Библейская история при свете новейших исследований и открытий. Новый Завет

Настоящим томом мы заканчиваем свое обширное издание Библейской Истории. Не станем говорить, сколько это издание стоило нам времени и труда, потому что время – дар Божий, а труд – наш долг; но оглядываясь теперь назад, мы можем только возблагодарить Бога и добрых людей, что это издание удалось довести до конца. Конечно, наличный результат далеко не соответствует той идее, которая предносилась нам, когда она, зародившись в нас еще в период юности счастливой, была лелеяна и вынашиваема нами в сердце в течение почти двух десятилетий. Действительность всегда ниже идеала. При осуществлении идеи встречалось немало тяжелых и удручающих обстоятельств, которые, особенно ввиду их неожиданности, могли бы сокрушить дух и подорвать энергию, если бы суровая жизнь, с детства приучившая нас ко всевозможным невзгодам, не укрепила в нас того духа самоотвержения, который дает силу сносить все до конца – в надежде, что за Богом молитва, а за Царем служба не пропадает. И теперь, заканчивая этот свой труд, мы желаем только одного, чтобы все наши читатели, и благорасположенные и враждебные¹, отнеслись к нему с тем христианским духом снисхождения и искренности, который есть первое и необходимое условие для правильной оценки чужого труда.

При составлении этого, как и первых двух томов, мы свободно пользовались исследованиями лучших новейших библеистов и в виде приложения поместили в переводе (с немногими изменениями и дополнениями) известный труд французского библеиста Ф. Вигуру: «Новый Завет и новейшие археологические открытия», в котором читатели найдут множество поразительных данных в опровержение посягательств отрицательной критики на историческое достоинство новозаветных книг². В конце книги приложен обширный указатель для всей Библейской Истории как Нового, так и Ветхого Завета, а также географическая карта, дающая возможность лучше освоиться с подробностями в историческом ходе событий.

Итак, с Богом! Нашим искренним намерением было дать русскому образованному обществу такую книгу, в которой оно, знакомясь в общедоступном изложении³ с лучшими результатами новейших библейско-апологетических исследований и открытий, находило бы для себя надлежащую опору в борьбе с явно и тайно вторгающимся к нам рационализмом и отрицанием и укрепилось в убеждении, что какие бы бури ни вздымал дух новейшего неверия, он бессилен пошатнуть ту непреоборимую, как выразился знаменитейший государственный деятель нашего времени, Гладстон, скалу, на которой покоится вековечная истина св Писания. Насколько нам удалось осуществить это намерение, – судить не нам; но мы утешаем себя сладостной верой, что нелицеприятный и всеправедный Судья-Воздаятель, в бесконечном снисхождении к нашей немощи, и добрые намерения целует.

А. П.

С.-Петербург

14 июня 1894 г.

«В начале было Слово, и Слово было Бог,

И Слово стало плотью.»

Ин.1:1; Ин.1:14.

Вся история человеческого рода вращается около двух величайших событий – грехопадения и искупления. Первое из этих событий, когда именно человек, нарушив заповедь Божию, отравил себя и всю свою природу плодами греха и смерти, наложило неизгладимую печать греховности на всю историческую жизнь ветхозаветного человечества, и оно, потеряв в себе источник истинной духовной жизни, жило только надеждой на будущее искупление, обещанное человеку вслед за самым грехопадением. Искупление, как оно постепенно выяснилось в целом ряде обетований и пророчеств, должно было ниспровергнуть водворившееся на земле царство греха и смерти и вновь восстановить потерянное некогда царство благодати, как источника истинной духовной жизни. Но восстановление потерянного источника истинной жизни, водворение жизни на место смерти равносильно созданию новой жизни на земле, и искупление, вследствие этого, могло совершиться только опять через то Божественное Слово, через которое совершилось в начале и само сотворение мира. Поэтому-то как бытописатель ветхого завета, св. пророк Моисей начал свое повествование о сотворении мира знаменательными словами «в начале», так и бытописатель нового завета, св, евангелист Иоанн начал свое повествование об искуплении тем же самым словом «в начале», чтобы заявить, что то Божественное Слово, которое имело воссоздать падший род человеческий, есть Слово изначальное, то самое, которое в довременном бытии было у Бога и которое само было Бог. «Оно было в начале у Бога. Все через Него начало быть, и без Него ничто не начало быть». Но Оно не только причина создания всего бытия, а есть вместе с тем источник жизни. «В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков». Падшее человечество, потерявшее через свое грехопадение источник истинной жизни, могло найти его опять только в этом Божественном Слове, и эта истинная жизнь только и могла стать тем светом, который должен был осветить человеку путь от смерти к жизни. Чтобы дать греховному человечеству возможность приобщиться к этому источнику жизни, «Слово стало плотию и обитало с нами, полное благодати и истины; и мы, – добавляет евангелист, – видели славу Его, славу как Единородного от Отца». Как в начале всех вещей совершилась непостижимая для разума тайна сотворения мира, так по исполнении времен совершилась столь же непостижимая тайна воплощения Бога-Слова. «И беспрекословно, – говорит св. апостол Павел, – великая благочестия тайна: Бог явился во плоти, оправдал Себя в Духе, показал Себя ангелам, проповедан в народах, принят верою в мире, вознесся во славе»⁴. Эта-то великая тайна благочестия и составляет предмет Библейской истории нового завета.

Воплощение Бога-Слова совершилось «по исполнении времен», когда греховное человечество окончательно истощило свои духовно-нравственные силы и пришло к сознательному или несознательному убеждению в том, что дальнейшая жизнь в таком состоянии невозможна и что откуда-нибудь должно прийти избавление. И оно пришло свыше и сопровождалось событиями, о которых предсказано было пророками, как о признаках, по которым можно было познавать время явления Спасителя мира. Одним из главных признаков, как предсказывал пророк Малахия, должно было служить явление предвестника или ангела, который должен был приготовить путь всеобще ожидаемому Мессии⁵. Этим предвестником был св. Иоанн Предтеча, и возвещением о зачатии и рождении его и начинается история нового завета⁶.

В царствование Ирода великого в Иудее, в одном из находившихся неподалеку от Иерусалима священнических городов, именно во граде Иудове, или Юте⁷, жила благочестивая чета – священник Захария со своей женой Елисаветой. В положении иудейского священства со времени плена вавилонского произошла существенная перемена. Правда, как и прежде, еще со времени Давида, священники разделялись на правильные «чреды», последовательно отправлявшие богослужение в храме, но священство уже не имело прежнего значения. Сам храм не имел в себе прежних святынь, так как в нем уже не было ковчега завета, не было скрижалей завета, равно как не являлось и таинственное сияние Божие, некогда посещавшее храм Соломонов. Во главе священников по прежнему стоял первосвященник, но это достоинство давно потеряло свое прежнее значение, так как многие первосвященники запятнали свой сан недостойным соперничеством, мирскими интригами, суетной жизнью, жаждой наживы и преданностью чисто мирским, политическим интересам. При Ироде великом первосвященники сделались простыми орудиями политических целей, ставились и сменялись по капризу своенравного царя и униженно пресмыкались перед светской властью, потакая всем ее, даже противозаконным, начинаниям. Но, потеряв свое духовное значение, первосвященники тем с бόльшим рвением стремились занять возможно более выгодное общественное положение, и скоро около первосвященника составилась целая партия главных священников, которая ставила исключительной задачей своей жизни не выпускать первосвященнического сана из своего кружка, если нужно – достигать этого тоже посредством подкупа и затем держать все священство и народ в полном себе подчинении. Эта священническая «аристократия», состоявшая по большей части из саддукеев, не веривших даже в загробную жизнь, была ясным доказательством того, до какого упадка в религиозно-нравственном отношении дошел избранный народ. К счастью его, эта аристократия представляла собой немногочисленный кружок, а рядом с ним существовала громадная масса низших священников, которые, стоя в стороне от политических треволнений, скромно исполняли свой долг священнослужения, утешая себя надеждой, что скоро придет обетованный Избавитель, который восстановит достоинство попранной святыни. Так как священство оставалось наследственным, то оно было весьма значительным по своей численности. По свидетельству Иосифа Флавия, число священников в это время доходило до 20000 человек⁸, – цифра весьма большая для иудейского народа, и хотя они жили в тринадцати отведенных им по закону городах, однако их можно было постоянно видеть на улицах Иерусалима, куда они постоянно прибывали по обязанности своего служения. Масса их по необходимости была бедна, так как народ был весьма скуп на приношения; обычные доходы, состоявшие из жертвоприношений и, главным образом, десятин, оскудели, а кроме того священническая аристократия бессердечно отнимала у священников и ту скудную долю приношений, которая еще доставалась им. При таком состоянии неудивительно, что большая часть низшего священства не отличалась высоким образованием, тем более, что чрезвычайно развитая обрядность должна была всецело поглощать их внимание, не давая возможности для самостоятельной жизни духа. Но при данных обстоятельствах это было к лучшему. Образование того времени было проникнуто ядом сомнения или даже полного неверия, как это было у саддукеев, или не менее гибельным для истины бездушным буквоедством, соединявшимся с безграничным высокомерием самоправедности, как это было у фарисеев, и потому истинное благочестие могло сохраняться именно в той среде, где сохранялась большая или меньшая непосредственность, жившая святыми преданиями и чаяниями народа. Неизвестно, какое собственно положение занимал священник Захария, но по всем признакам это был человек скромный во всех отношениях. Он жил в одном из ничтожных священнических городков, вдали от шума великих политических движений, совершавшихся в мире, и, ведя тихую, спокойную жизнь, собирал в своей душе то великое религиозно-нравственное богатство, которое одно только и может служить основой счастья. Его жена Елисавета также происходила из священнического рода, и в действительности оба они вели свою родословную от Аарона. По своей жизни они вполне отвечали высшему требованию своей веры и своего закона, так как «оба они были праведны перед Богом, поступая по всем заповедям и уставам Господним беспорочно»⁹. Но и эта праведность перед Богом, водворявшая мир в их душе, не могла подавить в их сердце тайной скорби, удручавшей их обоих. Их славный род, дававший служителей Богу в течение более полутора тысяч лет, подвергался опасности совершенного прекращения, так как оба они были уже в преклонных летах, а между тем доселе не имели детей. Известно, каким бедствием и позором было для библейской женщины бесплодие. Об устранении его многие женщины проливали потоки слез и с пламенной молитвой обращались к Богу о снятии с них этого поношения¹⁰. Рождение ребенка считалось особенным благословением Божьим, удостоверявшим в том, что имя отца его «не изгладится в Израиле» и «не исчезнет между братьями его»¹¹. У древних народов и вообще было сильно желание потомства, но у избранного народа вместе с тем соединялось и высшее желание хоть через потомство приобщиться к ожидаемому Мессии. Ввиду всего этого можно понять, как велика была скорбь благочестивых Захарии и Елисаветы. Годы шли за годами, а пламенно слезные молитвы их о даровании детей оставались как бы неуслышанными. Но когда преклонные лета уже заставляли праведную чету оставить всякую надежду на исполнение пламенного желания их сердца, оно совершилось во исполнение предначертанного плана Божия и при необычайных обстоятельствах.

По обязанностям своего служения Захария должен был в известные сроки являться в Иерусалим для священнослужения. Он принадлежал к чреде Авиевой, и когда настала эта чреда, он отправился в священный город. Иерусалим этого времени представлял собой уже далеко не то, чем он был в прежнее время, до вавилонского плена. Над ним пронеслось много исторических бурь, которые изменили его в некоторых отношениях до неузнаваемости. Конечно, он стоял все на той же исторической горе, окружен был все теми же историческими, священными для народа местностями, но сам по себе представлял совершенно новый город, построенный на пепле прежнего Иерусалима, хотя уже успел состариться вновь. Он обнесен был несколькими стенами, над которыми высились башни и среди них особенно выдавалась башня Антония, служившая главным оплотом новых языческих завоевателей священного города – римлян. Эта башня примыкала к самому храму, который, как и прежде, продолжал служить центром не только города, но и всей страны, да и не только одной Палестины, но, можно сказать, всех стран, где только жили иудеи рассеяния. Во главе народа стоял не любимый им похититель престола Давидова, Ирод великий, который, чувствуя свою зависимость от римлян, пресмыкался перед ними до того, что в угоду им, пренебрегая чувствами своих подданных, по крайней мере лучшей части их, вводил в Иерусалиме римские языческие учреждения и даже театры. Но чтобы заглушить народный ропот и вместе с тем удовлетворить своей жажде строительства, он в тоже время заново перестроил прежний бедный храм, построечный на скудные средства народа, возвратившегося из плена вавилонского, и воздвиг действительно величественный храм, составлявший предмет удивления для иностранцев. Задавшись гордой мыслью превзойти Соломона, Ирод не щадил труда и денег. На тысячах подвод подвозились камни, десять тысяч рабочих под руководством тысячи священников трудились над его построением, и с помощью лучших художников и архитекторов создан был храм, который поражал своим величием и красотой. Недаром сложилась иудейская поговорка, что «кто не видел храма Иродова, тот не знает, что такое красота». Около дворов и портиков храма толпилось множество самого разнородного люда. Тут были эллинисты, прибывшие к национальному святилищу, можно сказать, со всех концов мира; галилеяне с их горячим темпераментом и своеобразным говором; иудеи из окружающих городов и деревень и щеголеватые иерусалимляне; священники и левиты в своих белых одеждах; важные, высокомерно выступавшие фарисеи в своих широкополых одеждах с узаконенными кистями и напоказ выставленными филактериями, и деликатные, со своими утонченными манерами саддукеи, выдававшие свое неверие иронической улыбкой при виде показного благочестия своих противников-фарисеев, а во внешних дворах толпились и язычники, привлеченные чувством простого любопытства к иудейскому богослужению. Многие в этой разнородной толпе прибыли сюда помолиться, другие – принести жертвы или получить очищение, другие – просто повидаться со своими друзьями и знакомыми и побеседовать о религиозных и других предметах в широких колоннадах, окружавших храм, или даже по судебным делам, которые решались заседавшим в одном из храмовых помещений синедрионом. Во дворе язычников или в его портиках сидели со своими ларями меновщики денег, которые за установленную плату меняли всякую иностранную монету на священные сикли, только и принимавшиеся храмом. Тут же продавались и разные животные и птицы, допускавшиеся законом для жертвоприношения, и вообще всевозможные предметы, необходимые при богослужении, а у портиков и стен храма толпились нищие и разные калеки, просившие о подаянии. Среди этой пестрой толпы кое-где показывались пышно одетые члены аристократических священнических домов, или важно выступали какие-нибудь известные книжники и законники, за которыми следовали подобострастные ученики. Эти книжники по субботам и по праздникам всходили на террасу храма, чтобы поучать народ закону или отвечать на предлагаемые им вопросы по разным тонкостям иудейской законнической казуистики. Наконец, были тут разумеется и такие лица, которые, будучи одушевлены лучшими религиозно-нравственными чувствами, приходили к народной святыне для того, чтобы под тенью ее предаваться размышлению о прошедших и будущих судьбах народа и молиться о скорейшем пришествии «утешения Израилева», долженствовавшего вновь восстановить погибшую славу избранного народа¹².

В один из осенних дней праведный Захария, пробравшись через эту толпу, направился в приготовленное для него помещение при храме. На следующий день с раннего утра начиналась чреда его священнослужения, и он должен был приготовиться к нему. Массивные врата храма растворились и по городу раздался троекратный звук серебряных труб, которыми священники возвещали о наступлении момента утреннего жертвоприношения. Народ массами устремлялся к храму, где священники распределяли между собой сложные обязанности дневного богослужения. Особенно торжественным актом священнослужения было каждение с возношением молитв за стоявший в притворе и на дворах народ, и для совершения его священнослужитель избирался особым жребием, так как этот акт считался настолько священным, что совершение его предоставлялось каждому священнику только один раз в жизни. Счастливец, на которого выпадал этот жребий, назывался «богатым» (вероятно, вследствие предоставлявшегося в его распоряжение богатства высших духовных даров, а также и известного преимущества при дележе доходов) и он становился главным лицом,на котором по преимуществу сосредоточивалось внимание всего собравшегося народа. На этот раз счастливый жребий пал на праведного Захарию. Нетрудно представить себе состояние праведного старца, когда ему в первый и в последний раз в жизни выпало счастье совершить священнейший акт богослужения, какой только доступен был для священника, и притом в непосредственной близости к Святая Святых. Священное волнение охватило его, и он с трепетным сердцем стал готовиться к великому священнодействию. В помощь ему давалось двое священников, из которых один благоговейно удалял с жертвенника все то, что могло остаться от предшествующего богослужения и, вознеся молитву, удалялся; другой приносил горящие угли, клал их на жертвенник курения и также, вознеся молитву, удалялся, так что в святилище оставался один только священнодействующий. Между тем в храме раздавался громкий звук серебряной трубы, который, разносясь даже за пределы его дворов, давал знать народу о наступлении священнодействия. Священнодействующий Захария с золотой кадильницей в руках благоговейно приблизился к жертвеннику каждения. Вот, он стоит перед завесой, отделяющей от него Святая Святых. Справа от него стоял стол хлебов предложения, слева – золотой светильник, изливавший на него лучи таинственно сверкавшего света, а как раз перед ним сам жертвенник каждения с тлеющими на нем углями. Находясь в столь священном месте, в таинственном соприсутствии Божества, праведный Захария невольно должен был переполниться чувствами необычайного благоговения, которому соответствовал и весь стоявший в притворе народ, погрузившийся в благоговейное безмолвие. По данному знаку священник бросает ладан на горящие угли, и столб благоухающего дыма окутывает и его самого и святилище, знаменуя молитву за молящийся народ и за весь Израиль. Молитва при этом обыкновенно возносилась о прощении грехов народа, самого священнослужителя и его семейства, Но как человек праведный и несомненно, подобно многим другим истинным израильтянам, «чаявший утешения Израилева» и «ожидавший избавления»¹³, Захария мог присовокупить к этому и молитву о том, чтобы скорее исполнилась давно ожидаемая надежда Израилева и пришел предвозвещенный пророками Мессия¹⁴. И когда он возносил эту молитву, к которой не могло не примешиваться и тайное желание его сердца о даровании потомства, вдруг явился ему Ангел Господень. Это было нечто совершенно необычайное. Даже в предании не было ни малейшего воспоминания о том, чтобы раньше когда-либо Ангел Господень являлся простому священнику во время совершения жертвы каждения, хотя и известны были два случая явления Ангела первосвященникам в великий день умилостивления¹⁵. Неудивительно, что «Захария, увидев его, смутился, и страх напал на него». Но это был добрый вестник – архангел Гавриил, имевший сообщить праведному Захарие весть, которая должна была послужить залогом радости и для него, и для праведной Елисаветы, для всего Израиля и для всего человечества. Настало время исполнения плачевных молитв Захарии и всех единомысленных с ним. Скоро должен прийти Мессия, и праведный священник удостоится великой чести быть родственным с Ним даже по плоти: у него родится сын, который именно и приготовит путь Спасителю мира. «Он будет Назарей, не будет пить вина и сикера, и исполнится Духа Святого еще от чрева матери своей; и многих из сынов Израилевых обратит к Господу Богу Их. И предидет перед Ним в духе и силе Илии, чтобы возвратить сердца отцов детям, и непокорным образ мыслей праведников, дабы представить Господу народ приготовленный»¹⁶. В недоумении Захария выслушал речь таинственного благовестника. Весть эта была слишком неожиданна и радостна, чтобы трепещущее сердце священника было в состоянии сразу воспринять ее, тем более при сознании, что он и жена его уже удручены летами. Колеблясь между верой и сомнением, выражает он робкое желание, чтобы благовестие было подтверждено каким-либо видимым знамением, способным убедить его, что все это видение не есть простой обман возбужденного чувства. «Почему я узнаю это? – нерешительно спросил Захария. – Ибо я стар и жена моя в летах преклонных». Тогда благовестник торжественно сказал ему: «Я, Гавриил, предстоящий перед Богом, и послан говорить с тобою и благовестить тебе сие. И вот, ты будешь молчать, и не будешь иметь возможности говорить до того дня, как это сбудется, за то, что ты не поверил словам моим, которые сбудутся в свое время». Ангел стал невидим, и только дым кадильный густыми клубами разливал благоухание по святилищу. Пораженный всем этим, старец стоял в немом изумлении, и до того погружен был в мысли о всем совершившемся, что забыл о том, что за пределами святилища его ждала масса богомольцев. Народу эта необычная медлительность священника в святилище также показалась подозрительной и многие удивлялись этому, а некоторые, вероятно, и опасались, не случилось ли чего с престарелым священнослужителем. Но вот, наконец, долго ожидаемый старец вышел из святилища, чтобы занять место на ступенях, ведших от притвора к двору священников, которые, стоя чинными рядами, ожидали его для совершения торжественного благословения народу, обыкновенно предшествовавшего дневным жертвоприношениям с сопровождавшим его псалмопением. Заняв свое место, Захария хотел произнести благословение, но тогда только он почувствовал, что над ним уже сбылись слова архангела и он поражен немотой. Народ смотрел и изумлялся. Предположение, что со священником случилось что-то такое, теперь стало ясным для всех, и Захария кое-как знаками старался объяснить это.

Приняв от уважаемого всеми священника немое благословение, народ разошелся по городу, разнося с собой, разумеется, рассказ об этом необычайном событии, которое многие верно поняли в том именно смысле, что Захарие было «видение в храме». Пораженный немотой, Захария однако не прекратил своего священнослужения и пробыл при храме до окончания своей чреды. т. е. до следующей субботы, с которой начиналась новая чреда. Только уже по истечении чередной недели он возвратился из Иерусалима в свой родной город и принес немую, но радостную весть своей возлюбленной Елисавете. К великой радости праведной четы, обетование архангела не замедлило осуществиться. Елисавета зачала¹⁷, но в течение пяти месяцев тайно лелеяла в своем сердце эту великую для нее радость и восторженно повторяла: «Так сотворил мне Господь в дни сии, в которые призрел на меня, чтобы снять с меня поношение между людьми».

Великая тайна, таким образом, близилась к осуществлению.

Когда праведные Захария и Елисавета, живя в своем мирном домике, радостно считали дни и недели, приближавшие их к исполнению данного им обетования, на севере, верстах в 180 от них, в небольшом городке Назарете совершилось другое, еще более великое, еще более радостное и вместе страшное таинство. В этом городке жила родственница Елисаветы, юная дева Мария. Она была святой плод многослезных молитв Иоакима и Анны, такой же праведной четы, как и Захария и Елисавета. Эта чета происходила из древнего царственного рода Давида. Собственно, Иоаким происходил из колена Иудина и имел родоначальником царя Давида, а Анна была меньшая дочь священника Матфана из племени Аарона. Святая чета жила в изобилии, потому что Иоаким был человек богатый и, подобно праотцам израильского народа, имел много стад. Но не богатство, а высокое благочестие отличало эту чету между другими и сделало ее достойной особенной милости Божией. Предание указывает особенно на одну их черту, свидетельствующую, насколько вся их жизнь была проникнута духом благоговейной любви к Богу и милосердием к ближнему. Они ежегодно отделяли две трети своих доходов, из которых одну жертвовали в храм, а другую раздавали бедным. Но при этом внешнем счастье их сердце, как и сердце праведных Захарии и Елисаветы, томилось тайной тоской, так как и у них не было детей. Много и усердно молились они о том, чтобы Бог разрешил их бесплодие, но совершилось уже пятидесятилетие их брачной жизни, а между тем у них еще не было детей. Это, общее всем праведникам ветхого завета, неудовлетворяемое желание скорейшего пришествия в мир Мессии и вместе с тем грустное убеждение в бесплодии своем, лишающем их надежды приблизиться через свое потомство к Тому, Кто был чаянием Израиля, причиняло им тем сильнейшую скорбь, что надежда их, в виду преклонности лет, тускнела все более и более, и на их душу все тяжелее ложилось бремя народного поношения. При одном случае это поношение выразилось особенно сильно, так что от скорби сердце праведного Иоакима готово было разорваться. Но, вместе с тем, этот случай послужил поворотным пунктом в его жизни, так как в этот именно момент возгорелась давно угасшая надежда.

В один из великих праздников праведный Иоаким, как точный исполнитель закона, пришел со своими соотечественниками в иерусалимский храм, с намерением привести, по обыкновению своему, жертву Господу. Он представлял ее со всей теплотой своего благоговейного чувства; но какова была его скорбь, когда некто Рувим презрительно стал отклонять его приношение, говоря: «Зачем ты прежде других желаешь принести дары свои Богу? Ты недостоин этого, как бесплодный». Этот укор острее меча поразил его сердце, и у него явилась удручающая мысль, что и в самом деле он, вероятно, настолько грешен, что заслужил народное поношение. В глубокой скорби он вышел из храма и предался слезной молитве, в которой изливал все накипевшее в душе горе. Весть об этом дошла и до Анны, и она также безутешно плакала и молилась Богу, Эти непрестанные слезы надрывали сердце и всех окружающих, и в один великий праздник к Анне подошла ее служанка Юдифь и с сердечным участием сказала ей: «Долго ли ты будешь надрывать твою душу? Теперь непристойно печалиться, потому что настал великий день Господень». Праведная Анна нашла в этих словах некоторое для себя утешение, надела праздничное платье и около девятого часа вышла в сад. Там она села под лавровым деревом и тихо молилась Богу: «Боже отцов моих, – шептали ее уста, – благослови меня и услышь мой плач, как Ты услышал Сарру и благословил ее дарованием ей сына Исаака». Молитвенно размышляя таким образом, она взглянула на небо и увидела в ветвях лаврового дерева гнездо воробья, Этот символ чадородия опять тяжко отозвался в ее сердце, и она, вздохнув, сказала: «Горе мне, горе мне, не имеющей детей! Увы! я родилась для того, чтобы сделаться поносимой и презираемой среди сынов Израилевых. Кому могу я уподобиться? Не птицам небесным, потому что они имеют детей; не неразумным животным, так как и они приносят плод перед Господом; не водяным тварям, потому что и они приносят плод во время свое и благословляют Тебя, Господи». Когда она всецело была погружена в подобные печальные размышления, вдруг явился ей ангел и сказал, что у нее родится дитя. Эта весть при столь необычайных обстоятельствах настолько поразила Анну, что она воскликнула: «Как жив Господь Бог, будет ли мужское или женское дитя, которое родится от меня, я обещаю его Господу, и оно будет служить Ему во все дни своей жизни». Эту радостную весть Анна не замедлила передать своему мужу, который между тем от скорби удалился в пустыню и там пребывал среди своих стад. Оба они, вполне уповая на обетование Божие, переполнились радостью, и весть ангела в должное время осуществилась для них; так как действительно от Анны родилась дочь, которой дано было имя Марии¹⁸.

Как святой плод многослезных молитв, Мария была посвящена Богу, и когда ей исполнилось три года, она была введена в храм иерусалимский, где и дано было ей помещение в одном из святейших зданий, примыкавших к храму. При храме проживало немало благочестивых людей, посвящавших себя служению Богу. У иудеев было вообще в обычае посвящать своих первенцев, мужеского и женского пола, Богу, и некоторые из этих посвящаемых воспитывались при храме до более или менее зрелого возраста. Между ними был один класс людей, известных под названием назореев, которые представляли собой нечто в роде иноков новейшего времени. Введение во храм пресвятой Богородицы состоялось при торжественной обстановке. Когда праведные Иоаким и Анна приблизились с посвящаемой дочерью к храму, то навстречу им вышли с пением из храма служившие в нем священники во главе с самим первосвященником¹⁹. Поставив свою малютку-дочь на первую ступень подъема к храму, праведная Анна обратилась к ней с восторженными словами: «Иди, дочь моя, к Тому, Кто даровал мне тебя! Гряди, кивот освященный, к многомилостивому Владыке! Гряди, дверь жизни, к милосердому Подателю благ. Гряди, ковчег Слова, в храм Господень! Войди в церковь Божию, радость и веселие мира!» Вся эта величественная обстановка воодушевила малютку настолько, что она сама поднялась по всем ступеням к храму и была принята первосвященником, и воспитывалась в храме вместе с другими воспитанницами²⁰.

При храме Пресвятая Мария прожила до четырнадцатилетнего возраста, и все время проводила в молитве, промежутки между которой посвящала рукоделию. Она в совершенстве обучилась чтению и письму, чем и пользовалась для познания закона Божия. От природы отличаясь высокими дарованиями, она училась с охотой, часто читала св. Писание и размышляла о нем. Мудрость ее удивляла всех. Из рукоделий она занималась пряжей льна и шерсти, любила вышивать шелками, особенно одежды, принадлежащие к священническому служебному облачению, и во всем этом была очень искусна. Свое искусство она после засвидетельствовала тем, что приготовила для Господа Иисуса Христа не швенный, а тканый сверху донизу хитон, до того прекрасный, что распинатели не решились раздирать его, а определили жребием, кому он достанется²¹.

Между тем праведные Иоаким и Анна, осчастливленные столь чудесным рождением у них дочери, с миром в душе покончили свое земное существование и отошли к праотцам. Мария осталась одна при храме, но в своем сиротстве находила утешение в любвеобильной преданности себе своей родственницы Елисаветы, жены праведного Захарии, в доме которых она, по всей вероятности, не раз бывала и гостила. Но вот для нее настал тот возраст, который по закону считался периодом совершеннолетия, и по господствовавшему обычаю она должна была выйти замуж. Так как она, и в силу посвящения Богу, и по своему личному расположению, предпочитала безбрачие замужеству, а между тем у Иудеев не было учреждений, которые бы могли обеспечивать безопасность и девство юной девы, то первосвященник и священники, по особому указанию Божию, порешили обручить ее одному ее родственнику, благочестивому старцу, который, происходя, подобно ей из древнего и царственного рода Давида, по своим летам и родству, а еще более по своему благочестию, мог быть лучшим хранителем ее девства²². Это был Иосиф, по ремеслу плотник, живший в Назарете. Так как там после Иоакима и Анны, вероятно, остался дом, перешедший в наследство Mарии, то она переселилась также в свой родной город, где, по обручении с праведным Иосифом, вела тихую и благочестивую жизнь. С детства воспитанная при храме под благотворным влиянием его постоянных прообразовательных священнодействий, от рождения уготованная послужить чистейшим сосудом великой тайны, юная дева и в Назарете всецело была предана исполнению своего обета и проводила время в неусыпных молитвах и чтении слова Божия. Подобно всем благочестивым людям в избранном народе, она при всяком наступлении утреннего жертвоприношения, часа полуденной молитвы и времени вечернего жертвоприношения, удалялась в свое особое, назначенное ей помещение и тайно предавалась молитве. В один из таких моментов и совершилось великое событие.

В шестой месяц после таинственного откровения Захарие в храме, когда пресвятая дева уединенно предавалась молитве или читала св. Писание, в ее комнате явился тот же архангел Гавриил и сказал ей: «Радуйся, благодатная! Господь с тобою; благословенна ты между женами!». Появление небесного благовестника в ее уединенной девической комнате, и притом в час молитвы, естественно, должно было смутить ее и она стала размышлять в себе, что бы это было за приветствие. И сказал ей ангел: «Не бойся, Мария; ибо ты обрела благодать у Бога. И вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик, и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и царству Его не будет конца». Славные, великие, радостные, но вместе и непостижимые слова! Ведь она девственница по обету, и слова вестника оказываются, противными природе и непостижимыми для человеческого разума. «Как будет это, – сказала Мария ангелу, – когда мужа не знаю?». Это не было сомнение, к которому неспособно было искренне верующее сердце Марии, а лишь недоумение ее простого человеческого разума. Тогда ангел отвечал ей: «Дух Святой найдет на тебя, и сила Всевышнего осенит тебя; посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим». У Бога нет ничего невозможного, и в доказательство этого ангел указал на то, что Елисавета, родственница ее, уже у всех прослывшая под именем неплодной, зачала сына в старости своей, и ей был уже шестой месяц. Эти слова запали в душу Марии, как луч живительного света, и озарили всю неуверенность ее девственного сердца. Полная веры в великое сообщение, пресвятая Мария устранила от себя все человеческие соображения, и вся сила ее веры и упования на Бога выразилась в ее ответе архангелу: «Се, раба Господня; да будет мне по слову твоему». И отошел от нее ангел²³.

Получив столь великое и таинственное благовестие, пресвятая дева почувствовала непреодолимую потребность поделиться этою радостью с кем-либо из наиболее дорогих ее сердцу. Праведный Иосиф, ни по своим летам, ни по своему положению, не мог быть тем лицом, с которым она могла бы поделиться своей таинственной радостью. Лучше всего ей было поделиться этой радостью со своей престарелой родственницей Елисаветой, которая сама получила подобную же радость и которая была для нее второй матерью во время ее воспитания при храме. И вот, она немедленно собралась и отправилась в путь. Путь был неблизкий и трудный: чтобы пройти его, требовалось не менее трех или четырех дней путешествия по гористой местности. Но окрыляемая неведомой силой радости, она пешком прошла все отделявшее ее от Юты расстояние и, войдя в знакомый ей родственный дом, восторженно приветствовала и целовала Елисавету. Это неожиданное появление Марии и ее исполненное необычайного восторга приветствие сильно поразили Елисавету, и тотчас же взыграл младенец во чреве ее, и Елисавета исполнилась Святого Духа, и воскликнула громким голосом, и сказала: «Благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего! И откуда это мне, что пришла матерь Господа моего ко мне? Ибо когда голос приветствия твоего дошел до слуха моего, взыграл младенец радостно во чреве моем. И блаженна уверовавшая, потому что совершится сказанное ей от Господа». Еще более обрадованная таким приветствием, Мария выразила восторг своего святого, чистого сердца в величественной песни, которая, составляя как бы ткань из благодатнейших изречений ветхого завета, показывает, как глубоко она знала и понимала св. Писание. И сказала Мария: «Величит душа моя Господа; и возрадовался дух мой о Боге, Спасителе моем, что призрел Он на смирение рабы Своей, ибо отныне будут ублажать меня все роды»²⁴. Она прославляет своего Господа, всецело подчиняясь Его воле и превознося Его величие в восторженной благодарности и самопреданности. Ее дух, переполненный чувствами безграничной благодарности, пришел в восторженное состояние под влиянием милосердия к ней Спасителя Бога. Она, смиренная дщерь народа, отдаленный отпрыск некогда знаменитого рода, невеста ремесленника, удостоилась невыразимо великой и славной чести. «Сотворил мне величие Сильный; и свято имя Его; и милость Его в роды родов к боящимся Его»²⁵. Наполненная сознанием своего необычайного величия, своей будущей вселенской славы, пресвятая Мария, столь чудесно возвеличенная в своем смирении, с благочестивой уверенностью предсказывает о своем положении в будущем. Сама по себе она есть не что иное, как орудие божественного Промысла, но и как богоизбранное орудие она занимает высочайшее положение среди других избранниц и делается той дверью, через которую должен явиться в мир Мессия. «Явил силу мышцы Своей, рассеял надменных помышлениями сердца их; низложил сильных с престолов, и вознес смиренных. Алчущих исполнил благ, а богатящихся отпустил ни с чем»²⁶. В этих словах выразилась господствующая идея Евангелия, что смирение есть источник величайшей силы и богатства. Бог не нуждается в нашем содействии при исполнении Своих дел. Нужно смириться, сознать свое ничтожество, чтобы сделаться угодным Богу. Гордые фарисеи, сильные и богатые мира сего, Ирод, кесарь отвергнуты, а смиренная дева Израилева удостоилась чести быть предметом вселенского прославления на небе и на земле. Гордость, тирания и богатство закончили свое царство. Бог отвергает их, чтобы наградить своей любовью, своей святостью, светом Своей славы смирение, кроткую покорность, бедность. Эта истина теперь вполне познается Израилем. В то время, когда враги Божьи низложены, он получает исполнение обетований, данных праотцам. «Воспринял Израиля, отрока Своего, воспомянув милость, как говорил отцам нашим, к Аврааму и семени его до века»²⁷.

В этой величественной песне Пресвятой Марии вполне выразилось все существо ее духовной жизни, и какое славное откровение внутреннего настроения обнаруживается в этих восторженных словах! По внешности дева Мария как бы не отличалась от других дев, выступавших в истории избранного народа. А между тем какой источник возвышеннейших чувств скрывался под ее скромной и смиренной внешностью. Из этой песни видно, что пресвятая Мария питала себя в юности прекраснейшими изречениями священных книг; ее сердце жило воспоминаниями о славных женах ветхого завета, и когда ей пришлось выразить весь пыл своего восторженного сердца в благодарности к Богу, она воспользовалась их мыслями, их выражениями, которые, очевидно, постоянно наполняли ее душу. Ее священная восторженность была так велика, что она даже не говорила, а пела. Еврейский язык и вообще весьма пригоден для этого несознательного перехода от прозаической формы к форме размеренной и поэтической. Душа семита, под глубоким впечатлением какого-либо сильно поражавшего события, без особенных усилий переходила от разговорной речи в гимн и постепенно поднималась до возвышеннейших тонов лирической поэзии, И это свойство в чудесной степени сказалось в этот момент у пресвятой Марии. То безмолвие, которое она хранила доселе о сообщенной ей божественной тайне, еще больше содействовало тому, что все ее внутреннее содержание вылилось теперь в восторженной песне, когда она нашла возможность открыть доверенному лицу тайну своего сердца. Вот почему из ее уст сразу заговорили благочестие, благодарность, духовная радость, самоотречение, все добродетели возвышенной души. Душа величайших и славнейших праведников ветхого завета в этот момент перелилась в ее душу, и действительно, в ветхом завете трудно еще найти более возвышенные слова, чем те, которые при этом случае изливались из уст пресвятой Марии. Подобно им, она любила свой народ, и последним словом ее песни была восторженная радость о том, что ее народ, наконец, удостоится узреть исполнение данного некогда его отцам обетования.

Родственно-радушный кров Захарии и Елисаветы удержал пресвятую Деву в продолжение трех месяцев, по истечении которых она и возвратилась в Назарет²⁸. Вскоре по ее отшествии исполнилось обетование Захарие, Елисавета родила сына, и рождение его обрадовало не только самих праведных родителей, но и всех родственников и соседей, которые искренне сорадовались с ними. В восьмой день, по закону, совершалось обрезание, и вместе давалось имя новорожденному. Мать, знавшая тайну своего мужа, хотела дать своему сыну имя Иоанн, но родственники воспротивились этому, потому что такого имени совершенно не бывало в родстве их, и настаивали на том, чтобы дать младенцу имя в честь отца. Тогда пришлось обратиться за разрешением спора к самому Захарие, и когда знаками спросили у него, как бы он хотел назвать своего сына, Захария потребовал дощечку и написал на ней: «Иоанн имя ему». Все удивились такому совпадению его желания с желанием Елисаветы. Но удивление это перешло почти в страх, когда вдруг после этого Захария опять вдруг заговорил и объяснил собравшимся о бывшем ему видении и обетовании в храме, где ангел Господень, возвещая ему о рождении сына, вместе с тем и преднарек его Иоанном, то есть сыном благодати Божией.

Рассказ этот глубоко завал в сердце всем слышавшим его, и они невольно размышляли о будущей судьбе младенца, а «Захария, отец его, исполнился Святого Духа, и пророчествовал, говоря: благословен Господь Бог Израилев, что посетил народ Свой, и сотворил избавление ему; и воздвиг рог спасения нам в доме Давида, отрока Своего; как возвестил устами бывших от века святых пророков Своих, что спасет нас от врагов наших и от руки всех ненавидящих нас; сотворит милость с отцами нашими, и помянет Святой завет Свой, клятву, которою клялся Он Аврааму, отцу вашему, дать нам, небоязненно, по избавлении от руки врагов наших, служить Ему в святости и правде перед Ним, во все дни жизни нашей. И ты, младенец, наречешься пророком Всевышнего: ибо предидешь пред лицом Господа, приготовить пути Ему, дать уразуметь народу Его спасение в прощении грехов их, по благоутробному милосердию Бога нашего, которым посетил нас Восток свыше, просветить сидящих во тьме и тени смертной, направить ноги наши на путь мира»²⁹. Все эти обстоятельства, как и восторженный гимн праведного Захарии, глубоко запечатлелись в душе всех присутствующих, и они разошлись с семейного праздника преисполненные чувством благоговейного изумления ко всему случившемуся. «Младенец же возрастал и укреплялся духом»³⁰.

По возвращении пресвятой Девы Марии в Назарет «оказалось, что она имеет во чреве от Духа Святого». Праведный Иосиф немало смущен был признаками ее беременности. Он, очевидно, не знал еще ни о посещении ангела, ни о благочестивых беседах Марии с Елисаветой в доме Захарии. Не зная ничего о совершавшейся тайне, он чувствовал себя в крайне затрудненном положении. Подвергнуть сомнению девство своей невесты он не дерзал. Все прошлое этой несравненно чистой девы, ее жизнь и обстановка ясно давали ему понять, что подобное подозрение было бы преступлением. А между тем страшная действительность невольно бросалась ему в глаза. Его праведный дух смущался противоречием между физической видимостью и несомненностью нравственного величия его обручницы. Не будучи в силах разрешить этого противоречия, Иосиф пришел к мысли, что он, не оскорбляя своей обручницы заявлениями какого-либо подозрения, может просто отпустить ее. Таким образом, Иосиф предполагал вое это дело предоставить на волю Божию. Эти внутренние колебания, конечно, не могли ускользнуть от проницательного взора пресвятой Девы, и она не могла не опасаться последствий возможного разрыва. В таком по истине затруднительном положении пресвятой Деве оставалось одно лишь утешение, а именно – в вере, что если она удостоилась столь великой тайны – сделаться орудием воплощения Бога, то Промысел Божий устроит все к лучшему.

И действительно, так и случилось. Когда Иосиф, занятый страшной тревогой в душе и размышлением о том, как ему выйти из своего затруднительного положения, под давлением всех этих треволнений однажды заснул, то ему было видение. Сновидение признавалось у иудеев одним из средств высшего откровения, и добрый сон считался одним из трех видов высшего счастья, так что человек, которому не было добрых снов, считался даже как бы оставленным Богом. Праведному Иосифу явился во сне ангел Господень и сказал ему: «Иосиф, сын Давидов! не бойся принять Марию, жену твою; ибо родившееся в ней есть от Духа Святого. Родит же сына, и наречешь Ему имя: Иисус; ибо Он спасет людей Своих от грехов их»³¹. Чтобы еще более уверить праведника в истине сообщаемой ему тайны, ангел подтвердил свои слова ссылкой на св. писание, которое было предметом глубокого изучения Иосифа. «А все сие произошло, – говорил ангел, – да сбудется реченное Господом чрез пророка, который говорит: се, Дева во чреве приимет, и родит Сына, и наречет имя ему: Еммануил, что значит: с нами Бог»³². Это откровение, столь много говорившее для такого праведника, который несомненно вместе со многими другими подобными же праведниками давно и пламенно ожидал спасения Израилева, вполне успокоило Иосифа, и он, чтобы освободить Марию от всякой тени укора со стороны окружающих, формально вступил с ней в брак, «взял ее в дом свой», где пресвятая Дева и ожидала исполнения великого обетования. Но обстоятельства сложились так, что исполнение его должно было совершиться не в Назарете, а в другом отдаленном городе, о котором также было предсказано пророками³³.

Слава в высших Богу, и на земле мир,

в человеках благоволение.

Лк.1:14.

Иудейский народ в это время находился в подчинении властелину мира – царственному Риму, и со времени Помпея³⁴ платил ему дань. На римском престоле восседал император Август, который все силы своего правительственного гения направлял на водворение порядка в обширной империи, только что пережившей ужасы гражданских потрясений и междоусобиц. Более всего нуждались в упорядочении финансовые дела, пришедшие в полное расстройство во время пережитых гражданских смятений, и с этой целью император приказал произвести перепись населения по всем провинциям громадной империи. Император был до такой степени заинтересован этим важным государственным делом, что собственноручно сделал сводку статистических данных всей империи, с обозначением граждан и союзников, количества податей и налогов. Таких переписей при нем было произведено три, а именно: в начале его царствования – в 726 г. от основания Рима, в середине царствования – в 746 году, и в конце его царствования – около 760 года от основания Рима. Теперь происходила вторая из этих переписей и, постепенно двигаясь из провинции в провинцию, она наконец дошла и до Иудеи, которая также должна была исполнить указ верховного повелителя³⁵. Собственно иудейским царем в это время был Ирод великий, но как римский ставленник он всецело зависел от римлян; с раболепной готовностью исполняя все желания кесаря, он дал по всей стране приказ немедленно всем подвергнуться требуемой переписи. Чтобы не вызывать в подчиненных народах бесцельных и ненужных волнений и недовольства, римское правительство обыкновенно предоставляло каждой провинции исполнять свои повеления так, как это было наиболее сообразно с характером народа и его обычаями. Поэтому и в Иудее перепись производилась не по римскому способу, а по древнему иудейскому, по которому каждый должен был записаться не на месте жительства, а в том городе, из которого происходил род того или другого лица³⁶. Так как Иосиф вел свою родословную от Давида царя, то для записи своего имени он должен был отправиться в Вифлеем, как родину своего великого царственного предка. Это было, по-видимому, зимой 750 года от основания Рима. Но так как зима в Палестине иногда бывает совсем мягкой и теплой, так что после ноябрьских дождей по временам показывается зелень на полях, на которые выгоняются стада на подножный корм, то, несмотря на дальность пути, Иосиф решился взять с собой и Марию, которая также происходила из рода Давидова и не могла не чувствовать желания побывать на родине своего царственного предка, особенно теперь, когда приближалось время рождения ей сына Давидова.

Сделав необходимые приготовления к нелегкому пути, то есть захватив некоторый запас провизии, требовавшейся по расчету дней путешествия, Иосиф с пресв. Марией двинулись в путь. Спустившись со склона горы, на котором приютился Назарет, они должны были направиться по дороге, ведшей через долину Ездрилонскую, которая теперь кажется пустынной и заброшенной, а в то время кипела самой бойкой промышленной жизнью. Галилея того времени, по свидетельству Иосифа Флавия, была до того густо населена, что в ней считалось 240 городов и селений, из которых в самых малых было не менее пятнадцати тысяч жителей³⁷. Если даже допустить в этом свидетельстве некоторое преувеличение, то все-таки останется несомненным, что население этой области было чрезвычайно густое, так что, по одному арабскому преданию, человек в древнее время мог путешествовать там в течение целого года и ни в одном селении не ночевать по два раза. Весь этот путь пролегал по городам и местностям, которые невольно пробуждали в душе всякого серьезного путешественника дорогие исторические воспоминания. Оставив слева округленную вершину Фавора, дорога направлялась прямо на юг к Изреелю, некогда гордой столице нечестивого Ахава. Немного восточнее Изрееля высились горы Гелвуйские, где погиб в жестокой сече с филистимлянами злополучный царь Саул, так прискорбно не оправдавший возлагавшихся на него надежд; справа виднелся Дофан с его богатыми пастбищами, на которых некогда Иосиф пришел посетить своих братьев и сделался жертвой их кровожадной зависти и злобы. Извиваясь далее среди богатейших садов, виноградников и полей, дорога вела в Самарию, которая тогда только что заново была отстроена Иродом и притом с таким великолепием, что льстивый царь нашел ее достойной того, чтобы назвать ее Севастией, греческим синонимом латинского слова Август – в честь своего великого римского повелителя. Но праведные путешественники не могли долго останавливаться ни в Самарии, ни в других самарянских городах, так как повсюду встречались с презрительными или недружелюбными взорами самарян, с их вековой враждой к иудеям, и потому, быть может, сделав привал у колодезя Иакова, близ Сихема или Сихара, они торопились поскорее оставить самарянскую землю, чтобы найти себе отдых на священной земле Израиля. И когда они, перевалив через возвышенность Акраввимскую, составлявшую пограничную черту между Самарией и Иудеей, действительно вступили в эту последнюю, то перед их глазами открылись местности, связанные с священнейшими воспоминаниями для каждого иудея. Прежде всего тут выступали перед ними священный Силом, где некогда стояла скиния и куда благочестивая Анна приходила с пламенной мольбой выплакивать тяготевшее на ней горе бесчадия, а затем и Галгал, где впоследствии судействовал ее великий, выплаканный ею сын, знаменитый пророк Самуил. Далее путь пролегал но целому ряду других знаменитых по тому или другому историческому воспоминанию городов и местностей, пока наконец не приводил к самым воротам Иерусалима. Но целью путешествия Иосифа с Марией была не столица Израиля, а родина их царственного предка Давида, город Вифлеем, находившийся верстах в десяти к югу от Иерусалима. Вифлеем был раскинут по склону довольно крутой горы, по которому неправильными рядами тянулись его узкие и крутые улицы и с которой открывалась кругом великолепная панорама холмов. На одном из этих холмов, верстах в пяти к востоку, гордо высился замок Ирода, Иродиум, а еще дальше к востоку, за Иорданом высилась пурпурная гряда гор Моавских, на которых чудесными переливами играли лучи восходящего или заходящего солнца. Собственно вифлеемская гора со всех сторон представляла обрывы, которые большими уступами спускались к окружающим долинам и по местам покрыты были ютившимися на них виноградниками и разнообразными плодовыми деревьями – маслинами, смоковницами и гранатовыми яблонями. В небольшой, прилегающей к городу равнине и теперь в известное время зеленеют ячменные нивы: это то самое поле, которое принадлежало богатому Воозу и на котором Руфь, праматерь царя Давида, собирала оставшиеся от жатвы колосья и нашла свое счастье, сделавшее ее имя славным в истории избранного народа.

Чтобы проникнуть в родной город, путникам нужно было совершить трудный подъем в гору, и этот подъем был особенно труден в это зимнее сырое время, когда от частых дождей разрыхлялись и делались скользкими все ведшие к нему дороги; еще более труден он был для пресв. Марии в ее обремененном состоянии³⁸. Но тем с большей радостью назаретские путники достигли одного из пригородных постоялых дворов или гостиниц, где и думали переночевать. Когда однако же они прибыли в гостиницу, то оказалось, что она уже вся переполнена пришлым народом, отовсюду съехавшимся для переписи, и им не было места. Тогда, чтобы найти себе хоть какой-нибудь кров от наступающей холодной ночи, они, в крайности, порешили расположиться на ночлег в прилегавшей к гостинице пещере, которая вместе служила и стойлом для домашних животных. И там-то, в этой убогой обстановке родился Царь мира – Спаситель Христос³⁹.

В мире совершилось величайшее событие, долженствовавшее совершенно возродить его, но он ничего не знал о случившемся и, истомленный нескончаемыми злобами дня, погружен был в глубокий сон. Не спало только несколько бедных и простодушных пастухов соседней деревни, которые поочередно сторожили порученное им стадо от волков и разбойников. Хотя это были совершенно простые люди, но, как жители деревни, находившейся почти под стенами славной родины великого даря Давида (в полутора верстах от Вифлеема) и вместе неподалеку от Иерусалима с его храмом и искупительными жертвоприношениями, для которых главным образом и предназначались их стада⁴⁰, они, несомненно, проникнуты были общим ожиданием Мессии, и досуги скучных холодных ночей не раз коротали простодушными рассуждениями о Его скором пришествии, хоть бы для того, чтобы низвергнуть иго язычников, подвергавших теперь народ Божий позорному исчислению для обременения новыми налогами и без того бедного населения. Кругом их царила мертвая тишина, нарушаемая лишь слабым блеянием овец; над головами расстилалось безоблачное небо, испещренное чудесными узорами ярко сверкающих звезд, безмолвно смотревших, как и тысячи лет тому назад, на те самые поляны, на которых некогда пас свое стадо царственный Давид. И вдруг, среди этого ночного безмолвия, «предстал им ангел Господень, и слава Господня осияла их». Это явление поразило их необычайным ужасом, но ангел немедленно успокоил их, говоря: «Не бойтесь; я возвещаю вам великую радость, которая будет всем людям: ибо ныне родился вам в городе Давидовом Спаситель, который есть Христос Господь. И вот вам знак: вы найдете Младенца в пеленах, лежащего в яслях»⁴¹. Лишь только выслушали они эту необычайную весть и не успели еще хоть сколько-нибудь пообсудить ее своим простым разумом, как увидели новое знамение, чудесно подтверждавшее только что сказанное им ангелом. Ночное небо с бесчисленными звездами вдруг озарилось непостижимо ярким сиянием, в котором явилось многочисленное воинство небесное, и над погруженной в сон землей раздалась торжественная ангельская песнь, возвещавшая наступление новой эры в истории человечества: «Слава в вышних Богу, и на земле мир, в человеках благоволение!». В небесных сферах как бы происходило торжественное богослужение, совершавшееся наподобие того, как оно совершалось в храме иерусалимском: когда жертва возлагалась на алтарь, то священная музыка раздавалась в три отдельных приема, отмечаемых звуком серебряной трубы священников, так что священное песнопение представляло собой постоянно форму «Трисвятого». Такую же форму трисвятого имел и ангельский гимн в его трех отдельных предложениях, обнимавших собой все три существенные области бытия – небо, землю и сердце человеческое. Из всей ветхозаветной истории известен еще только один случай, когда смертный человек удостаивался слышать песнь небесного лика. Это когда пророк Исаия в своем восторженном видении сподобился лицезреть славу Господа Саваофа, и когда окружающие Его серафимы непрестанно взывали: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф! Вся земля полна славы Его!»⁴². Тогда от этих громоносных восклицаний «колебались верхи врат» и сердце слышавшего их пророка трепетало от ужаса. Теперь ангельская песнь, слышать которую сподобились простодушные пастухи, разливала в душе их блаженство, радость и мир.

Когда смолк ангельский хор и пораженные всем виденным и слышанным пастухи опять пришли в себя, то они тотчас же порешили отправиться в Вифлеем, чтобы посмотреть, что именно случилось там и о чем возвестил им Господь. Но пути они зашли в пригородную гостиницу, и там именно, в прилегающей к ней пещере «нашли Марию и Иосифа, и Младенца, лежащего в яслях», все именно так, как было возвещено им, и первые поклонились новорожденному Христу. Они же первыми из людей сделались и благовестниками Его пришествия, так как тотчас после этого начали рассказывать всем «о том, что было возвещено им о Младенце сем. И все слышавшие дивились тому, что рассказывали им пастухи. А Мария (которой более всех известны были странные, божественно-дивные обстоятельства совершившегося события) сохраняла все слова сии, слагая в сердце своем. И возвратились пастухи, славя и хваля Бога за все, что слышали и видели, как им сказано было»⁴³. Пастухи, конечно, не замедлили рассказать обо всем случившемся и в Иерусалиме, куда они повели жертвенных животных, и, таким образом, тайна рождения Христа стала проповедоваться в мире.

Неизвестно, сколько времени св. семейство пробыло в своем убогом помещении, но можно надеяться, что окружающие, из сострадания к юной матери с ее чудесным Младенцем, под влиянием рассказов пастухов о бывших им видениях, не замедлили предоставить ему более удобное помещение в самой гостинице или в каком-либо из частных домов в Вифлееме. Там, в восьмой день, во исполнение закона, над Св. Младенцем был совершен обряд обрезания. Этот ветхозаветный обряд имел в религиозной и семейной жизни иудеев такое же значение, как у христиан крещение, и закон строго требовал соблюдения его в должное время, так как это был торжественный акт посвящения новорожденного Богу в качестве нового члена избранного народа. Насколько иудеи сами строго относились к исполнению этого долга в это время, можно видеть из той настойчивости, с которой требует исполнения этого обряда «Книга юбилеев». «В восьмой день, – говорится в ней, – обрежь твоего младенца мужеского пола, ибо в этот день обрезаны были Авраам со всеми домочадцами своими. И никто да не посмеет переменить этого дня, ни отложить обрезания позже восьми дней, потому что это вечный закон, утвержденный и начертанный на скрижалях неба. Кто не исполняет сего, тот не принадлежит к сынам обетования, а к сынам погибели. Сыны Велиара те, кто не исполняют сего»⁴⁴. Право совершения обрезания принадлежало обыкновенно отцу, как это делали великие патриархи Авраам, Исаак и Иаков, а иногда его совершали и сами матери⁴⁵, хотя это, по-видимому, было лишь в исключительных случаях. Совершалось обрезание обыкновенно в семейном кругу, в присутствии близких родственников или знакомых, которые нарочито созывались на это семейное празднество, подобно тому как у нас созываются родственники на крестины. Св. семейство, находясь вдали от своего родного города, конечно, не могло совершить этого обряда с надлежащей праздничной торжественностью, и, наверное, оно совершилось в тихом семейном уединении, быть может только в присутствии прав. Захарии и Елисаветы, которые не могли не чувствовать потребности разделить великую радость своей возлюбленной родственницы. Собственно, сам обряд обрезания был весьма прост. Совершая его, отец производил молитву: «Будь благословен Иегова, Господь! Он освятил своего возлюбленного от чрева матери его и начертал закон свой на плоти нашей. Он отмечает своих сынов знаком завета, дабы сообщить им благословения Авраама, отца нашего». Все присутствующие отвечали на это благословение «аминь», после чего пелись избранные места из псалмов⁴⁶. При совершении обрезания новорожденному давалось имя, и Св. Младенец назван был Иисусом. Право избрания имени принадлежало также отцу, хотя, конечно, в этом отношении дело решалось с общего согласия семейных и даже родственников, после известного совещания и обсуждения дела⁴⁷, и если теперь прав. Иосиф выбрал это именно имя для новорожденного, то это само собой показывало, что он вполне проникся бывшим ему откровением и вообще сопровождавшими рождение младенца обстоятельствами и верил в великое предназначение своего нареченного сына. Имя «Иисус», писавшееся по-еврейски Иегошуа или в сокращении Иешуа, т. е, «Иегова мое спасение», или «Спаситель», было само по себе священно для иудейского народа и некогда дано было Моисеем сыну Навина в знак того, что он спасет свой народ от тягостей жизни в пустыне и введет его в землю обетованную. С того времени имя это сделалось любимым в народе, и его же, по таинственному совпадению, имеющему прообразовательный смысл, носил еще первосвященник, который предводительствовал пленниками, возвращавшимися на родину из Вавилона. Если теперь такое славное имя давалось младенцу, родившемуся в столь убогой обстановке, то в этом нельзя не видеть пророческого предзнаменования касательно младенца, который имел совершить еще более великий подвиг – вывести не только один народ, а и все человечество из тяжкого плена греха и смерти в новую обетованную землю, именно – в жизнь вечную. Имя Иисус было личным именем Сына Божия в Его жизни на земле; но рядом с ним, Ему с первых же дней дано было другое имя с более широким значением, именно – Христос, составляющее греческий перевод еврейского слова Мессия, т. е. помазанник. Правда, в ветхом завете это имя иногда дается вообще царям, священникам пророкам, как свыше помазанным посредникам между Богом и людьми; но Иисусу оно придано было в особом высшем значении, так как Он не только сосредоточивал в Своей личности должность посредничества, но частям исполнявшуюся тремя представителями высшего служения на земле, но и соединял в себе божество и человечество, приводя в непосредственное соприкосновение дотоле разъединенные между собой небо и землю. И с того времени двойное имя Спасителя – Иисус Христос – сделалось победным знаком на том знамени, под водительством которого все труждающиеся и обремененные, нищие духом, смиренные и кроткие сердцем непреодолимо покоряют землю и наследуют царство небесное.

По закону Моисееву, всякая женщина после рождения сына считалась нечистой в течение сорока дней⁴⁸ и за все это время не только не могла посещать храм, но даже и вообще выходить из своего помещения. Помимо всех гигиенических соображений, закон хотел показать, что после грехопадения человека даже с узаконенным сожитием в браке и с его плодами связывалась известная доля виновности, которую и нужно было искупить приношением Богу. С другой стороны, если младенец был первородным, то он всецело посвящался Богу⁴⁹. Этим поставлением закон утверждал силу богоправления в Израиле, требуя предоставления Богу первых начатков семейства, подобно тому, как ему же по закону приносились начатки произведений земли и домашних животных. Всякий первородный сын вследствие этого считался собственностью Иеговы и должен был служить при храме; но так как закон вместе с тем признавал особое установление священства, носителями которого были все члены колена Левиина, то за первородными других колен оставлено было право выкупа от обязанности служения при храме, так что посвящение их Богу было только обрядом, предназначенным напоминать народу о том, что он есть собственность Иеговы. И вот, когда наступил узаконенный срок, пресв. Мария с Младенцем, несомненно под охраной прав. Иосифа, отправилась в Иерусалим и предстала перед священником. Конечно, при данных обстоятельствах весь этот обряд был одной только формальностью, так как Мария,зачав и родив своего Сына вне обычных условий естества, была изъята от всякой нечистоты, и Младенец, как Единородный Сын Самого Бога-Отца, не имел надобности в особом посвящении Богу. Но смирение, святая скромность умолчания о божественном деле и высокое почтение к закону были более сообразны с духом и характером пресв. Девы, чем преждевременное разглашение великой тайны. Поэтому она отправилась в храм, как одна из обыкновенных женщин. При подобных случаях, по закону требовалось приносить годовалого ягненка в жертву всесожжения и молодого голубя и горлицу в жертву за грех⁵⁰. Моисеево законодательство, впрочем, отличалось особой снисходительностью к лицам недостаточным и особенно бедным; поэтому бедным людям, которые были не в состоянии сделать столь ценного жертвоприношения, позволялось приносить вместо этого двух горлиц или двух птенцов голубиных, которых можно было купить на внешнем дворе, где стояли особые продавцы голубей, вместе с продавцами других жертвенных животных, зазывавшие покупателей. Голубей расходилось среди бедняков так много, что алчный род тогдашних первосвященников делал их даже предметом особой спекуляции и искусственно поднимал их цену до невероятной высоты, хотя против этого и восставали ревнители закона. Мария была бедна и поэтому предстала с жертвой своей бедности. Но кроме расхода по покупке жертвенных голубей требовалось еще сделать денежный взнос в качестве выкупа первородного сына. Этот взнос определен был законом в пять сиклей священных⁵¹, что составит более четырех рублей серебром.

Об очищении и принесении в храм в евангельском повествовании не сообщается более никаких подробностей, но это посещение храма ознаменовалось тем, что во время его в Младенце признан был Спаситель мира праведными Симеоном и Анной⁵².

В Иерусалиме в это время, как и в других местах страны, было немало таких особенно благочестивых и верующих людей, которые наиболее чувствовали тяжесть переживаемого времени и особенно жаждали увидеть, наконец, спасение Израилево. К числу их принадлежал некий Симеон, «муж праведный и благочестивый, чающий утешения Израилева». Это был уже глубокий старец, видевший на своем веку немало великих переворотов и переживший немало тяжелых душевных тревог. Бывали у него моменты тяжелого сомнения, которые особенно трудно было переносить для такой верующей и праведной души, и один такой момент послужил даже орудием его высшего испытания и вместе высшей для него радости. По преданию, читая знаменитое пророчество Исаии о рождении Мессии от Девы, он усомнился в возможности этого, и за это сомнение «ему предсказано было Духом Святым, что он не увидит смерти, доколе не увидит Христа Господня»⁵³. Обетование было необыкновенно радостное для него, но годы шли за годами, все более налагая на него бремя старческой немощи, а Мессия все не приходил. В последние годы своей жизни он сделался почти постоянным обитателем храма и его притворов, где он непрестанно возносил молитвы о скорейшем исполнении данного ему обетования. И вот в храме явилась пресв. Дева со своим божественным Младенцем. При виде этого Св. Младенца возликовала богопросвещенная душа праведного старца. Своим пророческим духом он понял, что это и есть утешение Израилево, это и есть Мессия, Спаситель мира. По совершении над Младенцем законного обряда, Симеон взял его на свои старческие немощные руки, возблагодарил Бога и произнес ту величественную речь, которая сделалась любимою песнью христианского мира: «Ныне, – сказал он, – отпущаешь раба Твоего, Владыко, по слову Твоему, с миром; ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал перед лицом всех народов, – свет к просвещению народов и славу народа Твоего Израиля». Иосиф и Мария дивились всему слышанному, а он, обращаясь к ним, благословил их, прибавив самой пресв. Деве многознаменательные слова, всю силу которых она могла понять лишь впоследствии: «Се, – сказал Симеон, указывая на Младенца, – лежит Сей на падение и на восстание многих в Израиле и в предмет пререканий, и тебе самой оружие пройдет душу, да откроются помышления сердец».

Когда Симеон закончил свое благословение родителям Младенца, к ним приблизилась глубокая старица Анна, известная посетителям храма под именем пророчицы. Это была такая же праведница, как и Симеон; она происходила из колена Асирова, следовательно, из Галилеи. Ей уже было 84 года и на ее памяти совершилось не только покорение и взятие Иерусалима Помпеем-римлянином, но и велась ожесточенная борьба между асмонейскими братьями Аристопулом и Гирканом, подорвавшая нравственные силы народа и содействовавшая захвату престола Давидова хитрым идумеянином Иродом. Все царствование Ирода с его ужасами и кровопролитиями происходило на ее глазах и возбуждало в ней тем более сильное желание увидеть спасение Израилево. От природы благочестивая, она, прожив со своим мужем лишь семь лет, по смерти его всецело посвятила себя на дело «служения Богу день и ночь». И за это самоотвержение она также удостоилась узреть Спасителя мира. Увидев Его, «она славила Господа и говорила о Нем всем, ожидавшим избавления в Иерусалиме».

В лице праведных Симеона и Анны Спаситель мира явился Израилю, как избранному народу, но Он не замедлил явиться и язычникам, которые также должны были принять участие в спасении, и это богоявление язычникам совершилось при необычайных обстоятельствах.

Из Египта воззвал Я Сына Моего.

Ос.11:1; Мф.2:15.

По возвращении в Вифлеем, св. семейство оставалось там некоторое время, спокойно живя под покровом бедности и безвестности. Между тем, весть о рождении Мессии стала все более и более распространяться, и о нем возвестила сама природа до отдаленных пределов земли. О отдаленного востока прибыли в Иерусалим знатные путешественники, известные в древности под названием магов, или волхвов, и они к изумлению жителей иудейской столицы спрашивали, где родился Христос. Это были халдейские мудрецы, которые, занимаясь научными наблюдениями над небесными светилами, славились своими предсказаниями о совершающихся в мире событиях и переворотах, как находившихся, по общераспространенному в древности мнению, в связи с переменами в небесных явлениях. Каждая звезда, по их учению, имела свое особое значение, и по тому или другому своему положению или сочетанию с другими звездами предвещала здоровье или болезнь, благоденствие или бедствие, жизнь или смерть – для отдельных лиц или целых народов. По свидетельству Диодора Сицилийского, эти восточные мудрецы особенно тщательно занимались наблюдением над пятью известными им планетами, которых они называли вещуньями. «Такое название они давали этим планетам потому, что в то время, как другие звезды имеют определенные пути в своем движении, эти планеты блуждают по особым путям и служат предвестницами будущего, истолковывая людям волю богов. По их мнению, они предвозвещают нечто своим восхождением, иное своим захождением, иное своим цветом, – что и понятно тем, кто тщательно наблюдают за ними. В свое время они предвозвещают яростную бурю, в другое проливной дождь или зной, появление комет, затмения солнца или луны, землетрясения, и вообще всякую перемену под небесами – к счастью или несчастью не только для народов и областей, но и для царей и простого народа»⁵⁴. По положению звезд при рождении ребенка халдейские мудрецы предугадывали, насколько счастлива или несчастна будет его жизнь, при посевах – насколько хорош или плох будет урожай, в походах – насколько успешно окончится война, и так как эти предсказания касались предметов, весьма близких для всякого, то волхвы пользовались на востоке огромным общественным влиянием и к их предсказаниям все прислушивались с напряженным вниманием – от царя до последнего поселянина или поденщика. Наука астрологических предсказаний впервые зародилась в Месопотамии, где ее развитию благоприятствовал как сам культ древних вавилонян, состоявший в поклонении небесным светилам, так и постоянная чистота неба, на котором звезды своим ярко чарующим блеском невольно приковывают к себе внимание всякого и приучают к наблюдению над небесными явлениями. Как и вообще на древнем востоке, астрологическое знание сосредоточивалось в сословии жрецов, которые были исключительными хранителями халдейской мудрости. Из Халдеи эта мудрость перешла впоследствии к жрецам персидским, у которых сами воззрения на жизнь, под влиянием религии Зороастра, имели гораздо более возвышенный характер, дававший им возможность глубже понимать вообще явления духовного мира.

Эти именно восточные мудрецы, во время своих научных наблюдений над хорошо известным им небом, были поражены явлением необычайной звезды, дотоле никогда не виданной ими. Всякое появление новой звезды, по их учению, свидетельствовало о появлении на земле какого-либо великого человека, имевшего произвести великое влияние на судьбу мира; но эта новая звезда была так необычайна, что она возбудила у волхвов особый интерес. Что бы она могла предзнаменовать собой? – Ответ на этот вопрос мог быть подсказан для них только тем широко распространенным по всему миру верованием, которое заключало в себе ожидание скорого пришествия в мир какого-то необычайного, таинственного царя, долженствовавшего появиться в ничтожной Иудее. Ожидание это достигло высшей степени напряженности, Рассеянные по всему известному тогда миру иудеи познакомили со своими религиозными воззрениями и верованиями все языческие народы, которые, изверившись в своих бесчувственных, ложных богов, с каким-то особенным благоговением вникали в тайны иудейской религии и с замиранием сердца ожидали того же, что было предметом вековых чаяний самих иудеев, питая неопределенную надежду, что этот всеми ожидаемый Царь произведет полный переворот в мире и, таким образом, выведет его из удрученно невыносимого состояния. Насколько было распространено это ожидание, это можно видеть из того обстоятельства, что на него обращено было внимание даже со стороны таких римских историков, как Тацит и Светоний, которые вообще относились к иудейскому народу с крайним пренебрежением, не считая его достойным быть предметом их летописи. Они передают ходячее в их время мнение, что в Иудее скоро восстанет Царь, который покорит себе весь мир⁵⁵. Если такое мнение ходило в Риме, который, как столица мира, был средоточием всяких мнений и слухов, отсюда, в свою очередь, разносившихся до самых отдаленных окраин, то неудивительно, что то же мнение могло доходить и до отдаленного востока и, конечно, известно было халдейским пли персидским мудрецам. Но у них были еще и другие, более существенные данные для суждения об этом вопросе. Среди них несомненно сохранялись следы древних патриархальных верований, оставленные на берегах месопотамских рек пребыванием там таких великих представителей истинной религии с ее обетованиями, как Авраам и Иаков. А что это было так, об этом свидетельствует знаменитая личность месопотамского волхва Валаама, который в своих невольных благословениях народу израильскому обнаружил глубокое знакомство с истинной религией и на основании этого знакомства, под божественным вдохновением, произнес знаменитое пророчество о том, что от Израиля некогда должна взойти великая звезда спасения⁵⁶. Затем вследствие рассеяния иудеев, во множестве живших по всем странам востока и особенно Месопотамии, а также перевода священных книг ветхого завета на общераспространенный тогда греческий язык, изучением которого несомненно занимались и халдейские жрецы (как это видно из примера известного халдейского жреца Бероза, писавшего о Вавилонии для греков на греческом языке в III в. до Р. Христова), язычники востока вообще, а халдеи в особенности хорошо знакомы были с ожиданиями иудеев касательно пришествия Мессии. Наконец, с этой надеждой Израиля халдейские мудрецы могли быть особенно хорошо знакомы благодаря тому обстоятельству, что к их классу принадлежал некогда пророк Даниил, который с особенной выразительностью предсказывал о пришествии Мессии и даже точными числами (знаменитой системой седьмин) определял само время Его пришествия. Все это было достаточным основанием для волхвов при виде необычайной звезды, появившейся на небе, придти к несомненному убеждению, что звезда эта, именно, возвещает рождение Мессии.

Но что это была за звезда? Было ли это действительно какое-либо астрономическое явление, или только видимое знамение, чудесно являвшееся халдейским мудрецам для возвещения через них языческому миру о рождении давно ожидаемого Избавителя? Новейшая астрономия дает на этот вопрос поразительный ответ. По астрономическим исследованиям оказывается, что в то время или около его, именно в 747 году от основания Рима, на небе было видимо необычайное звездное явление, именно в высшей степени замечательное сочетание планет Юпитера и Сатурна в созвездии Рыб. Такое сочетание происходит раз через восемьсот лет, а в том году оно состоялось не менее трех раз, именно в мае, октябре и декабре. Этот факт теперь признается всеми астрономами. Явление это было не только необычайным по самому своему существу, но и представляло поразительно блистательное зрелище на фоне ночного неба, и оно не могло ни обратить на себя внимания всех, кто только наблюдал за звездными явлениями, и, конечно, более всего тех, кто занимались астрономией, т. е. именно халдейских мудрецов, или волхвов. Мало того, в следующем, т. е. 748 году от основания Рима к этому сочетанию присоединился еще Марс, который еще более усилил необычайность всего явления. Честь открытия этого замечательного факта принадлежит знаменитому Кеплеру, который на основании этого открытия полагал и самый год Рождества Христова на 748 г. от основания Рима⁵⁷. К этому открытию Кеплер пришел благодаря тому, что в его время, именно в 1603−4 году состоялось подобное же сочетание планет, и при этом он заметил также, что, когда состоялось сочетание трех планет, между Юпитером и Сатурном показалась какая-то еще копия, чрезвычайно яркая и отливающая своеобразным цветом мимоходная звезда, и по его предположению такая же звезда должна была появиться на небе и в год Рождества Христова. Как бы ни смотреть на это совпадение, но оно во всяком случае в высшей степени замечательно и невольно напоминает изречение псалмопевца, что небеса поведают славу Божию. Затем, в астрономических таблицах китайцев, правдивую достоверность которых подтвердил своим высоким авторитетом знаменитый автор «Космоса» Гумбольдт, также отмечается появление мимоходной звезды около этого времени. Пингрѐ и другие астрономы полагают, что это была комета, и по их вычислению она должна была впервые появиться на небе в феврале 750 г. от основания Рима. А это, по всей вероятности, и есть то время, когда волхвы, побывав в Иерусалиме, отправились в Вифлеем на поклонение новорожденному Христу, так как поклонение их, несомненно, предшествовало смерти Ирода, последовавшей в марте того же 750 года. Мало того, астрономически удостоверено⁵⁸, что это звездное явление оказывалось перед глазами тех, кто выходил из Иерусалима, и что оно, можно сказать, даже предшествовало им, или вело их по направлению к Вифлеему. Все это поистине, чудесно, даже если бы мы ограничились предположением здесь одних только чисто астрономических явлений. Но если к этому присоединить не отрицаемое здравой наукой верование, что в звездном мире, как находящемся всецело во всемогущей длани вседержительства Творца, по воле Его могут происходить и такие необычайные явления, которые выходят за пределы всякого астрономического вычисления, то звезда, поразившая своим появлением восточных мудрецов, могла иметь и вполне чудесный, сверхъестественный характер, причем естественные сочетания планет могли послужить подготовительными признаками ее появления для мудрецов.

Появление этой необычайной звезды, при изложенных обстоятельствах и под влиянием господствовавшего повсюду ожидания Мессии, было достаточным основанием для восточных волхвов придти к убеждению, что в мире действительно наступало нечто великое, и именно – рождался Христос. И если они при этом получили особое откровение, напр., в сновидении, бывшем одним из способов сношения с высшим духовным миром не только у иудеев, но и у халдеев, и вообще у народов востока, то они и отправили из среды себя нескольких членов⁵⁹ действительно удостовериться в совершении великого события и в случае его осуществления – принести дары и поклонение новорожденному Царю. И вот они, прибыв в Иерусалим, стали спрашивать у всех, «где родившийся царь иудейский?». В вопросе волхвов звучит полная уверенность в том, что этот царь уже родился, и им неизвестно было только, где Он находился в данный момент, но конечно, по их предположению, в иудейской столице уже всякий должен был знать об этом. Но каково было их удивление, когда оказалось, что там еще почти никто не знал о совершившемся великом событии, и иудеи изумленно спрашивали волхвов, как они узнали о рождении царя иудейского. На это волхвы отвечали им, что они «видели звезду Его на востоке, и пришли поклониться Ему». Такое заявление не должно было показаться странным для иудеев, потому что и среди них было весьма распространено астрологическое мнение, что судьбы людей находятся в тесной зависимости от небесных явлений, особенно планет и планетных сочетаний, так что, напр., Иосиф Флавий придавал особенное значение тому, что перед падением Иерусалима в течение целого года над злополучным городом блистала звезда в виде меча⁶⁰. Многие из иудеев, особенно среди книжников или раввинов занимались астрологией, так что по выражению одного иудейского трактата – «звездочетство есть наслаждение раввинов». Воззрение это находит себе отражение в Талмуде, который говорит, что «планеты дают мудрость и богатство», и в других местах прибавляет, что «жизнь и доля детей зависят не от праведности, а от звезд»⁶¹. Что касается того, что и судьба ожидаемого ими Мессии должна была находиться в том или другом отношении со звездным миром, это иудеям было известно более, чем кому-либо, так как знаменитое пророчество Валаама о звезде, имевшей восстать от Иакова⁶², значилось в их священных книгах и они издавна относили его именно к ожидаемому Мессии, так что этим верованием пользовались даже самозванцы с целью сильнее повлиять на народную массу⁶³. В виду всего этого, как появление странных путешественников, так и особенно их заявление возбудили в Иерусалиме всеобщее внимание и о цели их прибытия немедленно доложено было Ироду.

Весть эта как громом поразила подозрительного Ирода, который в это время, удрученный летами и омерзительной болезнью и чувствуя уже нестерпимое угрызение совести за все грехи и кровавые преступления своей порочной жизни, находился в состоянии почти безумного исступления. Среди всего блеска, окружавшего его в великолепном дворце, превосходившем, вероятно, изысканностью и роскошью своей архитектуры сам храм, он, ненавидя всех и ненавидимый всеми, сознавая, что его подданные ждут не дождутся его смерти, в мрачном одиночестве размышлял о своей судьбе. Положение его становилось все более ненадежным. Незадолго перед тем открыт был в самом дворце заговор, который привел в крайнее смятение весь Иерусалим. Фарисеи в числе шести тысяч человек отказались принять присягу в верноподданничестве ему, и их вожди, за которыми народ признавал дар пророчества, даже почти открыто утверждали, что по определению Божию Ирод со всем родом его будет изгнан с престола, чтобы очистить его для Мессии. И вот с целью посодействовать скорейшему исполнению этого предсказания при их участии был устроен среди придворных дам заговор, в котором главную роль играл евнух Багоа, поверивший заявлению коварных фарисеев, что от него именно и родился Мессия⁶⁴. Заговор был потушен в крови его участников, как это много раз уже делалось и раньше. Но вот пролив целые потоки крови, чтобы истребить всех, кто только имел хоть малейшее право или притязание на похищенный им престол, он положительно испугался, когда и до него дошла весть, что теперь-то именно, когда силы оставляли тирана и лишали его возможности действовать с прежней энергией, теперь-то и родился Мессия, истинный Сын Давидов, которому и принадлежит по праву незаконно занимаемый им престол. Вместе с ним встревожился и весь Иерусалим, – весь тот многочисленный класс населения, который, забыв честь и совесть, успел устроиться при дворе узурпатора, пользовался его милостями и под его покровительством жил за счет угнетенного и забитого народа. Для таких людей, которыми кишел Иерусалим, всякая перемена в правлении угрожала полным переворотом в их собственном положении, так что тревога их была вполне основательна и понятна. Этому возбуждению, конечно, немало содействовало и нескрываемое ликование тех, кто действительно ожидали низложения Ирода и его дома, и пользовались всяким слухом для того, чтобы распространять эту мысль. Тогда, чтобы разъяснить это важное дело и в случае надобности принять необходимые меры, Ирод немедленно и собрал всех первосвященников и книжников народных, и потребовал от них, чтобы они ответили ему на вопрос: «Где должно родиться Христу?». Иудейским ученым богословам нетрудно было ответить на этот вопрос. Их наука уже давно решила, и совершенно правильно, что Мессия должен был произойти от Иуды, колено которого сделалось самым видным и знатным в избранном народе. Из него именно вышел Давид, прародитель и прообраз Мессии, и слова благословения Иакова, что «не отойдет скипетр от Иуды, пока не придет Примиритель», издавна относились именно к Мессии. «Как прекрасен Царь-Мессия, – говорит иерусалимский таргум по поводу этого пророчества, – который восстанет из дома Иудина». «Царь восстанет из среды сынов Иесеея, – говорит тот же таргум в другом месте, – и Мессия произойдет от сынов сыновей его». Отсюда название «Сын Давидов» постоянно прилагалось к ожидаемому царю. Но будучи потомком Давида, Он, по верованию иудеев, должен был и родиться в городе Давидовом, т. е. в Вифлееме, и в этом именно смысле иудейские ученые понимали пророчество Михея: «И ты, Вифлеем, земля Иудина, ничем не меньше воеводств Иудиных: ибо из тебя произойдет вождь, который упасет народ Мой Израиля»⁶⁵. Вместе с тем однако среди иудеев было распространено верование, что точное место рождения Мессии будет неизвестно. Высказывая впоследствии свое сомнение касательно мессианства Иисуса Христа, иудеи глубокомысленно рассуждали между собой: «Мы знаем Его, откуда Он; Христос же когда прийдет, никто не будет звать, откуда Он»⁶⁶. В этом именно смысле и ответили иудейские ученые богословы на вопрос Ирода. Указав на Вифлеем, как на такой город, в котором, по пророчеству Михея, можно ожидать рождения Мессии, они ограничились лишь этим общим указанием, не определяя более точно времени и условий Его рождения. Такой ответ, конечно, не мог удовлетворить Ирода, и он по окончании совещания, тайно призвав волхвов, расспрашивал их о времени появления звезды, надеясь таким путем в точности определить время рождения Мессии, и затем, объяснив им, что Он должен родиться в Вифлееме, направил их туда, дав им коварное поручение: «Пойдите, тщательно разведайте о Младенце, и, когда найдете, известите меня, чтобы и мне пойти поклониться Ему». Ничего не зная о кровожадном намерении царя, волхвы отправились в путь и с великой радостью увидели, что виденная ими звезда на востоке вновь явилась перед ними и привела их как раз к тому месту, где был новорожденный Мессия. «И вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, матерью Его, и падши поклонились Ему; и открыв сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладон и смирну», оказав таким образом Младенцу в Его убогой колыбели почести, каких они не оказали и самому Ироду в его роскошных палатах.

Принеся свои дары и поклонившись чудесному Младенцу, волхвы, конечно, возвратились бы в Иерусалим, чтобы поделиться своей радостью с Иродом и дать ему случай также поклониться Мессии; но бывшее им во сне откровение раскрыло перед ними кровожадный замысел Ирода, и они «иным путем отошли в страну свою». В то же время и Иосиф получил высшее предостережение о грозящей Младенцу опасности, и по указанию ангела поспешно переселился со своим семейством в Египет, издавна бывший естественным местом убежища для всех гонимых в Палестине.

Между темь царь, увидев себя обманутым со стороны волхвов и подозревая их в соучастии с царственным Младенцем, пришел еще в большую ярость, принявшую совершенно зловещий характер. У него не было средств узнать царственного Младенца от семени Давидова, и менее всего, конечно, он стал бы искать Его в пещере, дававшей приют пастушескому стаду при гостинице. Но он знал, что Младенец, на Которого он вследствие посещения волхвов стал смотреть, как на будущего себе или своему дому соперника, был еще грудным ребенком, и так как на востоке матери обыкновенно кормят своих детей грудью в течение двух лет, то он не остановился перед ужаснейшим злодейством и издал кровожадное повеление – избить всех младенцев мужеского пола в Вифлееме и его окрестностях «от двух лет и ниже». О способе, каким приводилось в исполнение это повеление, ничего неизвестно. Детей могли убивать тайно, постепенно и различными способами, или же, по общепринятому предложению, избиение могло быть произведено в один какой-нибудь определенный час. Повеления таких тиранов, как Ирод, обыкновенно бывают покрыты непроницаемым мраком; они приводят всех в ужас и оцепенение, при котором небезопасно говорить даже шепотом. Но никакая тирания не в состоянии была заставить смолкнуть несчастных матерей, у которых с такой жестокостью отнимали грудных детей, и слышавшим отчаянный вопль их невольно представлялось, что это как бы опять плакала великая праматерь их Рахиль, гробница которой стоит при дороге верстах в двух от Вифлеема, и присоединила свой голос к рыданию и воплю несчастных матерей, безутешно плакавших о своих избиваемых малютках⁶⁷.

Между тем, когда в Вифлееме свирепствовала кровожадная ярость Ирода, св. семейство спокойно пребывало в Египте. Так как вся Палестина находилась под властью этого тирана, то он мог бы схватить Младенца во всяком месте и во всякой области ее; в Египте же св. семейство было в полной безопасности. В то время страна фараонов была как бы второй Иудеей, так как со времени Птоломеев, весьма благосклонно относившихся к иудеям и всячески поощрявших их переселение туда, там поселились сотни тысяч их, и в самой Александрии с ее 300000 свободных граждан, из пяти кварталов города два и даже более были заняты иудеями. У них был там свой храм в Леонтополе, построенный за 160 лет до P. Xр., хотя они по большим праздникам и предпочитали ездить в Иерусалим. В Египте же сделан был, как известно, перевод Библии на греческий язык, и этот перевод имел широкую распространенность, вытеснял собой еврейский подлинник, как доступный только ученым раввинам. Египетские раввины славились своей ученостью, и с целью сделать иудейскую религию более понятной и доступной грекам и римлянам, они старались возвести иудейство в своего рода философскую систему и основали особую богословскую школу, которая впоследствии получила громадное значение. В этой-то стране и пришлось пробыть св. семейству несколько времени. Хотя Иосиф был беден, но ему, как ремесленнику, нетрудно было найти себе достаточные заработки там, так как различные классы иудейских ремесленников в Египте жили и работали артелями, которые поддерживали собратьев по ремеслу в случае отсутствия заработка, или принимали их на время в свою артель. Такими артелями жили особенно золотых и серебряных дел мастера, делатели гвоздей и иголок, медники и ткачи, которые и считали своим долгом поддерживать своих нуждающихся собратьев. Подобную же артель, по всей вероятности, составляли и «древоделы», и среди них Иосиф без особенного затруднения мог найти себе поддержку или занятие, тем более, что он, по преданию, был плотник искусный и следовательно человек, нужный в таком большом и богатом городе, как Александрия или Мемфис, к которому предание главнейше приурочивает местопребывание св. семейства в Египте⁶⁸.

Несмотря однако же на то, что Египет мог давать св. семейству не только защиту от ярости Ирода, но и источник заработков, у прав. Иосифа не могло не быть желания по возможности скорее возвратиться в родную землю. В сущности ни греки, составлявшие главную массу жителей городов, ни египетские поселяне не были особенно дружелюбны к иноземным иудеям, которые сотнями тысяч наводняли Нильскую долину. Старая вражда между землей Мицраима и сынами Израиля в некоторой степени продолжала заявлять о себе и в это время. Иудеи ненавидели египетское жречество с его нелепыми тайнами и смешными символами и гордились перед ними обладанием более чистой и возвышенной религией. В Египте они видели воплощение самого гнусного и искаженного язычества. Заповедь: «Не сотвори себе кумира, ни всякого подобия» нигде еще не нарушалась в такой степени, как именно на берегах Нила. Даже Филон, сам происходивший из Египта, замечает, что египетская религия представляла собой самую низкую из всех форм идолопоклонства, так как она искала себе предметов поклонения не на небе, а на земле, боготворя ил Нила с его гадами⁶⁹. Иосиф Флавий также осмеивал религию, которая боготворила крокодилов и обезьян, гадов и кошек, и даже римлянин Ювенал не мог не уязвить своим сарказмом народ, у которого «боги росли на огородах». Апостол Павел, очевидно, имел в виду египетское идолопоклонство, когда он, говоря о язычестве, обличал его в том, что оно «славу нетленного Бога изменило в образ, подобный тленному человеку, и птицам, и четвероногим, и пресмыкающимся»⁷⁰. С другой стороны иудеи терпели от традиционной ненависти к самому их племени со стороны египтян, которые не переставали повторять по отношению к ним всякие враждебные выходки и взводить на них самые позорные клеветы, жившие в умах народа со времени исхода. Среди египтян ходил рассказ, что израильтяне, которых Моисей вывел из Египта, были прокаженные, которых сам фараон изгнал из страны; греки подхватывали это предание и с своей обычною язвительностью издевались над своими иудейскими согражданами, которых они также не любили, встречая в них опасных соперников на поприще торговли и промышленности. Эта ненависть со стороны египетского населения усиливалась еще от того, что римляне, считая иудеев весьма консервативным элементом и, следовательно, надежным для правительства, давали им особые привилегии, которые естественно вызывали зависть по отношению к ним. Дело доходило до того, что против иудеев случались открытые мятежи, сопровождавшиеся погромами иудейских кварталов, так что богатая иудейская колония в Александрии даже опасалась окончательного изгнания и разорения⁷¹. Ввиду этого неудивительно, что прав. Иосиф с своим семейством не мог не желать по возможности скорее возвратиться на родину.

В точности неизвестно, сколько именно времени св. семейству пришлось пробыть в Египте, но вероятно недолго. Избиение младенцев было последним крупным кровавым преступлением Ирода, и вскоре мучительная болезнь уложила его в постель. Злокачественный веред разъедал ему внутренность, и в омерзительной ране копошились черви. Нестерпимый смрад от больного тирана распространялся по великолепным палатам дворца, отгоняя от него всех приближенных. Злополучный царь пытался покончить свои нестерпимые страдания самоубийством, но ему воспрепятствовали в этом, как будто бы сам перст Божий определил подвергнуть все части его тела наказанию за все его преступления. Само дыхание причиняло ему боль и постоянная лихорадка заставляла его испытывать муки самой ужасной жажды, причем в тоже время он ничем не мог удовлетворить и своего голода. Одним словом, Ироду пришлось вынести все телесные муки всеми отверженного и осужденного человека, муки, которые еще более усиливались страданиями нравственными. Но это нисколько не смирило его. Зная, что по нем никто во всей стране не прольет ни слезинки, он задумал адский план истребить в момент своей смерти всю знать страны, коварно приглашенную на увеселения цирка, чтобы хотя слезами родственников этих погибших ознаменовать день своей смерти, К счастью, приказ его в этом отношении не был исполнен и Ирод, еще только за пять дней перед тем сделавший приказ убить своего сына Антипатра, незадолго до пасхи 760 г. от основания Рима, умер, 70-ти лет от роду, на тридцать четвертом году своего царствования⁷².

Весть о кончине кровожадного тирана быстро разнеслась повсюду и все свободно вздохнули. Эта весть дошла и до Египта. Прав. Иосифу явился ангел Господень во сне и сказал ему: «Встань, возьми Младенца и Матерь Его, и иди в землю Израилеву; ибо умерли искавшие души Младенца». С облегченной душой Иосиф двинулся из Египта. Но прибыв к границе, он узнал, что в Иудее воцарился сын Ирода Архелай, и побоялся идти дальше, так как Архелай, будучи вполне достоен своего отца, при самом восшествии на престол показал свою кровожадную натуру, приказав избить в храме три тысячи своих подданных. Тяжелое раздумье Иосифа при таких обстоятельствах было вновь разрешено ему откровением, в котором ему дано было указание отправиться в Галилею, доставшуюся в наследство Ироду Антипе. Этот последний, отличавшийся мирным характером и более здравым политическим смыслом, с самого начала своего царствования обратил все свое внимание на усиление благосостояния своей области, привлекал в нее полезных для страны иноземцев и насколько возможно старался улучшить положение своего народа. Тогда Иосиф оставил по-видимому бывшее у него намерение поселиться в родном городе своего царственного предка Давида и направился в свой прежний город Назарет, который таким образом и удостоился чести воспитать в себе Спасителя мира.

Младенец же возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости;

и благодать Божия была на нем.

Лк.2:40.

Спаситель мира, родившись в пещере, служившей во время непогоды пристанищем убогого пастуха и его стада, и возлежав в яслях, благоволил провести и все годы Своего возрастания в городе, который отнюдь не соответствовал человеческому понятию о величии и славе. Назарет был одним из незначительных городков Галилеи, которая, как занятая смешанным населением из иудеев и язычников, не пользовалась у истых иудеев доброю славою. Испорченный греко-иудейский или арамейский язык и сомнительный характер религии ставили эту область столь невысоко во мнении иудейских книжников, что у них даже сложилось убеждение, что «из Галилеи не приходит пророк»⁷³. Но эта худая слава, разделяемая всей Галилеей, с особенной силой падала именно на Назарет, к которому с презрением относились даже сами галилеяне⁷⁴. Причина этого неизвестна, но она могла заключаться или в близких сношениях его с язычниками, не благотворно влиявшими на его религиозную и нравственную жизнь, или в самом характере жителей, отличавшихся крайним неверием и жестоким буйством, как это впоследствии пришлось испытать самому Христу⁷⁵. Наконец, и вообще это был такой ничтожный город, что с ним не связывалось никаких исторических воспоминаний из жизни избранного народа и даже самого имени его ни разу не встречается в ветхом завете⁷⁶. Но несмотря на все это, Назарет, расположенный в одной из прекраснейших котловин Галилеи и окруженный со всех сторон живописными холмами, представлял собой удобное место, где св. семейство могло в тиши и безвестности воспитывать вверенный его попечению божественный залог, пока не настало время для выступления Мессии на дело спасения мира. И там-то божественный Младенец возрастал под убогим кровом своего нареченного отца – Иосифа, плотника назаретского. По выразительному свидетельству ев. Луки, Он «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости; и благодать Божия была на Нем»⁷⁷. Как истинный человек, Младенец Христос испытал и немощи человеческого детства, так что телесное и духовное совершеннолетие было достигнуто Им с той же постепенностью, как оно достигается обыкновенными людьми. Евангелисты не сообщают никаких подробностей из жизни детства Иисуса до достижения им двенадцатилетнего возраста, ясно давая звать, что, вопреки апокрифическим рассказам, переполняющим Его детство разными чудесами, даже в детских играх, Он жил обычной человеческой жизнью, хотя и чужд был всякого греха и возрастал в обычных условиях тогдашней религиозной, семейной и общественной жизни. Эти условия, как знакомые современникам, не нуждались в особом разъяснении их для читателей, почему евангелисты и обходили их молчанием, как обыкновенно писатели обходят молчанием условия окружающей их обыденной жизни, предполагая ее знакомой всем. Но для нас, отделенных от того времени целыми тысячелетиями и живущих в совершенно другом климате, на иной почве, под другими небесами, в иных совершенно условиях религиозно-нравственной жизни, семейно-общественного и государственного быта, условия тогдашней жизни представляют нечто совершенно необычное, требующее изучения и объяснения. Поэтому отнюдь нелишне уяснить себе ту именно бытовую обстановку, в которой проведены были Христом Спасителем годы Его детства с его воспоминаниями, ясно отражающимися в последующих словах и притчах Христа.

Будучи по человечеству сыном благочестивых родителей, из которых нареченный отец удостоился от евангелиста названия «человека праведного»⁷⁸, т. е. с юности исполнявшего закон Божий, а Пресвятая Матерь названа от ангела «благодатною»⁷⁹, т. е. исполненной за свое благочестие и безукоризненную нравственную и телесную чистоту высших даров благодати. Иисус, таким образом, с младенческих лет воспитывался в чистейшей атмосфере поистине святого семейства. Но даже и помимо этих исключительных условий, выдвигавших дом прав. Иосифа из ряда других домов, известно, что семейная жизнь древнеиудейского народа, несмотря на все исторические превратности в его судьбе, и вообще представляла весьма привлекательную и возвышенную картину. У них никогда не терялся из вида тот идеал семейного счастья, который осуществлен был в жизни патриарха Исаака с его женой Ревеккой. Женщина, среди иудеев, никогда не низводилась в столь зависимое и презренное состояние, как это было у других народов востока, потому что священнейшая книга Божия учила их, что жена есть кость от костей и плоть от плоти мужа и предназначена быть помощницей ему⁸⁰. И ветхозаветная женщина в своих лучших представительницах вполне оправдывала свое достойное положение и осуществляла идеал семейственного счастья и благополучия. Она оставила свой след на многих страницах священных книг и удостоилась самых возвышенных похвал. Идеал доброй жены, как он начертан в книге притчей Соломоновых, рисует перед нами такой симпатичный образ, какой мог возникнуть только на здоровой почве крепкой и возвышенной семейной жизни. «Кто найдет добродетельную жену? – спрашивает царь Лемуил. – Цена ее выше жемчуга. Встают дети, – и ублажают ее, муж, и хвалит ее: много было жен добродетельных, но ты превзошла всех их. Миловидность обманчива и красота суетна; но жена, боящаяся Господа, достойна хвалы.»⁸¹. И действительно, ни в какой еще литературе нельзя найти столь возвышенного и прекрасного идеала жены и матери, чем какой представляет нам священная поэзия, написанная не менее трех тысяч лет тому назад, когда в Греции только еще зарождалась цивилизованная жизнь, а Рима еще не значилось в истории. Образ, начертанный боговдохновенным стилем Премудрого, сохранял свое значение для всех последующих веков. За целые века до пресв. Марии восторженная песнь его о добродетельной жене была на устах всякой ветхозаветной девы, потому что изречения священных книг были хорошо знакомы всему иудейскому народу. Начертанная в ней картина любящей верности, непрестанной деловитости, мудрости, хозяйственности, бережливости и самоуважения, благородной почтительности к мужу и благоговения к Господу, и, наконец, материнской любви и заботливости по отношению к детям, представляла достойный предмет соревнования для многих ветхозаветных жен. И этот идеал, как мы вправе предполагать, был вполне осуществлен пресв. Марией в Ее скромном семейном кругу – как в характере, так и во всех домашних делах, и это было предусмотрено Сыном Божьим, избравшим Себе благодатную Матерь, призревшим на смирение Ее и смиренно подчинявшимся Ее материнскому попечению о Его воспитании в детстве и отрочестве.

С благоустройством и возвышенным тоном семьи естественно связывалось глубокое почтение детей к родителям. Всякий ребенок находил себе священный идеал почтения и послушания родителям в добровольном согласии Исаака даже на заклание, когда его потребовала воля отца. Каждому иудейскому ребенку с малых лет внушалось, как сам Бог начертал на каменных скрижалях слова: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле»⁸², и эта заповедь то и дело повторялась в законе⁸³. Непослушание отцу или матери возведено было в общественное преступление, за которое можно было наказывать смертью⁸⁴. Недостойные дети подвергались самым страшным угрозам божественного гнева. В священной истории ребенок мог читать, как Иосиф, этот благороднейший образец сыновней любви, «встретив своего отца, пал ему на шею и плакал долго» и «поклонился ему до земли», несмотря на то, что был уже великим сановником фараона⁸⁵, и как сам великий законодатель народа Моисей, встречая тестя своего, «поклонился ему и целовал его»⁸⁶. Ребенок рано знакомился с историей проклятия, которое пало на непочтительного сына Ноева, и ему внушался закон, по которому молодые люди «должны вставать перед лицом седого и почитать лицо старца»⁸⁷, а также и мудрое изречение сына Сирахова, который говорит: «Всем сердцем почитай отца твоего, и не забывай родильных болезней матери твоей. Помни, что ты рожден от них, и что можешь ты воздать им, как они тебе?»⁸⁸. И насколько глубоко укоренились эти внушения в душе иудейского народа, показывает то, какое огромное, поистине священное значение придавалось благословению родителей и каким бедствием считалась потеря или лишение его.

Семейная жизнь, основывающаяся на таких началах, представляла весьма благоприятную среду для нравственного воспитания детей, которых, в свою очередь, родители считали величайшим для себя благословением и счастьем, изливая на них всю силу своей любви и своего попечения. Попечение их особенно выражалось в старании дать детям наилучшее воспитание, и именно в духе закона Божия. В деле воспитания принимали участие оба родителя, как это видно из истории Сусанны, о которой рассказывается, что «родители ее, будучи праведны, научили дочь свою закону Моисееву»⁸⁹, а также из истории Тимофея, который «с детства знал священное писание» и получил религиозное воспитание от своей бабки Лоиды и матери Евники⁹⁰. Но главнее всего на отце именно лежала обязанность обучать детей обоего пола и преподавать им закон и вообще священное писание, которые составляли почти исключительные предметы иудейского образования. Прямыми постановлениями требовалось от всякого отца, чтобы он прилежно преподавал своим детям священную историю своего народа с великими делами и разнообразными превратностями в жизни его предков, равно как и постановления закона, и беседовал о них с ними, сидя ли в доме или находясь в пути, удаляясь на покой, или вставая с постели⁹¹. Разъясняя постановления закона, раввины требовали, чтобы ребенок начинал заучивать закон наизусть, когда ему исполнялось пять лет, а начальные молитвы утреннего богослужения ему преподавались с того момента, как он начинал говорить. Постоянное чередование больших праздников с их обрядами естественно возбуждало любопытство детей касательно их, и объяснение их значения ставилось родителям в священную обязанность. Книга Притчей Соломоновых изобилует доказательствами того, с какой тщательностью исполнялись эти предписания как отцами, так и матерями. В благоустроенном и благочестивом доме не терялось ни одного благоприятного обстоятельства – за обеденным столом, утром или вечером за рукоделием – для того, чтобы внушать юным умам благоговение к Богу и постоянно преподавать им заповеди и законы, пока они не заучивались наизусть.

Такие порядки искони господствовали во всякой благочестивой иудейской семье. Но семейное воспитание впоследствии стало мало помалу уступать место школе. Школы сначала заведены были лишь для воспитания и образования сирот, которые не имели возможности получать домашнего образования; но впоследствии в школы стали посылать своих детей и сами родители, и школьное дело ко времени рождества Христова получило среди иудеев широкое развитие. Каждый город обязательно должен был иметь свою школу, так как «город, – говорит Талмуд, – не имеющий своей школы, должен погибнуть». «Иерусалим погиб из-за того, что пренебрегал воспитанием своих детей»⁹². Иосиф Флавий не раз с гордостью говорит о той заботливости, с которой иудеи относились к воспитанию своих детей. «О воспитании своих детей, – говорит он, – мы заботимся более, чем о чем-либо другом, и соблюдение законов и внушаемых ими правил благочестия мы считаем важнейшим делом всей жизни»⁹³. Те навлекали на себя позорное название «амгаарец» – «людей земли», кто, имея детей, не давали им надлежащего познания в законе Божьем посредством обучения дома или в школе. Раввины точно определяли начало школьного обучения. «Не начинай учить мальчика (в школе), – говорил одному учителю ученый раввин Рабба, – до шестилетнего возраста; а с этого года возьми его и учи, как ты учишь вола, который изо дня в день носит все более тяжелую кладь». Даже число учеников точно определялось для учителя. Учитель мог иметь в школе двадцать пять учеников; а если их оказывалось пятьдесят, то требовалось иметь двоих учителей, если же сорок, то одного учителя с помощником, которому должен был платить отчасти главный учитель, отчасти приход. Начальник школы обыкновенно был хазан, т. е. начальник ближайшей синагоги, да и сама школа в большинстве случаев помещалась в синагоге, В школе дети, сообразно со своим возрастом, сидели на полу, как это бывает еще и теперь на востоке⁹⁴, причем учитель занимал место на особом возвышенном сиденье. Младшие дети имели у себя под руками в качестве учебников небольшие выписки из Библии⁹⁵, так как книг в нашем смысле тогда еще не существовало. В восточных школах настоящего времени уроки записываются учениками мелом на деревянных дощечках, в роде наших грифельных досок, с которых потом можно стереть их, чтобы написать на место их новые⁹⁶. Так, по всей вероятности, делалось и в древнее время. Главной задачей своей учитель ставил – сообщить детям драгоценное познание в законе, постоянно применяясь к их способностям и дарованиям, умеряя строгость добротой, и главнее всего имея в виду высшую цель воспитания. Отдалять детей от всякого соприкосновения с пороком, воспитывать в них кротость, даже когда бы им приходилось сносить величайшую несправедливость, скорее показывать грех в его омерзительности, чем устрашать его последствиями, внушать строгую правдивость, избегать всего, что могло бы наводить на неприятные или нечестивые мысли и делать все это безо всякого пристрастия, без чрезмерной суровости и, в тоже время, без ослабления дисциплины, с рассудительным распределением времени между занятиями и отдыхом, с тщательной заботливостью об основательности познаний – вот в чем состоял идеал, который каждый иудейский учитель имел перед своими глазами и который именно и окружал таким высоким почтением учительскую должность в Израиле.

Что касается предметов изучения, то, в общем, ученики до десятилетнего возраста занимались исключительно изучением Библии, с десяти до пятнадцати лет изучением неписанного закона, или мишны, после чего ученик уже мог переходить к тем богословским рассуждениям, которые служили главным предметом занятия в высших школах раввинов. Этот курс, конечно, не был обязательным для всех, так что если после трехлетнего или пятилетнего обучения мальчик не обнаруживал особых успехов и не подавал больших надежд в будущем или просто не имел достаточных средств для дальнейшего образования, то образование его заканчивалось в низших школах. Изучение Библии начиналось с книги Левит, отчасти с той целью, чтобы с ранних лет знакомить детей с обрядовыми узаконениями, заключающимися в этой книге, а также и потому, что обряды, которые излагаются в этой книге, были наиболее знакомы детям вследствие того, что им постоянно приходилось встречаться с ними и в доме, и в синагоге. После книги Левит изучение переходило к следующим книгам Пятикнижия, затем к книгам пророков и, наконец, к остальным священным книгам (агиографам). То, что теперь составляет Гемару или Талмуд, преподавалось уже в высших школах, прием в которые производился не ранее пятнадцатилетнего возраста. При обучении наблюдалась должная мера, и учителя заботились о том, чтобы не переутомлять своих учеников чрезмерной работой. С этою целью уже рано установлены были определенные часы для школьного преподавания, и занятия сокращались или совсем приостанавливались в знойный период летних месяцев⁹⁷. Нам не открыто, проходил ли эту школу в той или другой степени божественный Отрок Иисус; но Его последующие беседы ясно показывают, что Его божественный дух бесконечно превосходил глубиной своего разумения истины все те знания, какие могла давать школа⁹⁸.

Рядом со школой, но в гораздо еще более глубокой степени образовательно-воспитательное влияние имела на современных Христу иудеев синагога, или дом общественной молитвы, заменявший в некоторой степени для жителей отдаленных городов и селений храм иерусалимский. Свое значение синагога впервые получила в век Маккавеев, хотя происхождение ее относится к гораздо более раннему времени и первые следы ее встречаются уже в Вавилоне. По разрушении храма, пленники, не имея больше возможности совершать в нем установленных жертвоприношений, для удовлетворения своих религиозных потребностей собирались по частным домам и там совместно молились и назидались чтением закона и проповедью пророков и священников. Из этого обычая, под руководством ученого священника Ездры уже по возвращении из плена, возникло формальное учреждение для молитвы и истолкования закона, которое впоследствии и получило название синагоги. Синагоги быстро привились к народу, который находил в этом учреждении богатый источник религиозной учительности, и ко времени земной жизни И. Христа они были повсюду. Даже в Иерусалиме, несмотря на возобновление храма, синагоги получили самостоятельное значение в смысле религиозно-учительных учреждений. и там их числилось до 480. В других больших городах также имелось по несколько синагог: в Тивериаде тринадцать, в Дамаске десять и в самых незначительных городах и селениях по одной. Синагоги строились обыкновенно на самом видном месте в городе или селении, по большей части на берегу реки⁹⁹ или на возвышении, общими силами прихода, а иногда и на щедрое приношение богатых лиц¹⁰⁰. Развалины некоторых синагог в Галилее дают возможность составить о них довольно полное представление. Синагога обыкновенно представляла собой прямое четырехугольное здание, имевшее главный вход с южной стороны и расположенное в длину по направлению к северу. Внутри здание поддерживалось несколькими рядами колонн, иногда изящно украшенных капителями в коринфском или ионическом стиле. Над входными вратами иногда делались скульптурные изображения золотого светильника, сосуда с манной, пасхального агнца или виноградной лозы. Стены строились из крупного камня, причем в богатых приходах облицовывались мрамором или штукатуркой, а толстая кровля покрывалась толстым слоем земли – с целью ослабления действия знойных лучей солнца. Что касается внутреннего расположения, то оно обыкновенно устраивалось по образцу скинии свидения или храма – с их тремя подразделениями. Первое, самое большое отделение предназначалось для молящихся, второе, несколько возвышавшееся над уровнем, для чтецов и проповедников, а затем небольшой выступ в нем, постоянно закрытый завесой (в соответствие Святому святых в храме), служил местом хранения свитков св. Писания. Раввины требовали, чтобы этот выступ смотрел по направлению к Иерусалиму, хотя это требование и не всегда соблюдалось в синагогах времени земной жизни И. Христа. Синагоги ежедневно открывались для утренней и вечерней молитвы, которые обставлялись особенной торжественностью по субботам и праздничным дням. В определенные часы народ массами собирался в синагогу, причем старейшины и знатные люди занимали первые места, и там начиналось богослужение. Богослужение собственно состояло из молитв и чтения закона и пророков, хотя в случае присутствия какого-либо ученого книжника он мог присоединить проповедь, т. е. нравоучительное истолкование прочитанного места св. Писания. После общей безмолвной молитвы собравшихся, чтец произносил вслух благословение, на которое народ отвечал «аминь», и затем начиналось чтение св. Писания. Чтения эти распределены были так, чтобы в течение года прочитано было все Писание. Затем опять произносились молитвы, причем чтение их получало характер антифонный: известное предложение произносил чтец, а следующее за ним предложение хором произносил народ. Так, чтец, произнося славословие, говорил: «Мы здесь на земле живущие будем славить имя Твое, как оно славословится на небесах, где как написано в пророках – один взывал к другому», и народ хором произносил самое славословие, говоря: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф и вся земля полна славы Его» и т. далее. Молитвы опять перемежались чтением закона с присоединением толкования на него и затем богослужение заканчивалось заключительным благословением. Молитвы произносились обыкновенно на простонародном наречии Палестины, но в таких городах как Кесария, где преобладало греческое влияние, они прочитывались также и по-гречески. Что касается св. Писания, то эти чтения велись на древнееврейском языке, но тут же переводились на народный язык особыми, состоявшими при синагоге, толковниками, или переводчиками. Такое же богослужение совершалось и вечером, с видоизменением молитв, и этот порядок неизменно повторялся изо дня в день, расширяясь по субботам и праздничным дням, и вследствие этого синагога была не только источником религиозно-нравственной назидательности и учительности, но и общественным центром, около которого сосредоточивалась вся известная община и под руководством которого шла вся общественная жизнь.

Не может быть никакого сомнения в том, что благочестивые родители Иисуса Христа – праведный Иосиф и преблагословенная Мария – были постоянными посетителями дома молитвы или синагоги, которая, по-видимому, была одна во всем Назарете¹⁰¹, и брали с собой и своего божественного Сына, по достижении Им отроческого возраста, где Он слышал возношение молитв и прошений к Отцу Его небесному и чтение закона и пророков.

Глубокое и всестороннее знание Им св. Писания видно не только из его прямых ссылок, но также и из многочисленных указаний, которые Он делал на Пятикнижие и другие св. книги, на пророков – Исаию, Иеремию, Даниила, Иоиля, Осию, Михея, Захарию, Манасию и особенно на псалтырь, в которой Он, как в боговдохновенном произведении Своего царственного предка, находил особенно родные и близкие Своему сердцу мысли и чувства. Есть все основания предположить, что в родном Его доме постоянное чтение св. Писания было благочестивым обычаем не только праведного Иосифа, но и пресв. Его Матери, которая как в храме Иерусалимском, так и в Назарете до обручения все время посвящала чтению св. Писания, так что, по преданию, и Архангел Гавриил со своим благовестием застал Ее за этим именно святым занятием. Это предание показывает, что св. семейство обладало собственным свитком св. Писания. Правда, в то время, при отсутствии книгопечатания, свитки эти были очень дороги, так что полным манускриптом всего ветхого завета могли обладать только весьма богатые люди, между тем как Иосиф был беден¹⁰². Но этот свиток мог достаться ему по наследству от его предков или же мог составлять собственность пресв. Марин, получившей его в наследие от Своих родителей, которые были весьма зажиточны, и хранившей его в Своем доме как величайшую драгоценность. И вот, слушая постоянное и неопустительное чтение св. книги, вошедшее в непреложный порядок и строй жизни св. семейства, чтение в семейном кругу устами праведного Иосифа или преблагословенной Марии, с материнской любовью внушавшей божественные слова Своему Божественному Отроку-Сыну, Он поучаем был Духом Божьим, почивавшим на Нем, чтобы благовествовать нищим, исцелять сокрушенных сердцем (Ис.61:1), и это повседневное благочестивое упражнение могло особенно сроднить Его с св. книгой, сделать ее содержание составной частью Его существа, так что Он и говорил, и мыслил в духе божественного слова.

Язык, на котором говорили современные И. Христу евреи, был арамейский, т. е. смесь древнееврейского с халдейским¹⁰³. Христос говорил на том языке, который был удобопонятен слушателям. Но некоторые Его цитаты из св. Писания прямо указывают на еврейский подлинник, равно как на него указывают и упоминаемые Христом буквенные знаки¹⁰⁴. К этому можно заметить еще, что так как книжники и фарисеи обыкновенно ссылались на еврейский подлинник св. Писания, чтобы особенно поразить этим своих менее ученых противников, то Христос в столкновении с ними мог поражать их только на этой именно почве и тем же оружием, и тогда-то именно, при Его глубочайшем знании св. Писания по букве и по духу, особенную остроту и силу получал Его негодующий вопрос, с которым Он так часто обращался к Своим велеученым совопросникам: «Разве вы не читали?».

В таких-то условиях семейной и общественной жизни проходили отроческие годы Господа нашего Иисуса Христа. Но как Богочеловек Он бесконечно стоял выше них, и никакая психология не в состоянии проследить тайны созревания Его богочеловеческого существа. Одно несомненно, что всецелым стремлением Его духа было исполнение воли пославшего Его Отца, на служении которой Он «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости», как свидетельствует евангелист. Как бы с целью еще сильнее выразить главную основу Его богочеловеческого преуспевания в премудрости, тот же евангелист торжественно прибавляет: «И благодать Божия была на Нем»¹⁰⁵. И эту-то Свою божественную мудрость Отрок Иисус чудесным образом проявил уже в Своем двенадцатилетнем возрасте при одном весьма замечательном обстоятельстве.

Все, слушавшие Его, дивились разуму у ответам Его.

Лк.2:47.

Со времени плена вавилонского иудеи с особенной ревностью исполняли закон, предписывавший всем взрослым мужчинам собираться в Иерусалим к трем великим годовым праздникам. На величайший праздник, именно Пасху, в Иерусалим обыкновенно отправлялись в женщины. беря с собой и своих более или менее взрослых детей, когда они достигали двенадцати лет. Эти праздники составляли в высшей степени важное событие для населения, которое в лучших своих представителях посылало свои лучшие доставки для принесения их в дар народному святилищу. Праведный Иосиф, как истинный израильтянин, неопустительно исполнял это предписание закона, и когда отрок Иисус достиг двенадцатилетнего возраста, налагавшего и на Него обязанность исполнения закона, то святое семейство отправилось в Иерусалим, чтобы под сенью храма провести великий праздник в этот знаменательный год жизни их Сына. Назарет находится верстах в 350 от Иерусалима, и так как путь поклонников шел по густо населенной местности, то партия поклонников, постепенно увеличиваясь новыми партиями из промежуточных городов и селений, к самому Иерусалиму возрастала в огромный караван, который двигался в святой город со священными песнопениями и в восторженном духовном настроении.

Иерусалим был священнейшим городом священной земли, так как в нем находилась высшая святыня народа – храм. Ничто нечистое не допускалось в этот город, и, по народному верованию, самая почва в нем была настолько священна, что никогда змей или скорпион не причинял вреда кому-нибудь там. Но если священен был сам город, то еще священнее был заключавшийся в его стенах храм со всей окружающей его местностью. Храмовая гора занимала четвертое место среди местных святынь. Ничто нечистое, в обрядовом отношении, не могло восходить на нее. Следующим по степени святости местом было пространство, находившееся между двором язычников и внутренними дворами, куда никто не мог входить кроме израильтян, и даже они могли входить, только не будучи осквернены соприкосновением с мертвым телом. Затем шел двор женщин. В него не мог входить никакой нечистый человек даже и после омовения. Еще священнее был передний двор израильтян, куда никто не мог входить из тех, которые нуждались в совершении за себя умилостивительной жертвы. Затем еще выше в этом отношении стоял передний двор священников, порога которого за исключением особых случаев, указанных законом, никто не мог переступать кроме священников или левитов. Пространство между жертвенником и храмом имело еще больше святости, так как в него не мог входить даже и священник с каким-либо телесным недостатком, или в разорванной одежде, или вкусивший вина. Сам храм стоял отдельно, и прежде чем войти в него, каждый священник должен был омыть руки и ноги. Но наконец, и в самом храме был наивысший центр святости, именно отделение, известное под названием «Святая святых», куда мог входить один только первосвященник, и то только однажды в году, в великий день умилостивления.

Такой город, с его великой святыней, не мог пе быть предметом самого восторженного благоговения для иудеев. Любовь их к своей национальной святыне особенно возросла со времени их тягостного изгнания в Вавилоне. Об их чувстве в этом отношении ясно свидетельствует один псалом, в котором рассказывается, как пленники сидели и плакали на реках вавилонских, когда им приходилось вспоминать о Сионе¹⁰⁶, и то же самое чувство благоговения к священному городу сказывается в известном веровании таргума, что тела праведных иудеев, умерших в чужих странах, подземным путем соберутся к горе Елеонской, чтобы там, на священной почве, принять участие в воскресении праведных. Где бы ни находился иудей, – а они были рассеяны по всем странам известного тогда мира, – взоры ото отовсюду обращались к храму и находили себе успокоение при виде своего национального святилища. В его пределах для них как бы заключалось их небесное и земное отечество. Со всех концов земли раздавался все тот же восторженно благоговейный вопль, который так торжественно выражен боговдохновенным псалмопевцем: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже! Жаждет душа моя к Богу крепкому, живому: когда прийду и явлюсь перед лицо Божие? Слезы мои были для меня хлебом день и ночь, когда говорили мне всякий день, где Бог твой? Вспоминая об этом, изливаю душу мою, потому что я ходил в многолюдстве, вступал с ними в дом Божий со гласом радости и славословия празднующего сонма»¹⁰⁷. Для иудеев всякой страны посещение храма было главной целью и славой всей их религиозной системы. В своих рассеянных повсюду синагогах и молитвенных домах они, при всяком собрании, поддерживали в себе это священное чувство. Их дары и приношения стекались в него, так сказать, золотым потоком, частью во исполнение требования закона, но более всего в удовлетворение их религиозного благоговения. Всякий иудей, имевший более двадцати лет от роду, ежегодно платил дидрахму в качестве уставленной законом подати на первородных, и эти суммы шли на содержание храма и его жертвоприношений. Но кроме того, в сокровищницу храма постоянно стекались и другие жертвоприношения. Раввины требовали десятины от всех иудеев, где бы они ни жили, и многие из благочестивых иудеев несомненно платили их. «Почти в каждом городе, – говорит Филон, – есть ящик для священных денег, и в него опускаются приношения. В определенные времена деньги эти вверялись знатным лицам для отправления их в Иерусалим. Знатнейшие из каждого города избирались для отправления этой надежды всех иудеев во всей ее неприкосновенности, так как на этой уплате узаконенных приношений основывается надежда благочестивых»¹⁰⁸. Эту ежегодную подать аккуратно присылал даже Египет, хотя египетские иудеи имели свой особый храм в Леонтополе; она постоянно притекала от иудеев из Рима и со всего запада, из Малой Азии и из всей Сирии. Но более всего она прибывала из Вавилонии и из стран, лежавших за Евфратом, откуда суммы этой подати привозились под охраной целых тысяч народа, добровольно заявлявшего желание сопровождать священные деньги в Иерусалим и охранять их от расхищения разбойническими парфянами¹⁰⁹. Таким образом, в Иерусалимском храме, так сказать, билось сердце всего иудейского мира. Все считали своей первейшею обязанностью заботиться о том, чтобы поддержать эту святыню в ее великой священной неприкосновенности. Чужеземные правители могли властвовать над Палестиной и даже над Иерусалимом, и пока храм оставался неприкосновенным, иудеи с покорностью мирились с этим положением дел. Но если высокомерие или алчность врага нарушали или даже только угрожали нарушить неприкосновенность храма, то по всему иудейскому миру пробегало чувство негодования, которое сразу же возбуждало их повсюду, и при вопле, что храм в опасности, они брались за оружие и давали торжественную клятву не щадить себя до последней капли крови на боевом поле или при самом жертвеннике, чтобы только отстоять Иерусалим и его святыню.

К празднику Пасхи в Иерусалим стекалось такое множество народа, что святой город должен был производить необычайное впечатление. «Многие тысячи, – говорит Филон, – из многих тысяч городов и селений совершают паломничество к храму в каждый праздник; некоторые сухим путем, другие морем, с востока и запада, с севера и юга»¹¹⁰. Даже к празднику Пятидесятницы, привлекавшему гораздо меньше народа, огромные массы иудеев и прозелитов стекались из всех областей Римской империи, которая тогда почти обнимала собой весь известный мир¹¹¹. По свидетельству И. Флавия, на празднике одной Пасхи вместе с населением города участвовало 2700000 душ¹¹². К городу постоянно прибывали огромные караваны, привносившие все большее и большее оживление в нем и его окрестностях. Тут можно было видеть иудеев рассеяния из всех возможных стран. Под сенью храма встречались между собой парфяне, мидяне, еламитяне, жители Месопотамии в одеждах далекого востока, со своими длинными караванами верблюдов и мулов; партии из всех провинций Малой Азии, Каппадокии, Египта, Фригии и Памфилии, с отличительными чертами в одежде и языке; большие массы зажиточных иудеев из Египта, главного местопребывания иноземных иудеев, из Ливии и из Киренаики в Африке; паломники даже из императорского Рима и из далеких городов и селений пустынной Аравии. Одним словом, весь иудейский мир собирался в одно место. В этом городе сосредоточивалось все: и прошлое, и настоящее народа Божия и слышен был тот говор бесконечных языков, который, наполняя воздух, поистине был величественным свидетельством славы единого истинного Бога по всему миру.

Караваны паломников старались прибыть в Иерусалим за день до Пасхи или, по крайней мере, 14-го нисана, вечером которого начиналось празднество. Так как город не мог вместить в себе всего пришлого люда, то поклонники обыкновенно располагались за городом, в наскоро построенных шалашах из свеже распустившихся ивовых ветвей, переплетенных между собой с достаточною для крова плотностью. В самом городе, однако же, движение, в виду наступления праздника, начиналось уже раньше. Уже за месяц до Пасхи начиналось исправление всех мостов и дорог; гробницы, находившиеся в окрестностях Иерусалима, обносились особыми загородями или отмечались особыми камнями, так чтобы их можно было видеть издали, в предупреждение паломников от осквернения через прикосновение к ним. В субботу, предшествовавшую 14 нисана, так называемую великую субботу, в синагогах и самом храме совершались особые службы, и раввины объясняли народу закон и значение праздника. 10 числа выбирались пасхальные агнцы из огромных стад, пригонявшихся к городу в это время. 14-й день, начинавшийся с солнечным закатом 13-го, был также первым днем праздника опресноков¹¹³ и поэтому он известен был под названием «дня приготовления»¹¹⁴. По домам, как требовал закон, к этому времени не должно было оставаться ни малейшего куска квасного хлеба. Глава каждого семейства с наступлением вечера начинал очищение своего дома с молитвой: «Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь вселенной, освятивший нас Твоими заповедями и повелевший нам удалить квасное», после чего он безмолвно осматривал все помещения, собирая все попадавшиеся крохи, которые и сжигались. Сам дом также подвергался тщательному очищению, и отселе никто не мог войти в неочищенный дом язычника, не подвергаясь осквернению. В течение следующих семи дней не полагалось ничего иметь или есть квасного, во избежание осквернения, которое лишало бы возможности вкушать пасху. Затем, с особенной тщательностью, начиналось печение самых опресноков. Вечером 13-го нисана, «перед появлением звезд», глава каждого семейства отправлялся с этою целью за водой, которую и почерпал, произнося слова: «Это вода для опресночного хлеба». Затем, с необычайной тщательностью затиралась мука, и, после испечения хлебов, один из них, с предписанной молитвой, откладывался в сторону для принесения священнику в храме.

Послеполуденное время 14-го нисана было временем наибольшего оживления, так как в это время все торопились закончить свои приготовления в ожидании, что раздастся из храма звук трубы, возвещающей наступление самого праздника. Когда раздавался этот звук, всякий брал своего агнца и отправлялся с ним в храм, по стенам дворов которого в честь праздника развешивались разноцветные ковры. Многочисленные жертвенные агнцы сначала исследовались священниками, чтобы у них не оказалось какого-либо порока, затем убивались, после чего главы различных семейств, или уполномоченные ими люди, а иногда и служащие при храме левиты, приготовляли их для жарения, и можно себе представить, сколько при этом было труда, так как почти в одно время требовалось иногда убить и приготовить более 250000 агнцев¹¹⁵. Точным временем для убоя жертв считались часы «между двумя вечерами», то есть, от заката солнца 14-го нисана до появления звезд, хотя жертвы могли убивать и в последние три часа этого дня. По окончании заклания агнцев со всеми установленными на этот случай обрядами, начиналось приготовление их для пасхальной трапезы. Агнцы жарились в тысячах особо устроенных для этой цели печей, и весь агнец полагалось съесть совсем, так, чтобы к утру не осталось от него ничего. Собственно по закону, агнца можно было есть только во дворах храма, но так как с течением времени, по случаю наплыва поклонников, это сделалось невозможным, то раввины позволяли вкушать его вообще в пределах города. За трапезой могло сидеть до десяти и даже двадцати человек. Женщинам позволялось присутствовать вместе с остальными членами своего семейства, хотя и не требовалось от них вкушения пасхи. Дети с известного возраста, и даже рабы и иноземцы, если они были обрезаны, также могли принимать участие в торжестве. Когда собирались все члены известного домохозяйства, то все они, по зажжении свечей, занимали в определенном порядке места на лежанках вокруг столов. Каждому наливалась чаша красного вина, с примесью воды, и, после трогательного благословения со стороны семейства, выпивалась. Затем на стол, на котором приготовлены были горькие травы и опресноки, а также особое блюдо с кушаньем из фиников, изюма и других плодов, возлагался пасхальный агнец. Глава семейства, взяв пучок горьких трав, обмакивал его в блюдо и, возблагодарив Бога за создание плодов земли, вкушал небольшую часть и давал вкусить каждому из присутствующих. Затеи наливалась вторая чаша вина с водой, и сын дома¹¹⁶ или младший мальчик из присутствующих спрашивал о значении праздника. Предлагавшиеся вопросы были точно определены раввинами, равно как точно определены и сами ответы, причем из года в год за каждым пасхальным столом повторялась вся история освобождения израильтян от рабства египетского в тех же самых словах по всему Израилю, После этого все собравшиеся пели первую часть великой аллилуи, то есть Пс.112 и Пс.113, затем следовала молитва, начинавшаяся словами: «Благословен Ты, Господь Ног наш, Царь вселенной, избавивший нас и наших праотцов от Египта». Наливалась третья чаша, которая обносилась таким же образом, пелись остальные псалмы великой аллилуи (Пс.114–Пс.117), и затем общей молитвой заканчивалось все празднество. В полночь вновь открывались ворота храма, и народ, почти не спавший в течение этой ночи, в своих праздничных одеждах массами устремлялся с благодарственными приношениями, во исполнение повеления закона, чтобы никто не являлся пред лицо Божие с пустыми руками¹¹⁷. Из этих приношений священники брали свою законную долю и затем остальное возвращали жертвоприносителям.

Праздник продолжался целую неделю и проходил, кроме обычного вкушения пасхального агнца, в непрерывных жертвоприношениях, совершавшихся с особенною торжественностью священниками. К этим религиозным установлениям присоединялось и множество чисто мирских развлечений, так как многочисленный наплыв народа стягивал в Иерусалим всевозможных промышленников и торговцев, и святой город гремел от праздничного оживления, а иногда и народного разгула, сдерживаемых лишь усиленным гарнизоном римского войска, зорко следившими за всем происходившим в городе с высоты занятой им укрепленной башни Антонии. Ранним утром раздавались трубные звуки римского гарнизона с башни Антонии, после чего начиналось оживление в городе. Три трубных звука из храма пробуждали спящих граждан и паломников, и первые лучи солнца возвещали час утренней молитвы. Улицы переполнялись народом уже при самом рассвете, так как на востоке народ всегда встает очень рано. Продавцы овец и рогатого скота, меновщики денег и всевозможные промышленники поспешали ко двору язычников, Богомольцы со всех частей города массами устремлялись к храму, несмотря на то, что вместе с тем открывались для утренней молитвы и бесчисленные синагоги, Люди самых различных национальностей стекались в свои национальные синагоги, и в этих собраниях можно было видеть представителей всяких стран и языков. При появлении первого луча восходящего солнца, каждый молитвенно преклонял голову, где бы он ни находился в этот момент. Какой-нибудь фарисей, нарочито, в ожидании этого момента, выходил на улицу, внезапно останавливался и привязывал к своему челу и к руке филактерии, отличавшиеся большей широтой и показностью, чем у других¹¹⁸. После этого момента начиналось полное оживление в городе, особенно на большом базаре, в так называемом нижнем новом городе. Это была длинная улица, переполненная столами, ларями и лавками. После второго дня праздника там продавался прекрасный пшеничный хлеб из колена Ефремова. На открытых столах выставлены были для продажи пряники из смокв и изюма, разного рода рыба с озера Тивериадского и всевозможные деревянные изделия. Тут же на улицах ремесленники занимались своим ремеслом, горшечники лепили горшки и сапожники починяли сандалии. Продавцы плодов предлагали лучшие иерусалимские смоквы из ближайших садов, заявляя, что эти плоды окроплены кровью жертвенных животных. Повсюду можно было видеть проходящих священников, придававших особый колорит священному городу. Левиты, с их особым головным покровом и с небольшим свитком закона в кармане, фарисеи с широкими филактериями и увеличенными против обычного размера «воскрилиями» или бахромчатыми украшениями, ессеи в белых одеждах – с видом древних пророков, нарядные сановники, римские легионеры, паломники в одеждах всех стран, массами, в бесконечном разнообразии, двигались по разным улицам города, наполняя его шумом своих разнородных языков. Иерусалимское население вполне понимало значение для себя больших годовых праздников, так как оно, можно скакать, жило на счет паломников. Каждый из последних, помимо приношений в сокровищницу храма, истрачивал некоторую сумму и на свои потребности во время пребывания в городе, равно как и на покупку голубей, агнцев и волов для жертв, дров для жертвенника, что все продавалось иерусалимлянами вместе со множеством различных мелких вещиц, покупавшихся паломниками в воспоминание о своем пребывании в Иерусалиме. Ввиду этого понятно, что жители Иерусалима, даже в чисто мирских интересах, высоко ценили значение своего храма.

По окончании праздника, караваны поклонников тем же путем возвращались обратно. Под влиянием праздничного настроения, дорога оживлялась весельем и музыкой. По местам путники останавливались, чтобы освежиться холодной родниковой водой и подкрепиться финиками или огурцами. Преклонные старцы и женщины обыкновенно ехали на мулах, которых вели под уздцы взрослые мужчины, а дети играли около своих родителей или родственников. При таком движении многочисленного каравана весьма легко было на время не заметить отсутствия своего ребенка даже чадолюбивым родителям, которые могли предполагать, что он идет где-нибудь с другими детьми или родственниками. Но каким ужасом были поражены Иосиф и Мария, когда во время большого привала они не смогли найти своего Иисуса во всем караване, и когда даже никто не мог сказать им, где именно Он. Когда все поиски оказались напрасными, родителям оставалось одно – воротиться в Иерусалим, чтобы посмотреть, не оставлен ли Он там. И они, действительно, на следующий же день оставили караван и поспешно двинулись в обратный путь. Этот одинокий путь для них был не безопасен, так как страна в это время находилась в смятенном состоянии и повсюду рыскали шайки повстанцев, которые, под предводительством Иуды Галилеянина и фарисея Садока, с оружием в руках восстали против римского проконсула Копония, обложившего народ налогами по новой римской системе, выработанной на основании произведенной переписи. Такое беспокойное состояние страны не только затрудняло им путь, но и усиливало в них опасение, как бы при ожесточенности враждующих сторон под стенами Иерусалима Сын их не подвергся какой-нибудь опасности; и поистине, в тот день скорби и страха, оружие прошло душу Пресвятой Девы Матери!

По прибытии в Иерусалим, Иосиф и Мария начали самые тщательные поиски; но ни в этот день, ни в течение наступившей ночи, ни даже утром третьего дня, нигде не могли найти Иисуса, пока, наконец, не отыскали Его в храме, где Он «сидел посреди учителей, слушал их и спрашивал их»¹¹⁹. На востоке дети развиваются умственно весьма рано, и напр., Давид, Гиркан и И. Флавий даже в детстве обнаруживали уже черты, которые в более холодном климате наступают только в позднейшие годы¹²⁰. И. Флавий рассказывает, что несколько иудейских мальчиков, подвергнутые пытке в Египте при Веспасиане после падения Масады, мужественно выносили самые жестокие истязания, только бы не признать кесарь своим властелином¹²¹, и даже в настоящее время в Палестине дети достигают иногда полного совершеннолетия – мальчики в тринадцать и девочки в одиннадцать лет. Филон, писавший во времена Христа, определяет различные возраста человека довольно чуждыми для наших понятий чертами. «В семь лет, – говорит он, – человек становится грамматиком и логиком; в четырнадцать он совершеннолетен, потому что способен сделаться отцом подобного ему существа, а в двадцать один год рост и цвет проходят для него»¹²². «Пятилетний сын, – говорит известный иудейский раввин Иуда-бен-Тема, – должен читать св. Писание громко (т. е. в школе), десятилетний сын должен посвятить себя мишне, тринадцатилетний – изучению заповедей, пятнадцатилетний – изучению Талмуда, а восемнадцатилетний – вступать в брак». У раввинов составилось предание, что Моисей оставил дом своего отца, когда ему было двенадцать лет; Самуил начал пророчествовать, когда закончился ему двенадцатый год, и Соломон произнес некоторые из своих знаменитейших суждений около этого же возраста. Вследствие этого во времена Христа они считали этот возраст окончанием детства и наступлением возмужалости. «По совершении двенадцатого года, – говорит Талмуд, – мальчик должен считаться юношей и содержать пост в день умилостивления. До тринадцати лет его религиозные обязанности должны совершаться за него отцом, но со дня тринадцатой годовщины рождения родитель более не ответствен за грехи своего сына». Таким образом, Божественный Отрок Иисус, которому в это время было двенадцать лет, считался по закону почти человеком самостоятельным и способным располагать Своим временем по Своему усмотрению. Воспитанный в благочестивом доме Своих родителей, любивших изучение св. Писания, Он уже в эти лета имел обширное знакомство с иудейским богословием; но, помимо Своего естественного знания, на Нем лежала печать божественного знания, и Он, находясь в храме, проявлял такую необычайную любознательность и такую духовную мудрость, что «все, слушавшие Его, дивились разуму и ответам Его». Это собрание, очевидно, происходило в одной из тех храмовых пристроек, которые предназначались для народного учительства со стороны книжников. Подобные собрания назывались школами, в которые свободен был доступ для всякого. Учитель или раввин занимал место на особом возвышении, а около него, внизу, полукругом располагались ученики или слушатели. По случаю праздничного времени и стечения народа, в школе, где оказался Иисус, было несколько учителей, и видимо знаменитейших для своего времени, и все они, как представители отживающего закона, изумлялись духовной силе этого неизвестного им представителя нового завета. Среди учителей здесь мог быть кроткий Гиллель, знаменитейший из раввинов своего времени и находившийся в это время в весьма преклонных летах. Тут могли быть также сын Гиллеля, раббан Симеон, и даже его праправнук Гамалиил, будущий учитель ап. Павла, хотя в это время Гамалиил мог быть, подобно Иисусу, только мальчиком. Первосвященником в это время состоял Анан или Анна, сын Сифа, только что назначенный перед тем на высокий пост, хотя, по всей вероятности, он и не присутствовал в храме, и, таких образом, не мог видеть Того Божественного Отрока, Которого впоследствии он предал на распятие. Помимо ожесточенной враждебности между первосвященниками и раввинами, Анне было не до поучения народа, так как он был занят своими делами по монопольной торговле голубями для храма, с каковой целью имел особые лари на Елеонской горе, где голуби, под влиянием искусственной спекуляции, продавались по червонцу за штуку, хотя закон избрал их как предмет жертвоприношения для бедняков – ввиду именно их обычной дешевизны. Среди знаменитых лиц, живших в то время в Иерусалиме, известны были раввин Иоханан-бен-Закхай, прославившийся впоследствии в качестве пророка, вследствие сделанного им предсказания о погибели храма; раввин бен-Бута, пользовавшийся необычайной славой раввинской учености и благочестия, хотя и много лет бывший уже слепым, так как Ирод приказал ослепить его; Садок, принимавший участие в восстании Иуды галилеянина; Никодим, который впоследствии приходил к Иисусу ночью, и богатый Иосиф Аримафейский, в гробнице которого впоследствии пришлось возлечь распятому Христу. Все эти и другие знаменитые лица находились в то время в Иерусалиме, хотя, конечно, можно только предполагать, что они были среди учителей, преподававших народу закон в храме, и таким образом видели Божественного Отрока там.

Найдя Его здесь в этом собрании знаменитых учителей народа, бедные простодушные галилейские родители Его были поражены страхом при виде того, как их юный Сын смело беседовал с великими священниками и учителями народа. Пораженная всем этим и волнуемая смешанным чувством радости по случаю счастливого отыскания Сына и укора Ему за причиненную Им родителям тревогу, Пресвятая Дева Мария прервала Его дивную беседу матерински-укорительным вопросом: «Чадо! что Ты сделал с нами? Вот, отец Твой и я с великой скорбью искали Тебя». И на этот вопрос прозвучал с Его стороны божественный ответ: «Зачем было вам искать Меня? или вы не знали, что Мне должно быть в том, что принадлежит Отцу Моему?»¹²³. Здесь в первый раз из уст Иисуса раздалось свидетельство, что Отец Его есть Бог, и вместе с тем Им было проявлено ясное сознание Своего божественного посланничества, чтобы Своим собственным примером излагать людям долг пребывания в том, что принадлежит Отцу Небесному. Своим земным родителям Он дает знать, что Он прежде всего Сын Бога и только уже во второстепенном смысле их Сын; поэтому и прежде всего Он должен идти путями Божьими и затем человеческими; а если так, то где же им и искать было Его, как не на этом именно пути Божьем? Нигде иначе они не должны были искать Его, как именно «в том, что принадлежит Отцу Его». Прежде всего, конечно, Он разумел под этим храм, как дом соприсутствия Божия. Но изречение это имеет и более глубокий смысл. В нем заключалось указание на то, что естественные отношения сыновства для юного Иисуса должны были уступить место исполнению воли Отца Его Небесного, пославшего Его в мир для спасения людей.

Ответ этот был слишком высок для Его простых родителей, и «они не поняли сказанных Им слов», по крайней мере, в их глубочайшем значении. Но хотя в душе юного Иисуса с такой чудесной силой проблеснуло сознание Его божественного происхождения, Он, со всей простотой исполняя долг послушания родителям, «пошел с ними, и пришел в Назарет; и был в повиновении у них». А Пресвятая Матерь Его, для Которой все эти необычайные действия и слова ее Сына были лишь новыми подтверждениями известной ей страшной тайны Его зачатия, «сохраняла все слова сии в сердце своем».

По возвращении св. семейства в Назарет, жизнь Иисуса в течение восемнадцати лет опять остается совершенно неизвестной нам, так как евангелисты не сообщают ни одного события из нее. Это было время безмолвного возрастания и созревания отрока Иисуса в мужа совершенного, которым Он и появляется в истории по истечении восемнадцати лет после знаменательного посещения храма и самооткровения в Нем Божества, Как Богочеловек, Он, наделенный всеми совершенствами телесной и духовной природы, «преуспевал в премудрости и возрасте, и в любви у Бога и человеков»¹²⁴. По Своей человеческой природе подверженный всем ее потребностям и немощам, Он должен был трудиться и помогать Своему престарелому отцу в его плотническом ремесле¹²⁵, преподавая нам этим спасительный урок, что никакая высота предназначения человека не освобождает его от обязанности трудолюбия. В Своей обыденной жизни Он находился в постоянных и близких отношениях с родственным семейством Своей тетки Марии, бывшей замужем за Алфеем, или Клеопой, и имевшей нескольких сыновей и дочерей. Семейство это по смерти своего отца, по всей вероятности, принято было Иосифом на свое попечение, и по смерти его также две вдовы продолжали жить вместе, так что оба эти семейства слились в одно и в представлении соседей дети их сделались как бы родными братьями и сестрами, как об этом не раз говорится в евангельском повествовании¹²⁶.

Среди этих-то родных сверстников и возрастал Христос. Но на весь этот продолжительный период евангелисты наложили печать безмолвия и тайны. Поэтому не будем вторгаться своим человеческим любопытством в эту священную тайну, а обратим внимание на те внешние события, которые совершались в это время. За этот продолжительный период в судьбе израильского народа совершились весьма важные события, которые, поставив его в совершенно новые политические отношения, тем самым подготовляли его к предстоявшему открытому выступлению Мессии на дело спасения человечества¹²⁷.

Некоторый человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну,

чтобы получить себе царство.

Лк.19:12.

Со смертью Ирода устранилась сильная рука, которая в течение более поколения одинаково подавляла как мрачные чувства вражды, так и светлые чувства надежды народа. Фанатизм уже давно накоплялся в тайниках народной души и уже незадолго до смерти тирана проявился смятениями и храме. Но когда он сошел со сцены, то не осталось никого, кто бы мог сдерживать столь долго накоплявшиеся чувства недовольства и вражды. Его царствование в намерениях Промысла имело своей целью отсрочить распадение иудейского народа и его окончательное рассеяние среди народов, чтобы впоследствии легче слить его с остальным человечеством, и с другой стороны оно способствовало более сильному пробуждению в языческих народах сочувствия к иудейству и завоевало ему прочные права среди народов в смысле соли земли и подготовителя христианства.

Радость народа по случаю освобождения престола Давидова от кровожадного едомитянина не звала границ. Вражда между израильтянами и едомитянами была, так сказать, историческая. Даже родоначальники этих двух племен были смертельными врагами между собой, и иудейское предание еще более разжигало эту ненависть, сообщая, что Исав, наконец, убил Иакова стрелой из своего лука¹²⁸. Когда Израиль выходил из Египта, то Едом отказался пропустить его через свою землю и принудил его провести еще несколько тяжелых лет в пустыне¹²⁹. Едомитяне были смертельными врагами первого даря израильского Саула¹³⁰. Давид покорил их, и как он, так и Соломон царствовали над ними. В период упадка Израиля в царствование его последних царей они были его злейшими и непримиримейшими врагами. Они помогали халдеям в окончательном завоевании Иудеи при Навуходоносоре и радовались разрушению Иерусалима, в надежде завладеть его богатыми землями и присоединить их к своей дикой гористой области. Пророки, начиная от Амоса и Иоиля в девятом столетии до P. Xр.¹³¹, обличали их, как злейших врагов богоправления. «Едом будет пустою степью, – восклицал Иоиль – за то, что они притесняли сынов иудиных и проливали невинную кровь на земле их»¹³². «Так говорит Господь – пророчествовал Амос, – за три преступления Едома и за четыре не пощажу его, потому что он преследовал брата своего мечом, подавил чувство родства, свирепствовал постоянно во гневе своем и всегда сохранял ярость свою. И пошлю огонь на Феман, и пожрет чертоги Восора»¹³³. Пророк Авдий, после разрушения Иерусалима Навуходоносором, едко изобличал едомитян за то, что они были среди врагов Израиля в тот день, когда чужеземцы расхищали страну, и за то, что они злорадствовали над иудеями в злополучный день их политической гибели¹³⁴, Иеремия и Иезекииль также возвещали гнев Божий на них¹³⁵. И в действительности, можно сказать, каждый из пророков объявлял их врагами Божьими, которых Израиль должен был впоследствии подвергнуть окончательному истреблению. Во время вавилонского плева, они завладели значительной частью иудейской земли и были изгнаны окончательно только Иоанном Гирканом¹³⁶, который покорил их за 130 лет до P. X. и принудил подчиниться обрезанию. Такая кровавая история еще более усилила родовую вражду между ними. «Ты ненавидишь меня, – говорит Иаков Исаву в Книге Юбилеев, – ты возненавидел меня и моих сыновей навсегда, и в тебе не может быть братской любви ко мне. Слушай мое слово, которое я скажу тебе; когда я буду в состоянии переменить кожу и щетину свиньи на шерсть, и когда рога вырастут у нее на голове, подобно рогам овцы, тогда только я буду иметь братскую любовь к тебе; и когда волки примирятся с ягнятами, так что не будут пожирать или расхищать их, и когда они обратят свои сердца друг к другу, чтобы делать добро друг другу, тогда только я буду в мире с тобой в сердце моем; и когда лев сделается другом вола и пойдет с ним в ярме и плуге, тогда только я заключу мир с тобой; и когда ворон сделается белым, тогда только я узнаю, что люблю тебя и буду сохранять мир с тобой. Ты должен быть искоренен, и твои сыновья также должны быть искоренены, и никогда не будешь ты иметь мира»¹³⁷. Так именно один иудей говорит об Едоме, по-видимому, в самое время царствования Ирода, и конечно было вполне естественно, что он в заключение выражения этих чувств предсказывает в следующей главе, что сыны Иакова еще раз покорят ненавистное племя и приведут его в рабство себе¹³⁸.

А между тем представитель этого ненавистного и презираемого племени в течение более чем поколения был царем над Израилем! Его смерть были снятием национального позора, который невыразимо уязвлял сердце избранного народа. Повсюду воскресла надежда, что скончавшийся узурпатор окажется последним из своего ненавистного племени на престоле Давидовом. Но и этой надежде не суждено было осуществиться. Преемником Ирода сделался Архелай, который в их глазах оказался еще даже хуже своего отца Ирода, так как он был не только человек идумейской крови, но его мать принадлежала к одинаково ненавидимому племени самарян! Поэтому среди народа от крайнего чувства огорчения и национального стыда явилось даже желание скорее подчиниться Риму, чем иметь во главе себя сына Едома или Самарии.

Придворные интриги и особенно настойчивые наветы Антипатра, который ненавидел своих братьев в качестве соперников, заставляли Ирода не раз изменять свое завещание в свои последние годы. Наконец, оказалось, что по-видимому ничем нельзя было уладить соперничества между членами царского рода, как только разделением царства, объединение которого было делом его жизни. Поэтому недавно перед тем приобретенные области за Иорданом были предоставлены Филиппу¹³⁹, сыну Клеопатры, иерусалимской девицы, на которой Ирод женился из-за ее красоты. Галилею с Иереей он предоставил своему сыну Антипе¹⁴⁰, а Иудею, Идумею и Самарию с титулом царя – Архелаю¹⁴¹, которые оба были сыновья Малфаки. Одно время у него было намерение предоставить все царство Ироду, сыну второй Мариампы, как преемнику Антипатра, но соучастие матери этого князя в интригах раввинов оказалось роковым для него¹⁴². Саломия, сестра Ирода, непримиримый враг маккавейского рода, получила в дар города Иамнию и Азот в равнине филистимской и Фазаил в пальмовых рощах долины иорданской.

Как только Ирод испустил дыхание, первым делом его сестры Саломии с мужем было освободить всех тех знатных иудейских лиц, которых Ирод созвал было в Иерихон, чтобы подвергнуть их там избиению в час своей смерти, Затем они собрали войско и народ в амфитеатре в Иерихоне и, прочитав письмо, оставленное покойным царев к воинам, открыли его завещание, которое вместе с его перстнем нужно было отвезти к кесарю на утверждение. Между тем солдаты провозгласили царем Архелая и немедленно приняли присягу на верность ему. При этом не ускользнуло от внимания всех то обстоятельство, что Архелай задал большой пир в самую ночь смерти своего отца¹⁴³.

Затем, после должных приготовлений, последовало погребение Ирода, которое совершалось со всей придворной пышностью и блистательным великолепием. Челу покойного отданы были все царские почести: на голову ему была возложена корона и диадема, в правую руку дан скипетр, и он, одетый в пурпурный плащ, покоился на золотом катафалке, блистательно украшенном драгоценными камнями. Когда двинулась погребальная процессия, сыновья Ирода и множество его родственников по обеим сторонам сопровождали гроб. За ними, двигалась любимые полки Ирода: отряд телохранителей, данный ему Августом в день смерти Клеопатры, фракийский отряд, германский легион и легион из галлов, все со своим оружием, знаменами и полной военной амуницией; далее в длинной процессии двигалось все остальное войско, конное и пешее. Пятьсот рабов и отпущенников двора несли благовонные травы и масти для погребения, и вся эта огромная процессия, при печальных звуках военной музыки и, конечно, наемных плакальщицах, медленно подвигалась к новому замку Иродиуму, верстах в пятнадцати к югу от Иерусалима, где покойный царь еще при жизни построил себе великолепную гробницу. Но весь этот внешний блеск не в состоянии был скрыть того, как мало было любви к нему в народе или в самом его семействе, потому что Архелай, приготовив все это похоронное великолепие, тут же ссорился со своими родственниками из-за наследства, и едва тело вынесено было на некоторое расстояние от Иерусалима, как там произошло народное смятение.

Архелай с притворной печалью отбыл обычный семидневный траур после погребения и закончил его великолепным поминальным пиршеством для народа. Затем он сиял траурное одеяние и, надев на себя обычный царский плащ, отправился в храм, где произнес к народу с золотого трона речь, в которой благодарил иудеев за проявленные ими чувства верноподданства, и давал большие обещания на будущее, когда он будет утвержден на престоле Августа. Народ спокойно слушал его до окончания речи. Но как только он закончил ее, так некоторые из толпы начали требовать облегчения налогов, a другие – освобождения заключенных в тюрьму по случаю последнего религиозного мятежа. Все это он охотно обещал и удалился во дворец. К вечеру, однако же, толпы народа собрались у самых ворот дворца и начали оплакивать раввинов и молодых людей, преданных Иродом смерти за то, что они во время последнего мятежа разбили золотой орел, высившийся над храмом, и требовали наказания для сановников, исполнявших приказание Ирода; в то же время раздавались крики с требованием низложения Иоазара из дома Восфа, которого Ирод, породнившись с этим семейством посредством брачных уз, назначил первосвященником на место Маттафии, сторонника народного дела¹⁴⁴. Еще опаснее было, когда народ стал требовать от Архелая, чтобы он немедленно восстал против римлян и изгнал их из страны. Все его старания успокоить народ оказались тщетными. Изо дня в день смятение все более опиливалось, чему особенно содействовало то, что город, по случаю приближавшегося праздника Пасхи, переполнился бесчисленными массами паломников. Порядок можно было восстановить только силой, и поэтому Архелай прибег к этому средству. Он двинул на толпу свое войско, произошло уличное побоище, во время которого было убито 3000 человек, и пасхальные паломники были изгнаны из города, так что принуждены были разойтись по домам, не совершив обычного пасхального празднества. Буря народного негодования, столь долго сдерживавшаяся железной рукой Ирода, теперь обнаружилась с полной силой.

Архелай немедленно отправился в Рим, оставив в отсутствие себя правителем Филиппа. С ним отправились Дарида, жена Ирода, его сестра Саломия и другие члены семейства, по-видимому, для поддержания его прав, но в действительности с целью противодействовать ему, потому что они ненавидели его как сына самарянки, и даже более: как второго Ирода; Антипа также отправился в Рим хлопотать о своих правах на царство в силу прежнего завещания, и как старший сын тайно с лукавым коварством поддерживаем был в своем предприятии даже теми, которые сопровождали Архелая. Семейство Ирода вообще более склонялось к учреждению олигархии, в которой бы все члены его могли принимать участие, чем к утверждению кого-либо самостоятельным царем; в худшем случае оно предпочло бы римского правителя Архелаю или Антипе; но если уже суждено быть на престоле кому-нибудь одному из них, то они более желали Антипу, чем его брата, которого ненавидели все. В Риме оба претендента усердно хлопотали перед сенаторами в пользу своего дела и унижали свое достоинство неприличными спорами. Между тем из Иерусалима прибыла депутация в числе пятидесяти иудеев, с целью протестовать против назначения царем Архелая и просить присоединения Иудеи к Сирии, как части римской провинции, под властью римского правителя, в надежде, что Рим ограничится внешней покорностью и сбором налогов, и предоставит народу полную свободу в его внутренних религиозных делах. Посольство это было принято с большим восторгом иудеями Рима, из которых 8000 человек сопровождали его к храму Аполлона, где Август назначил им аудиенцию¹⁴⁵. Депутация подробно и обстоятельно изложила перед ним все свои жалобы на Ирода, – хотя его уже и не было теперь в живых, – на его проскрипции и конфискации, на украшение им чужих городов и пренебрежение к городам собственного царства, на его чрезмерные налоги и многое другое, причем послы заявили еще, что они надеялись на более доброе отношение к себе со стороны Архелая, но что им теперь приходится оплакивать три тысячи своих сограждан, убитых им в храме при самом вступлении своем во власть. «Народ, – говорили послы, – желает только одного, именно: освобождения от Иродов и присоединения к Сирии». Слух об этой аудиенции быстро распространился по Иудее, и глубоко запечатлелся в народной памяти. Вместе с тем стало известно всем, как Архелай, желая как бы превзойти всякую степень унижения, оставшуюся возможной для братьев, бросился, наконец, к ногам кесаря и умолял его о милости¹⁴⁶. Все эти обстоятельства настолько были общеизвестны, что впоследствии Христос не имел надобности даже объяснять¹⁴⁷, кого именно Он разумел в Своей притче о минах¹⁴⁸, в которой говорил, как однажды человек высокого рода отправлялся в дальнюю страну, чтобы получить себе царство, и как граждане, ненавидя его, отправили вслед за ним посольство, которое громко заявляло: «Не хотим, чтоб он царствовал над нами».

Архелаю только отчасти удалось достигнуть своей цели. Через несколько дней после этих ходатайств, из уважения к завещанию Ирода¹⁴⁹ и несомненно под влиянием подарка в десять миллионов драхм самому кесарю (что составит более двух миллионов рублей), кроме золотых и серебряных драгоценностей и дорогих одежд его жене Юлии, император поднял валявшегося у его ног царственного юношу и назначил его этнархом предоставленной ему Иродом части царства, обещая сделать его впоследствии «царем», если он окажется достойным того. Ему были предоставлены Идумея, Иудея и Самария с большими городами Иерусалимом, Самарией, Кесарией и Ионнией; но Газа, Гадара и Инпос, как греческие города, были присоединены к провинции Сирии¹⁵⁰. Доходы с этой части были весьма значительны и восходили до 600 талантов, что составит около 1500000 рублей. Антипа имел только третью часть этих доходов, а Филипп только шестую часть. Огромную сумму денег, оставленную ему Иродом, кесарь возвратил сыновьям, оставив себе только несколько дорогих сосудов на память.

Когда в Риме происходили эти поразительные сцены, дела в Палестине шли весьма худо. Как только Архелай уехал, весь народ пришел в необычайное возбуждение. Побоище, произведенное им при самом вступлении в управление, было как бы искрой в насыщенном взрывчатыми веществами воздухе, и немедленно начало разгораться пламя мятежа. Многим это время представлялось удобным моментом для восстановления богоправления, когда бы, как и раньше, царем избранного народа был только один Бог. Богатые классы и все те, которые заботились только о материальных выгодах торговли и промышленности, желали управления посредством римского прокуратора. Они относились с одинаковым безразличием к религии, правлению и закону, ставя свои личные удобства и свои личные выгоды выше всего. Но в течение нескольких поколений в стране образовалась партия, идеи и цели которой были совершенно иные. Со времени Ездры одна часть народа, несмотря на все превратности в его исторической жизни, с непоколебимой настойчивостью лелеяла мечту о восстановлении теократии. Священным идеалом для нее была политическая система, как она изложена в Пятикнижии. Цари над Израилем, по их воззрению, были похитителями прав Иеговы, вследствие чего против них и протестовал от Его имени великий пророк Самуил. Язычников теперь они не могли терпеть так же, как в древности хананеев, которых Бог повелел их отцам изгнать из Палестины. Обетованная земля должна всецело принадлежать Иегове, и Его народу под главенством только первосвященника, с низвержением всякого чужеземного или царского правления. Приверженцы этих воззрений, быть может, и чувствовали невозможность восстановления такого порядка вещей после столь многих совершившихся в стране перемен, но они пе хотели сознаться в этом. Их предки восстали против персидского владычества и с радостью отдались под власть греческого победителя, хотя с условием, чтобы им обеспечена была полная неприкосновенность их национальных учреждений. Когда греческое владычество в свою очередь подверглось порче и стало угрожать «закону», то против греков восстали «благочестивые» хасидимы, и под главенством Маккавеев обнажили меч за истинную религию, в форме теократии. Они оставались верными этому великому патриотическому дому, пока он признавал преосвященство высшим достоинством в государстве и пока необходимо было бороться в защиту своей веры. Но как только для них оказалась возможность опять свободно исполнять свои обряды и предаваться изучению религии и закона, они оставили ряды Маккавеев, не желая принимать никакого участия в утверждении политической власти, которой они не придавали никакого значения. Наконец, Иуда Маккавей был почти совершенно оставлен ими и мог собрать около себя только горсть из 3000 последователей, а наследовавший ему брат его должен был бежать с горстью своих приверженцев в дебри и болота Меромского озера или пустырей Галаада. Продолжительный мир, сохранявшийся в правление Иоанна Гиркана по окончании им своих войн, был посвящен раввинами на создание знаменитой «ограды» вокруг закона, с целью навсегда воспрепятствовать религиозному отступничеству и разложению, которое почти погубило иудейство под владычеством сиро-греческой династии. С этого времени мы и начинаем слышать о «необщительности» иудеев по отношению к другим народам. Среди них появилось фарисейство, с его обрядовой отчужденностью и оно не отступало перед самыми крайними последствиями, на которые только был способен религиозный фанатизм. Эта крайняя партия стала известной под названием «фарисеев» т. е. отщепенцев, между тем как окружавшая царя придворная партия, которая довольствовалась признанием лишь писанного закона, в насмешку была названа «саддукеями», то есть праведниками.

С течением времени равнодушие фарисеев или крайней партии к политическим делам и сосредоточение ими своего внимания исключительно на соблюдении и и выработке закона наложили соответствующую печать и на настроение народа вообще. Во время междоусобной войны между Гирканом и Аристовулом оба братья Асмонеи стояли по возможности в стороне. «Священный народ», составлявший «царство священников», не хотел признавать никакого другого отличия, кроме отличия по благочестию и знанию закона, которые были только личными добродетелями и не могли передаваться по наследству. Асмонейский дом, занимая престол, потерял значительную долю народного сочувствия, а священническая аристократия, составлявшая придворную знать, сделалась для народа предметом отвращения. От последних лет управления Иоанна Гиркана до смерти Ианнея, раввины, живя в отчуждении, более и более стягивали к себе жизненные силы народа, и пользуясь царственным покровительством Александры, вместо того, чтобы заботиться о накоплении богатства и об усилении своей власти, они трудились над выработкой законнической системы, которая могла бы обеспечить торжество их идей. Бескорыстие всегда привлекательно, и наградой ему была та беззаветная преданность народа раввинам, которая не знала границ. «Люби труд, сторонись от политики и не занимай должности», – таково было основное правило Шемайи, преемника Симеона бен-Шетаха. Борьба между Гирканом и Аристовулом нисколько не интересовала фарисеев. Талмуд, воплощающий в себе раввинские чувства и мысли, никогда не упоминает даже имени кого-либо из пяти Маккавеев, ни даже имени самого Иуды, так что самое произношение и значение слова Маккавей было неизвестно его составителям. История народа была совершенно чужда этим мечтательным фанатикам, которые не признавали никакой земной власти вообще.

Но и среди самих раввинов, и слепо-фанатического народа была еще более крайняя партия – непримиримых. Некоторых из них не удовлетворяла даже вся суровость и строгость раввинов, и по временам то внутри самого круга раввинов, то вне его появлялись люди еще более крайних взглядов, которые не хотели терпеть никаких компромиссов, иногда допускавшихся фарисеями. Они не хотели признавать ни князя, ни царя, и еще менее какую-либо иноземную языческую власть. Уже во времена Иоанна Гиркана среди них начал раздаваться ропот недовольства, и голоса их поднялись еще громче при Александре Ианнее, который старался подавить их суровым гонением. Но когда прибыл Помпей, в качестве завоевателя и решителя судьбы иудейского народа, то они еще раз своими настойчивыми протестами доказали, что партия их была еще сильна. Во время междоусобных войн многие из них сражались за Асмовейских князей, но при Ироде они были подавлены настолько, что никакое политическое действие с их стороны не было более возможным, и они должны были посвятить себя ревностному изучению закона, которое и сделало его царствование золотым веком раввинства. Если не в политике, то по крайней мере в своих школах они все-таки могли воспламенять патриотический дух подрастающего поколения, и некоторые из них делали это с большим успехом. Даже в самые суровые периоды царствования Ирода некоторые не боялись высказывать резкий протест против захвата им престола, который, по их убеждению, принадлежал только Богу. Так называемые разбойники, разбитые им при Арбеле, по-видимому, скорее были шайками этих крайних патриотов, которые старались осуществить свою теократическую мечту. Главнейшим вождем этих ярых зилотов был некий Езекия, которого Ирод захватил только с большим трудом и предал смерти, хотя его сын, Иуда галилеянин, впоследствии опять не раз поднимал знамя восстания за свободу и учреждения народа.

По случаю мятежей, происшедших при восшествии Архелая, в Иерусалим прибыл Квинтилий Вар, бывший в то время правителем Сирии и сделавшийся впоследствии, вместе со своими легионами, жертвой Арминия в Германии. Произведя несколько экзекуций и предполагая, что порядок восстановлен, он возвратился в Антиохию, оставив после себя в Иерусалиме, под начальством Сабина, целый легион вместо гарнизона, который в мирное время считался совершенно достаточным для поддержания порядка. Едва ли мог оп сделать что-либо хуже, когда предоставил начальство над легионом такому человеку, как Сабин, потому что, подобно римским правителям вообще того времени, ото был человек совершенно беспринципный, жаждавший только наживы, к достижению которой он и стремился при первой возможности, не пренебрегая никакими средствами. Он привел иудеев в ярость, заставив их передать в его руки укрепления Иерусалима и захватив сокровища Ирода, которые он немедленно обратил в свою собственность. Единственной его целью было грабительство, и в этом отношении он не считал слишком смелым никакого беззаконного насилия. Вымогательства и грабительства довели народ до яростного исступления, и мятежное настроение охватило не только город, но и окружающую страну. По-видимому, для иудеев наступал удобный момент восстать за право своей давно потерянной национальной свободы и, по изгнании язычников, опять восстановить теократию под главенством раввинов. При своем исступлении иудеи не звали ни предосторожности, ни благоразумия, равно как и вообще не принимали никаких соображений о возможности неудачи. По их мнению, в обеспечение за ними победы, в случае надобности, совершатся чудеса, потому что видимо приближалось явление Мессии. Кроме того, это было время пятидесятницы, и огромная масса народа из Галилеи, Идумеи, Иерихона и Переи, но более всего из Иудеи, пользуясь праздничным временем, устремилась в Иерусалим, чтобы помочь в борьбе с алчным хищником, грабившим город. Разделившись на три отряда, мятежники наводнили город, и Сабин в ужасе отступил к крепости Фазаилу. Но над ниш скоро разразилась буря. Заняв кровлю храмовых пристроек, иудеи осыпали целым градом камней и стрел римских воинов, посланных для удаления их, так что наконец последние, находя все другие меры бесполезными, подожгли и почти уничтожили эти пристройки, причем сухие кедровые балки и воск, которым скреплены были покрывавшие их золотые пластинки, давали весьма пригодную пищу для пламени. Сам храм теперь оказался в руках римлян, которые мстили за себя расхищением его сокровищ, причем на долю самого Сабина досталось 400 талантов, т. е. около миллиона рублей¹⁵¹. Но это только еще более разъярило народ, и даже войско Ирода было настолько оскорблено этим, что все отряды, за исключением самарянских полков, в числе 3000 человек, перешли на сторону народа. Между тем пламя мятежа распространилось во всей стране. Уволенные солдаты Ирода начали производить грабежи в Иудее, и 2000 из них, соединившись в отряд в Идумее, храбро боролись против партии нового царя, заставив двоюродного брата Иродова, Ахиава, высланного против них, искать себе убежища в крепостях, так что вся открытая страна была в их руках. За Иорданом, в Перее, некий Симон, бывший некогда рабом Ирода, стал во главе большой шайки, которая провозгласила его своим царем, надеясь при помощи его освободить свою страну и восстановить в ней свободу религии. Проникнув в ущелье между Иерусалимом и Иерихоном, они сожгли дворец Ирода в этом последнем городе, и предавали огню и мечу жилища всех не сочувствовавших им. Отряд римских воинов, высланный против Симона, вскоре однако же рассеял его последователей, а сам он был убит. Далее, к северу, во главе мятежного народа стал пастух Афронг, пасший свои стада в диких пустынях за-иорданской страны. Это был человек огромного роста и необычайной силы, и со своими четырьмя братьями, отличавшимся подобно ему высоким ростом, старался отомстить врагам своей страны. Собрав большую толпу последователей, оп начал ожесточенную партизанскую войну против высылавшихся для его подавления войск, и был в состоянии держаться в течение нескольких лет, пользуясь большим сочувствием и поддержкой со стороны народа.

Но самое опасное восстание произошло в Галилее, которая была и раньше главным очагом зилотов, при Езекия, за поколение перед тем. Сын его Иуда, родившийся по другую сторону Иордана, но известный под названием галилеянина, вполне воспринял в себя мятежный дух своего отца. Мечтой его жизни сделалось возвращение страны Богу, как ее единственному истинному Царю. Время, по-видимому, благоприятствовало его восстанию за «Бога и закон», как это делали его отец и герои его народа в прежнее время. Храбрые и преданные галилеяне, всегда готовые сражаться, лишь только раздавался крик, что закон в опасности, большими массами собрались вокруг него, и во главе их Иуда совершил смелое предприятие, которое сделало его героем своего времени и прославило его имя по всея городам и селениям страны. Столицей Галилеи был Сепфорис, сильно укрепленный город на горе и бывший местом большого арсенала на севере. Эту крепость, подобно птице, как означает и само название города, сидящей на вершине своего холма, Иуда взял приступом, и успех этот предоставил в его руки массу оружия всякого рода и большую сумму денег.

Сколько времени он в состоянии был удерживать за собой власть – неизвестно, Римляне, не теряя времени, приняли меры к подавлению как его, так и других мятежников. Вар, опасаясь за безопасность оставленного им в Иерусалиме легиона, двинулся на юг из Антиохии с двумя добавочными легионами и четырьмя отрядами кавалерии, помимо вспомогательных войск, доставленных окружными местными князьями, как требовалось от них. При проходе через Берит, этот город дал ему новое подкрепление из отряда в 1500 человек, а Арета, князь каменистой Аравии, выслал ему большой отряд иррегулярных войск из диких арабских всадников и пеших воинов. Вся эта военная сила сосредоточена была в Птолемаиде, и из этого пункта Вар отправил своего сына с сильным отрядом в Галилею, а сам двинулся через Ездрилонскую равнину и Самарию к Иерусалиму. Самария не принимала никакого участия в этих мятежах из-за своей вековой ненависти к иудеям, и поэтому осталась нетронутой, причем Вар раскинул свой лагерь в деревне Аре, которая и сожжена была арабскими вспомогательными войсками из-за их ненависти к Ироду. Сожжен был также Еммаус, в котором один отряд римских воинов подвергся нападению и отчасти был избит Афронгом. С приближением римского войска в окрестности столицы, осаждавшие ее крепости иудеи немедленно рассеялись, и Вар двинулся в город, не встречая никакого сопротивления. С ловким притворством, иерусалимские иудеи свалили всю вину в мятеже на пасхальных паломников, уверяя, что они и сами находились в осаде от них, как и Сабин. Между тем войска захватывали всех беглецов, из которых 2000 человек были распяты вдоль дорог в окрестностях Иерусалима. Войско мятежников, состоявшее из 10000 человек, рассеялось, и мятеж в Иудее на время был подавлен. Некоторые из родственников Ирода, принимавших участие в восстании, отправлены были узниками в Рим и были последними жертвами этого смутного времени. В то же время на севере успешно исполнял свою задачу и отряд под начальством сына Вара. Сепфорис был взят, его жители проданы в рабство, и сам город сожжен до основания, хотя Иуде при этом удалось спастись бегством, чтобы через несколько лет позже поднять другое, еще более страшное восстание.

Мир, таким образом, мало-помалу, был восстановлен, и юные князья еще раз, благодаря содействию Рима, вступили в свое наследство. Но страна была опустошена: храбрейшие из ее юношей погибли на боевом поле, города и селения представляли собой груды тлеющего пепла. Одной только Самарии послужило в пользу это восстание, потому что она не только не потерпела ничего за это время, но третья часть лежавших на ней налогов была снята с нее и возложена на Иудею, что сделалось новым основанием для ненависти иудеев к «глупому народу» Сихема.

Чувственная, безнравственная, жестокая натура Архелая, при полном отсутствии в нем правительственного такта, что все вместе восстановило против него самих его родственников и мудрейших советников его отца, не оставляет никакого сомнения касательно характера его царствования. По общему воззрению, он более всех своих братьев походил на своего отца. Из Рима он возвратился униженный в своих собственных глазах тем, что на коленях вымолил себе царство несмотря на то, что народ и все его родственники, за исключением справедливого и почтенного Филиппа, старались помешать его успеху перед Августом. Единственной его мыслью теперь было мщение. Иисус, бывший при начале царствования Архелая еще отроком, несомненно часто слышал теперь или позже об этом его путешествии в Рим и его унижениях, а также и о принятых им мерах ярой мстительности по своем возвращении. В названной выше притче о минах Христос ясно изображает всю эту историю. Воспоминание о свирепой мстительности Архелая не могло не возникать в умах тех, кто слышал эту притчу, по которой добивавшийся царства господин, возвратившись из своего далекого путешествия и созвав своих слуг, богато награждал оставшихся ему верными и предал смерти тех, кто противились его воцарению¹⁵². Архелай начал свое царствование такой именно расправой со своими слугами и врагами. Когда он овладел своим царством, говорит И. Флавий, то относился жестоко не только к иудеям, но и к самарянам¹⁵³. В Иерусалиме он низложил первосвященника из рода Воефа, по обвинению в заговоре против него. Но хотя это и не могло не понравиться фарисеям и народу, которые считали первосвященников из этого рода нечистыми¹⁵⁴, однако радость их была непродолжительна, так как к большому их негодованию, он предоставлял этот высокий сан последовательно двум из своих собственных креатур¹⁵⁵. Его отношение к своему народу вообще было столь жестоким, что иудеи и самаряне на время забыли свою взаимную ненависть и соединенными силами стремились к его низложению. Но главным оскорблением, нанесенным им народному чувству, была его женитьба на Глафире, вдове его сводного брата Александра, от которого она уже имела детей. По смерти своего второго мужа, ливийского царя Юбы, она возвратилась к своему отцу, другу Ирода и Антония, и там именно Архелай, встретившись с ней на своем обратном пути из Рима, страстно влюбился в нее и женился на ней, устроив развод со своей женой. Ее прежняя репутация, приобретенная ею в Иерусалиме, могла бы заставить его задуматься, удобно ли везти ее туда опять, потому что ее высокомерный злой язык и страстная презрительность к Саломии, а также и к роду Ирода вообще были одной из главных причин смерти ее первого мужа¹⁵⁶, причем даваемое ей восстание своим детям в языческих манерах делало ее ненавистной и в глазах народа¹⁵⁷. Ее прелюбодейный брак теперь навлек как на нее, так и на Архелая самую ожесточенную ненависть. Но ей не пришлось долго прожить, так что она и не успела никому причинить каких-либо особенных неприятностей. По-видимому, с возвращением на место своей прежней брачной жизни в ней пробудилось воспоминание об ее умерщвленном муже. Вскоре после этого ей виделось во сне, что он пришел к ней и обвинял ее в неверности себе, проявлявшейся во вступлении ее в брак с Архелаем, и сон этот так сильно повлиял на нее, что она заболела и через несколько дней умерла¹⁵⁸.

Архелай не отличался такой же наклонностью к языческой архитектуре и общественным играм, какой до страстности предан был его отец, и, быть может, к своему собственному ущербу, был менее склонен к торжественным заявлениям лести по отношению к императору и его правителям, и в то же время, при известной боязливости, обладал достаточным благоразумием для того, чтобы не чеканить на своих монетах каких-либо языческих или вообще неприятных народу знаков. В Иерихоне он с большим великолепием восстановил сожженный Симоном дворец и основал на западных склонах Иорданской долины, в Самарии, город, назвав его в честь себя Архелаидой и снабдив его прекрасными водопроводами для орошения пальмовых рощ в своих садах¹⁵⁹. Но кроме этого он вообще не оставил никаких памятников своего царствования. Все его время и сердце были слишком заняты пороками и пьянством, чтобы с большим интересом относиться к чему-либо другому. Между тем ненависть народа и его вождей, фарисеев, с самого начала старавшихся воспрепятствовать ему в достижении престола, с течением времени возрастала все более. Борьба продолжалась с истинно иудейской настойчивостью в течение девяти лет, раздуваемая более или менее открыто родственниками этнарха и их партиями при дворе. Наконец, в начале шестого года дела приняли критический оборот. Иудея и Самария, на время под влиянием общего угнетения подружившиеся между собой, отправили совместно посольство в Рим для обвинения тирана перед его властелином в оскорблении императорского величества тем, что он не исполнил данного ему приказания соблюдать должную умеренность в правлении. Архелай чрезвычайно встревожился. Подобно своей покойной жене, он был крайне суеверен, и когда увидел сон, будто десять совершенно спелых колосьев съедены были волами¹⁶⁰, то принял его за худое предзнаменовавшие. При этом он еще более был напугав неким Симоном ессеем, который объяснил ему, что десять колосьев означали десять лет, которыми должно было ограничиться его царствование. Сделать это предсказание при данных обстоятельствах было, впрочем, нетрудно. Посольство в Рим сделало свое дело. Кесарь пришел в сильное негодование и приказал агенту Архелая в Риме, человеку того же имени, немедленно отплыть в Палестину и потребовать, чтобы государь его явился в Рим¹⁶¹. Посланный прибыл в Иерусалим как раз через пять дней после указанного сновидения и застал Архелая за пиршеством со своими друзьями. Императорский приказ не терпел никакого отлагательства, и испуганный царек немедленно отправился в Италию. Там быстро была решена его судьба. Обвинители и обвиняемый были поставлены на очную ставку, и Архелай был приговорен на пожизненное изгнание, и вся его собственность была конфискована в пользу императора. Местом его изгнания была назначена Вьенна в Галлии, на берегу Ровы, немного к югу от новейшего Лиона. Там он и жил в безвестности до самой своей смерти среди виноградников южной Франции, быть может сделавшись более благоразумным и счастливым человеком, чем каким он был в злополучные годы своего величия. Его царствование было началом конца Иродова царства, так как владения его немедленно были присоединены к Сирин в качестве части этой римской провинции¹⁶². Желание иудеев было, наконец, удовлетворено, но они вскоре должны были почувствовать, как горько обманулись они, предполагая, что присоединение их страны к Риму могло обеспечить им религиозную независимость. Замок в Иерихоне, пальмовые рощи и здания Архолаиды были единственными памятниками этнарха, кроме, разумеется, той горечи, которую он оставил в сердце каждого иудея своими жестокостями и угнетениями.

В эти последние месяцы народного возбуждения, по-видимому, сошел со сцены 120 лет от роду человек, оказавший несравненно больше влияния на народ чем его ничтожные царьки, именно Гиллель, кроткий, благочестивый ученик Ездры. Родившись среди иудеев рассеяния, именно в Вавилоне, он много лет тому назад прибыл в Иерусалим¹⁶³ с целью посещать знаменитые школы Авталиона и Шемайи, которые Ирод своими притеснениями почти совершенно сокрушил в позднейшие годы своего царствования. Вместе с ними он подавил бы и раввинизм, если бы не этот гений, воспитавшийся в их духе. Будучи уже женатым человеком, он не имел никаких других доходов, кроме поденного заработка в пол динария, приобретавшегося им в качестве носильщика или поденщика. Правда, один из его родных братьев был великим раввином и главою школы в Вавилоне, а другой сделался богатым человеком в Иерусалиме. Но богач нисколько не заботился о нем и открыто презирал его, a другой, хотя и занимал высокое положение, был и сам такой же бедняк. Не будучи однажды в состоянии заплатить ничтожной платы за вход привратнику школы, Гиллель однако же не хотел упустить знания, которого жаждала его душа. Дело было зимой, накануне субботы, так как занятия в школе происходили в пятницу вечером, продолжаясь всю ночь до утра субботы. Чтобы воспользоваться уроком, ставшим для него недоступным, Гиллель взобрался в наружную нишу одного окна и сел там, дрожа от холода, так как погода была холодная и шел сильный снег. К утру, говорит предание, Шемая заметил Авталиону: «Брат Авталион, в нашей школе днем бывает обыкновенно свет; вероятно, это утро слишком облачно, если у нас так темно». Сказав это, он взглянул вверх и увидел человека в окне. Это был Гиллель, который, заваленный снегом, едва дышал. Учителя и ученики внесли его в комнату, омыли его, натерли маслом и, положив по близости к очагу, постепенно привели его в чувство. «Для такого человека можно было даже нарушить субботу», – говорили учителя и ученики между собой¹⁶⁴.

Через пять или шесть лет после начала царствования Ирода, Гиллель сделался главой раввинства в Иерусалиме, как оказавшийся единственным человеком, учившимся при Авталионе и Шемаи. Спустя некоторое время явилась новая школа под главенством Шамаи. Гиллель, хотя и строгий иудей, отличался однако же наклонностью в некоторых отношениях к гуманным и либеральным идеям; Шамаи был воплощением узкого крайне фарисейского духа и как такой имел гораздо больше последователей, чем его более мягкий соперник. Слабость Гиллеля, как и его сила, заключалась в его миролюбии, так как он слишком часто поступался принципом для поддержания мира. До нас сохранилось много его изречений, но большая часть из них гораздо ниже даже тех, которые оставлены Эпиктетом или Сенекой¹⁶⁵. Из них особенно замечательно его обобщение закона, сделанное для одного язычника: «Чего бы ты не желал сам, никогда не делай своему ближнему – вот весь закон, а все другое есть только его толкование». Но, подобно всем раввинам, его религиозная система была не здрава в самой своей основе. Основным принципом ее было верование в строгое возмездие или вознаграждение за всякий акт. «Подобное за подобное» – такова была сумма всей его нравственности, Увидев однажды человеческий черен плывущим по реке, Гиллель воскликнул: «Ты утоплен за то, что сам утопил (кого-нибудь), и тот, кто утопил тебя, будет некогда утоплен также»¹⁶⁶. То же самое, учил он, будет и на страшном суде. «Тот, кто приобрел знание закона, – говорил он, – приобрел также и будущую жизнь»¹⁶⁷.

Во время изгнания Архелая Отроку Иисусу было около десяти или двенадцати лет, когда Он спокойно, вдали от мирских треволнений, жил в своем галилейском Назарете, среди его живописных холмов. Между тем, это было критическое событие в судьбе погибающего народа, потому что оно повлекло за собой последствия, наполнившие страну ужасом и подготовившие окончательную катастрофу, которая, спустя 60 лет, закончилась полным уничтожением Израиля как народа.

Смуты и тягости царствования Ирода и мечтания раввинов пробудили всеобщее желание после его смерти о том, чтобы Палестина взята была под непосредственное управление Рима в ведание проконсула Сирии. Когда еще Архелай добивался престола, отправленная к Августу депутация уже просила об этом, причем, конечно, имелось в виду, что иудеям будет предоставлено, под главенством своих первосвященников, заведовать своими внутренними делами, сообразно с своими собственными обычаями, подобно тому, как это было позволено финикийским городам под главенством своих архонтов, и что Рим не будет вмешиваться в эти дела, ограничиваясь собиранием налогов и военными постоями. Единственным основанием для их ожидания было однако же только это их желание, так как Рим никогда не представлял таким большим народам, каким был иудейский, действительную независимость, хотя отдельные города и могли пользоваться такой привилегией.

Когда Архелай, по просьбе народа, был отправлен в изгнание, то у иудеев вновь ожили надежды на восстановление теократии под главенством первосвященников и раввинов, при номинальном владычестве Рима. Изгнание тирана поэтому приветствовалось всеобщей радостью; но весть, что на место его был назначен прокуратор¹⁶⁸, или вице-губернатор, как можно бы назвать его, и что Иудея отселе будет причислена к провинции Сирии, проконсул, т. е. генерал-губернатор которой и будет их верховным главой под высшей властью императора, скоро рассеяла их мечты о теократической свободе.

Проконсулом Сирии в это время был Публий Сульпиций Квириний, храбрый военачальник и верный слуга императора, привыкший повелевать и принимать покорность. Сам он происходил из сравнительно низкого рода, но, благодаря своим военным и дипломатическим заслугам, достиг того, что Август назначил его консулом. Он удачно окончил один поход в Малой Азии против одного полудикого племени горцев, которых ему удалось покорить посредством блокады горных проходов и голодом принудить к подчинению, причем он, с целью обеспечить спокойствие области в будущем, всех способных носить оружие увел в плен, иных отправил в ссылку и остальных зачислил в свои легионы. За это он удостоился почестей триумфа. Когда юный внук Августа, Каий. был изменнически ранен в Армении, он своим умелым заведованием делами вместо него настолько успел понравиться императору, что тот в награду предоставил ему провинцию Сирию. При всем том все знавшие его или находившиеся под его властью чувствовали на себе его дурной характер, так как он был не только человек злобный и алчный, но низкий и мстительный. В доказательство этого можно указать на то, что он продолжал обвинять свою жену в попытке отравить его через 20 лет после того, как уже развелся с нею. Прокуратором над Иудеей Квириний назначил Копония, римского всадника, личность еще не известную ничем другим. Вскоре после осуждения Архелая, он вместе с Квиринием прибыл в Иерусалим, чтобы принять страну под власть Августа. Они остановились во дворце Ирода, который отселе стал называться преторией и служил резиденцией прокураторов всякий раз, как им приходилось бывать в Иерусалиме во время праздников, так как за исключением этих случаев они вообще жили в Кесарии. Семейство Ирода должно было довольствоваться старым замком маккавейских князей близ Ксиста.

Золотые мечты иудеев о восстановлении теократии вскоре исчезли. Едва закончена была передача владений в пользу римской короны, как Квириний объявил, что вслед затем он должен будет произвести в народе перепись и сделать сводку их собственности и доходов в качестве основы для введения римской системы налогов, общей всем подвластным империи провинциям. Тут уже всем стало до очевидности ясно, что народ обманулся в своих ожиданиях. Богатые и бедные одинаково стали протестовать против этой меры, которая обещала им рабство вместо свободы и разорительное вымогательство вместо благосостояния. И во всякой стране вообще введение новой фискальной системы, с ее вторжением в частные дела, ее досадными вмешательствами в жизнь и торговлю, с ее новыми и неиспытанными еще тягостями и общим нарушением того порядка дел, с которым свыклись все, всегда бывает непопулярным. Но в данном случае нелюбовь к новой мере еще более усиливалась вследствие того, что она наносила оскорбление чувству религиозного патриотизма. В этом акте увидели прямое и формальное подчинение страны языческому правительству, отмену законов, с которыми неразрывно связаны были религиозные интересы и издевательство над обетованием Иеговы и Его пророков, что Израиль будет, как песок на берегу моря, которого нельзя исчислить¹⁶⁹. Из уст в уста передавались древние пророчества, предсказывавшие, что эта перепись была делом жизни и смерти, а для Квириния, который не мог понять такого состояния чувств и который уже раньше, в более спокойное время производил подобную перепись, она была простым делом гражданской мудрости. Таким образом, на самом первом шагу при подчинении Иудеи Риму, римскому правительству пришлось серьезно столкнуться с крайним упорством этого своеобразного народа.

Систематическое и прямое обложение страны налогами со стороны Рима сделалось с этого времени постоянным источником ненависти и вражды между правителями и управляемыми. Римляне смеялись над политической экономией раввинов, которые с важностью взимали с каждой души подать в пол сикли в пользу храма, с целью отвращения язвы на народ¹⁷⁰, и предлагали, чтобы в основу императорской фискальной переписи было положено то число народа, которое получено через исчисление агнцев, убитых в Иерусалиме в последнюю Пасху. Но если это было смешно для римлян, то, с другой стороны, для иудеев это было делом столь священным, что из-за него происходили постоянные мятежи, во время которых тысячи патриотов проливали кровь и умирали. Иудейский закон признавал налоги и свободные приношения только для религиозных целей, и, по учению раввинов, сама святость земли основывалась на том, что с каждого поля и дерева шла десятина в пользу храма. Как, спрашивали они, земля может оставаться священной, если языческий император будет получать доходы от источников, посвященных этими десятинами и приношениями Иегове? Отсюда возникал роковой вопрос: «Позволительно ли платить подать кесарю или нет?» – вопрос, который разрешался только мечом, но который возникал вновь после всякой новой отчаянной попытки противодействия налогу. Всякий «сбор пошлин» при воротах города или моста был тем камнем соблазна, о который претыкался всякий иудей, чтивший закон, и отсюда в стране постоянно поддерживалось брожение, переходившее в кровавые схватки.

Это мрачное отвращение иудеев к римским налогам еще более усиливалось дурными сторонами римской системы. Главных налогов требовалось два – подушная подать и поземельный налог, причем первая была подоходным налогом на всех, не подходивших под последний¹⁷¹. Подоходный налог устанавливался в силу особой переписи и в Сирии и Киликии взимался в размере одного процента. Вся земельная собственность частных лиц была подвергнута поземельному налогу, причем иудейские коронные владения всецело были конфискованы в пользу императорской казны. Налог этот восходил до десятой части всякого зерна и пятой части вина и плодов, и был, таким образом, весьма отяготителен. Оба налога были в руках особых сборщиков, так называемых «публиканов»¹⁷², которые покупали право собирания налогов на пять лет у цензоров в Риме. Эти сборщики брали доход от государства в аренду, давая обеспечение в уплату определенной суммы с провинции, налоги которой арендовались ими. Кроме двух главных налогов были затем еще сверхсметные подати и местные налоги. В случае, если урожай в Италии оказывался недостаточным, то провинции обязаны были снабжать ее хлебом по установленным ценам, и прокуратор в Кесарии имел право требовать для себя и своей свиты все припасы, которые оказывались нужными для них. Кроме того, взимались еще особые пошлины и акцизные сборы в пользу императорского правительства, – брались пошлины с мостов и дорог, особые стояли таможни при городских воротах и на границах округов или провинций, которые также снимались сборщиками, давая им повод к произвольным притеснениям. Вся эта система в самой своей основе была негодной, давая место всевозможным злоупотреблениям. Римские всадники, бравшие на откуп доходы провинций, в свою очередь сами сдавали их по округам другим, и эти опять, в свою очередь, сдавали их дальнейшим съемщикам, все в меньших и меньших размерах. При такой системе, в которой системе денежные интересы играли такую важную роль, неизбежны были самые худшие последствия. Каждый съемщик и подсъемщик доходов добивался известных барышей для себя, которые, конечно, в конце концов должны были уплачивать беспомощные провинциалы, отданные на расхищение этих «мытарей». Вследствие этого налоги, уставленные собственно Римом, не могли быть мерилом взимаемых сумм. Размер платежей определялся личностью и хищничеством сборщиков с их бесконечной системой подразделения, представителями которой на ее низших степенях и были собственно мелкие хищники, известные в евангелии под названием «мытарей».

Зло еще более усиливалось оттого, что не было никакой возможности бороться с ним. Публиканы были по большей части из римских всадников того привилегированного класса, из которого выбирались судьи. Это были капиталисты империи, образовавшие из себя компании для съема больших подрядов, и эти компании, подобно компаниям настоящего времени, гораздо более заботились о количестве своего дохода, чем о средствах, которыми добывался он. Жалобы на вымогательства могли быть заявлены только перед сановным судьей, который между тем, быть может сам имел в виду взять в аренду те же самые налоги и будущем или даже был соучастником в компании, арендовавшей их в данный момент. Поэтому-то публиканы, будучи обеспечены в своей безнаказанности со стороны закона, и не стеснялись в своих притеснениях и вымогательствах. Сельское население особенно доводилось ими до полного разорения. При этом в большом ходу была еще система, по которой лицам, неспособным производить уплату, деньги давались заимообразно, вследствие чего эти заемщики делались частными должниками, вся собственность которых рано или поздно конфисковалась в уплату разорительного процента.

Цезарь оставил вам наглядное изображение той судьбы, которая постигала римские провинции в силу такой системы налогов. Говоря о Пие Сципионе, проконсуле Сирии в 48 году до Р. Хр., он рассказывает, что этот проконсул брал с городов огромные денежные реквизиции и вымогал от съемщиков податей двойную сумму платежа, долженствовавшего поступать в римскую казну, вместе с тем требуя также в ссуду себе и ту сумму, которая приходилась на следующий год. Такое вымогательство, можно быть уверенным, далеко превосходило все то, что в состоянии были выносить несчастные жители провинции. Приведя свои войска в Пергам, один из главных городов провинции Азии, он расквартировал их на зиму в богатейших городах и, с целью успокоить возникшее среди них недовольство, предоставил им некоторые города на разграбление. Денежные контрибуции, налагаемые им на провинцию, вымогались с крайней жестокостью, причем,с целью удовлетворения алчности проконсула, были измышлены различные способы. Подушная подать была наложена на всех, как рабов, так и свободных; налогам подвергались также колонны и двери, причем в уплату их взимались хлеб, солдаты, оружие, военные машины и подводы. Где только можно было выдумать какой-либо предлог для нового налога, им немедленно же пользовались, и налог взимался. Над городами, и даже над небольшими селениями и мелкими укрепленными местечками были назначены люди, облеченные военной властью, и тот, кто пользовался своей властью особенно жестоко и бесчеловечно, считался лучшим человеком и гражданином. Провинция была переполнена ликторами и палачами; она кишела чиновниками и вымогателями, которые требовали в уплату налогов более, чем следовало, стараясь поживиться и сами. Вдобавок ко всему этому, требовался огромный процент, как это было в обычае в военное время, от всех тех, кто принуждены были прибегнуть к займу для уплаты своих налогов. От этих вымогательств не избавлены были и римские граждане провинции, так как с общин и городов взимались еще дополнительные суммы¹⁷³. Цицерон, при своем вступлении на должность проконсула в Киликии, нашел положение дел в этой провинции одинаково печальным. По его сообщению, он освободил многие города от самых тяжелых налогов и от разорительного ростовщичества и даже от долгов, которые ложно насчитывались на них. Провинция была почти совсем разорена притеснениями и хищничеством его предшественника, поведение которого, по его словам, было чудовищным и скорее походило на поведение дикого хищного зверя, чем человека¹⁷⁴. Такие картины, начертанные самими римлянами, дают нам полную возможность вообразить всю бедственность злополучных провинциалов под властью проконсулов и прокураторов и в немалой степени объясняют нам причину возбужденности и мятежности иудеев под римским владычеством.

Иисус Христос возрастал и приближался к зрелому возрасту среди всеобщего ропота против такой системы, причем недовольство становилось из года в год все сильнее и сильнее. Наконец, сенат, по совету императора Тиверия, отправил в Сирию императорского племянника Германика, с целью успокоить народное возбуждение. Иудеи уже раньше отправили депутацию в Рим, чтобы заявить о разорении, причиненном их стране невыносимым бременем налогов. Возрастающее истощение Палестины, вследствие фискального угнетения со стороны римлян и семейства Иродова находит себе яркое отображение во многих местах евангелий. В беседах Христа мы чаще всего встречаемся с указанием на должника, кредитора и тюрьму. Эта беспорядочная система, медленно разрушавшая и вообще империю, с особенною тяжестью обрушивалась на такой земледельческий народ, каким были иудеи. В одной притче Христос изображает полное банкротство всех, кроме царя. Домоправитель в долгу у царя, a слуга в долгу у домоправителя¹⁷⁵. Вопрос о том, что есть или пить, становился самым роковым для заурядного человека. Кредитор, встречая должника на улице, прямо тащит его в тюрьму, пока тот не уплатит последнего гроша,в в случае неуплаты продает его с женой и детьми и со всем, что у него осталось, в погашение числящегося на нем долга¹⁷⁶. Масло и пшеница, предметы первой необходимости в жизни, брались в долг у домоправителей богатых людей¹⁷⁷. Постройки оставались неоконченными по недостатку средств¹⁷⁸. Торговец обращал свои деньги с целью их сбережения в единственную жемчужину, которую в случае нужды легко было скрыть¹⁷⁹. Многие зарывали свои деньги в землю, чтобы спасти их от вымогателей¹⁸⁰. Спекулянты скупали хлеб на рынках и расширяли свои житницы¹⁸¹. Вместо того, чтобы вспахивать поля плугом, по недостатку средств ограничивались вскапыванием его киркой. «Что мне делать?» – говорил разорившийся домохозяин. – Копать не могу, просить стыжусь»¹⁸². Среди этого общего обеднения благоденствовали только ростовщики¹⁸³, которые быстро увеличивали свой капитал в пять или даже десять раз. В таких именно красках в Евангелиях постоянно изображается состояние иудейского народа под римским владычеством и в течение остальных лет земной жизни Христа оно становилось все хуже и хуже, пока не закончилось великим финансовым кризисом, разразившимся по всей империи через пять лет после распятия.

Материальное разорение, причиненное Римом стране, естественно усиливало господствующее возбуждение, и шайки некоторых фанатиков, рыскавших по ущельям, постоянно получали подкрепление от всех тех, кто обнищали в это тяжелое время¹⁸⁴. В народе постоянно поддерживалось возбуждение каким-нибудь рассказом об оскорблении закона со стороны римлян. То они «оскверняли праздники», то вступали в Иерусалим со своим воинским знаменем или даже какие-либо языческие значки и символы вносили в сам храм, то на священном Сионе выставляли посвятительную плиту или какое-либо новое общественное здание украшали языческим скульптурным изображением. Действительных или воображаемых оскорблений было множество. То и дело разносилась возбуждавшая ужас молва, что то прокуратор ограбил храмовую сокровищницу, то какой-нибудь римский воин разорвал свиток закона, то язычник проникал в запрещенный для него двор храма, или какой-нибудь языческий ребенок во время детской игры издевался над каким-нибудь иудеем¹⁸⁵. Самые ничтожные слухи или случаи получали огромное значение вследствие возбужденного настроения народа, и сотни или тысячи жизней гибли в кровавых смятениях. Сердце народа распалено было до последней степени, и зловещие вспышки постоянно предостерегали кесаря о приближении катастрофы.

Возбуждение, причиненное произведенною Квиринием переписью населения и собственности, было великое. Ирод и Архелай тщательно старались избегать в своей системе налогов всякого подобия храмовой десятине и вероятно потому, что свои доходы они, во избежание столкновения с народными предрассудками, взимали косвенным путем, в виде пошлин и налогов на дома, рынки, соль и т. п., налоги их и отзывались так тяжело на народе. Вследствие этого Август, из подобных же побуждений благоразумия, долго откладывал введение римской системы налогов¹⁸⁶. Но Квириний не стеснялся подобными соображениями и сразу же вызвал ожесточенное противодействие. Весь народ увидел в десятине на зерновой хлеб и в двух десятинах на вино и плоды посягательство на права Иеговы. Во главе оппозиции среди раввинов, выступил известный раввин Садок и присоединился к Иуде галилеянину, который опять выступил на боевое поле, призывая всех к оружию. Квириний однако же не обратил никакого внимания на протест раввинов, и подобно тому, как ему удалось голодом смирить горцев Киликии, ему казалось, что он в состоянии будет, несмотря на противодействие, поддержать порядок и среди иудеев. Честолюбие, алчность к деньгам и военный режим были единственным побуждением этого сурового и грубого солдата.

Сначала, по-видимому, ему удалось достигнуть своей цели. Первосвященник Иоазар, иродианин из дома Воефова, открыто стал на его сторону и уговаривал народ в Иерусалиме спокойно допустить перепись. Раввины колебались и по-видимому не прочь были стать на ту сторону, где будет безопаснее. Но такого мнения были не все. Более решительные, утомленные бесконечными рассуждениями и пустыми словопрениями синагоги отделились от своих собратьев и основали новую школу, именно – «школу зилотов», которая отселе и держала в своих руках судьбу народа. Будучи фанатиками иудейства, они руководствовались одной неотступной мыслью о войне с Римом. Это были подражатели и представители суровых патриотов маккавейского времени, и само свое название, как и цель своей деятельности, заимствовали из слов умирающего Маттафии: «Итак, дети, возревнуйте о законе¹⁸⁷, и отдайте жизнь вашу за завет отцов наших»¹⁸⁸. На увещевания своих собратьев спокойно подчиниться правительству, они отвечали словами прежних патриотов: «Кто принимает на себя иго закона, тот уже не находится более под игом человека, а кто сбрасывает с себя закон, тот налагает на себя иго человека»¹⁸⁹. Таким образом, предсказание, что это исчисление народа, подобно исчислению, произведенному при Давиде, будет иметь своим последствием жатву смерти, не осталось без исполнения. На берегах озера Генисаретского, в округе, в котором даже и не предполагалось производить переписи, именно – в городе Гамале, произошел яростный мятеж и по всей стране прошел ангел-разрушитель в лице Иуды галилеянина¹⁹⁰.

Иуда был одной из тех личностей, которые особенно способны производить впечатление на воображение народа: это был энтузиаст, стоявший выше всех соображений благоразумия или исполнимости и известных предприятий, но настолько великий в своей восторженности, что хотя он и потерпел решительную неудачу в достижении своей непосредственной цели, пример его имел в высшей степени пагубное влияние на народ. Под его именно влиянием из среды народа то и дело выступали ярые и непримиримые изуверы, насилия которых два столетия спустя привели к ужасам великого восстания, закончившегося гибелью народа. Его девизом было: «Нет владыки, кроме Иеговы, нет подати, кроме как для храма, нет друга, кроме зилота», и этот девиз непреодолимо стягивал к нему молодежь страны. По воззрению зилотов, верноподданство кесарю было идолопоклонством, идолопоклонством же было уплачивать подати языческому правительству; уплата десятин или пошлин тому, что считалось нечистым, провозглашалось оскорбление, всего чистого, и тот, кто требовал их, провозглашался врагом Бога и Израиля, вдвойне достойным наказания в случае, если он оказывался иудеем. Зилоты одинаково объявляли войну как Риму, так и всем тем своим собратьям, которые обнаруживали желание жить с ним в мире¹⁹¹. Огонь и меч опустошали страну. Загородный дом богатого саддукея и житницы зажиточного приверженца Рима повсюду погибали в пламени при первом столкновении этих грубых, но до отчаяния храбрых патриотов с римлянами. Зилоты думали, что царство Божие может быть установлено только мечом. Одушевленные суровым духом ветхого завета, они ставили себе в пример совершенное Самуилом умерщвление Агага перед Господом, считая себя орудиями Бога в деле освобождения страны от врагов Его, которыми, по их воззрению, были все кроме них и их сторонников. Они не хотели, чтобы наследие Иеговы находилось в руках каких-либо других властелинов, и от имени Иеговы объявляли беспощадную, истребительную войну всем вторгавшимся в него язычникам, наподобие того, как такую же войну велено было вести Иисусу Навину против хананеев.

С высоты назаретских холмов можно было ежедневно видеть дым от пылающих селений, и жители страны в течение нескольких недель переживали сильную тревогу при получении то и дело приходивших вестей о каком-либо новом кровопролитии. Но восстание тем не менее было подавлено, и Иуда погиб в борьбе. Страшная история его борьбы, однако же, никогда не была забыта народом. Много лет спустя Гамалиил напоминал властям синедриона, как «во время переписи явился Иуда галилеянин и увлек за собой довольно народа; но он погиб, и все, которые слушались его, рассыпались»¹⁹². Даже римляне извлекли отсюда памятный для себя урок, и никогда не делали попытки на новую перепись; так что проконсул Цессий Галл, даже в царствование Нерона, ограничивался исчислением по иудейскому обычаю, именно – по числу пасхальных агнцев¹⁹³. В глазах народа Иуда и его сыновья были как бы новым поколением маккавейских героев, потому что сыновья его: Иаков, Симон, Менаим и Елеазар в последующие годы с удивительным увлечением продолжали дело своего отца. Ни один из них не умер спокойно в постели. Они или пали в битве против Рима или от собственной руки, чтобы не попасть живыми в руки врагов. Когда ими потеряна была вся Иудея, кроле укрепленной Масады, этой последней твердыни своего народа, командовал внук Иуды и с гордостью заявлял своим сотоварищам, что как его именно род впервые восстал против язычников, так его же представители последними продолжали бороться против них, и он именно, когда уже была потеряна всякая надежда на успех дела, с общего согласия убил 900 человек, оказавшихся в крепости, осажденными вместе с ним, и, наконец, поджег саму крепость, так что римлянам оставалось торжествовать только над пеплом и трупами. Величественное самопожертвование Иуды сделалось бессмертным примером и беспокоило Рим в течение семидесяти лет, так что И. Флавий прав, говоря, что хотя восстание продолжалось не более двух месяцев, но оно воспламенило страшный дух разрушения, который сделал из Палестины пустыню, разрушил храм и рассеял Израиль по всей земле. Галилея и Иудея никогда не обнаруживали своего возвышенного идеализма с большей поразительностью, чем в лице таких вождей, в силу которых народ продолжал верить и после их трагической кончины.

Между тем, Квириний отчасти достиг своей дели, и к концу года подати и поземельные налоги были наложены по римской системе¹⁹⁴; при этом не сделано было ничего для облегчения прежних обременительных налогов, из которых налоги на дома и рынки особенно были ненавистны народу. В финансовом отношении результат однако же был гораздо ниже того, что ожидали римляне. Хотя Ирод считался богатейшим царем востока, доставленная Квиринием императору оценка суммы всех налогов составляла меньше двенадцатой части сумм, получавшихся с Египта. Смета послана была отдельно для каждого налога, так, чтобы Август по утверждении ее мог предложить ее для сдачи публиканам.

Противодействие этому языческому обложению, хотя внешне и подавленное, тем не менее находило горячее сочувствие в сердцах всех иудеев. Раввины продолжали проповедовать, что св. земля осквернялась податями, уплачиваемыми языческому императору, и всякое действительное или воображаемое стихийное бедствие приписывали гневу Всемогущего на это. С того времени, как нарушена была чистота земли, говорили они, даже исчезли аромат и вкус плодов». Римская десятина скоро пагубно сказалась на той подати, которая дотоле уплачивалась храму, и на это особенно негодовали раввины, «С того времени, как десятины перестали уплачиваться правильно, – говорили они, – урожаи полей уменьшились»¹⁹⁵. Отсюда постоянно из уст в уста переходил вопрос не о том, платить ли римлянам подать, а о том, позволительно ли вообще по закону платить ее¹⁹⁶.

Можно вообразить себе в виду всего этого ненависть и презрение народа к тем из своих соотечественников, которые при таких обстоятельствах поступали на службу в компании публиканов, арендовавших ненавистные налоги, в качестве сборщиков их, или мытарей. Ожесточенное презрение и отвращение к ним не знало границ. Подобно тому, как греки ставили сборщиков податей на одну доску с сикофантами (низкими, негодными людьми, лицемерами), так и иудеи, говоря о них, всегда относили их к одному разряду с грешниками, язычниками, прелюбодеями, убийцами и разбойниками¹⁹⁷. Изгнанные из общества, местные мытари более и более становились париями иудейского мира. Фарисей с благочестивым ужасом отступал в сторону, чтобы не вдыхать даже воздуха, зараженного дыханием погибшего сына дома Израилева, который продал себя на столь постыдное занятие. Свидетельство мытаря не принималось в иудейских судах. Было запрещено сидеть с ним за столом или вкушать у него хлеб. Доходы этого класса людей выставлялись в пример всякой нечистоты, и все тщательно избегали их, видя в каждой монете их денег источение религиозного соблазна и оскорблений. Разменять монету для них или принять милостыню от них значило оскорбить весь дом, так что после этого требовались особые очищения¹⁹⁸. Только подонки народа могли поступать на столь ненавистную службу. Отверженные обществом, они слишком часто оправдывали худую славу этого класса людей и жили в безобразной распущенности и безнравственности¹⁹⁹. Мстя за обнаруживаемую к ним ненависть, они нередко только и думали о том, чтобы возможно более барышей извлечь из своей службы. Самое постыдное вымогательство в таможнях и самая закоснелая бессовестность в сборе излишних или обманных налогов сделались повседневным явлением. За вражду и ненависть к себе они платили враждой и ненавистью к обществу²⁰⁰.

Среди таких-то отношений между правителями и управляемыми и возрастал Отрок Иисус, приближаясь к возрасту мужа совершенного. Застывший в своих вековых традициях восток не мог выносить систематических, требовавших напряжения порядков запада, которые теперь были навязаны ему, и еще менее – правильного посещения со стороны сборщиков податей, особенно при такой негодной системе, какой была система римская. Война стала почти хроническим состоянием вещей, если не на открытом поле, то в постоянном, то и дело обнаруживавшемся противодействии по всей стране. Даже кроткая школа Гиллеля оправдывала пользование всякими средствами с целью избежать грабительства «мытарей», и раввины вообще делали этот вопрос постоянным предметом рассуждения в своих школах. Касательно его то и дело возникали споры. Зилоты не хотели терпеть даже и тех небольших уступок Риму, которые дотоле допускались фарисеями. Последних стали упрекать в том, что они в разводных грамотах ставили имя императора рядом с именем Моисея, и спор был закончен только напоминанием со стороны последователей Гиллеля своим противникам о том, что такой порядок был освящен самим св. Писанием, которое допускало имя фараона рядом с именем Иеговы²⁰¹.

Прежде чем оставить Иерусалим, Квириний сделал одну уступку народу, принеся в жертву его ненависти орудие своей тирании, именно – первосвященника Иоазара. Этот временщик, столько делавший для осуществления переписи и поэтому потерявший всякое народное уважение к себе, был лишен своего сана тем самым властелином, который решительно презирал его, хотя и пользовался его услугами, и сан первосвященника отдан был Анне, сыну Сифа²⁰², в роде которого оно и держалось с некоторыми промежутками в течение более пятидесяти лет. Но хотя этот первосвященнический дом и долго таким образом пользовался высоким достоинством, уже то обстоятельство, что он получил свой сан от римлян, равно как и то, что он принадлежал к партии саддукеев, лишало его отселе всякого значения в судьбах народа. Зилоты все более усиливались в стране. Под их знамя все охотнее стекались благороднейшие люди, как можно судить из того, что из их числа был даже один из апостолов, и что к ним принадлежал также и юный Савл²⁰³. Ряды их особенно пополнялись молодыми людьми. «Наша молодежь, – жаловался И. Флавий, – привела государство к погибели своей фанатической преданностью яростным воззрениям, усвоенным этою партией»²⁰⁴. Принципы этой партии действительно были разрушительны для всякого правительства. «Тот, кто под законом, – учили зилоты, – тот свободен от всякой другой власти». Они давали обет признавать одного только Иегову в качестве Царя Израиля и не отступать ни перед собственной смертью, ни от убийства своих ближайших родственников, если только это обещало послужить делу свободы, как они понимали ее²⁰⁵. Во главе этих ярых патриотов оставались сыновья павшего Иуды. Двое из его сыновей впоследствии были распяты за одно восстание²⁰⁶. Замечательно кроме того, что со времени римской переписи ни одна еще часть Палестины не была менее безопасного, чем та, которая прямо находилась под римской властью. Если путешественнику угрожали разбойники между Иерихоном и Иерусалимом²⁰⁷, то легко представить себе ту опасность, которая угрожала всякому в удаленных и пустынных долинах за Хевроном.

Первые семь лет после присоединения Палестины к Сирии темь не менее были еще сравнительно сносным временем для иудеев²⁰⁸. Август ставил себе за правило по возможности скорее беречь, чем разорять провинции, и этой своей политики он достигал посредством частой смены прокураторов. Что касается жгучих религиозных вопросов, поднимавшихся вследствие разложения язычества и распространения восточных религий в империи, то он, по совету Мецената, держался золотой середины. Он поддерживал римскую религию, но в то же время покровительствовал национальной вере каждой страны. Лично он презирал чужеземные религии, и даже во время своего посещения Иерусалима²⁰⁹, хотя и расспрашивал с интересом об иудейском Боге, не приносил Ему никаких жертв. Он даже похвалил своего правнука, молодого Каия Цезаря, за то, что тот прошел через Иерусалим²¹⁰ подобно римлянину, не принося жертв; но в то же время он, подобно Цезарю и Цицерону, отнюдь вообще не хотел наносить какого-нибудь оскорбления иудейской религии. Напротив, уступая желанию Ирода, он взял иудеев рассеяния под свое покровительство, как это делал раньше Цезарь, и дозволил отправку денег в иерусалимский храм со всех частей империи. Кроме того, он относился с большим вниманием к иудеям в Риме, где они со времени походов Помпея и Габиния²¹¹ размножились настолько, что составляли особый большой квартал в столице на отдаленном берегу реки. Относясь к ним как к клиентам Цезаря, он действовал с замечательным благоразумием во всем, что касалось их религии, их нравов или их благосостояния. Он формально признал иудейский совет в Александрии, а после присоединения Иудеи к Римской империи повелел навсегда приносить в повседневную жертву вола и двух ягнят на свой собственный счет и вместе с императрицей Ливией и другими членами своего дома посылал дары в виде драгоценных сосудов для возлияний в храме.

Такая политика не осталась без благоприятных последствий. Август стал известен в Риме в качестве покровителя иудеев, и в провинциях, даже среди самих иудеев, стал считаться великодушным покровителем их религии. Эта его веротерпимость между прочим оказала важное содействие одной дели, которой он даже и не имел в виду. Она обеспечила ему медленное, но верное завоевание запада – сначала посредством иудейства, этого пионера новой и высшей веры, и затем посредством христианства, которому иудейство подготовляло путь.

Но несмотря на все желание со стороны Августа уважать национальные и вероисповедные особенности иудеев, они тем не менее находились в состояния хронического возбуждения. Самаряне, воспользовавшись благоприятным случаем, еще смелее подняли свою голову. Со времени изгнания Архелая, они не находились уже более в зависимости от Иерусалима. Их старейшины радовались политической свободе, которой они добивались так долго. Но этот легкомысленный и увлекающийся народ не мог должным образом воспользоваться предоставленной ему свободой. При Конопие, первом прокураторе после низложения Архелая²¹², было замечено, что они в ночь перед Пасхой осквернили храм в Иерусалиме. Храмовые врата, по обычаю, были открыты в полночь перед праздником, и некоторые самаряне, зная это и предварительно украдкой пробравшись в Иерусалим, под прикрытием тьмы проникли в храм и по дворам его разбросали человеческие кости, так что первосвященник Анна должен был удалить из оскверненного таким образом святилища богомольцев, которые прибыли утром к воротам храма. Для огромных масс паломников не оставалось ничего другого, как с огорчением разойтись по своим домам, предоставляя священникам очищать храм в негодуя на злобно коварных самарян, тем более, что последние, по-видимому, не подвергнуты были за это никакому наказанию. На жалобу иудеев прокуратор ограничился только заявлением им, чтобы они впредь тщательнее охраняли свою святыню²¹³.

О следующих двух прокураторах, Марке Амвибие и Анние Руфе, преемниках Копония²¹⁴, известно весьма мало, за исключением того, что Иудея, истощенная римскими налогами, умоляла об облегчении их, и что при первом умерла сестра Ирода, Саломия, а при втором умер сам Август²¹⁵.

Новый император Тиверий, по своем восшествии на престол, отправил в Палестину нового прокуратора Валерия Грата, которого, вследствие своей нелюбви к переменам, он продержал на этой должности в течение одиннадцати лет²¹⁶. При нем дела шли все хуже и хуже. Во время своего прокураторства он пять раз сменял первосвященников, низложил Анну и попеременно отдавал первосвященническое достоинство разным членам его дома, a также и соперничествующему с ним дому небольшой знатной партии саддукеев. При этих переменах в его сундуки несомненно перепадали большие суммы; но такое унижение высших сановников иудейства по необходимости должно было до крайности раздражить иудеев. После лукавого Анны в качестве его преемника первосвященником сделан был некий Измаил, который в свою очередь занимал первосвященство только в течение одного года. Затем первосвященство на год досталось сыну Анны, Елеазару, от которого перешло к Симону, а этот в свою очередь должен был уступить его своему преемнику Каиафе, зятю Анны, сделавшемуся впоследствии неправедным судьей Христа. Симон известен в раввинских летописях по одному несчастью, которое постигло его в ночь веред великим днем умилостивления. С целью скоротать долгие часы, в течение которых ему не позволялось спать, он занимался разговором с одним арабским князем, но, к его огорчению, этот язычник во время своей порывистой речи уронил ему на одежду каплю слюны и тем самым сделал его нечистым, так что в исполнении обрядов следующего дня место его должен был занять его брат²¹⁷. Столь частые и злонамеренные смены, наконец, настолько унизили первосвященство в глазах всех, что народ продолжал считать действительным первосвященником низложенного Анну, а не его преемников.

Между тем, бремя налогов сделалось столь невыносимым, что в Рим, в 17 году, была отправлена особая депутация с просьбой о некотором облегчении бедственности. И действительно, вся Сирия, по-видимому, находилась накануне восстания от угнетения сборщиков податей. С целью успокоения волнений, на восток послан был племянник императора, Германик, один из благороднейших людей своего времени; но, к несчастью, вместе с ним был послан в качестве проконсула Сирии Кней Пизон, его смертельный враг, который вскоре втянул его в личные распри, почти приведшие к войне между ними²¹⁸. Тиверий, человек способный и осторожный и еще не впавший в презрительную мизантропию, которой он отличался в позднейшие годы своей жизни, не видел никакого исхода из подобного состояния вещей, кроме как в продолжительности управления прокураторов. «Всякая должность, – говорил он обыкновенно, – возбуждает алчность, и если должностной человек пользуется ею только в течение короткого времени, не зная, когда он должен будет сдать ее, то естественно он будет грабить своих подчиненных до последней степени, пока еще может. Если, с другой стороны, он занимает должность на продолжительный срок, то он сам устанет от угнетения и сделается умеренным, как скоро сочтет достаточным то, что успел приобрести для себя». «Во время одного из моих походов, – прибавлял он в виде пояснения, – я случайно наткнулся на раненого солдата, лежавшего на дороге, причем целые рои мух сидели на его окровавленном теле. Один из его сотоварищей из жалости к нему готов был отогнать их, думая, что сам он слишком слаб, чтобы сделать это; но раненый просил его лучше оставить его в покое: если ты, говорил он ему, будешь отгонять этих мух, то скорее причинишь мне вред, чем добро. Они уже насытились и не кусают меня, как делали раньше; а если ты отгонишь их, то на место их явятся голодные и высосут у меня последнюю каплю крови»²¹⁹. Бессердечный язычник в царственном пурпуре, очевидно, относился к своим подданным безо всякого сожаления и был совершенно далек от мысли уподобиться доброму самарянину, чтобы перевязать раны какому-либо из подчиненных ему народов и менее всего раны ненавистных ему иудеев. В самом Риме он относился к ним с крайней жестокостью, и его пример заразительно действовал на правителей Палестины. В 19 году²²⁰ он изгнал иудеев из Рима.

«Четыре тысячи вольноотпущенников, зараженных этим суеверием (иудейством), – говорит Тацит, – будучи способны носить оружие, были отправлены на кораблях на остров Сардинию для подавления разбойничьих шаек. Если бы они погибли там от климата, то это была бы небольшая потеря. Остальным было приказано оставить Италию, если они до известного дня не отрекутся от своих нечистых обычаев»²²¹. Светоний рассказывает, что Тиверий даже принуждал их сжигать свои священные одежды и утварь²²². Ho И. Флавий гордится тем, что те из иудеев, которые зачислены были в легионы, предпочитали скорее умереть в качестве мучеников, чем нарушить свой закон²²³.

В Иудее эти меры приписывались влиянию ненавистного любимца Тиверия, Сеяна. Без сомнения, не без малой тревоги получено было там в 26 году, когда Сеян находился на вершине своего влияния при дворе, известие, что Валерий Грат, наконец, был отозван от должности и на место его назначен Понтий Пилат²²⁴, клиент ненавистного царедворца. Клиент был вполне достоин своего патрона. Продажный, алчный, жестокий даже до услаждения кровью, не имея никаких принципов и совести и в то же время нерешительный в критические моменты, он вскоре сделался человеком, имя которого стало особенно ненавистным и позорным в Иудее. К населению Иерусалима он относился самым оскорбительным образом. Гарнизон башни Антонии дотоле всегда оставлял свои военные знамена в своей главной квартире в Кесарии, так как иудеи не могли терпеть, чтобы святой город осквернялся присутствием орлов и бюстов императора, из которых, главным образом, состояли эти знамена. Но Пилат, по-видимому, при первой смене гарнизона приказал новому отряду вступить в город ночью с соблазнительными эмблемами на своих знаменах, и Иерусалим на другой день, к ужасу, увидел, как идолопоклоннические символы гордо высились в виду самого храма. По городу распространилось необычайное возбуждение, и раввины вместе с народом устроили совещание касательно того, как удалить этот предмет соблазна и оскорбления. В Иерусалим вскоре начали стекаться огромные массы народа со всей страны. Наиболее горячие люди советовали прибегнуть к силе, но перевес остался пока на более рассудительной партии, и масса граждан направилась к Пилату в Кесарию просить его об удаления знамен из святого города. Но Пилат не хотел ничего и слушать и отнесся к этой просьбе как к оскорблению для императора. Тем не менее народ продолжал заявлять свое требование. В течение пяти дней и пяти ночей он осаждал дворец Ирода, в котором жил Пилат, постоянно оглашая воздух одним и тем же криком об удалении знамен. Порешив покончить с этим делом, Пилат, наконец, пригласил их собраться на седьмой день в цирке. Между тем окружающее арену пространство он занял отрядом воинов, и когда иудеи начали опять поднимать свои мятежные крики, он, отказав им сделать какую-либо уступку, приказал войску войти с обнаженными мечами. Но он не рассчитал силы фанатической настойчивости народа. Обнажив грудь и преклоняясь как бы для принятия удара меча, народ кричал, что он готов скорее расстаться с своей жизнью, чем со своим законом. Пилат, опасаясь гнева императора в случае, если бы приказал произвести побоище, должен быль уступить, и знамена были удалены из Иерусалима.

Власть Пилата над народом, таким образом, была сломлена. Иудеи победили его своей непреклонной настойчивостью. С этого времени они знали как добиваться уступок от него. Настойчивый крик, не допускавший никакого отказа, сделался отселе их самым надежным средством, как это к великому прискорбию оказалось в последние часы жизни Христа. Но Пилат ничему не научился даже из этого жестокого для себя урока. Разъяренный своим поражением, он решил отмстить за него новой затеей, которую, как думалось ему, он в состоянии будет привести в исполнение. Раввины утверждали, что их закон не позволял выставлять изображений, но, по-видимому, ничто не препятствовало выставить в Иерусалиме посвятительные щиты вроде тех, что посвящались императору другими сановниками. Основываясь на этом, Пилат выставил над дворцом, на горе Сионе, где он жил, золотые щиты с надписями, в которых значилось его собственное имя и имя императора Тиверия. Но это опять повлекло за собой страшное смятение. В ближайший праздник иудеи, во главе с четырьмя сыновьями Ирода: Филиппом, Антипой, Иродом Воефом и Фазаилом, заявили, что такие символы равнозначны жертвенникам, и поэтому еще менее терпимы, чем эмблемы на знаменах. «Перестань, – кричали они, когда он гордо отпустил их, – поднимать войну и смятение. Императору не делают чести оскорбления, наносимые закону. Воля Тиверия состоит в том, чтобы наши законы уважались, а если нет, то покажи вам указ или новое предписание, которое гласит иначе, чтобы нам отправить по этому случаю посольство к нему»²²⁵. Пилат, услышав о предполагаемой жалобе к Тиверию, испугался, так как опасался, как свидетельствует Филон, чтобы депутация в Риме не раскрыла всех его беззаконий, «продажности его приговоров, его хищничества, разорения им целых семейств и всех совершенных им постыдных дел, бесчисленных по его приказанию казней лиц, не осужденных никаким судом, и совершенных им крайних жестокостей всякого рода». Однако он зашел уже слишком далеко, чтобы отступать, и должен был предоставить дело на разрешение императора; но так как Ирод Антипа пользовался благосклонностью Тиверия и охотно держал сторону народа, то прокуратор еще раз потерпел поражение. Приказ Тиверия оказался прямо против него, и ему велено было снять щиты в повесить их в храме Августа в Кесарии. Иудеи утешились тем, что император серьезно был разгневан глупой затеей Пилата. Отселе шумные требования толпы почти всегда увенчивались успехом.

Немного спустя Пилат опять пришел в столкновение с народом при осуществлении дела, которое бесспорно имело чрезвычайно важное значение для Иерусалима и на которое он уже получил было согласие иудейских властей. Водопровод, снабжавший город и храм водой, от времени разрушился, и Пилат взял на себя труд построить новый величественный водопровод в 37 верст длиной²²⁶, который должен был дать изобильную массу воды для храма и граждан. Так как водопровод этот был полезен и для храма, то прокуратор полагал, что с этой целью можно было отчасти воспользоваться и деньгами из храмовой сокровищницы, забывая, что деньги эти были «корваном», то есть посвященными Богу. Едва распространилась весть об этом его намерении, как в следующий же праздник по улицам города раздался яростный крик, что храму угрожает разграбление, и тысячи народа устремились к дворцу, чтобы повторить обычный прием, увенчавшийся успехом в Кесарии. Но прокуратор на этот раз заранее приготовился к отпору. Среди народной толпы он рассеял значительное число своих воинов, переодетых иудеями, и как только раздались мятежные крики, воины бросились на крикунов с дубинами и быстро разогнали их, повергнув в дикий ужас, причем многие остались на месте жестоко ранеными. Вероятно, около этого именно времени, когда работы по устройству водопровода доведены были почти до купели Силоамской, находившаяся там башня упала и убила восемнадцать человек, каковое бедствие раввины приписывали гневу Божию за употребление храмовых сокровищ на гражданское дело²²⁷. Водопровод, предпринятый Пилатом, после этого не встречал никаких препятствий для своего окончания.

По смерти Ирода, Галилея досталась на долю его сына Ирода Антипы, который управлял ей почти в течение всей земной жизни Спасителя и в течение шести лет после Его смерти²²⁸. Его мать была самарянка Малфаса, так что он был родным братом Архелая, который был одним годом старше его. Еще мальчиком тринадцати лет он, вместе с Архелаем и своим сводным братом Филиппом, был послан для воспитания в Рим, где все они были поручены попечению частого воспитателя. В императорском городе уже раньше жил злой гений их рода, именно – их сводный брат Антипатр, который был гораздо старше их. Он всегда ненавидел Архелая и Филиппа, как своих соперников в притязании на престол, и теперь пользовался всяким случаем для того, чтобы клеветать на них перед отцом, так что, быть может, вследствие этого они, в 5 году до Р. Хр., были отозваны в Иудею. Но это только еще более усилило ненависть к ним в Антипатре, и ему удалось настолько озлобить отца против них, что они почти опасались участи тех двух сыновей Мариамны, которые погибли вследствие подобных же роковых наветов. Антипе, который избег ухищрений Антипатра, погибель последнего, по-видимому, послужила к пользе, потому что Ирод во втором своем завещании, сделанном после казни Антипатра, не будучи в состоянии победить в себе предубеждения к Архелаю и Филиппу, обошел их обоих, и своим преемником назначил младшего своего сына Антипу. Но перед смертью он однако же одумался и составил третье завещание, в котором царем был назначен Архелай, а Антипа и Филипп. – четвертовластниками, т. е. наследниками по четвертой части из владений отца, разделенных между ними.

Антипа получил свое имя в честь своего прапрадеда по отцу, подобно тому, как его сводный брат Аптипатр получил имя в честь своего деда. В Риме, по странной случайности, ему пришлось иметь своим другом и сотоварищем человека, последующая жизнь которого сложилась совершенно иначе, именно – мальчика, по имени Менаима или Манаила²²⁹, который впоследствии сделался христианским учителем в Антиохии. Антипа оставался в школе в Риме и после того, как Архелай и Филипп были отозваны в Иудею, так как его спокойный, миролюбивый характер в некоторой степени предохранял его от клеветы Антипатра и от недоверия отца. Но в то же время он отнюдь не чужд был известных дарований; иначе столь проницательному человеку, как Ирод, никогда бы не пришла в голову мысль сделать его своим единственным преемником. И с другой стороны, он никогда бы не был поддержан, как это было в действительности, перед Августом со стороны Саломии и всего дома, а также и знатнейших представителей Иродова правительства, в его притязании на корону, предпочтительно перед Архелаем. Этот последний, ненавидимый почти всеми, встретил себе в лице Антипы сильного соперника, и достиг своей цели только самым унизительным пресмыкательством. Саломия и советники Ирода, выдвигая Антипу, по всей вероятности, стремились к достижению лишь своих собственных целей, но он сам, стремясь к осуществлению своего права, показал, что, при наружном спокойствии своего характера, тем не менее был вместе с тем человек весьма честолюбивый.

Когда он вступил в управление Галилеей, в 4 году до Р. Хр., то ему было около семнадцати лет от роду. Его провинции были разбросаны, потому что Галилея находилась на северо-западе, а причисленная к ней Перея на юго-востоке страны, причем их совершенно разделяла между собой область свободных городов, известных под названием Десятиградия. Обе они, и особенно Галилея, считались настолько богатыми, что занимали второе место в наследстве отца.

Под мудрым руководством советников своего отца, Иринея и Птоломея, Антипа прежде всего обратил свое внимание на благоустройство своего царства, которое сильно пострадало от римлян и арабов во время войн между ними, а также на надлежащее упрочение за собой престола. На юге Галилеи он возобновил и сильно укрепил город Сепфорис, лежавший часах в двух пути кг северо-западу от Назарета, и сделал его своей столицей, а вместе с тем украшением своего царства и оплотом против сирофиникийского или даже римского нападения. Город этот перед тем был взят и сожжен до основания сыном проконсула Вара, которому поручено было подавить мятеж Иуды галилеянина, сделавшего Сепфорис главным оплотом своего мятежного движения. Разбив его шайку в скалистых пещерах Арбелы на берегу Геннисарета, Вар продал жителей в рабство, так что Антипе пришлось привлечь другое население, когда он восстановил город²³⁰.

Укрепив таким образом свою юго-западную границу, Антипа обратил внимание на противоположную окраину, где Перея соприкасалась с Наватейской областью и была доступна для хищных набегов арабов, именно – в местности к востоку от Мертвого моря. Среди обрывистых вулканических скал и утесов этой местности, он укрепил замок Махер высокими стенами и башнями, построив под его защитой особую резиденцию для себя. Укрепления, построенные сначала Александром Ианнеем, но разрушенные римлянами во время асмонейских войн, теперь были сделаны почти неприступными, и Антипа мог гордиться, что он обеспечил свое царство и в другом из его слабейших пунктов. Ему, конечно, не могло придти на мысль, что в стенах этого замка ему придется запятнать себя самым гнусным преступлением, именно – казнью великого и святейшего пророка. При этом Антипа не полагался на одну только твердыню стен. Опасаясь соседнего арабского князя Ареты, как своего наиболее вероятного врага, он сблизился с ним, женившись на его дочери. С целью польстить императрице, матери Ливии, которую Саломия, перед своей смертью, около 10–13 г. по P. Хр., сделала своей наследницей и его соседкой, он построил еще новый город, которому дал название Ливия, при верхней оконечности Мертвого моря. От Саломии Ливия кроме того получила города Иамнию, с прилегающим к нему округом в Филистимской равнине, и Фазаилиду и Архелаиду в долине Иорданской близ самых границ владений Антипы, так что у него по необходимости являлось желание находиться в добрых отношениях с ней²³¹. Кроме того, Ливия в это время пользовалась благосклонностью иудеев за то, что она сделала храму приношение золотых сосудов и других ценных даров.

В первые годы своего царствования при Августе²³² Антипа благоразумно держался скромной политики, так как ему не удалась ни одна из делавшихся им попыток войти в более близкие отношения с императором. После изгнания Архелая он пытался воспользоваться его наследством и заполучить все вообще владения своего отца, как это было установлено по второму завещанию Ирода, и, по-видимому, выступил главным обвинителем своего павшего брата и его правления²³³. Но, не обратив внимания на эти заискивания, Август присоединил Иудею к Сирии, предоставив Антипе утешаться лишь той мыслью, что теперь он был единственным Иродом, вследствие чего отселе мог исключительно принять это имя, как он и делал на своих монетах²³⁴.

Его отношения к Тиверию были более удовлетворительны. При помощи бесчисленных заявлений раболепства и послушной преданности, несомненно проявленных отчасти, как это во всяком случае было позже, в доносах и шпионстве по отношению к проконсулам, что так любил подозрительный и деспотический император, ему наконец удалось, после многолетних стараний, приобрести большую благосклонность со стороны императора²³⁵. В выражение своей благодарности, Антипа, которому город Сепфорис, как находившийся вдали, среди холмов галилейских, на окраине его владений и среди гордого и независимого народа, уже успел надоесть в качестве столицы, порешил построить новую столицу на берегах озера Геннисаретского близ теплых источников Еммауса. Это была прекраснейшая часть его владений, как по богатству почвы, так и по красоте местности. Город был, конечно, распланирован в римском стиле, и в честь царствующего императора новая столица названа была Тивериадой. Избранное для нее местоположение было одним из самых красивых на озере при южном загибе берега, омывавшегося прозрачными водами²³⁶. Однако на время местность эта оказалась не особенно счастливой, потому что болотистый берег делал ее нездоровой. Но что было еще хуже всего – при прорытии улиц были найдены следы древнего кладбища. Это открытие немедленно послужило для раввинов поводом заявить свою просьбу о том, чтобы место это было оставлено, как нечистое от мертвых костей. Но Ирод не обратил никакого внимания на это заявление, и как только было готово несколько улиц, он наполнил дома всяким пришлым народом, предоставляя их всякому, кто только хотел брать их. Скоро однако же ему пришлось прибегнуть к силе для того, чтобы наполнить новый город жителями, потому что ни один строгий иудей не хотел добровольно поселяться в городе, считавшемся оскверненным. Он даже принужден был отдавать здания и сады рабам и нищим, строить для них дома, давать им особые привилегии, и только этим способом в состоянии был населять свою столицу. Но предубеждение не покидало Тивериаду и после, так что и в последующие годы посещение ее, по воззрению раввинов, делало человека нечистым в течение семи дней, и для удаления нечистоты требовалось совершение обрядов очищения²³⁷. Тивериада упоминается в евангелии только однажды²³⁸, и нет ни малейшего указания на то, чтобы Христос когда-либо посетил ее. Но несмотря на все противодействие, Ирод перенес в нее свою резиденцию из Сепфориса, и роскошно отделал свой дворец, к великому огорчению народа, языческими украшениями. Особенно большое смущение производил в раввинах сад, украшенный скульптурными изображениями животных. Внутренность дворца была убрана почти с императорским блеском, и долго в народе ходили рассказы, как в нем золотились потолки, и насколько чудесные канделябры и мебель из драгоценных металлов своим блеском ослепляли глаза. Когда дворец и замок подверглись нападению народа при начале последней Иудейской войны, люстры из коринфской бронзы, великолепные столы и все столовые сервизы из чеканного серебра были расхищены в качестве добычи²³⁹. Рядом с этим великолепным дворцом, к вящему ужасу иудеев, он построил амфитеатр, который был достаточно обширен для того, чтобы служить для самых многолюдных собраний, и следы которого можно видеть еще и теперь²⁴⁰. Город, кроме того, был украшен греческими колоннадами и мраморными статуями, и даже в настоящее время развалинами этих роскошных зданий – гранитными колоннами и глыбами дорогого мрамора, порфира и сиенита (остатки великолепных вилл богатых вельмож Ирода) – усеян и покрыт пустынный берег.

Несмотря на это пристрастие к римскому великолепию, Антипа, впрочем, не забывал и иудеев. Для них он построил большую синагогу, могущую вмещать огромную массу молящихся, так что в обширном помещении ее, двумя поколениями позже, происходили мятежные собрания галилеян во время великой войны с Римом. В Тивериаду были перевезены вместе с правительственной резиденцией архивы провинции, и для гарнизона был построен замок, в арсеналах которого хранилось оружие для 70000 человек²⁴¹. В течение следующих пятидесяти лет Тивериада была бесспорной столицей Галилеи и, за исключением Кесарии, красивейшим городом Палестины. Построение ее было постоянным предметом оживленных разговоров и любопытства во всех окрестных городах, и оно производилось в течение пяти лет, отмечавших собой период полного созревания Христа. Оно началось между 16 и 19 годами по P. Χр. и здания были готовы для заселения около 22 года, а сам город находился только верстах в 25 от Назарета. Сепфорис отселе до царствования Нерона оставался вторым городом области.

С Галилеей связывается глубочайший интерес ввиду того, что она составляла главную область служения Христа, в которой притом Он провел почти всю Свою жизнь. По ее именно городам и селениям Он более всего ходил со Своими учениками и со своей проповедью и в Галилее именно Он находил Себе более всего сочувствия. Поэтому поближе познакомиться со страной, воздухом которой Оп так долго дышал и среди населения которой Он так долго жил, весьма важно для уяснения себе обстоятельств Его жизни на земле.

Область эта лежала внутри страны, соприкасаясь с Финикией на западе и отчасти на севере, а также с небольшим царством Улафским, простиравшийся от того пункта, где заканчивалась Финикия, до озера Меромского на северо-восточной границе. Восточной границей ее был Иордан, а на юге она соприкасалась с Десятиградием и областью Самарией. По своему пространству она была незначительна, так как имела в длину от востока к западу не более 115 верст и не более 40 верст от севера к югу, хотя границы ее в различные времена несколько видоизменялись. Северная часть ее довольно болотиста и покрыта густыми зарослями камыша, в котором водились дикие кабаны и буйволы, а по временам скрывались разбойники и беглецы. Правильное население начиналось только южнее, где караванный путь, пролегавший между Дамаском и Акрой, пересекши Иордан неподалеку от места, известного теперь под названием «моста Иакова», поворачивал на юг к Тивериаде. Важнейшим центром страны было озеро Галилейское, получившее, по имени новой столицы, название Тивериадского, и оно совершенно верно называется оком Галилеи. Во времена Христа, как отчасти еще и теперь, по его берегам природа изливала все богатство роскошного юга. Берега этого озера, колыхающегося в них своими прекрасными голубыми волнами, были прекрасно обработаны, и даже теперь с западной стороны своей разнообразной растительностью представляют поразительный контраст со скалистыми обрывами, окаймляющими озеро с его восточной стороны. Богатейшей местностью на берегу этого озера была равнина Геннисаретская, которая во времена земной жизни Христа изобиловала всевозможными плодами Палестины. Даже горы были тогда покрыты деревьями. Долины и холмы, по свидетельству одного современника Христа²⁴², были покрыты кипарисами, кедрами, смоковницами, маслинами, пальмами, бальзаминными, лимонными и другими деревьями. Теперь эта обнаженная местность тогда была роскошным садом²⁴³. По своей форме озеро почти походит на грушу, причем широкая оконечность его обращена к северу. В самом широком месте оно имеет десять верст и в длину около двадцати верст. Во времена Христа западный берег был сплошь усеян городами и селениями, о которых часто говорят евангелисты. Восточный берег всегда был населен менее, но даже и там по всем свободным от скал местам ютились города и селения.

К востоку от Иордана, с восточной стороны озера, лежит полоса возвышенной плоскости около шести верст в ширину и двадцати в длину, которая также была включена в Галилею, но имела мало значения. К юго-западу от озера, между северными возвышенностями и кряжем Кармила, лежала равнина Ездрилонская, бывшая промышленно-торговой местностью в Галилее. Эта большая равнина более всех других частей области кишела жизнью и во времена земной жизни Христа была покрыта богатыми нивами, виноградниками и садами. Вообще, вся Галилея представляла настолько благоприятную во всех отношениях область, что иудейские писатели никогда не уставали восхвалять ее. «Ее климат, – говорили они, – представлял собой почти вечную весну, ее почва была самою плодородною в Палестине, и ее плоды повсюду славились своей сладостью». На двадцать пять верст вокруг Сепфориса, и следовательно, вокруг Назарета, как его ближайшего соседа, страна, по словам иудейских писателей, текла молоком и медом. И действительно, вся эта область еще и теперь блистает зеленью и богатством разнообразных оттенков, и доселе оправдывает те восторженные краски, которыми она изображается в книге «Песнь песней»²⁴⁴.

Главными произведениями этой благодатной области во времена Христа была рыба из озера Геннисаретского, пшеница, вино и оливковое масло, которое в изобилии давала вся страна. Гискала, город, находившийся в северной Галилее, само свое название получил от «жирной почвы» своего округа, а равнина Ездрилонская, часть которой открывалась взорам из Назарета, славилась своими богатыми жатвами пшеницы. Христос, таким образом, жил в центре области, славившейся своим зерновым хлебом и маслом. В этой области кипела бойкая жизнь земледельцев, виноградарей и садовников, и в базарные дни покупатели со всех сторон стекались в города и селения для сбыта произведений своей земли. Магдала на берегу Геннисаретского озера вела большую торговлю голубями, сбывавшимися для жертвоприношений, так что для этой торговли существовало не менее трехсот лавок. Этот же город славился своим производством шерстяных материй и красильнями, так что часть города известна была под названием города красильщиков. В других городах велось большое льняное производство, причем женщины производили тончайшие полотна, а деревня Кефр-Ганания, в самом центре Галилеи, на всю страну славилась своим горшечным производством и особенно своими кувшинами для оливкового масла, которые в огромном количестве требовались в столь богатой маслом стране.

Отрезанный от морского берега, галилеянин однако же с вершины своих холмов легко мог видеть синеву великого моря, на берегах которого жил народ совершенно другой веры и других нравов. Сверкающая белая полоса побережья и дымящиеся печи стеклянных заводов Финикии, серые, закоптелые здания Тира, стоявшие в поразительном контрасте с белыми стенами иудейских домов, бойкая торговля, как водой, так и сушей, напоминали всякому галилеянину, что иудейский мир заканчивался с его холмами и от этой чужой страны, галилеянин мог видеть перед собой великолепную картину, какую представляло разнообразие его собственной страны. Перед его глазами раскидывалась роскошная панорама, в которой города усеивали собой долины и холмы. С окружающих назаретских холмов можно было видеть Гискалу, Сепфорис, Сафед, этот «город, стоящий наверху горы», Кану Галилейскую и Риммон. К югу за равниной Ездрилонской, на отдаленной оконечности ее лежала равнина Мегиддонская, где некогда пал в битве благочестивый царь Иосия²⁴⁵. Дальше виднелись извивы потока Киссона, воспроизводившие в воспоминании другую великую историческую битву, когда полчища Сисары, поражаемые доблестным Вараком и Деворой, массами погибали от внезапного наводнения²⁴⁶. В восточной части равнины высился на ее склонах прелестный Изреель, некогда столица нечестивого Ахава, где у Навуфея был виноградник и где псы лизали кровь высокомерной и неисправимой язычницы Иезавели. Ютясь около холмов Гелвуйских, вздымавшихся на 1800 футов над уровнем моря, на полпути между Изреелем и Фавором, лежала деревня Сунем, в которой некогда пророк Елисей пользовался гостеприимством доброй вдовы сунемской, и которая была родиной Ависаги, красивейшей из дев в царстве Давидовом. И тут же рядом, по другую сторону холмов, лежали город Наин, где суждено было впоследствии одному юноше опять восстать к жизни со своего смертного одра, и Аэндор, где Саул видел вызванную из гроба тень Самуила. Близ этого же холма, с его южной стороны, журчал из скалистой впадины источник Харод, где Гедеон подвергал испытанию собравшихся под его знамя воинов для борьбы с хищными мадианитянами²⁴⁷. С южной стороны долины, в которую струился этот источник, вздымались горы Гелвуйские, где пал в отчаянной битве Саул со своими тремя сыновьями²⁴⁸.

С вершины холмов назаретских открывался вид на все эти местности, но он захватывал и еще гораздо больше. И. Флавий говорит, что в то время в Галилее было более двухсот сорока городов и пятнадцать крепостей. Между последними в ближайшей окрестности родного города Христа были Фавор, Сепфорис и Иотапата, и затем немного подальше, но все еще в поле зрения, находились Сафед и Кесария Филиппова. Из свидетельства ев. Марка видно, что склоны галилейских холмов были усеяны городами, селениями и мызами²⁴⁹. Ни один клочок земли не оставался без обработки, и мелкое подразделение земли, вследствие густоты населения, повело даже к тому, что плуг часто уступал место кирке²⁵⁰. Пастбища были обращены в нивы, как дававшие более дохода, чем стада, которые паслись только на горах сирийских и на холмах иудейских. О богатстве почвы и высоте культуры ясно свидетельствует И. Флавий. «Область эта, – говорит он, – никогда не страдает от недостатка населения, потому что плодородная почва ее весьма изобилует деревьями всякого рода, и дает великолепный урожай земледельцу. Земля обрабатывается с величайшим искусством, и не остается праздным ни одного клочка. При тех удобствах для безбедной жизни, какие представляла эта область, неудивительно, что она усеяна была городами и населенными селениями, многие из которых сильно укреплены. Самые малые из них имеют более 15000 жителей»²⁵¹. Легкость, с которой Флавий впоследствии навербовал среди галилеян стотысячное войско, указывает также на густоту населения, которая, вероятно, восходила до двух миллионов душ, и общее благосостояние страны можно видеть из того, что Ирод без труда собрал в Галилее сто талантов контрибуции для римлян.

Евангелия вполне подтверждают все это. В них мы постоянно встречаемся с самой кипучей жизнью. Склоны холмов покрыты были виноградниками; в виноградниках кипела оживленная работа, поля засеивались, сады вскапывались²⁵²; в городах бойко шли постройки, на мельницах постоянно мололась мука; житницы настолько переполнялись, что владельцы их мечтали о построении новых, более обширных, и вне городов виднелись белые камни многочисленных кладбищ²⁵³. По дорогам и у загородей слепые и калеки ожидали подаяния от прохожих, рабочие нанимались на рынках и поденщики по вечерам тянулись со своим плугом домой; в отдалении слышались песни и пляски беспечной деревенской молодежи, дети играли и спорили на площадях городов, путешественники стучались в запертые двери даже в позднюю ночь²⁵⁴. С утра до ночи повсюду слышался гам разнообразной жизни, так что всецело погруженные в житейскую суету люди не имели времени и подумать о чем-либо высшем. Один покупал поле и должен был идти смотреть его, другой должен был испробовать новоприобретенную пару волов, а третий занят был каким-нибудь другим делом – празднеством, браком или погребением²⁵⁵. По изречению Самого Господа, они ели, пили, покупали, продавали, сеяли, строили, женились и отдавали замуж²⁵⁶, всецело занятые своим честолюбием, своими заботами, трудами и удовольствиями, как будто бы настоящая жизнь никогда не должна была закончиться для лих.

Население Галилеи не было чисто иудейским, и в него входило много различных переселенцев из окружающих стран. Несмотря на это иудейский элемент вполне преобладал над остальными, хотя в то же время, под влиянием посторонних элементов, иудейство там значительно потеряло из своей обычной исключительности и узкости. Тем не менее, будучи не столь исключительны, как их южные братья, галилеяне сохранили самую крепкую преданность закону. Они большими массами посещали Иерусалим во время годичных праздников и были глубоко преданы своим синагогам и надеждам Израиля,

По городам жили фарисеи и «законники», и их присутствие тем самым указывает на существование многих синагог. На юге особенно большое значение придавалось преданию, но в Галилее народ держался больше закона. В Иерусалиме раввины предавались всевозможным законническим и обрядовым тонкостям или вводили некоторые перемены, а галилеяне не терпели новшеств, относились с великим почтением к закону и пренебрегали мелочами фарисейской казуистики. Близкое соприкосновение с язычниками в то же время не повлияло дурным образом и на нравственность галилеян. Во многих отношениях они нравственно были даже строже, чем истые иудеи в Галилее, напр., в сношении полов у них многое запрещалось такое, что допускалось в Иерусалиме. Их религия была свободнее, но в то же время она была глубже, отличалась меньшим формализмом, но большей жизненностью²⁵⁷.

По своему характеру галилеяне отличались замечательным мужеством. «Трусость, – говорит И. Флавий, – никогда не была недостатком галилеян. Они приучались к войне с самого детства, и страна эта всегда славилась храбрыми людьми». Горный воздух, которым они дышали, делал их мужественными патриотами, но в своем патриотизме они руководились ревностью к своей вере. Будучи преданы Ироду в благодарность за подавление разбойничьих шаек, опустошавших их область после междоусобных войн, и благорасположены к Антипе в течение 43 лет его царствования, они тем не менее отличались неискоренимой ненавистью к Риму, – языческому властелину избранного народа. В мятежах, следовавших один за другим, они первые выступали против римских войск и последние защищали развалины Иерусалима, оставаясь достойными сынами тех предков, которые «обрекали душу свою на смерть на высотах поля»²⁵⁸. В таких семействах, как семейства зилота Езекии и Иуды галилеянина, ненависть к Риму переходила от поколения к поколению и в каждом поколении давала мучеников за народное дело²⁵⁹. Полтораста тысяч галилейской молодежи пало в последней борьбе с Римом, и мало еще таких повествований, которые были бы более трогательны и поразительны, чем защита галилеянами своих крепостей одной за другой, несмотря на всю безнадежность борьбы. Даже Тит, чтобы поднять дух своего войска, ставил ему в пример величественное геройство этих защитников своей свободы и своей страны²⁶⁰. Не менее удивительною была и их преданность своим вождям. И. Флавий гордится той беззаветностью, с какой галилеяне возлагали на него свои надежды. Хотя их города были разрушены во время войны, их жены и дети уведены в плен, они все еще более заботились о безопасности своего полководца, чем о своем собственном благосостоянии²⁶¹.

Истые южные иудеи, как жившие в священном городе или по близости к нему, среди школ раввинов и под сенью храма, гордясь своим высшим знанием закона и большей чистотой крови, смотрели на галилеян свысока, Они не могли и думать, чтобы Мессия мог придти из этой области, потому что «от Сиона выйдет закон, и слово Господне из Иерусалима»²⁶². Поэтому и Христос находил Себе гораздо больше слушателей и учеников в городах и селениях Галилеи, чем среди гордого своим законничеством населения Иудеи. Между тем, Галилея с самых древних времен отличалась замечательной умственной жизненностью своего народа. Не только физически и нравственно, но даже и в умственной свежести и силе галилеяне стояли выше узкого и изможденного населения истых иудеев, предававшихся ребяческим тонкостям раввинизма. Самая ранняя поэзия Израиля возникла среди холмов Галилеи, когда Варак и Девора торжествовали свою победу над хананеями, Песнь песней составилась в душе мудрейшего царя под впечатлением ясного неба и роскошных долин этой области, где мудрейший царь мог собственными глазами видеть, как смоковница распускала свои листья, как виноградная лоза давала свои отпрыски, и гранатовые деревья покрывались цветами. Пророк Осия вышел из колена Иссахарова, Иона из Завулонова, Наум из Елкоша, входивших в состав Галилеи, и из среды галилеян же вышли почти все апостолы, а также и те благочестивые жены, которые посвятили себя на служение Христу. Из Галилеи, наконец, происходил и род великого апостола язычников, впоследствии переселившийся в Тарс в Киликии, так как род его принадлежал к галилейскому городу Гискале, хотя предки его первоначально происходили из колена Вениаминова. Талмуд в немногих словах ярко характеризует все различие, отделявшее эти две области: «Галилеянин любит честь, а иудей – деньги»²⁶³. Раввины допускают, что галилеяне были умеренны, чисты и религиозны. Их преданность своей вере проявлялась в их любви к храму и постоянных посещениях его, несмотря на то, что между ними лежала враждебная им Самария, и благодаря их именно ревности, Пасха праздновалась в Иерусалиме вместо семи восемь дней. Когда явился Христос, то они с той же ревностью и преданностью стали служить и Ему. Преследуемый в других местах, Спаситель постоянно находил убежище среди них. Они почти до последнего времени открывали для Него свою область, как безопасное убежище от ярого гонения иудеев. Первые плоды Своего царства Он пожал среди них, и обществу именно галилеян Он дал поручение распространять и после Своей смерти Евангелие по всему миру²⁶⁴.

К востоку от Иордана лежала Перея, округ, включенный также в Галилею под управлением Ирода Антипы и бывший отчасти местом служения сначала Иоанна Крестителя, а затем и Христа. Этот округ был больше самой Галилеи и простирался от города Пеллы на севере до крепости Махера на юге, и от Иордана на западе до Филадельфии или древнего Раввао-Аммона на востоке. Таким образом, округ этот имел около 115 верст в длину и 45 в ширину, хотя границы его также менялись в различное время. Перея была гораздо менее плодородна, чем Галилея. «Большая часть ее, – говорит И. Флавий, – представляет собой пустыню, скалистую и гораздо менее пригодную для благородных плодов, чем собственно Галилея. По местам, однако же, есть влажная почва, которая производит всякие плоды, и равнины усеяны деревьями всякого рода, хотя больше всего разводится маслина, виноградная лоза и пальма. В этих местах почва хорошо орошается потоками, которые текут с гор и никогда не высыхают даже летом». Близ пустыни, окаймлявшей этот округ с восточной стороны, лежала горная крепость города Герасы на 1800 футов над уровнем моря. Город этот лежал на караванной дороге, тянувшейся через горы из Восоры, и был местом значительной торговли, причем его величественные развалины еще и теперь показывают, что во времена Христа это был красивейший город этой области. Двести тридцать еще и теперь стоящих колонн и обломки общественных зданий – бань, театров, храмов, цирка и форума, а также триумфальные арки дают возможность ясно представить себе его прежнее величие. Нетрудно проследить также и черту городских стен. От триумфальной арки, находившейся на окраине города, тянулась длинная дорога через городские ворота к форуму, еще и теперь обнесенному пятьюдесятью семью ионическими колоннами. Колоннадами были и вообще украшены улицы, которые пересекались под прямыми углами. Область эта, когда по ней проходил Христос со Своей проповедью, вообще представляла картину бойкой жизни и промышленности. Но с того времени жизнь в этой области, под влиянием разных неблагоприятных условий, иссякла и замерла, и Гераса на многие века опустела.

Из других городов известны были Филадельфия, древняя столица Аммона, Есевон на римской дороге из Дамаска к Иерихону, Пелла, построенная в качестве военного поста ветеранами войска Александра Великого и поэтому названная по имени их собственной македонской столицы, и Гадара, славившаяся во времена Христа своими горячими серными водами. Гадара была восстановлена из своих развалив Помпеем и славилась своими вымощенными базальтом улицами, своими коринфскими колоннадами и своими массивными зданиями в римском стиле, среди которых бывал и Христос, так как именно в окрестностях этого города Он исцелил двух бесноватых²⁶⁵. Многочисленные гробницы, высеченные в окружающих холмах, еще и теперь представляют поразительное свидетельство истинности евангельского повествования.

Иудейское население в Перее было незначительно, так как в ней преобладали язычники. В северной части ее по преимуществу жили сирийцы, а на юге – арабы. Сами города этой области по большей части были независимы с принадлежащим к каждому из них округом, и таким образом, хотя и находясь в пределах владений Антипы, в сущности не составляли части его владений. Под названием Десятиградия, составлявшие его десять городов – Филадельфия, Гадара, Гиппос, Рафана, Дио, Пелла, Гераса и Канафа, вместе со Скифополем, лежавшим на западном берегу Иордана, составляли под непосредственным римским владычеством союз, образовавшийся с целью защиты против туземных разбойничьих шаек и арабских орд, и это в действительности делало их как бы отдельным государством. Антипе, по-видимому, принадлежала лишь та часть этой области, которая не входила в ведение этих городов.

Выше за Переей во времена Христа находилась тетрархия Филиппа, простиравшаяся до склонов Ермона на севере и до пустыни на востоке. Она включала в себя округи Гавлонитиду, Итурею, Трахонитиду, Авранитиду и Ватанею. Во всех этих округах во времена земной жизни Христа жило большое иудейское население среди еще более многочисленного населения из сирийцев, арабов, греков и финикиян. Область эта находилась под управлением Филиппа, сына Ирода и Клеопатры иерусалимской. По своему возрасту он занимал середину между Архелаем и Антипой и вместес ними воспитывался в Риме, но держался совершенно а стороне от семейных интриг и был достаточно искренен, чтобы ходатайствовать за дело Архелая перед Августом. Будучи лучшим из сыновей Ирода, он не только поддерживал дело своего дома, но и пользовался высоким уважением у римлян, а иудеи особенно уважали его за то, что он не был сыном самарянки, а происходил от дочери Сиона. В течение 37 лет своего царствования он был не менее кроток к своим подданным, как и миролюбив по отношению к своим соседям. «Он обнаруживал, – говорит И. Флавий, – умеренность и спокойствие в своей жизни и управлении. Он постоянно жил в подчиненной ему стране и постоянно путешествовал по ней для водворения правосудия: его судейское кресло – sella curulis – всегда сопровождало его, так что оно могло быть немедленно поставлено на рывке или при дороге, чтобы с него выслушивать жалобы без всякой отсрочки»²⁶⁶. Двор его состоял лишь из немногих друзей, которых он редко менял, и о нем рассказывают, что в своем попечении о народе он взимал с него почти меньше налогов, чем ему следовало. Умеренный в своем честолюбии, он более всего заботился о скромной чести открытия источников Иордана, чем о шумной политической славе²⁶⁷. В Евангелиях о нем не упоминается, хотя добрым свидетельством в его пользу служит то, что Христос не раз бывал в пределах его владений, удаляясь от коварства своего собственного правителя Антипы и от ненависти галилейских фарисеев. Он женат был на своей племяннице Саломии, дочери Ирода Филиппа, своего некоронованного брата, и прославившейся своим злодейством Иродиады. Царствование его продолжалось в течение всей земной жизни Спасителя, и он умер наконец бездетным, через год после распятия, в Вифсаиде, или Ливии на берегу озера Галилейского, и был положен в гробницу, которую он построил сам в качестве места своего успокоения.

Боже! Язычники пришли в наследие Твое;

осквернили святой храм Твой.

Пс.78:1.

Ни одно еще государство никогда не обнаруживало столь великой способности к ассимиляции покоренных себе народов, как именно Рим. Подчиненные ему провинции обыкновенно рано или поздно потопляли свою национальную жизнь в жизни своего победителя. Его законы, язык и религия в более или менее значительной степени укоренялись повсюду, где только воздвигнуты были его орлы, и свидетельством его торжества служит широкое распространение так называемой романской расы даже и в настоящее время. Но совершенно иначе было в Палестине. Там Рим встретился с неизвестным для него дотоле состоянием вещей, на которое он не обращал должного внимания, да и не в состоянии был понять его. Иберы или галлы, будучи раз покорены, не причиняли никаких дальнейших хлопот победителю, но скоро воспринимали обычаи, цивилизацию и законы Рима. Только горцы Иудеи отказывались от всяких мирных сношений с властелином мира, с высокомерным презрением относились к его самым гордым сынам, и на само присутствие их в своей стране смотрели как на осквернение.

Суровая вековая школа, пережитая иудейским народом до римского покорения Палестины Помпеем, выработала из него во всех отношениях народ единственный в своем роде. Религиозные учреждения предков сделались для него предметом непоколебимо страстной преданности, которой одушевлялась вся жизнь. Бедственность вавилонского плева, учение его вождей по возвращении из плена и их преемников и религиозно-национальная борьба под знаменем таких самоотверженных патриотов, какими были Маккавеи, выработали из иудеев мало-помалу народ, существование которого было неразрывно связано с его законом, народ, который готов был скорее перенести всякую пытку и предоставить себя на съедение диким зверям в цирке, чем переменить хотя бы единое слово в том, что запрещалось законом²⁶⁸, и женщины которого готовы были скорее вывести все агонии мученичества, чем вкусить нечистой пищи, а мужчины готовы были скорее отдать себя на изрубление без всякой попытки сопротивления, чем взяться за меч в субботу²⁶⁹. Вся его жизнь была окружена обрядами и религиозными установлениями, имевшими для него безусловно священный характер. Сношение с другими народами по возможности допускалось только до определенных границ. Он удалялся от всех других народов, как от нечистоты или проказы. Заурядный иудей избегал язычника или самарянина; фарисей чуждался заурядного иудея; аскетический ессей удалялся от всех вообще людей в пустыню. Боязнь обрядового осквернения заставляла искать единственного убежища от нее в пустыне, пока, наконец, дело не дошло до болезненного состояния, в роде того, в каком находились самарянские поселенцы островов Красного моря, которые умоляли всякого чужеземца не приближаться к ним²⁷⁰. Сама страна, освящаемая столь многими очищениями, считалась священною, и отсюда для народного чувства не могло быть большего оскорбления, чем если бы кто-нибудь в обрядовом отношении нечистый стал осквернять ее своим присутствием. Даже среди самих иудеев все постоянно требовали друг от друга поддержания или восстановления своей чистоты; но присутствие язычников между ними делало ежедневное осквернение почти неизбежным. Можно вообразить, каким ужасом для народа было то, когда даже Святое Святых, в которое мог входить один только первосвященник, и притом только однажды в год – после многих очищений, было осквернено язычником Помпеем, и когда само имя их Бога, которого иудей не смел даже произносить, ежедневно стало подвергаться богохульству от языческих воинов! Вопль псалмопевца, вырвавшийся у него из груди в давно прошедшее время, сделался опять девизом всякого иудея: «Боже! язычники пришли в наследие Твое; осквернили святой храм Твой»²⁷¹.

Такое бедствие иудеи могли приписывать только гневу Иеговы к своему избранному народу. В синагогах постоянно читались слова, в которых ясно выражался этот суд Божий: «И воспылал гнев Господа на народ Его, и возгнушался он наследием Своим, и предал их в руки язычников, и ненавидящие их стали обладать ими»²⁷². Самая земля, по-видимому, находилась под проклятием. Народу казалось, как-будто бы на нее не ниспадала больше роса благословения, как будто плоды потеряли свой аромат и вкус, и нивы не давали надлежащей жатвы²⁷³. Практический римлянин не мог понять такого идеалистического народа; по его воззрению, его закон имел не менее возвышенное значение, чем и у иудеев, но его закон был законом империи, а закон иудея – законом невидимого Бога; главной его целью было поддержание внешнего порядка и вещественной цивилизации, между тем иудей пренебрежительно относился к материальному прогрессу и восставал против самых первых условий политического подчинения.

Подобно иудею, римлянин выходил из идеи долга, но это бы, долг, который он обязан был государству; иудей же отвергал всякую самостоятельность в земной власти и крепко держался только богоправления. Римлянин заботился только о жизни настоящей, а для иудея все настоящее было безразлично. Один поклонялся видимому, другой – невидимому. Для иудея римлянин был человек нечистый и проклятый; для римлянина иудеи были смешны в своей религии и ненавистны по своей гордости. Оба они презирали друг друга. Помпей начал с того, что с пренебрежением отнесся к их священнейшим воззрениям, и его преемники шли по его стопам. Искоренитель их царственного дома и друг ненавистных им самарян был сделан царем в Иерусалиме, и позже римские прокураторы высасывали все соки из страны и до крайности угнетали народ, не обращая никакого внимания на их самые деликатные чувства. Римская религия состояла в вере в магическую силу римского имени и непреодолимость римского оружия; в ней боготворилась только грубая сила, бессердечная и жестокая. Служители такой религии не могли понять ничего такого возвышенного, что составляло предмет верования иудея, и для них была странной сама возможность для людей придавать высокое значение идее, а еще менее умирать из-за нее.

Неудивительно, что иудейские книжники видели в римской империи четвертого зверя знаменитого видения пророка Даниила, зверя, «который был отличен от всех и очень страшен, с зубами железными и когтями медными, пожирал и сокрушал, а остатки попирал ногами»²⁷⁴. «Господи, – говорится в одной из позднейших священных книг, – для нас создал Ты век сей. О прочих же народах, происшедших от Адама, Ты сказал, что они ничто, но подобны слюне, и все множество их Ты уподобил каплям, каплющим из сосуда. И ныне, Господи, вот эти народы, за ничто Тобою признанные, начали владычествовать над нами, и пожирать нас. Мы же, народ Твой, которого Ты назвал Твоим первенцем, единородным, возлюбленным Твоим, преданы в руки их. Если для нас создан век сей, то почему не получаем мы наследие с веком? и доколе это?»²⁷⁵. Впоследствии иудеи к римлянам именно применяли слова, в которых выражается превозношение иудейского народа над остальным миром, «Слушай, что я буду говорить тебе, и что скажет тебе Всевышний. – применительно к римлянам толковали эти слова иудеи. – Не ты ли оставшееся из числа четырех животных, которых Я поставил царствовать в веке Моем, чтобы через них пришел конец времен тех, и четвертое из них пришло, победило всех, прежде бывших животных, и держало век в большом трепете, и всю вселенную в лютом угнетении, и с тягостнейшим утеснением подвластных, и столь долгое время обитало на земле с коварством. Ты судил землю не по правде. Ты утеснял кротких, обижал миролюбивых, любил лжецов, разорял жилища тех, которые принесли пользу, и разрушал стены тех, которые не делали тебе вреда. И взошла к Всевышнему обида твоя, и гордыня твоя – к Крепкому. И воззрел Всевышний на времена гордыни, и вот они кончились, исполнилась мера злодейств ее. Поэтому исчезни ты, орел, с страшными крыльями твоими, с гнусными перьями твоими, с злыми головами твоими, с жестокими когтями твоими, и со всем негодным телом твоим, чтобы отдохнула вся земля и освободилась от твоего насилия, и надеялась на суд и милосердие своего Создателя»²⁷⁶.

Такая непримиримая ненависть и ожесточенная презрительность со стороны народа, столь слабого и во многих отношениях для римлянина столь смешного, естественно встречала себе отпор в подобной же нелюбви и, если возможно, то еще большем презрении. Иудеи в Риме сначала по большей части состояли из рабов, и число их из года в год увеличивалось, так как они целыми массами продавались на невольническом рынке. Но покупатели находили, что рабы из иудеев со своим законом и обрядами гораздо более причиняли хлопот в домохозяйстве, чем пригодны были для работы, и поэтому им позволено было покупать свою свободу по весьма низкой цене. В Риме таким образом постепенно скопилось огромное множество иудейских отпущенников, к ужасу римлян вообще, которые причисляли их к одной из величайших язв города. Из книги Деяний Апостольских видно, как часто они были причиной смут²⁷⁷. Жалкие, грязные, мятежные, отвратительные и однако же постоянно издевающиеся над богами и храмами своих властелинов, и постоянно заносчивые в надежде на приобретение прозелитов, иудеи попеременно были особенным предметом насмешки, ругательства и ненависти высокомерных римлян, и эта ненависть еще более усиливалась от той благосклонности, какую их религия находила среди жен и дочерей римских. Сановники, отравлявшиеся из Рима в Иудею для управления этим народом, уже приносили с собой презрение и отвращение к нему, находившее свое выражение в готовности верить столь возмутительным и нелепым россказням, как та, будто бы иудеи в своем храме поклонялись голове осла, как Богу²⁷⁸. Какого отношения к себе могли они ожидать от римских правителей, это видно из многих изречений римских писателей. Говоря об иудеях, отправленных в Сардинию, с ее гибельным климатом для истребления там разбойников, Тацит прибавляет, что «если они и погибнут от климата, то не будет никакой потери»²⁷⁹. Аполлоний Тианский, будто бы, говорил Веспасиану в Александрии: «Когда кто-то прибыл с места войны и сказал, что вами убито в одной битве до 30000 иудеев и в другой до 50000, то я отвел говорящего в сторону и спросил его: что ты мне говоришь об этом; неужели тебе нечего сказать более достойного?»²⁸⁰. Даже спокойный и возвышенный в своих воззрениях Марк Аврелий позже, будто бы, проявил такую ненависть к иудеям, которая по своей едкой презрительности превосходит подобное же отношение к ним со стороны всех других. «О маркоманны, о квады, о сарматы! – восклицал император, переехав из Египта в Палестину и оказавшись среди иудеев, – я нашел наконец народ, который даже ниже и хуже вас»²⁸¹.

Сначала иудеи относились к римлянам с удивлением и уважали их за храбрость и великие подвиги. Иуда Маккавей добивался союза с ними, и даже позже, в царствование Иоанна Гиркана²⁸², народ еще питал к ним добрые чувства. Причиной того, что совершилась такая крутая перемена, была ошибка Помпея. Коварство, с которым он овладел страной и столицей иудеев, дерзкое презрение, с которым он осквернил Святое Святых, и тщеславие, которое побудило его, с целью возвышения твоего триумфа, увести в плен царский род, доверчиво отдавшийся под его покровительство, возбудили в иудейском народе неискоренимую ненависть к самому имени Рима, – ненависть, которая в пламенных чертах изображается в его современной литературе²⁸³. Возведение на Давидов престол ненавистного идумеянина Ирода, его пресмыкательство перед Римом и изменничество тому, что патриоты считали национальным делом, только еще более усилили в них эти чувства.

Среди всех этих бедствий и превратностей в своей жизни, народ однако же неизменно держался своей задушевной веры, которая поддерживала в нем теплящийся огонь религиозного и национального самосознания. В их священных книгах постоянно предсказывалось явлении великого Избавителя, который избавит Израиля от всех его бед. «Все пророки, – говорит Талмуд, – пророчествовали только о днях Мессии». В позднейшее время эта надежда получила особенно широкое развитие в национальной литературе. Еще за четыре века до Рождества Христова Книга пророка Даниила производила глубокое впечатление своими, получившими всеобщее распространение, предсказаниями о гибели язычников и возвышении избранного народа на высшую ступень славы под главенством Мессии²⁸⁴. Сначала эти пророчества истолковывались в смысле приложения их к бедственному периоду религиозного гонения при Антиохе Епифане²⁸⁵, вызвавшего маккавейское восстание и закончившегося временным освобождением народа, с его непродолжительным проблеском благосостояния, как бы предвозвещавшего царство Мессии. «Язычники будут пожирать всю землю, попирать и сокрушать ее», но «царство и владычество, величие управления под всем небом будет дано святому народу Всесвятейшего, царство которого есть царство вечное, и все власти будут служить и повиноваться ему». В таких словах Израиль видел обетование себе будущей политической славы в качестве седалища всемирной теократии, которая должна была заменить царства языческие и процветать в своем вечном владычестве над всем человечеством. Во главе этой всемирной монархии, по их воззрению, станет «сын человеческий», который придет на облаках небесных и получит владычество, славу и царство, так что все народы, племена и языки будут отданы Ему Ветхим деньми и будут служить Ему во веки²⁸⁶.

Когда мимолетная слава маккавейского периода, после непродолжительного проблеска, опять поблекла и под разлагающим влиянием позднейших правителей наступил упадок религиозного одушевления, в качестве реакции явилась обширная литература, которая, основываясь на пророчествах книги Даниила, оказывала глубокое влияние на дух народа. После возвращения народа из вавилонского плена, живые голоса пророчества среди него смолкли. Правда, выступали еще пророки, как Захария и Малахия, и после возвращения из плена, но с последним, по общему признанию, и закончился ряд пророков. В действительности он и сам возвестил об этом прекращении пророчества, указывая на пришествие Илии, как предвозвестника наступления великого и страшного дня Иеговы²⁸⁷. С этого времени в народе укоренилось верование, что Илия или вообще «пророк подобный Моисею»²⁸⁸ явится провозвестником Мессии и Его царства. Своеобразное положение народа неизбежно придавало этой его будущей славе скорее политический, чем духовный характер, потому что царство Божие он понимал в смысле теократии, какой она была при Моисее, в смысле земного царства, во главе которого стоит Бог, а Его Помазанник в качестве наместника исполняет Его писаный закон. Среди них все более утверждалась мысль, что Помазанник, то есть Мессия, будет представлять собой нечто в роде тех народных вождей, которые выступали в его древней истории. Они знали историю Моисея, Иисуса Навина, судей и царей; знали, что о патриархах в св. Писании говорится как о помазанниках Иеговы или Его Мессиях, и такое же название прилагалось к первосвященникам и пророкам, к царям и даже к персидскому царю Киру. Среди позднейших иудеев, в непосредственно предшествовавшее явлению Христа время, слово Мессия сделалось обычным названием избавителя, предсказанного пророками, и почти исключительно ограничивалось им. Но духовный его смысл в сущности никогда не отделялся от политического, и смешению этих понятий еще более содействовали ученые книжники, которые, под впечатлением всех пережитых ими политических треволнений, положительно создали себе образ политического Мессии. Конечно, в душе немногих более возвышенных лиц понятие о царстве Мессии оставалось чистым и возвышенным. Сердца таких лиц, как Захария, Елисавета, праведные Симеон и Анна и другие, ясно чувствовали нужду в искуплении народа от его духовного ига и растления. Но только именно эти немногие, понимая так царство Мессии, были чужды гордых мечтаний о национально-политическом прославлении иудеев. Преобладающей же идеей раввинов и народа вообще во времена Христа было то, что Мессия будет просто великим царем, который оснует несравненное в своем блеске царство. Даже мысль о Его небесном происхождении не была всеобщею, и почти все воображали, что Он будет только просто человек-герой, который поведет иудеев к победе. По их воззрению, Он Сам не будет знать, что Он Мессия, пока не придет Илия, в сопровождении других пророков, и не помажет Его. Дотоле Он будет скрываться от народа, живя безвестно среди них. Лучшие раввины учили, что явлению Его препятствовали грехи народа, и что «если иудеи покаются хотя на единый день, Он не замедлит придти».

Сначала Он должен был появиться на севере, потому что десять израильских колен, впервые подвергшиеся плену от язычников, первыми и должны были получить освобождение. Мессия должен был освободить Израиля силой оружия, и подчинить ему весь мир. «Как прекрасен, – говорится в иерусалимском таргуме, – Царь Мессия, происходящий из дома Иудова! Он опоясывает чресла Свои и нисходит, повелевает начать битву против врагов Своих и убивает царей их и начальников; и никто не могуществен настолько, чтобы противостоять Ему. Он обагряет горы кровью Своих избитых врагов; одежды Его, обагренные их кровью, подобны шкуркам пурпурных грозд». «Звери полевые в течение двенадцати месяцев будут питаться телами убитых, и птицы воздушные будут питаться ими в течение семи лет». «Господь, – говорится далее в таргуме, – отмстит за вас полчищами Бога. В тот час будет сокрушена сила народов; они будут подобно кораблю, на котором разорваны снасти, на котором сломана мачта, так что нельзя больше поднимать парусов на нем. Тогда Израиль разделит сокровища народов между собой – великий запас добычи и богатства, так что если между ними будут хромые и слепые, то и они получат долю свою». Язычники тогда обратятся к Господу и будут ходить во свете Его. Основанное таким образом всемирное царство будет земным раем для иудеев. В тот день, говорили раввины, хлеб будет обильно расти даже на вершинах гор, и стебли злаков будут подобны пальмовым деревьям или колоннам. Но при этом не будет никакого затруднения в жатве, потому что Бог пошлет из Своих покоев ветер, который будет выдувать прямо белую муку из колосьев. Один колос пшеницы будет величиною в две почки самого огромного вола. Все деревья будут постоянно приносить плоды. Одна виноградная кисть будет наполнять собой целый корабль, и когда ее принесут домой, то вино из нее будет течь, как из бочки. Этот великий Царь будет иметь великую столицу, и отселе Иерусалим, столица царства Мессии, будет бесконечно славен. В оные дни, говорили раввины, Бог соберет вместе Синай, Фавор и Кармил, и на них поставит Иерусалим. Город будет так велик, что будет покрывать такое пространство, которое лошадь может обежать только от раннего утра до вечера. Пределы его будут простираться до ворот Дамаска. Некоторые раввины говорили даже, что дома в нем будут строиться в пять верст вышиной. Ворота его будут сделаны из драгоценных камней и жемчугов в тридцать локтей высоты и ширины. Страна вокруг него будет наполнена жемчугами и драгоценными камнями, так что иудеи со всех стран света могут приходить и брать из них, сколько кому угодно²⁸⁹.

В этом величественном городе, продолжали учить раввины, Мессия будет царствовать над народом, который весь будет состоят из пророков. Из-под храма потечет плодоносный поток и будет орошать землю, и берега его будут осеняться деревьями, отягченными роскошнейшими плодами. Не будет больше ни болезней, ни каких-либо недостатков, не будет ни хромых, ни слепых, ни прокаженных; немые будут говорить и глухие слышать. Одним словом, это будет торжество царства славы и наслаждений иудейского народа.

Все эти идея касательно Мессии, проповедуемые раввинами в их преувеличенном виде, находили себе более чистое отображение в религиозно-национальной литературе этого времени, как например, в так называемых псалмах Соломона, написанных во время нашествия Помпея. В них высказывается твердая уверенность в пришествие Мессии, который восстановит вечное царство Божие, когда сыновья и дочери иерусалимские будут опять приведены с востока и запада, потому что Иегова сжалился над их бедствиями²⁹⁰. Семнадцатый и восемнадцатый псалмы с особенной живостью и красотой воспроизводят перед нами те надежды, которыми жил иудейский народ ко времени пришествия Христа и которые выразились в бурном религиозном восстании Иуды галилеянина. После изображения страданий иудейского народа, псалмопевец обращается с мольбой к Богу об отмщении язычникам: «Извергни грешников из Твоего наследия, сотри во прах гордыню беззаконников, сокруши всю силу их, как сосуд горшечника сокрушается жезлом железным. Истреби словом уст Твоих язычников, поправших закон Твой, и с пришествием сына Давидова пусть язычники бегут перед лицом Его. И Он приведет языческие народы под иго Свое, и вознесет Славу Господа по всей земле, и очистит Он Иерусалим в праведности, так что, как и в начале, язычники будут приходить из отдаленнейших частей земли видеть славу его, и его измученные, изможденные сыны возвратятся с дарами видеть Славу Господа, которою Бог прославит святой град Свой. И Он будет праведным Царем над ними, учившим о Боге. Среди них не будет неправды во дни Его, потому что все они будут святые, и Царь их есть Христос Господь. Израиль не будет уповать на коня, колесницу или лук; не будет собирать для себя серебра и золота для войны, и не будет полагаться на многочисленность войска в день битвы. Сам Господь есть его Царь, и его упование в Боге всемогущем, и Он поразит всех язычников ужасом перед собой»²⁹¹. Еще более яркое изображение подобных ожиданий заключается в 3–й. книге Ездры. Указав на то, что в конце этого века воцарится Исав (намек на владычество едомитян), священный писатель говорит, что во время его жизни, или при его смерти, сойдет с небес Мессия с теми мужами, которые не вкусили смерти, и книги откроются перед лицом тверди, и все вместе увидят их, и вострубит труба с шумом, и лица всех побледнеют, услышав ее. Друзья будут в то время сражаться против друзей, и устрашится земля с живущими на ней, и жилы источников остановятся, и три часа не будут течь. «И увидят люди избранные, которые не испытали смерти от рождения своего, и изменится сердце живущих, и обратится в чувство иное. Ибо зло истребится, и исчезнет лукавство; процветет вера, побеждено будет растление, явится истина, которая столько времени оставалась без плода»²⁹². Страна, дотоле неизвестная и бесплодная, будет засеяна – к стыду язычников, которые увидят, насколько слава царства Мессии выше их славы. Но этот золотой век продлится только четыреста лет, в конце которого умрет Христос²⁹³. Земля исчезнет, мертвые воскреснут и настанет великий суд, после которого «истина утвердится, вера укрепится, откроется воздаяние, восстанет правда, перестанет господствовать неправда»²⁹⁴.

Такая литература, имевшая широкое распространение в народе, поддерживала в нем самые живые надежды на скорое пришествие Мессии, – Мессии в этом именно смысле. Тема эта затем была предметом обсуждения и во многих других книгах, воспламенявших душу современников Христа. Так, подобные же идеи развиваются в таргумах, в сочинениях Филона и в Книге Юбилеев. Во время Мессии, читаем мы в последней, «дни начнут удлиняться и сыны человеческие будут жить дольше от поколения в поколение и изо дня в день, пока жизнь их не будет достигать почти тысячи лет. Не будет больше ни старых, ни изможденных жизнью, но все будут подобно детям и отрокам, и будут проводить дни своей жизни в мире и радости, и не будет между ними ни обвинителя, ни соблазнителя; ибо все дни их будут днями благословения»²⁹⁵.

Результатом этих влияний было такое духовное возбуждение в народе, которое в наш холодный и практический век почти и представить себе трудно. А между тем действительность стояла как бы в противоречии со всеми этими надеждами и тем еще сильнее заставляла ожидать скорейшего их осуществления. Продолжительное царствование Ирода имело огромнейшее влияние на иудейский народ. Выйдя из народа, ненавидимого иудеями, и будучи сыном ненавистного отца, он обязав был своей властью римскому сенату, представившему ее ему, именно в признательность за то, что он в состоянии был попрать национальные вольности иудейского народа и захватить титул царя иудейского, которого раньше его не носил ни один из чужеземцев. По своему характеру это был человек жестокий и бессердечный, его жизнь и вкусы отличались крайнею чувственностью и языческим характером; вся его натура шла в разрез со всем складом иудейской жизни и иудейских воззрений. Он умерщвлял одного за другим членов своего рода и, между другими, последних представителей туземного княжеского дома, который почитался народом; предал смерти большинство выдающихся раввинов, наполнил страну языческой архитектурой, осквернил Иерусалим цирком и театром, унизил преосвященство. предал двух первосвященников смерти, предварительно низложив их, осквернил гробницу Давида поисками сокровищ в ней, сжег национальные родословные, столь важные для народа, среди которого такое большое значение имело преемство не только в священстве, но и в обыденный жизни; в своих преклонных уже летах он сжег живыми двух знаменитых раввинов и умертвил многих из иерусалимских юношей за их ревность к закону, и, умирая, оставил, наконец, последний приказ умертвить нарочито собранных старейшин народа, чтобы в час своей смерти наполнить страну воплями и скорбью, если не по себе, то по ним. Иго такого-то властелина и должен был сносить иудейский народ в это время необычайного возбуждения. Ненависть народа к иноземному узурпатору была так велика, что в противодействии ему соединились между собой обе главнейшие партии – фарисеи и саддукеи, несмотря на все различие их между собой. За исключением первосвященников, бывших креатурами Ирода, царедворцев, поклонявшихся силе дня, и воинов, преданных воинственному царю, среди иудеев весьма немногие стояли за Ирода. Саддукеи удалились от двора, преосвященство на время было отнято у их партии. Оно отдано было в руки одного александрийского семейства, с которым Ирод породнился через женитьбу, – семейству, которое жило совершенно иными воззрениями, предано было ненавистному дарю и чуждо народу по самому своему происхождению. Время от времени стали появляться горячие проповедники, своими учениями воспламенявшие дух угнетенного народа. Последние мученики в царствование Ирода – Иуда, сын Сарифея, и Маттафия, сын Маргалуфы, были в действительности трибунами народа, под влиянием возбуждающих речей которых произошло то великое смятение, когда был ниспровергнут высившийся над храмом золотой римский орел. Они были сожжены заживо, но на их место выступали единомысленные им люди, сторонники и друзья тех многочисленных людей, которые бежали в горы, чтобы время от времени нападать на войска Ирода. Хотя иродиане, как назывались все приверженцы ненавистного народу идумейского правительства, считали их разбойниками, но в действительности это были маккавеи своего века. «Последователи Иуды галилеянина, – говорит И. Флавий²⁹⁶, – во всех своих мнениях согласны с фарисеями, то есть с народом, но они имеют неискоренимую страсть к свободе и не хотят признавать своим властелином никого, кроме Бога. Они ставят ни во что всякие муки, которые им приходится переносить, как бы они не были ужасны, и не обращают внимания на страдания, которым их родственники или друзья могут подвергаться из-за них (потому что последние подвергались наказанию в случае, если не захватывали самих виновных), но ни что не могло заставить их признать какого-либо человека своим властелином». За предание Езекии, отца Иуды, смерти в начале царствования Ирода, синедрион, тогда еще продолжавший существовать, даже сделал попытку привлечь Ирода к суду, чего он никогда бы не сделал, если бы это был простой разбойник. А как народ относился к его сыну Иуде, это видно из слов одного раввина: «В будущем мире Бог соберет вокруг Иуды людей подобных ему, и поставит их пред лицом Своим»²⁹⁷. Люди этого рода являлись уже к Помпею в Дамаске, ходатайствуя не о Гиркане или Аристовуле, но о народе Божьем, учреждения которого никогда не благоприятствовали царской власти. Но эти идеи впервые сделались девизом особой организованной партии именно в царствование Ирода и непосредственно перед его смертью. Народу наскучили сухие и безжизненные рассуждения книжников. Их тонкости и законнические рассуждения не трогали его сердца. Но когда выступала такие люди, как Езекия, Иуда галилеянин, Маттафия и Иуда, сын Сарифеев, то речи их воспламеняли в душах неудержимое пламя патриотизма. Эти люди не обращали внимания на пустые тонкости, а проведывали и возбуждали. Свои рассуждения они вели не о каких-либо темных местах из книг Исход или Левит, а брали своими текстами вдохновенные слова пророков, жгучие и восторженные увещания Исаии и Иеремии. Эти-то тексты они повторяли, толковали и расширяли перед жадно слушавшими их народными толпами. Голос древних пророков вновь получил всю свою жизненность и был настолько применим к переживаемому времени, что как будто их книги были написаны именно для него. Достаточно было вместо Иоакима читать Ирод, вместо Вавилона Рим, и мрачные пророчества Иеремии, по-видимому, готовы были осуществиться вновь и над вторым храмом. Почти иссохшее дерево иудейской национальности, по-видимому, оживало вновь. На почве слова Божия оно зазеленело опять, и вновь раскидывало свои ветви. Но все глашатаи, под возбуждением которых происходило такое оживление, поплатились за свою опасную славу насильственной смертью.

Во время земной жизни Христа в религиозно-политических партиях произошли значительные видоизменения. Воефузимы, или александрийцы, возведенные Иродом в первосвященническое достоинство, сделались иродианами, т. е. приверженцами царя. Они надеялись, что под покровительством Ирода и римлян они в состоянии будут поддерживать церковные дела в их наличном состоянии, и удерживать за собой свои привилегии. Это был кружок тех первосвященнических домов, о жестокости и гордости которых так часто говорит талмуд. Народ так ненавидел этот священнический кружок, что по улицам Иерусалима свободно раздавались такие анафемы на него: «Проклятие дому Воефа, проклятие на их копья; проклятие на дом Ганана!²⁹⁸ проклятие на его ехиднино шипение! Проклятие на дом Канферы! проклятие на их красивые перья! Проклятие на дом Измаила бен-Фаби! проклятие на кулаки их! Сами они первосвященники, сыновья их заведуют деньгами, зятья их начальники и слуги их избивают народ своими дубинами!»²⁹⁹. «Притворы святилища, – продолжает талмуд, – оглашались четырьмя криками: удалитесь отсюда, сыновья Илия³⁰⁰, вы оскверняете храм Вечного; удались отсюда Иссахар Кефр Баркай, который думает только о себе самом и оскверняет священные жертвы»³⁰¹. Затем с горькой иронией раздается крик: «Открой свои врата, о храм, и впусти Измаила-бен-Фаби, ученика Финееса³⁰², чтобы он совершил первосвященнические обряды!». И, наконец, раздается четвертый голос: «Откройтесь настежь врата, и впустите Иоханана, сына Небедая, ученика чревоугодников и сластолюбцев, чтобы он пожрал жертвы»!³⁰³. Что этот последний, следуя примеру своих римских властелинов, получил такое название, станет неудивительным, если верить сообщению талмуда, что он отделял для своей кухни по триста телят, столько же бочек вина и сорок клеток голубей³⁰⁴.

Роскошь и гордость некоторых из этих самозваных первосвященников были поистине изумительны. Об Измаиле-бен-Фаби рассказывают, что его мать сделала для него одежду, которая стоила 100 мин, то есть около 5000 рублей. Мать Елеезера-бен-Гарсома сделала для своего сына подобную же одежду, если можно верить этому, стоимостью в 20000 мин, т, е. около 1000000 рублей, – но одежда эта была так тонка, что другие священники не позволили ему носить ее, потому что он вследствие прозрачности материи казался в ней как будто нагим. Тут, конечно, нельзя не видеть преувеличения, так как вообще сказочное богатство этого миллионера-священника служит любимой темой раввинской фантазии. Но такое преувеличение во всяком случае имело свое достаточное основание в действительности. Первосвященство вообще снизошло в это время до последней степени испорченности. «К какому времени, – спрашивает раввин Иоханан, – относятся слова: страх Господень прибавляет дней?» – «Ко времени первого храма, который стоял около 410 лет и имел только 18 первосвященников от первого до последнего.» – «А к какому времени относятся слова: лета же нечестивых сократятся?» – «Ко времени второго храма, который стоял 420 лет и имел более 300 первосвященников, потому что если отнести 85 лет к 5 исключительным первосвященникам, то для всех остальных первосвященников останется не более, как по одному году на каждого»³⁰⁵.

Фарисеи и саддукеи в эти мрачные годы должны были совсем удалиться с поприща политической жизни и искать себе утешения в изучении закона и в привлечении народа к школам, где они учили его или вели между собой рассуждения. Крайняя партия между первыми, именно – зилоты, вполне пользовались для своих целей восторженной любовью и преданностью молодежи³⁰⁶. Непреклонные патриоты, не признававшие никаких соглашений и сделок, они мечтали о том, что и в своей слабости они восторжествуют при помощи Бога, за Которого они боролись против полчищ властелина мира. Никакая опасность не ослабляла их пламенного патриотизма, никакая жертва не была страшна для их геройства.

Таким образом, ко времени рождения и возрастания Христа религия опять сделалась великим фактором в жизни иудейского народа. Кровожадный царь умер среди всеобщей молвы о скором пришествии Мессии. Посещение волхвов, последовавшее вскоре затем, естественно, в свою очередь усилило народное возбуждение, которое еще более возросло вследствие избиения младенцев в Вифлееме. У всех разгоралась надежда, что приближается великий переворот в судьбе народа и все смелее выступали люди, готовые посодействовать этому перевороту, – именно во славу ожидаемого Мессии. Отчаянные мятежи под предводительством Симона, раба Иродова, Иуды галилеянина и перейского пастуха Афронга – все более или менее возникали под влиянием этого религиозно-политического возбуждения. Депутации иудеев, посланных в Рим с просьбою к Августу об устранении Иродова рода от престола и о позволении восстановить древнюю теократию, подняла дух в иудейском населении самого Рима. Раввины, замученные за разрушение золотого орла, и Иуда со своим сотоварищем раввином Садоком, своими вдохновенными речами и ссылками на св. Писание, равно как и своим геройством и возвышенностью своих целей, настолько возбудили религиозный энтузиазм и настолько воспламенили национальный патриотизм, что молодежь страны отселе с неудержимой ревностью шла по их стопам. Даже пожилые люди смотрели на них, как на славу своего века. Патриотизм более и более отождествлялся с пламенной ревностью о законе, и война с язычниками из за него сделалась религиозным символом веры для возбужденного народа.

Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное.

Мф.3:2.

Среди таких-то обстоятельств проходили годы безвестной жизни Христа в Назарете. Окружающие события, происходившие как в Галилее, так и в Иудее, не могли не быть предметом толков на улицах и базарах, составляющих центр всех сведений и слухов на Востоке, и так или иначе отзываться на сердцах всех сынов народа. Нам не открыто, как эти обстоятельства отзывались в сердце возраставшего и укреплявшегося духом Богочеловека³⁰⁷, хотя из Его последующих бесед и нельзя не видеть, что Он близко знал политические события своего времени³⁰⁸. Но для Него самым важным делом было подготовление к предстоявшему Ему служению воле Божией, и безмолвный период первых тридцати лет Его жизни был, так сказать, временем незримого подвига для Его Святой души. Можно предполагать, что и Он огорчался окружавшими Его злыми временами, страдал при виде бедствий своих соотечественников и столь продолжительного царства зла. Но Он научался терпеливо ожидать приближения исполнения времен, пока «придет час Его». Жизнь Его в Назарете проходила так незаметно, что даже Нафанаил, живший в Кане Галилейской, всего лишь в нескольких верстах от Назарета, никогда не слыхал о Нем до самого выступления Его на общественное служение, а Его сограждане не могли вообразить себе, чтобы в известном им Иисусе скрывалось нечто более обыкновенного молодого плотника. Но несмотря на эту отчужденность от мировых движений, эти годы служили для Него подготовлением к совершению великого дела спасения человечества, на которое Он послан был Отцом Своим небесным. Эти безвестные годы самозаключенной жизни Христа научают нас, что жизнь, в высочайшем ее смысле, не есть только деятельность, но спокойное царство любви и долга по отношению к Богу и людям в предоставленной нам сфере, что самая высокая и самая святая радость жизни не заключается в шуме и блеске общественной деятельности, а скорее обитает там, где, благодаря окружающему спокойствию, небо, так сказать, находит себе отражение в невозмущенном и никакими соблазнами мира не тревожимом духе.

Между тем время все более и более приближалось к тому, когда должен был настать час явления Мессии Израилю. Политическая угнетенность, в силу естественной реакции, до небывалой степени пробуждала в народе надежду на великое и скорое избавление. В другие времена подобные надежды ограничивались только узкими пределами Иудеи, а теперь они выходили далеко за ее пределы и волновали весь мир. Они совпадали с невольным чувством, которым в то время проникнуты были народы всех стран, что наличное состояние вещей не могло продолжаться более, Царство зла по всему миру, по-видимому, достигло своей вершины. В Риме негодный Сеян, долго бывший любимцем Тиверия, наконец пал, но не раньше, как его постыдная деятельность наполнила ужасом весь мир. Применение устарелых законов о ростовщичестве повлекло за собой финансовое разорение по всей империи. Вследствие вынужденных продаж собственность почтя потеряла всякую ценность. Повсюду совершались банкротства. Суды переполнены были людьми, умолявшими об отмене ненавистных законов, а между тем капиталисты успели уже на счет бедных людей накопить огромные богатства. Промышленность пала по всему миру. Многие из богачей, с другой стороны, низведены были до нищенского состояния, и общая бедственность народов становилась все более невыносимой. Рядом с общим разорением, в Риме над всеми тяготело безобразное шпионство, так что забыты были всякие формы законного судопроизводства. Целые массы людей, как виновных, так и невиновных, погибали в римских тюрьмах, – погибали мужчины, женщины и дети, тела которых просто выбрасывались в Тибр. Кроме того, пороки Тиверия, озлобленного на весь мир, становились изо дня в день все более чудовищными. Лета и неумеренность в удовлетворении чувственных страстей согнули его тело, лицо его покрыто было безобразными прыщами, в в то же время его наклонность к грязным удовольствиям возрастала все более, и чтобы беспрепятственно предаваться им, он удалился от всех на о. Капрею, где и проводил время в самых омерзительных наслаждениях. Добродетель и жизнь одинаково зависели от его милости: никто не мог считать себя безопасным от гнусных доносчиков. Наступило царство террора. Легальные убийства и бессердечные конфискации усилились, безнравственность и порок царствовали безраздельно. Самые отдаленные страны трепетали перед Римом, но об его управлении ими можно судить по той жестокости, преступности и испорченности, которые царствовали в самой столице мира.

Находясь под дурным управлением, Восток был глубоко волнуем тревожным предчувствием, что должна была наступить перемена. Не только Иудея, но и окружающие страны находились в состоянии беспокойного ожидания. Так, вероятно, в тот самый год, когда раздался в пустыне голос Предтечи, египетские жрецы объявили, что они опять видели птицу, известную под названием феникса³⁰⁹. Будучи первоначально мифологической эмблемой солнца, феникс мало помалу стал считаться символом исторического круговорота жизни мира, и по воззрению египтян, появлялся в известные промежутки, чтобы сжечь себя и опять восстать из своего пепла, в таинственное знаменование окончания одного великого мирового периода и наступления другого. Он появлялся При Сезострисе, при Амазисе и при Птоломее, третьем царе македонской династии. Появление его теперь казалось необычайным, так как промежутки его возвращения раньше определялись в 1461 и 500 лет, а со времени Птоломея прошло только 250 лет. Между тем священные коллегии жрецов в Риме подтвердили то, что было заявлено египетскими жрецами. По их вычислениям также начался последний период, именно – мировой месяц Аполлона, после чего должна была наступить кончина мира. Виргилий³¹⁰ уже за поколение до Христа написал свою знаменитую четвертую эклогу, в которой изображается наступление золотого века, причем сама картина заимствована была у пророка Исаии через посредство иудейских сивиллинских поэм, имевших тогда широкое распространение повсюду³¹¹. На то же глубокое предчувствие в древнем мире о готовившейся великой перемене в состоянии человечества указывает легенда о смерти великого бога Нана, которая, по свидетельству Плутарха, составилась в царствование Тиверия. «В то время, – рассказывалось в ней, – один корабль, отплывший из Корфу, по странной причине остановился, и кормчий, египтянин Тамиус, услышал со стороны Эхинадских островов громкий голос, который назвал его по имени и велел ему, когда он прибудет в Палод, всем сообщить, что великий бот Нан умер. Епиптянин сделал, как ему было сказано, но едва он распространил весть об этом по берегам, которые были ему указаны, как вокруг раздался великий вздох и этот таинственный звук наполнил мореплавателей страхом. Рассказ этот, когда он распространился в Риме, смутил императора Тиверия, а также и народ»³¹². Великий Нан действительно умер, и другие боги плакали над его смертным одром. Оракулы и священные прорицалища того времени дышат мрачным опасением приближающейся мировой катастрофы. Светлые дни Августова века давно миновали. Сам воздух над Римом насыщен был кровью. Убийства и самоубийства были обычным и модным явлением, и даже женщины были небезопасны от кинжала³¹³. Финансовое разорение влекло за собой общее обеднение народной массы. Даже провинции страдали от ужасного денежного кризиса. В Палестине можно было видеть, как будущий царь Агриппа, доведенный до крайней нужды в деньгах, занимал, где только мог, с радостью принимая деньги, тайно предлагавшиеся ему в виде подкупа, одно время в самом своем пропитании зависел от Ирода Антипы, и наконец, должен был бежать от своих хищных кредиторов³¹⁴. Должник, заимодавец и темница, столь часто встречающиеся в притчах Христа, были только живой иллюстрацией состояния народа вообще. Это было время переходное, время всеобщего сомнения, неуверенности и ожидания. В языческом мире люди не знали, что им думать о будущем; в Иудее они ожидали внезапного явления Мессии. Драма древнего общества была сыграна. Огромная империя воздвиглась на развалинах народностей, которые дотоле жили разрозненной жизнью, и эта политическая централизация подорвала веру в местных богов, к которым дотоле народы обращались за защитой и покровительством. После веков непрерывных войн между городами и государствами наступило всеобщее успокоение, отозвавшееся полным переворотом в жизни. По следам легионов, распространявших римское владычество, следовали испорченность и угнетение, и наполняли мир неопределенным стремлением к высшей нравственности и надеждами на более возвышенную религию, чем обветшалые системы прежнего времени. Само торжество одной державы над всеми другими, помимо всего другого, подготовляло путь к новой вере Христа. Отчужденность враждебных между собой народов была сломлена, и в душе всех затеплилась смутная, но величественная идея общечеловеческого братства, хотя бы еще в виде подданства одному всемирному монарху. Большие дороги Рима давали удобный способ сношения со всеми странами. Его правительство и законы гарантировали порядок и безопасность повсюду, где только они получали силу, но главнее всего Римская империя подготовляла мир к религии, которая должна была проповедовать всем человечность, устраняя бесчисленные оплоты соперничающих национальностей, с их политической завистливостью и непреодолимыми предубеждениями, и соединяя все народы в один величественный союз в качестве сограждан одной и той же великой монархии.

При таком-то состоянии вещей, когда строй старого общества видимо разрушался, а новый мир еще не восставал из развалин старого, и родился предвозвещенный пророками провозвестник приближения нового религиозно-нравственного порядка вещей. Сын праведного священника, Иоанн был с самого детства окружен влияниями, благотворно действовавшими на развитие его характера. Будучи человеком священнического происхождения как со стороны отца, так и матери, он начал свою жизнь в благоприятных условиях, какие может представлять древний род, пользовавшийся великим уважением в народе. В обществе своего родного города родители его несомненно занимали выдающееся и почетное положение, и их юный сын вследствие этого был окружен также почетом, который несознательно воспитывает и облагораживает человека. Его раннее воспитание, полученное им от своих благочестивых родителей, должно было наложить на него печать их положения и праведности. С самых малых лет ребенок мог слышать рассказы из истории своего народа и того великого священнического рода, кровь которого текла в его жилах. Как сын строгих ревнителей закона, Иоанн вырос в духе точного исполнения закона Божия, правила которого он исполнял не только о строгостью законничества, но и в духе благочестия своих родителей. Его родители оба были праведны перед Богом³¹⁵ в высшем смысле, чем праведность раввинская. их религиозность была глубока и искренна, так как они принадлежали к тому останку в Израиле, который был одушевлен священным идеалом божественных заповедей: они творили правду, любили милость и смиренно ходили перед Богом³¹⁶. Сын их наследовал от них эти благороднейшие качества сердца. Уже с самого детства он обнаруживал глубокое благочестие³¹⁷. Как единственный сын уважаемого священника, он мот бы в течение всей жизни пользоваться льстивым почетом и наслаждаться умеренным во всем изобилием, но он рано проникся духом великих мужей своего народа, о которых он мог много слышать от родителей или читать в священных книгах. Чуждаясь всякого самоуслаждения, его душа, под влиянием семьи, самого времени и религии, загорелась пламенною жаждою подвижничества, которая и находила свое высшее удовлетворение в аскетизме и самоотречении. Наклонность к аскетическому подвижничеству и вообще составляла заметную черту в жизни иудейского священства. Чувствуя, так сказать, пульс духовного возбуждения, бившийся в сердце окружающего его народа, размышляя о его страданиях, его грехах и его надеждах, Иоанн, хотя и по самому рождению предназначенный быть священником, посвятил себя высшему служению пророка и пожертвовал своей жизнью на борьбу со столь глубоко оплакиваемым злом и на возрождение религии своих отцов.

Его жизненное призвание, конечно, в некоторой степени предопределено было желанием и решением его родителей, состоявшимся еще до его рождения. Они еще тогда дали обет, что он будет назореем в течение всей своей жизни, и, таким образом, формально посвятили его Богу, и он сам затеи принял этот обет. Назореи среди иудеев могли быть из лиц обоего пола, и они считались особо посвященными Богу. Обычай этот существовал в Израиле от самых древнейших времен³¹⁸. Назорей должен был воздерживаться от вина и крепких напитков, не пить ничего такого, что приготовлялось из винограда, не должен был есть ни сырых, ни сушеных виноградных ягод. «Во все дни назорейства своего, – точно гласил закон, – не должен он есть (и пить) ничего, что делается из винограда, от зерен до кожи». Затем «во все дни назорейства его бритва не должна касаться головы его». До исполнения дней, на которые он посвятил себя в назорейство Господу, свят он; должен растить волосы на голове своей³¹⁹. Во избежание всякого обрядового осквернения от трупа, он никогда не должен был приближаться к мертвому телу, даже если бы это было тело его отца, матери, брата или сестры, «потому что посвящение Богу его на голове его»³²⁰; и в случае если там, где он находится, умирал человек, то осквернение могло быть удалено только семидневным «очищением», причем он должен был остричь свою голову и принести особо установленную очистительную жертву. Сам обет его в то время считался как бы нарушенным, и он должен был начать его исполнение вновь.

Обет назорейский обыкновенно давался на определенное время³²¹, но родители могли дать обет за своего младенца или даже за детей вообще до их рождения, с посвящением их Богу на всю жизнь. Так это именно и было с Иоанном, подобно тому, как это раньше было с Самуилом и Самсоном, a по преданию и с Иаковом праведным, братом Спасителя. Но и будучи посвящен Богу и отличен от всех других особыми знаками, назорей тем не менее не был отшельник в полном смысле этого слова, который бы всецело удалялся от семьи, общественной или гражданской жизни, и таким образом устранялся от всякой общественной деятельности. Он удалялся только известных форм или областей общественной жизни, хотя некоторые, по своему собственному желанию, проводили это самоотречение и дальше³²². Некоторые удалялись в пустынные горы южной Иудеи и жили в пещерах, позволяя себе питаться только грубой пищей пустыни и пользоваться самым грубым одеянием. Другие, подобно Иакову праведному, не употребляли даже масла для помазания, хотя в теплых странах оно составляет почти жизненную необходимость, и не вкушали мяса³²³. Желание избегнуть всякого обрядового осквернения, заставлявшее подвергать себя подобному подвижничеству, вытекало из особого их посвящения Богу, особые отношения к которому требовали постоянной обрядовой чистоты. Требование избегать соприкосновения с мертвым телом было лишь повторением того, что требовалось от святейшего в обрядовом отношении человека в понятии народа, именно – священника³²⁴. Воздержание от вина и крепких напитков предохраняло назорея от соблазна, вдвойне пагубного в человеке, посвящавшем себя Богу, служение которому требует постоянной ясности и бодрости духа. Длинные нестриженые волосы были вероятно видимым знаком всецелой и ненарушимой преданности всего человека Иегове. Волосы были символом мужественности, ее венцом и украшением, и нестриженые локоны, таким образом, служили символом посвящения разума и высших способностей духа Богу. Таким образом, считаясь в особом смысле «святым», пожизненный назорей стоял на одинаковом уровне со священником и мог входить внутрь храма, как это мы видим на примере Иакова праведного.

Обет назорейства часто принимался с целью достижения исполнения какого-либо желания, например, желания получить от Бога здоровье, безопасность или успех в известном деле. Но где он давался на всю жизнь, там уже не могло быть никаких подобных посторонних целей. Обет, например, Самсона мог иметь значение в смысле средства, дающего ему особенную силу в борьбе с врагами его народа; но для такого лица, каким был Иоанн, весь смысл назорейства состоял в искреннем стремлении к высшему религиозному совершенству. В нем оно было видимым и непреклонным протестом против мирской суетности и духовного равнодушия окружающего его человечества.

Назорейство в течение ветхозаветной истории пережило немало колебаний. Высокого развития оно уже достигло во времена Самсона и Самуила, к концу периода судей, когда оно послужило подготовлением к славной эпохе пророков и содействовало великому духовному движению, ознаменовавшему собой время первых царей. Но уже не более, как через двести лет после Давида, пророк Амос оплакивал холодность и даже издевательство, с которыми народ относился к назорейству³²⁵. Тем не менее назореев всегда было много в Израиле, и число их все более возрастало по мере приближении времени пришествия Христа³²⁶. Но, к сожалению, среди назореев немного было таких, которые бы вполне отвечали своему назначению. «Я никогда в моей жизни, – говорит Симеон праведный³²⁷, – не любил вкушать жертвоприношений за грех назорея. Но вот однажды, ко мне пришел с юга человек, принявший обет назорейства. Я взглянул на него. У него были превосходные глаза, благородное лицо, и полосы огромными волнами падали по его плечам. – Зачем ты хочешь обрезать эти великолепные волосы и не хочешь быть больше назореем? –спросил я его. – Я пасу овец отца моего в городе, где я живу, – отвечал он. – Однажды, почерпая воду из источника, я увидел там собственный образ и почувствовал тайную гордость. Злая мысль начала овладевать мною и расстраивать меня. Так вот, – сказал я, – негодное творение! Ты хочешь гордиться тем, что не твое и не должно бы иметь больше значения для тебя, чем прах и ничтожество; даю обет моему Богу, что я состригу свои волосы ради славы Его». – «Немедленно, – продолжает Симеон, – я обнял его и сказал: вот если бы у нас было побольше назореев, подобных тебе, в Израиле»³²⁸.

Впрочем, под влиянием всех тягостей и зол времени, и помимо назореев в народе вообще заметна была склонность удаляться в пустыни, чтобы там, вздохнув на свободе, облегчить свою утомленную душу уединенной беседой с Богом и пламенной мольбой о скорейшем пришествии Избавителя. Из этих отшельников в пустынях составлялись целые общины, или братства. По свидетельству И. Флавия, из этих общин, или братств, его времени особенно преданы были аскетической жизни ессеи, община которых насчитывала в себе до 4000 членов в Сирии и Палестине³²⁹. Подобно фарисеям, ессеи были выразителями той ревности о законе, которой раньше отличались хасидимы во время маккавейских войн. Сильное желание избегнуть обрядового осквернения, поведшее уже к возникновению фарисейства, нашло свое высшее выражение в этих крайне суровых законниках, которые надеялись посредством полного отчуждения достигнуть обрядовой праведности. невозможной среди мира. Но ессеи выгодно отличались от фарисеев тем, что были чужды их демагогической деятельности. С течением времени фарисеи все более теряли свое право на название «отчужденных», так как они горячо ухаживали за толпой и проходили море и сушу, чтобы приобрести себе хоть одного прозелита. выходили на перекрестки и площади, чтобы показать людям свое благочестие. Идеальной законнической чистоты нельзя было достигнуть такой жизнью, и поэтому ессеи, жаждавшие высшего совершенства, удалялись в пустыни, чтобы составить из себя отдельные, исключительно преданные благочестию общества.

Время происхождения этих общин в пустынях неизвестно; ко времени Рождества Христова, в пустынной области между Иерусалимом и Мертвым морем по местам разбросаны были подобные поселения, таившиеся в тех узких скалистых долинах (вади), иногда покрытых зеленью, которые во множестве спускаются от возвышенной каменистой равнины по направлению к Мертвому морю. Их мрачная обстановка, строгое исполнение закона в наимельчайших подробностях жизни придавали им вид людей утомленных жизнью, людей, которые удалялись от мира, чтобы приготовиться к смерти. Они обрекали себя на дело пожизненного покаяния в надежде заслужить Царство Небесное. Верхняя долина Енгеди, где, по свидетельству Плиния, больше всего жили ессеи, как раз соответствовала требованиям подобной отшельнической жизни. Тропа зигзагом ведет от пустыни иудейской, часах в трех пути к северу от Масады, по крутому наклону в 1500 футов, среди разбросанных скал и камней, к богатому источнику, который, под тенью роскошных кустов, направляется к Мертвому морю. Самое название Енгеди, означающее «козлиный источник», вероятно, дано было этой местности вследствие того, что эта скалистая тропа была проторена дикими козлами. Тропическая растительность здесь удовлетворяет простые потребности жизни почти без труда. В верхних частях вади, а также и других, идущих параллельно с ними, ессеи находили как раз такую местность, которая соответствовала характеру их жизни. В каждом поселении у них была своя особая синагога, общее помещение для трапезы и собраний, и достаточно воды в источнике для повседневных омовений. Кроме этих поселенцев там были и одинокие отшельники, жившие по берегам пустынных горных ручьев, чтобы иметь еще больше возможности для постоянных омовений, необходимых для обрядовой чистоты³³⁰.

Эти анахореты, предшественники христианских иноков, питались только дикими растениями, но они в то же время были часто окружены множеством учеников, принимавших и на себя образ их тяжелой подвижнической жизни. Замечательно, что подобные общины существовали также в различных отдаленных городах Иудеи, причем члены их соблюдали те же обряды, как и их собратья в пустыне. По-видимому, первоначально они вообще жили среди других людей и только постепенно удалялись все более в полное уединение по мере того, как возрастало среди них опасение осквернения³³¹. Весь день они проводили в полевом труде, в уходе за скотом, или в разведении пчельников и других подобных занятиях³³². Этим путем они снабжали себя почти всем, что было необходимо для них, лишь изредка отправляя особого доверенного за покупками в город. Между собой они не вели ни купля, ни продажи, но в случае надобности менялись предметами потребности и едва ли вообще употребляли монеты, которых они чуждались вследствие языческих изображений на них. Общность имения была необходимым условием такого образа жизни, и она проводилась с непреклонной строгостью. Высшей целью в их уединении, как общинном, так и единичном, было соблюдение Моисеева закона во всей возможной его строгости. Они читали его не только по субботам, во и денно и нощно, причем всякое другое чтение было запрещено. Высшим преступлением считалось поношение имени Моисея, и виновные в этом подлежали наказанию смертью, а выдача священных книг считалась изменничеством, которого не мог совершить ни один ессей, даже под агонией пытки или смерти. Опасение обрядового осквернения среди ессеев получило еще большее развитие, чем у фарисеев. В подражание священническим трапезам в храме, из которых тщательно устранялось все «нечистое», они имели общие трапезы утром и вечером, перед началом и по окончании дневного труда, причем все новички до третьего года и все не принадлежавшие к их общине исключались как нечистые в обрядовом отношении. Трапезное помещение считалось столь же священным, как синагога, причем сосуды и блюда очищались с неусыпной тщательностью, и священным считались даже одеяние, носимое во время трапезы. Священники призывали благословение на пищу, и она вкушалась в благоговейном безмолвии. Все поступавшие в ессейскую общину отдавали в нее все, что у них было, и в пользовании приобретенным таким путем достоянием, помимо плодов и заработков общественного труда, участвовали все, причем престарелые и больные пользовались особенно нежным уходом и попечением. Строгость общины ессеев обнаруживалась в ее обетах. Новички должны были давать обет воздавать честь Богу, быть справедливыми по отношению к людям, никого не обижать, ни по приказанию другого, ни по своему собственному желанию, ненавидеть зло, содействовать добру, быть верными друг другу, особенно к стоящим во власти, любить правду, обличать лжецов и воздерживать руку от воровства, и совесть – от неправедного приобретения»³³³. Рабство было запрещено, и между ними не допускалось никаких клятв кроме тех, по которым члены допускались в общину. Война и даже изготовление оружия считались непозволительными, и они всячески избегали животной пищи, находя запрещение ее в заповеди, гласящей «не убий».

Но если их нравственность, основанная на исполнении ветхого завета, была чистой и возвышенной, то их рабская преданность подзаконной обрядности показывала, насколько они были сынами буквы, а не духа. Они признавали четыре степени обрядовой чистоты, через которые всякий поступавший в их общину человек мог проходить только посредством долгого и сурового искуса, и разграничение между ними соблюдалось с такой строгостью, что член высшей степени, в случае прикосновения к члену низшей степени, подвергался такому осквернению, от которого он должен был омываться³³⁴. Священники омывали свои руки и ноги только перед совершением священного обряда, а ессеи омывали все свое тело в холодной воде перед каждой трапезой, и все, что они ели, приготовлялось одним из них самих. Они омывались также каждое утро перед произнесением имени Божия. По субботам они не считали для себя позволительным даже сдвинуть какой-либо сосуд со своего места, и приготовляли всю пищу в пятницу, чтобы не зажигать огня в этот священный день³³⁵. Они отказывались от мяса или вина, частью из опасения осквернения, частью потому, что в своей жизни хотели осуществлять строгость назореев, священников во время их священнослужения и древних рехавитов. Отсюда, вся их пища была такой, какая предписывалась другим во время поста. Хотя и посылая обычные дары в храм, они держались в стороне от него, потому что принесение жертвы влекло за собой участие в жертвенной трапезе, которая могла бы осквернить их. Из того же опасения какого-нибудь осквернения, в некоторые из их поселений совсем не допускались женщины, хотя вообще еесеи и не запрещали брака вполне. Они строго наблюдали за тем, чтобы никто не был осквернен слюной другого. Умащающее масло, которое для других иудеев было праздничной роскошью, считалось в глазах ессея «нечистотой», от которой нужно было омываться. Ессей, изгнанный из общины, скорее готов был уморить себя голодом, чем прикоснуться к пище, приготовленной простым иудеем, и никакие римские пытки не могли заставить его отказаться от своих убеждений³³⁶. Вся жизнь ессея состояла из постоянных очищений от действительного или мнимого осквернения. Каждое утро ессеи с особенным благоговением встречали восход солнца и заботились о том, чтобы первые лучи его не пали на что-либо нечистое, и таким образом в их поселениях день следовал за днем с ненарушимой монотонностью.

Ессеи, как мистики иудейства, естественно предавались умозрениям и, подобно раввинам, толковали св. Писание посредством разных фантастических аллегорий. От философского иудейства Александрии они позаимствовали понятие о судьбе, но вместе с тем они усвоили и различные учения из Персии и Греции, с которыми вообще иудейский народ находился долго в соприкосновении. Душа, по их учению, представляла собой тонкий эфир небесного происхождения, низведенный на землю в силу необходимого падения и заключенный в тело, как и темницу, пока она не освободится от нее посредством смерти. Затем она, если осталась чистой, уносится в особое заморское царство, где неизвестны буря, и где зной умеряется нежным западным дыханием, постоянно дующим с океана. Но если душа не соблюдала закона, то уносится в мрачную холодную бездну, чтоб обитать там всегда³³⁷.

Вся эта система умозрения и жизни с их поразительными формами самоотречения и аскетического подвижничества не могла не производить на народ глубокого впечатления. Вследствие этого во мнении народной массы, и даже образованнейших ее представителей, ессеи пользовались славой чудесных прозорливцев. «С детства, – говорит Иосиф Флавий, – освященные многими очищениями и более всего знакомые со священными книгами и изречениями пророков, они заявляют притязание провидеть будущее, и действительно, едва ли есть такой случай, когда бы их предсказания оказывались ложными»³³⁸. Убеждение в возможности достигнуть прямого общения с Богом посредством строгого очищения и таинственного созерцания, и даже, наконец, достигнуть таких выспренних видений, которые могли открывать перед ними тайны будущего, главным образом и давало им силу выносить жизнь, отличавшуюся столь великими лишениями и самоотречением. В этом сказывалось глубокое понимание ими натуры человеческой и великого значения поста и воздержания в деле возвышения духа человеческого³³⁹. По их убеждению, будущее открывалось перед престарелыми членами общины, соблюдавшими чистоту в течение всей своей жизни. Души этих последних почти совершенно освобождались от уз плоти и в состоянии были уноситься за пределы настоящего мира. Так, один ессей предсказал бедственную кончину брату Аристовула Антигону³⁴⁰, а другой предсказал Ироду, когда он был еще мальчиком, что он будет царем, и что царствование его будет продолжительным³⁴¹. Этому дару прозорливости ессеев верили даже Ирод и его сыновья, и поэтому за ессеями часто посылали, когда царь видел какой-либо дурной тревожный сон или беспокоился за будущее³⁴². Но при всем том главное чувство, которое наполняло душу ессеев, было общее ожидание, или чаяние, которым жил весь Израиль. К себе именно они прилагали изречение пророка, что «сыны и дочери их будут пророчествовать, старцам их будут сниться сны, и юноши их будут видеть видения»³⁴³, – как признак скорого пришествия Мессии. Тем не менее мы не видим, чтобы они ожидали Его в непосредственном будущем, или делали какие-либо практические приготовления к Нему Израиля. Их ожидания ограничивались лишь туманными видениями идеального будущего. Они строго держались учения о предопределении и верили, что все в течении природы и в жизни человека предопределено судьбой³⁴⁴. Где нет нравственной свободы, там напрасно было бы проповедовать или учить, и поэтому они не делали ни того, ни другого.

Будучи всецело заняты предметом, стоящим выше человеческого разумения, ессеи естественно предавались самым диким и часто чудовищным умозрениям. От всякого новичка под страшной клятвой требовалось скрывать тайные имена ангелов, которые известны были только братству и давали знавшим их силу посредством произношения их, низводить ангелов с неба. Апокрифическая литература того времени славилась длинными списками имен ангелов с их властями и должностями, и ессеи, подобно раввинам, верили, что посредством тайных причитаний, в которых главнейшую роль играли эти имена, они могли распоряжаться их услугами к добру или ко злу. Вместе со своим веком они верили также в тайную магическую силу растений и камней, и раскрытие ее посторонним людям также считалось у них величайшим из преступлений. Таинственность вообще была одной из наиболее отличительных особенностей ессеев. Новичок страшной клятвой обязывался «не скрывать чего-либо от братства, не открывать какого-либо из их учений другим, даже если бы ему пришлось умереть за отказ в этом. Кроме того, он должен был поклясться в том, что он не будет сообщать их учений никому другому и что ненарушимо будет хранить тайну книг общины и имена ангелов»³⁴⁵.

Влияние ессеев на современный им век, однако же, было невелико, так как численность их была незначительной по сравнению с окружающим населением, и они не стремились к распространению своих идей. живя всецело в стороне от него, Будучи естественным произведением своего времени, с его надеждами на Мессию, с его стремлениями к законнической праведности и с его идеализацией прошлых веков истории избранного народа, ессейство в некоторой степени содействовало отвлечению мыслей от мечтаний о национальной политической славе и приготовлению почвы для более духовного понимания Мессии. Ессеи приходили в соприкосновение с народом в качестве целителей, пророков, снотолкователей и изгонятелей злых духов, а не в качестве учителей или проповедников. Свои религиозные идеи они лелеяли в своей общине, не пытаясь распространять их в народе, и в этом отношении составляли резкую противоположность Иоанну Предтече, жизнь которого была пламенным служением массам своих соотечественников, и еще более Христу, так как Он жил в постоянном соприкосновении с людьми, даже с теми, которых одинаково избегали как ессеи, так и раввины, в качестве нечистых. Ессейство в лучшем смысле было только живым завершением прошлого, обреченным на исчезновение и вполне неспособным создать что-либо новое.

На основании их нравственной чистоты, некоторые отводили ессеям почетное место среди духовных сил своего века; но в действительности они не имели никакого права на него. Если их нравственная чистота и духовная глубина иногда отзывались возвышенностью пророческих воззрений и делали их общину в некотором смысле провозвестницей христианства, то с другой стороны, их крайнее обрядничество и их фантастические и полуязыческие суеверия в значительной степени ослабляли влияние здоровой стороны их миросозерцания. Тем не менее в некоторых отношениях они в области нравственности превосходили все, что представляют последние века иудейской жизни. Даже их выспренняя самоправедность не походила на самоправедность фарисеев, а была самоотверженной попыткой искоренять зло в душе. Но, при недостаточном разумении глубокой испорченности человеческой природы и той истины, что человек есть раб греха и находится под осуждением с минуты своего рождения, при своем убеждении в полной возможности достигнуть святости без благодатной помощи свыше, ессеи, если и ждали Мессию, то не как Искупителя, страждущего за грехи рода человеческого, предсказанного пророками и прообразованного ветхозаветными жертвами, не того Мессию, который есть и Жертва, и вместе Первосвященник, и не чувствовали потребности в покаянии и возрождении свыше и необходимости соединения доброй деятельности, выражающейся в любви к Богу и людям, с верой в Искупителя. В этом отношении они стояли не выше фарватер. Поэтому воззрения и идеи ессейства представляли скорее противоположность, чем сходство с христианством.

В тот период, когда религиозное благочестие находило свое выражение в аскетическом самоотречении и удалении от мира, как это было с назореями, ессеями и другими отшельниками, Иоанн, от природы проникнутый глубоким религиозным чувством и воспитанный в строгих правилах своего семейства, удалился из своего дома и от всех людей в пещеры окрестной пустыни. При той тяжелой смуте, которая дарила в политике и религии, мирная простота такой отшельнической жизни имела непреодолимую привлекательность, так как в ее спокойном отчуждении люди могли достигать своего спасения молитвой, постом и ревностью о законе, не опасаясь ничьего вторжения в свою подвижническую жизнь. Удрученное бедствиями и треволнениями сердце находило себе успокоение в уединении, где весь окружающий мир, с его раздорами, злобами и смятением, с его жестокостью, себялюбием и изменничеством, как бы переставал существовать для них. Псалмопение, точное исполнение закона и спокойное трудолюбие, составлявшие отличительную особенность жизни отшельников в пустыне, невольно внушали особое сочувствие к ним, особенно при виде того, как повсюду кругом их торжествовало зло и нечестье.

Пустыня, в которую удалился Иоанн, тянется по всей восточной части Иудеи, начинаясь почти у Иерусалима и простираясь под различными названиями до Мертвого моря и южной пустыни, как ее отдаленнейшей границы. Она представляет собой бесплодное пространство, состоящее из скалистых долин, в некоторых местах суровых и страшных, так как скалы, расщепленные вековыми землетрясениями, представляли собой непроходимый лабиринт ущелий и горловин иногда в 150 сажень глубиной, хотя только от 4–6 сажень в ширину. Кругом царит мертвенная тишина. Можно путешествовать там целый день и не видеть никаких признаков жизни, кроме пустынной перепелки и случайно забежавшей лисицы или залетевшего коршуна. По холмам растут только сухие и закаленные травы, не требующие воды, а в долинах самую роскошную растительность представляет белый шильный кустарник, цветущий в марте и апреле. Иудеи удачно называли эту пустыню «Ешемоном», то есть, «ужасной пустыней», так как нельзя и представить себе более безотрадной местности. В некоторых частях ее не могут жить даже арабы. Уже в северной части глубокие долины, идущие по направлению к Мертвому морю, затрудняют всякое путешествие кроме как по узким горловины, а далее к югу – страна и совсем делается непроходимой. Огромные отвесные овраги, в 1000–1500 футов глубиною, а в некоторых местах и весьма широкие, были прорыты бурными потоками, текущими весной по этим стремнинам к Мертвому морю. За исключением весны, в этой местности воду можно найти только в скалистых котловинах или в весьма немногих водяных цистернах, высеченных в давно прошедшее время в известняке и наполняющихся водой от тех дождей, которые изредка перепадают там. Единственным оживленным местом, поистине цветущим оазисом в мрачной пустыне, была ложбина источника Енгеди. Этот источник (теперь Анн Джиди) течет из-под скалы на небольшой равнине на 500 футов над уровнем моря. Вода в нем хорошая и чистая, но неприятно теплая на вкус. Поток длинным водопадом низвергается через скалу и теряется внизу среди кустов и исполинской листвы ивы, так называемых содомских яблонь и терновника. В безмолвной пустыне только и слышится таинственное журчанье источника, с трудом пробивающегося через груды, затрудняющих его течение, скал. Окружающая местность великолепна в своем диком и пустынном величии. Внизу виднеются мрачные воды Мертвого моря, а вверху огромными глыбами поднимаются скалы, идущие все выше и грознее почти до самой крепости Масады³⁴⁶. И в этой местности теперь виднеются развалины единственного городя, или поселения, какое только когда-либо существовало там. Город этот называется, также как и источник, Енгеди. А кругом его царила безмолвная пустыня, пещеры которой только и могли служить убежищем для отшельников.

В этой-то пустыне, где среди камней извивается ядовитая ехидна³⁴⁷ и ползает скорпион, и где лисица, коршун или ворон составляют почти единственные признаки жизни, где царствует нестерпимый зной, а безводные холмы и каменистые долины служат как бы символами полнейшего опустошения, в какой-нибудь пещере, быть может в недрах глубокой и узкой горловины, по крайней мере, дающей защиту от невыносимого зноя палящего солнца, Иоанн и поселился, чтобы быть наедине с Богом и своей собственной душой, и таким образом лучше исполнить свой пожизненный обет, отделявший его от людей. Воспитанный, подобно ап. Павлу, во всей строгости и полном знании и соблюдении закона³⁴⁸, он, несомненно, подобно ему, во всем относящемся к закону был пламенным ревнителем. В каком возрасте он предался этому отшельничеству – неизвестно, но, по-видимому, он жил вдали от людей уже в течение многих лет до своего выступления на проповедь. Евангелие представляет нам живую картину его внешности и образа жизни. Как назорей, он носил длинные волосы, а грубый плащ из верблюжьего волоса, подпоясанный простым ремнем, по-видимому, составлял все его одеяние, дополняемое разве еще столь же грубыми сандалиями. Единственной его пищей были акриды и мед диких пчел, который можно было по местам находить в ущельях скал, а единственным напитком была вода, с трудом находимая и какой-либо из скалистых котловин. Что касается акридов, то мнения касательно их расходятся; но, по мнению большинства исследователей, это – особого рода саранча, которая даже и теперь служит пищей во многих местах востока. «Все бедуины Аравии и жители городов в Недже и Геджазе часто употребляют ее в пищу. В Медине и Тайфе я видел, – говорит Буркгард, – особые лавки с саранчой, где она продавалась известной меркой. В Египте и Нубии ее едят только самые последние бедняки. Арабы, приготовляя ее для еды, бросают ее живой в кипящую воду, в которую прибавляется значительная доля соли, после чего она через несколько минут вынимается и сушится на солнце. Голова, ноги и крылья отрываются, тело очищается от соли и совершенно высушивается. Иногда ее едят сваренную в масле или посыпают ею пресный хлеб вместе с маслом. В Палестине акриды употребляются в пищу только арабами, да и то только по окраинам, а в других местах вообще смотрят на нее с отвращением, или в крайности питаются ими только самые бедные люди»³⁴⁹. Тристрам в своей «Естественной истории Библии» однако же говорит, что акриды весьма вкусны³⁵⁰. «Я нашел их, – говорит он, – весьма хорошими, когда их едят по арабскому способу с маслом. По своему вкусу они несколько походят на маленьких морских раков (креветок), хотя и не имеют их нежности». В Иудейской пустыне во все времена года бывает много саранчи всякого рода, которая шумно поднимается с земли на каждом шагу.

По Моисееву закону акриды считаются чистыми³⁵¹, и поэтому Иоанн мог есть их без всякого смущения³⁵². Кроме акрид пустыня давала еще отшельникам дикий мед. Диких пчел в Палестине водится гораздо больше, чем ручных в пчельниках, и большая часть меда, продаваемого в южных округах ее, получается от диких роев. II действительно, немного еще таких стран, которые были бы более пригодны для пчел. Сухой климат и малорослая, но разнообразная растительность, состоящая по преимуществу из ароматических трав в роде тмина, мяты и других подобных растений, весьма благоприятна для них, причем сухие уступы известковых скал повсюду представляют удобную защиту и прикрытие для сотов. В пустыне Иудейской пчел водится гораздо больше, чем во всякой другой части Палестины, и до настоящего времени этот мед служит обычной пищей бедуинов, которые выдавливают его из сотов и собирают в свои мехи³⁵³.

В своем родном доме Иоанн мог бы наслаждаться приятной жизнью – общением любящих родителей, вниманием родственников и друзей, скромными удобствами в настоящем и видами на будущее. Но иные мысли и иные стремления занимали его великую душу. Не до житейских удобств было ему, когда зло царствовало кругом и вопль всех истинно верующих и праведных в святой земле возносился к Богу о том, чтобы Он вспомнил о Своем святом завете и послал избавление³⁵⁴. Они жаждали освобождения от ига язычников, чтобы опять, имея своим царем Бога и всецело обладая своей землей, можно было безбоязненно служить Ему в святилище храма, исполняя обряды закона³⁵⁵. Израиль уже долго сидел во тьме, жаждая исполнения данных ему обетований, а между тем печальная действительность подрывала, по-видимому, всякую надежду на их исполнение. Но если на сердце Иоанна тяжело отзывались скорби народа, то вместе с тем его томили и грехи их. Если на народе Израильском лежала «тень смерти», то это вследствие его собственных грехов и испорченности, так как Бог оставил его лишь потому, что сам он сначала оставил своего Бога. Дворы Его храма были превращены в вертепы разбойников³⁵⁶, духовные вожди народа сделались коварны, как ехидны пустыни, и были слепыми вождями слепцов³⁵⁷. Те, кто должны бы служить образцом и примером в жизни, именно – священники, были предметом презрения и поношения за свое недостоинство. Прежде чем достигнуть своей возмужалости, Иоанну пришлось видеть, как на высоком месте первосвященства произошло девять перемен по воле Архелая или языческого правителя из Рима, и призрачные первосвященники оскорбляли это высокое достоинство своими личными пороками, своим искательством или равнодушием к своим высочайшим обязанностям или позорной роскошью и надменной гордостью. Сан первосвященника занимали двое из рода Воефа александрийского, благодаря родству его с Иродом, но народ проклинал их, так как они окружили себя придворной пышностью и отличались грубым насилием. Затем первосвященническую должность занимал также Измаил, сын Фаби, но дубины его сторонников сделались притчей в Иерусалиме, равно как и его позорная личная роскошь. Занимали его также три члена из дома Анны, именно: сам Анна, его сын Елеазар и затем его зять Каиафа, и сам Анна все еще считался самым видным человеком в Иерусалиме; но они ненавидели народ и народ ненавидел их, рассказывая, как они в своей гордой злобе шипели на него подобно ехиднам или подобно змеям предавались своим злым делам. Сыновей их народ клеймил названием сыновей Илия. Нечестье водворилось в лице их на горе Божией. Не был неповинен и сам народ, вследствие чего Тот, Кто был смирен и кроток сердцем, впоследствии так сильно обличал это злое и прелюбодейное поколение, более ожесточенное и безнадежное, чем население Нивевии, Содома и Гоморры, навлекших на себя страшный гнев Божий³⁵⁸.

Но в душе Иоанна, вместе со скорбью о бедственности и греховности народа, жило и светлое убеждение, что скоро должен придти давно ожидаемый Мессия, и что лучшим приготовлением к Его пришествию было самоотречение и уничижение, и этой мысли он отдался всем своим существом. В пустыне были и другие отшельники, старавшиеся суровым покаянием очистить себя от всяких скверн плоти и духа³⁵⁹. Но у многих из них главным побуждением служило то, чтобы спасти себя при крушении всех других. Гораздо более достойные и возвышенные побуждения руководили Иоанном. Он удалялся в пустыню для того, чтобы размышлять о тайнах царства Божия и содействовать его осуществлению. Его жизнь, вся направленная к приготовлению нового Мессианского царства, не была праздным и пустым одиночеством. Он совершал великий духовный подвиг, и несомненно, по целым дням и ночам, изможденный суровым постом, он предавался пламенно-слезной молитве о том, чтобы Бог, наконец, в Своем милосердии послал Мессию Своему народу. Мы знаем, как даже Христос «во дни Своей плоти возносил моления и молитвы с крепким воплем и слезами», как Он глубоко скорбел в Своем духе и проводил целые ночи в горах при пустынях в одинокой молитве; такую же всепоглощающую ревность должен был чувствовать и Его предвозвестник. Как пророки, так и раввины одинаково учили, что царство Божие могло придти только тогда, когда Израиль приготовится к принятию его самосокрушением и раскаянием. Пробудить это чувство вообще в людях, представляя в своей личности пример борьбы против грехов, и было главной задачей Иоанна. Обличать любовь к богатству было бы тщетно, если бы он сам жил в довольстве и удобствах. Чтобы обличать пустоту греховной жизни людей, он должен был прежде всего сам очистить себя от всякого упрека в этом отношении. Люди невольно чувствуют благоговение к самоотверженной искренности, и в этом отношении не могло быть никакого сомнения касательно Иоанна. Все чувствовали, что это был человек в полном смысле цельный и искренний. Религия у окружающих людей превратилась в пустую формальность. Внешнее приличие составляло для них сущность человеческой жизни. Но Иоанн показывал, что, по крайней мере, был в Израиле хотя один такой человек, у которого реология составляла действительно жизненную силу.

Живя в своей одинокой пустыне, он постепенно возрастал духом в сознании своего великого назначения. Он был убежден, что близок был гнев Божий на всех делающих злое (а ими был переполнен мир); но в тоже время он знал также, что Бог Авраама даже во гневе имеет милость, и что вскоре должен придти давно обетованный Избавитель. И провозвестником Его пришествия он и выступал теперь, почувствовав в себе ту же пламенную ревность, какой одушевлены были древние пророки. Проникнутый глубочайшим религиозным чувством, отличаясь святош простотой и правдивостью в словах и действиях, представляя в себе живое воплощение искренности и самоотречения, и с самых ранних лет имея возможность вполне знать настроение своего народа, он более чем кто-либо из его современников, в состоянии был будить спящую совесть Израиля и изобличать самообольщение и грехи, даже законников своего времени. Хотя и будучи человеком, имевшим наследственное право на священство, он стоял в стороне от храмового служения, так как его обрядность не давала ему больше внутреннего мира; особенно же устранялся он от священнической аристократии, так как она именно была главным источником греховности народа. Под плащом законнической чистоты и под дешевым ореолом внешней праведности фарисеев его проницательный взор сразу же видел всю бездну злобного честолюбия, алчности и лицемерия. Его душа скорбела при виде того, как слепой и беспомощный духовно народ под руководством и влиянием фарисеев довольствовался фарисейской праведностью, с бессмысленным самоуслаждением полагая, что для его спасения достаточно одного звания его в качестве народа Божия³⁶⁰. Проникшись духом пророков ветхого завета и воспламенившись их святой ревностью о Израиле и его Боге, Иоанн требовал высшей правдивости – сердца и жизни. Своим духом от стоял выше обрядового закона. Свою духовную пищу он, главным образом, черпал из глубоких и возвышенных пророчеств Исаии³⁶¹. Сохранившиеся до нашего времени отрывки его проповеди изобилуют образами, заимствованными из этой именно пророческой книги: как у пророка Исаии, так и у него, этими образами были ехиднино зарождение, виноградник Божий, срубание высохших деревьев, сожжение огнем, молочение хлеба и сеяние, равно как и раздача хлеба и одежды бедным³⁶².

Жизнь Иоанна в пустыне не была лишь временным пребыванием там. Вся его последующая деятельность, его образ жизни и его пророческая ревность указывают на постоянное пребывание в недрах свободной пустыни, вдали от развлекающего и расслабляющего шума житейской суеты. Но хотя и живя в той же пустыне, он однако же не был ессей. Его отношения к народу вообще, его понятия о царстве Божьем, его последующая проповедь, его сочувствие даже к мытарям и грешникам, от которых ессеи и фарисеи удалялись как от осквернения, даже его пища, хотя и простая, показывают, что он отнюдь не имел никакого соотношения с этой сектой. Подобно ессеям, он был не женат; подобно им, он отказывал себе во всяких удобствах и обнаруживал пророческое величие в сознании возвышенности своей цели и деятельности. Но хотя живя и неподалеку от ессейских поселений, доступ в которые был вполне открыт ему, он предпочитал жить в свободном уединении. И эта именно свобода создала в нем ту нравственную силу, перед которой трепетал и которой увлекался народ, между тем как ессейство, не обладая никакими жизненными силами, не имело и никакого живительного влияния на окружающих.

Ведя суровую уединенную жизнь в пустыне, Иоанн постом и молитвой подготовлял себя к принятию откровения свыше. И откровение это действительно было ему. Он видел, что время уже созрело для наступления суда Божия. За агонией царствования Ирода последовало рабство языческому Риму, рассеявшее всякие надежды. В течение почти поколения он не видел ничего, кроме бедственности в стране. В годы его отрочества Квириниева перепись послужила поводом к страшному кровопролитию, за которым последовало такое угнетение, что оно уже ко времени его ранней возмужалости истощило все силы народа и заставило его с отчаянием обращаться с мольбой к Риму об облегчения. Хищные и неправедные правители из римских всадников, старавшиеся только о своем собственном обогащении и бессовестно злоупотреблявшие своей властью, еще более удручали бедственное положение народа; сановники и воины подражали им в беззаконных насилиях; языческие гарнизоны занимали священный город и храм; первосвященство сделалось простой игрушкой в руках верховной власти, святыни народной жизни подвергались оскорблению и осмеянию. С 26 года правителем Палестины состоял Понтий Пилат, человек, которого можно сравнять только с Гессием Флором, последним римским прокуратором, ужасные неправды которого, наконец, повели к отчаянной войне, закончившейся гибелью Иерусалима. Пилат как бы намеренно оскорблял и нарушал священные обычаи народа. Он считал ниже своего достоинства изучить тот народ, которым он управлял. Будучи не только правителем жестоким и вспыльчивым, относившимся высокомерно даже к Антипе и сыновьям Ирода, он был и вообще человек злобный и всегда готовый посредством хитрости и коварства удовлетворить свою ненависть, пылавшую в его груди, по отношению к народу, которого он не понимал и который в свою очередь ненавидел его от всей души. Население Иерусалима должно было вывести от него целый ряд оскорблений, злобных обид, поношений и кровопролитий, Он был так озлоблен, что даже когда видел свою ошибку и опасался Тиверия, не хотел уступить, потому что не мог согласиться сделать что-либо в угоду своим подчиненным. Его современник Филон обвиняет его во взяточничестве, в делах дикого насилия, в грабительстве, в оскорбительном обращении со многими, в безумных угрозах, в постоянных беззакониях и в бесцельных и крайних жестокостях. «Он был человек злобный и яростный, – говорит Филон, – не желавший ничего делать такого, что, по его мнению, могло бы понравиться его подчиненным»³⁶³. Народ, находясь под начальством такого правителя, с сожалением вспоминал даже о царствовании Ирода, тем самым показывая, насколько ухудшилось его положение с того времени, как земля сделалась достоянием римлян, и не видел никакой надежды на облегчение.

Все это, несомненно, видел Иоанн. Живя неподалеку от Иерусалима, он мог в подробности знать всю жизнь и все положение народа. Он содрогался при виде недостоинства первосвященников-саддукеев, имевших теперь во главе Каиафу, которого ненавидел народ³⁶⁴, но любил или, по крайней мере, терпел Пилат. Житейский опыт научил его с презрением относиться к раввинам, которые смиренно склоняли свою голову под постыдное ярмо и подчинялись ему из своих выгод. Но вместе с тем он глубоко скорбел при виде того, как священный закон, данный на Синае, превратился в бездушную обрядность и был только терпим Римом; скипетр народа был сломан, хотя было обещано, что он никогда не отойдет от него; священная гора сделалась твердыней необрезанных воинов, и улицы, по которым раздавались звуки священных песнопений Давида и его величественных хоров, были осквернены символами и музыкой язычников. Никогда раньше Бог не оставлял Своего народа на целые века без Своего могущественного покровительства; никогда раньше не терпел Он такого поношения Своего народа; никогда раньше Он не предоставлял его настолько погибели, как теперь. Все поэтому показывало, что скоро должно было проявиться Его покровительство. В книге пророка Даниила предсказывалось, что железное царство Рима продержится недолго³⁶⁵, а между тем оно уже продолжалось в течение целого поколения. Но даже и в эти последние дни, проклятие, обрушившееся на дом идумейского узурпатора, гибель Антипатра, Фазаила, Ирода, Архелая и многих других из этого ненавистного рода, разве не показывали, что гнев Божий уже воспламенился и что мщение Его приближалось? Суды Божьи, предсказанные пророками, скоро должны были обрушиться как на отступников в Израиле, так и на врагов его.

Все эти события известны были Иоанну, и в них много было такого, что при обыкновенном состоянии духа могло смущать и удручать самое мужественное сердце. Но суровое подвижничество закалило и озарило его дух, Торжественное безмолвие пустынных холмов и безграничность небесного свода с его ночным узором сверкающих звезд сглаживали все противоречия, возникавшие вследствие ограниченности человеческой мысли, и наполняли его душу чувством величия Божества. Что такое человек, дни которого проходят как миг и который сам по себе есть прах и пыль, перед всемогущим Творцом неба и земли, этой твердыней Израиля? Из истории известно, как часто являлся Он для избавления Своего народа, когда положение его казалось безнадежным. И разве гнев Божий, провозглашавшийся пророками, не всегда заключал в себе прикровенное благо? Разве не всегда в Его посещениях проклятие и благословение, поражение и исцеление, смерть и воскресение, шли рука об руку? Собственная жизнь Иоанна в пустыне уже давала залог возможности для спасения и народа. Его молитвы, его покаяние, его отречение от мира, его жизнь в посвящении себя Богу сняли невыносимое бремя с его души, и он нашел мир, покой, благодать и небесное озарение. Он сознавал, что время явления Мессии близко. Еще до его рождения открыто было, что он будет предтечей для Мессии в духе и силе Иеговы, чтобы приготовить народ к принятию Господа³⁶⁶. Да и сам он по внушению свыше почувствовал в себе непреодолимое влечение к возвышенной пророческой деятельности, и он стал проповедовать народу о покаянии и приближении явления ожидаемого Избавителя, имеющего произнести суд над нераскаянными и даровать милость сокрушенным. Под влиянием Духа Божия, нашедшего в его очищенном суровой жизнью теле достойный для себя сосуд, он ощутил в душе своей силы занять высочайшее и самое страшное положение, какое только доступно для смертного человека, именно – положение предвозвестника Мессии и подготовителя путей Ему. Он должен был заровнять те рытвины и горы, которые в виде грехов и беззаконий лежали на пути Мессии, должен был сделать прямыми пути для Него, т. e. обличить высокомерных и гордых и поднять смиренных и угнетенных, не щадить никаких кривых путей человеческих и изгладить их неровности призывом к сердечному раскаянию, чтобы сделать их пригодными для мирного шествия Христа.

Царство Божие, как оно предносилось Иоанну, было гораздо выше и величественнее всех прежних представлений о нем. В годы его детства, известные учителя народа, Иуда и Маттафия, пытались водворить царство Мессии посредством политического восстания, которое потушено было кровью. В его отрочестве Иуда галилеянин с той же целью прибегал к силе, но только покрыл страну ужасом и бедствием. Несмотря на это, все более усиливалась партия, для которой война с Римом сделалась своего рода символом веры. Даже в Самарии распространено было убеждение, что царство Божие близко, и что оно примет внешнюю политическую форму. Бедственность, тяготевшая над Иудеей, тяготела также и над самарянами, и их национальное соперничество с иудеями заставляло их также искать себе облегчения в надежде на могущество ожидаемого Мессии. По их мнению, они именно, а не иудеи, жили на почве действительно священной земли, обетованной Аврааму, земли, где патриархи пасли свои стада; на их-де священной горе Моисей зарыл истинные сосуды скинии, которые, по мнению иудеев, находились под храмом Соломоновым, и которые, как они утверждали, чудесно были скрыты после разрушения храма халдеями. Обладание этими сосудами считалось весьма важным, так как, при обычной наклонности на востоке связывать известные верования с внешними предметами, господствовало общее убеждение, что место, где они скрыты, и будет именно местом явления Мессии. По одному распространенному преданию, когда откроется царство Мессии, ковчег и эти священные сосуды опять будут вынуты из земли. Иеремия – так гласило иудейское предание – по указанию Божию повелел скинии и ковчегу последовать за собой на гору Нево, и там он скрыл их, равно как и жертвенник кадильный, в одной пещере, и заделал вход в нее так, что после уже никто не мот найти ее. Тот же пророк заявил, что «это место останется неизвестным, доколе Бог, умилосердившись, не соберет сонма народа. И тогда Господь покажет его, и явится слава Господня, и облако, как явилось при Моисее»³⁶⁷. В позднейшем предании, главным деятелем в этом отношении вместо Иеремии выступал ангел. Незадолго до разрушения Иерусалима, этот ангел, сойдя с неба в Иерусалим, сел на храм, чтобы спасти его. Уложив скинию, ковчег, обе каменные скрижали, эфод и златотканые одежды первосвященника, жертвенник кадильный. урим и туммим и священные сосуды, он взял их в одно тайное место и громким голосом закричал: «О земля, земля, земля! слушай слово всемогущего Господа, и прими, что я поручаю тебе, и храни до конца времен, чтобы возвратить опять, когда тебе будет сказано и когда чужеземец не будет обладать ими. Ибо настанет время, когда Иерусалим восстановится опять, чтобы существовать вовек!» Тогда земля открыла свои недра и поглотила все эти священные вещи³⁶⁸. Впоследствии святой тайновидец видел эти священные сосуды на небе. По его свидетельству, побеждающий будет вкушать сокровенную манну³⁶⁹, и когда отверзся храм Божий на небе, то явился ковчег завета в храме Его³⁷⁰.

Самаряне лелеяли эти надежды не менее горячо, чем и сами иудеи, но придавали им местный колорит и были убеждены, что действительным местом, где сокрыты были эти сокровища, была вершина горы Гаризима, по близости к их родному городу, – горы, с вершины которой племена израильские, при вступлении Иисуса Навина в землю Ханаанскую. провозглашали благословения закона³⁷¹.

Как сильно самаряне проникнуты были подобными ожиданиями в эти годы, обнаружилось немного позже. Когда закончилась деятельность Иоанна, не принеся им ожидаемых последствий, произошло одно событие, которое, было лишь окончательным выражением долго накоплявшихся в них чувств. «Один человек, – говорит И. Флавий³⁷² –, не придававший никакого значения лжи и обольщавший народ тем, что могло нравиться ему», порешил поднять народное движение в роде Иоаннова, распространившегося по Иудее и Галилее, в надежде, по всей вероятности, придать ему политическое значение. Распустив по долинам Самарии известие, что в назначенный день явится новый пророк на горе Гаризиме, на том самом месте, где Моисей скрыл сосуды скинии, он поднял необычайное смятение. Повсюду распространилась молва, что в этот день откроется царство Божие, потому что священные сосуды должны были оставаться скрытыми до его наступления. Это была коварная уловка перенести на Самарию те светлые надежды, которые составляли славу Иудеи, так как при этом заявлялось притязание на обладание таинственными сокровищами и законом во всей его чистоте. Тысячи народа стали стекаться в назначенный день в долину между горами Гевалом и Гаризимом, все новые и новые караваны постоянно прибывали с народом в деревню Тиравафу, указанную лжепророком в качестве сборного пункта, пока дело не приняло серьезный в политическом отношении оборот, так как и старейшины народа примкнули к этому движению. Пилат встревожился, опасаясь, что народ легко может перейти от поисков за священными сосудами к открытому восстанию³⁷³. Его прежняя жестокость в действительности уже подготовила народ к этому восстанию. Поэтому он запретил это паломничество и расставил конные и пешие отряды у всех подходов к Гаризиму, чтобы воспрепятствовать восхождению на гору. Но огромная народная толпа, среди которой многие были вооружены, не обратила внимания на это запрещение и силой пыталась проложить себе дорогу к священному месту. Тогда Пилат приказал войскам рассеять народ: последовало жестокое побоище, в котором многие были убиты, остальные обратились в бегство, а главари, попавшие в плен во время или после битвы, были преданы смерти.

Это кровавое событие произошло уже несколько лет спустя после проповеди Иоанна³⁷⁴, но оно было лишь одним из проявлений народных понятий касательно царства Мессии, показывая, насколько взгляд на него был проникнут политическими идеями того времени. Иоанн был совершенно чужд таких воззрений. Если он, как иудей, веровал, что Мессия будет славой Израиля, то откровение этой славы он предоставлял будущему, а сам исключительно ограничивался нравственными и духовными надеждами. Он отнюдь не был политическим агитатором в роде Иуды галилеянина: его Мессианское царство было царством не от мира сего³⁷⁵.

Глас вопиющего в пустыне: исправьте путь Господу.

Ин.1:23.

К пятнадцатому году царствования Тиверия, что соответствовало 29 году от Р. Хр., на римскую империю стала все более ложиться тень самых мрачных лет царствования этого императора, в то время имевшего уже 71 год от роду³⁷⁶. Среди тех, кто жили в это время и впоследствии могли помнить все главнейшие обстоятельства его царствования, старший Плиний (впоследствии уже в сане римского навмарха или адмирала, погибший при первом извержении в исторические времена горы Везувия) был еще четырехлетним ребенком³⁷⁷. Веспасиан, которому впоследствии вместе с его сыном Титом пришлось разрушить Иерусалим, был мечтательным и заносчивым девятнадцатилетним юношей³⁷⁸. Калигула, который и свое время, став во главе империи, привел весь мир в ужас зрелищем безумного деспотизма, был шестнадцатилетним мальчиком³⁷⁹; а среди браков, совершившихся в то время, был брак дочери злополучного Германика, от которой девять лет спустя родился Нерон. Дела по всей империи находились в мирном состоянии, потому что все народы тогдашнего мира уже покорились римскому орлу, наложившему на них свое всеуравнивающее иго, и велись лишь две незначительные войны на окраинах – с фракийцами на востоке Европы и с фризами на северо-западе. Понтий Пилат уже два года был прокуратором Самарии, Иудеи и Идумеи, Ирод Антипа около тридцати двух лет правил Галилеей и Самарией и теперь имел уже около пятидесяти лет от роду, а его брат Филипп, бывший почти в тех же летах и занимавший тоже правительственное положение, был тетрархом остальной части страны за Иорданом и вел спокойную жизнь, стараясь быть полезным стране и достойным своего положения.

За исключением религиозного восстания Иуды и некоторых других смятений после смерти Ирода, а также и во время переписи, предпринятой Квиринием, Палестина почти в течение шестидесяти лет пользовалась номинальным миром³⁸⁰. В разных местах страны, как сказано было выше, за это время возникли новые города и селения со всем блеском и изяществом римской цивилизации. «Римский мир», которому суждено было приготовлять путь к христианству разрушением средостений между народами и слиянием всего цивилизованного мира на время в одно могущественное государство, таким образом повсюду приносил свои плоды, хотя дурное управление незаметно подкапывало всю систему империи. Восток находился в состоянии глубокого мира. Парфянские конные орды, которые были ужасом того века, уже не поили своих коней в Евфрате в не смели переправляться через него в течение двух поколений³⁸¹, хотя все еще рыскали по долинам Парфии и ждали только приказа из двора Ктизифонова, чтобы ринуться на открытую для них Палестину. Четыре легиона, державшиеся наготове в Сирии, и сильная линия военных постов вдоль Евфрата, при мысли о назначении на которую римская военная молодежь содрогалась, видя в этом назначении изгнание из пределов мира, едва в состоянии были сдерживать этих яростных курдов своего времени, разносивших повсюду смерть и разрушение.

В таком-то состоянии находилось положение дел, когда Иоанн, наконец, вышел из своего уединения в качестве пророка своего народа³⁸². Близость пустыни Иудейской к Иерусалиму и густота жившего вокруг нее населения, несомненно, давали многим возможность время от времени посещать его, так как в то возбужденное в религиозно-нравственном отношении время достаточно было одного слуха о том, что в каком-либо округе появился необычайный подвижник и проповедник, чтобы у многих явилось непреодолимое желание повидать его и воспользоваться его благочестивыми советами. Впервые Иоанн выступил на общественное служение на берегах нижнего Иордана.

Часах в двух пути к востоку от жалкой деревни, составляющей остаток Иерихона, и в восьми или девяти часах от Иерусалима Иордан быстро течет по направлению к Мертвому морю, находящемуся также неподалеку отсюда. Беря начало в горах Ливанских, приняв в себя в качестве притоков источники в Кесарии Филипповой, пройдя затем болотистое озеро Меромское и далее через великолепное озеро Галилейское, река от выхода из этого озера до того места, где она минует Иерихон, имеет всего только 90 верст по прямой линии, но до 300 верст, если считать все ее излучины и повороты. Близ Иерихона она имеет до 13–14 сажень в ширину и от 3 футов до сажени в глубину, так что по местам ее легко переходить в брод, кроме времени половодий, бывающих весной, осенью и зимой, когда переход через нее становится весьма опасным. В этой именно части Иордана войско Веспасиана, во время последней войны, загнало массу иудеев в реку, когда она выходила из берегов, и их погибло в ней так много, что «нельзя было перейти реки по причине переполнявших ее мертвых тел, причем и Мертвое море было также наполнено трупами, унесенными в него рекою»³⁸³. Река тут протекает между двойными берегами, обозначающими ее низкий и более высокий уровни в ноябре и апреле. Берега эти по местам болотисты и по местам отвесны, но в общем представляют удобное место для народных собраний, и потому здесь именно и выступил Иоанн с проповедью к народу. Густые чащи красных тамарисков, стройные сикоморы с их белыми стволами и широкими листьями, дубы с их темной густой тенью, развесистые акации, бледно-зеленые ивы и многоцветные олеандры еще и теперь покрывают верхнюю террасу, причем еще более разнообразия этой картине придают большие заросли камыша, растущего выше человеческого роста на нижнем уровне, над которым во времена Иоанна возвышались еще великолепные головы пальм, этой гордости и славы Иордана. В этой-то местности на берегу реки, в виду диких скалистых гор, закрывающих вид с обеих сторон, в местности, где, благодаря ежегодным наводнениям, образовалась резкая черта между роскошной тропической растительностью и бесплодностью сожженной пустыни, Иоанн, о котором Христос сказал, намекая на волнующиеся камыши по прибрежью реки, что он не был тростью, ветром колеблемою, но по истине был Илия, который должен был придти как пророк и гораздо больше, чем пророк, – тут-то и возвысил свой голос в качестве предтечи перед лицом Помазанника Божия, чтобы приготовить путь Ему³⁸⁴. Уже сама внешность Иоанна могла невольно привлекать к себе внимание народа. Его худощавый стан, истощенный скудной пищей и суровыми подвигами, его длинные волосы, не стриженные в течение тридцати лет в знак назорейства, его грубый волосяной плащ и кожаный пояс рисовали в его лице образ одного из древних пророков. Св. Писание описывает величайшего из пророков, именно Илию фесвитянина, который, по всеобщему ожиданию, должен был явиться перед пришествием Мессии, совершенно в том же виде, в каком явился Иоанн, именно как «человек весь в волосах, и кожаным поясом подпоясан по чреслам своим»³⁸⁵; народ же знал из поучений в синагоге, а кто мог читать сам, то и прямо из св. Писания, что грубая волосяная мантия была обычной одеждой древних пророков, как особого класса. Эта одежда всегда была знаком скорби и сокрушения³⁸⁶ и, воскрешая воспоминания о священных временах прошлого, вместе с тем пробуждала в душах народа сознание собственной греховности и нужды в покаянном сокрушении.

Пустыня в глазах иудеев вообще имела священное значение. «Из нее, – говорили раввины, – вышли закон, скиния, синедрион, священство в должность левитов. Даже царская власть и в действительности всякий благой дар, полученный Израилем от Бога, вышли из пустыни»³⁸⁷. Призыв народа в пустыню теперь имел сам по себе священное значение, так как он напоминал слова пророка Исаии: «Приготовьте путь Господу, прямыми сделайте в пустыне стези Богу вашему»³⁸⁸. При напряженном ожидании Мессии, влияние этого призыва было огромное. Опираясь именно на то значение, какое придавалось ему народом, один фанатик, по имени Февда, присвоив себе роль пророка через несколько лет после распятия, увлек за собой множество народа, в качестве второго Моисея, за Иордан в пустыню, где он обещал совершать чудеса, уверяя, что Бог явится для избавления Своего народа. И. Флавий рассказывает также, что и другие увлекали народ за собой в пустыню, «где с помощью Божией они-де будут открыто совершать знамения и чудеса»³⁸⁹, и Сам Христос, перед оставлением Своих учеников, счел необходимым предостеречь их, что когда им скажут: «Вот Христос в пустыне, не выходите»³⁹⁰. Народ изо-дня в день ожидал явления мудрого и совершенного пророка, который возвратил бы ему потерянные урим и туммим, «восстановил племена израильские, обратил сердца отцов к детям, обличил времена и утолил гнев Божий, прежде чем возгорится ярость Его»³⁹¹. Под влиянием тяжелых исторических испытаний в народе все глубже укоренялось сознание того, что спасти Израиля могло только одно покаяние. «Если мы покаемся хотя бы на один день», – говорили раввины, – то явится Мессия». «Пока Израиль не раскается, он не может ожидать Спасителя», –говорил раввин Иуда. Но это покаяние должно было совершиться не раньше прихода Илии во исполнение предсказания Малахии, а он придет не раньше трех дней до явления Самого Мессии, когда его голос от одного конца земли до другого провозгласит: «Спасение идет миру»³⁹².

Пророк, по иудейскому воззрению, был не только провидец, но и бесстрашный проповедник, от которого, выражаясь словами Климента Александрийского, «истина просиявала как лучи света от солнца»³⁹³. Он мог открывать будущее, но вместе с тем он был орудием Божьим для сообщения укоров или повелений Всемогущего в качестве Его посланника и истолкователя Его воли людям. И вот в качестве такого посланника и явился в лице Иоанна новый Илия. Появление его произвело на народ тем более громадное впечатление, что проповедь его касалась самого животрепещущего вопроса о пришествии Мессии. «Покайтесь, – проповедовал Иоанн, – ибо приблизилось Царство Небесное». И этот призыв новоявленного пророка громовым отголоском отдавался в сердцах всех труждающихся и обремененных, желавших в проповеди его найти облегчение своей совести от тяготевшего на пей бремени греха и сомнений, чтобы достойно приготовиться к явлению грядущего Мессии. Этот глас вопиющего в пустыне стал сильно будить совесть народных масс, которая подверглась глубокому усыплению под влиянием фарисейского формализма, римского угнетения и саддукейского равнодушия. Началось сильное народное возбуждение. Хотя Иоанн держался в стороне от Иерусалима и густо населенных округов, его проповедь нашла себе живой отголосок по всей стране, и народ толпами, все в большем числе начал стекаться к нему из Иерусалима, Иудеи и возвышенных равнин Переи³⁹⁴. Всем невольно думалось, что это и есть обетованный Илия, провозвестник Мессии. И этот проповедник, совершенно не похожий на раввинов, требовал теперь, чтобы закон, доселе исполнявшийся только внешним образом, исполнялся по совести и осуществлялся в самой жизни. Только такое духовное приготовление и может отвратить грядущий гнев. Будучи вторым Илией по духу, как и по внешности, и подобно ему будучи свидетелем злых времен, он пришел не строить, а низвергать, пробуждать, а не назидать, пришел с топором, а не лопатой. Главным содержанием его проповеди было приближение того суда, о котором говорил последний из пророков, когда гнев Божий будет жечь подобно печи раскаленной³⁹⁵, когда гордые и злые, уподобившись соломе, будут и сожжены подобно ей, пока не останется от них ни корня, ни стебля, Но вместе с тем он присоединял и утешительное уверение пророка Малахии, что для тех, кто боится имени Господа сил, взойдет солнце праведности с его целительными лучами. Весь смысл проповеди Малахии был в действительности предвосхищением того же самого, на чем покоилась и проповедь Иоанна. «Вот, Я посылаю ангела Моего, и он приготовит путь предо Мною, – предсказывал последний пророк ветхого завета. – И внезапно приидет в храм Свой Господь, Которого вы ищите, и Ангел завета, Которого вы желаете; вот, Он идет, говорит Господь Саваоф. И кто выдержит день пришествия Его, и кто устоит, когда Он явится? Ибо Он, как огонь расплавляющий, и как щелок очищающий, и сядет переплавлять и очищать серебро, и очистит сынов Левия, и переплавит их как золото и как серебро, чтоб приносили жертву Господу в правде. И приду к вам для суда, и буду скорым обличителем чародеев и прелюбодеев, и тех, которые клянутся ложно, и удерживают плату наемника, притесняют вдову и сироту, и отталкивают пришельца, и Меня не боятся, говорит Господь Саваоф»³⁹⁶. Подобно проповеди всех пророков, проповедь Иоанна была возвещением гнева Божия, но в то же время, подобно им, она заключала в себе под известным условием обетование Божественной любви и милосердия. Как и приличествовало его должности, он, подобно Илии, обличал пороки своего времени, потому что, подобно ему, он «во дни свои не трепетал перед князем, и никто не превозмог его»³⁹⁷.

Вместе с призывом к покаянию, Иоанн соединял особый знаменательный обряд для всех тех, кто выражали готовность исповедовать свои грехи и давали обет исправиться в своей жизни. Он именно требовал от таких лиц крещения, то есть, омовения в воде. По закону Моисееву также требовалось омовение и очищение, но оно имело там значение скорее личного дела с целью очищения от обрядовых осквернений и повторялось всякий раз, как это требовалось новым случаем осквернения. Но введенное Иоанном крещение совершалось только однажды, и желавшие могли принять его только от рук Иоанна. Он не довольствовался древними обрядами и требованиями фарисеев. Для него необходим был новый символ, который по самой своей форме мог бы служить выражением величия требовавшейся нравственной перемены и быть пригодным знаком для ее начала, и в то же время достаточно простой для того, чтобы он мог быть доступен для всего народа, для всех, кто желали порвать с греховным прошлым и вступить в новую духовную жизнь, к которой призывал он. Омовение во все времена служило религиозным символом и было знаменательным обрядом. Проказа Неемана очищена была в водах Иордана³⁹⁸. Священники в храме постоянно совершали омовения, от народа вообще требовалось, чтобы он удалял нечистоту посредством омовения. Пророк Давид молился: «Омой меня от беззакония моего»³⁹⁹. Пророк Исаия также взывал: «Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих, переставьте делать зло»⁴⁰⁰. Омовение и вообще на востоке само по себе составляет почти религиозный долг. Пыль и жара до крайности отягощают тело и душу, так что омовение приносит общее освежение и довольство. Поэтому принятый Иоанном символ крещения имел для народа громадное значение: всякий истомленный, запыленный и загрязненный странник, получив внутреннее оживление или возрождение, вместе с тем погружался в чистую и свежую воду реки, и таким образом, в знак своего внутреннего очищения, выходил чистым из нее душой и телом. Но это крещение у Иоанна не было еще таинством. «Он был добрый человек, – говорит И. Флавий⁴⁰¹, – и убеждал иудеев, которые желали жить достойно и быть справедливыми по отношению друг к другу, и благочестивыми к Богу, принимать крещение. Крещение было усвоено им не как средство получения прощения за какие-нибудь грехи только, но и в смысле чистоты всего тела, когда душа предварительно очищалась праведностью». Крещение Иоанново, таким образом, было только простым символом очищения, в котором нуждалось сердце, и впоследствии оно должно было найти себе дополнение в крещении от Духа Святого. Принимать его могли только те, которые смиренным исповеданием своих грехов доказывали свою искренность. Отсюда крещение сделалось выражением нравственного обета, желанием показать своей лучшей жизнью, что действительно произошла перемена и в самом настроении сердца. В смысле приготовления к Мессии, оно представляло собой нечто совершенно новое в Израиле, поразительным образом свидетельствуя о том чудесном нравственном перевороте, который совершался в сердцах народа. Если, как доказывают некоторые раввины, уже и раньше существовал обычай крестить прозелитов, которые, оставляя свое язычество, старались получить доступ в общину Израиля, то введенный Иоанном обряд, как применявшийся им к самому иудейскому народу, заключал в себе нечто необычное, и то обстоятельство, что народ подчинялся этому обряду, служит сильнейшим доказательством влияния пророка пустыни на народные массы. В этом случае его отношение к израильскому народу имело тот смысл, как будто самый этот народ сделался язычником и нуждался в том, чтобы его опять ввели, подобно язычникам, в достояние Иеговы с восстановлением ему всех потерянных им преимуществ. Вместе с тем Иоанн не оставлял народа без помощи в стремлении к чистоте. Если бы он призывал его только бежать «от грядущего гнева», то мог бы довести его до отчаяния. Если бы он, призывая его к крещению, затем предоставлял его своим собственным усилиям в деле достижения доброй нравственности, то он повергал бы его в беспомощное состояние, так как человек, не имея перед собой высшего идеала праведности, никогда не мог бы и достигнуть ее. Поэтому Иоанн давал и сами средства к осуществлению его призыва, именно указывая на грядущего Мессию, этого Агнца Божия, Который должен был взять на Себя грехи мира,

Можно представить себе, какое необычайное зрелище представляла проповедь Иоанна к собиравшемуся к нему массами народу, и оно долго оставалось в народной памяти. «Что ходили вы смотреть в пустыне? человека, одетого в мягкие одежды?» – спрашивал Христос Иисус в позднейшее время. Народ всякого звания и класса массами стекался послушать нового пророка. Движение, сначала местное, постепенно распространилось по всей стране⁴⁰². Сначала к нему собирался народ из ближайших мест – из окрестностей Иерусалима, из Иудеи и Переи. Но скоро молва донеслась и до галилеян, до подошвы Ливана и восточной Иорданской страны, и оттуда также народ устремился к Иоанну. По галилейским и иудейским дорогам потянулись большие караваны, направляясь все к одному и тому же центру. Рабочие с этой целью оставляли свою работу или свое ремесло, и среди отовсюду стекавшегося народа были бойкие торговцы, римские сборщики податей и туземные или чужеземные воины. Все, что было благородного, и все, что было низкого в Израиле, – люди благочестивые и преданные миру, праведные и испорченные, искренние и двоедушные, сторонники Рима и враги его – все одинаково находились в этой жаждавшей духовного просвещения толпе. Тут в одной и той же толпе можно было видеть высокомерных раввинов, длиннополых фарисеев, холодных и вежливых саддукеев, сановных священников и простых левитов, седовласых старейшин народа, богатых землевладельцев, имевших полные житницы, и бедных поселян, воинов четвертовластника Антипы из Переи, быть может также прозелитов из римского гарнизона в Иерусалиме, более склонных принимать крещение в Иордане, чем обрезание, мытарей из природных иудеев, более всего презираемых и ненавидимых за свою службу Риму и свои несправедливые вымогательства. Не было недостатка и в иудейских женщинах, и среди них, конечно, немало тех, которые были вполне рабынями порока⁴⁰³. Все хотели принять участие в спасении израилевом, или по крайней мере хоть наружно показать свое стремление к нему, – даже те классы, к которым щепетильные фарисеи и ессеи относились с презрением как к нечистым. Многие, конечно, стремились сюда с искренним желанием воспользоваться проповедью, хотя тут без сомнения были и такие, которые прибывали только для того, чтобы посмотреть, покритиковать, посуесловить и донести властям о всем виденном. Все виденное ими оказывалось по истине поразительным, особенно ввиду того, что это был первый пророк, явившийся за последние 500 лет. Подавленный всем виденным, народ внимал проповеди Иоанна, принимал его крещение, и в нем разгоралась вера в приближение Царства Небесного, о котором проповедовал им новоявленный пророк, равно и в Мессию, пришествие Которого он возвещал. По введенному им обряду, он стал известен под названием Крестителя, но многие давали ему название учителя и пророка⁴⁰⁴. Он не творил никаких чудес, но слово его, как и крещение, имело чудесную силу, так что даже и после его заключения в тюрьму и смерти народ продолжал, несмотря на лукаво презрительные ухищрения книжников и фарисеев, верить, что действительно он был пророк и крещение его было с неба⁴⁰⁵.

Пораженные всем виденным и слышанным многие даже спрашивали, не сам ли он Мессия, или, по крайней мере, не пророк ли подобный Моисею, которого они ожидали⁴⁰⁶. Слово его имело такое громадное влияние на народные массы, что он, если бы только захотел того, мог бы воспользоваться этим своим влиянием для достижения чисто политических целей. Но его целью было не политическое возбуждение, а нравственно-религиозное возрождение. И поэтому он не принимал на себя никаких других задач, кроме должности нравственно-религиозного учителя или пророка. И слово его гремело подобно молоту, разбивая самое кремнистое сердце, жгло подобно пламени, проникая в сокровеннейшие помышления. Он не ограничивался общими увещеваниями и укорами, а обличал с истинно пророческой резкостью и прямотой. «Вы, порождения ехиднины! – взывал он к толпе фарисеев и саддукеев, пришедших послушать его проповедь, скорее с целью покритиковать, чем исповедоваться и раскаяться, – кто внушил вам бежать от будущего гнева?». По словам евангелиста, «фарисеи и законники отвергли волю Божию о себе, не крестившись от Иоанна»⁴⁰⁷, и, таким образом, не принимали его посланничества, объявляя его даже бесноватым⁴⁰⁸. Он изобличал всю пустоту и всю бесполезность их мелочных обрядовых споров и казуистики, за что они в свою очередь ненавидели его. Но так как Иоанн имел свое полномочие не от них, а свыше, то вместо того, чтобы льстить им, он обращался к ним с такой же пророческой резкостью, как и к презираемым ими народным толпам. требуя от них, чтобы они «принесли достойный плод покаяния». По своему узкому педантическому высокомерию, они считали для себя обеспеченным участие в царстве Мессии уже просто потому, что они потомки Авраама, так как-де его праведность будет вменена им. По их воззрению, один только Израиль может находить благоволение у Бога, и именно в силу своего родового нрава. Царство Небесное, думали и учили они, будет чисто иудейским царством, и все другие народы будут исключены из него. Но Иоанн беспощадно ниспроверг это ложное казуистическое построение. «Не думайте говорить в себе: отец у нас Авраам, ибо говорю вам, что Бог может из камней сих воздвигнуть детей Аврааму», и исключить вас, мнимых сынов его, из Царства, если вы не раскаетесь. Такая проповедь не могла не поразить книжников и фарисеев. Они пользовались всеобщим почетом у всех, а этот человек относился к ним с грозным обличением. Они воображали себе, что он будет перед ними подобно трости, ветром колеблемой, а на самом деле оказалось, что он представлял собой непоколебимый дуб. Лесть и страх были столь же чужды его великой душе, как его грубая мантия была бы чуждым явлением среди мягких одежд царя во дворце.

Резкая противоположность между учением Иоанна и учением раввинов с особенной поразительностью проявилась в тех ответах, которые он давал своим различным совопросникам. Если самим раввинам угрожает огонь, то какая же участь, по их мнению, должна была постигнуть простых людей? Но из уст пророка гремели слова, которые не только возбуждали ужас, но и направляли к проявлению более возвышенной нравственности во внешних делах. Когда народ, услышав страшную проповедь Иоанна, что «уже и секира при корне дерев лежит: всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь», в трепете спрашивали его: «Что же нам делать?». Он отвечал им: «У кого две одежды, тот дай неимущему, и у кого есть пища, делай то же»⁴⁰⁹. Если они будут помогать голодным и нагим и в этом будут видеть свой долг человеколюбия, то тем самым докажут искренность своего покаяния. Иоанн своим человеческим сочувствием обнимал все классы. Подобно Самому Христу, он не отвергал никого из них. Презираемые всеми мытари, от которых фарисеи отступали как от проклятых, находили утешение в уверенности, что и они также могут получить участие в Царстве Небесном. Когда мытари спросили его: «Учитель! что нам делать?», то он отвечал им: «Ничего не требуйте более определенного вам». Спрашивали его также и воины: «А нам что делать»?. И он сказал им: «Никого не обижайте, не клевещите, и довольствуйтесь своим жалованьем». Если мытари будут честно исполнять свой долг, если воины не будут пользоваться своей силой для оскорбления других и будут оставаться верными своему знамени, довольствуясь своим скромным положением, то это и будет признаком их доброго покаяния, их верности своей совести, которая и низведет на них благословение Божие.

Но требуя практических плодов покаяния, Иоанн вместе с тем указывал на то, что все покаявшиеся получат в своих нравственных усилиях особую помощь, которая дана будет им свыше. Он заявлял, что для полного внутреннего преображения необходима помощь Духа Божия. «Я крещу водою, но идет Сильнейший меня, у Которого я недостоин развязать ремень обуви; Он будет крестить вас Духом Святым и огнем». Ожесточенные будут подвергнуты крещению огнем, а сокрушенным дан будет небесный дар высшей воли, высшей силы и высшего знания Бога, равно как и высшего общения с Ним. Сознавая потребности времени и будучи исполнен духом пророков, он не мог забыть, как ветхозаветные пророки, в качестве знамения пришествия Мессии, возвещали, что Иегова «изольет Своего Духа на всякую плоть»⁴¹⁰, что Он «изольет воду на всякого жаждущего, и потоки на землю сухую», и «Его Дух будет на доме Израилевом»⁴¹¹. Он не мог сомневаться поэтому, что Тот, по отношению к Которому он был только голосом провозвестника, Тот, у Которого даже развязать сандалии было бы для него слишком великой честью, придет не только с мщением, но и с благословением, и для этого Он принесет с собой высшую животворящую силу, именно – силу Духа Святого.

И вот таким образом, под влиянием проповеди Иоанна и совершаемого им необычайного обряда крещения, в душе народа все более разрасталось и усиливалось ожидание провозглашаемого новым пророком Мессии. И этот Мессия пришел, наконец, открыто выступив перед народом после Своего долгого, безвестного пребывания в отдаленном Назарете.