Воспоминания о высокопреосвященном Леониде, архиепископе Ярославском и Ростовском

С августа 1850 г., когда почивший ныне в Бозе преосвященный архиепископ Леонид был ректором Вифанской семинарии и настоятелем Московского Златоустова монастыря, а я, по окончании курса в академии, определен был на должность синодального ризничего в Москве, между нами началось близкое знакомство, обратившееся потом в тесную, искреннюю дружбу, не прерывавшуюся до последних дней жизни почившего архипастыря. С того же времени началась между нами взаимная дружеская переписка, продолжавшаяся в течение 26-ти лет. У меня сохранилось более 200 писем и записок моего приснопамятного друга.

В декабре 1876 года, вскоре по получении мною горестного известия о неожиданной кончине преосвященнейшего Леонида, последовавшей 15-го числа того декабря, мне пришло на мысль перечитать его дорогие ко мне письма и записки. Но при этом родилось у меня непреодолимое желание написать что-либо в память о моем незабвенном друге и брате. Составить полную его биографию я не имел возможности, так как не было и нет у меня под руками достаточных для сего материалов. Поэтому я ограничился составлением воспоминаний о почившем архипастыре.

Источниками при сем служили для меня частью мои личные наблюдения, частью устные рассказы о некоторых обстоятельствах своей жизни самого преосвященного, а главным образом наша взаимная многолетняя переписка.

Так как имя почившего в Бозе архиепископа Леонида пользовалось громкой известностью и славой во всех сферах общества, как низших, так и самых высоких, и притом не только в Москве и Ярославле, но и гораздо далее этих пределов: то всякое печатное о нем и о его высоких личных качествах слово, думаю, не может не интересовать его многочисленных почитателей.

Ввиду сего, я решился составленные мною «Воспоминания» о преосвященном архиепископе Леониде издать в печать. И если чтение этой книги доставит кому-либо духовное утешение, а может быть, и назидание, то цель моя вполне будет достигнута и труд вознагражден.

Епископ Савва

Июля 5 дня 1877г.

Г. Харьков.

Высокопреосвященный Леонид, в мире Лев Васильевич Краснопевков, родился 16 февраля 1817 г., в Петербурге.

Отец его, Василий Васильевич Краснопевков, занимал почетную должность товарища герольдмейстера и имел собственный дом на Васильевском острове, в 12-й линии, близ большого проспекта.

Мать его, Анна Ивановна, была урожденная Ломова, дворянка московской губернии.

Семейство Краснопевковых состояло из двух сыновей и трех дочерей. Между ними Лев был старший.

Когда Льву было два года, он сделался опасно болен. Благочестивая мать отправилась с больным ребенком в Сергиеву Пустынь, что близь Петербурга, и там, пред чудотворною иконою преп. Сергия, положив его, молила угодника Божия, или прекратить его жизнь, если она на зло обречена, или исцелить его и принять под свой покров. Преподобный внял молитвам юной, пламенно верующей души: младенец выздоровел.¹

Первоначальное образование свое Лев Васильевич получил сначала в английском, потом французском пансионе, где приобретено было им практическое знание новейших иностранных языков – французского, немецкого и английского. По воскресным и праздничным дням его водила к обедне на Псковское подворье, где обыкновенно жили очередные епархиальные архиереи и где он мог видеть торжественные архиерейские служения, его крестная мать и благодетельница, благочестивая вдова². В эти же дни родители его вывозили в вечерние собрания, где он мог знакомиться с лучшим столичным обществом, брали в театр, на гулянья; но везде он чувствовал себя, как писал он сам о себе в своих воспоминаниях о генерале Слепцове³, как-то одиноко. Более удовольствия доставляли ему уединенные прогулки с его родителем по глухим улицам Васильевского острова, или семейные поездки в Сергиеву Пустынь. Любимым домашним занятием его в летах отрочества было – чтение миниатюрных английских книжек и рыцарских романов, рисование ландшафтов и боевых коней.

В августе 1829 г., на тринадцатом году своей жизни, Краснопевков помещен был родителями в горный кадетский корпус, (ныне институт корпуса горных инженеров). Здесь он скоро познакомился и сблизился почти со сверстником своим по летам Николаем Слепцовым. Слепцов, сын Саратовского помещика, родился в декабре 1815 г.; он годом раньше Краснопевкова вступил в горный корпус. Дружба, начавшаяся между Краснопевковым и Слепцовым в корпусе, не прекращалась между ними никогда.

В 1832 г. Краснопевков оставил горный корпус и после домашнего приготовления поступил юнкером в балтийский флот; вслед за ним через два года ушел и Слепцов, чтоб поступить в школу гвардейских подпрапорщиков. В феврале 1836 г. Краснопевков зачислен в 14-й флотский экипаж. В это время он познакомился с архим. Игнатием Брянчаниновым, бывшим в то время настоятелем Сергиевской Пустыни близ С.-Петербурга. Архимандрит познакомил его с жизнью монашеской и утвердил его в решимости принять монашество.

В тоже время проживал в Петербурге, для излечения глазной болезни, знаменитый алтайский миссионер архимандрит Макарий; с ним познакомился Лев Васильевич и просил его принять в число миссионеров; но о. Макарий посоветовал ему, прежде окончательного решения, пройти академический курс и тогда снова обратиться к нему.

В марте 1837 г. флотский молодой офицер Л. В. Краснопевков в первый раз представился на Троицком Петербургском подворье высокопреосвященному Филарету, митрополиту Московскому, присутствовавшему тогда в святейшем синоде. Владыка принял его и беседовал с ним благосклонно. В этой беседе Лев Васильевич, питавший с юных лет тайное влечение к монашеской жизни, и утвержденный в этой мысли, как выше сказано, настоятелем Сергиевской Пустыни, просил у мудрого Московского святителя советов и наставлений относительно вступления в академию. С его благословения, в 1838 г. Краснопевков поступил в число студентов С.-Петербургской д. академии и частным образом брал уроки по древним языкам у профессора академии В. Н. Карпова. В 1839 г. скончался его родитель. Оставив военную службу перед смертью своего родителя, Лев Васильевич решился переехать в Троицкую Сергиеву Лавру для продолжения академического курса, по предложению высокопреосвященного Филарета. После него переселилась мать его, и вся семья переехала в свою деревню близь Сергиевой Лавры.

В 1840 г., вечером 25 июля, два друга, отставной лейтенант Краснопевков и штабс-капитан нижегородских драгун Слепцов, выехали из Петербурга в одной почтовой карете и, в первых числах августа, в Москве, расстались навеки или до свидания за гробом. При этом расставании Слепцов сказал своему другу: «ты избираешь прекрасную дорогу и Бог благословит тебя; но если не будешь ты монахом в душе, лучше тебе умереть»⁴.

Между тем, московский владыка писал от 30-го того-же июля о Краснопевкове наместнику Троицкой Лавры, архим. Антонию: «в академию поступает чиновник из дворян Краснопевков. Это не то, что́ некоторые бывшие пред сим. Примите его со вниманием и дайте ему право узнать обитель и монашество»⁵.

Прибыв в троицкую лавру, где он дружелюбно был принят наместником архимандритом Антонием, лейтенант Краснопевков, с сентября месяца, вступил в число студентов XIII курса Московской д. академии, прямо в высшее богословское отделение. Ректором академии в это время был архим. Филарет (Гумилевский), скончавшийся 9-го августа 1866 года, в сане Черниговского архиепископа, а инспектором Евсевий (Орлинский), ныне архиепископ Могилевский. Краснопевков слушал в академии лекции по свящ. писанию, по догматическому, нравственному и пастырскому богословию, по герминевтике и библейской археологии, по каноническому праву, по церковной истории и проч. В 1842 году окончил курс в первом разряде с званием магистра. Для получения ученой степени магистра, он писал диссертацию на тему: «Жизнь св. Филиппа митрополита московского и всея России». Так как святитель Филипп, в мире Феодор, происходил из знатного рода бояр Колычевых, то Краснопевков но мог не заинтересоваться данной ему, или избранною им самим, темой для ученой диссертации. Он с ревностью читал и изучал всё относящееся до жизни святителя, и его сочинение вышло замечательное по полноте сведений и живости изложения. Плодом всестороннего изучения жизни св. Филиппа было глубокое чувство благоговения, которое сохранял автор во всю свою жизнь к сему великому святителю-исповеднику. Сочинение Краснопевкова в 1861 году напечатано было в Москве, с некоторыми изменениями и исправлениями.

Из сверстников Краснопевкова по академическому курсу более замечательными личностями были: Иоанн (Соколов), умерший в 1869 году в сане епископа Смоленского; Феофилакт (Губин), сконч. в 1870 году в сане епископа Кавказского; Макарий (Миролюбов) ныне епископ Архангельский, Илларион (Боголюбов), бывший впоследствии ректором Воронежской семинарии и умерший на покое в сане архимандрита в одном из монастырей Нижегородской епархии. Было и ещё пять человек монашествующих из студентов XIII курса. Казалось бы, естественно было и лейтенанту Краснопевкову, вступившему в духовную академию с мыслью о монашестве, принять здесь же, по примеру товарищей, монашеское звание: но он не спешил сделать столь решительный шаг в жизни. По выходе из академии с светским званием, он определен был, не без особенного конечно намерения, преподавателем гражданской истории в пустынную Вифанскую семинарию, близь Троицкой Лавры. Там, вдали от мирского шума, он мог зрело и всесторонне обдумать план своей дальнейшей жизни.

Здесь кстати заметить, что в пылкой душе молодого Краснопевкова не угасла мысль о миссионерском служении. Когда знаменитый миссионер наш преосвященный Иннокентий, по особенным судьбам Божиим, возведенный в декабре 1840 года из протоиереев в сан епископа Алеутского, мимоездом из Петербурга был в Москве и посетил Троицкую Лавру, студент академии лейтенант Краснопевков явился к нему и просил его преосвященство принять его в число сотрудников своих на миссионерском поприще. Опытный миссионер и проницательный архипастырь, преосвященный Иннокентий, без сомнения, сообразил, что молодой светский юноша, едва лишь начавший знакомиться с богословскими науками, не может много принести пользы в деле евангельской проповеди и что мгновенный порыв пылкой души под суровым небом отдаленной Сибири легко и скоро может остыть, и потому отклонил усиленную просьбу Краснопевкова. Время оправдало мудрую осторожность алеутского владыки, как увидим далее.

Между тем Л.В. Краснопевков, окончивши с успехом академическое образование и вступивши на учебное поприще, с ревностью подвизался на этом поприще. Преподавая гражданскую историю, он был совершенно в своей сфере. Предмет этот был ему по душе: он с любовью изучал его в продолжении почти шести лет, и приобрел в нем широкие и основательные познания.

После трехлетней семинарской службы он решился наконец приступить к исполнению своей заветной мысли: подал прошение о пострижении его в монашество. В сентябре 1845 года пришло из Св. Синода разрешение на его прошение, и он был пострижен в обители препод. Сергия, с наречением имени: Леонид. Вскоре за тем, 30-го сентября, он посвящен был в сан иеродиакона, а 1-го октября в Московском Покровском (Василия блаженного) соборе принял от святительской десницы Московского первоиерарха Филарета посвящение в сан иеромонаха. Из Москвы, напутствованный благословением и некоторыми вещественными дарами милостивого к ному архипастыря, о. Леонид возвратился в Вифанию к своим обычным занятиям; впрочем, с этого времени к этим занятиям присоединились у него новые, высшие и приятнейшие для его души занятия – частые совершения церковных служб не только в воскресные и праздничные, но нередко и в будничные дни. Вообще, о. Леонид во всю жизнь был самым ревностным совершителем священнослужений.

При этом нельзя не упомянуть, что профессоры Вифанской семинарии оставляли один день в неделе совершенно свободным от уроков. О. Леонид избрал для себя четверг. В этот день он исполнял полную иеромонашескую череду служения и считал это лучшим своим временем.

В 1840 году я окончил курс во Владимирской семинарии со степенью студента, и, как один из лучших воспитанников, предназначен был для отправления в Московскую духовную академию, в состав XIV курса студентов, но болезнь удержала меня на этот раз от поступления в академию. Если бы не это препятствие, то я был бы, в течение двух лет, совоспитанником Л.В. Краснопевкова в академии. Но мне суждено было на время испытать иной путь жизни: в 1841 году я был определен учителем в Муромское духовное училище, а в январе 1842 года рукоположен во священника, к тамошнему собору.

В 1845 году овдовел и в 1846 году решился поступить, для дальнейшего образования, в московскую академию, с намерением притом, если Богу будет угодно, принять монашество.

В первых числах августа я поспешил прибыть в Троицкую Лавру, чтоб иметь возможность приготовиться к приемному экзамену, которому я должен был подвергнуться наряду с молодыми студентами. По выдержании экзамена, я оставлен был в числе казеннокоштных воспитанников академии. По воскресным и праздничным дням, после обеда я изредка путешествовал в Вифанию к одному из тамошних наставников, Я. И. Владыкину, моему бывшему наставнику по Владимирской семинарии. Он был семейный человек. Однажды, это было, кажется, в конце сентября, когда я был у Владыкина, и, сидя на диване, пил чай, быстро вошел в комнату молодой монах в низенькой камилавке, среднего роста, сухощавый, брюнет, с довольно короткими волосами и с небольшою, но окладистою бородой; сел на стуле у окна и попросил себе чаю без сахару, в чашке; сейчас же начал с хозяевами оживленный разговор, но о чем была речь, теперь ужо не помню. По такому живому и свободному разговору и по приличным манерам, я заключил, что этот монах должен быть не из простых. Напившись чаю, он тотчас ушел, а я ещё оставался. На вопрос: кто это такой? Мне ответили: профессор здешней семинарии, Леонид, из морских офицеров. Вот моя первая встреча с человеком, с которым впоследствии мне суждено было быть в таких близких отношениях.

После этой встречи я более уже не встречался близко с о. Леонидом нигде до апреля 1848 года. В это время он переведен был в нашу академию на должность бакалавра по классу патристики. Теперь я стал нередко встречаться с ним по праздникам в церкви, при Богослужениях, а с переходом в сентябре того же года на старший курс, я сделался слушателем его лекций по патристике. Этот предмет, недавно пред тем введенный в программу академических лекций, для о. Леонида был совершенно незнакомым предметом. Но так как о. Леонид свободно владел иностранными языками, то для него составление лекций, при пособии иностранных источников, не составляло большого затруднения. Главным пособием для него в этом случае служило французское сочинение: Ceilliеr Remy – Histoirе généralе dеs autеurs sacréеs еt еcclésiastiquеs, Paris, (в 15-ти томах). Лекции свои о. Леонид излагал живым, более или менее светским языком. Из всех его лекций в моей памяти всего более сохранились красноречивые и одушевленные чтения о св. Афанасие александрийском.

При должности бакалавра о. Леонид имел ещё должность помощника библиотекаря; библиотекарем же был знаменитый профессор церковной истории А. В. Горский.

С поступлением моим на старший курс, я чаще и чаще стал видеться с о. Леонидом. На мне лежала тогда обязанность, как на студенте-священнике, а с 1-го октября 1848 года – иеромонахе, каждый раз пред воскресной и праздничной всенощной являться к ректору академии, и просить распоряжений относительно служения на следующий день, затем отправляться к профессорам и бакалаврам, имевшим священный сан, для приглашения их к служению с о. ректором. Это доставляло мне каждый раз приятный случай видеться с моими досточтимыми наставниками, в том числе и с о. Леонидом. Иные из наставников, особенно старшие, протоиереи Ф.А. Голубинский и П.С. Делицын, иногда уклонялись от участия в богослужении, но я не помню ни одного случая, чтобы о. Леонид отказался от служения с ректором, или инспектором. Я приходил к о. Леониду обыкновенно около 5 ч. вечера, когда он пил чай, и он редко отпускал меня без угощения, причем всегда, бывало, скажет несколько приятных слов.

Кроме кельи и церкви, я нередко виделся с о. Леонидом в академической библиотеке, куда он по своей обязанности помощника библиотекаря ходил почти ежедневно, для выдачи книг студентам. Так как библиотечные залы были рядом с нашей монашеской кельей, то я почти каждый раз, как скоро услышу звук ключей и скрып тяжелых железных дверей, спешу в библиотеку, чтоб получить от о. Леонида какую-нибудь для меня нужную или интересную книгу.

О. Леонид долго не извещал своего кавказского друга – Слепцова о своем пострижении в монашество. Причиной этому была неизвестность, где находится Слепцов. Одно из писем было возвращено с Кавказа за ненахождением Слепцова. Только в 1848 году он узнал из газет, что Слепцов командует Сунженскою линией и тогда же известил его о себе. И вот что̀, между прочим, отвечал ему Слепцов от 31-го октября того же 1848 года:

«По склонности и мечтам прежде именовавшегося Льва Васильевича Краснопевкова, я несколько разгадывал его будущность и потому настоящий сан Высокопреподобия твоего не вовсе удивил меня. Видно так Богу угодно, а следовательно и быть посему.

... Душевно желал бы, чтобы ты приехал сюда нашим епископом, и как можно скорее; кажется, есть уголки не хуже, а может и живописнее Вифании – так предполагаю»⁶.

Недолго оставался о. Леонид в академии бакалавром. С перемещением викария московского, преосвященного Иосифа, на епископскую кафедру в Оренбург, на его место епископом дмитровским назначен был в ноябре 1849 года ректор Московской семинарии, архим. Филофей (ныне высокопреосвященный митрополит киевский); на должность ректора в Московскую семинарию перемещен был ректор Вифанской семинарии, архим. Евгений (бывший епископ Симбирский, ныне состоящий на покое), а на его место определен был бакалавр иеромонах Леонид, с возведением в сан архимандрита и с назначением в настоятеля Московского Златоустова монастыря.

Об этом важном обстоятельстве своей жизни о. Леонид не замедлил уведомить своего друга Слепцова, который также в 1850 году произведен был в генеральский чин, и вот что̀ получил в ответ от 21-го января:

«С новым годом и новым благополучием поздравляю тебя, мой бесценный архипастырь... Призвание редко бывает неоправдательно! Благодарю тебя, мой друг, от всей души моей за твою память и благородную дружбу; не знаю кто бы другой мог так искренно оценивать всё участие и внимание ко мне...»

С перемещением о. Леонида из академии в Вифанию, мои отношения к нему почти вовсе прекратились: впрочем, раза два или три в продолжении первой половины 1850 г., пока я оставался ещё в академии, мне довелось у него быть в Вифании, и он каждый раз принимал меня очень ласково.

С окончанием академического образования, в июне того же 1850 года, я думал, что мне уже не придется более встречаться с добрым и внимательным ко мне о. Леонидом, но, к счастью, вышло иначе.

В апреле этого года, когда о. ректор академии, архим. Алексий, на праздник Пасхи, был в Москве, в своем Заиконоспасском монастыре, высокопреосвященный митрополит обратился к нему с вопросом: не может ли он указать способного и благонадежного человека, для занятия должности синодального ризничего? О. ректор указал ему на меня. Тогда владыка приказал ему показать меня, когда он приедет в Лавру для присутствования на академических экзаменах.

Должность синодального ризничего с 1838 года занимал иеромонах Евстафий (Романовский). По окончании курса в московской академии в 1834 году, он был назначен смотрителем Перервинского д. училища, а отсюда переведен был на означенную должность ризничего. При строго-аскетическом направлении и при болезненном состоянии здоровья, о. Евстафий, после двенадцатилетней службы на этой исключительной в своем роде должности, начал скучать ею. Чтоб не оставить без вознаграждения двенадцатилетние труды о. Евстафия, владыка решился принять его в свое епархиальное ведомство и назначить настоятелем какого-либо монастыря. На первый раз ему дан был в управление Высоцкий в г. Серпухове монастырь, с возведением в сан архимандрита.

В 1849 г., за год до окончания курса в академии, в первый раз был я в первопрестольной столице, мимоездом на свою родину во Владимир. В это время я посетил и патриаршую ризницу, которую показывал мне о. Евстафий. Само собою понятно, что я, прежде не видавши ничего подобного, был поражен сколько древностью, столько же и богатством священных сокровищ. – Но при этом слышал от одного из моих товарищей по семинарии, который был тогда в хоре синодальных певчих, что должность синодального ризничего сколько почетна, столько же и затруднительна по причине неизбежных столкновений с ежедневными, особенно в летнее время, посетителями, не только русскими, но и иноземными.

В мае 1850 г., к лаврскому храмовому празднику Св. Троицы, владыка митрополит изволил прибыть в Лавру и после праздника начал посещать частные академические экзамены. Был на нашем старшем курсе экзамен по русской церковной истории. По начатии уже экзамена, входит митрополит в залу, и как только лишь сел он в кресло, о. ректор вызывает меня к столу. Я взял билет, на котором кратко изложено было содержание ответа на вопрос. Вопрос оказался о жизни св. Ионы, митрополита Московского. Пока отвечал вызванный предо мною студент, я успел сообразить ответ на данный мне вопрос. Когда я начал говорить, митрополит чрезвычайно внимательно смотрел на меня: это однако ж не смутило меня, и я с покойным духом передал все что̀ заключалось в вопросе. Когда я окончил, владыка изволил сказать: «порядочно ты говоришь». Товарищи поздравили меня с таким одобрительным отзывом, какого на этот раз никто из них не заслужил.

Когда, в тот же день вечером, о. ректор пришел к митрополиту с делами, владыка сказал ему: «ну, понравился мне твой Савва; спроси его, захочет ли он быть на должности ризничего».

На другой или на третий день о. ректор, по окончании всенощной, которую мы вдвоем с товарищем иеромонахом (Аврамием) нередко совершали в его покоях в будничные дни, когда он располагался на другой день совершать по какому-либо случаю литургию, отпустив моего товарища, меня удержал и тут наедине предложил мне сначала следующий вопрос: «куда вы, о. Савва, желали бы, по окончании курса, поступить на службу?» Я сказал, что я, будучи монахом, не могу по своей воле располагать собою, и должен идти туда, куда угодно будет послать меня начальству. При этом, правду сказать, было у меня в сердце тайное желание поступить на службу в Вифанскую семинарию, как ближайшую к академии, где бы я мог пользоваться добрыми и опытными советами моих академических наставников, при исполнении своих учебных обязанностей: но я не осмелился обнаружить этого желания пред о. ректором. Одобрив мой скромный ответ, о. ректор сообщил мне, что академическое начальство имело в виду послать меня во Владимирскую семинарию на должность инспектора, но что в настоящее время открывается другая свободная должность – должность синодального ризничего в Москве, на которую он и приглашает меня. Припомнивши слышанный мною за год перед тем отзыв товарища моего – певчего, о должности синодального ризничего, я начал решительно отказываться от приглашения о. ректора, несмотря на разные с его стороны доводы и доказательства в пользу предлагаемой мне должности. Когда же он в заключение объявил мне, что этого желает сам владыка: тогда я со смирением должен был преклониться пред священною волею великого архипастыря. Тем не менее однако ж на другой день я пошел посоветоваться об этом с досточтимым профессором А. В. Горским, который в это время приступил уже к своему знаменитому труду – описанию славянских рукописей московской синодальной библиотеки. Но и тот не только не стал отклонять меня от предложенной мне должности, но напротив выразил свою искреннюю радость, что эта должность поручается мне. Таким образом моя судьба была решена. Когда о. ректор доложил митрополиту о моем согласии поступить на должность синодального ризничего, владыка не замедлил войти с представлением о сем в Св. Синод.

По окончании экзаменов в конце июня, я испросил у о. ректора дозволение побывать ещё раз на своей родине, и в начале августа поспешил явиться в Москву. Мне дозволено было временно поместиться в ректорском Заиконоспасском монастыре, где я и должен был ожидать своего нового, необычного назначения, которое удивило всех моих родных и знакомых; некоторые даже выражали сожаление о мне, на том основании, что я чрез это назначение уклоняюсь будто бы от прямого пути, к какому приготовлен был высшим академическим образованием. Но сожаление это оказалось напрасным, как увидим далее.

Наконец 30 августа я получаю извещение и поздравление с утверждением в должности синодального ризничего от о. ректора Вифанской семинарии, архимандрита Леонида, который в это время был также в Москве, и в этот день, по случаю торжества тезоименитства Государя Императора, участвовал с митрополитом в служении, а за тем, по обычаю, был у владыки, вместе с прочими, на закуске в Чудовом монастыре. Вот что писал мне достопочтенный о. Леонид:

«Возлюбленнейший отец Савва! Только что узнал я об окончании вашего дела, как и спешу поздравить вас. – При мне, в Чудове, прокурор докладывал его высокопреосвященству, что утверждение вас в новой должности получено, и владыка тут же поручил быть посредником при приеме отцу протопресвитеру. Дай Бог, чтоб вам полюбилась должность и вы ей полюбились. До свидания. Леонид».

Столь любезное и обязательное для меня письмо послужило для меня несомненным залогом доброго ко мне расположения со стороны о. архимандрита Леонида. И эта надежда меня не обманула: чем далее тем больше и больше стал мне оказывать знаков своего внимания и благорасположения о. Леонид.

В половине следующего сентября о. ректор Леонид снова прибыл в Москву, вероятно, по делам своего Златоустова монастыря, или по каким-нибудь другим обстоятельствам, – хорошо не помню. И вот что он пишет мне от 16 числа, вечером:

«Приезжий из Вифании честь имеет известить высокопреподобнейшего отца синодального ризничего, что он (приезжий) останется сегодня дома безвыходно, не говоря, разумеется, о чрезвычайных обстоятельства».

Это значило, что о. ризничий должен был явиться к его высокопреподобию на вечерний чай, и я, разумеется, поспешил воспользоваться столь дружественным приглашением.

По должности ризничего, я имел ещё, вместе с протопресвитером Успенского собора, начальство над певчими синодального хора. По особенному значению этого хора, предоставлено от Святейшего Синода регенту оного право избирать в хор мальчиков духовного звания, не только в пределах московской епархии, но и из других соседних епархий. В июне 1851 г. регент синодального хора, объезжая духовные училища московской епархии, нашел в звенигородском училище священнического сына Измаила Цветкова с хорошим голосом и привез его с собою же в Москву. Цветков был из числа хороших учеников в училище; отец его опасался, что мальчик, поступив в певческий хор, может потерпеть ущерб в учении и нравственности, и потому употреблял всякие меры к возвращению сына из хора. Не знаю, каким образом узнал об этом обстоятельстве о. Леонид; только он от 12 того же июня обратился ко мне со следующим письмом:

«Ваше высокопреподобие, достопочтеннейший о. ризничий! Четвертого июня завербован в синодальный хор, ученик четвертого класса звенигородских училищ Измаил Цветков. Мальчику всего тринадцать лет и шел он по первому разряду. Следовательно из него мог бы выйти хороший ученик семинарии, а теперь... быт певческий вам хорошо известен. Поэтому я решился беспокоить вас просьбою – обратить внимание на этого ребенка и, если нельзя возвратить его на прежнюю дорогу, по крайней мере, зависящими от вас средствами воспрепятствовать нравственной заразе и умственной недеятельности повредить ему. Обращаю к вам эту первую просьбу мою как по желанию сделать добро малютке и его семейству, так и по желанию быть чем-нибудь обязанным вашей любви, которую всегда ценил, как братскую».

По получении этого письма, я обращался с ходатайством об увольнении из хора Цветкова к синодальной конторе, так как от неё зависело это: но получил ли удовлетворение в этом ходатайстве, не помню. Между тем, вскоре после сего я сам был освобожден от заведования синодальным хором, над которым власть предоставлена была, вследствие Высочайшего повеления об усовершенствовании хора, прокурору синодальной конторы.

В половине 1851 года приступлено было, по Высочайшему повелению, к переделке синодального дома с церковью и ризницей. На время этой переделки, мне предписано было избрать для себя помещение в одном из двух ставропигиальных монастырей – Новоспасском, или Донском. Мой выбор пал на Новоспасский; но так как тот и другой монастырь находятся почти в равном расстоянии от Кремля, т. е. не менее четырех верст, а между тем мне, по обязанностям службы, надлежало не редко бывать в Кремле, где находится патриаршая ризница и библиотека: то помещение мое, в Новоспасском ли, или Донском монастыре, одинаково представляло для меня крайнее неудобство и затруднение. Но дружба ко мне вифанского о. ректора вывела меня из этого затруднения. В 1851 году о. Леонид из Златоустова монастыря был переведен в Знаменский, что̀ на Варварке. Обитель эта от Кремля в нескольких саженях. Раз, помнится, в конце августа, когда о. Леонид был в Москве, мы ехали с ним вместе к кому-то в Замоскворечье; дорогой я завел с ним речь о предстоящем мне переселении из Кремля на край Москвы, и при этом, разумеется, изъяснил ему все для меня неудобства. Он был так любезен, что предложил мне занять его настоятельские покои в Знаменском монастыре, так как они большую часть года, по причине пребывания его в Вифании, остаются совершенно свободными. Такое братское предложение чрезвычайно утешило и успокоило меня. Оставалось только испросить на это соизволение и благословение архипастыря. На другой же день поехал я к высокопреосвященному митрополиту со словесным докладом по этому предмету. Владыка, со своей стороны, весьма охотно на это согласился. Таким образом я водворился в Знаменской обители, и прожил в ней более года.

В декабре, к празднику Рождества Христова, изволил прибыть в Москву о. настоятель Знаменского монастыря, и я встретил его с распростертыми объятиями. Настоятельские покои не обширны, но довольно поместительны, так что мы расположились оба очень удобно и не стесняя друг друга. Теперь началась у нас жизнь, по истине, братская: мы вместе пили чай и обедали, вместе читали и служили в церкви, вместе выезжали и к себе принимали.

Но что однажды случилось? Раз пред вечерним чаем, о. архимандрит лежал, по причине боли в ноге, на диване в своем кабинете, а я, сидя подле него, вслух читал московские ведомости. Там, между прочим, напечатано было известие о смерти мне вовсе тогда неизвестного генерала Слепцова, пораженного 10-го декабря пулею, на Кавказе. О. Леонид, по-видимому, не очень внимательно слушавший мое чтение, когда услышал имя Слепцова, как бы пробудился от дремоты и попросил меня повторить прочитанное. Когда я повторил, он внезапно вскочил с дивана, громко зарыдал и, схвативши меня за руку, повлек в залу. Не понимая в чем дело, я крайне испугался, при виде такой душевной тревоги моего доброго хозяина. Но он, возложивши на себя епитрахиль, обратился к иконам и попросил меня отслужить с ним краткую литию о упокоении новопреставленного раба Божия, болярина Николая: он священнодействовал, а я исполнял должность чтеца и певца. После сего, несколько успокоившись, о. Леонид разъяснил мне, кто был для него этот пораженный вражескою пулею генерал Слепцов.

Пока о. Леонид оставался Вифанским ректором, он мало был знаком с Москвой, равно как и его не многие здесь знали. Между тем как я, проживши более уже года в Москве, и притом на такой видной должности, успел уже приобрести несколько знакомств, по крайней мере, в среде высшего московского духовенства. Так, кроме протопресвитера Успенского собора, Василия Ивановича Заболотского-Платонова, к которому я имел близкие служебные отношения, как к члену синодальной конторы, я скоро познакомился с его достопочтенным свояком, настоятелем Троицкой на Арбате церкви, протоиереем Сергеем Ивановичем Тихомировым-Платоновым. Воспитанник славяно-греко-латинской академии, он был некоторое время учителем духовного училища; затем, по принятии священного сана, он с честью проходил постепенно все, какие только имеются на епархиальной службе, должности: но ему, как человеку способному и в высшей степени честному, делаемы были от высшего начальства необычайные поручения; так, вскоре после первого польского мятежа в 1831 году, ему поручено было обревизовать все православные церкви на Волыни, и представить об этом обстоятельный отчет. О. Сергий с необыкновенным успехом исполнил столь важное поручение, и получил за это достойную награду. В 1851 г., когда я познакомился с Сергеем Ивановичем, он был благочинным церквей, членом консистории и попечительства о бедных духовного звания. И по своему образованию, и в особенности по своей необыкновенной кротости и благородству характера, он пользовался особенным уважением как между духовенством, так и в светском обществе; у него было очень много духовных детей из самых знатных дворянских фамилий. Он был женат на дочери покойного протопресвитера Успенского собора Иакова Дмитриевича Никольского, в свое время высокочтимого всей Москвой, Любови Яковлевне. Супруга – вполне достойная своего мужа. Она отличалась и внешнею красотою: но главные её достоинства заключались в её глубокой религиозности, высокой чистоте нравственной, в её необыкновенной деликатности и умении держать себя в каком бы то ни было обществе с достоинством, свойственным только самым благовоспитанным женщинам. У них не было детей: но они всегда окружены были многочисленными племянниками и племянницами, внуками и внучками, на воспитание и устройство коих они употребляли значительную часть своего достояния. Они имели близь Троицкой церкви собственный деревянный дом, небольшой, но чрезвычайно уютный и содержимый в безукоризненной опрятности и чистоте. Прием у них всегда был самый радушный. Вообще, это была примерная чета в среде многочисленного московского духовенства.

С этой-то доброй четой я предложил о. Леониду, во время рождественских праздников, познакомиться. Он охотно принял мое предложение. Поехали вечером на Арбат: нас приняли радушно добрые хозяева. О. протоиерей не раз видел уже о. Леонида в служениях церковных, но его супруга в первый раз встретилась с ним. Побеседовали, напились чаю, полакомились десертом и отправились домой. Дорогою о. Леонид признался мне, что он мало ещё встречал таких людей в среде духовенства. Повторились ещё раз взаимные наши посещения с о. протоиереем и его матушкою, и о. Леонид так расположился к ним, что до конца их жизни⁷ не прекращал с ними знакомства, и впоследствии в разговорах со мною, и даже в письмах ко мне, он не иначе называл их, как «наши добрые арбатские старцы». Равно и эти почтенные старцы питали к о. Леониду такое искреннее, глубокое уважение, что в беседах со мною и в письмах ко мне они не иначе называли его, как «наш о. архимандрит, наш преосвященный Леонид». Мои же к ним отношения, равно как и их ко мне, были истинно родственные, тем более, что и фамилии наши были одинаковые (Тихомиров), хотя мы с о. протоиереем были родом из разных епархий – он калужский, а я владимирский.

По миновании святок, я должен был проводить своего почтенного хозяина – гостя в его пустынную Вифанию, с надеждою впрочем на скорое с ним свидание во время сырной недели. Но надежда моя не оправдалась: вместо хозяина я должен был принять у себя гостя, для меня впрочем весьма приятного.

Гость этот – ректор Владимирской семинарии, архимандрит Евфимий, – которого я по справедливости могу назвать своим благодетелем. Он был из числа первых советников, внушивших мне благую мысль поступить в академию, когда я овдовел. В начале 1852 года о. Евфимий вызван был в Петербург на чреду священнослужения и проповеди слова Божия. Но он, при должности ректорской, был вместе, по тогдашнему обычаю, настоятелем Переславского Данилова монастыря: поэтому ему, предварительно поездки в Петербург, надлежало побывать в своем монастыре для того, чтобы, на время отсутствия своего, сделать там необходимые распоряжения. Из Переславля-Залесского путь в Петербург лежал через Троицкую Лавру и Москву. В Москве о. Евфимий располагал пробыть несколько дней, и как у него в Москве не было знакомых между настоятелями монастырей, то он просил для себя пристанища у меня, в Знаменском монастыре. По этому поводу он писал мне из Переславля от 29-го января:

«Хоть вы и сама животе в гостях, но тем не менее я осмеливаюсь беспокоить вас покорнейшею просьбою – дать мне приют на короткое время пребывания моего в Москве – в занимаемых вами келиях, в Знаменском монастыре. В бытность свою в Лавре, я озабочусь увидеться с о. ректором Вифанским и испросить у него на это разрешение. Буду же я в Москве, если не помешает мне простуда, которою теперь страдаю, в следующий четверток, или – что вернее – в пятницу».

В назначенное время о. Евфимий прибыл в Москву, и я принял его, как вожделенного гостя, и за тем проводил в Петербург, откуда он более не возвращался во Владимир, но был переведен на ту же должность в Новгородскую семинарию.

Хозяин же мой, о. архимандрит Леонид, от 27 февраля почтил меня следующим посланием:

«Прежде всего прошу вас быть снисходительным к этому письму, которое, вероятно, будет или коротко, или бессвязно, или то и другое вместе. Если угодно объясню и причину. У меня на ноге лежит пластырь нарывной мази под вытягивающим пластырем: ногу щиплет и рвет, и весь организм в некотором раздражении. В таком случае и мысль спокойна быть не может. Впрочем, прошу не заключать из этого, что я принадлежу к новой школе исторической, где все нравственные действия хотят решительно обусловить местными физическими влияниями. Я готов в этом отношении держаться средины: дать свободный полет духу, уступив нечто и физическим влияниям.

Признаюсь вам, очень жалко мне было, что пропустил приятный случай провести с вами несколько дней: но это искупалось для меня тем спокойствием и добропорядочностью жития, какими пользовался я на первой неделе. Вы постоянный житель Москвы и к ней привыкли: для меня она в тягость, еду в Москву всегда с неохотою, в Москве обживаюсь, сдружаюсь с ней, а домой возвращаюсь с отягощением. Право, если бы было можно, и на Светлую не приезжал бы.

Вместо меня был у вас гость достойнейший о. Евфимий. Очень радостно было мне, что не только успел познакомиться с ним, но и крошечную оказать ему услугу.

Очень утешительно для меня впечатление, произведенное на вас статьей о Слепцове⁸. Оно послужить мне ручательством, что имя моего друга будет иногда и вами произнесено на молитве, преимущественно литургийной. Много с тех пор новых имен надобно было присоединить к списку почивших. Последнее имя – отца Симеона (архимандрита Донского монастыря). Мир душе этого достойнейшего делателя в саду Божием... Но, извините, чувствую прилив крови к голове и после припишу, или теперь же докончу, при пожелании вам всех милостей из сокровищницы Господа Иисуса Христа, – Брата целую и вас обнимаю. Прощайте».

В конце письма приписка от 29-го февраля следующая:

«Прошу вас передать брату, при свидании, что письмо его я получил и весьма благодарен. Оно должно было поколебать несчастную уверенность некоторых из здешних, охотно принявших известие, будто покойный Гоголь был в белой горячке. Как видно, слух этот распущен теми достойными христианами, которым всё, что отзывается религиозностью, что носит печать христианства, представляется сумасшествием».

Считаю нужным остановиться вниманием на этом письме. О. Леонид в одном и том же письме упоминает о двух своих болезнях – о болезни в ноге и о приливе крови к голове; а незадолго пред тем он жаловался также на какую-то болезнь своему другу Слепцову, который отвечал на эту жалобу дружескою скорбью:

«Скорблю, – писал он о. Леониду, от 12 ноября 1851 года, – душой о здоровье твоем: подкрепи его Сила небесная на пользу родины нашей и в славу Божию».

Я не помню хорошо, часто ли подвергался о. Леонид болезням в прежнее время, когда он был профессором Вифанской семинарии и затем бакалавром академии: но с тех пор, как он сделался ректором семинарии, он чаще и чаще начал страдать от разных недугов, а именно: от боли в ногах, от расстройства нервов и от сильных приливов крови к голове. Очень может быть, что главный источник всех этих недугов скрывался в его теле (об этом надобно спросить его постоянного врача, В.И. Рахманова); но нельзя отрицать здесь участия и нравственных причин. Пока о. Леонид был только наставником, он не мог испытывать другого чувства, кроме чувства удовольствия от расширения своих познаний чрез занятия науками, которые были ему по душе и по силам. Его отношения к сотоварищам по службе, при его благородном характере, могли быть, и действительно были самые добрые и мирные; его нравственное влияние на учеников, без сомнения, было самое благотворное. Но с вступлением в должность ректора многое для него должно было измениться. Прежде всего, ему надлежало преподавать догматическое богословие – предмет, к которому он не был вполне приготовлен предшествовавшими восьмилетними занятиями; в этом он многократно мне сам признавался. Его отношения ко всему, его окружающему, теперь стали уже далеко не те, какие были прежде. Как главный начальник заведения, он обязан был за всеми как наставниками, так и учениками, бдительно следить, во всё вникать и за всё отвечать перед высшим начальством и перед общественным мнением, между тем, как административной опытности ему приобрести было ещё нѐкогда, да и не́откуда. При том он не мог не чувствовать и не сознавать, что для него, как пришедшего из иной среды, многое здесь ново и необычайно, и потому он не мог, по крайней мере, на первых шагах, действовать с самоуверенностью. С другой стороны, и для его подчиненных многое в его действиях и распоряжениях казалось необычным и несообразным с прежними укоренившимися порядками и преданиями. Хорошо, если бы он, хотя на первое время, имел единомысленного себе человека в ближайшем своем помощнике: но и этого он не мог иметь. Инспектором Вифанской семинарии с 1849 г. был иеромонах, с 1851 г. архимандрит Нафанаил (в мире Гавриил Нектаров), который в том же 1849 г. был пострижен в монашество из профессоров Московской семинарии, где он был с 1838 г. Общего между ректором и инспектором как в воззрениях, так и в правилах жизни, не было почти ничего. Кроме того, Нафанаил, как старший по летам службы и считавший себя конечно выше ректора по богословскому образованию, относился к сему последнему не с подобающим уважением. Этого не мог не примечать и не чувствовать о. Леонид. Далее, поскольку ученики Вифанской семинарии были дети исключительно сельского духовенства Московской епархии, следовательно с привычками и наклонностями более или менее грубыми и непривлекательными: то отсюда новый источник тяжелых и неприятных впечатлений для ректора, светски образованного и благовоспитанного. Если наконец принять во внимание совершенно замкнутую в небольшом кружке семинарских наставников жизнь о. Леонида, то нетрудно понять, могли ли все эти условия благоприятствовать процветанию его здоровья.

Другая нравственная причина частых болезней и недугов о. Леонида заключалась в нем самом, в его образе жизни. Когда он не чувствовал в себе болезни и был в добром расположении духа, он не знал меры своим трудам и подвигам. Для него встать с постели в полночь, идти в церковь к утрени, отстоять или отслужить раннюю литургию, за тем идти в класс на лекцию, потом принимать подчиненных или посторонних посетителей, и заключить всё это самою скромною трапезою, после которой при том никогда он не отдыхал; или с вечера просидеть за каким-нибудь официальным делом, или дружеским письмом до утренней зари – для него совершенно ничего не значило. Вообще он отличался необыкновенною наклонностью жертвовать собою для других, – и за это нередко весьма дорого расплачивался.

Чтобы моя дружеская укоризна не оказалась голословною, я представлю доказательства на это из собственных уст моего почившего друга, из его братских ко мне писем.

Вот что, например, писал он мне в письме, которое начато ночью 17 октября, а окончено с 10-го на 11-е ноября 1875 г. в полночь, и в котором на шести почтовых листах описывалась им поездка его в Троицкую Лавру по случаю погребения ректора Московской духовной академии, прот. А.В. Горского:

«Все места родные хочется посмотреть. Вот Рождественская церковь, где по целой неделе, за отсутствием иерея, духовника матушки, я служил, приезжая для этого из Вифании; приеду в холодную ночь, ударю в ясак и сяду на скамью, пока придут отворять церковь... Я был в келиях (в Гефсиманском скиту), входил в Успенскую церковь, где некогда служил за чередного иеромонаха, в присутствии митрополита Филарета».

3-го июля 1866 г., когда я был уже назначен на Полоцкую кафедру, но, не получив указа, оставался ещё в Москве, – исполнилось 45 лет святительского служения на Московской кафедре в Бозе почившего митрополита Филарета. Старшее московское духовенство, по мысли старшего Викария епископа Дмитровского (т.е. Леонида), решилось поднести высокому юбиляру приветственный адрес и отправить его чрез особую депутацию в Лавру, где в то время пребывал Владыка. Преосвященный Дмитровский составил этот адрес, прислал его ко мне для подписи утром 2 числа при следующей записке:

«Преосвященнейший владыко! Если желаете в письме ко Владыке свою подпись присоединить к моей, то не поставьте себе в труд прочитать, исправить, изменить, дополнить проект письма. Отцы – даниловский архимандрит и кафедральный протоиерей едут сегодня в час, письмо должно быть доставлено в 12-ть, а мною подписано в 11-ть; ибо к 11-ти – обещал быть в коммерческом училище (без сомнения, на экзамене, или акте). Теперь третий час пополуночи. Сие время нахожу летом единственно способным для занятий. Я не сплю, а дела выходят сонные, каков и сей проект».

Письмо ко мне от 14 апреля 1872 г., на двух почтовых листах, начинается такими словами:

«Начинаю беседу с вами в священную и страшную ночь великого пятка. Не знаю причины, почему не могу уснуть. Между прочим, может быть, и действие полной луны, которая тихо и светло катится по безоблачному небу, может быть и приток электричества в воздухе, ибо после всенощной, около 9-ти часов, я видел сильный блеск молнии. Сверкнуло и теперь, в половине третьего; термометр на 10-ти град. тепла. Но и не очень сожалею о сне в нощь бессонную для Ока духовного мира, как наименовал Господа Иисуса Христа почивший наш Владыка. То с одной, то с другой колокольни летят торжественные звуки и пр.».

В конце письма помета:

«Апреля 14, великий пяток, 5-ть часов утра».

При таком порядке жизни можно ли было не сокрушить самое крепкое здоровье? Надобно ещё удивляться довольно продолжительной жизни (почти 60 л.) блаженно почившего архипастыря.

Кстати скажу здесь несколько слов о семействе о. Леонида, которое состояло в это время из его матери-вдовы, брата и трех сестер.

Семейство Краснопевковых переселилось из своей дмитровской деревни в Сергиев посад, что̀ при Троицкой Лавре, в 1840 году. Когда я учился в академии (с 1846–1850 г.), я не имел почти никакого понятия об этом семействе; видал только нередко в алтаре Троицкого Лаврского собора довольно высокого молодого человека, которого мне называли братом о. Леонида. С прочими же членами семейства я познакомился не ранее весны 1852 г., когда я в первый раз приезжал уже из Москвы в Лавру на богомолье. Но с этого времени мое знакомство с семейством Краснопевковых не прекращалось уже никогда.

Мать о. Леонида, Анна Ивановна, была в это время в преклонных уже летах. Старица была весьма добрая, ласковая и благочестивая.

Брат о. Леонида Александр Васильевич, по окончании курса в московском университете по юридическому факультету, в 1850 г. поступил на службу в московское общество сельского хозяйства и жил у дальнего по матери своей родственника, непременного секретаря этого общества Ст. Ал. Маслова. С Александром Васильевичем Краснопевковым я познакомился вскоре по прибытии моем в Москву и полюбил его от души, как доброго и благородного юношу. Теперь он директор народных училищ московской губернии, с чином действительного статского советника.

Старшая из трех сестер Краснопевковых, Екатерина Васильевна, ещё в Петербурге была выдана в замужество за флотского офицера П.П. Ушакова и с ним была несколько лет в Камчатке. Лишившись мужа, она в 1849 году возвратилась в свое родное семейство, но вскоре затем поступила на службу, в качестве классной дамы, в Московский Николаевский сиротский институт. Е.В. Ушакова – особа высокообразованная, свободно владеющая иностранными языками – английским, французским и немецким.

Младшие сестры Олимпиада и Татьяна Васильевны – девицы весьма добрые и приветливые, но, к сожалению, болезненные, в особенности первая из них.

Возвращусь теперь несколько назад. В приведенном выше письме, от 27–29-го февраля 1852 года, о. Леонид, между прочим, писал: «право, если бы было можно, и на светлую не приехал бы (разумеется в Москву)». И он сдержал свое слово, остался на светлую неделю в Вифании: но для меня это показалось несколько странным и подозрительным. Мне подумалось, не я ли тут причиною; не мое ли продолжительное пребывание в его настоятельских покоях заграждает ему путь в вверенную ему обитель. Приветствуя его с светлым праздником, я позволил себе сделать об этом в письме своем намек: но вот что получил от его высокопреподобия в ответ:

«Воистину воскресе! Многоуважаемый и сердечно любимый отец ризничий святейших патриархов и Св. Синода! С особенным| чувством принял я к сердцу христианское приветствие ваше. Признаюсь однако ж, что оно глубоко возмутило меня. По прочтении его, внезапно посетила меня мысль, которою меня как варом обдало. Представилось мне, будто бы вы предполагаете, что не приезжал я на праздник пасхи, а тоже и на сырную неделю, опасаясь как вас стеснить, так и себе не найти простора. Желаю, чтобы я ошибался в этом; чтобы вовсе не было в вас подобной мысли; если, к сожалению, она посетила вас, то прошу и умоляю вас изгнать её без всякой пощады, и верить, сколько можете вы иметь доверия в искренности моих чувств к вам, что никогда, ни на минуту не посещала меня эта мысль, и что я приношу большую жертву, лишая себя случая к сближению с вами, что я желал бы – не для вас, а для себя – всяких замедлений в перестройке ваших келий, – замедлений, которые доставили бы мне возможность провести с вами лето, как провел две-три недели зимы. Причин у меня много: одни вам известны, другие не стоят известности; но все вместе они стали стеною между моими вифанскими келиями и Москвою. В ожидании личного свидания, надеюсь видеть вашу благородную душу, ваше расположение ко мне, в тех письмах, которыми вы, конечно, не оставите, время от времени, утешать меня. Желаю вам, чтобы вся ваша жизнь казалась вам светлою неделею, и была зарею света повечернего, которого всех нас да не лишит Светодавец. Душою преданный вам А. Леонид. 6-го апреля 1852 года. Сергиев Посад».

Это грозное дружеское послание было для меня достойным возмездием за мое малодушие и недоверие к искренности и благородству чувств в отношении ко мне со стороны благороднейшего о. архимандрита Леонида.

Доброе желание о. Леонида провести со мною лето исполнилось. Перестройки по синодальному дому шли не очень спешно, и я провел с моим возлюбленным хозяином не только всё его вакантное время, но и после ещё прожил в Знаменском монастыре более двух месяцев: не ранее ноября я переселился в свою новоустроенную кремлевскую келию.

В продолжении вакации мы с о. Леонидом, нередко делали приятные экскурсии за город – в монастыри, или к знакомым на дачи; чаще всего бывали у наших добрых арбатских старцев, которые имели в это лето, равно как и в последующие, очень скромную, но удобную дачку на Филях, по смоленской дороге, за Дорогомиловской заставой, через которую в 1812 году входил в Москву Наполеон. В городе же он начал уже знакомить меня со своими знакомыми; прежде всего я познакомился через него с упомянутым выше С.А. Масловым, затем с семейством сенатора Макс. Карл. Цеймерн, коего он отпевал мать – начальницу николаевского института.

С какою бы кто не обращался к о. Леониду просьбою, отказа никому не было, если только просьба удобоисполнима. В июле 1852 года профессор Вифанской семинарии, иеромонах Порфирий (в мире Георгий Попов) просил своего доброго ректора принять участие в его родной племяннице-сироте, касательно определения в Николаевский сиротский институт, где классной дамой была сестра о. Леонида. О. ректор, разумеется, охотно вызвался содействовать этому доброму делу. Препровождена была, куда следует, просьба от имени о. Порфирия с приложением нужных документов: но встретилось недоразумение относительно фамилии девицы-сироты. Необходимо было разъяснить это недоразумение, и требовалась на этот раз особенная поспешность. По этому случаю о. Леонид пишет мне два, одно вслед за другим, письма, которые были мною получены в один день, 31-го июля. В первом письме, от 28-го числа, он пишет по почте:

«Через вас перешла от о. Венедикта – казначея – в руки г. Викторова⁹ документы племянницы о. Порфирия, девицы Александры Зосимовской.¹⁰ Потрудитесь, ради о. Порфирия и меня ради, поскорее отобрать у г. Викторова сведение о том, кому подал он эту просьбу, и это сведение передать моему брату, дабы он мог приложить к этой просьбе ходатайство перед начальницею заведения. Дело требует, как мне изъяснили, особенной поспешности».

Другое письмо, на полулисте полубелой бумаги, от 30-го числа, следующего содержания:

«Возлюбленнейший о. ризничий! Беру первый попавшийся лоскут бумаги, чтобы сказать несколько слов по экстренному делу. Об нем писано к вам по последней почте; но, вероятно, почта будет упреждена этою запиской.

«Все хлопоты по делу об определении сироты вышли из того, что подумали, будто у родного брата о. Порфирия, имеющего фамилию Попов, таже фамилия, а между тем он, а потому и дочь его прозываются Зосимовские. Потрудитесь сообщить о сем брату немедленно, если ещё не открылась причина затруднений».

Такое горячее участие в судьбе сироты со стороны о. Леонида увенчалось полным успехом: девица Зосимовская была принята в заведение.

В сентябре 1852 года московское общество сельского хозяйства устроило в манеже, близь Кремля, цветочную и вообще сельскохозяйственную выставку. В этом деле принимал самое живое участие брат о. Леонида, А.В. Краснопевков, как служивший тогда при этом обществе. Он приглашал меня посмотреть на их выставку, но я опасался принять это любезное приглашение, дабы появлением своим в монашеском одеянии, среди пестрой и многолюдной толпы мирской, не подать повода к соблазну, и потому рассудил предварительно спросить на этот счет мнение моего вифанского друга. И вот получил от него какой мудрый ответ:

«В послании вашем спрашиваете моего мнения о прогулке на выставку. Скажу не обинуясь: и в церковь иду с предосуждением для себя, если хочу сделать в храме Божием выставку из себя, но и с выставки в манеже могу возвратиться без всякого предосуждения, если мое монашество ходило туда со мною. Мы монахи, но, по положению своему, не пустынники; нам невозможно и даже не должно вовсе бегать от столкновений с миром; но должно соблюдать себя неоскверненными от мира. Урок наш труден: но кто знает, был ли бы другой легче для нас. Вот мое искреннее мнение, по вашему требованию высказанное: судите, не осуждайте. Христос по среде нас ныне и вовеки. Брата обнимаю от всей души и поздравляю с блистательным успехом выставки, которая так справедливо занимала его... Простите и будьте уверены, что и заочно я усерднейший и преданнейший ваш гость (в начале письма о. Леонид поздравлял меня со днем ангела)».

Успокоенный таким дружеским ответом, я решился посетить сельскохозяйственную выставку, и был очень доволен. После, через несколько лет, я посещал, но уже вместе с о. Леонидом, подобную выставку мануфактурную.

В ноябре 1852 года я переселился из Знаменского монастыря в свое кремлевское патриаршее жилище. На праздник Рождества Христова о. Леонид приехал в Москву и уже не нашел в Знаменском монастыре своего постояльца: тем не менее мы почти ежедневно с ним виделись, – или он у меня, или я у него, а знакомых наших посещали вместе, так как у меня не было никакого экипажа. И вот какой курьез случился с нами в первый день праздника. Накануне праздника, 24-го декабря, писал мне о. Леонид:

«Достопочтеннейший батюшка! Вчера вежды мои так отяжелели сном, что увлекли за собою и уста, которые и не выполнили потому обязанности, возложенной на них моим искренним желанием – пригласить вас, если будете вы свободны, завтра откушать ко мне. Теперь же просил бы вас прислать мне «Фому Кемпийского» и тот № ведомостей, в котором слово владыки на текст: «Иди и ты твори такожде»¹¹.

Долго мы ездили с о. Леонидом в день Рождества по Москве с визитами; приезжаем наконец в монастырь: он требует, чтобы подавали обед, но ему отвечают, что обеда не приготовлено, так как не было приказания, да и повара нет на кухне – ушел со двора. Что делать? Оставалось ради праздника удовлетвориться сухоядением. К счастью, я вспомнил, что у меня на столе осталась приличная праздничная закуска, которую я предлагал, по обычаю, своим гостям после литургии в синодальной церкви 12-ти апостолов, и которую должен был оставить на столе, спеша на молебен в Чудов монастырь. Таким образом от Знаменских ворот мы сделали поворот и направились к Кремлю, где и обрели чем утолить глад. Долго после этого мы с дружеским смехом вспоминали о званном Знаменском обеде. Так всегда мало заботился о телесных потребностях мой приснопамятный друг!

После праздничного отдохновения в Москве, о. ректор Леонид возвратился к своим вифанским трудам: но во второй половине января 1853 г. почему-то опять явился в белокаменной. И, вероятно, поспешно собираясь в путь, он забыл взять с собою теплое платье, так же как забыл на праздник Рождества заказать себе обед; приехавши в Москву, пишет мне 20-го числа записку:

«Ваш слуга опять в Москве и сегодня же надеется увидеться с вами, а теперь просит покорнейше прислать ему, если есть, какой-нибудь из ваших ватных, или меховых полукафтаньев: одолженное будет возвращено после полудня... Вторник. Утро. Зн. А. Леонид».

Требование почтенного слуги смиренным господином, без сомнения, было исполнено.

Был ли за тем о. Леонид в Москве на сырной неделе и на Пасхе, – не помню; но что он вакацию проводил в своей Знаменской обители, на это у меня сохранился документ. 19-го августа он писал мне:

«Авва возлюбленнейший! Возвращаю вам пролог. Если обретается у вас Степенная Книга и та часть Карамзина, в которой – царствование велик. кн. Василия Васильевича, то буду об них просить вас. Приходите, если рассудите, к обеду, но пораньше, а не то, может быть, я зайду к вам из Чудова после вечерни...»

Просьба эта, вероятно, мною исполнена: но для чего о. Леониду понадобились эти книги, – не помню.

Конец 1853 г. ознаменован был для о. Леонида очень важным событием:

За перемещением в августе этого года преосвященного Филофея, еп. Дмитровского, викария Московского, на Костромскую кафедру, на его место в сан епископа Дмитровского возведен был 20-го сентября ректор московской духовной академии, Заиконоспасский архимандрит Алексий. В академию на ректорскую должность переведен был ректор Московской семинарии, Высоко-Петровский архимандрит Евгений, а на его место перемещен ректор Вифанской семинарии, архимандрит Леонид, с назначением в то же время настоятелем Ставропигиального Заиконоспасского монастыря; в Вифанскую же семинарию ректором определен был помянутый выше инспектор той же семинарии, архимандрит Нафанаил.

По порядку, Заиконоспасский монастырь следовало бы передать преемнику ректора академии, архимандриту Евгению; но митрополит о. Евгения оставил настоятелем прежнего Высоко-Петровского монастыря, а Заиконоспасский вручил, разумеется, с разрешения Св. Синода, о. Леониду, единственно по вниманию к его семейным обстоятельствам. С тех пор, как о. Леонид поступил на духовно-училищную службу, на его попечении была его мать и две сестры. Оклад жалованья профессорского в семинарии и бакалаврского в академии, для содержания такого семейства, был очень скуден. Жалованье ректорское вместе с профессорским, а также братские доходы от монастырей, сначала Златоустова, а потом Знаменского, составляли, конечно, в общей сложности более прежнего обильный источник содержания: но все-таки едва ли могли вполне покрывать ежегодные издержки на приличное содержание о. Леонида с его семейством. Когда же он получил в свое заведывание Заиконоспасский монастырь, который гораздо богаче средствами сравнительно с прежними монастырями, он был вполне удовлетворен и не знал, как благодарить Бога за оказанную ему милость.

В ноябре о. Леонид был уже в Москве и от 17-го числа писал мне:

«Если отцу синодальному ризничему вожделенно видеть живущих в бывшем Остермана доме (т. е. в семинарии), то да ведает, что они рады будут ему ныне, во вторник».

С этого времени наши взаимные посещения стали повторяться чаще и чаще, и когда вслед за о. Леонидом переехала из Сергиевского посада в Москву его почтенная матушка с двумя своими дочерьми, я сделался как бы членом этого, можно сказать, благословенного семейства. В продолжении многих лет моего самого близкого знакомства с этим семейством, я никогда не видал между членами его не только никаких ссор и взаимных неудовольствий, но и неприятных взглядов и оскорбительных слов. О. Леонид был примерно почтительный сын и нежно любящий брат: взаимно и он пользовался от всего семейства искреннею любовью и уважением. Бывать в кругу такого семейства для меня было весьма отрадно, а бывал я там, правду сказать, очень нередко; но чаще виделся я с семейством о. Леонида в его семинарских покоях, или в монастырских келиях. Праздник ли какой-нибудь в монастыре, торжество ли в семинарии, случай ли какой-нибудь в семействе – радостный, или печальный, гость ли какой-нибудь приезжий, и ради его устрояется трапеза: всегда я был непременным участником как в официальных, так и в семейных пиршествах, но пиршествах самых скромных и благопристойных. В свою очередь, и у меня всегда открыты были двери как для о. ректора, так и для его родных. Бывало, едет ли о. ректор из семинарии в свой Заиконоспасский монастырь, по пути заедет в Кремль поклониться святыне и посетит синодального ризничего; возвращается ли из монастыря, опять держит путь через Кремль; и если это в час обеденный, остается кушать у меня. После обеда идем в патриаршую ризницу полюбоваться священными древностями, и если нас застанет здесь удар колокола к вечерне, мы или слушаем вечерню из окна ризницы, устроенного над синодальною церковью 12-ти апостолов, где я был настоятелем, или отправляемся в успенский собор, а после вечерни пьем чай и расстаемся, или отправляемся вместе куда-нибудь за город подышать свежим воздухом, или едем к кому-нибудь из общих знакомых, а их год от году становилось больше и больше.

Когда о. Леонид устроился в Москве, он завел как в монастыре, так и в семинарской церкви благолепное и чинное богослужение. В семинарской церкви были заведены ежедневные ранние обедни. Все они были разобраны между ректором, инспектором и профессорами – священниками, по очереди. В воскресные дни были соборные служения. О. Леонид держал себя при богослужении весьма благоговейно; того же требовал и от других. Обладая сильным и благозвучным голосом, он любил читать в церкви сам; пение семинарских певчих было очень стройное. К Заиконоспасскому монастырю приписана Владимирская церковь с часовней. Здесь каждую субботу совершается пред чудотворною иконою Владимирской Божией Матери молебен с акафистом, который всегда читал сам настоятель монастыря. При этом о. Леонид нередко говорил поучения изустно. Всё это вместе вскоре привлекло общее внимание к новому ректору семинарии и настоятелю Заиконоспасского монастыря. Весьма многие из аристократических московских фамилий стали посещать и семинарскую, и монастырские церкви, смотря по тому, где служил о. Леонид. После богослужения иные заходили в его покои для собеседования. Умная и всегда благочестивая беседа, свободная и оживленная речь, отчетливая и выразительная дикция, приветливость и благородные манеры в обращении – всё это с первого раза привлекало каждого собеседника к о. Леониду и располагало в его пользу. Число почитателей его росло с каждой неделей, с каждым праздничным днем.

Так как в нарочитые праздники в Заиконоспасском монастыре, или в семинарской церкви, нередко и я участвовал в богослужении с о. Леонидом; или без служения приглашаем был к столу, то его знакомые делались вместе и моими знакомыми. Так у него и чрез него я познакомился с генерал-адъютантом С.П. Шиповым и его супругой Анной Евграфовной, с попечителем московского учебного округа Вл. Ив. Назимовым и его супругой, с князем Дадианом и его семейством, с вдовой бывшего главнокомандующего на Кавказе, генерал-адъютанта Нейдгарт, Анною Борисовною и её семейством, с князем С.М. Голицыным, с Н.В. Сушковым, с семейством Шереметьевых и многими другими аристократическими фамилиями.

В свою очередь и о. Леонид входил у меня и чрез меня в знакомство с некоторыми из московских ученых авторитетов. С 1853 г., по случаю предстоявшего в 1855 г. празднования столетнего юбилея московского университета, некоторые из университетских профессоров, для приготовления к этому торжеству разных ученых изданий, начали посещать синодальную библиотеку, и, за неимением при библиотеке особого помещения, занимались в моих тесных келиях. В это-то время о. Леонид, посещая меня, познакомился с профессорами университета – С.П. Шевыревым, О.М. Бодянским, С.М. Соловьевым, Ф.И. Буслаевым и др.

Благорасположенный ко всему доброму, о. Леонид из своего обширного знакомства с лицами высшего круга старался извлекать не столько личные для себя удовольствия, сколько пользу для бедствующих и нуждающихся в посторонней помощи. Пристроить с помощью своих знакомых сироту в какое-либо учебное заведение, поместить немощного старца куда-либо в богадельню, доставить средства к жизни бедной вдове с многочисленным семейством, определить бедного, по честного отставного чиновника на службу – это составляло как бы профессию для доброго и гуманного о. Леонида. Он не раз и мне оказывал услуги, оказывая тем или другим способом помощь моим бедным знакомым. Так, по моей просьбе, он обращался в феврале 1854 г. к какому-то, мне неизвестному, Дементию Егоровичу с вторичным уже ходатайством о дальней моей свойственнице, вдове чиновника синодальной типографии, Н.А. Минорской. В феврале 1859 г. об этой же вдове о. Леонид пишет мне:

«Поспешите, ваше высокопреподобие, предупредить вдову, получившую от меня письмо для представления г. управляющему делами покойного князя (С.М. Голицына), что она получит от вас, а вы от меня ожидаемое вспоможение».

Впоследствии о. Леонид устроил в пансион на казенный счет одну из дочерей умершего священника Владыкина, который был моим наставником по Владимирской семинарии и сослуживцем о. Леонида по Вифанской.

Я же, со своей стороны, обязывался воздавать милостивому о. ректору за такие благодеяния услугами иного рода. Как хранитель драгоценных церковных сокровищ, я должен быть открывать доступ к этим сокровищам для всех знакомых о. Леонида как московских, так и пришельцев из иных градов и стран. Так, в июне 1854 г. о. Леонид писал мне:

«Инспектриса института воспитательного дома, княгиня Козловская, поручила мне просить вас открыть патриаршую ризницу для окончивших курс кандидаток и особенно было бы приятно, если бы могли они быть у вас сегодня в час вечерни, и если б вы приняли на себя труд проводить их по соборам, то они почли бы это величайшим одолжением. Об этом лично просила меня княгиня. Её сиятельство хотела быть с детьми сама. Она предостойная христианка. Ту же просьбу она обратила к сестре моей (Е.В. Ушаковой), которая лично хочет передать вам оную просьбу и требует, чтобы я и письмо с нею отправил».

Все приказания моего друга, без сомнения, были исполнены мною в точности.

Другое подобное приказание я получил от его высокопреподобия 14 января 1855 года.

«Отец синодальный ризничий, – так изволил писать мне о. ректор, – не откажет, вероятно, в приеме г. ординарному профессору Карпову, который будет к нему в двенадцатом часу ныне. Гость желал бы воспользоваться протекцией о. синодального ризничего и для обозрения оружейной палаты и дворца».

Исполнено и это повеление.

Карпов Василий Николаевич, ординарный профессор С.-Петербургской д. академии и бывший наставник, как было замечено выше, Л.В. Краснопевкова (ныне о. архимандрита Леонида), прибыл в Москву, в качестве депутата от академии, на торжество столетнего юбилея Московского Императорского университета.

6-го октября 1855 г. о. Леонид запиской спрашивал меня, можно ли будет сегодня в полдень препроводить в оружейную палату генеральшу Задонскую¹² с её семейством, а оттуда, быть им в синодальной ризнице? Ответ на предложенный вопрос дан был, без сомнения, утвердительный.

14-го июня 1856 г. о. Леонид писал мне, на клочке бумаги:

«Ваше высокопреподобие! Вечером сегодня, может быть, приедет ко мне знаменитый мореход, граф Путятин. Но хотите ли с ним повидаться и принять из его уст просьбу, которую, в случае нерасположенности вашей быть у меня, передаст вам на днях вашего высокопреподобия покорный послушник А. Л. …»

Не помню, виделся ли я в этот раз с графом Путятиным, но просьба мне была изъяснена. Просьба касалась допущения к занятию рукописями синодальной библиотеки молодого ученого англичанина Пюзея, сына знаменитого профессора Оксфордского университета и основателя новой религиозной секты в англиканской церкви. Сам по себе, без разрешения синодальной конторы, просьбы этой исполнить я не мог: но я был уже предупрежден на счет Пюзея высокопреосвященным митрополитом. 13-го числа владыка изволил писать мне:

«Допустите, отец архимандрит, члена Оксфордского университета, г. Пюзея, до пользования рукописями синодальной библиотеки, на обыкновенных правилах. Синодальная контора получит о сем от меня предложение вслед за сим».

Вскоре явился ко мне ученый муж и удивил меня своим появлением. Я увидел пред собою низенького молодого человека, лет 25-ти, с костылем в одной руке и с акустической трубой в другой. Оказалось, что этот искатель мудрости был хромой и совершенно глухой. Целью занятий его в синодальной библиотеке было сличение печатных изданий творений св. отцев с древними греческими рукописями, для открытия вариантов или разночтений, в виду предполагавшегося, или уже продолжавшегося тогда, при Оксфордском университете, нового издания творений св. отцев восточной церкви. Приступивши к занятиям своим в половине июня, г. Пюзей продолжал оные до первых чисел октября: и это было в то время, когда в Москве ежедневно происходило необычайное движение по случаю торжества коронации Государя Императора. Пюзей, из Леонтьевского переулка на Тверской, ежедневно путешествовал в Кремль, большей частью, пешком, с костылем в одной руке и с фолиантом под мышкою в другой, и при том, как я сказал, глухой: как он остался цел и невредим, при ежеминутном движении по улицам экипажей, я решительно не мог понять.

Объясняться с ученым англичанином посредством акустической трубы была возможность, но на каком, спрашивается, диалекте? По-английски я ничего не знал, а он ещё менее по-русски. Мы избрали для разговоров нейтральный язык – латинский, который и для него был знаком и для меня не совсем чужд. Но и тут встретилось затруднение: выговор латинских букв и слов у англичан значительно отличен от нашего русского, и потому, когда мы начинали между собою объясняться по-латыни, ни я не понимал г. Пюзея, ни он меня. Оставалось прибегнуть к последнему средству – вести беседы на бумаге. Мы так и делали во всё время занятий Пюзея в синодальной библиотеке. У меня и до сих пор хранятся эти письменные беседы.

По окончании своих занятий и при прощании со мною, г. Пюзей подарил мне на память книгу, под заглавием: Lancеloti Andrеws, Еpisc. Wintoniеnsis – Prеcеs privataе quotidianaе, graеcе еt latinе, еd. 3, Londini, 1848, in 8º. Такой дар был принят мною с любовью.

Но ученый юноша, оставивши Москву, но прекращал со мною письменных сношений и из Англии: он писал мне, и чрез меня присылал поклоны и о. Леониду.

В 1859 г. Пюзей должен был, по поручению ученого оксфордского общества, с тою же ученою целью, с какою приезжал в Москву, отправиться на восток, в Синайский монастырь. Но как он не был уверен, что его там примут так же радушно, как он был принят в Москве: то он обратился ко мне с просьбою, чтоб я исходатайствовал для него у Московского митрополита рекомендательное письмо к начальству Синайского монастыря. Я доложил об этом владыке: он охотно согласился исполнить просьбу г. Пюзея. Но как в это время настоятель Синайского монастыря, ученейший 90-летний старец, архиепископ Констандий скончался, то владыка поручил мне написать проект письма от его имени к настоятелю Киевского Екатерининского монастыря, принадлежащего Синайскому монастырю, с просьбою, чтобы он написал в Синайский монастырь о допущении англичанина Пюзея к занятию рукописями, хранящимися в библиотеке этой обители. На письмо владыки Киевский архимандрит Кирилл отвечал: что все ученые, к какой бы нации они ни принадлежали, всегда допускались и допускаются беспрепятственно к рассмотрению рукописей синайской библиотеки. Копию этого письма я препроводил при письме от 6-го апреля к г. Пюзею, и он не замедлил отправиться в путь на отдаленный восток. – А в 1860 г., когда я был уже ректором Московской семинарии, Пюзей снова явился в Москву с той же ученой целью и провел здесь несколько летних месяцев. Помещение он имел, по распоряжению митрополита, в семинарском здании, а рукописи из синодальной библиотеки я брал для него под свою ответственность.

Другая повинность моя по отношению к о. Леониду и его знакомым заключалась в том, чтобы доставлять ему и другим из моей, тогда уже довольно значительной, библиотеки, потребные книги и разные справки по части древностей. Так, в мае 1855 г. о. Леонид писал мне:

«Честь имею препроводить письмо А.Н. Муравьева и просить от его имени о доставлении ему «Степенной книги», где житие митрополита Феогноста, а также жития преп. Макария Калязинского и свят. Евфимия и Серапиона Новгородских».

Кстати об А.Н. Муравьеве. Он был с о. Леонидом и со мною, в течение слишком двадцати лет, в самых добрых, можно сказать, дружественных отношениях. Его переписка со мною началась с самого вступления моего в должность синодального ризничего, в конце 1850 г., и продолжалась до последних дней его жизни, пресекшейся 18 августа 1874 года. Когда Андрей Николаевич приступил к обширному труду составления житий русских святых, ему постоянно требовались рукописи из синодальной библиотеки, а для этого ему необходимо было каждый год проводить некоторое время в Москве. Когда ему случалось быть здесь зимою, он останавливался в доме знакомого ему Мальцева, в Варсонофьевском переулке; а летом имел даровое помещение во флигеле графа Шереметева, в его подмосковном имении – Останкине, отстоящем не далее трех верст от города. Здесь-то мы с о. Леонидом нередко посещали его, частью по собственному побуждению, а частью по его приглашению. Бывало он пишет к нам записку и приглашает к своему столу, но с тем, чтобы мы привезли с собой «три рыбицы». И приказание исполнялось нами беспрекословно. Сюда-то, т. е. в Останкино, я и должен был доставить гостеприимному отшельнику означенную выше книгу.

20-го ноября 1856 года о. Леонид писал мне:

«К вам будет на днях Фед. Карл. фон-Дершау. Он занимается изданием «Дома Романовых» и просил владыку, чтоб ему можно было видеть древности, для рисунков, у вас и в соборах. Он говорил, что владыка через меня велел ему адресоваться к хранителям. Рекомендую. А. Леонид».

31-го августа 1858 г. о. Леонид обращался ко мне с следующей просьбой:

«Читал я у Вас в какой-то книге некоторые подробности о Заиконоспасском монастыре. Если можете ссудить меня этою книгой, я буду очень обязан и возвращу её немедля».

15-го мая 1855 г. я возведен был, по представлению синодальной конторы, вследствие предложения высокопреосвященного митрополита, в сан архимандрита. Такой награде мой добрый друг, быть может, был больше рад, чем я сам. Притом награда эта имела то особенное значение, что на должности синодального ризничего никто прежде меня не получал оной. С этого времени наложена была на моего друга новая повинность – конная. – Пока я был иеромонахом, мне не так было стыдно пройти иногда по улицам московским и пешком, а когда сделался архимандритом, ходить пешью казалось уже неприличным; между тем у меня экипажа не было ни казенного, ни тем менее собственного, тогда как у о. Леонида и в монастыре, и в семинарии была не малочисленная конница. Поэтому, когда мне нужно было ехать на служение, или являться к столу гостеприимного о. ректора, всегда к моим услугам готов был экипаж монастырский или семинарский. Вот и доказательства на лицо. 10-го декабря 1855 г. о. Леонид пишет мне:

«Ваше высокопреподобие! Помнится, будто слышал я от вас, что вам желательно бы отслужить молебен пред иконою Божией Матери во Владимирской нашей церкви. Если память меня не обманула, то предлагаю вам исполнить желание; только не понадобится ли захватить митру: там голубая, о которой, кажется, говорили вы, что узка... Если же сие вам неугодно будет, то можете хоть конем воспользоваться по благоусмотрению и, может быть, между прочим, доехать до ... (точки эти, вероятно, значили: до родных), чтобы помянуть вместе на брани убиенного в 10-й день декабря 1851 г. витязя Сунженского (т. е. Слепцова)».

«Угодию ли вам, – писал мне о. Леонид 10-го марта 1856 г., – ехать со мною к Анастасии Александровне Назимовой (для поздравления её со дном ангела)? Если угодно, то извольте избрать: сесть в коляску и ехать к Владимирской, чтобы вместе со мною заехать к сестре моей, которая сегодня должна приобщаться, или я съезжу к ней один, а за вами от неё заеду. Простите».

От 9-го марта 1858 г. я получил от Заиконоспасского о. настоятеля следующее пригласительное послание:

«Чем в воскресный день постничать в уединении, не угодно ли постничать в союзе братолюбивого общения в Заиконоспасском монастыре? Сие есть и мое желание и неотступная просьба о. игумена Давыдовского. В 12-ть часов будет к вам конь».

13-го февраля 1859 г. назначено было погребение досточтимого Москвою и последнего уже из её вельможных бояр, князя Сергия Михайловича Голицына. На кануне сего дня о. архимандрит Леонид, один из близких знакомых покойного князя, и меня незадолго пред тем с ним познакомивший, пишет мне:

«Видно, что владычней милости (т. е. митрополиту) приятно участие духовенства, особенно высшего, в каковом и власти кремлевские состоят, в завтрашнем погребальном обряде: поэтому примите в распоряжение, высокопреподобнейший отец архимандрит, коня из Заиконоспасского. И на вынос, и при отпевании, и в шествии все приглашаются участвовать».

Болезненные недуги, от которых так часто страдал о. Леонид в Вифании, нередко повторялись с ним и в Москве, а в июле 1854 года постигла его новая тяжкая болезнь, от которой он, если не сошел в могилу, то надолго сохранил в своем организме глубокие следы. Болезнь эта – холера, которой он подвергся по собственной, впрочем, неосторожности. Страдая от летних жаров в комнатах, он проводил большую часть дня и даже ночи в небольшой деревянной беседке в огромном семинарском саду. Между тем окружающая беседку местность довольно низменна и сыра, а в конце июля ночи становятся довольно уже продолжительны и прохладны. Вследствие сего о. Леонид, проводя в беседке ночь, почувствовал однажды охлаждение желудка, и вслед за тем сильные припадки холеры. Все мы опасались за его жизнь: но Господь помиловал его и он остался жив.

Но зато 1856 год памятен был для него некоторыми приятными и радостными событиями. Так:

а) По распоряжению покойного митрополита Филарета, назначено было в Заиконоспасском монастыре, на время коронации Государя Императора, местопребывание для Литовского митрополита Иосифа. О. Леонид, как настоятель этого монастыря, был чрезвычайно рад такому знаменитому гостю; и он, в ожидании его, потщился привести свои настоятельские покои в отличный порядок и благоустройство. В свою очередь и высокий гость остался вполне доволен своею квартирою и её услужливым хозяином. «Нас приютили в Заиконоспасском (монастыре) преизрядно», – писал преосвященный митрополит Иосиф от 7-го августа из Москвы в Вильну, своему викарию, преосвященному Филарету. – «Вчера и в воскресенье служил я в своей церкви очень удобно. Свита составилась почти одними местными средствами, старанием отца ректора Леонида (отличного человека) с семинарскими певчими, – и я буду иметь удовольствие служить во все праздники и воскресенья, к большому, кажется, удовольствию здешних православных».¹³

б) В день коронации, 26-го августа, о. Леонид удостоился быть в числе немногих, избранных духовных особ, за царскою трапезою.

в) В тот же день он был удостоен монаршей награды – ордена св. Анны 2-й степени, хотя знаки сего ордена он получил из рук покойного митрополита, спустя несколько времени после сего дня. Как теперь помню: был я у родных о. Леонида; является и он прямо с Троицкого подворья, с новым знаком отличия на груди; сел на диване прямо против меня и, молча, внимательно смотрит на меня, ожидая, что я его буду поздравлять с наградою. Но я, занятый разговором, не обратил внимания на его награду. Наконец он спрашивает меня, почему я его не поздравляю. «С чем?» отвечал я. «С наградою»,– продолжает он и показывает на свою грудь. Тогда только я догадался, о какой награде шла речь.

От чего избавился, по милости Божией, о. ректор Московской семинарии, то постигло через три года его преемника, ректора Вифанской семинарии, архимандрита Нафанаила. В последних числах августа 1857 г. скончался о. Нафанаил от холеры в Москве, в настоятельских покоях Заиконоспасского монастыря; владыка митрополит сам почтил отпеванием умершего ректора.

Это печальное обстоятельство отразилось было на моей судьбе. 19-го сентября, в 10-м часу утра, потребован был я неожиданно на Троицкое подворье, к высокопреосвященному митрополиту. Владыка встретил меня таким вопросом: «я намерен сделать тебя Вифанским ректором: согласен ли ты на это?» В ответ на предложенный мне вопрос я поклонился митрополиту до земли и поблагодарил его за архипастырскую ко мне милость. После сего, владыка снова спросил меня: «что̀ же ты скажешь на это?» «Высокопреосвященнейший владыко, – отвечал я, – не могу я располагать своею судьбою, и потому предаю себя и свою дальнейшую судьбу в волю Божию и в распоряжение начальства». «С каким же чувством примешь ты предлагаемую тебе должность?» – продолжал владыка. «С опасением и страхом», – отвечал я. «Что̀ ж тут страшного и опасного?» – «После настоящей мирной и спокойной моей должности, всякая другая должность представляется мне страшною, тем более должность ректора семинарии: здесь отношения и к наставникам, и к ученикам, и к другим посторонним лицам могут быть постоянным источником разных неприятностей и огорчений». – «Так что ж», – возразил владыка, – «не век же тебе оставаться на твоей теперешней должности, заниматься мелочами и копаться в пыльных фолиантах. Правда, ты с честью проходишь свою должность и принес на ней немало пользы: но на семинарской службе ты больше можешь быть полезен; ты человек способный и имеешь основательные понятия; тебе надобно готовиться к высшему служению. Впрочем это говорю я не для твоего честолюбия, а к тому, что нам заблаговременно надобно приготовлять людей к высшим должностям и заранее испытывать их. В противном случае, вот какие выходят истории. Вызывают, например, преосвященного Поликарпа (викария Одесского, впоследствии епископа Орловского, ум. 29-го августа 1867 г.) в Петербург затем, чтобы отправить его в миссию, в Иерусалим, не справившись наперед – способен ли он к этому важному делу. Мне этот старец не был лично известен никогда: но я имел о нем некоторое, впрочем невысокое, понятие по следующему обстоятельству. Когда я был ещё в Петербурге, он представил в Св. Синод переведенное им с новогреческого языка толкование на какую-то книгу св. писания. Синод поручил мне рассмотреть этот перевод. Не говоря уже о том, что и самый выбор этого труда был неудачен: ибо новогреческий текст не есть подлинное толкование, а тоже перевод с древнего эллинского, – переводчик в примечаниях своих высказывал понятия о тексте 70-ти толковников весьма неосновательные, почитая его совершенно достаточным и чуть не богодухновенным».

После такого возражения я замолчал и своим молчанием выразил совершенную покорность священной воле архипастыря.

Об этой беседе я поспешил, разумеется, сообщить своему доброму другу.

Между тем приблизилось 1-е октября – день моего ангела. Отец Леонид пишет мне:

«Высокопреподобнейший о. архимандрит! Усерднейше поздравляю вас со днем вашего ангела, сопровождая поздравления всеми благожеланиями преданнейшего вашего послуха.

Недавно назывался я быть вашим именинным гостем, и вот пришлось отказаться и от приглашений – не столько по приличию, сколько по действительной неспособности быть в обществе людей, соединенных удовольствием.

Может быть, это обстоятельство служит знамением того, что отныне доро̀ги наши должны разойтись: молю Господа, чтобы не разошлись мы, по крайней мере, в чувствах взаимной о Христе любви.

Примите благосклонно мою чару, которая, может быть, пригодится на путь холодный, вам скоро предстоящий. Её приносит вам искреннее чувство, столь же, по крайней мере, чистое, как и благородный металл, из которого сделана эта путная чара».

Неспособность быть в обществе людей, соединенных удовольствием, о которой упоминает о. Леонид в своем приветственном письме, объясняется тем, что не далее как за неделю пред сим постигла его тяжкая семейная скорбь: 23-го сентября скончалась его родительница, Анна Ивановна. 25-го числа в день памяти преп. Сергия, к которому питало всё семейство Краснопевковых особенное чувство благоговения, совершено было в семинарской церкви отпевание усопшей с особенными почестями: в отпевании участвовали и провожали до Пятницкого кладбища гроб три архимандрита – сам о. Леонид, о. Игнатий, тогдашний инспектор семинарии, а ныне епископ Можайский, и пишущий эти строки. Впоследствии мы нередко ездили с о. Леонидом на Пятницкое кладбище, для совершения молитвословия над могилою благочестивой старицы. По истечении сорока дней со времени кончины Анны Ивановны Краснопевковой, о. Леонид пишет мне от 31-го октября:

«Высокопреподобнейший о. архимандрит! Родные и я с ними просим вас покорнейше разделить с нами 40-й день по кончине матушки, почитательницы вашей.

Если же угодно вам будет разделить сегодня мою бедную трапезу и потом съездить до Пятницкого кладбища и, пожалуй, далее, то я буду ожидать вас к часу пополудни, чтобы отправиться поранее».

Само собою разумеется, что всё было исполнено пожеланию моего друга.

Между тем я был озабочен мыслию о предстоящем мне переселении из шумной столицы в Вифанскую Пустыню. Но проходит месяц и более с того дня, как мне объявлено было о новом назначении, а я ни откуда не получаю никаких известий об ожидающей меня судьбе. Между тем, в ноябре месяце получается из Св. Синода указ, по которому ректором Вифанской семинарии, на место умершего архимандрита Нафанаила, назначен инспектор Московской семинарии, архимандрит Игнатий, мой товарищ по академии. Такая неожиданная перемена в назначении сколько порадовала меня, столько же и удивила. Что̀ ж однако это значит, подумал я? Как и почему митрополит, после столь настойчивого убеждения меня к принятию ректорской должности, переменил свои мысли? Дело объяснилось очень просто: пред тем, как митрополит готовился уже войти обо мне с представлением в Св. Синод, прибыл в Москву А. Н. Муравьев, который всегда пользовался особенным вниманием и благорасположением Московского святителя. Владыка в беседе с Андреем Николаевичем упомянул о своем решении – представить меня на ректорскую должность. Андрей Николаевич со всею силою своего красноречия восстал против такого решения, говоря: «Архимандрит Савва ризничий примерный, а ректор будет он, может быть, посредственный; на ректорскую должность вы можете найти способного человека, а где вы возьмете такого человека на должность ризничего?» Владыка уступил силе доводов Андрея Николаевича и переменил свое намерение. Таким образом, я остался при своих археологических занятиях, которые тогда я уже очень полюбил, а вместо меня отправлен был в Вифанию о. Игнатий.

В ноябре рукоположен был во епископа Кавказского знаменитый архимандрит Сергиевой Пустыни Игнатий Брянчанинов – главный виновник монашества о. Леонида. Мимоездом через Москву он посетил своего духовного адепта, а последний не преминул познакомить меня со своим почтенным аввою. Я провел несколько часов в духовной беседе с новорукоположенным епископом, и был очень доволен своим знакомством с такою замечательною личностью. Не очень, впрочем, долго преосвященный Игнатий оставался на епископской кафедре: в августе 1861 г. он уволен был, согласно прошению, по расстроенному здоровью, на покой и поселился в Николо-Бабаевском монастыре, Костромской епархии, где занялся приведением в порядок и изданием в свет своих многочисленных сочинений содержания преимущественно аскетического. Летом 1865 г., когда я был викарием в Москве, его преосвященство препроводил ко мне, со своим братом, который в одно время с ним был в Ставрополе губернатором, экземпляр своего произведения, под заглавием: «Аскетические опыты». При этом он поручил своему брату попросить меня сделать для него списки с житий свв. Нифонта и Андрея, заключающихся в Макарьевских чети-минеях. Со своей стороны, я поставил долгом выразить преосвященнейшему автору письменную благодарность за присланный мне дар и обещал исполнить его просьбу относительно списков с житий святых. На мое письмо преосвященный Игнатий отвечал от 1-го июля того-же 1865 г. следующим посланием:

«Ваше преосвященство, милостивейший архипастырь и отец! Приношу вам искреннейшую признательность за благосклонное принятие труда моего, книги: «Аскетические опыты». Примите и покорнейшую мою просьбу: не откажитесь предложить известным вашему преосвященству монашествующим и вообще аскетам эту книгу, предостерегающую от неправильного упражнения молитвою и от последствий такого упражнения».

Обещанные мною списки житий свв. Нифонта и Андрея не могли быть мною доставлены преосвящ. Игнатию раньше марта следующего 1866 г., так как жития эти очень обширны. По получении от меня списков, его преосвященство писал мне, от 3-го марта:

«Примите мою искреннейшую признательность за распоряжение ваше о снятии для меня списков с подробных жизнеописаний св. Нифонта и св. Андрея. Эти жизнеописания очень важны в отношении к учению о духах; но не знаю, смогу ли воспользоваться вашею милостию, как должно: силы мои истощились до невероятности, и не только не могу заниматься письменным трудом, но даже и чтением».

Чрез год и один месяц после сего письма великий труженик и подвижник почил от своих трудов и подвигов: он скончался 30 апреля 1867 г.

В 1857 г. высокопреосвящ. Иннокентий, архиепископ Камчатский, присутствовал в Св. Синоде. В это время он испросил себе помощника для управления немноголюдной, но чрезвычайно обширной по пространству, епархией. Ему предоставлено было самому избрать для себя викария. Он указал на ректора Ново-Архангельской семинарии, архимандрита Петра: но этому почему-то воспротивился покойный архиепископ Ярославский, Нил, который в то время также был в Синоде и которому архим. Петр был известен по службе в Иркутской семинарии на должности инспектора. Получив, таким образом, отказ в своем ходатайстве относительно архим. Петра, высокопреосвящ. Иннокентий оставил в начале 1858 г. Петербург и прибыл в Москву, с надеждой обрести здесь благопотребного для себя мужа. По прибытии в Москву, он вспомнил, что ректор Московской семинарии, архимандрит Леонид, сам вызывался на миссионерское служение в восточной Сибири, когда был ещё светским студентом академии, и потому обратился прежде всего к нему с предложением отправиться на остров Ситху, с саном епископа и с званием викария камчатской епархии. О. Леонид, пользуясь всеобщею любовью и уважением в Москве, а вместе с тем, не отличаясь прочным здоровьем, отклонил от себя такое лестное предложение и предпочел остаться лучше архимандритом в древлепрестольном граде.

От ректора семинарии обращен был взор камчатского архипастыря на синодального ризничего. Высокопреосвященный Иннокентий, имевший пребывание свое в Чудовом монастыре, под какой-то праздник, кажется, это был праздник трех вселенских святителей, 30-го января, прибыл ко всенощной в синодальную 12-ти апостолов церковь, где я был настоятелем, и после службы удостоил мою келью своим посещением. Я ничего не подозревал особенного в этом посещении, между тем мой высокий гость, среди чая, делает мне предложение быть у него викарием. Это неожиданное предложение камчатского архипастыря сколько порадовало меня, столько же и смутило. Поблагодаривши за такую высокую для меня честь, я решился спросить его высокопреосвященство: в чем же будут заключаться мои обязанности по званию викария? Он изволил сказать: «летом вы будете плавать по Алеутским островам, для наблюдения за действиями миссионеров – священников, а зиму проводить на о. Ситхе и заниматься ученостью». Я попросил у его высокопреосвященства времени для зрелого обсуждения столь важного вопроса, и мне назначен был срок полугодичный. На другой же день поспешил я к своему московскому владыке за советом; но он изволил мне дать такой совет: «я не могу дать тебе никакого совета; ты не моей епархии (я принадлежал к ведомству синодальной конторы), рассуждай, как сам знаешь». Такой уклончивый и неутешительный для меня ответ мудрого архипастыря я понял в таком смысле: если дескать дать ему (т. е. мне) совет принять предложение, – это значит лишиться человека, нужного со временем для моей епархии; а если отклонить его от сделанного ему предложения, значит сделать неприятность преосвященному камчатскому, которого, скажу кстати, Московский владыка весьма уважал и всячески поддерживал его на многотрудном поприще миссионерского служения как нравственными, так и материальными средствами. Таким образом я возвратился с Троицкого подворья ни с чем. К счастью, я вспомнил, что в Муроме, где я был священником, находится ещё в живых священник Никита Омофоровский, который более 10-ти лет был на Ситхе сначала диаконом, а потом священником, и который возвратился оттуда на родину в 1852 году. К нему-то я обратился, через своих родных, со следующими вопросами: 1) какие занятия предстоят на Ситхе архиерею; 2) какое там общество духовное и светское; 3) какой климат и какие физические особенности острова и 4) какая общеупотребительная пища и проч.

На эти вопросы я получил от о. Омофоровского 2-го апреля следующие ответы:

«1) Учреждение при Камчатской кафедре двух викариатств (новоархангельского и якутского, в ноябре 1859 г.) расширило круг епархиального управления, а потому и занятий для архиерея. С открытия в 1841 г. Камчатской епархии до 1852 г. архиерей каждый год весной отправлялся в Камчатку, заходил на некоторые Алеутские острова. Три раза в 10 лет, во время зимы, объезжал Камчатский полуостров и посещал Охотские церкви, а осенью из Айнского порта возвращался в Ситху. Зимой занимался письменными делами и отчетами вместе с присутствующими духовного правления (секретаря и канцелярии в духовном правлении не было). Думаю, что и ситхинскому викарию придется делать тоже, т. е. каждое лето путешествовать по островам для обозрения колониальных церквей и часовен, обращать на материке Америки язычников в христианство, а потому придется иногда и зимовать где-либо вместе с миссионерами. По моему мнению обращение дикарей в христианство есть единственная цель учреждения правительством ситхинского викариатства.

2) Сколько теперь духовных в Ситхе и кто они – не знаю. За шесть лет пред сим, духовенство ситхинское составляли: архиерей, протоиерей, два священника и два диакона. Светское общество должно быть и теперь таково ж, каково было за 6 лет, с переменою только лиц, а потому, может быть, и духа общества. Первое светское лицо, главный правитель колоний, есть тоже, что губернатор в губернии, или вернее, городничий в уездном городе. Чиновников большая половина – лютеране. В Ситхе есть кирхи и пастор.

3) Времен года правильных в Ситхе нет. Там почти постоянно какое-то пятое время года, не похожее ни на одно из четырех, показываемых каждогодно в наших календарях. Нашего красного лета и трескучей зимы там не имеется. Гроза там бывает в 5 или 10 лет один раз, морозы не более 15-ти градусов, и то редко. Ясных дней очень немного. Обыкновенное время походит несколько на нашу осень.

Туманы и бус (сырой туман – сто̀ит хорошего дождя) весьма часты; оттого воздух постоянно сыр, – что̀ русскому, привыкшему к правильным временам года, не так-то здорово. Напротив, для природных тамошних жителей сухая погода, хотя бы то на две недели, нестерпима. Появляется эпидемический кашель, воспаление легких и смертность.

4) Морская разных родов рыба есть общая для всех жителей Ситхи пища. Коров на всем острове, в мое время, было около пяти (да и теперь, за недостатком корму, едва ли их более), а потому на сливки и молоко рассчитывать нельзя. Яйцо стоит 50 коп. ассигн. за штуку, а к пасхе доходить до рубля. Овощей, кроме картофеля, никаких нет. Привозных заморских сластей, как-то: изюму, черносливу и проч., большое изобилие. Воды на острове вдоволь; рому, джину и разных виноградных вин большое изобилие. Цены на провизию в 1852 г. были следующие: мука ржаная и пшеничная 5 руб. ас. за пуд; крупитчатая – 10 руб.; ведро рому или джину 50 руб.; цена винам разная, но не дешевая. Цена рыбы зависит от улова, а летом, когда она идет к берегу метать икру, и её ловят тысячами, тогда можно её получить даром».

Получив такие интересные, но малоутешительные сведения о пребывании на пресловутом острове Ситхе, я писал от 5-го июля 1858 года высокопреосвященному архиепископу Иннокентию:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший отец и архипастырь! Прежде всего долгом поставляю принести вашему высокопреосвященству мою глубочайшую, нижайшую благодарность за ту честь, какой вы изволили удостоить меня вашим приглашением на высшее служение, под непосредственным руководством вашим. Но при сем но могу сокрыть пред вами, милостивейший архипастырь, и того затруднения, в какое поставлен я столь милостивым приглашением вашим. С одной стороны, уклонение от предлагаемой мне почести, без сомнения, может представиться делом неблаговидным и неблагодарным; но, с другой – последовать призывному голосу, вопреки собственного убеждения и без особенного внутреннего призвания к чрезвычайному для меня служению, было бы, может быть, ещё более с моей стороны неосмотрительно и неблагоразумно.

Вникая в мои настоящие душевные расположения, имея в виду мою настроенность к известного рода деятельности, мой образ жизни, мои общественные отношения, и соображая всё это с тем, что мною дознано частью из уст вашего высокопреосвященства, частью из других верных источников, касательно занятий, относительно климата и других условий жизни в столь отдаленной стране, какова Ситха, прихожу к решительному заключению не в пользу моего путешествия в эту далекую и чуждую мне страну.

Высокопреосвященнейший владыко, простите меня великодушно, если мой ответ не соответствует вашему желанию и вашим, может быть, ожиданиям».

Камчатский владыка, без сомнения, не с удовольствием принял мой ответ. Изложив в представлении Св. Синоду свои тщетные поиски в Москве кандидата на викариатство в Ситху, он снова ходатайствовал об архимандрите Петре, и дело кончилось тем, что о. Петр избран и рукоположен в Иркутске 29 марта 1859 г. на учрежденную 11-го января 1858 г. Новоархангельскую кафедру епископа – викария камчатской епархии.

Когда я вступил в должность синодального ризничего, высокопреосвященный митрополит поручил мне тогда же составить описание более примечательных предметов, хранящихся в патриаршей ризнице и библиотеке. Я немедленно приступил к исполнению этого архипастырского приказания, но исполнить оное мог не без затруднения. К археологическим занятиям я вовсе не был приготовлен: тем не менее первый опыт моих археологическо-библиографических трудов заслужил одобрение строгого ценителя всяких письменных произведений – митрополита Филарета. Составленное мною описание замечательнейших предметов патриаршей ризницы и библиотеки в первый раз было напечатано в 1855 г. под заглавием: «Указатель для обозрения московской патриаршей (ныне синодальной) ризницы и библиотеки». Издание это было повторено, в более обширном виде, в 1858 г. – Экземпляр этого издания я имел счастье поднести, чрез г. синодального обер-прокурора, Государю Императору, и удостоился получить за сие от Его Величества подарок в 429 р. из духовно-учебных капиталов.

По этому случаю о. Леонид писал мне, от 30-го октября 1858 года:

«Не пора ли ухой из пескарей, или щами из свежей капусты, спрыснуть один из подарков, вами полученных? Если пора, то к часу имею честь прибыть – вашего высокопреподобия покорнейший слуга, а. Леонид».

А вскоре за тем он обращается ко мне с такою просьбою:

«Высокопреподобнейший о. архимандрит! Чтобы сдержать слово, данное о. Епифанию, снабдить его архимандричьим прибором, должен просить у вас мантии на прокат: цена – обед, к которому в Заиконоспасский монастырь честь имею вас пригласить завтра, в воскресенье, во втором часу. – Суббота, вечер, 8-го ноября, 1858 г.».

О. Епифаний, о котором идет здесь речь, замечательная в своем роде личность. В мире назывался он Евстафий Избицкий. По окончании курса в Киевском университете, он получил степень магистра философии и был учителем Житомирского раввинского училища. Принадлежа по вероисповеданию к римско-католической церкви, он принял православие и вслед затем вступил в 1854 г., для получения высшего богословского образования в духе православной церкви, в Московскую д. академию, где окончил курс со степенью магистра. По окончании курса, в 1856 г., он определен был профессором в Вифанскую семинарию; в 1857 г. пострижен в монашество с именем Епифания, а в конце того же года утвержден инспектором семинарии; в ноябре 1858 года он назначен был инспектором С.-Петербургской д. академии, с возведением в сан архимандрита. Через полгода ему предложено было избрать одну из двух ректорских вакансий – в Самарской или Кавказской (в Ставрополе) семинариях. Он избрал последнюю. Но не долго о. Епифаний оставался и на Кавказе: по своему характеру, он не сошелся с тогдашним епископом Кавказским, преосвященным Игнатием Брянчаниновым. После сего уволен был Епифаний от ректорской должности и послан в Московский Симонов монастырь в число братства. Но он через год оставил не только монастырь, но и Москву и отправился в Сибирь искать там себе счастья. Он принят был в иркутскую епархию и назначен настоятелем забайкальской миссии, где в 1873 или 74 г. постигла его смерть, прекратившая его бурную жизнь.

1858 г. октября 13-го, преосвященный Евгений, еп. Дмитровский, викарий Московский, переведен был на епископскую кафедру в Симбирск. На его место в викария Московского избран и 21-го ноября рукоположен в Московском Успенском соборе ректор Костромской семинарии архимандрит Порфирий.

Это событие изумило Москву. Все ожидали, что преемником преосв. Евгения непременно будет ректор Московской семинарии, архим. Леонид, тем более, что мало было примеров, во всё время пребывания на Московской кафедре митрополита Филарета, чтобы викарии его были не из своих московских архимандритов. Давно небывалый случай этот возбудил недоумения даже и вне Москвы.

Но слишком не долго оставался на Дмитровской кафедре преосвящ. Порфирий. Он, как метеор, мелькнул на московском горизонте, едва ли примеченный всем столичным духовенством, не говоря уже о светском обществе. Так как он тринадцать лет занимал должность ректора семинарии, и вместе с тем, по тогдашним порядкам, был членом д. консистории, сначала тобольской, а потом костромской, и при том не титулярным только, как это бывало большею частью, а действительным, ревностным дельцом, то он достаточно знаком был с формальными порядками епархиального управления. Поэтому, сделавшись викарием Московского митрополита, он вздумал вступать с ним иногда в препирательства по делам консисторским. Московский первосвятитель, не привыкши видеть у себя любопрительных помощников, поспешил освободиться от нового викария – пришельца. Прошло не более трех месяцев, как владыка представил Св. Синоду, что епископ Порфирий так сведущ в делах консисторских, что может самостоятельно управлять епархией. Вследствие такого похвального отзыва, преосвящ. Порфирий назначен был на епископскую кафедру в Уфе, 21-го марта 1859 г. – ровно через четыре месяца после его хиротонии.

На его место епископом Дмитровским, викарием Московским, Высочайше утвержден был ректор Московской семинарии, Заиконоспасский архимандрит Леонид.

Получив из уст владыки первую весть о своем новом, высшем назначении, утром в великую субботу, 11-го апреля, он в тот же день вечером поспешил сообщить её мне, и вместе с тем передал что митрополит имеет в виду на его место, в должность ректора, представить меня. Первая весть, о возведении моего друга в сап епископа, меня чрезвычайно обрадовала, а вторая только озаботила и смутила, как ни казалась, по-видимому, лестною.

Итак, надлежало приготовлять моего возлюбленного друга и брата, как жениха, к архиерейской хиротонии.

Необходима была для него и новая цветная ряса с таким же полукафтаньем, и архиерейская мантия, и хотя одна архиерейская панагия: но для всего этого требовались немалые средства, а их-то у нашего друга и не было. Как ни значительно было содержание, которое о. Леонид получал от монастыря, от казны и от частных служений: но в руках у него никогда ничего почти не было. Всё остававшееся, за удовлетворением его личных, очень ограниченных потребностей, он передавал своим родным и множеству посторонних. В этом последнем случае его щедрость не всегда была рассудительна. Так, однажды какая-то вовсе неизвестная ему барыня, каких в Москве, да и в других городах, очень немало, пришла к нему, расплакалась о своих нуждах и попросила у него в долг довольно значительную сумму: он, растрогавшись её слезами, отдал ей последние полтораста рублей, а потом досадовал на свое увлечение. О возврате долга, разумеется, не было и помину.

Что-ж однако же оставалось делать его высокопреподобию, в виду предстоящей ему архиерейской хиротонии? Обращаться к кому-либо с просьбой об одолжении, он, по своей деликатности, не мог, да и не знал, к кому с надеждою мог бы обратиться. Оставалось нам, его приближенным, изыскивать меры к снабжению его потребным. Я отправился к графине Анне Егоровне Толстой, супруге бывшего обер-прокурора Св. Синода, которая постоянно жила и живет в Москве и очень уважала о. Леонида, а также расположена была и ко мне. Я объяснил ей затруднительное положение моего друга, и она тут же вручила мне 800 руб. деньгами и золотой браслет, украшенный драгоценными камнями. Деньги мы с Д.А. Шером¹⁴ употребили на устройство шелковой цветной рясы с полукафтаньем и архиерейской мантии, а из браслета сделали изящную панагию.

Наконец, получен из Св. Синода указ о бытии архимандриту Леониду епископом Дмитровским; назначен был день, 24-го апреля, наречения его во епископа в присутствии синодальной конторы. При этом обыкновенно произносится нарекаемым архимандритом речь. До 24-го числа оставалось уже пять-шесть дней, а у о. Леонида речь ещё не была написана, хотя, может быть, и была уже обдумана. Были мы с ним где-то за городом; оттуда приехали в Кремль. Он спросил у меня одну часть творений св. Григория Богослова и удалился в мою моленную, бывшую моленную святейшего патриарха Никона, взял лист бумаги и начал писать речь. И вот что вышло из-под его пера:

«Воспитанный для борьбы с морскими бурями и рано окруженный житейского моря волнами, я мог опасаться, что потопит мя глубина, но и в мори пролегают путие Господни и повсюду – промысл Господа, ведущий человека ко спасению. Он восприял мя от вод многих, чтобы поселить меня во дворех дому Бога нашего.

Благодарю Избавителя Бога, но и сожалею, что поздно приблизился к Его селениям дивным, и когда можно было уже укреплять себя твердою пищей, и полной мерою услаждаться сладостью словес Господних, я питался только млеком слова Божия.

И вот малосведущий и маломощный призываюсь я к тому служению, которое обязывает меня образ быти верным словом, житием, любовью, духом, верою, чистотою. Но как явлю себя образом в слове, когда убежден, что мое молчание лучше моего слова и полезнее для меня; – образом жития, когда убежден, что житие сокровенное в Боге безопаснее и благонадежнее; образом в любви, когда дела обличают, как она ещё далека от силы и совершенства; – образом в духе, когда не знаю, могу ли сказать по апостолу, что имею начатки духа, а знаю только, что воздыхаю отягчаемый плотию, но довольно покоренною духу.

...Уповаю на силу благодати, призываемую священнодейственными молитвами, и на то, что новое служение более приближает меня в тебе, первосвятитель Москвы, архипастырь и благодетель мой!

Уже двадцать два года, как ты с высоты духовной простер руку мне, обуреваемому житейскими волнами, и у твоего пастырского сердца нашел я надежное пристанище и тишину. Ты разнообразными попечениями облегчал мне трудный мой путь; ты, как отец чадолюбивый, не забыл ни одного из утешений, которые могут радовать преданного сына, хотя в то же время не оставлял без исправления моих погрешностей. Ты благословил меня отложить оружие тленное и восприять шлем спасения, и ныне призываешь на стражу дома Божия.

И так, святый владыка, начатое продолжи и соверши! «Веди и паси меня», – по слабости моего слова дозволь употребить сильное слово великого и святого пастыря, – «веди и паси меня; научи своей любви к пастве, своей заботливости и вместе благоразумию, внимательности, неусыпности. Скажи, на какие пажити водить стадо, к каким ходить источникам и каких избегать пажитей и вод; кого пасти палицею и кого свирелью; как изнемогшее подъять, падшее восставить, заблудшее обратить, погибшее взыскать, крепкое сохранить»¹⁵; как мне научиться быть добрым пастырем, а не наемником. Несомненно, что сердце твое готово и на сию новую для меня милость».

Эта одушевленная и красноречивая речь, просмотренная предварительно высокопреосвященным митрополитом, произнесена была архимандритом Леонидом, 24-го числа, пред сонмом иерархов, в присутствии старшего московского духовенства и множества посторонних мирских лиц, в присутственной палате синодальной конторы. По выслушании речи, московский архипастырь ответствовал нареченному во епископа:

«Благодари, боголюбезный, Всепромыслителя Бога, который указал тебе путь жизни, неуказанный твоим рождением, и вел тебя добрым желанием, а иногда и затруднениями и скорбями всегда к миру.

Без сомнения, ты будешь благодарными воспоминаниями особенно чтить преподобного Сергия, под сению которого ты решительно с пути мирского переступил на путь церковный, и обрел духовное руководство.

Скажу к слову: великий отец наш Сергий, как бы в некоторое вознаграждение православной церкви за то, что не отдал ей в епископство самого себя, в обилии возращает под сению своею сынов послушания и разума духовного, которых потом избрание церковное призывает к епископству.

Ныне же вручи себя святителям: Петру, Алексию, Ионе и Филиппу, дабы их богоугодные молитвы предводительствовали нашими о тебе смиренными молитвами».¹⁶

В воскресенье, 26 апреля, назначено было совершить, торжественным образом, в большом Успенском соборе, хиротонию нареченного во епископа богоспасаемого града Дмитрова, архимандрита Леонида. По существующему издавна в Москве обычаю, в этот день нареченный во епископа архимандрит и с ним два других архимандрита, по назначению митрополита, в мантиях и в особом каждый экипаже, должны явиться, пред начатием благовеста к литургии, на Троицкое подворье, и оттуда сначала вслед за владыкою, а потом, с известного пункта, вперед его, ехать в собор. В числе сопровождавших на этот раз владыку был назначен и я. В обычное время литургии совершена была хиротония архимандрита Леонида во епископа, четырьмя иерархами: членами Св. Синода – высокопреосвященными: митрополитом Московским Филаретом и архиепископом Евгением (бывшим Ярославским) и епископами – Уфимским, Порфирием, и Фиваидским (из Александрии) Никанором, при многочисленнейшем стечении народа. По окончании литургии, с амвона облачального среди собора, первостоятель московской церкви обратился к новорукоположенному епископу с глубоконазидательною речью, и за тем вручил ему архипастырский жезл. Не могу не выписать здесь несколько слов из этой речи:

«Труден подвиг (епископский), особенно когда овны бодущие и против пастырей обращают роги, когда больные овцы, не приемля врачения, думают сами врачевать пастырей, когда и у тех, которые должны быть не от мира, мир уже не ныне вынудил слишком много снисхождения к нему; и даже преклонил их иное заимствовать от него».

Церковное торжество заключено было богатой трапезой у московского архипастыря, к которой приглашен был весь высший московский круг как духовный, так и светский. И таким образом Москва была вполне удовлетворена в своих законных и справедливых желаниях относительно о. Леонида.

С следующего же дня новорукоположенный епископ Дмитровский вступил в отправление своих новых, высших служебных обязанностей: но он не скоро ещё водворился на новом месте жительства. Пока не оставил Саввинского подворья Уфимский преосвященный и пока в покоях этого подворья произведены были капитальные переделки и исправления, во вкусе нового хозяина, который в этом отношении везде оставлял по себе добрую память, – преосвященный Леонид оставался в своих прежних настоятельских покоях, в Заиконоспасском монастыре.

Прошло около двух недель после посвящения преосвященного Леонида, а о преемнике его по должности ректорской положительных сведений ещё нет. Наконец, 8 мая, пред всенощной, является ко мне в Кремль инспектор московской семинарии, архимандрит Никодим (впоследствии епископ Дмитровский, преемник преосвященного Леонида)¹⁷, с приглашением, по приказанию высокопреосвященного митрополита, на служение, на следующий день, в семинарской церкви с его высокопреосвященством, по случаю храмового праздника свят. Николая. Явился в назначенный час; литургия совершена с обычною торжественностью; после обедни владыка удостоил своим посещением дом семинарского старосты, богатого и гостеприимного купца, Н.П. Ильина, куда и мы все были приглашены к обеду. Владыка, сидя на диване, подозвал меня к себе и тихо изволил сказать мне: «приходи ко мне в половине второго обедать». – Приказание, разумеется, исполнено: являюсь в уреченный час на Троицкое подворье. Вхожу в столовую комнату, а владыка идет из своего кабинета, держа в руке небольшой лист почтовой бумаги. Когда я подошел к его высокопреосвященству, чтоб принять от него благословение, он подал мне лист, сказав: прочитай. Читаю и вижу, что это письмо к обер-прокурору Св. Синода, где изложено ходатайство о назначении меня ректором Московской семинарии. Прочитавши письмо, я поклонился до земли его высокопреосвященству и поблагодарил за его архипастырское ко мне внимание: между тем сердце мое дрогнуло. Сели за стол, и владыка очень милостиво со мною беседовал о разных предметах.

Указом Св. Синода от 18-го мая 1859 г. я определен был ректором Московской дух. семинарии и профессором богословских наук и вместе с тем членом Московск. дух. консистории, а монастыря не только Заиконоспасского, но и никакого дано мне не было; жалованья же ректорского и вместе профессорского было столько же, сколько я получал на должности синодального ризничего, т. е. 800 руб. Единственная выгода для меня здесь была только та, что я имел в распоряжении казенный экипаж с парой лошадей.

Когда получен был о моем назначении указ, митрополит был в Троицкой Лавре, и оттуда он сделал распоряжение, чтобы преосвященный Леонид ввел меня в новую должность и привел к присяге. Это исполнено было 3-го июня, торжественно, в семинарской церкви, в присутствии всех наставников и учеников семинарии, а 6-го числа я писал в Лавру к его высокопреосвященству:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь и отец! Независимо от официального донесения вашему высокопреосвященству о моем вступлении в должность ректора Московской духовной семинарии, я вменяю себе в обязанность довести до сведения вашего, что согласно с резолюцией вашего высокопреосвященства, введен я в семинарию преосвященным викарием 3-го сего июня, и вслед за тем приступил к приему оной.

С чувством глубочайшей благодарности к вашему высокопреосвященству принял я новую должность: но не без смущения и трепета сердечного вступаю в нее. Всего более страшит меня мысль, оправдаю ли ту лестную и утешительную для меня доверенность, какую ваше высокопреосвященство благоволили явить мне чрез избрание меня на столь важное служение.

Свидетельствуюсь моею совестью, что ревность и готовность к полезной деятельности имею: но успеха в делах моих ожидаю от помощи Божией и от вашего мудрого архипастырского руководства».

Несмотря на значительную теперь разность в нашем иерархическом положении, отношения ко мне преосвященного Леонида нисколько не изменились; они остались по-прежнему искренними и дружественными. Продолжались время от времени и письменные между нами сношения.

Так, от 10-го сентября 1859 года, он в первый раз, в сане епископа, пишет мне, своему преемнику по должности ректора:

«Высокопреподобнейший о. ректор! Не поручите ли кому из наставников перевод из Dictionairе dе Théologiе, par Bеrgiеr, статьи: Samaritainе (tеxtе), ч. 3, стр. 629, изд. 1844 г., Lillе. – На этот труд надобно употребить три-четыре часа времени. Полагаю, что это будет приятно владыке. Он вопросом этим интересуется и статья даст некоторую пищу его перу. Французский текст ему не по глазам. Если же в семинарии сделать этого некому, то прошу известить. Я сам как-нибудь приготовлюсь к докладу завтрашнему, между прочим, и по сему предмету.

Вашего высокопреподобия сослужебник, Леонид е. Дмитровский».

Чрез два дня ученое поручение его преосвященства было исполнено и представлено на его архипастырское благоусмотрение.

По получении перевода французской статьи, преосвященный снова пишет мне от 12-го числа:

«Только что благодарю вас за перевод статьи, как готова и новая докука.

Собираюсь строить, если Бог велит, небольшую церковь в Саввине (т. е. в Саввинском близь Звенигорода монастыре, которым преосвященный Леонид управлял), и хочется дать ей наружность возможно глубокой древности: хотелось бы сделать как бы копию или модель. У вас видел я рисунки одной из Владимирских церквей, сделанные чуть ли не гр. Уваровым (не Уваровым, а Строгановым), реставрированной по повелению Императора Николая. Нельзя ли доставить их мне, если они есть у вас, и также Мартынова древности и ещё, кажется, в одном из 4-х отделений великолепного издания рисунков достопримечательных древностей».

От 15-го ноября того же 1859 года преосвященный Леонид писал мне:

«Задумываю завтра совершить в Данилове монастыре память по кн. Валериане Михайловиче. Не пожелает ли кто из вас – вы или о. инспектор? Прошу известить немедля. Начало в 10 часов».

Скажу несколько слов о почившем князе.

Князь Валериан Михайлович Голицын был из числа декабристов, сосланных в Сибирь. По восшествии на престол нынешнего Государя, в 1855 году, он был возвращен из Сибири и явился в Москву. Моя первая встреча с ним, и его семейством была на страстной неделе 1856 г., во время мироварения. Помню, подходит ко мне в мироварной палате человек пожилых лет, невысокого роста, брюнет, и просит показать ему и его семейству патриаршую ризницу. Я спросил его фамилию; он сказал: «Голицын». – «Князь?» – «Да». – «Не родственник ли князя Сергия Михайловича?» – «Дальний». – На этом остановился наш разговор, и я повел его в ризницу. Показавши ему и его семейству достопримечательные древности, я распростился с ним и забыл о нем. Через несколько времени я начал встречаться с ним у преосвященного Леонида, когда этот был ректором Московской семинарии. Князь Валериан был человек очень образованный, любил беседовать и спорить о богословских предметах; притом человек богатый. Семейство его составляли: жена – Дарья Андреевна и двое детей: старшая была дочь и сын – Мстислав. Познакомившись с о. Леонидом, он хотел сблизиться и со мною, помня оказанную ему с моей стороны услугу. Очень часто делал он исключительно для нас с о. Леонидом роскошные обеды ради того только, чтобы иметь случай побеседовать с нами. Ему, между прочим, очень хотелось, чтобы издан был на русском языке богословский словарь, по примеру немецких и французских словарей. Он предлагал мне, когда я был уже ректором семинарии, 30 т. рублей на этот именно предмет: но я не мог принять этого пожертвования, так как не надеялся на исполнение требуемого им условия. Я не смел даже об этом и доложить митрополиту, хотя впоследствии, когда я был уже ректором академии и у нас родился там вопрос об издании богословского словаря, я сообщал владыке о предложении князя Голицына: владыка сказал, что напрасно вы отказались от такого значительного пожертвования. Но в это время князя не было уже в живых.

В 1860 году, когда оба мы с преосвященным Леонидом слишком были обременены служебными занятиями, наши и личные, и письменные сношения были не так часты, как прежде.

Впрочем, время от времени, его преосвященство все-таки продолжал ещё удостаивать меня своими дружественными посланиями, вроде, например, следующего:

«После вчерашней суточной работы, – писал он мне 22-го февраля,– и ночи совсем бессонной, лежу целый день, готовясь к завтра. Предстоит быть: к 11-ти часам в Шереметьевском доме, к 3-м – на экзамене в Екатерининском институте, к 5-ти – на Троицком подворье. Если бы нашлось у вас желание двумя, так называемыми, грибными блюдами учредить странника: то к 2-м – или ранее я явился бы к вам.

Консилиум объявил, что нет надежды, и князь Леонид (Голицын) должен идти к князю Валериану, (брату, упомянутому выше).

До свидания».

30-го апреля преосвященный писал мне:

«Мне отказано в дозволении служить завтра: нога моя плоха. Если вам угодно: совершите служение вместо меня и в таком случае прошу приехать не к 9-ти, а к восьми... Если же нельзя, то навестите меня сегодня, когда угодно».

В мае болезнь преосвященного ещё продолжалась. Я послал 7-го числа наведаться о его здоровье и получил от него следующую записку:

«Душевно благодарю вас за внимание ко мне. Богу благодарение, чувствую себя гораздо лучше. Я испросил у Владимира Ивановича (врача) разрешение вступить завтра в священнослужение.

На мою убедительнейшую просьбу, которой причину он знал в половину только, т. е. что завтра воскресный день соединяется с памятью возлюбленного ученика (ап. Иоанна Богослова), он сказал: сделайте два жеребейка, и что вынется... Но я возразил, что до такого решения можно и своим умом дойти. Тогда он, хотя с неохотою, дозволил, с тем, чтобы приема решительно но было».

В половине июля его преосвященство отправлялся на праздник перенесения мощей преподобного Саввы в свой Саввин монастырь, находящийся от Москвы верстах в 50-ти; приглашал и меня с собой подышать чистым воздухом и полюбоваться тамошнею прекрасною местностью. К сожалению, я не мог воспользоваться столь любезным приглашением. Кроме многих других причин, препятствием к этому послужил для меня приезд в Москву моего старого знакомого англичанина Пюзея, который, как было уже сказано, поместился в семинарии и для которого я должен был брать, под свою ответственность, рукописи из синодальной библиотеки.

В продолжении лета преосвященный Леонид весьма часто путешествовал в загородный Николо-Угрешский монастырь, расположенный на берегу Москвы реки, частью для уединения от столичного шума, а частью для купанья, которое приносило ему большую пользу. Тамошний настоятель, архимандрит Пимен, в продолжении многих лет, пользовался особенною любовью и расположением преосвященного. Туда и я иногда сопутствовал его преосвященству.

25-го декабря, в день праздника Рождества Христова, преосвященнейший Леонид почтил меня посланием следующего содержания:

«Высокопреподобнейший о. ректор! Не бывало ещё, чтобы врозь встречали великий нынешний праздник. Первый день, да и второй, не так располагаются, чтоб мог я найти свободный час для посещения вас, возлюбленнейший. Поэтому, хоть пером поздравляю вас, от всей души желая вам выздоровления и доброго отдыха между двумя периодами трудов. – Выздоравливайте, по крайней мере, к приближающимся торжествам хиротонии, а пока простите и благословите душою преданного вам Леонида, еп. Дмитровского».

Послание это требует изъяснения.

В ноябре уволен был, по немощи сил, согласно прошению, на покой преосвященный Курский Илиодор; его место предложено было занять преосвященному Дмитровскому, а ещё несколько ранее, именно в сентябре, его же приглашали на вакантную кафедру Тульскую: но преосвященный Леонид от той и другой епископской кафедры отказался. Таким образом, на Тульскую епархию назначен был ректор Новгородской семинарии архимандрит Никандр, а на Курскую представлен и Высочайше утвержден был ректор Московской д. академии, архим. Сергий.

Не более как за неделю до праздника Рождества Христова, являюсь я с докладом по делам на Троицкое подворье. Высокопреосвященный митрополит, выслушав мой доклад, говорит мне: «я представил тебя на должность ректора академии: доволен ли ты будешь этим назначением?» Такая неожиданная весть, как молния упала на мою голову: я почти совершенно растерялся, и не знал, что̀ отвечать на данный мне вопрос. Я подумал про себя: я не могу справиться и с семинарией: как же мне управлять академией? Я не прошел ещё и одного курса, в качестве преподавателя догматического богословия, в среднем учебном заведении: как же мне приступить к чтению лекций по этому важному предмету в высшем учебном заведении? Поблагодарив владыку за такую высокую, мне оказываемую, честь, я со слезами умолял его уволить меня, если можно, от высокой и почетной, но непосильной для меня, должности. Владыка остался непреклонен, и я должен был подчиниться его воле. – Между тем он, как бы для испытания моих умственных способностей, тут же поручил мне написать на день Рождества Христова поучение, вместо другого архимандрита, коему на этот день назначена была проповедь. Как ни кратко было время, и притом у меня в семинарии производились в эту пору экзамены: но я должен был исполнить архипастырское поручение. – Проповедь написана: но я не мог ни лично представить ее митрополиту, ни произнести в храме, так как, вследствие простуды, совершенно почти потерял голос. Поэтому я должен был проповедь свою препроводить при письме, в котором изъяснил свою болезнь. Владыка, возвращая мне прочитанную им проповедь, изволил при этом написать:

«Благодарю, отец ректор, что поспешили и благопоспешно исполнили вы поручение.

Желаю, чтобы здоровье ваше позволило вам произнести ваше слово.

На случай же, если болезнь не допустит вам (от чего да сохранит Бог) исполнить сие, желал бы я, чтобы вы поручили о. инспектору тщательно просмотреть ваше слово, чтобы он мог произнести оное в церкви вместо вас.

Но Господь да даст вам здравие и крепость!»

Между тем болезнь моя не прекращалась и голос к празднику не возвратился: поэтому наскоро составленная мною проповедь произнесена была в Успенском соборе инспектором семинарии архимандритом Никодимом.

В день Нового, 1861, года, совершена была в большом Успенском соборе хиротония ректора академии, Заиконоспасского архимандрита Сергия, в епископа Курского и Белогородского, с тою же торжественностью, с какою, назад тому год и восемь месяцев, совершена была хиротония предместника его по Заиконоспасскому монастырю, о. Леонида. Только заключение настоящего торжества было иное, нежели тогда: обед был не на Троицком подворье, а в Заиконоспасском монастыре, и притом на собственный кошт новорукоположенного епископа. Московский первосвятитель учреждал, в подобных случаях, трапезу на свой счет только ради своих викариев.

Не излишне при этом заметить, что преосв. Сергий был моим наставником в академии, начальником в качестве инспектора, и наконец восприемным отцем при пострижении меня в монашество, а теперь мне суждено быть его преемником по должности ректора той-же академии.

По восприятии хиротонии, преосвященный Сергий поспешил к своей новой пастве, которая с нетерпением ожидала его и даже прислала за ним в Москву зимний экипаж: и он иде в путь свой радуяся.

Я же ранним утром, 21-го января, отправился на его место, в академию, с грустным и печальным настроением духа.

Но прибывши в академию, я был утешен, по крайней мере, тем, что наставники, в особенности старшие, у которых я сам был учеником, приняли меня с любовью и добрым расположением, а также братски встретил меня лаврский наместник, о. архимандрит Антоний.

Между тем, едва успел я водвориться на новом месте службы, как снова подвергся сильной простуде, так что недели две не мог выходить из комнаты.

По вступлении в должность, я не замедлил уведомить о себе моего московского друга; и вот что получил от него в ответ:

«Высокопреподобнейший о. ректор! Сердечно благодарю вас за скорое сообщение чрезвычайно интересного для меня известия о водворении вашем во второй раз под кровом препод. Сергия.

Есть во мне уверенность, что искренность ваших отношений ко всем окружающим вас людям и обстоятельствам, благочестивая преданность преп. Сергию, при мудром руководстве владыки, при всегда готовой для нас помощи благодати, удобно выведут вас из трудностей, которых так много вы опасались, конечно, не для того, чтобы прийти в уныние, а для того, чтобы приготовиться действовать верно.

Желаю, чтобы, как можно, скорее вы стали, хотя по монастырю, москвичом, а пока надеюсь, что пространство, недающее мне видеть ваше лице, не воспрепятствует мне видеть любовь вашу, за которую я и не благодарю, как за что-то полученное, потому что хочу продолжать пользоваться её дарами. Если минуты свободы внушат вам когда-нибудь написать ко мне письмо с тем же характером журнала, какой есть в полученном мною первом письме, я буду очень благодарен внушениям этих минут...

Прошу вас, потрудитесь написать адрес г. Пюзѐ – сына, и, вложив его в конверт, без препроводительного письма, чтобы не затруднять себя, прислать ко мне... Простите. – Помяните молитвою у мощей преподобного и добрым желанием душевно вам преданного Леонида, еп. Дмитровского, – Москва, 26-го января, 1861 г.».

Выраженное в письме желание относительно монастыря скоро исполнилось. В первых числах марта я получил в заведывание Московский Высоко-Петровский монастырь, и для принятия его должен был поспешить в Москву. Среди первой недели великого поста, поздно вечером, приехал я на Саввинское подворье, где мне уготовано было временное пристанище. В воскресенье, 14-го марта, я водворился в вверенной мне обители, а на другой день, 15-го, получаю от моего доброго странноприимца записку такого содержания:

«Избрали мне, как удобнейшее для того, чтобы видеть картину Иванова¹⁸, время сегодня в 9 часов утра. Если, по вашим обстоятельствам, вы найдете назначенный час не неудобным для себя, то прошу вас быть у меня к получасу девятого. Надобно до 10-ти убраться из гимназии, так как к 10 картина открыта для публики.

Если мы не будем утром видеться, то, если никуда не собрались, приезжайте ко мне часов в шесть вечера».

Само собою разумеется, что я не мог не воспользоваться столь благоприятным случаем для того, чтобы видеть высокое, можно сказать, гениальное произведение русского художника.

В апреле мы оба удостоены были наград – я св. Анны 2-й ст., а преосвященный Леонид – св. Владимира 3-й степени.

В главном храме Высоко-Петровского монастыря, коего я сделан настоятелем, храмовый праздник, 18-го июня, – в честь Боголюбской иконы Божией Матери. К этому празднику я не мог приехать из Лавры в Москву, но поручил казначею попросить преосвященного Леонида совершить в Высоко-Петровском монастыре в этот день литургию, а это приходилось в воскресенье. На это приглашение преосвященный отвечает мне в Лавру, от 15-го числа:

«С величайшим утешением приемлю возлагаемое на меня послушание и даже привезу гостей, так как брат мой и сын мой духовный¹⁹ теперь совершенно на моих руках по воскресным дням, ибо в город приезжают на эти дни совершенно одинокие в нем».

В первых числах июля, по окончании академических экзаменов, я отправился в Ярославль, для ревизии тамошней семинарии и училищ. Там пробыл я не менее недели; в свободные часы бывал я не раз у тогдашнего преосвященного архиепископа Нила, присутствовал при его богослужении, виделся с некоторыми из граждан, слышал кое-что о взаимных отношениях между архиереем и духовенством, а равно и светским обществом и возвратился оттуда с впечатлениями не весьма утешительными. По приезде в Москву, я передал о своих впечатлениях преосвящ. Леониду и советовал ему, зная его характер и привычки, не оставлять Москву и опасаться провинции. Я говорил ему, что провинциальная жизнь скоро ему наскучит, что едва ли он полгода проживет там благополучно. Преосвященный горячо принял к сердцу мой совет и мои предостережения, как увидим далее.

В августе предположено было освящение нового, сооруженного в Париже, православного русского храма. В Москве многие были уверены и громко говорили, что в Париж, для совершения торжественного обряда освящения храма, вероятно, послан будет Московский викарий, преосвященный Леонид, как владеющий французским языком. Но предположение Москвы не оправдалось: послан был туда викарий С.-Петербургский, преосвященный Леонтий, (ныне архиепископ Варшавский), и он 30-го августа совершил освящение благолепного Парижского храма.

По этому поводу писала мне от 26-го августа общая наша с преосвященным Леонидом знакомая А.Б. Нейдгарт:

«Наши предположения не сбылись: не Московский, но Петербургский викарий отправляется в Париж. Владыка наш митрополит не захотел отпустить своего викария, не полагаясь, быть может, на успешно достигнутую (!) цель посольства. А жаль, что преосвященный Леонид не побывает в Париже. Кажется, и вы бы с радостью поехали с ним. Оставайтесь же каждый при служении своем: ведь не к лучшему ли Бог все устрояет?»

В разъяснение этого вопроса я писал от 18-го сентября г-же Нейдгарт:

«Почему не преосвященный Леонид, а преосвященный Леонтий отправлен в Париж, – причина этого очень простая. Все наши заграничные при посольствах церкви причислены к епархии С.-Петербургской: посему и естественно было отправить для освящения Парижского храма викария Петербургской, а не Московской, или другой какой-либо митрополии. Иначе можно было возбудить заграницей неблагоприятные толки. И так успокойтесь и за преосвященного и за меня... Но преосвященный наш, как слышно, в настоящее время отправился для освящения храма, вместо Парижа, в Коломну, а я сижу себе преспокойно дома, в своей тихой келии, за своими мирными занятиями».

17-го октября преосвященный Леонид писал мне в академию:

«Мои мнихи возжелали поклониться преподобному Сергию и преп. Мефодию Пешношскому. Мне стало жалко не воспользоваться этим случаем и, оставив в гостиной посетителей, я пишу эти строки. Во-первых, прошу простить меня в том, что не поздравил вас письменно с ангелом, хотя заочно и тогда, и часто, часто вас приветствую и с вами беседую. Во-вторых, сейчас был в Петровском, на экзамене, и московские оказались лучше вифанских гораздо: это, в утешение вам, – ваши труды. Простите. Христос с вами, а мне испросите помощь преподобного, и если будет пустой вечер, наполните его посланием к преданнейшему вашего высокопреподобия Леониду, е. Дмитровскому».

Экзамен в Петровском, (т. е. монастыре), о котором пишет преосвященный, был по следующему случаю: в Москве заведен был для окончивших курс семинарии, так называемый, приготовительный к священству класс. Здесь преподавались, или точнее сказать, повторялись те из богословских наук, которые имели ближайшее отношение к пастырскому служению. Курс был годичный. При окончании года обыкновенно производил испытание кандидатов в священство преосвященный викарий. Когда я был Московским викарием, случалось и мне бывать при этих испытаниях. Приготовительный класс этот помещался сначала в одной из бывших училищных зал в Высоко-Петровском монастыре, а затем, когда эти залы были заняты епархиальною библиотекой, переведен был в Чудов монастырь. В настоящее время этот класс более не существует.

На изложенное пред сим письмо его преосвященства я, разумеется, отвечал; но что писал, – не помню. Между тем получил от него снова письмо от 4-го ноября:

«Ту минуту, – пишет преосвященный, – как получил от вашего высокопреподобия письмо, начал я и ответ; но во множестве бумаг, которыми был больной завален, оно утратилось. Теперь, если успею послать с келейным моим юношей, пишу хоть немного; но из немногого вы много сделаете, если помолитесь о мне грешном и юноше, о котором сто̀ит помолиться и которому нужна молитва.

... Входит Андрей Николаевич и велит писать, что дорога испугала и не идет в Лавру: вам кланяется и просит о. наместнику сказать, что сожалеет, что твердое намерение его быть в лавре не исполняется, по краткости времени и дурному времени; также о. протоиерею Александру Васильевичу, Петру Симоновичу; разумеется, и я всех их от сердца приветствую и со старцем Петром Спиридоновичем, и о. архим. Порфирия.

Отец Феодор²⁰ пишет что-то туманное. В Симонов преосвященный Антоний Оренбургский».

В половине ноября сообщала мне о преосвящ. Леониде А.Б. Нейдгарт:

«Видела пред службою (в воскресенье) преосвящ. Леонида, которому, слава Богу, лучше. Он опять страдал ногою, и долго не мог принимать нас, а по этому случаю А. Н. Муравьев и сказал ему, что он от себя дам отталкивает ногою».

Не прекращалась у нас с преосвящ. Леонидом дружеская переписка и в следующем 1862 году.

2-го марта писал он мне:

«Начато преосвящ. Макарием, по обширному плану, сочинение о церковной живописи и неоконченное передано академику Зарянке. После обширного, существующего только в плане, вступления, у него идет нечто в роде подлинников. По порядку месяцев и дней каждого месяца, следуют самые краткие очерки житий святых с наставлениями, как их писать: брада длинная, хламида красная и проч. Таким образом у него отделано 6 месяцев с января. Г. Зарянке, по его профессии, хотелось продолжать этот труд, но не знает, где бы приобрести эти подлинники, сколько возможно лучшие. Я желал бы ему содействовать, но не умею, и потому обращаюсь к вам, как в кладезь ученых сведений, особенно по археологии».

Желание его преосвященства было удовлетворено немедленно, и он благодарил меня, от 7-го числа, в следующих словах:

«С благодарностью принимаю и книгу, и наставления для г. Зарянки и передам их к его утешению».

Зарянко был начальником Московской школы живописи и ваяния, и вместе знаменитый в свое время портретист. Мы нередко посещали его с преосвящ. Леонидом и под его руководством рассматривали художественные произведения его учеников.

В июле я отправлялся, по примеру прошлого года, во Владимир, для ревизии тамошней семинарии и училища. В продолжении ревизии я не раз виделся с преосвященным Владимирским И…м. Он жаловался мне на свою скучную и однообразную жизнь в провинциальной глуши. Не с кем, говорил он, слова сказать, не к кому выехать чаю напиться. По приезде в Москву, я, разумеется, передал эти слова моему доброму другу и подтвердил то, что̀ было говорено ему мною в прошлом году, относительно Ярославля.

В день 1-го октября преосвященный прислал мне телеграмму: «Ректору академии. Почитающий приветствую именинника. Леонид». А вслед за телеграммой явился, на другой или на третий день, и сам в Лавру. Я был, разумеется, чрезвычайно рад посещению такого почтенного гостя. По возвращении из Лавры, через неделю его преосвященство писал мне:

«Примите мою глубокую благодарность за дружеский, вами сделанный мне прием. Нынешний день и завтрашнее утро будут полны приятнейшими воспоминаниями того, что̀ было ровно за неделю.

К 7-му числу ноября ожидают в Москву Императорскую фамилию. Владыка мне сказывал.

Александру Васильевичу (Горскому) за угощение радушием, которым я всего более дорожу, – челом бью. Простите. 10 окт. 1862 года».

Между тем как происходила между мною и преосвященным Леонидом такая дружеская переписка, между обер-прокурором Св. Синода, Алексеем Петровичем Ахматовым, и владыкою московским начались сношения иного рода.

Ни для кого не было тайною, что в 1862 г. московскому митрополиту Филарету исполнилось восемьдесят лет от роду, что его телесные силы, при необычайной крепости сил духовных, более и более изнемогают, в особенности под бременем продолжительных церковных служб. В виду этого А. П. Ахматов, глубоко преданный московскому владыке, стал предлагать ему, чтобы он просил себе в помощь второго викария: но владыка, по своей крайней совестливости, а может быть, и по другим каким-либо побуждениям, не раз отклонял от себя такое предложение. Наконец он принял его и приступил к делу в Лавре, когда прибыл сюда на праздник преподобного Сергия, к 25-му сентября. Но кого представить кандидатом на второе московское викариатство? Имелись в виду два кандидата: ректор академии (т. е. я) и ректор московской семинарии архимандрит Игнатий. При совещании по этому вопросу с лаврским наместником, о. архим. Антонием, владыка склонялся более в пользу последнего, на том основании, что ректора академии не следует отнимать от должности, к которой он так недавно ещё определен: но о. наместник, представив на вид то, что ректор академии и по службе выше ректора семинарии, и Москве больше известен по прежней службе, убеждал владыку соблюсти справедливость и беспристрастие. Владыка склонился на это убеждение и представил в звание второго викария – меня.

Хотя все это происходило в тех же лаврских стенах, в которых и я в это время обитал: но от меня сокрыто было, и я спокойно продолжал заниматься своим ученым делом, тем более, что я, в бытность свою, в августе, в Москве, слышал от Новоспасского архимандрита, о. Агапита, что владыка остается доволен моею службою в академии и намерен подольше держать меня при ней. – Между тем, в первых числах октября, пронесся слух, что я представлен на должность второго викария в Москву. Это чрезвычайно удивило меня, после того, что я слышал от Новоспасского архимандрита, назад тому месяца полтора.

В половине октября приехал я, с разрешения высокопреосвящ. митрополита, в Москву по делам своего Высоко-Петровского монастыря. В Москве все знакомые поздравляют меня с новым назначением. Являюсь на Троицкое подворье утром с докладом по своим делам. Владыка выслушав мой доклад и отпуская меня, изволил пригласить меня к своему столу, в половине второго часа пополудни. Когда я приехал в назначенный час, владыка вышел в гостиную и пригласил меня сесть. «Имеешь ты с кем-нибудь в Петербурге переписку?» – спросил меня владыка. «Нет», – был мой ответ. «А слышал ты, что мне дают второго викария?» – «Слышал». – «А желал бы ты быть на этом месте?» Я встал и, поклонившись его высокопреосвященству, сказал: «Если мне суждено будет когда-нибудь проходить епископское служение, то я почел бы за особенное для себя счастие начать оное под вашим архипастырским руководством». – «Ну поздравляю тебя, Государь утвердил. Только странно, что до сих пор нет указа из Синода». Затем мы пошли в столовую и сели вдвоем за трапезу. О чем была речь за трапезою, теперь уже не помню, только помню, что владыка, прощаясь со мною, приказал поскорее отправляться в академию и приготовить дела к сдаче. По возвращении в академию, на другой же день, именно 23 октября, получен мною из Св. Синода от 20 числа указ о Высочайшем назначении меня вторым викарием в московской епархии.

В тот же день писал мне из Москвы высокопреосвященный митрополит:

«Теперь, вероятно, и вы, отец архимандрит, получили указ о вашем назначении. Академическому правлению предложено мною о принятии от вас должности. Вероятно, не успеете сие сделать так, чтобы на сей же неделе в пятницу быть в Москве. И если так: то надобно вам, оставив дела в Лавре, прибыть в Москву 1-го ноября, в четверг, чтобы 4-го дня, в воскресенье, могло быть совершено рукоположение.

Господь да устроит новое служение ваше к пользе святыя церкви!»

И так в одну неделю мне надлежало и передать должность, и написать речь и прибыть в Москву. Такая поспешность требовалась по случаю ожидаемого в Москву прибытия царской фамилии. Владыке митрополиту желательно было, при встрече Государя Императора в Успенском соборе, представить Его Величеству нового викария.

Так и было исполнено, как угодно было его высокопреосвященству. 31-го октября я был уже в Москве.

Но пока я оставался ещё в академии, преосвящ. Леонид писал мне от 24-го октября:

«Прошу вас, скажите мне поскорее, не сделаны ли владыкою какие распоряжения относительно снабжения вас утварью, и какие именно».

На это я в тот же день отвечал:

«Вчера, 23 числа, получил я от владыки письмо: но в нем ни слова нет относительно снабжения меня утварью; в указе же Св. Синода, полученном мною в тот же день, между прочим, изъяснено, что потребностями архиерейского служения я буду пользоваться частью из разницы московской архиерейской кафедры, частью должен буду устроить оные на счет способов Высоко-Петровского монастыря.

По распоряжению святителя, я должен явиться в Москву не позднее 1-го ноября; 4-го числа предполагается хиротония».

Чрез два дня его преосвященство снова пишет мне:

«Хотел было я дать вашему высокопреподобию отчет о разговоре о новом викарии со владыкою; но разговора ещё не было, а случай к вам не ждет. По этому ограничусь усерднейшею просьбою принять от меня полное (кроме митры) архиерейское облачение и синюю шелковую материю на рясу. Облачение совершенно новое. В нем я освящал храм Божий; оно употреблено настолько, чтобы мне иметь утешение сказать: мы и облачение с одного плеча носим. Да будет оно выражением убеленной и озлащенной духом души нового святителя! Синий цвет домашней одежды да напоминает о синем своде небесном, куда будут стремиться взоры и душа, обновленная благодатию.

Бог милостив: все устроится. Призываю милость Божию на возлюбленного священноархимандрита. Москва, 26-го окт. 1862 г.»

Это, по русской пословице, значит: долг платежом красен. Что̀ мною сделано было для моего друга пред его архиерейскою хиротонией, то теперь делает он для меня.

Ноября 2-го назначено было наречение меня во епископа Можайского, второго викария Московской епархии. По совершении положенного церковного молитвословия, в присутственной палате синодальной конторы произнесена была мною речь, в которой кратко изложив главнейшие обстоятельства моей жизни, изобразив важность и трудность епископского служения и испросив молитв о себе у присутствовавших тут архипастырей, я обратился в заключение к архипастырю Москвы с такими словами:

«К тебе, первосвятитель московския митрополии, наипаче обращаю мое сердце и мое слово. Ты приемлешь меня другого к соучастию в трудах по управлению обширною паствою, не столько впрочем по собственной нужде, сколько по желанию блага св. церкви, дабы под твоим мудрым руководством, сколько можно, более могло образоваться достойных пастырей словесного стада Христова. Благоволи же руководить меня твоею высокою мудростию на новом поприще моего служения, и твоя многолетняя опытность да поставит меня, малоопытного, со временем искусна пред Богом, делателя непостыдна, право правяща слово истины (2Тим.2:15)».

На эти слова владыка ответствовал:

«Одну мысль, приписанную мне тобою, боголюбезный брат, могу признать действительно моею, – ту мысль, что не для себя желал я найти второго сотрудника моему служению церковному.

Ничего для себя, всё для Бога и для церкви Его и для блага чад ее, – таково должно быть наше общее правило, хотя никто из нас не может поручиться за исполнение оного, если не призрит милосердно Бог действуяй в нас и еже хотети и еже деяти о благоволении (Флп.2:13).

Если же и позволить бы себе что-нибудь для себя: то мне, находящемуся у предела, которым само слово Божие ограничивает сию временную жизнь, или за которым указывает не столько жизнь и деятельность, сколько труд и болезнь (Пс.89:10) мне и ближе сего предела не незнакомому с трудом болезненности, – мне и словом изнемогшим недостигающему до слуха собирающихся в церкви, и, может быть, только влекущему, а не подъемлющему и носящему бремя церковных попечений, – время бы искать совершенного от них освобождения, чтобы малые останки сил и дней обратить единственно к единому на потребу (Лк.10:42), которого если не усвоим себе в данное нам краткое время, поздно будет искать в вечности.

Но наши отцы учили нас, что и добрая, по-видимому, собственная воля не благонадежна и не безопасна, если не будет подчинена вышней всесозидающей и всесохраняющей воле, как и Господь поучает: обаче не моя воля, по Твоя, Отче небесный, да будет (Лк.22:42).

И по сему, с одной стороны, не позволяя себе собственною мыслию увлекаться с поприща, с другой, страшась, чтоб от моего изнеможения не страдало дело служения церкви Божией, должен я был, хотя и пользуюсь уже доброю братскою помощью (тут владыка обратил взор свой на преосвященного Леонида), желать усиления и усугубления сей помощи. И благословен Бог, преклонивший к сему благоволение священной и державной власти.

Господу Богу и святой православной церкви Его, в благоговейной преданности, в единодушном общении, как смиренная добровольная жертва, да будут посвящены твои начатки, вместе с моими останками священноначальственной деятельности: и на сию жертву, по молитвам освященного собора, да снидет невидимый огнь духа истины, оживотворяющий мертвенность нашу, просвещающий тьму нашу».

4-го числа, в воскресенье, я, недостойный, сподобился принять епископский сан в московском большом Успенском соборе. Совершителями таинства были: члены Святейшего Синода, высокопреосвященные – митрополит Филарет и архиепископ Евгений, и епископы: Леонид Дмитровский и Никанор Фиваидский (впоследствии патриарх Александрийский) – все переселившиеся ныне в вечность. Хиротония совершена была с обычною торжественностью. После литургии, высокопреосвященный митрополит, с облачального посреди собора амвона, обратился к новорукоположенному епископу Можайскому с назидательною речью, в которой изъяснил, с обычною ему глубиною мысли, слова ап. Павла к епископу Тимофею: воспоминаю тебе возгревати дар Божий живущий в тебе возложением руку моею (2Тим.1:6).

В этой святительской речи заслуживают особенного внимания следующие слова:

«…И вот что̀ совершилось над тобою, боголюбезный брат, ты приял дар Божий; отныне живет в тебе дар Божий; простирает в тебе вышнюю силу и действие на естественные человеческие силы и действия; светит уму твоему к усмотрению истинного, праведного и спасительного для душ и для всей церкви, укрепляет волю твою для подвигов за истину и правду во спасение.

…Если же не будем возгревать дар Божий в нас, то его действие может в нас угаснуть или отступить в таинственную глубину, из которой хотя не престает простираться чрез нас в совершении таинств, но не будет проливаться собственно на нас и на нашу жизнь: и тогда мы останемся с одними естественными, расстроенными грехом силами, недостаточными даже для обыкновенных христианских, а тем более для высших церковных обязанностей…»

Новорукоположенный викарий обыкновенно вместе с первосвятителем, в одной карете, оба в мантиях, отправляются из собора на Троицкое подворье, где уготовляется в этот день для высших чинов Москвы торжественная трапеза.

Вечером, в день своей хиротонии, я должен был приготовляться к совершению на другой день литургии на Саввинском подворье, в качестве ставленника, под наблюдением и руководством моего старшего брата и участника в моем рукоположении, преосвященнейшего епископа Дмитровского, Леонида. Между тем, в этот же вечер мой возлюбленный о Господе брат занимался, под влиянием впечатлений дня, письменным собеседованием с одним из своих светских знакомых²¹. И вот что̀ было предметом его дружеского собеседования:

«В 1848 и 1849 годах я проходил в Московской д. академии должность бакалавра (адъюнкта) и помощника библиотекаря. Между студентами, особенно часто посещавшими библиотеку, приметен был один молодой священник, с светлыми волосами, чрезвычайной худобы в теле и с приятною смесью чего-то кроткого, серьезного и добродушного в лице. Его, переходящего с книгами от шкапа к шкапу, и его короткую рясу я врезал в память навсегда. Этот священник поступил из Владимирской епархии, где он был иереем Муромского собора. Овдовев, он возвратился к науке, и не даром: его скоро поставили в число первых десяти студентов. Мои лекции были, вероятно, хуже прочих, однако и их он посещал усердно и слушал внимательно. Это мне памятно потому, что одежда резко отличала его от прочих слушателей и он садился впереди. В академии же принял он монашество с именем Саввы, и помню, как накануне всякого праздничного дня, перед всенощною, приходил он к нам, монашествующим бакалаврам, предлагать служение литургии с о. ректором. Мы сажали его, иногда потчевали чаем и, сказав несколько приятных слов, отпускали с миром. Привычка видеть его в определенное время делала самое ожидание его прихода приятным. Я уже был ректором в Вифании, когда он окончил курс со степенью магистра и определен был синодальным ризничим, т. е. ему поручены были домовая, во имя 12-ти апостолов, церковь патриархов, патриаршая ризница и библиотека. В 1851 г. патриарший дом перестраивался. О. Савва поместился на жительство в Знаменском монастыре, в моих настоятельских келиях. Когда приезжал я в Москву, то проводил с ним всё свободное время и очень сблизился. Тут-то, в день Рождества, он развлекал меня, больного, своими разговорами, и, не зная моих отношений к генералу Слепцову, кавказскому герою, неожиданно поразил меня известием о смерти этого любимейшего товарища моего детства: это был единственный случай, что о. Савва, и то невольно, огорчил меня. В 1853 г. я переселился в Москву. После владыки и родных, посещать о. Савву мне было наиболее утешительно. Во многих лучших домах я был принят родственно, но у о. Саввы я был как дома. Как часто бывало, в день воскресный, отслужив литургию в Заиконоспасском монастыре, я еду в Кремль. По высоким лестницам патриаршего дома поднимаюсь к его келиям, служившим летними внутренними комнатами Никону. Портреты патриархов и великое множество книг новых и древних были украшением его жилища. И в комнатах, и в нравах хозяина отличительными признаками были чистота, простота, теплота. Мы обедали, шли в Успенский собор к вечерне, гуляли по набережной кремлевской горы, пили чай, иногда заходили в ризницу, чтобы подышать стариною священною: и покойно и отрадно было возвращение мое в семинарию, к нелюбимым занятиям школьного управления. С ним я совершал погребение матушки моей. Мы вместе ездили за город, вместе посещали знакомых. Он исповедовал меня в самый день хиротонии моей, так как в продолжении нескольких лет был моим духовным отцом. Должность ризничего проходил он девять лет и проходил её превосходно. «Возлюбив, – говорю его словами, – в священных древностях искать следов и воспоминаний древней церковной жизни», – он изучал их, не щадя трудов и издержек. Ученые обращались к нему как к специалисту и его «описание синодальной ризницы» было увенчано демидовскою премией. Готовность всякому служить своими знаниями, своим временем, своими учеными связями, делали библиотеку и ризницу общедоступною сокровищницею старины, и лице синодального ризничего поставили в общем мнении так высоко, как никогда не возвышалось оно. И русские не могли довольно нахвалиться им, и ученые иностранцы, особенно, которые могли говорить с ним по-латыни, делали о нем великолепные отзывы в своих журналах. Императрица Мария Александровна и Великая Княгиня Елена Павловна беседовали с ним. Владыка, при всей мудрой умеренности в похвалах, говорил о нем: «Он порядочно проходит свою должность», и называл его «хорошим человеком». Архипастырь отличал его явным расположением. Он известен был и многим иным иерархам. Как теперь гляжу: в 1856 г., в день коронации, в его небольшой приемной келии восседают 14 архиереев в мантиях, между литургией и обедом в Грановитой Палате, и о. Савва угощает их чаем. Когда в апреле 1859 г. сделали меня епископом, о. Савву назначили ректором Московской семинарии, а в январе 1861 г. ректором академии. Мы стали видаться реже, хотя и не прекращалась между нами добрая связь. Иным казалось, что, уклонившись в специальность археологии, он не поднимет бремени ректорства. Оказалось противное. Умом просвещенным, характером открытым и твердым, без жесткости, он совершенно овладел своею должностью и давно не было в академии ректора, которого бы с такими искренними благодарными чувствами провожали, как его, но только наставники и студенты академии, но и власти монастырские. Он был тяжек только для врагов порядка. В семинарии завелись было профессоры с либеральными тенденциями: он смело ограничивал их; был, конечно, непопулярен в семинарии, но поддержал порядок; в академии студенты развольничались: он усмирил их рассудительностью спокойною, твердостью непреклонною и оставил академию в наилучшем устроении, в спокойствии, в полной гармонии частей и указал верный путь преемнику. 2-го ноября (1862 г.) было наречение о. Саввы, архимандрита Высоко-Петровского, во епископа Можайского: он сказал речь свою с чувством и получил трогательный ответ от владыки. Нареченный воспомянул в ней свою протекшую жизнь, начав с того, что смерть отца предварила его рождение, а матери лишился он в отрочестве. Владыка говорил о своей старости, о слове изнемогшем, не достигающем до слуха собирающихся в церкви и о том, что он, может быть, только влечет, а не подъемлет, и не несет бремя церковных попечений.

4-го ноября в Успенском соборе совершена хиротония владыкою митрополитом, архиепископом Евгением и епископами: Никанором Фиваидским и Леонидом Дмитровским. Слезы струились из глаз первосвятителя, когда у престола, над главою коленопреклоненного, поставляемого, читал он тайные молитвы, а Евангелие и руки архиереев возлежали на ней. Речь владыки, пред вручением жезла, из текста: воспоминаю тебе возгревать дар Божий и проч. прекрасно заключила торжество. В тот же день на торжественном обеде у владыки высшие представители московского общества духовного и светского приветствовали нового преосвященного викария желанием многих лет.

Так дивны пути Промысла святого! Сирота, прежде рождения, достигает и высшего образования и почестей высшего звания в церкви; на 32-м году жизни о. Савва только что оканчивает курс академический, а сорока трех он – архиерей; при самом выходе из академии сходит с дороги училищной службы и делается впоследствии ректором академии; действует с такою прямотой, что, по-видимому, разрушает свое внешнее благополучие и однако ж прежде многих, старейших, призван к высшему служению церкви.

Вот легкий очерк лица, занимающего место второго викария Московской митрополии».²²

По совершении мною, в первый раз, в архиерейском сане, на Саввинском подворье, литургии, я приступил с того же дня к исполнению обязанностей моего нового служения.

Обязанности же мои, по званию второго викария Московской епархии, были следующие:

1) Иметь в особенном ведении церкви и монастыри, подведомые Можайскому духовному правлению (в которых и имя мое при богослужении воспоминалось после имени его высокопреосвященства).

2) К церквам сего, своего ведомства, я мог назначать и посвящать священно- и церковнослужителей, с тем, чтобы о назначаемых на священнослужительские места представлял свои мнения на утверждение его высокопреосвященства, а на причетнические места определял своею властью, если не встретится особенных обстоятельств, требующих разрешения его в-ва.

3) Я мог также принимать прошения и назначать на церковнослужительские места и посвящать достойных к церквам, подведомым духовным правлениям: Коломенскому, Серпуховскому и Богородскому.

4) По жалобам и доносам от священно-церковнослужителей и прихожан вышеозначенных частей епархии я мог принимать прошения и назначать потребные дознания и следствия, употребляя в посредство – консисторию, духовные правления и благочинных, которые должны предписания сии исполнять. Постановляемые же по таковым делам определения я мог утверждать только в случаях меньшей важности, а решения о священниках, в чем бы оные ни состояли, и решения о диаконах и причетниках, подвергающие их монастырскому подначальству или отрешению от мест, обязан представлять со своим заключением на рассмотрение его в-ва.

5) Я мог давать окончательные решения по прошениям о браках, не в близких степенях родства, требующих архиерейского разрешения, по определениям консистории: о предании церковному покаянию светских лиц за небытие на исповеди и у св. причастия, за грехи против 3, 6 и 7 заповеди Божией, о крещении евреев, об увольнении из духовного звания в светское учеников семинарии и училищ и по другим делам, которые особенным распоряжением его в-ва мне предоставлены будут.

6) Прочие определения консистории, которые предварительно должны быть представляемы мне на усмотрение, я, смотря по обстоятельствам, или рассматривать должен был отдельно, и полагая свои заключения, представлять на окончательное решение его в-ва, или в присутствии его лично излагать свои по оным соображения и заключения.

Сверх сего, я обязан был, по назначению его в-ва, или по взаимному соглашению со старшим викарием, совершать богослужение в соборах и монастырях в праздничные, высокоторжественные дни и в дни поминовений особ Императорской фамилии, участвовать в крестных ходах, рукополагать ставленников, присутствовать на экзаменах, как в духовных, так и в светских учебных заведениях, обозревать ежегодно епархию и проч. Наконец я должен был исполнять разные, экстраординарные поручения высокопреосвященного митрополита, как наприм. не раз ревизовал Моск. д. академию, составлял по разным предметам епархиального управления записки; рассматривал проповеди и др. сочинения московского духовенства.

Если принять всё это во внимание, то не трудно понять, что с назначением второго викария последовало не малое облегчение в трудах как 80-ти летнего старца митрополита, так и недугующего викария его – епископа Леонида.

Взаимные отношения наши с преосвященным Леонидом сохранились по прежнему самые добрые и искренние, но, при новом моем положении, получили некоторый особенный оттенок в официальных сношениях.

Так, по случаю приезда в Москву, по пути в Петербург, Киевского митрополита Арсения, преосвящ. Леонид пишет мне от 15-го ноября 1862 года:

«Преосвященнейший владыко! В 11-ть часов утра соберутся ко мне особи старшего духовенства, чтобы нам, всем вместе, ехать в Чудов для представления владыке Киевскому. На ваш вопрос ответствовать не легко. Можно нам представиться вместе, можно и порознь: в предписании об этом ничего не сказано, так как нет приличия одному викарию представлять другого, ему равного. Полагаю же, чтобы высокому гостю не было недоуменно, если мы приезжать к нему будем в слишком различное время, пожаловать вам ко мне и здесь решить, как удобнее соблюсти приличие».

3-го декабря – память преп. Саввы Звенигородского – у преосвящ. Леонида в монастыре праздник. По этому случаю утром того же дня он мне пишет:

«Если здоровье позволяет вам выезд, то в половине второго часа мы ожидаем вас, по вашему слову.

Прошу содействия ваших молитв к небесплодному для души празднованию».

Подобную записку получил я от преосвященного 14-го того же декабря:

«Если вы уже виделись с о. архимандритом Иоанном Киевским (т. е. если он был у вас): то неугодно ли вам пожаловать ко мне в половине второго откушать втроем».

Архимандрит Иоанн, наместник Киево-Печорской лавры, проезжал в это время через Москву в Петербург, для хиротонии во епископа на Полтавскую архиерейскую кафедру, которая после преосвящ. Александра (известного героя Соловецкого), уволенного на покой, оставалась вакантною.

Наступил 1863 г. – 12-го января – день ангела младшей сестры преосвящ. Леонида, Татьяны Васильевны, которая поручила своему братцу пригласить меня к ней на пирог, но он забыл исполнить ее поручение. И вот по этому поводу он пишет такую курьёзную записку:

«Преосвященнейший владыко! Выведите меня из беды и из под гнева сестры моей именинницы, а её из огорчения. Она спрашивает меня сейчас: будет ли иметь утешение видеть ваше преосвященство своим гостем? – Я отвечал: не знаю, – «Да я тебя об этом просила и на тебя надеялась». – «Я не понял, извини». – «Изволь поправить ошибку. Я поехала бы сейчас сама, да это будет неприлично. Поправляйся, как знаешь». – Посему, неся повинную голову, прошу вашей пощады и надежды видеть вас в земледельческой школе часа в два».

Пощада виновному была оказана и утешение имениннице доставлено.

Брат преосвященного, Александр Васильевич, был в это время директором земледельческой школы, и там имел казенную квартиру, в которой жили и его сестры.

Пока я был ректором академии и жил в Лавре, я имел возможность пользоваться ежедневной прогулкой на открытом воздухе: но когда возвратился в Москву и вступил в новое служение, я лишен был, по множеству занятий, этой возможности. Последствием сего было то, что я в зимнее время нередко стал подвергаться простуде. 3-го февраля надлежало мне служить, по случаю царского дня, в Успенском соборе, но я нездоров, и потому должен был обратиться к братской помощи преосвящ. Леонида. Он пишет мне в ответ на мою просьбу:

«С соболезнованием слышу о вашем нездоровье; но с полною готовностью иду, при содействии ваших же молитв, на служение в Успенский собор». 2-го февраля 1863 года.

Наступила первая седмица великого поста. В прежнее время, к повечериям, для чтения великого канона, на этой седмице, обыкновенно каждый день ездил в Чудов монастырь сам владыка – митрополит. Теперь, по немощи своих сил, он не мог уже этого делать, и потому предоставил нам с преосвящ. Леонидом заменять его. Мы условились ездить в Чудов монастырь поочередно. 12-го февраля, во вторник, надлежало ехать туда преосвящ. Леониду; но он пишет мне:

«Вчера я чувствовал себя дурно; сегодня получше, однако требуется осторожность, и потому, если вам здоровье позволяет ездить в Чудов и в моей помощи не нуждаетесь, то благословите мне оставаться дома».

13-го пишет преосвященный:

«Благословите мне ехать сегодня в Чудов для чтения великого канона».

14-го получаю от него следующую записку:

«Имею надобность быть в четвертом часу у владыки; поэтому, чтобы не опоздать в Чудов, думаю просить вас о благословении сегодня в Чудов мне не ехать».

15-го числа преосвященный пишет мне:

«Мне сказано на счет воскресной службы следующее: готовиться на случай, если владыка не станет совершать литургию, а если станет, то и мне служить с ним. На обряде «православия» быть и вам, и преосв. Никанору, и мне. Если вы рассудите служить в воскресенье и пожелаете служить не особо, а со владыкою: то надобно вам будет ныне же запискою предупредить Сакеллария, чтобы он доложил о желании вашем владыке, если сами не пожелаете утруждать его завтра. Затруднение может встретиться в том случае, если владыка прикажет мне совершать литургию: тогда двум викариям едва ли будет кстати быть вместе в неравенстве действий, при совершенном равенстве степеней службы».

18-го февраля – память св. Льва, папы Римского: день мирских именин преосвященного Леонида. По этому случаю он пишет мне:

«Благословившись у владыки и у вас, я сбираюсь в Чудов (без сомнения, для служения); соберитесь и вы часам к 2-м на Саввинское (разумеется для трапезы)».

На страстной неделе мы разделили с преосвященным служения в Успенском соборе: я желал совершать утром в великий пяток омовение св. мощей, чувствуя, между тем, простуду в теле, а преосвященному предоставлял отправить вечерню. Но его преосвященство, в виду моей болезни, в великий четверток, 28-го марта, пишет мне:

«Милость Божия помогла мне; надеюсь, и завтра поможет. Пожалуйте, поберегите себя. Переход из собора в собор и открытые двери могут быть для вас не безопасны. Если вы мне благословите: я охотно рад идти и на омовение и к вечерни. Об утрени в субботу – поговорим завтра вечером».

Меледу тем я, не думая, что болезнь моя усилится, все-таки желал совершить омовение мощей. Тогда преосвященный снова пишет:

«Не следует ли мне продолжать спор? Не мне ли идти на омовение, а вам на вечерню? По милости Божией, я не принимал никаких возбудительных лекарств, а ваши потогоны и натирания подвергают вас опасности; за вечернею же вы испытаете себя и войдете в дело постепенно. Как после этих строк решитесь, прошу уведомить в половине восьмого часа утра.

Покойной ночи с Господом».

Но ночью под великий пяток простуда моя до того усилилась, что я послал доложить его преосвященству, что я не только ехать в собор к какому бы то ни было богослужению, но и в свою монастырскую церковь выйти не могу. По милости простуды не мог я быть в церкви и в великую субботу, и только, по принятии самых усиленных врачебных мер, мог я выехать в светлый день на Саввинское подворье, и там, в теплой домовой церкви, совершить утреню и литургию.

31-го марта преосвященный Дмитровский удостоен был Высочайшей награды – ордена св. Анны 1-й ст.

Апреля 16-го – день ангела по монашеству преосвящ. Леонида. Приветствуя его с этим днем, я послал ему в дар крепа для клобука. Он пишет мне:

«Благодарю всеусердно за братскую любовь. Шлем, вами даримый, да защищает меня, молитвами вашими, от мысленных стрел лукавого и да укрепляет во мне надежду на Спасителя. С сими мыслями благодарствуя, приемлю его.

К двум часам ожидаю».

Клобук, возлагаемый на главу постригаемого в монашество, имеет духовное значение шлема надежды спасения.

25-го апреля был в Москве обер-прокурор Св. Синода, А. П. Ахматов. По этому случаю преосвященный пишет мне:

«Не известно ли вам, где остановился Алексей Петрович? Мне кажется приличным побывать у него, следуя тому примеру, который в свое время вы показали. Если расположитесь и вы вместе со мною, то милости прошу часам к одиннадцати, если я буду вам на дороге, или я заеду к вам, если вы будете на моей дороге».

Алексей Петрович останавливался в Газетном переулке, в гостинице Шевалье. Я не помню, принимал ли он нас и виделись ли мы с ним; но на другой день преосвященный извещает меня:

«Весьма извиняется пред вами Алексей Петрович, что в нынешний краткий приезд никак не может быть у вас. Возвращается он в Петербург сегодня».

В первых числах июня приехал в Москву, мимоездом из Петербурга, новорукоположенный там митрополит Черногории Илларион. Мы с преосвященным Леонидом должны были, за отсутствием владыки-митрополита из Москвы, встречать и провожать иноземного гостя. Я показывал ему патриаршую ризницу, где он, восхищаясь драгоценными древностями, постоянно твердил: липо, липо – лепо, лепо, (т. е. прекрасно, прекрасно). Из Москвы ездил он в Троицкую Лавру, для поклонения святыне и для свидания с Московским владыкою, который принял его очень благосклонно и ущедрил многими священными дарами. Приезд в Москву и пребывание в ней Черногорского владыки подал повод к следующей переписке: во 1-х, пишет мне от 9-го июня преосвященный Леонид:

«Извещен я, что преосвященный Черногорский возвратится (из Лавры) сегодня в 9 часов. Не соблаговолите ли отправить за ним ваш экипаж с 4-мя конями в шорах, в 7 3/4 ч. Затем, если вам экипаж нужен, – карета парою к вашим услугам; я же думаю в 3 часа отправиться (в другой карете) в Симонов к вечерне. Как изволите находить мои предложения и намерения?»

На другой день, 10-го числа, в 11 часов вечера снова пишет:

«Мои кони были в хомуте от 7-ми утра до 10-ти вечера. Не одолжите ли ваших на смену – часам к 9-ти утра.

К трем прошу вас, по данному уже вами согласию, пожаловать ко мне откушать».

Во-вторых, высокопреосвященный митрополит от 15-го июня писал мне, между прочим:

«Скажите Чудовскому наместнику, что он не исполняет свои обязанности. До сих пор не знаю я о пребывании в Москве преосвященного Черногорского и возвращении из Лавры, и о времени отбытия его».

Июня 15-го – день памяти св. Ионы митрополита Московского. Памятуя, что рассказ о жизни сего святителя на последнем академическом экзамене, в присутствии Московского владыки Филарета, дал неожиданное для меня направление моей службы в Москве, я пожелал совершить в этот день литургию в Успенском соборе, тогда как располагался служить там и преосвященный Леонид. На мою о сем просьбу преосвященный отвечает мне от 13-го числа:

«От служения в день св. Ионы в Успенском соборе я готов, ряди вашего утешения, отказаться, но с тем, что, если и в воскресный день надобно быть в Успенском соборе служению архиерейскому, вы и сей день, по великодушию вашему, возьмете на себя: мне же, если что̀ не воспрепятствует, хотелось бы за городом провести его, после нескучной, но и не легкой службы истекающей недели».

В последних словах, под нелегкой службой, вероятно, разумеется ухаживанье за черногорским гостем.

В субботу, 22-го июня, преосвященный писал мне:

«Полагаю, что завтра не ранее 5-ти или 6-ти час. выберусь из города.

Прежде, нежели выберусь, имею надобность посоветоваться с вами. Как это устроить? Я буду дома со второго часа. Научите: мне ли приехать к вам и когда; вы ли ко мне пожалуете и когда?»

На эти вопросы, утром 23-го числа, я отвечал, что по пути из Сретенского монастыря, где я совершал литургию по случаю праздника и крестного хода, я постараюсь быть у его преосвященства часу в третьем, или в начале четвертого. Но о чем у нас был тогда совет, – теперь уже не помню.

30-го числа июня храмовой праздник в синодальной 12-ти апостолов церкви, где я 9 лет был настоятелем. Староста этой церкви, купец Клаповский, попросил меня украсить их праздник архиерейским священнослужением, которого у них не бывало со дня освящения возобновленного в 1855 г. храма. Я с удовольствием принял это приглашение, но встретилось было к сему некоторое затруднение. Не помню, по какому случаю в этот же день надлежало быть служению архиерейскому и в Успенском соборе, а между тем моего старшего собрата в городе не было; он был в любимом им Николо-Угрешском монастыре. Я послал ему туда с нарочитым письмо с изъяснением обстоятельств, и вот что̀ получаю от его преосвященства в ответ, от 29-го числа, из Петропавловского Угрешского скита:

«С великим утешением приемлю известие, что вы приглашены совершить литургию там, где столько лет совершали ее в качестве настоятеля храма.

С полной готовностью хочу исполнить свое обещание и, если сподобит меня Господь, совершить литургию в Успенском соборе.

Прибыть в собор к 9 ¼ постараюсь, но успею ли в этом, – не знаю».

Таким образом я и собственному желанию удовлетворил, и просьбу усердного старосты исполнил, и приятную награду получил. Купец В.М. Клаповский, торгующий иконами и всякими церковными утварями, принес мне в дар за священный труд изящную панагию с прекрасными изображениями на перламутре 12-ти апостолов.

1-го июля я получил от преосвященного Леонида коротенькую записочку такого содержания:

«Если надумаетесь вы ныне навестить или болящего арбатского старца, или скорбящую Анну Борисовну, – возьмите меня с собою».

Арбатский старец – это протоиерей Троицкой на Арбате церкви С.И. Тихомиров-Платонов, о котором выше была речь.

Анна Борисовна Нейдгарт поражена была в это время глубокою скорбью по случаю смерти младшего из ее сыновей Петра Александровича, который был поражен пулями польских мятежников, в пределах Ковенской губернии, но которого тело было привезено для погребения в Кленовское имение, Подольского уезда, Московской губернии. Покойный был весьма религиозный и благонравный юноша. Душевная скорбь о потере такого доброго сына потрясла Анну Борисовну так, что осенью того же года и она сошла в могилу. Мы с преосвященным Леонидом почтили ее соборным отпеванием в ее приходской церкви.

Июля 5-го, в день памяти преп. Сергия, преосвященный писал мне:

«Не вместе ли сегодня будем трапезовать на Саввинском? Если так, то в 2 часа вас там ожидают».

На это братское приглашение я отвечал:

«Извините и простите Бога ради, если на сей раз я не окажу вам послушания на счет трапезования: я дал слово одному человеку быть дома до трех часов.

Я думал было ради праздника в моей обители сотворить хотя малое учреждение и пригласить к нему ваше преосвященство; но слыша от вас постоянные жалобы на расстройство вашего здоровья, оставил это намерение, опасаясь подать вам чрез то новый повод к жалобам».

22-го числа получена мною от преосвященного записка следующего содержания:

«Время летнее уходит, купаться я ещё не начинал, а тошноты не прекращаются – моль эта, которою мне грозят: поэтому я хочу уехать на Угрешу и там купаться сегодня и завтра. Но как завтра я, может случиться, опоздаю к докладу, то благоволите, не ожидая меня, послать о себе докладчика в кабинет владыки. Между тем я выиграю часок, что бы не в самый жар ехать».

Мы обыкновенно являлись с преосвященным Леонидом с докладами к митрополиту вместе, каждую неделю по вторникам и пятницам, к 5-ти часам пополудни, и если кто-нибудь из нас приедет на Троицкое подворье несколькими минутами раньше, то поджидает другого, чтоб непременно вместе явиться к владыке в гостиную, где большею частью мы рассуждали о делах.

31-го июля происходили между нами сношения относительно служения на другой день, 1-го августа, в Успенском соборе и совершения крестного хода на Москву-реку. По этому случаю я писал преосвященному:

«Если для вас приятно будет завтра отслужить в Успенском соборе и совершить крестный ход, то я охотно предоставляю вам это утешение. Но если для вашего здоровья, быть может, полезнее было бы выехать за город, то с Богом отправляйтесь: я с усердием готов служить и в Успенском. О том, как вы изволите рассудить, благоволите меня уведомить заблаговременно».

На это я получил от его преосвященства две записки. В первой он пишет:

«Если вы служить завтра располагаетесь и только уступаете мне Успенский собор, то я не буду в претензии, если вы в собор меня не пустите, и уеду за город.

Если же вы не располагаетесь служить, то я с готовностью останусь и готовлюсь к служению».

Другая – такого содержания:

«Согласно вашему решению, остаюсь в Москве и буду готовиться к служению в Успенском соборе: но чтобы освежиться от томящей меня тошноты, хочу сначала проехаться до сестер».

21-го ч. августа предпринял я, с благословения высокопреосвящ. митрополита, первое путешествие по епархии с целью обозрения церквей. Главным побуждением для меня, при этой поездке, было посетить мой престольный град Можайск, по имени коего я именовался епископом Можайским. Но прежде, чем я достиг этого града, я посетил некоторые другие города, как то: Подольск и Верею с лежащими на пути к ним селами. На этом же пути встретил я вовсе неизвестную мне до этого времени женскую обитель – Одигитриевскую, известную более под именем Зосимовской – от старца Зосимы, ее основателя. Здесь я с особенным удовольствием провел двое суток и 24-го числа служил. Настоятельница этой пустынной, среди лесов и болот, обители, 62-х летняя старица – Вера обратила на себя мое особенное внимание: весьма благочестивая и очень образованная, кроткая и смиренная, она была примером для вверенных ее попечению сестер. Материальные средства обители весьма ограниченны, и потому все необходимые работы по монастырю производятся руками сестер. Мое посещение тем было ощутительнее для обители, что оно было совершенно неожиданно. Оттуда, чрез Верею в Можайск, прибыл я 25-го ч., и на другой день, – день коронации Государя Императора, совершил в своем кафедральном храме, где находится древняя чудотворная икона св. Николая, именуемая Можайскою, литургию, при многочисленном стечении народа, а на следующий день, 27-го числа, я служил в Спасо-Бородинском женском монастыре, куда в этот день ежегодно совершается крестный ход из села Бородина, от которого получило свое название поле, ознаменованное в 1812 году кровавою битвою.

Из Можайска, через Рузу, прибыл я 31-го числа в Саввин Звенигородский монастырь, где встретило меня братское послание настоятеля этой обители, преосвященного епископа Леонида. Вот что̀ прочитал я в этом послании:

«Желал бы я лично встретить вас и гостеприимствовать в обители преподобного Саввы; но за невозможностью ограничиваюсь тем, что сими строками приношу вам усерднейшее приветствие и прошу вас братски: пребывать в обители, сколько полюбится и распоряжаться всем, как свойственно хозяину».

Мне очень полюбилась Саввинская обитель, и я пробыл в ней более двух суток, совершив две литургии – одну в главном монастырском храме, где почивают нетленные мощи основателя обители, преп. Саввы, ученика преп. Сергия, а другую в основанном за год пред тем монастырском ските.

3-го сентября я возвратился в Москву.

17-го октября преосвященный Леонид сообщал мне к сведению следующее:

«В 8 часов Государь Наследник приехал; завтра в половине десятого отправится в Лавру, слушает молебствие, к четырем возвращается, обедает один и, по отдыхе, следует далее, до Колпинской станции, откуда сворачивает в Царское Село.

О сем извольте ведать».

В половине ноября преосвящ. Леонид, по распоряжению высокопреосвященного митрополита, отправлялся в Рязань, для погребения умершего архиепископа Рязанского, Смарагда.

В 1864 г. письменные сношения наши с преосв. Леонидом начались с печального известия о его болезни. От 10-го января оп писал мне:

«Прошу вас доложить его высокопреосвященству, что врач решительно запретил мне ехать (т. е. на Троицкое подворье с докладом о делах).

Пиявки обнаружили кровь слишком темную. Голова очень еще слаба. Довольно выехать на прогулку ради обновления крови свежим воздухом».

20-го числа того же месяца получаю от него записку более уже приятного содержания:

«Буде для вас нестеснительно, пожалуйте откушать с отъезжающим. Время обыкновенное: вторый час».

«Отъезжающий» был, по всей вероятности, кто-либо из преосвященных.

Через Москву очень часто проезжали и проезжают епархиальные архиереи. Из них, при покойном митрополите Филарете, большая часть останавливались у нас, викариев; для старейших из владык митрополит предлагал помещение в Чудовом монастыре, в своих настоятельских покоях. Но для покойного митрополита Григория, когда он был Казанским и ежегодно два раза проезжал через Москву в Петербург и обратно, было особенное исключение. Как любимого ученика своего по Петербургской академии и в особенности как близкого себе по духу и нравственному характеру, Московский владыка всегда принимал его у себя, на Троицком подворье, был ли он сам в это время в Москве или нет.

22-го января преосвященный извещал меня:

«Его высокопреосвященство предоставляет вам совершать по Павле Алексеевиче панихиду завтра, в четверга, 23-го января, в час пополудни».

Затем присовокупляет от себя:

«Я употреблял облачение черное, платье шерстяное; можно ограничиться панагией. Перводиакона возьмите своего. Января 22, 1864 г., глубокий вечер».

Павел Алексеевич Тучков – московский генерал- губернатор скончался 21 ч., от какой-то внутренней тяжкой, хотя и непродолжительной, болезни. Его кончина глубоко опечалила Москву. Москва любила и уважала Павла Алексеевича, как доброго, честного и благородного своего градоначальника.

Погребение Павла Алексеевича совершено было 26-го числа по Высочайше утвержденному церемониалу. Отпевание тела происходило в Алексеевской церкви Чудова монастыря. При отпевании было четыре архиерея: митрополит Филарет, архиепископ Евгений и епископы – Дмитровский и Можайский. Погребение тела было в Новодевичьем монастыре. Мы с преосвящ. Леонидом провожали тело усопшего – он от Чудова до Троицкой на Арбате церкви, а я от этой церкви до Новодевичьего монастыря.

В первых числах февраля был мимоездом в Москве преосвященный Иоанникий, который из ректоров Петербургской д. академии назначен был на Саратовскую епархию, откуда потом переведен в Нижний Новгород. Он останавливался на Саввинском подворье. И вот ради этого гостя преосвящ. Леонид делает и меня участником своей братской трапезы. 6-го числа он писал мне:

«Не соизволите ли откушать у меня сегодня вместе с преосвященным Иоанникием? Если да, то в третьем часу ожидаю вас».

От 22-го числа я получил от его преосвященства записку такого содержания:

«Не могу понять, где мой экземпляр «чтений общества любителей духовного просвещения»: не одолжите ли вашего? Мне очень нужно для отчета».

Вслед затем 24-го преосвященный пишет:

«Не потрудитесь ли наскоро написать в немногих строках общий взгляд на состояние духовенства и паствы местностей, вами осмотренных? Из отчета вашего – этого извлечь нельзя, так как о пастве нигде не говорится. Я внес бы это писание в проект епархиального отчета. За сим стоит дело, которое хотелось бы к вечеру представить».

То и другое требование его преосвященства было мною исполнено.

Кстати здесь замечу. Между нами с преосвященным Леонидом были разделены труды: я обозревал епархию, а он составлял общие ежегодные отчеты о состоянии Московской епархии, причем ему требовались мои краткие отчеты по обозрению церквей, представляемые мною митрополиту. В последней своей записке преосвященный замечает, что в первом моем отчете по обозрению епархии ничего но говорится о пастве. Но это произошло частью от моей еще неопытности, а частью от того, что я, по своей привязанности к археологическим занятиям, при посещении церквей, после осмотра святыни и рассмотрения церковных документов, более всего обращал внимание на предметы древности. Меня занимала, например, архитектура той или другой церкви; меня восхищали древние иконы, древние священные и церковные утвари и надписи на них, старинные книги и рукописи и проч. В первую поездку мою по епархии, между многими достопримечательностями, усмотрена была мною в церкви села Ознобишина, Подольского уезда, замечательная картина, мерою в длину около 4-х, а в вышину около 2-х аршин. На ней изображен праведный Иов, сидящий на огромной черепахе и держащий в правой руке четыре верви, коими он как бы влечет за собою четырех своих друзей, стоявших позади его в некотором расстоянии; непосредственно же за ним стоит диавол; а впереди – шесть человеческих фигур (может быть, дети Иова) составляют как бы хоровод и представляются пляшущими. Картина эта, по отзыву академика Кузнецова, очень древняя и сто̀ит не менее трех тысяч рублей.

В марте 1864 г. прибыл в Петербург из Америки делегат Нью-Йоркской конвокации, пастор Йонг (Ioung), с полномочием от некоторых тамошних епископов вступить в сношения со старейшими русскими иерархами по делу соединения церквей. Йонг пожелал быть в Москве и видеть здешнего знаменитого митрополита Филарета, которого катехизис, переведенный на английский язык Блакмером, сделался популярной книгой в Америке. О его поездке в Москву преосвящ. Леонид был предварен письмом от князя С.Н. Урусова, который в это время исправлял должность обер-прокурора Св. Синода. Йонг прибыл в Москву 27-го марта и оставался здесь до 3-го апреля. Его пребывание в Москве преосвященный описал в своем дневнике. И вот что здесь, между прочим, записано:

«Марта 27-го. В домовой моей церкви совершал я литургию преждеосвященных даров (с поставлением диакона), в присутствии делегата Нью-Йоркской конвокации Йонга; после обедни Йонг был у меня. Он человек лет 35-ти, невысокий, легкий станом, русый, с бородкой, без усов, с веселым взглядом, в однобортном коротком черном сюртуке с стоячим воротником. По небрежной позе – республиканец, в слове он осторожен, как англичанин, хотя и говорлив, как француз.

– 28-го ч.... Сегодня Йонг стоял у меня всенощное бдение; потом пришел ко мне, вынул из бархатом обложенной трубки окружные грамоты от некоторых епископов американских к епископам восточной церкви. Грамоты писаны по-латыни, на печатях латинские митры. Содержание грамот: желание мира и союза с уважаемой церковью восточной.

– 29-го ч. Четвертое воскресенье великого поста. Владыка назначил прием пастору Йонгу сегодня в 6 ч. вечера. – От 6 до 8 ½ ч. в его гостиной происходил разговор, исполненный интереса. Участниками и свидетелями разговора были, кроме митрополита и пастора Йонга, епископы – Дмитровский и Можайский, граф А.В. Бобринский и М. М. Сухотин. Говорено было о XXXIX членах англиканской церкви, о Filioquе в символе веры, об иконопочитании, о переводе англиканской литургии на русский язык, и проч. Владыка еще назначил собрание в четверг, в 6 ч. вечера.

Апр. 1. Мы с преосвященным Саввою утро провели над извлечением вопросов из сущности XXXIX членов. Вышло 12 вопросов, которые я и представил владыке. Он сказал: не надо вдруг озадачивать их; я извлеку несколько, и, может быть, иначе их выражу.

– 2-го ч. Сегодня довольно рано утром владыка прислал составленные им вопросы:

1) Как можно достигнуть того, чтобы известные 39-ть членов не были препятствием в соединению церквей?

2) Как может быть соглашено учение американской епископальной церкви об исхождении Св. Духа с учением восточной церкви?

3) Вполне ли доказана непрерывность апостольского иерархического рукоположения в американской церкви?

4) Достоверное церковное предание признает ли американская церковь вспомогательным руководительным началом для изъяснения Свящ. Писания и для церковных чиноположений и дисциплины?

5) Какое воззрение американской церкви на учение церкви восточной о седмеричном числе таинств?

Я тотчас переслал их графу А. В. Бобринскому для перевода (на английский язык) и сообщения Йонгу.

В 6 ч. вечера мы опять собрались ко владыке и просидели до 10-го. Йонг давал предварительные ответы на 5-ть вопросов, предложенных владыкой...

После продолжительной беседы, владыка в заключение пожелал мира церкви американской и изъявил уверенность, что церкви, стремящиеся к соединению умом, соединены сердцами.

– 3-го числа. Пред самой литургией преждеосвященных посетил меня пастор Йонг для прощания... Он изъявил желание, чтобы на грамоты американских епископов были ответы некоторых старейших архиереев русских... Он настаивал на том, что в настоящее время необходимо устроить русскую православную церковь в Нью-Йорке».

4-го апреля Йонг оставил Москву и возвратился в Петербург, условившись с преосвящ. Леонидом, как владевшим знанием английского языка, вести взаимную переписку.

На другой день преосвящ. Леонид передал владыке желания Йонга, высказанные им при прощании с преосвященным Дмитровским.

От 6-го числа владыка писал преосвященному:

«Надобно пожалеть, преосвященнейший, что достопочтенный пресвитер Иоанн (Йонг) благовременнее не открыл вам своей мысли, которую открыл пред своим отбытием. Теперь не может быть вскоре исполнено то, что́ желал бы я исполнить по долгу уважения и братолюбия.

Грамоты высокочтимых епископов американской церкви написаны по совещанию и обращены к восточной иерархии в Петербурге. Я выступил бы из своих пределов, если бы отвечал один без совещания.

Новое затруднение представляет мысль, чтобы я писал к высокопочтеннейшему епископу президенту, который не писал; может быть, в его молчании заключается мысль, чтобы и наше слово не восходило непосредственно к нему.

Я просил высокопреосвященного Новгородского сообщить мне, что̀ положено будет в совещании иерархии в Петербурге: но ответ конечно опоздает.

Ваше преосвященство одолжили бы меня, если бы сие оправдание мое сообщили почтенному пресвитеру прежде, нежели он оставит Петербург».

Преосвященный Леонид, по совету графа Бобринского и с соизволения владыки, немедленно отправил письмо это подлинником, при своей краткой записке, в Петербург, к Йонгу; и вот что́ получил от него в ответ от 10-го апреля:

«Его лордству, Леониду, викарному епископу Московскому.

Возлюбленнейший епископ!

Едва имею время сказать, что письмо, которым вы меня почтили, я исправно получил вчера и приложенное к нему письмо митрополита.

Всё весьма удовлетворительно.

Митрополит Петербургский принял (меня) с такою искренностью, которой я не смел ожидать. Он пригласил меня в Синод, где имел я честь представиться некоторым членам. Он кажется, глубоко и горячо заинтересован.

Письмом вашего митрополита, относительно наших свиданий здесь чрезвычайно довольны.

Более чем щедро вознагражден я за путешествие в Россию, и питаю твердые надежды на полный успех этого предприятия, которое да будет приятно небу!

Мы сию минуту отправляемся на станцию.

Вполне вам преданный Ioung».

Между тем, пока все это происходило, встретилось новое, немаловажное дело, в котором преосвящ. Леонид принял самое живое, сердечное участие.

Московский генерал-губернатор М.А. Офросимов конфиденциально писал от 4-го апреля высокопреосвященному митрополиту:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивый архипастырь!

В марте минувшего года, по всеподданнейшему докладу г-на министра Императорского двора, Государь Император, в видах усиления сборов дирекции Императорских театров и в том внимании, что публичные увеселения и зрелища для простого народа повсеместно в Империи допускаются во всю неделю Св. Пасхи, Высочайше разрешить изволил: русские спектакли на С.-Петербургских театрах, по окончании великого поста, начинать с четверга означенной недели.

Ныне директор театров вошел с представлением о дозволении открывать и в Москве русские спектакли также с четверга св. недели.

Вследствие сего Его Величество изволил повелеть генерал-адъютанту графу Адлербергу снестись со мною – не встречаю ли я какого-либо препятствия к разрешению изъясненного представления графа Борха.

Предварительно сообщения г. министру Императорского Двора моего отзыва, долгом считаю о вышеизложенном сообщить на благоусмотрение вашего высокопреосвященства, покорнейше прося почтить меня доставлением вашего заключения по сему предмету».

Владыка, предварительно ответа на эту конфиденциальную бумагу, потребовал мнения поэтому предмету от преосвященного Дмитровского. И вот что̀ писал преосвященный Леонид его высокопреосвященству:

«Ваше высокопреосвященство, милостивый архипастырь и отец! Ни в книге правил, ни в уставе не обретено мною определения о равночестности дней пасхальной седмицы; но едва ли и нужно было такое определение, когда мысль церкви совершенно ясна. По уставу, преимущественно пред прочими днями седмицы сияет только день недельный, а все прочие совершенно равны. Не только обычная чреда богослужений дневных, но и чины молебных пений и отпевания усопших одинаковы. Если благословенное Богом веселие христианского брака церковь почитает несовместным со святынею сих дней, то что̀ сказать о суетной забаве театров с их современным языческим безнравственным направлением? Балаганные увеселения под новинским терпимы, но, конечно, если бы потребовалось и на оные согласия церковной власти, едва ли бы можно было и их одобрить, хотя в пользу их говорят то, чего не могут сказать о театрах, именно, что народ рабочий только и свободен что̀ на светлой неделе, а балаганы его преимущественно забавляют. Верный духу церкви св. Тихон посмотрел не на то, что народный праздник совершался единожды в год, а на языческий его характер, и восстал на него. Если Бог благословит русскую церковь учреждением епископских съездов, то я уверен, что из среды епископов раздастся много голосов против безнравственного характера общественных увеселений, покровительствуемых правительством.

В ожидании сего учреждения, которое только вашею мудростью может быть устроено, все заботы о св. церкви, по общему убеждению всех православных, лежат исключительно на вас; это нами слышится почти ежедневно. Борьба только что начинается, т. е. борьба открытая, с воинственными криками, в роде недавно раздавшегося: «православие есть преграда к процветанию России». Вашему пастырскому сердцу тяжела необходимость войны междоусобной в недрах церкви: но православным радостно, что есть за них Боец, который их и св. церковь не выдаст. Мне кажется, что когда диавол оскорблен был в Нижнем Новгороде готовностью граждан почтить день Господень, то он задумал отставить все праздники Божии и напал прямо на величайший по святыне своей и по общему к нему уважению, – праздник пасхи; но будучи хитер, напал на одну его часть, которая незнающим характера праздника могла показаться менее священною; диавол же, должно быть, предусмотрел, что, нарушив святыню последних дней седмицы, он без труда ниспровергнет и одинаковые по значению другие дни её, пощадив до времени первый день до окончания вечерней его службы. Тогда уже не далеко будет и до исполнения мысли о заменении большой части праздников церковных праздниками патриотическими, национальными.

Ради Господа, простите, владыко святый, многоглаголание мое: но оно от возмущения духа. Судите: если я, наихудший из служителей и сынов церкви, так смущаюсь происходящим: что̀ должны чувствовать мужи по сердцу Божию, не только на страже дома Божия стоящие, но и стрегомые? Общая надежда на вас одних».

Вслед за тем сделан был высокопреосвященным митрополитом на запрос генерал-губернатора такой отзыв:

«Конфиденциальным отношением вашего высокопревосходительства, от 4-го сего апреля, № 537, требуется от меня мнение, не встречается ли препятствия в неделю пасхи театральные представления в Москве начать с четверга сей недели.

В книге апостольских и церковных правил, карфагенского собора, в правиле 72-м сказано: «подобает просити (христианских царей) такожде и о сем, да воспротится представление позорищных игр в день воскресный и в прочие светлые дни христианския веры».

Уже много нарушений сего правила допущено: по крайней мере оно сохраняется до ныне в Москве ненарушенным для величайшего из праздников христианских, для недели святыя пасхи, которую православная церковь седмидневно празднует, как один день, и повелевает верному народу великие дни проводить в церкви.

И так изволите видеть, что церковное правило обязывает меня смиренно просить Благочестивейшего Государя Императора, чтобы во всю неделю пасхи театральные зрелища оставались, как прежде, запрещенными.

Может быть, против сего представится возражение, что уже допущены в дни пасхи некоторые народные увеселения на площади. На сие ответствовать должно, во-первых, что одно нарушение правила не служит оправданием другому нарушению; во-вторых, допущены на площадях развлечения безвредные, прогулки и качели, прочее вкралось по невниманию; театральные же зрелища часто бывают неблагопристойны так, что благорасположенные люди боятся допускать детей видеть оные.

Что̀ касается до примера Петербурга, я поставляю пределом моего суждения о настоящем предмете пределы вверенной мне епархии, и обязанным себя признаю свидетельствовать, что Москва – город, по преимуществу, русский и православный, средоточно-русский, – особенно требует охранения древних православных обычаев, сохраняемых в её населении. Московский народ во дни пасхи ходит в церковь не только к богослужению, но и между временами богослужения посещает древние кремлевские храмы, целует святыню, рассматривает древние иконы и стенное писание, и по сим книгам, писанным вместо букв лицами, продолжает учиться благочестию, и потому получит неприятное впечатление, когда его в сии святые дни будут манить из церкви в театр».

Таким архипастырским отзывом отражено было от Москвы разрешение открывать с четверга св. недели русские спектакли.

С мая месяца продолжались наши с преосвященным Леонидом обычные дружеские отношения. 4-го числа он пишет мне:

«Если вы расположены видеть художественную выставку, то не угодно ли будет заехать за мною в первой половине четвертого часа: так как в 4 нас там ожидают».

5-го июля – память преп. Сергия – у меня в Высоко-Петровском монастыре храмовой праздник в зимней церкви. Я пригласил накануне преосвященного и его родных на праздничную трапезу. На это приглашение он отвечает 4-го числа:

«Благодарю вас усердно, и с радостью принимаю приглашение.

Сестрам берусь передать приглашение, а брат у Троицы.

Преподобный Сергий да примет молитвы в разных храмах, единодушно в честь его празднующих».

9-го июля преосвященный писал мне из Угрешского монастыря:

«В воскресение (12 ч.) предстоят два служения. Прошу вас приять на себя честь служения старейшего в Знаменском.

Что̀ до Успенского собора, то, право, не знаю, что̀ сказать об этом. В день Казанской иконы Богоматери уже и облачения привезли из Москвы: но я не в силах был даже готовиться к служению.

Владыка изволил предоставлять мне, в ваше отсутствие, пригласить в собор на служение митрополита Месопотамского. Можно бы, кажется, сделать ныне это предложение его высокопреосвященству: для него, вероятно, будет это приятно».

Письмо это требует некоторого разъяснения:

Архиерейское служение 12-го июля, в воскресенье, в Успенском соборе предполагалось, без сомнения, по случаю какого-нибудь царского дня: но в Знаменском монастыре – по особенному случаю. В 1856 г., в достопамятную эпоху торжественного коронования Государя Императора, явилась мысль о восстановлении и приведении в первоначальный вид древних палат бояр Романовых, где родился первый русский царь из благословенного дома Романовых, Михаил Феодорович. Палаты эти – каменные невысокие здания, примыкавшие к Знаменскому монастырю, с давнего времени принадлежали этой обители и отдаваемы были в арендное содержание разным жильцам. Древнее историческое значение этого скромного жилища давно было забыто, и только, благодаря любознательности и изысканиям известных московских археологов: князя М. А. Оболенского и И. М. Снегирева, приведено было на память потомства около 1856 г. Когда о сем доведено было до Высочайшего сведения, немедленно повелено было возвратить этому боярскому жилищу, по возможности, его первоначальный вид. Года три производились работы, и наконец 22 августа 1859 г. совершено было, по особому чину, в Высочайшем присутствии, митрополитом Филаретом обновление восстановленного древнего Романовского дома. При этом владыкою произнесена была следующая весьма примечательная речь:

«Благочестивейший Государь! Осуществилась Твоя знаменательная мысль о доме Твоих предков. Он вызван из мрака забвения, облечен древним и древлеподражательным узорочием; оком прошедших веков смотрит на будущее, и призывает их к размышлениям.

Вот скромный древний дом, который может считать своими потомками великолепные дворцы, и это потому, что в нем обитали: благочестие, правда, любовь к отечеству.

Вот невысокие храмины, из которых вышли высокие души. Романовы доблестно действовали для отечества, великодушно страдали для отечества, и всеправедный Отец, из Него же всяко отечество на небесех и на земли именуется, судьбами Своими устроил то, что род Романовых привился к древнему роду царей и произвел отцев отечества.

Сии воспоминания встречать будет каждый сын России, при воззрении на Романовский дом, и сердце его скажет ему: честь и слава Царю, чтущему доблестных предков! Научимся от Него и мы чтить и хранить древнюю доблесть, которую может украсить, но не заменить новый блеск».

Так как 12-е июля – день памяти преп. Михаила Малеина – был днем тезоименитства царя и великого князя Михаила Феодоровича: то с 1860 г. установлено ежегодно совершать в этот день, в Знаменском монастыре, литургию с панихидою архиерейским священнодействием.

Мое отсутствие, о котором упоминает преосвящ. Леонид в своей записке, было в июне, для ревизии, по поручению высокопреосвящ. митрополита, Московской д. академии.

Митрополит Месопотамский и Амидский, о котором там же идет речь, по имени Макарий, приехал не очень задолго пред тем в Москву ради милостыни и имел пребывание в Богоявленском монастыре. Он недолго оставался в Москве: в сентябре следующего года он был уже в Петербурге, и оттуда писал мне, выражая свою благодарность за мое к нему благорасположение и напутственные благожелания и в конце письма называя себя смиренным странником. Так как высокопреосвященный митрополит Макарий, пришедший в Россию с отдаленного востока, по-русски говорить не мог: то он при богослужении возгласы произносил по-арабски, или по-гречески.

По получении от преосвящ. Леонида вышеизложенного письма, я отвечал ему на другой день:

«На счет служения в воскресенье в Успенском соборе будьте спокойны.

Сегодня (10-го ч.) утром был у меня Знаменский архимандрит и объяснил мне, что он получил от первосвятителя в скиту приказание совершить в его обители обычное служение, вместо воскресенья, в субботу. Посему, с помощью Божиею и за вашими молитвами, я надеюсь отправить то и другое служение, т. е., и в Знаменском монастыре и в Успенском соборе. А вы до последней возможности извольте пребывать на Угреше и пользоваться воздухом и купаньем».

15-го июля преосвященный Леонид поехал на праздник в свой Саввин Звенигородский монастырь и обещал возвратиться 21-го числа; а я 17-го числа писал в Лавру к митрополиту, извещая его высокопреосвященство о своем намерении выехать из Москвы, для обозрения церквей, 23 или 24-го числа. Владыка от 20-го числа отвечал мне:

«Пишете о предполагаемом вами путешествии: но не сказываете, возвратился ли, или когда возвратится преосвященный Дмитровский.

Соглашаюсь на ваше путешествие: но Москва должна быть обеспечена в ее требованиях. 22-го дня одному из вас надобно служить в Успенском соборе, а другому в церкви воспитательного дома. 27, 28 и 1-го августа также служения архиерейские. Впрочем можете предварительно узнать, намерено ли начальство воспитательного дома приглашать архиерея, что̀ не позволило бы вам отлучиться. За сим, если прочие служения примет на себя преосвященный Дмитровский, вы можете предпринять путешествие. Возвращение ваше должно быть не позже 7-го августа, по причине, которой устранить но могу».

Какая была эта причина, о которой упоминает владыка, припомнить не могу.

Утром 22-го июля преосвящ. Леонид извещал меня, что он 21-го, в 10 ч. вечера, возвратился и готовится служить в Успенском соборе, а я должен был служить в церкви воспитательного дома ради тезоименитства Государыни Императрицы, под августейшим покровительством которой состоит Николаевский сиротский институт.

На другой день, 23-го числа, я выехал, согласно своему предположению, в епархию, для обозрения церквей. Был, между прочим, в отечественном городе приснопамятного митрополита Филарета – Коломне; совершил поминовение о его родителях и сродниках; посетил его родительский дом; ходил по руслу той речки, в которой он в детстве своем собирал, как сам рассказывал нам, камешки; встретил одного из его сверстников, от которого слышал рассказы о детских играх и забавах Василия Михайловича Дроздова и проч.

7-го августа, согласно приказанию владыки, возвратился я в Москву.

14-го августа, в навечерии храмового праздника первопрестольного московского храма, в Успенском соборе, после малой вечерни совершается торжественный молебен Божией Матери. К этому молебну обыкновенно собираются все архиереи, пребывающие в Москве, и все старшее духовенство. В 1864 году на этот праздник митрополита в Москве не было, или он был нездоров: поэтому на молебне предстоятельствовал преосвященный архиепископ Евгений, бывший Ярославский и пребывавший в это время в Московском Донском монастыре на покое. Преосвящ. Леонид писал мне 14-го числа:

«Не благоволите ли взять меня с собою к вечерне, если это не неудобно для вас. Если да, то в 2 ¾ я ожидаю вас. Облачение: мантия и белый большой омофор».

От 7-го ноября преосвященный, извещая меня о своей болезни, просил быть, вместо него, на экзамене по закону Божию в военном Александровском училище:

«Чувствую себя, – писал он, – не лучше, если еще не хуже; не могу дышать без боли в боку. Посему всепокорнейше прошу вас побывать в Александровском училище (10–12 ч.)».

Болезнь преосвященного не прекращалась и 10-го, числа. В этот день он пишет мне:

«Не окажете ли милости заехать ко мне (в какие угодно часы), чтобы переговорить о ставленническом деле по диаконской вакансии в Кожевниках, которое, если соизволите, передам вам для доклада».

17-го ноября – день преп. Никона, ученика Сергиева. Священно-архимандрит Сергиевой Лавры частью ради праздника, а частью ради приезда из Киева, по пути в Петербург, дорогого гостя А.Н. Муравьева, устроил у себя праздничную трапезу, к которой и мы с преосвященным Леонидом были приглашены. По этому случаю преосвященный пишет мне:

«1) Так как владыка изволит праздновать день преп. Никона торжественно, то не будет ли благоприлично нам явиться к его столу в скромно-светлом одеянии при малом отцвечении оного ленточкою, т. е. единою. 2) До вашего преосвященства просьба: мою карету возьмет Андрей Николаевич, и потому от владыки (куда я с ним вместе приеду) не возьмете ли меня с содержанием до вечера».

1-го декабря – память праведного Филарета – день тезоименитства московского архипастыря. Так как владыка в этот день никогда никого не принимал, из опасения крайнего утомления от бесчисленного множества посетителей: то мы, не обременяя его личным поздравлением, ограничивались церковною молитвою о нем и учреждали в честь его трапезу у себя. По этому случаю преосвященный Леонид, получив от меня поздравление с великим именинником, пишет мне:

«Взаимно вас приветствую с днем тезоименитства общего нашего архипастыря и отца и благодарю за приветствие ваше; ибо этот день для меня не только день торжество, но и сердечных благодарений Богу за всё, что̀ лично мне ниспослано от Бога в великом нашем первосвятителе, который от воды взял меня и спас меня, может быть, от вод многих и сильных.

В причине вашего отказа новая для меня причина желать, что бы отказа не было: ибо своим и моим именем убедив вашего гостя, вы и его привлекли бы с собою, что̀ было бы великою радостью, что̀ сделало бы особенно приятным нынешнюю трапезу уже по памяти того, что третий месяц к ряду начинаем мы вместе, общими для всех праздниками. Но, впрочем, видя ваше вчерашнее нерасположение обедать сегодня на Саввинском и не желая свою уху сделать демьяновой ухою, не настаиваю».

Гость, воспрепятствовавший мне принять братское приглашение преосвященного, был ректор Московской д. академии, прот. А.В. Горский.

15-го числа получил я от преосвященного Леонида записку следующего содержания:

«Владимир Иванович (Рахманов – врач, пользовавший митрополита) приезжал ко мне с настоятельным требованием, чтобы доклада или вовсе не было, или продолжался бы оный полчаса; ни то, ни другое не возможно: но я думаю взять как можно менее бумаг.

Болезнь владыки серьезную В. И. приписывает всю сполна вечеру 13-го дня».

Вечером 13-го декабря, – это было воскресенье, – происходило на Троицком подворье экстренное заседание тюремного комитета. Около этого времени владыка, по немощи своей, начал отказываться от участия в делах этого комитета, предоставив преосвященному Леониду, как вице-президенту также тюремного комитета, заменить себя. Но в это время возникли в комитете какие-то сильные недоразумения и пререкания со стороны одного из директоров, молодого образованного человека, (фамилии его не помню). Члены комитета, будучи не в состоянии разрешить эти недоразумения, упросили владыку собрать у себя в последний раз комитет и помочь их делу. Владыка не отказал в этой просьбе: собрал комитет. Заседание продолжалось несколько часов. Владыка, своею непобедимою диалектикой, ниспроверг все возражения молодого и задорного директора, и делу дал законное направление. Но эта победа стоила ему не дешево: на другой день потребовалась для него врачебная помощь. Об этом-то обстоятельстве и предварял нас владычный врач Рахманов.

1865 года января 3 д. было в Чудовом монастыре молебствие пред избранием в общественные должности московского дворянства. Молебствие это совершал и при этом говорил речь преосвященный Дмитровский. Речь эта произвела такой эффект на дворян, что они отлитографировали на большом листе портрет оратора и вокруг оного напечатали его красноречивую речь.

В последних числах декабря 1864 г. новорукоположенный епископ Екатеринославский Платон (Троепольский), мимоездом через Москву, останавливался у меня в Петровском монастыре. 4-го января преосвященный Леонид приглашал меня и моего гостя к себе кушать. На это приглашение я должен был дать его преосвященству такой отзыв:

«Гость мой с раннего утра отправился в Кремль и в другие места, и неизвестно скоро ли возвратится. Между тем, я сделал уже распоряжение о приготовлении трапезы у себя. Поэтому я затрудняюсь дать вашему преосвященству обещание, особенно за моего гостя, явиться к вашей трапезе».

По получении такого отзыва, преосвященный писал мне:

«И не помышлял приводить вас в затруднение.

Все дело в следующем:

Преосвященный Екатеринославский не застал меня, я не застал его (31-го дек. в 5 ч. пополудни); опасаюсь вовсе с ним не увидеться. Поэтому: 1, желаю знать, долго ли он пробудет; 2, когда бы мог я застать его; 3, полагаю, что всего удобнее сойтись у вас или у меня за трапезою; 4, если бы ваши распоряжения не были еще сделаны, то мне было бы приятно пригласить вас; 5, так как они уже сделаны, то мне приятно бы было приехать к вам обедать; но как, 6, время возвращения преосвящ. Платона из поездки (в Лавру) неизвестно, то, 7, чтобы не делать напрасно затруднений ни вам, ни себе, и от сего способа к свиданию полагаю отказать себе».

От 8-го марта получена была мною от преосвященного Леонида записка такого содержания:

«Нет ли у вас брошюры о памятнике – часовне для Бородинского монастыря; у меня ее не обретается.

Если есть, то, запечатав ее в конверт на имя владыки, извольте послать ее к нему теперь же».

Брошюра, о которой здесь речь, озаглавливается так: «Воспоминание в 1865 г. бородинской битвы и о бородинском памятнике в Москве, М. 1865 г.». – Брошюра составлена и напечатана действительным статским (ныне тайным) советником, С. А. Масловым. Брошюру эту г. Маслов представил Великому Князю Николаю Николаевичу, и через него Государю Императору и Государыне Императрице, а также разным высокопоставленным лицам в Петербурге и Москве. Министр внутренних дел отнесся по вопросу постройки памятника в Москве, в виде часовни, в память бородинского сражения, к обер-прокурору Св. Синода, а этот потребовал отзыва от Московского митрополита. – По сему-то случаю и потребовалась для владыки означенная брошюра, которой у него не было.

Сущность отзыва высокопреосвященного митрополита заключалась в следующем:

«Проект представляет упрек России в пятидесятилетнем забвении почтить великий 1812 г. вполне удовлетворительным памятником. По счастию, к чести и достоинству отечества, упрек несправедлив.

На поле бородинской битвы есть уже государственный памятник, Благочестивейшим Государем Императором Николаем I-м воздвигнутый и открытый с торжеством церковным и воинским. Есть также религиозный памятник – Спасо-Бородинский монастырь с благолепным храмом, созданный при споспешествовании благотворений от Высочайших особ и приношений от частных лиц разных сословий. Есть в Москве еще важнейший памятник религиозный и вместе царственный – храм Христа Спасителя, предпринятый Государем Императором Александром I-м, воздвигнутый Императором Николаем I-м и уже при благополучно царствующем Государе Императоре Александре II-м внутренним устройством приготовляемый к освящению. Наконец, есть еще в Москве священный и величественный живой памятник, с неоскудевающим благочестивым усердием чтимый православным народом. Это – крестный ход в день изгнания французов из Москвы, совершаемый со всею преимущественно чтимою святынею древних храмов, всем собором духовенства столицы, с торжественным богослужением и обхождением кругом всего Кремля. После сего нельзя сказать, что чего-нибудь недостает и что-нибудь еще нужно. И конечно излишне и неблаговременно с царским храмом, уже созданным, соперничествовать новым предприятием часовни, которая во всяком случае весьма малое имеет значение в сравнении с храмом.

Относительно того предположения, что часовня привлечет народ для поминовения убиенных на брани, должно заметить, что народ привлекается к часовням по преимуществу верою в совершающиеся от чудотворных в них икон благодатные действия и исцеления.

Что̀ касается до поминовения усопших, оно по церковному преданию и обычаю, не совершается в часовнях, а в церквях, потому что важнейшая часть поминовения принадлежит литургии, которая в часовнях совершаться не может. В особенности же о положивших живот свой на брани за веру, царя и отечество совершается ежегодно установленное церковное поминовение в день усекновения главы предтечи, 29-го августа».

Предположение, чтобы при часовне, предназначаемой в пользу Спасо-Бородинского женского монастыря, жили монахини, для ее охранения и ожидания посетителей, и монахи из Лужецкого монастыря для совершения панихид, признается неудобным. Притом Лужецкий монастырь, скудный братией, с трудом отделяет иеромонахов на служение литургий и в Спасо-Бородинский монастырь. Кроме того, для служащих в часовне потребовались бы келии, а это сделать едва ли было бы удобно на Красной площади, где предполагается устройство часовни, тем более, что на этой площади есть уже две часовни при Спасских воротах».

Таким образом патриотическая мысль С. А. Маслова об устройстве в Москве в память Бородинского сражения часовни, наделавшая столько шума, рассеяна была бесследно.

10-го марта преосвященный Леонид писал мне:

«Хотя двери ваши широко для всех отворены: однако ж Михаил Ильич Булацель, когда-то вас посещавший с сыном своим Ваней, желает неотступно, чтобы я снова рекомендовал его вам, что̀ сим и исполняю. При нем его двоюродный брат, г. Шевич.

До свидания в два часа.»

Булацель – богатый малороссийский помещик и старый товарищ преосвященного.

15-го числа получил я от преосвященного записку такого содержания:

«Не был ли у вас преосвященный, бывший Екаторинославский (т. е. Леонид); у меня был, и мне ехать следует; если и у вас был он, не поехать ли вместе и не хотите ли до обеда, даже теперь же, пока ясно и не слишком распустился снег?

Не хотите ли, чтобы вечером у кого-нибудь из нас собраться для чтения записок Николая Васильевича: ибо долго не будет дня более удобного».

Преосвященный Леонид (Зарецкий), уволенный 14-го ноября 1864 года на покой, временно проживал в Симоновом монастыре. Здесь-то мы и посещали его с преосвященным Дмитровским. Из Симонова он вскоре перемещен был в Рязанский Ольговский монастырь.

Упоминаемый в записке преосвященного Леонида Николай Васильевич – это в свое время известный поэт и писатель – Сушков – наш общий знакомый. Записки его, для чтения коих приглашал меня преосвященный, касались жизни в Бозе почившего Филарета, митрополита Московского. Вскоре после кончины великого святителя, записки эти были напечатаны в Москве, 1868 г., под заглавием: «Записки о жизни и времени святителя Филарета, митрополита Московского». В кратком предисловии к своей книге Н. В. замечает, что в 1863 г. вспало ему на сердце неодолимое желание собрать и сохранить возможно полные сведения о жизни м. м. Филарета. А он, будучи знаком с почившим архипастырем с 1828 г. и почти каждую неделю посещавши его, особенно в последние годы его жизни, знал многое о нем из уст самого владыки. По мере составления своих записок, Н. В. нередко приглашал нас с преосвященным Леонидом к себе, или к нам приезжал и читал эти записки, прося нас делать на них свои замечания. И мы охотно исполняли его просьбу: исправляли его рассказы о некоторых фактах, которые нам были более известны, чем ему; указывали неточности и неопределенности в словах и выражениях. Наконец, в июле 1866 г., на пути уже моем в Витебск, я должен был, по просьбе Н. В., держать последнюю редакцию его любопытных записок. Автор этих записок скончался 7-го июля 1871 года.

26-го марта преосвященный писал мне:

«1) Доклада не будет, ибо назначено комитета тюремного собрание.

2) Молитесь о упокоении души девицы-старицы Екатерины. Сегодня, в 10 часов, отошла к Господу Екатерина Васильевна Шереметьева. Хорошо, если бы вам можно было сегодня вечером совершить панихиду, но я совершил бы завтра дневную, так как вечером, кажется, в 8, когда я буду в комитете».

Екатерина Васильевна Шереметьева, родная тетка графу Д. Н. Шереметьеву по первой его супруге – 80-ти летняя старица, благочестивая и образованная. Ее беседа всегда была умная и назидательная.

От 6-го апреля получена была мною от преосвящ. Леонида записка, в которой он, между прочим, писал:

«По секрету, если только это еще секрет: помолитесь, владыка святый, о здравии и спасении Государя Наследника. Вчера в 8 ч. вечера из Ниццы (от 8 ч. утра) получена депеша, что он крайне опасен и просят молиться о нем по всем церквям (чего без Высочайшей воли сделать нельзя)».

Вслед за этой запиской получаю от преосвященного другую:

«Оба мы требуемся на подворье (т. е. Троицкое). Я отписал, что по отслужении литургии прибуду. Поедемте вместе: я заеду за вами. Вероятно, для совещания по депеше из Ниццы».

Вследствие телеграммы, полученной митрополитом Филаретом из Ниццы от Государыни Императрицы с просьбой: помолиться о болящем Цесаревиче Николае Александровиче, мне поручено было владыкою совершить литургию в Успенском соборе и затем молебен на Кремлевской площади, против Николаевского дворца.

22-го апреля преосвященный писал мне:

«Вчера я простудился и врач, дав пособие, велел посидеть дома. Сегодня экзамен в Николаевском институте, и я обещал быть там в 11 часов.

Если вам угодно, не изволите ли вы побывать там; а если не очень угодно, то извольте известить меня с сим посланным, а я пошлю сказать просто: по нездоровью не могу быть – и дело кончено.

Простите, что беспокою вас».

На это я отвечал:

«Служить за вас я всегда готов с полным усердием: но может быть, в Николаевском институте желали собственно вашего посещения, а не моего; и потому называться мне самому на посещение представляется не совсем приличным. Посему не благоугодно ли будет вашему преосвященству известить институтское начальство о том, что вы не будете на экзамене по болезни; и если начальство, вследствие сего, рассудит пригласить меня, я не откажусь».

30-го апреля преосвященный запиской просил меня доложить его высокопреосвященству, что врач решительно воспретил ему выход из дому, так как простуда упорствует.

Июня 13-го я получил от преосвящ. Леонида записку следующего содержания:

«Вчера я ехал к вам, но когда встретился с вами на улице, то возвратился домой.

Дома ли вы ныне? Если дома, то я приеду к вам часу в седьмом, чтобы поговорить о завтра. Я изъявил готовность служить на погребении кн. Дадиана: но сейчас директор 3-й гимназии напомнил мне, что завтра в 3-й гимназии экзамен сборный начальных училищ. Нельзя официальному делу предпочесть частное. Но и кн. Дадиана не хотелось бы пренебречь. Очевидно, что нам надобно разделить дела по рукам. При этом я должен сказать, что для меня решительно одинаков и тот и другой труд, и прошу вас сделать выбор, ничем не стесняясь. Если же и то и другое для вас неудобно, то и в таком случае не заботьтесь: я могу, после служения, побывать на экзамене».

Князь Дадиан, женатый на баронессе Розен, дочери бывшего главнокомандующего на Кавказе, известен своею печальною судьбою, постигшею его вследствие доноса на него Государю Императору Николаю, о его, будто бы, злоупотреблениях по службе.

В июле едва мы не поссорились между собою с преосвящ. Леонидом, – чего у нас никогда не бывало.

И вот по какому случаю. Владыка митрополит в письме ко мне из Гефсиманского скита от 19-го июля, между прочим, пишет:

«Примечаю, что преосвященный Дмитровский истощает свое здоровье службою: поберегите его, взимая иногда от него и принимая на себя труд».

Это меня несколько оскорбило. Я писал владыке:

«В словах вашего высокопреосвященства, побуждающих меня в участию в трудах преосвященного Дмитровского, слышится мне некий упрек. Позвольте в сем случае принести пред вами сыновнее оправдание. Если в последнее время чаще встречалось имя преосвящ. Леонида в газетных известиях о совершении архиерейского служения в Успенском соборе, то в то же время на мою долю доставалось совершать такие служения, которые не подлежать газетной гласности, как напр. царские панихиды и др. Но и в те дни когда преосвящ. Леонид служил в Успенском соборе, я не оставался без служения; и для меня равно утешительно совершать богослужение как в соборе, так и в Петровском монастыре; между тем, как преосвящ. Леонид предпочитает служить в соборах, между прочим, по причине тесноты его домовой церкви; и потому, когда я предлагал ему, чтобы он предоставил мне служить в Успенском соборе 18-го числа, то он на сие не согласился. После сего мне ничего не оставалось делать, как служить в Петровском монастыре. Что касается до частных служений, на которые преосвященного Дмитровского приглашают, по его обширному знакомству, гораздо чаще, нежели меня, то здесь моя помощь для него, очевидно, неуместна. Простите, владыка святый, моему дерзновенному объяснению».

На это владыка отвечал мне от 28-го того-же июля:

«Вы оправдываетесь: но я не обвинял. Дело в том, что преосвященный Леонид, как я замечаю, принимает на себя иногда труды не по силам. В сем никто не виноват: но если можно предусмотреть сие и можно заменить его: на такие случаи желаю я обратить ваше внимание».

И предусматривал я непосильные труды моего возлюбленного собрата: но это ни к чему не приводило. Раз он вызвался служить в университетской церкви, по случаю храмового праздника, 12-го января, хотя чувствовал себя не совсем хорошо. Я знал об этом и предлагал ему уступить мне это служение, но он не согласился. Ночью, между тем, болезнь его усилилась так, что утром он послал к настоятелю университетской церкви, о. Сергиевскому, сказать, что он не может служить. Сергиевский в 9-м часу, пред самой литургией, явился ко мне с просьбою отслужить, но я, разумеется, должен был отказать в просьбе, так как напился уже чаю.

1-го августа, пред литургией, его преосвященство изволил писать мне:

«Чрезвычайное желание совершить освящение воды на реке – врачебнице моей, заставило меня обещать совершить в Успенском соборе нынешнее служение, хотя и чувствовал нездоровье. Целодневное лечение, казалось, успокоило меня и я хорошо провел ночь; но утром опять открылась болезнь, с которою ехать из дому очень опасно. Если для вас не составляет неудобства и затруднения, то не соизволите ли принять на себя это служение, а приготовившиеся к служению с вами (разумеется в Петровском монастыре) могут прийти служить со мною, если мне поможет Бог.

Впрочем, если для вас неудобно, то я пойду на волю Божию, в собор».

Без сомнения, просьба эта была мною исполнена.

На другой день, 2-го ч., я получил от преосвященного записку такого содержания:

«Граф проездом к Троице остановился в Москве, как он мне говорил сегодня, лишь для того, чтобы познакомиться с вами и со мною, и я полагал, что от меня он проедет к вам.

На вопрос мой, равно как и на вопросы бывших в то время у меня графа Александра Петровича (Толстого) и князя Николая Ивановича (Трубецкого), он отвечал: «это неизвестно».

Завтра, в час, он едет к Троице, где пробудет до четверга, оттуда проедет в рязанскую деревню и ко времени прибытия Императора будет обратно в Москву.

Я не могу еще поправиться; выезжаю, с разрешения врача, навестить родных и не думаю, чтобы скоро возвратилась обыкновенная сила желудка. Простите».

Граф, о котором здесь речь, Димитрий Андреевич Толстой, – новый тогда обер-прокурор Св. Синода.

О чем были предлагаемы ему вопросы, на которые он отвечал неизвестностью, и мне теперь неизвестно – забыл.

Когда Димитрий Андреевич возвратился в Москву, преосвящ. Леонид писал мне 17-го числа:

«Не благоугодно ли будет вам из собора пожаловать ко мне, чтоб вместе посетить графа Д. А.?»

Преосвященный прося меня, запиской от 7-го сентября, рукоположить на другой день ставленника, присланного от владыки к нему, присовокуплял:

«Сегодня в Архангельском соборе служения не было; оно перенесено на завтра.

Мне нет труда совершить хиротонию, но светские тяготятся задержками.

Впрочем, снова говорю, труда в этом не нахожу, и вам себя сколько-нибудь стеснять не из чего».

Служение в Архангельском соборе, о котором упоминает преосвященный, назначено было для совершения поминовения по новопреставленном Цесаревиче Николае Александровиче, так как 8-го числа сентября был день его рождения.

Для того чтобы избавить высшую светскую публику от излишнего, десятиминутного, отягощения, я, разумеется, охотно принял на себя труд рукоположения ставленника.

Преосвященный запиской от 14-го сентября извещал меня:

«По архипастырскому изволению, старшее духовенство должно приветствовать нового генерал-губернатора. По сношению с князем, прием будет в 12 1/2 часов в доме генерал-губернаторском. Я пригласил старшее духовенство ко мне в полдень.

Почитаю долгом вас о сем уведомить».

Новый генерал-губернатор, назначенный на место М. А. Офросимова, – это князь Владимир Андреевич Долгорукий, который и до ныне благополучно занимает свой высокий пост.

Сентября 30-го дня преосвящ. Леонид вступил со мною в дружеское прение о том, кому из нас на следующий день служить в Покровском соборе, по случаю храмового праздника и крестного хода.

«Вам угодно оказать, – писал он мне, – уважение к моим правам на завтрашнее служение в Покровском соборе: дозвольте мне предпочесть ваши. Вы как будто хотите уступить служение мне; примите уступку от меня, примите как сердечный именинный дар и при нем просьбу о молитве за меня в сем храме, да даруется мне непорочно и свято до конца сохранить дар, 20-ть лет тому, в этом храме, возложением преосвященных рук великого нашего святителя, мне недостойному преподанный.

Уже отблаговестила Москва к малой вечерне, поэтому приношу вам поздравление с вступлением в день вашего небесного молитвенника и в новолетие монашеского жития.

По приглашению вашему быть всемерно постараюсь».

11-го октября я получил от преосвященного две записки, одну вслед за другой. В первой он писал:

«Был у меня сейчас Николоявленский благочинный с приглашением на завтрашнее служение панихиды, литургии и молебна в его церкви, по случаю открытия Николаевского братства.

Я послал телеграмму ко владыке и как скоро получу ответ, извещу вас, где служить повелено (будет) мне и где вашему преосвященству: в соборе или в Николоявленской церкви. Во всяком случае нам обоим должно готовиться. Есть ставленник. Так как служение у Николы явленного менее погребальный характер имеет (и белое облачение), то ставленника предполагаю отправить к этому служению. Я его к вам посылаю на случай: если вам придется принять на себя это служение, то чтобы лицо ставленника было вам известно. О певчих сделано распоряжение; перводиакона лучше взять своего: ибо неизвестно, приглашен ли соборный. Благочинному я дозволил, если напишет проповедь (ибо еще не писал), не представляя, сказать в моем присутствии, а вам сие угодно ли допустить при вашем, или потребовать для предварительного прочтения – воля ваша.

Вообще, по причине многих распорядителей, никакого распоряжения не вижу. Никто из чинов комитета меня не приглашал, не уведомлял, от владыки приказания нет; между тем служение, можно сказать, официальное, и владыке известно, что оно должно быть совершено архиереем. Но войти нам в это дело – можно подвергнуться ответственности. Ох, плохо когда нет хозяина!.. Кажется, завтра мы будем иметь его.

О. Стефан ожидал, что я буду проповедь говорить; я отказался, и поэтому начнет писать. За распоряжениями к вам явится по сему диакон. Приезд в 9 1/2 часов».

Вторая записка в следующих выражениях:

«Благословите, преосвященнейший владыко, мне ехать в собор, а вам да благословит Господь, во благо Московской епархии, открыть братство».

Братство, о котором идет здесь речь, составляет явление особенного рода. Вот его краткая история и сущность.

В годину народной скорби об усопшем Цесаревиче Николае Александровиче, люди имевшие счастие лично знать его или имевшие призвание послужить великому делу его воспитания, собравшись на память почившего Цесаревича, пожелали эту память навсегда в первой живости сохранить в своем сердце, утвердив его на общем деле благотворения.

На мысль им пришло бедственное положение многих детей священно- и церковнослужительских, которым родители не в силах дать образование. Для доставления способов к образованию бедным детям духовенства, предположено было, согласно 1-му пункту Высочайше утвержденных 4-го мая 1864 г. правил о церковных братствах, учредить, по благословению епархиального начальства, при одной из приходских церквей московских, церковное братство во имя святителя Николая. Устав сего братства состоит, между прочим, из следующих статей: 1) в память почившего в Бозе Цесаревича и Великого Князя Николая Александровича учреждается в Москве, при церкви св. Николая явленного, что̀ на Арбатской улице, братство во имя святителя Николая; 2) целью сего братства будет попечение о нуждах воспитания беднейших детей духовного сословия, обучающихся в духовных училищах московской, а буде представится возможность, то и других епархий, и пр.

Утверждение устава братства последовало 29-го сентября; а 12-го октября, в день полугодового поминовения в Бозе почившего Цесаревича Николая Александровича, братство было открыто, после совершения заупокойной литургии с молебном свят. Николаю, в приходской церкви св. Николая явленного, на Арбатской улице.

Членами новооткрытого братства соизволили быть Его Императорское Высочество, Государь Наследник Александр Александрович, Великие Князья – Владимир, Алексий, Сергий и Павел Александровичи и Великая Княжна Мария Александровна, Великий Князь Михаил Николаевич и Великая Княгиня Елена Павловна.

29-го октября преосвящ. Леонид извещал меня:

«Сегодня так велико во мне волнение крови, что без совещания с Владимиром Ивановичем не решаюсь ехать. Если же он дозволит, то приеду попозднее, так как и докладная моя чреда то допускает».

Мы с преосвященным поочерёдно начинали свои доклады у митрополита.

19-го декабря с Угреши преосвященный писал мне:

«Знаю я, что сердобольный брат мой просил ваше преосвященство служить за меня 21-го (день памяти св. Петра митрополита) в Успенском соборе. По сему случаю должен сказать вам, что я за особенное утешение приму, если вы службу оставите за мною; ибо здесь мне лучше, я надеюсь отдохнуть и завтра возвратиться. В таком только случае я отказываюсь от служения, если вы по особому усердию намерены служить у мощей святителя. Если же предпочитаете исполнить долг настоятеля и служить в монастыре, то я вполне готов. Прошу вас сделать решение, а себе оставляю подчиниться оному. Примите просфору, о вашем здравии вынутую.

P. S. Если будете сегодня у владыки, примите труд представить ему просфору. Дорога меня исправила, ночная всенощная (в 1 ч. пополуночи) порасстроила было нервы, но теперь, после литургии, чувствую себя добре».

1866 год начался обычною чредою; сношения наши с преосвящ. Леонидом, и личные и письменные, продолжались по-прежнему.

26-го марта, в день Благовещения Пресвят. Богородицы и вместе – великий пято̀к, – преосвящ. Леонид совершал литургию в Чудовом монастыре, по случаю храмового праздника в приделе Алексеевской церкви. Пред литургией он писал мне:

«Думаю, что если Бог благословит мне отслужить в Чудове, то прилично будет, яко совершившему храмовый праздник, приветствовать настоятеля обители. Если вы рассуждаете, что особенность дней не препятствует и вам быть сегодня на Троицком, и прикажете мне заехать, – я готов. Думаю также, что по особым вашим подвигам можете и отдых дать себе: владыка не взыщет, как вы это знаете. Впрочем, все сие принадлежит не моему, а вашему рассуждению».

29-го числа, во вторник Пасхи, я получил от преосвященного записку следующего содержания:

«Его высокопреосвященство ожидает нас сегодня к 5-ти часам.

Так как у меня праздниками бывает всенощная в 7, то я приеду к пяти и благословите мне доклад начать, а вы, если угодно, в 6, так как владыке нужно отвлечение от однообразия дел, по его собственным словам; может быть он расположится поговорить с вами, как вчера говорил со мною. Он был вчера на вид очень удовлетворителен, и, по свидетельству Владимира Ивановича, не служил в Пасху потому, что без совета со врачом сам себя стал укреплять к служению домашними средствами и расстроил себя».

Главною причиною болезни, лишившей старца-святителя духовного утешения совершить в светлый день Пасхи литургию, было крайнее изнурение сил письменными трудами в предшествовавшие дни. Ему хотелось непременно пред праздником отправить в Св. Синод дело по рассмотрению Московским комитетом, в коем я был председателем, трудов С.-Петербургского комитета по преобразованию духовно-учебных заведений. Наш комитет давно уже представил владыке свои записки, для представления оных Синоду: но он не хотел быть простым передатчиком наших записок; ему хотелось присоединить к ним, по обыкновению, и свои замечания, а между тем время у него постоянно было занято другими важными делами. И вот он решился, наконец, употребить на рассмотрение наших, довольно обширных, записок и на составление своих замечаний последние дни страстной седмицы: но эти неблаговременные и усиленные труды лишили его последних сил, так что он не в состоянии был в первый день Пасхи служить, – и это лишение произвело в нем глубокую, сердечную скорбь: он со слезами жаловался нам на оскудение своих телесных сил.

Утром, 5-го апреля, во вторник фоминой недели, получаю от преосвященного записку, которая поразила меня ужасом. Вот что он писал:

«Преосвященнейший владыко! Депеша генерал-губернатору: «Сегодня в 4-ом часу пополудни (т. е. вчера, 4 апр.) в то время, когда Государь Император, кончив прогулку в Летнем саду, изволил садиться в коляску, неизвестный выстрелил на Его Величество из пистолета. Божие провидение сохранило драгоценные дни Августейшего нашего Государя. Преступник задержан. Расследование производится. Министр внутр. дел Валуев».

Посему назначен сегодня в полдень благодарный о сохранении жизни Государя молебен в Чудове, Ризница белая. Может быть, владыка и сам прибудет».

В назначенный час совершен был соборне молебен в Алексеевской церкви Чудова монастыря, при собрании всех военных и гражданских чинов; а вслед затем отправлен другой молебен на Кремлевской площади, среди необозримой массы народа.

Вечером, в тот же день, мы были у владыки с обычным докладом, и общим советом положили немедленно отправить в Петербург депутацию от лица московского духовенства приветствовать Государя с чудесным избавлением Его Величества от руки злодея. Депутатами избраны были: наместник Троицкой Лавры, архимандрит Антоний и старейший из московских протоиереев, настоятель Петропавловской, на Басманной, церкви, Петр Матвеевич Терновский. Им вручены были образа для Государя и Государыни и письмо следующего содержания:

«Благочестивейший Государь! Благословен Бог, верный в словесех Своих, недремлющею силою провидения Своего исполнивший и ныне Свое древнее слово: не прикасайтеся помазанным Моим.

Сколько преступная, столько же безумная дерзость подняла против Тебя руку; но ее невидимо отразил Ангел (хотя видимо чрез человека), и Твоя жизнь и здравие сохранены; а преступлению попущено сделать только то, чем оно обличило само себя и повергло позору и правосудию.

Благословен Бог, совершивший над Тобою, Благочестивейший Государь, Свое древнее слово: не прикасайтеся помазанным Моим.

Ужас верноподданных и скорбь о том, что нашелся в России такой человек, умягчается только живейшею радостью о Твоем сохранении и благодарною к Господу молитвою.

Так, после соборного благодарственного молебствия в храме святителя Алексия, невместившийся в храме, но наполнявший Кремль народ, просил, чтобы сие молебствие вторично совершено было среди его, и оно вторично совершено тем же собором со всеобщим умилением и радостью.

Вместе со мною, все вверенное мне московское духовенство, и, не колеблюсь сказать, вся московская церковь и ее народ, все искреннейше приветствуем Ваше Императорское Величество со светлым на Вас знамением охраняющего вас провидения Божия, не преставая взывать к Богу: Господи, спаси царя!

Святитель Алексий, который в своем храме, близь своих святых мощей, благословил Твое вступление в православную церковь, чрез свой образ, освященный на его мощах, да преподаст Тебе охраняющее благословение Божие, на грядущие времена Твоей дражайшей жизни!»

Письмо это подписано было: митрополитом, архиеп. Евгением, двумя викариями, 15-ю архимандритами, 1 игуменом, 1 протопресвитером, 248 протоиереями и священниками и всеми монашествующими и священнослужащими по московской епархии (правосл. обозр. 1866 г. апр. – заметки, стр. 156).

По примеру духовенства, поспешило отправить депутацию с адресом в Петербург и московское градское общество. Вот этот адрес:

«Всемилостивейший Государь! Ужас объял Твою верноподданную Москву при страшной вести о покушении на драгоценную жизнь Твою.

Горячая молитва вознеслась ко Всевышнему, сохранившему Тебя и недопустившему на земле русской совершиться цареубийству.

Злодей нам еще неизвестен; но кто бы он ни был, мы не признаем его за русского; русский отвел направленный на Тебя удар. Благословляем руку, избранную Промыслом для спасения Твоей жизни и в ней всех надежд России.

Да хранит Всевышний Тебя, возлюбленный Государь, на многия лета!»

Событие 4-го апреля пробудило в русском народе самые глубокие и живые чувства радости о чудесном спасении жизни Помазанника – Царя. Все спешили выразить эти чувства в торжественной молитве за Царя. В Москве общенародные молебствия ежедневно совершались на городских площадях и улицах в продолжении целого месяца. Но мало сего: многие положили сохранить чудесное избавление Помазанника Божия в памяти народа сооружением храмов и часовен, основанием благотворительных заведений и учреждением ежегодных молебствий с крестными ходами. Последняя мысль усвоена была и Св. Синодом, и на осуществление ее испрошено было Высочайшее соизволение.

13-го мая преосвящ. Леонид писал мне:

«От о. наместника Чудовского получено мною извещение, чтобы для высокопреосвященнейшего Киевского (Арсения) на станцию железной дороги, к десятому часу, высланы были лошади: но как мне нужно ехать на служение, аще Бог благословит, то не благоволите ли вы своих коней послать (я посылаю в шорах),о чем прошу уведомления.

Если изволите у его в-ства Киевского быть, изъясните, почему я медлю».

Через день, 15-го числа, снова пишет:

«Для владыки Киевского нужны кони завтра в полдень. Мои будут далеко; ваши близко. О. наместник говорит: не найдете ли вы удобным вашу четверню от Заяицкой церкви прислать в Чудов. Владыка Киевский съездит к нашему проститься и коней возвратит прежде, нежели они понадобятся вам для обратного пути. Парою катать его, думаю, неприлично, когда в Москве есть несколько парадных архиерейских упряжей.

Впрочем сие представляется лишь на суждение ваше. Надобно, чтобы о. наместник благовременно знал ответ».

26-го июня, преосвященный Леонид, прося меня прислать коней для преосвящ. Гурия, чтобы ехать ему в Чудов на служение, в то же время уведомлял, что он сам отправляется в Саввин монастырь, куда собираются гости из Ильинского.

Преосвящ. Гурий, о котором здесь упоминается, известен своим многолетним (окол. 20 лет) пребыванием в Пекинской миссии. 5-го июня 1866 г. рукоположен был во епископа Чебоксарского, викария Казанского; с ноября 1867 г. епископ Таврический.

«Гости из Ильинского», т. е. Ее Величество Государыня Императрица с младшими августейшими детьми своими, Великими Князьями Сергием и Павлом Александровичами и Великою Княжною Мариею Александровною.

Преосвященный Леонид известен был Их Величествам и прежде: но теперь он получил более близкий доступ ко Двору по следующему случаю. Зимою 1865 г. Великий Князь Сергий Александрович проводил, по совету врачей, несколько недель в Москве. В это время ему внушено было, или он сам пожелал видеть архиерейское служение. Вследствие сего, в один из воскресных дней, покойный митрополит поручил преосвященному Леониду отслужить в Чудовом монастыре, в присутствии Его Высочества. После литургии благоверный князь, в сопровождении своего воспитателя, посетил преосвященного, и с этого времени между ними началось знакомство, которое не прекращалось до последнего времени, как увидим далее.

По этому знакомству, преосвященный Леонид посещал Великого Князя и в Ильинском, близь Москвы, где с некоторого времени, в летнюю пору, изволила иметь иногда по несколько недель пребывание Государыня Императрица, и отсюда-то в июле 1866 г. Ее Величество изволила расположиться, вероятно, по приглашению преосвященного, посетить древнюю Саввинскую обитель – любимое убежище царя Алексия Михайловича.

3-го июля исполнилось, как было уже выше сказано, 45-ть лет святительского служения на Московской кафедре в Бозе почившего митрополита Филарета. Желая ознаменовать это достопамятное событие выражением признательных чувств московской паствы к своему великому архипастырю, преосвящ. Леонид составил адрес, который 2-го числа прислал ко мне для прочтения и, если я пожелаю, для подписания. Хотя в это время я утвержден уже был на Полоцкой кафедре, но поскольку указа о сем еще не получил, то я оставался еще в звании викария Московского, и потому не мог лишить себя участия в общем выражении чувств к московскому архипастырю. Вот в каких выражениях заключался адрес, составленный преосвящ. Леонидом:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь и отец!

Старшое духовенство московское, а в его лице и все духовенство московской епархии, выразило желание, чтобы в день 45-летия архипастырского вашего высокопреосвященства служения в первопрестольном граде, повергли мы пред вами те чувства сыновней признательности и преданности к вам, которыми оно преисполнено.

Мы не можем принять на себя быть истолкователями чувствований отдельных лиц и семейств, тем или другим способом облаготворенных вами: их сердца глубины, Единому Сердцеведцу открытые; знаем только, что их много и что молитвенный пламень сих сердец возносится к Богу и горит пред Его престолом за благодетеля.

Но мы можем свидетельствовать о его общей сыновней, всем открытой, благодарности к вам за блага, простираемые вами на всех в совокупности. Не говоря о всей общеполезной деятельности вашей, ограничиваемся указанием только на те блага, которые в течение последних пяти лет исключительно или преимущественно на духовенство московской епархии излиты.

Духовенство русское издавна отличается любовью к просвещению духовному, находя в нем, после тайнодействий и молитв, наилучшее для себя оружие. Два торжественно отпразднованные юбилея, академии и семинарии довольно показали, как много вам обязано духовное просвещение, в течение более, нежели 50-ти лет. И в недавнее время открытие общества любителей духовного просвещения, улучшение и распространение училища для сирот – девиц духовного звания, усиление окладов содержания наставников – все сие исполняет сердца благодарностью к вам и возносит их к Богу в молитве, да поддержит Он силы ваши на пользу духовного образования в эпоху всеобщих преобразований.

Духовенство наше представляет исключительный пример сословия, которое, при неопределенности и вообще скудости содержания, проходит множество трудных и ответственных должностей, и за все сие остается беспомощным в старости. Открытие приютов для священно-церковнослужителей престарелых уже много слез горести отерло, слез умиления извлекло и на вас призвало много благословений. Да подаст вам Господь Бог силы к укреплению и развитию этих учреждений в пример другим!

Московское духовенство со скорбью взирая, как близь святынь Московского Кремля коренится древо раскола церковного, принося обилие злых плодов. С утешением видит оно теперь, что самые крепкие, плодовитые ветви этого древа вашею рукою привиты к благородной маслине православия. Сей успех архипастыря поощряет и иных делателей. Да умножит Вертоградарь небесный лета жизни вашей, для делания и руководства делателей в вертограде Христове!

Высокопреосвященнейший владыко! Чего недосказали мы, то доскажут почтенные члены духовенства московского – Даниловский о. архимандрит и Кафедральный о. протоиерей, изъявившие готовность быть всех нас представителями.

В тот час, когда изволите получить это письмо, в Чудове монастыре старшее духовенство московское с благочинными вознесет к Богу молитвы благодарные за хранение вашей жизни и сил ее и просительные о приложении вам лет живота для общего нашего блага».

Адрес этот, подписанный двумя викариями и старшим московским духовенством, отправлен был в Троицкую Лавру, где в это время имел пребывание высокий юбиляр.

На этот адрес владыка изволил ответствовать:

«Преосвященные отцы, Богом данные мне сотрудники!

Угодно было вам купно с братиями нашими, священнослужителями московской церкви, воспомянуть мое сорокапятилетие, и ознаменовать оное молитвою и словом благоволения.

Благодарю за молитву, как за дело милосердия к моему смирению, много мне благопотребное.

Что касается до слова благоволения, не удостаиваю себя принять оное как заслуженное, а утешаюсь оным, ощущая в нем дух церковного единения и братолюбия в окружающих алтарь Господень.

В сем духе да сохранит Господь нас всех, и будущих по нас.

В сем духе приносимые вами о мне молитвы, благодатию Божиею, надеюсь, будут мне благотворны».

10-го июля получен был мною из Св. Синода указ о бытии мне епископом Полоцким. Уведомляя об этом высокопреосвящ. митрополита, я, между прочим, спрашивал его высокопреосвященство, угодно ли будет ему приказать мне продолжать исполнение обязанностей по званию викария впредь до назначения мне преемника. На это владыка отвечал, что, так как он не получил еще указа Св. Синода о моем новом назначении, он надеется, что я, именуясь Полоцким, не откажусь продолжить свое ему содействие, как прежде, когда именовался Можайским. Вследствие сего, я продолжал исполнять все обязанности, какие лежали на мне по званию викария. Продолжались посему без всякого изменения и наши взаимные с преосвящ. Леонидом отношения.

От 20-го июля он писал мне:

«1) Не одолжите ли пару коней отвезти преосвящ. Макария на станцию железной дороги: мои только что пришли из Саввина, едва ноги таскают. Если можно, то пришлите их в 3 1/4 ч.

2) Вы, слышу от Сакеллария, располагаетесь завтра служить для ставленников; то где изволите: дома или в Вознесенском?

3) Завтра всенощное я могу отслужить; впрочем, если угодно напитаться воздухом соборов – это от вас зависит.

4) В день 22-го не будет ли приличнее, чтобы в воспитательном доме служили вы: тут бы вы и простились с многими. Впрочем как угодно. Говорю не от лености: ибо в соборе нужна же архиерейская служба в этот день.

Прошу принять просфору и пожаловать ответы на 4 пункта».

Преосвящ. Макарий (Миролюбов), для которого требовались кони, совоспитанник по Московской академии преосвящ. Леонида, из ректоров Новгородской семинарии 17-го июля рукоположен был в епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии.

На предложенные мне его преосвященством вопросные пункты я не замедлил дать следующие ответы:

«Я о. Сакелларию говорил, что в случае решительного отказа вашего преосвященства от завтрашнего служения, я по необходимости должен буду служить. Но я чувствую крайнее утомление и имею потребность в некотором отдохновении. Поэтому я просил бы ваше преосвященство принять на себя труд завтрашнего служения.

Ставленников скопилось так много, что нам обоим станет их на несколько служений. Препровождая на распоряжение вашего преосвященства четыре ставленнические дела, столько же оставляю у себя.

Завтра ко всенощной в Успенский собор, если благословите, готов ехать и я.

Что касается до служения в воспитательном доме, то смотритель сего дома говорил мне, что там ожидают вашего служения: поэтому мне нет никакой надобности навязываться со своими услугами. Для меня гораздо приятнее будет отслужить в этот день в Успенском соборе».

24-го августа я оставил навсегда дорогую для меня Москву и отправился через Петербург к месту моего нового служения. Накануне я простился с своим добрым другом и возлюбленным братом, преосвященнейшим Леонидом. На память ему оставил я кушак, шитый золотом по малиновому бархату; а от него получил в дар бархатную же фиолетовую камилавку с клобуком.

В Витебск прибыл я 9-го сентября, и, по множеству на первый раз встретившихся там дел, не мог скоро писать в Москву к моему другу. Между тем, 1-го октября в день памяти моего пострижения в монашество и вместе в день моего ангела, я получил от него и от его родных коллективную поздравительную телеграмму.

На другой же день поспешил я принести его преосвященству искреннюю благодарность за его привет, столь дорогой для меня на чужбине. При этом писал ему:

«Как бы в вознаграждение за лишение совершить в первый раз храмовый праздник в благолепной, мною устроенной, домовой церкви в Москве, Господь даровал мне утешение совершить, в день моего ангела, первое во вверенной мне епархии освящение храма и представьте – в честь Покрова Пресвятой Богородицы! Храм этот, обращенный в православную церковь из католического костела, давно уже был готов к освящению: но мой предместник почему-то откладывал это освящение, которое, таким образом, как бы нарочито подготовлено было к моему прибытию и притом к столь знаменательному для меня дню. В этом обстоятельстве я не могу не видеть особенного устроения промысла Божия. Но вот при этом, что еще особенно примечательно. Не далее как 28-го ч. минувшего сентября, т. е. за два дня до предположенного времени освящения храма, я по милости холодного коридора, ведущего из моих покоев в собор, подвергся такой сильной простуде, какую редко случалось испытывать и в Москве. Болезнь почувствовал я вечером; за врачом посылать не хотелось; принялся сам лечить себя обычными потогонными средствами: но несмотря на самые сильные приемы, не мог добиться ни одной капли испарины. Лежа в таком положении в постели под несколькими теплыми одеялами, я рассуждал о предстоящем освящении храма и не знал что делать, – откладывать далее освящение было неудобно: сделаны все приготовления; приехали из Риги участники в благоукрашении храма. Поручить освятить храм архимандриту или протоиерею нельзя было, потому что не было ни одного готового освященного антиминса: и вот тут-то я почувствовал, что значит быть епархиальным архиереем в провинции. Не зная, как выйти из этого затруднения, я мысленно обратился с молитвою к Божией Матери, преп. Савве и преп. Сергию, и, вообразите, мне тотчас же мелькнула мысль употребить еще одно, мною забытое, средство – горчичники. Как скоро это было исполнено, я тотчас же почувствовал испарину и освободился от сильного стеснения в груди. На другой день я чувствовал себя лучше, на третий – был совершенно почти здоров, и таким образом вчера я мог совершить освящение храма. Но явная ли это милость и помощь Божией Матери и угодников Божиих – Саввы и Сергия!»

В ответ на это преосвященный Леонид писал мне от 24-го октября:

«Собираясь отвечать вам, все откладывал в ожидании, что накопиться могут запасы новостей для вас интересных; но как ожидание до ныне не сбывается, то пишу уже без всякого умысла поражать вас новостями.

Владыка, как вы знаете из московских ведомостей, возвратился в Москву 5-го октября и пошла жизнь наша обычною любезною чередою. Вот и Андрей Николаевич в своем полете на зиму от юга к северу гостит у меня и кормит меня обедами у большого и меньшого владык. Проехали младшие Великие Князья: дважды был я у них принят ласково. Проезжают чрез Москву не московские и поднимаются из Москвы московские на свадьбу велико-княжескую²³. Москва наполняется и времени все менее и менее в моем распоряжении. Благодаря усердию к богослужению преосвящ. Игнатия, я мог, никого не обременяя, провести с 6-го сентября до 27-го, ровно три недели в Саввине и насладился вполне этим чудным уединением. Был в Зосимовой Пустыне и понял, почему вы были так расположены к святой этой обители. Таковых бо есть царствие Божие, и они хранимы Богом для распространения на земле даров благости Божией. Я не служил там, но пробыл 24 часа в общении молитвы и бесед душеполезных с матушкой и старшими сестрами. Там хранится о вас самая приятная память, и они сочли, – в чем и не ошиблись, – что я приехал к ним взамен вас. И в Москве мы воспоминаем о вас очень часто не только в кругу родных, но и со знакомыми. Ваша судьба всех интересует и все уверены, что вы выйдете, с Божиею помощью, победителем из всех затруднений, добудете долговечную в стране славу своему высокому имени и вечную славу в жизни за могилой.

Мое письмо было в начале прервано Струковым²⁴. Он показал мне виды жалкие некогда процветавших святынь – и говорил о вашем быте.

У нас с неделю снег и морозцы, но воздух для здоровья неблагоприятный. В первые дни по возвращении, не знав усталости, начинаю опять ее чувствовать и хворать; особенно больно то, что вечером читать глаза отказываются.

Простите; когда возможно, пишите, не ожидая на письма ответа, и я, когда возможно, буду к вам писать, не ожидая ответа. От церемонных переписок вовсе отказываюсь, а сердечные, бесформенные готов поддерживать».

На это дружеское послание не было, в продолжении четырех месяцев, с моей стороны никакого отзыва. Между тем, в это время происходила у меня самая деятельная переписка с моим преемником по Можайской кафедре, преосвящ. Игнатием. Он постоянно и с братским усердием исполнял разные мои поручения: споспешествовал скорейшему отпуску из Москвы лиц, которые изъявили желание поступить на службу в Полоцкую епархию; доставлял мне из московской консистории решенные дела, для образца малоопытным членам полоцкой консистории; сообщал мне всякого рода сведения – интересные и полезные; писал мне почти еженедельно; поэтому и я не должен был оставаться у него в долгу, хотя и не мог отвечать на каждое его письмо.

Наконец в последних числах февраля 1867 года мой почтенный друг, преосвященный Леонид, решился возбудить меня от продолжительного молчания. Он писал мне от 26-го числа:

«Благословившись у святителей, в Москве находящихся, на предстоящую четыредесятницу, остается просить прощения, благословения и молитв у вас, далеко пребывающего пространством, но присущего духом. Сие сим исполняю: простите, благословите, помяните пред Господом мое недостоинство.

После того, как мы с вами обменялись письмами, водворилось между нами молчание. Не сетуйте на меня, а я на вас ни мало не претендую; знаю, как вы заняты; поручения вам исполняет ваш аккуратный преемник, от него же вы получаете все новости, как о Москве, так и о людях, бывших в близких или недалеких с вами отношениях, и мы от него о вас узнаем. Стану ли говорить о себе, но и тут, вероятно, я предупрежден вашим корреспондентом. Да и что̀ о себе говорить я стану? По отъезде вашем я был дважды в Саввине: в сентябре 21 день и в декабре дней 10-ть, потом разболелась нога и из-за нее я просидел с месяц почти безвыездно: старался приберегать себя только для служебных выездов на подворье Троицкое и в Кремль. Глаза получают облегчение от консервов. О владыке вы знаете. Он возвратился из Лавры с освеженными силами, и если в январе захворал, то от себя: пересидел, особенно принимая своих 90 благочинных и с ними разбирая клировые ведомости и полагая на них резолюции. Теперь, благодарение Богу, лучше: сегодня, после вечерни, мы видели его бодрым и веселым. Он выезжал на днях к святыне; еще не служит, но приобщается по воскресным дням. Работает все по прежнему. Храни его Господи! Подумайте и посоветуйте, чтобы от епархии приготовить к 5-му августа.²⁵ Брат и сестры мои – все по-прежнему: благословите их. Отец Стефан здравствует. Матушка игуменья Зосимовская посещала меня неоднократно. Она, и не она только, а очень, и очень многие интересуются о вас знать, и говорят с почтительным участием.

Да дарует вам Господь пост мирный и праздник невозмутимо радостный.

Еще: простите».

Не скоро мог я ответить моему другу на это послание. Наконец, собравшись с силами, я написал ему в последних числах марта довольно длинное письмо. Вот что̀ я писал, между прочим, его преосвященству:

«Прошу взаимно и у вас прощения, благословения и молитвенного о мне воспоминания.

Ваше объяснение моего долговременного молчания пред вами отчасти справедливо. Действительно, мой достолюбезный преемник весьма много одолжает меня и своим аккуратным исполнением моих поручений, и частыми братскими посланиями, естественно требующими ответов и с моей стороны. Что̀ касается до служебных занятий, то о них и говорить нечего. Впрочем не столько количество, сколько качество, или, точнее, злокачественность дел мучит и тяготит меня...

Но главною причиной моего молчания было то, что не хартией и чернилом хотел бы я беседовать с вами, а усты к устом. В течение полугодичного моего пребывания в Витебске у меня столько накопилось горечи в сердце, что хотелось бы излить ее в искренней, задушевной беседе с тем, кому я, в продолжении многих лет, привык открывать всю мою душу, пользуясь взаимным его доверием и откровенностью. Если бы описать подробно все обстоятельства, все приключения, все столкновения, какие довелось мне испытать в столь короткое время, то вышла бы очень пространная и печальная повесть. Но я не имею для сего довольно свободного времени. Если же вкратце охарактеризовать вам мою жизнь на новом месте служения, то это есть ничто иное, как ежедневная борьба. Я не помню дня, когда бы я был совершенно спокоен.

Есть, впрочем, или лучше – начинает быть нечто и утешительное в моем, поистине, затруднительном положении. Меня, напр., утешают некоторые успехи в отношении к исправлению беспорядков по церковному богослужению. Богослужение совершается теперь чинно и стройно; соборный клир мало-помалу улучшается; недавно приобрел я двоих голосистых диаконов; пение, благодаря заботливости моего письмоводителя и ревности юного регента – питомца знаменитого Багрецова, совершенствуется более и более; с четыредесятницы начал я вводить пение стихир с канонархом: это, неслыханное здесь, пение, многим очень понравилось; остается только завести столповое пение, но это едва ли удастся. Ризница и церковные утвари, по милости московских благотворителей, умножаются и приводят в восхищение наших богомольцев; число молящихся удвоилось и даже утроилось; вместе с тем начали значительно возрастать и соборные доходы, которые до моего прибытия в Витебск были весьма скудны.

Отношения мои к светскому обществу день ото дня улучшаются; между мною и высшим представителем светской власти господствуют мир и дружба; очень симпатичную натуру я нашел здесь в вице-губернаторе Мезенцове, старом приятеле А.Н. Муравьева. С помощью Божией, я приучил мирских властей стоять в храме Божием чинно и благоговейно, тогда как прежде, и даже в начале моего здесь пребывания, на это не слишком много обращалось внимания.

Начинаю, наконец, мало-помалу приучать светскую публику к соблюдению церковных уставов, в рассуждении постов.

Не очень расположено было к постам и здешнее духовенство: но теперь не только сами остерегаются, но и других побуждают к осторожности в употреблении пищи.

Что касается до моей домашней жизни, то она, благодарение Господу, устроилась теперь очень хорошо. Помещение мое не только просторно, но и благолепно. В день Благовещения совершено было молитвенное освящение моего жилища, обновленного и украшенного новыми, великолепными обоями, присланными в дар одним из московских благодетелей; к светлому празднику ожидаю из Москвы для залы новой мебели, одинаковой, якобы, с мебелью Саввинского подворья. Обновляется также и украшается моя летняя резиденция. Загородный дом не очень красивый в архитектурном отношении, но довольно обширный и поместительный. Для вящего благообразия этого жилища я приказал устроить наверху светлицу с двумя балконами. Но главное достоинство моего фольварка – это чистый и свежий воздух, коим вдоволь надеюсь, если Бог благословит, подышать летом. Немалое также украшение моей дачи составляют: сад с вековыми липами, сосновая роща, пруды с ключевою водою и небольшая, но чистая и быстрая речка; не говорю уже о лугах и полях. Не правда ли, что в этом отношении мое здешнее положение много лучше московского? И вообще, мое материальное положение здесь может почитаться весьма удовлетворительным, хотя собственно денежный оклад мой, сравнительно с предместником, вдвое меньше.

Я не возлагаю на ваше преосвященство тяготы часто писать ко мне, так же, как и вы освободили меня от этой повинности в отношении к вам: но если вздумается вам когда-либо на досуге писать ко мне, то, пожалуйста, не озабочивайтесь собирать для меня новости политические и великосветские: они мало меня интересуют. Для меня важнее и интереснее новости иерархические и вообще церковные, которые сообщались бывало и, без сомнения, сообщаются и ныне на Троицком подворье. Вот, если бы вы хотя некую часть из этих новостей, время от времени, уделяли мне: этим весьма много обязали бы меня».

На это послание ответа не было мною получено. Между тем, я начал помышлять о личном свидании с моим другом в Москве. К этому представлялся в недалеком будущем очень благоприятный случай. 5-го августа 1867 года имело совершиться пятидесятилетие служения в епископском сане высокопреосвященного Филарета, митрополита Московского. Готовилась ознаменовать этот достопамятный день особенным торжеством не только московская, но и всероссийская, и даже, можно сказать, вселенская церковь. Мне становилось более и более известным, что многие из епархиальных преосвященных предполагали или сами отправиться к предстоящему юбилею в Москву, или послать вместо себя депутатов. Что̀ оставалось делать мне?

Мне, приявшему епископское рукоположение от десницы московского первосвятителя и 16 лет находившемуся под его отеческим покровительством и руководством, без сомнения, более, нежели кому-либо иному, прилично и нравственно-обязательно было предстать пред лицом его высокопреосвященства, чтобы лично принести ему поздравление с имевшим совершиться пятидесятилетием его святительского служения – событием, беспримерным в летописях отечественной церкви. К этому главному и сердечному побуждению – отправиться в Москву – присоединялись у меня и другие немаловажные побуждения, а именно: испросить у московского святителя разрешения некоторых недоразумений по делам епархиального управления и обратиться к щедродательной Москве с просьбой о помощи бедным церквям вверенной мне Полоцкой епархии. Ввиду этих побуждений, я испросил у св. Синода разрешение отправиться на 28 дней в первопрестольную Москву: но как явиться туда, не получивши предварительно соизволения на сие от тамошнего архипастыря? – А писать об этом заблаговременно и просить дозволения явиться в Москву, для приветствия с торжеством юбилея, значило, заведомо, получить отрицательный ответ, как это и случилось с одним из преосвященных. Я употребил на этот раз небольшую хитрость: послал к Московскому владыке письмо за два или за три дня до моего выезда из Витебска. Получив в Лавре мое письмо, владыка хотел мне телеграфировать, чтоб я не ехал в Москву; но о. наместник уверил его, что это было бы напрасно: так как телеграмма не застала бы уже в Витебске автора письма.

Выехавши из Витебска 29-го июля, чрез Петербург, я прибыл в Москву 2-го августа и остановился, по приглашению преосвящ. Игнатия, в Высоко-Петровском монастыре. В тот же день поспешил я повидаться с преосвященным Леонидом, а 4-го числа мы оба отправились в Троицкую Лавру, где имел пребывание высокопреосвященный митрополит Филарет и где на другой день, 5-го числа, имело быть совершено знаменательнейшее церковное торжество. К этому торжеству собралось пять архиепископов и столько же епископов, не говоря уже о множестве других духовных лиц, явившихся из разных епархий в качестве депутатов. Сам юбиляр в день своего торжества, по немощи сил, литургии совершать не мог, а только причастился св. Таин в своей Крестовой церкви; литургию же в Троицком соборе благословил совершать троим своим викариям – двум бывшим и третьему настоящему, а именно: высокопреосвященному архиепископу Тверскому (Филофею), (ныне митрополит Киевский), епископам Полоцкому (Савве) и Дмитровскому (Леониду). В то же время в Успенском Лаврском соборе литургию совершали: высокопреосвящ. Нил, архиепископ Ярославский и преосвященные: Григорий, еп. Калужский, и Никандр, еп. Тульский. На молебен в том и другом соборе облачались и прочие архиереи. Я не стану описывать здесь подробностей этого необычайного торжества: они в свое время были описаны в «Православном обозрении» и других журналах и газетах.

Между тем, как прочие преосвященные на другой же день поспешили оставить Лавру, я оставался здесь до вечера 7-го числа. Получивши отеческие советы и наставления по некоторым, мною предложенным, вопросам, я в тоже время испросил у высокопреосвященного митрополита сборную книгу, для записи денежных пожертвований от московских благотворителей. В эту книгу прежде всех благоволил внести свое имя сам благосердый архипастырь: он записал от себя 300 руб. и столько же от Московской кафедры. По его примеру сделали возможные пожертвования от своих обителей и преосвященные викарии не только деньгами, но и вещами. Так, от Саввинского монастыря, по распоряжению преосвященного Леонида, пожертвовано 100 руб. и сверх сего, 11 священнических риз с епитрахилями, 4 набедренника, 20 поясов, 5 подризников, 11 диаконских стихарей, 12 орарей, 20 пар поручей, 20 воздухов и 1 пелена.

В Москве пробыл я до 1-го сентября. Занятый сборами благотворительных приношений ежедневно, с утра до ночи, я не так часто виделся с преосвященным Леонидом, как бы этого желал.

Во время пребывания моего в Москве, проезжал через столицу в Ташкент бывший Виленский генерал-губернатор К. П. Кауфман. Так как мне известно было, в свое время, что Константин Петрович принимал немалое участие в моем назначении на Полоцкую кафедру: то я, проезжая в сентябре 1866 года через Петербург в Витебск, имел непременное намерение заехать в Вильну, чтобы видеться и познакомиться с его высокопревосходительством. К сожалению, в Динабурге я узнал, что на эту пору Константина Петровича в Вильне не было: он выехал в Минск. А затем вскоре узнаю, что он из Минска вызван в Петербург для другого назначения, и в Вильну более уже не возвращался. Поэтому, для меня весьма интересно было увидеться с г. Кауфманом, по крайней мере, в Москве. Преосвященный Леонид писал мне от 22-го августа:

«Константин Петрович Кауфман в Москве, в квартире директора Александровского военного училища.

Сегодня в 10 час. вечера он выезжает в Ташкент.

Он посетил меня; хотел быть вчера у вас, но отложил, узнав, что вы в Лавре.

Собираюсь к нему часов в девять».

Благодаря этому извещению, я поспешил на Саввинское подворье, и оттуда вместе с преосвященным отправились к Константину Петровичу, который встретил меня очень радушно.

31-го августа, накануне моего выезда из Москвы, я получил от преосвященного Леонида записку следующего содержания:

«Думая, что ваше преосвященство возвратились поздно, я не отказался от приглашения графини Анны Георгиевны (Толстой) быть у нее сегодня в 7-мь часов. Если, по возвращении, вы не пожелаете быть у нее, то скажите, когда вас могу видеть – сегодня ли поздно, или завтра рано. Я готов и сегодня и завтра: но опасаюсь быть помехою вашим сборам (т. е. в путь).

Передаю обещанное вам баронессою Елисаветою Сергеевною (Деллер)».

Что̀ передано было мне преосвященным от имени баронессы – вещи ли какие-нибудь, или деньги, – не помню.

Четырехнедельное пребывание мое в Москве не только доставило мне духовное утешение, но и принесло великую пользу для церквей Полоцкой епархии. Мною собрано было деньгами более семи тысяч рублей, и сверх того получено было от монастырей и приходских церквей, а равно и от частных лиц, множество разного рода приношений, как-то: икон, священных утварей, ризничных вещей, богослужебных и других книг, и проч. Ценность всех этих приношений определить трудно: но тяжесть их, при перевозке из Москвы в Витебск, оказалась свыше 300 пудов.

Оставив Москву 1-го сентября, 2-го утром прибыл я в Петербург, и отсюда 4-го числа писал к Московскому владыке, принося его высокопреосвященству глубокую благодарность за его милостивое ко мне и к моим епархиальным нуждам внимание и за ту щедрую помощь, какую оказала, с его архипастырского разрешения и по его благому примеру, христолюбивая Москва бедствующим церквям вверенной мне епархии.

По возвращении в Витебск 5-го числа вечером, не замедлил я написать и преосвященному Леониду. Вот что̀ писал я его преосвященству от 12-го числа:

«Спешу принести вашему преосвященству искреннейшую благодарность за вашу братскую любовь и радушное гостеприимство.

Напутствованный вашею молитвою и благожеланиями, я благополучно прибыл в Витебск 5-го сего сентября. После столь продолжительной разлуки с своею паствою, я и сам рад был видеться с нею, и она встретила меня с необыкновенною любовью. В Динабурге на станции встретили меня все тамошние власти и предложили мне, как страннику, трапезу. В Полоцке встретили меня архимандрит и два члена консистории. В Витебске, несмотря на мой довольно поздний приезд (около 9-ти часов вечера), к крайнему удивлению и утешению моему, встретили меня представители всех городских сословий, начиная с управляющего губернией, и притом со своими семействами. При выходе моем из вагона, все спешили принять от меня благословение и изъявляли искреннюю радость о моем благополучном возвращении. Да будет благословен Господь Бог, благорасположивший ко мне сердца моих добрых пасомых!

Вчера при первом моем служении, по возвращении из Москвы, я почел священным долгом соборне вознести благодарственное ко Господу моление как о благополучном возвращении моем из путешествия, так и о получении обильных приношений от московского архипастыря и его богохранимой паствы на пользу бедствующих церквей вверенной мне епархии».

Извлечение из этого письма напечатано было, по распоряжению, конечно, преосвященного в № 135 издаваемой И. С. Аксаковым газеты «Москва».

Маститый юбиляр не ранее, как через два месяца после своего юбилейного торжества, оставил любимую им обитель преп. Сергия. В прежние годы, сколько известно, так долго не оставался в Лавре Московский владыка.

7-го октября, после отсутствия почти четырехмесячного, высокопреосвященный митрополит, с экстренным поездом, возвратился наконец в Москву. Москва на этот раз устроила для своего глубокочтимого архипастыря необычайную встречу. При выходе из вагона, владыка встречен был московским генерал-губернатором и обер-полицмейстером. Викарии, епископы Леонид и Игнатий, тут же поднесли ему просфору от имени духовенства. В вокзале (станции) его высокопреосвященству представились: ректор семинарии, архимандриты и протоиереи – члены консистории. Церкви, ближайшие к пути, по которому митрополит следовал в свое Троицкое подворье, производили звон. Народ усердно приветствовал его по всему пути. На другой день обоими преосвященными викариями с архимандритами и членами консистории совершен был в Успенском соборе благодарственный молебен о благополучном возвращении первосвятителя в Москву.

На третий день, 9 числа, когда преосвященный Игнатий совершал в Успенском соборе заупокойную литургию о почивающих там патриархах всероссийских, пред пением стиха «Тебе поем» неожиданно вошел в собор митрополит и, приложившись к св. иконам и мощам, южной дверью вступил в алтарь, и только что̀ приложился к престолу и стал на свое место, как служащий архиерей возгласил: «в первых помяни Господи святейший правительствующий Синод и господина преосвященнейшего митрополита Московского и Коломенского и священно-архимандрита Филарета», и проч. Из Успенского собора владыка прошел в Архангельский собор и Чудов монастырь; был в Иверской часовне, и в заключение у генерал-губернатора. Народ с радостью и нетерпеливостью спешил принимать от него благословение.

10-го вечером московский владыка принимал у себя киевского владыку – митрополита Арсения, который ехал в Петербург.

Обо всем этом писал мне от 11-го числа преосвящ. Игнатий.

Затем, время от времени, доходили до меня в Витебск благоприятные известия о состоянии здоровья московского святителя и о его обычных трудах по делам епархиального управления. Но 19-го ноября, в 10 ч. вечера, я получаю из Москвы в раз три телеграммы: от бывшего Витебского губернатора В. Н. Веревкина, от казначея Высоко-Петровского монастыря и от Синодального ризничего.

Г. Веревкин извещал:

«Сегодня, в 2 часа пополудни, окончил праведную жизнь высокопреосвященный Филарет, митрополит Московский. Зная вашу преданную ему любовь, спешу сообщить сие горестное для России известие».

Такого же содержания и прочие две телеграммы.

Никогда, никакое событие в моей жизни не производило на меня такого потрясающего действия, как эта неожиданная весть о кончине великого иерарха российской церкви. Тотчас же сделано было мною распоряжение о совершении на другой день заупокойной литургии с соборною пред оной панихидой, в которой участвовало все витебское духовенство. Кафедральный собор был наполнен молящимися гражданами.

Вслед за тем я поспешил выразить свои скорбные чувства в письме к московскому своему другу. 22-го ноября я писал преосвящ. Леониду:

«В минувшее воскресенье, 19-го числа, в 10-ть часов вечера, как громовый удар, поразила меня нечаянная весть о страшном событии, совершившемся в Москве. Три телеграфические депеши с этой роковой вестью, одна вслед за другой, как три стрелы, пронзили мое сердце....

Итак, не стало нашего великого, поистине, вселенского учителя и святителя!.. Горестная и незаменимая утрата!..

Воображаю смятение Москвы, потрясенной тяжким и неожиданным событием; постигаю и вашу сердечную скорбь при внезапной утрате великого и мудрого наставника, руководителя, благодетеля и отца...

С возмущенным чувством и со слезами на глазик решился я начертить сии строки не с тем, чтобы утешать вас в столь великой утрате, которая превыше всякого земного утешения, а чтобы излить пред вами мою собственную сердечную скорбь...

Поистине дивную кончину послал Господь своему верному и неутомимому делателю в вертограде церковном. Впрочем, по-моему, по крайней мере, предчувствию такой кончины и надлежало ожидать для сего беспримерного делателя. Припомните мои рассказы о многократных моих видениях во сне еще в бытность мою на должности Синодального ризничего. В видениях этих почивший ныне архипастырь представлялся мне каждый раз умирающим среди богослужения, и потом воскресающий. Итак, первая часть моих видений оправдалась: о, если бы осуществилась и другая!..

Ваше преосвященство много обязали и утешили бы меня, если бы, хотя кратко, описали мне последние часы усопшего первосвятителя и последние его с вами беседы.

В настоящие плачевные дни не легко бремя правления кормилом великой московской церкви всею тяжестью легло, конечно, на ваших раменах. – Да подкрепит вас в этом многотрудном подвиге великий архиерей, Господь И. Христос».

В ответ на это скорбное письмо преосвященный писал мне от 18-го декабря:

«Дружественное, в первые дни скорби пришедшее от вас слово тронуло меня глубоко. Прежде нежели получить письмо ваше, я уже неоднократно воспоминал о ваших снах. Великий отец наш телом так незаметно истаивал, что я имел малодушие страшиться смерти его внезапной, без всякого ожидания и приготовления. Но Господь в дальний этот путь не восхотел без Себя отпустить того, кто был всегда вседушевно погружен в страдания Христовы и из сея тайны почерпал свои силы.

Москва от темени до пят всецело объята была чувством скорби: никогда не видала она такого многолюдства на улицах своих; никогда не был столь строен ход церковный, и едва ли когда-нибудь к чему-либо так сочувственно, так единодушно (относились) во всех обществах, во всех домах.

Я нахожу для себя помощь в том, что дела, утроившись, (ибо не почитаю себя вправе содействием коллега моего пользоваться), овладели всем моим временем, кроме часов богослужения и тех, в которые, по истомлению, не могу работать. Ни к прошедшему обратиться, ни в лицо будущего взглянуть нèкогда. Благодарен буду глубоко, если иногда достигать будет до меня ваше сердечное слово. Простите и подкрепите молитвою вашею святою».

Еще не успел я ответить на это братское послание, как снова получаю от преосвященного письмо и с ним священный дар для вверенной мне Полоцкой епархии. Дар этот небольшой камень от скалы Гроба Господня, вделанный в икону, на коей изображен Спаситель, почивающий во гробе. В письме своем от 23-го января 1868 г. его преосвященство писал мне:

«Очень долго был в деле образ с камнем от скалы Св. Гроба. Теперь он препровожден к вам. Прошу принять, как благоговейно приносимый обителью и мною дар церкви, вам от Господа вверенной. Св. Преподобная Ефросинья да вознесет ко Господу о нас, иноках Саввинских, святые свои молитвы.

Я погружен в дела моего звания и радуюсь, что могу служить по мере своих сил владыке моему и по успении его. Только вчера получил указ о новоназначенном архипастыре. Это назначение дает надежду, что меня не сгонят еще с Саввинского подворья. Впрочем, полагаюсь во всем на Господа, благодарный Ему за все Его дары.

Господь да поможет вам в вашем подвиге, видном не только для ангелов, но и для человеков».

Само собою разумеется, что я поспешил немедленно принести его преосвященству искреннюю благодарность за столь священный дар, который внесен был мною в Кафедральный собор. Вот чтò писал я по этому случаю преосвящ. Леониду от 5-го февраля:

«С чувством благоговения и с глубокою признательностью к вашему преосвященству принят мною и православными обитателями града Витебска ваш священный дар. Драгоценный дар этот навсегда будет служить памятником духовного общения церкви Московской с церковью Полоцкой, и, в частности, священным залогом братского союза вашего преосвященства с моим недостоинством. Нетленно почивший во гробе пречистою плотию своею и тридневно из него возсиявший Господь Иисус Христос сторицею да воздаст вам за вашу братскую ко мне любовь!

Приветствую вас с новым архипастырем и радуюсь, что сие назначение приятно для вас и что им обеспечивается ваше личное спокойствие. Но если новый владыка для вас приятен: то вы для него, в свою очередь, не только полезны, но и необходимы. Некогда вы, им призываемые, не рассудили идти к нему на помощь: теперь он сам идет к вам, чтоб воспользоваться вашею благопотребною для него помощью.

Пока дела Московского епархиального управления состоят во власти вашего преосвященства, позвольте воспользоваться мне вашим полномочием. В прошедшем году, с благословения и разрешения покойного владыки, из Московской консистории было выслано мне несколько разного рода решенных дел, для рассмотрения и изучения делопроизводству моих почтенных, но мало сведущих членов консистории: но, во 1-х, то были дела только 1-й экспедиции Моск. консистории, а во 2-х, с недавнего времени, в мою консисторию вступили два новых члена, которые не видали тех дел. Посему, не благоволите ли разрешить г. секретарю 2 экспедиции отобрать несколько разнородных дел, более важных и обстоятельнее рассмотренных, и препроводить ко мне на непродолжительное время, для той же надобности, как и в минувшем году? Беспорядки по консистории до сих пор служат для меня источником ежедневных огорчений».

День пасхи (31-го марта 1868) ознаменован был для нас обоих монаршими наградами: преосвященному Леониду пожалован был знак ордена св. Владимира 2-й степени, а я удостоен был сопричисления к ордену св. Анны 1-й ст. 13-го апреля я поздравлял преосвященного с монаршею наградою и вместе со днем его ангела (16-го числа). При этом я писал ему:

«Суждено я мне наконец бить звездоносцем: но, признаюсь откровенно, при моих настоящих служебных обстоятельствах, как ни дорога пожалованная мне награда, но она не доставила моему духу и сердцу полного утешения и успокоения. Для меня требуются иного рода награды и поощрения: мне нужны не вещи, а люди.

Не прошло еще двух лет моего пребывания на новой кафедре, как уже сменилось у меня три секретаря консистории. Последний секретарь, явившийся ко мне из Петербурга в конце прошедшего января, с явными признаками неисцельной болезни, 10-го сего апреля скончался, оставив дела консистории в том же положении, в каком и нашел их. Жду четвертого секретаря и теряю всякую почти надежду на приведение в должный порядок епархиальных дел.

Среди тягостного моего положения мне послано было однако ж от Господа и некое утешение. В последних днях светлой недели меня посетили три добрых купца из Москвы. Эти почтенные гости надолго оставили в Витебске добрую о себе память; все они приняли на себя звание почетных блюстителей в здешних духовных училищах. Посещение их произвело в городе необыкновенное впечатление: они были предметом общего любопытства и разговоров; не только православные, но и евреи интересовались видеть их; и один из богатых евреев пригласил их даже к себе в гости».

Преосвященный, разумеется, не оставил без ответа мои приветствия. 17-го апреля он писал мне:

«Приношу усерднейшую благодарность вашему преосвященству за приветствие, которое особенную цену получает от сильной уверенности в его искренности. Письмо ваше было именинным мне подарком; оно пришло в самый день моего тезоименитства. Скажу вам, что другим подарком было первое письмо преосвященнейшего нового владыки нашего, от первых чисел марта, из Посольска. Его здоровье удовлетворительно и он из Иркутска надеется выехать 30-го апреля, чтобы в Москву прибыть в последних числах мая. Ожидаю к юрьеву дню Андрея Николаевича, который пишет мне меланхолически: «иду на вы – в последний раз;» ибо переселяется в Киев.²⁶

Благодарение Богу, наша здешняя жизнь такова, какою вы знаете. Дел безмерно много, и если не удаляться иногда из города для работы, то решительно некогда заниматься бумагами консисторскими. Теперь только с некоторой ясностью вижу, что епархия московская есть центр православия русского и, может быть, в настоящее время, вселенского. Дай Бог, чтобы новому иерарху московскому досталось стать на высотах Платона и Филарета. Страшит ответственность; но множество и разнообразие бесконечное дел и отношений приятно занимает душу, может быть, потому, что дела делаются не мною, а святителями отшедшим и грядущим.

Все мы искренне поздравляем вас с праздниками и с красною лентой, вместо красного яйца, той, которая должна была, вместе со звездою, давным-давно украшать вашу одежду, как благоволение монарха и высших иерархов – ваше сердце. Чувства, которые вы высказываете, очень понятны. Господь да поможет вам ими же весть судьбами.

Позвольте мне прислать вам небольшой кусок ленты Аннинской и также Владимирской, которых у меня много, и из которых последняя мне более не нужна.

Простите. Удивляюсь, как дали мне спокойно написать эти строки и, пользуясь редким сим затишьем, обращаюсь к другим письмам, которыми я в долгу».

Присланные подарки дали мне повод написать преосвященному 7-го мая следующие строки:

«Русская пословица гласит: «не дорог подарок, дорога любовь». Вопреки сей пословице, – в полученном мною 4-го сего мая подарке для меня дорога и ваша любовь, дорог и самый подарок, потому что таких вещей, как орденские ленты, и особенно широкие, в нашем бедном и скудном Витебске вовсе нельзя иметь; да, правду сказать, на такие вещи не велик здесь и запрос. Аннинских, например, звездоносцев до настоящего времени не было ни одного; да и по штату, видно, мало полагается. Есть станиславовские рыцари, но и тех только двое. И так усерднейше вас благодарю за дар, который здесь имеет для меня сугубую цену.

С 5-го числа я поселился в своем прекрасном Залучесье и начинаю, с Божиею помощью, оживать после восьмимесячного затворничества и особенно после довольно тяжкой болезни, какую пришлось мне испытать на сих днях вследствие сильной простуды на реке в день преполовения. После должных медицинских пособий, теперь пользуюсь даровою врачебною силою благодетельной природы. Довольно было одного дня, проведенного мною в загородном доме, чтоб почувствовать спасительную перемену в моем организме и освежение в душевных силах.

К прежним удовольствиям моей загородной жизни ныне присоединилось новое развлечение. На противоположном берегу речки, прямо против окон моего кабинета, проведена новая Смоленская железная дорога. С раннего утра и до позднего вечера, почти ежечасно, мелькают у меня перед глазами паровозы с разными тяжестями, потребными для устройства дороги. Среди глубокой тишины это движение составляет приятное разнообразие. Когда, Бог даст, проведена будет железная дорога от Москвы до Смоленска, тогда я прямо из Залучесья, не заезжая в Витебск, могу сесть в вагон и явиться на Саввинском подворье, меньше, чем через сутки».

В продолжении трех летних месяцев, письменных между нами сношений не было; в это время как я, так и преосвященный Леонид, были в путешествиях – я по епархии, а он по окрестным московским обителям. Наконец, 24-го августа из скита на Угреше преосвященный пишет мне:

«Думал я сегодня, на утренней заре, ехать с Угреши, где провел три ночи, в Москву, для совершения литургии в Успенском соборе: но, получив известие, что там служить угодно преосвященному Можайскому, остаюсь здесь еще на несколько часов и из них хочу отнять часть на беседу с вами.

Вот уже три месяца прошло, кик вступил новый архипастырь на кафедру Платона и Филарета, и почти три месяца, как я пользуюсь полуотдыхом после полугодовых «севастопольских подвигов». Утвердив главную квартиру в Петровском-Разумовском, я простирался в разные стороны, и к западу – на Сторòжи, и к северу – в Лавру, но чаще – к юго-востоку – на Угрешу. Владыка дал к тому удобство, начав принимать доклады от Дмитровского по вторникам, от Можайского по пятницам. Конечно доклады продолжительнее: но думаю, что не только для удобства викариев, но и для дела это лучше. В Москве приходится бывать очень часто; но езда не продолжительна и не скучна, а в городе я провожу лишь столько времени, сколько необходимо для дела, дорожа каждой минутой. Не знаю, буду ли жив завтра и чтò мне предстоит. Владыка получил указ, вызывающий его в Петербург к декабрю... Впрочем только бы помог Господь Бог, а стòит послужить архипастырю так, чтобы в отсутствии он мог быть покоен за епархию и без развлечения предаться делам, которые он задумал. Да подаст ему Господь силы духа и тела! Теперь он в Лавре и скоро поедет по епархии.

Брат и сестры, а также и здешний хозяин мой о. архим. Пимен просят вашего благословения. Сестра Ушакова провела с пользой и удовольствием все лето в Гапсале для морских купаний. Другие две – на своей даче; брат в переездах по Москве и окрестностям с сельскохозяйственными целями. Сегодня день отъезда вашего: помните ли вы, а мы никогда не забываем, и надеюсь не забудем».

Отвечал ли я и чтò отвечал на это письмо моего друга, не помню. Между тем получаю от него новое письмо от 7-го октября:

«Дня за три до дня cв. Саввы Вишерского, – писал мне преосвященный, – выехал я за город, где должно было мне пробыть одну ночь: но случилось провести вне Москвы несколько дней, в том числе и Саввин. Уже на второй или третий день после того мы поздравили друг друга с дорогим витебским нашим именинником. Милые звенигородские трущобы таковы, что из них не только телеграммы, едва ли и письма ходят.

Благодаря той уверенности, которую имею в неизменности вашего расположения, я отложил писать к вам до отъезда на Угрешу, куда и хотелось, и надобно было по делу вырваться ночи на две.

Вот и пишу вам и усерднейшее поздравление к вам посылаю из скитской келии. Желания мои вам – они давно вам известны.

Новости наши: владыка пользуется кратким временем, ему остающимся, для обозрения епархии: был в Верее, в Можайске, в Бородине, в Рузе, в Волоколамске, в Воскресенском, в Саввине и Звенигороде, в Аносине, в Давыдовой, в Серпухове. Мне, в виду трудностей приходящего зимнего времени, дает некоторую свободу к выездам. Благодаря Бога, я около четырех месяцев ни разу не ночевал в Москве, ни разу не обедал на Саввинском подворье, и к ряду 103 дня купался в разных проточных водах. Владыка слушает мой доклад по вторникам, преосвящ. Можайского по пятницам, и говорит много, откровенно и мудро. Смотря на монашество, как на существенное свойство православия, владыка говорит: «да, правда, что нужно его исправить и укрепить: оно ослабело, но потому, что христианство в обществе ослабело. Кто скажет мне, что ослабевшее монашество уничтожить должно, тому я скажу: не нужно ли, по-вашему, и ослабевшее христианство уничтожить? О соборах речь на его устах постоянно. Чтò-то Бог даст, а время отбытия не далеко. Нужна общая молитва».

На это письмо отвечал я 18-го числа того же октября:

«За приветствие ваше, – писал я его преосвященству, – приношу вам мою искреннейшую благодарность: в доброжелательстве вашем я вполне уверен: оно засвидетельствовано и доказано многократными опытами. Не сомневаюсь в вашем добром ко мне расположении и на будущее время. Христос посреде нас и был, и есть, и да будет!

Желал бы я, чтобы вы почаще уединялись в Угрешскую Пустыню и оттуда дарили бы меня приятными и интересными посланиями.

Ваше летнее время – препровождение заслуживает похвалу и одобрение. Можно полагать, что вы чрез это достаточно укрепились для зимних сессий на Саввинском подворье, ввиду новых, предстоящих вам, севастопольских подвигов, по случаю отбытия в Петербург первосвятителя. Любопытно будет мне узнать, какая разница будет в предстоящем вашем положении и в ваших письменных сношениях сравнительно с тем временем, когда покойный владыка временно оставлял Москву и поселялся в Лавре.

Не могу и я не похвалить себя за благоразумное препровождение истекшего лета. С 5-го мая и по 27-е августа я пользовался не только воздухом и довольною прогулкой по полям и лугам моей, очень красивой, дачи, но и водою. По совету врача, я решился начать купанье в быстрой, ключевой воде речки, протекающей пред окнами моего загородного дома, и почувствовал от сего значительную пользу. Купанье мое продолжалось с 22-го июня по 14-е августа, по два раза ежедневно. Но тем не кончилось мое гидропатическое лечение, я продолжаю его и теперь, только в ином виде, т. е. посредством мокрой простыни. Думаю, что при этом водолечении, более или менее, притупится чувствительность моей кожи, и я менее буду подвергаться простуде, от которой до сих пор так часто страдал.

8-го числа было у нас торжественное открытие Витебско-Орловской железной дороги. Между участниками в торжестве, неожиданно для меня, оказался В. И. Романовский, который передал мне ваш поклон и с которым хотелось было мне побеседовать о Москве, но, к сожалению, не удалось».

Едва успел я ответить на предыдущее письмо преосвященного Леонида, как получаю от него новое. 26-го ноября он пишет мне:

«Какое собрание впечатлений! Вот сегодня отпраздновали мы светло в первый раз святителю Иннокентию, иркутскому чудотворцу; между тем как именинник уединенно празднует на Перерве, куда путь очень дурен: ибо у нас после трех недель доброго начала зимнего настала оттепель. Вчера, пред поздней литургией, пел я панихиду над останками честнейшей игуменьи Веры. С железной дороги гроб поставлен был в Алексеевском монастыре, откуда его и повезли в Зосимовскую Пустынь. Очень жалко бедной старицы: мир душе ея! Что-то будет с обителью? Эти и подобные впечатления на общем поле темном: печального воспоминания о том, что было в прошлом году в эти самые дни²⁷. День за днем, совершение за совершением проходит пред очами мысленными, и сиротство как-то живее чувствуется. Память совершена была торжественно. В Лавре служили владыка и преосвященные Алексий (Рязанский) и Викторин (новорукоположенный еп. Чебоксарский, викарий Казанский). Генерал-губернатор, князь Н.И. Трубецкой и другие почтили могилу, между тем как в Москве совершена память преосвящ. Можайским в Архангельском, а мною в Чудове, где в келиях владыки был хороший стол с заупокойною медвяною чашею, и – было сладко не в устах только, но и на душе.

О вас нередко воспоминаем: владыка Киевский говорил, что, насколько возможно, всегда готов оказать поддержку вам и вашему делу. Он прибыл сюда по рельсам от самого Днепра и привез письмо от А.Н. Муравьева, которому, кажется, скучновато. Собирается издать письма владыки с примечаниями. Помолитесь о болящей Татиане: очень бедная болеет».

Смерть Зосимовской игуменьи Веры, о которой упоминает преосвящ. Леонид, приключилась ей необычным порядком: она скончалась в вагоне на пути из Витебска в Петербург, за пять минут до приезда на петербургскую станцию. Еще в июле она писала мне, что во второй половине августа она намерена поехать в Петербург для свидания с братом своим, генерал-майором З.И. Верховским, и оттуда непременно приедет в Витебск для свидания со мною: но при этом, изъясняя, что одна из монахинь ее обители, выпросившись на две недели для свидания со своею сестрою, там заболела и умерла, выражала опасение и за себя. «Боюсь, писала она в этом письме, ежели и я не ворочусь в обитель: а где-нибудь умру. Эта мысль возмущает все отрадные мысли быть у вас и у брата, в его сиротской семейке (брат ее был вдов)». Но от 20-го августа игуменья извещала меня, что ее поездка должна отложиться на неопределенное время и что она, впрочем, надеется, в конце сентября или в первых числах октября отправиться в Петербург, и оттуда напишет мне о своем приезде в Витебск. Однако ж прошел октябрь и даже половина ноября, а известия от матери игуменьи нет. Наконец, 13-го ноября, она пишет, что она три недели уже в Петербурге и 15-го числа отправляется в Витебск. Это немало удивило меня. Как, подумал я, в такую холодную пору и в такой далекий путь решается ехать немощная и болезненная старица? Однако ж 17-го числа явилась ко мне эта почтенная гостья, появилась в таком положении, что не могла сама войти ко мне в покои, ее внесли на руках: к ее хронической боли в ногах присоединилась еще простуда, которую она получила в дороге. Пробывши у меня дня три, она с теми же болезнями поспешила возвратиться в Петербург, несмотря ни на какие убеждения мои остаться на несколько дней в Витебске, чтобы воспользоваться врачебною помощью. 19-го числа она выехала из Витебска и 20-го, пред самым уже Петербургом, на руках своей келейницы, отдала душу Богу. Брат ее, Захар Ильич, предуведомленный с дороги телеграммою, встретил ее бездыханное тело на станции. В петербургской Покровской церкви совершено было отпевание над телом усопшей игуменьи Веры, и за тем тело препровождено было чрез Москву в Зосимовскую Пустынь, на место ее иноческих и начальственных подвигов. Такова была кончина благочестивой и многострадальной игуменьи Веры!

Новый 1869 год начал я благожелательным приветствием преосвящ. Леониду и, между прочим, писал ему:

«Желал бы я знать, какой порядок учредился теперь у вас в рассуждении занятий епархиальными делами. Справедлив ли слух, что вам будто бы предложено ежемесячно путешествовать в Петербург с докладами по делам?

Что слышно нового из северной столицы о делах церковных? Начинаются ли суждения по вопросам, какие имел в виду предложить Св. Синоду московский первосвятитель?

Киевскому владыке спасибо за доброе слово, хотя опыт научил меня не слишком много полагаться на князи и на сыны человеческие. Один Господь и глава церкви моя надежда.

Андрей Николаевич доброе задумал дело – издание писем приснопамятного святителя. Без сомнения, этих писем у него немалое количество, и все они конечно весьма интересны. Напечатанные до сих пор в разных журналах письма покойного владыки прочитаны мною не только с удовольствием, но некоторые и с пользою для моей профессии. Даниловский о. архимандрит (Иаков) давно уже просил меня прислать к нему, для напечатания, письма, какие я получал от почившего в Бозе святителя: но я до сих пор этого не исполнил, частью потому, что некоторые письма оглашать еще неблаговременно, а другие, если бы и могли быть напечатаны, то их некому у меня переписать, а самому заняться этим делом нет времени. Без сомнения и к вашему преосвященству обращались с подобным предложением: желательно бы знать, какой на это дан вами ответ.

Андрей Николаевич приглашает меня будущим летом к себе в гости, и даже выражает уверенность, что я непременно исполню его желание. Всею душою рад бы я был побывать в Киеве, чтобы поклониться тамошней святыне, между которой особенно близка к моему духу, по моему теперешнему служению, святыня мощей преп. Евфросинии Полоцкой: но предоставляю это в волю Божию и во власть обстоятельств времени.

Между тем, на сих днях получил я официальное приглашение, как член археологического общества, явиться на съезд археологический, имеющий открыться в Москве 16-го будущего марта. Прошу вашего братского совета и наставления, не следует ли мне воспользоваться этим приглашением, как благоприятным случаем еще раз побывать в Москве, чтобы, c, помолиться на могиле моего незабвенного рукоположителя, а, во-вторых, поблагодарить лично некоторых благотворителей бедных церквей вверенной мне епархии, и тем расположить их к дальнейшим благотворениям. Моя поездка в Москву в 1867 г. имела чрезвычайно благотворные последствия для Полоцкой епархии».

4-го марта преосвященный прислал ко мне копию с переписки его по случаю предложения ему нижегородской кафедры. В письме своем он, между прочим, говорит:

«Вчитайтесь в первое письмо: оно поучительно. Чтó до ответа моего, он сделан мною, кажется, благоразумно, тем более, что и вы были того мнения, что мне не выдержать жизни в провинции. В деле этом особенно тронула меня милость Государя Императора, который велел спросить меня: захочу ли принять кафедру, чего обыкновенно не делается.

Я писал потом владыке, который очень милостиво ответил на письмо мое, что готов бы, если Бог изволил бы, всю жизнь остаться на этом месте; но также прошу прямо сказать, если начну быть в тягость. Так ли я во всем поступил?

Владыка пишет, что всем, кому должно, все, чтò должно, сказал и ждет последствий.

Вот вопросы очередные: о соборах и округах, о духовно-учебных заведениях, о быте и сословности духовенства, о миссионерстве, о расколе, об общежитиях в монастырях, о монашествующих сестрах милосердия, о движениях в английской церкви, об епархии в Калифорнии: но нынешней зимою, но великому множеству текущих дел, ни одним серьёзно не занимались. А. В. Горский в Петербурге был долго для заседаний по академическому уставу: результатов никаких до ныне не достигнуто.

Владыка наш желанием желает возвратиться к Пасхе.

Ректор Московской семинарии²⁸ изнемог от усиленных трудов и просится на покой от ректорства.

Надобно бы утвердить мысль, что человек на должности, хотя бы и монах, может устать и потребовать отдыха, после которого снова возьмется за дело. А то сколько способных людей гибнет на, так называемом, покое, сколько бесполезно занимающих места из опасения, что их навсегда отлучат от дела.

Преосвящен. Евгений живет в своем Донском, в совершенной потере сознания.

Дела тянутся обычною нитью. Успокоены ли насчет ваших?

В конце недели здесь будет супруга генерала Потапова. Не имеете ли чего к ней?

Я очень расстроил нервную систему: надсадил себя, – лечусь, но продолжаю страдать.

В течение 7–8 месяцев московское общество потеряло трех влиятельных членов: кн. Л. Н. Гагарина, которого долго не забудут дворянство и земство: граф. С. Прок. Бобринской, пользовавшейся заслуженным общим уважением по уму, опыту горькому в жизни, возвышенной религиозной душе; кн. Вл. Ф. Одоевского, который почти внезапно скончался: нездоровилось ему два дня, на третий вечером со свящ. Разумовским 2 часа беседовал о крюках, ночью ими бредил, обеспамятел к утру и умер. Он был добрый руководитель молодого поколения, имел чистую душу. Есть опасность, что Москва понемногу будет пустеть и превращаться в рынок.

Благословите и помолитесь о мне Господу.

Брат и сестра Ек. Васил. и другие просят вашего благословения. Простите».

Переписка, с которой копию преосвящ. Леонид препроводил ко мне, заключала в себе: 1) письмо к нему обер-прокурора Св. Синода, графа Д.А. Толстого; 2) ответ на это письмо, и 3) письмо преосвященного к высокопреосвященному митрополиту Иннокентию.

Граф Д.А. Толстой от 22-го января писал преосвященному Леониду:

«Ваше преосвященство, милостивый государь! По случаю открывшейся епископской вакансии в Нижегородской епархии и сильно распространившегося в этой епархии раскола, Государь Император, желая, чтобы означенная кафедра была замещена особенно достойным епископом, изволил вспомнить о вашем преосвященстве, полагая тем самым доставить вам самостоятельную деятельность и открыть возможность к еще большей в последствии.

Предварительно же всякого официального направления этого предположения, Государь Император повелеть мне изволил сообщить о нем вашему преосвященству и просить вашего отзыва, для доклада Его Императорскому Величеству.

Исполняя сию Высочайшую волю, долгом поставляю присовокупить, что, по словесному моему объяснению с высокопреосвященным митрополитом Московским, со стороны его высокопреосвященства не встретится к тому препятствия, в случае согласия вашего преосвященства.

С отличным уважением и искреннею преданностью имею честь быть и проч.».

На это преосвященный отвечал от 25-го числа:

«Милостивый государь, граф Дмитрий Андреевич! Оставив военное поприще для монашества, я пошел не стезею монастырских послушаний, а степенями духовно учебной службы из повиновения воле моего второго отца и благодетеля, блаженной памяти, преосвященного Филарета, митрополита Московского. От его же преподобных рук и омофор восприят мною. Питая в душе одно желание, служить св. церкви, служа ему помощником, неоднократно отказывался от предлагаемых епископских кафедр. Господь благословил мое желание: не только послужил я ему до последнего его издыхания и опустил в могилу сокровище его телесных останков, но и сподобился и недокончанная им исправити, соответственно воле высшего священноначалия. Затем, от всего сердца отозвался я на глас нового архипастыря, призвавшего меня послужить ему, пока не ознакомился с делами и лицами новой паствы.

Ныне слух мой оглашен от высоты престола помазанника Божия нисшедшим гласом, одобряющим мое служение и призывающим к новому. Благодарю Бога, благодарю Его помазанника! Но совесть епископа и преданность верноподданного не позволяют мне к слову: благодарю, присовокупить: и приемлю.

Многими бывшими болезнями и изнурительными трудами отягощенный организм мой и дух мой давно требуют продолжительного отдохновения в тишине монастырской. Я нахожу силы к продолжению настоящего моего служения: ибо оно только вспомогательное, и прохожу его там, где и люди и обстоятельства близко мне знакомы в течение почти трех десятилетий. Иное дело – служение самостоятельное, в месте незнакомом, среди паствы, расстроенной, по словам вашим, сильным вторжением волков. На такое дело я не могу решиться прежде, нежели обновлю силы отдохновением одного или нескольких лет, если годами определена мне будет жизнь земная. Посему, теперь ли, или чрез некоторое время, повелено мне будет оставить настоящее мое служение архиерейское, я прошу у Всемилостивейшего Государя той милости, чтобы оставить меня настоятелем Саввино-Сторожевского монастыря, который под начальством моим состоит с 1859 г., и с кафедрою викария необходимо не связан. Если же окажусь сей милости недостоин: то дозволено было бы мне, хотя на первое время, иметь жительство в Николо-Угрешском монастыре.

Вас, сиятельнейший граф, прошу убедительнейше, чтобы откровенно высказанное мною было представлено Его Императорскому Величеству, и Монарх, всегда являвший мне свою высокую милость, мог видеть ясно, что храня епископскую совесть, я пребываю и в чувствах нелицемерно-верного и глубоко-благодарного подданного.

С совершенным почтением и преданностью остаюсь и проч.».

Того же 25-го января преосвящ. Леонид писал к Московскому митрополиту в Петербург:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь и отец!

Представляю вашему высокопреосвященству в копии письмо ко мне г. синодального обер-прокурора и мой ответ:

Как из письма его видно, что с вашей стороны препятствий к увольнению меня не встречается: то сыновне прошу вас, владыко святый, отечески благословить меня на исполнение давнего желания удалиться на продолжительный отдых в монастырь и милостиво содействовать к тому, чтобы оставлен был за мною Саввин монастырь. Немало примеров, что епископы и даже архимандриты-ректоры, удаляясь от дел, получали монастыри; я же не нового монастыря прошу, а желаю остаться в том, в котором настоятельствую почти 10 лет. С ним кафедра епископа-викария не связана: некогда жили викарии в Богоявленском, которому и ныне, как вы сами изволите знать, приличнее быть архиерейским домом, нежели монастырем. И местность, и средства указывают на сие назначение, по крайней мере, в случае подобном нынешнему.

Впрочем и почившего архипастыря, благодетеля моего, и вашим примером, и своею верою убеждаюсь преклониться под крепкую руку Божию».

Последствием этой переписки было то, что преосвящ. Леонид оставлен был на своей Дмитровской кафедре; а на Нижегородскую епархию, откуда 21-го января 1869 г. переведен был архиепископ Нектарий на кафедру Харьковскую, перемещен епископ Уфимский Филарет.

На письмо преосвящ. Леонида я отвечал от 7-го апреля:

«Чтò скажу вам о вашей корреспонденции по поводу Нижегородской кафедры? Прежде всего сердечно поздравляю вас с высоким вниманием благостнейшего монарха, вами однако ж вполне заслуженным. Ваш отзыв я признаю вполне основательным и соответствующим вашим личным обстоятельствам. Прежде давал я вам братский совет не оставлять Москвы, основываясь на одном лишь наблюдении, и притом кратковременном и случайном, над обстоятельствами жизни провинциальных архиереев; а теперь подтверждаю то же, утверждаясь на собственном, двух с половиной летнем опыте! Если бы вы (буду говорить вам прямую истину), при вашем болезненном состоянии, при вашем пылком характере и при вашей впечатлительной натуре, поставлены были в моих обстоятельствах: думаю, что вы не выдержали бы тех огорчений и затруднений, какие суждено испытать мне в течение двух с половиною лет. Разве только всемощная Божественная благодать, по вашей крепкой и горячей вере, сохранила бы и укрепила вашу жизнь и ваши силы.

Чтобы дать вам хотя некоторое понятие о моем служебном положении, я сообщу вам несколько слов из одного письма, полученного мною в начале текущего года из Петербурга от одного благорасположенного ко мне лица. Вот что между прочим, пишут мне:

«Поверьте, преосвященнейший владыка, что ваша заботливость и ваша деятельность ценятся во всей полноте их достоинства; не оставляется без надлежащей оценки и злоба, которую они возбуждают во врагах православия и России; и если сообщаются на усмотрение ваше доносы, внушаемые сей злобой, то вовсе не из веры к клеветам, в них содержащимся, а из желания не оставлять сии клеветы в безызвестности от вас и для представления вам случая обличать их лживость и обнаруживать тех, от кого они исходят».

Чтò доносам и клеветам, которые почти каждомесячно пишутся на меня в Петербург и которые всегда составляли и составляют печальную особенность здешнего духовенства, наследованную им от почтенных иезуитов, не дают веры в Петербурге, – это конечно утешительно: но утешительно ли и отрадно ли для сердца читать эти доносы и гнусные клеветы, и приятно ли употреблять для опровержения этих доносов и клевет время, которого едва достает для исполнения ординарных обязанностей служебных? О полемике, которую приходится мне постоянно вести с местными властями и о борьбе, почти ежедневной, с подчиненною мне братией я уже и не говорю».

В июле 1869 года препроводил я к преосвященному Леониду благословенную грамоту Св. Синода, для вручения московскому купцу из единоверцев Н. М. Аласину, за пожертвование 200 экземпляров изданных им бесед инока Павла (Прусского) о глаголемом старообрядстве, и вместе с грамотою два экземпляра фотографического вида загородной дачи витебского архиерейского дома – один для г. Аласина, а другой для его преосвященства. При этом, между прочим, писал я:

«Может быть, не худым покажется на ваш взгляд мое загородное жилище и на картине, а в действительности оно еще лучше, потому что картина может услаждать только взор, а натура доставляет приятное удовольствие и прочим телесным чувствам, и не только телесным, но и душевным.

Действительно, мне так приятно летом жить на даче, что вoвсе не хотелось бы оставлять ее ни на один день; а между тем долг службы требует не только на день, но и на несколько недель оставить это приятное жилище. На днях думаю отправиться в путь, для обозрения епархии, где не надеюсь видеть много приятного.

Из газет мне сделалось известным, что вашу Саввинскую обитель изволили посетить Высочайшие особы. Приветствую вас со столь утешительным посещением. Наши грады и обители лишены этого счастья».

От 13-го августа преосвященный отвечал мне:

«Поручение исполнено. Нарочно приглашенному Н.М. Аласину выданы и письмо, и свидетельство, и эстамп с видом вашей дачи. Очень, очень доволен.

Благодарю за экземпляр для меня. Должен радоваться за других, когда не могу за себя: живу все лето в Москве; в духоте, в скорби, в страшной туге сердечной. От дел в келию без указания Промысла бежать боюсь; хорошо, что ускользнул от Нижнего, но чтò далее? Чтò я? Ненужное надгробие митрополита Филарета. История не имеет обратного хода; но бывают и такие истории, за которыми и вперед идти не хочется. Только в храме утешение, да иногда в доброй беседе, особенно на даче с родными. Помню, как однажды (мы ехали из Новоспасского в Кремль) вы говорили мне: не надобно заранее печалиться, а довольствоваться настоящим. Да, мы оба были справедливы: вы потому, что будущее предоставляли Богу; я потому, – что предчувствия сердца были сильны и тяжелы; оба потому, что очень любили настоящее. Мое земное, и внешнее и духовное, все погребено в лаврской филаретовской церкви. Впрочем, если эта сокровищница сохранит мне что-нибудь для неба, то я вознагражден с лихвою за понесенные мною труды. Нередко переношусь мыслью к вам и, хотя за уголок приподнимаю завесу, однако вижу, как велики ваши труды, как много вы должны страдать за церковь Божию.

В бытность здесь Высочайшего Двора, я действительно принимал в Саввине Ее Величество с В. К. Марией Александровной. В Ильинском был принят Государыней, утешен был я благочестивым и разумным глубоко словом о монастыре; слушал с Ней первую панихиду о Тат. Бор. Потемкиной; был у Великих Князей, которые воспитываются в навыках благочестия. В Москве обедал у Цесаревича и довольно говорил с Ним и с Цесаревною, в которой заметны залоги Екатерины и Марии Феодоровны – уменье действовать на сердца и готовность на благотворительность; дай Бог видеть в ней и благочестие православное нынешней русской Царицы. След огненный восторга всеобщего оставлен юной четой по всем берегам Волги и Дона. Везде внимание ко всякому; кстати сказанное, кстати выслушанное слово, кстати посещенный дом, и принятое или непринятое приглашение, угощение, и все это с умом и чистосердечием. Донцы в восторге неизъяснимом были, увидев подле Царственного Молодца – Атамана свою юную Атаманшу на коне, в женском верховом платье казачьего (синего) цвета, в казачьей бараньей шапке с белым султаном, смелую, с особенным искусством в наездничестве. Дай Бог, чтобы все обстоятельства благоприятны были к утверждению народа в любви и преданности к престолу, всегда, и в наши злые времена особенно».

Письмо это получено было мною во время поездки моей по епархии, в г. Дриссе, где встретил я исправника, А.Д. Павлинова, который называл себя двоюродным братом преосвящ. Леонида. Не ранее второй половины октября мог я отвечать на это столь интересное письмо; и вот что, между прочим, писал я его преосвященству:

«Письмо вашего преосвященства, от 13-го августа, отзывается каким-то таинственным печальным тоном. Желал бы я проникнуть в ваше душевное состояние и ближе узнать о ваших настоящих обстоятельствах, но, вероятно, этих сведений не могу я получить посредством хартии. Посему, думаю, не бесполезно было бы устроить нам где-либо и как-нибудь свидание, чтобы личным, искренним и откровенным объяснением взаимно облегчить тугу сердечную. По некоторым данным я могу отчасти догадываться о ваших нравственно-душевных скорбях.

Что до меня, то и я, в свою очередь, также нередко сетуя хожду. На всех путях жизни и службы, время от времени, более и более встречается преткновений и столкновений. С высшими светскими властями как туземными, так и виленскими, с некоторого времени веду открытую борьбу.

По газетам видно, что вас нередко посещают в последнее время знаменитые иерархи. Желал бы я знать, какое впечатление произвел на вас сербский владыка. Мне припоминается, что я видел его в Москве, в начале пятидесятых годов, когда он, по окончании академического курса, путешествовал в Петербург; а назад тому года два я имел честь получить от его высокопреосвященства письмо, в котором оп просил меня ходатайствовать пред высшими светскими властями об одной, близко знакомой ему по Киеву, здешней помещице – католичке, коей отец был однако ж православный серб и находился на службе в Киеве в то время, когда преосвященный Михаил был студентом академии. К сожалению, я не мог удовлетворить в просьбе его высокопреосвященству, не подвергая себя нареканию со стороны православных, так как особа, о которой была просьба, ярая полька.

По случаю киевского юбилейного торжества, ожидал было и я на перепутье к себе почтенного гостя – литовского владыку: но, по слабости здоровья, он не решился предпринять путешествия в Киев. У меня мало-помалу начинается заочное знакомство с этим добрым соседом: но скоро ли увидимся лицом к лицу, – Бог весть».

В ответ на это я получил письмо от 5-го ноября следующего содержания:

«Матерь игуменья Митрофания предложила мне доставить к вашему преосвященству мое письмо. Я написал его на двух листах и послал; чрез несколько дней оно возвратилось от нее, и уже я не расположен послать его вторично.

Если, даст Бог, увидимся, то и наговоримся, а теперь скажу вам о себе следующее. Купался я от 15-го июня до 6-го сентября; с 6-го до 22-го провел в Саввине, для разъездов по приходам; но как ни весенний, ни летний воздух не освежал меня, то чувствую уже, что недостает мне сил, сколько викарию московскому иметь нужно. Поэтому живу и движусь кое-как. «Сподоби Господи день сей, вечер сей, нощь сию». «Весь живот наш Христу Богу предадим». Вот расположения, с которыми и которыми живу. Владыка вполне милостив и снисходителен ко мне. Есть слух, что на днях получит указ о приезде в Синод на зиму, Его особенно заботит устроение церковных дел в Америке (т. е. отошедшей от нас с Калифорнией).

Сербский владыка очень приятное сделал на меня впечатление. От него дышет свежестью. Умен, красноречив, приветлив, благосердечен, смирен, благочестив, полон деятельности, полон благих надежд.

На обратном пути из Крыма, Государь Император не сходил с платформы; нам с вами приятно, что милостивое Его обращение с С.П. Шиповым очень оживило старичка, которому в феврале должно исполниться 80 лет, но который почти таков же, каким вы его знали. Ему также передано, что Монарх изволил отлично отозваться о его принципах и действиях в Царстве Польском. Н. В. Сушков стал еще более еnfant tеrriblе и в его доме также приятно. Родные, по здоровью, по-прежнему. Брат переменяет службу свою на службу инспектора училищ московской губернии. Ек. В. Ушакова преобразилась в секретаря своей начальницы по конфиденциальной переписке, радует начальницу, а меня изумляет способностью соединять требования канцелярии с изяществом литературным. О. В. и Т. В. живут по-прежнему.

Для московской епархии утверждено, чтобы 4 члена консистории служили без жалованья и избирались из архимандритов, и четыре с жалованьем, из протоиереев. Требуют в Св. Синод, для комиссии по пересмотру консисторского устава, одного члена консистории и одного наставника академии (по каноническому праву).

Очень тягощусь мыслью, что на мне лежит долг пред почившим архипастырем: собрать все, чтò знаю о нем по 30-ти летному нахождению моему под крылом этого орла, по воле Божией, охранявшего могущественно церковь и отлетевшего весьма безвременно для нас, но конечно благовременно для него. Хочу, но руки не доходят».

В 1870 г. письменные сношения наши с преосвященным Леонидом были очень ограниченны: но этот недостаток восполнен был в сентябре и октябре личной, живой беседой, – о чем, впрочем, речь будет впереди... А теперь я изложу письма, которые были посланы мною к моему другу в январе и апреле означенного года.

В первом письме, от 10-го января, после обычного приветствия с наступившим новым годом, я писал преосвященному в ответ на его предыдущее письмо, от 5-го ноября 1869 года:

«Душевно благодарю вас, преосвященнейший, и за краткое писание: но еще приятнее было бы для меня получить ваше пространное послание, которое вы уже приготовили было, но удержали у себя. Если оно у вас сохранилось, прошу прислать его мне, как предназначенное для меня и потому составляющее как бы мою принадлежность. Личного свидания ожидать долго да и неизвестно еще, состоится ли оно. Правда, матерь игуменья кое-что сообщила мне о вас, – чтò, может быть, нашло место в означенном послании: но, без сомнения, в нем много заключается и такого, о чем игуменье ведать нельзя. Если матерь Митрофания, по возвращении из Петербурга, являлась к вашему преосвященству, то конечно она изложила вам некраткую и не весьма утешительную повесть о моем житье-бытье.

Да, мое пребывание на полоцкой кафедре не может быть названо мирным и приятным. С первого шага моего вступления на эту кафедру и до последних дней истекшего года мне довелось вести непрерывную брань с разного рода врагами и противниками; в особенности тяжел был для меня минувший год. В настоящем году есть некоторая надежда на перемену моих общественных отношений к лучшему. – И вот, едва лишь наступил четвертый год моего пребывания в Витебске, как я встречаю уже четвертого начальника губернии, так же как четвертого секретаря имею в консистории. И надобно вам доложить, что в западном крае отношения епархиального начальства к гражданскому несравненно многосложнее и запутаннее, нежели во внутренних губерниях. Нужно ли созидать и исправлять храм Божий: без гражданского начальства ни начать, ни совершить этого дела нельзя, потому что денежные средства, отпускаемые на этот предмет от казны, в его руках. Строить ли нужно вновь или исправлять разрушающиеся постройки того или другого сельского причта: без гражданского начальства обойтись никак нельзя. Требуется ли взыскать с прихожан в пользу священника, так называемые, обработочные за землю деньги: надобно кланяться мировому посреднику, или, в случае неудовлетворения с его стороны, губернатору. – Раскольничьи ли наставники вторгаются в православную паству, или ксендзы – хищницы прелазят во двор овчий и нет иной защиты от этих лютых волков, кроме власти полицейской. Хорошо, если эта власть сколько-нибудь сочувствует делу православия: но, большей частью, случается видеть противное».

Во втором письме от 14 апреля, после приветствия преосвященного со светлым праздником Воскресения Христова и со днем его ангела (16-го числа), я писал ему:

«На сих днях получены мною из вашей канцелярии некоторые приношения в пользу церквей, вверенной мне епархии, как то: священные сосуды и две перемены воздухов, из коих одна, с вышитыми надписями, очень кстати употреблена была мною при литургии в Вел. четверток. К сожалению, мне неизвестно было имя жертвователя, или жертвовательницы этих вещей, дабы оное могло быть молитвенно вознесено пред престолом Божиим. Если вашему преосвященству известно имя жертвователя, прошу вас покорнейше передать ему мою искреннюю благодарность за приношение.

Высоко-Петровский о. казначей пишет мне, что ваша сестрица Олимпиада Васильевна доставила ему, для пересылки ко мне, шелковую материю для напрестольной одежды и 10 руб. деньгами на покупку принадлежностей к этой одежде. Приношу Олимпиаде Васильевне мою душевную благодарность за ее благое дело благотворения.

Давно не получал я от вашего преосвященства вестей; но не сетую за это, зная, какое множество трудов и забот лежит теперь на ваших раменах.

О себе скажу, что я нынешний год встретил светлый праздник необычным порядком. Вероятно, за многоглаголание и празднословие в течение Четыредесятницы, я осужден на молчание в светлую седмицу, когда, между тем, от избытка сердца естественно глаголати устам. Вследствие неосторожного употребления холодного пития, я такую сильную болезнь получил в горле, что не мог на страстной неделе читать Евангелия и в светлый день пасхи с величайшим затруднением, почти шепотом, мог совершить утреню и литургию; от совершения же вечерни должен был отказаться. Теперь, при помощи Божией и при пособии врача, начинает мало-помалу возвращаться мой голос.

Между тем весна на дворе. Горю сильным желанием, как можно скорее, оставить город и удалиться в пустыню, дабы тамо чаять Бога, спасающего мя от малодушия и от бури. Действительно, приходится иногда впадать чуть не в малодушие среди разнообразных огорчений и искушений. Бури, воздвигаемые на мою душу разными врагами, и внутренними и внешними, и своими и чужими, часто до глубины возмущают мое сердце. Впрочем, с нового года, с переменой некоторых обстоятельств, я начинаю чувствовать себя много спокойнее, но на долго ли – неизвестно».

На это последнее письмо преосвященный Леонид отозвался мне в следующих выражениях:

«За письмо дружеское, полученное в день моего ангела, ответствую глубокою благодарностью, в день моей хиротонии (26-го числа).

Наступил 12-й год моего епископского служения. Благодарю Господа за неизреченную его милость и благодеяния, на меня многоразлично изливаемые; благодарю за утешения, коих не заслуживаю, и за страдания, коих столь достоин.

В нынешнем году 26-е апреля упало на день воскресный, на неделю жен мироносиц, как и в 1859 г., и я припоминаю живо все подробности этого дня, начатого мною с исповедания грехов моих пред вами... О, как приумножились они с тех пор и как день этот начинает поднимать на меня свою главу из бездн вечности! Помолитесь!

Мы как будто сговорились с вами. С дня воскресения Лазарева я заболел от простуды и других причин, и теперь едва освобождаюсь от болезни. Господь помиловал меня и болезнь воспрепятствовала мне одно: читать Четвероевангелие в первые три дня страстной недели. Все же прочие службы сих и прочих дней совершал по-прежнему, и в Фомину неделю заключил ряд служений литургией, даже с проповедью. Лечение бросил с четверга страстной, приняв врачевство в таинстве елеосвящения, совершенном мною в Успенском соборе. В день ангела моего имел я утешение возложить на почтенного Дмитрия Петровича Новского (протопресвитера Успенского собора) знаки 1-й степ. Аннинского ордена в моем храме, пред трапезою. Владыку ожидать надобно к 11-му мая: дождемся ли – не знаю. Я нахожусь в самых живых с ним сношениях; но пишу с полным дерзновением подчиненного нелицемерствующего.

Болезнь и была причиною того, что я не писал о сосудах и воздухах. Это жертва вдовы генерал-лейтенанта Лужина, Натальи Алексеевны. Если желаете помянуть тех, за кого дар: помяните Иоанна и Екатерину, супруга и мать приносящей жертву.

Вы собираетесь на дачу... Не смею завидовать, но могу сорадоваться вам... Пожалейте обо мне; еще и еще прошу, помолитесь обо мне».

С давнего времени таилась в моем сердце мысль о путешествии в Киев, для поклонения тамошней святыне. Наконец, я решился осуществить эту заветную мысль, и в половине июля 1870 г. обратился к Св. Синоду с просьбой о разрешении мне отпуска на 28 дней, с тем, чтобы из Киева проехать в Москву.

Но кроме поклонения святыне, меня влекло намерение лично изъяснить тамошнему владыке усерднейшую просьбу о споспешествовании к исполнению давнего и общего желания православного белорусского населения относительно перенесения мощей препод. Евфросинии, княжны полоцкой, почивающей в киевских пещерах, в основанную ею Полоцкую Спасскую обитель.

В половине августа получено было мною разрешение Св. Синода, и я 27-го числа, ранним утром, отправился в путь. 29-го около полудня благополучно прибыл в Киев. Здесь провел я одиннадцать суток: в продолжении этого времени имел я возможность поклониться всем киевским святыням, обозреть монастыри, соборы, достопримечательные церкви, древние исторические памятники и проч.; два раза имел утешение служить: в первый раз в пещерной Благовещенской церкви, где почивают нетленные мощи преп. Евфросинии Полоцкой; в другой – в Киево-Софийском соборе, в день храмового его праздника, 8-го сентября, в сослужении с почившим в Бозе митрополитом Арсением.

Если цель моего путешествия в Киев не была достигнута вполне, так как высокопреосвященный митрополит Арсений не подал мне твердой надежды на успех ходатайства пред Св. Синодом о перенесении мощей преп. Евфросинии в Полоцк: тем не менее, моя поездка туда не осталась совершенно бесплодной. Высокопреосвященный Арсений дал мне, по крайней мере, обещание уделить, в благословение Полоцкой Спасской обители и в духовное утешение всей моей пастве, часть от нетленных мощей благоверной княжны полоцкой.

9-го сентября оставил я Киев и, по пути к Москве, посетил Курск, где провел сутки в дружественной беседе с преосвященнейшим Сергием – моим наставником, начальником и предместником по ректорской должности в Московской д. академии.

12-го ч. прибыл в Москву и, по благосклонному приглашению высокопреосвященнейшего митрополита, поместился в настоятельских покоях Чудова монастыря. В это время преосвященного Леонида в Москве не оказалось; он был в своей Саввино-Звенигородской обители, откуда он 14-го числа писал мне:

«Завтра, во вторник, я возвратиться должен из Саввина. Могу ли просить вас разделить со мною трапезу в среду или четверг, – как назначите? Постараюсь быть у вас ранее сего, но на всякий случай прошу вашего слова».

Братское желание его преосвященства, без сомнения, было исполнено.

В Москве пробыл я на этот раз три недели. В продолжении этого времени я весьма часто виделся с преосвященным Леонидом – и у него на Саввинском подворье, и у себя в чудовской квартире, и в квартире его родных. Много было у нас с ним самых дружеских, искренних разговоров о разных, более или менее важных, предметах. В Москве случилось мне провести и день своего ангела, 1-го октября. Накануне этого дня, 30-го сентября, получил я от преосвященного Леонида записку такого содержания: «Надеюсь, что ваше преосвященство изволите пожаловать ко мне завтра в два часа. Сегодня же, если увижу вас, буду очень утешен». Надежда моего почтенного друга и брата не осталась тщетною: утром 1-го октября я обедал у него в кругу его родных, а вечером он почтил меня своим посещением в Чудове.

Главным побуждением для меня быть теперь в Москве – служило желание исполнить священный долг молитвенного поминовения почившего в Бозе митрополита Филарета, моего рукоположителя и незабвенного благодетеля, на месте его вечного покоища. Сыновний долг этот исполнен был мною 24-го сентября: при гробе почившего иерарха совершена была мною соборне панихида, в присутствии преемника его, высокопреосвященного митрополита Иннокентия, который вместе со мною накануне этого дня прибыл в Лавру к празднику препод. Сергия, 25-го числа, и который удостоил меня сослужения с собою в день праздника.

Продолжительным пребыванием своим в первопрестольной столице я воспользовался, чтобы еще раз, по примеру 1867 года, пригласить московских благотворителей к пожертвованиям в пользу церквей Полоцкой епархии. И на это приглашение многие отозвались с таким же усердием, как и в первый раз.

3-го октября на Смоленской станции железной дороги простился я со своим добрым другом, не без надежды впрочем на новое, рано или поздно, свидание с ним. 4-го числа возвратился я в Витебск.

По возвращении в Витебск, я поспешил напомнить письмом киевскому архипастырю об исполнении обещания относительно отделения части св. мощей преп. Евфросинии и получив в ответ, что по сему предмету сделано уже его высокопреосвященством надлежащее распоряжение, послал в Киев для принятия святыни казначея своего архиерейского дома. Вечером 1-го декабря привезена была драгоценная святыня из Киева в Витебск и на ночь оставлена в ближайшей к станции железной дороги Богоявленской церкви, откуда на другой день с торжественной процессией, в которой приняло самое живое участие все православное население г. Витебска, она принесена была в городской Успенский собор, а отсюда потом с такою же торжественностью препровождена была в домовую архиерейскую церковь, где она и оставалась до мая следующего 1871 г., а в мае, с особенной торжественностью, перенесена была в Полоцкую Спасскую обитель, для которой собственно она и была испрошена.

Торжественная встреча в Витебске испрошенной мною святыни обстоятельно была описана, и это описание, по моему распоряжению, было напечатано особой брошюрой. – Экземпляр печатной брошюры препровожден был мною в Москву к преосвящ. Леониду. И вот что писал мне по этому поводу мой московский друг:

«Не совсем здоровый и очень утомленный телом после обычного крещенского торжества в Кремле, я прилег, а брат читал мне, и, между прочим, книжку с описанием витебского праздника 2-го декабря. До слезы на ресницах этот рассказ меня тронул. Благодарю с вами Господа, покланяюсь благоверной преп. Княжне-Инокине, покровительнице ваших мест и, простирая к вам обе руки, обнимаю вас от всей души, не находя для поздравления слов достаточных. Осмеливаюсь только у порога вашего внутреннего святилища стать и в радостном трепете созерцать издали, что происходило и доселе происходит в вашей душе. Какое благотворное в чисто духовном смысле событие в пастве вашей, какое торжество православию в вашей стране и как прекрасно устроенный праздник! Сорадуюсь вам, насколько есть во мне сердца, поздравляю вседушевно и желаю, чтобы из этого сосуда благодати Божией излияние многоразличных даров Божиих продолжалось годы и веки неоскудно, к утверждению веры, ко спасению людей Божиих.

Многая, многая, многая лета архипастырю Полоцкому и Витебскому, с таким явным благословением Божиим труждающемуся на поприще, трудностей которого мир не понимает и утешений которого ему не дано вкушать.

Да будут труды ваши благоуспешны и утешения от них да преисполняют душу вашу здесь и да преизливаются в вечность.

Простите. Устал, и работы еще немало прежде, нежели отойти ко сну с мыслью о завтрашнем служении. 6-го января 1871 г. (9 ч. вечера)».

Не скоро мог я отвечать, по своим служебным тяжелым обстоятельствам, на это сочувственное послание моего друга. Наконец, 14-го апреля я почел долгом принести поздравление преосвященному Леониду с днем его ангела и при этом, между прочим, писал ему:

«Братски сочувственное послание вашего преосвященства, от 6-го января, доставило мне душевное утешение. Вы пишете, что при слушании описания торжественной встречи в Витебске киевской святыни явилась на ресницах ваших слеза, разумеется, умиления...

В будущем мае предстоит мне продолжение прекрасного торжества, начатого в декабре. Св. Синод разрешил мне перенести часть мощей преп. Евфросинии с торжественной процессией через веси и селения, лежащие на пути из Витебска к Полоцку. Надеюсь, что это возбудит в наших бедных, но весьма набожных белорусах, сильный религиозный энтузиазм. Помолитесь преосвященнейший владыка, чтобы Господь дал мне утешение благоуспешно совершить доброе дело, во благо и душевное назидание вверенной мне паствы.

Из Полоцка думаю предпринять путешествие в самые отдаленные уголки моей епархии, в Режицкий и Люцинский уезды. Не удастся ли даже, может быть, посетить имение нашего общего знакомого, А.А. Киреева, и освятить построенную там на казенный счет церковь.

Со времени открытия железной дороги через Витебск, меня нередко стали посещать мимоездом старые знакомые. На первой неделе поста, именно в понедельник, совершенно неожиданно пожаловал ко мне новопожалованный действительный тайный советник М.К. Цеймерн, который, без сомнения, с вами виделся и передал вам мой поклон. Он обещал мне прислать список с имеющейся у него летописи Витебска, и, спасибо, честно исполнил свое обещание. На сих днях я получил от его высокопревосходительства этот интересный для меня дар: но не мог еще оценить его по надлежащему, так как список на польском языке, которого я не разумею».

Мое путешествие в Киев в 1870 г. и мои восторженные рассказы в Москве о киевских святынях, о тамошних священных древностях и о живописном местоположении матери городов русских возбудили желание побывать в Киеве в обоих московских викариях. И вот, в конце июня 1871 г. сначала отправляется туда младший викарий – преосвященный Игнатий. Очень довольный своим путешествием, он, по возвращении из Киева, благодарил меня и писал мне:

«Благодарю вас за мысль о Киеве. После ваших рассказов о киевской святыне, во мне мало-помалу начало укрепляться стремление к Киеву. Наконец, в праздник св. Петра и Павла, после литургии, я пустился в Киев в сопровождении игумена Давидовского».

В последних числах сентября предпринял путешествие в священный град Киев и старший викарий – преосвященный Леонид. Он прибыл туда утром 1-го октября и, вспомнивши о витебском имениннике, телеграфировал ему со станции железной дороги. Телеграмма заключалась в следующих словах:

«Усердно поздравляю возлюбленного именинника, надеюсь помолиться о вас сего утра пред святынею киевской».

В тот же день А. Н. Муравьев, поздравляя также с ангелом, извещал меня о прибытии в Киев московского гостя.

«Наконец, – писал он, – явился и московский труженик. Вхожу в собор Софийский при конце службы, чтобы показать его посетителю; говорят в алтаре мне: сейчас вышел отсюда таинственный монах, простоявши всю обедню, и сказался богомольцем московским, incognito, прямо с чугунки. Догадывались, что Льво-образный (Λεονείδης); а вот получаю приглашение на трапезу с ним к владыке, но еще не видал залетного гостя, дождавшегося морозов даже и в Киеве».

16-го декабря писал я преосв. Леониду, препровождая к нему новую брошюру с описанием торжественной процессии перенесения части мощей препод. Евфросинии из Витебска в Полоцк:

«Вместо праздничного дара, прошу принять от меня прилагаемую при сем брошюру с описанием продолжения того торжества, коего начало описано было в прежней брошюре, которая произвела на вас доброе впечатление.

В будущем году, если Господь благословит дожить, предстоит у нас новое торжество, которое также будет иметь свое местное значение. Среди будущего лета мы надеемся привести к окончанию возобновление кафедрального собора, начатое в 1868 г. Из иезуитского костела выходит величественный православный храм. Не будет конечно в нем такого великолепия, каким блистают московские храмы, в роде, напр., Пятницкого: но для здешней местности и наш храм будет служить великим украшением. Чтó касается до архитектурного достоинства, то в этом отношении наш храм мог бы занять далеко не последнее место в столице. С церковным торжеством, по случаю предстоящего освящения кафедрального собора, у нас должно быть соединено и торжество гражданское: в 1872 г. исполнится сто лет со времени воссоединения Белоруссии с Россией.

Простите, что до сих пор не поблагодарил я вас за братский привет, присланный мне 1-го октября из святого града Киева. Кстати: желал бы я знать, благополучно ли совершили вы свое путешествие в Киев, полюбился ли вам славный град князя Владимира (не говоря о его святыне), усладилось ли ваше сердце красотою гор киевских и проч.? Жаль, впрочем, что вы избрали для своего путешествия не весьма благоприятное время года. В этом отношении и мое пребывание в Киеве, а в особенности преосвященного Можайского, много выгоднее было вашего».

В первых числах апреля 1872 г. препроводил я к преосвященному Леониду благословенную грамоту Св. Синода, для вручения московскому купцу П.Г. Цурикову, за пожертвование им 800 руб. на устройство иконостаса в Вербиловском монастыре Полоцкой епархии. При этом писал я его преосвященству:

«Благодарение благочестивой Москве: как много благодеяний оказала она моей бедной епархии в течение пятилетнего моего здесь пребывания. Да воздаст ей за сие Господь сторицею!

Давно и я не писал к вашему преосвященству, а еще давнее не получал от вас ни одной строки. Видно, что вы или очень много заняты, или часто недугуете. Не откажитесь утешить меня хотя несколькими строками.

В последнее время мне пришло на мысль привести в некоторый порядок мой частный архив. При этом многое множество оказалось ваших дорогих писем и записочек, начиная с пятидесятых годов. Я не успел еще привести их в хронологический порядок: надеюсь и это сделать, когда переселюсь в загородный дом. А недалеко и время этого переселения...

Но еще ближе 16-е число – достопамятный день тезоименитства вашего преосвященства. Нынешний год день этот как для вас, так и для всего христианского православного мира озарен необычайным духовным светом всерадостного торжества. Примите же мое раннее, искреннее приветствие с сугубым для вас празднеством. Апр. 7 д. 1872 г.»

Эти краткие строки вызвали следующее пространное послание из Москвы:

«Начинаю беседу с вами в священную и страшную нощь Великого пятка. Не знаю причины почему не могу уснуть. Между прочим, может быть, и действие полной луны, которая тихо и светло катится по безоблачному небу; может быть и приток электричества в воздухе, ибо после всенощной, ок. 9 часов, я видел сильный блеск молнии. Сверкнуло и теперь, в половине третьего, термометр на 10 гр. тепла. Но и не очень сожалею о сне в нощь бессонную для Ока духовного мира, как наименовал Господа Иисуса Христа почивший наш владыка. То с одной, то с другой колокольни летят торжественные звуки. Православные пастыри и верный народ в храмах духом следуют за своим Спасителем от сионской горницы, празднично-устланной пестрыми коврами по виноградным садам, чрез глубокую долину Иосафатову с ее сумрачным потоком, в густолиственный сад Гефсиманский; оттуда опять на Сион, на мраморостенный проавлион и авлион презренных преемников святого брата Моисеева и, жаждая видети кончину, предупреждают историческое время, и, сущей тьме, они внимают нечестивому определению архиерейскому: «повинен есть смерти», которое последовало воссиявшу солнцу, – солнцу, которому должно было в этот день, не дойдя до своего запада, померкнуть от часа шестого до часа девятого. Они не останавливаются: стража утренняя отпирает ворота Иерусалима; следуют они за Иисусом к дому пилатову, с аркою чрез улицу, чтò между крепостью и храмом; перебегают в дворец Ирода Антипы, возвращаются, слышат, как с лифостротона этот коротко-остриженный, обритый римлянин, в белой тоге с алою обшивкой, то, умывая руки, говорит, что он неповинен в крови праведника сего, то ставит его на одну доску с Вараввою, то хочет пощадить его, как неопасного претендента на царскую власть, или страшится посягнуть на Лице божественное, как могла языческая, суеверная голова понять Сына Божия, то наконец при криках: «неси друг кесарев», предает его, да распнется. Христос изъязвленный, измученный, уже не в препряде, а в одеждах своих; ибо следует исполниться писанию: «разделили иматий Мой меж собою и о хитоне Моем метнули жребий». Шумная толпа народа, его сожженные в совести вожди, около осужденного Иисуса под крестом; сотник Корнилий (?) на коне едва успевает наблюсти порядок в тесноте узких улиц. Учеников не видно, кроме Иоанна; но «Пречистая грядет», с оружием в сердце, которое за 33 года приметил Симеон, и с нею жены ученицы и дщери Иерусалима. Вот с утренних полевых работ идущий, почтенный Симон киринейский неожиданно встречается с этим жалостным шествием, и неожиданное благое иго креста Христова, первообраза всех крестов, возлегает на рамо сего избранника провидения. Вот уже и за городом: это тенистые деревья сада благочестивого магната иудейского Иосифа, а это противное возвышение – место позорнейшей казни... Стучат гвозди, крест возносится, хулы произносятся; слова благодатные со креста; последняя царственная милость друга мытарей и грешников разбойнику сораспятому, последний взор любви и слово – матери и другу, и наконец «совершишася»; глава преклонена, «предаде дух». Земля потряслась; «воистину Божий сын бе сей», проповедывал со своего ратного коня, как с некоей кафедры, языческий воин, будущий мученик Христов; народ расходится, бия себя в перси; злодеи – священники и книжники торжествуют; «один человек погиб, а не весь народ»; они, следовательно, предусмотрительные избавители народа, и как хорошо, что, при стольких хлопотах, не осквернились, не вошли в языческую преторию, могут со спокойною совестью и радостным сердцем есть пасху... Несть радования нечестивым, и совесть убийц не знает мира. Пилат не столько грешен, но и тот в смущении, в досаде и на себя и еще более на них – нечестивцев. «Не пиши на кресте: царь иудейский». – «Как бы не так, многого захотели: еже писах, писах». И чтò же? Может быть, его слабодушие удовлетворилось на время; думал, что ошибка поправлена, сила римской власти показана, уважена, восстановлено и уважение к закону и суду. Но да не останут (на крестах) телеса в субботу. Исполнилось и последнее пророчество: «воззрят нань, егоже прободоша». Тело намащено, погребено в новоизсеченной гробовой пещере Иосифа... Мироносицы сидят дома, ждут ночи и рассвета единой от суббот...

Владыко мой возлюбленный! Как замечтался я пером, исписав лист и ничего не сказав нового... Давно кончилось пение петухов – птицы этой нощи; скрылась луна, белеет утро, только звон колоколов не прекращается, даже, напротив, все гуще и гуще в тихом воздухе разносится! Простите меня, пожалуйста. Но мне было так сладко со старым другом провести часть этой ночи в Иерусалиме, за тысячи верст, за тысячи лет! Я даже не сожалею, что я не в ярко освещенном Успенском соборе, а в безмолвной келии пред лампадою, которая с другими иконами и вами дарованный мне Сергиев образ озаряет; что не в служебных я одеяниях, со свечою в руке, а в распоясанном черношерстяном рабочем хитоне моем, с пером в руке, с бумагой под пером и рукою. Когда придет это письмо к вам, впечатления будут иные и у вас и у меня. Дай Бог, чтобы мирно-радостны были они. В лучах праздника, проникших в душу, да утонут, поглощены да будут светом все мраки служебных и других неприятностей, невзгод.

Ваше поручение исполнено немедленно; вчера получил посылку; сегодня в 4 часа утра келейник мой, на особой подводе, отправился в село Ивановское, но не к купцу 1-й гильдии и почетному гражданину, а к потомственному дворянину (еще с прошлого лета) Павлу Григорьевичу Цурикову; приехал в благовест к обедне, в 9 часов; по литургии вручил ваши посылки; в 6-ть был в Москве обратно с письмом, которое уведомляет о получении.

Чтò нового? Владыка возвратился; зрение, слава Богу, не только не хуже, даже получше. Писал из Петербурга, и с подворья пишет неутомимо. В неделю Ваий служил в Чудове, а в Успенском совершал умовение ног. Ничего не желаю, как того, чтобы надолго стало его зрения, а с тем надолго продолжилось и на престоле Московском сидение, с условием терпеть теперешнего Дмитровского на его епископском, для немногих разве завидном, седалище.

За дела почти не принимались по случаю страстных дней, да надобно сказать, что, благодарение Богу, их довольно приготовлено было и отправлено в Петербург, пока там был владыка.

Я учусь истории, езжу на лекции Соловьева. Шло все прекрасно, по широкому раздолью; теперь корабль входит в узкость; как-то знаменитый профессор проведет его. Эти лекции – прелюдия к выставке. Взглянуть бы вам на Кремль: и окружен и увенчан деревянными высокими шалашами всяких форм и величин. Еще время выставки далеко не пришло, а думаю как бы оно поскорее прошло.

Про училища скажет пусть преосв. Игнатий.

Меня радует некоторый успех в развитии общежительства.

Иноки из раскольников, действуют неутомимо на своем поприще.

В больницах не только монахини, но и монахи служат, хотя не в большом числе, но с большим усердием.

Открытие Островского дома призрения – истинное благодеяние для сельского духовенства. Архим. Пимен подвизается там неутомимо. Богоявленский монастырь богатеет. Донской, Покровский – без настоятелей.

Миссионерское дело – мог бы действовать в нем с истинною пользою только владыка наш. Люблю дело, но не общество. Люди хороши, да способ занятий несносный, по крайней мере, для меня, давно изверившегося во всякую коллегиальность. «Дела делает человек, а не люди», – незабвенные слова незабвенного владыки к незабвенному профессору Феодору Александровичу (Голубинскому).

Мои родные по своим местам; средняя сестра очень все болезненна. Вас приветствуют.

Мирствуйте и в молитвах припоминайте иногда.

Москва. Апр. 14, великий пяток. 1872 г. (5 часов утра)».

Ошибочно назвав в этом пространном письме Римского сотника Корнилием вместо Лонгина, преосвященный на другой же день поспешил исправить эту ошибку.

«Вот сия «суббота преблагословенная», – писал он мне, – воссияла. Радость воскресения да воссияет в сердцах наших взаимною любовью о Христе Иисусе.

Простите, что бесконечное с мечтою бессонной ночи письмо не удержал у себя. Ум, недовольно следивший за воображением, допустил на стражу креста поставить Корнилия вместо Лонгина, и многое допустил. Лучше, бы его уничтожить – это письмо; если возупорствуете, перемените стражей.

Господь да даст нам разумение о всем.

Благословите и не лишите иногда молитв вашего послушника – Леонида. Апр. 15 д. 1872 г.»

В мае праздновался в России двухсотлетний юбилей со дня рождения Императора Петра I, а в Москве к этому дню приготовлена была политехническая выставка. К этому времени собралось в Москву, со всех сторон, великое множество народа. Удостоили своим посещением древнюю столицу и Царские особы. В день открытия выставки совершено было нарочитое церковное торжество. Имея все это ввиду, я писал преосвящ. Леониду от 18-го июля:

«Между тем, как вы, столичный обитатель, утешаетесь торжественными церковными процессиями, наслаждаетесь лицезрением царственных особ, внимаете беседам мудрых и ученых мужей, я – витебский отшельник – мирно пребываю в своем деревенском тихом уединении, наслаждаясь чистым и благоуханным воздухом, беседуя с природою и изредка с живыми существами, время от времени являющимися ко мне из града обительного.

При всех, однако, приятностях загородной жизни, терплю я нынешним летом одно немаловажное лишение – лишение купанья. Быстротечная, но мелководная нынешней весною, Лучеса, на берегу коей расположена моя вилла, до сих пор загромождена лесом, который ежегодно сплавляется по ней в Двину, и потому нет возможности устроить купальню. Впрочем, это лишение я вознаграждал обычным домашним употреблением воды из той же речки.

За неимением возможности ежедневно пользоваться живою беседою с людьми, ко мне близкими и образованными, я обратился к собеседованию с мертвыми хартиями, которые впрочем дышат для меня самыми живыми и разнообразными чувствами. – Вздумалось мне еще зимою привести в порядок мой домашний архив и перечитать письма, какие сохранились у меня от родных и знакомых. А писем этих оказалось не одна тысяча; некоторые из них относятся еще ко временам моей юности, т. е. к тридцатым и сороковым годам. Сколько в этих искренних и задушевных письмах сохранилось для меня радостных и печальных воспоминаний! Сколько в них интересного для меня и поучительного! Подлинно, перечитывая их, я, по слову псалмопевца, поминаю дни древние и поучаюсь. Всего более сохранилось у меня дружественных писем и записок от вашего преосвященства (ок. 200). Материалом, заключающимся в этих письмах, я думаю со временем воспользоваться для составления мемуаров о моей жизни, исполненной, как вам известно, немалых приключений.

Извините, что поздно отвечаю на ваше пространное, духовно-созерцательное послание – плод всенощного бодрствования. Братское послание это, содержащее в себе историю страстей Христовых, получено мною в день преславного Его воскресения. Среди светлых дней Пасхи едва успел я прочитать его. На фоминой неделе я начал уже помышлять о переселении за город, и 1-го мая поселился на даче. Вскоре за тем предстояла поездка в Полоцк на праздник преп. Евфросинии, а потом в другие уезды для обычного посещения и обозрения церквей. Ныне был я, между прочим, в Велижском уезде, примыкающем к Смоленской епархии. Здесь увидел я совсем иное, нежели в большой части прочих уездов моей епархии; здесь совсем иный дух и в народе и духовенстве; здесь, одним словом, веет уже Русью, и я как будто побывал во Владимире или в Москве. Возвратившись из поездки, нашел, по обычаю, не малую кучу пакетов и консисторских произведений, рассмотрение коих потребовало от меня не малого, конечно, времени».

На это письмо преосвященный по замедлил дать мне ответ. 27-го того же июля он писал мне из своей Саввино-Звенигородской обители:

«Отшельнику витебскому отшельник звенигородский бьет челом и шлет глубокую, искреннюю благодарность за письмо, от которого веет благоуханием той сельской природы, среди которой живет и которая во всяком его летнем письме является такою свеженькою.

Владыка наш через обер-прокурора спрашивал Государя Императора, не надобно ли ему оставить кафедру по причине потухающего зрения. Государь изволил сказать: «нет надобности: дела не стоят, а по епархии, для обозрения, могут ездить викарии». В силу этих слов и совершаются нами объезды. Я сделал две поездки по епархии, одну в конце мая – возвратился к открытию выставки; другую в конце июня. Теперь в Саввине с 17-го, как настоятель. Аще Бог позволит, в начале августа перееду в Разумовское, где опять имею летнюю резиденцию по дружественности Александра Алексеевича (Зеленого), который, сдавая Петру Александровичу Валуеву министерство, сказал ему шутя, что сдает его и с арендными статьями, какова, напр., его дача в Петровском-Разумовском.

Ответствую на ваше письмо по статьям.

Не все, чтò вижу в Москве, можно назвать общественною деятельностью; большей частью, – это суматоха. Вы заметили, с каким успехом вышли мы из трудного положения при открытии выставки. Нас привели к пристани собственно встречать ботик. Показался ботик, ближе, ближе... О, радость! На нем нет никого, а сияет икона Богоматери, бывшая в походах с Петром I-м. От М. Н. Каткова пришли за материалами для описания духовной части праздника; я сел к столу и написал: «когда войска отдали честь ботику, церковь колокольным звоном и проч. (не помню) чествовала икону, сиявшую на ботике, в знамение того...» Не знаю, кому пришла счастливая мысль поставить на ботике икону, а действительно весь смысл шествия ботика переменился для внимательного. Светские, почтенные люди, глумясь, не без основания говорили нам: как же будете припевать ботику-то: «преподобне» или «мучениче»? После газетной этой статьи никто уже не глумился, а она появилась на другой же день. И нынче, как в прежние разы, виделся с Н. П. Игнатьевым. Этот дипломат вполне оправдывает отзыв о нем нашего владыки покойного. Его ум, находчивость, твердость и глубокая преданность церкви дают ему право на благодарность отечества и молитвы церковные.

Из царских особ Государь, Великий Князь Сергей Александрович, навестив меня в тот проезд чрез Москву, не застал дома; в нынешний (16-го июля) пригласил меня обедать запросто. С ним протоиерей Рождественский: это хорошо и для великих князей и для народа. Д.С. Арсеньев сам воспитан в благочестии и заботится о развитии благочестия в великих князьях. Дай Господи! Сергей Александрович не только мне сказал, но поручил мне и братии сторожевской передать некоторые весьма приятные слова. Он очень вырос; но в этом стройном высоком гусаре мне все видится милое дитя, которому я застегиваю русскую шубку, на проводах с Саввина подворья, чтобы не простудилось. Это было в тот год, как он, ради здоровья, проводил в Москве осень и начало зимы. Он помнит все: как со мною видался, как он посещал обитель нашу, а я – Ильинское и т. д. Значит, мирские впечатления не вытесняют впечатлений церковных и вещественные – духовных. Дай-то Бог!

Мудрость и ученость теперь на выставке, где я был только для обозрения севастопольского отдела, по приглашению А. А. Зеленого. Герой войны сам объяснял ее подробности – это интересно; и постановка предметов превосходная. Особенно заняла бы вас модель, во всю действительную величину, со всеми мельчайшими подробностями, до плесени на стенах, – модель церкви в иикерманских пещерах и семейного кладбища оттуда же... Так незаметно очутился я там же, где вы теперь, по словам вашим, находитесь, – посреди мертвых... Вполне сочувствую вам. Когда я здесь бываю, вижу около себя жизнь двоякую: монастырскую, которая рядом веков связывает меня с преп. Саввою и веком его. Однажды прикоснувшись к этой почтенной древности мыслью, я отдаюсь всецело воспоминаниям и живу в XIV и XV веке. Совершенно ничтожная жизнь нынешнего ничтожного Звенигорода нисколько но заслоняет древнего исторического города и из тумана веков довольно ясно выступает в красе своих аксамитов и полноте своих характеров и Юрий Дмитриевич и Анастасия Юрьевна и вся их семья княжеская; пока воображение воссоздает их дворцы на горе подле собора, мысль хочет проникнуть в их душу, где примечаешь противоположности резкие, которые примирялись как-то, а как, еще не понимаю. Для исторических монографий нет у нас, – да, увы! едва ли еще и могут быть, – ни Тацитов, ни Прескоттов, ни Вальтер-Скоттов. Мысль о мемуарах приветствую от всей души. Только желал бы, чтобы автор позабыл на этот раз пошиб академический, был менее классиком, более романтиком, или лучше дееписателем, верным исторической истине, не пренебрегающей никакою чертою, как бы ни была она мелка, если только она дает игру физиономии, рельефность предмету. История – изображение жизни, жизнь вся – драма, вся – поэзия. Ее назидательность, ее мораль не в словах, а в разительно-истинном сопоставлении событий. Так, по крайней мере, я смотрю. Иначе не умею смотреть на историю. Задача трудная, и вот почему не дерзаю приступить к тому, чтò никогда но престану почитать своим долгом – мемуары об отношениях моих к митрополиту Филарету, моему второму отцу.

Так как этим мемуарам естественно было бы предпослать и дать им в проводники то, чтò составило бы моей собственно жизни памятники, то и вышло бы нечто похожее на ваше предприятие. Писем у меня много²⁹, хотя все едва ли не самые интереснейшие, как думаю, уничтожены по вниманию к лицам писавшим. Есть памятные записки, отрывочно веденные. Сожалею, что мало сохранилось деловых бумаг, во множестве изшедших из рабочей моей в течение 13-ти лет настоящего моего служения. Если взять с тех пор, как себя помню, писать искренно, не стесняя себя ни в широту, ни в глубину, но, разумеется, писать с талантом историка и изяществом литератора: то выйдет, я уверен, нечто столь разнообразное и своеобразное, столь картинное и драматическое, столь романтически-занимательное и религиозно-назидательное, что возбудит общее внимание. Но ни времени, ни терпения, ни уменья нет у меня. Сколько уже листов, листков валяются у меня там и сям с началом, прологом моих записок. На всяком листике вариант одной и той же трогательной сцены. Монастырский храм, чудотворная икона, пред нею молодая прекрасная женщина в горячей, слезной молитве поручает свое 2-х летнее болящее дитя, его жизнь, его судьбы, угоднику, пред ликом коего молится. Этот монастырь – Сергиева Пустынь близ Петербурга; этот угодник преп. Сергий; эти женщина – Анна Ивановна, которую вы знали вдовой – старушкой, а Степан Алексеевич – девицей красоты необыкновенной; а это дитя, следовательно, аз, мних Леонид, мирским именем Лев, Васильев сын. Затем, кое-что еще, и опять тоже; чрез несколько лет опять за тоже. Поразительно живо воспоминается мне первый вывоз меня, дитяти, в большой свет, в один из блистательных домов Петербурга двадцатых годов. Это под искусным пером могло бы быть интересною страницей. Судьба превосходной семьи полна трогательного драматизма. С 1828 г. и след ее простыл для меня, как будто бы не существовала. Что же бы вы думали? В Белгороде случайный вопрос открыл мне ее. Я увидел внуков и правнуков почтенной г-жи Глебовой; это дети и внуки ее дочери, – старушки, которую я помню очень живо 17-летней девушкой. Я не видал ее, но вступил в переписку: это самый ранний свидетель моей жизни. А вводные-то лица! Общий для моих и ваших записок колосс – Филарет Московский. Потом, соименники его: Киевский, Черниговский, Григорий Новгородский, архим. Макарий; а дружеское гнездышко под крышкой дома великого Никона, а старцы, как Иларий, а Лавра с ее Антонием, а милая Вифания, а дивные плеяды академии. Переступим за черту церковную. Разве но довольно потребуют труда личности, как Слепцов (читали ли вы в «Русск. Вестнике» статью: Н.П. Слепцов, – прочитайте), Савельев, некоторые типичные старцы, приятели моих родителей; а мои наставники, товарищи в пансионах: английском, французском, особенно в горном институте, а плаванье в товариществе, из которого вышли: министр Зеленый, товарищ министра (морского) Лесовский, воспитатели великих князей, сынов царевых – Посьет, Бок, адмиралы – боевые, ученые, Керны, Бутаковы. Наконец, немало свиданий и даже продолжительных бесед с Высочайшими Особами. Мне выпал жребий быть представленным и говорить с Их Величествами и всеми Их Августейшими детьми и некоторыми другими членами царственного дома; с некоторыми беседовал неоднократно, и немало, и серьезно, одних принимал как гостей, у других сам был гостем, говорил им речи, писал письма. Какую галерею женщин – христианок могу я представить и в черных рясах и в светской одежде, скромной, бедной и пышной, блистательной, но все искренно преданных Господу Иисусу Христу, самоотверженных, духовно мудрых, страдающих, борющихся, трудящихся, победно выходящих из общей битвы жизни – одни зримо для немногих, другие видимо для всех. Наше положение в обществе имеет ту невыгоду, что пред нами многие маску надевают; но я не хочу и дела иметь с масками. Хочу лучше своею выгодною стороною пользоваться и хранить память наставительную о тех, которые открывают душу свою в той глубине, до которой ни чей глаз по доходит. А какое множество таких: трудно, даже невозможно припомнить всех. Думал я и о форме; думал, что естественнее и живее повествовать в порядке хронологическом, по периодам; думал, что отчетливее, яснее, по предметам; думал предварительно наделать очерков биографических; многое думал и ровно ничего но сделал. Иногда думалось: пусть бы кто-нибудь вызвал меня на труд письменных воспоминаний. Ждал и наконец дождался. После 30-ти лет молчания отозвался ко мне товарищ по воспитанию, потом гвардеец, теперь полтавский помещик, отец и дед Г.А. Ракович, потом Кл. Н. Стремоухова, рожденная Глебова, о которой я упоминал. Оба желают, чтобы я рассказал им о себе все, чтò произошло со мною с тех пор, как расстались. С ним расстался я в 1840 г., с нею в 1828 г.: тут чуть не вся моя жизнь. Но день за день, то нéкогда, то лень, то не умею взяться: так и не начинал. Дайте пример: не вразумлюсь ли?..

Но когда же я кончу? Давно пора. Без ¼ часа полночь и наступит 28-е, памятное нам обоим по ходам и служениям в Новодевичьем монастыре. У нас дожди очень препятствуют полевым работам, но вчера и сегодня погода превосходная. Новая луна показалась и скрылась за горизонт. Ночь черная, но теплая; даже на такой высоте, как мои кельи, тихо и тепло; окна отворены; в глубокой тьме блещут звезды. Покойной ночи и долгоденственное и мирное житие».

26-го ноября предположено было торжественное освящение Витебского кафедрального собора, возобновленного на сумму, отпущенную из министерства внутренних дел в количестве около 70 т. рублей. Я почел долгом пригласить к этому духовному торжеству моего возлюбленного московского друга. По этому поводу я писал ему от 16-го ноября:

«Если бы ваши обязанности дозволили вам предпринять путешествие до града Витебска и принять участие в предстоящем торжестве освящения нашего кафедрального храма; это доставило бы мне великое душевное утешение. К сожалению, торжеству нашему не совсем благоприятствует погода: но ни раньше не было возможности совершить освящение, ни далее откладывать неудобно, по причине испытанных мною в течение трех зим затруднений в отправлении торжественных богослужений.

Приношу вашему преосвященству искреннюю благодарность за приветственную телеграмму в 1-й день октября.

Пространное и весьма интересное послание ваше от 27-го июля из саввинского уединения обязывает меня к соответственному посланию; но для сего требуется уединение в залучесскую пустыню, которое, впрочем, теперь для меня невозможно; а городской шум и неотступные дела весьма не благоприятствуют пространным письменным собеседованиям. Впрочем, постараюсь, рано или поздно, уплатить вам лежащий на мне долг дружбы».

На мое приглашение преосвящ. Леонид не замедлил ответить. Вот чтò писал мне от 25 того-же месяца:

«Вседушевно поздравляю вас с торжеством церкви древлеправославного Витебска; духом вам соприсутствую; исполняюсь преизбытком вашея духовныя радости; искренно сожалею, что не могу, по приглашению вашему, быть у вас сослужебником и гостем в этот благознаменательный день праздника вашего града стольного и сердца вашего архипастырского.

Чтобы кто-либо из епископов московских был в этот день в Витебске, который со всею страною тянул некогда к московскому митрополичьему престолу, – это желание я понимаю. Вы знаете, как я сознаю необходимость живого между епископами общения для оживления церковно-народного быта; но это возможно было бы только при полуофициальном сношении вашем со владыкою Московским.

Чтò касается до понятного сердцу желания вашего, чтобы из людей, исстари вам преданных, были около вас свидетелями вашего богоблагословенного успеха, то остается одно повторить вам уверение, что между особенно сочувствующими вам стоит издали взирающий и радующийся, не видя видящий – вашего преосвященства, смиренный послушник Леонид, еп. Дмитровский».

Торжество освящения соборного храма, подобно как и прежние церковные торжества, по случаю встречи в Витебске и перенесения в Полоцк части мощей преп. Евфросинии, было, по моему распоряжению, подробно описано, и это описание напечатано особою брошюрой. По выходе брошюры из печати, я немедленно послал преосвященному Леониду несколько экземпляров, при следующем письме от 12-го марта 1873 года:

«Препровождая для вашего преосвященства и для присных вам три экземпляра книжки с описанием торжества освящения нашего кафедрального храма, приношу вам сердечную благодарность за ваше искреннее сочувствие моей духовной радости и за вашу братскую готовность разделить со мною эту радость.

Что скажу о себе? Минувший год, по справедливости, может быть назван, в некоторых, по крайней мере, отношениях, одним из самых тяжелых годов моей жизни. В течение его мне довелось испытать столько огорчений, и при том преимущественно от людей, ко мне близких, сколько я никогда не испытывал. Впрочем, к концу года Господь даровал мне и некоторые утешения.

Начало текущего года ознаменовалось для меня очень важными переменами в некоторых обителях моей епархии и один из настоятелей – архимандритов удален из епархии, а двое переселились в вечность. Нужно избирать новых настоятелей, а у меня и для казначейской должности нет ни одного благонадежного монаха. Такова во всем скудость белорусского края! Помогите мне, преосвященнейший: нет ли у вас в виду хотя бы одного доброго старца, если не для настоятельской, то для казначейской должности».

5-го апреля, в Великий Четверг, преосвященный отвечал мне:

«Принужден был бросить давно начатое письмо, которое продолжать было трудно по его содержанию. Оно вошло в предмет серьезный, заговорило о суде церковном, а серьезно продолжить его решительно не было времени; ибо нынешний пост ускользнул в многих делах, из коих некоторые были очень тяжки.

С великим утешением думал я о вас, яко обновителе и освятителе древнего храма. Мы понимаем друг друга в этом отношении, ибо пережили одинаковые дни.

Пишу вам и ныне, в глубокий вечер Великого Четвертка. Сегодня сподобил меня Господь в соборе Успения совершить и вечерю тайную и мироосвящение. С чувством вспоминаю вас и ваше былое в этот, трудный бывало, но, вероятно, приснопамятный для вас день. Все было по древнему чину. Была и хиротония и та по древнему порядку. Долго, лет 20 служивший диакон поставлен в пресвитера в тот же приход, яко излюбленный прихожанами и архипастырем одобренный. Был в соборе и причастник божественной трапезы от мирского чина. Кто бы вы думали? А. Н. Муравьев на эти две великие седмицы прибывший в Москву.

Как бы хотел, чтобы письмо это явило меня вам не из последних поздравителей с великим днем!»

Получив это братское послание 8 числа, в первый день Пасхи, я не успел еще ответить на него, как получаю от моего друга, 11-го числа, телеграмму, которою поздравляет меня с Монаршею наградою – орденом св. Владимира 2-й степени. 14-го числа отвечал я преосвященному на то и другую:

«Братское послание ваше, – писал я ему, – имел я утешение получить, согласно вашему желанию, тотчас по выходе из храма от литургии в светлый день праздника. Да утешит вас за сие воскресший Господь своим небесным утешением!

Желал бы и я, в свою очередь, с этими строками явиться к вам в нарочитый день вашего ангела, и, наряду с многочисленными почитателями вашими, принести вам мое душевное поздравление, с искренним пожеланием вам на новое лето вашей иноческой жизни новых и великих милостей от Господа.

Начатый и неоконченный вами трактат о суде церковном меня очень заинтересовал. Покорнейше прошу вас непременно окончить его и прислать мне, как мою уже собственность. Для меня это тем интереснее, что, как слышно, по этому вопросу будут требовать мнений от всех епархиальных архиереев. В подобных случаях мне не к кому обратиться за советом и потому ваш взгляд на означенный предмет , может послужить для меня, в потребном случае, опорою и руководством, хотя, может быть, и в отрицательном смысле.

Если это письмо застанет Андрея Николаевича в Москве, то покорнейше прошу поздравить его от меня с праздником и вопросить его превосходительство, не изволит ли он за что-либо гневаться на меня, так как я, вопреки его обычаю, очень давно не получал от него ответа на мое к нему письмо.

В великий четверток я восстановил прекратившийся, по случаю возобновления кафедрального собора, обряд умовения ног. Это умилительное зрелище привлекло в храм множество народа не только православных, но и римских католиков.

Праздник Христов встретил я ныне, по милости Божией, в таком мирном настроении духа, в каком давно уже не встречал. Главная причина сего в изменении к лучшему моих служебных обстоятельств. Все прежде мятежное, окрест меня, или исчезает, или начинает мало-помалу утихать и умиротворяться. Пора, пора наконец мне отдохнуть и успокоиться...

За приветственную телеграмму приношу вашему преосвященству искреннейшую благодарность. На другой день, после моей ответственной вам телеграммы, я имел счастие получить знаки Монаршего ко мне внимания, при копии с Высочайшей грамоты, которая в особенности для меня утешительна и которую, вероятно, в непродолжительном времени вы прочитаете в газетах.

У нас давно уже началась весенняя погода, которая сильно манит меня за город. В конце этого месяца я думаю уже переселиться в свое мирное, уединенное Залучесье».

18-го сентября преосвящ. Леонид был в Борисоглебском женском Аносине монастыре, Звенигородского уезда, и служил здесь литургию по случаю совершившегося пятидесятилетия со дня открытия этой обители, основанной, в 1823 году, вдовою, княгиней Евдокией Николаевной (в монашестве Евгенией) Мещерскою. В конце литургии преосвященный произнес слово, примечательное по изложенным в нем историческим воспоминаниям, между прочим, о почившем в Бозе митрополите Филарете. Печатный экземпляр этого слова был прислан мне от него в дар. Позволяю себе выписать несколько строк из этого замечательного слова:

«Был сентябрьский день, и пасмурно было небо, и пожелтелый лист хрустел под ногами; но в вашей обители было светло и радостно, как будто в праздник весело-расцветающей весны. Даже здесь, в самом храме, обычная тишина и степенность изменились в какое-то благоговейно-веселое движение, похожее на жужжание пчел в улье. Среди множества остроконечных наглавников черниц белел клобук митрополита Филарета. В те дни великий иерарх, оставив Москву, со своими там ежедневными заботами о пастве московской, о пастве всероссийской, о пастве вселенской, посетил здешние места, чтобы на месте подвига уединенных молитв препод. Саввы освятить храм, и своим благословением насадить при нем пустынное общежительство, а здесь посетить свое старое духовное насаждение и видеть, како верныя своим святым обетам инокини пребывают и преуспевают в общей молитве, общем труде, взаимной о Христе любви.³⁰ Невзирая на изнеможение, он сначала прибыл осенить благословением мира дом той благочестивой четы, которая от полноты души христолюбивой, льет щедроты на ту и другую обитель, и Саввинскую и Аносинскую, – и оттуда простерся сюда, ибо хотел, чтобы все были утешены, ни в чем же лишены. И прибыл он сюда без всякой пышности, с тем одним величием, которое было так ему свойственно и которое в нем являлось особенно тогда, когда отлагал он весь блеск, усвоенный его высокому сану, и являлся, как и на этот раз, в черной шерстяной одежде инока, сияя не звездами и алмазами, а младенческою улыбкою очей, которые, не смотря на его возраст, еще сохранили свой необычайный свет, в которых горела его сильная душа, светил его глубокий проницательный ум – этот путеводный огнь, столько времени освещавший пути для корабля церкви. Мы помним, как здесь благоговейно молился он с вами, с какою отеческою любовью благословил каждую из вас и как снисходительно беседовал с вами в игуменской келье о первоначальных судьбах обители. Тут узнали мы, что еще, не будучи московским архиереем, в качестве синодального члена, обратил он внимание на дело будущей Аносинской обители, благоприятствовал ему и, когда был рукою Господней поднят на высокий свещник церкви московской, то не замедлил от света своего затеплить в здешней пустыне тот священный огонь, который, благодарение Господу, не угасал в течение 50-ти лет, и, напротив, все более и более разгорался, и освещая, и согревая, и утешая сердца, ищущие света правой веры и огня истинной любви. Хотя были признаки, что день его уже не далек от своего заката; но так как еще очень и очень ярко над небосклоном церковным сияло это великое светило, то мы и мечтали еще долго и долго наслаждаться тихим светом его вечерней славы... Мы мечтали, а он прямо говорил, что «в этих местах он последний раз и что если предстоит ему оставлять иногда Москву, то разве для посещения его возлюбленной Сергиевой Лавры». Как некогда ап. Павел при прощании с Эфесской церковью, словами: и ныне вот я знаю, что уже не увидите лица моего. (Деян.20:25), исполнил скорбью сердца, так и архипастырь наш; ибо имели мы много опытов, что глагол его не возвращается тощ. Он не преподавал нам тогда никаких заветов, но мы внимали ему, смотрели на него, как смотрят и внимают пред тем, как расстаться с отцом навеки. Та любовь во взоре, в голосе, с которою благословил он быть общежитию при пещере преп. Саввы, с которою взирал на общежитие Аносинское, с которою благодарил общего нашего благотворителя, показывали нам, как его радует, что от начала его святительства в Москве не переставали одни усовершаться, другие возникать и колоситься и созревать нивы общего монашеского жития. От юности чтил он монашество, – истинное монашество, как лучший цвет христианства, и самую свойственную для него почву находил в общежительстве, которое и поощрял всемерно. Поэтому, охранение, усовершение и распространение того, чтò сделано им для монашества общежительного, был его завет его духовному потомству. Того, чтò он сделал, сказали мы, – а чтò он сделал? Между этими двумя гранями – учреждением вашей обители в 1823 г. и нашего скита в 1862 г., вот сколько общежительных обителей возникло под его рукою, – и не благословлены ли они Богом? Он учредил два скита при Лавре: Гефсиманский и Параклит; чрез общежительный устав обновил и к новой жизни возродил Угрешу, создал миссионерское общежительство в Гуслицах, дал самостоятельность монастырю Бобреневу. Его рукою насаждены цветущие теперь общежительства женские: среди верейских болот – Одигитриевское, на крови падших за отечество – Бородинское, на месте старинных боярских жилищ – Влахернское, Крестовоздвиженское. В то же время он усердно поддерживал прежние общежительства на Пешноши, в Берлюках, в Голутвине, в пустынях: Давидовой, Екатерининской, женское в Серпухове. Но особенно видна душа этого истинного любителя монашества в деле устроения вашего монастыря. Приснопамятная основательница Борисоглебской обители была по духу мудрого архипастыря и смиренно-мудрого инока Филарета Московского...»

В последних числах того же сентября преосвящ. Леонид посещал другую женскую обитель – Флоро-Лаврскую общину, для которой в 1866 г. составлен был мною, по поручению, блаженной памяти, митрополита Филарета, проект правил. Целью посещения было освящение в этой общине храма. Из общины преосвященный отправился, для отдохновения, в свою любимую Угрешу, откуда 1-го октября писал мне:

«Только вечером возвратился из Подольского уезда, где был на освящении храма в женской общине. Потому и не приветствовал телеграммой дорогого именинника. Письмо придет тоже не скоро; но я утешаюсь, что, по кр. мере, оно начато в день ваших именин. Теперь десятый час. С кем вы в эту минуту, не знаю; но я с вами один на один. Хотя родных я не видал, некоторых с месяц, но знаю, что если и от их имени буду вас приветствовать, то это будет им очень приятно. По этому соединенными голосами поздравляю вас с ангелом. Сегодня, когда, по чину архиерейского служения, совершал я проскомидию, подходил, в свою очередь, в почтенный иподиакон Алексей Егорович (Списков), и я слышать, как он произнес ваше имя, а по окончании службы поздравил меня, чтó все меня тронуло.

Я еще не водворялся в городе. С 17-го июня перенес за черту Москвы мою резиденцию и до сих пор не вносил ее обратно, хотя из Разумовского выехал 24-го, но в Москве побывал только проездом на Угрешу, где состою даже и до ныне.

Вчера очень усталось, прекратил письмо, а сегодня сию минуту случай в Москву, и потому преседаю письмо и прошу вашего святительского благословения в молитв».

В декабре преосвящ. Леонид пожалован был от черногорского князя Николая орденом князя Даниила 1-го во 2-й степени, между тем как высокопреосвященный митрополит Московский в это же время получил знаки того же ордена 1-й степени. Когда я прочитал об этом известие в газетах, я не мало был удивлен таким известием, и по этому поводу в марте 1874 г. писал преосвященному:

«С утешением, хотя и не без удивления, узнал я из газет о пожаловании вам и московскому первосвятителю знаков черногорского ордена князя Даниила. Примите мое искреннее поздравление с таким лестным вниманием к вам православного князя Черной горы: но благоволите, вместе с тем, объяснить мне, как это случилось и по какому поводу дарован вам черногорский орден. Это очень меня интересует. А притом желал бы я знать, какой вид имеет пожалованный вам знак и на какой он ленте.

Простите, что так давно я не писал вам: то лень, то недосуг. Теперь, слава Богу, я немного удосужился. Недавно свалил с плеч одну тяжелую работу, а теперь разделался в с другою. Разумею отзыв о проекте духовного суда и епархиальный отчет за минувший год.

Отзыв о проекте мною сделан в отрицательном смысле. Я ограничился, впрочем, разбором почти одной только 6-й статьи проекта, в которой заключается сущность дела: но пришлось однако ж написать не менее 30-ти листов. Некоторые из владык, как пишут в газетах, возбуждают в своих отзывах вопрос о созвании по настоящему делу всероссийского собора церковного в Москве. Дело доброе и желательное: но сомнительно, чтобы это было допущено. – Не известно ли вам, как смотрят на дело церковно-судебной реформы высшие петербургские иерархи...»

Вслед за наградою от властителя иноземного, хотя и единоверного, преосвящ. Леонид удостоился получить драгоценный дар от своего августейшего монарха: 31-го марта 1874 г. ему всемилостивейше пожалована была золотая панагия, украшенная алмазами. 16 апреля, в день ангела его преосвященства, я приветствовал его телеграммою и поздравлял с Монаршим даром.

В ответ на мои приветствия преосвященный писал мне от 25-го апреля:

«Отцы сказали: в молитве говори: «благодарю, прости, благослови». Под этими тремя словами будет и мое к вашему преосвященству обращение; ибо не к одной только молитве могут быть во главу поставлены слова сии.

Благодарю вас от всей души за письмо ваше, вызванное вопросом: не может ли известное лицо быть перемещено в Андроников монастырь, и ответствую скорее, чтобы перейти к другим предметам. 1) Нет никакого предложения о перемещении нынешнего архимандрита. 2) На замещение настоятельских вакансий викарии не имеют никакого влияния, как не имели и в ваше время, и это превосходно для моей совести; ибо однажды, по воле архипастыря, я вошел в такое дело и не престаю сожалеть об этом. – До зде о настоятельстве.

Благодарю за поздравление с черногорским орденом и тем более, что он для меня очень приятен, как свидетельство о том, как мужество, на крепкой вере утвержденное, сделало маленький народ княжеством столь значительным, что властитель его становится в ряд государей европейских и с величайшими венценосцами обменивается орденскими знаками, и притом это православный Государь, первый и единственный после всероссийского монарха. Вместо требуемого вами описания орденских знаков, я собирался сделать для вас свой портретец, на котором вы увидели бы на груди моей подобие созвездию, называемому у астрономов треугольником, но не собрался, не по лености только, но и по недосугам. То, чтò от лености, должно быть наказано и наказывается тем, что вместо употребления времени на другие речи с вами, употреблю его на требуемое вами описание. Орден учрежден в 1852 г., князем Даниилом 1-м, в ознаменование побед, одержанных им над турками, и разделяется ныне на четыре степени, точно так, как наши ордена св. Георгия и св. Владимира; след. вторая, полученная мною, состоит из звезды на левой стороне груди и из креста на шее. Звезда серебряная из 16-ти лучей, 8-ми гладких и 8-ми зернистых, в средине крест той же величины, что шейный, равноконечный, голубой с белыми каймами, а средина алая с белою каймою и золотою монограммою: Д. 1.; шейный крест точно того же вида; на обратной стороне, в сердцевине его надпись: «за независимость Черногории, 1852». Над крестом золотая княжеская корона. Лента белая, с узкими каймами, алого цвета.

По какой причине украшены этим орденом митрополит Московский, его викарий и протоиерей Романовский? На это ответ. Славянский комитет просил от богатства московский ризниц уделить что-либо на Черногорию. Владыка поручила мне этим распорядиться. От юности любил я восторженно этот славный народ и почитал себя счастливым, когда поручено мне было быть, так сказать, приставом при епископе Черногорском в бытность его в Москве и когда потом в Москве же представлялся я князю Николаю I. Особенно же сблизился я с черногорским владетельным домом чрез двоюродного брата княжего Божидара, примечательного юношу, который, получив полное образование в Париже, сохранил вполне любовь и преданность родной стране. Он председатель сената и очень любим при нашем дворе. Он жил в Москве довольно долго, и я нередко видался с ним, сопровождал его и изредка переписываюсь. Чрез него и консула Ионина я довольно ознакомился с нуждами этой, столь же славной и симпатической, сколько и бедной, страны. Естественно, что я хотел особенно тщательно исполнить поручение владыки и обратился к пятницкому благочинному. Василий Иванович превзошел мои ожидания. Всякой утвари и риз собрал он много и образовал из всего собранного выставку, удивившую меня и тем более славянский комитет. Говорят, что владетельный князь, обозревая все это богатое и изящное собрание, быв тронут до слез, сказал: «я сумею отблагодарить», – и пожаловал владыке 1-ю, мне 2-ю, а протоиерею 3-ю степень ордена кн. Даниила. Владыка, по своему, можно сказать, нежному вниманию к моему недостоинству, усугубил мне значение этого пожалования, распорядившись так, чтобы знаки ордена мог я возложить на себя в самый день Рождества Христова. С тою же любовью действуя, сообщил он особое для меня значение и пожалованной мне, по его представлению, бриллиантовой панагии. По возвращении от утрени из Успенского собора, в самый день Пасхи я получил от него телеграмму с известием о пожаловании, а по возвращении от литургии и самую панагию, накануне вечером ему присланную и в тот же час отправленную им ко мне с секретарем его. При этом надобно сказать, что старец, уволив секретаря до пятка, оставался один; ибо прот. Гавриил Ив. лежал больной. Можете представить, как все это тронуло меня. Спаси его Господи и даруй мне служить ему верно!

Другого рода утешение имел я во дни пребывания здесь Государя. Под сенью московских чудотворцев, все было так благополучно, мирно, светло, многое радостно, иное трогательно, что конечно останется навсегда одним из приятнейших моих воспоминаний. Преподробно все я описал в письмах ко владыке: в извлечении пускаю это описание по избранным. Форма описания такова, что для печати, думаю, не годится. Скажу здесь хотя то, что у мощей св. Петра митрополита я сказал речь великой княгине (Марии Александровне) и от имени чудотворцев осенил ее златою иконою путною, и тут же этою же иконою, по моему предложению, благословил ее державный ее родитель. Кроме Его детей, никого не было в тесном приделе, и минута была восхитительная. На свадебном обеде, благодаря молве, вероятно, от милостивой ко мне Цесаревны, о моем английском языке, со мною благоволили говорить, и очень благосклонно, принцы – прусский, датский и все три английские. Познакомился я тут и с деканом Стенлеем, и, кажется, был с ним и довольно внимателен, и осторожен, как в это первое, так во второе и последнее свидание. При дворе он очень милостиво принят, и Государь изволил после обеда вторично ко мне подойти, чтобы спросить, познакомился ли я со Стенлеем. Впрочем, тут же говорил о своей предположенной поездке в Лавру. Там, как на днях сказывал мне о. наместник Лавры, Государь сказал о. Антонию в соборе: «хочу идти на могилу преосв. Филарета, Я любил его, как отца родного!..» Когда вошел в Филаретовскую церковь, трижды в землю поклонился и долго стоял у гробницы на коленях с преклоненною главою. Да будут эти минуты благоплодны для церкви и для души царевой!

В Лавре был я на днях по случаю диспута Н. И. Субботина. Светские оппоненты длили прение, кажется, из одной чести долго говорить с таким специалистом. Речь его превосходна, но содержание в газетах передано не так, чтобы дать о ней ясное понятие.

Теперь о другом, о домашнем. Брат на нестерпимо тяжелой службе своей простудился с начала поста и не может хорошенько оправиться. Екат. Вас. в обители трудится в разнообразных послушаниях, а главное в обучении южных славянок. Олимп. Вас. и Тат. Вас. более всего хворают и учат меня терпению и другим добродетелям, в примере своем. Все вас любят, почитают, воспоминают.

Прошу воспомянуть, что 26-го апреля 15-ть лет, как отпустив меня в таинстве покаяния, вы сопровождали меня к таинству хиротонии епископства, и прошу продолжать сопровождать меня своими святительскими молитвами в трудном, как сами знаете, пути сего служения.

Благословите. Уже второй час за полночь, а в 5-ть разбудят, а там после литургии экзамен и т. д.

Р. S. Утро 25-го. Простите, зарапортовался я (говоря по-солдатски) так, что и забыл благодарить вас за дорогую память о 16-м апреле. Не отвечал телеграммою, восприяв решительное намерение на другой же день писать письмо, и увы! Сие намерение, как и многие другие, не исполнилось. Благодарю сердечно, и это вы знаете. – Паки благословите. Пропели мы утреню св. Марку евангелисту и уже слышу – часы начинаются, а я вбежал в келью из храма, чтобы сие приписать. Простите».

Когда преосвящ. Леонид делал эту приписку, он и не воображал еще, чтò у него на Саввинском подворье произойдет в тот же день вечером и на следующий – утром. А произошло вот чтó:

«Часов в семь вечера началось в домашней церкви Саввинского подворья всенощное бдение, которое было совершено преосвященным Леонидом соборне.

К концу богослужения, келии преосвященного наполнились посетителями, собравшимися его приветствовать... По выходе преосвященного из церкви в келии, он был приветствован А. Н. Стрекаловой, которая была избрана представительницею от всех пожелавших принести ему в знак их благорасположения сребро-позлащенную умывальницу.

В гостиной у стола, на котором стоял этот драгоценный подарок, С. М. Сухотин прочел от лица всех участвовавших в приношении речь, в которой, по поводу совершившегося пятнадцатилетия служения преосвященного в звании Московского викария, выражены были общие живые чувства преданности и признательности за его заслуги для московского общества.

Выслушав речь, преосвященный, видимо тронутый, отвечал:

«Внимая этой глубоко трогательной для меня речи, я слышу слово: воспоминание, и скажу, что в эти минуты вечера, столь для меня отрадного, я невольно воспоминаю два другие знаменательные для меня вечера.

На днях сорок лет исполнится как в ясный и холодный майский вечер, на кронштадском рейде, впервые спускался я по трапу под палубу военного фрегата, и первые звуки, коснувшиеся моего слуха, были не боевые клики, а радостное пасхальное пение: Христос воскресе! Моряки молились.

Быль другой вечер: тому 37 лет, также холодный и ясный мартовский вечер в Петербурге. Я в первый раз представлялся, блаженной памяти, митрополиту Филарету Московскому: великий иерарх благоволил беседовать со мною.

Первый из этих вечеров полагать начало моей жизни общественной на поприще военном, к которому готовило меня воспитание и которое однако было непродолжительно; второй – положил начало тому направлению моей жизни, к которому не был я приготовлен ничем, кроме тайного влечения сердца и по которому даровал мне Бог следовать до ныне.

С тех пор, в продолжение тридцати лет, был я при митрополит Филарете, как при великом, крепком корабле привязанная к нему утлая ладья.

Руководимый его разумом, согреваемый его любовью, я искал одного: быть послушным орудием его священной воли, находя в ней для себя спокойствие и отраду, безопасность и благонадежность для будущего земного и небесного. Я был принят им и приведен сначала в Лавру Троицкую, к свету двойного светильника, горящего пред гробом Сергиевым – светильника жизни иноческой и светильника науки духовной, и потом, из тишины монастырской изведен им к должностям начальственным в шум царствующего града, где вот уже двадцатый год я жительствую. Всегда и во всем видел я в великом иерархе великого учителя, у которого хотелось навсегда быть учеником, хотя, быть может, я только любовался, а не пользовался его светом. По крайней мере незабвенны для меня в его слове и примере как уроки верного хранения канонов святой православной церкви со всеми отце-преданными ее уставами, так и уроки уважения к духу евангельской любви, выражаемому в жизни и делах членов церкви Христовой, общественных и частных. Как многие годы не оставляя Москвы, он давал направление важнейшим делам, можно сказать, всей вселенской церкви; так многие годы, почти не выходя из келии, он, можно сказать, воспитывал возлюбленную ему паству московскую для дела и жизни христианской, сочувствием, советом, покровительством. Я позволю себе смело сказать, что тот отсвет христианской мысли, христианского чувства, который так радует душу в большой части наших московских общественных благотворительных начинаний и учреждений, есть следствие непрерывного духовного общения московского светского общества с архипастырями московскими и вообще с духовенством, – общения, которому начало положено еще митрополитом Платоном, которое развито, укреплено и упрочено митрополитом Филаретом, приято и поддержано их знаменитым преемником. Поэтому то, чтó в дорогих для меня сейчас высказанных словах, упомянуто о моем участии в жизни и разных полезных предприятиях московского общества, составляет для меня не труд, за который меня надобно бы хвалить, а отдых и наслаждение, за которое я обязан благодарностью тем, кто мне доставляет случай, хотя сколько-нибудь, прикасаться сочувствием или действием к обстоятельствам жизни частной, или к делам, составляющим честь и украшение и венец жизни московского светского общества. Сколь неожиданное, столь и утешительное для меня нынешнее собрание в моих келиях того, чтò составляет цвет возлюбленной Москвы, потому наводить меня на воспоминание двух вечеров на утренней заре моей жизни, что сегодняшний вечера, по своему значению для меня, как награда за все, чтò не своею силою, а милостью Божией, мог я сделать одобрительного и как поощрение к тому, чего общество в праве от меня потребовать, будет радостно озарять и направлять вечереющий день моей жизни, в ожидании, по общему христианскому упованию, рассвета дня невечереющего».

На другой день, 26-го числа, после литургии и молебна, преосвященный снова увидел в своих покоях множество поздравителей. Прежде всех наместник Чудова монастыря поднес его преосвященству, от имени высокопреосвященного митрополита Иннокентия, образ Нерукотворенного Спаса и вручил ему собственноручное письмо владыки. Затем приветствовали его прочие духовные лица. Наконец, старшина купеческого сословия, д. с. с. В. М. Бостанджогло, изъяснил в кратких словах, что московское купечество в ознаменование торжественного дня 15-летнего архипастырского служения его преосвященства, положило препровождать к нему, в продолжении одного полного академического курса, по 300 р. для пособия трем студентам М. Д. Академии, и, сверх сего, тут же поднес ему изящную золотую панагию, украшенную бриллиантами, изумрудами и рубинами, ценою до 6000 р.

После частных ответов на приветствия поздравителей, преосвященный обратился ко всему обществу со следующими словами:

«На берегу финского залива есть монастырь, именуемый Сергиева Пустынь, и в нем, принесенная некогда из Троицкой Лавры, чудотворная икона преп. Сергия. Пред этою иконою молодая женщина положила своего больного двухлетнего младенца, с горячей мольбой: или прекратить его жизнь, если она на зло обречена, или исцелить его и принять под свой святой покров.

Преподобный внял молитвам юной, пламенно-верующей души: младенец выздоровел и преподобный более пятидесяти пяти лет, можно сказать, не отпускает его от себя, так как этого младенца вы видите во мне.

В северной столице рожденный и воспитанный для борьбы с морскими бурями и опасностями войны, я успел довольно рано оставить оружие тленное, чтобы перевоспитать себя для духовной брани, в обители, где сам преп. Сергий почивает в благоухании святыни нетленных мощей своих. Когда же священной и державной воле благоугодно было назначить мне высшее служение церковное, мне суждено вместе с тем вступить под кров ученика Сергиева, преп. Саввы Сторожевского, и, впервые издали завидев златые верхи этой дивно-прекрасной обители, почему-то сказало сердце: зде покой мой, зде вселюся.

В благосклонной речи, сейчас выслушанной мною, мне приписано в заслугу, что я неоднократно отклонял от себя честь быть самостоятельным епископом. Под небесным осенением таких подвижников, как преподобные Сергий и Савва, легко мне было убедиться, что и для меня быть викарием таких святителей, каковы Филарет и Иннокентий, – гораздо полезнее, нежели быть где-либо самостоятельным архиереем, подобно тому, как сподвижник Сергия и Саввы, архимандрит Симон, убедился, что для него спасительнее быть послушником в пустыне Сергия, нежели начальником в другом месте.

От юного возраста воспитавшись в послушании, я шел куда указывал мне путь благодетель мой, в Бозе почивший архипастырь московский, и так дошел я до дня, в который открылась для него могила. Тогда я думал, что настало время заключиться в обители Сторожевской, для укрепления в себе спасительной памяти смертного часа. Благая воля преемника Филарета удержала меня до времени, и то благоволение и надежное руководство, та любовь, отечески нежная, которые я нашел в новом архипастыре, чье имя славно и в старом и в новом свете, делают мне и труд легким и время незаметным. Не верится, что я служу в настоящей своей должности гораздо долее, нежели кто-либо из моих предшественников.

Благое слово добрых сердец дает значение тому, что я люблю Москву и москвичей. Но разве есть истинно-русский человек, который мог бы не любить Москвы – колыбели русской славы, сердца русской жизни? Разве есть русский, чьи очи могли бы насытиться видом Москвы с высоты кремля, чей слух мог бы наслушаться звуками ее колоколов в полуночи Светлого Христова Воскресенья или другого великого праздника? И где мог бы я найти, при исполнении обязанностей моего звания, содействие духовенства более просвещенное и благонамеренное, более верное заветам праотеческого благочестия, более готовое к несению благого ига послушания? Где мог бы я найти столь проникнутое церковностью светское общество, чтоб оно с духовенством так сближалось и соединялось в единое тело духовное, и образовало бы церковь Божию в истинном значении слова? Где мог бы, наконец, найти такое теплое сочувствие и от духовенства и от всех сословий, такое поощрение для себя, какими пятнадцать лет пользуюсь и какие так особенно глубоко меня трогают и услаждают в эти для меня незабвенные дни, которые да будут и днями благословений для всех благожелательных душ, почтивших меня не по мере моих заслуг и достоинств, а по мере своей любви великодушной? Воздавая за все хвалу в Троице славимому Богу, повергаясь пред святынею моего милостивейшего архипастыря, с такою любовью приветствующего и благословляющего меня ныне св. иконою Спасителя нашего, я приношу смиренно и сердечно благодарность всем и каждому из вас, призывая на вас Божия благословения, земные и небесные, и благословляю те минуты, в который выражал я решимость не расставаться с занимаемою мною должностью. Наконец, прошу ваших молитв на продолжение моего служения, пока, аще Бог изволит, не осуществится предсказание сердца и преп. Сергием восприятый в младенчестве да обрету под старость вселения на покой временный и вечный, под кровом обители его ученика, свят. игумена Сторожевского».³¹

Не только Москва, но отчасти и Петербург отозвался на юбилейное празднество, происходившее 26-го апреля на московском Саввинском подворье. С.-Петербургский горный институт незадолго пред тем праздновавший свой столетний юбилей и в числе своих почетных гостей имевший московского викария, епископа Дмитровского Леонида, как своего бывшего питомца, теперь, в свою очередь, сам поспешил на юбилей к этому достойнейшему питомцу с почтительным коллективным адресом. Составленный институтом по сему случаю адрес предварительно быль напечатан и препровожден к юбиляру в нескольких экземплярах, из коих один был доставлен мне в Витебск от самого юбиляра. Вот содержите этого адреса:

«Преосвященнейшему Леониду, епископу Дмитровскому, викарию Московскому:

Горный институт почтительнейше приносит вашему преосвященству искреннейшее поздравление, по случаю совершившегося пятнадцатилетнего достославного служения вашего в епископском сане. Праздник, устроенный в Москве в честь вашу, преосвященнейший владыко, есть, вместе с тем, и праздник горного института – вы его питомец!.. Между именами воспитанников этого заведения, прославивших себя и место своего воспитания, между теми именами, которыми институт наш вправе гордиться, имя вашего преосвященства записано неизгладимыми чертами. Но и по многим другим воспоминаниям оно дорого и родственно ему: горный институт не забудет тех чувств, которые вы благоволили ему выразить с такою любовью в достопамятную для него эпоху – во время его столетнего юбилея. К торжественному дню института вы нарочно прибыли в С.-Петербург, чтобы совершить богослужение в церкви близкого вашему сердцу заведения, в котором провели вы некогда золотые годы юности. При святительском предстательстве вашего преосвященства, наши теплые молитвы были вознесены ко Всевышнему и низвели на праздник наше осенение Его благодатию. Равномерно, горный институте начал второе столетие своего существования с вашего архипастырского благословения – не счастливое ли это для него предзнаменование!.. Узы, связующие горный институт с вами, досточтимый архипастырь, неразрывны; они основаны на горячей любви, братской привязанности, благородной признательности и глубоком уважении.

Горный институт, приветствуя вас сегодня с живейшим участием, выражает сердечное желание, чтобы ваше преосвященство еще многия и долгия лета продолжали достославное служение ваше церкви, Государю и отечеству.

26-го апреля 1874 г. С.-Петербург».

Узнавши из газет о происходившем на московском Саввинском подворье, 26-го апреля, празднестве, не замедлил и я обратиться к досточтимому юбиляру со своим братским, сердечным поздравлением. 7-го мая писал я преосвященному Леониду:

«Преосвященнейший владыко, возлюбленный о Господе брате и сослужитель!

После торжественных приветствий, принесенных вам в 26-й день минувшего апреля – достопамятный день вашей святительской хиротонии, усердными и благочестивыми сынами и дщерями московской паствы, примите и мое братское, всеусерднейшее поздравление с совершившимся пятнадцатилетием вашего ревностного, истинно пастырского служения св. церкви в сане епископском. Да хранит вас во здравии на многия лета великий архиерей и пастыреначальник Господь Иисус Христос и да дарует вам свою благодатную помощь к продолжению вашего многополезного служения московской церкви, к облегчению трудов ее маститого архипастыря, к утешению и назиданию верных сынов ее, которые так торжественно и так любвеобильно засвидетельствовали пред лицем всей России ваши высокие достоинства и ваши заслуги для московской церкви. Поистине, только древлепрестольная Москва может так ценить и вознаграждать заслуги общественных деятелей.

С чувством сердечного умиления читал я в московских ведомостях описание торжества 25 и 26 апреля на Саввинском подворье. При этом я мысленно перенесся в знакомые и, могу сказать, родственные мне покои Саввинского подворья и как бы лично присутствовал при всем, чтò там происходило. Отрадно видеть и слышать, что и ныне, среди общего охлаждения религиозного духа, достоинства и заслуги служителей Христовой церкви имеют еще не мало ценителей и чтителей. Честь и слава Христолюбивой Москве!..

Но я подумал при этом, что едва-ли кому-нибудь, из приветствовавших вас 26 числа, так памятно, как мне, вступление ваше на поприще епископского служения. Я очень живо помню и первую весть, принесенную вами мне в Синодальный дом, о вашем назначении на Дмитровскую кафедру, и составление вами в моленной патриарха Никона речи для произнесения при наречении вас во епископа, и самый чин наречения, и ответ на вашу речь незабвенного святителя, и приготовление для вас архиерейской мантии, и сопровождение вас с Троицкого подворья в Успенский собор к хиротонии, и проч. и проч. Памятны для меня и ваши первые труды в сане епископа и водворение ваше на Саввинском подворье, и ваше введение меня в должность ректора Московской семинарии. Незабвенно для меня и ваше братское руководство на первых шагах моего вам сослужения в звании второго викария; приснопамятны для меня и наши с вами путешествия на Троицкое подворье, нередко в одной карете. Вообще, взаимные наши отношения составляют для меня до ныне предмет самых утешительных воспоминаний. Сохраню о вас и до гроба искренне-блогодарное воспоминание. Надеюсь, что и вы не лишите меня вашей доброй памяти и вашего братского расположения.

На память совершившегося пятнадцатилетия вашего святительского служения и в залог взаимного молитвенного общения нашего, прошу принять от меня препровождаемые вместе с сим четки, или, по древнему, вервицу.

Душевно благодарю вас за удовлетворение моему любопытству относительно черногорского ордена и за ваше дорогое послание, преисполненное интересных сведений. Благоволите и впредь утешать меня на чужбине такими братскими посланиями.

Желал бы я выслушать вашу повесть о путешествии вашем в северную столицу на юбилейный праздник учебного заведения, давшего вам первоначальное образование, и о тех впечатлениях, какие вы оттуда вынесли».

В ответ на мое поздравление преосвящ. Леонид прислал мне письмо на трех листах; и вот что писал он мне от 25-го мая:

«Тем утешением, которое доставлено мне письмом вашим дружеским, мог ли я не поделиться с родными моими? Письмо это гостило у сестер, и только нынешним вечером возвратилось: вот почему ответствую не ранее.

Торжество, сколько скромное по отсутствию всякой формальности, столько блистательное по составу общества; сколько смутившее меня и внезапностью и размером, столько утешившее и умилившее меня искренностью, радушием, дружественностью, почтительностью без принуждения, простотою без фамильярности, – это торжество прежде всего и более всего свидетельствовало о достоинстве Москвы.

Много есть в России епархий, много архипастырей достойнейших, долго служивших на одном и том же месте (разумею кафедры самостоятельные); но где и кому из них дано такое свидетельство, каким Москва взыскала худейшего местного викария, не в награду, ибо не за чтò; а конечно – в поощрение?!. Вина не в недостатке достойных архиереев в русской церкви, а в том, что Москва одна в России.

Думаю, что из прочитанного вами в этом письме вас удивляет мое смущение от внезапности, а между тем это верно. Раз и два доходили до меня слухи, но столь слабые, столь неопределенные, что их следовало оставить как бы без внимания, чтобы не сделать себя смешным, или не навлечь на себя порицания за напоминание о себе. Господь был так милостив ко мне, что даже отводил мой взор от газет, в которых печаталось о приготовлениях. Этих известий, говорят, было немало; но чему и поверить трудно, мне одно только попалось в московских ведомостях: «нас извещают, что 26-го апреля исполнится 15-ть лет, как викарий... вступил в эту должность». Меня огорчили слова: нас извещают, и я тотчас поехал к Мих. Никифоровичу (Каткову) для объяснений: в счастью, он тогда был в Петербурге, и я принужден вложить в ножны свой меч. – После Субботинского диспута услышал, что настоятели монастырей хотят быть у меня 26-го, и, если не изменяет память, кто-то справлялся, не уеду ли я куда на этот день, и получил ответ: будет, чтò всегда бывало: с вечера всенощная, утром литургия с благодарным молебном. 25-го келейник указал мне место в русск. ведомостях, где сказано, что духовенство собирается этот день отпраздновать, и после того я мог из слов архим. Пимена догадаться, что мне хотят (кто-то) панагию подарить. По обычаю, я выходил на величание и заметил во время каждения, что в церкви молящихся более обыкновенного, и мелькнул предо мною С. М. Сухотин со звездою и в белом галстуке. Я стал догадываться. Повторяющийся стук экипажей у подъезда давал знать о предстоящем еще яснее... Стою пред престолом в мантии и облачении, духовенство окрест, чтобы, как нередко делаю, самому и отпуст сказать. Читают канон, я опустил голову, на сердце непокойно; стою и думаю. Съехались; следовательно будут приветствовать: чтò же я отвечу?.. Хочет быть примечательный в жизни моей вечер, и вдруг живо и ярко развернулись предо мною две картины: вечера на море – во время всенощной молитвы моряков, и другого вечера, пред всенощной, в келиях митрополита Филарета, в Троицком подворье в Пб. – Душа моя смотрела на эти картины во все глаза, но едва ли еще находила связь между теми вечерами и этим вечером. Но вот служба окончилась. Вхожу в келии: они наполнены и переполнены. Фраки и белые галстуки, нарядные женские туалеты... Приглашают меня, а не я приглашаю, в гостиную. – У окон стол, свеча и С. Михайлович (Сухотин) с бумагою в руке. Хочется взглянуть, что на столе, дабы найти, может быть, в самом предмете тему для ответа. Скоро все объяснилось; речь выслушана, брошен взор на стол, на умывальницу, но чтò же далее? – Мгновение, другое, – как благодарить? Молчанием или словом? – Ухватился я за слово: воспоминание, и оно меня приподняло. Я стал говорить; помню, что говорил много и скоро. Потом все меня окружили; потом я стал осматриваться, как где усадить... Поговорю с тем, с другим... Густая толпа стала, между тем, редеть, делиться на группы. Уселись и там, и тут и повсюду; поспешили келейники подать чай. Не поверите, владыко, какая была приятная минута; ибо я видел как бы большое-большое семейство родных, на минуту съехавшееся, проникнутое одним чувством, полное радушия, любви, открытое, веселящееся, светлое. Было много добрых слов, но никаких преувеличений и приторностей, – Были упоминания о сказанном мною. Михаила Никифоровича особенно приятно остановило на себе место, где сказал я, что первые звуки на военном фрегате, огласившие меня, были звуки молитвенные, и он выразил желание, чтобы я воспроизвел сказанное мною. Собрание не было продолжительно, но тем глубже запечатлелось оно в моей душе. Я опасался за нервы свои, так как весь предшествующий день я был болен от желчи и утомлен от ежедневных экзаменов, присоединившихся к другим занятиям. Опасения оказались напрасны. Крыло ангела моего навеяло сон; утром оно же освежило мысль, так что и приготовление к служению мог я совершить без особого труда и благовременно.

В описании было упомянуто облачение из золотого глазета с омофором из серебряной ткани, которые на мне были в самый день хиротонии моей. Для полноты я скажу, что на мне было чрез XV лет все то же самое, кроме рясы, мантии и клобука. Облачение золотое, подаренное к посвящению кн. Валер. Мих. Голицыным, омофор, поручи, сулок – подарок митрополита, митра монастырская, полукафтанье из материи, подаренной владыкою, кушак бисерный, подарок от маменьки, крест, панагия, даже часы родителя. Церковь была полна. После молебна я вошел в келии, исполненные посетителями; еще более было тесноты, нежели вчера. Я о стипендии не имел предварительно ни малейшего понятия; конечно, был глубоко тронут этим способом выражения ко мне добрых чувств и успел сказать несколько слов благодарности, но смешался, когда тотчас за этим то же лице начало читать другой адрес и, как я думал, от того же купеческого сословия; старался схватить заключающиеся в нем мысли... Но пока я прикладывался к панагии, поднесенной А. Н. Ферапонтовым, и искал, кому ее передать, ибо надеть не мог, имея на себе (по окончании литургии) жалованную, эти два представителя: Вас. Ник. и Андрей Николаевич исчезли, т. е. глаза мои не могли их найти, и я оставил такой богатый дар без слова благодарности. Это замешение произошло от того, что когда представители от духовенства: отец чудовский наместник, посланец от Лавры и мой наместник подошли, вдруг следующий архимандрит отступил и уступил место Вас. Михайловичу, а в след за Вас. Михайловичем опять подступил быстро. Впрочем тут всякое настоящее смущение окончилось для меня; ибо в числе приветствий было и милостивое приветствие от владыки. Разумеется, я ничего о нем не знал и смущался мыслями: отклонить общее движение было невозможно и несправедливо, но и принимать такое торжественное выражение добрых расположений без ведома и соизволения начальства было неудобно. Как же скоро принял я от владыки присланную икону с его на обороте подписью и печатью, и прочитал его самое милостивое письмо, как гора упала с плеч, все облака разбежались. Была только одна забота: кого из быстро сменяющихся предо мною лиц избрать жертвою, т. е. пред кем сказать общее благодарное слово, которому тему давал адрес почтеннейших граждан московских. После настоятелей и после некоторых других, подходит о. протоиерей Михаил Измайлович (Богословский). Не знаю, как случилось, но я вдруг стал говорить, к нему устремив взор и от него обращаясь к другим. Вышло кстати: он духовный и один из почетнейших. Надобно сказать, что с вечера я набросал было остовы для отдельных речей, но от утомления не прочитал написанное и, кажется, совсем забыл об их содержании: они меня не связали, а потом пошли в камин. Я говорил многим, и некоторым довольно много, напр. А. И. Гильденштуббе, как бывший «солдат», предводителю – как бывший дмитровский «помещик»; попечителю, голове... Некоторые приезжали особо и прием длился очень долго, до самого обеда. Некоторые въехав на двор, устрашались многочисленности экипажей и возвращались; другие приезжали накануне или в следующие дни...

У меня обедало человек 18-ть: преосвященный, оба прòты: Успенский и Архангельский, настоятели монастырей, Пав. Гр. Цуриков, наш неизменный, и брат с младшей сестрой.

Вечер провел я у сестры Ушаковой, куда и подарки свои возил. Так прошел этот необыкновенный день, могу сказать, Богом ниспосланный мне по тишине и сладости приятных и трогательных впечатлений. Он стоял в ряду дней, занятых экзаменами, и мне некогда было войти в это море ощущений, – чтò, может быть, и здоровее для внутреннего человека. Но вот сотрудник редакции моск. вед. и мой благоприятель³² потребовал, чтобы я восстановил текст речей. Я думал, что это легко. Взялся, попробовал и сначала – отчаивался; ибо ничего вспомнить не умел, как будто ничего не говорил. Но, видно, Богу угодно было. Призвав Его помощь, уединившись, освежив тело чаем, я в один вечер воспроизвел обе речи, и так, что, по отзыву слышавших, сохранена последовательность, полнота в слово – выражение, особенно в первой. – Во вторую я перевел из первой какую-то мысль с ее семейством.

Вот вам и все о празднике моем, после которого я понимаю, чтò значит благодарное к Богу и к ближним чувство приемлющего награду нравственную, в едином гласе от многих сердец выраженную. Я очень доволен, что я ничем не способствовал, ничем и не препятствовал этому празднику. И совесть чиста для чистой радости, и никто не огорчен в своем благорасположении моим противодействием, которое (если бы я обнаружил его) принято было бы за угловатое жеманство, или грубое лицемерие. Вы видите в этих именах все, чтò есть самого независимого по положению, состоянию и мнению своему в Москве. Придайте Моск. Д. Академию, которая не состоит со мною даже ни в паутинных служебных отношениях, да еще Горный институт, коего адрес я получил тому два дня. К книжечке о 25 и 26 апреля я присоединил и экземпляр этого адреса, который прислан мне в бархатном синем переплете с изящными золотыми надписями и с подписями начальства, членов совета, профессоров, преподавателей, служащих.

Помолитесь, чтобы я сумел возблагодарить Господа и чтобы не поставил меня за сие с теми, которым скажет: восприяли есте благая в животе вашем.

За вызов описать пребывание в Петербурге я очень вам благодарен. Жаль, что по давности память откажет мне в последовательности и подробности. Только, если сумею это сделать, то не иначе, как по водворении в Петровском-Разумовском, куда надеюсь перебраться в воскресенье (26-го мая); погода хочет, кажется, поправляться. Статью о пребывании Государя Императора в Москве (в январе) можете прочитать и возвратить. Другой экземпляр взят у меня, кажется, для двора, а здесь многие хотят читать. Или пошлю его к вам, или подожду ваших соображений: когда вы выедете в епархию и надолго ли, чтобы напрасно рукопись не лежала. Прекрасные четки ваши употребил немедленно и приношу вам искреннюю благодарность: вашу молитвенную силу да передадут они мне по любви, с которою мне вручаете их. Ваш пояс «бархат ал, шит золотом» ношу в праздники зимним временем.

Письмо это писано урывками. Я с экзамена на экзамен, кроме других дел. Некоторые превосходны, особенно где учит молодой протоиерей П.А. Смирнов. Есть и другие поделия. Например, вчера 6-ть часов, не разгибая спины, сидел с архитектором над распределением сюжетов для икон, бесчисленных, в храме Спасителя, а после того 4 часа сидел на докладе, а всего более 12-ти.

Помяните князя Николая. Сегодня в 5 ч. утра скончался кн. Н.И. Трубецкой. Последняя болезнь длилась год. Страдания были неимоверные, безропотное терпение; давно соборовался, приобщался очень часто, в мае трижды, в последний раз вчера и угас тихо-тихо. Лежит и улыбается. Помолитесь об архим. Пимене. После болезни безнадежной оправился чудом благодати Божией, вошел во все свои должности. Вчера упал с лесов со второго этажа, ушиб бок, ссадил голову. Не знаю, чтò теперь.

Владыко получил печатный экземпляр отзывов архиерейских о судебном проекте. Кроме двух, все против. Ваш очень хвалит и не раз к нему возвращался: спаси вас Господи!

Благословите: пора окончить; ибо иначе не уйдет письмо до понедельника. Погода превосходная. Хочется за город. Разумовское ожидает меня, но когда вырвусь – не ведаю.

Родные все просят благословения вашего. Брат в отъезде».

Получив, 28-го мая, столь интересное послание своего друга – юбиляра, я поспешил немедленно отвечать ему, и вот чтò писал я, от 3-го июня:

«Печатное описание вашего юбилея читал я с умилением, а письменное ваше повествование об этом празднестве читал и перечитывал с удивлением. И нельзя не дивиться тому, с каким мужеством вы встретили внезапное нашествие на вас поздравителей и с каким блистательным успехом вышли вы из достославного сражения с искренними, единодушными приветствиями столь многих и разнообразных поздравителей. Радовался и радуюсь за вас, восхищаюсь за Москву: Друг женихов, стоя и послушая его, радостию радуется за глас женихов. (Ин.3:29).

Великую честь делает и Горному институту его прекрасный поздравительный адрес, присланный вашему преосвященству. А мне, между тем, позвольте напомнить вам о вашем обещании прислать мне описание вашего путешествия в Петербург, на юбилейный праздник института. Да нельзя ли вместе с тем доставить экземпляр вашего воспоминания о кадетской жизни генерала Слепцова. С тех пор, как я, бывши некогда вашим жильцом в Знаменском монастыре, причинил вам сильное огорчение (думаю единственное во все время моего с вами дружества) газетным известием о кончине Н.П. Слепцова, живо интересуюсь всем, чтò пишется об этом славном кавказском герое. В прошедшем году я с особенным интересом прочитал о нем несколько страниц в книге, изданной в Петербурге по поводу 50-летнего юбилея школы гвардейских подпрапорщиков.

Благоволите также, если можно, поспешить доставлением мне статьи о пребывании Государя Императора в Москве: я немедленно возвращу ее вам. Поездка моя по епархии предполагается не ранее второй половины июля, или даже августа. Признаюсь, если бы не служебный долг, я вовсе не желал бы летом оставлять своей скромной, но тем не менее, во всех почти отношениях прекрасной дачи. Вот уже 6 недель, как я пользуюсь здесь загородным воздухом, хотя и не всегда теплым, но всегда чистым, а в настоящую пору и благоуханным от расцветших сиреней. Год от году, раньше и раньше, выезжаю из города; прежде я переселялся на дачу не раньше 1-го мая; в прошедшем году переехал 23-го апреля, а нынче – 21-го числа.

Пользуясь уединением и меньшим, сравнительно с прежними годами, количеством служебных дел, я с ревностью продолжаю заниматься приведением в порядок моего частного архива; и это занятие доставляет мне немалое удовольствие и даже пользу – приведением на память былого, нередко доброго и приятного. Поминаю дни первыя... и – поучаюсь.

Утешительно слышать одобрительное слово вашего первосвятителя о моем отзыве касательно судебного проекта.

Если не случилось вам прочитать в №5 «Волынск. епарх. ведомостей», за текущий год, отзыв о судебном проекте преосвященного Волынского (Агафангела), то я рекомендовал бы вам непременно прочитать его».

Преосвященный Леонид не замедлил, по моей просьбе, выслать мне свое описание пребывания Государя Императора с высоконовобрачною четою и другими августейшими особами в Москве, с 23-го по 27-е января 1874 г. С особенным удовольствием читал я это описание и позволил себе даже выписать несколько строк, заслуживающих особенного внимания. Помещаю здесь эти строки.

Преосвященный, при встрече Государя в Успенском соборе, поднес Его Величеству икону Спасителя со следующими словами:

«Говорит премудрый: выдавый дщерь будет сотворивый дело велико. Церковь Московская принося Вашему Императорскому Величеству всеусерднейшее поздравление с радостным событием в августейшем доме Вашем, просит Бога, да будет сие дело вашего родительского изволения велико и в сердечном счастии дщери царевой, и в радости родительских ваших сердец, и в плодах сближения двух великих народов».

Затем, вручая при мощах св. Петра великой княгине Марии Александровне небольшой золотой складень (вышиною 2 ½ вершка) с изображениями на внутренней стороне Владимирской иконы Божией Матери и четырех Московских святителей, и с надписями на наружной: «М. 5-го октября 1853 г. и 11-го генваря 1874 г.», преосвященный сказал:

«Благоверная Государыня! Богу угодно было, чтобы как августейший родитель ваш произошел на свет в Москве, в доме св. Алексия митрополита, так вы родились в день посвященный памяти великих святителей и чудотворцев Московских. В девственном сердце вашем рано загорелась к ним святая вера. Она зажгла здесь эту неугасимую лампаду³³. Она привела вас сюда в эти дни, великие в вашей жизни. С этою верою примите, как бы из рук самого первопрестольника Петра, эту икону путную, где бы ни были вы, благоверная, воспоминайте, взирая на нее, что всюду – всюду вы под покровом святых Московских чудотворцев. И ваше рождение в день святителей, и внутренний голос вашего верующего сердца дают вам знамение во благо, что Господь Своим угодникам: Петру, Алексию, Ионе и Филиппу заповесть о Тебе сохранити Тя во всех путех Твоих».

Севши за стол, Государь изволил сказать преосвящ. Леониду очень громко: «сегодня опять были мы в Чудове вместе с нею (т. е. в. кн. Марией Александровной); вчера она не успела. Молились. Я надеюсь, что Московские угодники сохранят ее».

После обеда великая княгиня подошла к преосвященному, взяла за руку и с глубоким чувством сказала: «Как я благодарна вам за вчерашнее внимание ко мне. Я была глубоко тронута. Благодарю вас». «Ваше высочество, – отвечал на это преосвященный, – мы радуемся вашему счастью; просим Бога, чтобы оно было непоколебимо на всю вашу жизнь. Я должен вам сказать, что монахи моего монастыря молятся о вас особо, по поручению великого князя Сергия Александровича». – «Да, я знаю, и очень благодарна». – «Позвольте мне эти слова передать им?» – «Я вас прошу, а также примите поклон от Сергия Александровича. Он велел вам много кланяться. Он вас так любит и мы говорим о вас. Вы старые знакомые». – «Да, с 1865 г., когда его высочество жил осенью в Москве, и в нынешнюю осень, когда вы еще не изволили возвращаться из Крыма, я был в Петербурге так милостиво принят им». – «Я знаю. О, как он любит Москву!» – «Вероятно, ему сюда хотелось с вами?» – «Да, очень, очень». – «Позвольте просить ваше императорское высочество передать великому князю мою глубочайшую благодарность, за память». – «С удовольствием: ему будет приятно...»

Вместе с рукописным описанием пребывания в Москве Высочайших гостей, преосвященный прислал мне в дар, со своею надписью, печатное произведение свое о генерале Слепцове, под заглавием: «Воспоминание о кадетской жизни генерала Николая Павловича Слепцова, – Леонида, еп. Дмитровского. Спб. 1874 г.»

Возвращая рукопись, я писал преосвященному, от 17-го июня:

«С искренней благодарностью возвращаю вашему преосвященству рукопись с описанием пребывания Государя Императора в Москве. С живейшим интересом читал и перечитывал я эту рукопись и даже некоторые страницы выписал для себя, – за чтò, я уверен, вы не будете сетовать на меня.

Читая ваше описание, я думал про себя, что после покойного владыки, едва ли кто другой мог принять в храме такое множество высоких гостей и затем держать себя среди них во дворце с таким тактом и с таким достоинством, с каким все это исполнили вы. Ваш священный дар для великой княгини как нельзя более приличен и знаменателен. Ваши речи Государю и высоконовобрачной дышат живым чувством и проникнуты глубоким смыслом. Обращенные к вам за трапезою слова Государя отрадны для русского православного сердца. Беседа с вами великой княгини, после стола, очень трогательна. Упомянутая вами лампада над мощами св. Петра, принесенная в дар ее высочеством в июле 1861 г. в память первой ее исповеди, оживила в моей памяти это последнее событие. Оно совершилось на моих глазах (в то время я был ректором академии). Я очень хорошо помню, как все заняты были в Лавре тем необыкновенным случаем, что царственная отроковица приносила свою первую исповедь пред необыкновенным духовником – митрополитом. На другой, после сего, день, я имел утешение участвовать в совершении литургии, за которою юная исповедница со своим, еще более юным, братом, Сергием Александровичем, сподобилась причаститься Св. Таин от рук своего первого духовника.

Чтение вашей брошюры о Н.П. Слепцове также доставило мне истинное утешение. Какой, в самом деле, идеальный тип был этот Н.П. Слепцов! Теперь только я получил о нем полное и верное понятие. Оказывается при этом, что в прошедшем году, в юбилейном издании гвардейских подпрапорщиков, я читал страницы о Слепцове, принадлежащие перу г. Циммермана, которые перепечатаны у вас на стр. 65 и след. Вы рекомендовали мне, в прошедшем году, прочитать статью о Слепцове, напечатанную в «Русск. Вестн.»: но я не мог тогда найти ее. Теперь я поручил о. ректору семинарии непременно отыскать эту статью и доставить мне. Так я заинтересован личностью героя Слепцова. И – чтò особенно отрадно видеть в этом герое – это его христианскую, искренно-благочестивую настроенность души и его высокое бескорыстие.

Доктор Лужинский, находившийся при Слепцове до последнего издыхания, и упоминаемый у вас на 66-й стр., мне лично известен: он родной племянник преосвящ. архиеп. Василия, человек добрый и простой. Мы с ним не раз имели беседу о достославной кончине Николая Павловича.

Подполковник Мезенцев, один из лучших друзей покойного Слепцова, как пишется у вас на стр. 71-й, – был родной брат моего доброго приятеля Н.П. Мезенцева, которого я нашел в Витебске вице-губернатором и который, к крайнему моему огорчению, скончался ныне, на вторый день Пасхи, в Вильне, в звании уездного предводителя дворянства г. Лепеля, Витебской губернии. Мезенцовых было четыре брата и две или три сестры, и все они добрые христиане и благородные люди. Одна из сестер даже игуменья Кашинского монастыря – старица весьма благочестивая, пользующаяся особенным вниманием преосвященнейшего Филофея.

Простите и благословите. А повесть о вашем путешествии в северную Пальмиру все-таки за вами.

Родным вашим усердно кланяюсь».

В последних числах сентября, именно 27-го ч., писал мне преосв. Леонид из Петровского-Разумовского:

«Благодаря загородному уединению, надеюсь в нынешнем году явиться, хотя в этом листе бумаги, незапоздалым вашим поздравителем со днем вашего ангела. Поздравляю вас душевно и, с наилучшими желаниями имениннику, простираясь в будущее, приятно погружаюсь в освежительные волны прошедшего, вижу и день вашего пострижения..., и за тем сколько-сколько дней, проведенных вместе, восстают в моей памяти, смотрят на меня с ласковою улыбкой!

Знаю, чтò вы скажете: этих дней мне не описывай; без тебя знаю их и помню, а почему до сих пор не вижу описания, которого от тебя требовал, – дней, проведенных в Петербурге? Склоняю повинную голову, зная, что ее и меч не сечет. Потом, чтобы не теряться в извинениях, я скажу, что имею одну надежду. Наступает октябрь, а с тем вместе и те дни, на которые падала моя поездка. Может быть, они оживят воспоминания.

Ваше письмо было для меня самым трогательным поощрением; не наградою, ибо награждать меня нèзачто: испытал я многократно, что в этих случаях Бог помогает, а человек сам по себе ничего не сделает. Конечно, пост и молитва – путь, которым и зло адское отступает от нас, и небесная благодатная помощь приходить к нам; но какой я постник, какой молитвенник?

Был ко мне в писании своем неизреченно милостив высокопреосвященный Казанский, благоволивший написать ко мне после 26-го апреля; я же, неключимый, писал к нему лишь на днях, и то по письму, требовавшему ответа. Видно, что живая душа его томится от этой изолированности, разобщенности архиереев. Но как я пособлю его горю? Самостоятельный архиерей может писать чтò хочет, как сам за себя ответствующий, а я не могу: ибо все, чтò о церковных делах знаю, от владыки своего узнаю. За что буду ставить его в неприятное положение своею откровенностью? Чтò приводится мне писать в Казань, то предварительно владыке прочитываю и тогда посылаю смело. А конечно, писать то было бы о чем.

Творим церковное поминовение о 3-х иерархах: Никодиме, Ниле, Вениамине.

Вениамина³⁴ вовсе не знаю. Никодим³⁵ неожиданно восприял почесть посмертную. Приехав в Дмитров к сестре, жене протоиерея градского. Погостил, поболтал, приобщился и скончался. Я совершал погребение, и оно было великолепно: все духовенство градское и окрестное, монахи и монахини, всенародное множество, прекрасная погода, 700-летний собор, в котором он и погребен за клиросом придела, – все это было наградою за невознагражденную на земле службу архиерейскую. Нил был примечательный администратор; он не любил почившего нашего архипастыря, и чаял его престола³⁶, как мы от самого почившего слышали: но да приимет его Господь за то, что не уничтожал приходов, если они сами себя еще не уничтожали.

Погода чудная. Полдень. Иду гулять в сад или в поле. Благословите».

Когда писал это письмо преосвященный Леонид, думал ли он, что будет преемником, хотя и не непосредственным, архиепископа Нила, на кафедре ярославской?..

Письмо это было последнее ко мне в Витебск. 7-го декабря я перемещен был на харьковскую кафедру.

Так как преосв. Леонид, несмотря на мои просьбы и свои неоднократные обещания описать мне свое путешествие, в октябре 1873 г., в Петербург, на столетний юбилей Горного института, где он получил свое главное светское образование, – ни просьб, ни обещаний не исполнил, то я изложу здесь о его путешествии в северную столицу и об участии его в юбилейном торжестве те сведения, какие мною найдены в январско-февральской книжке «Горн. Журн.» за 1874 г.

Накануне юбилея, 20-го октября 1873 г., после литургии в институтской церкви, совершенной настоятелем Исаакиевского собора, протоиереем П. А. Лебедевым, соборне с двумя другими священниками, отслужена была преосвященным Леонидом, епископом Дмитровским, панихида об упокоении державной основательницы заведения, императрицы Екатерины II-й и прочих лиц, принимавших благое участие в деятельности заведения.

Литургия и молебствие в первый день праздника, 21-го числа, совершены были преосвященным Леонидом, в сослужении с председателем учебного комитета при Св. Синоде, протоиереем И.В. Васильевым и 5-ю еще протоиереями и священниками.

По окончании молебствия, все присутствовавшие в церкви последовали в конференц-зал, где приготовлен был завтрак. Его императорское высочество принц Петр Георгиевич Ольденбургский пригласил преосвященного Леонида занять за главным столом место подле него.

Во второй день юбилея, 22-го числа, происходил в конференц-зале института публичный акт. По прочтении заступавшим место министра финансов, тайным советником А.К. Гирсом, Высочайшей грамоты на имя Горного института, директор института Н.И. Кокшаров обратился к собранно с речью, в которой, между прочим, заключаются следующие слова:

«Наше старейшее учреждение – Императорская академия наук, наши университеты, наши ученые общества и учебные заведения, наше дворянство, городское общество и проч. прислали к нам своих достойных представителей или адресы; бывший питомец Горного института, преосвященнейший епископ Дмитровский, викарий московский, отец Леонид, благоволил приехать к нам из Москвы, чтобы благословить в день векового праздника то заведение, в котором он провел юные годы своей жизни и где получил первоначальное образование.

Многими, для института весьма важными и драгоценными, подарками почтили его некоторые из наших учреждений и лиц: преосвященнейший отец Леонид приносить в дар нашей церкви Св. Евангелие и в память его и нашего храброго сотоварища, генерала Слепцова, положившего живот за царя и отечество, – покров для престола...»

23-го октября, – читаем в «Горн. Журн.», на стр. 257-й, – кончилось официальное празднование столетнего юбилея Горного института. Во время этого празднования у многих явилось невольное, непреодолимое желание провести еще хотя несколько времени, в обществе преосвященного Леонида, который, одушевленный любовью к институту, решился приехать из Москвы для священнодействия в течение всех праздников, и, еще раз, выразить его преосвященству уважение, благодарность и признательность. Многие, расставаясь, и может быть надолго, с высоким архипастырем, желали насладиться его беседой, и в его наставлениях почерпнуть новые силы, новую энергию для предстоящих трудов и забот. Какое-то родственное чувство тянуло к преосвященному, с которым многие из бывших на юбилее провели лучшие годы своей юности, и, может быть, даже жизни. Желанию этому суждено было исполниться: преосвященный соблаговолил принять предложенную ему трапезу, и 25-го октября в конференц-зале Горного института собрался тесный кружок его товарищей, друзей и почитателей.

За обедом, горный инженер В.А. Полетика, от лица присутствовавших, обратился со следующей речью к преосвященному:

«Преосвященнейший владыко! Когда в день корпусного юбилея я подошел принять ваше благословение, вы, не видавши меня более 40 лет, припомнили однако ж обстоятельства, при которых я был определен в корпус и соблаговолили сказать мне, что следили с участием за моею деятельностью и радовались моим успехам. Если вы принимали такое живое участие в скромной доле каждого из ваших совоспитанников, то на сколько же большее участие должно было пробуждать в каждом из нас прохождение вами вашего достославного поприща? – Как ни исключителен случай, чтобы молодой человек, получивший высшее техническое образование и блистательно начавший светскую карьеру, добровольно расставался с миром и оделся в монашескую рясу, но ваше пострижение, для ваших корпусных товарищей, не представляло ничего неожиданного. Они все припоминали, что между их сверстниками были двое, которые с раннего юношества не могли помириться с мыслью – посвятить себя горному делу: Слепцов спал и видел военную службу; Краснопевков постоянно мечтал о монашеской жизни. И этим ранним призваниям Господь благословил совершиться. После блистательных военных подвигов, ставши кумиром кавказской армии, на поле битвы, честно и славно сложил свою буйную голову Слепцов. Из смиренной монашеской келии Краснопевков призван на святительскую кафедру.

Замечательна общая черта, одинаково принадлежащая этим двум, по-видимому, столь противоположным характерам. Как оба они, Слепцов и Краснопевков, бывши в горном корпусе, не могут приурочить себя к горной науке, так точно они оба, оставивши Горный корпус, не могут оторвать от него своего сердца. Было же, значит, в Горном корпусе что-то особенно привлекательное, что так неразрывно привязывало к нему его питомцев.

Мы все знали, преосвященный владыко, какие чувства сохранили вы к горному корпусу, и потому только решились выразить вам наше общее желание, чтобы празднование столетнего юбилея института начать с вашего архипастырского благословения. Исполнивши наше желание, которое было несомненно также и желанием вашего сердца, вы сделали дорогой подарок вашим корпусным товарищам.

Ничто не могло настолько оживить в их памяти все прежнее значение нашего корпуса, как торжественное богослужение, для которого облеклись вы в святительские ризы, в том самом храме и может быть на том же самом месте, на котором за 40 лет пред сим вы молились в кадетском мундире.

От глубины души благодарим вас за ваше посещение и просим вас, как друга нашего и как нашего архипастыря, еще раз благословить всем нам дорогой питомник, да процветает он и разрастается с честью и славой в долготу дней!»

На эти слова преосвященный Леонид отвечал:

«Для речей епископа место в храме Божием, но та любовь, с которою произнесен ваш горячий привет, дает мне решимость говорить и здесь, за честной, дружеской трапезой.

Вы произнесли слово: благодарность. Великий архипастырь церкви московской, всероссийской, вселенской, митрополит Филарет написал мне однажды: благодарность к Богу за полученные от Него дары есть сосуд, в который благость Божия полагает новые.

Вы начали свой праздник благодарностью к Богу за принятые от Него дары в течение столетней жизни института. Вы продолжили свой праздник благодарностью к тем, которые, в течение столетия, споспешествовали процветанию заведения, и эта благодарность, по выражению Карамзина, есть память сердца и – прибавлю: выражение благородства сердца.

Вы призвали меня быть участником в благодарных ваших молитвах и сделали свидетелем благодарности вашей к бывшим и настоящим деятелям института.

Благодарю Бога за дарованное мне утешение, и вас за то, что так обязательно пригласили и дружественно меня приняли.

Во всю мою жизнь ношу я в сердце благодарное чувство к заведению, где никогда, ни от кого из начальников, наставников, воспитателей не слыхал я ни одного слова против религии, нравственности, правительства. Напротив, все эти лица старались укрепить и возрастить все, чтó было доброго посеяно во мне домашним воспитанием. Я счастлив не только тем, что в эти дни нахожусь в этих стенах, в вашем дружеском кругу, но и тем, что и в вас нахожу живыми и действующими те же благородные начала и стремления.

В новом столетии Горного института да послужат они, в вас и преемниках ваших, во благо новым поколениям на всех путях науки и жизни».

Слова преосвященного были приняты всеми присутствующими восторженным образом.

После речи преосвященного Леонида, профессор Спб. университета А. В. Советов обратился к присутствующим со следующими словами:

«Милостивые государи! Все собрались сюда, чтобы в родственной, по месту воспитания вашего, семье вспомнить прошлое былое, вспомнить о ваших юных днях и вместе с тем почтить вашего высокого гостя, святителя русской церкви, преосв. Леонида, бывшего когда-то вашим сотоварищем, однокашником.

Один я, вероятно, здесь пришлец среди вас, удостоенный однако чести быть вместе с вами в настоящую минуту.

Но ваш высокий гость и старый товарищ, следовательно близкий к вам человек, и мне не чужой.

Назад тому почти тридцать лет, когда я проходил суровую школу бурсы, я имел честь быть учеником Льва Васильевича Краснопевкова, ныне преосвященного Леонида. Если вам дорог горный корпус, как колыбель вашего воспитания, то и для меня дорога Вифанская Пустыня, где я впервые встретил человека, который был не похож на других, который своею ласкою, вниманием и любовью к природе невольно вызывал к себе привязанность и глубокое уважение. С преосвященным Леонидом всегда было о чем говорить, всегда хотелось его слушать, от него поучаться. Его живое назидательное слово сильно врезывалось в молодое сердце п потом уже не забывалось никогда. Его опытный светлый взгляд на отношения людей друг к другу; его беспредельная преданность воле Божией и просвещенный, трезвый взгляд на дух христианства; его уважение к установившимся обычаям, даже к мелочам житейским, были таким неисчерпаемым источником для назидания, что я и после, когда уже сделался самостоятельной личностью, в случае недоумений, нередко обращался к преосвященному Леониду. Мало того, скажу более: преосвященный Леонид решил судьбу моей жизни, помог мне сделаться тем, чтò я теперь, научил меня, еще в юности моей, любить природу и науку. Позвольте же мне, милостивые государи, принести вам мою искреннюю благодарность за то, что вы дали мне случай выразить ту дань признательности, которою я всегда и буду одушевлен к особе его преосвященства».

Преосвященный Леонид пожелал, после обеда, посмотреть некоторые комнаты института и при этом осмотре много раз вспоминал те места, где проводил свои юношеские годы.

На другой день, 26-го числа, преосвященный Леонид, желая почтить память своего бывшего товарища по воспитанно и друга, генерала Слепцова, доставил составленную им статью «Воспоминания о кадетской жизни генерала Слепцова», при следующем письме к директору Горного института:

«Милостивый государь Николай Иванович!

Желали вы, чтобы записал я слова, вчера сказанный мною в ответ Василию Аполлоновичу (Полетике). Трудно уловляются моею памятью слова, внезапно вылившиеся из души моей; однако, чтобы исполнить обещание, я сделал попытку, и мне кажется, что я повторяю сказанное довольно верно. Вы найдете их на особом к этому письму приложенном листе.³⁷ Здесь же, в этом письме, позволяю себе к произнесенному вчера присовокупить следующее:

«В приветствии, красноречивом и сердечном, которым, чрез многоуважаемого Василия Аполлоновича, вы и достойные сотрудники и сослуживцы ваши меня удостоили, мое скромное имя поставлено было рядом с славным именем Слепцова, моего незабвенного товарища и друга.

Его с нами не было здесь. Уже 22 года как смертью храбрых отошел он в иной лучший мир, которого, думаю, был он достоин по вере и делам; но мне верится, что дух вождя без страха и укоризны был с нами и в эти дни, был здесь, где некогда почерпал он начатки своих нравственных сил.

Десятого декабря 1851г., на берегах р. Гехи, чеченская пуля прекратила дни молодого генерала. Два человека, друг другу незнакомые, но равно пораженные внезапною его кончиной, поспешили набросать на бумагу свои о нем воспоминания; писали они в одно и то же время, но один на Сунже, прославленной ратными подвигами Слепцова, другой в тихих окрестностях Сергиевской Лавры. Тот огненными чертами изобразил характер боевой жизни Слепцова и живописал христиански-геройскую его кончину, – этот собрал, как умел, какие нашел в своем воспоминании давних дней черты кадетской жизни Слепцова в Горном корпусе. Оказалось, что те и другие черты в сущности сходны, след. с подлинником верны, и жизнь генерала Слепцова является светлоструйною рекою, которой устье на боевых полях Чечни, а исток – под кровлей Горного корпуса.

В прилагаемой рукописи вы найдете ту и другую статью о Слепцове с некоторыми приложениями. Статья о кадетской жизни его писана мною в начале 1852 г.

В этой рукописи есть нечто неспособное для печати, пока живы те, чьи встречаются там имена, но чтобы прекрасные черты этого поистине необыкновенного человека не исчезли от истории с утратой рукописи, я прошу вас принять эту рукопись и, если найдете ее к чему-нибудь пригодною, сохранить ее в библиотеке института или иным способом. Память достойного воспитанника есть достояние училища.

Мир Божий и все его присножизненные плоды да будут с вами и всеми – общим трудом, общею любовью, соединенными с вами».

Рукопись преосвящ. Леонида была однако ж, по распоряжению институтского начальства, вскоре напечатана, под заглавием: «Воспоминания о кадетской жизни генерала Николая Павловича Слепцова – Леонида еп. Дмитровского, Спб. 1874 г.».

Экземпляр печатной брошюры прислана был мне от автора с собственноручной его надписью, в июне 1 того же 1874 г.

Получив новое назначение и простившись с полоцкой паствой, которою суждено было мне управлять около 8 1/2 лет, 4-го января 1875 г. я оставил Витебск. Прямой путь из Витебска в Харьков лежал, для меня, через Смоленск, Орел и Курск: но я рассудил прежде, чем явиться на новую кафедру, побывать в обеих столицах. В северной столице желал я быть затем, чтобы получить некоторые, потребные для меня сведения и наставления по делам епархиального управления; а в древлепрестольную Москву влекло меня чувство дружбы и признательности к многочисленным благотворителям церквей моей прежней Полоцкой епархии.

По пути в Петербург, я останавливался на два дня, ради великого праздника Крещения Господня, в Полоцке, и отсюда писал в Москву к преосвященному Леониду. Поздравив его преосвященство с новым годом, я продолжал:

«Оставив 4-го числа навсегда Витебск и стремясь к новому, мне указанному месту служения – Харькову, я решился направить свой путь чрез обе столицы, чтобы, с одной стороны, несколько освежиться от предшествовавших тяжелых трудов, а с другой – запастись новыми силами и некоторыми сведениями для предстоящей деятельности в новом, мало мне известном крае. В Полоцке я остановился на два дня, чтоб в последний раз поклониться здешней святыне и в первый раз принять молитвенное участие в храмовом празднике одной из здешних обителей (Богоявленском монастыре). Завтра (6 ч.) вечером, отправляюсь отсюда в Петербург на непродолжительное время, а оттуда, если Бог благословит, на более продолжительный срок явлюсь в первопрестольный град Москву, куда сильно влекут меня разные чувства: и чувство религиозное (поклонение святыне), и чувство дружбы и наконец чувство признательности к благодетелям и благотворителям церквей оставляемой мною Полоцкой епархии.

В особенности же влечет меня в Москву желание повидаться с вашим преосвященством и побеседовать с вами о многом и многом по душе.

Итак, до приятного свидания. Помолитесь о мне Тому, Кто есть единый, истинный и живый Путь, да благоустроит Он путь мой к вам».

7-го января вечером приехал я в Петербург, и по милостивому соизволению высокопреосвященнейшего митрополита дано было мне на этот раз помещение в Невской Лавре. В Петербурге пробыл я до 13-го числа и, получив от кого следует желаемые мною сведения и наставления, отправился в Москву, куда и прибыл благополучно 14-го числа. По благосклонному приглашению высокопреосв. митрополита я имел помещение так же, как и в 1870 г., в Чудовом монастыре. По прибытии в Москву, поклонившись святыне, я поспешил прежде всего повидаться с моим другом – преосв. Леонидом. В Москве пробыл я 10 суток и каждый день, с утра до вечера, или я посещал моих благотворителей и многочисленных знакомых, или они были у меня. С преосвященным же Леонидом я виделся почти ежедневно, или у него, на Саввинском подворье, или в других домах, куда нас вместе с ним приглашали к обеду или на вечер. Между прочим, мы посещали с ним, вечером 16-го числа, Алексеевский монастырь, где, под руководством его сестры Е. В. Ушаковой, воспитывалось несколько девиц, южно-славянок. С удовольствием слушали мы их национальное пение. При дружеских свиданиях много мы с преосвященным рассуждали, о многом братски, искренно и откровенно беседовали. Показывал он мне и свои дорогие юбилейные дары. Вечер накануне моего выезда из Москвы провел я у его преосвященства, и он, провожая меня, ввел в алтарь своей домовой церкви, где на престоле приготовлена была икона преп. Саввы Звенигородского, которою он и благословил меня в путь. Могли ли мы при этом оба воображать, что наше здесь прощание было прощанием навсегда?.. Но, с другой стороны, не утешительно ли то, что это братское прощание было в храме, у Св. Престола, со священным изображением угодника Божия – ученика Сергиева?..

Оставив Москву 24-го января, я прибыл в Харьков, к новой своей духовной пастве, 28-го ч. Через две с половиной недели по водворении своем в Харькове, я писал в Москву к преосвященному Леониду от 14-го февраля:

«В лице вашего преосвященства приношу всей Москве мою искреннейшую, сердечную благодарность за оказанное мне истинно-родственное радушие и гостеприимство. Такого приема, какой мне оказан Москвою, я не мог и ожидать. Да воздаст ей великодаровитый Господь за все, чтò она мне воздала как в последний мой проезд, так и во все время моего пребывания на Полоцкой кафедре.

Напутствованный вашею братскою любовью и вашею молитвою пред престолом вашего домового святилища, я благополучно совершил путь от Москвы до Харькова. На этом пути я имел перепутья и ночлеги в Серпухове, Туле и Курске. В Серпухове праздновал я 33-летнюю годовщину моей пресвитерской хиротонии и творил молитвенную память по случаю 56-й годины смерти моего родителя: это было 25 числа. На другой день, в воскресенье, слушал я в Тульском кафедральном соборе литургию, которую совершал преосвящ. архиепископ Никандр. После обедни путешествовали мы с ним по городу и посещали духовно-учебные заведения; затем беседовали весь день о разных важных материях, касающихся дел церковных. На следующий день рано утром прибыл в Курск, где встречен был преосв. Сергием с необычайною радостью. Он с нетерпением ожидал моего посещения, в надежде слышать от меня о с.-петербургских и других новостях. Я провел у него ровно сутки, и мы почти без умолку беседовали с ним; но для него и этого было мало: он усиливался удержать меня еще сутки. Но Харьков, соскучившись долгим ожиданием моего прибытия, выслал в Курск навстречу мне депутата – кафедрального о. ключаря, который не позволил бы мне долее оставаться в Курске, если бы я и захотел удовлетворить желанию его преосвященства.

Наконец, 28-го числа, в 3 ч. пополудни, прибыл я в богоспасаемый град Харьков, где на станции железной дороги встречен был городскими властями, духовными и светскими. Я не буду изображать вам подробно мое вступление на новую кафедру: оно описано в харьковских епархиальных ведомостях, которые я велел выслать вашему преосвященству и где вы изволите прочитать его описание. Но я буду описывать вам то, чего нет в газетах.

Начну с описания местности Харькова. Город расположен на неровной местности: большая часть городских улиц лежит в ложбине между двух небольших гор. Общий вид города очень красив; улицы большей частью прямые и широкие, наподобие петербургских; есть много зданий обширных и изящных по архитектуре. Есть, впрочем, в городе и недостатки. Главный недостаток в отсутствии приличной реки. Правда, протекают через город две реки, но каждая из них не более московской Яузы.

Кафедральный собор двухэтажный. Вверху устроена теплая церковь, невысокая и необширная; нижняя довольно просторна: но, во всяком случае, здешний собор далеко уступает витебскому. Зато колокольня громадная, выше Ивана Великого и колокол в тысячу пудов. Приходские церкви, которые я успел уже все осмотреть, благолепны и богаты утварями и ризницей.

Архиерейский дом в самом почти центре города, на довольно возвышенном месте. Вид из некоторых покоев моих на город очень живописен, – чего не было у меня в Витебске. Помещение весьма обширное и удобное, покои вдвое почти выше витебских; мебель с избытком и в приличном виде.

При архиерейском доме монастырь с братией до 50-ти человек. Здесь, между прочим, живут на покое три старца – архимандрита, из коих один, 80-ти лет, родитель покойного моего предместника. При доме четыре церкви, из коих одна при архиерейских покоях; в них каждый день бывает по две, по три, а иногда и по четыре литургии: так усердны граждане к церкви! Главный предмет, привлекающий к нашим церквам богомольцев, – это чудотворная икона Озерянской Божией Матери, которая находится здесь в зимние месяцы, начиная с октября, а 22-го апреля переносится в Куряжский монастырь, находящийся от города в 9-ти верстах, которому оная прежде и принадлежала».

На это письмо преосвященный отвечал мне 10-го апреля:

«Опять беседую с вашим преосвященством в ночь страданий Господних. Письмо ваше так обрадовало меня, что я долго не находил, чтò писать вам, как выразить утешение, ощущаемое мною теперь, когда из ваших слов почерпнул убеждение, что вы обрели покой, но покой небездейственный. Потом мне казалось, что должно на подробное письмо ваше отвечать письмом длинным, и когда я задаю себе такую задачу не в уединении монастырском, а в столице, то всегда почти кончается тем же, чем теперь, то есть, я совсем запаздываю и должен просить (и прощу) прощения.

Владыко святый! Поможет вам Бог действовать, как действовали до ныне, – несомненно, что любить вас будут, как до ныне любили. Не знал я, а потому не мог задержать вас на день 33-летия. Да приумножит Господь лета жизни вашей, а духом да пребудете вы в мере исполнения возраста Христова! Радуюсь, что беседовали с епископами. Если бы архиереи пользовались даже малым простором для взаимных свиданий на пользу церкви, недостаток соборности был бы значительно восполняем и приготовлен был бы возврат нашей церкви к древнейшему и единому истинному порядку управления.

Хотелось мне видеть вас в Витебске; любопытен я взглянуть на вас и в Харькове, который так привлекательно вы описываете: но если не в Иерусалим, то уже никаких дорог не желаю себе, кроме тех, кои ведут в возлюбленную обитель Саввинскую – чтò на Сторожех. Преподобный Савва не проведет ли меня, хотя и зело противящегося, по стезям, ему ведомым, в горний Иерусалим – Царство небесное! – Сотворите о сем молитву, почитаемый и возлюбленный архипастырь!

Сегодня сподобился я совершить мироосвящение, причем видел вашего ученика и преемника действующим в мантии с зелеными скрижалями, да поможет ему Господь! В один и тот же день бывший Богоявленский архимандрит (Никодим) поставлен во епископа, а о. Иосиф в его Богоявленском монастыре – во архимандрита. Слава Господу, владыка возвратился бодр, на другой день служил и обоих викариев своих посетил, и меня грешника удостоил милостивым словом.

Примите, владыка, из глубины исходящее поздравление с великим днем Пасхи. Да зрит на вас Господь Иисус Христос милостивым оком; да радует взор Его душу вашу, и радости вашей да не возьмет от вас никто и ничто! Простите».

13-го мая писал я в ответ на это письмо его преосвященству:

«Вчера переселился я из душного и пыльного города в загородную пустынь и спешу описать вам мое новое, мирное и уединенное жилище, зная как сильно вы любите деревенскую жизнь.

Моя дача, именуемая всехсвятское (по домовой церкви во имя всех святых), находится от городского дома на полчаса езды, т. е. на расстоянии около 5-ти верст. Все пространство, занимаемое дачею, десятин до 15-ти, за малым исключением, покрыто деревьями, частно плодовыми – яблонями, грушами, сливами и др., а большею частью простыми, но весьма разнообразными, как-то: дубами, липами, тополями и проч. Есть немало сосновых деревьев, которые здесь составляют редкость (а об елях и в помине нет).

Дом на даче деревянный с мезонином и с небольшою, но благовидною церковью. Дом очень поместительный: в нем более десяти комнат.

Местоположение дачи довольно красивое, но далеко не может равняться с местностью витебской дачи. Главный недостаток здесь в воде. Были когда-то пруды и даже с лебедями: но от напора воды прорвалась плотина; вода ушла, и теперь видны только ямы с мутною грязною водою, оставшеюся на дне бывших прудов. К счастью, эти лужи за оградой сада.

Таким образом, после семилетнего пользования прекрасным купаньем в Витебске, здесь я лишен этого, не только приятного, но и полезного для меня удовольствия. Есть правда и здесь возможность купаться в реке, но для этого нужно совершать путешествие версты за две или больше. Припоминая, впрочем, ваши путешествия для купанья на Фили и на Угрешу, я не должен приходить в отчаяние. По вашему примеру, может быть, и я решусь делать двухверстные поездки, если того потребует нужда. Посмотрим...

Благодетельная Москва, ущедрявшая меня своими дарами в бедном Витебске, не оставляет и здесь, в богатом Харькове. На прошедшей неделе я получил из первопрестольного града от В. М. Бостанджогло «с товарищи» – следующие дары: мантию, саккос с принадлежностями и 6-ть полных священнических и диаконских облачений. Последние облачения из белого глазета, а саккос – аксамитный – парча очень богатая и красивая.

За вашу назидательную беседу со мною в ночь страданий Господних душевно благодарю вас.

Прошу кланяться всем вашим присным».

Прошло лето и вся почти осень, а я не получил от своего доброго друга ни одной строки. Наконец 14-го ноября, как бы в вознаграждение продолжительного молчания, я получаю от него целую тетрадь – письмо на шести почтовых листах. Вот содержание этого пространного послания:

«В январе предвещенный врачами исход болезни дорогого нашего наставника Александра Васильевича Горского в октябре последовал.

Может быть, вы имеете подробное и хорошее описание обстоятельств его кончины и погребения; но думаю, что, по расположению вашему к почившему, вы прочитаете с терпением то, чтò выйдет здесь из под моего безыскуственного пера.

В воскресенье, 12-го октября, день крестного хода около кремля, совершив в своей домашней церкви раннюю литургию, я отправился в Успенский собор. Преосвящ. Игнатий совершал литургию, а владыка слушал ее. Приложась к престолу, я подошел благословиться у владыки и услышал из уст его: «вчера, в 11 часу вечера Александра Васильевича Горского не стало». Пред освященными святыми дарами в Успенском соборе была первая моя молитва о приснопамятном моем учителе. Под впечатлением этой великой утраты, облекался я в саккос малинового бархата и совершал торжественно-благодарственное крестное хождение, в котором от собора до Иверской часовни принимал участие владыка и до боровицких ворот генерал-губернатор. – Под ногами был снег хорошо скрепленный морозом, и потому несметным «московским народам» удобно было и ожидать ход и следовать за ним. Вечером того же дня приезжал ко мне инспектор д. академии С. К. Смирнов с приглашением на погребение, и при этом рассказал, что Александр Васильевич еще 28-го июня соборовался и прощался со всею академией; потом нередко приобщался св. таин, большею частью в будни, после ранней литургии. Последний раз им самим совершена была литургия Троицын день, в селе Ахтырках, где он проживал тогда. Не так ли и следовало богослову и обитателю Лавры Троицкой? – Он таял, но долго не терял надежды на исцеление, и заметив, что на его долю отнесено 4 лекции в неделю, заметил Виктору Дмитриевичу Кудрявцеву: «я больный человек, довольно с меня и двух», – Наконец эта надежда стала угасать и в окружающих и в нем самом. В субботу, 11-го октября, утром он приобщался св. таин, а вечером, в 11-м часу, он велел снять с себя обувь (валеные сапоги) и велел вести себя. Находился он в большом кабинете, где приудоблены были для него кресла, в коих он и ночи проводил. Келейный его стал его удерживать; но он сказав: «я не люблю многолюдства, ведите меня отсюда, домой, домой», – с этими словами он быстро поднялся и без сторонней помощи сделал несколько шагов, но в дверях из этой залы в среднюю, гостиную, стал опускаться; его успели подхватить и тут же усадить в кресла. Он стал тихо кончаться... Несколько минут и – уверились, что его не стало!..

В понедельник, при выходе моем из церкви в келии от заутрени, я встретил эконома Троицкого подворья, который доложил мне, что владыка сегодня уехал в Лавру и сегодня же возвратится к 4-м часам, а мне приказывает ехать в Лавру в 4 часа. После ранней литургии, с подворья же получаю две бумаги: одна – резолюцией владыки передаваемое мне отношение к нему владыки Новгородского, который, «не получая по настоящее время проекта нового расписания приходов, церквей и причтов Московской епархии, снова обращается к его высокопреосвященству с покорнейшею просьбою принять меры к скорейшему составлению упомянутого проекта и к доставлению такового в главное присутствие по делам православного духовенства, а о причинах замедления его уведомить». – Как видно из этого отношения, здесь получается уже не в первый раз такое побуждение; но тем не менее это послание толкнуло во мне кровь, и я особенное значение придал собственноручному ко мне посланию нашего архипастыря:

«Преосвященнейший владыко! Я завтра в 7-мь часов отправляюсь в Лавру и в 4 думаю возвратиться в Москву. Не благоугодно ли будет вашему преосвященству принять на себя труд отправить литургию в академической церкви и после оной чин отпевания, и для сего отправиться в Лавру в 4 часа пополудни. И. М. Московский. Октября 12 дня».

Я подумал: где искушение, там и избытие. – Две бумаги: одна возмутительная для духа моего, – другая указывающая путь к умиротворению духа; ибо в эту трудную минуту жизни ведет меня к источнику, из которого почерпал я силы от первых дней моей жизни, ведет меня к преп. Сергию, покровителю моему с тех пор, как я, больной ребенок, положен был к его чудотворной иконе матерью моею и вручен ему от нее. – Притом ведет меня воля архипастыря, – ведет на погребение того, кто красноречивым словом два года учил меня искать в примерах веков прошедших наставления для действования в обстоятельствах современных нам, в отцах сыновне искать опоры немощи своей!

Простите, Владыко, бьет полночь, наступает пятница, докладной день, пора в постель. Посылаю первый лист³⁸ с тем, что будут и следующие, если этот угоден вам будет. Благословите вашего смиренного послушника. Сегодня ожидаем преосвященных Рязанского (Алексия) и Старорусского (Никодима). Ночь на 17-е октября 1875 года».

«С четырехчасовым поездом я отправился. Ник. Вас. Павлов по предупредительности своей, прибыл нарочно отправить меня, и дано мне отдельное удобное помещение, где посетили меня, также отправившиеся на погребение, Вас. Ив. Коптев, а потом графы Толстые Дм. Никол. и Мих. Влад. – Первый и последний так и остались со мною. Мих. Влад. передал, что, по слухам, в академии ректором быть или Кудрявцеву или Смирнову, но Кудрявцев откажется. По обычаю, принятому по смерти владыки, я выхожу в Лавре из кареты у Филаретовской церкви, чтобы молитвою о благодетеле земном начать молитвенное пребывание в обители моего небесного благодетеля – молитвенника. В вечернем сумраке Троицкого собора ярко озарена была огнями только рака преподобного, пред которою богомольцы слушали молебен. Духовное родство между преподобными Сергием и Саввою, следовательно и между их обителями, есть для меня неиссякаемый источник дум и утешений. Узнав, что можно видеть о. наместника, я поспешил к нему. – Провели меня через залу, гостиную, образную, в башню, где направо в комнате, довольно просторной с окнами к северу и западу (на Кокуево), увидел я почтенного старца, одетого в шелковый черный кафтан, но под одеялом лежащего от особенно сильной боли в ноге. Голова его совершенно свежа, корпус, кажется, крепок, язык не развязен, не ясно слово, а ноги как плети. Не лишил я себя утешения войти в храм препод. Никона и в келию Сергия прежде, чем войти в палаты митрополичьи, где нашел инспектора с двумя профессорами – Кудрявцевым и Субботиным. Прочитав с ними молитву о усопших, я пригласил их в гостиную, и мы условились о всем, что касалось погребения. Так как всенощное я отслужил в Москве перед отъездом, чтобы здесь быть свободнее в действиях, то предоставил им совершить всенощную в академической церкви, куда уже вынесено было тело, а сам принялся за чтение правила. Зная, мои отношения к благодетелю моему почившему и что воспоминания мои, связанный с ним и с Лаврою, восходят к 1840 году, вы можете представить, какими чувствами наполнена была душа во все время пребывания моего в митрополитских келиях, кои его высокопреосвященство благосклонно мне предоставил. Как скоро извещен я был, что всенощное окончилось, тотчас сел в карету, которая привезла меня к бакалаврскому корпусу. Церковь была наполнена академическими и посторонними. В тесном алтаре ее я нашел кафедрального о. протоиерея, архимандрита Знаменского и др. Мы совершили соборне панихиду; студенты пели. Все было в порядке...

Я взял с собою двух иеродиаконов и облачение белое, по условию; прочее духовенство было в голубых. Погребение от выноса перед литургией до опущения в могилу продолжалось около 7 часов. Еще в академической церкви после литии студентом сказана очень прочувственная речь. Прошли чрез ректорские комнаты; в гостиной была лития, другая у дверей Филаретовской церкви, где на паперти сидел о. наместник.

В трапезе поставили тело и мы начали литургию. Между сослужащими были архимандрит Знаменский и протоиерей кафедральный. В причастен архим. Михаил говорил проповедь, вам уже известную. Пред отпеванием и после оного говорились речи, – доцентом и студентами. Студенты показали много усердия, приготовившись к пению тщательно, вполне изучили чин священнического погребения, которое совершено было без пропуска; даже все входящие в него псалмы были явственно прочитаны, канон прочитан мною, стихиры по 6-й песни ректором Вифанской семинарии, а на «Хвалитех» им и мною попеременно.

Много было иереев в облачении по обе стороны гроба и все с народом, наполнявшим обширный трапезный храм, молились, думается мне, от искреннего сердца. Все простилась с почившим, и, при звоне колокольном, двинулись из храма западными дверями. Я направил шествие к алтарю Троицкого собора, где и совершена ектения об усопшем. Как шествуя к последней на земли литургии, почивший останавливался пред Филаретовским храмом, якобы испрашивая благословение у святителя, пред лицем коего столько лет служил: так теперь пред Троицким собором остановился, якобы благодарение воздая преподобному Сергию за столько лет жительства в его св. обители. Отсюда направился он домой, обычным путем между Успенским собором и колокольнею, в академический сад. Там, налево, подле самой решетки, уготована ему могила между деревьями, летом дающими густую тень. Во всю жизнь почтительный сын, восхотел он лечь при ногу своей родительницы; ибо от этой могилы к западу, за самою решеткой, могила его матери на, так называемом, Смоленском кладбище. Над открытым еще гробом сказал очень развязно краткую речь студент из сербов на родном своем языке. По чину монастырскому прочитал я молитву, полил елеем помазания тело по покрывавшему его савану, посыпал землей, крыша гроба закрыта, и с последним молитвословием стал спускаться гроб в могилу. Брошена последняя горсть земли; я протеснился, поднялся на ректорскую лестницу, снял в канцелярии малое облачение, мантию, шубу, и тогда, вынув часы из-за пояса, увидел, что было без 10-ти минут четыре, а из келии на служение вышел в девять.

Внутренние ректорские комнаты были запечатаны, а три передние заняты были столами, накрытыми для гостей. Обычное пение над кутией, а после обеда над чашею медовою, и между ними обед, хорошо приготовленный, и обычное возглашение вечныя памяти за киселем. Мы сидели в зале – кабинете, я на переднем конце стола к стене средней комнаты, к окну, где так живо помнится мне сидящий среди книг друг и начальник почившего, преосвящ. Филарет Черниговский. Подле меня были кафедральный протоиерей и Вас. Ив. Коптев. Приятно, что было довольно посвящено минут из обеденного часа воспоминаниям о почившем, и всем конечно было по сердцу возглашенное к концу обеда ректором Вифанской семинарии приглашение открыть подписку для сооружения памятника и образована стипендия при академии.

Уже совсем стемнело, когда я вышел из академии. Поблагодарить хозяина зашел я на могилу: она уже была заровнена землею. Легкий морозец сковывал снег, всюду покрывший землю, и приятно было освежить себя прогулкой; но усталость гнала домой. Был шестой час в половине.

Мы с вами, владыко святый, оба были студентами академии, – я учащим, а вы и начальствующим в ней; и потому для вас не нужно истолкование тех чувств, коими преисполнена была в этот день душа моя и во входех, и во исходех, в академии и из академии.

Я шел быстрым шагом, наконец я дома. Первым делом было сбросить тяжелую суконную рясу, хитон и лечь в постель: очень болели и голова и ноги. Обыкновенно четверти часа довольно бывает на отдых; теперь я и в час с четвертью едва-едва поотдохнул. В 7-мь часов я поднялся, чтобы принять секретаря академического правления, пришедшего, по моему слову, с подписным листом. Будь я в состоянии, не пожалел бы и тысячи рублей для учреждения, с коим соединяется память моего дражайшего наставника; но и их нет у меня: да приумножит Бог Своим благословением и десятую часть этой суммы, данную мною в общий сбор, и в первый день уже значительно выросший; ибо сотенных вкладов я заметил не мало, один и в полтораста рублей. Поговорил я с этим, кажется, образованным молодым человеком, потом с благочинным Лавры, которому объявил, что желаю остаться до утра, согласно милостивому предложению владыки, и затем оставался в одиночестве весь вечер, из коего уделил время, необходимое для всенощного бдения, которое совершил вдвоем с моим иеродиаконом. Едва ли не в первый раз, но кончине владыки Филарета, здесь – в его кабинете, совершена по нем заупокойная лития. Нервная боль в голове не унималась до ночи. Я искал лекарства в чашке черного кофе, но помогло, я думаю, уединение. Разумеется, все мои занятия ограничивались в этот вечер набросанными в памятную книжку строками. Остальное время я, не уставая, ходил по зале, – этой восхитительной зале, где все мне нравится – и этот крутый коробовый свод, с темными на концах его иконами в золотых широких овалах, и глубокие окна расстреллинской архитектуры дома, и эта древняя с высокими точеными спинками мебель, и эти портреты, без системы сюда собранные, царственных особ и иерархов, где позадумаешься, приметив, что подле Ивана Грозного болезненный, слабый Феодор Алексеевич поместился, где приглядываясь к энергическому лицу 32-летней Екатерины II, невольно станешь сравнивать его с лицом 65-летней Екатерины II. И если не современный, то старинный портрет преп. архимандрита Дионисия, и – эти анекдотические: китаец с поджатыми ножками и монах-эконом, выглядывающий в окно, – все дает или мысль, или приятное воспоминание. Я ходил и не находился, насчитал 25 аршин длины и 12 ширины и около 2 аршин в толщине стен.

Боль нервная прошла, но все впечатления дня и усталость произвели такое нервное возбуждение, что, хотя в 12 часу лег в постель, не мог заснуть до третьего. В пять я пошел в Филаретовскую церковь, где слушал за упокоение души почившего владыки литургию, превосходно отправленную, а потом совершил соборне – панихиду по нем. После молебна, выслушанного у мощей преп. Сергия, я навестил о. наместника. В том же шелковом черном кафтане сидит он на постели, свесив ноги, а в головах кровати стоит послушник и читает евангелие. Он обнял меня с глубоким чувством и со словами: «благодетель мой!» которых я конечно ничем не заслужил. Может быть, это относит он к обращению моему с ним; но как же бы мог я обращаться с ним, если не с особою почтительностью, – я, который в 1840 г. пришел к нему, уже тогда знаменитому в общем мнении и всеми почитаемому, – пришел ничего не значащим юношей и был им принят покровительственно? Конечно, по приезде нынче в Лавру, я тотчас поспешил к нему; конечно, как у начальника места, я просил благословить мне то и то, предъызвещал о всех моих входах и выходах; когда он сидел в Филаретовской церкви, при выносе гроба в трапезу, я зашел обнять его; заметив на малом входе, что он в алтаре, я велел на сугубой ектении сказать о нем прошенье, по проскомидии поднес ему просфору; он благословился приобщиться св. таин; надел ризы и подходил с прочими архимандритами приять св. тело и св. кровь; после я подходил к нему поздравить и спросил, не надобно ли, для облегчения ему, посократить чин отпевания, или совершить по чину. Он ответил: «совершите по чину, я прощусь и уйду». – Это утреннее посещение не было продолжительно, но мы довольно поговорили. С уважением и любовью воспоминал об Александре Васильевиче, и я узнал, что за четыре года, когда о. наместник был отчаянно болен, а у протоиерея Горского больна была мать, добросердечный сын, деля время между служебными занятиями и матерью, находил когда посетить раза по два в день и о. Антония. – «Мог ли я думать, что переживу его», – сказал он и известил меня с радостью, что владыка предложил ему устроить домашнюю церковь в этой же башне, рядом с его келией. Она будет во имя Покрова и ничего не будет стоить Лавре, так как есть уже благотворители. – Зная, что хочу быть в скиту, он сказал «войдите в Его келии, помолитесь, сядьте на его кроватку». – Несколько раз обнимались мы и я оставил его с мыслью, что ныне примером терпения и злострадания он управляет Лаврою не менее, как прежде правил его крепостью разума и непреклонностью воли.

Крытые парные сани ожидали меня; другие для сопровождающего меня благочинного Лавры. Поехали в скит. Крупный леденистый снег осыпал и колол лицо так, что надобно было закрываться, а закрываться не хотелось. Все места родные, хочется посмотреть. Вот Рождественская церковь, где по целой неделе, за отсутствием иерея, духовника матушки, я служил, приезжая для того из Вифании; приеду в холодную ночь, ударю в ясак и сяду на скамью, пока придут отворить церковь. Вот дом где матушка с дочерьми жила. Здесь любовь ее и милых сестер не давали заскорузнуть сердцу в новой чуждой мне среде, и своим примером учили меня тихой преданности провидению. Из их высоких окон любовались мы Лаврою и широким кругозором, теперь уже немало изменившимся от соседства железнодорожной станции и умножения населения. Площадь, на которую выходил их дом, застроена; Вифанская улица протянулась далеко в поле, чуть не до перелеска скитского. – Я был в келиях, исполнил наставление о. наместника, входил в Успенскую церковь, где некогда служил за чередного иеромонаха в присутствии митрополита Филарета. Отсюда строитель скитский повел по плотине чрез пруд, уже затянутый льдом и покрытый снегом, в пещерную обитель. «Другая Лавра», – сказал мне благочинный лаврский когда мы приближались к длинному, каменному, двухэтажному корпусу со св. вратами посреди. Войдя внутрь здания мы тотчас спустились по лестнице в примрачную подземную, довольно широкую церковь, озаренную от местной Черниговской иконы Богоматери, богато украшенной, с многими пред нею горящими лампадами. Пред иконою были молящиеся. Для меня отслужен был молебен и дана мне икона, снимок с чудотворной. Бывал я в этой церкви, но гораздо прежде помещения в ней иконы Черниговской, привлекающей множество богомольцев, так что молебны почти беспрерывны, как говорили мне. Все здесь металлическое и сырости нет. Истинным утешением было для меня, что сподобился приложиться к новоявленной святыне. Все впечатления от этого места святого были для меня очень приятны: и устройство храма, и стройное служение, и вера молящихся. «Помолитесь, владыко, о девице Зое», – сказали мне трогательным голосом родители, подводя дочь, страждущую припадками падучей болезни. И сколько в эту лечебницу стекается таковых и подобных. При выходе моем благочинный лаврский доложил, что о. наместник сейчас прислал сюда верхового предложить мне посещение Вифании. Разумеется, я принял приглашение. Сани стояли у ворот и не надобно было повторять путь чрез плотину, скользя по обледенелому снегу. Сквозь обезлиственные ветви легко было обозреть обширные построения этих широко облегающих берега пруда отдельных частей монастырского учреждения, т. е. собственно: скита, пещер и пустыньки. Я смотрел и думалось: давно ли, кажется, то время, когда покойная матушка жила в Посаде, и тот пасмурный летний день, когда я, в мирской еще одежде, выехав от нее верхом на прогулку, заехал в Корбухинский лес, и чтобы не возвращаться тем же путем, расспрашивал встречных крестьян о дороге, и лесною тропой по той местности, где теперь скит, а тогда была глушь древесная, выехал в поле и на конец Переславской улицы.

Еду. Вот ферма, теперь скитский скотный двор, а когда-то практическое применение теории сельскохозяйственной науки, которая так бесплодно засевалась в умах семинаристов по капризу графа Киселева. Вот и храм села Глинкова, Владимирской губернии. В глубине оврага между ними речка, в холодных бочагах которой я испортил простудою свои ноги, но думаю, значительно укрепил свой организм вообще. – Вот жалкие остатки слободки, где живали женатые наставники семинарии. Мещане домовладельцы перебрались в Посад, оживленный в отношении к городскому быту железною дорогой; остались лачуги беднейших.

Наконец и монастырь Спасо-Вифанский. Я уже не думал когда-либо видеть его, и если бы не приглашение о. наместника, то конечно не поехал бы сюда, несмотря на все желание поклониться пред гробницею блаженной памяти Платона митрополита.

Изящная мысль этого великого иерарха и вместе поэта не была понята и поддержана, напротив, вскоре после его смерти, ее начали по частям погребать, чтò было для меня, пока жил я в Вифании, источником бесплодных, но глубоких сожалений. Жалко мне было, что семинарские первоначальные постройки спорчены и забиты без нужды. Этот замок с башнями имел передний фас к пруду, где тогда и дорога пролегала. Задний фас составлял ров с подъемным мостом. Если бы нужно было распространить здание, можно было бы на ближайшей береговой возвышенности построить точно такой же замок и соединить его со старым – проект, совершенно одобренный архитектором Быковым; но чтò же сделал ректор о. Агапит? Перевернул фасы, и замок очутился на заднем, а впереди на место рва поставили пошлое одноэтажное здание – столовую и подле дом двухэтажный, годный для города под казарму, но здесь убивший всю красоту платоновской постройки. В монастыре, при этих маленьких голландского вкуса постройках, которые выставляли небольшую, но красивую, стройную кораблевидную церковь, взгромоздили казначейский двухэтажный корпус, и отяготили храм коридором окружившим его. Этот один корпус так убил Вифанию, что художник Брюллов, племянник Карла Брюллова, плавал со мною на лодочке по всему пруду, ища точки, с которой снять бы вид Вифанского монастыря, и не нашел: отовсюду видишь нелепый казначейский корпус. Много порчи было в наше время, но далеко еще было до позднейших колоссальных посягательств на Вифанию. Я слышал о них и потому не хотел видеть испорченной Вифании, да и нынче я старался не глядеть на новизны там, где это было можно, чтобы не изгладилось ими прежнее впечатление. Заметил я, что вместо прежней, конечно, вовсе некрасивой, но платоновской колокольни, над вратами, возвышается большая в византийском стиле колокольня. Церковь платоновская, особенно верхняя, в запущении, даже полы облупились, и подкрашены, и все грязновато. По крайней мере, уголок, где гробница митр. Платона, остался без изменения. Тут я выслушал о нем литию. В минуту, когда я выходил из церкви, мне предложено войти в новый храм. Пошли. Внутри я нашел обширность, почти великолепие, свойственное церкви или столичной, или большой обители. На одном из трех престолов нижней теплой церкви совершалась в это время литургия. Холодная верхняя была тоже посещена и тоже впечатление совершенно ненужной роскошной постройки. Монастырь бедный и все здания придут в упадок, а памятника Платонова нет как нет. Всего больнее, что без малейшей нужды уничтожили домовую архиерейскую церковь, где Платон служил, молился, читал апостол на литургии, где митр. Филарет был во диакона посвящен. Слышал я, что при каком-то случае Государь Император, узнав о разрушении этой достопамятной церкви, выразил неудовольствие и вместе желание, чтоб она была восстановлена. Впоследствии, сколько помню, когда церковь была восстановлена, Государь, в милостивом разговоре со мною, упоминал об этом случае. Без такого ходатая оригинальный иконостас – решетка быль бы отдан в какую-нибудь сельскую церковь. Теперь он стоит новопозлащенный; но церковь уже новая; над полом жилых комнат поднята на три ступени; размеры ее в высоту, и в ширину, и в длину – другие. Даже имя другое, а св. Духу посвящена верхняя новая церковь. В покоях, кроме искажений, бывших при мне, нет новых. Только железный переплет зеркального потолка в маленькой комнате отзолочен, неведомо для чего.

Меня сретил и сопровождал иеромонах С..., а казначей был в тени. Этот С... и вам известный, из так называемых «благородных», воспитывался в землемерном училище, рано вступил в Вифанский монастырь, оказывал ревность к монашескому подвигу, точность к соблюдению устава. В мое время о. С. поручен был сбор на ризу к иконе Богородицы, что над гробом преп. Сергия. Он конфузился. О. Варлаам, впоследствии игумен Давыдовой Пустыни, научил его, как с тарелкой подходить к богомольцам и просить. Наука эта далась юноше. Он собрал на икону, потом на местные иконы, потом на ризницу, и наконец на огромный храм. Для удовлетворения этому бескорыстному сребролюбию (ибо С. самых строгих и честных правил человек) попран исторический памятник, о чем, в последнее время жизни, владыка очень сожалел в разговорах со мною, хотя и освящал верхнюю церковь, и это был последний из освященных им храмов³⁹, как сказал мне С. Не повернулся язык мой ни на похвалу, ни на благодарность. Молча простился я и поехал обратно при звоне знакомых мне колоколов с прибавлением новых. Быстрым взглядом окинул я милую картину Вифанских прудов, живописных и под зимним теплым покрывалом.

Надобно было навестить инспектора С.К. Смирнова, и я опять вошел в тот домик с садом к оврагу Кончуры, где когда-то бывал у Баженковых: очень небогатая, но очень благотворительная чета, всегда находившая возможность успокоить бедных богомольцев, и воспитывать и замуж выдавать девиц. Оба умерли, он в Лавре. – Сергей Константинович был не женатый при мне, а теперь другую дочь в замужество отдает. Он говорит много о рвении студентов послужить памяти Александра Васильевича, которого они точно любили и называли за глаза не иначе, как: папаша. Они на похоронах держали себя очень прилично; не только тогда пели усердно и боялись чтобы не заместили их на клиросе монахами, но и потом изъявили желание продолжать по очереди ежедневно за ранними заупокойными о нем обеднями в академической церкви.

В столовой, где обедал я у владыки, между прочим, в день, когда на меня или крест магистерский возложен, или набедренник, нынче я обедал один; ибо, по моему заказу, изготовлена была пискарная уха и пшенная каша, не то, чем можно лакомить гостей... Но уже час пополудни. Пришли Сергей Константинович, Виктор Дмитриевич и Николай Иванович проститься со мною. Едва успел я сбегать к преп. Сергию и спешил на станцию, где все эти три лица меня уже ожидали. Чаяние исполнилось: отрада и мир даны преп. Сергием, и в этих чувствах я оставил Лавру.

Лавра простилась со мною своим чудным колокольным звоном. Так были сильны и приятны впечатления, что совершенно уединенно сидя в вагоне, я не соскучился, и путь показался мне очень коротким. На все было смотреть мне приятно – и на Хотьков исторический и некрасивый, и на красивую деревянную церковь близ Пушкинской станции, редко удачную постройку в русском вкусе, и на сельские домики в чаще лесной, даже на покрытую водой по льду поверхность Красного пруда. – Под мелким дождем, вместо давешнего снега, и приехал я к владыке, и первое его слово было: «схоронили сокровище»!

Эти слова так многознаменательны, что мне остается предоставить вам над ними размышлять, и, извинившись в длинноте письма, которое желательно, чтобы прибыло к вам, в Харьков, ранее 19-го, т. е. сорокового дня, просить себе ваших святых молитв. – Москва. 1875 г. с 10-го на 11-е ноября, полночь».

На столь пространное дружеское послание я отвечал его преосвященству вкратце. Вот чтò писал я ему от 10-го декабря:

«Св. Василий Великий в письме к другу своему Мелетию, архиепископу Антиохийскому, между прочим, пишет: «когда беру в руки письмо твое, прежде всего смотрю на его меру, и чем более оно избыточествует величиною, тем для меня любезнее». (Письма св. Василия Великого в русском переводе, стр. 153).

Братское послание вашего преосвященства, полученное мною 14-го ноября и занимающее шесть почтовых листов, думаю, было бы любезно для сердца и вселенского святителя... Искренно, душевно благодарю вас, преосвященнейший владыко, за такое пространное и весьма интересное для меня послание.

Читая и перечитывая это послание, я как бы сам вместе с вами путешествовал в Лавру, покланялся тамошней святыне и гробу незабвенного святителя, присутствовал, при отпевании и погребении досточтимого Александра Васильевича, беседовал с достопочтенным старцем – о. наместником, посещал скит и Вифанию, разделял вашу скорбь и негодование за искажение оригинального типа монастырских и семинарских зданий, воспоминал о вашей достолюбезнейшей матушке, и проч. и проч.

Да, кончина Александра Васильевича для Московской академии утрата невознаградимая: трудно его заменить; никакою ценою не купишь такое сокровище... Кто же однако будет его преемником? Если кто-либо из женатых, то как-то странно будет видеть начальника академии, живущего не в академии; а жить такому в стенах Лавры конечно не позволят.

На устройство памятника покойному и на учреждение в память его стипендии послал и я от себя должную лепту.

Вы пишете, что отношение Новгородского владыки к вашему, по делу о новом расписании приходов, переданное или предъявленное вашему преосвященству, толкнуло в вас кровь. Но если бы вы знали, сколько мне, в течение восьмилетнего пребывания моего на Полоцкой кафедре, доводилось испытывать подобных толчков, да еще гораздо посильнее: то вы успокоились бы. Само собою разумеется, что высшему начальству нельзя не спрашивать у подчиненных, почему не исполняются его приказания. У меня, в настоящее время, всего более производится дел по консистории, именно по жалобам прихожан на стеснительное для них перечисление от родных приходов к чужим. Так слышно и по другим епархиям, где поспешили осуществить предположенную реформу».

Редактор «Харьковских епархиальных ведомостей», протоиерей И. Чижевский, перепечатавши сначала в редактируемых им ведомостях отдельные корреспонденции из Витебска, помещавшиеся в разных, большею частью, петербургских газетах, о моем прощании с полоцкою паствою, поревновал собрать все эти корреспонденции и присоединив к ним некоторые другие сведения о моей деятельности на полоцкой кафедре, а также обстоятельства моего вступления на кафедру харьковскую, напечатал все это, конечно, не без моего ведома и согласия, отдельною книгою, под заглавием: «Прощание преосвящ. епископа Саввы с полоцкою паствою и вступление его на харьковскую кафедру, Харьков, 1876 г.» Экземпляр этой книги я препроводил к преосвящ. Леониду и просил его произнести об этой книге свой правдивый и беспристрастный суд и сказать мне, по сущей правде, не погрешил ли я, допустивши напечатать такую книгу?

Вот какой суд произнес о допущенной мною к напечатанию книге мой досточтимый друг:

«На предложенный вами вопрос, – писал он мне от 9-го марта 1876 г., – ответ простой: не вы себя прославляли, а любовь благодарных вам. Думаю, что вашей скромности полезно было претерпеть некоторое стеснение от нападений любви преданных вам людей. Почему? По духу века. Все более и более расширяется пропасть между пастырями и паствою. Формальность, с каждым днем также умаляющая свое значение, одна наполняет эту пустоту. Как же в такое время не отрадно видеть живую связь взаимной любви между пастырем и стадом; как же не желать, чтобы сколь возможно шире по пространству и времени распространялись об этом отрадном явлении извещение верное, полное, живое. Благословен Бог! Да благословит Он успехом предприятие благонамеренных почитателей ваших! Благодарю вас за экземпляр и за дружественное письмо.

Как живо, в январе, мы воспоминали прошлогоднее свидание с вами! Обтягивая праздничный кафтан вашим златошвейным поясом, взяв в руки ваши дымно-топазовые четки, я говорил: «в прошлом году, в это время, мы имели утешение видеть дарителя; нынче утешимся мыслью, что также близки мы к его сердцу, как его памятные вещи к чувствам нашим внешним». Мои чувства сердца суть чувства моих родных. Брат и три сестры – все с любовью и почтением воспоминают о вас.

Преосвященный Гурий, возвращающийся в многостраданиях, поведает вам многое. Кроме того, чтò он скажет, не имею ничего приятного для обрадования, ни такого, чтò хотя и неприятно, но назидательно. Или уж надобно писать книги, а мне и читать книг недосужно. Впрочем за это неудобство, т. е. за переполненность времени моего занятиями непрестанно благодарю Господа.

Чтò в Москве? Общество преисполнено негодования против разрешения театральных зрелищ в пост; но и театры преисполнены зрителями!..

После пятимесячной превосходной зимы и санной езды, настало ненастье, мокрые вьюги, дожди, туманы, слякоть и всесовершенное по городу бездорожье. Сегодня на заре было чистое небо с красным солнышком, а в 8 часов туман такой, что едва что-либо можно было различить до половины моего двора. Теперь и небо туманно и солнце светит: отражение века!..

Читаю, что знакомка моя, лэди Stanlay, супруга декана, скончалась, и королева была на погребении. Она, но крайней мере, не оставила во мне того неприятного впечатления, какое оставил ее супруг. На английском появилась книга Lifе of Iusus, Farrar-а (Жизнь Иисуса), пленительная по силе поэтического и описательного таланта, который, как нельзя более, кстати является здесь на помощь учености и начитанности ее автора, и я думал, что сестра Ушакова послужить делу перевода последних дней земной жизни Спасителя нашего к посту; но читая далее и далее, я получил отвращение от книги по ее лютеранским нечестивым суждениям и умалчиваниям о догматах, каковы: приснодевство, евхаристия.

Негде более писать, да и некогда... Простите и благословите».

Это было последнее письмо от преосвящ. Леонида, епископа Дмитровского, викария Московского. В последних числах мая дошел до меня слух, что преосвящ. Леонид назначен на Ярославскую епархию, на место переведенного в Житомир высокопреосвящ. архиеп. Димитрия, с возведением в сан архиепископа. Слух этот не показался мне невероятным; тем не менее он немало удивил меня. Наконец удостоверившись из газет о действительности этого события, я почел долгом приветствовать моего высокочтимого друга с новым назначением. 12-го июня я писал ему:

«Высокопреосвященнейший владыко, милостивый архипастырь! От полноты преданного вам сердца приветствую вас с возведением на высшую степень иерархического служения православной Христовой церкви. Да дарует вам Пастыреначальник Господь Иисус Христос благодатную помощь и духовную мудрость право править слово истины и созидать душевное спасение вверенной вам паствы!..

Итак пришло время и над вами исполниться апостольскому слову: яко не имамы зде пребывающего града, но грядущаго взыскуем. Из первопрестольного града вам указан державною волею путь к иному граду.

Позвольте однако ж, высокопреосвященнейший владыко, братски вопросить вас, каким образом совершилось ваше новое назначение на Ярославскую кафедру и было ли по-прежнему предварительно требовано ваше на сие согласие, или нет, и кому собственно принадлежит первоначальная мысль об этом назначении?

Я питаю себя приятною надеждою, что ваше высокопреосвященство и на новом месте вашего архипастырского служения сохраните ко мне ваше прежнее доброе расположение.

Ярославль мне несколько знаком; в нем я был в 1861 году в качестве ревизора тамошней семинарии. Но с того времени, без сомнения, многое изменилось и, вероятно, к лучшему. В Ярославле есть у меня знакомые до сих пор. Позвольте мне рекомендовать вам, между прочим, законоучителя Демидовского лицея, протоиерея А. П. Л...ва, как моего доброго товарища и совоспитанника по академии. Это – человек в высшей степени кроткий и благонравный».

В тот самый день, как я отправил в Москву это приветственное послание, получаю из Москвы от нового Ярославского владыки краткое письмо от 9-го июня следующего содержания:

«Знаете вы, какая внезапность постигла меня и влечет еще далее от вас местом, но не духом любви. Прошу: помолитесь. Помню слова ваши, что в провинции и полгода не просидеть мне благополучно, и становится мне страшно. В мои годы, при моих силах, можно продолжать, но не начинать новое дело, Дайте совета, если имеете его; вы служили и служите в других местностях: но думаю, что много есть общего в быте... На место мое – преосвящ. Никодим. Желание, чтобы.... (далее – слова нельзя разобрать), движет рукою, а голова пуста или переполнена, и писать более не в силах. Родные мои вас просят о благословении».

Под этим письмом высокопреосвящ. Леонид именует себя еще епископом Дмитровским: вероятно, в это время указ из Св. Синода о бытии ему архиепископом Ярославским в Москве еще не был получен.

Пока преосвящ. Леонид оставался в Москве, я не желал обременять его своею корреспонденцией; но когда мне сделалось известным, что он оставил Москву и водворился уже в Ярославле, я обратился к нему с ответом на его послание от 9-го июня. Вот что писал я его высокопреосвященству от 24-го июля:

«Краткое и грустью проникнутое послание ваше от 9-го июня я получил 12-го числа, в тот самый день и даже час, как отправил к вашему высокопреосвященству мое приветственное письмо, и прочитал оное с сердечным сочувствием.

Я не спешил отвечать на ваше послание потому, что знал, что ваша душа и ваше сердце в последние дни в Москве и в первые – в Ярославле, до того переполнены были разнообразными мыслями и чувствами, что вам было не до моих писем. Теперь, вероятно, вы несколько уже поуспокоились и поосмотрелись на новом месте служения; и потому я решился начать с вами братскую беседу.

Прежде всего позвольте приветствовать вас с благополучным вступлением на новую, вверенную вам кафедру.

С особенным интересом следил я по газетам за последними событиями вашего пребывания в Москве и за вашими движениями к новому месту служения. Едва ли кто из московских викариев оставлял Москву с такою торжественностью и при таком общем изъявлении добрых и признательных чувств, какими напутствованы были вы.⁴⁰ И в этом должно заключаться для вас немалое уже утешение. Притом Ярославль – не Витебск, и ярославская епархия – не полоцкая епархия. Знаю, что перевод для вас из Москвы куда бы то ни было гораздо ощутительнее, чем был для меня: но что же делать? Нельзя же было целый век оставаться викарием; надобно же было рано или поздно начинать и вам самостоятельную жизнь и самостоятельное действование.

Но для вас самостоятельная деятельность на поприще святительского служения, после столь продолжительного приготовления под руководством таких великих и мудрых иерархов, кая Филарет и Иннокентий, не должна быть особенно затруднительна. И на ярославской кафедре вы, как я полагаю, не много встретите нового, чего бы вы уже не видели и о чем не рассуждали в Москве.

Не могу я понять, почему, до сих пор, при старейшей и знаменитейшей из архипастырских кафедр – Ярославской нет викария. Ужели в такой епархии не имеется для сего материальных средств? Мне кажется, вашему высокопреосвященству, при вашем непостоянном здоровье, необходимо иметь ближайшего помощника, не столько конечно для письменных консисторских дел, хотя и это немаловажно, сколько для церковных служб. Только одного при этом надобно желать, чтобы викарий был единомыслен с вами и благопокорлив.

Скажите же, высокопреосвященнейший, как вы устроились и устрояетесь на новом месте жительства? Кто с вами и при вас из московских присных, или преданных вам слуг? Ваше новое положение меня очень интересует».

На другой день, после отправления этого письма, я получил от высокопреосв. Леонида, из Ярославля, от 20-го июля краткую записку следующего содержания:

«Осмеливаюсь утрудить вас просьбою. Прикажите справиться, действительно ли близь Харькова, в селе Основе, есть очень бедная больная А. А. Т... Если это верно, то будьте милостивы выдать ей посылаемые 23 р., которые у меня случились из денег, данных мне на бедных: следовательно не мое благотворение.

Помогите моей духовной скудости молитвою.

Не могу писать; ибо пишу между правилом и благовестом.

За все Богу благодарение, щедрому и многомилостивому».

По надлежащем расследовании, через благочинного, о личности и положении Т., я отвечал его высокопреосвященству 1-го августа:

«По поручению вашему, я разыскал Т., в пользу которой вы изволили прислать мне 23 рубля.

Оказалось, что это – моя старая знакомая. Она писала мне еще в 1868 г. из Тобольска, в 1872 и 74 гг. из Петербурга, и каждый раз получала от меня небольшое пособие. Теперь же, находясь так близко от меня, она ни разу не обращалась ко мне за пособием, из опасения, разумеется, что ее мнимая болезнь будет изобличена. Испрашивание денег от архиереев, которые находятся подальше, кажется, составляет ее специальную профессию.

По расследовании открылось, что Т. замужем более уже 20-ти лет, но документов о браке не имеется, и что она не помнит где и когда венчана. Вообще, по мнению местного протоиерея, Т. личность темная и подозрительная.

Следует ли после сего такой личности вручать такую значительную сумму, какая вами прислана? Не лучше ли раздать эти деньги действительно нуждающимся, или отослать в пользу страдальцев – болгар?

Буду ожидать вашего распоряжения».

Ярославский владыка отвечал мне 26-гo августа на мои письма к нему от 12-го июня и от 24-го июля:

«Дивитесь вы и, может быть, дружески меня осуждаете за молчание. Доношу вашему преосвященству: болезнь причиною. Сильное в течение двух месяцев душевное напряжение с простудами истомленного тела произвело несколько болезней⁴¹, которые к ночи на успеньев день низложит меня на одр, с которого лишь понемногу встаю.⁴²

Благодарю за дружеские послания: ущедряйте меня ими и давайте наставления, делайте замечания.

На вопросы ответствую: со мною перешли мой монастырский казначей иеромонах Павел и послушник – чтец, да на время келейный, получивший в Москве место.

Что я нашел здесь? Дом архиерейский не бедный, не худа и братия; но запущенность в хозяйстве и управлении всесовершенная. Нет во всей епархии церкви грязнее моих; об уставе ниже слышали. В духовенстве Ярославля нашел несколько почтеннейших людей; с худыми (если они есть) еще не познакомился. Дело о приходах получило до меня санкцию и возвращено к исполнению. Лучше, где за него не брались; но здесь оно лучше, нежели где-либо во всех прочих местах. В 1869 г. приходское духовенство епархии имело капитал в 191 тысячу, а теперь до 1.250.000. Норма для самостоятельного прихода 500, а не 1000 душ. За недостающую до нормы сотню душ – капитал с процентами во сто рублей, или земля с доходом во сто рублей.

Доныне делами консистории занимаюсь один, изредка призываю членов.

Приюта для заштатных, для вдов и сирот, можно сказать, никакого.

Раскол заботит; но еще не узнал его. Единоверие в дурном состоянии.

Викария не вижу нужды иметь и откуда взять.

Был я в Рыбинске и Романово-Борисоглебске, где удивительно красивая церковь XVII века... Были у меня брат (со мною приехал, а уехал 1-го августа), две сестры Олимпиада и Татьяна Васильевны (к самой болезни моей). Бывали и другие знакомые из Москвы, а иных и сестру Ушакову ожидаю.

Государю Императору благоугодно было, чтобы надзор за церковностью иконописания в храме Спасителя остался за мною.

На мое приветствие получил я еще в Лавре такую телеграмму от сердечно любимого мною государя великого князя Сергия Александровича, из Александрии, от 6-го июля:

«Сердечно благодарю ваше высокопреосвященство за телеграмму и письмо. С отрадным чувством всегда помню о вашем расположении, беседах и молитвах. Уверен, что отъезд из Москвы не отдалит вас сердцем от любящих вас. Сергей».

Выписал вполне, чтобы вы помолились о прекрасном юноше с любовью, да укрепит и охранит его Господь.

Пока довольно. Благословите».

В ответ на это братское послание я писал его высокопреосвященству от 24-го сентября:

«Письмо вашего высокопреосвященства от 26-го августа имел я удовольствие, растворенное впрочем грустью о вашей болезни, прочитать не ранее 17-го сего сентября. Оно получено было в Харькове во время моей поездки по епархии, и посланное вслед за мною в известное место не нашло меня там, и возвратилось в Харьков на третий день по возвращении моем из путешествия.

Приключившейся вам болезни я не удивляюсь; при ваших обстоятельствах это было очень естественно. Но сохрани Бог, если болезнь ваша будет продолжительна. Для нас, архиереев, особенно при неимении помощника, болеть долго весьма неудобно. Если заболит гражданский начальник, кто бы он ни был, его обязанности легко могут быть исполнены другим, хотя бы и низшим его по рангу: но кто из сотрудников по управлению епархией – пресвитеров заменит болящего епископа, в случае, напр., необходимости произвести ставленника или освятить антиминс, как это и случилось со мною на первых днях по приезде моем в Витебск?

Оставление за вашим высокопреосвященством надзора за церковностью иконописания в Храме Спасителя – знамение во благо.

За сообщение телеграммы великого князя приношу вам душевную благодарность. – Телеграмма эта делает великую честь высоким чувствам порфирородного юноши.

Так как вы ничего мне не написали в разрешение моего вопроса относительно денег, предназначенных Т-ой: то позволяю себе распорядиться ими по своему усмотрению. Надеюсь, что вы не прогневаетесь на меня за это.

Чтò скажу вам о себе? Благодарение Господу, я благополучно совершил довольно продолжительную поездку по епархии. При обозрении церквей обращал особенное внимание на иконопись; перечитал много священнических проповедей, но дельных оказалось не очень много. В украинском народе, особенно в местах, удаленных от железных дорог, сохраняется еще искреннее благочестие и необыкновенная привязанность к своим приходским храмам. Вследствие сего реформа приходов возбудила в здешнем народе много жалоб, хотя с другой стороны вызвала в нем наружу еще бóльшую ревность об удержании своих приходов самостоятельными: крестьяне делают всевозможные пожертвования, чтоб только не оставаться без причтов и без богослужения в праздничные дни».

На это письмо преосвященнейший Леонид немедленно отозвался в следующих выражениях:

«Прежде всего прошу ваше преосвященство включить меня в число наипреданнейших поздравителей ваших на день 1-го октября, в который ваша святыня да воспомянет мое недостоинство, яко вступившего в 32-е лето пресвитерства.

От болезни я, слава Богу, оправился, но, по ее милости, просидел в четырех стенах все благопогодное время, а теперь начинается осеннее ненастье. Посему епархию видел только на северо-западе до Рыбинска и Южской Пустыни, на юг до окрестностей Ростова, куда ездил для храмоосвящения. Благодарение Богу, болезнь не отнимала меня у дел служебных, даже просителей принимал лично, у постели. Ставленников не имеется на долг – час.

Так как о. Павел прусский на Кавказе, а без него не решаюсь касаться раскола, то занимает меня вопрос славянский. Везде славянам сочувствуют, отовсюду к ним «помощь идет». Так: но прекратится война, и все о них забудут. Между тем, тогда-то и нужна будет помощь – помощь нравственная, для возрождения. Общество составляется из семейств; основа семейства мать; следовательно надобно готовить для славянства женщину, способную быть и матерью и учительницею. Опыт училища в Алексеевском монастыре дал результат прекрасный. Преосв. митрополит Михаил в восторге от сербок, возвратившихся в Белград. Монастырь принял вновь. Ему следуют другие. Не все могут делать тоже, чтò Алексеевский, где девиц до 12–15 живут, содержатся и учатся, Рождественский принял четырех; Страстной, Ярославский – Казанский, Рыбинский, надеюсь, Мологский и Ростовский примут но 6-ти на содержание и воспитательный надзор, с тем, что учиться они будут в гимназиях и прогимназиях. Здесь, кроме того, г-жа Соболева дает дом и все содержание на 10 болгарских сирот с 5 до l1 и 12-летнего возраста. Как хорошо было бы, если бы эта мысль распространилась и в дело обратилась по лицу русской земли. Будь так, и – Россия была бы настоящею благодетельницею славян; дала бы им хлеб в сытость духовную. Мне здесь помогает в этом сестра Е.В. Ушакова, приехавшая навестить меня, и приносящая вам поздравление.

Простите, благословите; деньгами по усмотрению распорядитесь.

Вашего преосвященства, смиренный послушник Леонид, архиепископ Ярославский. Ярославль, 28-го сентября 1876 года».

Получив это послание моего высокочтимого друга и брата 2-го октября, я отвечал на оное не ранее 7-го декабря:

«Простите Бога ради, – писал я преосв. Леониду, – что так поздно отвечаю на ваше дорогое, приветственное послание от 28-го сентября. Каждое утро, как вам известно по собственному опыту, официальные дела и просители, а по вечерам с некоторого времени я начал заниматься, и не без увлечения, делом, о котором давно думал и мечтал и которому когда-то старался расположить и вас. Я разумею мемуары.

Одобрите ли вы мое предприятие, или нет? Прошу вас изъяснить мне об этом предмете ваши искренние мысли. К занятию этим делом меня поощряют многочисленные примеры не только светских, но и духовный лиц, и даже святых мужей. Между прочим, имел я при этом ввиду некоторых из ваших предшественников на ярославской кафедре, начиная со святителя Димитрия. Следует теперь и вашему высокопреосвященству приняться за перо, чтобы начертить если не подробную автобиографию, то, по крайней мере, воспоминания о ваших многолетних и столь близких отношениях к приснопамятному святителю Филарету.

Вы были на днях в Москве. Воображаю, как для вас было отрадно снова взглянуть на священный град после вашей, хотя еще и не очень продолжительной, с ним разлуки. С радостью, без сомнения, увидали вас и многочисленные ваши почитатели. Жаль, что мне не дано никакого поручения, чтобы иметь повод почаще бывать в незабвенной Москве. Правда, Москва начинает для меня более и более пустеть: многих, очень многих добрых знакомых я уже не досчитываюсь там. Вот и еще одною, и – очень крупною цифрою сократилось для меня число московских благоприятелей и благодетелей. Я говорю о В. М. Бостанджогло. В нем я лишился одного из самых благорасположенных ко мне людей. Вечная ему память!..

Скажите мне, владыка святый, как вы привыкаете к новому месту служения, как идут ваши консисторские дела, имеете ли какое-нибудь, хотя небольшое, но приятное для вас общество между ярославской интеллигенцией и проч.»

На эти вопросы я ожидал, без сомнения, рано или поздно от моего доброго друга удовлетворительных ответов: но – увы! Вместо его ответов получаю 16-го того же декабря, в 8 часов утра, из Москвы, от высокопетровского о. казначея телеграмму следующего содержания:

«Обозревая епархию, высокопреосвященный Леонид сегодня (15-го числа) скончался в Бабаевском монастыре, Костромской губернии. Игумен Иосиф...»

Как громом меня поразила эта горькая и неожиданная весть... Я не хотел, я боялся верить этому поразительно-горестному известию, и пока не получил подтверждения о действительности этого рокового события, я не решался приступить к совершению заупокойной литургии о новопреставленном рабе Божием, преосвященнейшем архиепископе Леониде.

Не постигая, каким образом ярославский архипастырь мог в зимнее, холодное время решиться на обозрение сельских церквей, как он очутился в пределах чужой епархии и там встретил внезапную смерть, я поспешил обратиться за разъяснением этих недоумений к своим знакомым в Москве и Ярославле.

В Москву писал я, 19-го ч., к преосв. Игнатию, еп. Можайскому: но он предварил меня, написавши мне от того же, 19-го числа. И вот чтò сообщил мне:

«Кончина ярославского владыки была мирная, и, можно сказать, блаженная. Почувствовав во время ранней литургии в Бабаевском монастыре спазмы в груди, поспешил в келию и чрез 50 минут отыде ко Господу, успев принять таинства покаяния и причащения. По причащении, едва только, по чину церковному, вкусил антидора и теплоты, как все кончилось. По причащении громко и с чувством произнес: Слава Тебе Боже... Тебе Боже, и прочитал прежде: верую Господи. Заметили, что за обедней молился с особым чувством. Предшествующий день – утро обозревал сельские церкви своей епархии, возвратился к обеду в Бабаевский монастырь, – очень был оживлен, весел и до полночи беседовал с настоятелем и генералом Брянчаниновым, братом покойного преосв. Игнатия, потом долго стоял на молитве и всю ночь не мог уснуть... В последние годы московской жизни я всегда дивился его крепости и здоровью: так много он выносил, и не было заметно утомления. 30-го ноября я провел вместе с ним все утро, после ранней литургии в Чудове, в прежнем вашем помещении, у архимандрита Иосифа, синодального ризничего. Здесь он осмотрел принесенные саккосы древние из ризницы, возлагал на себя, а художник списывать для иконописания в храме Христа Спасителя. И думал ли я, что вижу его в последний раз? По приезде в Москву, он очень скоро посетил меня... Предлагал я ему несколько раз служить в Чудове (26-го ноября), или даже в воскресенье в Богоявленском; но он не решился, а только в Чудове приобщился Св. Таин».

В дополнение к этим сведениям преосв. Можайский сообщил мне от 26-го декабря еще следующее:

«Преосвященный Леонид в зимнее время успел объехать почти всю епархию; незадолго до его преставления, секретарь консистории писал Андрониевскому архимандриту, что всех их удивляет владыка, который в лютые морозы, в открытые санях, ездит по епархии и даже в Бабаевский монастырь поехал в санях открытых. В августе (8-го ч.) он очень простудился в Толгском монастыре, и когда, по возвращении в Ярославль, был приглашен доктор, несмотря на нежелание владыки видеть его: то доктор сказал, что, если бы двумя часами его позднее пригласили, исход мог бы быть смертельным. Недавно преосвященный жаловался на сильный угар; но, по отзыву других, это был не угар, а легкий нервный удар. Накануне смерти он был очень доволен и весел, и окончив обозрение своих церквей, прилегающих к монастырю Бабаевскому, хотел домой возвратиться, но был удержан архимандритом, который заметил его усталость. Для меня знаменательно и поразительно следующее: владыка Леонид всегда с особым благоговением приступал к св. причащению и всегда сильно желал приступить к сему таинству пред смертью, и – Бог даровал ему сие утешение. Не прошло минуты после причащения, – и он преставился... Между нами сказать: перемещение в Ярославль ему не совсем было по сердцу. Так к Москве он привык!..»

В Ярославль обращался я к своему доброму товарищу по академии, законоучителю Демидовского лицея, протоиерею А.П. Лаврову, и получил от него в ответ следующее:

«Кончину нашего владыки, – писал мне о. Лавров, от 23-го декабря, – приписывают разрыву сердца, Признаки этой болезни случались с ним и прежде. Бывши у него по делам своей службы 11 декабря, я слышал от него самого, что накануне этого дня, во время сна, он вдруг почувствовал необыкновенное биение сердца и сильную боль в голове. Еще тогда, по его словам, он мог бы кончить жизнь, если бы сам Бог не спас его от этого при помощи врача. Несмотря на то, он выразил мне свое намерение докончить обозрение епархии, чтобы в отчете за этот год Св. Синоду поместить вместе и об этом. Заметив необыкновенную бледность его лица и крайнюю холодность его благословляющей руки, я осмелился выразить владыке свой совет отложить поездку по епархии до февраля или марта будущего года, когда можно ожидать более теплой погоды. Но он остался непреклонным; и прежде отправления по епархии решился съездить в Николо-Бабаевский монастырь, находящийся в Костромской губернии близ границы нашей епархии, чтобы помолиться Богу, согласно со своим обещанием. Но на другой день, по приезде туда, с ним повторился припадок его болезни в усиленной степени; и он не мог перенесть этого повторения, тем более, что за неимением доктора, некому было подать ему помощи».

В тот же день, когда писал я к преосвященному Можайскому и протоиерею Лаврову, послал письмо, с выражением искреннего соболезнования, и к родным почившего в Бозе архипастыря. Вот чтó писал я им:

«Возлюбленнейшие о Господе! С глубокой сердечной скорбью пишу вам о событии, коего нравственное значение и горестные последствия для вас и для вашего семейного благобытия вполне постигаю.

Скажите чтò это случилось?..

Неожиданное известие о кончине вашего дорогого брата, а моего бесценного и неизменного друга, до того поразило меня, что я, читая телеграмму от 15-го числа, не верил очам своим. В продолжении суток я несколько раз перечитывал ее и не мог убедиться в справедливости столь прискорбной вести, так что не ранее, как чрез полтора суток я мог решиться сделать распоряжение о совершении заупокойной литургии о почившем рабе Божием, преосвященнейшем архиепископе Леониде, а писать к вам не решался до тех пор, пока не получил печатного подтверждения роковой вести.

Не стану, да и не могу предлагать вам никаких утешений в постигшей вас горести: они теперь несвоевременны. Вы горько и безутешно плачете: плачу с вами и я. Вы скорбите: всем сердцем – разделяю вашу скорбь и я...

Когда же ваши и мои взволнованные чувства несколько утишатся, тогда будем вместе и усердно молиться к Отцу духов и всякия плоти, да вселит Он, Премилосердный, душу отшедшего от нас брата и друга нашего в своих небесных селениях и да соединит его там с общим нашем отцем и благодетелем, приснопамятным святителем Филаретом!..»

На мое письмо отвечала сначала младшая сестра покойного – Татьяна Васильевна. Она писала мне от 18 января настоящего 1877 г.:

«Не смею и благодарить вас за скорбь, выраженную вами в письме к нам, зная вашу искреннюю любовь и сердечное расположение к нашему незабвенному владыке.

Вы спрашиваете, как это случилось? Из газет вы конечно знаете все подробности его кончины. Главной причиной расстройства его здоровья был конечно перевод его из Москвы в Ярославль. Вам известно, что каждое его перемещение вызывало сильную, часто смертельную болезнь. Последнее прощание с Москвой глубоко потрясло его, и оставило тяжелые следы, тем более, что он старался казаться спокойным, затаив грусть внутри себя.

Вы знаете, какой он был ревностный подвижник. При каждом повышении он возлагал на себя новые подвиги. Как пастырь, он спешил работать для паствы, и все еще ему казалось, что он не довольно делает.

В последнем письме он говорил, что получил от вас письмо, где вы сообщаете ему, что составляете записки о своей жизни и приглашаете его заняться тем же. «Но когда мне», заметил он на это. И действительно, забота о пастве и молитва не оставляли ему нисколько свободного времени. Зато и внезапная кончина не застала его неприготовленным. Последние слова его были: «Слава Тебе, Боже! Слава Тебе, Боже!» Последнее действие – принятие Св. Таин, после чего он закрыл глаза и – смолк навеки. Но его жизнь, его дела будут, вечно красноречиво говорить о нем. Его оплакивают монах и мирянин, вельможа и простолюдин, старый и малый; для каждого он был свой, близкий; каждый лишился в нем искреннего друга, готового помочь словом и делом, разделить радость и горе. Кратко было его пребывание в Ярославле: но он оставил о себе доброй памяти больше, нежели те, которые жили там десятки лет.

Сашенька (брат) будет писать вам, когда побольше успокоится, а в настоящее время он не может еще заняться никаким делом, кроме текущих по службе. Мы так были поражены внезапной кончиной владыки, что все захворали. С самого возвращения из Ярославля, я никуда не выхожу; болезнь лишила меня утешения говеть в продолжение шести недель, как это сделали Екатерина Васильевна и Александр Васильевич.

Надеюсь, владыко, что вы не оставите нас своим добрым расположением и хотя изредка позволите нам писать к себе, и надеяться получать от вас ответ.

Не много было людей, которых покойный владыка любил столько, сколько он любил вас, и поэтому ваша память будет особенно дорога для нас».

Вслед затем, и именно 20-го числа, писал мне и брат Т.В. Александр Васильевич. Вот содержите его письма:

«Письмо вашего преосвященства, пришедшее ко мне в дни великой скорби нашей, утешило глубоко-скорбящее мое сердце, как выражение сочувствия человека, горячо любившего покойного брата, как человека, которого покойный любил со всей силой своей благородной души. В эти дни отрадно мне было вспоминать об этой связи, основанной не на хилых основаниях, которые дает мир, а на основаниях глубоко духовных. Молитва такого человека, как вы, изливается от чистого сердца и будет доступна до Господа.

Чтò касается до меня, то не могу не сказать, что до сих пор я еще не освоился с мыслью об утрате брата; все кажется, что он воротится к нам. А между тем во всех событиях, сопровождавших смерть брата, нельзя не видеть дивный промысл Божий, самым наглядным образом проявившийся пред глазами нашими. Хотя с первого взгляда и кажется, что смерть постигла его внезапно, но по всем рассказам о последних месяцах его жизни видно, что он чувствовал ее приближение и готовился к чему-то чрезвычайному. Болезнь, начавшаяся в августе и едва тогда же не поразившая его смертельно, стала отзываться сильными припадками в груди; но он хотел победить болезнь и, как видно, боялся, чтобы лечение не лишило его деятельности, которой он, со времени приезда в Ярославль, предался с полным увлечением. В августе был у него геморроидальный припадок, но от такого ли припадка он умер, – сказать нельзя; доктора полагают, что смерть произошла от паралича сердца; а прежняя болезнь, и затем ряд припадков спазматических и притока крови к сердцу и легким – только приготовили паралич. Как бы то ни было с медицинской точки зрения, но его нет на земле. Призывая почившего к горнему Иерусалиму, Господу угодно было исполнить его пламенное желание – умереть посреди полной деятельности, в пустынножительном монастыре, принявши за три минуты до смерти Тело и Кровь Христовы, при том умереть у гроба иерарха, который положил начало его монашеской жизни, умереть на дружеских руках его родного брата Петра Александровича Брянчанинова, и положен он посреди своей паствы, в древнем соборе ярославском, близ гробниц святых князей ярославских, под осенением знамен ратников 1854 г. пред чудотворною иконою свят. Николая. Лучшей минуты для перехода в иный мир, лучшего места для упокоения тела придумать нельзя. Да сохранить Господь душу его, да утешит молитвами вашими его новую жизнь, как утешался покойный общением вашим, исполненным любви и дружбы здесь на земле!..»

Для полноты сведений об обстоятельствах кончины преосвящ. Леонида, я выпишу здесь несколько строк из письма П.А. Брянчанинова, от 17-го декабря, к издателю московских ведомостей.

«15-го ч. утром он (преосвящ. Леонид) пришел к утрени, по-видимому, бодрым, отстоял и раннюю обедню, которая кончилась в 9-м часу. Владыка вышел из алтаря, осенил народ, потом приложился к иконе и части мощей свят. Николая и к чудотворным иконам, и быстро пошел из церкви. Заметив бледность лица его, настоятель и казначей монастыря поспешили взять его под руки. По пути к келиям он говорил: «чтò это со мною делается?.. грудь болит! спазмы», и шаги его становились все медленнее. Дойдя до постели своей, он попросил лавровишневых капель. Я пошел в монастырскую аптеку, взял как эти капли, так и другие снадобья, думая: не угар ли это? Он накануне сказывал, что дней десять тому назад так угорел, что чуть не умер, тогда как другие не чувствовали этого угара. (Впоследствии его приближенные уверяли меня, что это не был угар, а прилив крови к голове). Принеся лекарство, я спросил сколько капель накапать; он назначил 15-ть. Приняв их, просил растереть ему грудь маслом, – что я и поспешил, подогрев масло из лампадки на свечке, при чем он просил растирать правую сторону груди; на растертую грудь стали накладывать теплые салфетки. Между тем послали за доктором в посад Большие Соли, в трех верстах от монастыря, и за духовником с запасными дарами. До прихода духовника владыка попросил еще капель и согласился, по моему предложению, предпочесть «Гофманские», потом попросил компресс на голову. Я сделал его из уксуса, разведенного водой и, наложив на лоб, подложил ему ладонь мою, на которую он положил голову, причем он тихо произнес дважды: «Слава Тебе, Господи; Слава Тебе, Господи», и так сидел все время, когда духовник читал молитвы. После отпуска, по исповеди, у него сделался опять жестокий припадок спазм и, при помощи его келейника, я положил его на кровать; он стих, принял Св. Дары, смотря глазами, потом тихо закрыл их и смежил губы; я наложить зеркало, оно еще отпотело; минут чрез пять приехал доктор, долго прислушивался в ороскоп, потом приподнял ресницы и наконец произнес окончательное решение: «он скончался». Было 10-ть часов без 20-ти минут.

Тело почившего положили на стол и покрыли мантией епископа Игнатия».⁴³

Дальнейшие обстоятельства перенесения тела почившего архипастыря из Николо-Бабаевского монастыря в г. Ярославль и погребение подробно описаны о. архимандритом Николо-Угрешского монастыря (Моск. епархии) Пименом в статье, напечатанной в № 20-м московских ведомостей 1877 г.

«Новопреставленный святитель, – пишет о. Пимен, – был положен во гроб из кипарисного дерева, весьма изящно сделанный. На преосвященном было белое новое облачение шитое по канве, белый подризник и прекрасная белая с бирюзами митра – дар графини Анны Егоровны Толстой, в руках вызолоченные крест и Евангелие, а под ногами орлец.

У настоятеля мы нашли костромского викария, епископа Кинешемского, преосвящ. Геннадия, который приехал на погребение по нездоровью преосвящ. Платона (архиеп. Костромского), назначенного от Св. Синода.

В тот же день (т. е. 18-го ч.) были отправлены мною четыре телеграммы одинакового содержания, имевшие целью ходатайство о дозволении, по желанию родных и близких знакомых, предать земле тело скончавшегося архипастыря у нас, в Николо-Угрешской обители. – Но в ответ я получил извещение, что определение Св. Синода уже состоялось: «где паства, да будет там и пастырь».

В субботу, 18-го ч., было с вечера всенощное воскресное бдение, по окончании которого четыре архимандрита совершили соборне панихиду.

В воскресенье, 19-го числа, обедню служили рано, в 6-ть часов. После панихиды, по распоряжению преосв. Геннадия, гроб был обвит шнурами и запечатан, поставлен на печальную колесницу и покрыт святительскою мантией; по углам стояли четыре диакона, двое поддерживали гроб, а двое осеняли его рипидами. От св. ворот шествие тронулось в 10-ть часов... Преосвящ. викарий, архимандриты и прочее духовенство следовали за гробом. По пути у трех церквей были литии; народ везде во множестве выходил навстречу. – Поднявшись в гору (в самом уже Ярославле), гроб сняли с колесницы, и развязав шнуры, открыли гробовую крышку; гроб был поднят священниками, поставлен на носилки и понесен на плечах. У всех церквей на пути были литии. – По всему городу, во время перенесения тела до собора, был заунывный звон. Когда приблизились к собору, был уже пятый час. – Преосвящ. Геннадий в полном облачении, губернатор и городские власти вышли на встречу, и началась панихида.

На следующий день, в понедельник, 20-го числа, в соборе была литургия, которую соборне совершал Ростовского Богоявленского монастыря архимандрит Нафанаил. (Потом в продолжение дня было четыре соборных панихиды). Гроб был покрыт мантией, а сверху прекрасным покровом, из рытого бархата, присланного из Москвы одним из усерднейших почитателей покойного, почетным гражданином Лузиным.

Вечером служили всенощное заупокойное бдение. По 6-й песни, надгробное слово говорил протоирей Демидовского лицея (А.П. Лавров).

Во вторник, 21-го числа, в 9 часов начался по всему городу печальный благовест. Преосвящ. Геннадий прибыл в собор в 10-ть часов, и началась литургия. Облачения были на всех белые. Во время причастного стиха говорил надгробное слово о. ректор семинарии, прот. Тихвинский, а пред началом отпевания речь⁴⁴ сказал протоирей кафедрального собора И. Архангельский. На отпевание собралось столько духовенства, что в самой церкви все уместиться не могли и стояли уже в алтаре, по обеим сторонам престола... В церковь впускали не всех; оттого народу было немного, и не было тесноты. По окончании отпевания, гроб был поднят, и торжественно, при печальном звоне, разлившемся по всему городу, обошли около собора и внесли тело в холодный собор. Могила была приготовлена по правой стороне, напротив гробниц св. и благоверных князей Василия Всеволодовича и Константина Федоровича. В соборе совершили последнюю литию, тело покрыли прозрачною пеленой, привезенною покойному в дар из Иерусалима с Гроба Господня. Преосвящ. Геннадий посыпал перстью, гроб закрыли крышей, и священники стали спускать его в могилу в поставленный там другой гроб, в который и опустили кипарисный.

Когда окончился печальный обряд погребения, брат покойного архиепископа пригласил всех участвовавших, духовенство и мирян, к поминовенной трапезе...»

Итак, не стало моего возлюбленного о Господе брата и незабвенного друга!.. Частые телесные недуги, глубокие душевные волнения и сердечные тревоги свели его, по-видимому, преждевременно, хотя, по премудрым судьбам Божиим, для него самого, быть может, и небезвременно, – в хладную могилу, к великому прискорбно многочисленных почитателей его. В особенности не может не чувствовать этой тяжкой утраты ярославская паства, которая, судя по первоначальным среди нее действиям почившего архипастыря, естественно могла ожидать от его дальнейшей деятельности много полезного, отрадного и назидательного.

В утешение скорбящим об утрате столь досточтимого иерарха и для собственного назидания, я постараюсь собрать и изложить здесь все те благие слова, какие слышались из уст разных лиц, при разных обстоятельствах как при жизни почившего архипастыря, так и после его блаженной кончины, о его высоких нравственных качествах и несомненных заслугах для церкви и отечества.

В навечерии празднования 15-й годовщины посвящения во епископа Дмитровского преосвящ. Леонида, 25-го апреля 1874 г., представители высшего круга московского общества, собравшись на Саввинском подворье и принесши высокочтимому юбиляру дорогой и изящный дар (сребро-позлащенную умывальницу), обратились к нему со следующими словами:

«Преосвященнейший владыко! Ныне исполнилось пятнадцать лет со времени вступления вашего в архипастырское служение в нашем первопрестольном городе. Благоговейно проходя с тех пор высокое сие служение, вы своим кротким и отечески приветливым обращением и доступностью ко всем, успели привлечь к себе сердца всех нас и всех тех, кто имел когда-либо счастье пользоваться вашею беседой. Всякий из нас, в минуты духовной радости и еще более в минуты душевной скорби, свободно изливал пред вами свои чувства, и всегда уверен был найти в словах ваших утешение, ободрение и подкрепление. Любвеобильное ваше сердце всегда откликалось на все наши духовные нужды, и никто не исходил «алчай» от предлагаемой вами духовной трапезы. Если же мы от области частной жизни обратимся к области общественной христианской деятельности, к тем благотворительным начинаниям, которыми особенно в последнее десятилетие ознаменовала себя Москва, то мы и здесь везде усмотрим следы вашей отеческой попечительности. Еще недавно общество поощрения трудолюбия, общество попечения о детях, сосланных преступников, приветствовали в вас духовного своего руководителя. При вашем содействии, главным образом, возникла, укоренилась и была приведена в исполнение мысль о поручении опытным монахиням московских монастырей ухода за больными в больницах; вами же положено и начало воспитанно девиц из единоверных нам славянских племен при Алексеевском монастыре».⁴⁵

На другой день, 26-го числа, между многочисленными устными и личными приветствиями, преосв. Леониду представлено было от Московской д. академии поздравительное письмо в таких выражениях:

«Преосвященнейший владыко, милостивейший архипастырь и отец! Благодарный голос Москвы, предупреждая обычные сроки выражения своего уважения к общественным деятелям, приветствует вас ныне с совершением пятнадцати лет архипастырского служения вашего в среде ее. Этим она свидетельствует, что сознание достоинства и признательность к заслугам вашего служения давно уже созрели в ней. Она чтит вашу ничем не отвлекаемую привязанность к ней, вашу благоговейную преданность памяти в Бозе почившего святителя московского, ваше твердое стояние за правду церкви, ваше разумное и живое слово в тех случаях, когда общественная жизнь требовала пастырского слова, ваши благоговейные священнослужения и сочетание строго-иноческой жизни с доступностью для всех общественного деятеля.

Московская духовная академия, помня, что на пути к кафедре святительской она была для вас первым переходным пунктом и всегда благодарная за ваше архипастырское внимание и благорасположение к трудящимся в ней, живо сочувствует движению общественной признательности к вашему преосвященству и благопочтительнейше просит принять это выражение ее радости о благословении Божием на трудах ваших для святой церкви и на пользу братии и искреннее желание высших преспеяний на пути святительства, неразлучно с духовным восхождением в приближении к подателю всех благ».⁴⁶

Когда получено было в Москве известие о назначении преосвященного Леонида на ярославскую архиепископскую кафедру, старшее московское духовенство собралось, 17-го июня 1876 г., на Саввинское подворье проститься с его высокопреосвященством. При этом один из членов сего духовенства, протоиерей В.П. Нечаев, выразил оставляющему древнюю столицу архипастырю хвалебные и благодарные чувства в следующих задушевных словах:

«Ваше высокопреосвященство! Святительское служение ваше в московской епархии, в качестве первого сотрудника московских первосвятителей Филарета и Иннокентия, продолжавшееся с лишком шестнадцать лет, оставляет в нас самые светлые воспоминания. В этот некраткий период времени Москва видела в вашем лице достойного во всех отношениях носителя епископского сана. Епископская власть имеет первенствующее значение в жизни и судьбах церкви. Истинная церковь немыслима без епископа. Она, по учению Отцов, установлена на епископах, так что кто не с епископом, тот не в церкви. Эта истина глубоко воспринята нашим умом и сердцем, и вы со святым дерзновением всегда исповедывали ее вслух мира, который, особенно в последнее время, нередко устами людей, исшедших из нашей среды, но не сущих от нас, силится поколебать ее в сознании верующих, уничижает самую идею епископства, якобы в сущности не отличающегося от пресвитерства, пытается стеснить права епископской власти, особенно в судебной области. Проповедники таких воззрений намеренно или не намеренно не замечают, что, подкапываясь под епископство, они подкапываются под самое существование церкви. Вы, досточтимый архипастырь, принадлежите к числу крепких стоятелей за право епископской власти, и никто не скажет, что в этом случае вы следуете каким-нибудь личным расчетам, ибо кому не известно, что по личному расположению вы давно готовы уединиться в иноческую обитель и только из послушания удерживаетесь на епископском поприще, являясь добросовестнейшим исполнителем многотрудных обязанностей, лежащих на епископе, памятуя, что кому дано много, с того много и взыщется. О ревности вашей к учительству свидетельствуют частые поучения, особенно в домашнем вашем храме и в нарочитых торжественных собраниях. Но вы не ограничивались общественным учительством: вы прославили себя преимущественно в качестве домашнего наставника для верующих. И посещаемых вами, и посещающих вы питали обильно трапезой слова Божия. Ваши многочисленные визиты, которые вы дарили гражданам Москвы, были отнюдь не делом общежительной вежливости, – они поистине имели миссионерское значение. Вы пользовались ими для сеяния истины. С неподражаемым, одному вам свойственным тактом, вы наводили собеседников на дела не от мира сего, или о делах мира сего заставляли размышлять с религиозной и церковной точки зрения. Своим происхождением и первоначальным воспитанием вы естественно связаны с высшим светским обществом и этой естественной связью вы счастливо пользовались для установления духовных отношений к нему. Без преувеличения можно сказать, что благодаря преимущественно вашему духовному влиянию на членов этого общества, многие из них удержались в смиренном послушании церкви, не увлекаясь духом неверия и индифферентизма. В частных беседах вы всегда с подобающей смелостью и достоинством возвышали голос против ложного просвещения, против нехристианских и противоцерковных явлений жизни частной и общественной. Вы, можно не без уверенности сказать, достигли того, что в той среде, которая внимала вашему пастырскому голосу, едва ли возможно появление и успешное действование лживых апостолов вроде какого-нибудь лорда Редстока: для таковых нет почвы в этой среде. Ваша речь всегда блестела добродушным остроумием, изяществом, духовной и светской начитанностью, дышала искренностью. Сила вашего слова подкреплялась силою примера. Ибо ни для кого не секрет ваша суровая монашеская жизнь, непрерывное витание вашей души в области духовных интересов, доходящее до забвения телесных потребностей. Будучи сами строгим монахом, вы, преосвященнейший, старались содействовать водворению истинно-монашеского духа в иноческих обителях, надеясь достигнуть сего чрез установление в них общежития. Все это было хорошо известно вашим почитателям, владыка, и умножало в них сердечную преданность к вам. Поэтому, провожая в другую епархию, они искренне сожалеют о разлуке с вами и утешают себя только надеждой, что и оттуда вы будете светить нам своим духовным светом, что и там ваше служение будет также плодотворно, как среди нас. Не могу при этом удержаться, чтобы лично от себя не поблагодарить вас, владыка, за ваше драгоценное участие в издаваемом мною журнале литературными трудами. Надеюсь, преосвященнейший, что вы не примете за лесть всего мною сказанного; то же самое скажут, только полнее и лучше, и другие предстоящие вам».⁴⁷

Ровно через полгода, а именно 17-го декабря 1876 г., тот же духовный оратор, т. е. о. прот. Нечаев, возвещал с церковной кафедры, в московском Чудове монастыре, пред собранием молившихся о упокоении души новопреставленного раба Божия, преосвященнейшего архиепископа Леонида, об общественных пастырских трудах и келейных благочестивых подвигах почившего ярославского архипастыря. Положив в основание своего слова наставление апостола Павла ученику его, епископу Тимофею: потщися себе поставити пред Богом делателя непостыдна (2Тим.2:15), проповедник указывал своим слушателям на осуществление сего апостольского наставления в жизни почившего в Бозе архиепископа Леонида.

«Кому неизвестно, – вещал оратор, – как он, почивший архипастырь, ревновал о добросовестном исполнении этого апостольская наставления, как глубоко был проникнут сознанием пастырского долга, быть непостыдным пред Богом делателем на ниве Господней, как неутомимо подвизался в служении спасению христианских душ? Недаром московское общество так любило его, так дорожило им, так задушевно проводило его на новое место назначенного ему служения. Чем он заслужил такую любовь? Чем он привлек в себе сердца? Тем, что на этих сердцах он сеял семена истины и добра с ревностью трудолюбивого земледельца и не только сеял, но еще возделывал почву к принятию этих семян. Как же возделывал? Он умягчал их в высшей степени христиански-приветливым обращением со всеми. Всякий, входивший с ним в непосредственные сношения, испытывал на себе обаяние его мягкости и приветливости; всякому, кого он только хотел приветить (кого же он не хотел приветить?), – было тепло в его присутствии; всякий чувствовал, что из этих очей, устремленных на него, светит любовь, что эти руки, простертые на благословение вас, движутся силою из глубины души исходящего благожелания, что эти звуки, исходившие из его уст, лились из облагодатствованного сердца. Как бы кто ни был черств и холоден, он невольно проникался благодушием в общении с ним, невольно умягчался. И вот на такой-то размягченной и разрыхленной почве ему не трудно было, с надеждою на успех, сеять семена истины и спасения. И где он не сеял эти семена? Он обильно сеял их в храме Божием, но еще обильнее в частных сношениях с людьми. Слово его дышавшее благочестием и назиданием, растворенное солью духовной мудрости, раздавалось и в чертогах сильных мира сего, и в смиренных жилищах незначащих, по внешнему положению, людей. Он знал, чтò кому и как сказать, кому какую предложить духовную пищу, духовное врачевство. Он щедр был не только на устное, но и на письменное слово. Он много времени и труда посвящал духовной переписке с людьми, просившими у него совета, нуждавшимися в его утешении, вразумлении, ободрении. Смерть его вскроет, без сомнения, много прекрасного, содержащегося в этой переписке, даст возможность многим поделиться сокровищами его ума и сердца, какие заключены в ней. Говорили про него, что, обращаясь с людьми всякого рода, он предпочитал общение с высшим обществом, к которому сам принадлежал по своему происхождению, что это солнце озаряло и согревало одни горные вершины и едва скользило своими лучами по глубоким долинам, сверху едва приметным. Но если бы и действительно было так, то и в этом случае нельзя не отнестись с глубоким уважением к деятельности почившего архипастыря. Тающий от лучей солнечных снег на горных вершинах превращается в воду, и потоки ее быстро несутся к местам низменным, обильно орошают и оплодотворяют их. Действуйте благим словом и примером на вершины общества, – вы неприметно чрез то благотворно будете влиять на низменную часть общества. Известно, что низшие подражают высшим, перенимают от них дурное и хорошее. И так, если вам, при помощи Божией, удастся провести доброе христианское влияние в высшую среду, будьте уверены, что из нее оно перейдет в низшие слои общества. Но почивший архипастырь отнюдь не ограничивался, в своем общении с пасомыми, вершинами общества, – светом своего учения он светил и согревал долины. В разъездах по епархии он любил входить в близкие сношения с простым народом. Он сам говорил нам, что в селах и деревнях он находил такую благодатную почву для сеяния слова Божия, подобную которой с трудом можно найти в сердцах городских жителей, – он утешался приемлемостью к его словам сердец простых, не столь испорченных житейскою суетою, господствующею в городах. С особенною силою действовали на простых людей, преимущественно детей, его рассказы из священной и церковной истории. Кто знает, с каким великим искусством он вел рассказы, как живописно он умел передавать подробности рассказываемых событий, тот поймет то увлечение, какое производили в сердцах слушателей эти рассказы.

Должно присовокупить, что действие его пастырских наставлений подкреплялось примером его жизни. Кому не известно, что он вел строго подвижническую жизнь? Народ больше всего ценит в пастырях такую жизнь. Пастырь подвижник скажет в наставление что-нибудь общеизвестное, и произведет гораздо большее впечатление, чем глубокомысленное и остроумное слово иного пастыря, не возвышающегося над пасомыми силою нравственного примера. Почивший архипастырь уча других, сам непрерывно обучал самого себя благочестию и прилежной молитве. Он ни на минуту не забывал своих монашеских обетов и строго исполнял их. Любимой его мечтой было провести остаток дней в удалении от епаршеских дел, в монашеской келии. Любовь его к уединению была так велика, что он почитал себя самым счастливым, когда ему удавалось провести несколько дней в какой-нибудь обители. В эти дни он был весь богомыслие, весь молитва, весь смирение, весь послушание какому-нибудь опытному в духовной жизни старцу. Монастырская жизнь действовала на него освежительно, и он передавал нам, как она освежительно действует на самих мирян...»

Наконец, вот в каких ярких и живых чертах изображают нравственный характер и кратковременную пастырскую деятельность среди ярославской паствы блаженно почившего святителя Леонида высшие представители ярославского духовенства.

«В Бозе почивший архипастырь, – так вещал в надгробном слове о. ректор ярославской семинарии, протоиерей Н.А. Тихвинский, – завещал нам в своей архипастырской деятельности, в своих беседах, в своем личном примере, в своих воззрениях на современную общественную жизнь, во всей целостной совокупности своих чаяний и стремлений, желаний, надежд и опасений, урок всецелой безпредельной и безусловной преданности учению и уставам православной церкви, той преданности, которая в деле общего духовного преуспеяния и вечного спасения должна одинаково одушевлять пастырей и пасомых, иноков и мирян, простолюдинов и лиц высокопоставленных в обществе. Идея послушания, глубоко воспринятая умом и сердцем архипастыря с той самой минуты, как он решился оставить суету мира и принять обеты иночества, эта идея, воспитываемая под благотворным влиянием живых наставлений, советов и личного высокого примера первосвятителя московского Филарета, была постоянным жизненным началом и частной, личной и церковно-общественной деятельности почившего владыки. Мужественно стоя на страже православия, глубоко и твердо убежденный, что истинная православная церковь и немыслима без строгого и стройного иерархического и богослужебного чина и порядка, а истинная духовная жизнь чад церкви невозможна без сыновней веры и верности их преданию и установлениям древней вселенской церкви, архипастырь с одной стороны являлся во все время своего святительского служения одним из крепких стоятелей за права власти епископской, с другой стороны самым послушнейшим и ревностнейшим исполнителем многосложных и многотрудных архипастырских обязанностей. Высоко чтила и по достоинству ценила эту высокую черту в Бозе почившего архипастыря московская паства, пользовавшаяся свыше 16-ти лет благоплодным епископским служением его, как первого сотрудника московских первосвятителей. Но и в краткое время своего святительского служения на ярославской кафедре почивший архипастырь явил в себе строгого, но вместе проникнутого глубокою любовью к пастве и ревностным стремлением облегчить средства к ее духовному преуспеянию, ревнителя преданий и уставов православной церкви. Неутомимый в совершении священнодействий частых и продолжительных, он находил в них для себя и высшую духовную пищу, ободрение, утешение и подкрепление; неуклонно и неотступно строгий к соблюдению богослужебного устава и чина, он служил высоким и живым примером для нас, пастырей, того благоговейного отношения в богослужению, к святыне храма, к тому чтобы все в церкви было благообразно и по чину, какое требуется православною церковью от священнослужителя. Не внешней пышности и торжественности, а больше внутренней стройности, благоговеинства и умилительности желал он как от совершения, так и от совершителей богослужения. Собственная его духовная сосредоточенность в молитве, собственное благоговейное, непрерывное усилие сохранить и поддержать молитвенное настроение с начала и до конца священнодействия было для служащих с ним поучительно, а для равнодушных и обличительно.

...Как бы предчувствуя скорую и навсегда для здешней жизни разлуку с паствою и пастырями, архипастырь спешил лично и на месте ознакомляться с духовными нуждами паствы и пастырей. Среди своих неутомимых служебных занятий он вместо прогулки, для отдохновения, посещал и успел посетить почти все ярославские и окрестные Ярославлю храмы, совершил три посещения епархии и в такое время года, которое не могло быть названо удобным для отдаленных путешествий, посещал и дома священнослужителей, часто совершенно неожиданно и радуясь, когда находил все в порядке и благоприличии и сподобляя сугубой чести деятельных, исполнительных, усердных и свой дом добре правящих, паче же труждающихся в слове и учении; если же находил опущения и неисправности, то обличал, умолял, вразумлял со всяким долготерпением и кротостью.

При непрестанных почти священнодействиях, при ежедневном посещении и слушании всех церковных служб, при быстром м неотложном рассмотрении и решениип епархиальных дел, при постоянно-внимательно-деятельном отношении к делам духовно-учебным, все остальное дневное время он отдавал или приему у себя или посещению многочисленных своих почитателей и всех нуждающихся в архипастырском благословении, совете, назидании и вразумлении. Окружавшим архипастыря и ближе знавшим образ ежедневной его жизни представлялось непонятным и необъяснимым, когда он находил время для необходимого телесного успокоения. Это постоянное общение с людьми всех званий и состояний он признавал своей святою обязанностью. И принимая посетителей, и посещая сам дома своих пасомых, он смотрел на это не как на дело общежитейского приличия и вежливости, но как на святую обязанность архипастыря и учителя.

...Для стяжания совершенства духовного приняв еще в молодых летах иноческий сан, он и на свещнике церкви Христовой, и на поприще святительства не преставал быть строгим подвижником молитвы, поста и воздержания, нестяжательности и милосердия...»⁴⁸

«Понимаем, святителю Божий, – взывал к почившему архипастырю другой представитель ярославского духовенства (кафедральный о. протоиерей И. Архангельский), – что и для тебя смерть есть не что иное, как успокоение после неусыпных трудов твоих (Откр.14:13). Для тебя была она, может быть, и не так внезапна и неожиданна, как нам кажется: всю твою подвижническую жизнь можно назвать приготовлением к смерти. Одно то, что ты так часто очищал свою совесть таинством покаяния и пред совершением литургии, и пред предпринимаемым путешествием, уже может служить ясным доказательством того, что ты всегда помнил последняя твоя. Но для нас твоя кончина составляет такую чувствительную потерю, что мы не можем не плакать о себе, если не о тебе (Лк.23:28). Отдавшись всею полнотой своей души архипастырской деятельности, ты дни и ночи трудился для блага новой Боговрученной тебе паствы. Ты как будто предчувствовал, что дни твои уже сочтены, что их остается уже не много, и спешил в эти немногие дни сделать все возможное на ее пользу, и прежде всего низвести на нее божественную благодать, немощная врачующую и оскудевающая восполняющую. Нельзя было не удивляться твоей неутомимости в молитвенном предстоянии пред престолом Божиим. При своей многосторонней и многотрудной деятельности по управлению паствою, ты не пропускал никакой службы церковной, и при первых ударах колокола спешил на молитву в храм Господень. Молитва для тебя была так же необходима, как и воздух для дыхания. Даже в те дни, в которые ты возвращался из неблизкого путешествия, ты спешил прежде всего принести бескровную жертву за живых и умерших, несмотря на утомление от пути. И сколько таких путешествий ты совершил для обозрения своей паствы в каких-нибудь пять месяцев! Ни холод, ни трудность и неудобство земных путешествий, ничто не могло удержать тебя от совершения этого подвига. Не жалея ни сил, ни здоровья своего, ты всюду желал быть лично, все видеть собственными глазами, никого не хотел оставить без своих архипастырских наставлений.

И не забудем мы этих наставлений; не забудем и тех уроков, которые ты преподал нам своим собственным примером. Глубокая преданность Св. церкви православной, неуклонная верность ее уставам, горячая любовь к древним храмам православным, и благочестивая ревность к охранению их от всего чуждого православию (языческого или иноверного), умилительное благоговение при общественных молебствиях и особенно при совершении таинства причащения, беспристрастие и правдолюбие в управлении паствою, теплая приветливость и готовность помочь каждому нуждающемуся и словим и делом, не жалея собственного достояния, самоотвержение, с каким ты трудился для пасомых, забывая себя: это такие черты твоего нравственного образа, которые трудно забыть. Недолго мы пользовались твоею освящающею и просвещающею деятельностью; но долго, долго будешь ты жить в признательных сердцах наших».⁴⁹

Итак память о тебе, Боголюбезный брат и друг, и о твоих доблестных подвигах сохраняется и на долго сохранится здесь – на земле с великими похвалами (Притч.10:7). Да будет же чистая и добродетельная душа твоя причастна вечной, неувядаемой славе и там – на небесах!

17 октября, вечером, я благословился у владыки, который был очень доволен моею решимостью ехать в Петербург и тут же получил я поручение наблюсти за преосв. Пальмирским, который непременно едет в Петербург, чтобы личною просьбою открыть себе путь к отъезду, возможно скорому, в Дамаск. С курьерским поездом послал я письма известительные о своем отъезде к о. наместнику Невской Лавры, о. Никодиму, к эконому подворья Троицкого, где владыка благословил меня остановиться, Н.И. Кошкарову, директору Горного института, и наконец к Петербургскому владыке – митрополиту за благословением пробыть несколько дней в Петербурге. 18-го, после обедни, с молитвами о путешествии, я был у Иверской, у пр. Игнатия, у больного о. Пимена, знаменовался в Кремле у святыни и взял с собою из Чудова отца духовного, который мне дал, по исповеди, совет, коему я был весьма обязан, если поезд придет до обедни, то в церкви Троицкого подворья причаститься. Мне этого очень хотелось. – Я решился твердо сотворить по сему, и день отъезда был днем поста для меня. С сестрою Екатериною Васильевною простился 16, а сестры Олимп. и Татьяна приехали и в последний день. Они и кн. А. И. были тотчас по моей исповеди. Мы с братом, помолясь, отправились с поездом почтовым, так как он приходит ранее. – Я пригласил в свое купе преосв. Пальмирского, который, хотя не развязно, по незнанию языка, но вполне основательно отвечал на вопросы, уклоняясь вообще от разговоров, и очень смиренно сидел, а ночью спал не ложась, хотя ему подали подушки. Как я рад, что не склонился к совету осторожного Ан. В. Ск., который выражал мне опасения, что этот спутник наделает мне беспокойств. Благодарю Бога, что поступил по долгу послушания своему владыке и по долгу сердца.

Поезд двинулся... Вот влево остроконечная колокольня Алексеевского монастыря белеет. Там наша верная, всегдашняя молитвенница – сестра Ек. Вас.... Когда проезжаю этим путем, всегда воображение усиливается проникнуть в ее тихую келию... После безмерных хлопот, по причине внезапной решимости на путешествие, я был рад отдыху. Сижу и думаю: ужели это я в Петербург еду, и хорошо ли это после 33 лет; не лучше ли бы было никогда туда не заглядывать?.. Но шаг уже сделан и с мыслью взглянуть на родной город я помирился; брат беседовал с Ан. Вл., а я мало-помалу умолк и заснул... около Твери проснулся. Здесь Ан. Вл. нас оставил. Так как всенощное я успел отслужить в Москве, то я был спокоен, надеясь найти время для чтения правила. – Брат улегся и уснул богатырски; преосвященный тоже спал. Мой сон был прерывист и часов с трех или четырех я уже не мог уснуть. Видел неясно Волгу в Твери, видел Мсту со знаменитым мостом, и радовало меня, когда на рассвете показывалась, где-нибудь, старинной постройки сельская церковь. Я был очень бодр и очень занят приготовлением к приобщению. Сон спутников мне благоприятствовал. Я стоял, чтобы фонарь освещал мне часослов...

Мысль, что через несколько часов я увижу город, где впервые увидел свет, где вступил в жизнь, где не был 33 года, откуда уехал юношей и куда возвращаюсь покрытый сединою, – мысль эта поднимала и напрягала душу, и как-то особенно торжественна была моя молитва. Однообразный стук колес с сотрясением тяжести вагонов покрывал мои слова... На станциях я прекращал чтение. День загорался, а я все продолжал читать – уже молитвы ко Св. причащению. Когда проснулись мои спутники, я предложил им умыться одеколоном с водою, смешение, которое всегда со мною в дорогах, и мы начали рассматривать то чтò представлялось по сторонам дороги. Новгородская губерния и Петербургская отчасти необыкновенно унылый вид имеют. Болото без леса, болото с лесом, кое-где, над водой, стожок почернелой, грубейшей травы... С приближением к Петербургу почва поднимается, волнуется, оживляется. Вот Колпино, где чудотворный образ, большое селение с заводами Морского министерства. Отсюда 3/4 часа до станции петербургской. Вдали и вблизи, вправо и влево заводы, фабрики, массивные, безобразные, дымящие. Вот казацкие казармы, вот и Лавра св. Александра Невского, уже не краснеет, как прежде, а белеет. Переехали Обводной канал. На этом канале некогда имел я квартиру, чтобы ближе быть к духовной академии, и помню как, сидя под окном моего желтого домика, смотрел на купол Лаврского собора, и любовался когда лучи заходящего солнца сквозь окна трибуны озаряли внутренность здания, осветляли его воздух. Еще, и еще,–и вот мы на станции... Отец эконом Евфимий с экипажем, князь Александр Валентинович Шаховской с объятиями дружбы...

Нас провели сквозь толпы, посадили в карету. Выезжаем из громадных зданий станции. Первый знакомый предмет – тощая речонка Лиговка с прежними деревянными перилами. Направо за нею церковь Знамения. Начался Невский проспект, наилучшая улица в России, как Нева лучшая из рек, на каких расположены столицы Европы. Но на все смотрю вскользь, ибо нетерпеливо желаю в храм. Перед Аничковым мостом поворот налево и у второго дома на набережной Фонтанки карета останавливается. Внизу часовня, я мимо нее на лестницу быстро-быстро. Я во храме Троицкого подворья, новом, обширном, который построен после моего отбытия. Вот в ковчеге мощи пр. Сергия... Падаю пред ними. Почти при самом моем появлении на свет преподобный принял меня; руководил явно во всю мою жизнь, и первый благословляет меня во граде моего рождения. В алтаре все готово было и только ожидали моего прибытия. Начались часы, я предупредил о. Евфимия о желании моем приобщиться Св. Таин. Литургия шла очень истово, протяжно. В свое время я омыл руки, сверх простой монашеской мантии надел принесенные из моей ризницы поручи, епитрахиль, малый омофор и приступил к трапезе Господней. Радость, которая в эту минуту, дана была мне, передана быть не может...

После 33-х лет отсутствия из Петербурга, я вхожу в тот дом, где впервые я представился моему, впоследствии второму отцу – Филарету митрополиту, – где я с ним беседовал, откуда был отпущен им в Москву и здесь, на родине, первое действие молитва и первая пища духовная – Пречистое Тело и Божественная Кровь Искупителя. Эти минуты пролили в душу мою такой свет, который озарял ее и отражался на всем во всю седмицу моего пребывания в Петербурге. Мне стало тепло и хорошо как в доме отчем, ибо, молитвами иерархов Филарета и Иннокентия, Отец Небесный принял меня как издалека пришедшего сына. Еще не успел я прочитать благодарственных молитв, как заметил священника с украшениями, в котором угадал настоятеля церкви Горного института, о. Рудакова. Молитвы читал я у жертвенника, пока служащий потреблял Св. дары. По лестнице поднялся я прямо в кабинет владыки. От чаю отказался, ибо не был еще у св. Александра Невского. Я спешил туда, чтобы застать прием у владыки Исидора, который обедает в час. Наскоро принял я протоиерея и передал ему мои дары в церковь института: большое Евангелие в сребропозлащенных дсках, очень изящной работы, большой ковер вышитый к престолу, и от имени Слепцова, покойного, шелковую материю сиреневую с белым гасом, для одежды на престол. Я взял протоиерея с собой в Невский. Я удивился и Конной площади, на которой та же непроходимая грязь, какая была в наше время, когда я был знаком с площадью, ибо здесь покупал себе лошадь, и великолепному дому для бедного духовенства, которое этой пышности и форменности чуждается, указывая на подручную простоту приюта для придворного духовенства (как объяснял мне протоиерей).

Подъехали к крыльцу митрополита. Помню, тут была в старое время грубая лестница, грязная передняя и узкий подъем на антресоли, где была церковь, куда однажды приходил я ко всенощной при м. Серафиме. Не то теперь. Швейцар в ливрее, прекрасная лестница под ковром. Залы обширные, высокие, великолепно убранные. Меня ввели в одну, в другую, – в третьей меня встретил владыка, в рясе цветной с тремя звездами и в белом клобуке, посадил на кресло подле своего дивана: я передал почтение от нашего владыки, и просил благословения себе и для пребывания в Петербурге, и для служения в Горном институте, а также для поездки в Сергиеву Пустынь. Первые слова его высокопреосвященства были: «зачем было вам писать ко мне, я озаботился поскорее ответить телеграммою, должен был ночью посылать, а только отослал, приходить наместник и говорить что вы выехали, и телеграмму я послал напрасно». – Я извинился чрезвычайной поспешностью моих сборов и тем, что хотя и несвоевременно приходилось послать письмо, однако я почитал долгом моим послать его, чтобы не явиться внезапно: благословение и заочное углаждает пути. Начался разговор о владыке Московском. «Собирается ли он в Петербург?» – Ему еще не известна воля Государя. – «Что его зрение?» – Не ухудшается. –

Когда я вышел от владыки Исидора, нашел в его приемной о. наместника Никодима.

С о. Никодимом пошли мы в собор. Ныне он теплый и соединен с келиями монахов и Духовской церковью, чрез коридор, который прежде пресекался проездом на задний двор.

Для меня отслужили, очень стройно, молебен св. благоверному Александру. Его щит и доныне ограждает эти страны, некогда ему подвластные; как уроженцы Петербурга, мы, т. е. все наше семейство, почитаем себя под его св. покровом и я призывал их, духом моим к участию в моих молитвах. Благодарю Господа! Воспоминания так свежи, что как будто я не покидал Петербурга. Это стал я особенно примечать с Невской Лавры. Вот все те же украшения, барельефы, гробницы, вот картина: Амвросий не допускает в храм Феодосия, или Пелгуй видит Бориса и Глеба в ладье, идущих на помощь Александру. Но, как хорошо, что сняты со стен громадные портреты Петра I и Екатерины II. Мне хотелось видеть шапку княжескую св. Александра Невского, и меня повели в ризницу через двор. По пути заглянули в трапезу. В ризнице нет древностей, есть драгоценности. Шапка – бархат темный малиновый, почти вишневый, неплотно прикреплена к двум, пресекающимся в виде обручей, золотым полосам. Археологи думают, что только золото давнее, бархат новее. Взглянул я и на помещение о. наместника. Комнаты небольшие, но высокие, прилично меблированные, с видом на реку, с восходом на хоры Духовской церкви. Тут был я когда-то (помню и залу и гостиную) у о. Палладия, почтенного старца наместника, из артиллерийских полковников. Невысокий, седой, степенный, духовник многих в высшем кругу, известный Государю; он превосходно шил щелком по канве, и я видел его на служении в облачении его шитья. Помню живо: митра кованная, риза парчовая, а прибор весь шитый цветами по белой земле.

Из Лавры двинулся я с визитами. Начал с протоиерея Иоанна Вас. Рождественского, близь Конюшенной у Круглого рынка, где бывало матушка закупала провизию для больших обедов. О. протоиерей принял очень радушно и когда я поднялся, он удержал меня. Он недавно с великими князьями из Ливадии, и говорит: пока был в отлучке, не было сердцебиения. Из дома, где живет духовник Их Величеств, выходит мужичок; на вопрос о Василии Борисовиче, отвечает, что он спит, но что можно разбудить. Я не велел будить. Юрий Васильевич Толстой, хотя и нездоровый, принял меня. Я познакомился с его супругой, англичанкой. Уже стемнело. Дòма был готов обед. Я разделил его с братом, который остановился в гостинице «Бэльвю» на Невском. Обед был очень праздничный и очень кстати, ибо чрез меру (поневоле) продолженный пост производил боль в голове. Вскоре после обеда приехал о. архим. Никодим, и мы с ним отправились к преосвященному Никандру, Тульскому. Его подворье в Семеновском полку, в здании, где помещался некогда благородный пансион, чтó был при университете. Комнаты преосвященного мне знакомы. Тут жил инспектор Александр Васильевич Башинский. Он был женат на нашей родственнице. Как теперь помню наше вечернее к нему посещение вскоре после свадьбы: вот и дверь в классы, вот и дворик, где при луне мы прогуливались. Было время каникул. Впрочем, помню когда и подворье тут устроилось и жил пр. Нафанаил. Был там у всенощной в пост; церковь большая. Преосвященный Никандр принял радушно. Говорили о многом.

Вечерней, совершенной мною во внутренней келии, заключился этот первый день пребывания в Питере. Потом из кабинета я вышел на хоры большой (Троицкой) церкви. Ее чуть озарял лампадный огнь пред мощами. Краткой молитвою взяв на ночь благословение преподобного, я уснул спокойно.

В шестом часу утра, я поспешил совершить утреню в келии, чтобы не опоздать к ранней обедне. Была суббота Димитриевская. Церковь полна была народом. За литургией происходило нечто необыкновенное для меня. Когда по сугубой ектении началась ектения заупокойная и диакон начинал поминовение имен, вдруг началась какая-то суматоха звуков, трескотня слов. Что это? Для удовлетворения приносящих «поминанья», который один диакон не возмог бы одолеть по их множеству, ставятся по сторонам диакона несколько монахов и послушников. Каждому дана пачка «поминаний» и вот все эти люди, в одно время вслух читают имена, каждый по запискам ему данным. Для уха непривычного это очень дико; но что же прикажете делать? Читать одному – значит безмерно продлить служение; не читать – оскорбить усердие молящихся. Служение происходило не в большой новой Троицкой церкви, а в малой старой, Сергиевской. Она слева от Троицкой, соединена с нею арками. Это та самая церковь которая была и при м. Филарете. В этой, тоже немалой церкви (если смотреть на нее как на домовую), столько лет служил каждый воскресный и праздничный день великий иерарх; здесь и я молился с жаром юности о судьбе своей. Помню, что в первый раз приехал я сюда, расфранченным флотским офицером, в узеньких сапожках своих, на шведской лошадке, в новенькой шинели с щегольским бобровым воротником, в треуголке циммермановского дела. Это было в январе 1837 г. Тогда я не был еще известен владыке. Счастье быть ему представленным ожидало меня в великом посту того же года.

То был ясный мартовский день, с весенним таявшим снегом, с освежающим к вечеру морозцем. Владыка узнал обо мне от Киевского митрополита Филарета и пожелал меня видеть, встретил с ясным взором, с ласковым словом. «Вы так молоды (мне было 19 лет) и уже пользуетесь таким доверием начальства», заметил он с тонко одобрительной улыбкой, когда на его вопрос, чем я занимаюсь, я отвечал: временным командованием люгером «Петергоф». Указывая движением головы на мою черным шелковым платком подвязанную щеку, сказал: «не надобно хворать военному человеку», и перешел к серьезному разговору. Высказал свою примечательную для нашего времени мысль о классических языках. Он лучший наш гебраист и отличнейший знаток языков греческого и латинского: «надобно изучить эти языки настолько, чтобы они были для вас орудием при богословских занятиях, чтобы могли читать отцов в подлиннике. Этого достигнуть нетрудно; что же касается до изучения древних языков чрез углубление в языческих писателей, в этом пользы мною не примечено». При этом владыка припоминал, как в Петербурге, приступая к должности преподавателя, при знании только древних языков, он, по совету преосвящ. Феофилакта, предпочел, из двух новых языков, французский и выучился ему в неделю: после ознакомления с грамматическими формами, взял занимательную книгу, и стал быстро успевать при помощи латыни. Говорил о псалмах Давида, который (не помню к чему было упомянуто) писал их за 1050 л. до Р. X. – Заметил, что в старину было менее ученых, но зато менее и шарлатанов. Советовал мне читать «внутренний человек, в клети своего сердца» и «алфавит духовный». На прощанье я просил позволения бывать у него хоть изредка в толпе. «Только не в толпе, среди которой ничего нельзя сказать», – ответил милостиво архипастырь, провожая меня до дверей своей гостиной. Забуду ли я когда этот благоволительный взор и голос; это величие духа в этом очень невеликом теле, в этом исхудалом лице, с окладистою темною брадою и огненными глазами, светящимися из-под черной шапочки, этот тонкий еще не сгорбленный (как впоследствии) стан под шерстяною черною рясою с нашитыми на нее звездами свв. Андрея и Владимира? Нет, никогда! С тем вместе не забуду и этого вечереющего ясного дня, и того, как я тотчас купил рекомендованные книги, и как в тот же вечер, в отворенной для всех архиерейской молельне Псковского подворья, на всенощном воскресном бдении, молился я и рядом с сестрой Екатериной Васильевной (тогда 15-летней) стояли мы оба на коленях, в восторге внимая чудному пению: «покаяния отверзи ми двери». С тех пор в течение нескольких лет, каждую зиму, мое любимое моленье было в храме Троицкого подворья, при служении владыки. Вот и правый этот клирос, на котором я всегда любил стоять. Тут стаивали со мной братья, – князья Урусовы, князья Оболенские и Сухотины. Тут внимал я владыке в чтении великого канона, тут пламенно благодарил я Бога, как за великое счастье, когда случалось, после обедни, что благословляя меня, владыка с любовью пожмет мне руку. Тут стоял я и в знаменательный день Рождества Христова 1839 года, когда Филарет Московский, посреде храма, на малом входе, держа руку на голове преклонившегося пред ним священника, возгласил...

Памятна для меня и еще литургия на Троицком подворье, в воскресенье 5-го мая 1840 г. Опять служил владыка, опять стоял я на правом клиросе, уже не в мундире флотского офицера, а в черном фраке, а перед царскими дверями стояли мои спутники: моряк в густых золотых эполетах и молоденькая белокурая девушка. Митрополит назначил им быть у него в этот день, ибо девушка была сестра моя, Екатерина, а флотский штаб-офицер – жених ее, Петр Павлович Ушаков. После обедни, в гостиной своей, владыка угостил нас чаем и беседой вместе с другими, а когда остались одни, взял приготовленный складень с иконами Спасителя, Богоматери и св. Митрофана, и благословил их на брак, на путь в Камчатку, на путь к царствию небесному. «А братца нам отдайте», улыбаясь сказал владыка, отпуская сестру. Сюда матушка в первый раз отпустила невесту с женихом: они ехали в коляске вдвоем, а я особо. Этих комнат уже нет теперь. Гостиная с кабинетом и столовой отошли под новую церковь. Прочие комнаты переделаны и составляют помещения для эконома и сопровождающих владыку, которому помещением служит новонадстроенный третий этаж. Подъезд со двора почти на том же месте, где был и прежде; но вместо бедной маленькой лесенки, благолепное еntréе с внутренней прекрасной лестницей, которая легко бежит в верхний этаж. Там, на набережную Фонтанки выходить ряд прекрасных комнат: длинная зала, обширная гостиная и по краям их по комнате в одно окно для столовой и библиотеки. Прекрасные размеры, приличные украшения. Жаль, что внутреннее обыкновенное нынешнее убранство не соответствует наружному, во вкусе византийском, как мы привыкли говорить, когда видим, как здесь, колонки и сандрики, разноцветные с позолотой, даже с херувимами над каждым окном. Этот дом, игривой отделкой и веселой пестротой, отличается от всех петербургских зданий и представляет тип для наружного вида архиерейских домов; как архиерейский дом на Угреше образец в этом роде по внутренней отделке и меблировке. На двор выходит только кабинет владыки. И тут какая разность. Двор этот представлял собою какой-то грязноватый пустырь; за утлыми палисадниками чахлые деревца оттеняли собой два-три одноэтажные домишка, где жили эконом и свита. Теперь все застроено громадными каменными зданиями, которых фас выходит в переулок и так красив, что обратил на себя внимание Государя. Все это с иголочки; только что отделано, благодаря знанию и усердию нынешнего эконома о. Евфимия, которому Лавра обязана чрез эту постройку беспримерным возвышением ценности своей земли; подворье приносило дохода до 1500 р., а теперь до 45.000 рублей.

Чтобы в 12 часов быть в церкви Горного института для панихиды, мы с братом выехали в 11 часу и по пути посетили соборы: Казанский, Исаакиевский, Андреевский. Везде шла литургия и было довольно молящихся, невзирая на самую слякотную погоду. Сырость, туман, мокрота, порою мелкий дождь – вот свойства климата в дни моего пребывания в Петербурге. Только в воскресенье было приметно сквозь облака какое-то светловатое пятно, здесь называемое солнцем. – «Радуйся Благодатная, Господь с Тобою». – Опять лобызаю я икону Казанскую, как лобызал в отрочестве и в юности. Нынче, едва ли не в первый раз, входил я в алтарь этого собора. Подходил я к могиле Кутузова, чтобы помянуть вождя. Осматриваюсь.

И здесь воспоминания. Вот над ступеньками солеи серебряная решетка. Подле нее ставила меня маменька перед собою за обедней, а рядом со мною стояла однажды девочка старше и гораздо выше меня. Вдруг, среди службы, она грохнулась в сторону вниз по мраморным ступеням и лежит бледная в обмороке. У той же решетки чрез несколько лет мое самолюбие потерпело поражение. Я был тогда офицером. Происходила хиротония преосв. Феодотия (впоследствии Симбирского). Когда на малом входе духовенство перешло в алтарь, я хотел пройти за решетку и очень борзо протеснялся между народом, но отважности моей квартальный положил предел, не дозволив мне отворить решетку. Храбриться было неуместно, я сошел со ступеней – и, кажется, тотчас оставил собор. Досадно было, когда, в Кронштадте у Всеволожских, рассказали мне о том, как смотрели на эту не очень для мальчика-офицера приятную сцену. Но как полезны для заносчивой юности подобные афронты. Бедный лейтенант Наумов, при точно таком же случае в Смольном монастыре, разгорячился, ударил квартального и лишился эполет. Едем далее. Перед нами широкая площадь, над которою взвивается тяжелый кирасирский конь с атлетическим всадником, у которого орел на шлеме. Всходим по высоким неудобным ступеням в портик Исаакиевского собора, столь известного по рисункам. Не прямо, а откуда-то со стороны входим – и тьма объяла нас. Стен, а тем менее живописи на стенах, не видим; людей, а их много, не видим, где-то вправо белое светлое место, и там служба, и там народ, и там как будто поют, а чтó поют и служат, знать нельзя.

Вот чтò писал я потом из Москвы к художнику Бруни, по поводу подученного мною в подарок экземпляра снимков с его картонов для Исаакиевского собора:

«Теперь имею средство к ознакомлению не только с мыслью одного из знаменитейших художников нашего времени, но и с характером живописи собора, в котором я был, но в котором, можно сказать, не видал ничего, кроме совершенного забвения архитектором идеи православного храма, где богослужение должно быть отовсюду видно и слышно, где и архитектура с освещением и иконописание в иконостасе, и росписание стен и куполов – все должно служить к назиданию молящихся, отвлекать их мысль и чувство от земного, возвышать их дух к созерцанию небесного; то устрашать, то умилять, то услаждать сердце молящихся; так действовать на их волю, чтобы впечатление храма и богослужения простиралось далеко за пределы храма и часы богослужения входили с христианином и в домашнюю и в общественную жизнь его. Между тем Исаакиевский собор, посещенный мною, при свете дня, глубоким мраком своим, представился мне обширною могилою драгоценнейших произведший природы и изящнейших произведший искусства человеческого. Имея, благодарение Господу, хорошее зрение, я ходил по храму ощупью; чтò хотел видеть, того или вовсе не видал, или видел в чертах смутных, отрывочных. Где-то чуть видимое, едва, в неопределенных звуках, слышимое богослужение довершило тяжесть общего впечатления храма. Это ли богослужение господствующей церкви в первом соборном храме столицы великой империи, богослужение, которое торжественно гремит славу Божию и блестит пред молящимся, благоговеющим народом как свет солнечный? – Нет, эти как бы робкие, томные, глухие звуки песнопений, не объемлющие храма и замирающие почти на месте своего рождения, едва зримая толпа молящихся с невидимыми, неслышимыми священнослужителями, – печально напоминали мне подземные сдержанные звуки тайного собрания верующих под сводами римских катакомб, во времена гонения на церковь.

Как пожалел я тогда о ваших трудах, о бессонных ночах над работою вашею внутреннею, духовной; о зрении, поврежденном над кистью, которая не иначе могла ходить по стенам и сводам храма, как при огне, которого освещение, большей частью, недостаточно и неверно. Великие произведения вашей художественной фантазии подобны прекрасному юноше, который родился, вырос и умер в тюрьме, не показавшись на свет и не видев света. И умер, говорю я, ибо слышу что сырость изъедает краски и нет вероятия, чтобы стали искать, нашли и благовременно дали храму архитектора, который сумел бы, если то возможно, осветить и осушить эту громаду.

Счастливо, что имя знаменитого профессора Бруни получило славу независимо от этого храма».

В этом письме еще очень слабо выражена тяжесть произведенного на меня впечатления. Когда отъехали мы, то увидели, что северо-западный угол его весь в лесах. В прошлом сентябре, когда призван был я Высочайшею волею в храм Спасителя (в Москве), довелось мне из уст Государя слышать сожаление о том, что по стенам Исаакиевского собора трескается штукатурка от сырости здания. Кроме этого я слышал, что вода стоит за штукатуркой, что целая глыба льда свалилась, как только митрополит, после служения, вышел из собора. К довершению всего собор садится.

Мне умилительно было взойти в собор Андреевский в 6-й линии Васильевского острова, на углу Большого проспекта. Это был наш приходской храм. Чрез три улицы от него было наше жилище, но всякий день, взойдя в столовую, мы могли видеть его красивые, растреллевские, тогда зеленые, ныне золотые, главы. В моем воспоминании он высок и светел, а теперь, в туманный осенний день, он показался мрачным, тесным, приземистым и как будто недовольно чистым. Много отняло у него вида расширение западной его части, для помещения там приделов.

Крестообразный его вид потерял свою стройность; размеры нарушены, а также и распределение света. Но приделы нужны для ранних литургий, а отоплять две церкви, большую и малую, нет охоты. Здесь тоже есть чтó воспомянуть. Здесь молились мы с родителями, здесь были наши духовники. Вот старая зимняя церковь, и эта дверь со двора ведет прямо в алтарь для духовенства; на этих хорах приделы, где за раннею обеднею причащались мы с матушкой, а дьячок, почтеннейший из дьячков, малого роста, степенный, старый с косичкой, в длинном сюртуке или в стихаре, читает: «верно слово, епископства аще кто хощет – добра дела желает». На дворе против алтарей тянется белый трехэтажный дом. В нем живет духовенство. Тут преемственно жили протоиереи: Михаил Добронравов, Павский, Феодор. Добронравов водился с дворянством, был мягок в обращении, вел тихо-приятную речь, любил литературу, имел дочь, молодую, прилично воспитанную девицу. Павский был законоучителем сестры моей старшей по пансиону, где и его две дочери воспитывались. Помню тот Андреев день, когда, во время званого у него обеда, приехал на двор красный лакей и подал пакет, из которого стало известно, что он назначается законоучителем к Наследнику Престола. Вечером весь причт был у нас, по обычаю, с крестом, и на замечание батюшки, что до сих пор назначаемы были, кажется, всегда монашествующие, – нашел какой-то случай, где законоучитель был священник. Большой рост, но неуклюжий стан; большое лицо с рябинами (сколько помню), курчавая голова – все в Павском действовало на меня очень неприятно. До конца своего поприща придворного, он оставался андреевским протопопом. Сюда, по низложении его, приезжал к нему его августейший ученик, со слезами с ним прощался и оставил ему в подарок бриллиантовый крест. Феодор памятен по борьбе со вторым священником (там было протопоп и два священника) Василием Полянским. Он был кандидат академии, добрый, но довольно занят собою и ленив. Случилась ему череда на раннюю литургию, он шлет в алтарь записку, что не может быть по нездоровью. Феодор читает записку и говорит посланному: «скажи, что о. протопоп не разбирает». И вот через несколько времени идет о. Василий и лениво улыбается, однако надевает свой розово-серебристый подризник, ризы и служит раннюю. В новый год, во дни именин родителей, было у нас водоосвящение на дому, после которого подавали чай. О. Феодор берет большую чашку и приговаривает: «у попов глаза завидущие». К Большому проспекту выступает давно знакомая решетка с каменными столпами, но прежде на зеленой мураве росли высокие деревья и было тут прибежище детям в жары. Теперь частью занято это видное место дровами.

Перед церковью, по другую сторону проспекта Андреевский рынок: неусовершим. Как что было за 40 лет, так и теперь. Так как площадка между ним и бульваром частью застроена деревянными сараями, то, понятно, что вид рынка стал еще жальче...

Но о внешнем виде и впечатлении Петербурга – потом; а теперь спешим в горный корпус. Вот набережная Невы и, следуя ее изгибу, дома идут один к другому как бы лестницей... вот и горный корпус... как знающий местность, как свой в этом доме, я кричу кучеру направо, в ворота и налево к подъезду... Вышли из кареты. Лестница в извести, в мусоре, показывает, что тут идут стройки, переделки и что мы не туда зашли. Вот церковная дверь, входим – та же церковь; но вместо прежнего иконостаса, которого рисунок я запамятовал, резной византийского стиля иконостас мне понравился. Вхожу в алтарь. Там идет служение литургии. Митрованный протоиерей Исаакиевского собора с двумя сослужащими. Тут подошел ко мне протоиерей среднего роста, легкий станом, со звездой. Я тотчас узнал в нем Васильева (из Парижа). Началась панихида об императорах, при которых существовал корпус, о настоятелях храма (это по моему настоянию), о начальствовавших и учившихся в этом заведении. На мне была мантия, малое облачение и камилавка с клобуком, вместо митры, так как траурной с собой не брал. В архиерейском облачении, с кадилом в руках, я обхожу тот храм, который известен мне с моего отрочества, когда наш знакомый С. А. Венецианов водил меня туда к обедне и я, стоя у окон, чтò на западной стороне, видел пред собою шеренги кадет и с удивлением смотрел на голову одного из них, на которой одна сторона покрыта была волосами черными, а другая седыми и эти два цвета были от затылка ко лбу, по самой средине, как бы ниткой размежеваны. Этих шеренг уже нет теперь, заведение открытое и студентов вообще но видно, но глаза мои как бы ищут места, которое в этих шеренгах мне доводилось занимать, когда сам сделался кадетом. Кадил я и на тот образ Воскресения, который на меня, мальчика, производил впечатление необыкновенностью работы. Он весь из разноцветных минералов. Другой, подобный, висел в столовой. Теперь и столовой уже не существует, а была она в боковом корпусе, в самом верхнем этаже: длинная зала со столами в два ряда, с подъемной, для кушанья, машиной, и с прекрасным видом на так называемую галерную гавань и на взморье. Теперь там чертежная.

По правой стене храма стояли, бывало, наши начальники, и впереди всех директор корпуса, тайный советник Е. В. Карнеев, в синем виц-мундирном фраке со звездами по обеим сторонам, старичок с седой всклокоченной головой и несколько косоватыми серыми глазами, с морщинистым лицом, невысокий, слегка сгорбленный, худощавый. Мы оборачивались и следили за ним глазами, когда он входил или выходил, а он, легонько наклоняя свою трясущуюся голову, нас приветствовал. Впоследствии, при преобразовании горной части, он переименован был в генерал-лейтенанты, и я, не видав его в этом видоизменении, не мог себе представить этого старичка, затянутого шарфом, в среброблещущих эполетах. Вдоль правой стены стояли в наше время дамы и впереди их директорша Елена Сергеевна (урожденная Лошкарева) с азиатскими энергическими чертами лица, в котором виден был ум, характер и такт. Не имея детей, Карнеевы воспитывали двух девочек, блондинку и брюнетку, которые всегда были с директоршей. И вот я опять в этой церкви, с кадилом в руках... Имен на панихиде не было произносимо кроме императорских, зато в душе моей, как свеча пред Господом, горело имя такого же как я, горного кадета, моего товарища и друга, генерала Слепцова, вождя кавказского, героя преданий воинственного края, где ярко блистала его истинно героическая жизнь, где пролилась его чистая кровь, эту жизнь запечатлевшая. Умственно я повторял имя на брани убиеннаго болярина Николая, как обычно поминается он в моей церкви ежедневно.

В алтаре, после панихиды, я познакомился с директором института, инженер-генерал-майором Николаем Ивановичем Кокшаровым. В этом пожилом, полнотелом генерале, со Станиславской лентой чрез плечо, трудно мне узнать юношу стройного, миловидного, каким он мне помнится. В Николае Ивановиче нашел я человека самого обходительного, радушного, простого, не взирая на его ученую славу. Он благодарил меня за приезд и сожалел, что не предупредил меня, что подъехать мне следовало с парадного крыльца на набережной, где он все время ожидал меня. В церкви пошли товарищеские объятия. Все мы ходили когда-то в одинаковых синих курточках, а теперь жизнь положила на каждого свою отметку. Кто в ленте через плечо, кто с ленточкой в петлице, один в эполетах генерал-лейтенанта, кто в мундире отставного гвардейца, кто в полувоенной форме горного чиновника; одному высокое его положение дает и вид решительный, самоуверенный, другой смирен своим смиренным положением; а какое различие в сердце, в совести каждого; кого внутренне истерзала и обезобразила, кого благоустроила, благоукрасила жизнь его внутренняя... Мне называли всех по имени. Одних легко, других трудно мне было вспомнить. Протоиерей пригласил меня к себе, со мною вошли к нему, брат мой, директор корпуса, протоиерей Васильев, Лебедев, и кто еще – не помню. Квартира во флигеле, у ворот, ход с директорского двора. В зале на большом столе чай и закуска...

Времени в нашем распоряжении было немного; мы поспешили: на Ярославском подворье живет преосвященный Василий (бывший Полоцкий), на Псковском Макарий Литовский; оба подворья на набережной, на нашем пути. Преосв. Василий принял меня. Я напомнил ему то время, когда он жил, в своей молодости, на тогдашнем униатском подворье, в 12-й линии между Средним и Малым проспектами. Это было около 1825 года. Я был отроком лет восьми, но хорошо помню. Улица грязная, по средине ее мостки, вдоль нее забор, над забором высокие развесистые ивы, в растворенные ворота виден, посреди двора, желтый двухэтажный каменный, небольшой дом, как будто с башнями по краям. Еще припомнил, что в 1841 году, в воскресный день, после вечерни, был он принят митрополитом Филаретом в Москве, в саду его подворья. Он был уже архиереем и привозил в Москву крест св. Евфросинии; с ним был молодой, веселого вида архимандрит. Этот архимандрит был Филарет, – тот самый, который, когда я отказался от Нижегородской епархии, был переведен на нее из Уфы. Преосвященный Василий имеет вид веселый, говорит громким тонким голосом, с польским произношением. Седой, бодрый старец. Подарил мне экземпляр своих проповедей. У него видел я архимандрита, которого завтра будут ставить во епископа. Я входил в церковь. Иконостас резной, вместо прежнего полотняного; церковь обширнее, но что-то грязное, непорядочное. Преосв. Макарий Литовский кушал, и я не велел его утруждать. Мы спешили на Смоленское кладбище.

Все знакомые улицы. Более, но едва ли лучше прежнего обстроены. Нового на них одно: продажа венков. Мы приостановились, и также запаслись венком. Въехали на кладбище. Направо церковь, она отворена. Пошли: обширная, довольно мрачная; но может быть под серым тяжелым небом все здесь примрачно. В этой церкви совершены погребения моей бабушки, двух малолетних братьев, наконец родителя моего (в мае 1839). Тут же погребали и юного страдальца Николеньку, сына царевича грузинского, Баграта Георгиевича, моего товарища по воспитанию во французском пансионе, по знакомству и соседству наших родителей. В церкви случился протоиерей кладбищенский, и мы просили его отслужить панихиду на могиле. Брат указывал дорогу: я забыл ее. Пришли по дорожке от церкви к северу, к Черной речке, которая обтекает кладбище с этой стороны. Кругом бесчисленные могилы, кресты и камни надгробные, повсюду растительность, немало больших деревьев и множество малых – акаций, рябины. Вот вправо, за деревянной решеткой, могила столь дорогая сердцу. Трава поблеклая, ветви рябинника, спускающие свою листву. Сколько ума, жизни, трудов и страданий, скрыла в себе эта могила! И где теперь душа, оживлявшая это истлевшее, до трубы архангела зде почивающее тело! О, как много утешений остается для близких – в вере и христианской кончине преставившихся! Нам легко и надежно молиться о приснопамятных родителях наших, при убеждении, что если они, яко человеки погрешали, то велики были и их страдания, очистительные для души по силе веры их живой, молитвы усердной, напутственного в вечную жизнь общения с Господом в божественных тайнах Тела и Крови Христовых. Началась панихида.

К именам «боляр Василия и Анны» присоединил я имена зятя нашего Петра, крестной моей Пелагеи, на брани убиенного болярина Николая (Слепцова), и верных слуг наших Игнатия и Марфы! Панихиду служили неспешно. Я опасался дождя, который уже начинал крапать; но он дал нам кончить молитву. Мне думалось, что уже не увижу более этого последнего земного отцовского жилища и мне не хотелось с ним скоро расстаться. Я молился о небесном благе отца моего, я все как будто говорил с ним, и – то мелькала юность моя, под его глазами прошедшая, то я поверял ему настоящее души моей, просил, да простить в одном, да вразумить в другом, да благословить на жизнь до гроба и за гробом. Как при поклонении ему земном хотелось глубже, еще глубже поклониться, хотя голова моя уже коснулася земли. Не вина родителей моих, что слишком мало я воспользовался их обо мне заботами, но мой вечный долг благодарить их за то, чтò я принял от них, чтò и расточая не успел еще расточить из нравственного от них наследия. Вечный покой подаждь им Господи, а нам, чадам их, даждь жребий благий содействовать их упокоению молитвою и жизнию своею. Эти минуты на могиле отца были для меня как бы минутами свидания с ним после долгой разлуки и опять на долгую разлуку. Живое представление его горячего и нежного сердца под наружностью строгою и величавою; его страданий глубоко затаенных, его достоинств и заслуг далеко не вознагражденных, и вид этой одинокой, оставленной могилы страшно сжимал сердце печалью и выжимал из него слезы. Окрестный вид печальный, монотонный, с плачущими желтыми листьями, с тяжелой пеленою влажных облаков, дымящегося тумана над полем, мелкий начавшийся дождь, без всякого движения в воздухе – все это так согласовалось с тем, чтò было на душе, что я был крайне доволен этой обстановкой, и была бы какая-то неполнота, какое-то неблагозвучие, если бы была иная погода, иное время года, если б небо было ясное, зелень яркая, в воздухе благоухание и пение пернатых... Но надо же было расстаться с могилою отчею, и я отходил, утешая себя надеждою побывать еще однажды. Мы не нашли знакомых могил, да и время уходило.

Поехали по Среднему проспекту. Все кажется как-то уже неопрятнее и хуже. Все так знакомо... но, но как же я здесь? За неделю я об этом и не думал. И поверит ли тот, кому случится читать эти воспоминания – так как в течение этих с лишком трех десятилетий несколько раз видал я во сне то Андреевскую церковь, то Средний проспект (по коему особенно часто ходил я) и всякий раз во сне же говорил самому себе: «наконец, нынче я здесь уже не во сне», – и с этими словами просыпался; – то в этот раз я как будто не доверял своему зрению и живо представлялся мне вопрос: «наяву ли это, или опять во сне?» Мои сны были так ясны и определенны, так верны действительности, а что теперь было в действительности – перед глазами моими – так неожиданно, ибо я не думал и не желал быть когда-либо в Петербурге, – что как тогда сон было можно принять за действительность, так теперь в ней не легко было убедиться, а легко смешать с мечтою. Но вот деревья бульвара по средине проспекта потянулись; вот на углу Первой линии каменный дом Савельева, куда я часто-часто ходил по Среднему проспекту.

Павел Степанович Савельев из богатой купеческой фамилии. Отец его имел виноторговлю, но занимался более чтением книг, а приказчик коммерческим делом – разбогател, отделился, а потом прежнего хозяина взял себе в долю. Вероятно, выручал их этот большой, наполненный жильцами, дом. Павел Степанович учился в одно время со мною в пансионе Ревеля (10 линия между Средним и Большим проспектами, дом сенатора Болгарского). Он отличался способностями, много читал, даже писал рецензии на новые книги, и принят был в круг Булгарина и Греча, а потом Сенковского, когда перешел в университет на факультета восточных языков. Далее говорить о нем, как деятеле науки, не нужно, ибо имя его как ориенталиста и археолога весьма известно. Не помню, как я с ним раззнакомился; думаю, по различию кругов общественных, к коим принадлежали наши родители; потом сошелся, и опять не помню как, в то время когда был я офицером флота. Он прекрасно занял меня, рекомендовав заняться переводами, и я перевел сначала с французского Сисмонди Histoire dе la dеcadancе, а потом с английского знаменитое введение в историю Карла V. Это наполнило мне время; напомнило языковедение и набило руку в русской речи. Занятие это было столь для меня приятно, что даже на дежурстве и в карауле я занимался переводами, и скучные сутки бежали быстро и приятно. Когда (в 1838) я вышел в отставку и сделался студентом Петербургской духовной академии, наши сношения стали еще живее. Мы видались почти ежедневно. С его младшим братом Александром мы вместе и слушали и составляли лекции професс. Куторги по физиологии животных.

Был еще неизменный член нашего общества, тоже товарищ по пансиону, Илиодор Иванович Тимахов, сын богатого купца, воспитанный в роскоши, но рано осиротелый и обнищавший. Его пригрели Савельевы. Он был человек с разумом и прекрасным сердцем; но прикрыл себя шутливостью, которая, впрочем, не унижала его, а всем нам нравилась. Поверх самых искренних и серьезных наших отношений простиралось всегда что-то шаловливое, детское. Можно написать об этом целую главу. У Савельевых была мать и сестра, девушка молодая. Изредка бывал и там: они жили на одном дворе, но на разных квартирах. Бедный юноша Тимахов (он был красив собою, брюнет, с правильными мягкими чертами) и богатая невеста имели взаимную склонность; но предрассудки общественные превозмогли. Она вышла за богатейшего купца, вышла без любви, и скоро умерла. Один за другим в эти долгие годы отошли из здешней жизни и Тимахов и оба Савельевы, оставалась мать. Я надеялся ее увидеть. Остановил карету свою у знакомых ворот. Надпись говорит, что дом принадлежит уже не Савельевым. Позвали дворника. Он даже не умел и ответа дать, а в лавке, чтò подле ворот, нашел и привел сидельца, который сказал, что Татьяна Михайловна Савельева умерла лет пять тому.

Карета покатилась по Первой линии к Неве. Не доезжая Большого проспекта, налево небольшой двухэтажный, каменный дом. Здесь жил Я. И. Ростовцев; здесь теперь живет нынешний начальник военно-учебных заведений генерал-адъютант Николай Васильевич Исаков. Он поступил в попечители Московского учебного округа, почти в то же время, как я викарием в Москву, и всегда показывал самое доброе ко мне расположение, и когда, по теперешней должности, бывает в Москве, иногда меня посещает. Разумеется, я заехал к нему, тем более, что и с братом моим он давно знаком. Сумрачный день еще сумрачнее был в его недовольно высоких, недовольно обширных комнатах; но прием был самый радушный. Николай Васильевич и супруга его Анна Петровна, оба до сих пор прекрасные видом, оба благочестивые, оба в обращении сердечные, хотя он столько же молчалив и сдержан в слове, сколько она словоохотна. Дети, которые в моей памяти еще малютки, теперь совершенно взрослые, красивые, как их родители, двое сыновей и дочь, уже фрейлина. Мы как-то очень скоро нашли на разговор неистощимый, но тяжелый – о закрытии церквей, чтò они порицают с жаром и убеждением. Анна Петровна заметила, что я спешу и предложила выбрать день, чтобы у них обедать. «Ты этим предложением стесняешь преосвященного», – заметил ей Николай Васильевич. – «Нет», – сказала я, – «не может стеснить от избытка сердца сделанное приглашение. Я прошу, одного: позволить мне выбрать день, а если не выберется, то простить мне это». – Так и положили.

Я велел ехать в Зимний дворец. С любопытством смотрел я на окна длинного-длинного здания Первого кадетского корпуса, и не узнавал их, ибо последовало какое-то изменение в фасаде, а как был мне знаком этот корпус! Здесь воспитывались некоторые мои товарищи, я навещал их, был в их спальнях, в больнице, в церкви, на плацу во время ученья; в саду, где еще не стерлись тогда со стен надписи; – целые рассказы из русской истории на французском языке, начерченные по мысли знаменитого графа Ангальта. Взглянул на памятник Румянцева-Задунайского, чтó на площади, между Первым корпусом, Академией художеств и Невою. Как часто доводилось пересекать ее по диагонали. Поворотили по набережной налево: но Исаакиевский мост отнесен далее, выше по реке, так что опирается прямо на малую разводную площадку, чтó между Зимним дворцом и Адмиралтейством. Не знаю почему это, но прежнее мне лучше нравилось, ибо близь императорского жилища не было теперешней стукотни и суетни. Место было уединенное очень чисто содержимое, и величавее как бы недоступнее был дворец, которого самая архитектура внушает к нему почтительное чувство, – то, что смотришь на жилище не обыкновенных смертных: ничего в нем воинственного, но и ничего тривиального, громада величавая, серьезная, но разнообразная в строгих линиях, – разукрашенная, но без пестроты, со вкусом и достоинством. Это верх превосходных произведший графа Растрелли. – Подъехали к дверям, из которых бывало выходил Имп. Николай Павлович на развод. Я послал доложить о себе Дмитрию Сергеевичу Арсеньеву, флигель-адъютанту, воспитателю великих князей Сергия и Павла Александровичей. Их Высочества проездом (осенью) из Ливадии в Петербург, не смотря на краткость пребывания в Москве, приезжали и ко мне и – не застали меня. Я почел долгом, прибыв в Петербург, лично просить Дмитрия Сергеевича выразить их Высочествам и благодарение и крайнее сожаление. С моим слугою выходит из двери придворный лакей и говорит мне, что великие князья теперь в классе, но что они просят меня сегодня в шесть часов кушать и что послан уже человек ко мне с приглашением. Довольно легко себе представить, какое приятное впечатление произвела на меня эта неожиданность. Тут было не одно благоволение, но особенная любезность в его выражении. Обо мне узнали и пожелали иметь гостем прежде, нежели я успел представиться. Милый брат мой был тронут этим, кажется, более, нежели я сам. Мы возвратились домой уже в сумерки и в швейцарской, при мерцающей сверху лампе, мы различили придворную ливрею. «Их Императорские Высочества великие князья Сергий и Павел Александровичи поздравляют ваше преосвященство с приездом, желают знать о вашем здоровье и просят вас сегодня в шесть часов к обеденному столу».

Я отвечал что приношу благодарность, которую и сам засвидетельствую в назначенный час для обеда.

К 6-ти часам я был во дворце. Из швейцарской, давно уже освещенной, лестница налево вела меня на половину великих князей. Всюду глубокая тишина. Кое-где прислуга по одному, по два. Оба великие князья встретили меня очень благосклонно. Очень мудро поступает воспитатель, старшему предоставляя случаи занимать гостя, между тем как младший только смотрит, и когда спрошен, скромно и кратко отвечает на вопросы. К сожалению, через год, не могу вспомнить всего течения беседы. Было вспомянуто о первом знакомстве со мною в Москве, когда великий князь Сергий жил осень сначала в Нескучном, потом в Кремле; меня расспрашивали о цели приезда моего, о празднике Горного института, узнав что родился, воспитался, служил в Петербурге, удивились что я не был в нем 33 года. Пригласили в столовую. Обедало четверо: оба великие князья и я с Дмитрием Сергеевичем. Приглашали о. протоиерея И. В. Рождественского, их законоучителя, но он не мог быть по случаю субботнего дня. Стол был для них мясной, для меня рыбный, изысканный, вкусный, но не обременительный. Обедали, разумеется, при свечах.

Во все время обеда продолжался разговор, предметом коего было монашество. Мне представился случай объяснить различие между монастырями общежительными и штатными, преимущество первых перед последними. Поэтому много говорилось об Угреше, где еще в детстве, с А. Ф. Тютчевой, был великий кн. Сергий. Я изложил кратко историю обители, ее упадок и возникновение трудами архимандрита Пимена, который ввел в нее общежительный устав, по желанию митрополита Филарета. При этом я не забыл, конечно, сказать о ее благотворительных учреждениях, о прекрасном училище, о больнице, богадельне, об обучении самих монахов, о безмездном пользовании больных из мирян, о служении монахов при больницах в Москве, о богадельне в с. Остров, где о. Пимен был, по воле владыки, главным деятелем. Говорил я о Ново-Голутвине в Коломне, совсем оскудевшем, и расцветшем тотчас по введении общежительства.

В. князь знает об Аносине, и об Аносине речь была продолжительная. Здесь игуменья аристократка. Озеровы, ее родные, при дворе, близкие люди, следовательно здесь сфера более понятная и занимательная. Как игуменья Евгения, внука основательницы, княгини Мещерской, дочь сенатора, молодая девушка, устроила сестер, брата, передала себя руководству митр. Филарета, оставила дом, ничего не взяв с собою, поселилась на окраине Москвы, в бедной комнатке, с единственной женщиной, стали жить трудом, испытывая свои силы. Было ей трудно, а потом привыкла и когда полюбила эту жизнь, тогда владыка послал ее в монастырь, где в то время игуменьей была их бывшая крепостная. Она вступила на путь послушаний, сама запрягала лошадь в телегу и этим путем усовершилась и теперь служит образцовой игуменьей.

После обеда, перешли в комнату, где, кажется, камин топился. За кофе речь перешла к юбилею. Жалко было, что никто из высочайших особ не удостоит это заведение своим присутствием на празднике, так как никого из царской фамилии нет в Петербурге. Дмитрий Сергеевич сказал, что в князьям нельзя. Императрице неугодно, чтобы они развлекались этими официальными торжественными выездами, что завтра ожидают в. к. Владимира Александровича, но что едва ли успеет с дороги. Незаметно перешли к Слепцову. Их очень заинтересовал рассказ мой и даже послали нарочного на Троицкое подворье привезти мою рукопись «воспоминания» о Слепцове. Я стал читать, но немного, ибо доложили о всенощной. Меня пригласили в церковь. Она близко от половины в. князей. Вошли. Высокая, но не обширная. Певчие на правом клиросе в своих малиновых кафтанах. Царские врата отверсты. Я вошел в алтарь слева и стал между дверями царскими и северною. Началась служба и кончилась в 40 минут.

В самой церкви мы, по окончании службы, опять соединились все, и повели меня обратно к великому князю пить чай. Дмитрий Сергеевич сказал: «Сергий Александрович, покажите преосвященному вашу моленную». Великие князья привели меня в просторную высокую комнату с двумя-тремя окнами и вдоль перегороженную ширмами. По сю сторону кони и т. п. игрушки Павла Александровича, а за ширмами, довольно одна от другой далеко, две кроватки, на которых Их Высочества почивают, между ними стена занята вся образами, которых довольно много, разных величин. Тут я увидел и образ пр. Саввы, 6-ти или 8-ми вершков, о котором великий князь сказал, что он всегда с ним, равно как и складень, также мною данный, с изображением Божией Матери с Богомладенцем, Сергия и Саввы. Этот складень, впрочем, находился в эту минуту в починке. Уже давно-давно, сказал мне Сергий Александрович, что он ежедневно молится пр. Савве. Мы были оставлены одни. Это нарочно сделано Дмитрием Сергеевичем. Такие минуты дороги; хочется так много поговорить от души к душе; но если я к таким минутам не приготовлен, то хотя говорю много, от избытка сердца, но самое заветное сердечное остается невысказанным от душевного волнения, от столпления мыслей и опасения, что не успею высказаться. Я говорил, они слушали внимательно; но чтò, уже не помню; кажется о молитве, о правиле молитвенном, о том, что она всегда должна жить в душе, где бы ни находились, что есть молитва, которая должна быть открыта, а другая внутренняя сокровенная; что пред Богом мы все равны, что с тех больше спросится, кому более дано, что смирение одно возвышает человека пред очами Божиими и что в их высоком положении христианскими добродетелями можно особенно много послужить ближним и уготовить себе высокое место в будущей жизни, ибо были и цари, которые от царства земного переходили в царство небесное и тленный венец нетленным заменяли.

Я помолился с ними немного, благословил их кроватки, дал им приложиться к мощам св. Арсения Тверского, вложенным в малую золотую с гранатами панагию, которая была на мне; они также имеют св. мощи, которые мне являли. Между тем в соседней комнате приготовлен был чай; я прочитал: «Пресвятая Троице!..» и благословил стол, на коем был самовар. В. к. Сергий сел разливать, я подле него слева, подле в. к. Павел, по другую сторону Дмитрий Сергеевич и еще дама придворная полузнакомая, но забыл я кто именно. Разговора за чаем не помню, кажется, об общих с дамою знакомых и о Горном институте. Разливатель чая очень внимательно осведомлялся о моих вкусах. Выпили чашки по две, немного помедлили, и я встал. По молитве простились, и они все провожали меня. При этом я был спрошен, когда буду дома, ибо великие князья желают посетить меня и поблагодарить за нынешний день. Я сказал, что для меня первый свободный день будет во вторник. «Итак, мы придем пешком, в два часа». Мы расстались. Был 10-й час, когда я возвратился. Тотчас начал в келии всенощное и другие приготовления к служению, под сильными и отрадными впечатлениями дня.

Нарядясь в светлое платье, по приличию дня, в назначенный час, сев с братом в карету, поехали мы в Горный институт. Сегодня уже прямо к главному крыльцу института мы подъехали...