что книга, в которой напечатан чин, состоит из двух частей и что во второй ее части находятся вышеприведенные проклятия, а «постоянно приводил из этого издания только такого рода клятвенные формулы, из которых еще нельзя было заключить, что ими требовалось проклятие двуперстия без всяких условий, и которым можно было придавать смысл обоюдный», и затем обратился к вам со следующими словами: «итак, милостивые государи, сомнений нет: новопечатною присягой 1720 года требовалось произнесение клятвы на всех тех, которые крестились двуперстно и сугубили (по псалмех) аллилуия, и учили так поступать других, т.е. на всех тех, которые были бы уличены в действиях, ныне, с благословения св. Синода, разрешенных каждому единоверцу».

На упрек г. Филиппова я отвечу коротко: при всем желании, я решительно не могу понять его смысла. Почтенный защитник нужд единоверия, решившийся познакомить вас со своим чтением «о нуждах единоверия», указал, в подтверждение правильности своего взгляда на значение соборной клятвы 1667 года, между прочим, на «Чин принятия в церковь обращающихся от раскола» и привел из него некоторые пункты⁶². Отвечая моему почтенному противнику, я старался показать истинный смысл тех именно «отречений» чина⁶³, на которые ссылался г. Филиппов. А между тем, это обстоятельство почтенный защитник нужд единоверия ставил мне в вину, жалуясь на меня за то, почему я «ни разу» не заявил вам, что кроме «чина» есть в книге еще «исповедание клятвенное раскольщиков»…, в котором проклятия изложены не в том виде, в каком они изложены в «чине», и о котором до 26-го февраля г. Филиппов не упоминал ни одним словом. Уж не считает ли себя в праве почтенный защитник нужд единоверия требовать, чтобы противники его не только доказывали ошибочность его взглядов, но даже указывали ему книги, из которых он мог бы брать доказательства для своих мнений? Одним словом: упрек г. Филиппова даже не остроумен⁶⁴.

Что же касается «клятвенных формул», взятых г. Филипповым из «исповедания клятвенного»…, то я не отрицаю того, что ими «требовалось проклятие двуперстника», но решительно не могу допустить того, будто бы произносивший клятвы по «исповеданию» должен был проклинать «всякого двуперстника без разбора», что утверждает г. Филиппов. Дело в том, что почтенный защитник нужд единоверия и в настоящем случае поступил так же, как он не раз делал прежде. Из «исповедания клятвенного» он взял только те клятвенные формулы, которые счел подходящими к своему предвзятому взгляду на дело, и опустил другие, которые ясно показывают, какие двуперстники проклинаются в «исповедании клятвенном». Прошу достоуважаемых членов отыскать 8-й лист книги, в которой напечатан «Чин» 1720 года, и проверить, находятся ли там следующие клятвенные формулы, предшествующие формулам, приведенным г. Филипповым: «проклинаю всех тех, которые святейшего патриарха Никона называют еретиком и неправославным, да будут прокляти и анафама; проклинаю всех таковых, иже православных патриархов восточных и московских по Никоне, и до сего настоящего лета престолы правящих, не исповедают бытии православными, но паче называют раскольщиками и еретиками, и всех архиереев и до священника такожде называют, да будут вси прокляти и анафема; проклинаю всех таковых, иже ныне не исповедают, яко во святей восточней и великороссийской церкви от архиереев и иереев совершается под видом хлеба тело Христово, и под видом вина кровь Христова, таковии да будут прокляти и анафема; проклинаю вех таковых, иже ныне не веруют и не исповедуют, яко во святей восточной и великороссийской церкви от архиереев и иереев совершаются вся святыя седмь тайны, и прочая их церковная действа, таковии да будут проклятии и анафема». Вероятно, Г. Филиппов не читал этих клятвенных формул; иначе совесть не позволили бы ему сказать, что «новопечатной присягой 1720 года требовалось произнесение клятвы на всех тех, которые были бы уличены в действиях, ныне, с благословения Св. Синода, разрешенных каждому единоверцу». Или, быть может, почтенный защитник нужд единоверия, говоря это, имел в виду тех «честных» единоверцев, которые, считаясь сынами церкви, в то же время пребывание свое в единоверии уподобляют пребыванию «в помойной яме» и не только не заботятся о присоединении к единоверию старообрядцев, напротив, стараются отклонять их от этого⁶⁵? В таком случае спорить с ним я не стану.

Здесь может возникнуть следующий вопрос: если и в «исповедании клятвенном» так же, как и в «Чине», проклинались не всякие двуперстники без разбора, но только те из них, которые, содержа двуперстие и прочие старые обряды, в то же время считали еретической не только церковь русскую, но и греческую, всех архиереев и священников называли еретиками и не признавали святости совершаемых ими таинств, т.е. были, по выражению «исповедания клятвенного», действительные «противники и раскольщики» (л. 8 об); то почему некоторые клятвенные формулы «исповедания клятвенного» изложены не в том виде, в каком они изложены в «Чине»? Ответ на этот вопрос дает находящееся на обороте выходного листа «ведение ко священником», в котором говорится следующее: «должно вам, о иереи, пастырие словесных овец, пришедшу исповедати пред вами грехи своя, да повелеваете наперед читати святый символ веры, потом и ниже утвержденны члены вся по чину их до конца. Неве6дящему же писания, сами да читаете, а слышай словесем вашим словесно да последует. Аще который иерей о сем пренебрежет, той будет подлежати церковному наказанию и лишению священства». Из этих слов не трудно понять, почему в «исповедании клятвенном» было например сказано: «проклинаю всех, иже ныне не крестятся тремя первыми персты, но крестятся двумя персты указательным и средним», между тем как в «Чине» было положено: «проклинаю сложение трех первых перстов в знамении крестном ересию и печатию антихристовою нарицающих и не знаменующихся тремя первыми персты, но двема указательным и средним». «Исповедание клятвенное» имело свое специальное назначение, отличное от того, какое имел «Чин». Клятвы по «исповеданию клятвенному» должны были читать во время исповеди не раскольники незаписные, как думает г. Филиппов, а все православные, – для того, чтобы священник мог узнать, не держится ли кто либо из них тайно раскола. По моему мнению, власть поступила весьма благоразумно, когда в «исповедании клятвенном», которое должны были читать, или слушать, лица православные – мужчины, женщины и даже дети, начиная с семилетнего возраста⁶⁶, опустила те хулы на обряды православия, которые были изложены в «Чине» и были хорошо известны присоединявшимся к церкви раскольникам, но о которых многие из православных могли и не слыхать от рождения своего, – опустила, чтобы не смущать ими совести людей, искренно чтивших обряды православия. Можно указать и другую причину. «Исповедание клятвенное» составлено, как видно, по мысли Питирима нижегородского и почти буквально сходно с тем «проектом клятвы раскольщика», который помещен во 2-м томе раскольничьих дел г. Есипова⁶⁷, – с тем различием, что «исповедание клятвенное» священники должны были читать не «раскольщикам, укрывающимся по согласию с попом церковным», а всем православным, и не «пред часами», а на исповеди. Но так как в «проекте» Питирима проклятия на употребляющих двуперстие и сугубую аллилуию, то и в «исповедание клятвенное» они вошли в том же виде⁶⁸.

Об известных уже вам донесениях Синоду Златоустовского архимандрита Антония, бывшего судьей в приказе церковных дел, и об ответах на них Св. Синода, я не стану говорить г. Филиппов 26-го февраля настоящего года не представил ни одного замечания против тех моих объяснений, которые я высказывал в заседании 4-го декабря прошлого года, по поводу указанных «твердых» доводов, и только с настойчивостью⁶⁹ повторял то, что мы слышали от него 28-го марта прошлого года. Впрочем, об указе Св. Синода 15-го мая 1722 года г. Филиппов сообщил 26-го февраля и кое-что новое. Он сознался, что «в тех немногих словах», которыми 28-го марта прошлого года почтенный защитник нужд единоверия доказывал, что мои рассуждения об указе Синода 15-го мая 1722 года напомнили ему «историю с дядей Акимом, искавшим своих рукавиц, которые у него за поясом»⁷⁰, – им допущены «две ошибки и одна неточность» и что указ 15-го мая 1722 года, который г. Филиппов 18-го января прошлого года называл синодским, а 28-го марта то же года – высочайшим, есть действительно синодский указ; при чем почтенный защитник нужд единоверия заметил: «ошибки эти, не изменяя ни в одной йоте моих выводов, несомненно обличают недостаточность моих познаний в канцелярском делопроизводстве Св. Синода, не совсем извинительную для бывшего чиновника духовного ведомства. По долгу совести я признаю г. Нильского в этом собственно пункте своим победителем». Таким образом г. Филиппов, сознавшись в своих ошибках, не только не повинился в том, что 28-го марта прошлого года несправедливо обозвал меня именем, которое, как это видно из его рассуждений о книге «Жезл», более идет к нему самому, но еще сумел сострить над моим знанием канцелярского делопроизводства Св. Синода. Такая находчивость почтенного противника моего мне даже нравится.

Еще находчивее, чтобы не сказать больше, поступил г. Филиппов при разборе моих заметок о Феофилакте Лопатинском и его «Обличении»⁷¹. Не имея смелости отвергнуть того, что, по мнению Феофилакта, клятва в «Чине» 1720 года положена была двуперстников не за употребление ими двуперстия, а за хулы их на церковь, и что если бы лица, употреблявшие двуперстие, не хулили безмерно церкви православной, они «не были бы клятвы достойны и раскольническаго имени», почтенный защитник нужд единоверия утверждал однако же пред вами, что «Св. Синод не разделял такого воззрения на предмет». Из чего же это видно? Вероятно, из того, что на выходном листе лежавшей пред вами книги Феофилакта сказано, что она напечатана «благословением С. Правительствующего Синода», о чем г. Филиппов благоразумно умолчал. Я вынужден сказать, что почтенный противник мой, кроме остроумия, владеет еще способностью публично говорить неправду, не краснея⁷².

Что же касается замечания г. Филиппова о том, будто бы своими объяснениями указа 15-го мая 1722 года я хочу доказать, что «Св. Синод времен Петра, по принуждению государя, сделал такое постановление, по которому за двуперстие писались в расколе люди, самим синодом признаваемые за православных, и писались собственно для того, чтобы в казну императора, нуждавшегося в деньгах для своих преобразований, шло больше подушной подати»; то мне остается только подивиться вышеуказанной способности почтенного защитника нужд единоверия и привести дословно следующие слова моей речи 4-го декабря прошлого года: «Синод, определяя всех, крестившихся двумя перстами, записывать в раскол, имел при этом в виду не то, чтобы всех двуперстников, из которых многие могли быть «по всему прочему» православными, заставить платить двойной оклад и таким образом увеличить сбор этого оклада, а то, чтобы не позволить уклоняться от уплаты двойного оклада ни одному раскольнику, – даже и такому, который притворно выдавал себя за православного, но не мог только расстаться со своим «главным догматом» – двуперстием. Таким образом, цель, которую преследовал в этом случае Синод, была указана ему светскою властью, и осуждать за нее (цель) церковную власть было бы не справедливо; можно только признать не вполне пригодным избранное Синодом средство к достижению этой цели»⁷³.

Наконец г. Филиппов утверждал пред вами, будто бы моими объяснениями указа 15-го мая 1722 года, если бы они были справедливы, «русской церкви был бы подписан окончательный приговор, который, по строгости своей, превзошел бы все известные нам отзывы о ней ныне клевещущих на нас западно-европейских еретиков. С Петра и Феофана, продолжал почтенный противник мой, будет и действительно лежащих на них тяжких грехов против церкви… К чему же еще обременять их память усвоением им таких вопиющих на небо преступлений, в коих они, к нашему счастью, нимало неповинны»? Г. Филиппов, вероятно, не сообразил, что начиная речь о Петре и Феофане, он уже тем самым снимал «окончательный приговор» с русской церкви; Петр, хотя он и велел называть себя «крайним судиею духовной коллегии», и Феофан, хотя он был вице-президентом той же коллегии, не составляли русской церкви, и потому ошибки их ставить в вину русской церкви могут… только раскольники, которые, как известно, грехи даже частных лиц православной церкви приписывают самой церкви. Что же касается мысли г. Филиппова, будто бы объяснять происхождение указа 15-го мая 1722 года так, как объясняю его я, значит, «обременять память» Петра и Феофана усвоением им преступлений, в которых они неповинны; то почтенный защитник нужд единоверия, кажется не замечает, что и сам он не особенно дорожит «памятью» указанных лиц, утверждая, будто бы Петр, который в 1702 году объявил, что, «по дарованной от Всевышнего власти, совести человеческой приневоливать не желает и охотно предоставляет каждому христианину на его ответственность пещись о блаженстве души своей»⁷⁴, в 1705 году даровал раскольникам Выговской пустыни «свободу жити в той Выговской пустыне и по старопечатным книгам службы свои к Богу отправляти»⁷⁵, в указах о двойном окладе постоянно заявлял, что раскольники могут без всякого страха и сомнения «быть в раскольнической «прелести», если «похотят», лишь бы платили двойной оклад, или – могут «веровать, чему хотят», и Феофан, который считал пустяками вещи более важные, чем содержимые раскольниками обряды, находили невозможным общение с церковью лиц, крестившихся двумя перстами, и велели записывать их в раскол единственно за двуперстие.

Рассмотренные мною исторические данные, которыми г. Филиппов в заседании

26-го февраля настоящего года подтверждал свой взгляд на значение соборной клятвы 1667 года, почтенный противник мой считает «наиважнейшими». Поэтому, надеюсь, вы позволите мне не останавливаться на тех «доводах» почтенного защитника нужд единоверия, которые он приводил в защиту своей мысли после ссылки на указ 15-го мая 1722 года и которые сам считает «второстепенными». Я разумею в этом случае указание г. Филиппова не приемы наших полемических писателей – до Екатерины II-й и на мнения о соборной клятве 1667 года инока Никодима, московских старообрядцев 1799 года, большинства московского духовенства времен митрополита Платона и некоторых ученых писателей новейшего времени, не исключая и меня. Говоря обо всем этом 26-го февраля, г. Филиппов повторял только то, что вы слышали от него 18-гоянваря и 28-го марта прошлого года⁷⁶ и на что я уже отвечал 25-го февраля⁷⁷ и особенно 4-го декабря того же года⁷⁸. Одна только заметка г. Филиппова заслуживает, по моему мнению, объяснения. Возобновив речь о приемах наших полемических писателей до Екатерины II-й (28-го марта 1873 года г. Филиппов об этом предмете не сказал ни слова), почтенный защитник нужд единоверия к сказанному им 18-го января прошлого года прибавил следующее замечание: «возлагать ответственность за эти порицания (т.е. находящиеся в полемических сочинениях) только на одних писателей, их произносивших, отстраняя от нее церковную власть, было бы несправедливо: так как, во 1-х, произведения наших полемических писателей издавались по повелению государей и по благословению духовной власти, которая не пропустила бы в печать ни одного из сих ругательств, если бы они не соответствовали ее собственным воззрением на предмет; во 2-х, эти ругательства печатались, как известно и в богослужебных книгах, исходивших уже прямо от лица нашей церковно власти». Если бы все это сказал раскольник, который в ошибке каждой печатной книги, изданной с разрешения духовной цензуры, видит заблуждение самой церкви, – я понял бы его; но в устах г. Филиппова, – знающего например, что наша церковная власть всегда признавала исключительную правильность погружательного обряда крещения и что, не смотря на это, сочинение Феофана Прокоповича, под названием: «Истинное оправдание правоверных христиан, крещением поливательным во Христа крещаемых», в котором, по словам г. Филиппова, находится «невежественное изъяснение не только противного древнему преданию церкви и вселенским постановлениям, но и извращающего нравственное и для всех внятное значение символа погружения», было напечатано в 1724 году «повелением императорского священнейшего величества Петра Великого, отца отечества, императора и самодержца всероссийского, благословением же святейшего всероссийского синода», – такие речи кажутся, по меньшей мере, странными. Или г. Филиппов забыл, что Петр I не для шутки назвал себя «крайним судиею духовной коллегии» и что после Петра на «новопишемые книги действительно настали тяжкие цензуры»⁷⁹, только – не ко благу и свободе русской церкви и русской церковной власти?

В заключение прошу позволения сказать несколько слов о заявлении г. Филиппова, которым он заключил свое чтение 13-го марта и которое касается лично меня⁸⁰.

Чтобы показать, на сколько справедливо возведенное на меня моим противником тяжкое обвинение, считаю долгом кратко изложить пред вами (на основании протоколов Общества и других данных) ход моих прений с г. Филипповым, из которого ясно откроется, имел ли почтенный защитник нужд единоверия право обижаться моими замечаниями, высказанными мною 4-го декабря прошлого года.

Приготовляясь читать в вашем собрании свое рассуждение о «нуждах единоверия», г. Филиппов обратился, по его собственным словам, к Совету Общества с просьбой пригласить меня в предстоявшее заседание хотя гостем, так как предполагал услышать от меня «самые сильные возражения против тех его положений, которые могли оказаться ошибочными»⁸¹. Обстоятельства, о которых я не считаю себя вправе говорить здесь, не позволили мне явиться в то заседание Общества (18-го января

1873 г.), когда г. Филиппов читал свое рассуждение. Зато в следующее заседание (25-го февр. 1873 г.) я счел не только долгом, но и честью для себя высказать в высоко почтенном собрании вашем те недоумения, какие возбудило во мне рассуждение г. Филиппова и представить свои замечания против высказанных им положений. И хотя я нашел в рассуждении г. Филиппова неверную постановку возбужденного им вопроса, односторонность в понимании исторических данных и даже тенденциозность в обращении с некоторыми документами; тем не менее в своих возражениях я отнесся к защитнику нужд единоверия с полным уважением, высказал г. Филиппову благодарность за возбуждение им важного церковно-общественного вопроса⁸², согласился с ним в некоторых пунктах⁸³, одним словом: вел то «мирное состязание», к которому приглашал г. Филиппов всякого, кто решился бы своими объяснениями содействовать удовлетворительному разрешению спорного вопроса⁸⁴; только при разборе одного доказательства я выразил свое удивление по поводу небрежности, с какой г. Филиппов отнесся к нему⁸⁵ и в которой впоследствии он сам сознался⁸⁶.

Казалось бы, на такие возражения возможны «объяснения» только в известном тоне, – в тоне мирном, к которому и обязывал г. Филиппов своих противников. И однако же на деле оказалось не то. Правило, которое защитник нужд единоверия рекомендовал своим оппонентам, г. Филиппов не счел обязательным для себя. В своих «объяснениях», читанных в заседании 28-го марта прошлого года, г. Филиппов, не довольствуясь любезностями в роде того, что будто бы я в своей речи 25-го февраля извращал его мысли, неумело и неточно выражал свои, неверно приводил одни факты⁸⁷, намеренно уклонялся от других, опровергающих мой взгляд на рассматриваемый предмет⁸⁸, противоречил себе⁸⁹, читал документы без внимания и не до конца⁹⁰ и своими исследованиями напомнил ему историю с дядей Акимом, искавшим своих рукавиц, которые были у него за поясом⁹¹, – позволил себе высказывать еще следующие – уже чисто нравственного характера – обвинения против меня, будто бы в полемике с ним ищу «не истины», а чего-то другого⁹², будто бы «в пылу защиты церковной власти я возвел на нее такое обвинение, которому, по тягости, едва ли можно приискать другое, равное»⁹³ и будто бы, наконец, мои рассуждения по вопросу о клятве собора 1667 года могут «не устранить, а только усилить смущение единоверцев»⁹⁴.

Предоставляю каждому оценить нравственное значение такого ответа г. Филиппова на мою речь, сказанную мною 25-го февраля прошлого года.

Но и этим дело не ограничилось. Прежде, чем «объяснения» г. Филиппова появились в печати, т.е.. прежде, чем я мог ответить на них, но даже узнать их содержание⁹⁵, начинается в «Гражданине» ряд статей по вопросу о «нуждах единоверия», в которых буквально повторены те же самые обвинения против меня, какие высказаны были г. Филипповым 28-го марта, только в выражениях еще более резких и неприличных и с прибавлением того, что для меня в каждом вопросе дорога будто бы не истина, а воля начальства, что по своей «умственной и нравственной податливости» я способен, при решении не только неважного вопроса о смысле соборной клятвы 13-го мая 1667 года, но даже вопроса «о богопреданных таинствах», сказать да, или нет, судя по тому, чего хочет власть⁹⁶.

Таким образом за то, что я исполнил желание г. Филиппова и представил свои возражения против тех его положений, которые показались мне ошибочными, почтенный защитник нужд единоверия возвел на меня, в вашем присутствии, такие обвинения, которых я, по меньшей мере, не ожидал от него и затем – те же самые обвинения, с прибавлением к ним новых, еще более тяжких, повторил в одном периодическом издании, так сказать, к сведению всей читающей России⁹⁷.

Что оставалось делать мне в виду такого положения вещей? Нужно было отвечать и показать г. Филиппову, что путь, по которому он пошел в полемике со мной, – нехороший путь, что оружие, избранное им для борьбы со мной, – недостойно дела, которое он взялся защищать и притом – обоюдоостро. И хотя почтенный защитник нужд единоверия оскорблениями, нанесенными мне, лишил себя права на мое снисхождение к нему; тем не менее, отвечая г. Филиппову 4-го декабря прошлого года, я, из уважения к собранию, в котором имел честь говорить, всячески старался не называть собственными именами те проделки моего почтенного противника, какие он дозволил себе как в чтении 18-го января 1873 года, так и в «объяснениях», читанных 28-го марта того же года. Так, например, там, где следовало бы сказать, что г. Филиппов намеренно исказил исторический памятник, или сделал подлог, подтасовку, я замечал только, что он обращается с историческими документами «остроумно, ловко, несолидно⁹⁸, с поэтической вольностью»⁹⁹ и под. Только в конце речи я позволил себе указать вам на тот странный разлад между словом и делом в исследовании г. Филиппова, который невольно бросается в глаза и вследствие которого почтенный защитник нужд единоверия, не намеренно и неожиданно для себя, является преследующим как будто другие, чуждые единоверию, цели¹⁰⁰.

Г. Филиппов заявил, что будто бы я собирал сведения о том, какое впечатление производят на раскольничью среду его чтения. Если бы и так было дело, – и в таком случае нельзя осуждать меня за это; по своему служебному положению, я обязан знать все, что происходит в указанной среде. Между тем об «успехе» чтений почтенного защитника нужд единоверия среди раскольников было печатно заявлено еще прежде, чем я отвечал г. Филиппову. В годичном собрании московского Общества любителей духовного просвещения (23 сент. 1873 г.), один из членов прямо заявил, что «№№ Правительственного Вестника, с рассуждением о нуждах единоверия, приобретались преимущественно старообрядцами», и что «рассуждения о клятвах собора, которым будто подвергалось двуперстное сложение, а тем более указание небывалого противоречия церкви самой себе в учреждении единоверия…, могут поставить старообрядцев еще далее от церкви православной»¹⁰¹.

После всего сказанного предоставлю вашему просвещенному беспристрастию решить, имел ли г. Филиппов право взвести на меня то обвинение, которым он заключил свое чтение13-го марта. Со своей стороны считаю долгом прибавить следующее: хотя надеждам моим «на мирное состязание» с г. Филипповым, с которыми я ехал сюда в первый раз, не суждено было исполниться, хотя мне пришлось, благодаря моему противнику, пережить в истекший год много горьких, тяжелых минут; тем не менее я нахожу возможным закончить свои прения с почтенным защитником нужд единоверия тем же словом, которым начал их 25-го февраля прошлого года, – словом благодарности г. Филиппову за доставленную им мне честь говорить в вашем высоко почтенном собрании о предмете, которым я занимаюсь уже много лет. Как я говорил, верен ли мой взгляд на возбужденный г. Филипповым вопрос, основательны ли доказательства, которыми я защищал его, – об этом судить не мне. Мне остается только выразить мое искреннее сожаление о том, что, вследствие вызова со стороны г. Филиппова, мои речи своим тоном не всегда соответствовали достоинству собрания, в котором я имел честь говорить. В этом я виновен, но, надеюсь, заслуживаю снисхождения.

И. Нильский.