Семейная жизнь в русском расколе в царствование Императора Николая I

Статья эта, имея особое заглавие, находится в непосредственной связи с прежде напечатанными нами в Хр. Чтении статьями (1866 г. ч. I, стр. 501–570; ч. II, стр. 211–264, 409–465, 761–801; 1867 г. ч. I, стр. 523–572, 920–988; ч. II, стр. 96–1026) и составляет их продолжение.

В самом начале 1826 года получен был губернскими властями циркуляр министерства внутренних дел следующего содержания: «в мае 1825 года пермский гражданский губернатор донес министерству внутренних дел об определении уголовной палаты, состоявшемся по делу совершенных между тамошними старообрядцами браках... неизвестными попами. Комитет гг. министров, в который внесено было по сему предмету представление, усматривая из оного, что все прикосновенные к делу сему люди состоят издавна в старообрядчестве, и имея в виду, что как в пермской, так и в других губерниях находится таковых старообрядцев весьма значительное число, и все они совершают браки... по своим обрядам, находил, что местным начальствам не должно входить ни в какие исследования о таковых старообрядцах,– ибо от сего могут произойти большие беспокойства, а надлежит только наблюдать, дабы они никого из православных не совращали в свой раскол. Таковое мнение комитета гг. министров, изъясненное в положении оного, состоявшемся 7 октября 1825 года, удостоено 9 января 1826 года Высочайшего утверждения»¹.

Чтобы понять надлежащим образом все значение этого законодательного акта в отношении к рассматриваемому нами предмету, необходимо припомнить ту страшную путаницу, какая существовала в нашем законодательстве относительно раскольничьих браков – со времени Петра Великого, впервые обратившего свой орлиный взор на этот предмет, и до самого царствования Императора Николая Павловича.

Известно, что преобразователь России, ни в каком случае не упускавший из виду государственных доходов, не ограничиваясь «двойным окладом», положенным на раскольников, обложил еще «особливым сбором, и именно рубля по три с человека мужеска и женска полу, на обе стороны поровну, а с богатых и больше», – тех из заблуждающих, которые пожелали бы «жениться тайно не у церкви, без венечных памятей»². Таким распоряжением власти, очевидно, давалось раскольникам полное право заключать свои браки, как кому вздумается; половцы могли венчаться у своих беглых попов, беспоповцы имели право, если бы пожелали, вступать в сожития с избранными ими женщинами – по благословению своих наставников – «большаков», или просто – по взаимному согласию между собою. Ни власть светская, ни власть духовная, в силу вышеприведенного указа, не имели ни малейшего права вмешиваться в это дело, лишь бы только раскольники исправно вносили в казну за свои внецерковные венчания трехрублевый сбор. Так, казалось бы, должно было быть, и однако же не то мы видим на самом деле. Не смотря на именной указ 24-го марта 1719 года, церковная власть издает в 1722 году (15-го мая) свой указ, которым решительно отрицается право раскольников «жить без церковного венчания» и налагается наказание как на венчавших «вне церкви» раскольничьи браки, так и на самих брачившихся; те же из раскольников, кои «сживались сами с собою без всякого венчания, яко законопреступники, звались на суд архиерейский», и даже – «в розыск»³. Мало этого: в том же 1722 году св. синод уже «обще с сенатом» издают другой указ, которым определялось «имать у всех раскольников сказки, под лишением имения и ссылкой на галеры, кто у них... брачившихся венчает, и по тем сказкам таких, кого они покажут, сыскивать чрез них же самих к духовному правлению и, сыскивая, допрашивать, какого был кто чина (и ежели поп, кем посвящен и имеет ли свидетельствующую священство его грамоту, и где служит, и по указу ль, и не под запрещением ли обретается. А буде не посвященной действует), давно ль в расколе и кем в раскол приведен и такой прелести научен, и для чего так дерзостно не данная ему действует, и, по тем допросам учиняя обстоятельное о них следование, отсылать для наказания и ради ссылки на галеры к светским управителям, а движимое их и недвижимое имение отписывать на Его Императорское Величество и содержать под синодским ведением»⁴. Этот указ, очевидно, направлен был уже к тому, чтобы, чрез поимку беглых попов и раскольнических наставников, отнять у заблуждающих самую возможность вступать в бесцерковные браки и тем заставить их или венчаться у православных священников⁵, или «жить без всякого венчания», как кому удобнее. Наконец, независимо от трехрублевого сбора в пользу казны, св. синод указами 15-го мая 1722 года и 10 сентября 1723 года наложил на раскольников за внецерковную их «женитьбу» особый штраф в пользу приходского духовенства⁶. А из всего этого выходило то, что в царствование Петра 1-го раскольник, на основании Именного указа от 24-го марта 1719 года, мог, внеся в казну три рубля, вступить в брак посредством венчания «вне церкви», или – и без венчания; но при этом обязан был за свою «женитьбу» заплатить «гривну» и даже больше своему приходскому священнику с причетниками, и кроме того должен был объявить начальству, кто его венчал, и представить такого «продерзателя к духовному правлению» для наказания, которому подвергался и сам, «яко своего обещания», данного «при записании своем в явный раскол с распиской, преступник»; в случае же нежелания открыть совершителя брака, молодой супруг имел право попасть «в розыск», т. е. познакомиться с приснопамятными деятелями Преображенского приказа, или – по меньшей мере – розыскной раскольнических дел канцелярии, т. е. после расспросов – испытать «на теле публичное наказание», или даже, смотря «по важности вин, подлежать ссылке временно или и вечно в галерную работу»⁷.

Такая же противоречивость в законодательстве касательно раскольничьих браков продолжалась и после Петра I-го – до Екатерины II-й. Именной указ о трехрублевом сборе с раскольников, вступавших в брак без церковного венчания, продолжал существовать в качестве действующего закона, а между тем сенат издает в это время новые постановления, которые прямо ему противоречили. Так указом 26 мая 1733 года повелевалось сыскивать и за караулом отсылать в синод тех раскольников, которые – «непосвященные церковные действа дерзают чинить, и именно: свадьбы венчают» и проч.⁸ С целью же пресечь раскольникам возможность вступать в браки без церковного венчания и совершать другие требы был издан сенатом указ и в 1736 году⁹. Что же касается власти церковной, то она, считая сожительства раскольников без церковного венчания любодеянием¹⁰, а детей, рождавшихся от подобных сожительств, незаконнорожденными¹¹, употребляла все средства к тому, чтобы «таковому всескверному» раскольников «действу возымелось пресечение», и с этою целью рассылала «достойных персон» для поимки «раскольнических учителей и скитавшихся попов», которые, в числе других святотатственных действий, позволяли себе «бранившихся» раскольников «венчать», и которых за это синод предписывал «отдавать под наикрепчайший арест, заклепав в ручные и ножные железа, и содержать под тем арестом до указу в самых крепких местах, никого и ни для чего к ним ни с чем не допущая»¹²; хотя, на основании Высочайшей резолюции, состоявшейся 12 апреля 1722 года на докладных пунктах синода, суд о любодеянии и детях, прижитых блудодейством, принадлежал власти светской, а не духовной¹³.

В царствование Екатерины II-й вопрос о раскольнических браках, по-видимому, уясняется. В первый же год своего царствования Великая Императрица издает указ, в котором, повторив, между прочим, распоряжения Петра I-го о наложении на всех вообще раскольников двойного оклада, а на тех из них, которые венчались «не у церкви, без венечных памятей», трехрублевого сбора, объявляла во всеобщее сведение, что во всем другом раскольникам, равно как и детям их, «ни от кого никакого притеснения чинено не будет»¹⁴. За тем в 1764 году, после третьей ревизии, манифестом от 3 марта назначена была перепись и раскольникам, причем повелевалось, чтобы раскольники, при подаче о себе сказок, «в тех сказках писали всех, как мужеский, так и женский пол, по семейству своему, какого бы они звания ни были, без малейшей утайки»¹⁵. А это значило, что в это время семейные союзы раскольников хотя и не признавались вполне законными, но и не расторгались светскою властью¹⁶. Далее: указом 1765 года Екатерина II отменяет «во всем государстве с свадеб за венечные памяти денежный сбор»¹⁷. Простирался ли этот указ и на раскольников, как стараются доказать это современные нам раскольнические писатели¹⁸, или он ограничивался только лицами православными, «желавшими, по словам синода, вступать в брак по церковному чиноположению», – мы не знаем; но во всяком случае то несомненно, что, после уничтожения венечных памятей, продолжать трехрублевый сбор с раскольников, венчавшихся «не у церкви, без венечных памятей», значило бы поступать несправедливо. Наконец в 1782 году Екатерина освобождает заблуждающих от платежа двойного оклада¹⁹, а в 1783 году – и от самого названия «раскольник»; а это значило, что с этого времени «светская власть» решилась «не вмешиваться в различие, кого из жителей в числе правоверных, или кого в числе заблуждающихся почитать», а только считала своею обязанностью «над всеми вообще наблюдать, дабы каждый поступал по предписанным государственным узаконениям»²⁰. При таком отношении к расколу власти, разумеется, не могло быть и речи о каком-либо преследовании раскольников за их бесцерковные браки²¹, и власти церковной, не признававшей законности таких браков, не оставалось ничего более, как, скрепя сердце, «увещевать» только заблуждающих «о обращении от расколу и о венчании в церквах православных»²².

Впрочем, такой порядок вещей продолжался не долго. В первый же год по смерти Екатерины II-й церковная власть уже начинает заявлять о незаконности раскольничьих браков, и при том не только бессвященнословных, но и венчанных беглыми попами²³. А с первых лет царствования Императора Александра Благословенного она даже начинает расторгать подобные союзы²⁴. В 1808 году св. синод, по-прежнему признавая раскольничьи браки незаконными, любодеянием, блудом, а детей, прижитых в таких браках, незаконнорожденными, суд об них, по силе Высочайшей резолюции на докладных св. синода пунктах, предоставляет власти светской²⁵. И однако же, не смотря на такое определение, он и после этого продолжает расторгать раскольничьи браки²⁶, а консистории не перестают требовать к себе раскольников «для ответа» по делам о браках²⁷. Мало этого: в царствование Императора Александра I-го, сами светские суды начинают путаться в решении вопроса о раскольничьих браках. Одни из них преследуют бранившихся вне церкви раскольников судом уголовным²⁸, другие составляют «выписки из законов» о том, что «браки раскольников, венчанные вне церкви, незаконны и подлежат расторжению, – виновные наказываются телесно, а дети, от них рожденные, лишаются не только наследства в имении, но и фамилии»²⁹, хотя и не осмеливаются приводить эти выписки в исполнение без разрешения высших инстанций; между тем министерство внутренних дел, не признавая такого взгляда на раскольничьи браки неправильным, не решается однако же обратить его в закон и, вместо положительных предписаний, дает подчиненным ему местам и лицам только совет – следовать в вопросе о браках раскольнических «правилам кротости, принятым основанием в распоряжениях правительства»³⁰. Но и после этого в некоторых местах, «по требованию местного духовного начальства», раскольничьи браки подвергаются расторжению и даже «без предварительного о том представления министерству»³¹.

В таком неопределенном положении находились раскольничьи браки пред судом закона, когда Императору Николаю Павловичу, в первый же год своего царствования, угодно было Высочайше утвердить вышеизложенное мнение комитета министров. Строго говоря, этим мнением не разрешался еще окончательно вопрос о том, какое юридическое значение должны были иметь с этого времени вне церковные раскольничьи браки; но им, по крайней мере, пресекались все недоумения, какие возбуждались в низших судебных инстанциях при суждении об этом предмете, и прекращались самые исследования о браках заблуждающих, и притом – не только в судах светских, но и духовных. А что так, а не иначе, понимал свое мнение комитет министров, видно из того, что, когда старшины Екатеринбургского старообрядческого общества обратились (в том же 1826 году) в министерство внутренних дел с просьбою «о том, дабы венчанные старообрядческими священниками между сословием их браки не были подвергаемы, по требованиям местного духовного начальства, расторжению», комитет министров, «имея в виду, что Высочайше утвержденным положением оного 9 января 1826 года постановлено уже» было, «чтобы как в Пермской, так и в других губерниях, местные начальства не входили ни в какие розыскания о тех старообрядцах, которые издавна находятся в сей секте, а наблюдали бы только, дабы они никого из православных не совращали в свой раскол, журналом 19 января 1826 года положил, что сего постановления совершенно достаточно, да бы сих людей ни местные полиции, ни духовные начальства не тревожили понапрасну», о чем, по утверждении положения комитета Государем Императором, и дано было знать секретными предписаниями гражданским губернаторам тех губерний, в коих находились раскольники, а св. синоду предоставлено было сделать такие же предписания епархиальным архиереям³². Наконец, когда в 1827 г. возник в государственном совете вопрос: «духовному или гражданскому ведомству надлежит рассматривать и судить дела о людях, вступивших в брак по раскольничьему обряду», Государь Император, «усматривая, что указом святейшего синода 14 августа 1808 года, преосвященному Воронежскому и Черкасскому данным, деда такого рода постановлено рассматривать и судить гражданским, а не духовным правительством, Высочайше повелеть соизволил, чтобы означенный указ распубликован был для единообразного и повсеместного исполнения как чрез правительствующий сенат, так и посредством святейшего синода»³³.

Нужно ли говорить, с какою радостью приняты были указанные постановления раскольниками–поповцами, которые, как известно, никогда не отрицали брака и к которым собственно и относились все означенные распоряжения власти? Но не одни поповцы могли быть признательны молодому Государю за новые законы по вопросу о браках раскольников. Читая вышеприведенные указы, могли чувствовать себя хорошо и те из раскольников–беспоповцев, кои трудным опытом жизни дошли до сознания, что учение «прежних отцов» о всеобщем девстве – вещь хорошая, но неудобоисполнимая, и, во избежание разврата, обзаводились женами – то по благословению родителей, то по обрядам Покровской часовни³⁴. Правда, во всех указах, которые мы изложили, речь шла только о раскольнических браках, заключавшихся при посредстве так называвшихся беглых попов, между тем как беспоповцы вступали в свои сожительства по благословению своих наставников–мирян. Но, рассуждали беспоповцы, ведь и беглые попы, которыми пробавляются поповцы, по суду власти церковной и гражданской, суть такие же незаконные пастыри, как и наши наставники, и браки поповцев, которые совершают у них беглые попы, точно также признавались в прежнее время незаконными, как незаконными считались и наши семейные союзы, заключавшиеся по благословению родителей, или наставников; и мы, подобно поповцам, давно состоим в «древлеправославной вере», или в старообрядстве, и от непризнания властью наших брачных союзов могут произойти разного рода «беспокойства», потому что и нас точно также, как и поповцев, находится в разных губерниях «весьма значительное число»; а потому, заключали беспоповцы, быть не может, чтобы правительство, прекратившее преследования браков поповщинских, позволило местным властям преследовать по-прежнему наши бессвященнословные брачные союзы. И если в новых указах речь идет только о браках поповщинских, то, вероятно, потому, что представления, по которым состоялись эти указы, касались только поповцев. На основании таких рассуждений, те из беспоповцев, коим наскучило девство, спешили в Покровскую часовню для заключения в ней своих браков, а настоятели часовни, ничтоже сумняся, венчали такие браки³⁵.

Не долго, впрочем, пришлось беспоповцам оставаться в неизвестности о том, в какое отношение доставит себя к их бракам новое правительство, с такою терпимостью взглянувшее на браки поповщинские. В 1833 году назначена была новая – восьмая ревизия³⁶. Нам неизвестно, возникали ль при производстве этой ревизии в губерниях, населенных беспоповцами, вопросы о том, «каким образом следует записывать в ревизские сказки женщин, вступивших с раскольниками в браки по обрядам их сект, – и детей, прижитых в таковых браках», – как было это при производстве 9-й народной переписи³⁷, – но мы знаем, что «сожительницы раскольников беспоповщинской секты – даже федосеевской – были показаны по 8-й ревизии в семействах названных мужей своих женами их»³⁸, подобно женам поповцев, а, следовательно, и дети беспоповцев имели право на название законных. Уже один этот факт должен был убедить беспоповцев в том, что правительство, решившееся «терпеть в гражданском отношении» браки поповцев³⁹, не намерено преследовать и брачные союзы беспоповщинские. В скором, впрочем, времени последовал об этом предмете положительный закон. На сообщенный министерству внутренних дел вопрос Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора: «должно ли не дозволять раскольникам беспоповщинской секты отправление таинств по обрядам оной явно», – Государь Император, 5 декабря 1834 года, Высочайше повелеть соизволил: «сообщить Новороссийскому и бессарабскому генерал-губернатору, что о тех раскольниках секты беспоповщинской или иной, кои совершают таинства и мирские требы по обряду своей ереси, само собою не следует входить ни в какое исследование, а надлежит только наблюдать, дабы они отнюдь не отправляли оные публично и с явным оказательством учения и богослужения их секты»⁴⁰. По смыслу этого распоряжения, беспоповцы, очевидно, ставились на одну доску с поповцами и точно так же, как последние, могли вступать в свои бессвященнословные браки, не опасаясь за это преследования местных властей. Нет нужды доказывать, как благоприятны были все указанные распоряжения власти развитию и распространению в среде беспоповщинского раскола учения Покровской часовни о необходимости брачной жизни. Если и в прежнее время, когда беспоповщинские брачные союзы могли подвергнуться и на самом деле часто подвергались расторжению, проповедь последователей Василья Емельянова о необходимости и законности брачной жизни находила себе большое сочувствие в массах беспоповщинских; то само собой понятно, что теперь, когда беспоповцам дано было право безбоязненно совершать по их обрядам все таинства, а, следовательно, и таинство брака, учение Покровской часовни должно было находить себе еще больше последователей. К сожалению, в это время между лицами, заправлявшими делами Покровской часовни, возникли недоразумения и ссоры, которые сильно вредили успеху распространения – по крайней мере в московской беспоповщине – «тайны брака».

В 1827 году Андреян Сергеев, зять Скочкова, мечтавший после тестя сделаться настоятелем часовни и однако же не достигший своей цели, решился отомстить своему обществу, избравшему в настоятели Антипа Андреева, и совершенно отделиться от него. Обстоятельства как нельзя более благоприятствовали этому замыслу Сергеева. В 1826 году умер настоятель одной московской федосеевской молельни, устроенной купцом Грачевым, завещав молельню с настоятельством беглому солдату Анисимову, проживавшему в молельне в числе призреваемых и сумевшему при помощи денег приписаться в московские мещане. Между тем Преображенское кладбище, толкуя по-своему завещание Грачева и не видя в Анисимове особенно усердного к себе приверженца, решилось, во что бы то ни стало, завладеть Грачевской молельней. Анисимов, чтобы успешнее бороться с кладбищем, задумал сблизиться с Покровской часовней, или вернее, с Андреяном Сергеевым, который, как догадывался Анисимов, был недоволен часовней за отказ ему в настоятельстве и рад был отделиться от нее, чтобы составить отдельную самостоятельную общину. И, действительно, Сергеев, придумав довольно благовидный предлог к отделению от часовни, перешел со всею своею партией к Анисимову в молельню Грачева, при чем унес с собою и «брачную книгу», которою заведовал, и которая собственно и привлекала к Покровской часовне многих московских и иногородних поморцев. Это обстоятельство, впрочем, не особенно смутило Антипа Андреева, настоятеля Покровской часовни. Лишившись «брачной книги» и части своих прихожан, перешедших с Сергеевым в молельню Грачева, он только усилил свою пропаганду в пользу брака и в скором времени достиг того, что подчинил своей часовни поморцев подмосковного села Зуева и почти весь Покровский уезд Владимирской губернии, а «брачную книгу» унесенную Сергеевым, заменил выдачею свидетельств, за подписью первостатейных прихожан⁴¹,– свидетельств, которым простодушные старообрядцы верили не меньше, чем прежним записям их браков в «брачную книгу». Мы имеем под руками одно из таких свидетельств, и так как в нем указаны основания, на которых беспоповцы утверждали свое право на бессвященнословные браки, то мы считаем не лишним привести его здесь. «Свидетельство о браке, 1835 года октября 24 дня, на основании Высочайших, существующих указов всемилостивейше старообрядцам о браках состоявшихся 1718 марта 2 и октября 9, 1719 марта 24, 1762 декабря 14, 1775 марта 17. ст. ст. и Высочайше утвержденного в 26 день марта 1819 г. мнения Государственного совета и Правит. Сенатом распубликованного указами в апр. 1819 г., и по указу Правит. Сената, распубликованному от 4 января 1819 г., мы нижеподписавшиеся сим свидетельствуем, что дворовый человек Семен Тимофеев старообрядец, Ярослав. губ. Ростовского уезда, экономич. Жадимеровской волости, д. Сельников с крестьянскою дочерью, девицею Матреною Федоровой старообрядкой, в Москве, Лефорт. части, в старообрядческом общественном доме сего 1835 г., октября 23 дня, вступил в законное супружество, оба первым браком; в утверждение чего, по указу московского магистрата 2-го д-та 1804 г. Февраля 15 дна, означенного старообрядческого дома попечителя подписуемся: Моск. 1 гильдии купец Никанор Матвеев Гусарев, Московский мещанин Маркел Никитин. Подпись рук удостоверяю Лефортовской части 4 квартала квартальный надзиратель Колосовский. В третьей книге записной 1835 г. № 13».⁴²

Собственно говоря, интересны в этом раскольничьем документе не данные, на основании которых Покровская часовня считала себя в праве венчать браки своих последователей и о несостоятельности которых мы уже говорили⁴³, а то обстоятельство, что это свидетельство выдано раскольничьими вожаками в 1835 году, – и даже за подписью квартального надзирателя, между тем как еще 1834 года 29 января было Высочайше повелено –сообщить московскому военному генерал-губернатору, чтобы он воспретил раскольникам выдавать свидетельства о духовных требах⁴⁴. Видно, московские старообрядцы умели замедлять исполнение даже Высочайших поведений.

1835 год, к которому относится приведенный нами документ, был последним годом самостоятельного существования Покровской часовни. 31 декабря 1836 года последовало Высочайшее повеление – дом, в котором помещалась часовня, и землю, на которой стоял дом, отдать, по уничтожении молельни, наследникам Монина, по имени которого Покровская часовня и называлась Мониной⁴⁵. В 1837 году Высочайшее повеление было уже исполнено. В сборнике бракоборных сочинений, находящемся в импер. публ. библиотеке (№ 473), в сочинении под № 34, сказано: «сословие брачущихся и за царя молящихся по приходу принадлежит к дому, бывшему общественному, который ныне находится в Москве, Лефортовской части, 5-го квартала, под № 755 – в Покровском. Домом сим они владели, в нем отправляли богослужение и совершали обряды таинства для браку 40 лет. Дом сей ныне с 1837 года поступил во владение наследникам» (л. 270 об.). Вследствие чего постигла такая беда Покровскую часовню, из Высочайшего повеления не видно; но, по свидетельству некоторых, случай, послуживший поводом к закрытию моленной, был следующий. Еще до издания в 1834 году указа – о не преследовании беспоповцев за совершение ими таинств и других треб по обрядам их верований, Покровская часовня повенчала однажды иногороднюю чету, приехавшую в Москву за благословением на брак из Владимирской губернии. Дело, по-видимому, не важное; подобные браки не раз заключались в Покровской часовне, – полиция это знала, но молчала, потому что пользовалась от каждого брака приличными приношениями. На беду часовни, о совершенном в ней браке лиц из Владимирской губернии узнал приходский священник и немедленно донес своему начальству о своеволии покровцев в венчании браков. Началось исследование заявленного факта, которое открыло за покровцами и другие грешки, – именно: отмену Антипом Андреевым молитвы за царя и непризнание им браков, венчанных в православной церкви... Как велось дальше дело, неизвестно; только оно кончилось уничтожением Покровской молельни и передачей земли, на которой она была построена, наследникам Монина. Тяжело было покровцам расставаться с молельней, в которой они отправляли богослужение и совершали свои браки целые 40 лет; но в скором времени они были утешены устройством новой (молельни) в доме купца Гусарева – того самого, подпись которого мы видели под вышеприведенным «свидетельством о браке», в качестве попечителя Покровской часовни. Дело в том, что полиция, которой было приказано запечатать Покровскую молельню со всеми ее принадлежностями и сломать иконостас, ограничилась только тем, что разобрала иконостас, а вещи из часовни, иконы и утварь дозволила, за известную плату, вывезти из часовни в домашнюю молельню Гусарева, которая немедленно и обратилась в общественную⁴⁶. Кроме того, образовалось в это время с учением Антипа Андреева две моленных – в домах купца Морозова, из которых в одной был сделан настоятелем моек, мещанин Матвей Андреев, а в другой отправляла богослужение казенная крестьянская девка Дарья Нефедьева⁴⁷.

Гораздо важнее была для московских поморцев Покровской часовни другая потеря, которую они понесли в том же 1836 году, – потеря жаркого проповедника необходимости брачной жизни и ловкого наставника в лице Антипа Андреева, скончавшегося в этом году⁴⁸. Место его занял, по одним известиям⁴⁹, Я. Петров, – человек слабый и старый, который, разумеется, мало заботился о пропаганде в пользу брака, по другим⁵⁰, преемником Антипу Андрееву был Михаил Яковлев, вызванный Андреевым в Москву из города Гороховца, Владимирской губернии⁵¹, – то же личность ничем особенным не замечательная. Как бы то ни было, только несомненно то, что с 1836–7 года, и особенно с 1847 года, община Покровской часовни начинает слабеть и распадаться на части⁵², что, само собой понятно, мало благоприятствовало развитию в среде поморских беспоповцев Москвы учения о необходимости брачной тайны. Впрочем, есть свидетельства о том, что, и по смерти Антипа Андреева и по уничтожении Покровской моленной, прихожане ее не перестали вступать в браки, венчаясь в молельне Гусарева и по-прежнему получая «свидетельства» о повенчании. В сборнике бракоборных сочинений, находящемся в Императорской публичной библиотеке, есть под № 51 такое «свидетельство» о браке, относящееся к 1844 году. Вот это свидетельство. «1844 года, Февраля дня мы нижеподписавшиеся сим свидетельствуем, что московский мещанин слободы Огородной Абрам Семенов, имея от роду 22 года, и московская мещанка слободы Конюшенной, девица Аграфена Павлова, имеющая от роду 21 год, старообрядцы, брачущиеся по беспоповщине сословия поморского, сего 1844 года, января 23 дня, вступили в брак законный по обрядам своего исповедания, по приходу же они принадлежат к дому старообрядческому общественному, бывшему в Москве Лефортовской части, что в Покровском; дом сей ныне 5-го квартала под № 755, в чем удостоверяя подписуемся». Впрочем, в сборнике, в котором мы читали это «свидетельство», находится одна только подпись отца новобрачного, московского мещанина Семена Артемьева. Других подписей, или рукоприкладств, нет.

Все, что мы говорили доселе, относится к той части московских поморцев, которые остались верны Антипу Андрееву и считались прихожанами Покровской часовни. Что же делалось в это время в той половине покровцев, которые, в след за Андреяном Сергеевым, оставили часовню и перешли в Грачевскую молельню? Здесь проповедь в пользу брака шла успешнее, Анисимов наследовал после Баженова 15 фунт. золота в монете и слитках и множество серебряных денег с ассигнациями. Как человек практический, он прежде всего и стал пользоваться этим средством для целей пропаганды, рассылая деньги по разным небогатым раскольничьим общинам и привлекая их на свою сторону. Затем, не ограничиваясь проповедью о необходимости брачной жизни и венчанием браков, по обрядам Покровской часовни, Анисимов стал еще говорить при совершении браков свои самодельные поучения, что придавало много торжественности брачным церемониям. Следствием всего этого было то, что с Грачевской молельней соединились и усвоили ее учение Поморские общины: стародубская, волоколамская, и поморцы по берегам Хутыни, Оки и Волги. Что же касается Андреяна Сергеева, то он действовал в пользу брачной жизни, главным образом, чрез свою брачную книгу. Кроме того, занимая должность главного приказчика у купца Л. Осипова, отправлявшего свои товары в Малороссию, Сергеев не пропускал случая писать к тамошним поморцам, убеждая их вступать в брак и уверяя, что спасение единственно зависит от брака, между тем как безбрачная жизнь подвергает слабых разврату. Путешествуя же по городам и селам Харьковской, Полтавской и Екатеринославской губерний, во время местных ярмарок, Сергеев и лично внушал те же мысли местным поморцам⁵³. Наконец, и в это время, как и прежде, Сергеев писал в защиту брачной жизни разного рода сочинения. Одно из таких сочинений, под названием: «исход из рая тайны брака в царство земное», писанное Сергеевым в 1842 году, напечатано в «сборнике сочинений о браках разных ревностных мужей», изданном в начале текущего десятилетия в Иоганнисбурге – известным о. Павлом Прусским, при посредстве одного из самых талантливых его учеников – К. Голубова. Мы не станем излагать подробно содержания указанного сочинения Сергеева, потому что в нем содержатся те же воззрения на бессвященнословный брак и те же доказательства его необходимости и законности в настоящее время – в среде беспоповщинского раскола, какие высказывались Скочковым и другими последователями Покровской часовни и о которых у нас уже была речь⁵⁴. Но не можем не обратить внимания на то обстоятельство, что в поименованном сочинении Сергеев, не ограничиваясь основаниями и примерами в пользу бессвященнословного брака – церковно-историческими, указывал еще и на современные узаконения гражданские. «Браки по обрядам в разных вероисповеданиях совершаемые, писал он, и в настоящем времени признаются и утверждаются в своей силе Высочайшими свода законами и почитаются законными; и дети, от браков таковых рожденные, признаются законными наследниками родительскому имению. Да кроме того теми законами предписано, чтобы супружеские союзы не расторгать даже и тех исповеданий, в коих браки принимаются за гражданский только акт»⁵⁵. И хотя статьи свода законов, на которые ссылался Сергеев, решительно не относились к вопросу, о котором он писал, так как в них речь идет о браках лиц христианских исповеданий, а раскола власть гражданская и прежде и в рассматриваемое нами время не признавала отдельным христианским исповеданием, считая его только уклонением от православия и заблуждением,⁵⁶ – хотя с другой стороны еще в 1839 году, как увидим после, правительство положительно объявило, что оно не признает бессвященнословных браков раскольнических законными и «сведенных таким образом мужем и женою»⁵⁷: тем не менее можно думать, что плохо знакомые с законами поморцы, особенно иногородние, до которых распоряжения власти не скоро достигали, верили «учителю первопрестольного града» и спешили прилагать его проповедь о необходимости брачной жизни к делу. Только к концу жизни Сергеева, авторитет его стал падать по следующему обстоятельству. До св. синода дошли слухи, что Сергеев венчает в Москве браки и даже имеет какую-то «брачную книгу», в которую вносит совершаемые им браки и которая главным образом и приманивала к Грачевской молельне московских и иногородних поморцев. Началось следствие, заставившее Сергеева скрыть до обыска брачную книгу и спешить в Петербург откупаться от «никонианского суда». И хотя при помощи 50 тысяч рублей, данных Сергееву на дорогу Грачевскою общиною, он и успел оправдаться, но вести брачную книгу ему запрещено было навсегда⁵⁸.

В 1847 г. Сергеев умер⁵⁹, но дело его не остановилось. Нашлись в Москве люди, которые не менее его были убеждены в законности брачной жизни, и если не с большим искусством, так по крайней мере не с меньшим усердием, старались доказать правильность бессвященнословных браков и незаконность и гибельность всеобщего девства. Некто Онисим Никифоров Любушкин, московский поморец, решился взять на себя дело, за которое ратовал Сергеев, и стал проповедовать необходимость брака не только устно, но и письменно. Мы имеем под руками одно из его сочинений, под названием: «беседа о браке», написанное в 1852 г. и разосланное им по разным беспоповщинским общинам – с целью убедить их к принятию бессвященнословных браков⁶⁰. «Беседа о браке» составлена в Форме разговора между безбрачным и брачным и написана так, что защитник всеобщего девства является под пером Любушкина не довольно состоятельным в своих доводах. Все его рассуждения о последних временах мира, о превращении на земле православного священства, о необходимости для законности брака пресвитерского благословения и проч. и проч., опровергнуты брачным, с беспоповщинской точки зрения, весьма сильно и кроме того представлены последним убедительные доказательства того, что отвержение брачной жизни более вредит беспоповству, чем принятие брака, хотя бы и бессвященнословного. Вот главные мысли этого небольшая, но не лишенного интереса, по спокойному тону, сочинения.

Желая доказать, что брак должен продолжаться в роде человеческом до конца мира и что безбрачие не может быть обязательным для всех законом, автор «беседы о браке» говорит: мы все (т, е. как поморцы, так и федосеевцы) признаем крещение необходимым для спасения и имеющим существовать до кончины мира; но «крещение человеку – второе рождение, а второе без первого не бывает: первое родится человек плотью от утробы матери своей, второе родится от купели св. духом, и следовательно как первое рождение человеку, так и второе будут продолжаться до конца». Сказав затем, что Бог, сотворив мужа и жену, повелел им раститися и множитися, а потом, за преступление человеком заповеди, обрек его на смерть: земля ecu и в землю отъидеши. – Любушкин замечал: «сии Господни изречения как брачная, так и смертная, продолжаются и до ныне и будут продолжаться до конца всего мира», и далее разными свидетельствами отцев церкви доказывает, что брак уничтожится не раньше упразднения смерти и наступления царства славы, в котором ни женятся, ни посягают, что он необходим «продолжения родов ради, да, преемники роду составляюще, не погибнем», что браниться и рождать также естественно, как – и умирать, что невольное девство, как не для всех выносимое, запрещено и ведет к разврату, что оно оставлено каждому «на произволение», что и девство и супружество равно ведут ко спасению, – не можеши девствовати, брачися, точию с целомудрием, – что наконец «никто, нигде, никогда от святых не полагал в церкви девство законом, кроме одного диавола; сей многократно во многих еретиках покушался поставить девство законом, но всегда был церковью отражаем». И чтобы окончательно поразить бракоборцев, автор «беседы о браке» указывал на то, что сам Феодосий Васильев признавал браки староженов законными и что, следовательно, нынешние федосеевцы, разводя на «чистое житие» даже таких супругов, противоречат основателю своего толка.

Стараясь затем разъяснить безбрачному, на каких основаниях поморцы принимают брак бессвященнословный, Любушкин говорит: «на сие надобно иметь рассуждение, которое выше всех добродетелей, и должно смотреть правила времен нужных и правила времен свободных» и не смешивать тех и других. «Чтобы пояснить сию статью, скажем несколько примеров». Исповедь, напр., по правилам, может принимать только епископ, или по крайней мере – священник; мало этого: по кормчей, «без воли епископа своего пресвитеры и все диаконы да не творят ничтоже, тому бо суть поручени людие Господни». И однако же, замечал беспоповец, «мы службы совершаем, кутью ставим на налой, крестим младенцев» и проч. не только без воли епископа, но даже и без священника, и считаем такой порядок вещей правильным и законным. Так нужно рассуждать и о браке. Во времена свободные, желавшие вступить в брак венчались, – «в нужные» же – сходились без венчания «либо благословением» родителей, «либо зависанием», т. е. ограничиваясь одним свадебным контрактом. Эту последнюю мысль автор «беседы о браке» доказывает многочисленными свидетельствами и примерами древности, которые мы уже указывали прежде, при изложении содержания других поморских сочинений⁶¹, и в заключение говорит, что не только браки христианские, заключенные по взаимному согласию жениха и невесты и по благословению родителей, но даже браки язычников признаются отцами церкви законными, если только они не были заключены в ближайших степенях родства; так как подобные браки, по обращении к церкви неверующих супругов, не расторгались и не повторялись.

В конце сочинения Любушкин, указав бракоборцам на жизнь их среди мира, и притом – жизнь часто не только довольную, но и роскошную, обращается к ним с такою речью: «когда было вольное девство, и тогда не в миру сих людей оставляли святые, но строили им монастыри с крепкими оградами и имели у врат стражу, а также поставляли над сими людьми начальников, и никому не позволялось без благословения власти из монастыря вон исходить; каким же образом в нынешнее время, нарицаемое плачевное, попустим жить в миру без жен, и не будет ли от сего вреда церкви и порицания христианам от внешних»? И затем, щадя современных бракоборцев, Любушкин рассказывает, в подтверждение своих слов, только дела давно минувших дней, как, напр., папа Григорий, издавший повеление, чтобы священнослужителям не иметь жен, вытащил однажды из пруда 6000 младенцев, а царь Иустиниан – 3000. Мнимые девственники, разумеется, понимали, с какою целью автор «беседы о браке» пустился в такую глубокую старину.

Какие плоды принесло сочинение Любушкина учению поморцев о необходимости брака, мы не знаем; но, по свидетельству самих федосеевцев, «тетрадь», содержавшая в себе это сочинение, «переходила из рук в руки» и удостаивалась внимания даже тех из них, кои жили «в кельях», т. е. были «лютыми» защитниками и проповедниками всеобщего девства⁶².

В северной столице – в Петербурге – главным и ревностным проповедником учения о необходимости брачной жизни в среде беспоповцев был в рассматриваемое нами время тот же Павел Любопытный, который, как мы видели⁶³, неутомимо защищал тайну брака и в прежнее царствование. Независимо от устных собеседований с бракоборцами, Любопытный в это время неустанно пишет одно за другим сочинения в защиту бессвященнословного брака и в опровержение учения о всеобщем девстве. Так в 1826 г. является из-под его пера сочинение под названием: «камень брака, или неоспоримость вечности его в Христовой церкви, и что сущность оного есть вечный обет сожития сопрягающихся лиц, а не венчание пресвитера, по заключению черни и гласу суеверия». В 1827 г. Любопытный пишет «ответ Христовой (т. е. поморской) церкви суеверам и внешним церквам о Форме бракосовершения не хиротонисанных мужей, что оные, по праву разума и духу Христовой церкви, таинство брака, в небытии священства, свято могут совершать», и кроме того,– «показатель Христовой церкви о форме браков ветхой и новоблагодатной церквей, что существо ее тайны, по разуму и духу Христовой церкви, состоит в вечном обете сожития сочетавающихся лиц, а не в венчании чрез пресвитера, по молве черни и воплю суеверия, омрачающих истину небес». В 1829 г. он сочиняет «ответ философу о времени сошествия св. Духа на чету, во время совершения священного ее обряда»⁶⁴, и в том же году предполагает «непременно сочинить» следующие книги в пользу брака и в опровержение учения о всеобщем безбрачии: «плачевный глас Христовой церкви о злочестивом мудровании пагубного бракоборства староверческих церквей и о горестном того последствии, происходящем всегда в них и вне оных в злобном мире», – «обличение суеверных и глупых 17-ти соборных статей федосианской церкви⁶⁵, ясно утверждающих пагубное бракоборство и злочестивый раздор с поморскою церковью», – «краткую историю о начале ясного, чистого и свободного мудрования о брачной тайне и торжественного ее отправления в поморской церкви», и некоторые другие⁶⁶. Зная страсть Любопытного к сочинительству, можно наверно сказать, что он привел в исполнение свои предположения и написал указанные, а, может быть, и другие книги. Такая неустанная пропаганда Любопытного в пользу брака, конечно, не могла не действовать на петербургских беспоповцев, которые, по самому пребыванию своему в шумной, устроенной на немецкий манер, столице, труднее, чем иногородние их единомышленники, могли переносить суровое безбрачие, не подвергаясь искушениям плоти, и из которых многие, как мы видели⁶⁷, и прежде довольно снисходительно относились к семейной жизни.

Исторические памятники того времени вполне подтверждают нашу мысль. В самом начале рассматриваемого нами периода времени, именно в 1829 г., С.-Петербургский митрополит Серафим донес св. синоду, что некоторые из столичных беспоповщинских моленных выхлопотали себе у светского начальства право, распространенное затем и на другие моленные, и даже – вне столицы – по уездным городам и селам, – право иметь книги, в роде метрик, для внесения в них, между прочим, «бракосочетавшихся». И хотя св. синод, в силу того начала, что «браки раскольников, повенчанные в домах и часовнях неизвестными бродягами, не могут быть призваны за браки законные, а за сопряжения любодейные», нашел распоряжение гражданской власти неправильным и вредным для церкви и отечества и потому постановил – дать знать петербургскому военному генерал-губернатору, «не благоугодно ли будет ему немедленно отменить оное, без дальнейших о сем предмете по известному порядку сношений»⁶⁸; тем не менее есть основание думать, что и после этого многие из петербургских беспоповцев не только продолжали вступать в браки по благословению своих наставников, но даже старались придавать своим внецерковным сопряжениям гражданскую законность – получением от своих обществ свидетельств о повенчании, за подписью духовников, или попечителей моленных. Мало этого: не смотря на то, что еще указом св. синода от 31 декабря 1828 г. выдача подобных свидетельств, на основании Высочайше утвержденного мнения государственного совета, была безусловно запрещена⁶⁹, С.-Петербургская дума почему-то считала такие раскольничьи документы законными. В марте 1836 г. преосвящ. митрополит петербургский Серафим уведомлял секретный совещательный комитет по дедам о раскольниках, что в начале этого года много было заключено браков между столичными поморцами, что браки эти совершались на Охте раскольническими наставниками со всею торжественностью, при чем преосвященный указывал даже имена вступивших в бессвященнословные супружества беспоповцев, именно: известных купцов Яковлева и Семенова. Мало этого: 17 декабря того же 1836 г. купец Семенов вошел в городскую думу с прошением, при котором, представив данное ему из общественного раскольничьего дома, за подписью попечителя купца Кузьмы Горлова, свидетельство в том, что он, по обряду старообрядцев, сочетался законным браком с дочерью купца первой гильдии Абрама Яковлева Настасьею Абрамовой, просил думу причислить ее к его капиталу. И дума, ничтоже сумняся, указом от 23 декабря 1836 г. предписала старостам купечества и члену своему Герасимову – исполнить просьбу Семенова⁷⁰.

Само собой понятно, что подобное отношение к раскольничьим бракам низших гражданских управлений могло привлекать в Петербург раскольников и из других мест – для совершения в столице браков и получения брачных свидетельств. И это, тем более, что само высшее правительство смотрело в это время на браки петербургских поморцев, так сказать, сквозь пальцы. Так, когда доведен был до сведения Государя Императора приговор петербургской уголовной палаты по делу об отставном канцеляристе Григории Карташеве, состоявшем в поморской секте и просившем развода с женою, с которою был венчан по обрядам своей секты, Его Величество 16 мая 1836 года Высочайше повелеть соизволил: «дело о браке Карташева с Марьею Карповою оставить без дальнейшего производства» на том основании, что «когда не было правильного брака, то нет места рассуждать и о разводе»⁷¹. А после этого неудивительно, если, не смотря на начавшееся с 1839 г. преследование со стороны правительства сводных браков между раскольниками иногородними, столичные поморцы по-прежнему продолжали вступать с благословения своих наставников в свои бессвященнословные сожительства и даже получать от них свидетельства на свои внецерковные браки. В 1841 г. несколько таких свидетельств было найдено в Ладожском уезде⁷²; а это значило, что в Петербурге наставники поморские венчали браки не только столичных своих прихожан, но даже и провинциальных раскольников. Главная Фабрикация раскольничьих беспоповских браков в Петербурге совершалась на Охте – в бывшей здесь поморской моленной. Венчались ли в это время браки в другой поморской моленной, находившейся во 2-м квартале литейной части (под № 32/124) в доме купца Пиккиева, на Моховой улице, мы не знаем; но несомненно по крайней мере то, что в эту часовню допускались на общую молитву и брачные поморцы; следовательно, здесь не было той нетерпимости к брачной жизни, какою отличались федосеевские молельни Косцова, Зеленкова и др.

Кто же в рассматриваемое нами время совершал в Малоохтевской поморской часовне раскольничьи браки? Г. Вишняков указывает в этом случае на одного петербургского поморского наставника, некоего Петра Онуфриева, который, узнав об успешной проповеди Андреяна Сергеева на юге России, решился поступить по его примеру и с этою целью чрез своих адептов стал распространять между поморцами разных мест России, что ему позволено венчать браки и выдавать брачные свидетельства св. синодом. Этот-то Петр Онуфриев, по словам г. Вишнякова, и занимался в Петербурге венчанием раскольничьих браков⁷³. В этом известии есть доля правды, но есть в нем и ошибка. В рассматриваемое нами время учил и действовал среди петербургских беспоповцев в пользу брачной жизни, а равно и венчал браки в Малоохтенской поморской моленной, не Петр, а Павел Онуфриев, тот самый Павел Онуфриев Любопытный, который так много заботился об интересах этой часовни, где он и жил некоторое время⁷⁴, и о котором мы уже говорили выше. Помощником Любопытному в деле брачной проповеди был в это время Карп Иванов Новосадов, Муромский ямщик, переселившийся в Петербург, живший долгое время при Малоохтенской поморской часовне и, подобно Любопытному, занимавшийся венчанием поморских браков, – хотя Любопытный в своем историческом словаре отзывается о Новосадове и не очень благосклонно, быть может, потому, что последний занимался тою же профессией, которая приносила столько почета автору словаря. Наконец, в делах министерства внутренних дел есть еще указание на какого-то петербургского мещанина Ивана Некаодова, или вернее: Неклюдова⁷⁵, который, подобно Новосадову, слыл в народе под именем «венчальника» и будто бы также, как и Новосадов, венчал раскольничьи браки и выдавал от себя свидетельства о повенчании⁷⁶.

В конце тридцатых годов петербургские раскольники обратили на себя внимание правительства. Дело началось с одной федосеевской моленной, которая известна была под именем Косцовой и в которой, не смотря на все меры власти, происходили разного рода беспорядки, даже перекрещивание в раскол православных⁷⁷. По Высочайшему повелению, министерство внутренних дел приступило к изучению раскола в столице и, разумеется, на ряду с моленной Косцова, открыло в Петербурге и другие раскольничьи притоны, и в том числе – поморскую часовню на Малой Охте, в которой венчались раскольничьи браки. И хотя раскольники, в оправдание своих брачных сопряжений, указывали на отношение министра внутренних дел к С.-Петербургскому военному генерал-губернатору от 30 января 1835 года за № 60, в котором было сказано, что «раскольники не преследуются за мнения их секты, относящиеся до веры, и могут спокойно держаться сих мнений и исполнять принятые ими обряды, как-то: крестить младенцев, совершать браки и погребение умерших», только «без всякого публичного оказательства учения и богослужения своей секты, могущего быть соблазном для православных», т. е. повторена была сущность постановлений, которые мы уже видели; но так как в это время власть, по поводу усиления между провинциальными беспоповцами сводных браков, изменила свой взгляд на раскольничьи вне церковные сопряжения, признав их «развратом и беззаконною жизнью» и предписав «свидетелей таких браков предавать суду и поступать с ними, как с совратителями»⁷⁸, то неудивительно, что лица, которым было поручено исследование раскола в столице, нашли возможным к прекращению бессвященнословных браков между петербургскими беспоповцами предложит следующую меру: «все те узаконения, служащие поводом для раскольников совершать браки, крещение и проч., нужно пояснить, сообразно общему духу законодательства и указу св. синода от 14 марта 1808 года, распубликованному сенатом в 1827 году, т. е. что не имеющие сана священнического никогда таковых треб совершать не могут, и тем прекратить ссылку, делаемую раскольниками на слова закона»⁷⁹. Мы не знаем, были ль приняты к руководству министерством внутренних дел указанные меры в отношении к беспоповцам столичным, но знаем, что с самого начала сороковых годов иногородние раскольники действительно стали преследоваться властью за совершение сводных браков. Этого одного уже было достаточно для того, чтобы Охтенские «венчальники» сделались осторожнее в своих действиях. А когда в 1840 году правительство, в той мысли, что «пример своевольства столичных раскольников весьма много действует на их собратий по губерниям», решилось «принять более действительные меры к прекращению своеволия и бесчиния раскольников» петербургских, и поэтому, не ограничиваясь одними федосеевскими моленными, которые считались особенно вредными, поручило министру внутренних дел обратить строгое внимание и на другие раскольничьи заведения в столице⁸⁰ – венчание в по морских часовнях браков еще более затруднилось.

Впрочем, столичные «венчальники» не упали духом среди таких обстоятельств. Опасаясь совершать браки в часовнях, они стали венчать желавших вступить в супружество в частных домах. Так поступил, между прочим, Карп Новосадов. Наняв себе квартиру в доме раскольника Тарасова – нарвской части, он продолжал здесь совершать браки, и притом не только раскольников столичных, но и иногородних, причем выдавал по-прежнему и свидетельства о повенчании, «на основании дозволения, будто быв своде законов содержащегося». Долго ли продолжал Новосадов играть роль «венчальника», мы не знаем; по рассказам старообрядцев, ныне обратившихся к православию, в половине сороковых годов Новосадов был арестован и куда-то сослан. В тоже время умер и Иван Неклюдов. А Павел Любопытный еще в начале сороковых годов, опасаясь попасть в руки полиции, оставил Петербург, в котором около 30 лет был самым ревностным защитником брачной жизни⁸¹. Все это было большою потерею для петербургских поморцев, и особенно для тех из них, которые признавали необходимость и законность брака.

В скором после того времени постигли столичных поморцев еще большие беды. Главная их моленная, находившаяся в моховой улице – в доме купца Пиккиева, обратила на себя внимание правительства еще в 1836 году. Дом, в котором находилась моленная, принадлежал прежде «именитому гражданину» Ивану Феоктистову Долгову и был им завещан Выголексинскому старообрядческому обществу. Правительство чрез 20 лет признало это завещание незаконным и в 1836 году передало имение Долгова его наследникам, а именно: купчихе Галашевской⁸², от которой дом вместе с моленною перешел чрез покупку к купцу Пиккиеву. Это бы еще ничего, по в скором после этого времени моленная Долгова, как главный центр столичного поморства, сделалась предметом самого бдительного внимания власти, кончившегося тем, что в 1847 году секретный комитет журналом, удостоенным Высочайшего утверждения 18 апреля этого года, положил: предоставить министру внутренних дел иметь в виду закрытие моленной в доме Пиккиева и обращение занимаемых ею комнат в жилое помещение. С этого времени за означенною моленною имелось постоянное наблюдение со стороны министерства внутренних дел. В декабре 1351 года, по распоряжению бывшего министра графа Перовского, сделан был внезапный осмотр моленной Пиккиева и произведено подробное описание ее. Поручение это было исполнено накануне праздника Рождества Христова, во время раскольнического богослужения, и потому не удивительно, что в моленной было найдено до 500 человек молившихся разного пола и возраста, из которых 127 человек показали на допросе, что они – православные и находились в моленной только из любопытства. Это обстоятельство дало графу Перовскому повод к исполнению Высочайше утвержденного в 1847 году журнала секретного комитета о закрытии моленной Пиккиева. 29 января 1852 года, он вошел в секретный комитет с представлением, в котором, объяснив, что закрытие моленной Пиккиева может послужить к ослаблению беспоповщинского раскола не только в столице, но и в соседних губерниях, полагал с своей стороны предоставить петербургскому военному генерал-губернатору – запечатать означенную моленную со всеми находившимися в ней иконами (а их было 504 – в богатых серебряных окладах – с драгоценными камнями), книгами и другим имуществом, – с тем, чтобы местная полиция имела строгий надзор за целостью печатей и неприкосновенностью имущества. 15-го мая 1852 года последовало Высочайшее повеление – запечатать моленную Пиккиева, но не иначе, впрочем, как «по избрании удобного времени и тогда, когда будет благовидный к тому повод». Повод этот не замедлил представиться. При посещении 6 января 1853 г., моленной Пиккиева чиновниками министерства внутренних дел и петербургского военного генерал-губернатора, замечены были в ней признаки поправок: леса для переделок, образа, вынутые из иконостаса для поновления, потолок главного отделения отбеленный, на хорах 6 человек рабочих и, кроме того, колокол. Так как возобновление раскольнических моленных было запрещено еще в 1839 году⁸³, а в 1811 году последовало нарочитое Высочайшее повеление о снятии с петербургских раскольнических часовен колоколов⁸⁴, то само собой понятно, что С.-Петербургский военный генерал-губернатор, которому поручено было запечатание моленной Пиккиева, счел себя теперь в праве исполнить Высочайшую волю. И действительно, 30 июня 1854 года моленная Пиккиева была запечатана, а виновные в нарушении закона были преданы суду. Впоследствии времени самый вид моленной был уничтожен, комнаты, в которых она помещалась, обращены в жилое помещение, иконы, кресты, книги и другие богослужебные принадлежности отданы были в распоряжение духовной власти – с тем, чтобы из них «противные православию и единоверию» были доставлены в министерство внутренних дел, а «невредные, равно драгоценности», возвращены были тем, кому принадлежали⁸⁵.

В то время, как решалась участь моленной Пиккиева, собиралась гроза и над другою поморскою моленною, находившеюся на малой Охте. В 1850 году богадельня, находившаяся при этой часовне, была подчинена ведению попечительного совета, а заведывание ею возложено на члена совета сенатора Жемчужникова⁸⁶. Того же года 8 декабря Высочайше запрещено было принимать в означенную богадельню на призрение не только раскольников, но даже и посторонних лиц⁸⁷. 15-го мая 1852 года Малоохтенская поморская часовня, по Высочайшему повелению, была запечатана, находившиеся в ее богадельне призреваемые были переведены в волковскую раскольничью (федосеевскую) богадельню, к собственности которой были присоединены денежные суммы и имущество означенной моленной и богадельни, а богослужебные вещи, находившиеся в них, были переданы «на распоряжение главного духовного начальства – с тем, чтобы из числа икон, крестов и книг, противные учению св. церкви, были доставлены в министерство внутренних дел, а невредные, составляющие частную собственность, возвращены по принадлежности». При этом предоставлено было С.-Петербургскому военному генерал-губернатору – уничтожить самую моленную после того, как вещи из нее будут вынесены, а здания и постройки передать в ведение попечительного совета заведений общественного призрения – «для помещения или устройства в них со временем какого-либо богоугодного заведения»⁸⁸. Наконец, 25 декабря того же 1852 г. последовало Высочайшее повеление: «кладбище (мало- охтенское) упразднить, предоставив проживающим там раскольникам хоронить тела умерших единомысленников своих на волковском раскольническом кладбище, и за сим как заведующим малоохтенским кладбищем купцу Андрееву и мещанину Горлову (бывшим попечителям поморской моленной), так и прочим раскольникам, в просьбе их о дозволении по прежнему погребать тела умирающих односектаторов на означенном кладбище, отказать»⁸⁹. Впоследствии времени на месте одной из бывших на Малой Охте молелен устроена единоверческая церковь, а здания богаделен переданы были в распоряжение совета Императорского человеколюбивого общества⁹⁰.

При таком положении дел, разумеется, не могло быть и речи о венчании в петербургских поморских моленных раскольничьих браков, как это было прежде – в тридцатых годах. Мало этого: с половины сороковых годов, вследствие строгого отношения власти к «сводным бракам», самая роль раскольнического «венчальника» в столице стала небезопасна. А после этого нет ничего удивительного в том, что, после ареста Карпа Новосадова и смерти Ивана Неклюдова, не нашлось между петербургскими поморцами ни одного смелого человека, который бы решился взять на себя их роль и продолжать начатое ими дело. За то с каким восторгом вспоминают столичные поморцы не так давно умершую дочь Карпа Новосадова – «Марью Карповну», которая, вероятно, в силу того убеждения, что «с женщины взять нечего», решилась после ареста отца, разумеется, тайком, сделаться раздаятельницею благословения на брачную жизнь всем, кто хотел жить «по закону». Что побудило эту замечательную женщину взяться за такое опасное дело, трудно сказать. Пример отца, личное убеждение в необходимости и законности семейной жизни, желание играть заметную роль среди столичных беспоповцев, страсть к наживе без особенных трудов и забот, наконец, чувство мести правительству, лишившему Карпа Новосадова свободы, – все эти причины вместе и каждая порознь могли заставить Марью Карпову взяться за несвойственную ей, весьма смелую, но столько же и интересную, роль «венчальника» в сарафане. Конечно, не без недоумений со стороны столичных беспоповцев вступила Новосадова в свою странную профессию; много было пересмотрено и перечитано ими разных сборников, кормчих, потребников и других книг – с целью узнать, есть ли в них «древние примеры», которыми можно было бы оправдать законность роли, которую взяла на себя «Марья Карповна»; и хотя подобных примеров не обрелось ни в одной «кожаной» книге, тем не менее нашлись люди, которые стали обращаться к Новосадовой за благословением на брак. И это неудивительно. Потребность более или менее правильной семейной жизни чувствовалась в это время лучшими беспоповцами так сильно, а между тем отвращение к «внешнему» (т. е. церковному) венчанию поддерживалось крутыми мерами против раскола так настойчиво, что ревнителям старины не казались странностью никакие новости в их церковной практике. С другой стороны, в среде, которая «во нужде» предоставила женщине право не только крестить, но и публично учить (что труднее), венчание ею браков не должно было и не могло составлять явления необычайного. Наконец, если, как проповедовали Любопытный, Новосадов и другие, сущность брава состоит не в венчании пресвитерском, а во взаимном обете сочетавающихся – любить друг друга целую жизнь, если священник, венчающий брак, есть, как были убеждены многие поморцы, не более, как свидетель этого обета, – то не все ли равно, будет ли выслушивать «брачащихся глаголы, яко по любви сопрягаются», Павел Любопытный, или эту роль свидетеля возьмет на себя «Марья Карповна»? А к чтению «канонов» и других молитв, и вообще к совершению разных церковных служб женщинами, раскольничье ухо и раскольничий глаз давно уже привыкли. Как бы то ни было, только Марья Новосадова скоро приобрела в раскольничьем мире известность, а с нею и «практику». К ней стали обращаться за благословением на брак не только столичные поморцы, по и иногородние беспоповцы. Несколько лет тому назад, один беспоповец Новоладожского уезда, решившись присоединиться к св. церкви, подал об этом прошение преосвященному митрополиту, причем откровенно сознался, что он венчался у «Марьи Карповны», что, конечно, не мало изумило архипастыря. На распросы наши об этом предмете, он сообщил, что в конце сороковых годов он нарочито приезжал в Петербург для венчания, так как наставники беспоповщинские Новоладожского уезда в то время еще отвергали брак, что доступ к Марье Повосадовой был нелегок, потому что опасались, как бы не узнала о ее проделках полиция, что венчание совершалось большею частью поздно вечером, в квартире Новосадовой, причем молодые приходили в квартиру пешком, как простые знакомые; чтение некоторых молитв и канона и тихое пение молебна – вот все, что совершала Новосадова для своих мнимых знакомых, желавших вступить в брак; разумеется, за риск и хлопоты она получала приличное вознаграждение. Мы не знаем, как много браков повенчала Марья Карпова, но то несомненно, что не все из петербургских поморцев, желавших вступить в брак, пользовались ее услугами. Многие, особенно богачи, привыкшие все делать па широкую руку и среди разных столкновений с «иноверцами», потерявшие «крепость в вере» находили неприличным для себя отправляться для такого торжественного и важного в жизни акта, каково венчание, по образу пешего хождения и, чтобы не уронить своего денежного достоинства, ездили в каретах для венчания в церкви единоверческие. Другие поступали также из опасения, чтобы из квартиры Новосадовой не отправиться невольно в далекое путешествие, только не по обычаю заморских нехристей. Само собою разумеется, что те из столичной поморской молодежи, кои по каким-либо расчетам желали породниться с «никонианами» венчались даже в церквах православных. Надолго Марьи Новосадовой приходились таким образом крупицы. Но, вероятно, в силу поговорки, что курица по зернышку глотает, да сыта бывает, и Новосадова, не смотря на свое сиротство, жила безбедно и прожила до 1863 года. В последние, впрочем, годы своей жизни она перестала венчать браки и занималась чтением «канонов о единоумершем».

В то время, как Павел Любопытный, Карп Новосадов и др. венчали раскольничьи браки в Петербурге, один из насельников Малоохтенской поморской богадельни, не довольствуясь признанием законности брака со стороны некоторых из столичных поморцев, решился нанести удар безбрачию там, где поморство всего больше рисовалось своим мнимым девством, т. е. в Поморье. С этою целью в 1835 году он отправляется в Олонецкую губернию, известную своим знаменитым выговским раскольническим общежительством, и начинает убеждать тамошних раскольников в необходимости и законности брачной жизни⁹¹. Обстоятельства как нельзя более благоприятствовали успехам пропагандиста. В это время разврат олонецких поморцев и в частности беспорядки в Выгорецком монастыре уже обратили на себя внимание правительства. В 1836 году, как мы уже говорили, Выговский монастырь был лишен, по Высочайшему повелению, завещанного ему петербургским купцом Долговым дома и другого недвижимого имения, и кроме того выголексинским старообрядцам запрещено было называться отдельным обществом⁹². В том же году, в следствие замеченных в выговском общежительстве разного рода беспорядков и разврата, последовало распоряжение между прочим о том, чтобы олонецкий губернатор наблюдал чрез доверенных чиновников за жилищами раскольников и не допускал проживать у них беглым и беспаспортным, – чтобы один из становых заседателей постоянно жил при Выгорецком общежительстве и, наконец, чтобы крестьяне Повенецкого уезда, произвольно присвоившие себе «именование Выгорецкого общежительства», сравнены были во всем с прочими казенными крестьянами, и особенно в употреблении излишества доходов от земель и угодий, которыми они владели неправильно⁹³. Следствием этого последнего распоряжения было то, что Выгорецкие раскольники, жавшие в лесных участках, называемых пашенными дворами, переселены были, в видах удобнейшего за ними наблюдения, в Данилов и Лексу, где наделены были законным количеством земли, а участки были отданы в распоряжение палаты государственных имуществ, причем часовни раскольнические, существовавшие на пашенных дворах, были запечатаны и заколочены⁹⁴. В 1837 году изданы были касательно выгорецкпх общежительств новые следующие распоряжения: 1) наблюдать, чтобы в раскольнических богадельнях были только престарелые и дряхлые, не могущие трудами своими снискивать себе пропитание, чтобы беспаспортные там не жили, и впредь не дозволять туда принимать никого из людей других губерний; 2) колокола с раскольнических часовен, как принадлежности православных церквей, снять и отдать в ближайшие приходские церкви; 3) в часовнях, приходящих в совершенную ветхость, не дозволять отправлять богослужение, в предупреждение того, чтобы не произошло вреда собирающемуся в них народу; 4) на раскольническом кладбище не дозволять быть моленной и 5) наблюдать, чтобы списанные иконы и книги не распространялись вне круга жительства раскольников⁹⁵, – при чем содержание богаделенных возложено было на самих раскольников, если они не хотели дать в них приюта и православным⁹⁶. И хотя представление начальника Олонецкой губернии –1838 года – признать местных поморцев раскольниками вредными для общества не было уважено по некоторым причинам⁹⁷, тем не менее в том же году запрещено было приписным выгорецким раскольникам Данилова и Лексы выдавать паспорты на отлучки без особенно уважительных причин⁹⁸. Впрочем, так как большая часть указанных постановлений не исполнялась, или исполнялась неточно и медленно⁹⁹, то неудивительно, что «Выгореция», не отвергая брачных союзов своих единоверцев, живших в мире, сама считала долгом, или по крайней мере находила выгодным, – рисоваться пред всеми своим девством. Поэтому женщины и девки, жившие на Лексе, а число их доходило в это время до нескольких сот, носили черные рясы, на подобие монашеских, и покрывались таким же флером, и в такой одежде являлись не только в часовни – на службу, но даже бродили по Олонецкой губернии, в особенности по Повенецкому уезду, отправляли по домам требы, погребали умерших и своим видом увлекали на путь безбрачия не только своих единомышленниц по вере, но даже православных женщин, которые, считаясь по росписям в своих приходских церквах по-прежнему принадлежащими к церкви, по прибытии в Данилов и Лексу, переходили в раскол и, оставаясь здесь, увеличивали собою число мнимых девственниц. Мнимых – потому, что, как показали расследования, редкая из живших здесь девственниц оставалась чистою от блуда. Когда в 1838 году, по распоряжению олонецкого губернатора, произведено было медицинское освидетельствование, тогда открылось, что из 40 молодых девиц только одна по праву носила имя девственницы; а из остальных многие даже страдали секретною болезнью. Рождавшиеся дети отдавались на пропитание в окрестные деревни и вносились в ревизские сказки и метрические книги под именем незаконнорожденных, а после поступали в монастырь; случалось, что новорожденные лишались жизни¹⁰⁰. Разврат Данилова и Лексы естественно увлекал на путь беззакония и раскольников, живших по селам и деревням. При таких обстоятельствах петербургскому выходцу не трудно было доказать олонецким раскольникам, что обязательное для всех девство, которому учила «Выгореция» – гибельно по своим последствиям и что для большинства брак составляет единственное условие для избежания блуда. И вот многие из олонецких раскольников, соскучась развратом и видя в то же время, что за него правительство стало преследовать даже «общежительство», с радостью услышали слово в пользу правильной семейной жизни и стали вступать в браки, по благословению «учителя царствующего града». Когда же петербургский проповедник брачной жизни удалился из Олонецкой губернии в другие места, нашелся между самими олонецкими поморцами крестьянин Повенецкого уезда, который стал совершать браки посредством молебна¹⁰¹. И хотя, пo свидетельству преосв. Игнатия воронежского, венчание браков посредством молебна продолжалось в Олонецкой губернии недолго, но важно в настоящем случае было то, что законность брачной жизни была признана ближайшими последователями и учениками той самой «Выгореции», которая с небольшим сорок лет назад восстала против Василья Емельянова, как нововводителя, и влияние которой в рассматриваемое нами время простиралось почти на все поморские общины. Узнав о принятии брачной жизни раскольниками Олонецкой губернии, поморцы и других мест России могли не стесняться более безбрачием и, по примеру повенецких раскольников, и особенно по примеру своих единоверцев столичных, могли вступать в брачные союзы¹⁰².

И действительно, мы видим, что в рассматриваемое нами время между поморцами губерний Вятской, Пермской, Оренбургской и Тобольской, так называемые, сводные, или бессвященнословные браки, заключавшиеся по благословению наставников, или даже только родителей, распространились и усилились до такой степени, что правительство, как светское, так и духовное, вынужденным нашлось обратить на этот предмет самое серьезное внимание¹⁰³. Власть светская, при первом известии о распространении в поморской беспоповщине означенных губерний сводных браков, поступила очень круто. Независимо от изданного в 1838 г. постановления, чтобы местные начальства не дозволяли, «так называемым, раскольническим наставникам совершать браков, о тех же, кои изобличены будут в таковых законопреступных действиях, немедленно доносили»¹⁰⁴, правительство светское сочло необходимым сделать в 1839 г. следующее распоряжение: «сводителей браков, когда они будут следствием обнаружены, предавать суду и поступать с ними, как с совратителями; сведенных таким образом не признавать мужем и женою, а приглашать их узаконить брак венчанием в единоверческих церквах, где совершается служение по старопечатным книгам, к коему они привыкли, объясняя им, сколь для них самих выгодно сие действие, согласное с общими государственными установлениями, ибо они чрез то приобретают спокойную жизнь, и дети их будут пользоваться покровительством закона»¹⁰⁵. Но потому ли, что местным властям было выгоднее исполнять не это, а прежние узаконения, которые, как мы видели, в совершение раскольниками браков и других треб повелевали никому не вмешиваться, – потому ли, что против единоверческих церквей, в которые правительство приглашало поморцев венчаться, не только беспоповцы, но и поповцы питали в это время особенно сильное предубеждение¹⁰⁶, или, наконец, потому, что, по объяснению вышеприведенного распоряжения, сделанному по поводу возникших в некоторых местах недоумений, как сводители браков подвергались ответственности только в том случае, когда сами «открывались» начальству, которое не имело права делать «общих» о раскольнических браках «розысканий, обременительных для него и для подчиненных», так и сведенные только не признавались супругами, не подвергаясь за свой бессвященнословный союз никакому дальнейшему «преследованию, которое вдруг потрясло бы многие семейства», и притом не признавались супругами только тогда, «когда о них дойдет до судебного места»¹⁰⁷, а раскольники, как известно, умеют вести свои дела так, что редко возбуждают «следствия», – по чему бы то ни было, только, и после издания в 1839 г. изложенного выше распоряжения «о мерах к преграждению распространения сведения между раскольниками беззаконных браков», бессвященнословные сопряжения между поморцами указанных выше губерний не прекращались.

«Находя, что с распространением лжеучения о сведении браков поселяется между раскольниками разврат и беззаконная жизнь», и в то же время не надеясь много не привлекательную силу единоверия, правительство 23 января 1845 г, «предоставляет министру внутренних дел прекращать те дела о сводных раскольнических браках, по коим подсудимые изъявят согласие на браковенчание в св. церкви»¹⁰⁸: а это значило, что, вместо заключения браков по благословению наставников, власть приглашала поморских беспоповцев вступать в брачные союзы с благословения пастырей православной церкви. И хотя еще прежде 1845 г. власть церковная, как увидим после, прежнее свое узаконение, требовавшее от раскольников, желавших повенчаться в церкви, предварительного присоединения к ней¹⁰⁹, отменила и позволила венчать не только поповцев, но и беспоповцев, без всяких ограничительных условий¹¹⁰, но потому ли, что это разрешение делалось тайно, и раскольники его не знали, или потому, что венчание в православных церквах и без присоединения многие из заблуждающих находили «зазорным для совести», – только и после 1845 года большинство поморцев вышеуказанных губерний продолжало вступать в браки по своим обрядам. Это упорство заблуждающих вызвало правительство на более решительные меры. 15 марта 1847 г. последовало Высочайшее повеление такого рода: «впредь до постановления общих правил относительно сводных браков раскольников в разрешении дел об оных руководствоваться Высочайшим повелением 28 ноября 1839 г., подвергая суду и наказанию, на основании 1-го пункта сего повеления, только сводителей браков, а прочих, участвовавших в том лиц, подчинять духовным увещаниям и назиданиям»¹¹¹. Это распоряжение, подвергавшее суду и наказанию сводителей браков, оставляло, по-видимому, в покое вступавших в сводные браки; но на самом деле и последние не изъяты были от ответственности. Того же года, месяца и числа последовал другой указ «о мерах к прекращению сводных браков», в котором повелевалось: «дозволить владельцам отдавать с разрешения начальника губернии в рекруты в зачет по наборам крестьян их, состоящих под судом за вступление в сводные браки»¹¹². Мера эта, касавшаяся сперва одной Пермской губернии, в скором времени (22 июля 1847 г.) распространена была и на другие губернии – Тобольскую, Вятскую и Оренбургскую¹¹³ – с таким дополнением, что за сводный брак имели право попасть в рекруты не только вступившие в такой брак, но и прочие, участвовавшие в том, лица, напр., родители сведенных, свидетели сведения и проч. Такие распоряжения «к прекращению сводных браков», вероятно, были гораздо действительнее, чем училища, которые указом 15 марта 1847 г. предписывалось учреждать в тех селениях, где существовали сводные браки, и которые, разумеется, никогда не посещались раскольниками, если, что сомнительно, и были учреждаемы.

Таковы были действия власти светской относительно бессвященнословных браков поморцев, находившихся в губерниях Пермской, Оренбургской, Тобольской и Вятской. Что же касается власти церковной, то она старалась и могла действовать на заблуждающих только путем убеждения и вразумления. Из распоряжений ее, касавшихся раскольников указанных губерний и имевших целью прекращение усилившихся между ними сводных браков, нам известны следующие. Если лица, вступившие в брак по обрядам поморской секты, присоединялись к православию, св. синод поручал местному епархиальному начальству убеждать присоединившихся «к повенчанию вновь по церковному чиноположению»¹¹⁴. Если же из подобной четы изъявляла желание присоединиться к церкви только одна половина, а другая оставалась в расколе, в таком случае прежний брак, как незаконный, расторгался и стороне, присоединившейся к православию, давалось право вступить в новый брак с лицом православного исповедания, «с поручением духовному отцу» новоприсоединенного «очистить совесть его приличным покаянием»¹¹⁵. Когда некоторые из поморцев Вятской губернии изъявили в 1833 г. желание венчаться в церквах православных, и местный преосвященный уведомил об этом св. синод, последовало со стороны его определение, которым дозволялось «допускать» раскольников к венчанию в православных церквах, но не иначе, как после предварительного присоединения их к православию «установленным образом»¹¹⁶, хотя еще в 1777 г. св. синодом было разрешено венчать раскольников в православных церквах без всяких ограничений, «по довольном только о обращении их от расколу увещании»¹¹⁷. Само собою разумеется, что ограничение, с каким церковная власть дозволяла приходским священникам Вятской губернии венчать раскольничьи браки, не ведя ни к чему доброму, только усиливало распространение между вятскими поморцами бессвященнословных браков. И действительно в сентябре 1840 г. вятский преосвященный доносил св. синоду, что в «мясоястие по Рождестве Христове того года между раскольниками поморской секты, в Полянском уезде, заключено было весьма много брачных сопряжений со всею торжественностью, соблюдаемою в подобных случаях православными крестьянами». При этом преосвященный спрашивал св. синод: «можно ли, в случае согласия раскольников на браковенчание в единоверческой церкви, допустить сие без присоединения их к оной по чиноположению, предоставив будущему времени сближение их с нею». В разрешение такого представления, св. синод дал знать преосвященному секретным указом от 23 сентября того же года, что «приходские священники его епархии могут и должны убеждать раскольников, при удобных случаях, освящать таинство браков своих венчанием в единоверческих церквах и, в случае согласия их на то, совершать над ними браковенчание, не простирая к ним дальнейших требований»¹¹⁸. Дано было знать «секретным указом», вероятно, потому, что в Высочайшем повелении 28 ноября 1839 г. было сказано только о том, чтобы приглашать раскольников узаконить их браки венчанием в единоверческих церквах, а о том, требовать ли от них при этом присоединения к единоверию, или не требовать, не было сказано ни слова; да и после вопрос этот светская власть, видимо, обходила¹¹⁹, до самого 1847 г¹²⁰. В том же 1840 г. разрешение венчать раскольников поморской секты в единоверческих церквах, без предварительного присоединения их к единоверию, дано было св. синодом преосвященным пермскому и оренбургскому¹²¹. А когда в 1841 г. преосвященный вятский, вследствие безуспешности сделанных им на основании указа св. синода от 23 сентября 1840 г. увещаний раскольникам о совершении ими браков в церквах единоверческих, испрашивал у св. синода разрешения на браковенчание раскольников в церквах православных, без отобрания от них узаконенных обязательств быть твердыми в правоверии и с раскольниками согласия не иметь, св. синод, в разрешение сего представления, дал знать преосвященному секретным приказом от 14 мая того же 1841 года, для собственного его руководства, что, в предотвращение самочинных и беззаконных сопряжений между раскольниками, он может допустить венчание, по их требованиям, в православных церквах, на тех основаниях, какие изъяснены в указе св. синода от 23 сентября 1840 года (т. е. без присоединения), не давая, однако же, гласности сему разрешению и обязав духовенство соблюдать, по возможности, все предбрачные предосторожности и вносить брачующихся в особенные для подобных браков метрические тетради¹²². И хотя представление вятского преосвященного св. синоду было вызвано просьбою о повенчании в церкви православной, без присоединения к ней, раскольников-поповцев, тем не менее можно думать, что разрешение св. синода простиралось и на раскольников-беспоповцев; так как, по суду церковной власти, внецерковные браки тех и других раскольников – одинаково беззаконны и браки поморцев, если они заключались в церкви православной, хотя бы без предварительного присоединения к ней венчавшихся, не расторгались св. синодом и в прежнее время – в той мысли, что венчавшиеся подобным образом беспоповцы «не только делались участниками церковных молитв, при сем таинстве совершаемых, но и сближались с истинными христианами»¹²³. Впрочем, недоумения по поводу приведенного указа св. синода, если и могли возникнуть, зато не могли продолжаться далее 1842 г. Когда в этом году оренбургский преосвященный, изъяснив в рапорте своем св. синоду, что раскольники Челябинского уезда, города Стерлитамака, на убеждения приходских священников освящать браки свои венчанием в единоверческих церквах, изъявили желание узаконять оные в православных, испрашивал на это разрешения св. синода, присовокупив при этом, 1) что большая часть раскольников против совершения православными священниками бракосочетания над взрослыми не имела и не имеет предубеждения, 2) что иные живут от единоверческих церквей в расстоянии 300 верст и более, 3) что раскольники, заимствуясь христианскими требами от православных священников, вследствие убеждений последних, часто входят в совершенное общение с св. церковью, и, наконец, 4) что раскольники держатся нелепых заблуждений не столько потому, что ими совершенно связана их совесть, сколько потому, что их гордости льстит самоуправство, – св. синод и ему также, как преосвященному вятскому, дал знать секретным указом, для собственного его руководства, что, в предотвращение самочинных и беззаконных сопряжений между раскольниками, он может допустить венчание их в православных церквах на тех основаниях, какие изъяснены в указе св. синода к нему, преосвященному, от 23 декабря 1840 г. за № 77 (т. е. не требуя от раскольников предварительного присоединения к церкви), не давая однако же гласности сему разрешению и обязав духовенство соблюдать, по возможности, все предбрачные предосторожности и вносить брачующихся в особенные для подобных браков тетради¹²⁴. Здесь не сказано прямо, какие раскольники больше желали венчаться в православных, чем единоверческих, церквах; но, имея в виду то обстоятельство, что разрешение венчаться в единоверческих церквах было дано оренбургским раскольникам-поповцам, вступавшим в так называемые сводные браки¹²⁵, необходимо допустить, что и позволение венчаться в церквах православных было дано св. синодом им же. Замечательна осторожность, с какою св. синод давал епархиальным архиереям разрешение венчать раскольников в православных церквах – без предварительного присоединения их в православию. Указы даются преосвященным только «для их собственного руководства», и притом с оговоркой – «не предавать их гласности», и самые браки повелевалось записывать не в общие метрики, а в особые тетради. Но эта осторожность объясняется тем, что позволение венчать раскольников в православных церквах, без предварительного присоединения их к церкви, с одной стороны противоречило прежде изданным распоряжением по этому вопросу, и особенно указам 31 мая 1772 г. и 21 марта 1736 г., которые подтверждались в 1830¹²⁶ и даже в 1833 г.¹²⁷ – с другой – было несогласно со взглядом на этот предмет светской власти, которая предписывала, чтобы раскольники, вступающие между собою в брак и желающие венчаться в православной церкви, были обязываемы, пред венчанием, «пребывать в православии твердыми и с раскольниками согласия не иметь»¹²⁸. Простиралось ли секретное разрешение св. синода – венчать поморцев в православной церкви, без предварительного присоединения их к православию, и на епархии Пермскую и Тобольскую, в которых также, как в губерниях Вятской и Оренбургской, особенно усилились в рассматриваемое нами время сводные браки, – мы не знаем; но, судя по тому, что такое разрешение давалось св. синодом только вследствие особенных представлений местных епархиальных начальников, признававших подобную меру необходимою по местным условиям, можно думать, что указанное распоряжение не составляло общей меры к прекращению сводных браков во всех означенных губерниях, а ограничивалось только епархиями вятскою и оренбургскою; хотя, как мы видели, позволение венчать раскольников, без присоединения, в церквах единоверческих было дано св. синодом и преосвященному пермскому и даже, кажется, тобольскому¹²⁹, хотя последнему дано было такое разрешение властью светскою. Наконец, последнее распоряжение церковной власти относительно бессвященнословных браков поморцев, усилившихся в царствование Императора Николая в указанных выше губерниях, относится к 1851 г. и состояло в том, что св. синод был вынужден в это время умерять ревность некоторых епархиальных начальств, не хотевших сводные браки поморцев называть даже браками и усвоявших им самые странные наименования¹³⁰.

Мы не имеем данных, на основании которых можно было бы определить, на сколько достигало цели распоряжение св. синода – о венчании раскольников в церквах православных, без предварительного присоединения их к православию, – распоряжение, вызванное тем обстоятельством, что раскольники не хотели венчаться в церквах единоверческих, но знаем, что и после этого распоряжения церковной власти многие поморцы, напр. Вятской губернии, вступали в сожительство с избранными ими женщинами без всякого браковенчания, и при этом нередко брали себе в сожительство девиц, рожденных и воспитанных в православии и единоверии. Мало этого: указанное распоряжение власти не встречало себе сочувствия даже в некоторых начальниках тех епархий, которых оно касалось. Так относился к нему напр. покойный вятский преосвященный Елпидифор, которому хотелось, чтобы «раскольникам, согласившимся принять таинство брака по чину церковному, преподавалось оное не иначе, как с обязательством присоединиться к св. церкви и детей воспитывать в православии, или единоверии», и который даже заявлял (в 1852 г.) о своем желании св. синоду, разумеется, не согласившемуся с мнением преосвященного¹³¹.

Все, что мы говорили доселе о распространении в поморской беспоповщине брачной жизни и о мерах власти против бессвященнословных браков раскольнических, относится к губерниям Пермской, Тобольской, Оренбургской и Вятской. Но это были не единственные местности, где в рассматриваемое нами время было принято поморцами и осуществлялось на деле учение Покровской часовни о необходимости и законности брака. Так, или иначе, т. е. с благословения наставников, или только родителей, или даже с благословения пастырей православной церкви, вступали в это время в брачные союзы и поморцы других губерний, и даже в немалом числе. Так из указа 11 марта 1838 года, которым предписывалось начальству тульского завода «наблюдать, чтобы, так называемые, раскольничьи наставники не совершали браков»¹³², видно, что между тульскими беспоповцами были в это время лица, которые вступали в браки, по благословению своих наставников. А поморцы костромской губернии брали себе в жены девок с согласия только родителей, от чего назывались «самокрутами», и поступали так, по примеру своих единоверцев вятской губернии¹³³. Из Высочайшего повеления 16 ноября 1847 года – «в виде временной меры, впредь до постановления общих правил о раскольничьих браках, распространить и на черниговскую епархию силу Высочайшего повеления 28 ноября 1839 года» о сводных браках раскольников Тобольской и Пермской губерний, можно заключить, что и поморцы черниговской губернии прилагала к делу учение Сергеева, Любопытного и др. и вступали в так называемые сводные, или бессвященнословные, браки¹³⁴. Были и такие примеры, что некоторые поморцы черниговской губернии венчались даже у беглых попов¹³⁵. На основании некоторых данных можно думать, что некоторые и из саратовских поморцев признали в это время семейную жизнь необходимою и законною¹³⁶, хотя большинство, отвергая брак, считалось девственниками, понимая под девством право – иметь связь с целомудренною девицею, до прижития с нею ребенка, и потом бросать ее, чтобы брать на ложе новую – девственную же¹³⁷. В подольской губернии, как видно из дела старообрядца города Лигина Устина Шумского, также были беспоповцы, которые обзаводились семьей, хотя и на незаконных началах¹³⁸. Те же явления происходили в губерниях симбирской и самарской; здесь поморцы вступали в браки по благословению родителей¹³⁹. В земле Войска Донского многие поморцы, или, как сказано в записке, внесенной (в 1841 году) в секретный комитет покойным графом Клейнмихелем, «раскольники беспоповщинской секты», также вступали в браки, и притом некоторые венчались в православных церквах – чрез православных священников, и даже – без предварительного присоединения к церкви¹⁴⁰, хотя светская власть и была недовольна таким порядком вещей. В 1842 году были получены министерством внутренних дел от генерал-губернатора Восточной Сибири сведения, что в Забайкальском крае было заключено раскольниками более 800 сводных браков «без всякого порядка и чина», которые при том, согласно заключению иркутского секретного совещательного комитета, были оставлены без судебного преследования¹⁴¹. А в архангельской губернии многие беспоповцы поморского толка вступали в браки не только между собою, но даже с лицами православного исповедания, и при том не только светскими, но и духовными, при чем раскольники, разумеется, венчались в православных храмах, иногда после предварительного присоединения к церкви, большею частью неискреннего, а иногда и без присоединения¹⁴², – вопреки указу св. синода от 7 августа 1836 года, которым требовалось, чтобы «браки раскольников с православными лицами совершаемы были в православной церкви православными священниками не прежде, как по совершенном присоединении раскольнического лица к православию»¹⁴³. Подобные же смешанные браки заключались и в других местах¹⁴⁴. А некоторые из беспоповцев, хотя вступали в браки с лицами, принадлежавшими к православию, или единоверию, но венчались не в православных, или единоверческих, церквах, а в своих домах и часовнях, при посредстве своих наставников, «без всякого чина и порядка», по выражению одной официальной бумаги¹⁴⁵.

Само собою разумеется, что все указанные беспорядочные явления, совершавшиеся в беспоповщинском расколе поморского толка, так или иначе делались известными власти; а когда, с начала сороковых готов, министерство внутренних дел решилось, для изучения раскола, рассылать по губерниям своих чиновников, – об усилении в поморской беспоповщине брачных союзов в разных формах и видах правительство стало получать сведения более подробные и обстоятельные, которые наконец убедили его, что, так называемые, сводные браки раскольников не составляли какой-либо особенности губерний Вятской, Пермской, Оренбургской и Тобольской, а были обыкновенным в то время явлением во всех местах России, где существовал поморский раскол, и что следовательно, независимо от «временных мер», которыми власть до того времени старалась остановить усиление в беспоповщине незаконных брачных союзов и которые состояли в том, что позволение – венчать раскольников в единоверческих церквах, без предварительного присоединения их к единоверию, распространено было и на некоторые другие губернии, кроме вышеуказанных, напр., на черниговскую и новочеркасскую¹⁴⁶, – необходимы еще общие постановления к ограничению зла. Какие же общие правила издало правительство – с целью пресечь по возможности, так называемые, сводные раскольничьи браки, усилившиеся в рассматриваемое нами время между поморцами почти всех губерний? Правил этих было немного, но зато они были очень суровы.

В 1850 году назначена была 9 народная перепись. Когда, при производстве этой переписи, «возник со стороны некоторых начальников губерний вопрос о том, каким образом следует записывать в ревизские сказки женщин, вступивших с раскольниками в браки по обрядам их сект, и детей, прижитых в таковых браках», – Государь Император, 10 июня 1850 года, Высочайше повелеть соизволил следующее: «жен и детей раскольников, приемлющих священство, показывать таковыми в ревизских сказках, на основании полицейских свидетельств, или обывательских книг, не требуя в том случае других доказательств о действительности браков тех женщин и о законности происхождения детей их; в отношении раскольников беспоповщинской секты, кои брак вовсе отвергают и имеют детей, прижитых вне брака, то таковых детей, на основании тех же полицейских свидетельств, или обывательских книг, показывать по ревизии в семействах раскольников незаконнорожденными, а матерей их, по случаю отвержения ими брака, женами раскольников беспоповщинской секты не записывать, но вносить в списки тех семейств, к которым они принадлежат по рождению»¹⁴⁷. Что постановление это имело в виду не только федосеевцев, отвергавших брачную жизнь, но и поморцев, вступавших в так называемые сводные браки, – и даже преимущественно последних, это видно из того, что распоряжение о непризнании женщин, сожительствовавших с федосеевцами без всяких формальных договоров, женами и детей их законными было сделано еще в 1846 и затем повторено в 1847 году¹⁴⁸. С другой стороны, когда, при исполнении Высочайшего повеления 10 июня 1860 года, возник в некоторых губерниях вопрос, как показывать по 9 народной переписи сожительниц раскольников беспоповщинской секты, «которые по 8 ревизии были показаны в семействах названных мужей своих женами их», – а так записаны были по преимуществу жены поморцев, – 8 декабря того же 1850 года последовало новое Высочайшее поведение, которым «всех женщин, блудно живших с раскольниками беспоповщинского толка, определено было вносить в сказки 9 переписи на точном основании повеления 10 июня 1850 года, т. е. не записывая женщин сих женами сказанных раскольников, вносить их в списки тех семейств, к которым они принадлежат по рождению»¹⁴⁹. Предположению нашему, что Высочайшее повеление 10 июня 1850 года простиралось и на поморцев, по-видимому, противоречит то обстоятельство, что в нем речь идет о раскольниках беспоповщинской секты, «кои брак вовсе отвергали», между тем как о поморцах правительство до 1850 года выражалось, что они «приемлют брак»¹⁵⁰ или, по крайней мере. «не совсем отвергают» его¹⁵¹, и на этом основании считало их не особенно вредными, какими признавало федосеевцев, а только просто вредными¹⁵²; мало этого: в 1839 году, правительство прямо заявило, что, по его суду, незаконнорожденными признаются дети, рожденные от лиц женского пола, не сожительствующих мужу по правилам своего верования¹⁵³, между тем как жены поморцев сожительствовали своим мужьям по правилам своих верований, так как вступали с ними не в блуд, а в брак, только бессвященнословный – «по обрядам своей секты», – и, следовательно, считать детей поморцев незаконнорожденными значило противоречить прежде изданным постановлениям. Но подобных противоречий в действиях власти относительно заблуждающих в прошлое время было немало, и они показывают только то, что правительство до самого последнего времени в отношениях своих к раскольникам действовало, по собственному его признанию, не на основании каких либо точных начал и строго определенной системы¹⁵⁴, а применительно к обстоятельствам, и поэтому большею частью прибегало к так называемым «временным мерам»¹⁵⁵, которые потом и отменяло, если видело, что они не приносят ожидаемой пользы. Так поступила власть и в настоящем случае. Признав – и справедливо,– что бессвященнословные браки поморцев лучше и чище безбрачного разврата федосеевцев, она дает первым право вступать в сожительства «по обряду своей ереси», запрещает местным властям вмешиваться в это дело и даже позволяет записать жен и детей поморцев в ревизские сказки, во время 8 народной переписи, как законных. А потом когда поморцы, пользуясь этою снисходительностью правительства, стали вступать в браки по обрядам своих верований «с всею торжественностью, соблюдаемою в подобных случаях православными крестьянами»¹⁵⁶, иди другими словами: «гласно», чего правительство не позволяло¹⁵⁷, и притом нередко ссылались в защиту своих действий на слова закона, – власть изменила свой взгляд на бессвященнословные брачные союзы поморцев и, признав в них «разврат и беззаконную жизнь»¹⁵⁸, нашла нужным принять против сводных браков меры – сперва временные и различные для разных губерний, а затем и общие, состоявшие в том, что брачившиеся по своим обрядам поморцы сравнены были с отвергавшими брак федосеевцами. Как бы, впрочем, ни было, только с 1850 года, жены поморцев были лишены этого названия, и дети их признаны незаконнорожденными. И это распоряжение власти простиралось не на тех только поморцев, кои вступили в бессвященнословные супружества после того, как правительство объявило себя против подобных союзов, т. е. после 1839 года, но и на тех, коих сводные браки были заключены прежде, когда власть позволяла раскольникам венчаться по своим обрядам, и коих жены и дети, по 8 ревизии, причислены были к семействам своих мужей и отцов, как законные. И хотя распоряжение 10 июня 1850 г. было несогласно с прежде изданными узаконениями, тем не менее власть очень настойчиво требовала его исполнения, уполномочивая начальников губерний, в случае, если бы раскольники вышли из повиновения, «принимать против них надлежащие меры»¹⁵⁹. А это значило, что рассчитывать теперь заблуждающим на снисходительность местных начальств было неудобно. Что же оставалось делать поморцам при таких обстоятельствах? Тем, которые уже находились в сводных браках, оставалось одно из двух: или, скрепя сердце, подчиняться правительству и по его указанию узаконять свои браки венчанием в церквах православных и единоверческих, так как, по Высочайшему повелению 8 декабря 1850 года, «дети тех сектаторов, кои повенчаются в св. церкви и дадут обязательство воспитывать их в правилах истинной веры, признавались законными без различия, рождены ли они были до венца, или после»¹⁶⁰, – или, не венчаясь вновь, – присоединяться вместе с детьми к православию, или единоверию, так как, 15 мая 1852 года, было Высочайше повелено – принять на будущее время за правило, «что ежели раскольник беспоповщинской секты, живущий с своею единомысленницею без брака и приживший с нею детей, примет православие, или единоверие, и с ним вместе присоединятся некоторые из детей его, хотя бы сожительствующая с ним женщина и другие дети оставались в расколе, или ежели раскольница той же секты, живущая с раскольником оной без брака и прижившая с ним детей, обратится в православие, или единоверие, и с нею присоединятся некоторые из ее детей, хотя бы сожительствующий с нею раскольник и другие дети оставались в расколе, то в сих случаях детей обратившегося в св. веру раскольника, или раскольницы, которые с ними присоединятся к св. церкви, признавать законными»¹⁶¹. Было, впрочем, и еще средство детям поморцев и всех вообще беспоповцев, рожденным в сводных браках, приобрести название и права законных детей. Это средство состояло в обращении их к церкви, помимо воли родителей, или даже «по смерти одного или обоих родителей»¹⁶², хотя неизвестно, могли ли они в этом случае делаться наследниками имения родительского, так как, по прежним постановлениям, дети раскольников, присоединившиеся к православию, могли получить родительское достояние только с согласия на это родителей¹⁶³. Что же касается жен поморцев, живших в сводных браках, то об них не было издано особых постановлений, которыми бы определялись условия, необходимые для признания их законными женами, – так, что напр. неизвестно, считалась ли законною женою женщина, сводный муж которой с детьми присоединялся к церкви и которая сама оставалась в расколе и продолжала сожительствовать со своим прежним другом, или наоборот – признавалась ли законною женою поморца сожительствовавшая с ним без повенчания женщина, обратившаяся за тем в православие, или единоверие, впрочем, так как женщины, находившиеся в безбрачном сожитии с раскольниками, от непризнания их незаконными теряли немного, так как, с другой стороны, не смотря на приписку их к семействам, к которым они принадлежали по рождению, жить им позволено было при мужьях¹⁶⁴, то недостаток точных и определенных постановлений об этом предмете не мог быть особенно ощутителен.

Наконец, что касается поморцев, которые до Высочайшего повеления 10 июня 1850 года, не были женаты и желали бы обзавестись семьей уже после, то им, если они не хотели подвергаться разного рода неприятностям и лишать детей своих прав и преимуществ, какими пользуются законнорожденные дети, не оставалось ничего более, как венчаться в церквах православных, или единоверческих. На каких условиях с 1850 года, поморцы могли венчаться у православных и единоверческих священников, т. е. после предварительного присоединения их к церкви, или без присоединения, – мы не знаем. Судя по тому, что тем из них, кои узаконяли свои прежние сводные браки благословением церкви, позволено было венчаться без присоединения, – иначе не для чего было бы брать от них «обязательство воспитывать детей в правилах истинной веры», – что венчаться в церквях единоверческих, без предварительного присоединения к церкви, дозволено было поморцам светским правительством еще в 1847¹⁶⁵, или даже в 1841 г.¹⁶⁶, что, наконец, некоторые епархиальные начальники уже после 1850 года входили в св. синод с представлениями о том, чтобы «раскольникам, согласившимся принять таинство брака по чину церковному, преподавать оное не иначе, как с обязательством присоединиться к св. церкви и детей воспитывать в православии, или единоверии», и представления эти не были уважены церковною властью¹⁶⁷, можно думать, что и поморцам, вступавшим в браки после 1850 г., было дозволено венчаться в православных, или единоверческих, церквах без всяких ограничений. Имея же в виду то обстоятельство, что, как показали последствия, целью правительства, издавшего постановление о незаконности жен и детей поморцев, живших в сводных браках, было не столько то, чтобы этим заставить их только венчаться в православных церквах, сколько то, чтобы побудить их совершенно обратиться к православию¹⁶⁸, что, разрешая в прежнее время венчать раскольников в единоверческих церквах без присоединения, правительство светское в то же самое время требовало – при венчании раскольников в церквах православных – брать от них обязательство «пред венчанием – пребывать в православии твердыми и с раскольниками согласия не иметь»¹⁶⁹, – можно думать, что неопределенность, c какою правительство приглашало в 1850 году поморцев и других раскольников к венчанию в православных церквах, была допущена не без намерения. Как бы, впрочем, ни было, только, повторим еще, поморцам, желавшим переменить жизнь девственную на брачную, после Высочайшего повеления 1850 года, не оставалось ничего более, как венчаться в православных или единоверческих, церквах. Теперь остается вопрос: так ли было на самом деле?

Действительно, по свидетельству самих раскольников, и притом федосеевцев, – врагов поморцев, зорко следивших за своими противниками, – множество поморцев в начале 50-х годов стало венчаться у православных и единоверческих священников, или по крайней мере – получать от них за деньги фальшивые свидетельства о повенчании. Мы имеем под руками одно раскольническое сочинение, принадлежащее перу истого федосеевца и, как можно догадываться по некоторым выражениям, которые мы увидим, написанное им в самом начале 50 х годов, когда дети беспоповцев, живших в сводных браках, признаны были незаконнорожденными. В этом сочинении, имеющем заглавие: «отсловие к новоженам»¹⁷⁰, говорится, что поморцы, или, как называет их бракоборец, «новопротестантской секты последователи», видя, что бессвященнословные браки их «как церковными, так и градскими учреждениями запрещаются», что дети их, «яко зазорные, вменяются в мире и лишаются законного имени, права и родительского наследства», стали «искать нового подтверждения своей женитьбе, за небытием благочестивого, самым церемониальным запечатлением нечестивых»; для этого одни из поморцев, по фанатическому выражению федосеевца, «прибегают к веельфегору и с покорным прошением жертвуя и кадя, с приношением дара, от престола ложного агнца ищут утверждения, покупая себе гибель и защиту оттуду, и моля, да служители нечестия запишут их в число и в книгу смерти, и, принявше от них письменное свидетельство, бывают безопасни»; другие прямо «укрепляли свои сожития внешним обрядом, си есть, еретическим венчанием и благословением и с зависанием, сколь бы сие ни разумели душевредным. И сим образом женящийся и посягающий, с скорбью замечает автор «отсловия», всюду видами суть мнози в сие плачу достойное время». То же самое подтверждается и официальными известиями. Но донесению чиновников министерства внутренних дел, разосланных, в начале 50-х годов, в разные губернии для изучения местного раскола, в это время большинство поморцев венчалось в православных храмах, хотя подобное венчание считало только делом житейской необходимости и брак церковный признавало за гражданский акт, необходимый для законности прав детей¹⁷¹.

Впрочем, долг справедливости требует сказать, что, как ни велико было число поморцев, которые после Высочайших повелений 1850 года стали «давать своим сочетаниям вид брака» венчанием в православных и единоверческих церквах, или только покупкою у недостойных принтов фальшивых свидетельств о повенчании, но было между ними не мало и таких, кои, не смотря на опасность потерпеть за «самочинные женитвы» кару со стороны «сугубого начальства внешних», продолжали вступать в браки по своим обрядам. Так поступали большей частью поморцы, «удалившиеся, по словам автора «отсловия», в лесные улусы, или во многонародных градех пребывавшие», где надзор за раскольниками не мог быть особенно бдительный. А если мы обратим внимание на то обстоятельство, что, по сознанию самого правительства, распоряжения его по расколу, «по недостатку полицейских средств», большею частью не исполнялись даже в 1853 году¹⁷², то поймем, что могли быть и другие места, кроме «лесных улусов и многонародных городов», где поморцы по прежнему продолжали вступать в сводные браки, «избегая при этом казни и падения и самого осуждения»¹⁷³. И это было весьма естественно. Непризнание раскольнических детей, рожденных в сводных браках, законными было мерою тяжелою, строго говоря, только для тех поморцев, кои были богаты и не принадлежали к податному состоянию, так как, по Высочайшему повелению 8 декабря 1850 года, «дети беспоповцев, внесенные в ревизию на основании повеления 10 июля незаконнорожденными, облагались податьми на общем со всеми лицами податных состояний основании»¹⁷⁴. Для поморцев – купцов, и вообще для поморцев, по выражению одного синодского указа «зажиточных», это распоряжение было грозно, так как, на основании его, дети их, кроме платы податей, могли попасть в рекруты и даже, в случае уголовного преступления, подвергнуться телесному наказанию, а главное–могли не получить «недвижимых имений своих родителей»¹⁷⁵; но для массы сельских жителей, принадлежавших и без того к податному состоянию и несших на своих плечах все государственные повинности, такая мера не составляла тяжелой новости. Неудивительно поэтому, если тогда как «почтенные и знаменитые во градех» поморцы, для которых уже одно непризнание детей их законными казалось позором и бесчестием, венчались в православных и единоверческих церквах, – «люди сельские низкого состояния», которым от Высочайшего повеления 8 декабря 1850 года терять было нечего, продолжали вступать в свои бессвященнословные браки и после 1850 года, а некоторые доходили даже до такой смелости, что брали себе в сожительство – без браковенчания – девиц, рожденных и воспитанных в православии, или единоверии¹⁷⁶. Впрочем, подобные явления были исключением; большинство же поморцев и вообще беспоповцев, решавшихся в это время жениться на православных девицах, «бранились во внешних (т. е. в правовославных и единоверч.) церквах, – овии действительно, друзии же входом в церкви без действия, инии же словом, или письмом, кроме действия и входа, единым внешним гражданским поездом»¹⁷⁷.

Таким образом, строго говоря, суровое отношение светской власти к сводным бракам поморцев, начавшееся с 1850 года, принесло больше вреда, чем пользы. Заставить всех поморцев венчаться в православных, или единоверческих, церквах правительство, по собственному его признанию, не имело сил и средств, а между тем те из них, кои венчались, делали это не по искреннему убеждению, но из страха, поневоле, и таким образом благословение церкви часто раздавалось людям, которые не только не уважали его, а напротив положительно ни во что не ставили, и из которых многие, греша сами, соблазняли на грех и православные причты, за деньги соглашавшиеся вносить в число венчанных таких поморцев, кой только приезжали к церкви «единым гражданским поездом».

Что же делала в это время власть духовная «для искоренения между раскольниками беззаконных браков?» Независимо от постановлений св. синода, изложенных нами выше, которые направлены были против сводных браков между поморцами в губерниях Вятской, Пермской, Оренбургской и Тобольской, мы находим еще следующие распоряжения церковной власти касательно рассматриваемого нами предмета. Когда в 1833 году саратовский преосвящ. Иаков донес св. синоду, что он позволил некоторым священникам своей епархии – крестить у раскольников, «по призывам их», младенцев, совершать браки и проч., – «в надежде сим средством смягчить сердца закоренелых в расколе и обратить их в недра православной церкви», – св. синод, одобрив распоряжение преосвященного о крещении православными священниками раскольнических детей, касательно других таинств, «совершаемых над возрастными», дал знать преосв. Иакову, что он может допускать к ним раскольников не иначе, как «только по присоединении их к церкви установленным образом»¹⁷⁸. В 1836 году, по поводу заявления со стороны министерства внутренних дел, что «нередко раскольники, при венчании их православными священниками с лицами православного исповедания, обязываются только подписками не совращать жен своих в раскол и могущих быть от сих браков детей воспитывать в православной вере, но сами не присоединяются к оной», – св. синод указом от 7 августа подтвердил всему духовному ведомству, «дабы браки раскольников с православными лицами совершаемы были в православной церкви православными священниками не прежде, как по совершенном присоединении раскольнического лица к православию»¹⁷⁹. В 1837 году позволено было св. синодом псковскому преосвящ. Нафанаилу – присоединять к церкви и венчать с православными лицами совершеннолетних раскольнических дочерей, «хотя бы не было на то согласия родителей их»¹⁸⁰. В 1838 году св. синод разрешил подольскому преосвящ. Кириллу принять в монастырь «как для прохождения епитимии, так и для увещания обратиться к православию», – раскольника беспоповской секты, находившегося в блудном сожительстве с раскольницею той же секты и прижившего с нею детей: впрочем, это разрешение было дано св. синодом только потому, что об этом настойчиво хлопотал «светский суд», которому одному и подчинены были подобного рода дела¹⁸¹. Когда в 1839 году преосвящ. Архангельский Георгий донес св. синоду, что многие из православных его епархии, как светских, так и духовных, вступают в браки с раскольниками, и предлагал при этом некоторые особенные меры к ограничению подобных союзов, – св. синод, признав меры преосвященного неудобоисполнимыми, предписал ему наблюдать только, чтобы священники «в отношении к брачущимся с раскольниками лицам светского звания исполняли неупустительно те правила, какие предписаны были в циркулярном указе св. синода от 7 августа 1836 года». Что же касается до лиц духовного звания, породнившихся до того времени с раскольниками чрез брачные союзы, то, кроме строгого надзора за ними, предписано было преосвященному «войти об них в особливое секретное рассмотрение о том, принята ли сочетавшимися из раскола, вместе с браком, православная вера, и если нет, то не происходит ли от сего вреда св. церкви»¹⁸². В 1842 г., по Высочайшему повелению, распространено было св. синодом разрешение венчать раскольников в единоверческих церквах, без присоединения, на новочеркасскую епархию¹⁸³. Что же касается других епархий, то мы не знаем, было ли дано им то же право; судя же по тем данным, какие сообщали в своих донесениях министерству внутренних дел чиновники его, изучавшие раскол в разных губерниях в начале 50-х годов, можно думать, что для большинства епархий общим законом было – не венчать раскольников в единоверческих церквах без присоединения¹⁸⁴. В том же 1842 году, согласно Высочайшему повелению, предписано было св. синодом иркутскому преосвященному, чтобы он назначил благонадежных священников в приходы, где распространялись сводные браки между раскольниками, и принял всевозможные меры к прекращению сводных браков между единоверцами¹⁸⁵. В 1847 году св. синод дал знать преосвящ. рязанскому, что «духовенству не должно входить ни в какие розыски о законности жен и детей» раскольнических, «так как предмет сей принадлежит непосредственному ведению министра внутренних дел»¹⁸⁶. В 1849 году преосвящ. архангельский предлагал св. синоду очень энергические меры против «брачных сожительств» раскольнических, и особенно против тех раскольников, которые венчались в церкви, дав предварительно присягу пребывать в православии, а потом снова переходили в раскол. Но св. синод признал «неудобным» исполнить желание преосвященного и рекомендовал ему для руководства «существующие законы»¹⁸⁷. В 1852 году, когда министерство внутренних дел представило на рассмотрение в св. синод мнение черниговского секретного комитета о том, чтобы, «по местным обстоятельствам», раскольникам беспоповщинской секты, изъявившим желание принять единоверие, позволено было оставлять женщин, с которыми она находились в «противозаконных браках», и вступать в новые браки с другими лицами, «по правилам св. церкви», – св. синод не согласился с таким мнением комитета и отвечал министру внутренних дел чрез обер-прокурора графа Протасова, что «присоединение из раскола к единоверию не должно сопровождаться никакими условиями со стороны желающего вступить в оное и что духовное начальство в рассмотрение о расторжении раскольнических браков может входить не прежде, как по действительном присоединении желающих того лиц»¹⁸⁸; хотя раскольникам вятской губернии, присоединявшимся и имевшим намерение присоединиться к православию, еще в 1839 году позволено было св. синодом оставлять имевших с ними сожитие женщин, если они оставались в расколе, и вступать в новые браки с лицами православного исповедания¹⁸⁹, и это позволение подтверждено было св. синодом и в 1853 г.¹⁹⁰

Из всего сказанного можно видеть, что, кроме циркулярного указа от 7 августа 1836 года, разосланного по всему духовному ведомству, все остальные постановления св. синода касательно раскольничьих браков носят на себе характер частных распоряжений, имевших в виду то одну, то другую епархию; а после этого неудивительно, если в прошлое царствование духовенство разных губерний действовало по этому вопросу неодинаково, и раскольники тех епархий, где требовали от них пред венчанием в православных храмах предварительного присоединения к церкви, не соглашались на подобное условие, ссылаясь на другие епархии, в которых действовал другой закон, и по прежнему вступали в так называемые сводные браки¹⁹¹.

Из предыдущей статьи¹⁹² мы видели, что в прошлое царствование, под влиянием разных обстоятельств, учение о необходимости брака более и более усвоялось Поморской беспоповщиной и выражалось не только в форме бессвященнословных, или сводных брачных союзов, заключавшихся по благословению родителей и наставников, но и в виде правильных браков, освящавшихся молитвами православных и единоверческих пастырей, хотя, разумеется, оставалось еще не мало поморцев в разных местах России, которые безбрачие считали единственно правильною и законною формою жизни. Как же относилась в рассматриваемое нами время к вопросу о браке беспоповщина Федосеевская, и прежде всего федосеевщина Московская, которая, благодаря своему Преображенскому кладбищу, задавала тон всем иногородним последователям Ковылина?

Мы говорили¹⁹³, что еще в конце царствования Императора Александра 1-го власть обратила свое внимание на развращавшее народную нравственность учение Преображенского кладбища об обязательном для всех девстве и признала это учение вредным, а распространителей его подвергла суду и преследованию. Гнусин и Таровитый – главные руководители московских федосеевцев в то время и самые ревностные проповедники безнравственного учения были схвачены и заточены в Соловецкий монастырь, – за Преображенским кладбищем усилен был надзор и, наконец, Федосеевцы, как беспоповцы, отвергавшие брак, лишены были права на выборы в общественные должности¹⁹⁴. При таких обстоятельствах, казалось бы, федосеевцам московским можно было понять, что они в учении своем о всеобщем безбрачии идут ложною, и притом небезопасною, дорогою. К сожалению, лица, которым поручен был ближайший надзор за Преображенским кладбищем, были слишком податливы на деньги, а у богатых московских федосеевцев этого добра всегда было много. С другой стороны, хотя, по Высочайшему повелению, Гнусина и Таровитого должны были держать в Соловецком монастыре «под самым строгим караулом», тем не менее хитрые федосеевцы находили случаи не только пересылать «мученикам за веру» деньги, но и лично беседовать с ними¹⁹⁵. А следствием этого было то, что и после заключения Гнусина и Таровитого в Соловецком монастыре, влияние их на московских и даже иногородних федосеевцев не прекращалось, как не прекращалось среди федосеевцев и бракоборное учение их. Семен Кузьмин, один из главных наставников Преображенского кладбища, навестивший Гнусина и Таровитого в Соловецком заточении, привез от «семиименной особы» послание кладбищу, в котором «страждущий праведник», как величали Гнусина его ученики, убеждал своих бывших последователей не смущаться тем, что «антихрист правит царством», и твердо пребывать в «древнем благочестии», а сам Кузьмин, как наставник, получил от Гнусина наставление «отверзать вхождение и исхождение на ложе мужское женщинам и девкам» и «разрешать» своих духовных чад как можно более, чтобы они видели в наставнике «истинного молитвенника о грехах своих»¹⁹⁶, т. е. получил наставление отрицать брак и потворствовать разврату. И нет сомнения в том, что Кузьмин верно следовал кощунственному наставлению Соловецкого узника, – тем более, что обстоятельства как нельзя более благоприятствовали этому. Возвратившись в Москву, Кузьмин нашел, что некоторые из последователей Преображенского кладбища, вероятно, по внушению поморцев, вступили, в его отсутствие, в браки и – даже с женщинами православного исповедания, вследствие чего нередко и сами обращались в православие¹⁹⁷; между тем наставники, вместо того, чтобы отлучать подобных нарушителей федосеевского устава от общества, довольствовались наложением на них епитимий по 80 и по 100 поклонов в день, при чем называли их «староженами» и даже допускали в молельни, наравне «с истинными христианами». Такое, по выражению Фанатика, «запустение на месте святе» должно было вызвать со стороны Кузьмина, – усердного почитателя Гнусина, – самое рьяное противодействие появившемуся злу – горячею проповедью в пользу девства, с разрешением «любиться», как кому вздумается, только без брака. А когда, в первые годы царствования Императора Николая Павловича, последовали распоряжения о том, чтобы не преследовать раскольников за их внецерковные браки, вследствие чего пропаганда поморцев в пользу брачной жизни усилилась, Кузьмину и подобным ему фанатикам предстояла необходимость отстаивать бракоборство всеми правдами и неправдами; в противном случае Преображенскому кладбищу грозила опасность лишиться многих из своих последователей. К счастью проповедников бракоборства, в 1831 году является в Москве холера со всеми ужасами неразгаданной и смертельной болезни. «Вот седьмой фиал гнева Божия изливается на Россию за ее отпадение от христианской веры», – завопили Кузьмин и его помощники; но так как умирали не одни православные, а и федосеевцы, то проповедники прибавляли: «христиане забыли свои обеты и, последуя антихристу, стали вступать в беззаконные брачные сплетения и даже внешним обрядом, си–есть, еретическим венчанием; вот праведная десница Всевышнего и карает отступников». Болезнь была так страшна, опасность смерти так близка, а вопли вожаков федосеевских так сильны, что многим не оставалось ничего более, как последовать им. И вот не только федосеевцы, так или иначе вступившие в брак, но и многие из православных, обольщенных наставниками Преображенского кладбища, расторгали свои семейные союзы, как грешные, или по крайней мере – неблаговременные, и бежали в приюты кладбища, ища в них спасения душевного и, если можно, телесного, и давая обеты ко всегдашнему безбрачию. Миновала гроза, успокоились оставшиеся в живых жители древней столицы, но не почили от трудов своих вожаки московского федосеевского общества. Когда некоторые из последователей Преображенского кладбища стали снова склонять слух свой к проповеди поморцев о необходимости брачной жизни, – они завопияли: «не обращайтесь вспять, ратоборствуйте против искушений, – иначе кара Божия снова постигнет не хранящих уставов, которые заповедали нам отцы наши». А когда правительство, снисходительно отнесшееся к бессвященнословным бракам поморцев в начале прошлого царствования, стало с течением времени преследовать эти браки, как «поселяющие разврат и беззаконную жизнь», – федосеевские наставники нашли в этом обстоятельстве новый предлог к требованию от своих учеников жизни безбрачной. «Правильного брака, стали говорить они, теперь быть де может, потому что нет ныне не только православного священника, но и учителя истинного и нелестного: а составлять брак общим изволением брачущихся и благословением родителей, по образу новопротестантских сект (т. е. поморцев), противно писанию, не твердо и зело опасно, понеже сугубое начальство препятствует сим самочинным женитвам бывати». Заключение понятно. А чтобы сильнее подействовать на массу, вожаки федосеевские, не ограничиваясь устными наставлениями стали писать и распространять между своими последователями сочинения, в которых развивали и доказывали те же мысли. Одно из сочинений с таким содержанием мы уже указали в предыдущей статье: это – «отсловие к новоженам». Здесь мы считаем не лишним познакомить читателей с содержанием этого федосеевского произведения, из которого они увидят, что преследование правительством бессвященнословных браков поморских, бывшее причиной того, что большая часть поморцев вынуждена была венчаться в православных и единоверческих церквах, дало федосеевским наставникам основание указывать на это обстоятельство, как на сильное побуждение к безбрачию.

Сказав в начале, что браки поморцев, заключавшиеся по благословению родителей, на основании «чистосердечного обещания» брачущихся «между собою пред Богом и святым евангелием», составляются «несообразно законному основанию и ближайшее подобие имеют к тем, кои суждением святые церкви за беззаконные и за несущие вменяются», что такие сопряжения «основаны и оправдываются в сие последнее и многобедственное время от мужей злоумных, посредством растленного толкования словес святого писания, не без оскорбления всего древлецерковного узаконения», в следствие чего «женящийся» таким образом «правильно нарицаются новоженами», потому что «новозаконием составляются», сочинитель замечал далее, что сводные браки поморцев «и существовати в своей силе и законном образе не могут, яко законно неутвержденные, особно, егда по обстоянию сего времени и внешних сугубое начальство препятствует сим самочинным женитвам бывати. И какой опасности и сколь великим неудобствам и бедам подвержены» вступающие в подобные браки; «понеже всеми, как церковными, так и градскими учреждениями запрещаются потаенные браки и осуждаются казнью, да и самое существо брачной вещи к своему составлению и продолжению сожития требует публичного – и в мире, а не в вертепах и пропастях земных ... Живущим же в мире сколь неудобно есть утаити брачное сопряжение надолзе, – особливо, егда рождьшиеся дети возопиют, никого же бояся, и егда сии несчастные, яко зазорные, вменятся в мире, и лишены будут законного имени, права и родительского наследства... И что тогда сотворят женящиеся между собою благословением своих родителей, егда сущее начальство поищет о сем ответа: но все, елико ни возглаголют, утвердит своей законности отнюд не возмогут, понеже и в святых древлецерковных законах, и у внешних в новоцерковных и гражданских учреждениях, сего образа» брачных сопряжений «не обретается». И остается новоженам, в случае расследований и преследований, – либо «искать своей женитьбе нового подтверждения, за небытием благочестивого, самым церемониальным запечатлением нечестивых и принести жертву в веельфегоре образованную (т. е. венчаться в церкви православной), либо принять начертание скверного богоборца вместо креста Спасова на челе, либо имя оного зверя, ему же число 666 (т. е. принять православие)»; в противном же случае «страдание предлежит и бедственное объятие; и сие, замечал автор «отсловия», на самом опыте довольно известно». Если же и удается некоторым из вступивших в бессвященнословные браки избежать суда и преследования, «особливо удалившимся в лесные улусы, или во многонародных градех пребывающим», это еще не доказательство правильности и законности новоженческих союзов, так как «не токмо бесчинносоставные, или возбраненные, по правилом брацы, но и самые блудные и прелюбодейные сожития могут обрестися в мире, кои не абие суд и наказание, или следующее по закону исправление, приемлют, но по времени и по случаю: но не убо законными кто почтет до сего оные, или оправдает, за еже находятся не расторжены».

Доказывая далее незаконность формы брачных сопряжений новоженческих – «за небытием священных лиц точию благословением родителей» – и сказав, что «во всех узаконениях, в соборных и отеческих правилах и в чиновниках церковных, и в градских законах везде священническому лицу благословляти и молитвою утверждати честные браки указано, родителей же благословения к брачному составлению нигде в законных правилах не упомянуто», а требуется только «соизволение» их на брак, автор «отсловия» продолжал: «самовластии же, си-есть, совершенный имеющий возраст, – и не хотящу отцу их, женятся и посягают законно, по силе градского закона; кто же будет сих благословляти?» Притом же «не у всех чад родители случаются здравствовати до совершенного их возраста, но мнози лишаются сего средства, и смертью временною оных и вечною, си-есть, неверием, или зловерием до конца одержимых»; какое же «от сих последних родителей может истечь духовное благословение?» Что же касается другой формы брачных новоженческих сопряжений, по которой, независимо от родительского благословения, «сопрягавшаяся чета клялась еще пред всемогущим Богом и целым светом во всю жизнь ложе свое хранить беспорочно и свято», – то автор «отсловия», назвав эту форму «странною», замечал: «зде указать прилично следующее: всем известно, что мало таких новозаконных браков, кои бы и сицевым образом совокуплялися, но и того меньше видится, чтобы сицевые сопряжения до конца устояли в своем образе. На самом опыте видно, что большая часть, согласясь между собою, кроме воли родительской и совещания, аще неции и под властью тех, творят свою женитву блудосоставным образом, или тайно похищают себе девиц, уводя из домов родителей с великим сих оскорблением, а для избежания законной казни, и дабы дать вид брака своему сочетанию, прибегают к веельфегору и, с покорным прошением жертвуя и кадя, с приношением дара, от престола ложного агнца ищут утверждения, покупая себе погибель и защиту оттуду и моля, да служители нечестия запишут их в число и в книгу смерти, и, принявше от сих письменное свидетельство, бывают безопасны.» Другие, по словам бракоборца, «чувствуя несовершенство» бессвященнословных браков «и не взирая на велеумное своих родителей и законников мудрование, признают за необходимую нужду укрепляти свои сожития внешним обрядом, си есть, еретическим венчанием и благословением, сколь бы сие ни разумели быть душевредным». Сказанного, по мнению автора «отсловия», «довольно к ясному понятию о новоженящихся различным образом и о силе родительского в браце благословения и о самой их новой форме и проч., сколь все то недействительно и незаконно и по основанию недостоверно и в существовании неблагонадежно, паче же и бедоносно сицевое новоженство: и самая редкость женящихся сею формою есть тому доказательством».

Нельзя не сознаться, что прием, к которому прибегли федосеевские вожаки, для убеждения своих учеников в необходимости безбрачия, был довольно искусный. При глубоком отвращении к церкви православной, истому последователю Преображенского кладбища оставалось одно средство обзавестись семьей, это – вступить в брак бессвященнословный, или сводный, по примеру поморцев; но такой брак, замечали ему ревнители безбрачия, незаконен не только «по суждению святил церкви», но и по суду «градского закона», преследующего такие сожития. Что же остается после этого делать, спрашивали своих наставников молодые федоееевцы и федосеевки, ощущавшие в своих жилах кровь, и притом горячую? «Не жену, а стряпуху держи, и, часто перемениваючи, отклони зазор; детей не роди, а если и родишь, тайно воспитай и племянничком называй; а когда покинешь жену с детьми, тогда только будешь чистый ряб»¹⁹⁸ – был ответ федосеевцам–мужчинам. «Девство каждый сохраняй, тайну брака не познай, – сколько хочешь – народи, только за муж – не ходи, –нас отцы за грех простят, в райско место поместят»¹⁹⁹, – так успокаивали старые развратники молодых федосеевок – девиц и женщин. Эти ответы были даны не Гнусиным и Таровитым, но они до йоты согласовались с учением о браке и семье указанных изуверов. А после этого нет ничего удивительного в том, что и в рассматриваемое нами время семейная жизнь большинства московских федосеевцев представляла те же дикие явления самого грубого разврата, какие совершались в жизни последователей Преображенского кладбища – в то время, когда ими непосредственно руководил «гражданин всей России» Гнусин с своим «лукавым и непотребным товарищем – Ванькою Федотовым» Таровитым. По свидетельству Андреяна Сергеева, зорко следившего за жизнью своих противников и хорошо знавшего все закулисные тайны их, – московские федосеевцы в рассматриваемое нами время составляли «седмиглавое общество» и делились на следующие группы: на девственников, староженов, половинки, новоженов, девкоженов, тайноженов и многоженов. Под девственниками Сергеев разумел тех из федосеевцев, которые отрицали брак и признавали законным одно девство, но в случае «бессилия к чистоте» предавались «любострастию», в надежде на покаяние и разрешение от отцов духовных. Старожены – это лица, вступившие в брак до перехода в федосеевский раскол; один из них, давши обет целомудрия, вели себя воздержно и не смешивались с своими женами, хотя и жили с ними в одних домах «по гражданству», т. е. чтобы скрыть от общества свой переход в бракоборный раскол; другие, несмотря на данный, при вступлении в секту, обет чистоты, продолжали жить с своими женами на правах мужей, но за чадородие подвергались разного рода епитимиям, а за четвертое рождение и со всем отлучались от общества. Половинками назывались такие брачные союзы, в которых одно лицо (и по преимуществу – женское) принадлежало к федосеевщине, а другое (муж) – к православию; по правилам федосеевским, такие браки, заключавшиеся большею частью в церкви православной, «отречены и уничтожены» и «суть, по словам автора «отсловия к новоженам», «знамения второго Христова пришествия», или такие беззаконные браки, какими были браки сынов Божиих с дщерями человеческими, за которые Господь истребил род человеческий потопом²⁰⁰. Если же лице православное переходило потом в раскол, его после перекрещивания разводили с лицом, принадлежащим к федосеевщине, и если напр. это был муж, он считался, как старожен, законным, а жена его, как новоженка, признавалась блудницей; рождать детей такому старожену от жены – новоженки запрещалось, а «за изменение девственной обязанности» он подлежал тем же наказаниям, каким подвергались за чадородие и все вообще старожены. Новоженами считались те из федосеевцев, кои открыто жили с одною какою-либо женщиною на правах мужей, по взаимному согласию между собою, без всяких впрочем формальных обязательств; по вере федосеевцев, такие союзы – явный блуд, мужчина – любовник, а женщина – любодейка; «по гражданству», т. е. во мнении людей сторонних, они были муж и жена и дети их считались законными; по правилам федосеевским, такие лица находились в постоянном отлучении от общества, и только пред смертью «сочетавались с церковью с покаянием блудническим»; от этого федосеевцы–новожены, отвергнутые своим обществом, делались иногда совершенно равнодушными ко всему религиозному и впадали в безверие; нередко предавались нетрезвой и развратной жизни, считая жен своих наложницами, от чего союз семейный часто расторгался, особенно если не было детей, а «духовные отцы» одобряли подобный развод²⁰¹. Девкожены – это молодые, холостые федосеевцы, жившие в тайной связи с девицами, с которыми вступали в сожительство «по взаимному началу пред Богом – жить супружески, а в публике и в обществе считаться безбрачными и детей подкидывать». Эти лица, как безбрачные, не отлучались от общества федосеевского и только пред смертью каялись пред наставниками в своем сожительстве, как блуде. Были, впрочем, между девкоженами и такие, которые «имели сожительство семейственное, в гражданстве же по пачпортам и билетам» значились «девица» и «холостой», дети считались – «зазорными» или незаконнорожденными, и находились «при матери», а отец их трактовался человеком «без жены и без детей»; в народе они слыли за мужа и жену, а в обществе федосеевском признавались явными блудниками и до смерти находились в отлучении. Тайножены – это те из федосеевцев, кои «для общей плотской жизни втайне» сходились «вдовцы с девицами, холостые со вдовицами – по домашнему началу пред святыми иконами», давая обещание друг другу «почитать себя якобы в союзе супружеском, уверяя друг друга: я твой, а ты моя, и она взаимно: я твоя, а ты мой, и хранить сие втайне, никому о сем не объявляя; в публике показываться безбрачными, жить в раздельности, посещать друг друга как можно сокровеннее, под видом дружества, или знакомства, а детей подкидывать». Эти лица не только не отлучались от общества федосеевского, но даже «одобрялись, на исповеди духовниками» за то, что «в супружестве законном не числились». Наконец, были в рассматриваемое нами время между московскими федосеевцами и такие мужчины и женщины, которые, не желая стеснять себя «обязательным союзом», ставили себе правилом: «каждый для всякой и каждая для всякого, кому, когда и где прилучится желание свое исполнить»; этих-то беспардонных развратников и развратниц и называл Сергеев «многоженами», или «проклятыми магометанами»; одни из них подкидывали своих детей, другие оставляли их при матерях – «девицах и вдовицах», в качестве незаконнорожденных, а «нецыи имели и детогубление отравою». Те из многоженов, кои умели вести дела свои осторожно, находились «в соединенности церковной, яко целомудренные и чистого жития»; а неумелые и явные развратники «точию в подозрении» были и хотя «подлежали» некоторым «взысканиям церковным», но «в числе ревностных и твердых христиан являлись»²⁰². Таким образом, и в рассматриваемое нами время, как и при Гнусине, начала, которыми руководилось и жило большинство московских федосеевцев, были следующие: девство на словах и полный разврат на деле, безбрачие в теории и самое разнообразное наложничество на практике. Это – худо, во в скором времени открылись в московской федосеевщине явления еще более возмутительные.

Мы видели, что в числе разных форм, в которых проявлялось федосеевское безбрачие, было, между прочим, новоженство. Хотя новоженство федосеевское было не больше, как открытое наложничество, тем не менее наставники Преображенского кладбища смотрели на него очень неблагосклонно. Новожен, избиравший себе для сожительства одну, любимую им, женщину и открыто признававший ее, по крайней мере «по гражданству», своею женою, а детей, прижитых с нею, оставлявший при себе, как своих, очевидно, уже de facto отделялся от федосеевской общины, так как отвергал девство, как обязательный для всех закон, и склонялся па сторону жизни семейной; а это было уже значительным шагом в пользу признания необходимости брака. И вот, видя, что новоженство более и более распространяется между последователями Преображенского кладбища, и опасаясь, чтобы оно не повело «малодушных» к дальнейшим уступкам в пользу жизни брачной, некоторые из «лютых» московских бракоборцев, желая внушить своим ученикам омерзение к браку, семье и детям, стали проповедывать,

«Что к зачатью человека, ныне в жизни душу века,

Бог Творец не посылает, сам диавол помещает,

Сатана зиждет людей, множество числом семей».

Прочитав эти вирши, разоблачающие изуверный взгляд федосеевцев на семью со всеми ее последствиями, мы думали сначала, что Андреян Сергеев, которому принадлежат означенные стихи, в жару споров с бракоборцами, увлекся, впал в преувеличение, а за тем для красного словца, или вернее, для рифмы, позволил себе клевету на своих противников, и никак не хотели допустить, чтобы федосеевские вожаки, как ни дико их учение о браке, могли так изуверно толковать о современном происхождении на свет Божий грешного человечества в лице ни в чем невиноватых детей. К сожалению, несомненные данные убедили нас, что Сергеев, изображая в своей «девственнице–федосеевке» воззрения на брак, нравы и обычаи бракоборцев московских, не сочинял, а писал с натуры, и что действительно некоторые из наставников Преображенского кладбища в 40 годах настоящего столетия стали учить, будто ныне – в царство антихриста – умножение рода человеческого зависит от сатаны, и что каждый, вновь рождающийся, младенец является на свет Божий с душой, данною ему диаволом. Около 50 годов найдена была на Преображенском кладбище тетрадь, содержавшая в себе, так сказать, исповедание веры последователей Ковылина. В этой тетради, имевшей заглавие: «отеческие завещания из книги пандекта, сочинения блаженного, почившего отца Сергия Семеновича», находились, между прочим, следующие пункты: «от лета по Рождестве Христове 1667 установленная Богом царская власть и начальствующая, за искажением образа Божия богомерзким брадобритием, упразднися и настало царствование антихриста (пун. 1–й); брак отъяся и запретися (пун. 3); к зачатию младенца душа от диавола (пун. 9-й); христиане брачащиеся суть змеино гнездище, сатанино и бесов его прескверное дворище (пун. 10-й); в браках христианских (т. е. федосеевских сожитиях) родства телесного не признавать (пун. 11-й); о умножении рода человеческого промышляет сатана» (пун. 12–й)²⁰³. Мы не знаем, кто был этот Сергей Семенович, оставивший Преображенскому кладбищу такое страшное наследство²⁰⁴, но то несомненно, что в 40-х годах преемники Ковылина в своем учении о браках руководились пунктами «отеческих завещаний», так как найденная тетрадь была подписана старшим попечителем Преображенского кладбища и тем как бы пригнана за руководительное начало для его последователей. К каким последствиям должно было привести московскую федосеевщину учение, основанное на указанных пунктах, понять не трудно. Если зачавшемуся во чреве молодой федосеевки ребенку посылает душу диавол, а не Бог, то что же препятствует стыдливой деветвеннице лишить его жизни, если не до рождения, так по крайней мере – по рождении? Вот и объяснение, почему, при обследовании Преображенского кладбища агентами правительства, в Хапиловском пруду выловлено было неводами огромное количество – не рыб больших, а утопленных федосеевских младенцев²⁰⁵. Если далее в браке, как бы он ни был заключен, нет, по мнению изуверов, телесного родства, то что мешает пожилому федосеевцу утолить похоть свою с красивой, молодой девицей, родившейся от женщины, бывшей когда-то его стряпухой (кухаркой) и вместе подругой («сударкой»)? Вот вам и готова так называемая «отсовщина», по правилам которой, трудящемуся подобает прежде вкусить от плода своего²⁰⁶.

Но говорят: «нет худа без добра». Так случилось и в настоящий раз. Указанные нами пункты «отеческих завещаний», которыми наставника Преображенского кладбища хотели остановить развитие в московской федосеевщине семейной жизни, хотя бы в виде новоженства, были до того противоестественны и дики, до того противоречили здравому смыслу и физической природе, что на многих они произвели действие, совершенно противоположное тому, какого ожидали от них «лютые бракоборцы». Масса, люди невежественные и грубые до животности, мастеровые и рабочие, трудившиеся из-за куска хлеба на фабриках богатых московских федосеевцев, – «призренцы» богаделенные, жившие подаянием кладбища, шли, как стадо скота, по пути, который указывали им их «кормилицы». Жена и дети были в тягость этим бездомным голышам, и они с восторгом слушали проповедь какого-либо наставника–калеки о том, что ныне «брак отъяся и запретися», что «к зачатию младенца душа дается от диавола» и что, в случае «бессилия к чистоте», можно дозволить себе «падение», и даже хоть с сестрой, если нет средств для приобретения ласк сторонней женщины; «понеже в нынешних браках родства телесного нет», и притом «за грех отцы простят» и даже «в райско место поместят». Не то могли и должны были чувствовать, слыша подобную проповедь, лица более или менее развитые, еще не убившие окончательно развратом своей совести и своего человеческого достоинства, – люди состоятельные, которым только и недоставало в жизни семейных радостей и которые занимали в обществе видное положение, – особенно новожены федосеевские, имевшие уже детей, которых так позорили «отеческие завещания», – по преимуществу же – женщины–федосеевки, которые, если не умом, так, по крайней мере, своим женским инстинктом, понимали всю гнусность и жестокость роли, какую пришлось бы им занять, в случае «бременошения».Все эти лица ясно увидели теперь, что бездна, в которую хотят ввергнуть их разные Семены Кузьмины, Сергеи Семеновы, Макары Стукачевы и подобные им, может привести только к бездне преисподней. И стали эти люди, оскорбленные своими вожаками в самых заветных и дорогих для них чувствах, колебаться в своей преданности Преображенскому кладбищу, которое так дерзко и безжалостно хоронило семью и ее радости, – и начали искать они выхода на свет Божий из-за мрачных каменных стен, в которых Ковылин и его преемники хотели создать особое темное царство – с особыми безнравственнейшими нравами. Не легка была эта борьба света со тьмой, добрых и законных человеческих стремлений разумнейших московских федосеевцев с «злыми и лютыми» правилами, которые старались навязать им их темные вожди. Но на помощь добру явились благоприятные обстоятельства – внешние, и оно мало по малу восторжествовало над злом.

Мы уже говорили, что еще в 1820 году Преображенское кладбище обратило на себя внимание правительства – своими вредными правилами и, между прочим, тем, что проповедовало «неповиновение к властям и закону и развращение браков». Тогда же Высочайше повелено было Гнусина, рассеивавшего вредное учение, отыскать и предать суду. С тех пор правительство стало постоянно следить за этим «гнездом раскола и убежищем беглых и опасных людей» и употреблять все средства к ограничению зла, какое таилось в нем. В 1823 году последовало Высочайшее повеление со следующими предписаниями: а) метрических книг по Преображенскому богадельному дому не заводить, дабы сие не принято было за утверждение раскольнического общества, а завести под ведомством полиции списки всех живущих в доме, в которые вступающих в оный вновь вносить немедленно и в которых отмечать выбывавших; полиции же сии списки поверять и наблюдать неослабно, дабы не записанные в списки, также не имеющие о себе законных видов, отнюдь в сем доме не проживали, а если таковые окажутся, то непременно подвергать их суждению по законам; б) вступление кого-либо вновь в федосеевскую секту ни в каком случае, на основании законов, копии строго воспрещается кого-либо из православия обращать в раскол, дозволенным не почитать, а потому если откроются таковые соблазнители, то оных без всякого послабления продавать суду; в) поскольку существование Преображенского дома допущено правительством в качестве богадельни, но учредители вместо полезного и богоугодного заведения сделали его гнездом раскола и убежищем беглых н опасных людей, то впредь местному начальству с точностью держаться первоначального устроения сего дома и поступать с ним, как с богадельнею, и не допускать, чтобы он присвоил себе какие-либо права, как заведение раскольнической секты; г) посему приема подкидышей обоего пола не возбранять, но воспитывать их в доме только до четырнадцатилетнего возраста, а затем попечитель дома обязан отпускать, или пристроить их вне оного; д) престарелых принимать также не возбранять, но притом возраст престарелости считать не менее пятидесяти лет; е) больных принимать до излечения, полиции же наблюдать, чтобы под названием больных не проживали в доме здоровые для других видов; ж) моленных и келий в Преображенском доме не умножать и з) попечителя дома правительству иметь в виду одного, который бы ответствовал военному генерал-губернатору и полиции за то, что в доме ничего нет противного общественному порядку и настоящим положениям²⁰⁷.

Уже одни эти правила довольно ограничивали свободу Преображенского кладбища, запрещая ему совращать православных в раскол и позволяя держать в приютах только малолетних детей и престарелых.

В царствовании императора Николая Павловича, указанные правила были усилены новыми распоряжениями, более и более стеснявшими гнездо федосеевского московского раскола в его противозаконных действиях. Так 26 мая 1834 года последовало Высочайшее повеление – оставить на Преображенском кладбище из наличных подкидышей только тех, коим было в то время менее трех лет; тех, кои имели от трех до двенадцати лет, приказано было отдать в воспитательный дом, – всех в возрасте свыше 12 лет мужеского пола определить в военный кантонисты, а женского пола взрослых – постараться по возможности пристроить; прочих же, равно как и тех, коим нельзя будет доставить приличного жития, обратить в воспитательный же дом; начальству воспитательного дома поставить в обязанность размещать означенных подкидышей так, чтобы они росли и воспитывались под надзором учрежденного начальства, а не отдавать их в сторонние руки; при чем попечителю кладбища было объявлено в объяснение указанных распоряжений, что так как он, согласно указу 1823 года 24 марта, подкидышей свыше 14 лет не пристроил, то правительство приняло само на себя обязанность пещись об участи сих сирот²⁰⁸.

Того же 1834 года 24 декабря указанные распоряжения о подкидышах Преображенского кладбища были несколько изменены и усилены, и именно, повелено было: всех подкидышей мужеского пола, находившихся на кладбище, считать военными кантонистами, с исключением их из ревизского счета по мещанскому сословию; подкидышей менее трех лет оставить на кладбище, а по достижении трехлетнего возраста отправить их в воспитательный дом; имевших от трех до пятнадцати лет отдать в воспитательный же дом, а по достижении ими шестнадцатилетнего возраста, отсылать их в военное ведомство, для помещения в учебные карабинерные полки, куда приказано было передать и всех, находившихся на лице на кладбище, подкидышей, коим было 16 и более лет; на будущее время всех подкидышей, кои будут принимаемы на кладбище, велено было считать военными кантонистами и поступать с ними согласно с изложенными правилами; относительно подкидышей женского пола приказано было руководствоваться Высочайшим повелением 26 мая²⁰⁹.

Хотя все изложенные распоряжения власти касательно детей федосеевских, живших на Преображенском кладбище, имели в виду главным образом внешнее благоустройство кладбища, как богаделенного дома, тем не менее они не могли не влиять и на самую доктрину московских последователей Ковылина. До тех пор, пока дети, прижитые блудом, могли свободно проживать в приютах кладбища, в качестве его воспитанников, или подкидышей, московские федосеевцы и федосеевки, согласно с наставлениями своих наставников, могли, не задумываясь много, оставаться безбрачными и развратничать – в надежде, что беззаконные плоды их мнимого девства найдут себе приют и кроме Хапиловского пруда. Но когда, по силе указанных Высочайших повелений, питомцам Преображенского кладбища оставалось на выбор одно из двух: или «поступать на службу антихристу», как думали фанатики о военной службе, или, для избежания этой страшной участи, – воспитываться на собственные средства матерей, так как московские, равно и другие, федосеевцы не любили слишком заботиться о своих «посестриях» и рождавшихся от них «кобеличищах и таймичищах», – многие из мнимых девственниц должны были серьезно призадуматься над своим положением. «Вот, думала краснощекая федосеевская девка, сидевшая за ткацким станком на фабрике какого-либо Гучкова и подобных ему «кормильцев», – теперь молода да легка, так все «поди сюда», а затяжелела, так и милу дружку надоела... Мужик, что ему? мужик–баловник, козел–мужик, похотник. Одна плоха, другую найдет: нашей сестры-то везде довольно; редкий, редкий такой найдется, что своим детям родительницу почтит, как следует; а ты вот роди дитя, да и корми его на свои гроши, коли не хочешь в Хапиловку; нет, наша жисть, бабья беда, в нашем звании»²¹⁰. И начинали соображать подобные неугомонные головы, как бы лучше устроить им «судьбу свою», и приходили они к одному заключению – тому, что «в браке не в пример счастливее женщина», чем «в полюбовной связи». Правда, и замужние женщины льют иногда горячие слезы; но все же к этим слезам о неудавшемся счастье не прибавляется, по крайней мере, мучительная забота о теплом угле и куске хлеба, а главное об участи детей, которые для порядочной матери заменяют многое. И вот до тех пор, пока попечители кладбища, при помощи подкупленных агентов власти, находили возможным уклоняться от исполнения приведенных выше указов, скрывая на время обысков по деревням и селам воспитывавшихся в его приютах подкидышей, или даже возвращал их вновь на кладбище из самого воспитательного дома²¹¹, отцы и матери этих мнимых сирот еще не решались предпринимать что-либо решительное в пользу свою и своих детей и по-прежнему оставались верными кладбищенскому уставу о безбрачии. Разве только иногда толпы мастеровых и рабочих, узнав, что прижитых ими с кладбищенскими и другими девками детей хотят отобрать «в казну», собирались на дворе кладбища и шумели, крича: «вот немилосердый царь грабит детей у матерей», о чем, впрочем, московский обер-полицеймейстер не считал нужным доводить до сведения высшего правительства, даже когда его спрашивали об этом.

Такой порядок вещей продолжался, однако же, не долго. После ревизии Преображенского кладбища графом Строгоновым, который отыскал в нем, в числе прочих бумаг, и указанные выше «отеческие завещания» и довел об них до сведения покойного Государя Императора Николая Павловича, последовали новые Высочайшие повеления, более и более стеснявшие разгульную жизнь последователей Ковылина. Так 8 декабря 1846 года было Высочайше утверждено мнение Московского Секретного Совещательного Комитета, по которому дети «раскольников Преображенского кладбища, кои брак вовсе отвергают и имеют детей только прижитых вне брака», признавались незаконнорожденными; а «матери их, по случаю отвержения ими брака», не имели права считаться «женами раскольников Преображенской секты»²¹². 18 апреля 1847 года, вследствие «противозаконных действий раскольников московского Преображенского кладбища», последовало Высочайшее повеление о подчинении «Преображенского богаделенного дома ведению попечительного Совета заведений общественного призрения в Москве», при чем попечителем его был назначен граф Строгонов, которому поручено было «немедля принять тот дом в свое заведывание и устроить в нем порядок управления, соблюдаемый в других подобных богоугодных заведениях, приведя в известность все имущество, доходы и вообще способы (?) сего заведения»; в то же время дозволено было, по усмотрению попечительного совета, принимать в Преображенский богаделенный дом единоверцев и православных «с допущением и священников для напутствования и утешения страждущих»; это последнее распоряжение было сделано для того, чтобы впоследствии иметь предлог «к обращению одной из часовен Преображенского кладбища в единоверческую церковь»²¹³. В 1860 году, независимо от общего распоряжения о том, чтобы детей всех вообще беспоповцев, а следовательно и федосеевцев, показывать по ревизии в семействах раскольников незаконнорожденными, а матерей их женами раскольников не записывать, но вносить в списки тех семейств, к которым они принадлежали по рождению, – Высочайше повелено было графу Закревскому: крестильный дом, находившийся на Преображенском кладбище, запечатать, уничтожив в нем крещальню, – не дозволять в зданиях кладбища не только новых построек, но даже никаких починок, и строго наблюдать, чтобы на будущее время не было допускаемо на кладбище доказательства раскола и мнимого незаконного монашества»²¹⁴, которое, как известно, всего более выражалось в безбрачии преображенцев. В 1853 году последовали новые Высочайшие повеления относительно Преображенского кладбища. Согласно с этими повелениям, прием на Преображенское кладбище раскольников, достигших 60 лет, не воспрещался впредь до усмотрения, но с условием, чтобы попечитель кладбища о каждом принимаемом сносился предварительно с московским (или другим, смотря по месту прежнего жительства принимаемого) епархиальным начальством для удостоверения, не принадлежит ли он по своему рождению к православию, или единоверию: при чем приказано было привести «в точную известность» всех, лгавших в богадельне и на Преображенском кладбище, раскольников, с показанием против каждого: лет, пола, звания, места рождения, времени поступления в богаделенный дом, или на жительство в зданиях кладбища; лицам, которым поручено было составить эти списки, объявлено было, что «за пропуски и упущения они подвергнутся строжайшей ответственности»; списки эти велено было поверять и дополнять и каждые полгода представлять в двух экземплярах московскому военному генерал-губернатору – один для него, другой для сообщения министру внутренних дел; в тоже время командированным в распоряжение графа Закревского чиновником министерства внутренних дел сделано было описание и поверка по планам принадлежавших Преображенскому кладбищу зданий ²¹⁵. Наконец, когда и после всего этого противозаконные действия раскольников Преображенского кладбища не прекращались, Государь Император 21 декабря 1853 года Высочайше повелеть соизволил: 1) «Преображенский богаделенный дом подчинить ведению Совета Императорского Человеколюбивого Общества и ограничить значением благотворительного и притом временного учреждения, до смерти, выбытия или перемещения, призреваемых в нем, в правительственные богоугодные заведения; 2) призреваемых, живущих в отдельных деревянных домах, называемых кельями, внутри кладбищенских оград, перевести в здание богаделенного дома, а самые кельи снести; 3) по мере уменьшения числа призреваемых, сосредоточивать их по удобству и постепенно, с тем, чтобы, по очищении корпусов, закрыть их, или дать им другое назначение; 4) призреваемым довольствоваться моленными, находящимися в домах, в коих они жительствуют; 5) запретить содержать наемных псаломщиков и псаломщиц, дозволяя впрочем церковное пение приходящим; малолетних клирошан – до 16 летнего возраста – возвратить в семейства, а буде таковых нет, то принять меры к призрению их; взрослых из числа иногородних возвратить на родину, а московским уроженцам воспретить жительство в слободке близ кладбища; 6) принадлежащим к беспоповщинской секте дозволить приходить на молитву, для погребения и для панихид в упомянутые выше моленные, но как для посещения моленных посторонними, так и для отлучек призреваемых назначить часы с строгим наблюдением, чтобы в другие часы никого из посторонних там не было, а призреваемые находились бы на лице; 7) на содержание призреваемым назначить: а) проценты с капитала, принадлежащего кладбищу; б) добровольные пожертвования за погребение, за панихиды и т. п. – с тем, чтобы подаяния ограничивались произволом каждого, но отнюдь не производились бы от какого-либо общества, или товарищества: при недостатке средств, размещать призреваемых в заведения, зависящие от Совета Императорского человеколюбивого общества, или в другие, по сношению с министром внутренних дел; продажу и всякую раздачу на кладбище икон, книг, свечей и т. д. воспретить; в) заведывание домом и всеми приходами и расходами поручить эконому и другим управителям – с строгим наблюдением, чтобы не было безгласных ни расходов, ни приходов; выбор их из числа призреваемых поручить смотрителю, с утверждения Совета Императорского человеколюбивого общества; 8) определение смотрителя и преподание ему инструкции предоставить министру внутренних дел; смотритель постоянно должен жить в каком-либо помещении богаделенного дома и получать содержание из сумм министерства; 9) для введения всех сих правил в действие и для приведения в точную известность современного положения раскольников беспоповщинской секты в Москве и ее окрестностях командировать чиновника министерства внутренних дел в распоряжение тамошнего военного генерал-губернатора, 10) бывших старшин Преображенского богаделенного дома, по существу проступков каждого из них и по вредному влиянию, ими производимому, удалить главных из Москвы, а менее вредных оставить в Москве под присмотром местного начальства»²¹⁶.

Все эти сильные и вместе справедливые удары власти постигли Преображенское кладбище за то, что оно, как дознано было правительством, «под личиною благотворительности распространяло раскол и своим возмутительным учением способствовало разврату молодежи, привлекая тысячи бездомных людей в Москву»²¹⁷. И хотя много было употреблено богатыми федоееевцами усилии к тому, чтобы если не совсем остановить, так по крайней мере отсрочить на неопределенное время исполнение указанных Высочайших поведений, тем не менее ничто не помогло – ни интриги, ни подкупы, ни вопли о гонениях, достигавшие самых высших сфер общества²¹⁸; отзыв о покойном Государе Императоре Николае Павловиче: «царь- то этот сильной натуры»²¹⁹, данный петербургским купцом Яковлевым агенту Преображенского кладбища еще в 1826 году, оправдывался теперь в очию Преображенцев. Не видя возможности избавиться от заслуженной кары закона, многие из самых видных членов Преображенского кладбища решились принять единоверие²²⁰; другие, более упорные и особенно противодействовавшие устройству единоверия, и в том числе Семен Кузьмин – самый верный ученик Гнусина и горячий защитник безбрачия, удалены были из Москвы²²¹; наконец в 1854 году две моленных Преображенского кладбища обращаются в единоверческие церкви²²². При таком положении дел, уже сам собою решался поднятый многими московскими федосеевцами, и особенно федосеевками, вопрос о том, как и чем заменить им неудобоносимое бремя девства. Предаваться по прежнему тайному разврату – в надежде, в случае беременности, найти приют ребенку в созданных Ковылиным апартаментах Преображенского кладбища, стало теперь более, чем неудобно. Топить незаконно прижитых детей в Ханиловском пруде, как исчадие диавола, можно только действительному исчадию диавола, а не родной матери. Воспитывать сына, или дочь, на свои сродства – тяжело, да и «зазорно». И пришли после всех этих рассуждений лучшие московские федосеевки к тому заключению, что можно любить, но не иначе, как в браке, – да не в таком, какой заключают новожены федосеевские, и даже поморские, и который не сегодня–завтра может быть разорвав, по капризу мнимого мужа, которому сумела бы приглянуться более красивая и молодая девственница, а в браке «церковном», который хотя и незаконен «по вере», да за то крепок «по гражданству». И тем легче могли прийти московские федосеевки к желанию брака церковного, что в то время, как наставники Преображенского кладбища своим изуверным учением возбуждали в них отвращение к безбрачию в форме блуда, – а власть за это учение налагала на кладбище свою мощную руку, – правительство, как мы уже видели, стало строго преследовать бессвященнословные браки даже поморцев. С другой стороны сближению с Церковью многих московских федосеевцев, хотя бы только для освящения ее молитвами брачного союза, содействовали сами прежние вожди их, решившиеся принять единоверие. И вот, вопреки всем разглагольствиям наставников кладбища о святости и спасительности девственной жизни, являются в конце прошлого царствования в московской федосеевщине браки, – и притом – не в форме только гражданских союзов, заключенных по взаимному согласию брачущихся, а браки церковные, которые совершались п храмах православных и единоверческих. И в подобные браки стали вступать, по выражению автора «отсловия», не только «низшего сословия люди», но и «почтенные и знаменитые лица христианского рода и благочестия», и последние даже чаще, чем первые, так как на людей богатых и занимавших видное общественное положение было обращено преимущественное внимание правительства. Главною виною этого несчастия и «нечестия», как выражается автор «отсловия к новоженам», были «жены», которые, «из самых обстоятельств видяще, сколь неблагонадежно, опасно и недействительно» вступать в сожительства по одному взаимному согласию, «иначе и не соглашались, или очень редко, итить» в домы своих возлюбленных, которых «дерзали прельстить», как «с венчанием». Как сильно было это движение в московской федосеевщине в пользу брачной жизни, вызванное изложенными выше обстоятельствами, мы не знаем; но знаем, что и в это время скрывались за стенами Преображенского кладбища личности, пользовавшиеся уважением большинства московских федосеевцев, которые по-прежнему путь девственный в жизни считали единственно законным, разрешая в то же время «падать и каяться». Таков был, между прочим, недавно умерший Макар Иванов Стукачев, который, благодаря своему недугу, продолжавшемуся 38 лет, и терпению, с которым он переносил свое страдальческое положение, «заслужил, по выражению почитателей его, непростую и необыкновенную почесть от многих, не только своих одноверцев, но и иноверцев», и в последние 25 лет был «незримым руководителем» московского федосеевства²²³, и который до конца дней своих требовал от всех федосеевцев безбрачия, хотя бы и не девственного. А потому неудивительно, если большинство московских федоееевцев и в рассматриваемое нами время по-прежнему продолжало гнушаться брака и вело жизнь развратную. И это не предположение только, а горькая правда, засвидетельствованная лицами, имевшими случай близко ознакомиться с московским федосеевским расколом в конце прошлого царствования. В 1854 году министерством внутренних дел был командирован чиновник²²⁴ в Москву для «приведения в известность» тогдашнего «положения раскола беспоповщинской секты» в древней столице, и вот что писал он о федосеевском безбрачии: «когда малолетний начнет приходит в возраст, старухи знакомят ого с своими же молодыми девицами, только бы отклонить от женитьбы и от связей с православными женщинами; а чтоб не допускать браков и между своими, предоставляют юношам и девицам все случаи к любовным интригам и связям, полагая в основание такой порочной жизни, что «не женивыйся печется о Господе, а женивыйся – како угодити жене», что неженатый и незамужняя всегда могут покаяться в своем грехе, а обрачившиеся не захотят до смерти оставить своего сожительства и плотского греха, присовокупляя к тому писание основателя Преображенского дома Ильи Ковылина, где сказано: «эта прелесть пестра – пестра, зане сатанина сестра». При переходе же в раскол православных, приискивают для молодого мужчины молодую и хорошей наружности крестную мать, а молодым девицам – не старых и зажиточных крестных отцов, дабы они пригодились друг другу в любовных интригах. За это духовные их отцы не строго наказывают, особенно если такая связь будет скрытною. Люди же, знающие все подробности этого раскола, удостоверяют, что при подобных связях за уничтожение деторождения сильными и известными им медикаментами, или за умерщвление окрещенного уже ребенка, многие духовные отцы даже одобряют, объясняя, что тайный грех тайно и судится, а умерщвленный младенец будет свят и своею молитвою на небесах испросит спасение и родителям. Если же кто- нибудь из раскольников, соскучив пороком любодеяния, или по любви к одной какой-либо своей сектантке, пожелает любовь ее присвоить себе одному, в таком случае, при безуспешности всех средств к отклонению молодого раскольника от женитьбы, старухи стараются сосватать ему любимую, или другую, по их видам и по его желанию, невесту из своего толка, и свадьба устраивается без венчания, а одним приездом невесты в дом жениха, при чем многие привозили себе жен в посты, даже на первой и страстной неделях великого поста. Родители удаляются от присутствия на этих свадьбах, чтобы не подвергнуться за допущение брака детой установленной епитимии – шестидневному посту и поклонам, чему подвергаются и сторонние, участвовавшие в брачном торжестве». Мало этого: как бы в замен тех федосеевок, которые, гнушаясь разврата и не веря в прочность сожительств – по одному взаимному согласию, не иначе решались идти в домы к избранным их вниманием мужчинам, как «с венчанием», образовался около 1850 года в окрестностях Москвы новый толк – из женщин и девиц, при вступлении в который от каждой из них требовалось «письменное удостоверение кровью из руки в том, что она ненавидит брачное супружество». Невольно чувствуется грусть при встрече с подобным изуверством: за то тем большее сочувствие возбуждают к себе разные Соколовы, Осиповы, Тихомировы и другие московские купцы и мещане – федосеевцы, которые, вняв голосу совести, или устрашась преследования власти, бросали федосеевское мнимое девство и вступали в законные браки с благословения Церкви, за что изгонялись из своего общества, как зачумленные, и могли бывать в прежних своих моленных только при совершении погребения умерших, иди при крещении. Число подобных «отступников» от православия, как величали их бракоборцы, было не велико^–, но за то это были лучшие люди московской федосеевщины, которыми сами вожаки бракоборцев старались впоследствии «защитить свое общество от нареканий правительства и общественной печати за неприятие браков»²²⁵.

Если же мощная рука покойного Императора в состоянии была поколебать московскую федосеевскую общину с ее знаменитым Преображенским кладбищем, то само собой понятно, что федосеевцы петербургские, бывшие, так сказать, на глазах правительства, еще менее могли скрыть от власти свои злоупотребления, а вследствие этого еще более должны были сосредоточить на себе ее внимание. А злоупотребления петербургских федосеевцев были те же, какие замечены были правительством и на Преображенском кладбище, именно: отрицание брака и допущение вследствие этого блудной жизни в детоубийства, и затем неповиновение власти в отрицание молитвы за нее²²⁶. Эти-то пункты федосеевского учения, замеченные правительством собственно в петербургской федосеевщине Волковского кладбища, и были причиной того, что с последних лет царствования Императора Александра 1-го власть стала постоянно и зорко следить за этой сектой, и притом, как увидим ниже, не только в столицах, но и в других городах, в которых федоееевцы составляли наибольший процент в населении раскольничьем. Петербургские федосеевцы имели в столице в рассматриваемое нами время следующие заведения: богадельню и моленную, называвшуюся Косцовой и находившуюся в 3 адмиралтейской части; моленную с богадельней, называвшуюся Зеленковой и находившуюся в Рождественской части на Малоохтенском проспекте²²⁷; богадельню, больницу, моленную и кладбище, находившиеся в Охтенской части и называвшиеся Димитриевскими, – наконец мужскую и женскую богадельни с двумя моленными и кладбищем, называвшиеся Волковскими и находившиеся в каретной части на Волковом кладбище²²⁸. На эти-то заведения петербургских федосеевцев правительство главным образом и обратило свое внимание. Еще в 1820 году, по поводу открытых петербургскою полициею разного рода злоупотреблений между федосеевцами Волковского кладбища, были изданы следующие распоряжения относительно раскольников этой секты: 1) «гражданское правительство должно обращать внимание на все то, что в действиях раскольников федосеевской секты заключаться может противозаконного, посему 2) полиция должна неослабное наблюдение иметь, чтобы лица, живущие в домах кладбищенских раскольнических обществ, или, иначе, стечение людей заключающих, имели непременно: а) узаконенные паспорты; б) определенный род жизни, заключающийся или в честном ремесле, или в известном промысле, и в) постоянное занятие делом своим; 3) люди беспаспортные, или с ложными и разнообразными видами живущие в раскольнических общественных домах, или частно у кого-нибудь из них, должны быть немедленно задержаны, для поступления соответственно законам о беспаспортных, беглых, бродягах и людях подозрительных изданным; 4) женщины без дела и письменных видов, а наипаче молодые, живущие в сих общественных домах, не должны быть в них терпимы и подлежат к рассылке к родственникам своим (кто их имеет), или в место их рождения, или отколь они в сии общественные домы зашли; 5) строгое наблюдение быть должно за последствиями незаконного рождения, обнаруживающего подкидывание детей и убийство оных рождающими их девками; обязанность полиции – таковые пагубные поступки обнаруживать и виновных отдавать суду; 6) полиция не оставит иметь надлежащего наблюдения, дабы как в общественных раскольнических заведениях, так и частно в домах их исполняемы были обязанности, возложенные вообще на всех жителей, домы имеющих: объявлять о прибылых и убылых людях, о видах их, занятии, времени пребывания и пр.; посредством сего прекращены быть могут злоупотребления, ныне нередко по пристанодержательству раскольниками беглых, или людей соблазнительных, открывающиеся; 7) обязанность полиции будет иметь поименный список всех тех лиц, кои при богаделенных и иных общественных раскольничьих домах находиться будут, поверять виды их, удостоверяться в первых числах каждого месяца о убыли, или прибыли в них и проч.; 8) обратить внимание на больных, оставляемых раскольниками без всякой помощи и доставлять им нужное пособие посредством помещения их в больницы приказов общественного призрения, или употреблением на местах жительства их врачей; по исцелении же таковых, обращать их в места, где они по законам находиться должны». Все эти правила были направлены к тому, чтобы показать, что федосеевцы «не преследуются за мнения их секты, относящиеся до веры, и могут спокойно держаться сих мнений и исполнять принятые ими обряды, без всякого впрочем публичного оказательства учения и богослужения своей секты, но что ни под каким видом не должны они уклоняться от соблюдения общих правил благоустройства, законом определенных»²²⁹.

Не смотря, впрочем, на указанные правила, петербургские федосеевцы не стеснялись в своих сенаторских действиях. Так напр. в 1829 году дошло до сведения святейшего синода, что моленная Косцова не только совращала в федосеевскую секту православных, но даже, неизвестно какими путями, выхлопотала себе у светского правительства право на это. И хотя св. синод распоряжение военного генерал-губернатора, дозволившего петербургским раскольническим моленным завести у себя книги для записи в них, между прочим, и «вступавших в раскол от греко-российской Церкви», признал незаконным и требовал «немедленно отменить оное»²³⁰, – тем не менее и после того пропаганда петербургских федосеевцев в пользу их верований не прекращалась. Так в 1840 году правительство само заявляло, что федосеевская секта, не смотря на то, что она была признана «весьма вредною для общества» еще в 1820 году, «более и более распространяется» в столице; в следствие этого еще в 1839 году Высочайше повелено было – «обратить внимание на находившуюся в Петербурге раскольничью моленную Косцова». И хотя сведения, собранные в 1839 году об означенной моленной петербургскою полицией, были крайне неверны²³¹ и благоприятны федосеевцам, тем не менее секретный комитет о раскольниках, которому поручено было рассмотрение этих сведений, взглянул на дело иначе и журналом, удостоенным Высочайшего утверждения в 25 день ноября 1840 года, положил: 1) духовное завещание купца Апарина, коим он предоставил купленный им у мещанина Петрова 3 адмиралтейской части во 2 квартале дом во владение раскольнического общества, законным не признаваемого, считать недействительным и отдать помянутый дом (в котором помещалась моленная Косцова) со всею при нем землею в распоряжение его законных наследников; 2) обратив таким образом сей дом во владение того, кому по закону оный принадлежит, существующие в нем моленную и богадельню, произвольно раскольниками заведенные и как уже неуместные, закрыть, оказав престарелым, дряхлым и одержимым неизлечимыми болезнями должное призрение в других существующих благотворительных заведениях; колокола же, при сей моленной находящиеся, как принадлежность православных церквей, передать в ведение С.-Петербургской духовной консистории. При этом подтверждено было «местному губернскому начальствуй, чтобы оно строго соблюдало изданные в 1820 году правила относительно петербургских федосеевцев и «с бдительным надзором» следило за теми из них, кои жили в кладбищенских домах – Волковском и на Малой Охте, не дозволяя «вновь учреждать подобные раскольнические заведения, а существующие –распространять новыми зданиями»²³². В этом распоряжении, которым моленная Косцова обрекалась на уничтожение, а федосеевские заведения на Волковом кладбище и на Малой Охте подчинялись строгому полицейскому надзору, ни слова не говорится о федосеевской моленной, которая была известна под именем Зеленковой и находилась на Малоохтенском проспекте в Рождественской части. Это потому, что еще в 1833 году дом Зеленкова, в котором находилась моленная, вместе с землею передан был, по распоряжению правительства, признавшего завещание Зеленкова недействительным, наследнице Зеленкова – княгине Шаховской, в следствие чего моленная с богадельней потеряли свое прежнее значение и, наконец, благодаря переходу этого дома от одного владельца к другому, – так как княгиня Шаховская передала дом и землю по купчей крепости мещанину Терентьеву, а этот последний – купцу Зиновьевскому, – совершенно превратила свое существование²³³. Той же участи подверглась, в силу выше приведенного постановления, и моленная Косцова, не смотря на все старания федосеевцев – приостановить исполнение Высочайше утвержденного мнения секретного комитета, 13-го ноября 1842 года моленная была запечатана; а потом, когда правительство узнало, что федосеевцы снова стали собираться сюда для молитвы, избрав для этого некоторые комнаты в верхнем этаже, – моленная была совершенно уничтожена (в 1848 г.) и иконостас сломан (в 1849 г.), а находившиеся при ней богаделенные, не смотря на предложение со стороны правительства – перейти в городские заведения приказа общественного призрения, – все разошлись или на родину – в губернии, или поместились у своих родственников в Петербурге²³⁴. И хотя покойный Государь Император, соглашаясь на уничтожение моленной Косцова, выразил опaceниe, чтобы при закрытии ее не произошло каких-либо «безпорядков» со стороны раскольников, так как дом, в котором помещалась моленная, находился «среди самого многолюдного стечения народа»²³⁵, – тем не менее дело обошлось без всякого сопротивления со стороны заблуждающих²³⁶ – к искренней радости петербургской полиции.

В то время, как правительство обсуждало меры к искоренению беспорядков в моленной Косцова, им замечены были «противозаконные и вредные действия раскольников» и в федосеевских богадельнях, находившихся на Волковом кладбище. Вследствие этого 18 апреля 1847 года секретный комитет с Высочайшего соизволения определил: «в видах учреждения порядка, в законах постановленного о частных благотворительных заведениях, находящиеся в С.-Петербурге на Волковом кладбище богадельни подчинить ведению здешнего попечительного совета заведений общественного призрения», – на тех же основаниях, на которых подчинено было ведению того же совета в Москве Преображенское кладбище. Попечителем волковских фсдосеевских богаделен был назначен член попечительного совета сенатор Жемчужников²³⁷, которому поручено было заведывание и поморскими богадельнями, как это мы уже видели.

В 1850 году доведено было до Высочайшего сведения «о противозаконных действиях раскольников, живших в Малоохтенских богадельнях федосеевского согласия». С целью положить конец злоупотреблениям здешних федосеевцев, Государь Император, 28 апреля того же 1850 года, Высочайше повелеть соизволил – подчинить ведению попечительного совета общественного призрения и Малоохтенской федосеевской богадельни, по примеру волковских, причем заведывание этими богадельнями возложено было на того же сенатора Жемчужникова²³⁸; а 8 декабря того же года последовало новое Высочайшее поведение, которым запрещалось на будущее время принимать на призрение в столичные раскольничьи богадельни не только раскольников, но даже и посторонних лиц; это – с тою целью, чтобы со временем, когда из богаделен мало по малу выбудут все призреваемые, можно было уничтожить эти богадельни совершенно; для этого попечителю богаделен вменялось в обязанность ежегодно представлять в министерство внутренних дел именные списки о лицах, проживавших в богадельнях и о всякой, по какому бы ни было случаю происшедшей, убыли в личном составе призреваемых²³⁹. Наконец, когда, вследствие этого распоряжения, число призреваемых в Малоохтенской федосеевской богадельне уменьшилось до значительной цифры, они были переведены в 1852 году в волковскую федосеевскую богадельню, причем имущество Малоохтенской богадельни и моленной и денежные суммы были присоединены к собственности волковской богадельни, богослужебные вещи, находившиеся в них, переданы были «на распоряжение духовного начальства – с тем, чтобы предметы, противные учению церкви, были доставлены в министерство внутренних дел, а не вредные, составлявшие частную собственность, возвращены были по принадлежности»; самая же моленная Малоохтенская (федосеевская) сперва была запечатана, а за тем и совершенно уничтожена, при чем все здания и постройки, находившиеся при ней, переданы были в ведение попечительного совета заведений общественного призрения в Петербурге²⁴⁰; а в декабре того же 1852 года упразднено было и федосеевское кладбище на Малой охте, при чем федосеевцам дано было право хоронить тела умерших своих единомышленников на волковском кладбище²⁴¹. Последнее распоряжение касательно федосеевских заведений в Петербурге относится к 1853 году и состояло в том, что волковским раскольническим богадельням – «с целью духовно-нравственного действования на заблуждающих» дано было «значение обыкновенной городской богадельни на законном основании», под главным заведыванием сенатора Жемчужникова, в помощь которому командирован был чиновник министерства внутренних дел; в то же время дозволен был прием в означенные богадельни и лиц православных, для которых одну из федосеевских молелен велено было обратить в православную церковь «с определением к ней особого священника»; наконец и здания закрытой еще прежде Малоохтенской федосеевской богадельни переданы были в распоряжение совета Императорского человеколюбивого общества – с тем притом, чтобы на месте одной из бывших там молелен также устроена была церковь²⁴².

Таким образом, в царствование Императора Николая Павловича, все моленные и другие заведения петербургских федосеевцев, за исключением одной волковской молельни с богадельнею, были или уничтожены, или лишены раскольнического характера и обращены в обыкновенные городские богоугодные учреждения, а за самими федосеевцами усилен был надзор полиции. А после этого не трудно понять, как должна была в указанное время отнестись к вопросу о браке петербургская федоееевщина. Понимая, что главной причиной всех невзгод, какие с 1820 года стали постигать последователей Крестецкого дьячка, было изуверное учение Гнусина, которое имели неблагоразумие усвоить и приложить к своей жизни некоторые из столичных учеников «премудрого Феодосия», петербургские федосеевцы, и прежде, благодаря особым условиям жизни столичной – на глазах правительства, смотревшие на брачную жизнь довольно снисходительно²⁴³, теперь должны были еще более убедиться в том, что учение о всеобщем девстве – хорошо, да только тяжело и, главное, не безопасно. А следствием такого убеждения было то, что, за исключением федосеевских наставников и тех лиц из обыкновенных смертных, которые питались крупицами своих благодетелей и кормильцев, или жили в общественных раскольнических заведениях на счет подаяний разных благотворителей, и поэтому обязаны были строго соблюдать правила своей секты, остальные столичные федосеевцы мало по малу стали сближаться в учения о браке с поморцами, и, по примеру их, начали обзаводиться семьей. В 1829 году моленная Косцова уже хлопочет пред светским правительством о разрешении ей – иметь метрические книги – для внесения в них, между прочим, и «бракосочетавшихся»²⁴⁴. А потом, когда эта попытка не удалась, петербургские федосеевцы решились вступать в бессвященнословные браки, по обрядам поморской секты, и стали венчаться в Малоохтенской поморской часовне²⁴⁵. Так, между прочим, вступила в брак (в 1836 г.), как мы уже видели, дочь известного вожака петербургских федосеевцев, купца 1-й гильдии Абрама Яковлева, с купцем Семеновым²⁴⁶. Принимая во внимание то обстоятельство, что Яковлев, пользуясь расположением многих в Петербурге, был в тоже время главою и руководителем столичной федосеевщины, за советами к которому обращалось само Преображенское кладбище²⁴⁷, можно понять, какое влияние на петербургских бракоборцев должно было произвести торжественное бракосочетание его дочери в поморской часовне. Наконец, когда правительство обратило (с 1839 г.) свое внимание на безсвященнословные, или сводные, браки беспоповцев и стало преследовать их, когда в след за тем венчание браков в Малоохтенской поморской часовне сделалось более, чем затруднительным, когда, наконец, в 1842 году федосеевцы, за отвержение ими брака и молитвы за царя, были причислены властью к «вреднейшим сектам»²⁴⁸, – петербургские федосеевцы, как люди, дорожившие хорошим о себе мнением и желавшие ничем не отличаться (по внешности) от православного общества²⁴⁹, стали не только вступать в браки, но даже венчаться в единоверческих и православных церквах, разумеется, оставаясь в тоже время последователями «древнего благочестия» и неся за свой невольный грех разного рода епитимии, по указанию и настоянию наставников, большинство которых впрочем потворствовало увлечениям своих богатых и влиятельных учеников и сквозь пальцы смотрело даже на тех из них, кои «брачились с детьми антихристовыми», т. е. вступали в брак с лицами православного исповедания.