Император Юлиан Отступник и литературная полемика с ним св. Кирилла архиепископа Александрийского в связи с предшествующей историей литературной борьбы между христианами и язычниками

Христианство при своем появлении в греко-римском мире, как религия, которая не только не мирилась с древними верованиями, но и стремилась стать на их место, естественно встретило противодействие себе со стороны всех, кому дороги были интересы древней религии. Это противодействие шло с одной стороны от государственной власти, которая связывала со старой религией прочность государственных устоев, с другой стороны от философии, видевшей в христианстве опасность как для древней религии, которую она взяла под свое покровительство, так и для неё самой. Противодействие христианству от государственной власти началось очень скоро и продолжалось целые 3 века в ряде кровавых гонений. Философия выступила на борьбу с ним не сразу, а только тогда, когда успехи его стали слишком очевидны и грандиозны. Языческие писатели подвергли новую религию критике, которая не могла остаться без ответа со стороны христиан. Между представителями старого и нового мировоззрения началась литературная борьба, которая продолжалась даже тогда, когда христианство сделалось уже господствующей религией в греко-римской империи. В предлагаемой работе мы взяли главным предметом один момент этой борьбы – литературную полемику св. Кирилла архиепископа александрийского с императором Юлианом Отступником; но ввиду того, что полемические сочинения этих авторов находятся в сильной зависимости от предшествовавших трудов этого рода и сами при том сохранились не в целом виде, мы изложили сначала общее содержание предшествующей литературной полемики между христианами и язычниками, предпослав этом изложению ещё одну главу, где характеризуется вообще умственное движение эпохи борьбы христианства с язычеством, движение, которое бросает историческое освящение как на полемику язычников против христианства, так и на христианскую апологетическую литературу, не оставшуюся вне влияния идей времени.

Ни в русской, ни в иностранной литературе полемика св. Кирилла с Юлианом Отступником не была предметом специального исследования. О ней есть только небольшие замечания в изданиях сочинений обоих авторов и в сочинениях, трактующих вообще о литературной полемике между христианами и язычниками в первые века по Рождеству Христову, как например, в исследовании Кельнера: Hellenismus und Christenthum. Литература, которой мы пользовались как пособием для данного сочинения, касается только тех его глав, которые являются собственно введением к сочинению; поэтому, делая далее обзор важнейших из нее произведений, мы не входим в их подробное рассмотрение и оценку.

При выяснении общих идей полемистов и апологетов раннейших времен, мы пользовались кроме их собственных сочинений главным образом следующими исследованиями.

Aubë Histore des persecutions de l'eglise; deuxieme serie – la polemique paienne a la fin du ll0e siecle. Paris 1878. В этом сочинении излагается история литературной полемики языческих писателей против христианства во 2 веке, именно Лукиана Самосатского, Ритора, Филострата, Фронтона и, особенно, Цельса, сочинение которого приводится в буквальном переводе из Оригена, причем автор обратил внимание на восстановление последовательности мыслей в сочинении Цельса. Сочинений христианских апологетов автор не касается, но в 1-й главе он дает общую характеристику состояния христианской богословской мысли во 2 веке и историю ересей этого века.

Kellner: Hellenismus und Chritenthum. Koln. 1866. В этом сочинении так же, как и в предыдущем, излагается содержание литературной полемики язычников против христианства, но оно обнимает более продолжительный период: кроме Луиана, Цельса и Филострата Kellner говорит о полемических сочинениях Порфирия, Иерокла и императора Юлиана.

Н. Лебедев: Сочинение Оригена против Цельса – Москва. 1878. Историко-литературное исследование полемико-апологетического сочинения Оригена; во введении автор сделал очерк предшествующей апологетической литературы, особенно сочинений Иустина мученика и Климента Александрийского, как родоначальников того направления (александрийского) в христианском богословии, одним из главных представителей которого был Ориген.

Материалом для характеристики общего умственного движения в эпоху борьбы христианства с язычеством для нас служили преимущественно следующие сочинения по истории этой эпохи и ее философских движений:

Matter: Essai haisorique sur l'ecole d» Alexandrie t. I-II. Paris. 1820 – сравнительное исследование о греческой литературе со времен Александра Великого до Александра Севера; автор в исторической последовательности дает нам сведения о трудах ученых, философов, риторов и поэтов этого обширного периода, следя за преемством философских идей и изменением внешних условий, влиявших на процветание или упадок науки и литературы. Каждому автору уделено немного места, но сообщаемые Matter сведения заимствованы из первоисточников и отличаются точностью.

Vacherot: Historie critique de l'ecole d'Alexandrie, t. I-III. Paris. 1846 – 1851. Это сочинение, очень обширное, имеет более специальный предмет – историю неоплатонической философии, ее возникновение; расцвет во времена Плотина и Порфирия, упадок при Ямвлихе и возрождение в системе Прокла. Автор очень подробно излагает воззрения представителей неоплатонизма, особенно главных – Плотина, Порфирия. Ямвлиха и Прокла, выясняя отношение этой школы к христианству, связь ее с античной философией и идеями александрийских иудеев и влияние на дальнейшую историю философской мысли, особенно, в эпоху возрождения. Изложение философских учений всегда ясное, определенное и близкое к первоисточникам: в некоторых отделах заметны пробелы, – так ничего не сказано о нравственных и религиозных воззрениях Плотина. Кроме исторического значения неоплатонической школы, автор в последней части 3-го тома выясняет и абсолютное значение, и философскую ценность идей неоплатонизма.

J. Simon: Histoire de l'ecole d» Alexandrie t. I-II. Paris. 1845. – Сочинение такого же характера, как и предыдущее; главный предмет его исследования – неоплатоническая философия, историческое обозрение систем Плотина, Порфирия, Амелия, Ямвлиха, Прокла и др. В научном отношении это сочинение ниже предыдущего; изложение философских воззрений неоплатоников не отличается такой определенностью и точностью, как у Vacherot, и слишком часто прерывается рассуждениями самого автора, выражающими его личную оценку излагаемых систем.

Владиславлев: Философия Плотина. С.-Петербург, 1868. – Лучшее сочинение на русском языке для знакомства с философией главного представителя неоплатонизма; обстоятельное исследование философии Плотина, сочинения которого автор постоянно цитирует.

Chastel: Histoire de la destuction du pagaisme dans l'empire d» Orient. Paris. 1850. В этом сочинении излагается история падения язычества в греко-римской империи, причины его упадка и последняя борьба его за свое существование. Для нас имели значение только главы, изображающие состояние язычества в первые века по Р.Х. и те внутренние изменения, которые произошли в нем в этот период.

Boissier – «La fin du paganisme». Paris. 1894; русск. пер: Москва. 1892. под редак. М.С. Корелина. Автор уделил язычеству лишь меньшую часть своего труда – несколько глав, где рисуется состояние язычества в IV в., последние попытки оживить умиравший политеизм, отношение к нему христианских императоров. Большая часть сочинения изображает отношение христианства к античной культуре, как христианство, одержав победу над язычеством, ассимилировало плоды греко-римской цивилизации и сохранило их, таким образом, для новых народов.

Jean Revillë la religion a Rome sous les Severes. Paris. 1886 русск. пер. Москва 1898 под редак. В.Н. Линда. Жан Ревиль знакомит в своем сочинении с состоянием греко-римской религии в III в. перед тем, как она должна была уступить свое место господствующей религии – христианству. Он изображает ту внутреннюю эволюцию в язычестве, которая состояла в преобразовании греко-римского политеизма в синкретическую философскую религию, составленную из греческих и восточных элементов, и которая обнаружила и слабость язычества, и временное его оживление. Сочинение имеет целью показать, что такое состояние язычества наглядно объясняет нам победу над ним христианства и уясняет направление и содержание богословского движения в IV в., когда христианские писатели боролись с язычеством и в то же время разрабатывали христианское учение под влиянием идей греческой философии.

Кроме этих сочинений, мы пользовались для вступительных глав еще многими другими, имевшими для нас сравнительно меньшее значение; таковы: Albert de Broglie, – L Eglise et l» empire romain au IV siecle. Paris. 1866; A. Beugnot, – Histoire de la destruction du paganisme en Occident. Paris. 1835. История философии Виндельбанда, Фулье, ст. Чистовича: неоплатоническая философия и ее отношение к христианству. («Христ. Чтение» 1860–1861 г.г.) и др.

Обширная литература об императоре Юлиане занимается главным образом его личностью, биографией, отношением его к христианам, как правителя, его религиозно-философским воззрениями. Мы пользовались ей наряду с собственными сочинениями Юлиана для краткого очерка его жизни и религиозно-философских идей. Из древних авторов, которые писали о Юлиане и сочинения которых служат источником сведений о нем были современниками Юлиана, а другие жили в ближайшее к нему время. Христианские писатели изображают личность и деятельность императора-отступника большей частью в самых мрачных красках, тогда как большинство языческих являются его панегиристами. Из христианских авторов наиболее ценны для историка Юлиана сочинения Григория Богослова (2 облич. слова на царя Юлиана), который был не только современником Юлиана, но и товарищем го по афинской школе. Много сведений о Юлиане находится у Сократа и Созомена. Каждый из них посвятил Юлиану целую книгу своей церковной истории (Сократ III, Созомен V). Они родились в конце IV в. и жили, следовательно, вскоре после царствования Юлиана, так что могли собрать о нем сведения из первых источников от лиц, знавших Юлиана лично и бывших свидетелями его царствования. Значительная часть сообщаемых ими сведений заимствована впрочем, из письменных источников – из сочинений Григория Богослова, Ливания, самого Юлиана, другие сведения сообщаются ими в первый раз, но из них не все достоверны, особенно у Созомена который вообще менее точен и более доверчив. Бл. Феодорит в третьей книге своей истории также излагает историю жизни и деятельности Юлиана. Кроме этих авторов, о Юлиане писали еще – св. И. Златоуст: слово в память священномученика Вавилы, св. Кирилл Александрийский: Десять книг, против Юлиана, Филосторгий в своей церковной истории, Руфин в своих сочинениях о царствовании Юлиана и некоторые другие.

Из языческих источников весьма важное значение имеет сочинение Аммиана Марцеллина, в котором он передает о жизни и деятельности Юлиана со времени назначения его цезарем до самой смерти. Постоянный спутник и друг Юлиана, занимавший при нем должность телохранителя и сопровождающий его во всех походах, Аммиан лучше, чем кто-либо, был знаком с Юлианом, как с его общественной деятельностью, так и с его личной жизнью; с другой стороны из всех историков Юлиана он, несомненно, самый правдивый и беспристрастный; относясь, в общем, к Юлиану с большим уважением, он умеет в то же время и критиковать его, когда нужно, например он осуждает суеверие Юлиана, несправедливое отношение его к христианам.

Важное значение имеют также сочинения Ливания (письма и речи к Юлиану, особенно надгробная речь Epitaphios). Никто так не понимал идей и стремлений Юлиана, как его бывший учитель и друг, находившийся с ним в постоянной переписке. Но, с другой стороны, Ливаний относится к своему любимому ученику очень пристрастно и, кроме того, в его похвалах Юлиану часто слышатся риторические фигуры, что необходимо принимать во внимание при оценке его свидетельств. Таким же пристрастным отношением к Юлиану отличаются сведения, сообщаемые о нем языческим историком Зосимой.

В новейшей литературе об императоре Юлиане, как и в древней, многие сочинения проникнуты тенденциозным стремлением унизить или превознести личность Юлиана. Мы укажем из них только наиболее известные труды:

Fr. Strauss, – «Der Romantiker auf dem Throne der Caesaren» Мангейм 1847.

Neander, «Der Kaiser Julian and sein Zeitalter». Лейпциг 1813.

H. Rendall, – «The emperor Julian; Paganism and Christianity». Кембридж. 1879 – сочинение с богатыми библиографическими указаниями.

A. Naville, – «Julien l'Apostat et sa philosophie du polytheisme». Paris. 1877. Небольшое сочинение, выясняющее религиозно-философские воззрения Юлиана по его сочинениям.

Rhode. – «Gesch. der Jeaction Kaiser Julians». Jena. 1877.

E. Lame – «Julien l'Apostat». Paris. 1861.

A. Reville – «L'empereur Julien». (Revue de l'hist. des religions t. XII, XIV. 1866).

Mucke, – «Flavins Clavdius Julians nach den Quellen»: Гота. 1896.

Vollert. – «Kaiser Julians religiose und philosophische Ueberzeugung». 1899.

Koch – «Kaiser Julian, seine Jugend und Kriegsthaten». 1900.

S. Negrï «L'imperatore Giuliano ;l'aportata». Милан. 1902.

P. Allard – «Julien l'apostat» (I-III) Paris. 1900–1903. Обширное сочинение, описывающее очень подробно жизнь и деятельность императора Юлиана; суждения автора независимы и основаны на внимательном изучении первоисточников и хорошем знакомстве с историей эпохи. Во введении автор изображает эволюцию религиозных и философских идей в греко-римском обществе во времени Юлиана, состояние нравов, гражданские установления.

На русском языке – сочинение Я. Апфионова. «Император Юлиан и его отношение к христианству». Казань. 1877 г. Здесь излагается жизнь и деятельность Юлиана, и отношение его к христианам, как правителя. Сочинение компилятивного характера, составленное по указанным выше произведениям французских и немецких авторов, изданным до 1877 г.

Эпоха, в которую происходила борьба христианства с язычеством, не только не отличалась враждебностью к религии вообще, но может быть характеризована по преимуществу, как эпоха религиозной веры.¹ После предшествующего периода религиозного скептицизма и легкомыслия, когда над прежними богами открыто шутили и выводили их даже на сцене, когда скептицизм школы Пиррона отрицал возможность не только религиозного, но и всякого другого знания, когда материализм Эпикура низводил человека на один уровень с животными и растениями, в греко-римском обществе наступила реакция, – пробудилась жажда веры, жажда божественного, жажда религиозного знания.² Это настроение сказалось в необыкновенной чуткости ко всякому новому источнику знания; и чем настоятельнее ощущалась потребность религиозного знания, тем более было готовности принять чьи-либо верования по одной этой потребности и непосредственному чувству, а не по логическим убеждениям; чем меньше было собственного положительного знания, тем доверчивее относились к новым еще не испытанным источникам, чем более было скептицизма, тем менее различия между достоверным и не достоверным, истиной и заблуждением, тем ближе к мистицизму и суеверию; все таинственное, мистическое даже привлекало своей неизвестностью, гуманностью и самой недоказуемостью.³

Навстречу этим потребностям времени явилось влияние востока. Победы Александра Македонского познакомили между собой народы востока и запада, и с тех пор начались между ними частые сношения, впоследствии получившие полный простор и свободу, когда рисское владычество объединило эти народы под своей властью. Вместе с тем произошло столкновение различных цивилизаций, верований, обычаев, нравов.⁴ Это столкновение оживило умственную жизнь общества и сообщило ей особый характер и направление, известное под именем александрийского от имени города, который был основан великим завоевателем, и который сделался тогда столицей умственной жизни и родиной самых славных систем и философских школ этого периода.⁵ Александрия имела вид совершенно международного города: здесь были представители Малой Азии, Африки, Иудеи, Сирии, халдеи, Египта, Греции, Италии;⁶ преемники Александра Македонского упрочили за городом его значение центра умственной жизни, покровительствуя просвещению и, устроив знаменитый музей, где ученые всех стран могли заниматься на щедром содержании от правительства, освобожденные от общественных обязанностей.⁷ Вслед за Александрией возникли или возродились и другие международные центра образованности по всей империи – в Афинах, Ефесе, Смирне, Антиохии, Селевкии.⁸

Взаимное знакомство различных народов друг с другом заставило их отказаться от национальной исключительности и отнестись с уважением к тому, что есть хорошего у других. Восток не мог преклониться перед великими созданиями греческой мысли и обратился к самому внимательному их изучению. С другой стороны, сам он сделался почти откровением для запада. Изверившиеся в своей философии греки с жадностью обратились к новому источнику религиозного знания; их привлекали и глубокая древность восточных религий, и их символичность, и мистицизм, и их фантастичность и смелость в решении всех вопросов религиозной мысли.⁹ Восточные культы – особенно Митры, Озириса и Изиды начали быстро распространяться в Европе и приобрели себе здесь самую громадную популярность.¹⁰ Вместе с тем, проникли сюда всякие восточные суеверия, астрология, магия, теургия.¹¹ Гражданская власть гостеприимно приняла чужеземных богов. Политическая мудрость римлян внушила им мысль сделать своими союзниками не только покоренные народы, но и их богов, и, сохраняя каждому подвластному народу его законы, учреждения и обычаи, они сохраняли и их верования, и приняли их богов в свой пантеон.¹² Мир богов увеличился чрезвычайно, так, что по выражению Петрония в римской империи легче можно было найти бога, чем человека.¹³ В то же время в него внесено было более порядка, дисциплины и субординации. Отдельные боги подчинены одному верховному Существу и явились его наместниками на земле; каждый из них получил в свое заведование какую-нибудь страну или народ, или просто стихию, или какой-нибудь род деятельности.¹⁴ Нетрудно заметить, что Олимп устроился совсем по образцу рисского государства с его централизацией власти, с его многочисленными префектами и субпрефектами в различных странах и с массой более мелких чиновников; только философы, проводившие в порядок мир богов, считая наш мир согласно доктрине Платона отражением мира высшего, думали, что не мир богов устроился по образцу мира людей, а наоборот, что мир людей устроился по образцу мира богов.

Впрочем, чужие боги не всегда увеличивали число туземных богов; философские теории того времени старались слить их, особенно главных – с богами греческими. Отсутствие в греко-римской религии догматичности, – строгой системы, заключенной в определенный кодекс, делало ее в высшей степени подвижной и эластичной; после победы Рима над Грецией религии той и другой страны совершенно слились, хотя между веселыми богами Греции и суровыми покровителями Рима было не много сходства;¹⁵ та же тенденция замечается и теперь по отношению к богам других покоренных народов. Теперь получают особенное распространение идеи, что истина во всех религиях одна, только под различными формами, что в основе всех религий лежит одна великая первобытная религия, являющаяся их общим источником (эту мысль мы встречаем еще у Аристотеля).¹⁶ Так как восточная культура древнее западной, то и восточные религии считаются более близкими к этой первой, сообщенной самими богами, религии, а греки заимствовали свои религиозные воззрения на восток; такое представление мы находим не только у восточных мыслителей, как например, у Филона, считавшего еврейские книги источником философии Платона, но и у греческих, например, у Нумения, который рассказывал, что Пифагор и Платон заимствовали свою философию на востоке в Египте и Иудее.¹⁷

Так как на самом деле между отдельными религиями востока и запада совсем не было такого сходства, какое указывали между ними в это время, и так, как чувственный и баснословный характер религиозных мифов и прежде всего греческих совсем не соответствовал уже тогда философским идеям и вообще степени интеллектуального и морального развития общества, то философия старалась приспособить их к своим идеям посредством аллегорического истолкования. Такое отношение к мифам встречается довольно рано в греческой философии; оно было в употреблении у софистов и особенно было развито у стоиков. В александрийскую эпоху аллегорический метод получил самое широкое распространение, и мы встречаем его в это время и в греческой философии, и в иудейской теософии, и в христианском богословии. Посредством его греческая религия была одухотворена, осмыслена и только благодаря нему могла продержаться еще несколько веков. В аллегорическом истолковании самые баснословные языческие мифы сделались провозвестниками великих истин и самые безнравственные получили нравственно-назидательный смысл.¹⁸ Мифы получили значение откровения, сообщенного людям самими богами, и поэты, передававшие их, явились людьми боговдохновенными; но и только это откровение сообщено было в форе басен, как более ясной для понимания людей того времени, которые не могли бы понять его в отвлеченной форме. Нужно только раскрыть истинный смысл басен, что и сделали философы.¹⁹

Возвращение к древней философии в александрийский период идет параллельно с возвращением к религии. Вместе со значением откровения, вырастает значение авторитета. Пифагор, Платон, Аристотель и другие философы окружаются ореолом почти божественного величия. Их изучают самым внимательным образом, на них постоянно ссылаются в литературе, которая никогда не была так испещрена цитатами, как в это время, под их именами издают собственные сочинения, чтобы придать последним более авторитета. Особенно распространены были сочинения с именами двух полумифических личностей – Орфея и Гермеса Трисмегиста.

Преклонение перед древними авторами подготовлено было в значительной степени работою ученых александрийских филологов более раннего времени, которые составили громадные филологические комментарии к их сочинениям. Но, в то же время, как комментаторы были только филологами, и их работа, иногда мелочная, имела следствием для них самих измельчание и оскуднение их собственной философской мысли,²⁰ теперь отношение к древним авторам стало много свободнее. Живая мысль философов александрийской эпохи сумела не подчиниться древним авторам настолько, чтобы следовать им слепо; авторитет их предшественников не допустил их порвать с блестящими традициями греческой философии и удержал их в кругу вопросов и проблем, поставленных последней; но там, где следовать их авторитету было бы несообразностью или где прежние воззрения не согласовались с господствующими идеями нового времени, александрийские философы предпочитали истолковывать их так же, как мифы, и приспособлять к собственным воззрениям. Общая примирительная тенденция века сказалась и в отношении к древним философам; – если все религии считались по существу сходными, то и между философскими школами находили такое же сходство; есть только одна религия и одна философия.

Философские доктрины этого времени имели эклектический характер; в них были перемешаны идеи, мс одной стороны, разных философских школ, с другой стороны – востока и запада.²¹ Общей почвой для объединения этих идей являлась философия Платона,²² которая по своему возвышенному идеализму более всего отвечала духу времени и более других греческих систем приближалась к восточной философии. Основные идеи платонизма резко выступают во всех философских учениях этого времени, как западного, так и восточного происхождения. Все эти доктрины исходят из дуалистического противопоставления земного и небесного и стремятся сблизить между собой эти два мира.²³ В онтологической части системы это сближение достигается посредством множества богов и демоном, составляющих неразрывную цепь, соединяющую Бога с миром, причем Бог, как последнее звено этой цепи, бесконечно возвышается над миром в гносеологической – учением об откровении, как источник познания, причем самое откровение представляется в двух формах, с одной стороны, как откровение историческое, заключенное в произведениях поэтов и философов, а с другой стороны – как откровение непосредственное, к которому каждый человек способен по самой природе, как существо, имеющее душу божественного происхождения. Мы видели, что в действительности историческое откровение не имело абсолютного значения для александрийцев; неустойчивость религиозных преданий, отсутствие в них догматичности позволяло понимать и толковать их очень свободно; авторитет философов тоже был для них обаянием скорее великих личностей, чем божественных посланников. Напротив, учение о личном откровении получает в александрийских доктринах все большее и большее развитие и делается одной из их наиболее характерных особенностей.²⁴ Высшая степень откровения достигается в мистическом состоянии экстаза, когда человек непосредственно соединяется с Божеством. В этом мистическом пункте объединяются и гносеология и мораль александрийских доктрин. Экстаз является целью, к которой должна быть направлена вся жизнь человека; средством для этого, или, что то же, правилами морали являются аскетизм в отношении к плоти, возвышение духа над интересами этого мира и устремление го к миру божественному, или созерцание.

Эклектические учения возникают в это время в виде возрождения древних доктрин Платона и Пифагора – в виде неопифагорейства и платонизма; между ними много общего, и в неопифагорействе, явившемся в I веке до Рожд. Хр., влияние Платона обнаруживается даже сильнее, чем влияние Пифагора. В нем главными пунктами были идеи Платона о двух мирах – идеальном и материальном, об идеях божественных отражающихся в чувственном мире, о душе мира.²⁵ Влияние Пифагора отразилось, главным образом, на мистической стороне доктрины, – неопифагорейцы верили в магию, предзнаменования, оракулы, сновидения. Из неопифагорейцев большое влияние на последующих мыслителей оказал Нумений (в конце II века по Р. Хр.), его воззрения²⁶ очень типичны для своего времени; мы встречаем в них мысль о полном согласии Платона и Пифагора, о восточном происхождении греческой философии, сближение с последней иудейского богословия, к которому Нумений относился с большим уважением (ему принадлежит известное выражение: – Что такое Платон, как не аттический Моисей?²⁷ В системе платоника Плутарха херонейского мы находим идеи о ряде демонов, соединяющих Бога с миром, аллегоризм в отношении к мифам, аскетическую мораль, указывающую главную цель жизни человека в уподоблении Бога.²⁸

Соединение восточных и западных идей наиболее типично и полно выразилось в теософии александрийских иудеев. Начало этого направления в иудейском богословии мы находим у Аристовула (около 150 г. до Р. Хр.). Из сохранивших до нас²⁹ отрывков из его сочинений видно, что он развивал мысль о сходстве греческой философии с еврейскими книгами, и что для показания действительного сходства между теми и другими он аллегорически перетолковывал еврейские книги.³⁰ Целую систему смешанного еврейского и греческого происхождения мы находим у Филона (ок. 39 г. по Р. Хр.). – Филон считает священные книги своего народа величайшим и боговдохновенным сокровищем мудрости, служившим в качестве источника и для греческих философов; этим книгам он только и хочет следовать; но, комментируя их, он аллегорически истолковал всю ветхозаветную историю – историю творения, грехопадения, потопа, рассказы о жизни патриархов, даже различные отдельные выражения, собственные имена – не только людей, но и местностей, праздников, даже животные и растения, упоминаемые в библии; нужно, впрочем, заметить, что кроме находимого через аллегорическое истолкование духовного смысла, Филон признавал все-таки и буквально исторический смысл Св. Писания. С той же целью – приблизить ветхозаветные книги к господствующим идеям времени, Филон защищал их от обвинения в антропоморфических представлениях о Боге и раскрывал нравственный смысл обрядового закона. Филон оказал громадное влияние на последующую религиозно-философскую литературу – на еврейскую каббалу и талмуд, на христианское богословие, и на гностицизм и неоплатонизм (через Нумения. В основе системы Филона лежит дуалистическое противопоставление Бога миру. Бог безмерно возвышен над миром; ни одно человеческое понятие не может выразить Его совершенств, Он выше всякого совершенства, выше блага, единства. Мы можем говорить о Боге только то, что Он не есть, и утверждать Его существование, но не можем определить Его и приблизить к нашему пониманию никакими признаками. Как безмерно возвышенный над миром, Бог не может вступать с ним Сам ни в какие отношения, но в то же время Он ест источник всякого бытия, жизни и совершенства в мире. Чтобы объяснить это деятельное отношение Бога к миру, Филон развивает на почве платоновских философских идей и библейского учения об ангелах учение о посредниках между Богом и миром; взгляд его на этих посредников довольно неопределенный – с одной стороны, они свойства Божества и идеи Бога, а с другой – они личные существа, служители Божии и исполнители Его воли; – греческие и еврейские учения у него переплетаются. Совокупности этих сил есть Логос, который называется у Филона божественным разумом, высшим из ангелов, первородным сыном Божиим, вторым богом, первообразом мира, его душой. От Бога распространяются на мир всякие совершенства и блага; источником же несовершенств и зла в мире является материя; в частности для человека – в его еле заключается причина всякого греха и всякого бедствия. Поэтому, первозадачей для человека должно быть освобождение от чувственности, от всяких страстей и чувственных удовольствий. Но это только первая ступень религиозно-нравственной жизни. Конечная цель человека в непосредственном соединении с Богом.³¹

Системы с сильным преобладанием восточного элемента даны были гностицизмом. Эти системы имеют все характерные черты своего времени; они исходят из дуалистического противоположения Бога и мира, духа и материи, добра и зла, возвышают Бога над миром на недосягаемую высоту и соединяют Его с последним целым рядом эонов, среди которых теряется христианский Логос; в нравственной жизни они требуют созерцания и ее целью считают религиозный экстаз. Гностические системы отличаются смелостью мысли и удивительным богатством фантазии. Но элементы греческой философии совершенно подавляются в них восточным влиянием.³²

В III веке основные идеи, которые мы видели у платоников, пифагорейцев, александрийских иудеев, развились в стройную и законченную систему, известную под именем неоплатонизма, которую можно считать прямым продолжением, завершением и последним словом античной философии. Основателем неоплатонизма считается Аммоний Саккас, о котором известно почти только то, что он стремился согласить Платона и Аристотеля³³. Истинным создателем неоплатонической философии и самым блестящим её представителем был ученик Аммония Плотин (204 (5) – 270 г.). В своей системе Плотин хотел удовлетворить религиозно-философским запросам времени исключительно на греческой почве в противовес искажению греческих идей, которое он видел в системах восточного происхождения, особенно в гностицизме, против которого написал даже особое сочинение. Плотин хотел быть только верным учеником и истолкователем Платона;³⁴ однако, его философия могла явиться только в александрийский период и, как Филон, желая следовать только еврейским книгам, создал на самом деле смесь из еврейских и греческих идей, так и Плотин, хотя и не в такой степени, испытал в своей системе влияния востока.

Исходным пунктом философии Плотина имеет то же дуалистическое противопоставление двух миров, как и другие системы этого времени. Между этими мирами, – божественным и человеческим, духовным и материальным не может быть непосредственного отношения, необходимо нечто среднее между ними, которое соприкасалось бы с обоими мирами; это среднее и есть душа. Являются, таким образом, три основных элемента бытия – дух, (ум) душа и тело.³⁵ Но еще у Филона было стремление поставить Бога – первое начало выше ума; в уме различаются мышление и бытие, – а первое начало должно быть чуждо всякого различия, оно, следовательно, выше ума. Плотин идет ещё дальше в диалектической разработке понятия первого начала и других основных понятий системы. Так как первое начало должно предшествовать всему, то Плотин ставит его выше не только разума, но и всякого бытия и за границы всякого познания. Никакое определение к нему неприложимо; приличнее всякого другого имени можно было бы назвать его благом, но оно выше и блага, оно выше и красоты; из опасения ограничить первое начало какими-нибудь признаками, напоминающими реальный мир, Плотин лишил его всяких признаков и сделал его совершенно недоступным для определения и понимания. Единое есть простая бездеятельная сущность, первая причина всего.³⁶

Сознание им себя дает уже второе начало. Это второе начало и есть ум, который относится к первому, как свет к солнцу. Здесь уже различается мыслящее и мыслимое, здесь, таким образом, начало различия и движения. Содержание мышления второго начала есть с одной стороны – Единое, с другой стороны – он само, – или совокупность его идей.³⁷ Таким образом, ум является творцом идеального умопостигаемого мира, мира идей. Но эти идеи не есть только мысли, им принадлежит реальное существование.³⁸

Божественные идеи являются прообразами вещей этого мира; и чувственный мир возникает, как необходимое соответствие мысленным идеям.³⁹

Первый ум творит идеи, как прообразы вещей мира, и не имеет еще к миру непосредственного отношения. Истинным мирообразующим принципом, дающим жизнь этим идеям в видимом (чувственном) мире, истинным творцом мира является третье божественное начало Душа.⁴⁰ Она порождается умом и принадлежит к божественному миру, но в то же время другой стороной она обращена к чувственному миру; таким образом, Плотин вынужден был Душу, – посредницу между идеальным и чувственным миром, ещё разделить на высшую душу, которая обращена к уму и принадлежит к божественному миру и низшую душу, соединяющуюся с телом и порожденную высшей душой.⁴¹ И сами идеи прежде, чем сделаться образами вещей, преломляются в понятиях Души, и уже по этим понятиям Душа устрояет мир, которому сообщает образ этих понятий.⁴²

Душа является источником всякой жизни и одушевления в мире.⁴³

От неё происходят отдельные души – богов, демонов и людей; каждая душа есть образ мировой Души; она также связана с одной стороны с умом, с другой – с телом. Но между отдельными душами большое различие; постепенная градация, в которой идут у Плотина начала духовного мира, продолжается и здесь. Первое создание мировой души – небо, мир небесных богов, видимыми образами которых являются звезды. Как первое произведение души, – мир богово наиболее приближается к ней; здесь нет перемен во времени, здесь царит постоянство, гармония и блаженство; небесные боги не знают ни воспоминания о прошедшем, ни надежды на будущее, они живут одним настоящим. Их тела образованы из очень тонкого светового эфира.⁴⁴

Демоны представляют низшую ступень сравнительно с богами; они живут между небом и землей, ниже лунного пути, в верхних слоях земной атмосферы, их души не так бесстрастны и совершенны, и их тела не так тонки, как у богов.⁴⁵

Души людей еще несовершеннее, чем у демонов, и тела их еще грубее.

Но человек не составляет еще последнего проявления мировой души. Душа земли, одухотворенной, как и другие планеты, кроме человека, проявляется, но уже слабее, в психической жизни животных, в росте растений, в механическом нарастании неорганических тел.⁴⁶

Каждое новое порождение души, таким образом, ниже предыдущего, и этот ряд убывающего совершенства идет до тех пор, пока совершенство совсем не исчезнет, пока свет, постепенно убывая, не сделается тьмой, добро злом, дух телом. Так возникает материя, которая есть не что иное, как недостаток совершенства, добра, недостаток бытия, небытие. Дуализм, таким образом, хотя несколько нелогично и неожиданно, исчез, материя есть нечто не существующее – простая тень и граница бытия, а все существующее есть дух; с нравственной стороны – также нет зла, потом что все, что есть, есть добро, а зло, как и материя. Известные нам материальные элементы не суть материя, потому что они изменяются и принимают противоположные свойства; материя есть то, что служит основой в изменениях этих элементов, нечто не имеющее никаких определений, – простая возможность бытия.⁴⁷

Если метафизика Плотина изображает нам мир, как ряд ступеней постепенно убывающего совершенства, начинающийся с абсолютного и кончающийся на крайней границе материей – отсутствием всякого совершенства, то его мораль требует обратного восхождения до абсолютного. Высшая цель для человека – соединение с Божеством, первое требование морали – отрешение от чувственности. Рождение души в теле – есть падение её из идеального мира, тело для неё – оковы, гроб, темница, поэтому человек, прежде всего, должен бороться с чувственностью. Впрочем, аскетические правила не особенно строи в морали Плотина; он даже не требует от всех строго аскетической жизни и считает дозволительными некоторые удовольствия.⁴⁸

Более развита у него положительная сторона морали – возвышение человека к Богу. Это возвышение может совершаться только через уподобление Богу; но если мы примем во внимание, что идеал, выраженный в плотиновском понятии о высочайшем Боге, характеризуется состоянием полного покоя и бездеятельности, то понятно будет, что уподобление Богу Плотин видит главным образом в созерцании.⁴⁹ Гражданские добродетели имеют, по мнению Плотина, значение в нравственной жизни, но только низшее и подготовительное.⁵⁰ Истинный мудрец освобождает себя от всякой деятельности, от всего, что может вовлечь его в интересы этого мира, от уз родства, дружбы, любви к отечеству и обращается к созерцанию истинного ума и красоты. Первой ступенью для этого может служить созерцание красоты в чувственных предметах, как божественного элемента в материальном мире, – затем человек должен углубиться в созерцание прекрасного в душе, её свойствах и деятельности, в прекрасных нравах и поступках, от душевной красоты он должен обратиться к красоте идеальной; здесь человек еще более отрешается от чувственного мира и погружается в себя, в свой ума, который есть отражение первого ума,⁵¹ и как в отражении, в нем по природе заключается все богатство первого ума. Но и содержание первого ума не составляет еще высшего предела для возвышения человека, – над этой ступенью стоит еще возвышение над самим мышлением, – бессознательное состояние экстаза, когда человек наполняется божеством и непосредственно соединяется с единым, так что исчезает всякое различие между тем и другим. Это высшее состояние бывает редко и не всем доступно; и раз оно было, человеческий язык не в состоянии его передать.⁵²

Созерцательный характер системы плотина и в частности это учение о мистической соединении с божеством явнее всего отражают на ней восточное влияние. Греческая философия прежних времен не была в разладе с действительной жизнью; она тесно была связана с искусством, литературой, политической жизнью; Плотин, напротив, требует удаления от мира, отрешения от всех общественных обязанностей и связей и самоуглубления. Таков был общий дух того времени под влиянием востока.

Ученик Плотина Порфирий издал и популяризировал сочинения своего учителя. В общем он был верен Плотину и расходился с ним только по частным вопросам.⁵³

Но с Ямвлихом, учеником Порфирия, начинается новый период в истории неоплатонизма. Философия сходит со своего пути свободного мышления и вступает в связь с народной религией. До сих пор философия не выходила из пределов школы любителей спекулятивного мышления, теперь философы наполняют храмы и принимают самое деятельное участие в богослужебном культе, жертвоприношениях, обрядах теургии; философ превращается в жреца и мага.⁵⁴

Причина такого поворота заключается отчасти в личности самого реформатора школы – Ямвлиха по происхождению из Халкиды, который с умом и образованием спекулятивного философа соединял склонность к мистицизму и пылкость фантазии восточного человека, и который наряду с философией Плотина и Порфирия внимательно изучил вероучение и культ халдеев, египтян, финикиян, индийцев и персов.⁵⁵ Но, разумеется, если бы дело было только в одном Ямвлихе, его воззрения не получили бы ещё широкого распространения, и если новое направление одержало вверх над старым, если слава Ямвлиха затмила славу его учителя Порфирия ещё при жизни последнего, то причина этого заключается в том, что реформа Ямвлиха самым лучшим образом отвечала потребностям времени. Философия всегда имела тот недостаток, что она существует для немногих, и философия Плотина не представляла в этом отношении исключения; его метафизика была слишком отвлеченна, его мораль преследовала свою цель слишком длинным путем и рассчитана была на человека живущего и могущего жить созерцательной жизнью. Масса же искала положительных религиозных верований и более или менее простых средств общения с Божеством, а для жизни – законов и правил, определяющих эту жизнь, но не отрывающих человека от его среды и от его обычных занятий. Своею реформой Ямвлих вульгаризировал, так сказать, философию своих предшественников, дав ей религиозную форма, и одухотворил народную религию, дав философский смысл не только богам и мифам, но и её культу – жертвам, молитвам, заклинаниям и вообще всяким обрядам.

Часто объясняют союз неоплатонической философии с народной религией опасностью, которая грозила той и другой от все более и более распространявшегося христианства.⁵⁶ Это соображение верно, но не нужно представлять дело слишком грубо, как будто бы философия, совсем не разделяя народных верований, признала их только для того, чтобы найти поддержку против общего врага, и наоборот, религия по таким же мотивам соединилась с философией. Соединение их произошло много раньше, когда никакой опасности от христианства еще не было видно; предшественники неоплатонизма, как Апполоний Тианский, Плутарх, Апулей, Нумений в своих воззрениях очень близко стояли к народным верованиям и уделяли много внимания богослужебному культу; особенно Аполлоний Тианский, который так же, как Ямвлих, может быть назван столько же жрецом, сколько философом.⁵⁷ Философия давно уже приспособляла народные верования к своим идеям, когда они отставали от последних.⁵⁸ Теперь она должна была заняться этим с большей интенсивностью и с большей энергией. Христианство, распространяясь с чрезвычайной быстротой, получивши во время Ямвлиха даже значение государственной религии, грозило совершенно уничтожить язычество, а вместе с тем и греческую цивилизацию, которая во всем – и в литературе, и в искусстве, и в государственной жизни была проникнута религией; нужно было оправдать старую религию, оживить её, одухотворить и философия настойчиво занялась этим не новым уже для неё делом; от истолкования мифов она перешла к обряду культа и к теургии и хотела дать и им смысл, философское объяснение; но этот союз не спас религию, а увлёк к гибели вместе с религией и философию; неоплатонизм не мог оживить старых уже отживших форм жизни, между тем как христианство, стремясь оживить общество, оживляя отдельных людей, делая их нравственно лучше, распространялось все больше и больше.

Религиозный характер был свойственен в большей или меньшей степени всем философским доктринам александрийского периода, в том числе и систем Плотина и Порфирия. Мы видели, что она ставила первой задачей человека возвышение к Божеству, – это был её центральный пункт. И Плотин и Порфирий принимали мифы народной религии, конечно, в аллегорическом истолковании и сближали с греческими богами понятия своей метафизики. Так Плотин называет Единое Ураном, Первый Ум – Сатурном, Душу мира – Зевсом; они порождают друг друга, как в мифах; Сатурн уродует своего отца, потому что происхождение Ума является разделением Единого; Зевс низвергает своего отца, потому что Душа, рождаясь от Ума, сама делается творцом и царем мира.⁵⁹ Но такое сближение философских понятий с богами греческой мифологии не играет большой роли в философии Плотина и Порфирия и применяется ими редко. Признавая, что религия и философия – формы одной и той же истины, они развивают, однако свою систему независимо от религии и только иногда прибегают к последней для иллюстрации своих положений; философия всегда остается у них на первом плане. Между тем у Ямвлиха философские понятия, ещё более раздробленные диалектическим путем,⁶⁰ совсем олицетворяются и с самым широким произволом сближаются с богами разных народов; философия сделалась в его системе раскрытием и истолкованием религии.⁶¹ Еще более было различия между Плотином и Порфирием с одной стороны и Ямвлихом, с другой в отношении к внешнему культу и теургии. Плотин отказывается идти в храм, когда Амелий приглашает его туда; он говорит, что боги сами должны придти к нему;⁶² он отрицал силу молитв и жертвоприношений; он требовал от человека только внутреннего усовершенствования и стремления к Богу. Порфирий совершенно не допускал материальных жертв высшему Богу, ибо все материальное чуждо Ему, и мы можем почитать Его только в молчании святыми мыслями, а лучше всего, – уподобляясь Ему.⁶³ Низшим богам нужно приносить начатки тех благ, которые они дают нам, а философ принесет им свои добрые мысли и будет их благодарить за то, что они дали ему возможность созерцать их.⁶⁴ Особенно Порфирий порицает кровавые жертвы, – они приносятся не богам, а демонам. Истинный философ, жрец Бога Вышнего, – свободен от рабской зависимости от внешних вещей, он не будет докучать демонам, не будет обращаться к оракулам и внутренностям животных.⁶⁵ В письме к Марцелле он высказывается еще решительнее: «Лучший культ, который можно воздавать Богу, это образовывать свою душу по Его подобию. Этого подобия достигают только посредством добродетели, ибо одна добродетель возносит душу к её отечеству, откуда она вышла… Не речи мудрого имеют цену перед Богом, а его дела; мудрый без слов почитает Бога, тогда как невежественная толпа даже молитвами и жертвами оскорбляет Божество. Один мудрец есть жрец, один он религиозен, один он умеет молиться».⁶⁶ «Безбожник не столько тот, кто почитает статуй богов, сколько тот, кто примешивает к идее о Боге всякие суеверия черни».⁶⁷ «Жертвы безрассудной толпы – пища для пламени, и её приношения – добыча для святотатцев, но ты, обращается он к Мацелле, сделай из своего собственного сердца храм для Божества».⁶⁸ Впрочем, Порфирий не отрицает совершенно внешнего культа; он восстает только против тех, кто думает, что Бог нуждается в наших жертвах, и его можно умилостивить одними приношениями.⁶⁹

Когда с влиянием востока в римской империи стали широко распространяться астрология, магия, теургия, философии нужно было высказаться относительно них, и Плотин пишет особое сочинение о том, «Могут ли звезды иметь влияние?» Плотин совершенно отрицательно относится к представлению, что движением звезд определяется, беден ли человек или богат, добродетелен или безнравственен, какую иметь профессию, музыкант он, или ритор, грамматик, военачальник, царь, Но в то же время, по мнению Плотина, звезды могут давать указания, относительно будущего и в нашей жизни, только не потому, что они являются силами, враждебно или благоприятно действующими на человека, а потому, что все в мире находится между собой в строгой гармонии и взаимодействии, так что по состоянию одних предметов можно заключать о других, нужно только уметь понимать эту мировую гармонию и взаимодействие вещей.⁷⁰ В сущности, в таких рассуждениях дается не столько отрицание мантики, сколько попытка научно обосновать её, если и не всю, то хоть в известной части, и мы увидим, что эта именно теория Плотина нашла себе дальнейшее развитие и более широкое применение в школе Ямвлиха.

Очевидно, увлечение мистическим культом так сильно распространилась, что начало проникать в среду адептом неоплатонизма, и ученик Плотина Порфирий должен был вступить в борьбу с ним. В письме к Анебону «О тайнах» он подвергает серьёзным сомнениям действительность теургических обрядов, возможность вызвать богов или демонов, склонять их на свою сторону различными священными действиями, даже угрозами, явление богов в определенных образах, возможность различать в этих явлениях богов от демонов и одних богов и демонов от других.⁷¹

В ответе на недоумения Порфирия явилась книга «О тайнах» с именем Ямвлиха, но принадлежащая, вероятно, одному из его учеников.⁷² Здесь разрешаются все недоумения Порфирия относительно культа и теургии. Сущность теургии, по изъяснению этой книги,⁷³ заключается в воздействии богов на наш мир; возможность этого воздействия обуславливается тем, что боги имеют тело; но это тело не ограничивает их даже местом, поэтому нет богов эфирных, воздушных, земных, водяных, только различные среды принимают их каждая соответственно её природе и свойствам. Этим объясняются различия в жертвах и призываниях. Самое общение богов с нашей душой состоит в том, что духовная сторона нашей души соединяется с духовной природой богов. Образы, в которых являются боги, демоны, герои, – соответствуют их природе и достоинству, и это дает возможность их узнавать. Различием природы обуславливается также различие их действий, – одни действуют на высшие стороны души, другие – на низшие, третьи – на тело. Высшая цель, достигаемая теургией, есть соединение с божеством – чрезвычайное неописуемое состояние, в котором Богу вполне овладевает человеком и делается с ним одно. Это состояние производит один только Бог, внешнее и чувственное не имеет к нему никакого отношения. Если же при теургических обрядах употребляются песни и музыка, то их действие объясняется всеобщей гармонией, по которой все, что совершается в мире духовном, имеет свой символ в чувственном мире; кроме того для души они являются эхом той божественной гармонии, которую она слышала в период своей прежней жизни в разумном мире. Сила жертв также основана на взаимной симпатии вещей, в данном случае жертв и демонов, которым приносятся жертвы, – огонь, очищая жертвы, делает их более соответствующими телам демонов. Материальная сторона культа не должна никого смущать; есть боги не материальные и есть материальные; хотя сущность и последних не материальна, только они обладают телом; с другой стороны и сам человек состоит из души и тела; в этом основание двойственности культа; не материальным богам и о нуждах души совершается духовный культ; материальным богам и о благах тела – приносятся материальные жертвы. Угрозы, присоединяемые к молитвам, имеют целью отгонять слепые силы природы, могущие помешать священнодействию.

Из этой апологии видно, что новое направление в неоплатонизме стремилось связать свои нововведения с духом и традициями школы. Внешний культ и теургия являются у него средством для той же цели, какую и ранее ставил неоплатонизм, – для соединения с божеством; только ввиду того, что эта цель достигалась редко и не всеми, позднейшие неоплатоники хотели сделать ее более доступной. Основанием для внешнего культа у них было то же, на чем Плотин основывал возможность предсказания – именно взаимная симпатия вещей. Тем не менее, между новым и старым направлением было очень существенное различие. По мнению Плотина и Порфирия, соединение с божеством, хотя бывает и редко, но достигается силами человеческими, через психологическое, нравственное развитие человека. По учению Ямвлиха – то же состояние достигается действием таинственных символов, которые почти механически приводят человека в общение с Богом, на кого бы эти символы ни действовали – на человека или на Бога. Здесь всё сверхъестественно и таинственно.⁷⁴ Философа, как Порфирий, отталкивало обращение к внешнему культу, как к средству достижения высшей цели, он мог допустить воздействие его только на низшие стороны души, но никак не на разум человека; автор “de misteriis” только в теургии и видит это средство и считает его необходимым для приготовления даже к высшему состоянию экстаза.⁷⁵ Теургия заместила в школе Ямвлиха свободную мысль и нравственность, и философия, начавшая когда-то с критики народной религии, кончила тем, что сделалась её служанкой.

К школе Ямвлиха принадлежит и император Юлиан, сделавший попытку возвратить к язычеству его прежнее положение господствующей религии, утраченное им в царствование его дяди Константина Великого. Юлиан хотел восстановить именно то философское язычество, которое мы видели в системе Ямвлиха, где жертвы, теургические обряды и весь вообще внешний культ, а также греческая и сирийская мифология получили философское и нравственное истолкование.

Первое время после появления христианства его знали мало. О нем ходили только темные слухи, как о безнравственной и вредной иудейской секте; рассказывали, что на своих собраниях христиане предаются самому гнусному разврату и чтобы увеличить тяжесть своего преступления, нарочно называют друг друга братьями и сестрами, что они убивают младенцев и употребляют их кровь для своих таинств,⁷⁶ обвиняли их также в безбожии, потому что они отрицательно относились к государственной религии, отказывались от участия в религиозных обрядах и с другой стороны сами не имели ни храмов, ни идолов.⁷⁷ Эти рассказы и обвинения возбуждали против христиан невежественную массу и вызывали преследования со стороны правительства. Но образованные классы относились к ним с презрением и не удостаивали их своего внимания. ДО половины второго века мы находим ничего относительно христиан в языческой литературе, кроме краткого упоминания о них у Плиния, Тацита и Светония. (У двух последних по поводу гонения Нерона в 64 г.⁷⁸) Только когда христианство распространилось по всей империи, проникло даже в высшие классы общества и выставило талантливых защитников своего учения перед римскими императорами, – и образованные язычники должны были обратить на него внимание и даже вступить с ним в литературную борьбу.

До нас дошло немного памятников этой литературной борьбы. Сохранились сочинения Лукиана, Филострата, Цельса, – последнее, впрочем, не в полном виде, – но, несомненно, в значительной части, благодаря тому, что его христианский критик Ориген воспроизводил его в большинстве случаев буквально в своей апологии. Сочинение Порфирия «15 книг против христиан» было сожжено по указу императоров Феодосия II и Валентиниана III, чтобы избавить верующих от соблазна, который представляло это сочинение;⁷⁹ от него остались только небольшие отрывки у Евсевия Кесарийского, бл. Феодорита, Иеронима и Августина. Та же религиозная ревность была, вероятно, причиной исчезновения полемических сочинений Фронтона, упоминаемого в «Октавии» Минуция Феликса и Иерокла, правителя Вифинии при Диоклетиане, написавшего против христиан сочинение (некоторые сведения о его сочинении сохранились у Лактанция⁸⁰ и Евсевия Кессарийского).⁸¹ Вероятно, сочинений против христианства было много больше, чем, сколько известно нам даже по именам. Так Лактаций упоминает об одном языческом философе, который в 303 году в Никодимии составил 3 книги против христиан, но кто был этот философ и что именно он писал против христиан, нам ничего неизвестно ни от Лактанция, ни от других авторов; Лактанций не называет его даже по имени.⁸²

В сочинениях Лукиана Самосатского (род. 120 г.) нет еще серьезного разбора христианства. Лукиан взялся за перо совсем не с целью защитить отечественную религию или какую-нибудь философскую систему; он сам скептик по отношению к религиозным и философским вопросам и в своей насмешке не щадит ни одной философии, ни одной религии.⁸³ В своих сочинениях «Александр или лжепророк», «Диалоги» и особенно смерть Перегрина он говорит о христианах с презрением, с пренебрежительной снисходительностью, как о жалком суеверии наивных людей.⁸⁴ Эти несчастные, по его мнению люди уверили себя, что они бессмертны и будут жить вечно, как обещал им их учитель; поэтому они презирают смерть и часто предают себя ей добровольно. Они презирают все блага мира и имеют все общее, при чем всякий искатель приключений может воспользоваться их простотой и доверчивостью и обогатиться за их счет, чтобы потом смеяться над ними.⁸⁵

Лукиану приписывалось ещё сочинение «Филопатрис», – небольшое произведение, не содержащее серьезной критики христианства, но обнаруживающее в авторе довольно близкое знакомство с христианским учением. Но, по мнению Gesner’a и Neander’a⁸⁶ нельзя считать это сочинение принадлежащим Лукиану; насмешки над учением христианства о едином Боге в Троице, о взаимном отношении божеских Лиц заставляют относить его к позднейшему времени, когда эти вопросы особенно занимали умы христианских богословов, а замечание о ненависти христиан к царствующему императору, отсутствовавшему тогда в тяжелой войне с персами, определяет время появления этого сочинения ещё точнее – именно в 363 г. в царствование императора Юлиана.

Сочинение ритора Филострата – биография Аполлония Тианского не содержит собственно полемики против христианства, в нем не встречается даже имени христиан и только по тому сходству, которое замечается в описании здесь жизни языческого мудреца с жизнью основателя христианства, можно не без основания думать, что в этом сочинении автор хотело противопоставить Христу лучшую по его мнению личность в язычестве, как сделал это позднее Иерокл в своем сочинении против христиан.⁸⁷

Более или менее серьезная критика христианства начинается с сочинения Цельса «Истинное слово». Цельс был очень образованный человек своего времени; из его сочинения видно, что он прекрасно знаком с литературой древней Греции, а также с литературой древней Греции, а также с литературой и религиями восточных народов – индусов, персов, халдеев, египтян; в отношении всех наук он стоит на уровне века, и в его полемическом сочинении это выразилось разнообразием точек зрения, с которых он нападает на христианство; он пользуется в полемических целях – и историей, и философией, и правом, и естественными науками. Прежде, чем вступить с разбором христианства он, очевидно, употребил нимало труда для изучения, как христианства, так и иудейства. Он читал их священные книги и в сочинении постоянно на них ссылается; кроме того во время своих путешествий он лично знакомился с иудеями и христианами и вступал с ними в беседу.⁸⁸ При всем этом он, по-видимому, знаком не со своими библейскими книгами, он смешивает христиан с гностическими сектами,⁸⁹ повторяет по отношению к христианам старые упреки в безнравственности. Которые не имели бы места при более близком знакомстве с жизнью христиан. Многое относительно христиан он узнал от иудеев, которые нарочно распускали о них различные басни, чтобы повредить успеху их проповеди.⁹⁰ Из христиан он говорил более всего с простыми необразованными людьми, которые во многих случаях не могли, конечно, удовлетворить его любознательности. По поводу его утверждения: «Я знаю все, что у них (христиан) говорится и делается». Ориген замечает, что Цельс, почерпнул свои знания у некоторых бедных необразованных людей, настолько несведущих, что они не знал даже собственного незнания.⁹¹ Но Цельс знает все-таки и о существовании образованных людей среди христиан.⁹² По своим воззрениям Цельс был платоник, хотя Ориген и хочет представить его эпикурейцем: только это был платоник своего времени, когда именем платонизма назвали философию экклетического характера; он с большим уважением цитируем рядом с Платоном и других философов – Пифагора, Гераклита, Эмпедокла, Эпиктета. По отношению к религии он держится самых широких воззрений, признавая истинными все национальные религии. «В начале», говорит он, отдельные части земли были разделены между различными правителями, которые управляют ими каждый по-своему и в каждом месте все идет хорошо, пока управляются законами, здесь установленными, поэтому безбожно нарушать законы, которые они (правители) установили в каждой стране сначала».⁹³ «Пусть все живут по обычаям своей страны»,⁹⁴ говорит он в другом месте. Поэтому он относится и к иудейской национальной религии, как к заслуживающей уважения и порицает христиан за новшество.⁹⁵ О богах он имеет философские представления; так он говорит, что египтяне почитали под эмблемами животных вечные умопостигаемые сущности. Высший Бог понимается им как платоновское единое неподвижное, чуждое изменения, бесконечно удаленное от нашего мира. От него произошло все духовное в мире, которое поэтому вечно; материальные вещи произошли от низших богов и, как материальные, он подвержены разрушению. В отношении к суевериям своего времени Цельс стоит на рационалистической точке зрения, смеется над уличными шарлатанами, показывающими чудеса, и над магией,⁹⁶ хотя воззрения его по этому вопросу не особенно ясны, – в другом месте он признает магию как средство вступать в общение с низшими богами, только не советует, увлекает ею, потому что она доставляет только блага для тела, а не для души.⁹⁷

После Цельса самым сильным врагом христианства явилась неоплатоническая философия с её стремлением создать из элементов религии и философии систему, которая удовлетворяла бы одновременно и философским и религиозным потребностям человека. Неоплатонизм был тем опаснее для христианства, что он имел с ним немало видимого сходства, особенно в своем учении о божественной Троице, первом Ум или Логос и в своей морали, ставившей целью человека соединение с Богом. Создатель системы – Плотин ничего не писал против христианства, если не считать его сочинения против гностиков, которое, очень возможно, относилось и к христианству.⁹⁸ Но в лице ученика Плотина – Порфирия христианство нашло уже очень сильного литературного противника. Но мы уже говорили, что от его сочинения сохранились только одни отрывки.

Ученые противники христианства не оставили прежних обвинений христиан в безбожии и безнравственности, но они не ограничиваются этими обвинениями, а ознакомившись с новой религией ближе, приступать к более основательному разбору; они критикуют ее и с исторической, и с философской точек зрения, рассматривают ее происхождение, развитие, связь с иудейством, отношение к другим религиям современным и древним; они критически разбирают источники христианского вероучения – священные книги Ветхого и Нового Завета, разбирают как отдельные пункты христианского учения, так и его общий характер. Мы сделаем общий обзор их полемики, останавливаясь на ее более существенных пунктах.

Материалом для этого нам служит, прежде всего, конечно, сочинение Цельса; затем, то, что известно из апологетических сочинений о возражениях Порфирия и других неоплатоников и вообще все, что сохранено из возражений против христианства язычников христианскими писателями. Кроме того, мы будем иметь ввиду прекрасное сочинение Минуция Феликса «Октавий», содержащее спор между язычником Цецилием и христианином Октавием. Цецилий – вымышленное лицо, но есть основание предполагать, что Минуций Феликс воспроизвел в его речах возражения исторического лица – Фронтона, который написал сочинение против христиан, и о котором Минуций делает упоминание в «Октавии»; – во-первых, апологет был знаком с сочинением Фронтона, и, взявши на себя дело защиты христианства против нападений язычников, естественно должен был иметь ввиду и это сочинение; во-вторых, личность Цецилия, человека очень образованного, но более литературно, чем философски, врага всяких новшеств, консерватора, защищающего древнюю религию не столько по привязанности к ней самой, сколько в интересах государства, – имеет много общего с личностью Фронтона, поскольку о ней дает представление его переписка с его другом и учеником императором Марком Аврелием, сохранившаяся до наших времен.⁹⁹ Впрочем, как бы мы ни смотрели на личность Цецилия, его возражения служат для нас только подтверждением того, что содержится в главном источнике наших сведений о языческой полемике против христианства – в сочинении Цельса.

Для язычников александрийской эпохи при их консервативном направлении, при их глубоком уважении к освященным ревностью авторитетам национальных религий христианство, прежде всего, представлялось незаконным новшеством, не имеющим за собой древних традиций, человеческой выдумкой недавнего времени. За новшество упрекает его и Цельс и другие языческие писатели.¹⁰⁰ Христианство не было связано с какой-нибудь нацией, оно обращалось со своей проповедью ко всем народам, но не хотело стоять рядом с их религиями, а, относясь к ним отрицательно, хотело заместить их. Естественно, что и язычники не могли, относится к нему так же, как к другим религиям, которые уживались рядом. Правда христиане связывали свою религию с иудейством, – считали ее продолжением последнего, но сами иудеи не признавали их своими, и язычники также находили, что между той и другой религией мало общего, что Бог Ветхого Завета совсем не тот, что Бог Нового, и Его постановления отменены тем, Кого христиане называют Его Сыном. Так, говорит Цельс, в Ветхом Завете Бог велел искать иудеям богатства и могущества, размножаться для заполнения всей земли, убивать их врагов, не щадя даже детей и уничтожая всю расу их; Он угрожал за неисполнение Его законов, а Его Сын, человек из Назарета, дает совершенно противоположные законы, объявляет, что богатый никогда не будет иметь доступа к Его Отцу, ни тот, кто стремится к могуществу; он говорит, что не следует заботиться о пище и одежде, а нужно жить подобно птицам и полевым цветам.¹⁰¹ Смешивая христиане с гностиками, Цельс приписывает эти мысли даже самим христианам. Таким образом, христиане – это отделившаяся от иудейства секта. Иудеям, по словам Цельса вообще свойственен «дух партийности, склонность к распрям и разделениям; » некогда египтяне вслед за Моисеем отделились от своего отечества (Цельс считает иудеев египтянами), чтобы сделаться иудеями, а во время Иисуса другие иудеи отделились от своего общества, чтобы идти за Иисусом; с тех пор они все продолжают делиться и дробиться на отдельные секты, из которых каждая хочет составить свою шайку. Таков их постоянный дух, постоянные стремления, и если бы все люди пожелали сделаться христианами, последние не захотели бы быть ими. Отдельные секты враждуют и ссорятся между собой и не имеют ничего общего, кроме имени, если только они имеют еще и его. Это единственная вещь, которую им еще стыдно оставить.¹⁰²

Самое происхождение христианства с востока и в частности из среды иудейства роняло его репутацию в глазах некоторых образованных язычников. Не все смотрели на восток и на иудеев как Нумений, думавший, что запад заимствовал свою цивилизацию с востока и в частности у иудеев.¹⁰³ Некоторые, напротив, относились к сильному влиянию востока на западный мир очень недружелюбно; мы видели, что Плотин в своем сочинении против гностиков борется с вторжением в греко-римское общество восточной фантастической и плохо дисциплинированной мысли; он хочет следовать только греческим мудрецам. Мнение Цельса в этом отношении умереннее, но все-таки неблагоприятно для иудеев и вышедших из их среды христиан. «Нельзя, конечно, говорит он, упрекать христиан за варварское происхождение, – варвары довольно способны к изобретению учений; но мудрость варваров сама по себе стоит немногого; нужно, чтобы греческий разум присоединился к ней для ее усовершенствования, очищения и развития».¹⁰⁴ И затем, если среди варварских народов, некоторые действительно были знамениты своей цивилизацией и политическим могуществом, как египтяне, ассирияне, халдеи, индусу, персы, и их мудрецы были источником мудрости для запада, то, во всяком случае «никто не думает считать иудеев между отцами цивилизации или даровать Моисею честь, подобную чести этих древних мудрецов».¹⁰⁵ Порфирий, называя христианство – «отродием невежественного иудейства»,¹⁰⁶ также не высоко думал об иудейской культуре, но он относился с большим уважением к иудейской религии. По его мнению «Бог свидетельствовал истину египтянам, финикиянам, халдеям, мидянам и евреям»; как и другие народы, евреи чтут саморожденного Царя Бога; они веруют «в Бога Отца и царя прежде всего, перед которым трепещут небо, земля, море, преисподняя и самые божества; закон их есть Отец, которого благоговейно чтут еврейские святые».¹⁰⁷

Что казалось язычникам наиболее дерзким в новой религии, так это то, что с проповедью ее выступили люди совершенно невежественные, сначала какие-то галлилейские рыбаки, а затем разные ремесленники, поденщики, рабы, женщины. «Достойно негодования и соболезнования, говорит язычник Цецилий в «Октавии» Минуция Феликса, что некоторые необразованные, невежды, чуждые понятий о самых простых искусствах, осмеливаются рассуждать о сущности вещей и о Божестве, о чем в продолжение стольких веков спорят между собой философы разных школ»¹⁰⁸ Это «люди жалкой запрещенной, презренной секты», «они набирают в свое нечестивое общество последователей из самой грязи народной, из легковерных женщин, заблуждающихся по легкомыслию своего пола».¹⁰⁹ С таким же презрением говорит о христианах и Цельс, – как о людях необразованных, неученых преимущественно из рабов, ремесленников и женщин.¹¹⁰ Такой упрек, оскорбляющий ухо современного человека, не представлялся странным человеку классического мира; там преобладала культурная и интеллектуальная оценка человека перед нравственной, и люди, которые по условиям своей жизни стояли в умственном отношении, в общем, ниже других, – как ремесленники, рабы, женщины, – третировались с пренебрежением; их считали низшей породой людей, объясняя их низкий умственный уровень менее совершенной природой, а не внешними условиями их воспитания и жизни. По мнению Цельса, у христиан было даже принципом принимать в свое общество одних глупцов, отстраняя всех разумных людей, как будто бы дурно быть образованным, как будто бы в этом препятствие к познанию Бога.¹¹¹ Другим принципом по его словам у них было принимать в свое общество только людей порочных, безнравственных.¹¹² Недаром они скрываются от людей для своих собраний, так как, если бы узнали то, что они там делают, предали бы их смерти, и правительство поступает совершенно справедливо, подвергая их преследованию, потому что они соединяются против религии и гражданских установлений.

Разбирая самое учение христиан, языческое ученые должны были особенно остановиться на тех пунктах, которые находились в противоречии с их собственными воззрениями; здесь прежде всего они наталкивались на учение о самых близких отношениях Бога к миру и особенно к человеку, хотя сближение бога с миром было pinm desiderium александрийской философии, однако основным и исходным пунктом этой философии было возвышение Бога над миром, и соединение их, как цель и последнее слово всех систем, досталось через бесконечный ряд посредников. Бог сотворил наш мир не сам, а через низших богов и не может вмешиваться в его жизнь, да в этом и нет нужды, потому что все в нем законосообразно и гармонично, благодаря законам, которые вложены богами в самую природу мира, и которые ненарушимы. Христианское учение о творении мира самим высшим Богом непосредственно и постоянном промышлении Божьем в мире естественно вызывало критику со стороны язычников. Цецилий в «Октавии» смеется, что, по словам христиан, «их Бог, Которого они не могут ни видеть, ни другим показать, тщательно следит за нравами всех людей, делами, словами и даже тайными помышлениями каждого человека, всюду проникает и везде присутствует; таким образом, они представляют Его постоянно беспокойным, озабоченным и бесстыдно любопытным, ибо он присутствует при всех делах, находится во всех местах».¹¹³

Ещё большее порицание вызывало христианское учение о воплощении Бога; если в творении мира и в промышлении о нем Бог только нисходит до материального мира своим участием в нем, то в догмате воплощения Ему приписывается христианами соединение с материей. Для философов, считавших материю бесконечно удаленной от Бога, источником всякого несовершенства и зла, такое учение представлялось верхом нелепости. В глазах неоплатоников, по словам бл. Августина, воплотившийся Бог терял всякое значение только потому, что, будучи словом, сделался плотью.¹¹⁴

Мы видим здесь, как философия этого времени, не смотря на свой религиозный характер и покровительство религии, далеко разошлась с последней. Языческая мифология была полна рассказов о воплощении богов и обратно – об обоготворении людей; её боги постоянно вмешивались в жизнь людей, принимали участие в их войнах и ссорах, увлекались их красивыми дочерями и имели от них и детей и вообще проводили значительную часть своего времени на земле. Поэтому для ума, воспитанного на этих мифах, совсем не трудно было принять учение новой религии о промышлении и воплощении Бога; простые язычники шли даже дальше, принимая иногда самих проповедников евангелия за богов, как это было в Листре, с апостолами Павлом и Варнавой.¹¹⁵ Но философы, исходя из своих воззрений, подвергали эти догматы критике. У Цельса мы находим критику догмата воплощения с разных точек зрения. Прежде всего, воплощение вызывало бы изменение, в самом Боге и притом изменение в худшее состояние, в материю, а Бог по самому понятию о Нем чужд всяких изменений;¹¹⁶ если Богу нужно было что-нибудь исправить в мире, то он, как всезнающий и всемогущий, мог бы и, не спускаясь с неба узнать, что делается на земле и, зная это, исправить, не принимая на себя человеческого тела.¹¹⁷ С другой стороны, и мир физический, раз подчиненный своим законам, не допускает никаких изменений в себе со стороны и не нуждается в этих изменениях: воплощение Бога могло произвести в нем только катастрофу.¹¹⁸ Не подлежит постороннему воздействию и нравственный мир; так называемое зло – необходимое явление, оно не имеет ни начала, ни конца; она происходит от материи и как природа целого остается одной и той же, так и зла всегда будет одинаковое количество.¹¹⁹

На том же основании, что материя есть источник зла, едва ли не больше других христианских догматов осмеивался догмат о воскресении тел; для александрийских философов, особенно неоплатоников, самое рождение человека во плоти было следствием падения человека, наказанием за его грехи. Первой нравственной обязанностью человека александрийские философы считали возвышение духа над материей, и идеалом их нравственных стремлений было полное освобождение от оков материи и слияние с бестелесной божественной сущностью. Естественно, что христианские чаяния – опять воскреснут в своем теле для вечной жизни представлялись им совершенно сумасбродными и безумными. Надежда на воскресение тел, говорит Цельс, есть надежда, достойная червей, «на самом деле, какая человеческая душа может пожелать возвратиться в гниль тела? Даже некоторые из вас, т.е. иудеев и христиан, продолжает Цельс, не принимают этого верования, считая его нелепым, отвратительным и невозможным».¹²⁰

Насколько часто приходилось христианам слышать порицание их веры в воскресение, можно видеть из того, что возражения против воскресения тел разбирались решительно всеми апологетами, а некоторые посвятили этому вопросу даже особые сочинения.¹²¹

В этих догматах творения, промышления, воплощения Бога язычники находили одну общую идею христианского мировоззрения, совершенно не согласовавшуюся с их собственным натуралистическим мировоззрением, – именно идею о центральном значении человека в мировой истории. Не трудно видеть из истории греческой философии, что с самого начала ум греков был направлен на познавание природы сущего, первыми вопросами их философской мысли были вопросы космологические и онтологические – о происхождении и сущности вещей; и даже после того, как философия Сократа сделала центром своего внимания человека, и задача – «познай самого себя» поставлена была основоположением и точкой отправления для философии, человеческая жизнь и человеческая история не получили настоящего значения в философии греков. Александрийская философия, вышедшая из вопросов религиозных и этических, т.е. из вопросов о человеке прежде всего, строила грандиозные системы, в которых гораздо больше уделено было места эманации самого божества и космосу в обширном смысле слова, чем истории человека, которая получила значение лишь ничтожной страницы из жизни необъятного целого. Христианская философия, совершенно не против, – с самого начала выступила, как философия человеческой истории; она мало занималась вопросами мировой и выше -мировой жизни; она начинается только с сотворения мира, но сразу делается историей не мира, а человека, мир служит лишь местом, где происходит эта история, он и сотворен только для людей и тогда цель человеческой истории будет достигнута, он исчезнет. Действующими лицами этой истории являются кроме самого человека, еще и другие силы – Бог, добрые и злые духи, сама природа; но все они действуют ради человека и в его целях. Христиане на самом деле, конечно, не ограничивали мировой жизни историей одного человечества; они знали, что есть жизнь в мир высшем, и что для Бога, ангелов и демонов люди не были единственным предметом внимания, но у христиан не было таких обширных космогоний и теогоний, как у греческих поэтов и философов, и это давало язычникам повод думать, что они ограничивают мировую жизнь только своей историей. Что же касается других существ, населяющих землю, самой земли и других планет, то христиане действительно считали их предназначение для человека и возвышали над ними последнего, как особенное исключительное творение – по образу и подобию Божию.¹²² Такие представления казались язычникам в высшей степени странными и наивными. «Христиане», говорит Цельс, как червяки, собравшиеся в навозном углу, или как стадо летучих мышей, или как муравьи или лягушки, расположившиеся около болота, не видя ничего кругом, толкуют, что после Бога они выше всего, что всё сотворено и существует только для них – и земля, и вода, и воздух, и звезды, что Бог заботится только о них и им посылает своих вестников, а об остальном мире не заботится, и когда некоторые из них согрешили, придет Бог и пошлет Своего Сына, чтобы он предал пламени нечестивых, и чтобы остальным наслаждаться с ним вечной жизнью».¹²³ На самом деле, возражает Цельс, люди такие же творения, как все остальные; они не только выше животных, но в некоторых отношениях даже ниже их. Муравьи и пчелы имеют не менее мудрое общественное устройство,¹²⁴ аисты и фениксы превосходя нас в любви к родителям, змеи и орлы знают искусство магии, таинственные лекарства, таинственную силу камней,¹²⁵ птицы вообще обладают Божественным видением будущего; нет существа, более верного клятве и более религиозного, чем слон.¹²⁶ И сотворены животные совсем не для нас: «Если скажут, что мы цари животных потому что ловим их на охоте и едим, то почему не думать, что скорее мы созданы для них, потом что они также ловят нас и едят? И мы, чтобы изловить их нуждаемся в ловушках, оружии, охотниках и собаках, тогда как дикие животные для той же цели снабжены достаточными оружиями от природы».¹²⁷ Вы утверждаете, что Бога дал нам власть ловить их и употреблять по нашему желанию; но хорошо известно, что прежде, чем люди образовали общества, построили города, изобрели искусства, оружие, они чаще были добычей диких животных, чем те их.¹²⁸ Точно также громы, молнии, дожди существуют для человека не более, чем для растений, и солнце и ночь столько же для человека, сколько для муравьев и мышей;¹²⁹ и вообще мир сотворен не для человека, точно также, как не для льва, не для орла, не для дельфина, но для того, чтобы вселенная, как создание Божие составляла полное целое и была совершенством во всех частях. Поэтому каждую часть мира должно рассматривать не в подчинении другой части, а в соотношении с целым. Бог печется о целом и никогда не оставляет его своим промыслом; он не гневается на людей; точно также, как не гневается на обезьян или мух и не грозит им никогда, так как каждое творение действует неизбежно по выпавшему на его долю назначению.¹³⁰

Ещё нелепее то, что христиане считают предметом исключительного попечения со стороны Бога даже не всех вообще людей, а только их самих – небольшую ничтожную кучку людей. Все противники христиан возмущаются узостью их горизонта, их представлением, что Бог заботится только о них, что к ним и для них пришел искупитель, а остальные народы оставлены Богом на произвол судьбы. В послании к Диогнету язычник спрашивает христиан, – почему Христос пришел так поздно и к одним иудеям.¹³¹ «Можно ли поверить», говорит Цельс, «что только после многих веков Бог наконец, вспомнил об оправдании людей, а прежде Он об этом нисколько не заботился».¹³² «И почему Бог послал Своего Духа в один маленький уголок земли? Нужно бы, чтобы Он вдохнул его в более число тел и послал их там и здесь по всей земле; – и почему Богу послал своего духа этой презренной нации-иудеям, а не другим более знаменитым народам».¹³³ Те же самые вопросы находим и у Порфирия.¹³⁴

Цельс указывает в христианских представлениях об отношениях Бога к аиру еще одну общую идею, несогласную с миросозерцанием классического мира, – именно восточную идею борьбы в мире двух начал – доброго и злого, Бога и сатаны. Греческая философия стремилась представить мир, как одно прекрасное целое; находя в мире противоположные начала, – она стремилась привести их к единству, сводя одно из них – материю к нулю, представив его только тенью другого начала, чем отрицательным, не существующим. Этим устранялись из мира и материя и зло, которое связывалось с материей, и мир получал вид стройного гармоничного целого, где все совершенно, где все на своем месте, и ничто не нуждается в исправлениях. С этой точки зрения, как мы видели, Цельс критиковал христианское учение о необходимости промысла и воплощения Бога. С этой же точки зрения он восстает против христианского учения о сатане и злых духах. Эта странная глупость о великое безбожие, говорит он, представляет, что великий Бог имеет противника – сатану, что желая сделать какое-нибудь добро человеку Он встречает существо, которое мешает Его намерениям, и которое делает Его бессильным. Христиане при своей любви ко всяким раздорам, разделениям и партийности вносят раздор даже в Царство Бога разделяя его на две противоположные стороны. Они заимствованы это из рассказов о титанах, восставших на богов, только неверно поняли эти рассказы, имеющие аллегорический смысл.¹³⁵

Конечно, не все в критике христианства со стороны ученых язычников вытекало из особенностей их философских воззрений; во многих пунктах христианского учения они видели просто противоречие здравому смыслу и нравственному чувству. И эти возражения их против христианства пережили их самих и повторяются до сих пор, когда уже нельзя найти ни одного неоплатоника или пифагорийца, тем более приверженца греческой религии. Обыкновенно ученые противники христианства предварительно знакомились с источниками его вероучения – священными книгами Ветхого и Нового Завета и затем в своих сочинениях подвергали эти книги строгому разбору; знакомство это было иногда очень основательное. Так Иерокл насколько хорошо знал Св. Писание, что Лактанций предположил даже, не был ли он прежде христианином.¹³⁶ Иерокл старался отыскать противоречия в Св. Писании,¹³⁷ нападал на ап. Петра и Павла, как распространителей ложного учения;¹³⁸ в общем, в разборе священных книг он по свидетельству писавшего о нем Евсевия Кесарийского повторял Цельса, так что Евсевий отказывается го разбирать и отсылать читателей к сочинению Оригена против Цельса.¹³⁹ Обширный разбор священных книг представил Порфирий в своих «15 книгах против христиан»; по-видимому, он разобрал здесь все книги Ветхого и Нового Завета; из небольших отрывков, сохранившихся от этого сочинения видно, что Порфирий разбирал ветхозаветные пророчества, между прочим, те, которые находятся в книге пророка Даниила, доказывал, что эта книга принадлежит не Даниилу, а неизвестному автору времен Антиоха Епифана и содержит не пророчества, а историю;¹⁴⁰ в разборе новозаветных книг он смеется, между прочим, над легкомыслием апостола Матфея, который сразу по первому приглашению пошел за незнакомым человеком,¹⁴¹ и над наивностью евангелистов, называвших Генисаретское озеро морем;¹⁴² он обращает внимание также на разногласие между апостолами Петром и Павлом, о чем рассказывается в Деяниях апостольских.¹⁴³ Из разбора св. книг Ветхого и Нового Завета, сделанного Цельсом, сохранилось довольно много. Цельс начинает свою критику с первых глав книги Бытия. Он находит, что иудеи в своих рассказах о происхождении и первой истории мира и человека много заимствовали у греков и других более древних народов, но только передали чужие предания со свойственной им грубостью и невежеством и составили нелепые басни, которые даже старухи постыдятся рассказывать для усыпления ребенка. Мир много древнее, чем думали евреи, он пережил в своей истории много катастроф, но евреи знают из них только одну – потоп, нелепые басни, которые даже старухи постыдятся рассказывать для усыпления ребенка. Мир много древнее, чем думали евреи, он пережил в своей истории много катастроф, но евреи знают из них только одну – потоп, нелепую басню, заимствованную из греческого предания о Девкалион;¹⁴⁴ евреи рассказывают самые наивные истории – о творении мира на несколько дней раньше, чем явились самые дни,¹⁴⁵ о Боге, отдыхающем в седьмой день, как отдыхает уставший работник, имеющий нужду восстановить силы,¹⁴⁶ о том, как Бог сделал человека собственными руками по своему образцу, дунул на него, извлек ему жену из его ребра,¹⁴⁷ о рае, насажденном самим Богом,¹⁴⁸ о змее, потоп, ковчеге, вместившем все существа земли;¹⁴⁹ о том, как в дальнейшей истории Бог доставлял своим избранникам ослов, овец, верблюдов, колодцы.¹⁵⁰ Цельс смеется над грубостью и антропоморфизмом этих рассказов; – нельзя говорить, что великий Бог утомляется, что Он работает собственными руками, даже, что приказывает кому-либо; Бог не имеет ни рук, ни рта, ни глаз, ни ушей, ни цвета, ни фигуры. Он не мог создать человека по своему образу, потому что у Него нет формы.¹⁵¹ «Наиболее умные из иудеев и христиан, говорит Цельс, краснеют за все эти смешные вымыслы и стараются освободиться от затруднения, прибегнув к аллегории».¹⁵² Но и Цельс и Порфирий осуждают христиан за применение к истолкованию библейских рассказов аллегорического метода, которым сами так широко пользовались. «Эти рассказы, говорит Цельс, не допускают аллегории, и те, к которым пробовали приложить ее, стали еще нелепее, потому что показывают безрассудное желание создать между вещами несуществующие отношения;¹⁵³ «аллегории, приложенные к этим рассказам, показывают у тех, кто это делает, более доброты и снисходительности, чем здравого смысла.¹⁵⁴ Та же самая грубость представлений отмечается и в книгах Нового Завета, в рассказах о жизни воплощенного бога и в христианских ожиданиях будущей жизни. Христиане надеются идти после смерти в лучшую землю; там они думают видеть Бога телесными очами, слышать Его голос своими ушами и касаться Его руками.¹⁵⁵ Вообще – это религии плоти, а не духа. Цельсу кажется даже, что христиане и представить не могут, как можно знать Бога, если Он не доступен внешним чувствам; он советует им пробудить у себя душевные очи и устремить к небу свой дух, чтобы узреть Бога, и дает им несколько уроков из Платона о различии чувственного и умопостигаемого.¹⁵⁶

Осмеивая библейские рассказы и христианские верования, Цельс признает все-таки, что и у христиан есть хорошие правила и мнения; только все они высказаны раньше и лучше у других народов. «Явившись позже древних мудрецов, Моисей научился у них и заимствовал у них все то, что учреждено им лучшего у своего народа и на их счет он приобрел себе имя божественного, которое дали ему иудеи».¹⁵⁷ Точно так же и то, что сказано пророками, еще раньше высказано было греческими мудрецами, только без этой напыщенности и этого пророческого тона, который мы находим у иудейских пророков, как будто они говорили от Бога или Его Сына.¹⁵⁸ То же нужно сказать и о заповедях Нового Завета. Так заповедь о прощении обид заимствована из платоновского диалога между Сократом и Критоном, и христианам принадлежит только грубость формы, в которой эта заповедь у них высказана.¹⁵⁹

Интересно отношение язычников к личности самого Христа. Личность Христа имела громадное влияние на Его последователей. Тот недосягаемо высокий, необыкновенно светлый образ Христа, который рисуется в евангелии, и который в то время еще более оживлялся устными рассказами, предаваемыми из рода в род, много поддерживал у первых христиан их бодрое героическое настроение. Обаяние этой личности было так сильно, что действовало даже на язычников. В период религиозного синкретизма для многих язычников Христос получил место среди великих представителей человечества и получал такую же, как они, дань удивления, близкого к религиозному благоговению. У императора Александра Севера Его изображение стояло вместе с изображениями Авраама, Орфея, Аполлония Тианского Оракул Аполлона в Милете отзывается о Христе с большим уважением: «Он был смертен по телу, премудр и творил чудеса».¹⁶⁰ В другом изречении оракул говорит: «Христос, как благочестивый, пребывает на небе с благочестивыми; итак не порицай Его, а сожалей о глупости людей, причиною гибели которых был Он».¹⁶¹ То же самое говорит Геката: «Душа, о которой идет речь, есть душа благочестивого человека, но те, которые Его боготворят, заблуждаются»¹⁶². Порфирий, который приводил эти изречения в «Философии оракулов», очевидно разделял такое высокое мнение о Христе. Некоторые язычники свидетельствовали свое уважение к Христу тем, что в своих сочинениях старались противопоставить Ему какую-нибудь знаменитую личность из их истории; так Филострат и Иерокл противопоставляли Ему Аполлония Тианского, Порфирий и Ямвлих – Пифагора. Только у Цельса мы находим совершенно другое отношение к личности Иисуса Христа. Цельс не видит в Нем ничего не только божественного, но и замечательного, выдающегося. Если бы Бог, говорит он, и в самом деле вошел в человека, Он необходимо отличался бы его ростом, красотою, силой, величием, голосом, красноречием, – но этот (Христос) ни в чем не был выше других людей и даже, как говорят они сами (христиане), – был некрасив и незнатен.¹⁶³ Смиренный образ Христа, добровольно и кротко переносившего хулы, клеветы и преследования врагов и измену своего собственного ученика, не производил впечатления на Цельса и даже дает ему повод к насмешкам. Этот Бог христиан, говорит он, еще в детстве трусливо бежит в Египет от преследования Ирода. Впоследствии уличенный и преданный суду, Он спасается постыдным образом.¹⁶⁴ Перед страданиями Он просит Бога избавить Его от этих страданий. На кресте Он не переносит простой жажды, которую может перенести самый обыкновенный человек и пьет даже желчь и уксус.¹⁶⁵ Характер Его раздражительный, склонный к угрозам и проклятиям; обращаясь всегда со словами: «Горе вам», «Я вам говорю», Он показывает, что бессилен убедить своих слушателей доказательствами и потому употребляет средства, не приличные не только Богу, но и здравомыслящему человеку.¹⁶⁶ Настойчивость иудеев в храме не могла вырвать у него ни одного доказательства, что Он Сын Божий.¹⁶⁷ Все, что Он мог сделать в продолжение своей жизни, – это убедить десяток таких же, как Он, преступников – из лодочников и ростовщиков. Но и в них Он не умел возбудить к Себе доверия; и те, которые жили вместе с Ним, которые слышали Его голос, признавали Его своим учителем, – в минуту опасности отрекаются от Него, а один из них даже предает своего учителя врагам.¹⁶⁸ Нет, заключает Цельс, это был не Бог, а человек; Его рождение, Его действия, Его жизнь свойственны не Богу, а человеку, ненавистному для Бога.¹⁶⁹ Бог не защитил Его, когда Его вели на казнь и не наказал тех, которые Его распяли.¹⁷⁰ И если христиане имеют такое сильное стремление к нововведениям, то лучше бы они выбрали кого-нибудь из более знаменитых людей – Геркулеса, Асклепия, Орфея, Анаксарха, Эпиктета, чем обоготворять человека, который позорною смертью кончил бесславную жизнь; лучше было бы выбрать из их же истории Иону, вышедшего из чрева рыбы, или Даниила, спасшегося из пасти льва.¹⁷¹

Так как христиане в доказательство божественности Христа и проповеданного Им учения ссылались на чудеса, совершенные Христом и на пророчества Ветхого Завета, как оправдавшиеся в нем, то языческие писатели занимались много разбором этих доказательств. Но мы напрасно стали бы искать у первых противников христианства такого же отношения к чудесам Евангелия, какое встречаем в настоящее время в рационалистическое критике, т.е. как к детским басням, невозможным по существу. Никогда, кроме разве еще средних веков, не было такого суеверного времени, как эта эпоха; всякие суеверия востока – магия, теургия так наводнили в это время западный мир, что даже образованные люди часто верили в них. Противники христианства предпочитали ослаблять значение евангельских чудес, чем отрицать их, доказывая, что в них нет ничего особенного сравнительно с чудесами различных прославленных язычников, и ставя их даже ниже последних; так Филострат противопоставлял чудесам Христа чудеса Аполлония Тианского. Даже Цельс, смеявшийся над восточными магами и приравнивавший евангельские чудеса к чудесам жрецов Цибелы, Митры и Сабадея, считая их простыми фокусами, – не отрицал вообще возможности чудес; он доказывал, что чудеса не есть еще доказательство божественности лица совершающего их, что сам Христос предостерегал Своих учеников от разных обманщиков, которые сотворят даже большие чудеса, чем Он,¹⁷² Цельс критиковал евангельские чудеса не как невозможные, а как недостаточно подтвержденные; так, останавливаясь на чуде воскресения Христа, чудо, которому христиане придавали преимущественно догматическое и апологетическое значения, он находит, что это чудо недостаточно доказано, что его видела только полупомешанная женщина, да еще кто-то из той же шайки, – люди, у которых расстроенное воображение создало призраки, которых они желали сами, что бывает часто.¹⁷³ Христос должен был явиться Своим врагам, Своему судье, всему миру; Его казнь имела массу свидетелей, а Его воскресение только одного, а нужно бы наоборот.¹⁷⁴

Что касается пророчеств, то Цельс устраняет самый способ такого доказательства. Те нелепости, которые рассказываются христианами и иудеями о Боге, говорит он, не станут действительными от того, что они предсказаны. Нужно смотреть не на то, предсказана известная вещь или нет, потому что не следует думать о Боге того, что дурно и недостойно Его, хотя бы в припадке безумия все люди предсказали это.¹⁷⁵ Судя по Цельсу, противники христианства указывали еще, что ветхозаветные пророчества слишком темны и неопределенны, так что их с равным правом можно было относить к разным лицам и разным событиям, и христиане толкуют их с безграничной свободой и произволом.¹⁷⁶

Полное басен, суеверий и ложных чудес, христианство, по мнению язычников, только и могло существовать благодаря легковерию своих невежественных последователей, – людей, которые обыкновенно являются добычей всяких шарлатанов и мошенников; каких-нибудь разумных оснований для доказательства своего учения христиане не могут, да и не хотят приводить. По словам Цельса, они считают мудрость злом и глупостью перед Богом, а безумство и глупость – благом, и требуют от своих последователей одной веры, как жрецы Цибелы, Митры, Сабадия;¹⁷⁷ но у самих у них ни одна партия не соглашается с другой в предметах веры, и если бы все руководились их правилом: верь, если хочешь быть спасенным, или уходи, – что делать тем, которые искренно желают быть спасенными? Может быть, бросить жребий, чтобы узнать, к какой стороне обратиться, к кому присоединиться?¹⁷⁸ Поэтому то именно, что они требуют одной веры, они не принимают в свое общество никого ученого, разумного, а привлекают и могут привлекать только людей невежественных – кожевников, суконщиков, рабов, женщин и детей, которые и рта не осмеливаются раскрыть в присутствии образованных людей.¹⁷⁹ Разумный человек требует оснований для всяких мнений, и философские доктрины всегда предлагают доказательства для своих положений. Платон не навязывает никому своих мнений и не прибегает к чудесам для их доказательства; он не зажимает рта тому, кто пожелал бы произвести исследование относительно того, что он обещает; он не требует, чтобы ему прежде поверили, что существует такой-то Бог, что Он имеет такого-то Сына, который сошедши на землю, возвестил ему все.¹⁸⁰

Победа, одержанная христианской религией над древним миром, была, прежде всего, нравственного характера. В языческом обществе, где царствовал разврат, всякие пороки, эпикурейское наслаждение жизнью за счет чужого труда, насилие и деспотизм, христианство явилось с проповедью святости, нравственного совершенства, всеобщего братства и равенства. И эти новые идеалы проповедовались не столько посредством слова, сколько живым примером самих христиан, – чистотою и святостью их жизни, высоким геройством первых христианских мучеников. Особенной теоретической системы для апологии христианства сначала не было, и самая жизнь христиан являлась лучшей апологией их учения. Так смотрели на нее христианские богословы даже тогда, когда по обстоятельствам времени дело научной апологетики христианства получило уже значительное развитие. Такое убеждение высказывает Ориген в предисловии к своей апологии христианства против Цельса. «Иисус Христос, говорит он, молчал, когда на Него лжесвидетельствовали и ничего не отвечал, когда Его обвиняли; Он был убежден, что вся Его жизнь, Его дела, которые Он совершил среди иудеев, оправдывают Его более чем все речи и все апологии, которые Он могу потребить, чтобы изобличить эти ложные свидетельства и опровергнуть эти обвинения… И теперь, когда продолжают клеветать на Иисуса (Цельс), Он молчит и защищается только чистотою нравов Своих истинных учеников, которая отражает все обвинения противников, и голос, которой сильнее голоса клеветы. Я боюсь даже, продолжает Ориген, чтобы моя апология не сделала несправедливости по отношению к той, которую представляют их жизнь и дела, и чтобы она не затемнила блеск могущества Иисуса, поражающий глаза тех, которые не слепы». И Ориген согласился взяться за опровержение Цельса только после настойчивых просьб своего друга Амвросия.

Первые апологии¹⁸¹ явились, как защита христианства против ложных нареканий на него со стороны язычников, которые имели своим практическим следствием преследования и казни христиан. Первые апологеты разоблачали распространяемые о христианах ложные слухи и защищали их от обвинений в безнравственности и безбожии. Обращаясь к самим римским императора, они просили не обвинять их за одно имя «христианин», а расследовать, есть ли действительно что-либо преступное в жизни людей, носящих это имя. «Нас обвиняют», пишет Афинагор в своем прошении о христианах,¹⁸² «в трех преступлениях – в безбожии, в ядении человеческого мяса и в гнусных кровосмешениях египетских. Если это правда, – не щадите ни пола, ни возраста, наказывайте без меры преступления, совершенно истребите нас с женами и детьми, если кто-нибудь из христиан живет наподобие зверей… Если же все это вымысел и клевета, – естественной следствие того, что порок противоположен добродетели и по законному божескому противное восстает на противное, если мы ничего такого преступного не делаем, то вам остается исследовать нашу жизнь, учение, доброе расположение к вам, вашему дому (императоров) и власти и наше повиновение и таким образом даровать нам права, хоть одинаковые, с нашими гонителями». Апологеты указывали, что в жизни христиан нет ничего безнравственного и опасного для общества, что они имеют учение о Боге истинном, учение возвышенное, с которым согласны лучшие языческие философы; что нельзя преследовать кого-либо за убеждения и невозможно принуждать в деле веры. Последняя цель их апологий была защитить право христиан на существование в римском государстве – как во имя высоты христианского учения, так и во имя принципа свободы совести.

В сочинениях первых апологетов нет еще цельной выработанной системы защиты христианства, в них нет даже ясного противопоставления двух миросозерцаний – христианского и языческого; обращенные к гражданской власти они имеют иногда характер более судебной, чем научной защиты. Но при всем этом первыми апологетами выработано немало приемов и способов защиты и доказательства христианства, которые легли потом в основание последующих апологетических трудов, поэтому при характеристике христианской апологетики первых веков мы будем иметь ввиду и их сочинения.

Собственно научные апологии христианства являются ответом на полемические сочинения против христианства со стороны язычников. Таких апологий было очень много; против одного Порфирия писало около 30 христианских богословов, по свидетельству хроники Луция Декстера (под 310г.);¹⁸³ лучшие из них принадлежали Евсевию Кесарийскому и Мефодию Патарскому; но из опровержений Порфирия до нас не дошло ни одного; Евсевию Кесарийскому (принадлежит еще сочинение против Иерокла – разбор Филостратовой биографии Аполлония Тианского по поводу Иероклова сравнения его со Христом. Против, Цельса писал, насколько известно, только один Ориген и то около 100 лет спустя после самого сочинения Цельса. Сочинение Оригена сохранилось до нас вместе с тем большими выдержками из Цельса, которые в нем приводятся. Кроме сочинений, направленных против отдельных языческих авторов, писавших против христианства, было много апологий вообще против язычников; таковы например, 8 книг, Adversus gentes Institutiones divinae Арнобия – Лактанция. De errore profanarum religionum – Фирмика Матерна, «Строматы» – Климента Александрийского, «Евангельское приготовление» и «Евангельское доказательство» Евсевия Кесарийского, представляющие полную систему научной защиты христианства против нападений язычников, в частности Порфирия; сочинения Афанасия Великого, – «Слово на язычников» и «Слово о воплощении Бога Слова» и много других, сохранившихся до настоящего времени.

Сочинения христианских апологетов имеют полемико-апологетический характер; с одной стороны, они опровергали язычество, с другой стороны, защищали христианство.

Разбирая язычество в его сущности и происхождении, апологеты смотрели на него вообще как на явление зла и заблуждения. Этот взгляд подробнее раскрыт у Афанасия Александрийского в его превосходном трактате по философии истории под названием «Слово на язычников»¹⁸⁴. В начале не было зла, человек наслаждался блаженством в созерцании божественного образа Бога Слова, по образу которого он сотворен; зло произошло потому, что человек, пользуясь свободой своей воли, отвлек свой ум и стремления от Бога, в Котором его благо и цель, к себе и чувственности. В этом начало греха, в этом же и начало язычества¹⁸⁵. Так как образ божественных вещей затмился в человеке, то он стал искать Бога в тех самых чувственных вещах, на которые он направил свое внимание. Сначала он поклонялся, как Богу, небесным светилам, затем, различным стихиям мира, потом людям и их изображениям, животным, растениям и так спускался все ниже и ниже до обоготворения, наконец, своих собственных страстей, которые он олицетворил в образе людей; человек прямо даже стал обоготворять отдельных лиц;¹⁸⁶ в подтверждение последнего Афанасий Александрийский, как и многие другие апологеты, ссылается на предание о том, что сам Зевс, – первый из богов, был сначала царем в Крите, где и до сих пор показывают его гробницу и на современный пример обоготворения римских императоров.¹⁸⁷ Параллельно этому у апологетов существовал другой взгляд на языческих богов, как на демонов; сохранив за ними языческое название демонов, что означает собственно национальных богов, апологеты усвоили ему христианское понятие злых духов, низвергнутых Богом с неба. Эти два взгляда впрочем не находятся между собой в противоречии; апологеты не представляли, конечно, что язычники сознательно совершают культ злым силам; последние, по понятию апологетов, только воспользовались дурно направленными религиозными стремлениями язычников и сделались их руководителями на пути заблуждения и безнравственности; таким образом, по убеждению апологетов, те, кого язычники считали богами – руководителями наций, на самом деле были злые демоны¹⁸⁸. Иногда у апологетов можно встретить обвинение язычников в почитании идолов, т.е. простых статуй из камня дерева или металла;¹⁸⁹ философы отстраняли от своей религии справедливость этого обвинения, разъясняя, что идолы не боги, а только изображения богов (Цельс)¹⁹⁰. Это был действительно несколько странный упрек, тем более что апологеты настаивали на нем, даже принимая это разъяснение философов; они вооружались вообще против внешнего культа язычников, противополагая ему свое духовное служение Богу, без храмов, без всяких изображений Бога, которых нельзя и сделать (Ориген).¹⁹¹

Для подтверждения общего взгляда на язычество, как синоним всякой безнравственности и заблуждения, много материала апологетам представляла языческая мифология, давно уже нашедшая себе критиков в среде самого язычества. Если одно из первых и довольно долго державшихся обвинений христиан казалось их предполагаемой безнравственности, то христиане очень удачно могла обратить этот упрек на самих язычников. «Стыдитесь», – говорит Иустин мученик, обращаясь к язычникам, «приписывать невинным то, что сами делает явно, и то, что свойственно вам самим и нашим богам, возводить на тех, которые нисколько тому непричастны.¹⁹² Апологеты подвергали самой жестокой критике языческую мифологию с её рассказами о Кроносе, пожирающем своих собственных детей, прелюбодейце Зевсе, матери богов Цибель, которая оскопила и сделала евнухом своего любимца, не склонявшегося на прелюбодеяние с ней, потому что она была уже очень стара, как мать всех богов, и некрасива; о Дионисе – пьяном и неистовом, об Аполлоне, пасшем стада Адмета, бегавшем в страхе от Ахиллеса, преследовавшем девочку Дафну, о бесстыдной Афродите, о хромом боге Вулкане, Адонисе, занимавшемся охотой и однажды раненом вепрем, Геркулесе, в одну ночь растлившему двадцать девиц и т.п. Какой пример для подражания, говорили апологеты, представляет людям жизнь греческих богов? Человеческие законы оказываются выше их жизни, и право не следует обвинять людей за преступления, если они подражают в этих преступлениях богам; прежде нужно самим богам прочитать законы о наказаниях за прелюбодеяния, деторастление, оскорбление родителей¹⁹³. Так как образованные язычники и сами давно перестали верить тому, что рассказывается в этих мифах и признавали их только в аллегорическом истолковании, то христианским апологетам нужно было иметь дело с таким объяснением мифов. Апологеты указывали в данном случае на то, что такое толкование мифов совершенно произвольно, что древние знали их только в буквальном историческом смысле.¹⁹⁴ Но даже, если рассмотреть то философское язычество, которое язычники противопоставляли христианству, то и оно, по мнению апологетов, оказывается далеко неудовлетворительным; не говоря уже о том, что среди мнений философов так много странного и нелепого, все они по самым важным вопросам говорят совершенно разное, так что не знаешь, кому следовать; даже между наиболее знаменитыми философами Платоном и Аристотелем не было согласия. Эта мысль о противоречии философов встречается у всех апологетов; Эрмий посвятил ей даже небольшое сочинение: «Осмеяние языческих философов». Апологеты прекрасно воспользовались результатами борьбы школ, чтобы подчеркнуть все различие между ними. Кроме теологии философов Евсевий Кесарийский указывает ещё теологию оракулов, которая сохранилась до тех пор и разделялась одинаково как массой, так и образованными язычниками. Язычники указывали на оракулы, как на доказательство истинности своей религии и свидетельство живого общения между их богами и людьми; в поддержке народной религии оракулы играли очень значительную роль. Христианские апологеты не всегда отрицали истинность изречений оракулов, но объясняли ее или случайностью, или тем, что жрецы предварительно осведомлялись тайно об обстоятельства того, кто спрашивал совета оракула, или действием демонов¹⁹⁵.

Если само язычество, как религия, есть зло и заблуждение, то не все у язычников в их философии, науках, учреждениях, безусловно, дурно; напротив, апологеты признавали здесь много хорошего и подтверждали это словом – в своих сочинениях и делом, прилежно изучая классическую литературу. Где же источник этого хорошего? В ответе на это мы находим две теории, которые очень определенно высказаны апологетами и встречаются параллельно одна с другой, даже у одного и того же апологета, например, у Иустина Мученика; это – теория действия в языческом мире божественного Логоса и теория заимствования язычниками всего хорошего у евреев из их священных книг. Учение о божественном Логосе, действовавшем в язычестве, как и в еврейском народе, мы встречаем уже обстоятельно развитым еще у Иустина Мученика. «Все, что когда-либо было сказано и открыто хорошего философами и законодателями, говорит Иустин, все это сделано ими по мере созерцания Слова».¹⁹⁶ На почве этого учения Иустин решает недоразумение язычников, будто Бог до явления Христа руководил только еврейским народом, оставив язычников на произвол судьбы. Божественный Логос действовал везде и везде руководил людей к добру; иудеям Он посылал пророков, язычникам открывался в их прирожденных понятиях добра и истины и через их мудрецов: так что язычники знали ту истину, которую пришел возвестить Христос, и в этом смысле лучшие из них могут быть названы христианами до Христа. «Всё, что сказано, кем-нибудь хорошего, говорит Иустин, принадлежит нам – христианам».¹⁹⁷ Все те, которые жили по разуму, суть христиане, хотя бы они почитались безбожниками, каковы, например, Сократ, Гераклит; христиане – это философы между варварами.¹⁹⁸ После Иустина мученика учение о действии божественного Логоса в язычестве нашло себе дальнейшее развитие у богословов александрийской школы (Климента).¹⁹⁹

Теория заимствования язычниками всего того, что есть у них самого лучшего, из еврейских книг встречается почти у всех христианских апологетов, начиная с Иустина Мученика.²⁰⁰ Только Ориген, не отвергая ее вполне, высказывается относительно ее нерешительно.²⁰¹ Но выработана был эта теория не апологетами, а александрийскими иудеями. У них апологеты усвоили как самую идею заимствования, так и её доказательства и ее подтверждения из греческих писателей. Развивая эту теорию, апологеты ссылались обыкновенно на то, что евреи древнее греков, и Моисей автор первых еврейских книг древнее всех греческих мудрецов, что греки вообще заимствовали свою культуру с востока и в частности о некоторых греческих писателях, например о Пифагоре и Платоне, известно, что они путешествовали по востоку, где они и могли познакомиться с учением Моисея; апологеты указывали очень много мест из греческих авторов, как заимствованных из еврейских книг. Наука в настоящее время не признает состоятельной эту теорию заимствования греческими писателями своих лучших мнений из священных еврейских книг.²⁰² Теперь известно, что древние классики не знали Св. Писания, – не читали его сами, не имея перевода его на греческий язык, и не могли познакомиться с ним через других, благодаря исключительной замкнутости и обособленности еврейского народа и отсутствию всякого влияния его на другие народы, особенно западные. Сами те места из греческих писателей, на которые христианские апологеты указывали, как на заимствованные из еврейских книг, если смотреть на них без предвзятой мысли, иногда не представляют ничего сходного с последними. Как, например, без предвзятой мысли говорить, что Платон заимствовал свое учение об идеях из находящихся в книге Исход слов Бога Моисею: «Поставь скинию по образцу, который показан тебе на горе,²⁰³ что Платон, прочитав это и не с надлежащим созерцанием усвоим написанные слова, подумал, что идея существовала отдельно и прежде чувственных вещей; между тем такое объяснение учения Платона об идеях мы находим у Иустина Мученика.²⁰⁴ Сходство в языческих преданиях о некоторых событиях первобытной истории человечества с повествованиями о них Библии можно объяснить общим происхождением народов и сохранением в их памяти особенно замечательных событий. Высота же некоторых религиозных и нравственных понятий, встречающихся у греческих философов, их близкие к христианским идеи об обязанностях человека о его свободе, о бессмертии души, будущей жизни, наказаниях в загробной жизни без труда можно объяснить тем, что человек и независимо от откровения при помощи одних естественных сил может прийти к таким понятиям и идеям. Несостоятельная в наше время, разбираемая теория могла быть убедительной для своего времени. При синкретическом направлении философии первых веков христианства, когда самые несходные доктрины ставились в логическую и историческую связь, она не могла казаться странной, тем более что идея о заимствовании западными народами своей культуры с востока и о том, что евреи владели богооткровенной истиной, разделялась и многими греческими писателями того времени.

В противоположность язычеству – явлению зла и заблуждения – христианство есть единая истинная религия. Если языческие мудрецы только искали истины, то христианство обладает ей; если те нашли только частицы истины, то христианство владеет ей вполне, если у тех истина смешана с заблуждением, и они часто противоречили не только друг другу, но и самими себе, то у христианских писателей удивительное согласие между собой. Как единая истинная религия, христианство должно быть единой общей религией всех людей и всех народов. Философские системы по своей отвлеченности недоступны для массы, если бы даже они были вполне истинны; языческих религий много, и они ложны; теории, утверждающие истинности и богооткровенность всех религий и всех культов, не имеют по собой прочного основания; они вызваны практическими соображениями – желанием сохранить твердость государственного строя империи с ее разноплеменным составом и скептическими предположением, что нельзя открыть одной общей обязательной для всех истины, и что поэтому лучше каждому придерживаться своей национальной религии; по таким основаниям советует держаться национальной религии язычники Цецилий в сочинении Минуция Феликса «Октавий»: «в делах человеческим все сомнительно, неизвестно, неверно и только более вероятно, чем истинно; познание Бога недоступно человеку. Поэтому, не лучше ли всего следовать урокам предков, как залогам истины, держаться преданной религии, почитать богов, которых родители научили бояться прежде, чем мы ближе узнали их»²⁰⁵. Но если считать все религии истинными, то придется потерять всякий критерий истины и добра, потом что то, что считается истинными и хорошим у персов, не считается таким у греков, и таким образом одно и то же явление может быть хорошим в одном месте и дурным в другом²⁰⁶. Этим разнообразным и противоречивым законам различных национальных религий апологеты (Ориген)²⁰⁷ противопоставляют христианство, как единый божественный закон, как общий критерий истины и справедливости. С точки зрения этого закона христиане относятся к человеческим законам; они принимают и исполняют все то, что согласно с ним, и не исполняют того, что находится с ним в противоречии; они не могут повиноваться жестоким законам скифов и индийцев, не нарушая божественного закона; не могу следовать и некоторым законам римлян. С этим божественным универсальным законом христианство обращается ко всему миру, по всем нациям без различия, ко всем сословиям, ко всем людям умным и глупым, добродетельным и порочным.²⁰⁸ Цельс признавался невозможным, чтобы различные нации Европы, Азии и Африки эллины так же, как и варвары, следовали одному закону жизни; Ориген выражает полную уверенность, что христианство скоро сделается их общей религией.²⁰⁹

Из национальных религий христиане считают истинной только религию иудейскую, потому что, в сущности, она одно с христианством, она была его подготовлением, и иудейских пророков посылал тот же Бог, Который потом послал Своего Сына Иисуса Христа. Как истинная религия, иудейство в своем учении, законах и учреждениях несравненно выше язычества²¹⁰. Но ввиду того, что иудеи отрекались от христиан, да и на самом деле христиане оставили иудейский обрядовый закон, имевший такое большое значение в еврейской жизни, а язычники доказывали даже, что христиане чтят иного Бога, чем евреи, ввиду этого, весьма важной задачей для апологетов было установить связь между Ветхим и Новым Заветом и объяснить, почему христиане остановили обрядовый закон Моисея. Историческую связь они изображали таким образом, что христианство явилось осуществлением иудейских стремлений, исполнением того, что в Ветхом Завете только предизображалось и предсказывалось. Обрядовый закон в частности имел в Ветхом Завете именно такое значение; поэтому, в Новом Завете, когда явилось то, что им предизображалось, он потерял свое значение.²¹¹ Примиряя учение Ветхого и Нового Завета, апологеты дали широкое применение аллегорическому методу, воспользовавшись в значительной степени трудами александрийских иудеев; такой характер особенно имели сочинения богословов александрийской школы.²¹²

Защищая христианское учение, апологеты много делали для его разработки – преимущественно, конечно, по тем пунктам, которые, будучи несогласны с воззрениями их языческих противников, подвергались со стороны последних критиков. Параллельно идеям языческих философов – о божественной Троице, о высшем Боге, бесконечно возвышенном над миром, о демонах – посредниках между Ним и миром, о материи, как источник зла, они развивали соответствующее христианское учение о Боге – в трех лицах, равных между собой, о Сыне Божьем,²¹³ об ангелах, о мире. Весь мир сотворен Богом из ничего, в том числе и ангелы и материя. Ангелы, таким образом, являются только слугами Божьими, а не богами²¹⁴, а материя, как творение, подчиняется Богу и этим устраняется в мире дуализм. Как творение Божие и начало само по себе инертное и бездушное, материя не может быть источником зла. Откуда же зло? Апологеты отвечали на это учением о свободе человеческой воли, о возможности давать ей то или другое направление. Это учение особенно было развито Оригеном.²¹⁵ Различным употреблением свободы Ориген объясняет даже различие между ангелами, людьми и демонами, которые сотворены были одинаково совершенными. Снимая, таким образом, ответственность за зло с Бога, апологеты переносили ее всецело на человека и с этой точки зрения давали освящение истории падения человека, его последующей жизни со всеми ее несчастьями и искупления, совершенного Христом²¹⁶. По существу, зло есть противление Богу, нарушение Его законов; таким образом, всякий делающий зло, человек ли или сатана – первый совершитель зла, является противником Бога. Так как источником зла является человеческая воля, которая свободна, то нельзя, по мнению Оригена, согласиться с Цельсом, что зла всегда было и будет одинаковое количество; этого не подтверждает по его словам и опыт²¹⁷. Раз материя не является источником зла, тои соединение с материей Бога или человека не является падением в нравственном смысле. Таким образом, решаются возражения язычников относительно христианского учения о воплощении Сына Божия и о будущем телесном воскресении людей – два пункта в христианском учении, наиболее ненавистные языческим философам; относительно воскресения апологеты присоединяли к этому еще ту мысль, что наши тела по воскресении будут более совершенны, и указывали образы воскресения в природе²¹⁸.

Но, доказывая возможность воплощения Бога и воскресения тел, апологеты защищали христианскую религию от обвинений, что вообще она есть религия плоти, а не духа, и что даже Бога она представляет в чувственном виде. Если человек представляется в Священном Писании образом Божиим, то только по своей духовной, а не чувственной природе; Бог не имеет тела, и Его совершенства отражаются в душе человека; поэтому-то человек является исключительным из земных созданий и по своим духовным, умственным и нравственным качествам несравненно превосходит животных, которые живут только инстинктивной, а не разумной сознательной жизнью²¹⁹. Если в Св. Писании говорится, что Бог Сам сотворил человека из земли, как будто собственными руками, говорится о Боге, что Он видит, слышит, гневается, т.е. Ему как будто приписываются органы человеческого тела и даже дурные человеческие чувства, как гнев, то все эти и подобные выражения нужно понимать в иносказательном смысле; так очи и уши у Бога означают всеведение, гнев – несогласие с Его волей наших действий и т.п.²²⁰. Если о Сыне Божьем рассказывается, что Он родился, жил, как человек, ел, пил и умер на кресте, то в суждении о Нем нужно различать Его божескую и Его человеческую природу и человеческие действия относит к последней.²²¹ В противоположность обвинению христианской религии в антропоморфизм и чувственности апологеты развивали истинно христианское учение о Боге – как о духе, которого можно постигнуть только сердцем и мыслью, а не зрением, или осязанием, или слухом; о Боге личном, исполненном любви, Который не боится запятнать Себя, вступая в сношения с миром, Который повсюду имеет ввиду благо Своих творений. Христианская религия есть религия духа по преимуществу; она внушает своим последователям искать только духовных благ, и дух Божий по Священному Писанию не живет в тех людях, «которые суть плоть»,²²² «живущие по плоти не угодны Богу»²²³. Этот духовный характер христианской религии отражается и на её культе. Сами язычники обвиняли христиан в безбожии, потому что у них нет внешнего культа, – нет храмов, жертв и священных изображений. Это обвинение не совсем соответствовало действительности, так как внешний культ был и у христиан; но он был еще так мало развит, что некоторые апологеты, как Минуций Феликс и Ориген, соглашались, что у христиан действительно нет внешнего культа, и на это они указывали, как на свидетельство духовного характера христианства. Христианского Бога, говорит Октавий у Минуция Феликса, нельзя представить во внешнем изображении и христианстве приносят Ему духовный культ благочестивую и добродетельную жизнь; доброе сердце, чистый ум и незапятнанная совесть – лучшая жертва Богу и у христиан считается благочестивым не тот, кто приносит много на жертвенник, а кто лучше и справедливее²²⁴. Еще сильнее эта мысль выражается у Оригена: наши алтари, говорит он,²²⁵ – сердце праведного человека, жертвенные благовония – молитвы, исходящие из чистой совести, изображения Божества мы делаем внутри себя, когда мы образуем себя по образу Сына Божия, т.е. насаждаем в себе всякую добродетель. И больше всех образов мы почитаем Того, Кто есть образ Божий – Сына Божия, явившего в Себе наиболее совершенный образ Отца.

Мы не можем долго останавливаться на содержании апологий христианства, это завело бы нас очень далеко в область христианской догматики; ограничившись указанными пунктами, мы скажем теперь еще несколько о методах, которые апологеты употребляли при защите христианской религии.

Мы видели, что язычники представляли христианство, как религии простой веры, не допускающей никаких разумных доказательств. Конечно, уже самый факт защиты христианства его последователями показывал несправедливость такого обвинения, но все-таки ввиду того, что сами апологеты удерживали за своей религией название веры, это понятие необходимо разъяснить.

Упрек христианству, что оно чуждается всяких доказательств и враждебно знанию и разуму, имел, по-видимому, для себя основание как в Св. Писании, так и в сочинениях христианских богословов. На эту мысль могли наводить некоторые изречения ап. Павла, как например: «погублю премудрость премудрых и разум разумных отвергну»,²²⁶ или в другом месте: «посмотрите братья, кто вы призванные, не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных. Но Бог избрал безумное мира, чтобы посрамить сильное и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, для того, чтобы никакая плоть не хвалилась перед Богом»²²⁷. Некоторые христианские писатели, как Тертуллиан, прямо объявляли христианство враждебным всякой философии²²⁸. Но, на самом деле, христианство конечно не враждебно знанию; воззрения Тертуллиана оставались его частным мнением, а ап. Павел, вооружаясь против мудрости, имел ввиду, как разъясняли апологеты, только мудрость мира сего, т.е. ложную враждебную религии философию²²⁹. Ориген указывает много выражений Св. Писания, где напротив восхваляются мудрость и знание²³⁰. Если христианство довольствуется иногда простой верой своих последователей, то только по отношению к простым необразованным людям, которым недоступен высший род познания, чтобы не оставить и их без знания истины (Ориген)²³¹. Впрочем, и в этом случае вера имеет свои основания, хотя неполные и недостаточные, – именно доверие к тому, кто сообщает истину; такая вера не чужда никому и без нее нельзя обойтись в жизни; так земледелец вверяет свои семена земле, не зная, наверное, возрастить ли она их ему, мореплаватель вверяет себя кораблю, больной – врачу, тем более человек должен доверяться Богу, имея от Него столько залогов²³². Вообще же апологеты удерживали за христианским учением название веры не потому, что оно принимается по простому доверию, без доказательств, а потому, что оно имеет особенные специальные доказательства. Это ясно высказывается ими, когда они противополагают христианское учение философии, или вообще веру – знанию. По словам Иустина Мученика, старец, обративший его в христианство, говорил ему о пророках: «Они в своих речах не пускались в доказательства, ибо они выше всякого доказательства, будучи достоверными свидетелями истины: самые события, которые уже совершились, и которые теперь еще совершаются, вынуждают принимать их свидетельство. Так же ради чудес, которые они совершили, они заслуживают веры²³³. «Слово истины, говорится в дошедшем до нас отрывке из сочинения «о воскресении»²³⁴, свободно и самовластно; оно не хочет подлежать испытанию посредством доводов, не допускает перед слушателями исследования путем доказательств; ибо его благородство и достоверность требуют, чтобы верили Тому, Кто послал его, слово же истины посылается от Бога». О таких еже специальных доказательствах для христианской веры, доказательствах духа и силы»²³⁵ говорит и Ориген. Таким образом, апологеты противополагают не простую веру знанию, требующему доказательств, а один род доказательств другим, исторические и субъективные доказательства – диалектическим, и противополагают потому, что первого рода доказательства в вопросах религиозного знания признаются ими более основательными и убедительными. Философская диалектика породила только множество школ с самыми разнообразными мнениями и тем самым объявила себя несостоятельной; христиане указывают что они не имеют нужды искать истины путем диалектики, истина дана им прямо от Бога через пророков, Христа и апостолов; они знают, таким образом, непосредственных свидетелей истины, а для доказательства, что сообщенное этими свидетелями есть истина, они указывали с одной стороны на чудеса, которыми сопровождалась проповедь Христова учения, и пророчества, которые даны был и об этом учении, его провозвестниках и судьбе, с другой стороны на высокое достоинство Христова учения, действующего на человека непосредственно силой своей убедительности.

Чудесами и пророчествам, как доказательствам христианства, в сочинениях апологетов уделено очень много места.²³⁶ Мы не будем конечно приводить их здесь, они всем известны и входят и в современную догматику и апологетику; мы сделаем только несколько замечаний об этом способе доказательства христианства. Дело в том, что пророчества и чудеса приводились с апологетической целью не одними только христианскими писателями, а и их языческими противниками, и простая ссылка на них в борьбе с последними не достигала бы никакой цели. Христиане называли языческие чудеса и пророчества или ложными или делом злых демонов, а не Бога; язычники моли сказать то же самое и о тех чудесах и пророчествах, на которые ссылались сами христиане. Нужно было установить критерий для отличия истинных божественных чудес и пророчеств от ложных; этот критерий мы находим у Оригена. Ориген считает признаком истинных чудес и пророчеств, отличающим их от ложных, – высокое нравственное достоинство лиц пророчествующих или совершающих чудеса, и высокую нравственную цель их действий. В этом отношении не может быть никакого сравнения между чудесами Христа и языческих чудотворцев; нет личности более высокой, чем Христос; Его ученики так же показали пример самого высокого нравственного героизма, проповедуя истину повсюду, не смотря на все препятствия, опасности, гонения, казни. Чудеса их всегда совершались ими для блага людей, особенно воскресение Христа, тогда как никому не было пользы от воскресения Аристея или чудес Клеомеда, и сами совершители языческих чудес, как например, Эскулап, Геркулес или Вакх далеко не отличались безупречной нравственностью, и на одно доброе действие их приходится много дурных.²³⁷ Точно также не может быть сравнения между ветхозаветными пророками с величием их нравственного характера, с их твердостью в убеждениях, отсутствием всякого страха перед царями и народом – и дельфийской пифией и другими языческими гадателями. Сам бог Аполлон, который говорил посредством греческих оракулов, скорее должен быть осужден за свои пророчества, потому что он не обнаруживал нравственной справедливости, приказывая например, воздать божеские почести бойцу, признавая его, таким образом, выше Пифагора и Сократа, которых он не удостоил такой чести.²³⁸ Ориген указывает еще одно отличие еврейских пророков от языческих; последние во время пророчеств теряли сознание, были вне себя и говорили как в бреду, очевидно ими овладевали демоны, но еврейский пророки предсказывали будущее спокойно и с достоинством; под действием силы Божией их сознание становилось яснее и чище, и их душа наполнялась светом.²³⁹

Субъективное доказательство христианства через его самоочевидность и непосредственную убедительность давало уже новый смысл наименованию его верой, и возводило его на степень высшего наиболее достоверного знания. Честь разработки этого доказательства христианства принадлежит школе александрийских богословов и прежде всего Клименту Александрийскому. В своих «Строматах», отдавая должную дань философии и диалектическим доказательствам, признавая их очень полезными необходимыми даже для христианина, он возвышает над ними веру, как принятие чего-либо по самоочевидности без доказательств, и ставит такой способ познания по своей простоте и степени убедительности выше всякого другого.²⁴⁰ В таком смысле вера предшествует знанию. Она лежит в основе всякого знания в виде основных принципов науки, которые познаются не путем логической аргументации, а непосредственно через созерцание; таковы, например геометрические аксиомы; в другом месте он понимает веру аналогичным образом, – как непосредственное ощущение истины.²⁴¹ Мысль Климента относительно веры не всегда ясна; иногда он понимает под ней вообще познание всего, что недоступно опыту и постигается путем высшей абстракции,²⁴² но если остановиться на определении веры как непосредственно созерцания истины, то превосходство такого пути познания является несомненным; нужно только показать, что христианство действительно удовлетворяет этому критерию истины; в своих «Строматах» Климент и хочет представить христианство в таком именно виде, чтобы оно непосредственно располагало человека в свою пользу, чтобы оно действовало на сердце, как магнит на железо, непреодолимо привлекая его к себе.²⁴³ Для этого, прежде всего, нужно было, конечно, выдвинуть всю нравственную высоту, святость, божественность христианского учения и его предписаний. Но и в таком виде, по мнению Климента, христианство могло подействовать не на всякого: если для научного познания необходимы чувства и рассудок, то для принятия христианства, как моральной проповеди по преимуществу, необходимы новые очи, новый слух, новое сердце, – этот особый род истины требует и особых органов.²⁴⁴ Эту мысль мы находим и у других апологетов. По Феофилу христианство требует от человека известной нравственной чистоты, без которой невозможно познать Бога, как нельзя видеть слепому, у которого глаза покрыты мраком, хотя предметы зрения существуют независимо от состояния зрения у человека. На просьбу Автолика «покажи мне своего Бога», Феофил отвечает: покажи мне своего человека, и я покажу тебе моего Бога; покажи, что очи души твоей видят и уши сердца твоего слышат. Когда на зеркале есть ржавчина, то не может быть видимо в зеркале лицо человеческое, так и человек, когда в нем есть грехи, не может созерцать Бога. Итак, покажи ты себя самого, – не прелюбодей ли ты, не блудник ли, вор, грабитель, похититель, растлитель отроков, и т.д. Все это наводит мрак, и, как болезнь на глазах не позволяет им обращаться к свету солнечному, так и тебя, мой друг, беззакония помрачают так, что ты не можешь видеть Бога».²⁴⁵

Чрезвычайно быстрое распространение христианства давало апологетам фактическое доказательство высокой степени его убедительности. Успех христианства тем удивительнее, указывали апологеты, что первыми провозвестниками его явились люди простые, не получившие никакого образования, не бравшие уроков ни у ораторов, ни у философов; христиан преследователей Христова учения. «Не видишь ли, говорит автор послания к Диогнету, что чем большее число их подвергает казням, тем более увеличивается число других. Это не дело человеческое, это есть сила Бога, это доказательство Его пришествия.²⁴⁶ И в этом случае важно не одно количественное распространение христианства, а еще более то нравственное действие, которое оно производит на людей. «Оно внушает, говорит Иустин Мученик, какой-то страх и владеет силой поражать тех, которые совратились с истинного пути, и вместе служит сладчайшим успокоением для тех, которые живут по нему».²⁴⁷ В этом нравственном действии христианства на его последователей Иустин видит доказательство божественного посланничества Христа. По своей нравственной чистоте христиане так резко отличаются от всех других людей, что составляют самое светлое явление в мире; они – душа мира, они одухотворяют мир, дают ему жизнь, и только они сохраняют его.²⁴⁸ Афинагор сравнивает христиан с самыми учеными и образованными язычниками: «Есть ли, говорит он, между ними столь очистившиеся в душе, чтобы не только не ненавидели врагов, но и любили их, не только не злословили тех, которые наперед злословили их, – это еще не так важно, но и благословляли и молились за тех, которые злоумышляют на их жизнь? А у нас вы найдете людей необразованных, ремесленников и стариц, которые, правда, не в состоянии доказать пользу нашего учения словом, но делам подтверждают его нравственную благотворность. Они не слова затверживают, а совершают добрые дела, – не ударяют, когда их бьют, не жалуются в суде, когда отнимают у них имение, подают нуждающимся и любят ближнего, как самих себя».²⁴⁹ Если Цельс считал невозможным нравственное исправление человека, который был долгое время порочен, и упрекал христиан, что они составляют свое общество из злодеев и преступников,²⁵⁰ то Ориген возражал ему, что ничто так не доказывает божественной силы христианства, кА то, что оно даже преступников делает образцами добродетели, и что ученики Христа открывают очи духовно-слепых и уши глухих, которые были неспособны слышать голос добра; они возрождают этих людей к нравственной жизни, и нет ничего более удивительного, как та умеренность, сдержанность, кротость, доброта, гуманность и другие высокие нравственные качества, которые христианское учение порождает в своих последователях.²⁵¹ И чем более распространялось христианство, чем более увеличивалось число его последователей, тем более силы приобретало это историческое доказательство божественности христианства. Чем иначе объяснить, говорит Златоуст, что одиннадцать бедных, незнатных, непросвещенных галиллейских рыбаков преобразовали целые народы и обратили их к своему Учителю, Который претерпел позорную смерть и именно вследствие этого прославился. И если язычники могут заподозрить чудеса, совершенные Христом в доказательство Своего учения, то они должны признать еще большее чудо, совершающееся на их глазах, – то нравственное перерождение, которое производит в человеке сила Христовой веры.²⁵²

Апологеты первых веков положили основание наук христианской апологетики; основные приемы, которые они употребляли, при защите христианства удержались и в современной апологетике, и их главные доказательства повторяются и до сих пор. При всем том их апологии не могут вполне удовлетворят современного человека; они принадлежат своему времени и в своем содержании обуславливаются потребностями этого времени, вращаясь в кругу вопросов, которые затрагивались противниками христианства, и которые не всегда были те же самые, что и в настоящее время. Некоторые их мнения, как например, теория заимствования греческими писателями своих лучших мнений из священных еврейских книг, являются ошибочными и объясняются недостаточностью их исторических сведений и исторической критики. Часто вместо принципиального доказательства они употребляют доказательства ad hominem. Вступая в среду чуждого и враждебного по отношению к ним общества, где их встречали с крайним презрением, как людей невежественных и глупых, имеющих претензию учить других несравненно более образованных людей, христиане для защиты своего учения часто старались показать его сходство с учением греческой религии и с воззрениями греческих писателей и философов. Иногда сходство между ними действительно существовало, но иногда сближение христианского учения с мнениями греческих философов и поэтов было очень странным. Если язычники смеялись над посланничеством на землю, воплощением и смертью Сына Божия, то апологеты указывали им на их собственные рассказы о сыновьях Зевса и их страданиях, о Гермесе вестнике богов (Иустин Мученик²⁵³), о Вакхе, сходившем на землю и потом возвратившемся на небо, о рождении Платона от Амфиктионы и Паоллона (Ориген); если Христос избегал угрожавшей Ему опасности, то и Аристотель, говорили апологеты, покинул Афины, когда его хотели осудить на смерть; Христос был предан своим учеником, но и Платон был оставлен Аристотелем²⁵⁴. Такие аргументы, конечно, не решали дела и только обращали насамого противника сделанное им возражение. Нужно, впрочем, заметить, что и в данных случаях апологеты не ограничивались только этими аргументами, а давали и другие более сильные доказательства. Многое в сочинениях древних апологетов утратило в настоящее время свое жизненное значение, потому что было разбором религий, теперь уже мертвых и никем не исповедуемых. С другой стороны многие вопросы, которые теперь должны стоять в апологетических сочинениях на первом плане, тогда совсем не затрагивались. Таковы вопросы о бытии Бога, о возможности откровения, о возможности так называемого сверхъестественного в мире, чудес и пророчеств. Нужно сказать, что поле древней апологетики было много уже, чем у современной, и задачи ее были легче, потому что между противниками больше было обще почвы; тогда боролась одна религия с другой, и от христианских апологетов требовалось только доказать превосходство своей религии над язычеством; теперь происходит борьба религии с неверием, религиозным отрицанием, и требуется защищать самые основы религии, основы религиозного миросозерцания.

При Константине Великом христианство решительно восторжествовало над язычеством, сделавшись господствующей религией в греко-римской империи. Но при племяннике Константина Юлиане произошла кратковременная реакция. Юлиан восстановил древнюю религию во всех ее правах и выступил в борьбу против новой и как император и как философ-писатель, продолжая, таким образом, дело с одной стороны своих предшественников на тон до Константина Великого, с другой стороны Цельса и Порфирия.

Юлиан был сын брата Константина Великого Юлия Констанция; он родился в 331 году. По смерти Константина престол его наследовал его сын Констанций с двумя братьями Констансом и Константином. Воцарение их сопровождалось избиением всех других родственников царского дома, которые могли выступить претендентами не престол, – двух дядей, семи двоюродных братьев и пр. В том числе погиб и отец Юлиана вместе со своим старшим сыном. Сам Юлиан, которому не было тогда еще и 6 лет, и другой брат Галл 12 лет оставлены были в живых, первый за малолетством, другой за болезнью, которую считали смертельной²⁵⁵. Трудно сказать с полной достоверностью, насколько сам Констанций был виновен в этом избиении; писатели того времени судили об этом различно;²⁵⁶ но, во всяком случае, Юлиан всегда приписывал избиение своих родственников Констанцию,²⁵⁷ и кровавая драма детства, оставившая в нем самое глубокое впечатление, породила у него сильную ненависть и подозрительность по отношению к сего двоюродному брату. Последующие обстоятельства еще более усилили в нем эти враждебные чувства к Констанцию. Для осиротевшего мальчика начался ряд самых тяжелых лет. Подозрительный Констанций разделил братьев и отправил Галла в Ефес к Иконию, а Юлиана в Никомидию. Образование Юлиана поручено было никомидийскому епископу Евсевию²⁵⁸. В характере Юлиана было много хороших сторон, которыми истинно христианское воспитание могло бы дать надлежащее развитие, – он был справедлив, честен, стоял выше мелочных житейских интересов, обнаруживал наклонность к аскетизму. Но Евсевий, известный поборник арианства, смешивавший интересы религии со своими личными, более придворный интриган, чем истинный служитель церкви, сам чуждый духа христианской религии, не сумел внушить его своему ученику. Его уроки были мертвы и скучны и не могли принести плода, падая даже на добрую почву²⁵⁹. Будущий противник христианства сам иногда смущал своего учителя вопросами в форме недоумений относительно некоторых христианских догматов и библейских сказаний²⁶⁰.

Из Никомидии Юлиан вместе с Евсевием возвратился в Константинополь, но в 343 или 344 г. Констанций перевел обоих братьев в замок Марцелл неподалеку от Кесарии Каппадокийской²⁶¹. В новом месте их окружили роскошью, как царских родственников²⁶², но и здесь среди царских шпионов и рабов, под постоянным тайным и явным надзором они чувствовали себя как в темнице. «В продолжении 6 лет, которые мы провели в земле, которая нам не принадлежала, рассказывает Юлиан о своем пребывании в Мацелле, нас стерегли, как персидских пленников. Никто из наших друзей не имел разрешения нас посещать. Мы не могли предаваться свободной беседе или какому-нибудь серьезному занятию. Среди многочисленных и пышных слуг мы были вынуждены иметь товарищами только рабов и только с ними одними иметь дело. Молодые люди свободных сословий не могли к нам приходить»²⁶³. Повседневная жизнь братьев совершенно подчинена была церковному режиму. Они ходили в церковь, читали там Св. Писание уже в звании чтецов²⁶⁴, посещали гробницы мучеников, соблюдали все посты, раздавали милостыню бедным и собственноручно участвовали в постройке церкви на гробе мученик Мамы. Галл делал все это, по-видимому, искренно, но Юлиан – с отвращением; он послушно и аккуратно исполнял все то, что от него требовали, но это было послушание зверя, посаженного в клетку; по этому поводу, говорит Ливаний,²⁶⁵ Эзоп написал бы басню не об осле, скрывавшемся в шкуре льва, а о льве, скрывавшемся в шкуре осла; в постоянном страхе за свою жизнь, видя вокруг себя одних шпионов, Юлиан научился превосходно лицемерить, но в душе ему противны были и окружавшие его люди, за учтивостью и угодливостью которых он чувствовал скрытый надзор, вражду и недоверие к нему, и все то, что эти люди вынуждали его делать изо дня в день.²⁶⁶ Уроки Св. Писания, начатые в Никомидии, продолжались и здесь;²⁶⁷ по-видимому, из Юлиана хотели сделать христианского епископа вместо цезаря.

Среди этого религиозного воспитания и режима, который вызывал у Юлиана только отвращение, было одно влияние, которому он подчинялся охотнее, и которое имело более результатов, – это влияние евнуха Мардония, – старинного слуги семейства Юлиана, бывшего учителя его матери, изъяснявшего ей поэмы Гомера и Гезиода. С той же целью он приставлен был и к Юлиану. В Никомидии он преподавал ему греческую литературу, теперь в Мацелле он перешел к философии. Это было не простое чтение классиков, это было классическое воспитание; Мардоний делал строгий выбор между книгами, которые давал своему воспитаннику, и старался, чтобы они оказывали самое глубокое влияние на его характер, привычки, чувства, образ мыслей, чтобы они заменили ему все развлечения юности – театры, цирки, скачки²⁶⁸. Эти именно занятия впервые возбудили в Юлиане ту любовь к античному миру, которая обнаруживается в каждой строчке его сочинений, и то убеждение, которое он высказывает в своем опровержении христианства²⁶⁹, что изучение греческих авторов делает человека лучше; но они же создали раздвоение в его душе, побудившее его быть еще скрытнее и сдержаннее, показывая себя по внешности усердным христианином, тогда как в душе он стремился уже к другому миру и уже любил его, хотя знал его еще очень мало.

В 350 г. Констанций по смерти обоих своих братьев остался единым правителем империи. Не имея наследников и чувствуя необходимость иметь помощника особенно ввиду войны с персами, он решился вызвать своих двоюродных братьев из Мацелла; Галл был облечен званием цезаря, а Юлиан стал продолжать в Константинополе свое образование.²⁷⁰ Однако Юлиан оставался здесь недолго. Вскоре Констанций, опасавшийся симпатий, которые Юлиан завоевал у Константинопольского населения своей справедливостью и простотой обращения, предложил ему избрать для продолжения образования другой город. Юлиан избрал Никомидию²⁷¹.

В Никомидии жил в это время знаменитый языческий ритор Ливаний, один из самых лучших и талантливых представителей умиравшего язычества. Юлиану запрещено было слушать его уроки, и он буквально повиновался этому запрещению, – не ходил на уроки знаменитого ритора, но доставал себе его лекции и читал из у себя дома²⁷². Слух о симпатиях юного Юлиана к древнему миру быстро распространился среди языческой партии. В которой еще не умирала надежда восстановить в империи древнюю религию; на молодого родственника бездетного императора стали смотреть, как на надежду партии. Таким образом, Юлиан заочно приобрел себе самых искренних друзей и доброжелателей среди представителей язычества²⁷³. Скоро он познакомился с ними лично, и это знакомство решило его сомнения и определило его убеждения. Он увлекся мистической возвышенной философией учеников Ямвлиха, так соответствовавшей его экзальтированной натуре, пылкому воображению, и ему, отказавшемуся от одних верований и еще не имевшему других, казалось, что он нашел то, чего ему недоставало и чего он долго искал. Личное влияние красноречивых представителей школы докончило обращение. Это были первые хорошие люди, которых он встретил и в них он увидел живой пример того, о чем говорил ему еде его старый учитель Мардоний, что эллинизм делает человека лучше. Неоплатонизм приобрел себе в нем самого ревностного адепта. Юлиана особенно привлекала практическая сторона неоплатонизма, предлагаемая им таинственные средства вступать в сношения с богами, и ему хотелось познакомиться с наиболее знаменитыми иерофантами; с этой целью он отправился из Никомидии в Пергам, где жил глава школы Эдезий, любимый ученик Ямвлиха. Но Эдезий, уже старик, смутился от посещения царственного гостя; он отказался посвятить его в мистерии сам и отослал его к своим ученикам Евсевию, Хрисанфу и Максиму. Евсевий, сам скептик в отношении теурии, не удовлетворил Юлиана, и он отправился в Ефес к Максиму, имевшему репутацию человека, очень близкого к богам. На этот раз Юлиан был удовлетворен вполне; «вот человек, которого я искал», сказ он о Максиме. После месяца приготовления состоявшего в лишении сна и пищи, ефесский иерофант посвятил его во все чудеса и тайны теургии²⁷⁴.

Вместе с симпатиями к язычеству у Юлиана росла ненависть к христианскому миру, который олицетворялся для него в императоре Констанции, в придворных льстецах и окружавших его шпионах. Из его сочинений видно, что для него язычество было синонимом всего лучшего, высокого, доблестного, а христианство – всего низменного, безнравственного²⁷⁵. Это странное мнение, отнимавшее у одной религии то, что составляло её силу и преимущество, и незаслуженно приписывавшее ее достоинства другой, объясняется именно тем, что Юлиан познакомился с язычеством в самых лучших его явлениях, а христианство он знал только в худших его представителях, принадлежавших к нему только по имени. Мы видели, под какими впечатлениями складывалось его мнение о христианстве с самого детства. Он знал его только по элементам, которые по духу не имели с ним ничего общего, и которые проникли в его среду только, чтобы воспользоваться преимуществами, предоставленными христианам. Такие элементы проживались обыкновенно при дворе, составляя штат придворных льстецов и ища случая занять какое-либо видное гражданское или даже церковное место. Юлиан часто должен был сталкиваться с ними, и он думал о них тем хуже, что среди них он видел своих личных врагов. Юлиан видел также дурных представителей церкви, которые особенно роняли в его глазах репутацию христианства, потому что по своему званию должны были быть его светом; он видел постоянные раздоры между религиозными партиями-донатистами, евионитами, докетами, саввелианами, арианами; одна партия преследовала другую; государственная власть вмешивалась в церковные споры и, вставая то на одну, то на другую сторону, увеличивала смуту. Впоследствии в письме к босторянам он писал, что христиане, все их секты должны быть более довольны его царствованием, чем царствованием Констанция, когда их «преследовали, изгоняли, заключали в тюрьмы, перерезывали целые народы, которые называли еретическими; когда в Самосате, Кизикии, Пафлагонии, Вифинии, Галатии были целые города и деревни без жителей и совершенно разрушенные». Нравственные качества фанатиков совсем не соответствовали их религиозной ревности, и Юлиан видел это, прежде всего на императоре Констанции и ближе всего на отношениях императора к нему самому.²⁷⁶

По-видимому, по возвращении из Мацелла для Юлиана и Галла наступило лучшее время, и отношения к ним Констанция изменились; но Юлиан был прав, никогда ему не доверяя. В 354 г. цезарь Галл был убит по повелению императора по подозрению в заговоре; Юлиан тоже был обвинен в соучастии в заговоре; его арестовали и продержали в тюрьме 7 месяцев, в течение которых он чувствовал себя приговоренным к смерти. Затем его вызвали ко двору для объяснений; благодаря заступничеству арианских священников, которые считали его своим, и императрицы Евсевии, которая питала к нему особенные симпатии, Юлиан был оправдан.²⁷⁷ После этого он получил позволение отправится в Афины слушать знаменитых афинских профессоров.

Это было время самого тщательного изучения классиков в языческих школах. Обаяние греческих авторов царило над всем и над язычниками, и над христианами. Известно, что многие благочестивые христиане отдавали своих детей в языческие школы, и последние оказывали на своих питомцев самое сильное влияние. Так бл. Иероним, в юности изучавший с жаром классическую литературу, впоследствии в период самого горячего увлечения христианством не мог забыть своих прежних школьных любимцев. Удаляясь в пустыню для подвигов благочестия, он брал с собой вместе с Библией и Евангелием также сочинения светских писателей; он отрекался от всего мирского, – кроме них; изнемогая от зноя, голода и других лишений, он все-таки перечитывал своих любимых авторов; «Я постился», говорит он, «и читал Цицерона! После бессонных ночей, проведенных в горьких слезах раскаяния о грехах, я брал в руки Плавга. Если иногда, одумавшись, начинал читать пророков, их простой и небрежный стиль отталкивал меня тотчас же».²⁷⁸ Столицей классического образования в это время были Афины. Здесь были самые лучшие школы и самые лучшие профессора классической литературы «Афины», говорит Григорий Богослов, сам получивший здесь свое образование, «город очень опасный для спасения, как думают не без основания благочестивые люди; в нем более идолов, чем в остальной Греции, и очень трудно не увлечься их защитниками и воспевателями».²⁷⁹ В этот центр возрожденного язычества попал Юлиан; понятно, что он нашел себе здесь самое полное удовлетворение и с самым горячим увлечением предался изучению классиков.²⁸⁰ Впоследствии он вспомнил свое пребывание в Афинах, как лучшее время своей жизни.²⁸¹ Но пока он должен был все еще таить свои симпатии и убеждения и там, где нужно, показывать себя христианином. Постоянная раздвоенность, необходимость постоянно скрывать себя и сдерживаться при его живой и подвижной натуре положили особый отпечаток на его внешность. Его товарищ по афинской школе св. Григорий Богослов описывает его за это время следующим образом: «Наружность его не предвещала ничего хорошего; – голова постоянно в движении, плеча вечно подергивающиеся, глаза блуждающие, взгляд гордый и гневный, походка, шатающаяся и не твердая, нос, обнаруживающий только наглость и презрение, выражение лица насмешливое, смех чрезмерный и нескромный, постоянно без нужды утвердительное и отрицательное покачивание головой, речь нерешительная и часть прерывающаяся, вопросы несвязные и беспорядочные и ответы, ничем не лучшие, путавшиеся один в другом, противоречивые, без порядка и системы».²⁸²

В 355 г. Юлиан неожиданно вызван был из Афин в Милан в звании цезаря. Этим он обязан был заботам императрицы Евсевии и внешним опасностям для государства от галлов и сарматов²⁸³. Юлиан, сроднившийся с афинской жизнь и мечтавший уже навсегда остаться только философом, не особенно рад был этому назначению. Для аскета, привыкшего к самому простому образу жизни, казался тяжелым придворный этикет и для философа совершенно чуждым ремесло солдата. С другой стороны Юлиан боялся участи своего брата Галла²⁸⁴. «Сколько слез я пролил», писал он потом афинянам, «я простирал руки к акрополю вашего города, умоляя Афину спасти своего служителя, не покидать его. Многие из вас видели это и могут засвидетельствовать; сама богиня знает, сколько раз я просил у нее смерти, прежде чем покину Афины»²⁸⁵. Он написал было императрице Евсевии письмо, умоляя его отклонить от него это назначение, но не решился послать его, считая переписку с супругой императора не совсем безопасной;²⁸⁶ в конце концов, посоветовавшись с богами, он уступил и стал смотреть на перемену в своей судьбе, как на призвание восстановить оставленный культ богов²⁸⁷. Это и сделалось теперь его целью.

Молодой цезарь, впервые взявший копье солдата, очень скоро постиг военное искусство и обнаружил такие крупные таланты полководца, что одержал над врагами ряд самых блестящих побед. Ему удалось совершенно прогнать галлов от пределов римской империи, и вскоре одно имя его сделалось страшно врагам²⁸⁸. Однако и теперь он не мог считать своего положения вполне прочным. Придворные льстецы и различные недоброжелатели Юлиана уменьшали в глазах Констанция значение его победе, критиковали и осмеивали его военную тактику, возбуждая недоверие императора к популярному в войсках цезарю.²⁸⁹ Когда западные провинции, благодаря победам Юлиана, могли считаться в безопасности от нападений варваров, более тревожным сделалось положение на востоке, где римской империи угрожали персы. Констанций хотел собрать туда больше войска и послал Юлиану приказание отослал его лучшие легионы на восточную границу для войны с персами²⁹⁰. Некоторые историки IV века объясняют это приказание ревностью Констанция, желавшего ослабить Юлиана, оставив его в Галлии без защиты в руках варваров²⁹¹; так смотрел на это и сам Юлиан²⁹². Приказание императора было встречено в войске Юлиана с ропотом; старые ветераны, привыкшие и к месту и к цезарю, не хотели повиноваться императору и провозгласили Юлиана августом²⁹³. Момент был удобен для Юлиана, чтобы упрочить свое положение, избавиться от постоянных опасений за свою судьбу и даже жизнь, сделавшись самостоятельным правителем западной римской империи; на боевые качества и преданность своего войска он вполне мог рассчитывать. Но Юлиан все-таки сначала колебался и даже уступив желанию войска, сделал попытку кончить дело мирно посредством переговоров с Констанцием; он послал Констанцию письмо, в котором рассказал все, что произошло, и просил признать факт и утвердить его в звании августа²⁹⁴. В ответном письме Констанций обвинял Юлиана в узурпаторстве, отказывался совершенно признать его августом и требовал оставить честолюбивые замыслы, если он сколько-нибудь заботится о своей судьбе и судьбе близких ему людей; император сделал также некоторые перемены в составе сотрудников Юлиана и высших административных чиновников в Галлии²⁹⁵. Посланный с этим письмом, преувеличивая свой авторитет императорского легата, сам стал упрекать Юлиана в неблагодарности по отношению к императору, который призрел его сироту; «Как» воскликнул Юлиан, прервав легата, «да кто же сделал меня сиротой? И разве убийца моего отца не знает, что вызывая эти воспоминания, он только увеличивает мою рану и заставляет чувствовать его сильнее?»²⁹⁶. Теперь Юлиан уже не колебался, что делать, – возвращаться на зад было бы опаснее, чем продолжать начатое дело; он собрал свои легионы и быстро выступил по направлению к Константинополю навстречу императору. Но смерть Констанция решила дело в пользу Юлиана²⁹⁷.

Сделавшись императором, Юлиан сбросил маску, которую носил так долго, и которая его тяготила, и открыто объявил себя служителем прежней религии²⁹⁸. Восстановление политеизма сделалось его главной задачей. Он велел открыть языческие храмы, закрытые при его христианских предшественниках²⁹⁹, и построил много новых особенно в Константинополе, который, получив значение столицы уже при христианских императорах, не имел много языческих храмов³⁰⁰. На многочисленных жертвенниках закурились самые обильные жертвы³⁰¹. Все, что скрывалось после торжества христианства, – всякие языческие прорицатели, гаруспиксы, жрецы – все они появились вновь.³⁰² Сам Юлиан показывал пример самого ревностного благочестия. Императорский дворец и окружавшие его сады превратились в громадный храм со множеством богов и богинь³⁰³; в самом дворце был храм любимого божества Юлиана – солнца³⁰⁴; каждое утро при восходе солнца и вечером при заходе Юлиан приветствовал его, принося ему в жертву быка; луне, звездам, гениям ночи приносились особые жертвы³⁰⁵. В торжественные праздники император аккуратно посещал храмы столицы, и для него было большим удовольствием принимать личное участие в жертвоприношениях, иногда даже в роли простого прислужника – носить дрова, зажигать и тушить огонь, закалывать жертвенных животных³⁰⁶.

Юлиан, впрочем, не просто восстановлял язычество, он хотел видеть его таким, каким идеально рисовал его в своем воображении и, восстановляя язычество, он в то же время его преобразовывал.³⁰⁷ Зная, какое влияние могут иметь на народ жрецы, он особенно озабочен был преобразованием жреческого сословия. Он установил в этом сословии строгую иерархию, подчинив жрецов небольших городов главным жрецам провинций, а высшее управление сосредоточил в руках верховного жреца (pontifex maximus), т.е. самого императора, при чем для него лично это звание не было простым титулом, он действительно имел верховное наблюдение за культом и религиозной жизнью всей страны.³⁰⁸ Он поднял юридическое положение жрецов, требуя от всех уважения к ним, хотя бы они были и недостойны своего звания;³⁰⁹ между прочим, он не велел жрецам выходить из храма навстречу гражданскому правителю³¹⁰. Особенно он старался поднять нравственное состояние сословия. Он велел выбирать священников из наиболее достойных лиц, наиболее религиозных и высоких в нравственном отношении, не взирая на их происхождение и положение в обществе.³¹¹ Областным жрецам поручено было строго следить за нравственным состоянием подчиненных им жрецов. «Убеждай всех священников, пишет Юлиан Арзакию, верховному жрецу Галатии, вести жизнь чистую или увольняй их от службы, если они со своими женами, детьми и служителями не показывают примера благоговения к богам». Он советует священника избегать всяких соблазнительных зрелищ, театров, цирков, постыдных занятий, одеваться скромно.³¹² Он вменяет жрецам в обязанность занятие благотворительностью, велит строить повсюду больницы и странно-приемные дома для призрения различных несчастных, сирот, вдов, больных, бедных.³¹³ Юлиан внес реформы в самое богослужение язычества, он сообщил ему более однообразия,³¹⁴ разделил службы по часам дня,³¹⁵ ввел пение³¹⁶ и проповедь, в которой жрецы должны были толковать народу истинный смысл религиозных мифов.³¹⁷

В большинстве этих реформ Юлиан заметно имел образцом христианскую церковь;³¹⁸ сознание этого прорывается иногда и у него самого, когда он указывает язычникам на христиан, как на пример для подражания.³¹⁹ Он как будто хотел создать языческую церковь и перенести в языческое общество христианские нравы. Но старые мехи оказались непригодными для нового вина. Народ не понимал той философской религии, которую предлагал ему Юлиан, и не разделял его религиозной ревности, а жрецы, которые и прежде, когда их религии стала угрожать опасность христианства, не выступили на ее защиту, а предоставили это дело светским писателям, не были способны оправдать те надежды, которые возлагал на них Юлиан в деле возрождения язычества.³²⁰ Юлиан чувствовал себя одиноким. Он выдел, что народ ходит в храм только для аплодисментов ему, императору, и не обнаруживает никакой ревности к богам.³²¹ Один раз в Антиохии во время праздника Юлиан приносил жертву; вдруг полил дождь; весь народ и жрецы тотчас же стали искать себе защиты под соседней кровлей, и император один остался под проливным дождем около своей жертвы.³²² Другой раз в той же Антиохии, в день праздника Аполлону, он спешил в храм этого бога, ожидая увидеть громадное стечение народа, пышное убранство, многочисленные жертвы, и придя не нашел ничего; он думал, что приготовления находятся вне храма и народ ждет только его прихода, он спросил жреца, что приносит город; «ничего», отвечал жрец, «вот только гусь, которого я принес с собой».³²³ Равнодушие народа к предпринятому им делу не ослабляло его ревности, но возбуждало в нем недовольство, раздражительность, которые так часто проявляются в его сочинениях, и которые отразились на его отношениях к приверженцам ненавистного ему христианства.

Сначала Юлиан хотел, относится к христианам как философ, который знает, что нельзя никому насильно навязать какие-либо убеждения. Ливаний рассказывает, что на советы некоторых своих друзей постановить прежние преследования христиан, Юлиан заявлял, что «железом и огнем нельзя заставить людей отказаться от ложных мнений относительно богов, и что всуе рука приносит жертву, если совесть протестует против этого»³²⁴. То же самое Юлиан сам говорит в письме к Босторянам и к Артабию; в последнем письме он пишет: «Я не хочу, чтобы предавали смерти кого-нибудь из галилеян или обходились с ними несправедливо, причиняя им какую-нибудь обиду. Я хочу только, чтобы во всем предпочитали им людей святых и преданных богам». Но уже из этих слов видно, что Юлиан и не думал дать равноправность обоим религиям. В действительности, избегая кровавого гонения, которое, как показал опыт предыдущих веков, могло только увеличить силу христиан, умножая число мучеников, Юлиан подверг их скрытому, но не менее тяжелому гнету. Он предпринял целый ряд мер, самых искусных и хитрых, чтобы ослабить силу христиан. Он вызвал из ссылки всех сосланных во время догматических споров, как еретиков, так и православных³²⁵, как бы руководясь чувством веротерпимости, на самом деле, по словам Аммиана Мацеллина³²⁶ в расчете, что различные партии перессорятся между собой; он оказывал особенное покровительство иудеям, –³²⁷ давнишним врагам христиан и изобретателям всяких басен о последних, и даже предпринял восстановлении их храма в Иерусалиме³²⁸. Особенно важен мог быть по своим последствиям для христиан его знаменитый эдикт, которым он запрещал христианским учителям преподавание в школах³²⁹; усвоив классическое образование, христиане с успехом обратили против язычников их собственное оружие; теперь христианские мальчики поставлены были в необходимость или совсем не учиться, или, идя к языческим учителям, подвергаться опасности сделаться язычниками. Чем больше испытывал Юлиан неудач в восстановлении язычества, тем хуже он относился к христианам. Он питал к ним слишком большую ненависть для философа, и колкая насмешка, с которой он всегда говорил о христианах, послужила плохой гарантией, что он будет относиться к ник как философ, который думает, что нельзя кого-нибудь заставить переменить свои убеждения. Он лишает христиан, принадлежавших им имений, ядовито замечая, что их закон требует от них бедности, и он хочет облегчить им путь к небу»³³⁰; увольняет правителей областей и городов. Если они христиане, потому что, «их закон запрещает им пользоваться мечем»³³¹; увольняет многих других чиновников, которые отказывались приносить жертвы богам; преследует Афанасия великого, архиепископа александрийского, который был тогда одним из самых ревностных защитников православные³³²; иногда он обнаруживает даже мелочность в своих требованиях от христиан, совсем несогласную с достоинством философа, заставляя например христианских солдат во время раздачи наград бросать несколько зерен на языческий жертвенник, прежде чем подойти к императору.³³³ Восстановление языческих храмов, которые были уже обращены в христианские церкви, сопровождалось во многих местах уже настоящим избиением христиан и всякими насилиями и жестокостями над ними;³³⁴ и если в оправдание Юлиана можно сказать, что это происходило не по его приказанию, то все-таки за ним остается та вина, что своим равнодушием к этим насилиям он только поощрял их. Что за важность, если один грек убьет десять галилеян, сказал он по словам Св. Григория Богослова по поводу избиения христиан в одной области.³³⁵ Он не только не наказывает виновников этих жесткостей, но напротив те, которые хотели наказать их, впадают в его немилость.³³⁶ Сами друзья старались умерить ревность императора и его слишком усердных сподвижников. Так Ливаний ходатайствовал перед правителем Аравии за некоего Ориона, которого преследовали за христианские убеждения. «Если Орион, писал Ливаний, думает о богах иначе, чем мы, то это заблуждение вредит только ему одному, но нисколько не служат причиной его преследовать».³³⁷ «Мы должны краснеет за свои жестокости против Марка Арефузского», говорил Юлиану Саллюстий.³³⁸ Но Юлиан не слушал благоразумных советов друзей, и между христианам ходили слухи, что после персидского похода они подвергнутся еще большим жестокостям.

Юлиан царствовал менее двух с половиной лет (360–363); но это непродолжительное царствование было полно кипучей деятельности; главной задачей Юлиана было восстановление культа богов и борьба с христианством, но он много заботился и вообще о внутренней жизни страны и показал себя очень способных администратором. Он умер во время персидского похода, раненый неприятельской стрелой. Христиане рассказывали, что перед смертью он сознал всю бесплодность предпринятого им дела и последним словами его были: «Ты победил, Галилеянин».³³⁹ Языческий историк Аммиан Марцеллин, друг Юлиана и его спутник в войне с персами, друг Юлиана и его спутник в войне с персами влагает в его уста другую предсмертную речь, несколько искусственную и невольно вызывающую воспоминание о смерти Сократа, но, в общем, согласную с характером Юлиана, речь спокойную, полную сознания совершенного долга, всецелой преданности воле богов, которым он служил всю жизнь, и довольства как жизнью, которую он прожил, так и смертью солдата, которую он умирал.³⁴⁰ Над его могилой в город Тарсе преемник его император Иовиан поставил памятник, с небольшой надписью, которая говорила немного об умершем император. Иовиан не хотел, чтобы этот памятник пробудил у кого-нибудь врачебные чувства по отношению к умершему и, следуя известной пословице своего народа: de mortuis aut bene, aut nihil, помянул его добрым словом как храброго воина и хорошего правителя, но ничего не сказал о том, что доставило ему большую, но печальную славу в истории.³⁴¹

Религиозно-философские воззрения Юлиана не отличаются оригинальностью; они всецело примыкают к системе Ямвлиха, к которому Юлиан относился с величайшим уважением; он не подвинул своей школы впредь и не занял места в истории философии, как его учителя: Плотин, Пофирий и Ямвлих; это объясняется не размерами его философского дарования, – он был очень талантлив, но он не имел даже времени, чтобы создать что-нибудь значительное в области философии, все его сочинения написаны им в очень короткий срок³⁴²; ученик сначала христианских богословов, потом неоплатонических философов, солдат, цезарь, император он испытал слишком много перемен в течение своей непродолжительной жизни. Главными сочинениями, по которым можно составить представление о его воззрениях, служат – гимн царю солнцу, гимн матери богов и полемическое сочинение против христиан.

Теология Юлиана представляет собой характерное для его времени эклектическое язычество. Юлиан объединяет в своих воззрениях верования востока и запада, признавая все национальные религии истинными. По его мнению все народы почитают одного и того же верховного Бога и кроме того находятся еще под покровительством собственных национальных богов. Конечно мифы народной религии Юлиан, как философ, не мог принимать в их буквальном смысле; он смотрел на них, как на басни, не заслуживающие доверия, но сообщенные людям в древнее время потому, что только они были бы не в состоянии понять скрытой в них истины в чистом виде. Он принимал мифы только в философском истолковании, что собственно и делало возможным объединение различных религий и примирение религии с философией. Но все-таки в воззрениях Юлиана, как и у его учителя Ямвлиха, религия господствует над философией, и если он говорит о богах, как о платоновских идеях и умопостигаемых сущностях, то рядом с этим мы встречаем у него и более антропоморфический характер представлений о богах, когда он рассказывает о вмешательстве их в человеческую жизнь и в частности в его собственную и даже о явлениях богов в видимых чувственных очертаниях.

Восточные боги, восточные религиозные представления преобладают в воззрениях Юлиана над греческими. Его истинный бог – это солнце, божество сирийцев. Но видимое солнце есть только образ другого солнца – невидимого, идеального, а это в свою очередь образ еще высшего солнца – первоначала всего³⁴³. Последнее высшее солнце, как плотиновское единое, слишком удалено от мира и не оно является живым личным богом Юлиана, а второе солнце, которое называется у Юлиана также Зевсом, Аполлоном, Сираписом, Митрой³⁴⁴. От солнца или Гелиоса и матери богов (греко-римская богиня Рея и восточная Цибела) произошли другие боги³⁴⁵. Трудно установить градацию, в которой Юлиан располагает другие греко-римские и восточные божества; его теология вообще туманна и сбивчива и показывает в нем большую свободу в понимании религиозных преданий. Во всяком случае, он не сохранил древней гомеровской субординации богов и доказывал, что Зевс, Аполлон, Плутон не только равны между собой, но суть одно и то же. Соответственно трем солонцам и вообще неоплатонической триаде Юлиан делил всех богов на три класса. Первый класс высших умопостигаемых богов, не имеющих непосредственного отношения к миру; – это первые причины всякого совершенства, добра, красоты, силы; второй класс – разумные боги творцы мира; третий класс – вечные видимые образы невидимых богов – небесные светила³⁴⁶. Через богов божественная жизнь распространяется и по всему миру, который есть отражение мира идеального, и который поэтому представляет собой при всем своем разнообразии удивительное единство и гармонию. Как отражение идеального мира, он имеет в нем свое основание, и в нем находятся причины разнообразия существ, населяющих наш мир, а также причины различия государственных учреждений. Нравов, верований у отдельных народов³⁴⁷. Имея основание в идеальном божественном мире, этот видимый мир будет существовать вечно, как вечное отражение вечных идей. Поэтому нельзя ему приписывать начала во времени, не перенося временного определения на божественную природу творца; «Небезопасно даже и в мысли представлять начинающееся творение мира, ибо Гелиос без времени постоянно чрез свою божественную волю из невидимого рождает все видимое». Этот мир произошел от вечности без всякого временного начала и будет существовать вечно.³⁴⁸

Человек имеет двойственную природу; душа его происходит от верховного существа и родственна ему; боги присоединили к божественной сущности смертное тело и таким образом создали человека.³⁴⁹ Так как многие боги участвовали в его творении, то, вероятно, они создали не одного человека, а несколько родоначальников различных народов;³⁵⁰ тело человека связано условиями земного существования, чуждыми душе; поэтому душа всегда стремится к своему божественному источнику в идеальный мир; – в этом цель человека, в этом же нравственность: все должно стремиться и возвращаться к отцу и источнику всего³⁵¹. Средством к возвышению духа служить, прежде всего, аскетизм; человек полон самых необузданных стремлений и желаний и должен бороться с ними, избегать всяких чувственных удовольствий, быть во всем умеренным.³⁵² Юлиан рекомендует воздерживаться от животной пищи, особенно от мяса свиньи, которая всецело земное животное и никогда не смотрит на небо; от рыбы, потому что она плавает глубоко в воде, от кореньев и плодов ползучих растений, от корнеплодных растений; у последних можно есть только листья, потому что они очищены светом; можно есть птиц, так как они летают высоко в воздухе³⁵³. Идеалом нравственности для Юлиана является Диоген, которого он уважал в высшей степени; он видел в циническом философе человека, который осуществил на практике принципы платоновской философии, показав пример полной свободы от внешних связей, от всего, что подчиняет дух телу, который, «не имея ни города, ни дома, ни отечества, ни обола, ни драхмы, ни раба, ни сухаря, который был достаточен для Эпикура, чтобы считать себя так же счастливым, как боги, не претендовал быть равным богам по счастью, но хвалился, что он более счастлив, чем самые счастливые из людей»³⁵⁴. Кроме аскетизма для достижения цели нравственной жизни необходимы положительные, возвышающие дух занятия, как философия³⁵⁵, и внешние средства, дарованные богами, как жертвы и теургические обряды. «Мы имеем тело, говорит Юлиан, и потому нужно, чтобы было что-нибудь телесное в культе, который мы воздаем богам».³⁵⁶ Он придавал этим внешним средствам чрезвычайно важное значение, смотря на них так, как христиане смотрят на таинства, и видя в них средство общения с богами. Но он не хотел, чтобы смотрели на них чисто внешним образом и считали их достаточными для угождения богам. «Разве ты не знаешь», пишет он цинику Гераклию, «что жертвы большие и малые, приносимые богам, имеют значение только в соединении со святостью, а без святости и тысяча жертв не имеет значения в их глазах»; «Святость выше всяких гекатомб»;³⁵⁷ «посвящение в таинства не имеет никакого значения для дурных людей, тогда как люди, которые живут достойно посвящения, получают от богов полную награду за добродетель, хотя бы они и не были посвящены».³⁵⁸ Юлиан оправдывает Диогена, чуждавшегося внешнего культа, не ходившего в храмы, не преклонявшегося ни пред статуями, ни пред жертвенниками, оправдывает тем, то он почитал богов в душе; «думать о богах для него было достаточно; он почитал их от всей души, предлагая им все, чем владели по моему самым ценным, – душу, освященную мыслью о них».³⁵⁹

Юлиан был самый преданный сын своей религии. Ему казалось, что эта религия разгадала ему его природные и до сих пор смутные стремления. «Сколько раз, говорит он, еще в юности восхищенный блеском света Гелиоса я не только не мог оторвать от него глаз в продолжение дня, но даже ночью, при ясном небе я оставлял все, чтобы созерцать красоту светил, не слыша ничего, что мне говорили, и, не сознавая, что я делал сам. Мое внимание было так напряженно и продолжительно, что меня принимали за астролога».³⁶⁰ Ему казалось удивительным, как другие не видят повсюду действия благодетельной руки Гелиоса. «Или вы одни нечувствительны к блеску, который исходит от Гелиоса? Пишет он александрийцам, одни вы не знаете, что это он производит всех животных и все растения. Вы считаете Богом Словом Иисуса, Которого не видели ни вы, ни отцы ваши, а не почитаете того, кого от вечности видит и почитает род человеческий, я хочу сказать великое солнце, – живой, одушевленный, разумный и благодетельный образ отца умопостигаемого».³⁶¹ Сам он в своей жизни ясно видел руку богов, которые, несмотря на все опасности, каким он подвергался, несмотря на то, что он ни на одну минуту не мог поручиться за свою жизнь, оберегали его все время и довели его до трона, чтобы сделать его орудием восстановления их попранного культа.³⁶² И мы видели, что он самым ревностным образом исполнял то, в чем видел свою миссию. Полный доверия к богам, он ничего не предпринимал, не посоветовавшись с ними. Его часто можно было видеть роющимся во внутренностях жертвенных животных, рассматривающим их сердце и печень,³⁶³ внимательно следящим за полетом птиц;³⁶⁴ он вдумывался во всякое случайное совпадение фактов,³⁶⁵ в виденные им сны, стараясь найти в них указание богов.³⁶⁶ Экзальтированная натура он даже чувствовал присутствие богов; ему казалось, что он «живет с ними в постоянном общении, что они спускаются к нему на землю» и иногда «ночью, прикасаясь к его руке или волосам прерывают его сон»; он так привык к ним и знал их так близко, что мог отличать голос Зевса от голоса Афины и образ Аполлона от образа Геркулеса».³⁶⁷ Он окружен был какой-то мистической атмосферой, полной таинственных событий, предзнаменований, предсказаний, таинственных голосов и видений, богов и богинь.

Правилам своей цинической морали Юлиан остался верен и на троне. Никогда еще римский император не жил с такой простотой, как он. Он очистил свой двор от всякой роскоши и от всех тунеядцев, оставшихся ему в наследство от предшественников, – многочисленных поваров, цирюльников, виночерпиев и особенно евнухов, которых было так много по выражению Ливания, как мух летом;³⁶⁸ вместо них он окружил себя старыми друзьями – философами и риторами.³⁶⁹ Он был самый строгий аскет. По словам Ливания он никогда не касался женщины, даже по вступлении в брак с сестрой Констанция Еленою.³⁷⁰ Он питался только растительной пищей и то в очень ограниченном количестве, изнурял свое тело частым ночным бодрствованием и подвергал его самым жестоким бичеваниям.³⁷¹ Подражание Диогену он довел даже до крайности, до полной неряшливости и невнимательности к костюму и ко всему внешнему; за это, особенно за свою нечесаную и полную насекомых бороду во время пребывания в Антиохии он сделался предметом насмешек и пасквилей со стороны жителей этого города.³⁷²

Юлиан начал писать свое сочинение против христиан в 362–3 гг. в Антиохии незадолго до персидского похода и продолжал его во время самого похода.³⁷³ Неизвестно, кончил он его или нет, но, во всяком случае, до нашего времени оно дошло только в отрывках, сохранившихся главным образом у св. Кирилла архиепископа александрийского и отчасти у Феодори Мопсуетского и блажен. Иеронима. В настоящее время мы не можем иметь полного представления не только о содержании всего сочинения, но даже и о его объеме. Блаженный Иероним в своем LXX письме (ad Magnum) говорит, что оно состояло из 7 книг, а литературный противник Юлиана св. Кирилл Александрийский говорит только о 3х книгах. Может быть, в различных списках сочинение Юлиана делилось различно, может быть бл. Иероним читал его в каком-нибудь опровержении, состоявшем из 7 книг и впал в такую же ошибку, как историк Сократ, который, как увидим ниже, приписал 3-ей книге Юлиана отрывок, относящийся к 3-ей книге опровержения Юлиана, сделанного св. Кириллом; возможно и третье предположение, что бл. Иерониму известен был более полный список, полемического сочинения Юлиана, а в тот, по крайней мере, 35 летний период (397–432), который прошел от вышеупомянутого письма бл. Иеронима до появления сочинения св. Кирилла, часть сочинения Юлиана могла исчезнуть. Такое объяснение тем вероятнее, что древние христиане из религиозной ревности и из-за опасения соблазна для слабых в вере вообще имели обычай истреблять сочинения, составленные язычниками в опровержение христианства, а сочинение Юлиана и на самом деле производило такой соблазн: по свидетельству самого Кирилла через него «многие легкомысленные и склонные к отпадению из верующих удобно впадают в заблуждение Юлиана и становятся приятною добычею демонов, а иногда приходят в смущение и утвержденные в вере, так как полагают, будто Юлиан знает св. Писание, приводя из него много свидетельств».³⁷⁴ Св. Златоуст еще ранее св. Кирилла прямо свидетельствует в своей книге «о св. Вавиле против Юлиана и язычников», что полемическим сочинениям Юлиана угрожает совершенное уничтожение, хотя и приписывает это равнодушию самих язычников к сочинениям императора отступника; по словам Златоуста, «если что-нибудь от них и остается, то, прежде всего это можно найти сохранившимся у христиан». Не удивительно поэтому, что ко времени церковного историка Сократа сочинение Юлиана против христиан и на самом деле сделалось библиографической редкостью.³⁷⁵ Но и из тех 3-х книг, которые известны были св. Кириллу, до нас дошла в опровержении последнего в более или менее крупных отрывках только одна первая и только о ней мы можем иметь более или менее полное представление. О содержании 2-й книги можно судить по мелким отрывкам из не дошедших до нас книг св. Кирилла.³⁷⁶ Из 3-й книги историк Сократ цитирует одно место,³⁷⁷ но, как мы имели случай уже заметить, это место взято не из 3-ей книги Юлиана, а из 3-ей книги св. Кирилла, в опровержении которого Сократ, должно быть, читал сочинение Юлиана.

Сочинение Юлиана против христиан рано обратило на себя внимание христианских богословов и вызвало со стороны их опровержения. Против него писал Феодор Мопсуэтский – «Против обвинений, возведенных на христиан Юлианом отступником»,³⁷⁸ Александр, епископ Иерапольский, – «Разбор вздорных мнений Юлиана», Филипп Сидет «Опровержение на книги царя Юлиана против христиан»³⁷⁹ и бл. Феодорит. К сожалению, от всех этих сочинений остались одни только заглавия.³⁸⁰ По свидетельству Созомена против Юлиана писал еще Аполлинарий Лаодикийский. Созомен рассказывает при этом, что Аполлинарий послал свое сочинение самому Юлиану, и когда Юлиан отослал его обратно со словами: читал, понял и осудил, христианские епископы ответили ему: читал, но не понял, потому что если бы понял, то не осудил бы. Эти же слова находятся в одном из писем Василия Великого к Юлиану, но эти письма считаются не подлинными,³⁸¹ и вообще историческая достоверность рассказа сомнительна. Известно, что Юлиан писал свое сочинение в поздние годы своего царствования, и опровержение на него едва ли успело бы явиться при его жизни. Может быть, Аполлинарий писал вообще против Юлиана, а не против его сочинения.³⁸² В 9 в. против Юлиана писал патриарх константинопольский Фотий,³⁸³ но и его сочинение утеряно. Вообще из опровержений Юлиана сохранилось только сочинение св. Кирилла александрийского: «В защиту святой религии христианской против книг нечестивого Юлиана», но и оно дошло до нас не в полном виде, а только в первых 10 книгах. Сколько книг всего написано было под этим заглавием, – неизвестно. В книге Леонтия и Иоанна «О священных вещах» приводятся отрывки еще из следующих XI-XIX книг, а в священных параллелях св. Иоанна Дамаскина – из XII, XV, XVI,XVII и XVIII кн. Для определения времени, когда написано сочинение Кирилла, нам дает некоторые данные 83 письмо бл. Феодорита; – здесь говорится, что св. Кирилл, написав свои книги против Юлиана, послал их для прочтения Иоанну антиохийскому и через него ученейшим восточным богословам; очевидно, это было уже после примирения его с восточным богословам; очевидно, это было уже после примирения его с восточными епископами, т.е. после 432 года.³⁸⁴

Юлиан ведет полемику с христианством параллельно с защитой эллинизма. С самого начала противники христианства выражали недоумение, каким образом какая-то невежественная иудейская секта выступает с проповедью своих мнений среди высококультурного греко-римского общества. У Юлиана это сопоставление эллинизма и христианства – основной прием. Отступив от христианства, в котором он был воспитан, и, сделавшись язычником, он должен был не только «изложить основания, по которым он пришел к убеждению, что секта галилеян есть лишь человеческая выдумка, не имеющая ничего божественного»,³⁸⁵, но и показать преимущества язычества над христианством. Кроме того, Юлиан думал, что это сопоставление лучше всего может показать все ничтожество христианства. Эллинизм – это религия величайших мыслителей, поэтов, государственных людей, которые всегда служили ему образцами для подражания. Религия страны, которая казалось ему страной всякой справедливости, мудрости и благочестия, и о которой несколько проведенных в ней месяцев оставили у него самые лучшие воспоминания. Как может сравняться с ней религия, которая едва насчитывает себе 300 лет, которая явилась в среде маленького варварского народца, занимавшего небольшой угол Палестины, не имеющего за собой сколько-нибудь славного прошлого, не давшего миру ни одного философа, основателем которой был простой плотник, а первыми проповедниками – галилейские рыбаки. Юлиан не находит в этой религии ничего хорошего – ни в ее учении, ни в жизни ее последователей. По его мнению, она представляет собой неудачную смесь иудейства с эллинизмом. Эта мысль охотно развивается новейшими историками философии, но мы не должны преувеличивать ее значения в устах Юлиана. Христиане, говорит он, заимствовали у той и другой религии то, что есть в них самого худшего, – у иудеев их легкомысленное презрение к богам, у греков – безразличие в пище и распущенный образ жизни³⁸⁶. Все остальное в их учении чисто человеческие измышления, в которых нет ничего божественного, и которые рассчитаны на обольщение при помощи ложных чудес той части нашей души, которая наиболее доступна басням³⁸⁷. Юлиан не находит ничего хорошего и в жизни христиан. Он третирует их с величайшим презрением, не называя их другим именем, как галилеяне. Сопоставляя с христианством эллинизм, он изумляется, как христиане могли оставить греков, чтобы перейти к евреям. Но, не оставшись верны и им, изобрели еще нечто новое и худшее³⁸⁸.

Св. Кириллу весьма удобно было воспользоваться этим же самым сравнительным приемом для защиты христианства и опровержения эллинизма. Он имел при этом подходящий случай затронуть как раз самую слабую сторону последнего, на которой любили останавливаться и другие апологеты. Св. Кирилл так именно и понимает свою задачу и на вопрос Юлиана, почему они христиане оставили греков и перешли к евреям, а потом, изменив и евреям выдумали нечто свое, он, отрицая справедливость последнего обвинения, отвечает на первую половину вопроса ссылкой на признание самого Юлиана, что «греки составили о богах невероятные и чудовищные басни», в роде того, что Сатурн пожрал своих детей, а потом выблевал их обратно, или Юпитер спас со своей матерью, имел от нее детей, потом женился на своей дочери и, переспав с ней, отдал ее другому.³⁸⁹ Вообще, где столько басен, говорит св. Кирилл, нелепых рассказов, детских, пустых, полных глупости, как не у них самих? У них такая мерзость, что лучшие из них восставали против нечестивых поэтов. Ибо Платон не допускал того, что говорилось Гомером, который вывел богов, подверженных человеческим страстям, оплачивающих смерть родственников, подобно женщинам.³⁹⁰ Юлиан, конечно, всегда мог возразить, что он и не считает мифов за исторические верные сказания, он сам называет их невероятными баснями, которые выдуманы поэтами, и противопоставляет христианству не их, а Платона и других философов, которые открыли истинный смысл мифов, скрытый от массы. Св. Кирилл предвидит это возражение и дает на него ответ. Греческие философы и при том мудрейшие, хотя и называли иногда мифы баснями, но, в общем, верили им. Тот же Платон, который отвергал рассказы Гомера, принимал теогонию Гезиода и высказывал мысль, что поэтам нужно верить относительно того, что передали им о себе боги. Геродот также верит тому, что Гомер и Гезиод сообщили о происхождении богов, их именах, внешнем виде. Если мифы – басни, то их нужно осмеивать и не придавать им никакого значения, а если к ним относятся с уважение и даже считают богами тех, кого они называют богами, то значит им верят. Очевидно, только тогда, когда при бесстыдстве мифов нет никакой возможности с ними соглашаться, им придают называние вымышленных басен.³⁹¹ Св. Кирилл говорит, что Юлиан сам чувствует слабость этой стороны своей доктрины и потому предупреждает, чтобы желающий возражать ему не делал, как ловкие адвокаты, которые уклоняются от дела, выставляя свои собственные обвинения, а занялся бы только опровержением его положений, не касаясь его религии. Суеверие, таким образом, оказывается у греков, а не у христиан. Что же касается христианства, то, как раз обратно утверждению Юлиана, христианство не только не суеверие, но учит отвращаться от всяких басен и пустых чудес, в нем нет «нечего вымышленного, ничего, чему бы нельзя было дать основания». В чем видит Юлиан басни? Разве басни составил Моисей, когда проповедовал единого Бога, нерожденного, вечного, нетленного, невидимого, неизменяемого, подателя жизни, царя и Господа всего? Как можно сказать, что у нас нет ничего истинного? Разве нет у нас тщательно выработанного учения о Боге и творении мира? Разве не почерпается из Св. Писания знание обязанностей, свободное от всякого упрека и порицания? Христианская философия и созерцательная и деятельная достойна похвалы сама по себе и даже у самих приверженцев греческой мудрости служит предметом удивления.³⁹² Поэтому, если Юлиан спрашивает христиан, почему он, оставив греков, перешли к евреям, а потом выдумали нечто свое и худшее иудейства, то христиане со своей стороны и с гораздо большим правом могут спросить его: почему он, оставивши Христа и уклонившись от истины, возлюбил ложь, и, предпочитая мерзкое суеверие идолослужителей истинному понятию о Боге, думает, что он рассудил правильно, а не впал скорее в самое крайнее заблуждение.³⁹³

Св. Кирилл не думал, что все у язычников дурно. Как почти все древнехристианские писатели, особенно александрийской школы, воспитанные наряду с христианскими священными книгами и на греческих авторах, он относился к последним, по крайней мере, ко многих из них, с большим уважением и там, где он находил у них мнения, сходные с христианскими, или просто несогласные с воззрениями самого Юлиана, он ссылался на них в первом случае для подтверждения христианского учения, во втором для опровержения Юлиана. Этот не новый прием полемики по отношению к Юлиану был тем удобнее, что Юлиан не мог отстранить от себя ссылки на философа другой школы, к которой он не принадлежал. Он верил в единство всех философских школ Греции; между тем, на самом деле, даже между представителями его неоплатонической школы не было согласия и по очень существенным с его точки зрения вопросам; например, относительно внешнего культа сам он расходился с Плотином и Порфирием. Мы говорили, что ссылки, которые делались древними апологетами на греческих авторов, чтобы доказать, что они учили сходно с христианством, не всегда показывали это сходство; в этом отношении аналогичные ссылки св. Кирилла имеют больше основания, потому что он цитирует большей частью позднейших авторов, которые испытали большое и несомненное влияние христианства, таковы неоплатоники – Порфирий, Плотин, Амелий и неопифагореец Нумений; и в неоплатонизм и в неопифагорейство христианство вошло как очень существенный элемент их метафизического и этического учения; очень часто также св. Кирилл ссылается на так называемые герметические книги; хотя он, как и другие церковные писатели, и приписывает эти книги Гермесу Трисмегисту, будто бы древнему египетскому писателю, однако на самом деле они составлены не ранее половины третьего века по Р. Христ.³⁹⁴ и также под большим влиянием христианства; так о Духе Святом там говорится прямо словами христианских символов: «В нем все нуждается, ибо все нося, он одушевляет и питает все и исходит от святого источника, всем всегда жизнеподатель».³⁹⁵

Главную опасность сочинения Юлиана св. Кирилл видит в том, что он может обмануть читателя знанием Св. Писания. Юлиан не сомневается в принадлежности христианских св. книг тем авторам, которым они приписываются; так он считает Пятокнижие произведением Моисея, хотя и не в целом его составе, так как по словам Юлиана Ездра прибавил к ним нечто от себя³⁹⁶. Он не сомневается также в подлинности деяний апостольских, евангелий и даже тех чудес, которые там описаны, хотя и старается умалить значение последних; послания к римлянам, коринфянам, галатам он признает как принадлежащие ап. Павлу. Но, не сомневаясь в подлинности библейских книг, он пользуется самым содержанием их для осмеяния и даже опровержения христианского учения. Он с замечательным искусством свободно и в изобилии подбирает библейские тексты и факты, желая представить их нелепость, противоречивость себе и здравому смыслу и стараясь иногда истолкованием их привести христиан к иудейству и через иудейство к эллинизму. Он обнаруживает самое обширное знакомство с текстом Св. Писания, несравненно большее, чем все прежние противники христианства. Получив христианское воспитание, читая еще в детстве священные книги в церкви в качестве клирика и изучая их под руководством христианских учителей, он знал эти книги, может быть, даже лучше, чем многие христиане. Его вместо трона готовили в клир, изолируя от всякого влияния языческой философии и науки, из него хотели сделать вместо императора христианского богослова; – когда он сделался императором и отступником, он зло отплатил за это в своем сочинении, неожиданно воспользовавшись уроками своих наставников совсем не для тех целей, для которых они их давали.

Его литературному противнику предстояло защитить текст св. книг, установив её истинный смысл против искажений. Он делает это часто подробнее, чем нужно, для полемических целей, но он пишет не для Юлиана, которого тогда уже не было в живых, а для тех, кого могло смутить сочинение отступника, это были вообще слабые в ере, и для них нужно было не только опровергнуть мнения противника, но и вообще укрепить их в вере и предупредить и другие возможные сомнения.

Защищая библейское учение и толкуя его тексты, св. Кирилл находится под большим влиянием аллегорического направления александрийской школы. Знаменитые основатели этой школы Климент и Ориген следовали в толковании Св. Писания своим иудейским предшественникам Аристовулу и Филону, которые аллегорически истолковали весь Ветхий Завет. Направление это вызвало себе противников, и церковь осудила его в таком виде, как оно было у названных церковных учителей, но применение аллегорического метода к толкованию некоторых мест Библии признано было законным и существует до сих пор. Св. Кирилл не следует этому методу в той мере, как Климент или Ориген, но и он не совсем свободен от их крайностей. Доказывая, например, что Моисей и другие ветхозаветные мужи знали о втором лице Св. Троицы и знали даже, что оно называется «Словом», «Десницею», «Силою Божией», св. Кирилл ссылается на слова Бога Моисею при обещании послать евреями в пустыне мясо: «Еда рука Господня не довольна будет? Ныне уразумееши, аще постигнет тя слово Мое или ни».³⁹⁷ В другом месте Бог говорит: «Подниму на небо руку Мою и поклянусь десницею Моею»;³⁹⁸ а что под рукою и десницею Божиею здесь нужно разуметь Сына Божия, это видно, по мнению св. Кирилла, из того, что в другом месте Бог говорит: «Мною самим кляхся», ибо Сын одно с Ним по природе. При Иисусе Навине Бог перевел евреев через Иордан по сухому дну, чтобы все народы знали, что «сила Господня крепка»,³⁹⁹ как и Христос сказал о Себе «дондеже облечется силою свыше», ⁴⁰⁰ а что сила с высоты – Христос, это видно из слов ап. Павла: «облецытеся Господом Иисусом Христом».⁴⁰¹ Все это такие выражения, которые, конечно, могли быть употреблены и приверженцами самого строго монотеизма, не признающего существования сына Божия, напр. Могометанами. Рассказывая о явлении ангела Гедеону,⁴⁰² св. Кирилл толкует слова ангела: «Положь ее (жертву) на камень» в смысле: «предложь ее Христу», ибо по словам ап. Павла «камень был Христос», и Гедеон знал, что Христос называется камнем.

Устанавливая смысл библейского учения, св. Кирилл хотел бы употребить авторитет Библии в качестве доказательства истинности этого учения; он неоднократно указывает что, по мнению Платона, нужно верить тому, что рассказывается о богах их сынами, т.е. поэтами,⁴⁰³ и выражает удивление, что эллины принимают без доказательств слова сына Аристона, а не верят словам святых, – тот ничего удивительного не совершил, а у святых пророков – честность, слава, дела выше человеческих. Но св. Кирилл не настаивает на таком доказательстве, он знает, что для его противника авторитет Св. Писания мало имеет значения и потому для доказательства истинности христианского учения он предпочитает или ссылаться на греческих писателей и доказывать его разумность, высоту.

Иногда, впрочем, он не признает законности возражений против Св. Писания, законности вопросов, – почему Бог сделал так, а не иначе, почему, например, Он призвал другие народы много позднее евреев, почему не послал им, так же, как и евреям, пророческого духа, не дал законов и т.п. Св. Кирилл ссылается на непостижимость для нас божественных путей; мы должны верить в их разумность, даже не понимая их. Такие рассуждения могли еще иметь значение для тех, кто действительно верил, что такой-то факт происходил и был делом Божьим; но для Юлина, не признававшего этого, нужны были доказательства. Поэтому и сам св. Кирилл в каждом случае, когда он ссылается на непостижимость божественных путей и на недозволительность их истолкования со стороны человека, дает по мере возможности рациональное оправдание библейских фактов.⁴⁰⁴

Ни сочинение св. Кирилла, ни сочинение Юлиана не представляют собой произведений вполне оригинальных. Св. Кирилл пользуется в своем сочинении для защиты христианства аргументами, которые были выработаны еще предшествующими апологетами, и которые к его времени сделались ходячими. Он часто повторяет своих предшественников не только в общих мыслях и приемах, но даже в отдельных замечаниях, в приводимых им фактах и цитатах, как из Св. Писания, так и из греческих авторов. Относительно последних нельзя даже всегда сказать, читал ли он их сам; может быть, он заимствовал их изречения уже из вторых рук – из христианских писателей. Точно также и Юлиан во многом повторяет Цельса и Порфирия, и это опять касается не только основных возражений его, но и подробностей; он останавливается на тех же местах Св. Писания, библейской истории и христианского учения, как и Цельс, и иногда повторяет даже его ошибки и возражения, которые в его время сделались уже анахронизмом.

Есть, однако, характерное различие между Юлианом и Цельсом, Цельс, как и Порфирий, был, прежде всего, философ; в эту эпоху религиозной веры, и они относились отрицательно к религии, но все-таки он были самые рационалистические умы своего времени и критиковали христианство с философской, а не религиозной точки зрения. Юлиан был, прежде всего, служитель древней религии, самый благочестивый в то же самое время самый суеверный человек своего времени; поэтому многое из того, что возражал против христианства Цельс, он не мог повторить, а с другой стороны, он сделал центром своего внимания в христианстве то. Что для Цельса не имело почти никакого значения. Юлиан не смеется, как Цельс, над христианским учением о промысле, о заботливости, с которой по этому учению Бог относится к Своему творению, о вмешательстве Его в человеческую жизнь. Его боги также проливают свои благодеяния на наш мир и относятся с самым живым участием к тому, что в нем происходит, – не только низшие боги и демоны, но и высшие, как Зевс, Афина. Юлиан не подвергает критике и догмата воплощения, который касался такой несообразностью Цельсу и прежним неоплатоникам; он, живший с богами, слышавший их голоса и видевших их чувственные очертания, не мог находить ничего странного в этом догмате. Он сам рассказывает в своем сочинении против христиан, как Эскулап, сын Зевса, спустившись на землю и приняв вид человека, ходил повсюду, исцеляя души и тела людей и рассыпая свои благодеяния; он удивлялся только, что христиане обоготворили такого незначительного, по его мнению, человека, как Христос. Новое направление в неоплатонической философии, к которому принадлежал Юлиан, признавало возможным воплощение божества, и Ямвлих видел это воплощение в Пифагоре; он написал даже биографию Пифагора, вероятно с той же целью, с какой Филострат написал биографию Аполлония Тианского. Юлиан не критикует так, как Цельс, евангельских чудес, для него жизнь и в частности его личная, была полна чудес, тогда как Цельс если и не отрицал возможности чудес, то это была только уступка времени, но на евангельские чудеса он смотрел не более, как на простые фокусы. Одним из самых сильных обвинений против христиан для Юлиана было то, что они оставили еврейские обряды и жертвы, тогда как Цельс влагает подробное обвинение только в уста иудея с той целью, чтобы показать, что христиане не могут ссылаться на ветхозаветный закон, а Порфирий прямо считает кровавые жертвы – служением злым демонам и требовал от философа, который один только есть истинный жрец Бога – духовного служения Божеству.

Цельс нападает на христианство не только с философской точки зрения, но и как патриот, который очень озабочен целостью и силой римского государства; он придает большое значение тому обстоятельству, что христиане отказываются от участия в общественных празднествах, не исполняют священных обрядов, связанных с государственной службой, что они даже совсем отказываются служить в императорских войсках. Его сильно беспокоило то, что он называл в христианах духом партийности, что они выделяют себя в особую секту и образуют как бы государство в государстве. По-видимому, в этом был даже главный мотив для него выступить против христиан с полемическим сочинением. Ко времени Юлиана такие мотивы вражды к христианам перестали уже иметь значение; христиане заявили себя хорошими гражданами и такими же храбрыми воинами, как и язычники, так что Юлиан, который, как император, должен был бы более чем кто-нибудь, обратить внимание на отношение христиан к государству, совсем не выставляет против них такого обвинения, как Цельс. Вероятно, он разделял другое предубеждение против христиан, которое очень распространено было среди верующих язычников, которое мы находим даже у Порфирия,⁴⁰⁵ и с которым христианским писателям приходилось много бороться, именно что христиане, как отступники от богов, виновных в бедствиях, постигавших империю. Но в его полемическом сочинении мы не находим и этого обвинения.

По резкости тона и по крайности своих мнений о христианстве Юлиан очень напоминает Цельса. Оба они не находят ничего хорошего, ни в учении, ни в жизни христиан. Только то, что могло быть еще извинительным для Цельса, звучит очень странно в устах Юлиана, который знал христианство, лучше, чем Цельс. Вообще у Юлиана недостает того, что, прежде всего, требуется от серьезного сочинения, – беспристрастия; он слишком ненавидит и презирает своего противника, чтобы остаться по отношению к нему справедливым. Он даже уменьшает намеренно значение христиан, все еще изображая их в виде ничтожной местной секты «галилеян», тогда как эта секта фактически уже царила в римской империи и перешла далеко за ее пределы. Он закрывает глаза на достоинства христиан, которые в другом месте признает сам, прибегает иногда к аргументам, которые находятся в противоречии с его собственными воззрениями, упрекает христиан даже за то, что они подданные цезаря. Признавая, что христианство явилось только недавно, он все-таки хочет сделать из него легенду на подобие греческих мифов. Очень жаль, что от сочинения Порфирия остались только небольшие отрывки, и его нельзя сравнить с сочинением Юлиана; хотя Ливаний и ставит последнего выше его,⁴⁰⁶ но едва ли это не было простым пристрастием знаменитого ритора к своему любимому ученику. Мы вправе ожидать от Порфирия, очень крупного философа, более серьезного разбора христианства, и уже одно то, что его сочинение вызвало больше опровержений, чем все другие, и сами христианские богословы (бл. Иероним) признавали его силу, показывает, что он было выше сочинения Юлиана. Интересно также, что нового сказано Порфирием против христианства сравнительно с Цельсом.

С литературной стороны полемическое сочинение Юлиана написано с таки же искусством, как и большая часть его сочинений. «Слог Юлиана, говорит Тальбо,⁴⁰⁷ представляется удивительным у писателя эпохи упадка. Не ожидаешь найти в нем столько силы и точности, столько остроумия и изящества, и можно приписать одному только продолжительному знакомству с лучшими писателями славных времен Греции этот приятный вкус и благоухание древности. Только такта, которого недостает Юлиану в поведении, замечает Тальбо, не достает ему и в его сочинениях; горячая запальчивость, резкая стремительность, которую вызывает в нем противодействие, проявляется в его слоге в неупорядоченных движениях, в нестройных тонах, в неприятных несообразностях». Отсюда у Юлиана всегда некоторая беспорядочность в сочинениях, невыдержанность плана, резкие переходы от одного к другому, что мешает иногда следить за мыслью автора. Он писал свои сочинения очень быстро и, по-видимому, не брал на себя труда сглаживать те неровности, которые допускал с первого раза. Впрочем, в его полемическом сочинении против христиан, это недостатки заметны значительно менее; в общем, это произведение очень живое и страстное, где тон и настроение выдержаны до конца, где мысли даже при ложности и доказательства даже при слабости изложены так искусно, что, даже не убеждая читателя, заставляют его отдать честь литературному таланту автора.

Сочинение св. Кирилла много обширнее, чем сочинение Юлиана, хотя мы знаем только его часть. Несомненно, оно представляет собой плод долгой и добросовестной работы; автор обнаруживает в нем большую ученость, обставляя каждое свое положение разнообразными тщательно собранными доказательствами; он не оставляет без разбора ни одного из возражений противника, предусматривает новые, которые можно сделать, вообще старается, чтобы у его христианских читателей, для которых он пишет, не оставалось никакого сомнения в истинности и превосходстве их религии. Там, где ему приходится касаться догматических вопросов, напр. Об искуплении, о Лице Иисуса Христа, об отношении Ветхого и Нового Завета, он излагает христианское учение очень пространно, а по некоторым вопросам, напр. О Лице Иисуса Христа, развивает его с большей ясностью, чем предшествующие христианские богословы. Но с литературной стороны, – сочинение св. Кирилла лишено той живости, которая отличает сочинение Юлиана. Изложение его не всегда последовательно.⁴⁰⁸ Отчасти это объясняется свойствами полемического сочинения, автор которого не свободен в установлении порядка своих мыслей и должен следовать за своим противником. Кроме того в возражениях Юлиана св. Кирилл не различает главного и второстепенного и отвечает на все одинаково обстоятельно и подробно с частыми повторениями. Так как он пишет не для самого Юлиана, то его рассуждения не всегда приспособлены к возражениям противника; они имеют целью научение вообще верующих и потому часто подробнее, чем нужно для опровержения Юлиана, а иногда совсем не вызываются возражениями последнего.

Не смотря на некоторую беспорядочность в сочинении Юлиана, за которую его совершенно справедливо упрекает св. Кирилл,⁴⁰⁹ в этом сочинении есть план и даже более определенный, чем в других сочинениях Юлиана. План этот указан самим автором в начале сочинения. «Прежде всего, говорит он, нам нужно определить в немногих словах, откуда и как приходит к нам мысль о Боге; затем, сравним то, что было сказано о Боге эллинами и евреями; потом, мы спросим тех, которые ни иудеи, ни эллины, почему затем они не остались верны и им, но отделились от них и пошли своей дорогой».⁴¹⁰ Таким образом, он хочет сначала проследить зарождение в нас религиозных представлений, чтобы на их примитивной и свободной от искажения форме яснее показать, каковы он должны быть. Затем, так как христиане связывали свою религию с иудейством, он останавливается на иудействе с целью унизить его пред эллинизмом и потом уже переходит к критике христианства.

Неоплатонизм признавал внутренний субъективный источник религиозного познания. Только погружаясь в себя, в созерцание высшей части своего существа, которая сама происхождения божественного, человек может познавать Бога. Мы видели, что высшая форма боговедения достигается по неоплатонизму в акте экстаза, – внутреннего слияния и отождествления с Божеством. Правда, в деле религиозного ведения неоплатонизм относился с очень глубоким уважением и к авторитету древних мудрецов, он считал их боговдохновенными и их учение – почти откровением. Но, разумеется, это историческое откровение нисколько не противоречило откровению субъективному, – оно было пополнением для последнего, тем более ценным, что внутреннее откровение имело различные степени и не всем одинаково было доступно; и тот же Плотин, у которого мы находим самое сильное развитие идеи субъективного богопознания, и который по свидетельству других неоплатоников достиг высших степеней созерцания, не ставил себе иной задачи, как восстановить учение Платона. Во всяком случае, главный путь и основу богопознания человек находит в самом себе. Также думает и Юлиан. К сожалению, по этому вопросу от него осталось только несколько отрывков, приведенных св. Кириллом не в том месте, где они должны быть по плану, т.е. не в начале, и даже не в тесте Юлиана, а в тексте самого Кирилла. Однако и этих отрывком достаточно, чтобы определить воззрения Юлиана. «Невозможно, говорит он, научиться познанию Бога, но оно от природы дано людям; первым доказательством этого является то, что стремление к божеству обще всем людям, и мы видим проявления его как в частной, так и в общественной жизни, как у отдельных людей, так и у целых наций. Ибо все мы никем не наученные верим в какое-нибудь божество, но сказать о нем что-нибудь точное не только не есть дело легкое для всех, но невозможно даже для познавших Его».⁴¹¹ Если понятие о Боге от природы дано людям, то в первых естественных проявлениях религиозного чувства мы можем видеть, каково это природное понятие и вместе с тем, каково оно должно быть, потому что в первоначальных выражениях религиозные идеи являются в их истинном чистом виде, не искаженные и не затемненные позднейшими влияниями со стороны предвзятых доктрин и мнений. Юлиан находит, что эти первые выражения религиозного чувства являются подтверждением его религиозные воззрений, что человек сам инстинктивно устремляется к небесным богам, образам богов невидимых. «Сколько бы ни было нас людей, все мы, руководимые природой, останавливаемся на небе и богах, которые на нем замечаются, так что, если кто выдумает себе кроемее этого иное какое божество, он даст ему все-таки небо как престол и жилище, не потому, что земля не дозволяет ему этого, но поставляя царя всех как бы на высочайшее место, он думает. Что Бог смотрит оттуда на то, что здесь делается»⁴¹². То же самое Юлиан говорит и в другом месте: – «нет никого, кто бы не простирал руки к небу во время молитвы или клятвы именем Бога или богов, но всякий при мысли о Божестве устремляется туда. И это происходит не без причины, ибо замечено, что нет никакого изменения в небесных вещах – ни уменьшения, ни увеличения, ни беспорядка, но их движение всегда правильно и совершается по определенным законам, определенные фазы луны, восход и заход солнца в определенные времена. Отсюда люди заключили, что небо есть Бог и престол Божий.⁴¹³ Сам Юлиан лично чувствовал в себе сильное мистическое стремление к свету солнца и вообще небесных светил и толковал это стремление как естественное выражение связи своей души с небесными богами. Руководимые таким же естественным внутренним чувством, греки совершенно правильно почитают небесных богов. Следы этого культа есть и у евреев; Юлиан приводит библейские выражения, где небо называется престолом Божиим. Только христиане совершенно сошли с пути правильного богопознания и отвергают небесных богов. Следы этого культа есть и у евреев; Юлиан приводит библейские выражения, где небо называется престолом Божьим. Только христиане совершенно сошли с пути правильного богопознания и отвергают небесных богов.

Разбирая воззрения Юлиана о происхождении религиозных идей, св. Кирилл находит, что нет основания придавать такое важное значение тому факту, что человек невольно останавливается своим взором на небе; «если каждому угодно смотреть на облака, говорит он, то это еще не доказывает, что облака боги; не достаточно ли смеха тот, кто по столь слабым основаниям впал бы в заблуждение?» И большая разница между Богом и престолом Божьим; поэтому, если считать небо престолом Божьим, как вызывали его евреи, то от этого далеко еще до представления его Богом, и евреи так не думали. Из порядка и однообразия в движении неба также нельзя заключать о том, что оно есть Бог, а только. Что оно имеет своего творца. Ибо «кто дал ему порядок и правильность движения? Кто распределил фазы луны? Кто удержал в своих границах движения солнца? Не единый ли глава и правитель всего?» Считать самое небо Богом – значит ограничивать природу Божества определенных местом, которое, как всякая тварь, тленно и подлежит разрушению⁴¹⁴.

Если Юлиан ищет опоры своих взглядов в естественном религиозном чувстве, направляющем будто бы мысль человека к небесным богам, то св. Кирилл, считая религиозные истины раз данным откровением, передаваемым из рода в род, находить сильный аргумент в защиту христианства в его древности; он придает этого аргументу такое важное значение, что посвящает ему большую часть первой книги своего сочинения, прежде чем перейти к разбору сочинения Юлиана. Таким образом, сначала язычники доказывали ложность христианства тем, что оно есть явление новое, теперь апологеты доказывают, что христианство древнее язычества, и, следовательно, оно именно владеет откровенной истиной. Св. Кирилл указывает на пословицу – один бывает, мудр от другого, т.е. мудрость передается от одних людей к другим, от предков к потомкам; следовательно, нужно искать истины у наиболее древних народов. Какой же народ древнее? В ответе на это св. Кирилл приводит длинную сравнительную хронологию, по которой евреи оказываются древнее греков и др. народов и их писатели древнее греческих, так что другие народы могли узнать истину только от евреев. Истина сообщена была первым людям от Бога, и некоторое время она была общим достоянием, передаваясь от отцов к детям. Но потом некоторые люди предались вещам чувственным и скоропреходящим; из-за этого они впали в нечестие и заблуждение, ибо познание Бога требует свободы от плотских удовольствий и страстей. Верным вере предков остался только Авраам. Он почитал единого Бога, Творца всего, вечного, не рожденного, бестелесного, он знал даже таинство троичности Божества, хотя и образно только. После него хранителем истины был Моисей, учение которого не было отлично ни от учения Авраама, ни от христианского. В то время как истина сохранялась, таким образом, хотя иногда среди немногих почитателей истинного Бога, и дошла до времени христианства, язычники все более и более заблуждались и не знаю истины, «как пьяные, носились с различными мнениями»⁴¹⁵. Христианство действительно имело то преимущество перед язычеством, что у него была определенная догматическая систем, с которой богословы связывали учение иудейства. Что могла противопоставить ему язычники? Язычество не имело догматов, у него были только рассказы поэтов и мнения философов. Правда философы этой эпохи доказывали единство языческой религии и философии, считая последнюю истолкованием первой, и сам Юлиан называл их «сестрами», потому что, по его мнению, и философия так же, как религия, имеет божественное происхождение, именно от бога Аполлона,⁴¹⁶ но объединение их было слишком искусственно, а главное, между мнениями самих философов не было согласия. Примеров коренного разногласия между греческими философами можно было произвести очень много. Св. Кирилл обращает внимание на мнения их относительно сущности и происхождения мира. Одни говорят, что в основе мира огонь, другие – воздух, третьи – вода и т.п.; одни говорят, что мир один, другие много миров; по одним мир имеет начало, по другим нет, по одним он управляется промыслом, по другим нет и т.д. Между этими мнениями нельзя уловить ничего общего, все говорят различное; «Они, оспаривая мысли, друг друга, без разбора, безрассудно изрыгают то одно, то другое;» – не ясно ли, что они «скорее ищут истины, чем имеют ее?»⁴¹⁷ Они высказывают иногда даже то, что несогласно с их собственными воззрениями. «Итак, с кем из них соглашаясь, исследователи истины изберут путь, свободный от заблуждения? Какой авторитет для убеждения имеют те, которые так далеко ушли от истины, что не только друг с другом, но и самими с собой разногласят»?⁴¹⁸

Все, что было лучшего у язычников, все, в чем сам Кирилл видел сходство с христианством, он объяснял, как и другие апологеты, заимствованием из еврейских священных книг. В 1-й книге, а отчасти и в других, он развивает эту теорию очень подробно, приводя из Платона, Пифагора, Софокла, Ксенофонта, Орфея, Гермеса Трисмегиста много выдержек, сходных, по его мнению, с библейским учением. В значительной части эти выдержки, особенно из древних авторов, уже знакомы нам из апологий Иустина Мученика, Татиана, Климента александрийского, Евсевия кесарийского. Св. Кирилл указывает в них высокие правила морали, близкие к христианским, идею единого высочайшего Бога и даже всех трех божеских лиц, – понятия об «Отце всего», «Божественном Уме», «Голосе Отца», «Слове», «истинном Сыне Отца», о «душе мира». У св. Кирилла те же, как у других апологетов, аргументы в подтверждение возможности заимствования язычниками своих лучших мнений у евреев и самого заимствования; – подробная сравнительная хронология, доказывающая, что еврейский народ древнее других, о чем мы уже говорили; указания на путешествия греческих писателей на востоке, особенно в Египет, где они могли познакомиться с еврейским учением; ссылка на то, что и вообще греки отличались большой несамостоятельностью и склонностью к заимствованиям, – вся их культура получила свое начало с востока. Св. Кирилл утверждает даже, – чего нет у других апологетов, что греческие писатели сами упоминают о Моисее, причем ссылается на Полемона, Птолемея, Мердезия, Гелланика, Филохора, Кастора, Диодора.⁴¹⁹ Как и предшествующие апологеты, св. Кирилл находит, что те места из греческих писателей, в которых они согласны с откровением, стоят как то особняком в их сочинениях, без связи с их общими взглядами и этим самым свидетельствует о своем происхождении из постороннего источника, а так как по возвышенности своего содержания они далеко превосходят все остальное у этих писателей, то очевидно, они заимствованы из богодухновенного источника, каким и были тогда еврейские книги; при этом св. Кирилл обращал внимание на то обстоятельство, что только в этих местах греческие писатели сходились между собой, тогда как во всем остальном разногласили. «Когда они говорили согласно с изречениями божественного Писания, тогда, оказывается, они были превосходнее самих себя и согласны между собой, а когда каждый представляет собственные вымыслы, тогда они расходятся между собой и от нелепых мнений становятся как бы пьяными и безумными»⁴²⁰.

Религиозные представления евреев.

Юлиан находит, что иудеи ничем не отличаются в своих религиозных представлениях от греков, кроме того, что они почитают только одного Бога и отрицают других богов; это единобожие со всеми особенностями, которые оно положило на библейские представления об отношении Бога к миру, и составляет центральный пункт в полемике Юлиана против иудейства. Юлиан приводит библейское повествование о творении единым Богом всего мира, и подвергает его строгой критике с точки зрения своих неоплатонических воззрений. Для неоплатоника, населявшего высший божественный мир множеством существ самых различных степеней совершенства, изображавшего этот мир с самой широкой фантазией и с большими подробностями, чем даже наш собственный земной мир, библейская космогония казалась чрезвычайно бедной, сухой и скучной по содержанию. Громадная пропасть, отделяющая небесный мир от земного, является в ней не заполненной, и великий Бог сам непосредственно создает весь наш разнообразный мир; – иное он творит, – как видимое небо, землю, солнце, луну, различных животных, другое, – что уже существовало, но было скрыто, он разделяет, как воду и сушу.⁴²¹ Бог представляется творящим только низший чувственный мир, но ничего не говорится о высшем, разумном мире. Моисей не отрицает его существования, – он упоминает в другом месте об ангелах и в самой космогонии о духе, но ничего не говорит о том, сотворены ли они, и вообще – каким образом они произошли.⁴²² Судя по тому, что он говорит только о телах, находящихся на небе и на земле, можно думать, что он не считает Бога творцом какого-либо существа бестелесного, а представляет Его «только организатором подчиненной Ему материи», на это указывают и первые слова космогонии: «Земля же была невидима и неустроенна».⁴²³ Но и в этих пунктах космогония Моисея сбивчива и непоследовательна. Моисей говорит, что сначала земля была невидима и неустроенна, мрак был вверху бездны, и Дух Божий носился над водами; затем Бог создал свет, твердь и другие предметы. Очевидно, Моисей не считает ни бездну, ни мрак, ни воду творениями Бога, однако, если свет есть творение Бога, то же самое следует сказать и обо всем этом. Приписывая творение всего в мире одному Богу, Моисей оставляет без объяснения большое разнообразие существ, населяющих мир; «если бы не было никакого различия между небом и человеком, между Зевсом и змеями, дикими животными и рыбами, которые плавают в море, тогда мог бы быть один творец всего; но так как есть громадное различие между бессмертными и смертными, то чтобы ничего не прибавлять этим смертным существам и ничего не отнимать у них, необходимо, чтобы причина, которая создала одних, была отлична от той, которая создала других».⁴²⁴ Самый способ творения упрощен до последней степени в одно приказание «да будет», которое ничего не объясняет в природе и происхождении тварей. Рассказ о творении человека также бессодержателен и нечего не объясняет о природе человека: «И сказал Бог: сотворим человека по образу Нашему и по подобию, и да обладает он рыбами морскими и птицами небесными и всеми гадами, пресмыкающимися по земле; и сотворил Бог человека, по образу Божию сотворил его и т.д.⁴²⁵

Этой космогонии великого иудейского пророка, «с которым, по словам Писания, иронически замечает Юлиан, Бог говорил лицом к лицу», он хочет противопоставить космогонию Платона, «который поклонялся идолам»; в первой он не находит ничего, кроме «да будет», во второй он видит полное объяснение разнообразия и природы тварей; творение мира изображается здесь не как у евреев, не как произведение вещи по одному приказанию, причем тварь получает свою природу не из сущности творца и может не иметь с ним ничего общего, а как отображение мира разумного в чувственном мире, и соответственно разнообразию мира творение его приписывается не одному, а многих богам. Юлиан приводит из платоновского «Тимея» слова, которые автор диалога влагает в уста творца в момент творения, и которые обращены к низшим богам: «Боги богов, я творец ваш и всех вещей: то, что сотворено мною, не погибнет никогда, согласно моей воле. Правда все сотворенное преходяще, но желать уничтожения того, что хорошо устроено и хорошо существует, не есть дело доброе. И так, раз вы сотворены, вы не бессмертны и не непреходящи, однако вы не погибнете, вас не постигнет судьба смертного, ибо моя воля сильнее, чем те свойства, которые вы получили при вашем происхождении. Узнайте теперь то, что я хочу вам открыть. Остается создать три рода смертных существ: если они не будут существовать, небо будет несовершенно, ибо не все существа, которые оно заключает в себе, будут иметь жизнь. Но если он будут созданы мной и через меня получат жизнь, они будут раны богам. Поэтому, чтобы были существа смертные, и чтобы этот мир был совершен, приложите вашу природу к созданию животных существ и подражайте моей творческой силе. Я дам вам божественную сущность, чтобы распространить на них, насколько возможно, а вы, присоединив к бессмертному смертное, производите животные существа, питайте их и, когда они умрут, примите их снова к себе».⁴²⁶ Таким образом, высший Бог творит только бессмертных богов, которые называются здесь богами богов, потому что они имеют еще свои видимые образы в светилах, которые тоже боги; три рода смертных существ, т.е. люди, животные и растения, творятся этими бессмертными богами из божественной сущности и смертного тела и по телу осуждены на тление, а по душе бессмертны. Творение происходит таким образом постепенно, и разнообразие тварей получает свое объяснение.

После космогонии Моисея Юлиан разбирает все другие рассказы первых глав Бытия, в которых изображается отношение Бога к сотворенным им существам, и смеется над их невежественностью и грубостью. Он повторяет насмешки Цельса⁴²⁷ над рассказами о творении жены, о змее, грехопадении; он видит в них только смешные басни, ничем не лучшие греческих мифов. «Бог сказал: не хорошо быть человеку одному, сотворим ему помощницу. Однако эта помощница не только не помогает ему ни в чем, но обманывает его и делается и для него и для себя причиной изгнания их из рая. Вероятно ли, чтобы Бог не знал, что существо, данное на помощь человеку, сделается для него источником не блага, а зла». На каком языке говорил с Евой змей? Не на человеческом ли? «Запретить сотворенным им людям различать добро и зло – не есть ли это верх нелепости? Может ли быть существо более глупое, чем то, которое не умеет отличать добра от зла? Ясно, что оно не будет избегать одного, т.е. зла, и стремиться к другому, т.е. добру. Бог запрещает человеку то, в чем заключается самое начало разумности – высшей способности человека; ибо, что умение различать добро и зло есть свойство разума, это ясно даже для безумных». Поэтому змей был скорее благодетелем, чем врагом человеческого рода; это видно и из последующего, где Бог изображается ревнивым. В самом деле, когда Он увидел, что человек получил обладание разумом, Он прогоняет его из рая, чтобы человек не отведал от дерева жизни, и говорит откровенно: «Вот Адам сделался как бы одним из нас в отношении знания добра и зла и теперь как бы не простер он рук свою, не прикоснулся к дереву жизни, не вкусил бы от него и не стал бы жить вечно. И изгнал его Бога из рая». «Если все это не есть басня, скрывающая какой-нибудь тайный смысл, как я думаю, то весь этот рассказ полон богохульства. Ибо знать, что данная человеку помощница будет причиной его падения, запретить человеку знание добра и зла, того, чем единственно и может только управляться человеческая жизнь, и потом завистливо опасаться, как бы человек, оставшись жить, не сделался из смертного бессмертным – во всем этом слишком много зависти и злобы».⁴²⁸

Всего смешнее представления евреев о том, как Бог управляет сотворенным им миром. Как и Цельс, Юлиан видит верх нелепости, несправедливости и самомнения в представлении евреев, что их народ находится под особенным исключительным покровительством Бога. «Моисей говорит, что создатель мира избрал себе еврейский народ, бодрствовал только над ним и о нем одном только заботился. Что же касается других народов, он не делает ни малейшего упоминания о том, как и какими богами, они управляются, едва только он дал им блага луны и солнца». В доказательство Юлиан приводит несколько выражений Моисея, где Израиль называется перворожденным сыном Божиим, а Бог – Богом Израиля. Но это не еврейское только мнение, – в этом случае Юлиан мог бы его и не касаться. – оно разделяется так же Иисусом, и ап. Павлом. Последний впрочем, «как полипы на скалах, каждую минуту меняет свое мнение о Боге, – то доказывая, что иудеи исключительное наследие Бога, то утверждая, что и греки имеют часть в нем, так как Бог не только Бог иудеев, но и язычников».⁴²⁹ Интересно спросить, «почему, если Бог – не только Бог иудеев, но и язычников, – почему Он только иудеям послал дух пророческий, Моисея, помазание, пророков, закон, чудеса и наконец, Иисуса… Он ждет мириады или, если хотите, тысячи лет, оставляя в невежестве и, как вы говорите, преданности культу идолов все народы от востока до запада и с севера до полудня, за исключением маленького народца, занимавшего не более двух тысяч лет всего одну часть Палестины. Если этот Бог есть Бог все нас, если Он творец всего, почему Он пренебрег нами?»⁴³⁰ За что мы будем почитать Его, если Он не интересуется нами, «не заботиться ни о жизни, ни об обычаях, ни о нравах, ни о законах, ни о политическом устройстве народов"… если Он не послал нам ни учителей, ни законодателей, ни пророков, как евреям. Что мы должны о Нем думать?⁴³¹ Мы имеем от Творце лучшие мнения; мы думаем, что Он забоится о всех народах. Он и «нам дал богов, которые ни в чем не уступают Богу еврейскому, дал блага более великие, чем им; Он послал нам законодателей, которые стоят Моисея, если некоторые из них даже не превосходят его».⁴³² «Наши авторы говорят, что творец мира есть общий отец и царь, что Он разделил народы между богами – покровителями наций и городов. И что каждый из них управляет в своих пределах, как ему свойственно. Между тем как в отце все совершенно и едино, в отельных божествах преобладает та или другая сила. Арес управляет военными делами народов, Афина – богиня не только войны, но и мудрости; Гермес завидует тем, что больше требует хитрости, чем храбрости.⁴³³ Одним словом каждая нация следует природе того Бога, которому она поучена. Если опыт не подтверждает того, что мы говорим, пусть все наши верования будут только выдумкой и безумием и пусть восхваляют ваши верования. А если то, что мы говорим, подтверждается постоянным опытом, а с вашим учением ничто и никогда не было согласно, то зачем же это упорство с вашей стороны? Скажите мне, почему кельты и германцы храбры, греки и римляне образованы, прежде всего, и гуманны, но в то же время мужественны и воинственны, египтяне более мудры и рассудительны; сирийцы не воинственны и изнеженны, но даровиты, пылки, подвижны, с быстрой силой понимания. Если не признавать никакой причины для этого различия, но объяснять его делом случая, то, как признавать, что мир управляется промыслом? А если знаю причину этого, пусть скажут мне ее именем самого создателя».⁴³⁴

Чтобы понять такие рассуждения, странные и наивные для человека нашего времени, мы все время должны помнить, что боги Юлиана не просто правители народов – в род земных владык, это платоновские идеи, по отношению к которым внешний мир в данном случае отдельные народы, являются только отражением. Свойства богов воплощаются в природе народов и если одни народы воинственны, другие трусливы, одни образованы, другие невежественны, то это необходимое выражение природы их богов, а вместе и их собственной, которая только отображает природу бога. Эти нравы народов неизменны, и если у всех народов есть свои законы, то эти законы мало что могут прибавить к природе нации и обыкновенно сами законы приспособлены к нравам народа; они гуманны и снисходительны у народов, обладающих этими качествами, и жестоки там, где господствуют жестокие нравы. Когда Анахарсис, увлекшись некоторыми афинскими законами, вздумал приложить их к скифам, последние посмотрели на него. Как на безумного. Римская империя очень далеко распространила свое владычество, но среди народов запада почти совершенно нет способных к философии, геометрии или какой-нибудь другой науке в этом роде и только некоторые из них оказали успехи в искусстве красноречия. Такова сила природы. Откуда же это природное различие между народами?⁴³⁵

У Моисея в одном месте есть попытка объяснить различие языков у отдельных народов. – это в рассказе о смешении языков. Но этот рассказ, помимо того, что он ничего не объясняет, полон, как и другие библейские рассказы, самых нелепых представлений о Боге. Юлиан приводит его весь дословно, чтобы кто не подумал, что он смешен только в его изложении. Юлиан изумляется, как можно верить этой басне и не верить той, в которой Гомер рассказывает об Алоадах, вздумавших поставить три горы одну на другую, чтобы взобраться на небо. «Если вы верите первой басне, почему вы ставите в упрек Гомеру другую. Можно говорить только невеждам, что люди могли построить башню до небес; это невозможно, хотя бы для этой цели соединились все люди и хотя бы они всю землю обратили в кирпичи». И потом: «вы говорите, что имеете истинные понятия о Боге и в то же время рассказываете, что Бог испугался, как бы люди не взобрались на небо, и потому спустился на землю и смешал их языки». И зачем Ему нужно было спускаться на землю, – неужели Он не мог сделать этого, не сходя с неба»⁴³⁶.

Различие в языках еще не так велико. Гораздо более различия в законах и нравах народов. «Какой грек не считает преступлением иметь сношения со своей сестрой, дочерью или матерью? А персы не считают этого дурным. Германцы любят свободу и не переносят ярма, тогда как сирийцы, персы и парфяне робки, трусливы так же, как все восточнее и южные варвары, которые все без исключения подчиняются самому деспотическому правлению».⁴³⁷ Как объяснить это различие в нравах, если не признать, что высший Бог поручил каждый народ особому демону? Объяснить его, как и различие в языке, – одним: сказал Бог, и стало – также значит, ничего не сказать». Нужно, чтобы природа того, что сделано, согласовалась с повелением Бога. Бог приказывает, например, чтобы огонь поднимался кверху, а земля падала вниз. Но не нужно ли для исполнения этого приказания, чтобы огонь был легок, а земля тяжела»! Если Бог хотел произвести различие между народами в отношении к общественной жизни, Он не мог бы этого сделать простым приказанием, как при смешении языков, Он должен был создать нас так, чтобы мы были различны в этом отношении по природе между нациями, у которых есть различие в жизни.⁴³⁸

Как ни осмеивает Юлиан еврейские представления о Боге. Он не считает самого Бога евреев ложным. Не существующим. Это истинный реальный Бог, но только один из народных богов, – Бог еврейский; при том это Бог очень небольшого значения, так как Ему вверена лишь ничтожная часть земли и очень маленький варварский народец. Только большая национальная гордость могла возбудить у евреев мысль, что их народный бог и есть высший Бог – творец мира, что творец сделал одних их предметом своего попечения, оставив другие народы на произвол судьбы. Сам Моисей, – автор первых еврейских книги, различал высшего Бога и народных богов – сынов Божьих, он учил, что «есть только один Бог, имеющий несколько сыновей, между которыми Он разделил народы»;⁴³⁹ рассказывая о смешении языков, она намеренно затемнил этот факт и приписал его одному только Богу. Однако хитрость его была довольно неудачна. Он сам сказа, что сошел с неба не один Бог, а несколько («придите», «сошедшее»), и только не говорит, кто они. Все-таки своим рассказом Моисей дает понять, что сошедшие с Богом были подобны Ему, и, следовательно, смешение языков и по свидетельству Моисея нужно приписать нескольким богам.⁴⁴⁰

Признавая существование и других богов, кроме Бога еврейского, Моисей, как истинный еврей, презирающий друге народы, запретил почитать других богов, потому что Бог Израиля – Бог ревнитель, наказывающий грехи отцов на детях даже до 4-го рода; но так как и боги других народов, истинные боги, Моисей, запрещая почитать других богов, не велел их злословить. Его последователи пророки пошли дальше; оставив последнюю заповедь Моисея, они в своей дерзости хотели уничтожить у евреев всякое истинное религиозное чувство и велели им проклинать чужих богов, что заимствовали у них и христиане.⁴⁴¹

Для уничтожения еврейского учения о Боге и творении мира Юлиан сравнивает космогонию Моисея и Платона. В ответ ему св. Кирилл со своей стороны подвергает разбору ту и другую космогонию. Он бросает мимоходом несколько замечаний на счет невысокого нравственного характера греческого философа в противоположность высокой доблести Моисея, – как бы с мыслью, что не стоило бы их и сравнивать⁴⁴², но не останавливается на этом и переходит к защите Моисеева бытописания. Юлиан упрекал библейскую космогонию за бедность ее содержания, за то, что она плохо объясняет творение мира и о происхождении многих вещей ничего не говорит; так ничего не говорит о происхождении бездны, тьмы, воды, с другой стороны всего духовного мира – ангелов, Духа Божия, хотя обо всем этом у Моисея упоминается, как существующем. Св. Кирилл видит здесь, прежде всего упрек в том, что Моисей ничего не сказал о первых началах или элементах, которые составляют предмет космогонических теорий древнегреческих философов, и выясняет Юлиана особую цель и особый характер Моисеевой космогонии сравнительно с греческими. Моисей не считает делом маловажным рассуждать о природе вещей или говорить о первых началах, – все это очень любопытно, но только Моисей имел ввиду людей простых и неученых, для которых рассуждения о первых началах были бы непонятны, и у него была определенная цель наставить этих людей в религиозных истинах и сообщить им то, что необходимо для жизни. Его современники держались самых грубых заблуждений; забыв истинного Бога, они стали поклоняться твари – солнцу, луне, звездам. Моисею нужно было отвлечь их от такого суеверия; и он делает это с большим искусством; «он не говорит ничего трудного и ненужного, но только то, что может вести к добру и славе Владыки всех. Не будем ли мы хвалить учителей, которые спускаются до понимания своих учеников и, руководя их к пониманию сокровенных вещей, не предлагают вначале ничего трудного?»⁴⁴³. Древние стали считать тварь за Бога, они назвали небо Юпитером, землю Церерой, солнце Аполлоном и т.д. Моисей старательно предостерегал от подобного заблуждения, изображая все это: небо, землю, солнце, луну и др. светила твореньем единого Бога. Моисей предостерегает и от других заблуждений, в которые, между прочим, впали и греки; первыми словами своей космогонии: «В начале сотворил Бог небо и землю» он не допускает и мысли о совечности материи Богу и о ее самостоятельности; он ясно говори, что Бог сотворил все, а не был только устроителем и организатором материи, как хочет истолковать мысль Моисея Юлиан; и так думал не только Моисей, но и многие греческие писатели, напр. Герме Трисмегист, который говорил, что весь мир создан «святым творческим словом». В замечании, что «Дух Божий носился над водою», Моисей хочет сказать. Что природа первоначальных элементов не может своей силой избежать разрушения и для ее существования необходима сохраняющая рука Божия. В выражении «в начале сотворил Бог небо и землю» говорится о творении всего вообще; далее перечисляются отдельные виды творения; здесь уже сотворенная земля дает природу отдельным вещам, а Бог сообщает им со своей стороны форму, величину, начало существования⁴⁴⁴. После всего сотворен человек. Прежде, чем сотворить его, Бог обдумывает, как это делать и держит о том совет; Бог, конечно, не нуждается в обдумывании и совещании, эти выражения употреблены в переносном смысле, чтобы показать особенно высокое достоинство природы человека⁴⁴⁵. Что же касается высшего разумного мира – ангелов, Духа Божия, то хотя Моисей прямо и ничего не говорит об их происхождении, но уже из тех названий, которые он прилагает к ним видно, что ангелы сотворены Богом, а Дух не сотворен, но одного с ним существа; именно Моисей называет ангелов слугами Бога, подчиненными Его воле, а Духа называет Божьим⁴⁴⁶.

Очевидно, Юлиан старался сблизить космогонию Моисея с платоновской; не находя у него ничего о происхождении упоминаемых им ангелов и Духа, Юлиан хотел дать им сове собственное объяснение, поставив Духа в платоновскую триаду, а из ангелов сделав богов; последних в другом месте он так и называет богами; он указывал неоднократно следы политеизма в книгах Моисея, во множественной форме некоторых выражений о Боге и в других случаях. Св. Кирилл защищает священные еврейские книги от обвинения в политеизме. Если в истории смешения языков, например, Бог, говорит о себе во множественном числе: «придите», «сошедше», то в этих выражениях скрыта тайна троичности божества.⁴⁴⁷ Если в Священном Писании говорится о богах и Сынах Божьих, то, во всяком случае, не в собственном смысле; эти названия прилагаются к людям, потому что они сотворены по образу и подобию Божию; о людях говорится в изречении св. Писания: «Бози есте и Сынове Вышняго»; люди, (потомки Сифа) разумеются под сынами Божьими, которые по рассказу 6 главы книги Бытия, соединившись с дщерями человеческими, произвели исполинов.⁴⁴⁸ Иногда именем богов украшаются некоторые люди за высоту их положения или святость их жизни. В этом смысле употребляет это слово Моисей в выражении, на которое указывает Юлиан: «не злословь богов», под богами здесь разумеются народные князья; если Моисей велел израильтянам разрушать жертвенники и храмы тех богов, которым поклоняются другие народы, то значит, он не мог дать тем же израильтянам заповеди не злословить этих богов; поэтому и пророки, повелевая евреям проклинать богов. Совсем не противоречили Моисею.⁴⁴⁹

Прежде чем обратиться к разбору космогонических воззрений самого Юлиана, св. Кирилл указывает ему, что язычники не могут противопоставить космогонии Моисея свою собственную, потому что мнения их философов по вопросу о происхождении мира совершенно различны между собой. Правда Платона, космогонию которого приводит Юлиан, обыкновенно выделяют из среды всех философов, и сам Кирилл соглашается, что его мнения выше других, но и Платон не свободен от недостатков и противоречий и был опровергнуть своими собственным учеником; затем, если та речь, которую Платон влагает в уста Бога при творении мира, есть только поэтический вымысел, в котором философ приписывает Богу то, что считает Ему приличным, то она не имеет никакого авторитета; а если Платон, приписывая ее Богу, считал себя действительно наученным о божестве, то разбор ее может показать, то это не правда.⁴⁵⁰

Главная особенность тех космогонических и теологических воззрений, которые Юлиан противопоставлял христианству, заключалось в их пантеистическом характере; согласно этим воззрениям божественная сущность распространяется на все роды творений – сначала на богов, потом на людей и наконец, на животных и даже не растения. Христианство в параллельном учении о Боге, ангелах и людях признавало субстанциальное различие их духовной природы. С точки зрения этого отличия христианства от язычества христианскому апологету и нужно было критиковать космогонию и теологию Юлиана. Св. Кирилл так и делает, хотя и не проводит этой точки зрения с достаточной ясностью и определенностью, отвечая более на частные, чем на общие мысли противника.

Св. Кирилл замечает, прежде всего, что в своей теологии Юлиан смешивает природы вещей, считая, тварь существующей вместе с Богом и в Боге и признавая существование видимых чувственных богов.⁴⁵¹ Затем он переходит к критике самых понятий о Боге и богах в теологии Юлиана. Национальные боги, которые являются по воззрениям Юлиана творцами и правителями народов, никаким образом не могу быть названы богами и, не будучи богами, не могут обладать творческой силой.⁴⁵² Под именем Бога разумеется существо всеблагое и всесовершенное само по себе, ни в чем не нуждающееся, источник и начало всякого блага, а национальные боги Юлиана обладают каждый одной какой-нибудь силой, будучи неспособны к чему-либо другому; один может только лечить людей, другой владеет лишь военным искусством или искусством красноречия. Таким образом, некоторые люди оказываются выше греческих богов. Потому что между людьми есть такие, которые владеют несколькими искусствами.⁴⁵³ Представления Юлиана о высшем Боге также несообразны и недостойны истинного Бога. Почему Бог мог отказаться от творения мира, поручив это другим богам? Из лени или пренебрежения к человеческим делам? Но ни то, ни другое не приложимо к Богу; кроме того и язычники и христиане учат, что Бог требует от нас жертв Ему и добродетельной жизни, а этого не могло бы быть, если бы Он пренебрегал нами. Юлиан считает свою теорию необходимой для объяснения разнообразия в мире, для объяснения существования рядом великого и малого, духовного и телесного. Но разве сила, которая достаточна была для произведения высшего, недостаточна для низшего? Зачем, почему Бог дал одним добрых богов, а другим злых и склоняющих к злу? Если Он хотел людям добра, почему не вручил их более опытным и справедливым учителям, а отдал их учителями распутства, – и после того все- таки взыскивает с них и осуждает неправильно живущих? Не посылают ли родители своих детей к лучшим учителям? Не предпочитаем ли мы честных слуг, искусным кормчим? Неужели о Боге мы будем думать хуже, чем о нас? Когда у человека высшие правители назначают для управления провинциями мудрых и опытных людей, те управляют не по своему мнению, а по законам верховной власти и заставляют оказывать ей всякие знаки уважения, а боги народов, назначенные по мнению Юлиана, высшим Богом, не дают людям познавать истинного бога и требуют почестей и жертв самим себе. Если они делают это по допущению Бога, значит, Он не хочет Себе поклонения; но тогда как же мы считаем благочестивыми тех, кто почитает Его и стремится Его познавать. А если Он не хочет, чтобы люди заблуждались, а боги правители народов увлекли их в обман, – значит боги виновны в нарушении воли своего творца. Очевидно, они не боги. А как учат христиане, – демоны. После своего падения демоны обратили свою злую деятельность на людей, чтобы помешать им познавать истинного Бога. Они сделались их вождями и руководителями, ввели у них нечестивые культы и стали побуждать их к распутству.⁴⁵⁴ Параллельно теории национальных богов и вместе с учением о народных демонах св. Кирилл, как и другие христианские богословы, развивает теорию национальных ангелов. В противодействие злой деятельности демонов Сын Божий послал народам ангелов, чтобы вырвать их из власти демонов и учить всему доброму. Так как такое учение могло смутить кого-нибудь своей близостью к воззрениям Юлиана, Кирилл разъясняет всю разницу между ними; ангелы – не боги, а твари Божьи, и, управляя народами, они требуют поклонения не себе, а пославшему их Богу.⁴⁵⁵ Самой резкой критике теория национальных богов подлежит с нравственной точки зрения. Св. Кирилл говорит, – что она ведет к совершенному уничтожению нравственности. Если все особенности народов хорошие и дурные зависят не от них самих, а от их богов, тогда нет ни добра, ни зла, а есть только одно подчинение необходимости. Человек освобождается от вины за всякое преступление, потому что он вынужден к нему, и человеческой свободе не остается никакого места.⁴⁵⁶ Неуместны становятся похвалы и порицания, увещания отцов к детям, наставления учителей, самые законы и всё полезное, что есть в жизни.⁴⁵⁷ Для доказательства своей теории национальных богов Юлиан с особенной настойчивостью указывал на то, что она вполне подтверждается фактом неизменности и строгой определенности национальных особенностей народов. Но св. Кирилл доказывает, что действительность совсем не подтверждает этой теории и национальные особенности совсем не представляют собой чего-нибудь постоянного и строго определенного. Мечтательному поклоннику Платона, усмотревшему в действительности не то, что в ней есть, а то, что ему нужно для подтверждения идей учителя, христианский богослов указывает, несомненно, не безызвестный для него факт, – что не все греки и римляне честны и нравственны, и что не все варвары некультурны и несправедливы. У ассирийцев, галлов, персов, браминов, иудеев есть своя философия и магия, так уважаемая Юлианом. Сам скиф Анахарсис. На которого ссылается Юлиан, на своей личности доказал, что и грубые варвары способные к усвоению греческой культуры. Объясняются национальные особенности не исключительно природой людей или их богов, а и различием воспитания, привычек и особенно свободным выбором, так как человек может избирать добро даже при господстве злых законов. «Мы не вынуждаемся законами природы и как бы необходимостью, чтобы быть добрыми и злыми, но мы делаемся такими или иными свободно»⁴⁵⁸; св. Кирилл неоднократно еще возвращается к учению о свободе воли, которое апологеты обыкновенно развивали в полемике с язычниками, говоря о происхождении в мире зла.

Защищая библейские сказания, осмеянные Юлианом, св. Кирилл удивляется, как могут смеяться над ними люди, принимающие нелепые басни Гомера и Гезиода. Что смешного в рае, в том. Что Бог создал из материи Адама, и из него жену, в том, что змей говорит человеческим языком? Неужели Юлиан не понимает, что вид змея принял демон? Если же ему покажется и это басней, то может быть для него убедительнее будут рассказы его греческих учителей? И св. Кирилл приводит рассказ о лошади, предсказавшей смерть Ахиллесу, о реке Кавказ, приветствовавшей Пифагора, о дубе Дидоны, обладавшем человеческим голосом; по мнению св. Отца и здесь посредством реки, лошади и дуба говорили демоны⁴⁵⁹. Юлиан смеется, что Бог будто бы ошибся в расчетах, создав жену как помощницу мужу, между тем эта помощница и сама согрешила и увлекла в грех Адама, так что из-за нее именно он был изгнан из рая и лишен бессмертия. Но жена была дана мужу помощницей для рождения детей, а в нравственном отношении совсем не была создана с такой твердостью и постоянством, чтобы никогда не уклоняться от воли Божьей.⁴⁶⁰ Бог дал человеку свободную волю, и он может определять себя и к тому, что истинно, и к противоположному совершенно свободно. Против насмешек Юлиана, будто Бог хотел сделать из людей глупые существа, не имеющие даже понятия о добре и зле, св. Кирилл устанавливает истинный смысл божественной заповеди и сущности грехопадения. Первые люди, несомненно, имели в раю знание добра и зла, потому что одаренные разумом они получили знание всего необходимого,⁴⁶¹ но нарушив Божию заповедь и совершив, таким образом, зло, они путем опыта узнали различие между добром и злом; этого и не хотел Бог. Св. Кирилл очень пространно разъясняет значение грехопадения и связь его с искуплением;⁴⁶² с большой обстоятельностью и долго он доказывает, что заповедь, данная в раю первым людям, должна была иметь для них великое нравственное значение, что законы вообще очень полезны для нравственности, что вся природа повинуется законам творца, и самое счастье твари заключается в повиновении этим законам.⁴⁶³ Эти рассуждения, все время обращенные к Юлиану, собственно не вызываются возражениями последнего и могут быть объяснены только назначением сочинения для разнообразного и большого круга читателей. Историю смешения языков Юлиан так же, как и другие библейские рассказы, сильно искажает. Выражение «башня до небес» нужно понимать, конечно, в переносном смысле; о том, что Бог будто бы испугался предприятия людей и потому спустился с неба, Моисей ничего не говорит, и Юлиана выдумал это очень неудачно, – невероятно, чтобы Бог, оставшись на небе, потерпел урон, а спустившись на землю, поразил бы неприятелей. Если Он боялся, ему лучше было бы обратиться в бегство. У самого факта смешения языков св. Кирилл, почему то хочет отнять даже значение наказания; – люди, опасаясь другого потопа, хотели обезопасить себя от него высокой башней, и Бог решил, по его мнению, отвлечь их от бесполезной работы, смешав их языки, – в чем не было ничего дурного для них, и дав, таким образом, лекарство вместо наказания.⁴⁶⁴

Юлиан, говорит, что по представлению иудеев Бог, сотворив мир, занялся исключительно только ими, оставив все другие народы без всякого внимания; из этого он хочет вывести, что еврейский Бог совсем и не творец мира, а просто один из низших национальных богов. Но Юлиан напрасно прикрывается свидетельствами из писаний самого Моисея. Моисей ясно говорит, что Бог, о котором он пишет, был творцом всего мира, и если Юлиан хочет возражать нам на основании слов Моисея, пусть он верит им; а если Бог сотворил мир, то конечно Он и управляет им, управляет всеми нардами, а не одними евреями, чего Моисей совсем не говорит. В первых книгах Моисея изображается попечение Бога о тех людях, которые были родоначальниками всего человечества. Юлиан, оставивши первые книги Моисея, только на основании той, которая говорит об одном Израиле, хочет ограничить власть Бога. Но Тот, Кто позднее избрал Авраама и его род, Тот самый сотворил небо и землю. Избрание Израиля ставило его только под особое покровительство Божие, но не исключало заботы общего творца и о других народах. И у Моисея и позже у пророков мы находим свидетельство, что и после избрания Израиля Бог сохранял свою власть и попечение о всех других народах. Об этом же свидетельствует самое библейское выражение, которое приводится Юлианом, и в котором Израиль называется перворожденным сыном Божьим; если Израиль перворожденный сын Божий, значит, он имеет еще и других братьев, только они призваны позже его, когда пришел Христос.⁴⁶⁵ Почему же все-таки евреи призваны ко спасению ранее других народов? Св. Кирилл не признает законности такого вопроса, – мы предоставляем врачам давать больным лекарства, когда они желают, а высочайшего Бога обвиняем, что Он то или другое сделал неправильно. Но у св. Кирилла есть все-таки замечание, которое может служить ответом на вопрос Юлиана: «необходимо, говорит он, чтобы подчинившиеся закону и уклонившиеся от многобожия не были лишены милости, а вместе с тем учились бы идти к лучшему, и приготовлялись к таинству Христа».⁴⁶⁶ И еще яснее сказано в другом месте, где приводится библейское изречение: «Я нашел Израиля как ранее созревшую кисть смоковницы».⁴⁶⁷ Израиль по своему нравственному развитию скорее других народов подготовился к призванию; за первой созревшей кистью последовали и другие.

Остается еще вопрос – почему же Христос явился так поздно, ждал целые тысячи лет, «оставляя в невежестве и преданности культу идолов все народы, кроме евреев»? Вопрос этот смущал язычников всегда; мы видели его уже в апологии Иустина, в послании к Диогнету, у Цельса; Порфирий ставит его так же резко, как и Юлиан: «По какой причине, говорит он, Бог благой и милосердный допустил, чтобы от Адама до Моисея и от Моисея до пришествия Христова все народы погибли в неведении закона и заповедей Божьих? Почему Он (Христос) пришел в последнее время, а не прежде, чем погибло такое бесчисленное множество людей»?⁴⁶⁸ Св. Иустин Философ отвечал на этот вопрос учением о Христе, как Слове и Разуме Божием, которому причастны все люди; по этому учению все разумные люди суть христиане, хотя бы они жили до явления Христа. Жившее в них слово Божие было дня них источником всего хорошего и разумного. Эта мысль усвоена была вообще христианскими богословами, особенно александрийской школы. Ориген отвечал Цельсу по существу так же, как и Иустин Философ современным ему язычникам.⁴⁶⁹ Автор послания к Диогнету не признает ни за язычеством, ни за иудейством подготовительного значения к христианству и объясняет позднее явление Христа тем, что людям нужно было придти к сознанию своих грехов прежде, чем принять благодать Христа.⁴⁷⁰ Бл. Иероним и Августин по поводу такого вопроса со стороны Порфирия замечали, что недозволительно человеку спрашивать о том, что недоступно для его ума. Августин впрочем, дает со своей стороны и некоторое объяснение факта, смущавшего Порфирия: «Требовалось, говорит он, фактическое подготовление человеческого рода к внутреннему преобразованию его событием воплощения Бога, и Бог подготовлял его обетованиями, прообразованиями, чудесами и пророчествами; поэтому древние праведники спасались так же, как и новозаветные.⁴⁷¹ Здесь нет ответа на вопрос, была ли надежда на спасение у язычников, потому что обетования, преобразования, чудеса и пророчества были только у евреев. Св. Кирилл также как Иероним и Августин, советует воздерживаться от подобных вопросов; но он все-таки отвечает на поставленный вопрос словами ап. Павла: «Языци не имущее закона, естеством законное творят и т.д.» Человеку по природе присуще знание добра; поэтому язычники до пришествия Христа не были лишены помощи для спасения. После же явления Христа и язычники получили милость, так как и они были призваны во Христе. Это и говорит ап. Павле, называя Бога Богом и язычников, и никакого противоречия в его словах нет. Св. Кирилл говорит, что язычники имели даже лучший удел, чем евреи, потому что они получили благодать, а не закон, дух свободы, а не рабства.⁴⁷² Но это касается, конечно, только тех язычников, которые жили после Рождества Христова, тогда как в вопросе дело идет о язычниках, живших до Рождества Христова и благодати не получивших.

Если при защите Моисеевой космогонии против нападения на неё Юлиана св. Кирилл стоял на почве другого мировоззрения, чем его противник, то при сравнительной оценке иудейской и греческой морали оба противника стояли на одной и той же почве. Между нравственными понятиями людей всегда больше сходства, чем между их религиозными и философскими убеждениями. И нравственные воззрения Юлиана не отличались много от христианских в и частности от воззрений самого св. Кирилла. Так же, как и христиане, Юлиан считал основным требованием нравственности любить Бога и ближнего (письмо к верховному жрецу Галатии), признавая, что сущность Божества есть любовь,⁴⁷³ и указывал в Боге метафизическое обоснование морали. «Наши философы, говорит Юлиан, повелевают нам подражать богам, насколько возможно. Подражание это состоит в созерцании. Поскольку мы, освобождаясь от страстей, занимаемся созерцанием, постольку мы делаемся подобными Богу»⁴⁷⁴. Св. Кирилл принимает это положение, что нравственность есть подражание Богу, и в другом месте соглашается также и с тем, что нравственность состоит главным образом в созерцании; «высшее благо», говорит он словами Александра ученика Аристотеля, «в благочестивой жизни, благочестие в созерцании, созерцание в познании лучших вещей, а лучшие вещи по общему признанию вещи божественные»⁴⁷⁵. Здесь речь идет о благе, а не нравственности, но нужно заметить. Что в древней философии понятия добра и счастью очень тесно были связаны между собою и объединялись под одним словом благо (bonum).

Если нравственность есть подражание Богу, то нравственные понятия каждого народа будут в зависимости от того, каким он представляет своего Бога.

Каким же представляют своего Бога евреи? По словам Юлиана, евреи приписывают Богу всякие человеческие слабости и пороки. Прежде всего, их Бог ревнив; Он не желает, чтобы почитали другого бога, кроме Него, – это Его первая заповедь, которую Он мотивирует тем, что Он Бог ревнитель, наказывающий грехи отцов на детях; в другом месте говорится: Бог наш огонь пожирающий⁴⁷⁶. Ревность, безусловно, дурное чувство. Мы порицаем его в людях, тем более нельзя его приписывать ни ангелам, ни Богу, как то делают евреи. Еврейский Бог сердится, раздражается, клянется, ежеминутно переходит от одного мнения к другому; кто читал книгу Чисел, тот знает это. Евреи, соблазненные моавитскими женщинами, впали в разврат и идолопоклонство; ха это Бог стал истреблять народ, но после того, как Финеес собственной рукой убил одного израильтянина и прелюбодействовавшую с ним маовитянку Бог сказал, по словам Моисея: «Финеес отвратил ярость мою от сынов израилевых, возревновал моею ревностью, и я не истребил сынов израилевых в ревности моей». Какая ничтожная причина возбуждает Его гнев! Говорит Юлиан; «что может быть нелепее? Если десять, пятнадцать, сто, положим даже тысяча людей осмелились нарушить законы, установленные Богом, так нужно из – за этой тысячи человек погубить шестьсот тысяч. Мне кажется, лучше спасти одного злого с тысячью добрых, чем погубить тысячу добрых с одним злым». «Этот творец неба и земли неоднократно воспламеняется таким гневом, что хочет уничтожить весь иудейский народ. Если гнев героя или какого-нибудь мрачного демона страшен для городов и целых стран, то, что случилось бы от гнева столько великого бога против демонов, ангелом и людей!».⁴⁷⁷ Стоит сравнить жестокость этого Бога с кротостью Ликурга, снисходительностью Солона или справедливость и умеренностью римлян по отношению к своим врагам⁴⁷⁸. Чему же таким образом будут подражать в своем Боге евреи? Гневу, раздражительности, дикой ярости; Богу угоден человек, подобный Ему: «Финеес, отвратил гнев мой, потому что он возревновал Моею ревностью среди сынов Израиля»; и Бог оставляет Свое негодование, потому что находится человек, который разделил Его негодование.⁴⁷⁹

Кроме заповеди не почитать чужих богов, потому что Бог Израиля – Бог ревнитель, и еще заповеди о субботе, в десятословии нет, по мнению Юлиана ничего, что не было бы известно всем, что, «каждый народ не считал бы долгом исполнять; » нет ничего замечательного. Только наказания за нарушение этих заповедей у разных народов разные, – у одних строже, чем у Моисея, у других такие же, у иных не так строги.⁴⁸⁰

Чтобы защитить мораль иудейства, св. Кириллу нужно был, прежде всего, разъяснить, в каком смысле употребляются Моисеем по отношению к Богу такие выражения, как ревность, гнев. Св. Кирилл говорит, что в Св. Писании такие и подобные выражения употребляются по отношению к Богу не в буквальном, а в переносном смысле, приспособительно к нашему пониманию. Так Богу приписываются даже части человеческого тела, – очи для обозначения всеведения, уши – всеслышания, руки – силы творения, ноги – способности к деятельности. Так и о гневе и ревности говорится, как будто Он испытывает эти чувства. На самом деле этого нет, потому что божественная природа свободна от страстей. Если какие-нибудь поступки людей заслуживают наказания, об этом говорится приспособительно к нашим словам; – Бог гневается; мы понимаем, что никогда не говорили бы о гневе в приложении к Богу, если бы можно было божественные вещи выразить не человеческими словами. Таким образом, должно принимать во внимание степень человеческого понимания и слабость человеческого языка.⁴⁸¹ Также в переносном смысле говорится о ревности, о клятве со стороны Бога; когда Он не хочет, чтобы кто-нибудь из добрых людей удалился к ложным богам, когда говорят, что Он ревнует, не будучи в состоянии выразить силу любви. Которую Он проявил по отношению к нам. Если говорят, что Он клянется, значит, Он гневается на тех, кто не хочет верить, и неверность которых вызывает необходимость клятвы.⁴⁸²

Обращаясь к разбору истории Финееса, в которой, по мнению Юлиана особенно выразилось дурное представление евреев о своем Боге, св. Кирилл говорит, что напрасно Юлиан считает маловажной ту причину, по которой Бог хотел истребить еврейский народ. С точки зрения Юлиана, конечно, не было преступления в том, что евреи стали почитать чужих богов, но ему следовало перенестись на точку зрения самих евреев, которые своего Бога считали единственным истинным Богом. Св. Кирилл и возражает ему с последней точки зрения. Если высшее благо в познании Бога, то величайшее зло в отпадении от истинного Бога, и мы должны прославлять Творца, Который удаляет причины этого зла от людей.⁴⁸³ Если Бог от гнева быстро перешел к милости, то должно скорее хвалить, чем порицать, что Бог медлителен для гнева и быстр для милосердия. Если же спросят, почему Бог не прекратил Своего гнева в самом начале, то нужно сказать, что для пользы самих людей необходимо было объявить их подлежащими наказанию и сказать, что Бог гневается на них.⁴⁸⁴ Самое безнравственное в истории Финееса, по мнению Юлиана то, что Бог из-за какой-то тысячи людей погубил 600 тысяч; и Юлиан и Кирилл согласны, что лучше из-за одного праведника спасти тысячу грешников, чем из-за одного грешника погубить тысячу праведных; и, однако, странным образом Юлиан в истории Финееса видит гибель многих из-за некоторых, а св. Кирилл – спасение многих из-за одного праведника. Очевидно, Юлиан представляет, что отпали от Бога только некоторые – сто, тысяча человек, а Бог истребил 600 тысяч и хотел истребить весь народ; св. Кирилл думает, что согрешил весь народ, но ради одного праведника Финееса народ был пощажен, кроме павших ранее до обнаружения Финеесом своей ревности. В книге Чисел не сказано о количестве отпавших, – сказано вообще: «И прилипися Израиль к Ваал-Фегору и воспламенися гнев Господень на Израиля». Несомненно, что общим названием могла быть обозначена и часть Израиля, но, во всяком случае, это была часть очень большая, большинство, иначе употребление общего понятия было бы неуместно. Если же принять во внимание, что только один Финеес возревновал о славе Божией, то можно думать, что кроме отпавших немало было таких, которые остались равнодушными к преступлению своих братьев и, следовательно, в известной степени также заслуживали наказания. Предполагать же, что отпавших было очень много, текст книги Чисел не дает никаких оснований. В приведенной Юлианом выдержке из книги Чисел есть еще разногласие с Вульгатой и греческим текстом, в последних говорится о 24 тысячах пораженных, а Юлиан говорит о 600 тысячах. Но у св. Кирилла нет к этому никакой поправки.

Представляя еврейского Бога наказывающим многих за грех одного, Юлиан находит законы Ликурга, Солона и римлян несравненно гуманнее. Если бы такое представление о Боге было верно, то действительно законы последних были бы гуманнее, потому что они многих за одного не наказывали. Если же доказано, что первая мысль совсем неверна, то и вывод из нее падает сам собой. Но св. Кирилл в опровержение Юлиана указывает в данном случае еще на то, что и греческие и римские законодатели не оставляли порока и преступления без наказания, – указание которое собственно не вызывается возражением противника, и к опровержению Юлиана относится здесь только та мысль, что Солон и Ликург, которых он называет самыми лучшими законодателями, особенно заботились об охранении культа и за пренебрежение к нему назначали самые строгие наказания;⁴⁸⁵ следовательно, преступление, которое совершили евреи, было совсем не так маловажно, как думал Юлиан, и с точки зрения греческих законодателей.

Упрекать иудеев в том, что их Богу можно подражать только в безнравственности, было очень неудобно и непредусмотрительно со стороны Юлиана, потому что этот упрек всегда можно было и с несравненно большей силой обратить на него самого и его религию. Нигде боги не изображаются с такими соблазнительными и безнравственными похождениями, как в греческой религии; мы видели, что в руках христианских писателей греческая мифология всегда была оружием в борьбе с язычеством; против императора. Который задумал реставрировать язычество, на безнравственность мифологии указывал еще Григорий Богослов: «Если, говорит он, и тогда, когда нет приманки ко злу, трудно бывает отвратить людей от порока, то кто убедит их быть кроткими и воздержанными, когда у них боги-путеводители и покровители страстей, и быть порочным есть дело даже похвальное».⁴⁸⁶ Св. Кирилл опровергает Юлиана точно таким же образом. – Если подражать еврейскому Богу можно только в жестокости, а нужно уважать кротость, то кого из своих богов он будет почитать? Оставим человекоубийцу и предателя Марса. Они хвалят Минерву, – бесстыдную песью муху, сеявшую раздор между богами, но и она отличалась не кротостью, а военным искусством и благоразумием. А сестра Аполлона, разграбившая богатства Энея и посылавшая всякие несчастья на целые страны и государства? А ее брат, пославший болезнь на целое войско, от которой многие пали? Тот, кто будет подражать греческим богам, будет не мягок и кроток, а суров и раздражителен.⁴⁸⁷ Греческие боги дают людям самый соблазнительный пример распутства. Представим, говорит св. Кирилл, что нам нужно показать прекрасным юношам, что невоздержанием приготовляется гибель, а женам и матерям семейств. Что бесчестная жизнь не пройдет безнаказанной. Но для увещания их к хорошей жизни недостаточно речи наставников. Пусть картина, изображающая жизнь богов, увеличит силу наставлений. И далее св. Кирилл представляет содержание картины. Прежде всего, изображается верховный бог Зевс; около него Ганимед, – сын его от Фригии, живое доказательство его распутства, Алкмена, с которой он в 9 ночей не насытил своей страсти, Семела и множество других женщин. Далее Посейдон с опозоренными им девицами, Амимоной, Алопой, Иппотоей и др.; на видном месте веселая Афродита с толпой любовников, Аполлон, преследующий убегающую от него девушку, обратившуюся потом в благоухающее дерево Дафн⁴⁸⁸.

Относительно десятословия Моисея Юлиана находил, что в нем нет ничего удивительного, ничего, что не было бы известно и всем остальным народам. В ответ на это св. Кирилл справедливо замечает: «Юлиан, кажется, забыл свои слова, что одни из народов управляются хорошими законами, а у других очень распущенные нравы, потом что народами по своему произволу управляют демоны».⁴⁸⁹ Действительно, с точки зрения Юлиана не должно быть одинаковых нравственных понятий и законов у различных народов. Он даже указывал, как на факт, что нравственные понятия у разных народов расходятся иногда до противоположности. Поэтому, говоря, что заповеди Моисея известны всем, он, несомненно, противоречит самому себе. Против самой этой мысли Юлиана св. Кирилл ничего не возражает; он не защищает оригинальности или высшего нравственного достоинства заповедей Моисея сравнительно с нравственным законодательством других народов, но он хочет доказать, что заповедей Моисея нельзя порицать только за то, что они общеизвестны, представляя, что Юлиан делал такой вывод. Должно скорее уважать то, что одобряется всеми, чем то, что одобряется только некоторыми. Если другие законодатели узнали эти заповеди от Моисея, обратного не могло быть, потому что Моисей древнее всех их, то, хваля их законы, должно хвалить и Моисея. Если знание их приобретается от природы, опять должно хвалить их, потому что те постановления лучше, которые согласны с природой. Если Юлиан будет хвалить тех, которые живут по этим заповедям, то зачем он упрекает последних? Если же будет порицать, он будет порицать и своих законодателей, согласных с Моисеем.

По мнению Юлиана Бог был неодинаково щедр в Своих арах различным народам и именно евреям, которые тщеславно утверждают, будто Бог занимается исключительно ими, «Он не дал ничего хорошего, ничего великого», тогда как остальные народы, особенно грехов, Он осыпал всякими благодеяниями. Каждый народ, кроме евреев, может указать у себя целый ряд славных имен, начиная с самых древних – Гермеса Трисмегиста у египтян, Нина и Бела у ассириян и халдеев, Хирона у греков. Каждый народ прославился блестящими завоеваниями, политическим могуществом, великими полководцами, а на долю евреев осталось одно политическое ничтожество и рабство. «На какое царство я вам укажу? – спрашивает Юлиан, на царство персов, Эака или Миноса Критского, который, очистивши море, опустошаемое пиратами, покорил варваров до границ Сирии и Сицилии, распространил пределы государственной территории не только на острова, но и на все морские прибережья? Он разделил со своим братом Радамантом обладание царством и заботы о народах, которыми он управлял. Минос даровал своим поданным законы, полученные им свыше от Юпитера, а Радамант совершал по этим законам суд».⁴⁹⁰ Он рассказывает далее историю дарданов, историю бегства Энея, основания Рима; прославляет царя – философа Нуму, перечисляет различные благодеяния, дарованные Юпитером Риму, говорит о голове, найденной на Капитолийском холме, о щите, упавшем с неба в залог того, что боги всегда будут оплотом Рима. Есть ли что подобное в истории евреев? Какими знаменитыми людьми они могут гордиться? Моисеем, Сампсоном, Давидом? Но самые суровые и жестокие из греческих полководцев, говорит Юлиан, были более снисходительны к своим врагам, чем Моисей по отношению к людям, которые ничего ему не сделали.⁴⁹¹ А Давид и Сампсон совсем не были так могущественны на войне, они были ниже египтян и греков, и их власть распространялась только в пределах Иудеи.⁴⁹² «Почему же, спрашивает Юлиан христиан, вы оставили наших богов, и перешли к иудеям? Потому ли, что боги дали Риму могущество, а иудеям некоторое время свободы, а потом беспрерывное рабство у других народов? Посмотрите на Авраама, – разве он не был странником в чуждой земле? А Иаков – разве он не был рабом сначала в Сирии, затем в Палестине и наконец, в старости в Египте? Не из Египта ли, дома рабства, вывел евреев Моисей своею сильною рукой? А когда они поселились в Палестине, не меняли ли они постоянно свою судьбу, как Хамелеон свой цвет, то подчиняясь судьям, то служа иноземцам? После того, как они стали управляться царями (каким образом, об этом я не буду говорить, ибо Бог со своей стороны не соглашался, чтобы они управлялись царями, и искупил только их настойчивости, предупредив, что они будут под худшее властью), они жили в своей земле и возделывали ее несколько более четырехсот лет. После этого они были рабами у ассириян, мидян, персов и наконец, у нас»⁴⁹³. «Ответьте мне, что лучше: пользоваться ли постоянно свободой и господствовать целых две тысячи лет над большей частью суши и моря или быть рабом и подчиненным чуждой власти? Никто не лишен настолько смысла, чтобы предпочитать второе, ибо кто может думать, что победит на войне хуже, чем быть побежденным? Может ли кто быть так глуп? А если мы говорим правду, то покажите мне у евреев одного полководца, которого можно было бы сравнить с Александром или Цезарем. Клянусь богами, я знаю, что оскорбляю этих великих людей, (сравнивая их с иудеями). Я упоминаю только о тех, которые более известны; а есть еще такие, которые уступают им, и которые неизвестны многим, но из них каждый более замечателен, чем все то, что есть подобного у евреев»⁴⁹⁴.

Если от военного могущества перейти к внутреннему государственному устройству, то и здесь на стороне греков, римлян и др. народов окажется громадное преимущество перед евреями; гражданские законы, судебные формы, управление государством все это находится у евреев в самом жалком состоянии⁴⁹⁵.

Умственное превосходство Греции над всем народами неоспоримо. Юлиан признает, как и многие другие греческие писатели, что все науки и искусства впервые явились у варваров, но указывает на то, что только в Греции они нашил себе истинную почву и получили блестящее развитие; в Греции развилась астрономия, хотя первые астрономические наблюдения сделаны были в Вавилоне, геометрия, получившая свое начало в Египте, арифметика, изобретенная финикийским купцами, создана музыка и гармония⁴⁹⁶. Ничего такого нет у евреев, хотя «трудолюбивый Евсевий хочет все-таки доказать, что у евреев и есть поэмы, писанные гекзаметром, и наука, логика, имя которой он слышал от греков»⁴⁹⁷. Кого евреи могут противопоставить греческим мудрецам и писателям? «Можно ли сравнивать их великого мудреца Соломона с греками Фокимедом, Теогнисом, Исократом? Если сравнить наставления Исократа с притчами Соломона, то увидишь, что сын Феодора выше мудрейшего царя. Скажут Соломон был предан культу Бога, но что же в том? Разве тот же Соломон не почитал наших богов, обольщенный женщиной? «В глазах аскета никогда не касавшегося, по свидетельству Ливания, женщины, такая слабость Соломона представлялась крайне унизительной». О, величие добродетели, о богатство мудрости! – восклицает Юлиана, он не мог победить удовольствия и его соблазнила речь женщины! Если он был соблазнен женщиной, то не называйте его мудрецом; если же вы считаете его мудрым, то не думайте, что он был обманут женщиной»; И Юлиан, не упуская случая представить, что и самим евреям не чужд был политеизм, говорит, что Соломон в том и проявил свою мудрость и послушание своему Богу, совсем не так ревнивому, как представляют Его евреи, что принес жертвы чужим богам.⁴⁹⁸ Христиане превозносили своим писания, они видели в них высшую мудрость, в сравнении с которой греческая мудрость была ложной философией. «Зачем же», спрашивает Юлиан, «вы пользуетесь греческими науками, если чтение ваших писаний вам вполне достаточно? Лучше запретить их, чем жертвенное мясо. Благодаря этим наукам, все, что природа вложила в вас доброго, отвращается от нечестия. И если в ком из вас есть доля здравого смысла, он тотчас оставляет ваше нечестие. Поэтому вам лучше удерживать от наших наук, чем от жертвенного мяса. Но вы прекрасно знаете, я убежден в этом, все превосходство нашего образования перед вашим. Ваши писания никого не могут сделать мужественным или добродетельным, между тем у нас всякий человек делается лучшим, хотя бы имел саму невосприимчивую натуру. А когда человек, богато одаренный от природы, познакомится с нашими писаниями, он делается для людей истинным даром богов. Доказательства этого очевидны. Возьмите из среды всех вас избранных мальчиков и если они, достигши зрелого возраста, будут лучше рабов, смотрите на меня, как на безумца. И, однако, вы так несчастны и глупы, что считаете божественными те книги, которые не делают никого мудрее, мужественнее, лучше. А те, от которых можно научиться мужеству, мудрости и справедливости, вы приписываете сатане и его почитателям».⁴⁹⁹

Все эти преимущества Греции – в отношении политического могущества, наук, искусств и т.д. дарованы ей ее богами, как выражение особенного благоволения их к Греции, и потому неразрывно связаны с культом богов. Каждый бог изливает на эту счастливую страну свои милости. «Эскулап излечивает наше тело; музы вместе с Аполлоном, Эскулапом и Гермесом – богом красноречия, образовывают наши души; Арес и Эннио являются участниками и помощниками в наших войнах; Вулкан управляет тем, что относится к искусству, а безматерняя и девственная Афина заведует всем этим вместе с Зевсом.» Эскулап (Асклепий) вызывает особенное благоволении и благодарность у Юлиана. Эскулап сын Зевса, и земля знает его через производительную силу солонца. «Спустившись на землю в образе человека, он является сначала около Эпидавра; отсюда, идя далее, он простер свою благодетельную руку над всей землей. Он прошел из Пергами в Ионию, в Тарент и наконец, в Рим; потом на остров Ко и Эгес. Он обошел все народы на суше и на море, исцеляя порочные души и больные тела».⁵⁰⁰ «Клянусь Зевсом, прибавляет Юлиана, он и меня часто исцелял больного посредством лекарств».⁵⁰¹

Евреи напрасно считают откровении божества своей привилегией;⁵⁰² оно было у всех народов, хотя происходило редко и доступно было не всякому и не во всякое время. «Потом оно прекратилось у евреев, его нет уже более у египтян. Оракулы умолкли с течением времени. В виду этого человеколюбивый Зевс, – наш отец и владыка, чтобы мы совершенно не были лишены общения с богами, дал нам священные искусства, через которые нам можно получать достаточную помощь в необходимых случаях».⁵⁰³ «Могут ли евреи похвалиться, что Бог дал им такие благодеяния, евреи, к которым вы перешли от нас?»⁵⁰⁴.

Ответ св. Кирилла на панегирик Юлиана греческой культуре представляет лучшую часть его апологетического сочинения. Как предшествующее апологеты в борьбе с язычниками указывали, особенно на нравственную высоту и учения, и жизни христиан, так и св. Кирилл в ответе на рассуждения Юлиана о преимуществах греческой культуру выставляет нравственное превосходство христианства и выдвигает нравственную точку зрения для оценки сравнительного достоинства людей и народов.

Св. Кирилл не оспаривает культурных преимущество Греции; он возражает только против крайностей в представлении Юлиана о некультурности еврейского народа. Евреи совсем не были так ничтожны в политическом отношении и бессильны в борьбе с окружающими народами. Бог иногда посылал им такие победы, подобных которым не было у языческих народов, у которых боги часто не могли защитить самих себя. Так по молитве пророка Самуила, град, посланный Богом, прогнал врагов; по одной молитве царя Езекии побеждено было страшное войско Рапсака⁵⁰⁵. Были у евреев и врачи, которыми так гордится Юлиан, но только еврейские врачи не нуждались в лекарствах, – они божественной силой исцеляли больных и даже воскрешали мертвых, чего никогда не мог был сделать грек Гиппократ.⁵⁰⁶ Еврейский язык не так уж плох и груб. А про Моисея историк Евполем говорит, что он дал евреям грамматику. У евреев заимствовали эту науку их соседи финикияне и через Кадма передали ее грекам. Таким образом, сами греки в некотором отношении обязаны своей культурой евреям.⁵⁰⁷ Этот факт, конечно, не унижает еще греческой культуры, но св. Кирилл только указывает на него, не распространяясь о нем подробно и ссылаясь на Строматы Климента Александрийского, где по этому вопросу сказано очень много.

Вообще же св. Кирилл признает, что в культурном отношении греки выше евреев, у них более были развиты науки и искусства, философия, красноречие, их язык обладает приятностью и звучностью, как никто другой, их военные подвиги были выше, чем у евреев, и таких полководцев и завоевателей, какие у них, – у евреев действительно не было. Но только что же в том? Чему тут Юлиан особенно удивляется? Удивляться нужно тому, что ведет к высшей славе и доставляет высшее счастье; а для этого не нужно хорошо говорить, заниматься словесным хитросплетением и пустыми науками. Идеал человека в мудрости, – в знании божественного, того, что необходимо ему, чтобы человек мог и себя и других сделать совершенными людьми. Зачем нужна геометрия, музыка или арифметика? Занятие ими ничего не доставить для того, чтобы вести хорошую и честную жизнь. Они не помогут человеку победить нечистые удовольствия, силу богатства, презреть пустую славу, освободиться от страстей и, достигнув добродетелей, без которых человек не имеет никакой цены. Нужно видеть человека с выдающимся умом, красноречием, образованием, но развращенного и безбожного. А мудрый не ищет славы мудрости в пустых словах и превратных рассуждениях, – в противном случае он был бы словесный фокусник, а не честный человек. Юлиан может найти те же взгляды у своих любимых учителей Сократа и Платона; они считали ремесленниками тех, которые предавались подобным пустым занятиям, а мудрецами считали только созерцателей божественной истины.⁵⁰⁸

Св. Кириллу не было даже надобности ссылаться в данном случае на Сократа и Платона. Собственные воззрения Юлиана на высшее благо, на достоинства человека по существу очень близко подходили к только что изложенным воззрениям св. Кирилла. Мы уже говорили, что Юлиана считал высшим благом и долгом человека подражание богам, состоящее в добродетельной жизни, т.е. по его воззрениям главных образом в созерцании, в познавании вещей божественных. Лиан усвоял добродетели самое высокое достоинство и великое значение в жизни человека, ставя его выше всех благ мира. Только одна добродетель по его словам делает человека истинно свободным. Она сглаживает собой социальное первенство; она из несчастного делает человека счастливым, из раба делает царем, а без нее царь является рабом; добродетельный раб более свободен, чем его порочный господин.⁵⁰⁹ Но признавать добродетель единственным благом и в то же время спрашивать, почему христиане предпочли иудеев грека и римлянам, если у последних власть над всем миром, а у иудеев одно политическое ничтожество, – было непоследовательно со стороны Юлиана. Если смотреть на политические и другие в том же роде преимущества, как на дар богов за благочестие и, следовательно, как на доказательство последнего, то это положение само по себе требует еще доказательств, и найти эти доказательства очень трудно. Сам Юлиан в приведенных выражениях предполагает возможность порочного господина и царя, и общество, на развращенность которого, холодность и равнодушие к богам он постоянно жалуется должно было доставлять ему таких примеров очень много. Св. Кирилл и высказывает именно недоумение, зачем Юлиан, опровергая христианство, говорит о политическом унижении еврейского народа и военных преимуществах греков и римлян. Его цель была показать, что христианская религия ложна, и что истолкователи божественных догматов не достигли истинного познания о Боге, а греческие мудрецы приобрели правильное понимание того, что нужно человеку, и глубоко исследовали дела и божеские, и человеческие. У нас речь о том, у кого истина. А если римляне в военном деле превзошли евреев и другие народы, – достаточно ли этого для порицания еврейского или христианского учения? Не различные ли это вещи? Что в том, что потомки Авраама были странниками и пришельцами? Разве это мешает думать, что они были честны? Юлиан не показал, что они были нечестны. А порочны, преступны. Что в том, что евреи находятся под властью римлян? Разве это свидетельствует об их бесчестности или заблуждении относительно Бога? И если подчиняться победителям бесчестно, то не победители ли делают несправедливость побежденным? Отчего Юлиан, будучи сам императором, не уничтожал этой несправедливости? Если вообще полезно жить по законам, то зачем упрекать тех, которые живут по законам других? Нельзя всем дать царскую власть.⁵¹⁰

Как евреев не унижает их политическая зависимость, так и греков и римлян не возвышает их политическое могущество. Юлиан говорит, что Александр Македонский и Юлий Цезарь были великими полководцами; не завидую, отвечает св. Кирилл, потому что они были безбожниками и идолопоклонниками. И опять у нас речь не о полководцах и атлетах, а о божественной и истинной религии.⁵¹¹ Не возвышают греков и другие культурные преимущества. Если некоторые у них отличаются красноречием, то это еще не значит, что они правильно думают о Боге, честны, справедливы, святы… Зачем удивляться тем, которые говорят атеистическим языком, а сердце имеют развращенное и лишены истинного познания о Боге? Разве Бог хочет от нас блестящих слов, и Ему приятны пустые речи? Не взирает ли он скорее на человека честного и хорошо живущего?⁵¹² Если ваша живопись выше нашей, то это еще не значит, что мы уклонились от истины. Пусть будут у вас и скульптура и живопись, а мы, принявши венец истины, одержим победу, достигнув познания о Творце всего и Боге.⁵¹³

Другие дары богов, указанные Юлианом, св. Кирилл осмеивает как мифы. Таковы – голова, найденная на капитолийском холме, щит, упавший с неба. Пророчества оракулов он не отрицает, но только объясняет их, как и другие апологеты, действием демонов; с пришествием Христа демоны низвергнуты были в ад, – вот чем объясняется непонятный для Юлиана факт, что естественные оракулы умолкли. Эскулапа св. Кирилл считает историческою, но простым человеком; его происхождению, виновником которого Юлиан считает самого Зевса, св. Кирилл дает иное объяснение, предполагая, что мать родила его от какого-нибудь жреца.

Если оценивать божеские дары людям с истинной точки зрения, то никак нельзя сказать, что евреи не получили от Бога ничего великого; совершенно напротив, – евреи оказываются обладателями того, что составляет высшее благо и высшую мудрость. Подтверждение этого Юлиан может услышать от самих своих богов. Пифия на вопрос, какие народы превосходят других мудростью, сказала: «Одни лишь халдеи постигли премудрость, а также евреи, что Бога царя самобытного чтили».⁵¹⁴ Бог показал евреям свою славу: сделал их причастниками божественного созерцания; Он послал им законоподателя ранее других законоподателей и превосходящего их в мудрости и добродетели так, как свет превосходит мрак; им даны были законы для счастья всех; этими законами запрещается все бесчестное и преступное и одобряется всякая добродетель. Учение Моисея нельзя и сравнивать с греческим, где рассказывается о множестве богов, разногласящих между собой, возбуждающихся бешенством, похищающих чуждое, ниспровергающих государства, распутствующих даже с собственными сестрами, матерями и дочерями. Вот правила мудрости, переданные ими.⁵¹⁵ Из-за нравственной распущенности подает и всякий авторитет греческих мудрецов даже лучших из них. Св. Кирилл приводит из Порфирия известные рассказы о пророках и в частности о чрезвычайном сластолюбии Сократа, Платона, Кимона и др. Неизвестно, насколько правды в этих рассказах, но, во всяком случае, мы не должны ставить в вину св. Кириллу его доверие рассказам, которые некоторыми принимаются даже до сего дня. С этими знаменитыми греками св. Кирилл сравнивает Моисея, Иисуса Навина, Гедеона, Самуила и прочих героев иудейского народа, которых, по выражению ап. Павла, весь мир не был достоин.⁵¹⁶ Еврейские вожди уступали греческим и римским в военной доблести; но военное дело не было их занятием, они только отражали врагов, желая защитить свое отечество, а не делали подобно Миносу неистовых нападений на чуждую собственность, ибо закон их был защитником справедливости.⁵¹⁷ Славные еврейские мужи отличались святостью и всякими добродетелями. Юлиан весьма хитро, оставивши тех, которые прославились святостью жизни, берет в пример никого другого, а Соломона, как осаждающие город устремляются на более слабые места. В отношении мудрости Соломон выше указываемых Юлианом греков Фокимеда, Теогниса и Исократа, он написал свои наставления раньше и лучше их. Если же он пал, что Юлиан должен принять во внимание, что мы и не причисляем его к святым – пророкам, апостолам и евангелистам. Но и в нравственном отношении Соломон был выше величайшего греческого мудреца Сократа; – Соломон был известен богатством и необычайным счастьем; неудивительно потому что он сделался рабом наслаждения, ибо богатство скорее содействует пророкам, чем добродетели; но Сократ был беден и все-таки блудодействовал в высшей степени. О нем мы можем сказать то же, что Юлиан говорит о Соломоне: «О, величие добродетели! О, богатство мудрости!», и не только о Сократе, – то же самое следует сказать о самих богах Юлиана. Принеся жертву чужим богам, Соломон вовсе не следовал увещанию своего Бога, как хочет представить дело Юлиан, – тогда Бог, во всяком случае, не наказал бы его.⁵¹⁸ Если христиане относятся отрицательно к греческой мудрости, не чуждаются все-таки греческим писателей, то потому, объясняет св. Кирилл, что приятно знать все, в частности и греческие мнения обо всех вещах, а особенно о Боге; с другой стороны изучая греческих авторов, христиане имеют случай осмеять тех, которые почитают множество богов и ставят идолов. Христиане хвалят в греческих книгах только звучность их языка, расположение слов и стройность речи, но отвергают их содержание, как ложное; поэтому они думают, что для святости греческие книги ничего не дают; тогда как от Св. Писания всякий действительно становится лучше, оно дает нам истинное знание о Боге, поднимает наш дух выше всего тварного, видимого и невидимого, оно дает начала хорошей жизни, направляет к справедливости. И если кто отдает все-таки греческим писателями за изящество их слога преимущество перед нашими, тот предпочитает золотую чашу с горькой травой простому сосуду, но с медом⁵¹⁹.

Критика иудейства написана Юлианом так резко, что, судя по ней, можно бы подумать, что Юлиан относился к иудейству с таким же презрением, как и к христианству. Но такое мнение было бы совсем неверно. Юлиан думал об иудействе довольно хорошо и, во всяком случае, несравненно лучше, чем о христианстве. Замечательно, что такая разница в отношениях к христианству и иудейству замечается у всех противников христианства, и что отношение римского правительства к обеим религиям в первые три века совершенно аналогично взглядам литературных противников христианства. Римское правительство преследовало христианство. Но к иудейству относилось как к дозволенной национальной религии. Образованные язычники, писавшие против христианства, как будто старались дать только научное оправдание законам правительства; вступая в литературную борьбу с христианством, к иудейству они относились иначе, и хотя не смотрели на него с большим уважением, однако все же считали его истинной религией, откровением еврейского национального Бога. Мы уже говорили, что и Юлиан считал еврейского Бога – истинным Богом и признавал существование у евреев божественного откровения, Он порицал евреев только за непочитание чужих богов и за то, что своему Богу они приписывают слишком большое значение, считая Его творцом и Владыкой мира, хотя на самом деле, по его мнению, это только один из народных богов и притом очень небольшого значения. «Евреи ни в чем не отличаются от греков», говорит Юлиан, «кроме того, что они веруют в единого Бога. Это именно – учение свойственно только им, а нам совершенно чуждо. Все остальное у них общее с нами, – храмы, священные места, жертвенные алтари, очищения, обряды; в этом мы не отличаемся друг от друга нисколько или, по крайней мере, очень мало».⁵²⁰ Это очень высокое мнение об иудействе, особенно в устах Юлиана; и если в своем сочинении против христиан он сильно осмеивает иудейство и самому Богу иудеев усваивает слишком уже маленькое значение, то это, по-видимому, объясняется только тем, что с иудейством ставили в связь свою религию христиане, и ненависть к одной религии отозвалась у него слишком большим унижением другой; к тому же он осмеивал в иудействе именно то, что по его словам заимствовали из иудейства христиане. В других случаях, когда унижение иудейства не требовалось для уязвления христианства, тем более, когда нужно было поддержать первое в ущерб последнему, и Юлиан относился к иудейство много лучше и с большим уважением. Он хотел восстановить Иерусалимский храм; в письме к иудеям он просил их молитв и сам выражал надежду помолиться вместе с ними в их храме их великому Богу. «Я надеюсь», писал он, «что вы вознесете за мое царство усердные молитвы великому Богу и творцу, Который венчал меня Своею рукою, чтобы, когда я кончу войну с персами, я мог осуществить свое давнишнее желание видеть ваш святой город Иерусалим и воздать там хвалу вместе с вами великому Богу».⁵²¹

Если с точки зрения язычника александрийской эпохи и особенно неоплатоника, иудейство заслуживало всякого уважения, как одна из национальных религий, – откровение одного из национальных богов, то с той же точки зрения христианство представлялось не имеющим никакого права на существование новшеством, – незаконным отступлением от веры отцов. Такое обвинение мы находим почти у всех противников христианства. В некоторых из своих произведений и Юлиан также заставляет себя решительным противником всяких нововведений в религиозной области и сторонником преданной отечественной религии; так в письме к верховному жрецу Азии Феодору он говорит: «я избегаю нововведений во всем, особенно же, в том, что имеет отношение к богам, и потому я думаю, что отечественные законы должны быть в точности соблюдаемы, так как известно, что они даны самими богами. Они не были бы так прекрасны, если бы происходили только от людей»⁵²². Но в своем полемическом сочинении Юлиан не выставляет против христиан обвинения в новшестве, по крайней мере, он не делает этого определенно и ясно в сохранившихся отрывках сочинении. Нападая на христиан, которые, по его мнению, не иудеи и не греки, но изменили и тем и другим, он упрекает их собственно не столько за эту измену, сколько за то, что они променяли лучшее на худшее.

Эту смену лучшего на худшее он считает вообще отличительной чертой эволюции христианства. Прежде всего, оставлять ряды греков для того, чтобы перейти к евреям, странно и глупо. Развитию этой мысли посвящена вся первая часть сохранившейся книги Юлиана. Но и это было бы еще ничего. «Если бы вы», говорит Юлиан христианам, «усвоили учение их (евреев), вы не были бы совершенно несчастны, и ваше новое положением, хотя и худшее, чем первое, когда вы были с нами, было бы еще сносно. Вместо нескольких богов вы почитали бы только одного, но, по крайней мере, вы не почитали бы человека или, лучше сказать, нескольких жалких людей. Затем подчиняясь суровому и жестокому закону, полному варварства, вместо наших гуманных и мягких законов, вы были бы в худшем положении, но зато вы были бы более святы и более чисты в отношении культа. Но вы, как пиявки, высосали дурную кровь и оставили хорошую»⁵²³. «Заповедь проклинать богов – вот все, что вы у них взяли, а во всем остальном вы не имеете с ними ничего общего»⁵²⁴. Заимствовав у иудеев их непочтение к богам, они и у язычников взяли худшее – «дозволение есть все, как зелень сада», «оставив из культ высших существ и отечественные установления». «Взявши у обоих народов не то. Что есть у них доброго, а то, что есть самого худшего, они составили смесь дурных элементов (contextum malorum) и хотят, чтобы это называли религией по преимуществу⁵²⁵.

Однако сами христиане совсем не думали, что они изменили иудейству; они только считали себя верными заветам Моисея и пророков. Но даже считали себя по духу более иудеями, более сынами Авраама, чем иудеи и сына Авраама по плоти. Юлиану необходимо было считаться с этим мнением христиан о себе, и он разбирает его довольно подробно в своих рассуждениях о несогласии Нового Завета с Ветхим. На несогласие между собой двух заветов указывали еще Цельс и Порфирий, чтобы доказать ложность христианства противоречием его с иудейством; христиане приписывают происхождение своего учения тому же Богу, Который дал и еврейское учение, но учения эти несогласны между собой, следовательно или Бог противоречит Себе, давая в разное время разные учения, или одно из этих учений является ложным. Цель Юлиана в этом случае другая: он хочет только доказать, что изменив иудейству, христиане перешли к худшему, хотя в сохранившихся отрывках мы находим более доказательства измены христианства иудейству, чем критику новозаветного учения.

«Так как они (христиане) утверждают», говорит Юлиана, «что они отличаются от современных иудеев, и что они истинные израильтяне по пророкам, одни, которые верят в Моисея и следовавших за ним иудейских пророков, то посмотрим, в чем они согласны с теми».⁵²⁶ Далее он хочет доказать, что кроме презрения к богам христиане ничего не сохранили у себя из иудейства, что в своем учении они совсем несогласны с иудеями. Он указывает, прежде всего, что обоготворением Иисуса Христа и учением Сыне Божием христиане изменили еврейскому единобожию. Правда, они стараются найти подтверждение этому учению у ветхозаветных писателей, но совершенно напрасно. «Начнем», говорит Юлиан, «с Моисея, который по их словам предсказывал рождение Иисуса. Моисей не раз, не два, не три, а много раз говорит, что нужно почитать единого Бога, Которого он называет высшим, но он никогда не говорит о другом боге, хотя говорит об ангелах, господах и многих богах. Для него есть всегда один высший Бог, но он не знает второго ни подобного Ему, ни неподобного, которого выдумали вы. Если вы найдете одно слово у Моисея об этом, вы можете его указать. Ибо эти слова: «Пророка из братии твоей, как Меня, воздвигнет тебе, Господь Бог твой, – Его послушайте»⁵²⁷ не сказаны никаким образом о Сыне Марии. Если даже для вас согласиться с этим, то заметьте, что он будет подобен самому Моисею, а не Богу, и произойдет от людей, а не от бога. И это другое выражение: «Не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресл его»⁵²⁸ сказано не о Нем, а о царстве Давида, которое, как известно, кончилось с Седекией. Впрочем, в Св. Писании это место читается двояко: вместо «пока не придет отложенное ему» (слав. дóндеже придут отложенная ему) вы поставили: «пока не придет, кому отложено». Но ясно, что ничто здесь не относится к Иисусу, ибо Он не от Иуды, вы доказываете, что Он не от Иосифа, а от Св. Духа. Вы относите генеалогию Иисуса к Иуде, но Вы не могли успешно сделать эту подделку»; Юлиан находит, что евангелисты Матфей и Лука разногласят относительно генеалогии Христа.⁵²⁹ Не останавливаясь на последней мысли. Юлиан обещает заняться этим вопросом во второй книге своего сочинения и опять переходит к разбору пророчеств о Христе. «Допустим, говорит он, что это был князь от Иуды, но он не был Бог от Бога, и о Нем нельзя сказать вместе с вами, что все было через Него, и без Него ничего не было». Юлиан останавливается еще на пророчестве из книги Чисел: «Восстанет звезда от Иакова и муж от Израиля».⁵³⁰ Ясно, что эти слова относятся к Давиду и его преемникам, потому что Давид бы сын Иессея. Если вы можете извлечь что-нибудь из этих слов, сделайте. Но на одно толкование, данное вами этому месту, я сделаю вам тысячи».⁵³¹ Юлиан приводит затем целый ряд цитат из Моисея в доказательство того, что Моисей веровал в одного Бога и только Его одного велел почитать. Христиане, конечно, всегда могли возразить, что и они почитают не двух, не трех богов, а одного Бога. Юлиан знал христианское учение более чем достаточно, чтобы предвидеть это возражение. «Может быть, говорит он, они (христиане) ответят нам: мы и не допускаем ни двух, ни трех богов, но я скажу им в свою очередь, что нет, они допускают это», и в доказательство он приводит слова св. Иоанна: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Бог был Слово».⁵³² Это доказательство, что «Слово было в Боге» он считает вполне достаточным для своей цели, не вдаваясь в разбор богословских рассуждений о соглашении троичности лиц в Боге с единством божеского существа. Из других пророчеств Юлиан приводит еще слова Исаии: «Вот дева примет во чреве и родит сына».⁵³³ «Предположим, говорит Юлиан, что это говорится о Боге (об Иисусе?), хотя к нему это относится менее всего, потому что эта женщина не была девой, она была замужем. Но согласимся, что это так. Говорит ли, однако Исайя, что Дева родит Бога? А вы постоянно называете Марию матерью Бога. Говорит ли Исайя, что сын, рожденный от Девы, будет единородный Сын Божий, перворожденный всей твари? Можете ли вы указать мне у пророков выражение Иоанна: «все через Него было, и без Него ничего не было»? А то, что мы утверждаем, выслушайте это из их собственных уст: «Господь Бога наш, владей нами, кроме тебя мы не знаем иного».⁵³⁴ Также царь Езекия у них молится: «Господь Бог израилев, Ты, который сидишь на херувимах, Ты один Бог».⁵³⁵ Остается место второму?».⁵³⁶

Другой важный пункт разногласия Нового Завета с Ветхим, Юлиан видит в отношении того и другого к обрядовому закону. Юлиан придавал чрезвычайно важное значение в религии внешнему культу, и в иудействе он более всего ценил то, что там сильно развита была обрядовая сторона религии; в этом отношении он оставил иудеев даже выше грехов. Христиане и в данном случае отстраняли от себя упрек в неверности заветам Моисея, и Юлиан видит в этом один из главных недостатков христианства.

Христиане в данном случае отстраняли от себя упрек в неверности заветам Моисея. Юлиан знает это: – «Они говорят, что Бог кроме первого закона установил второй, что первый был дан только на определенное время, и что второй заместил его потому, что первый был его предизображением во время Моисея; что это ложь, я докажу это ясно, приведя не десять, а десять тысяч свидетельств из Моисея, где сказал, что закон вечен». И приведя много таких свидетельств, добавляет: «Я опускаю большое число других мест, где Моисей говорит, что закон вечен, я не хочу и приводить их, так их много, а вы должны показать мне, где сказано то, что Христос есть конец закона⁵³⁷. Где Бог обещал другой закон, кроме того, который Он установил? Негде. Нигде не говорится об изменении первого. Слушайте еще Моисея: «Ни прибавляйте ни слова к тому, что я вам повелеваю и не уничтожайте ни слова. Соблюдайте повеления Господа Бога вашего, которые я вам дал сегодня. И проклят человек, который не исполнит их всех».⁵³⁸ И вы не только считаете делом неважным уменьшать или увеличивать заповеди, написанные в законе, но еще смотрите как на доблесть и благородство на всецелое нарушение закона, ища не истины, а того, что нравится черни»⁵³⁹.

Измену Моисееву обрядовому закону Юлиан видит у христиан, прежде всего в том, что они отменили ветхозаветные жертвы. В противоположность Порфирию. По мнению, которого кровавые жертвы приносятся злым демонам, Юлиан считал эти жертвы особенно приятными богам. Такой взгляд на них он хотел навязать и евреям, находя подтверждение его в библейской истории жертвоприношения Каина и Авеля. Почему Бог отверг жертву Каина, а жертву Авеля принял? Ответ на это Юлиан указывает в словах Самого бога, сказанных Каину: «Если ты хорошо принес, а дурно разделил, не согрешил ли ты»? Такой ответ дал ему, один очень ученый христианский епископ, но только этот епископ, по рассказу Юлиана, никак не мог ему объяснить, что же неугодного Богу было в «разделении» Каина, и Юлиан сам дал ему объяснение: «между земными вещами одни одушевлены, другие не одушевлены; у Бога живого и создателя жизни одушевленные существа ценнее неодушевленных, поскольку они причастны жизни и близки душе. Поэтому Богу более угоден был тот, кто принес совершенную жертву».⁵⁴⁰

В своем стремлении представить, что евреи ничем не отличаются от греков, Юлиан утверждает даже, что у евреев был языческий обряд жертвоприношения богам отвратителям зла – аверрункам и различные священные гадания. Первый он видит в жертве очищения, когда брали двух козлов и одного из них закалали, а другого отпускали в пустыню. Примеры вторых он указывает в истории Авраама. Авраам прибегал к жертвенным гаданиям; управителем его дома был человек, опытный в искусстве предсказания. Когда Бог обещал дать Аврааму сына, Он вывел его из дома и, показав на звезды, сказал, что также многочисленно будет и его потомство. «Скажите мне спрашивает Юлиан, зачем тот, который отвечал Аврааму, – ангел это или Бог, – зачем Он вывел Авраама и показал на звезды?– Разве Он не знал, будучи внутри дома, какое великое множество звезд появляющихся и сверкающих ночью? Но я думаю, он хотел указать на текущие звезды для того, чтобы его обещание подтверждено было определением сам ого неба, которое управляет всем и все утверждает».⁵⁴¹ «Но чтобы кто не нашел такое объяснение натянутым, я подтвержу его тем, что следует непосредственно. Далее написано: «Он (Бог) сказал Аврааму»: Я Бог, который вывел тебя из страны халдеев, чтобы дать тебе эту землю в наследство. Авраам сказал: Почему я узнаю, что получу эту землю в наследство? Господь ответил: Возьми мне телицу трехлетнюю, козу трехлетнюю, барана трехлетнего, горлицу и голубя. Он взял это и разделил пополам и положил каждую часть одну протии другой, но птиц не разделил. И птицы спускались на части их, и Авраам сидел около них». Заметьте, что ангел, который явился, или Бог, не просто подтвердить свое предсказание, а через гадание посредством жертв».⁵⁴² В этом же рассказе в упоминании о налетевших на жертву птицах Юлиан видит гадание по полету птиц.

Юлиан думает, что христиане потому оставили ветхозаветные жертвы, что теперь нет Иерусалимского храма, в котором велено приносить жертвы, и не сходит с неб огонь, которого нельзя заменить огнем чуждым. Эти только объяснения отмены ветхозаветных жертв он и опровергает, приводя из ветхозаветной истории примеры принесения жертв вне Иерусалимского храма и с обыкновенных огнем.

Юлиан упрекает христиан также за то, что они не соблюдают субботы, не закалают пасхального агнца, ссылаясь на то, что Христос был однажды заклан за них, не совершают над собой обрезания, не делают различия между чистыми и нечистыми животными.

В оправдание того, что они оставили обрезание, христиане ссылались на слова апостола Павла, что им предписано обрезание сердца, а не плоти, и что первое, а не второе было обрезание Авраама. «Прекрасно, иронически отвечает Юлиан, значит, нет у вас ни обманщиков, ни злодеев». «Но знайте, что Бог дал плотское обрезание Аврааму, как отличительный знак завета с Ним:…Обрежьте свою крайнюю плоть, и это будет знаком между Мною и тобою и между Мною и семенем твоим»⁵⁴³. Признав всякую птицу чистой, христиане основывались на видении ап. Петра, которому в этом видении бог не велел считать нечистым того, что Он очистил. «Но из чего, спрашивает Юлиан, здесь видно, что то, что Бог ранее считал нечистым, теперь сделал чистым? Моисей сказал: всякое животное, которое имеет раздвоенное копыто и отрыгает жвачку чисто, а которое не таково, – то нечисто⁵⁴⁴. Если послед видения Петра свинья сделалась жвачным животным, поверим этому, хотя это большое чудо»⁵⁴⁵.

Изменив иудейству, христиане, по мнению Юлиана, не остались верны и первым проповедникам своей религии. Вообще Юлиан думает, что христианство не было всегда тождественным себе, а изменялось в очень существенных пунктах с неизменной только тенденцией заменять лучшее худшим. И именно как раз в тех пунктах, в которых христиане изменили иудейству, они изменили и своим первым учителям, это относительно почитания Иисуса Христа Богом и относительно отмены обрядового закона. Начнем с последнего. Христос по мнению Юлиана, так же, как и Моисей, считал ветхозаветный обрядовый закон неприкосновенным. Он сказал: «Я пришел не разрушить закон и пророков, а исполнить».⁵⁴⁶ И далее «Кто не исполнит одной из самых малых заповедей закона и научит так других, тот меньшим назовется в Царствии Небесном».⁵⁴⁷ «Так как Иисус ясно приказал соблюдать закон и установил наказания против тех, которые не исполнят даже одной заповеди, чем будете защищать себя вы, которые нарушаете все заповеди? Или Иисус – лжец, или вы, очевидно, не соблюдаете закона».⁵⁴⁸

Обоготворению Основателя христианства начало положил па. Иоанн. «Ни Павел, ни Матфей, ни Лука, ни Марк, говорит Юлиан, не осмелились говорить, что Иисус был Бок; только добрый Иоанн, заметив, что большое число греческих и итальянских городов заражены этим заблуждением, и узнав без сомнения, что гробницы Петра и Павла тайно были почитаемы, первый осмелился поддержать это учение.⁵⁴⁹ Именно, сказавши немногое об Иоанне Крестителе, он опять возвращается к проповедываемому им Слову и говорит: И слово сделалось плотью и обитало между нами;⁵⁵⁰ но как он боится сказать это: нигде он не называет ни Иисуса, ни Христа, когда говорит о Боге и Слове, но осторожно и тайно, некоторым образом обманывая наши уши; он говорит, что Иоанн Креститель дал свидетельство об Иисусе, что этот Тот, Которого должно считать Сыном Божьим».⁵⁵¹ Я не отрицаю, что Иоанн говорит это о Христе; некоторым нечестивцам, положим, кажется, что иное дело Иисус Христос, иное Слово, которое проповедовал Иоанн; но это неверно; ибо он сам говорит, что тот, которого он называет Богом Словом, есть Иисус Христос, известный Иоанну. Заметьте, с какой осмотрительностью, осторожностью и притворством он вводит безбожную развязку в свою драму; с коварством и хитростью он опять увертывается, прибавляя: «Бога никто никогда не видал; Единородный Сын, Который в лоне Отца, Тот явил».⁵⁵² И так это Бог Слово сделался плотью; единородный Сын, Тот, Который в лоне Отца; а если это Тот, о котором я думаю, значит, вы видели Бога; ибо «Он обитал между вами, и вы видели славу Его».⁵⁵³ Зачем тогда прибавляешь ты, что никто никогда не видал Бога? Ибо вы видели Его если не Бога Отца, то, по крайней мере, Бога Слово».⁵⁵⁴

Юлиан, склонный по справедливому замечанию св. Кирилла приписывать христианам свои собственные измышления, утверждает даже, что христиане почитают даже не одного, а скорее нескольких человек, разумея мучеников, не проводя различия между почитанием Христа и почитанием святых.⁵⁵⁵ Иоанн положил начало обоготворению Иисуса, но «что может быть гнуснее того, что вы изобрели впоследствии, прибавив к вашему прежнему мертвецу новых? Вы наполнили все кладбища, и гробница хотя нигде не сказано вам идти к гробницам и почитать их. Вы дошли до такой развращенности, что не считаете обязательным слушать слова относительно этого Иисуса Назарянина». И Юлиан приводит слова Христа, совершенно не относящиеся к делу: «Горе вам, книжники и фарисеи лицемеры, потому что вы подобны украшенным гробам: снаружи гроб кажется прекрасным, а внутри полон мертвых костей и всякого рода нечистоты»,⁵⁵⁶ и затем слова, сказанные на просьбу ученика позволить ему похоронить отца – «Следуй за мной и оставь мертвым погребать своих мертвецов».⁵⁵⁷

Почитание Иисуса особенно возмущает Юлиана. Если для него было непонятно, каким образом христиане перешли от греков к некультурным и недообразованным, вечно подчиненным другому народу евреям, то еще большее недоумение вызывает у него то, что христиане последовали за Иисусом. Так же, как Цельс, он не видит в личности Христа ничего замечательного и повторяет по отношению к Нему те же самые упреки. «Этот Иисус, которого вы проповедуете, говорит он, был подданным цезаря». «Он убедил всего лишь несколько иудеев и притом самых худших. В течение своей жизни Он не сделал ничего, достойного памяти; по крайней мере, нельзя считать великим делом исцелением, хромых, слепых и бесноватых в селениях Вифсаиде и Вифании».⁵⁵⁸ «Какое благо сделал он своим соотечественникам? Этот жестокосердный и жестоковыйный народ повиновался Моисею, но отказался следовать за Иисусом. Тот, который повелевал духами, ходил по морю, изгонял демонов, который, как вы утверждаете, сотворил небо и землю, никогда не мог изменить мнений даже своих друзей и родственников для их собственного спасения.»

В ответ Юлиану на его обвинение христиан в измене Моисееву учению и закону св. Кирилл полно и обстоятельно развивает богословское учение о единстве Ветхого и Нового завета. Он доказывает, что христианское учение о троичности Божества и в частности о Сыне Божьем не было изменой еврейскому единобожию и было не неизвестно Моисею и других ветхозаветным людям, и что отмена обрядового закона Христом вызывалась самым характером ветхозаветного закона, как закона тени и образа.

Юлиан сам путается в противоречиях, – то по его словам Моисей веровал в единого Бога, то признавал многих богов. На самое деле, Моисей признавал одного Бога, и христиане остались верны этому учению, ибо их догмат о троичности Божества не противоречит верованию в единого Бога; все божественные Лица по существу одно, все они имеют одну природу, хотя и различаются как ипостаси.⁵⁵⁹

Что Моисей знал о Христе, – воплотившемся Сыне Божьем, об этом свидетельствует сам Христос: «Если бы вы верили Моисею, верили бы и Мне, ибо обо Мне он писал»;⁵⁶⁰ и это можно доказать, говорит св. Кирилл, многими местами из писаний Моисея; но он ограничивается только теми, которые разбирает Юлиан. Слова Моисея: «Пророка из братии твоих воздвигнет тебе Господь Бог твой, как меня, его послушайте»⁵⁶¹ не могут ни к кому относиться, как только к Христу. Если здесь, разумеется, просто какой-нибудь пророк, как утверждает Юлиан, то какой именно? Пророков было много. Здесь именно говорится о Христе, служение которого имело много общего со служением Моисея. Моисей освободил евреев от рабства египетского, дал им манну в пустыне, был посредником между Богом и народом, законодателем: если от этого образа и тени перейдем к истине, то увидим, что и Христос подобным образом освободил нас от власти сатаны, дал нам, как Моисей манну в пустыне, Самого себя в святое брашно, был для нас посредником между нами и Богом Отцом, дал нам закон, в котором не тень истины, а сама истина. Только о Христе Сыне Божьем Бог мог сказать: «Дам слово Мое в уста Его и возглаголет». Пророки с благоговением говорили, как рабы: «так говорит Господь», а Христос говорит от Себя: «хочу-очистись»⁵⁶², «юноша, тебе говорю встань»⁵⁶³, «Лазарь, гряди вон»⁵⁶⁴. Пророчество Иакова: «Не оскудеет князь от Иуды и вождь от чресл его, пока не придет отложенное ему», также ни к кому другому не может быть отнесено, как только к Христу. Христос явился именно тогда, когда прекратились князья из колена Иудина; неправда, что царство Давида кончилось с Седекией. Зоровавель был из колена Иудина, а последний еврейский царь Ирод был по матери иудеянин. И Христос был из колена Иудина, потому что обручник его матери Марии Иосиф происходил из иудина колена, а законом Моисея запрещено было брать себе жен из другого колена. Пророчество. «Восходит звезда от Иакова и возстанет муж от Израиля и погубит князей моавских и пленит всех сынов сифовых. И будет Эдом наследием»⁵⁶⁵ нельзя относить, как это делает Юлиан, к Давиду и другим древним еврейским царям, ибо они не покорили названных народов, но скорее беспрерывно уничтожали их с непримиримой ненавистью; кроме того, если бы это пророчество относилось к еврейским царям, то тогда лучше было бы сказать: «звезды» и «вожди», а здесь выделяется одна как бы особенно славная звезда.⁵⁶⁶

Доказательство веры в Ветхом Завете в единую божественную троицу св. Кирилл находит во множественной форме некоторых библейским выражений, напр. «сотворим (множественность лиц) человека по образу нашему»⁵⁶⁷ (единство существа); «придите, сошедше смесим язык их»⁵⁶⁸ «и одождил Господь от Господа огонь на Содом»⁵⁶⁹; указывает также на явление Аврааму трех странников, которым Авраам кланяется как единому и которых называет в единственном числе «Господи»⁵⁷⁰. Заповедь: «Я Господь Бог твой и нет Бога кроме меня»⁵⁷¹ дана была очень мудро для того, чтобы предостеречь евреев от увлечения языческим многобожием. Но и тогда, когда ветхозаветные мужи говорили о едином Боге, они разумели под Ним всех трех лиц; так у пророка Варуха читаем: «Сей Бог наш, не сравнится другой с ним. Он нашел всякий путь премудрости и дал ее Иакову отроку Своему и Израилю возлюбленному Своему. После того Он явился на земле и обращался между людьми»⁵⁷².

Понятие о троичности Божества не чуждо было и греческим мудрецам. У Платона есть учение о трех божественных лицах: Благе, Уме и Душе мира. Подобное же учение развивается Порфирием, Нумением, Плотином.⁵⁷³ «Так как они признавали три перворожденные ипостаси и утверждали, что Божественная сущность относится ко всем им и слово триада употребляли, то они одобряли христианские мнения, и ни в чем не было у них недостатка, если бы они пожелали применить к трем ипостасям слово единосущие, чтобы одна разумелась природа Божества, лишенная той тройственности, которой вводится природное различие и ипостаси являются одна ниже другой».⁵⁷⁴ Они думают, что Ум нуждается в Первой Причине и созерцает ее, чтобы придти в более совершенное состояние, подобным образом и Душа, которая третья после первого, нуждается в созерцании и причастии Уму, который называют второй причиной. И так как они держатся такой мысли и вводят различие природе, они хвалятся пустыми баснями. А мы говорим, что Отец – совершеннейший, а подобно Ему Сын как бы совершенное от совершенного и также Дух Святой. Ибо божественная и неизреченная природа ни в чем не нуждается, но изобилует совершенством.⁵⁷⁵

Так как Юлиан, соглашаясь условно, что Слово-Бог от Бога и произошло из сущности Отца, выражал недоумение, как же христиане почитают еще рожденного от жены, следовательно, человека, то св. Кирилл раскрывает в ответе на это историю и смысл воплощения Сына Божия и искупления Им людей. «Если бы мы говорили, что человек сделался Богом и к Св. Троице иного Бога присоединяли, это было бы поклонение человеку, а не что другое. А если. Св. Писание проповедует, что Сын Божий, Слово, исходящее из сущности Бога и Отца, Творец всего, уподобился нам непостижимым образом и остался Богом, то, что невероятного или достойного порицания в наших догматах?⁵⁷⁶

Необходимо было, чтобы сам Бог спас людей от повреждения их природы грехом. Св. Кирилл рассказывает о творении первых людей, их грехопадении и распространении через них первородного греха на весь человеческий род. Так как все люди были грешны то никто из них не мог взять на себя дело общего спасения. Почему же Богу нужно было воплотиться для искупления людей, а Он не сделал этого одним мановением, неизреченной силой? На это св. Кирилл отвечает учением о свободе человеческой воли и свободном характере добродетели. Для уяснения возможности воплощения от Девы Сына Божия он ссылается на божественное всемогущество. Соединившись с человеческим телом, Бог не ограничил Себя, но остался всесовершенным и высочайшим Богом, и не сделался причастным греху, как луч солнца, падая на грязь, не получает пятна. Самую действительность факта искупления и призвания во Христе всех народов, Св. Кирилл доказывает исполнением пророчеств. Данных о том в Ветхом Завете. «Если бы самый исход дела не подтвердил того, что прежде сказано, неверие было бы уместно, а если из самого дела можно вдеть, что все исполнилось, что предсказано, и Израиль, который предал не смерть своего Господа, лишился дружбы с Богом, а множество народов призвано через веру, то я не могу понять, говорит св. Кирилл, что привело (таких людей) к неверию».⁵⁷⁷ Из ветхозаветных пророчеств о Христе-Искупителе он указывает на следующие: Пс. 131: 11; Пс. 49:3; Пс.44:6–8; Пс. 85:8; Пс. 71:11; Пс. 46:2–3; 2 Парал. 6:17–18; Вар. 3:36–38; Ис. 7:14; Ис. 35:3–6; Ис. 40:3; Ис. 55:5; Захар. 2:10–11; Захар. 9:9; Ис. 62, Дан. 7:13–14.

Если Христос, в котором воплотился Сын Божий, кажется Юлиану очень незначительным человеком, то это оттого, по мнению св. Кирилла, что Юлиан прилагает к Нему чисто человеческую ложную оценку. Ты думаешь, говорит св. Кирилл, что то, что ценно у нас, ценно и у Бога? Но если бы Иисус искал человеческой славы. То не лучше ли было бы Ему оставить дело домостроительства и не делаться человеком, подобным нам? Почему, скажешь ты, Он не родился от какого-нибудь царя или не имел своей матерью по плоти царицы? Но человеческие вещи для Него – ничто, хотя Он и получает от нас величайшие почести. Юлиан спрашивает, что хорошего сделал Христос своим сродникам? Все. Он стал человеком, чтобы мы назвались родом Его; что может быть равно этому? Мы сделались причастными божественной природе, исполнены Св. Духа; Бог сам умалил Себя до братства с нами. Неужели все это – ничто?⁵⁷⁸

Доказать, что почитание Христа Богом не было выдумкой, да и то нерешительно высказанной у одного только апостола Иоанна, а существовало в христианстве с самого начала, ясно проповеданное и Павлом, и Матфеем, и Лукой, и Марком, – доказать это было очень нетрудно. Непонятно даже, как Юлиан мог отвергать это вопреки очевидных свидетельством апостольских писаний. «Я удивляюсь, говорит св. Кирилл, как он, часто обращаясь к словам Св. Писания, так уклоняется от истины, – говорит, что ни Павел, ни Матфей, ни Марк, ни Лука не называют Христа Богом»⁵⁷⁹. В опровержение Юлиана св. Кирилл приводит следующие места из апостолов – из ап. Павла Римл. 8:8–9; Римл. 9, 3–5; Римл. 15:15–16; Кор. 2:8; евр. 13:8; из ап. Матфея Мф. 1,20–21; Мф. 3:11–12; Мф. 13:40–41; из ап. Марка 1:1; Мк. 10:23 и след.; из ап. Луки Лк. 9:26; Лк. 1:14, 16, 32, 76, 77 и др. Таким образом, ап. Иоанн не первый назвал Иисуса Христа Богом, потому что Матфей, Марк и Лука писали ранее его; и если в начале своего евангелия он говорит о Боге Слове, а не об Иисусе Христе, то только с той целью, чтобы кто не подумал, что Слово своевременно рождению Своему по плоти. А что он и Христа называет Богом, это видно из многих мест, например: Ин. 1:1, 3, 14; Ин. 18и др.⁵⁸⁰ В его словах «Бога никогда не видел» (Ин. 1:18) и «вы видели славу Его» (там же, 14) никакого противоречия нет, так как в одном месте Иоанн говорит о Боге, невидимом по природе, а в другом – об Иисусе Христе, воплотившемся Сыне Божьем.⁵⁸¹

В ответ на тот упрек Юлиана, что христиане вместо единого еврейского Бога почитают даже не одного человека, но многих людей, именно мучеников, св. Кирилл устанавливает истинное понятие о том поклонении, которое христиане воздают мученикам. «Св. мучеников, говорит он, мы не считаем богами и не божеское поклонение им воздаем, культ любви и чисти. Потому что они мужественно сражались за добродетель, так хранили чистоту веры, что презрели самую жизнь, и оставили примеры удивительной добродетели».⁵⁸² Как Юлиан решается обвинять за это христиан, если у самих греков был обычай ежегодно чествовать воинов, павших в сражении за отечество, и вообще героев? Только у греков чтили людей порочных и безнравственных, как например Геркулеса, которому приписывается, как великий подвиг, что он в одну ночь растлил 20 девиц, Клеомеда, жестокого и бесчеловечного кулачного бойца, мало уступавшего диким зверям, Александра Македонского, объявившего богом своего друга – поставщика продажных женщин;⁵⁸³ а христиане почитают действительно святых людей. Св. Кирилл ссылается на свидетельство Климента Александрийского, основывающегося в данном случае со своей стороны на словах Санхониатона, что древнейшие греки, а также финикияне, египтяне и другие народы имели обычай считать богами тех, кто изобрел что-либо полезное для жизни, или же обоготворяли космические стихии, усвояя им имена своих царей. Таким образом, выходит, что не христиане, а скорее греки оказывали людям божеские почести.⁵⁸⁴ Ссылку Юлиана на слова Христа: «Горе вам книжники и фарисеи лицемеры и т.д.» и «оставь мертвых погребать своих мертвецов», – приведенные им с целью доказать, что и Христос запретил почитать гробницы умерших, св. Кирилл справедливо считает совсем неуместной, потому что в этих словах говорится совершенно о другом. Сам Христос подходил к мертвым и их памятникам (воскрешение Лазаря, сына Наинской вдовы). Гробницы и мертвые тела не имеют ничего нравственно нечистого и не могут осквернить человека. О самих богах греческих поэты рассказывают, что, будучи сначала людьми и живя в земле, они потом умерли и погребены в гробницах, которые впоследствии обращены в храмы. Юлиан хотел доказать, что евреи, последовавшие Моисееву закону, и христиане для того ходят к гробницам, чтобы видеть там пророческие сны. В подтверждение этого он ссылался на слова пр. Исаии: «Они свят в гробах и пещерах ради снов»;⁵⁸⁵ но на самом деле, возражает св. Кирилл, пока евреи оставались верны закону, они не делали этого, и только тогда, когда уклонялись вслед иных богов, они обращались к гробницам, и предавалась гаданию посредством снов. Евреям воспрещено было увлекаться этими ложными гаданиями, осуждают их и христиане, но у язычников, – чтителей идолов, гадания посредством снов были самым обычным делом; так даже Пифагор, столь почитаемый греками, занимался ими.⁵⁸⁶

Оправдывая христиан в оставлении Моисеева обрядового закона, св. Кирилл разъясняет истинный смысл и значение этого закона. Вся суть закона была не в букве его, а в нравственном, духовном смысле, и христиане, исполняющие его духовным образом, являются хранителями, а не нарушителями закона. Относить обещанную закону вечность к его букве было бы несогласно с самим Священным Писанием, где он называется вечным. Бог сказал через Моисея о дне опресновков: «Пусть будет этот день у вас памятным, вечно празднуйте его»;⁵⁸⁷ а через Исайю: «Новомесячья ваши и субботы и праздники ваши ненавидит душа моя»;⁵⁸⁸ как может быть, чтобы то, что Бог установил через Моисея, осуждалось Им через пророков? Очевидно, Бог хотел, чтобы иудеи через образ стремились к истине, а не исполняли одну лишь внешнюю сторону закона. Иудей, употребляя хлеб без закваски и не делая ничего более, думал, что он исполняет закон. Но на самом деле – разве Богу это нужно? Разве закваска оскверняет человека? Тогда не нужно ли было бы удерживаться от нее постоянно, а не в 7-й только день? Смысл закона об опресноках духовный; закваска в Священном Писании символ распутства, и закон об опресноках повелевает нам беречься от этого распутства, быть нравственно чистыми. Таким духовным образом исполняют этот закон христиане согласно заповеди апостола: «будем праздновать не в квасе ветхом, но в безквасии чистоты и истины».⁵⁸⁹ Но древним евреям Бог не мог дать такого же духовного закона, как нам, – закона истины; Он должен был скрыть истину в образе, потому что евреи тогда были еще дети и грубы умом, были неспособны к восприятию истины в чистом виде. Однако и евреи должны были искать пользы себе не в букве закона, – она ничего им не давала (в этом смысле заповеди закона называются в Св. Писании «недобрыми»); и евреи должны были исполнять закон духовным образом, должны были беречься не хлеба с закваской, а закваски распутства, и те, которые так исполняли закон, делались причастниками вечной жизни. Соблюдать же обрядовый закон теперь, когда пришла истина, было бы бессмысленно; когда есть истина, не нужен уже более ее образ и то, что ее предвозвещало. Что этот новый духовный закон был обещан иудеям, на это есть в Св. Писании ясные свидетельства; так у пророка Иеремии Бог говорит: «Вот наступают дни, когда я заключу с домом Израиля и с домом Иуды новый завет, не такой завет. Какой Я заключал с отцами их в тот день, когда взял их за руку, чтобы вывести из земли египетской…Вот завет, который Я заключу с домом израилевым после тех дней: вложу законы Мои в ум их и на сердцах их напишу их».⁵⁹⁰ Руководясь этим, апостолы на соборе и отвергли обрядовый закон как необязательный для христиан. А если ап. Петр соблюдал еврейские обряды и из-за этого у него произошла размолвка с ап. Павлом, не исполнявшим их, то св. Кирилл объясняет действия Петра тем, что он желал оказать возможное содействие всем и потом, проповедуя иудеям, держался из закона.⁵⁹¹

С точки зрения этого общего взгляда на ветхозаветный закон св. Кирилл и объясняет отношение христиан к ветхозаветным жертвам, обрезанию, закону о чистой и нечистой пище и т.д. Жертвы христиане отвергли совсем не потому что теперь не спускается огонь с неба и нет Иерусалима, в котором только велено было приносить жертвы; – заповеди о неприношении для жертвы огня чуждого и совершении жертв только в Иерусалим даны были с той целью, чтобы евреи не прилеплялись к иному богу, и самими евреями соблюдались не всегда, как это можно видеть из примера Авраама, Давида и Илии. Христиане отвергают кровавые жертвы потому, что Богу не может быть приятно убийство животных; Он ищет поклонения в духе и истине, и они приносят Ему духовную жертву, единственно Ему приятную, – добродетельную жизнь. Что Богу ненавистны кровавые жертвы, об этом можно найти свидетельство у самих учителей Юлиана. Так Порфирий отвергает кровавые жертвы и говорит, что они, принося не богам, а злым демонам, и что первобытный культ был чужд их. Известный делосский жертвенник назывался «жертвенником благочестивых», потому что на нем никогда не закалались животные. Если же Бог дозволил все-таки ветхозаветным людям приносить кровавые жертвы, то только потому, что они привыкли к ним в Египте. – Он знал, что для евреев тяжелы были бы высокие правила новозаветного закона и совершение только духовного культа. «Ты не слыхал и не знал об этом», говорит Бог еврейскому народу, «и Я не открыл ушей твоих, ибо Я знал, что ты вероломно отвергнешь».⁵⁹² Но допуская кровавые жертвы, Бог устроил так, чтобы в этих жертвах содержался и духовный культ. В них изображались новозаветные тайны, так что жертвы в образах приготовляли евреи к восприятию евангельской истины; с другой стороны, от приносящего жертвы требовались нравственно добрые дела, без которых жертвы теряли всякую силу. Об этом сам законодатель говорит через пророка Иеремию: «Когда они поститься будут, не услышу прошения их и если принесут всесожжения и жертвы не приму их»;⁵⁹³ ибо сами по себе жертвы – ничто. «Возьмем», говорит св. Кирилл, «иудея, обрезанного и преданного жертвам, но в то же время нечестного, несправедливого и порочного, и не иудея, – необрезанного по плоти, не приносящего жертв, но святого, справедливого, не подверженного порокам и полного добродетелей, – второй, не лучше ли будет первого, хотя он и не приносит жертв?»⁵⁹⁴.

Юлиан хотел доказать из истории жертвоприношении я Каина и Авеля, что еврейскому Богу приятны только кровавые жертвы. Но это неправда. По закону Моисея можно было приносить в жертву не только животных, но также муку, зерна, масло. В кн. Левит и во Второзаконии Бог повелевает евреям принести Ему в жертву начатки от своих плодов, когда они вступят в обетованную землю. Если же Он сам повелел приносить Ему жертвы от земных плодов, то как же Он мог отвергнуть жертву Каина потому, что она была от не животных, а от плодов? Юлиан говорит верно, что грех Каина был в разделении, а не в принесении, только не в том именно, что он из животных и плодов выбрал плоды, а в том. Что из плодов он выбрал не самые лучшие.⁵⁹⁵

Жертва отпущения, на которой в частности останавливается Юлиан, желая сблизить ее с языческими жертвоприношениями аверрункам, богам отвратителям зла, имеет то же прообразовательное значение, как и все ветхозаветные жертвы, и к какому-то аверрунку не имеет никакого отношения. Под образом двух козлов, из которых один закалался, а другой отпускался в пустыню, в ней изображается один Христос, который заклан был за наши грехи и в то же время остался жив и сделался победителем смерти. Под пустыней здесь разумеются языческие пароды, которые долго оставались бесплодными, не давая плодов веры и благочестия. В прообразовательном значении этой жертвы и заключался весь ее смысл, но она не освобождала народа от грехов сама по себе; ибо если достаточно одной крови жертв для освобождения от всякой неправды, то почему всякий грешник не прибегает к этому средство? Во всяком случае, не по недостатку козлов, а потому что, как говорит ап. Павел, «невозможно уничтожить грехи кровью быков и козлов».⁵⁹⁶

Никакими гаданиями еврейские жертвы не сопровождались. Юлиан, усмотревший их в жертвоприношении Авраама, похож на тех людей, которые, наблюдая бегущие облака, видят в них то, чего в них совсем нет, – центавров, львов, людей; по обычаю он и в данном случае совершенно произвольно искажает смысл св. Писания. Бог показал Аврааму на звезды для сравнения с ними его многочисленного потомства; но нигде не сказано, чтобы Бог указывал в положении звезд подтверждение своих слов. Обряд прохождения между частями закланных жертв употреблялся халдеями при совершении клятвы, а не для гадания, и Бог велел устроить его Аврааму, приспособляясь к тем обычаям, к которым Авраам привык у халдеев. А если налетели на жертвы хищные птицы, и Авраам отогнал их, то, что здесь удивительного? Нельзя же, чтобы назначенное для обряда клятвы сделалось добычею птиц; но никакого гадания по полету птиц здесь не было. Не было гадания и со стороны домоправителя Авраама Элиезера, когда он выбирал жену для сына своего господина; он хотел найти ему достойную жену и поэтому просил Бога сделать так, чтобы лучшая из встретившихся ему девушек предложила ему напиться воды; это была молитва, а не гадание.⁵⁹⁷

Переходя к другому еврейскому обряду – обрезанию, св. Кирилл доказывает, что и оно окажется совершенно ненужным, бесполезным, если не иметь в виду его духовного смысла. Если бы мужчине было лучше иметь детородный член обрезанным, то почему Бог не образовал его таким сначала? С другой стороны, если считать все природное полезнейшим и совершеннейшим, то будет несовершенством, если у человека чего-нибудь природного будет недоставать. У иудеев и язычников распространено такое мнение, что через обрезание человеческое тело освобождается от всякой телесной нечистоты. Однако если они избегают плотской нечистоты, каким образом они перенесут плоть и то, что от плоти, и самый скрытый внутри источник произрождения детей? Лучше было бы устранить самые источники нечистоты, чем разрушать отсечением ее протоки. На самом же деле природа тела не оскверняет духа. Какое же значение имеет обрезание? Значение его символическое. Оно есть образ освобождения от всяких душевных нечистот, – страстей и вожделений. Только в этом своем духовном исполнении обрезание приятно Богу. Поэтому, пророк Иеремия говорил иудеям, которые только буквально совершали обрезание: Обрежьте Богу, обрежьте жестокость сердца вашего».⁵⁹⁸ Если в ответе на такое толкование обрезания Юлиан возражает: и у вас есть много бесчестных и преступников, то этим он обвиняет дурных людей, а не самое обрезание. Нельзя обвинять медицину за то, что некоторые больные, побежденные своими страстями, не получают от нее плода. Нельзя обвинять и христианского духовного обрезания потому, что некоторые, ведя дурной образ жизни, не пользуются им.⁵⁹⁹

По поводу упрека со стороны Юлиана за неисполнение христианами ветхозаветного закона о пище св. Кирилл разъясняет истинно христианский взгляд на пищу. «Пища не приближает нас к Богу, ибо едим ли мы, ничего не приобретаем, не едим ли, – ничего не теряем».⁶⁰⁰ «Всякая птица хороша, и ничего не следует отбрасывать; ибо все освящается словом Божьим и молитвою».⁶⁰¹ «Не то, что входит в уста оскверняет человека, но то, что выходит из уст, оскверняет человека. Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийства прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хулы».⁶⁰² Неужели можно думать, что для очищения духа нужно только воздержаться от известной пищи? Христиане не думают так; они не отвергают никакой пищи, как нечистой, они боятся только преступлений – прелюбодеяния, жадности и т.п., которые действительно оскверняют душу. Если и христиане воздерживаются от пищи, и некоторые из них даже от нужной для тела, питаясь только хлебом, маслом и овощами, то не потому, что они считают ее нечистой, а чтобы обуздать похоть плоти и изощрять умственное зрение для созерцания истины. Отвергать некоторые роды пищи, как нечистые, нельзя еще и потому, что все сотворенное Творцом хорошо. Да и на самом деле, что дурного в том, что свинья не отрыгает жвачки, некоторые животные не имеют раздвоенного копыта и некоторые рыбы лишены чешуи и перьев? Но если в этом нет ничего дурного, то почему же Моисей воспретил животных и рыб с такими именно признаками к употреблению в пищу? В ответ на это св. Кирилл опять дает символическое истолкование упомянутых запрещений. В Св. Писании слово «нога» означает путь деятельности; двойное копыто указывает на многие пути добродетели; отрыгать же жвачку значит, отличаются ученостью. От человека требуется быть добродетельным и учить тому же других: «Кто совершит и научит, тот большим назовется в царствии небесном».⁶⁰³ Рыбы, лишенные чешуи, обыкновенно живут на самом дне в грязи, – они изображают собой людей, погрязших в невоздержанности и тине сладострастия; а лишенные перьев плохо плавают и указывают также на людей развращенных, чревоугодников, прелюбодеев неспособных к выплыванию из зла. Ночные птицы означают людей неученых, живущих во тьме, врагов умственного света. От всех этих недостатков, которые открываются во внутреннем смысле этих запрещений, Моисей и хотел предостеречь. В христианстве нравственные заповеди даны прямо и так как образ потому оказался ужен не нужным, Бог и отменил его в известном видении ап. Петра.⁶⁰⁴

Из разбора первой книги Юлиана видно, что он рассматривал в ней христианство только постольку, поскольку оно, по его мнению, изменило иудейству. Между тем, в начале своего сочинения он обещал разобрать все догматы христианства, и сам св. Кирилл говорит, что Юлиан осмеял все в христианстве – и учение, и законы, и таинства. Очевидно, главная часть критики христианства заключалась в следующих не дошедших до нас книгах. Небольшие отрывки, сохравшиеся из не дошедших до них книг св. Кирилла дают нам некоторое представление о содержании 2-й книги Юлиана. Кроме противоречия евангелистов по вопросу о родословии Иисуса Христа, о чем Юлиан еще в первой книге обещает говорить,⁶⁰⁵ мы видим из этих отрывков, что он останавливается на многих евангельских повествованиях; очевидно, он подверг евангелия самому подробному разбору; он следует шаг за шагом за Христом и осмеивает все, что Он «делал говорил или потерпел»; – смеется над чудесной звездой, которая возвестила рождение Христа волхвам, над Его искушением в пустыне, над нагорной проповедью, подразделением наград за добродетель на наследование земли, помилование, царство небесное и т.д., над притчами Христа над Его молитвой в Гефсиманском саду; он указывает несогласие евангелистов в рассказ о воскресении Христа: по евангелисту Матфею женщины пришли ко гробу вечером, а по Марку – утром, по первому они увидели близ гроба ангела, по второму – юношу, по одному – он рассказали ученикам о воскресении Христа, по другому никому ничего не сказали и т.п. (Neumann).

В различных местах первой книги своего полемического сочинения Юлиан дает еще характеристику самих последователей христианского учения в умственном и нравственном отношении. Мнение его о христианах так же дурно, как и мнение о них Цельса.

Прежде всего, Юлиан повторяет по отношению к христианам избитый, но в его время уже совсем странный упрек, что их общество состоит исключительно из людей простых, незнатных, необразованных. По мнению Юлиана ни сам Основатель христианства, ни Его ближайшие преемники и не мечтали об особенно широком распространении своего учения среди образованных классов. «Для них достаточно было обмануть служанок и рабов, а через них нескольких женщин и мужчин в таком роде, как Корнелий и Сергий. Если вы найдете в царствование Тиверия или Клавдия среди них, хотя одного известного человека думайте, что я обо всем лгу».⁶⁰⁶ Но Юлиан думает так не только о первоначальном христианском обществе времен Тиверия и Клавдия, но и о современном ему. Он говорит, что всякий христианин, вкусивший греческого образования, если в нем есть, хотя сколько-нибудь здравого смысла, тотчас же оставляет свое нечестивое учение, и в христианстве остаются, таким образом, одни невежды.⁶⁰⁷ Это уже совершенно непростительно для Юлиана, потому что на его глазах его даровитейшие товарищи по афинской школе – Василий Великий и Григорий Богослов, получив светское языческое образование, не только остались христианами, но и сделались ревностными защитниками своей религии. Его знаменитый эдикт о школах показывает, что он сам чувствовал, что упрекать христиан в невежестве – анахронизм, что вкусивши греческого образования, христиане совсем не оставляют своей религии; он видел всю опасность для язычества от того направления в христианстве, которое ассимилировало греческую культуру. И которое не оставляло язычеству никаких ресурсов для существования, и хотел лишить христиан всякой возможности получать образование.

Неизбежным спутником умственной бедности христиан Юлиан считает их нравственную развращенность. В этом отношении, по его мнению, христиане остались верны своему обычаю – заимствовать у тех наций, которым они подражали, самое дурное. Заимствовав у евреев их религиозную нетерпимость, они довели ее до самых крайних пределов. Они относятся враждебно не только к другим, но и друг к другу при различии религиозных мнений. «Вы разрушаете, говорит Юлиан, храмы и алтари; вы убиваете не только тех, которые остаются верными отеческим установлениям, но и еретиков одного с вами заблуждения, которые не почитают мертвеца так же, как вы».⁶⁰⁸ Заимствовав у греков их бесчестный и распутный образ жизни, христиане собирают в свою секту самые худшие элементы общества и, омывши их водой крещения, объявляют их нравственно чистыми. Доказательство этого Юлиан видит в словах ап. Павла, обращенных к христианам: «Ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни мужеложцы, ни скопцы, ни пьяницы, ни хищники не наследуют царства Божия. Вы знаете братья, что и вы такими были, но омылись и освятились именем Иисуса Христа».⁶⁰⁹ «Видишь, говорит Юлиан, что, по словам Павла, они были такими, но освятились и омылись водой, которая имеет силу очищать и проникать до самой души. Крещение, продолжает он с насмешкой, не исцеляет ни проказы, ни лишая, ни пятен, ни бородавок, ни подагры, ни дизентерии, ни водянки, ни ногтоеда, никакой телесной болезни ни большой, ни малой, но оно исцеляет прелюбодеев и хищников и одним словом все пороки души».⁶¹⁰ Та же насмешка над таинством крещения повторяется Юлианом в другом месте – в сатире «Цезари». Осмеяв Константина Великого, который после состязания перед богами вместе с другими императорами нашел себе место только у богинь роскоши и сладострастия, Юлиан говорит, что Константин встретил здесь же своего сына (по некоторым другим изданиям Иисуса), созывающего отовсюду развратителей, убийц, клятвопреступников, бесчестных людей всякого рода, чтобы очистить их тотчас же от всех этих пороков одной водой, и обещающего в случае повторения прежних преступлений очищать их опять простым средством – ударять себя в грудь и стукаться головой. Это странное понимание одного из главных преимуществ христианства, что оно обращается ко всем людям и добродетельным и порочным, мы встречаем также почти в буквальных выражениях у Цельса: «Обыкновенно, говорит Цельс, к таинствам призывают: кто чист от всякой скверны, кто невинен душой, кто, не ведая зла, живет праведно и хорошо, кто неповинен руками и не безумен языком, приступи и получишь очищение. Послушаем же, как христиане призывают в свое общество: кто, говорят, грешник, кто безумец, кто дитя, словом сказать, кто жалкий человек, тому открыто царствие Божие».⁶¹¹ Картину христианских нравов Юлиан дает в «Мисопогоне», где он изображает антиохийское общество, состоявшее главным образом из христиан. Он обличает антиохийцев в распущенности, неумеренности в наслаждениях, любви к играм, к театрам, к роскоши в одежде и жизни, к бесстыдным танцам, в постыдной зависимости от женщин, которые посредством распутства привлекают юношей к своей религии. Все эти недостатки антиохийцев Юлиан ставит в связь с исповедуемой ими христианской религией, совершенно забывая то, что он сам говорит в том же самом произведении, именно, что еще Катон 400 лет тому назад порицал нравы жителей Антиохии.

Если и вообще в отношении к христианству Юлиан обнаружил слишком много для философа ненависти и увлечения личным чувством в ущерб истине, то в характеристике нравственного состояния христианского общества он уже совершенно теряет под собою почву. Хотя бы та среда, в которой он воспитывался, и была очень плоха в нравственном отношении, но он неоднократно в своей жизни должен был убедиться, что вообще в нравственном отношении христиане далеко оставляют за собой язычников. Он и на самом деле видел эту разницу между теми и другими: упрекая христиан в заимствовании у язычников их развратного образа жизни, он тем самым своими собственными устами произносит осуждение язычеству; он знает настоящую цену языческому обществу, он постоянно скорбит о его упадке, об оскудении в нем веры и нравственности;⁶¹² с другой стороны он видит, что ничто так не благоприятствует распространению христианства, как высокое нравственное достоинство его представителей, их широкая благотворительность, человечное отношение к иностранцам, святость жизни. Его письмо к Арзакию, верховному жрецу Галатии, где он дает жрецу советы и приказания для поднятия нравственности жреческого сословия, против желания автора вышло панегириком христианству и осуждением язычеству. Юлиан не находит здесь для язычников другого примера высокой нравственности, как только в обществе христиан и иудеев. «Было бы позорно, пишет он Арзакию, лишать должной помощи своих бедных, как у евреев нет нищих, а нечестивые галилеяне пропитывают и наших вместе со своими».⁶¹³ Правда, в добродетелях христиан Юлиан видит одно лишь лицемерие, имеющее целью большее распространение христианского заблуждения, но это уже голос личной вражды, не желающей видеть у противника ничего хорошего. «Обвинять хороших людей в лицемерии, справедливо говорит Блетри, обычный прием крайней предубежденности и злобы. Юлиан при всем своем уме не видел и не хотел видеть, что такое многочисленное общество, каким были тогда христиане, не рисовалось и не могло даже думать об этом. Лицемерие никогда не будет пороком массы. Толпа всегда искренно является тем, что она есть».⁶¹⁴

На упрек христианскому обществу за то, что оно состоит из людей простых, невежественных, женщин и рабов, св. Кирилл отвечает тем же, что он говорил в ответе на подобный же упрек по отношению к иудеям за их культурную незначительность. – Нельзя хвалить или упрекать людей за внешние различия – бедность или богатство, знатность или незнатность, рабство или свободу. Хвалить или порицать людей можно только за нравственные достоинства или недостатки, а они не связаны с этим внешними различиями и относятся к природе человека, а не к его положению в обществе; природа же у всех людей одинакова и так устроена, что способна ко всему похвальному. Ничто не мешает, чтобы незначительный человек был мудр, бедный – справедлив, раб – честен. Знаменитые греческие мужи сначала были ремесленниками; так Сократ был сын повивальной бабки и ваятеля и сам занимался ваянием; Замолкс Оракиянин – был рабом Пифагора; Платон обучал философии женщину – жену Дионисия. Зачем же нападать на Христа, если Он призывал к познанию Бога одинаково женщин и мужчин, образованных и необразованных, богатых и бедных, рабов и свободных?⁶¹⁵

Защищая христиан против обвинения их в безнравственной жизни, св. Кирилл должен был разъяснить истинный смысл слов ап. Павла, на которые в данном случае ссылался Юлиан, и выяснить значение таинств, как орудий благодати. Нельзя сказать, что св. Кирилл совершенно не сделал этого; он говорит совершенно верно, что люди, о которых идет речь в словах апостола, до обращения были порочны, а после обращения стали на путь добродетели, но из его ответа не видно, как христиане смотрели на нравственное состояние всех вообще язычников, не получивших благодати, а об этом и нужно было сказать Юлиану, представлявшему, что христиане выбирают в свое общество самых худших людей, оставляя лучших.

В издании кардинала Анжелло Майя Bibliotheca nova partum (т. II стр. 492) приведены два отрывка из 7-й книги св. Кирилла против Юлиана, которые удобнее всего отнести к данному именно месту. В них св. Кирилл говорит, что Юлиан упрекает христиан за то, что они молятся за грешников, сожалеют о злодеях, оказывают милосердие даже врагам. Слова Юлиана здесь не приведены буквально; вероятно он собственно не порицал христиан за хорошее отношение к грешникам, а из того факта, что христиане так заботятся о грешниках и постоянно обращаться к ним с проповедью, он дела тот же вывод, как из приведенных выше слов ап. Павла, именно, что христиане составляют свое общество исключительно из людей порочных. Юлиан мог не поверить искренности добродетели у христиан, мог даже совсем отрицать ее у них, но самые понятия его о добродетели, о хорошем и дурном совсем не так далеко отстояли от христианских, как можно бы думать по данным отрывкам из сочинения св. Кирилла.

Критика христианских нравов лучше всего характеризует полемическое сочинение Юлиана, которое, по словам св. Кирилла не указало в христианстве ничего хорошего. Юлиан не остановился даже перед тем, что Ориген справедливо считал лучшей апологией, лучшим доказательством христианства, – перед святостью жизни его истинных последователей. Но и для него при всей его непримиримой ненависти к христианству оказалось невозможным совершенно отрицать высокие нравственные качества и подвиги христиан, как очевидный и современный факт. Все, что он мог сделать в этом случае, это только истолковать добродетели христиан, как простое лицемерие, имеющее целью привлечь как можно больше людей в свою секту.