Книга четвертая. Юсиф и его время

В истории нет еще личности, которая по своей чудесной судьбе, исполненной необычайных превратностей, была бы более интересна и симпатична, чем личность Иосифа. Сказание о нем это – бесподобная эпопея кроткой, чистой и благородной души, которая сама по себе составляет величайшее счастье, возвышающее человека над всеми превратностями жизни. По простоте концепции, удивительно сочетающейся с необычайностью обстоятельств, по глубине психологического анализа, идущего на протяжении всей истории, по выдержанности характеров, – это сказание, рассматриваемое даже просто с литературной точки зрения, составляет перл в литературной сокровищнице человечества¹⁸⁰. Будучи вполне верно законам психологическим, оно также верно и законам историческим. Все подробности его настолько точно изображают особенности современной ему культурно-исторической жизни, как она открывается теперь на каменных памятниках былой египетской и вообще восточной старины, что несомненно составляет драгоценный источник для ученой египтологии. Само по себе, в своем цельном объеме, библейское сказание о нем настолько известно всем, что нет надобности пересказывать его здесь, а достаточно проследить только, как оно во всех своих подробностях совпадает с данными новейших научных открытий и исследований в области древней восточной и особенно египетской жизни¹⁸¹.

Исполненная приключений, жизнь Иакова подвигалась уже к пределу человеческого бытия. Ему было около ста лет, когда он, имея многочисленное семейство и владея значительным богатством, заключавшимся в стадах различного скота, думал спокойно отойти к праотцам. Но Провидение готовило ему новые испытания и именно чрез самого любимого им сына, Иосифа. В библейской истории Иосиф впервые выступает пред нами семнадцатилетним юношей (Быт. 37:2 и сл.) Как любимый сын, он постоянно находился при своем престарелом отце и только изредка навещал своих братьев, занимавшихся пастушеским делом и переходивших с своими стадами с одного пастбища на другое. Простодушный и невинный, он с детскою наивностью, возвращаясь домой, рассказывал отцу о разных худых поступках своих братьев, не отличавшихся особенною высотою нравственности. Те естественно возненавидели его за это, и ненависть их разгоралась тем сильнее, чем больше они видели, что престарелый отец их не скрывал своей особенной любви к Иосифу, как «сыну старости своей» и притом старшему сыну любимой им жены Рахили, теперь уже оплакиваемой им. Старец действительно открыто показывал свою особенную любовь к Иосифу и сделал ему особую «разноцветную одежду», длинную и быть может из лучших египетских материй. На востоке, где неизменно сохраняются вековые обычаи, любимых детей и теперь одевают так же. Одежда шьется из материи разных цветов, которые получают изящное сочетание – по предписаниям моды и вкуса. Такая одежда вместе с тем могла служить знаком того, что Иаков предполагал сделать Иосифа наследником своего имущества, особенно в виду того, что старшие братья нанесли отцу страшное бесчестье. Во всяком случае – все это вместе возбудило в старших братьях злобу вместе с завистью к Иосифу. Это злобное чувство настолько накипело на сердце братьев, что оно нуждалось только в случае, чтобы проявить себя на деле.

Поставленный в совершенно исключительные обстоятельства, Иосиф естественно не мог не сознавать в своей юной душе некоторого превосходства своего над братьями и ему виделось два сна, которые, как бы в ответ на его собственные думы, предвозвещали ему великую будущность. В древности сновидения признавались одним из средств высшего откровения, и потому, когда Иосиф видел эти сны, то он невольно задумался над ними и рассказал их своему отцу и братьям. Образ первого из его снов взят был из земледельческой, а образ второго из пастушеской жизни избранного рода. В первом сновидении Иосиф вместе с остальными братьями был на поле жатвы (откуда видно, что Иаков, подобно отцу своему Исааку, отчасти занимался и земледелием), и сноп Иосифа стоял прямо, а снопы братьев его преклонялись пред ним. Во втором сновидении все они пасли свои стада, и в это время солнце, луна и одиннадцать звезд покланялись звезде Иосифа. Эти сны были настолько ясны по своему значению, что они решительно возбудили ненависть в братьях к своему младшему брату – юноше, и даже сам Иаков с негодованием заметил: «что это за сон, который ты видел? неужели я и твоя мать, и твои братья приидем поклоняться тебе до земли»? Ни сам патриарх, ни тем более его сыновья не могли предвидеть, какой пророческий смысл заключался в этих сновидениях, и потому они чувствовали только недоумение и досаду, которая у братьев окончательно перешла в смертельную ненависть к Иосифу, так что они порешили во что бы то ни стало отделаться от такого ненавистного им соперника. И случай скоро представился.

Переходя с своими стадами с одного места на другое, сыновья Иакова однажды удалились от ставки отца дальше чем обыкновенно, около Сихема. Долго не получая от них известий, Иаков решился послать к ним Иосифа, чтобы чрез него справиться, все ли благополучно у них. Послушный юноша тотчас же отправился в путь. Ему пришлось идти тем путем, который был обычным караванным путем между Дамаском и Египтом. Но направлению из Дамаска этот путь проходил равнину Ездрилонскую и при выходе из нее углублялся в ущелье, представляющее собою единственный проход чрез горную цепь гор Ефремовых. Там именно лежал Енганним, новейший Дженнин. За Дженнином теперь находится возвышенность Дутан, древний Дофан, т.е. «двойная цистерна». Местоположение его теперь в точности известно¹⁸². Это было, по описанию путешественников, превосходное место для пасения стад. Плодородие его было чудесно. Теперь на этой возвышенности встречается только кактус, но еще несколько лет тому назад это был как бы искусственно насажденный плодовый сад, изобиловавший лимонами, апельсинами и гранатовыми яблоками¹⁸³. Там еще и теперь есть два колодца, из которых один известен под названием «Хап-юб-Юсуф» т.е. Хан могилы Иосифа. В этом-то именно месте Иосиф и нашел своих братьев. Увидев их издали, юноша с свойственным ему простосердечием спешил передать им приветствие от отца и по-братски пожелать им, по восточному обычаю, мира. Но не такими чувствами наполнено было сердце его братьев. Завидев его также издалека, они перекинулись между собой насмешливыми замечаниями, сказав: «вот идет сновидец!» Но насмешка эта была лишь слабым выражением той кровожадной ненависти, которая закипела в их груди при виде ненавистного брата. Продолжительность разлуки не только не утишила ее, а напротив усилила, и при теперешних обстоятельствах у братьев легко могла промелькнуть кровожадная мысль – теперь же именно разделаться с сновидцем, тем более, что отдаленность и пустынность местности давала полную возможность скрыть следы преступления. И вот они решили убить его. «Пойдем теперь, сказали они между собою, и убьем его, и бросим его в какой-нибудь ров, и скажем, что хищный зверь съел его; и увидим, что будет из его слов». Но против такого решения восстал старший брат Рувим, и вследствие этого братья, когда приблизился к ним ничего не подозревавший Иосиф, сняли с него разноцветную одежду и просто бросили его в ров – на всякий случай. Подобными рвами, или вернее, ямами доселе изобилуют восточные пастбища. Это – высохшие колодцы, а также и простые ямы, которые искусственно приготовлялись для того, чтобы в дождливое время запасать в них воду на время засухи. По своей бутылеобразной форме, лишавшей возможности выхода, эти рвы часто служили и местом тюремного заключения, и еврейское слово, которым называются эти рвы, служит также и для обозначения тюрьмы (Исх. 12:29, Исх. 24:22, Иер. 37:16).

Необычайные события часто в зародыше имеют весьма простой случай, как это и было с Иосифом. Когда старшие братья, бросив его в ров, раздумывали, что с ним делать дальше, вдали показался арабский караван, тянувшийся с грузом благовонных трав – стираксой, бальзамом и ладоном – по направлению к Египту, и он решил судьбу Иосифа. Жестокие братья продали его арабским купцам. Все это сказание составляет удивительно верную картину местной восточной жизни, в своих общих чертах сохраняющейся доныне. Как тысячи лет тому назад, так и теперь караваны «измаильтян» тянутся из Сирии и Аравии по направленно к Египту, везя туда «стираксу, бальзам и ладон», и как тогда, так и до самого последнего времени эти караваны захватывают по пути все, что попадется под руку и из чего они могут сделать более или менее выгодный для себя оборот. Мальчик английского путешественника Бэкера был увезен арабским караваном почти совершенно при таких же обстоятельствах, как и Иосиф: когда он пас коз, арабы захватили его, спрятали в мешке с благовонными травами и продали в Каире в рабство. Торговля благовонными товарами была очень обширна между долиной Нила и соседними странами, изобиловавшими ими. В Египте эти товары требовались в большом количестве – для бальзамирования мумий, для куренья, а также и для разных очищений. При каждом храме в Египте имелась особая лаборатория, где сырые материалы перерабатывались для различного употребления, и в одной из таких лабораторий найден список 200 веществ, среди которых значатся и первые два вещества, упоминаемые в библейском рассказе, именно: стиракса и бальзам, из которых первая добывалась из Палестины, Армении и Персии, а второй из бальзамового дерева в Галааде. Ладон добывался с листьев особой розы, растущей в Сирии и Аравии, и часто встречается в гробницах с мумиями. «Стоит только съездить в Египет, говорит знаменитый египтолог, чтобы и теперь увидеть подобные караваны, прибывшие с востока на берега Нила. Они увековечены изображениями на памятниках»¹⁸⁴. Измаильтяне купили Иосифа за двадцать сребренников; это та самая цена, которая впоследствии назначена была Моисеем за раба от пяти до двадцатилетнего возраста. Так в течение целых столетий оставалась неизменною цена на рабов. Что касается самого существования рабства в Египте, то оно доказывается многочисленными изображениями рабов и рабынь всякого рода на памятниках и даже особого рода манускриптами, сохранившимися до нашего времени, в которых рабовладельцы предлагают награду всякому, кто приведет им обратно убежавших рабов. Один из этих манускриптов представляет подобное объявление со стороны князя Атефамена, сына фараона Рамзеса II, великого надзирателя над работами военнопленных. Что между рабами были несомненно евреи и другие народности семитической расы, ясно доказывается тем, что рабы часто называются еврейским именем «эбед». Между прочим, рабы из Сирии¹⁸⁵ были особенно в большом спросе на базарах Мемфиса и Фив и за них предлагались высшие цены, подобно тому, как это было и в древнем Риме. Так как Иосиф был именно сириец, то для измаильтян приобретение его было находкой и они могли на египетском рынке выручить за него особенно хорошую цену. Насколько ценились подобные рабы, можно судить даже по договору, заключенному Рамзесом II с хетами, по которому рабы, бежавшие в Сирию, должны быть возвращаемы в Египет¹⁸⁶, и кроме того уцелело письмо одного писца к своему отцу – пророку Рамессу в Гермополисе, в котором он описывает все свои приключения во время поисков за убежавшим рабом¹⁸⁷. Сирийцы и негры употреблялись по преимуществу для бегания пред колесницами своих господ по улице. С золоченой тростью или хлыстиком в руке они расчищали путь и направляли лошадей.

Иосиф был куплен «Потифаром (Пентефрием), царедворцем фараоновым, начальником телохранителей». Имя Потифара совершенно египетское и означает «посвященный Ра – богу Солнца», поклонение которому сосредоточивалось в Илиополе, на юге нижнего Египта, неподалеку от Мемфиса, любимой резиденции фараона времен Иосифовых, бывшего великим покровителем культа в честь бога Ра. Двор этого фараона, как и всех других фараонов, переполнен был сановниками всякого рода – тайными советниками, царскими родственниками, начальниками коней, директорами придворной музыки, астрологами и снотолкователями, библиотекарями, министрами общественных зданий и гробниц, управителями дворца, казначеями дворцовыми и государственными, а также, чтобы не перечислять больше, веероносцами, которые по-видимому были высшими сановниками во дворе и обыкновенно занимали место по правую сторону фараона. По левую сторону, как более слабую и требовавшую прикрытия, стояли высшие военные чины, составлявшее особых телохранителей, в распоряжении которых тут же стоял двухтысячный отряд воинов, получавших лучшее содержание, чем обыкновенные рядовые солдаты. Но Потифар едва ли был начальником этого отряда, так как отряд менялся каждый год, а он жил постоянно в Мемфисе. Всего вероятнее, он был начальником египетской государственной полиции, которая составляла один из корпусов армии и несла по преимуществу общественно-полицейскую службу¹⁸⁸. Полиция в Египте была многочисленна и хорошо организована уже в самые древние времена и имела многочисленные обязанности. Закон обязывал, чтобы каждый житель ежегодно представлялся полицейскому начальнику своего округа и давал показания о том, какими средствами он живет, причем всякое ложное показание наказывалось смертью.

Египет был страною чиновничества и всевозможного письмоводства. Все население каждого «нома» или округа ежегодно в назначенные сроки переписывалось писцами в особые списки, причем в эти списки заносились и рабы. На одном из памятников XIX династии встречается картина, изображающая подобную перепись¹⁸⁹. Полиции, конечно, при этом было много работы. Она была обязана отыскивать и наказывать преступников, преследовать и ловить беглых рабов, стеречь многочисленных военнопленников и наблюдать за надлежащим исполнением общественных работ, налагавшихся на народ законами, а также смотреть за общественными работами рабов. Подобная многосложная служба требовала большого количества людей, и поэтому, рядом с писцами и чиновниками, на обязанности которых было производить суд и расправу, еще во времена Авраама был образован особый жандармский корпус, первоначально из иноземцев, и к нему присоединены были другие отряды из иноземных воинов, набираемых в Сардинии и других странах, которые и составляли часть государственной и личной охраны фараона. Для этих отрядов требовался особый начальник, который, подобно начальникам других частей управления, был причислен ко двору, с громким титулом «очей царя верхнего и ушей царя нижнего Египта». По всей вероятности, эту-то должность и занимал Потифар, потому что с этою должностью соединялись те обязанности, который приписываются ему в библейском повествовании, именно обязанности смотреть за тюрьмами и заключенными в них, наказывать преступников и приводить в исполнение всякие судебные приговоры¹⁹⁰.

Своим проворством, честностью и успехом в исполнении всех поручений Иосиф оправдал общий взгляд египтян на особенное достоинство сирийских рабов. Он снискал «благоволение в очах» Потифара, вследствие чего тот «поставил его над домом своим и все, что имел, отдал на руки его». Подобное положение, в качестве начальника над рабами и управителя всем домашним хозяйством, можно постоянно встречать на памятниках и в литературе древнего Египта. Каждый большой и богатый дом имел такого начальника над рабами и над хозяйством, и Иосиф занял именно такое положение в доме Потифара. Производится ли где измерение количества зернового хлеба, или взвешивание металла, или вообще идет какая-нибудь строительная или земледельческая работа, на изображениях обыкновенно представляется надзиратель или начальник хозяйства с небольшою тростью в руке или с дощечкою для записи и пером за ухом. У него бывали и помощники, но главный надзиратель обыкновенно ставился несравненно выше всех своих подчиненных и носил почетное название «правителя дома». Такое почетное положение часто развивало в них крайнее честолюбие и об одном надзирателе рассказывается в одном папирусе, что он, движимый честолюбием, предался магии, что и привело его к худому концу. На стенах гробниц всех богатых египтян встречаются изображения подобных «правителей дома», вполне соответствующих положению Иосифа в доме Потифара¹⁹¹. Эти гробницы воспроизводит пред нами все хозяйство и всю внутреннюю домашнюю жизнь египетских сановников и богачей, – и эта жизнь была так сложна, что должность надзирателя или «правителя дома» была очень трудной, связанной с большою ответственностью. Египетские царедворцы были необыкновенно богаты и некоторые из них подробно перечисляют в надписях на своих гробницах свое богатство в его различных видах. Один напр. заявляет, что он имел 835 волов, 220 коров и телят, 760 ослов, 2,235 овец и 974 коз, а другой объявляет, что он имел 405 штук скота первого рода, и 1237 второго, 1360 третьего, 1220 телят и т. д., причем гуси, утки и голуби считались тысячами¹⁹². Загородные дома и сады, по изображению надгробных надписей, отличались особенною роскошью и богатством, и эти помещения имели столько кладовых всякого рода, что решительно необходим был особый эконом или смотритель. Комнаты были переполнены сосудами и посудой всякого рода, золотыми и серебряными тарелками, сухой рыбой, хлебом, овощами¹⁹³ и т. п. В таком огромном хозяйстве проворство и честность, отличавшая Иосифа, должны были цениться высоко, и действительно Потифар нашел в нем такого верного и надежного слугу, что мог вполне вверить ему все управленье своим домом и «сам при нем не знал ничего, кроме хлеба, который ел (Быт. 39:6), и то только потому, что строгие египетские законы церемониальной чистоты не позволяли чужеземцу, особенно из пастушеской народности, касаться предметов непосредственного потребления египтян.

При своем высоком нравственном достоинстве и хозяйственных способностях, Иосиф вдобавок отличался статностью и красотой (Быт. 39:6), которые не преминули обратить на себя внимание изнеженной роскошью и праздностью жены Потифара. Нежелание с его стороны удовлетворить ее сладострастью вызвало понятную месть и клевету, благодаря которым Иосиф заключен был в тюрьму. На основании этой истории часто делались возражения против истинности повествования, именно будто бы она не соответствует действительному положению женщин у древних египтян. Но открытые теперь изображения на гробницах и храмах показывают всю несостоятельность этого возражения. Женщины в Египте совершенно не были в отчуждении от мужчин; напротив, они в обыденной жизни постоянно вращались с мужчинами, как можно видеть на изображениях, снятых Вилькинсоном¹⁹⁴. На одном из них, гости обоих полов сидят вместе в одном обществе, в своих лучших нарядах, с лотосовыми цветками в руках для обонянья, причем рабыни обносят всех чашами. Стол переполнен всяким угощением – плодами, печением, дичью и сосудами всякого рода для напитков; обнаженные танцовщицы забавляют гостей своими танцами под звуки музыки женского оркестра: одна из них играет на флейте, а все остальные мерно ударяют в ладоши и по-видимому поют песни. На другом изображении – также представлено общество из мужчин и женщин. Рабы надевают на приглашенных разные шейные украшенья, другие разносят салфетки, кому они требуются для вытирания губ или рук. Вообще женщины в Египте пользовались большой свободой и преимуществами; по словам Геродота, они ходили на рынок за покупками, а мужчины сидели дома и пряли, и обязанность заботиться о престарелых родителях лежала на дочерях, а не на сыновьях¹⁹⁵. Диодор даже уверяет, что на берегах Нила царица почиталась больше, чем царь, и что жены главенствовали над мужьями, от которых при заключении браков бралось обещание повиноваться своим женам, – и это странное установление отчасти подтверждается памятниками¹⁹⁶. Жена часто называется «госпожей дома» или «великой госпожей дома» и имя матери обыкновенно стоит наряду с именем отца, а иногда и прежде его, причем сыновья часто называются только по имени своих матерей¹⁹⁷. На многих торжественных приемах иностранных послов царица стоит впереди. Почти во всех гробницах и гробовых папирусах муж и жена сидят рядом, как соединенные не только в этой, но и в загробной жизни; на многих гробничных картинах муж и жена изображаются сидящими на кровати, причем муж обнимает жену или наоборот. Супруги на памятниках часто с особенною выразительностью заявляют о взаимной нежности, и жены оплакиваются как «всецело преданные своим мужьям», как «любящие мужа», как «пальмы любви», осеняющие его. Царствующие женщины упоминаются уже в летописях древнейших времен и нередко достигали великой славы в качестве правительниц, считаясь, подобно фараонам, божественными существами еще при своей жизни. По смерти женщинам воздавалось больше почестей, чем мужчинам, и женские мумии обыкновенно богаче бальзамированы, украшены и пышнее похоронены, чем мумии мужские. Брак на берегах Нила был священным. Муж и жена ели и жили вместе, а не в отдельных комнатах, как это было у других восточных народов, и развод был труден. Неверность считалась одним из смертных грехов, и душа каждой женщины должна была давать ответ пред судьями мертвых в том, не нарушила ли она верности мужу. Правда, в Египте, как и в других восточных странах, не были неизвестны наложницы и целые гаремы; фараоны, подобно всем восточным деспотам, имели «дома женщин», находившихся под надзором евнухов, и знатные сановники вполне следовали их примеру; но эти наложницы ни в каком случае не считались наравне с законною женою, которая при пиршествах обыкновенно сидит рядом с мужем, а остальные женщины забавляют его своими песнями и плясками. При той строгости брачных законов, которыми обеспечивалась супружеская верность, не может не показаться странным обычай, дозволявший женщинам в обществе выставлять свою правую грудь и вообще одеваться в весьма прозрачные материи. Таким образом было вполне сообразно с египетскими обычаями, что Иосиф часто встречался в доме с своей госпожей, и даже быть может одною из его обязанностей было сопровождать свою госпожу при ее торжественных выходах в общество или в храм, как это представляет один папирус, где изображается одна знатная красавица, идущая в храм Пта: ее сопровождают пятьдесят дев и один раб – несомненно начальник остальных рабов, подобно Иосифу.

Не смотря на высокое почтение к браку, случаи нарушения связанного с ним долга были однако же довольно обыкновенным явлением в Египте. Вследствие этого египетские женщины вообще не славились в древности особенными добродетелями и против них господствовало повсюду сильное предубеждение¹⁹⁸. И действительно, самая свобода, которою пользовались женщины, окруженные безнравственными влияниями египетского религиозного культа, а также и странный обычай одеваться в прозрачные материи, были не очень благоприятны для развития высокой нравственности. Изображения на гробницах показывают, что они утопали в роскоши и наслаждениях, целые дни проводили в удовольствиях, окруженные толпами рабов, беспрекословно исполнявших все их прихоти и капризы. Неудивительно поэтому, что такая праздная жизнь приводила к разным излишествам, изображениями которых полны стены различных египетских храмов¹⁹⁹.

Поразительным подтверждением внешней стороны библейского повествования об Иосифе в его отношении к жене Потифара служит замечательный египетский документ, известный под названием «повести о двух братьях». Проливаемый этим литературным произведением древнего Египта свет на многие обстоятельства истории Иосифа так интересен, что можно привести ее здесь в ее наиболее существенных чертах. При этом нелишне иметь в виду, что все древние языки и литературы, не исключая и еврейского, ничего не знали о тех умалчиваниях и смягчениях в выражении, какие свойственны новейшим литературам, и поэтому пользовались такими словами и выражениями, который могут смущать нас теперь, но которые в то время никого не поражали и никого не приводили в смущение. Язык есть зеркало нравов, и как в нравах не было теперешней искусственности, так не было ее и в языке, который называл вещи прямо и с непосредственною простотою, как она представлялась в действительности.²⁰⁰

«Повесть о двух братьях» была составлена около XV столетия до Р. Хр. в царствование Менефты, сына Рамзеса II, Сезостриса греческих историков, для развлечения этого принца, известного впоследствии под именем фараона Сети II. Автором ее был писец Эннана, один из чиновников сокровищницы фараоновой. До нас сохранился тот самый манускрипт папируса, который принадлежал юному принцу, бывшему тогда наследником престола и в двух местах содержит его полный титул: веероносец по левую сторону царя, царственный писец, генерал пехоты, старший сын царя, Сети, Мери-Пта. Найденный в Египте и привезенный в Италию в начале настоящего столетия, папирус этот был куплен сначала госпожой Орбиньи, а затем, по смерти ее в 1857 году, администрацией Британского музея, который в 1868 году издал точное факсимиле с него. Он содержит 19 страниц текста, из которых каждая заключает по 10 строк чрезвычайно красивого иератического письма. Вот как читается эта повесть.

1. «Некогда было два брата от одной матери²⁰¹ и от одного отца: Анупу²⁰² было имя старшего сына, Биллу было имя младшего. Анупу имел свой дом, имел жену, а его младший брат жил у него под видом служителя. Он делал ему одежды и ходил за его стадами на полях; он работал на него, молотил и исполнял все полевые работы. Этот меньший брат был великолепный работник; и не было такого во всей земле²⁰³.

2. И много дней спустя после этого, когда младший брат ходил за волами по своему обычаю каждый день, он возвращался в свой дом каждый вечер, нагруженный всякими полевыми травами, и когда он приходил домой, он складывал травы пред своим старшим братом, сидевшим с своей женой; он ел, пил и спал в его конюшне с своими превосходными волами.

3. И когда земля освещалась, и когда наступал следующей день, он пек хлебы и предлагал их своему старшему брату, и гнал своих волов пастись на полях. Когда он пас своих волов, они говорили ему: «трава хороша в таком-то месте»; и он, услышав это от них, гнал их на лучшее пастбище, которого они желали. Так волы, которых он пас, становились прекрасными весьма; они размножались много-много.

4. И когда наступило время полевой работы, старшей брат сказал ему: «приготовь нам орудия для работы, потому что земля освободилась от воды²⁰⁴ и хороша теперь для обработки. Иди также и ты на поле с семенами и мы будем работать завтра утром»; так сказал он. 5. Младший брат сделал все, как сказал старший брат. 6. Когда земля осветилась и настал следующей день, они пошли в поле с своими орудиями, стали работать, и сердце их радовалось много-много от их работы, и они не оставляли работы.

7. И много дней после этого они опять были на поле и работали. 8. Старший брат послал своего младшего брата, говоря: «беги, принеси нам семян из деревни». Младший брат отправился и нашел жену своего старшего брата за уборкой волос. 9. Он говорит ей: «вставай, давай мне семян, чтобы отнести на поле, потому что мой старший брат, посылая меня, говорил: смотри, не замедли». 10 Она отвечает ему: «иди, сам открой лабаз, возьми, что тебе нужно, а то мои волосы растреплются по дороге». 11. Молодой человек вошел в свою конюшню, взял большой кувшин, потому что у него было намерение захватить много семян, наполнил его хлебом и овсом и вышел оттуда с своей ношей.

12. Увидев его, жена говорит ему: «сколько хлеба на твоих плечах»? Он отвечал ей: овса три меры и хлеба пять мер, всего восемь – вот сколько на моих плечах. Так он отвечал ей. 13. Она обратилась к нему с такими словами, говоря: «по истине, большая сила в тебе, потому что я вижу твои силы каждый день»! И сердце ее познало его познанием похоти. 14. Она встала, схватила его и говорит ему: «пойдем, отдохнем вместе часочек! Если ты согласишься на это, то я сделаю тебе прекрасные одежды»²⁰⁵. 15. Молодой человек сделался как пантера в полдень от великой ярости, по причине худых слов, которые она сказала ему, и она испугалась много, много. 16. Он сказал ей, говоря: «но ведь ты для меня как мать, а твой муж для меня как отец! Тот, кто мне старший брат, он поддерживает мне жизнь! Ах, какой ужас ты сказала мне! не говори этого вновь, и я никому не скажу и не обнаружу из моих уст ни одному человеку»²⁰⁶, Он навалил на себя свою ношу и отправился в поле. 17. Когда он прибыл к своему старшему брату, они начали доканчивать свою работу.

18. По наступлении вечера, когда старший брать возвратился в дом свой, а младший брат оставался с своими волами, с поручением смотреть за всем в поле и после пригнать свое стадо для переночевки их в конюшнях в деревне, тогда жена старшего брата испугалась сказанных ею слов. 19. Она всю измазала себя черным и сделалась на подобие как-бы избитой каким-нибудь злодеем, чтобы сказать своему мужу: твой младший брат совершил надо мною насилие, когда ее муж возвратится вечером домой по своему ежедневному обычаю. По прибытии в свой дом, он нашел свою жену лежащею и больною, как бы от насилия; она не подала ему воды на руки, по ежедневному обычаю; не вышла посветить ему, и ее постель была в темноте. Муж говорит ей: «кто говорил с тобою?» Она отвечает ему: «никто не говорил со мною, кроме твоего младшего брата. Когда он пришел взять для тебя семян, он, найдя меня сидящею одиноко, сказал мне: пойдем, посидим вместе часочек; укрась твою голову. Так сказал он мне, а я не слушала его и отвечала: но я – не мать ли я тебе? и твой старший брат не есть ли он тебе как отец? Так сказала я ему. Он испугался, бил меня, чтобы я никому не рассказала об этом²⁰⁷. И если ты позволишь ему жить дольше, я умру; потому что смотри, когда он придет вечером, и я буду жаловаться на его худые слова, все это обнаружится само собою.

20. Старший брат сделался как полуденная пантера: он наточил свой нож и взял его в руки²⁰⁸. 21. Старший брат спрятался за дверью его конюшни, чтобы убить своего младшего брата, когда он придет вечером и будет загонять своих волов в конюшню. И когда солнце закатилось, и младший брат, нагруженный всякими полевыми травами, по ежедневному обычаю, отправился домой, то корова, шедшая впереди всех, при входе в конюшню, сказала своему пастуху: «вот, твой старший брат поджидает тебя с ножом, чтобы убить тебя; спасайся от него».

22. Когда он услышал, что сказала ему корова, шедшая впереди, и вторая сказала ему то же, то он посмотрел под дверь своей конюшни и заметил ноги своего старшего брата, спрятавшегося за дверью, с ножом в руке; он положил свою ношу на землю и бросился бежать со всех ног, а его старший брат бросился за ним с ножом. 23. Младший брат вопиял к Фра-Гарма-хути²⁰⁹, говоря: «мой добрый господин, ты различаешь ложное от истинного!» И Фра услышал все его жалобы, и велел появиться глубокой воде между ним и его старшим братом, и она наполнилась крокодилами. Один из них оказался по одну сторону, а другой – по другую сторону воды, и старший брат два раза протягивал свою руку, чтобы ударить два раза, но и в эти два раза не убил своего младшего брата. Вот что именно случилось. 24. Младший брат обратился к нему чрез реку, говоря: оставайся тут до рассвета. Когда взойдет Солнце, я буду молиться с тобою ему, чтобы он восстановил истину, потому что я не буду никогда больше с тобою, не буду больше в местах, где ты будешь и уйду в долину Акации»²¹⁰.

На следующее утро младший брат оправдался в клевете и оскопил себя пред своим старшим братом. Затем, следующие подробности имеют совершенно чудесный характер и не имеют прямого соотношения с историей Иосифа. Поэтому мы приведем только те места, которые дают возможность для сравнения с библейским повествованием, в особенности заключение, которое имеет некоторое сходство с историей жертвы клеветы жены Потифара.

29. «Младший брат, закричав старшему, сказал: ты вообразил себе худое дело! Ты не вспомнил ни об одном хорошем деле, которое я делал для тебя. Иди в твой дом, заботься о своих животных, потому что я не буду жить больше в том месте, где будешь ты: я отправлюсь в долину Акации. Но вот что сделай для меня: позаботься обо мне, если ты узнаешь, что со мною случится что-нибудь. Я заговорю свое сердце, положу его на вершину цветущей акации, и если срубят акацию, и мое сердце упадет на землю, ты прииди поискать его; когда ты будешь ходить семь лет в поисках его, то не отставай, но когда ты найдешь его, положи его в сосуд с свежей водой; тогда я оживу вновь и освобожусь от сделанного мне зла²¹¹. А ты узнаешь, что именно случилось со мною, когда тебе дадут в руки кружку пива и она будет пениться: не оставайся ни на момент больше после того, как случится это с тобою».

30. «Он отправился в долину Акации, а его старший брат возвратился в дом свой, положив руку на голову, посыпанную пеплом²¹². Когда он прибыл в дом свой, то убил свою жену, бросил ее на съедение собакам и оставался в печали по своем младшем брате». Затем дальше рассказывается, как младший брат после разных превратностей под конец, подобно Иосифу, достигает за свои добродетели высоких почестей и отмщает всем своим врагам.

Такова в кратком изложении «повесть о двух братьях». Жертва клевет жены Анупу таким образом, как и Иосиф, вознаграждается за свои добродетели получением высоких почестей, так что повесть эта представляет весьма значительное сходство с историей Иосифа. Но характер последнего несомненно прекраснее и выдержаннее. В то время, как в повести говорится о том, что младший брат мстит своим врагам, Иосиф ограничивается только благодеянием всем, даже тем, которые сделали ему зло (именно своим братьям) и видит действие Промысла там, где молодой египтянин не видел ничего, кроме злобы женщин. Существует ли между историей сына Иакова и «повестью двух братьев» более близкое соотношение, чем то, которое замечается в их общем сходстве? Эберс положительно ответил на этот вопрос в одном замечательном месте, где он говорит: «несомненно, основа и тон этих двух рассказов совершенно тождественны. Стиль иератического папируса имеет настолько библейский колорит, что при переводе его невольно приходится пользоваться изречениями св. Писания. На наш взгляд, рассказ этот, взятый в его целом, должен считаться доказательством египетскости, если можно так выразиться²¹³, занимающего нас рассказа. Но можно ли видеть в папирусе Орбиньи отголосок истории Иосифа? Создал ли писец Эннана эту сказку на основании только собственного воображения? Не есть ли эти два повествования совершенно независимы друг от друга? С уверенностью ничего нельзя утверждать в этом отношении, но характер общих событий в этих двух рассказах, событий, которые воспроизводятся и в других местах, заставляет думать, что последний автор ничего не заимствовал у первого»²¹⁴. История Иосифа и жены Потифара есть в действительности история страсти человеческой, история, которая находит отголосок и во многих других сказаниях древности. Что же касается взаимного отношения этих двух сказаний, то естественнее всего думать, как и признают некоторые египтологи, что египетская повесть есть лишь позднейший отголосок истории Иосифа, которая по своей необычайности естественно поразила воображение народа и, передаваясь от поколения к поколению, могла наконец послужить сюжетом и для самостоятельной египетской повести. Таким предположением проще и естественнее всего объясняется трудный иначе вопрос о том общем сходстве и вместе различий, которые замечаются в этих двух сказаниях²¹⁵.

Поверив клевете жены, Потифар «воспылал гневом и отдал Иосифа в темницу, где заключены узники царя». Темница эта у египтян называлась Белым замком, и древние историки, Фукидид²¹⁶ и Геродот²¹⁷, упоминают о существовании ее в Мемфисе, и самый город этот часто назывался «городом Белого замка». Это было нечто в роде крепости, в которой находились казармы для гарнизона, несколько храмов и много мест тюремного заключения, и она состояла под начальством особого военного инженера, известного под именем главного начальника стен и укреплений Мемфиса. Крепость была настолько сильною, что спустя тысячу лет Камбиз принужден был брать ее правильной осадой. Потифар, как министр полиции, без сомнения и был начальником этой крепости или «дома темницы», как она называется в еврейском подлиннике. Иосиф, как надо полагать, был заключен в такое отделение крепости, где содержались государственные преступники, требовавшие более строгого надзора: обыкновенные преступники помещались в других частях здания. Потифар не имел власти лишить его жизни, так как древние египетские законы защищали жизнь рабов от насилия господ, но он мог оскопить его или дать тысячу палок, если бы захотел того. Но он не воспользовался этим правом, чем и дал знать, что, не имея возможности не верить рассказу своей жены о нанесенном ей оскорблении, он все-таки сохранил в себе расположение к Иосифу и, отправляя его в тюрьму, предоставлял выяснение истины времени. Но даже и подозрительный глаз начальника темницы скоро увидел невинность этого заключенника, и поэтому Иосиф скоро занял и в темнице такое же сравнительно почетное положение, какое он занимал в доме Потифара, что и повлекло за собою весьма важные для него последствия.

Прошло уже более десяти лет с того времени, как Иосиф был продан братьями в Египет, где он и пережил не мало превратностей в своей судьбе. Теперь он был в темнице и, хотя пользовался благорасположением начальника тюрьмы, но, по-видимому, эта египетская темница должна была навсегда похоронить в себе золотые мечты юности, некогда возбужденные в нем сновидениями. Но Промысел невидимой рукой вел своего избранника по пути, который должен был привесть Иосифа к неожиданному величию, более чудесному, чем какое предсказывалось ему в сновидениях.

В ту самую темницу, в которой заключен был Иосиф, через несколько времени заключены были и два важных придворных сановника, именно главный виночерпий и главный хлебодар²¹⁸. Должности их, как показывают египетские памятники, были чрезвычайно важные. На них обоих лежала великая ответственная обязанность предохранять жизнь фараона от отравления. Положение первого в особенности давало ему постоянный доступ к фараону, который пил только то, что принимал из его рук, а хлебодар обязан был заботиться не только о снабжении двора всевозможными пирожными и печеньями, которыми любили лакомиться египтяне, но и смотреть также за тем, чтобы к ним не примешано было каких-нибудь вредных веществ с преступною целью. Какая-нибудь оплошность в этом отношении навлекла на них гнев фараона, который и приказал заключить их в государственную тюрьму. Очутившись в столь печальном положении, они естественно крайне заняты были своею судьбой, и при таком настроении были чрезвычайно встревожены бывшими им сновидениями. Многочисленные памятники свидетельствуют, что египтяне вообще придавали весьма важное значение снам. В одной рассказывается, что князь Бахтанский, вследствие бывшего ему сновидения, отправил назад в Египет бога Хонса, присланного ему фараоном для исцеления его дочери²¹⁹. Другая повествует, как царь Менефта имел пред битвой сновидение, в котором явился ему бог Пта и запретил ему наступать²²⁰. Одна надпись, открытая в развалинах Напаты, рассказывает, как фараон Миамун, в год своего восшествия на престол Египта и Эфипии, видел во сне два змея, одного в правой руке, а другого в левой. Проснувшись, он потребовал, чтобы мудрецы тотчас же истолковали ему этот сон, и они объяснили его так: «ты владеешь югом, и север подчинится тебе. Короны обеих стран будут сиять на твоей голове, и ты будешь править всей землей по всей ее длине и широте»²²¹. Сновидения посылались богом Тот, и получение их считалось столь важным, что составлялись особые правила, посредством которых можно было достигнуть того или другого сновидения. Очень естественно поэтому, что оба сановника, попавшие в царскую немилость, находились в сильном волнении от своих сновидений и старались истолковать их для себя. Не имея возможности, вследствие строгого заключения, видеться с жрецами, которые одни только и могли истолковывать сны, они конечно очень обрадовались, когда Иосиф взялся истолковать им сильно занимавшие их сновидения.

Сон виночерпия представляет чисто египетскую картину. Он видел виноградную лозу с тремя ветвями; она развилась, показался на ней цвет, выросли и созрели на ней ягоды, которые он выжал в чашу и подал фараону. Напитки из виноградного сока приготовлялись в Египте в самые древние времена, еще до царей пастушеского племени гиксов²²². Гробницы в пирамидах, относящихся к гораздо более раннему времени, чем к какому относится жизнь Иосифа, показывают на своих изображениях, как виноград собирался с отягченных лоз в корзины²²³ и как из него выжимался сок в различные сосуды. В гробницах Фив встречается изображение большого сада с виноградниками в средине; мальчики спугивают птиц с зрелых гроздьев, а мужчины, распевая песни, мнут голыми ногами виноградные кисти, сваленные в громадный чан. Над ними крыша с висящими веревками, ухватившись за который, рабочие подпрыгивают в чане, и сок вытекает чрез два отверстия внизу в приготовленные сосуды. Тут же стоит хозяин, который считает сосуды, заносит в книгу и расставляет их рядами в своем погребе. Что этот сок употреблялся как в простом, так и переброженном состоянии, показывают различные изображения праздников, на которых женщины имеют двойной цветок лотоса, как признак опьянения, или в сильном изнеможении уводятся с пиршества рабынями²²⁴. Мужчины конечно еще менее отличались умеренностью: одного несут с пиршества трое рабов на своих головах; другого несут еще более неудобным образом, причем голова его опирается в грудь одного раба, а ноги закинуты на плечи другого²²⁵. Рабочим обыкновенно отпускались порции хлеба и вина, которые жрецам выдавались в двойном количестве. В городе Бубастис, на окраине земли Гесем, происходил ежегодный праздник, который привлекал часто до семисот тысяч народа, и тут каждый выпивал в продолжение его больше вина, чем в течение всего года²²⁶. Другой подобный праздник совершался в храме Гаторы, богини любви, в Дендере, и носил знаменательное название «праздника пьющих», причем и сама богиня часто называлась «богиней пьянства» или даже «богиней пьяниц»²²⁷. «Народ Дендеры упоен вином», говорит надпись, описывающая этот праздник. Фараон Рамзес III, в своей записи о дарах богам, упоминает, что в Фивах он принес им в дар многочисленные виноградники и множество садовников, из военнопленных, для обработки их, и кроме этого он принес в дар различным храмам до 200,000 сосудов выделанного вина. Где вино и его употребление имело подобную санкцию, там, понятно, всем была предоставлена свобода пользоваться им. Пьянство, впрочем, сильно обличалось и презиралось. Пьяница назывался «храмом без Бога» или «домом без хлеба», и мужчинам старательно внушалось избегать этой слабости. Тем не менее многие пили до такой степени, что уже «не знали ничего и не могли даже говорить»²²⁸. Цари, впрочем, жизнь которых находилась под присмотром верховных жрецов, имели свою порцию вина, размер которой определялся их священными руководителями. Но, конечно, деспота не легко было держать в предписанных пределах, хотя из них по-видимому не выходил фараон описываемого времени и употреблял только неперебродивший сок, только что выжатый из ягод²²⁹. Изображенная в сновидении сцена почти буквально повторяется в тексте открытой Эберсом надписи храма Эдфу: фараон стоит с чашей в руке, а под ним слова: «они выжимают грозды в воду и царь пьет»²³⁰.

Сон виночерпия Иосиф истолковал в том смысле, что виночерпий чрез три дня будет помилован, возвращен к своей должности и по прежнему будет подавать чашу фараону, и при этом попросил его, чтобы он в случае исполнения предсказания вспомнил и об Иосифе и походатайствовал за него пред фараоном.

Ободренный таким счастливым истолкованием сна собрата, и хлебодар с радостью рассказал Иосифу свой сон. Ему снилось, что у него на голове три корзины решетчатых. В верхней корзине всякие припасы для стола фараонова, и птицы прилетали и клевали их. Сон хлебодара не менее верен египетской жизни, даже в своих подробностях. «Корзины белого хлеба» часто встречаются на изображениях в храмах и гробницах. Египет славился производством пшеницы, бывшей главным продуктом страны. Огромный поля, засеянные пшеницей, изображаются в картинах египетского неба. Даже такая подробность, как ношение хлебных корзин на голове, вполне верна египетской жизни. Памятники показывают, что обыкновенные тяжести носились большею частью на плечах, но хлебники составляли заметное исключение и обыкновенно изображаются с хлебными корзинами на голове. Папирус, относящейся ко времени пребывания евреев в Египте, упоминает о четырех хлебодарах фараона, из которых один называется «главным», и о важности его должности можно судить по тому, что он должен был в определенное время сдать в придворные кладовые не менее 114,064 хлебных порций²³¹. По странной случайности, упоминание о хлебе встречается в крепости, где заключен был Иосиф: одна надпись говорить о «хлебе, печенном в Белом замке», в Мемфисе. Рассказав свой сон, хлебодар с радостным трепетом ожидал, что скажет ему молодой снотолкователь. «Чрез три дня, истолковал ему Иосиф, фараон снимет с тебя голову твою и повесит тебя на дереве, и птицы небесные будут клевать плоть твою с тебя». Приговор хлебодару что он будет обезглавлен, что тело его будет повышено на дереве и отдано птицам на съедение, был самым жестоким, какой только можно было произнести над египтянином, и показывает особенно большую вину, действительную или мнимую, со стороны несчастного царедворца. Уничтожение тела было равносильно уничтожению всякой надежды на вечность, потому что сохранение тела считалось существенно необходимым условием для возможности загробной жизни. Обезглавление, предшествуемое палочными ударами, было обычным наказанием, но лишению бальзамирования подвергались только особенно важные преступники. Когда же тело отдавали на съедение собакам, как это было сделано с преступной женой «в повести о двух братьях», то это было самое ужасное наказание у египтян.

Предсказания Иосифа оправдались над обоими царедворцами в «день рождения фараона». Это был большой праздник на берегах Нила. Дни рождения вообще в древности праздновались с большою торжественностью, особенно же дни рождения царей. Одна надпись говорит, что день рождения Рамзеса II причинял радость на небе²³². Жрецы собирались в храмах, заключенным давалось прощение и происходило великое пиршество, достойное монарха, которому подданные поклонялись как Богу. После пиршества, окруженный своими царедворцами и сановниками храмов, он раздавал свои милости или назначал наказания по своему усмотрению, и в один-то из таких праздников фараон «возвратил главного виночерпия на прежнее место, и он подал чашу в руку фараона, а главного хлебодара повесил (на дереве), как истолковал им Иосиф».

Два года прошло с того времени, как великий виночерпий снова получил царскую милость и благоденствовал; в этом своем положении он совершенно забыл об Иосифе, и только один сон его господина наполнил ему вновь о том, который некогда был вместе с ним в темнице и так счастливо истолковал ему его сон. Фараон в одну ночь имел два сна подряд. Ему приснилось сначала, что во время прогулки по берегу Нила он видел семь тучных коров, пасшихся по средине камыша. Затем вышли из реки семь тощих коров и пожрали их. Уснув опять царь видел второй сон. Ему приснилось семь колосьев, хороших и полных, вышедших из одного стебля, и семь других колосьев, пустых и сожженных восточным ветром, которыми пожраны были семь первых.

Сны эти имеют глубокий интерес по тому поразительному соответствию, которое они обнаруживают с египетской жизнью. Нил называется в них просто рекой (йеор), так как в египетском событии, рассказываемом для египтян, он и не требовал другого названия, подобно тому, как и Евфрат во всей окрестности своей называется также просто рекой. Название, употребленное Моисеем для обозначения растительности, окаймляющей берега Нила (агу), есть также чисто египетское название. Ага в иероглифических надписях означает «зелень», по причине определительного знака, который следует за ним, и обозначает всякую водоросль или зелень по берегу реки. Аги в коптском языке имеет совершенно тот же смысл. Что касается первого сна, то он вполне отражает собою египетскую жизнь. Для жителя Нильской долины не было ничего естественнее, как думать о реке, кормилице своей страны; о коровах, которые во множестве водились во всей стране и под видом которых египтяне представляли себе свою главную национальную богиню – богиню Изиду; наконец о хлебных растениях, который составляли главный источник богатства Египта. То и другое находилось в самом тесном соотношении с особенностями миросозерцания и жизни древних египтян. Символ коровы носит на себе исключительно египетский характер. «Египтяне», говорит Плутарх, «считали корову как бы образом Изиды и земли». Климент Александрийский дополняет это объяснение: «телица», говорить он, «есть символ земли, земледелия и питания»²³³. Плутарх затем говорит: «между звездами, Сириус посвящен Изиде, так как он дает нам влагу.... Как Нил, по мнению египтян, есть истечение Озириса, так, по их представлению, земля есть тело Изиды, не вообще земля, но только та, которую оплодотворяет Нил.... Из этого именно союза, по их мнению, рождается Гор, и этот Гор есть воздушная теплота, которая оживляет и питает все твари». Седмиричное число коров представляет особенную черту местного колорита, что обнаружено было только в недавнее время исследованиями, представляющими поразительное доказательство того, с какою точностью воспроизведены в этом сказании египетские формы мысли и жизни. Изида часто представляется окруженною семью коровами, таинственным числом, которое обозначается одним и тем же словом в египетском, еврейском и санскритском языках²³⁴. Озирис также иногда изображается в обществе семи коров, его жен. Во время летнего солнцестояния коровы обводились семь раз вокруг его храма. Памятники часто представляют также картины купающихся в Ниле коров и выходящих на берег пастись прибрежной травой. Затем урожай и неурожай в Египте, как теперь, так и в древности, вполне зависел от степени разлива Нила. Обработка земли всегда должна идти рука об руку с орошением почвы периодическим разливом, который заменяет и дождь, и удобрение. Ежегодный разлив реки еще задолго до Иосифа был прямым источником египетской цивилизации, потому что необходимость в обширной системе каналов, в наблюдении за пограничными межами отдельных участков, часто уничтожаемых наводнениями, уже рано заставила обратиться к астрономии, как единственной гаранты правильного измерения времени, а также к архитектуре и геометрии, при пособии которых можно было бы строить плотины и проводить от реки сеть каналов. В виду этого насколько замечательно, настолько же естественно, что в египетской религии, состоявшей из нескольких отдельных культов, имевших значение только в отдельных местностях страны, культ Изиды и Озириса, тесно связанный с явлениями Нила, признавался по всему Египту. При начале разлива он назывался Озирисом – «оплодотворителем земли», и олицетворялся под видом быка, а во время полного разлива он получал имя своей сестры и жены Изиды, «плодоносной матери», или Гаторы, «богини плодородия», и обе эти богини боготворились под видом коровы или коровьей головы, как это можно постоянно видеть на памятниках. Вследствие этого, когда коровы того или другого вида выходили из Нила, в воображении египтян этот факт принимал определенный смысл касательно предстоящего урожая. Какое великое значение египтяне придавали Нилу, это показывает то обстоятельство, что Нил постоянно воспевался в религиозно-поэтических гимнах. Некоторые из них настолько замечательны в этом отношении, что можно привести здесь образчики их:

Привет Нилу.

О ты, который проявился на этой земле,

И который приходишь в мир,

Чтобы жизнь давать Египту!

Бог сокровенный,

Ты производишь тьму днем, когда только хочешь,

Ороситель садов, созданных солнцем,

Податель жизни всем тварям,

Ты обтекаешь землю во всех местах,

Путь с неба нисходящий,

Бог Себ, друг хлебный,

Бог Непра, производитель зерна.

Бог Фта, озаряющий все жилище.

Господин жатв, когда ты восходишь на наводненные земли,

Никакая птица не смеет расхищать полезных благ.

Творец хлеба, производитель ячменя,

Ты навечно сохраняешь храмы²³⁵.

Блогословен будь, добрый Бог,

Возлюбленный небесами Нил,

Отец богов священной девятки²³⁶,

Обитающих на водах.

Полнота богатства и пища Египта,

Он сам дает жизнь каждому,

Богатства разливаются по пути его,

И изобилие в пальцах его,

Благочестивые радуются при пришествии его.

Ты один и самозданный,

Никто не знает, откуда ты,

Но в тот день, когда ты приходишь и открываешься,

Радуется каждый.

Ты господин всяких рыб и даров,

И ты даешь изобилие Египту.

Круг святых девяти не знает, откуда ты,

Ты их жизнь; ибо когда приходишь ты,

Приношения им удвояются,

И жертвенники их наполняются,

И они ликуют, как только появляешься ты²³⁷.

Второй сон фараона был только как бы продолжением и подтверждением первого, и он также воспроизводит чисто египетскую картину. Семиколосный стебель есть известная многоколосная разновидность пшеницы, которая и теперь растет в Египте; а восточный ветер, изсушивший другие семь колосьев, есть известный палящий восточный ветер хамзин, который часто и теперь своим огненным дыханием иссушает и опустошает поля Нильской долины. Вследствие этого сон этот также должен был иметь определенный смысл для такой страны, как Египет, которая была пшеничной житницей мира, но в которой знойный хамзин своим огненным дыханием часто иссушал колосья на огромных пространствах полей.

В виду той важности, какую обыкновенно египтяне придавали снам, понятно, что виденные фараоном знаменательные сновидения «смутили дух его», и он созвал «всех волхвов Египта и всех мудрецов его», требуя от них истолкования этих сновидений. При царе постоянно находился совет жрецов различных разрядов, которые руководили каждым шагом его обыденной жизни и истолковывали ему волю богов, как она проявлялась в приметах, видениях и знамениях неба. Каждый большой храм имел свою коллегию жрецов, находившихся под начальством одного главного из высших жрецов; достойнейший из них выбирался ко двору, в свиту фараона, а главный из них был верховным жрецом богов Египта. Когда же подлежали разрешение вопросы великой важности, каковыми были в данном случае сновидения фараона, то постоянный совет придворных жрецов подкреплялся начальниками всех больших храмов страны, и они все вместе призывались для разрешения недоумений или сомнений царя. Жрецы разделялись на несколько классов, из которых библейский текст упоминает только два: волхвов и мудрецов. Они не признавали за собою дара непосредственного откровения, а для разрешения известных вопросов удалялись в уединенные места, где и старались найти то или другое истолкование в священных книгах и таинственных обрядах, и труд этот, как надо полагать, был тяжелый и медленный. Потому-то, когда вся мудрость египетских волхвов оказалась бессильной в истолковании снов фараона, а Иосиф истолковал их без справок в книгах, путем высшего непосредственного вдохновения, он сразу возбудил такое удивление и почтение к своей загадочной личности.

Когда действительно все мудрецы и волхвы египетские оказались бессильными разъяснить фараону виденные им сны, тогда только главный виночерпий вспомнил об Иосифе и доложил фараону о том, как этот юный еврей некогда чудесно предсказал сны ему вместе с его злополучным сотоварищем по несчастью. Услышав об этом, фараон, всецело занятый своими сновидениями, велел тотчас же призвать к себе Иосифа, и его действительно «поспешно вывели из темницы». Несмотря однако же на поспешность, он должен был предварительно «обриться и переменить свою одежду», прежде чем представиться фараону. По законам египетского церемониала, никто не мог представиться царю, не будучи «чистым» во всех отношениях, т.е., всякий, удостоившийся такой великой чести, должен был обрить все свое тело, тщательно вымыться и надеть одежду безукоризненной чистоты. Иосифу предстояло выступить в роли жреца-истолкователя, а от всех жрецов требовалось, чтобы они были совершенно без волос, кроме случаев траура, и вообще все египтяне, которые хотели быть чистыми, должны были подвергаться такому же очищению. Вследствие этого, как жрецы, так и простые люди, обыкновенно носили парики для прикрытия своих гладко выбритых черепов, а также и искусственные бороды, небритый же подбородок считался признаком чужеземца или лица низкого положения и сомнительной жизни. Большие массы волос на головах у египтян, как это изображается на памятниках, составляют просто произведение искусства, равно как и длинные бороды, которыми отличаются египетские цари и жрецы. Вследствие такого египетского обычая, цирюльник в Нильской долине (гаку) был одним из самых занятых тружеников страны. В любопытном письме одного писца, описывающего своему сыну тяжести различных житейских положений, говорится: «цирюльник бреет до самой ночи; когда он садится поесть, тогда только он облокачивается на свои руки (чтобы отдохнуть); он ходит из дома в дом, чтобы отыскать себе занятие; он ломает себе руки, чтобы наполнить себе желудок, как пчелы, который едят произведения своих трудов»²³⁸. В Луврском музее хранится одна египетская бритва, которая найдена была в развалинах. «Эта бритва», говорить Де-Руже. «весьма любопытна уже в том отношении, что кроме длины она в точности похожа на английские бритвы. Это одно из чрезвычайно любопытных доказательств устойчивости форм в производстве. Ее лезвие также сохранилось, так как подобный род бронзы по-видимому мало подвергался ржавчине»²³⁹. Простой народ, конечно, не подвергался подобному очищению каждый день; он брился только при особенно торжественных обстоятельствах. Этим и объясняется существование многочисленных мумий с длинными волосами. Иосиф также не брился в тюрьме в знак скорби или вследствие своего рабского положения, но теперь он должен был очиститься, прежде чем явиться пред лицо фараона. Замечание это, сделанное в книге Бытия, тем поразительнее, что, как заметил Эберс, название бритый (плешивый) у иудеев считалось оскорбительным (4Цар. 2:23). Поэтому, даже наиболее закоснелые и наиболее враждебные библейскому повествованию рационалисты, в роде Волана, нашли себя вынужденными признавать совершенно египетскую черту в этом повествовании.

Иосиф должен был переменить также и одежды, прежде чем явиться ко двору. Жрецы заведовали всем церемониалом при придворных приемах, и царь, хотя вполне самодержавный, должен был во многих отношениях следовать их советам. Они не позволяли, чтобы к нему представлялись без соблюдения всех правил очищения, которые они соблюдали сами. А они не только совершали частые омовения по два раза в день и по два раза в ночь, говорит Геродот, но часто надевали новые одежды, которые каждый раз должны были быть вымыты. При дворе фараоновом существовали особые мыльщики белья, во главе которых стоял особый начальник; большое число подобных мыльщиков было необходимо вследствие этих именно строгих правил касательно чистоты. Иосиф поэтому должен был спять свой обычный шенти, род грубого передника, носившегося людьми низшего положения, как это можно видеть из различных изображений на египетских памятниках, и был одет в льняные одежды. В таком виде он и явился к фараону.

Фараон рассказал ему два виденные им сна, и молодой еврей, вдохновленный свыше, объяснил их ему. Помимо членов жреческой касты, вообще трудно было кому-нибудь осмелиться истолковывать сны, особенно сны фараона, потому что раб, занимавшийся тайным знанием, присвоенным исключительно жреческому сословию, подлежал смерти. Поэтому для Иосифа было весьма смелым и опасным делом выступить в роли снотолкователя. Но толкование его так совпадало со взглядами самих египтян и предложенный им совет на случай наступления неурожайных годов был так деловит и разумен, что все опасения должны были сразу рассеяться. Сон фараона, по истолкованию Иосифа, предвещал наступление голодных годов после семи лет урожая. Недостаточный разлив Нила всегда сопровождался неурожаем, и когда он соединялся с сильным хамзином, истреблявшим и последние всходы, то неизбежно следовал голод, который случался не раз и раньше снов фараона, как это можно судить по различным надписям. Так как двоякий сон фараона явно указывал на наступление этих обоих условий, угрожающих страшным бедствием, то потому-то и сделанное Иосифом истолкование так поразило как самого фараона, так и его окружающих, и вместе с тем сразу же возбудило заботливость о том, каким образом избежать предстоящего бедствия. Если этим фараоном был известный в египетской истории Апапи II, царь, который между прочим, как член пастушеской династии, державшейся особых религиозных воззрений, старался совершенно вытеснить египетскую религию для водворения на место ее собственного своего культа, то он должен был не мало радоваться при виде того, как молодой еврей, только что освобожденный из тюрьмы, своею мудростью поразил и смутил признанных мудрецов Египта. Но Иосиф, конечно, не приписывал себе самому мудрости истолкования снов. Жрецы приписывали свою мудрость также своим богам, в особенности Тоту, их специальному божеству, но они давали подобные истолкования, как мы уже сказали выше, не прямо, а чрез продолжительное исследование своих священных книг, бывших произведением, по их верованию, самого бога Тота. Иосифу не было надобности прибегать к подобным внешним средствам: истинный Бог открыл ему смысл снов, которые были Его собственным промыслительным внушением, и эта-то богооткровенность и произвела на всех такое поражающее впечатление.

Фараон и его двор, будучи поражены вдохновенным истолкованием загадочных снов и оценив в совете Иосифа мудрость государственного человека, не могли найти для данного положения более подходящего лица, чем сам молодой снотолкователь. Апапи II засвидетельствовал Иосифу свое удовлетворение и свою благодарность щедрыми почестями и дарами. Как это не редко бывало в странах древнего Востока, ничтожный раб сразу был сделан великим сановником страны, полновластным правителем ее. «И сказал фараон Иосифу: так как Бог открыл тебе все сие, то нет столь разумного и мудрого, как ты. Ты будешь над домом моим; и твоего слова держаться будет весь народ мой; только престолом я буду больше тебя» (Быт. 41:38, 40). Такое необычайное возвышение ничтожного раба могло бы показаться невероятным, но история представляет не мало подтверждений этого, а также и совершенно параллельных примеров. Геродот рассказывает пример совершенно подобного же неожиданного возвышения одного человека и удостоения его величайших почестей. Фараон Рампсенит, пораженный ловкостью и умом сына одного каменщика, похитившего у него сокровища, выразил свое удовольствие тем, что сделал ему дорогие подарки и выдал за него даже свою дочь²⁴⁰. Подобный же случай представляет история некоего Синеха. Синех происходил из племени Аму. Он жил при двух первых фараонах XII династии (Аменемат и Осертесен), и поступив на службу к ним, возвысился до великих почестей. Убежав затем из Египта и пробыв долгое время за границей, именно в Палестине, он по возвращении опять вошел в милость и сделался «советником между сановниками царя, между избранными; преимущество дано было ему между придворными; он помещен был в доме княжеском и приготовил себе гробницу среди гробниц великих сановников». Рассказав все, что сделал для него фараон, Синех говорит также: «он мне сказал в лицо: управляй Египтом, чтобы умножать все, что есть доброго в нем... Будь со мною, мой глаз будет добр к тебе. Он назвал меня правителем своих молодых воинов и женил меня на своей старшей дочери; он позволил мне избрать место в своей стране, выбрать из того, что принадлежало ему, на границе другой страны... Я получал хлеб, маут и вино каждый день, жареную говядину, сушеных гусей и кроме того всякую дичь. И я давал ему и еще продолжаю давать ему доходы с моих плантаций»²⁴¹. Памятники представляют много и других подобных примеров. Приведем еще рассказ, который представляет черту, прямо сходную с тою подробностью истории Иосифа, о которой будет сказано ниже, именно об удостоении его золотого ожерелья. В надписи Аамеса, начальника моряков, важной личности из времени XVIII династии, мы читаем: «я получал семь раз от царя золото в подарок, пред лицем всей страны, равно как рабов мужских и женских... Мы сражались на канале Патегу при Аварисе, и там я получал награды. Я одержал победу. Об этом было заявлено царскому летописцу, и тогда мне дано было дорогое ожерелье из золота. Я сражался во второй раз в этом месте и во второй раз я получил награду. Я одержал победу, и драгоценное золото дано было мне во второй раз. Я имел битву при Такамите, к югу от этого города, и взял в плен человека. Чтобы захватить его, я погрузился в воду, и чтобы избегнуть дороги чрез город, я вместе с ним перешел через воду. Об этом упомянуто было царскому летописцу, и я еще раз получил в подарок золото. Мы взяли Аварис, и я захватил в плен мужчину и трех женщин, четыре человека всего». Следующие строки этой надписи содержат перечисление многих других подвигов и подобных же подарков, и затем мы читаем в ней: «я привел двух офицеров, которых я взял в плен на корабле «Язва»²⁴² (корабль царей-пастухов), и затем мне дано было пять голов на мою долю и пять ста²⁴³ земли моему собственному городу. То же самое было сделано и всему войску моряков... Я возведен был в сан «царского воина». Я возведен был в достоинство начальника моряков»²⁴⁴. Эта надпись доказывает как фараоны щедры были на подарки и почести в отношении своих любимцев и насколько действия фараона Апапи по отношение к Иосифу находятся в согласии с общим характером и обычаями царей страны.

На одном памятнике Туринского музея мы находим и еще другой замечательный пример. Он интересен тем более, что личность, которой он посвящен, имеет весьма много черт сходства с Иосифом. Эта личность называется на памятнике Бека, – имя, которое означает «раб». Бека говорит, что он исполнил свои обязанности по отношению к своим родителям, но не поименовывает их, вероятно потому, что он был чужеземного происхождения. Он сделался любимцем одного фараона, который также не поименован. Фараон этот осыпал его своими милостями и сделал в особенности начальником общественных житниц. По странной случайности, чрезвычайно необычной на египетских памятниках, этот памятник не содержит ни одного слова в честь богов, почитавшихся в долине Нила. «Такой памятник», говорит один ученый египтолог, «мог бы быть поставлен именно на могиле патриарха Иосифа».²⁴⁵

Многие и другие документы свидетельствуют подобным же образом о щедрости царей египетских по отношению к своим любимцам. Шаба в особенности отметил одну замечательную, совершенно египетскую черту, в библейском повествовании, именно выражение фараона Иосифу: «твоего слова держаться будет весь народ мой», буквально: «будет целовать твои уста». Он считает это выражение фараона указанием на возвышение Иосифа в достоинство сановника, называвшегося в Египте «верховные уста». «Этот титул», говорит он, «известен уже нам из надписи ХVIII династии, изданной Бругшем в его собрании памятников. Один высокий сановник, по имени Тенуна, там называется «великими верховными устами во всей стране». Это сановник, которому фараон поручал верховную власть. Библейское повествование в точности воспроизводит эту подробность из государственных обычаев Египта, когда оно влагает фараону в уста выражение: «от твоих уст будет зависеть весь мой народ; только престолом я буду выше тебя». Когда Сет-Нект хотел разделить свою власть с Рамзесом III, он возвысил его как раз в это именно достоинство «верховных уст страны Египетской»²⁴⁶.

Затем началась церемония возведения Иосифа в это высокое достоинство. Прежде всего фараон снял с своей руки перстень и надел на руку Иосифа, что и было знаком возведения его в сан первого министра страны. Все египтяне высокого сана носили перстни, служившие для них вместе с тем и печатью. В гробницах найдено множество подобных перстней, которые и можно видеть во всех главных музеях Европы. Затем даны были ему висонные т.е. из тонкого полотна, одежды, составлявшие одежду жрецов высшего класса в Египте, и эти одежды означали принятие его в священную касту. Подобные висонные одежды, носившиеся жрецами, были знаком особенной чистоты. Мумии обертывались такими же материями, как наиболее чистыми.

Наконец, на шею Иосифу возложена была золотая цепь, которая считалась официальным знаком его власти. Это свидетельство находится также в полном соответствии с египетскими обычаями. Все великие египетские сановники были украшены нашейными цепями или ожерельями. Нелишне заметить при этом, что эта столь интересная подробность из истории Иосифа, подтверждаясь теперь новооткрытыми памятниками, опять ниспровергает критические издевательства рационалистов, блистательно доказывая вместе с тем, что если даже ученейшие критики-рационалисты так грубо уже в XIX столетии ошибались в своих нападках на эту часть книги Бытия, то невозможно было никому другому, кроме Моисея, спустя несколько веков в Палестине так верно написать историю, исполненную таких мелких подробностей, и без всякой археологической претензии выражаться с точностью человека, описывающего все происходящее у него пред глазами. Известный критик Болэн презрительно говорил по поводу этой части рассказа: «едва ли нужно замечать, что эти предметы роскоши, в особенности резные камни, относятся уже к позднейшей эпохе»²⁴⁷. Никогда неверие не получало более унизительного изобличения; теперь у нас имеются под руками свидетели, которые возвышают свой голос на защиту Библии. Де-Руже, описывая несколько драгоценных украшений, хранящихся в исторической зале Египетского музее в Лувре и, между другими, ястреба образцовой резной работы, покрытого маленькими перьями из лазурного камня, сердолика или зеленого полевого шпата, вделанных в золото, заключает таким образом: «такие-то драгоценности были известны современникам Моисея. Отсюда видно, что искусство резать золото, вставлять драгоценные камни и гравировать на самых твердых веществах было доведено до высокой степени совершенства к тому времени, когда израильтяне жили в Египте»²⁴⁸. На гробнице Бени-Гассан изображены рабы, держащие каждый в руках какой-нибудь предмет, назначенный для одежды или украшения их господина. Первый держит одно из тех ожерелий, которыми всегда украшены шее и грудь царей и вельмож. Боги египетские также всегда украшены ожерельями. Ожерелья им иногда приносили в качестве религиозного дара. На памятнике царя Горсинтефа XXVI династии фараон изображен приносящим два золотых ожерелья различного рода богу Амен-Ра. Его сестра также изображена приносящею ожерелье тому же богу²⁴⁹. В Египетском музее Лувра находится любопытное и чрезвычайно интересное изображение, относящееся к первым годам царствования Сети I, отца Рамзеса II. На этом памятнике изображается сцена, которая как раз воспроизводит сцену возведения Иосифа в сан первого министра. Фараон сидит на особом балконе и, протягивая руки к своему любимцу Горхему, обращается к нему с такими словами: «Его величество сказал находящимся около него евнухам: дайте много золота любимцу, смотрителю дворца Горхему; чтобы он имел долгую жизнь, добрую старость; чтобы он не имел соперников; чтобы он не находился в презрении во дворце, чтобы уста его были здравы; чтобы нога его направилась к великолепной гробнице». В то время, как Сети говорил подобным образом, два сановника его двора исполняли его повеление и надевали на шею Горхему великолепное ожерелье. Ожерелья часто были в несколько рядов, как это можно видеть из примера тех, что открыты в гробницах. Они вообще состояли из символических предметов, в роде священных рыб, ящериц, глаза Озириса, цветков лотоса. Золотые цепи изящной снуровой работы были иногда так нежны, как только могут приготовлять лучшие ювелиры настоящего времени. Застежки ожерелий состояли часто из маленького запора, державшего очень крепко. Голова ястреба часто употреблялась для украшения тех оконечностей одеяния, которые находились на плечах (в роде эполет). Новый сановник на описанном памятнике, получая почетное ожерелье, поднимает свои руки в знак радости и следующими словами благодарит царя за оказанную ему великую честь: «и сказал смотритель печати, смотритель царского терема, Горхем правдивый: ты возвысил меня великолепно, о возлюбленный царь и добрый как Аммон! да живешь ты всегда подобно отцу твоему Ра, совершая свое течение; о, царь! который является как Гор среди людей, который привел меня в свое присутствие, восхищая своими дарами... Я, ничтожный, сделался великим по твоей милости; я достиг старости счастливой, без укора». Честь, оказанная Горхему его властелином Сети I, была столь приятна, что он захотел сохранить о ней воспоминание, как о самом счастливом событии в своей жизни, и изобразил ее на погребальном памятнике, для которого это изображение и служит единственным украшением.

Иосиф получил от фараона даже гораздо больше знаков достоинства и чести, чем Горхем от Сети I. Фараон «велел везти его на второй из своих колесниц и провозглашать пред ним: абрек (преклоняйтесь)». Цари и другие вельможи весьма часто изображаются на памятниках катающимися в колесницах в сопровождении значительной свиты, и эта честь, оказанная Иосифу, опять находится в точном согласии с египетскими обычаями. Слово «абрек», сохраненное в библейском повествовании, есть чисто египетское. Оно переводится словом «преклоняйтесь», и замечательно, что это самое слово сохранилось в Египте до настоящего времени и употребляется доселе в качестве условного знака для того, чтобы заставить верблюдов преклоняться при нагрузке или разгрузке их²⁵⁰.

Вместе с саном Иосиф получил от фараона новое египетское имя Цафнаф-Панеах. Смысл этого имени доселе еще не определен с достаточною уверенностью, но оно находится в некотором созвучии с египетскими словами, означающими; «изобилие жизни» или «спаситель жизни». Одному из фиванских князей, между прочим, в одном царском протоколе дается титул «питателя мира», и этот титул изображается как раз словами Цаф-Эн-То, – слово, очевидно, весьма близкое к новому имени Иосифа. Вместе с тем в устах египтян времени Иосифа имя это было равнозначущее имени «правителя обиталища того, который живет», области Бога Анха, называвшегося также великим живущим Богом. В нем быть может сохранилось отражение идеи истинного Бога, несознательно продолжавшей жить в Египте, подобно тому, как та же идея сохранялась во времена Авраама в отдельных личностях в Ханаане, как это видно из примера Авимелеха и Мелхиседека. Бругш говорит, что это имя божества единственное в Египте, исключающее идею идолопоклонства. И не было бы ничего странного, если бы это имя относилось к Иегове, так как восточная окраина Дельты издавна была населяема семитическими поселенцами и кочующими пастухами, и они могли принести с собою идею о живущем Боге. Если принять объяснение Бругша, что данное Иосифу имя означает «правитель Сетроитского нома», то есть округа на северо-восточной окраине Египта, где именно сохранялись подобные религиозные верования, то будет весьма знаменательным, что Иосифу вверен был в управление именно этот округ, как находившийся под особенным покровительством живущего Бога. Определяя свое положение, сам Иосиф говорил, что он сделан был в Египте Аб-эн-перао, что указывает на высокое значение его в отношении к личности фараона. Титул этот есть чисто египетский, и он часто встречается в древних папирусах в приложении к верховным сановникам царя. Некоторые тексты, хранящиеся в Британском музее, писанные священными писцами для сановников фараонов, упоминают об этих аб-эн-перао, и о высоком сане их можно судить по тому благоговению, с которым говорится о них.

Для довершения достоинства нового царского любимца не доставало только блистательного для него брака, и он был устроен самим фараоном. За Иосифа выдана была Асенефа, дочь Потифера, жреца Илиопольского, и Иосиф таким образом окончательно был принят в высший класс страны. Дочь Потифера называлась Асенефа, то есть седалищем Нейфы, великой богини Саисской. Примеры подобных браков для царских любимцев также нередки в египетских памятниках, и бывали даже случаи, когда сами фараоны выдавали своих дочерей за своих новых любимцев, как это известно и из приведенной выше истории Синеха.

Все эти почести, оказанные таким образом Иосифу, были лишь внешними знаками, которыми царь египетский засвидетельствовал что он вручает Иосифу верховную власть. «И поставил его над всею землею Египетскою. И сказал фараон Иосифу: я фараон; без тебя никто не двинет ни руки своей, ни ноги своей во всей земле Египетской»²⁵¹.

Двенадцать или тринадцать лет прошло с того времени, как Иосиф был увезен из родной страны и продан в рабство в Египет, где он теперь, после чудесных превратностей, достиг высочайшего положения и власти. Он был еще молодым человеком тридцатилетнего возраста и был членом придворного штата жрецов с золотою цепью, присвоенною его высокому сану, на шее и с перстнем фараоновым на руке, был действительным правителем величайшей и богатейшей страны известного тогда мира. У него родились два сына, которые дали ему возможность изгладить горькие воспоминания прошлого, Манассия, «заставивший забыть все его несчастья», и Ефрем, названный так потому, что «Бог сделал Иосифа плодовитым в земле его страдания» (41:51, 52). В определенное время настали годы изобилия, как предсказал Иосиф, и он сделал громадные запасы. За этими годами следовали также и семь годов голодных. Народ скоро почувствовал недостаток в хлебе и в крайней нужде стал обращаться к фараону. И фараон, вполне поняв тогда всю мудрость Иосифа, направлял всех голодающих к Иосифу, говоря им: «пойдите к Иосифу и делайте, что он вам скажет». «И был голод по всей земле: и отворил Иосиф все житницы, и стал продавать хлеб египтянам. Голод же усиливался в земле Египетской» (Быт. 41:54–56).

В виду столь чудесного возвышения юного израильтянина-раба в верховный правительственный сан великой монархии естественно возникает вопрос, кто был тот фараон, который так щедро вознаградил Иосифа за его боговдохновенную мудрость. По мнению большинства ученых египтологов, он принадлежал к чужеземной народности, известной под названием гиксов, т.е. царей шасу или пастухов. История их еще не вполне известна, хотя воспоминание о них сохранено египетским летописцем Манефоном. Раскопки последних лет привели к открытию в Танисе в Дельте статуй некоторых из них. Эти статуи были сделаны туземными художниками, но они представляют собою чужеземный тип. Гиксы поклонялись богу Сету или Тифону. В папирусе Салье рассказывается о последнем времени их владычества. Надпись в гробнице Аамеса, начальника мореплавателей в Эл-Кабе, описывает нападение, сделанное египтянами с суши и моря на их крепость Аварис. В Туринском папирусе также содержатся имена некоторых из них. Плита, найденная в Танисе, и надпись, с изображением одного маленького льва, открытая в Багдаде, также относятся к их эпохе. Их владычество в Нижнем Египте продолжалось более 400 лет. Они изгнаны были древними царями Египта, которые, оттесненные сначала к югу, наконец опять завоевали себе все свои прежние владения. Война, начатая последними царями XVII династии, окончена была только уже царями XVIII, после смерти Иосифа. Египтяне, чтобы выразить ужас, внушавшийся им этими узурпаторами, не называли их иначе, как аат-у, т.е. язвой. Мы не знаем с положительностью, кто же такие были эти шасу, народ, во главе которых стояли цари-пастухи. Это несомненно не были евреи, как воображал И. Флавий, увлекшись национальным честолюбием. Библия не содержит ни одного слова, которое могло бы благоприятствовать этому предположению, и туземные памятники вполне противоречат ему. Были ли это кочевые племена пустыни, как думают некоторые, финикийские колонисты, обосновавшиеся в Дельте и переселившиеся в Египет под давлением племен, нахлынувших на Аравию и в Ханаан, как думает Эберс, – сказать трудно. Все, что кажется наиболее правдоподобным, это то, что эти сати или шасу были кочевым народом из пустыни, который, прежде чем завоевать Египет, жил без определенного местопребывания, занимаясь отчасти грабительством, а отчасти скотоводством, как живут теперь бедуины. Самое их имя шасу означает грабителей²⁵². Но каково бы ни было их происхождение, несомненно то, что во времена Иосифа они были уже совершенно цивилизованы и усвоили все обычаи царей, престолом которых они овладели. «Они быстро освоились с туземными обычаями», говорит Масперо. «Если они и превосходили египтян в военном и политическом отношениях, то они сознавали себя ниже своих подданных в отношении нравственной и умственной культуры. Их цари скоро нашли, что для них гораздо выгоднее разумно пользоваться покоренною страною, чем грабить ее, и так как никто из покорителей не мог разобраться среди сложной системы египетских финансов, то пришлось воспользоваться египетскими писцами как в финансовых делах, так и вообще в администрации. Раз допущенные в школу египетскую, варвары быстро усвоили себе всю цивилизованную жизнь страны. Двор фараона опять был восстановлен царями-пастухами со всем его блеском и пышностью, со всем разнообразием придворных сановников, великих и малых; царский формуляр Хеопсов и Аменематов был присвоен чужеземным именам Ганнаса и Апапи»²⁵³. Это-то усвоение гиксами всех египетских обычаев и позволяет нам подтверждать историю Иосифа обычаями и документами времен фараонов.

В Танисе, столице их владычества, найдены сфинксы и статуи, которые сохранили нам изображения некоторых из них. Большой гранитный сфинкс, находящейся в Лувре, привезен из этого именно города. Он относится ко времени средней монархии; но он носит на себе отпечаток одного из царей-пастухов. Тип этих скульптурных изображений вполне подтверждает данный всех других памятников и свидетельствует вместе с ними о их семитическом происхождении. «Глаза у них маленькие», говорит Мариетт, занимавшийся раскопками развалин Таниса, «нос большой и горбатый, хотя в то же время и приплюснутый, скулы выдающиеся и в то же время костистые, подбородок тоже выдается, и рот замечателен тем, что понижается на оконечностях. Общий характер лица показывает грубость составляющих его черт, и косматые волосы, которыми покрыта голова, всецело утопающая в них, придают памятнику еще более замечательный вид».

Общность происхождения естественно должна была делать гиксов предрасположенными в пользу всех семитов. «Если во времена фараонов народы Сирии массами переселялись в землю Египта, который относился к ним как к подданным и быть может рабам, то это переселенческое движение должно было еще более усилиться во времена царей-пастухов. Новые пришельцы действительно находили на берегах Нила людей одного с ними племени, правда, превратившихся в египтян, но тем не менее не потерявших воспоминания о своем языке и о своем происхождении. Они были принимаемы тем с большею радостью, что победители чувствовали нужду укрепиться среди враждебного им населения. Дворец этих царей не раз открывался для советников и для азиатских любимцев; в укрепленном лагере Аварис бывали часто пришельцы из сирийских или арабских степей. Нашествия, голод, гражданские войны – все это побуждало переселяться в Египет не только отдельных лиц, но и целые семейства и племена»²⁵⁴. Политическое состояние Египта во времена Иосифа объясняет нам таким образом отчасти прием, который сделан был фараоном сначала ему, а затем и его семейству, независимо даже от пророческой мудрости Иосифа и божественного ему покровительства²⁵⁵.

Одно очень древнее предание, имеющее все права на признание его достоверности, свидетельствует, что гикский царь, которому Иосиф объяснял сны, назывался Апофис или Апапи²⁵⁶. Это очевидно один из тех Апапи, быть может тот именно, который украсил Танис и памятник которого открыл в последнее время Мархетт. По мнению Бругша также прибытие Иосифа в Египет приходится на средину XVIII столетия до Р. Хр., то есть на эпоху второй династии царей-пастухов. Он думает даже, что Апапи II был именно тот царь, «который возвел Иосифа на степень высокого достоинства, давшего ему возможность позже оказать особые милости своим братьям по прибытии их в Египет из земли Ханаанской»²⁵⁷. Но вообще история этой эпохи известна еще весьма мало. Ужас, который внушало египтянам чужеземное владычество, побуждал их разрушать все, что могло напоминать о них, и имена царей гиксов были тщательно замазаны и стерты на тех памятниках, где они были вырезаны этими узурпаторами. Тем не менее отчасти удалось восстановить, хотя и не в совершенстве, список царей-пастухов. Среди них мы встречаем по крайней мере двух Апапи. Тот, которому Иосиф объяснял свои сны, есть вероятно наиболее знаменитый из них, именно Апапи II.

Апапи II есть один из царей пастухов, которые более всего подражали фараонам в их страсти к памятникам и которые в этом отношении сделали более всего чести владычеству гиксов. Эти семиты сделали нашествие на долину Нила при XIV туземной династии. Они взяли Мемфис и овладели всем Нижним Египтом. После своей победы они избрали себе царем одного из своих предводителей Шилата. Он установил между ними правление и сам основал свое местопребывание в Мемфисе, который он избрал себе столицей. Более двух столетий борьбы должны были выдержать гиксы, чтобы окончательно покорить себе царей фивских. Пять царей-пастухов: Бнон, Апахна, Апапи I, Ианнас и Ассес провели в этой борьбе всю свою жизнь. Ассесу удалось ниспровергнуть XV династию и сделаться полным господином как Нижнего, так и Верхнего Египта. Не раз в течение XVI династии фиванцы пытались свергнуть это иго, но безуспешно. Более счастливы в этом отношении они были при Апапи II. В правление этого именно гикского царя началась та война, которая после него закончилась изгнанием пастухов из долины Нильской. Апапи II любил роскошь и величественные постройки; он любил также и национальную религию своих предков. Что касается египтян, то побуждением, заставившим их взяться за оружие, было именно побуждение религиозное, а также и спор касательно распределения вод. Апапи хотел заставить всех своих подданных, какого бы они ни были происхождения, признавать единственного бога Сутеха, национальное божество гиксов²⁵⁸. Рядом с своим дворцем он воздвиг ему великолепный храм, тот самый, без сомнения, от которого Мариетт открыл несколько развалин. Фиванцы отказались изменить своим богам, и следствием этого была война.

Что касается значения самого Сутеха, то хотя в этом отношении и существуют разные мнения, но несомненно, что это один из семитических богов, в роде сирийского Ваала. По мнению авторитетного английского египтолога Берча, Сутех значит – «единый только истинный Бог, отличный от всех других Богов». Если так, то это обстоятельство могло бы пролить весьма важный свет на то, почему фараон, возвысивший Иосифа, часто говорил чисто библейским языком и обнаруживал знакомство с идеей единого Бога (хотя конечно и не в совершенной форме). Отсюда же становится понятною и его радость, что гордые египетские жрецы потерпели крайнее поражение со стороны юного израильтянина, превзошедшего их своею мудростью в снотолковании, а также уясняется и причина столь необычайного доверия фараона к Иосифу, сразу возведенному за свою мудрость в высшее государственное достоинство.

Голод, посетивший Нильскую долину, дал себя почувствовать и в окружающих странах, находившихся в полной экономической зависимости от Египта. Поэтому, когда с наступлением голодных лет истощились местные запасы, то по обычаю из разных стран потянулись в Египет караваны за покупкой хлеба. Сыновья престарелого Иакова также принуждены были ехать в Египет, который в это время вел уже обширную хлебную торговлю с Ханааном и со всеми другими соседними странами. Им, конечно, трудно было узнать Иосифа, теперь уже возмужалого и окруженного всем придворным египетским блеском; сами же они носили прежнюю пастушескую одежду, которую так хорошо помнил Иосиф, и потому он сразу узнал в них братьев. Но между ними не было Вениамина. Не убили ли они, или не продали ли также и другого сына Рахили, его единственного родного по матери брата? – мелькнула в нем тяжелая мысль. Чтобы дать им почувствовать хотя сколько-нибудь тяжесть того состояния, в какое он сам некогда был поставлен ими, и также разузнать истину касательно своего младшего брата, Иосиф не мог найти лучшего средства к тому, как объявить их шпионами. Поэтому, показав, будто он не знает их, «он говорил с ними сурово и сказал им: откуда вы пришли? Они сказали: из земли Ханаанской купить пищи». «И вспомнил Иосиф сны, которые снились ему о них; и сказал им: вы соглядатаи; вы пришли высмотреть слабые места земли сей» (Быт. 42:7–9). Египет действительно постоянно должен был опасаться неприятельского нападения с северо-востока, для предотвращения которого восточная граница Египта была защищена большою укрепленною стеной от Суеца до Средиземного моря, подобно той стене, какою Китай был защищен от набегов монголов. Такое заявление должно было сразу навести страх на братьев, и они робко отвечали ему: «нет, господин наш; рабы твои пришли купить пищу, мы все дети одного человека; мы люди честные; рабы твои не бывали соглядатаями». Но Иосиф строго продолжал настаивать на своем подозрении и три раза повторил, что они соглядатаи, не смотря на то, что братья приводили в оправдание себя и дальнейшие подробности, рассказывая, что их всего двенадцать братьев, одного из них не стало (как больно было им вспоминать об этом!), а меньший остался с отцом их. Не обращая внимания на эти оправдания, Иосиф потребовал от них какого-нибудь осязательного доказательства правоты своих слов и сказал: «вот как вы будете испытаны: клянусь жизнью фараона, вы не выйдете отсюда, если не придет меньший брат ваш. Пошлите одного из вас, и пусть он приведет брата вашего; а вы будете задержаны, и откроется, правда ли у вас; и если нет, то клянусь жизнью фараона, что вы соглядатаи». «И отдал их под стражу на три дня». Замечательно, что Иосиф при этом клялся жизнью фараона, и это совершенно сообразно с египетскими обычаями. Фараона боготворили в Египте и клятва его жизнью считалась самою сильною и обязательною. Такая клятва в Египте удерживалась до XII столетия, употреблялась при калифах и нарушение ее влекло смерть²⁵⁹. Позвав к себе через три дня братьев, Иосиф смилостивился над ними и переменил свое решение в том смысле, что в доказательство истины их слов они должны были оставить только одного заложника. В качестве заложника оставлен был второй брат Симеон, а не старший Рувим, и этим быть может Иосиф хотел припомнить последнему его добрые чувства, заставившие его стараться некогда о спасении жизни своего брата.

Все это событие произвело в высшей степени тяжелое впечатление на братьев. В них заговорила совесть, и они ясно видели в этом наказание себе за свою жестокость к брату. «И говорили они друг другу: точно мы наказываемся за грех против брата нашего; мы видели страдания души его, когда он умолял нас, но не послушали его; за то и постигло нас горе сие». При этом братья, разговаривая между собою вслух в присутствии Иосифа на еврейском языке, не догадывались, что Иосиф вполне понимал их язык, так как доселе они разговаривали с ним чрез переводчика. А Иосиф, услышав этот разговор их, не мог выдержать и, отойдя от них, заплакал. И затем, приказав связать Симеона, остальных отпустил на родину, тайно распорядившись вместе с тем положить обратно в мешки их то серебро, которое они заплатили за купленный хлеб.

Горько было престарелому Иакову слушать переданную ему сыновьями повесть о суровом обхождении с ними египетского владыки, оставившего одного из них себе в заложники; но еще тяжелее было расстаться с Вениамином. Нужда однако же заставила решиться на это. Он отпустил Вениамина, но вместе с тем желал задобрить египетского властелина своими дарами. Это совершенно сообразно с восточным обычаем, требовавшим принесения подарков властным лицам. Но ничего не может быть проще и первобытнее, когда Иаков, в качестве таких подарков утопавшему в роскоши египетскому придворному сановнику, отправили «плоды земли своей: несколько бальзаму и несколько меда, стираксы и ладону, фисташков и миндальных орехов» (Быт. 23:2). «Мед» разумеется не пчелиный, а так называемый арабами дибс, сгущенный виноградный сироп, который и теперь в большом употреблении в Египте, куда он ежегодно привозится из Хеврона караваном в 300 верблюдов²⁶⁰. Скорбь Иакова от опасения потерять последнего сына любимой Рахили; горячее уверение Рувима и Иуды, что они на себя берут всю ответственность за его безопасность; вопрос о серебре, оказавшемся по какой-то непонятной им случайности в их хлебных мешках, – все это составляет глубоко трогательную сцену из истории. Но пред этими бедными, запуганными ханаанитянами должна была открыться еще более неожиданная сцена, когда они, по прибытии в Египет с Вениамином, были потребованы прямо во дворец египетского властелина.

Дома знатных египтян были обнесены высокими стенами, украшенными живописью, и доступ к ним был через огромные ворота с высокими столбами, на которых развевались длинные флаги. Ворота вели на обширный мощеный двор, по сторонам которого шли просторные ходы, поддерживаемые тонкими раскрашенными колоннами. Из самого дворца задняя дверь вела в обширные сады, с рядами плодовитых деревьев и виноградных лоз, кустарниками и цветными грядами, и со всякою растительностью. Пальмы, сикаморы, акации, фиги, гранаты и жасмины давали роскошную растительность. По середине находился огромный бассейн, вода из которого, посредством механизма, приводимого в движение волами, разливалась по всему саду под наблюдением садовников. Чаще всего, сад примыкал к Нилу или к одному из его каналов, и роскошные ступени вели к великолепной пристани, у которой стояла яхта, служившая одним из любимейших удовольствий египетской аристократии. Самый дом, обыкновенно обширных размеров, был по большей части одноэтажный, а иногда и в несколько этажей. Почти все комнаты нижнего этажа имели отдельные двери, ведущие в особую веранду или галерею, поддерживаемую раскрашенными колоннами и идущую вдоль всего дома со стороны сада. Рядом с ним помещались обширные кладовые для запасов всякого рода, Внешние стены дома были украшены живописью и богатыми орнаментами всякого рода. Меблировка вполне соответствовала внешности. Диваны, кушетки и лежанки всякого рода, часто из ценного дерева, отделанные в слоновую кость и золото, обнаруживали изящество вкуса своими разнообразными формами и изображениями львов, сфинксов, коней и других животных; затем всяких величин и рисунков изящные резные кресла в оправе слоновой кости поражали своею роскошью и богатством. На боковых столах стояли кубки изящной ассирийской работы и прекрасные вазы с цветами; благоухание разливалось по всем комнатам, и нога мягко ступала по богатым коврам или львиным и леопардовым мехам, которыми покрывались полы. Прислуга была многочисленна. Толпы рабов готовы были ко всяким, самым прихотливым услугам своего господина. Совет жрецов заведовал религиозными обрядами в доме вместе с писцами и астрономами. Доверенный раб заведовал всем хозяйством, постоянно являясь с резною тростью в руках и распоряжаясь всем составом рабов, среди которых были: садовники, портные, цирюльники, носильщики, сторожа, охотники, банщики, пекари, плотники и специалисты всякого рода. Рабыни занимались пряжей, шитьем и вязаньем. Акробаты и танцовщицы, арфистки и певцы старались разгонять вечернюю скуку своих господ, когда они оставались дома, а не выезжали для прогулки в богатой яхте по Нилу, или в роскошных колесницах по улицам города. Стол египтянина был обилен мясом и дичью всякого рода, но он, подобно еврею, терпеть не мог свинины; он любил печенья и бисквиты всякого рода. Обеды заканчивались плодами, виноградом, фигами и финиками, в качестве десерта. Вино и пиво были любимыми напитками. Он одевался в чистое белое полотно, на ногах носил сандалии или даже ходил босиком, но во множестве носил цепочки, браслеты и запонки всякого рода, свидетельствовавшие о его богатстве, как особый знак своего достоинства.

Такая роскошь египетского властелина, понятно, должна была ослепить и повергнуть в смущение и трепет бедных пастухов, привыкших к простой жизни палаток, и их смущению не было пределов, когда их позвали на обед к царедворцу, положение которого для них казалось недостигаемым даже и в мысли. Их ввели в богато изукрашенную столовую, блистающую золотом и цветами и убранную с царским великолепием.

Прислуживавшие рабы клали гирлянды роз на плечи гостям и венки из цветущих лотосов на головы, а другие подавали из буфетов вино и пищу. Хоры музыкантов входили в столовую во время обеда, чтобы играть на арфах, флейтах и бубнах, а вместе с ними являлись и танцовщицы, чтобы забавлять общество танцами и песнями. Быть может Иосиф и не допускал вполне такой роскоши, но неумолимый закон церемониальности в такой стране, как Египет, по необходимости делал и его дом похожим на дома всех других египетских придворных сановников.

Когда вышел к братьям сам Иосиф, то они, по восточному обычаю, поклонились ему до земли, и поднесли ему привезенные дары. Замечательно, что совершенно такая же сцена представлена на одном изображении, относящемся к XVIII династии. На ней изображено несколько человек из племени ротенну, которые приносят царю или великому сановнику дары при совершенно такой же обстановке, как это было при этой второй встрече братьев с Иосифом. Можно бы подумать, что эта картина изображает именно описываемую в библейском повествовании сцену, если бы число представляющихся сановнику здесь не было более значительным. На этом изображении представлено именно несколько чужеземцев, из которых иные преклоняются и стоят с воздетыми руками, в знак особой мольбы, а другие прямо кланяются до земли. Затем они складывают подарки к ногам фараона и видимо умоляют его о милости. Следующие за ними лица еще стоят и держат в своих руках золотые и серебряные сосуды, также по-видимому наполненные различными произведениями их страны. В Библии правда не говорится, чтобы и братья Иосифа предлагали свои подарки в серебряных и золотых сосудах, но на существование подобных сосудов среди избранного рода указывает то обстоятельство, что уже раньше, во времена Авраама, его управитель Елиезер, между другими подарками невесте Исаака, захватил с собою и сосуды золотые и серебряные (Быт. 24:53). Весь костюм и черты лица племени ротенну на этом изображении ясно указывают на сродство этих пришельцев с евреями.

Приняв от братьев подарки, Иосиф спросил их о здоровье и сказал: «Здоров ли отец ваш, старец, о котором вы говорили? Жив ли еще он?» Братья, видя такую перемену в обращении к ним некогда строгого сановника, радостно отвечали: «здоров раб твой, отец наш; еще жив», и затем опять поклонились ему. «И поднял глаза свои Иосиф, и увидел Вениамина, брата своего, сына матери своей, и сказал: Это брат ваш меньший, о котором вы сказывали мне?» Получив утвердительный ответ, Иосиф трогательно сказал ему, «да будет милость Божия с тобою, сын мой». При виде Вениамина закипело в Иосифе братское чувство, и он должен был удалиться во внутренние покои, чтобы скрыть выступавшие слезы. Он вдвойне радовался и за Вениамина, и за своих братьев, что они не оказались столь же жестокими к младшему брату, как некогда к нему самому. С чисто восточною проворностью убиты были животные для предстоящего обеда; принесена была вода, чтобы каждый гость вымыл себе ноги, как требовалось правилами египетской вежливости²⁶¹. Во время обеда Иосиф сидел за отдельным столом, как требовало достоинство его высокого сана, не позволявшее ему есть вместе с простыми людьми. Рядом поставлен был также отдельный стол для египтян, которым также обычай не позволял сидеть вместе с нечистыми чужеземцами. Египет был Китаем древнего мира и подобно ему чуждался, насколько возможно, сношений с другими странами, считая все остальные народы, как бы они ни были цивилизованы, нечистыми варварами. Кушанья подавались гостям со стола хозяина, как требовал церемониал, и Иосиф при этом отделял Вениамину самую большую порцию, как это вообще делалось на востоке по отношению к лицам, пользующимся особенною благосклонностью хозяина. Обед своею роскошью и богатством изумлял бедных пастухов Ханаана, и чтобы избавиться от овладевшего ими смущения, они, по словам бытописателя, «пили, и довольно пили» с своим высокосановным хозяином (Быт. 43:34).

Оказав своим братьям такую большую честь и столь неожиданную для них милость, Иосиф однако же хотел еще раз подвергнуть их испытанию и удостовериться, насколько действительно искренни были их чувства по отношению к своему брату Вениамину. С этою целью он приказал завязать в мешок последнюю свою драгоценную чашу, чтобы иметь повод еще раз подвергнуть этих чужеземцев тяжкому обвинению. Египетские дворцы и дома знатных сановников были переполнены всякою дорогою мебелью и драгоценными предметами. Особенно много было всевозможных ваз и чаш, которые служили как для употребления при столе, так и в качестве предметов роскоши. В гробницах найдено было много подобных принадлежностей, и их можно видеть во всех больших музеях Европы. Сосуды и чаши делались из золота, бронзы, алебастра, эмалированного фаянса, глины и стекла. Некоторые сделаны чрезвычайно красиво, иногда в виде венчика раскрывающаяся цветка, а иногда в виде головы какого-нибудь животного и птицы. Между зелеными и голубыми фаянсовыми сосудами в Луврском музее обращает на себя внимание сосуд из голубой массы, напоминающей собою ассирийский стиль. Сосуд этот представляет собою льва с открытою пастью, который в своих лапах держит пред собою какого-то маленького четвероногого животного с разбитою головой. Глаза льва сделаны из стекла с металлической пластинкой; небольшие клыки в деснах показывают, что зубы льва сделаны были еще из какого-то другого вещества. В этом же музее обращает на себя внимание также одна золотая чаша с надписью имени фараона Тотмеса III, одного из величайших царей Египта XVIII династии. Дно этой чаши украшено гирляндой цветов папируса, по средине которой изображены рыбы. Изображение этого рода избиралось с целью показать, что чаша эта предназначалась для воды. И действительно, если ее наполнить водою, то она представляет собою нечто в роде маленького пруда, на дне которого можно видеть маленьких рыб и различные водоросли. Вес этой чаши около одного фунта. На внешней части вазы выгравирована иероглифическая надпись в одну строку. Есть также вазы из серебра, но они встречаются гораздо реже, чем золотые. У Иосифа было конечно не мало подобных прекрасных произведений египетского искусства. Чтобы удостовериться в истинном расположении своих братьев по отношению к Вениамину, он и приказал управителю своего дома положить лучшую свою серебряную чашу в хлебный мешок младшего сына Иакова, и затем, когда они отправились в путь, велел догнать их и обвинить в том, что они украли эту чашу. Управитель дома в точности исполнил это приказание. Догнав братьев, он строго обвинил их в воровстве, потребовали обыска и, когда чаша была найдена в мешке Вениамина, стал укорять их за то, что они заплатили Иосифу злом за добро и украли у него дорогую серебряную чашу. «Не та ли это, из которой пьет господин мой», сказал он, «и он гадает на ней? худо это вы сделали» (Быт. 44:5). Это место в свое время подвергалось столь серьезному возражению, что некоторые исследователи предполагали даже произвести перемену в тексте или в переводе; потому что будто бы здесь делалось указание на обычай, примера которому не встречалось у других авторов. Казалось странным самое указание на гадание посредством чаши, и так как действительно нельзя было привести параллельных примеров, то некоторые исследователи прямо подвергали сомнению весь этот рассказ, как несогласный с действительностью. Но новейшие исследования и в этом отношении вполне подтверждают истинность библейского повествования, показывая, что гадание посредством чаши было в обычае не только у египтян, но и у многих окружающих народов. Этот обычай, по свидетельству путешественников, существует даже и теперь в Египте. Норден в описании своего путешествия рассказывает замечательный в этом отношении случай. Варам, местный глава племени, обращаясь к путешественникам, заявил, что он гадал на своей чаше и из этого гадания узнал, что они шпионы, пришедшие высмотреть, каким образом легче им сделать нашествие на его страну и подчинить ее себе. Путешественник мог успокоить подозрения главы племени только тогда, когда он предложил ему весьма значительные подарки. Примеры существования подобного обычая можно указать не только в Египте, но и во всех окружающих странах Востока. В одном китайском сочинении, написанном в 1792 году и содержащем описание Тибета, в числе гадательных средств, употреблявшихся в этой стране, упоминается и гадание посредством чаши с водой, смотря в которую, будто бы можно узнавать то, что имеет совершиться²⁶². Персы также, по-видимому, считали чашу одним из главных орудий гадания; их поэты постоянно делают указания на историю одной знаменитой гадательной чаши, которая в начале была собственностью полубога Джемщида; от него она переходила в руки Соломона и Александра и была именно, будто бы, причиною их успеха и их славы. По одному преданию, эта же чаша будто бы была в руках Иосифа. Все эти примеры подтверждают самую возможность гадания посредством чаши. К этому можно присоединять и свидетельство св. Ефрема Сирина, древнейшего из сирийских отцов, который говорит, что в его время было также в обычае гадание над чашами, именно, когда, ударяя по ним, прикладывали к ним ухо, чтобы по звуку их узнавать будущее. Гадание посредством чаши совершалось или так, как описывает Ефрем Сирин, или в нее наливали воды и затем бросали кусочки золота, серебра и жемчугов, или других драгоценных материй, и затем по тому положению, какое занимали эти драгоценности, уже старались отгадывать будущее или сокровенные вещи. Что касается заявления управителя о том, что в мешке Вениамина найдена та чаша, над которой гадает его господин Иосиф, то, конечно, нет надобности полагать, чтобы Иосиф действительно занимался таким гаданием или вообще предавался египетской магии. Это заявление представляет собою лишь предположение самого управителя, предположение вполне естественное в его уме, в виду распространенности подобного обычая среди египетских сановников, и этим заявлением он хотел лишь усилить вину братьев, стараясь показать им, какую драгоценную чашу похитили они у Иосифа.

Будучи поражены такою ужасною неожиданностью, братья разодрали одежды свои и, навьючив опять своих ослов, развьюченных по случаю обыска, возвратились в столицу. Им ничего не оставалось делать, как отправиться опять к Иосифу и умолять его о помиловании. Первым из них отправился к Иосифу Иуда, который дал торжественное обещание Иакову привести обратно своего брата Вениамина живым и здоровым. Когда вышел к ним Иосиф, они пали пред ним на землю. Иосиф сказал им: «Что это вы сделали? Разве вы не знали, что такой человек, как я, конечно угадает»? Иуда отвечал: «что нам сказать господину нашему? что говорить? чем оправдываться? Бог нашел неправду рабов твоих. Вот мы рабы господину нашему, и мы, и тот, в чьих руках находилась чаша». Чтобы не огорчать своего отца потерей Вениамина, они готовы были все остаться в рабстве у Иосифа. Но Иосиф не хотел такой несправедливости: «нет, сказал он, я этого не сделаю; тот, в чьих руках нашлась чаша, будет мне рабом, а вы пойдите с миром к отцу вашему». Тогда в отчаянии Иуда подошел ближе к Иосифу и в чрезвычайном волнении, ясно сказывающемся в самом тоне и складе его речи, сказал ему: «господин мой, позволь рабу твоему сказать слово в уши господина своего, и не прогневайся на раба своего, ибо ты тоже, что фараон. Мы сказали господину нашему, что у нас есть отец престарелый, и у него младший сын, сын старости, которого брат умер, и он остался один от матери своей, и отец любит его. Ты сказал рабам твоим: приведите его ко мне, чтобы мне взглянуть на него. Мы сказали господину нашему: отрок не может оставить отца своего, и если он оставит отца своего, то сей умрет. Но ты сказал рабам твоим: если не прийдет с вами меньший брат ваш, то вы более не являйтесь ко мне на лицо». Рассказав затем о том, с каким трудом и печалью Иаков согласился наконец, под давлением тяжелой нужды, отпустить в Египет своего меньшего сына, Иуда продолжал: «теперь, если я приду к рабу твоему, отцу нашему, и не будет с нами отрока, с душой которого связана душа его, то он, увидев, что нет отрока, умрет; и сведут рабы твои седину раба твоего, отца нашего, с печалью во гроб. Притом я, раб твой, взялся отвечать за отрока отцу моему, сказав: если не приведу его к тебе, и не поставлю его пред тобою; то останусь я виновным пред отцом моим во все дни жизни. Итак, пусть я, раб твой, вместо отрока останусь рабом у господина моего, а отрок пусть идет с братьями своими. Ибо как пойду я к отцу своему, когда отрока не будет со мною? Я увидел бы бедствие, которое постигло бы отца моего».

Эта необыкновенно трогательная сцена вполне доказывала преданность и любовь братьев к престарелому отцу: они готовы были пожертвовать собою, чтобы не огорчить Иакова потерей его любимого сына Вениамина. Увидев это, Иосиф не мог долее удерживаться. Будучи не в силах более скрывать своих чувств, он велел удалиться всем находившимся около него и затем, к изумлению и ужасу ханаанских пастухов, «громко зарыдал, так что об этом услышали египтяне и во всем доме фараоновом». «И сказал Иосиф братьям своим: Я Иосиф, жив ли еще отец мой?» Но это открытие таким ужасом поразило его братьев, что у них оцепенел язык, и они, на первых порах, ничего не могли отвечать ему. «Братья его не могли отвечать ему, потому что они смутились пред ним». Чтобы ободрить их, Иосиф сказал им: «подойдите ко мне». И затем опять повторил им: «я Иосиф, брат ваш, которого вы продали в Египет. Но теперь не печальтесь и не жалейте о том, что вы продали меня сюда; потому что Бог послал меня пред вами, для сохранения вашей жизни. Ибо теперь два года голод на земле: остается еще пять лет, в который ни орать, ни жать не будут. Бог поставил меня пред вами, чтобы оставить вас на земле и сохранить вашу жизнь великим избавлением. Итак, не вы послали меня сюда, но Бог, который и поставил меня отцом фараона (аб-эн-перао), и господином во всем доме его, и владыкой во всей земле Египетской. Идите скорее к отцу моему и скажите ему: так говорит сын твой, Иосиф: Бог поставил меня господином над всем Египтом, приди ко мне, не медли. Скажите же отцу моему о всей славе моей в Египте, и о всем, что вы видели; и приведите скорее отца моего сюда». Затем он, в доказательство истины своих слов, «пал на шею Вениамину, брату своему, и плакал, и Вениамин плакал на шее его. И целовал всех братьев своих, и плакал, обнимая их». Только тогда уже у братьев развязался язык и они осмелились заговорить с ним.

Когда фараон узнал об этой истории своего любимого царедворца, свое расположение к нему он перенес на все его семейство и выразил желание, чтобы все оно переселилось в Египет. Братьям даны были колесницы, сделаны подарки каждому по перемене одежд, а Вениамину пять перемен и триста сребренников. Отцу своему Иосиф послал «десять ослов, навьюченных лучшими произведениями Египта, и десять ослиц, навьюченных зерном, хлебом и припасами на путь» (Быт. 45:23).

Известие, привезенное Иакову, было так для него неожиданно, что, удрученный превратностями жизни, старец не хотел верить ему; только когда уже он увидел колесницы, присланные за ним, «дух его ожил», и он с необычайною энергией воскликнул: «довольно! еще жив сын мой, Иосиф; пойду и увижу его, пока не умру!» И вот, тихо потянулся караван сынов Израилевых по направлению к Египту, сопровождаемый всем домом Иакова, состоявшим из семидесяти душ, со всеми многочисленными домочадцами и стадами. Дни скорби для Иакова миновали, он бодро глядел в будущее и от радости плакал в ожидании встречи так долго горькими слезами оплакивавшегося им Иосифа.

Пройдя возвышенности Вирсавии, где Иаков принес жертву Богу и удостоился видения Господа, подтверждавшего ему завет с его отцами и обнадеживавшего его Своею помощью и защитой, караван вступил в северовосточный округ Египта, Гесем. Услышав о приближении каравана, Иосиф сел в колесницу и, окруженный блистательной свитой, выехал на встречу своему престарелому отцу, и увидев его, «пал на шею его и долго плакал на шее его, и ободрившись, старец воскликнул: умру я теперь, увидев лицо твое, ибо ты еще жив»!

Могущественный фараон удостоил престарелого отца своего верховного сановника особой аудиенции. Свидание между ними было трогательное по своей простоте и задушевности. Фараон спросил старца о его летах, и старец Иаков вкоротке обозрел свою многоиспытанную жизнь. С трогательною простотою и достоинством, Иаков рассказал могущественному монарху о своей жизни. В сравнении с жизнью его предков, его собственная жизнь была коротка – всего только 130 лет, тогда как Авраам жил 175 лет, Исаак 180. Но и этого было слишком много при тех превратностях и скорбях, который выпали на его долю. Вся его жизнь была «странствованием», как и жизнь вообще, а тем более его, обитателя шатров, то и дело переселяющегося с своими стадами из одного места в другое. Фараон был тронут этим свиданием и просил благословения от старца.

Новые пришельцы поселены были в округе Гесем, отличавшемся превосходными пастбищами. Там они могли жить в отдалении от египтян, чуждавшихся общения с пастушескими племенами, хотя и не вообще пастушеского занятия, так как они сами, не исключая фараона, имели огромные стада всякого скота. На памятниках изображается масса скота, принадлежавшего правительственным и частным собственникам. Ненависть к чужеземным пастушеским племенам еще более усиливалась от господства пастушеских царей, и даже при одном из последних, каким был фараон времен Иосифа, местные обычаи и предубеждения настолько сохраняли свою силу, что невозможно было допустить поселения пастушеского семейства в одном из более внутренних округов страны. Фараон однако же был рад найти среди пришельцев людей, знающих пастушеское дело, и избрал из них главных надзирателей за своими стадами. Как велики были эти стада, можно судить по тому, что Рамзес III принес в дар храмам города Фив не менее 91,223 голов разного скота, и храмам Илиополя до 45,600 голов.

Так исполнилось предсказание Божие Аврааму, что «потомки его будут пришельцами в земле не своей», где, как подтверждено было и Иакову на пути его в Египет, должен был произойти от них народ великий.

Когда братья Иосифа прибыли в Египет с своим отцом, голод еще свирепствовал жестоко, и не будь тех мудрых мер, которые приняты были министром фараона Апапи II, сделавшим большие запасы во время урожайных годов, превосходивших обычные сборы хлеба, голод этот повлек бы за собою бесчисленные жертвы.

Иосиф, между другими должностями, имел и надзор за царскими житницами. Эта должность имела весьма важное значение при дворе фараонов. Мы знаем имена нескольких личностей, именно заведовавших египетскими житницами. Так, упоминается об одном «царском сановнике, заведовавшем житницей», именно Хемнехте. Другой сановник, носящий то же самое имя и тот же самый титул, известен нам по статуэтке из музея Миромарского. Третий назывался Хемга и жил во времена фараона Аменофиса III. Надпись на его гробнице гласит: «Хемга, начальник житниц». Из нее видно, что должность эта ставила сановника в непосредственные отношения к царю и что он имел в своем распоряжении различные классы рабочих, которые и собирали налоги натурой; он носил почетный титул, означающей, что ему вверен был надзор за страной; он называл себя «глазами царя в городах юга и его ушами в областях севера». В Британском музее находится памятник из черного гранита, принадлежавший одному смотрителю общественных житниц, который назывался Ментотепт, сын Нефертота. На этом памятнике он изображен стоящим и держащим в своих руках палку и особого рода скипетр. Священная история показывает нам, как Иосиф исправлял свою должность смотрителя житниц. «И собрал он всякий хлеб семи лет, которые были плодородны в земле Египетской, и положил хлеб в городах; в каждом городе положил хлеб полей, окружающих его» (Быт. 41:48).

Все подробности земледельческой промышленности в точности известны нам теперь из египетских изображений, от способа, каким обрабатывались и засевались поля, до склада зерна в житницы. В египетском отделении Луврского музея находятся штукатурные изображения, привезенные из одной Фивской гробницы, на которых можно видеть, как четыре раба тянули плуг, распахивая землю. Более обычным способом пашни было возделывание земли при помощи волов. Тут же рядом другие возделывали землю мотыгами. Вместе с изображением в музее можно видеть и действительные мотыги, которые несколько веков тому назад употреблялись в Египте для разрыхления почвы. Большая часть этих мотыг сделаны из черного дерева, так как дерево это было достаточно крепким для того, чтобы возделывать им мягкий ил Нильской долины. Обработав несколько землю, египтяне делали посев, часто прямо разбрасывая семена и прогоняя по этой засеянной почве домашних животных. В изображениях некоторых гробниц, как напр. Гизеха, можно видеть, как с этою целью употреблялись овцы. В Бени-Гассане можно видеть изображение трех человек, вооруженных палками, которые подгоняют стадо баранов и овец, заставляя их проходить по засеянной почве и таким способом забороняя посев.

Когда наступало время жатвы, то жнецы приступали к сбору хлеба и срезывали колосья серпом, образцы которого также можно видеть в Лувре. Одна из фресок в Лувре подробно изображает эту работу. На ней изображены также женщины, приносящая провизии рабочими. Позади жнецов, женщины и дети собирали колосья и, складывая в снопы, связывали их. Неподалеку от рабочих стоят на особых треножниках глиняные кувшины, содержание в себе свежую воду, которою жнецы и освежались во время работы. Затем снопы сносились в особое место, которое служило гумном и где приготовлены были волы для того, чтобы молотить их. Этот труд обыкновенно совершался спустя уже около месяца после жатвы. Во время этой работы рабочее развлекались песнями. В 1828 году Шамполион нашел одну из этих песней на гробнице Эйлетии, и она читается так:

Молотите хлеб себе, Молотите хлеб себе;

О, волы, молотите для себя,

О, волы, молотите для себя;

Измеряйте для себя,

Измеряйте для господ ваших.

Обмолоченный хлеб затем веяли, пользуясь для этого ветром, который относил пыль и мякину. Затем хлеб был измеряем, особый писец точно записывал его количество и наконец его свозили обыкновенно на судне по Нилу, или по одному из каналов, в житницы, где он и сохранялся.

Житницы представляли собою обширные конической формы помещения, которые располагались по одной линии, и закрывались сверху, откуда они и наполнялись. Одно отверстие, в виде небольшого четырехугольного окна, имелось обыкновенно внизу или в средний житницы и предназначалось или для того, чтобы брать хлеб, или для проветривания житницы. В подобные-то житницы различных городов Египта Иосиф собрал избыток жатв плодородных годов. При сухом климате этой страны зерновой хлеб сохранялся великолепно. В Луврском музей можно и теперь видеть хлебные зерна, которые найдены были в египетских гробницах и имели таким образом сорокавековую древность. Зерна, извлеченные из египетских гробниц, не смотря на такую древность, тем не менее сохранили в себе зародыши жизни и при посеве давали росток. Поэтому, для Иосифа не было ничего легче и удобнее, как сохранить хлеб в течение семи лет голода.

Голод настал, как именно и предсказано было о нем. В земле Ханаанской причиной подобного бедствия бывала засуха; в Нильской долине оно обыкновенно зависело от недостаточности разлива Нила, который именно служил главным оплодотворителем почвы, так что бесплодие царствует повсюду, куда не достигают только его благодетельные воды. Некоторые новейшие историки думают, что число семь не нужно принимать в строгом смысле этого слова, так как число это по-египетски часто употреблялось как число неопределенное, и при том семилетний голод будто бы кажется мало правдоподобным. «Мы склонны думать», говорит известный египтолог Эберс, «что число это скорее символическое, чем историческое, потому что в то время, как все согласуется здесь с действительным состоянием вещей, ряд семи годов, в течение которых Нил достигал своей наиболее нормальной высоты, и семи других годов, в течение которых он никогда не достигал их, есть вещь неслыханная и едва ли может считаться примиримою с законами природы». На это можно прежде всего сказать, что для всемогущества Божия не могло быть затруднительным дать Египту семь последовательных годов изобилия и столько же годов бесплодия; но и помимо этого, нет достаточных оснований, которые бы препятствовали принимать это библейское число в его строгом смысле. Овидий говорит даже о девяти годах голода в этой стране²⁶³. Плиний в одном хорошо известном месте говорит также, что Египет, если Нил не достигал 12 локтей в период наводнения, уже страдает от голода. Он чувствует голод даже и при 13 локтях, но радуется при 14, имеет полную обезпеченность при 15 и полное довольство при 16. «Наибольшая высота разлива», говорит Абд-Аллатиф, «бывает в 16 полных локтей». Такой разлив называется «султанской водой», потому что, когда разлив достигает этого пункта, то с земель берется особый налог в пользу царя; в это время наводняется почти половина всех земель, и сбора бывает достаточно для того, чтобы с избытком прокормить жителей в течение всего года. Если, напротив, разлив бывает ниже 16 локтей, то площадь земель, подвергающихся наводнению, оказывается недостаточною; жатва не может удовлетворить всем потребностям года, и чувствуется более или менее значительный недостаток в хлебе, смотря по тому, насколько ниже 16 локтей остановилась вода²⁶⁴.

Истории известно нисколько голодных годов, причинявшихся недостаточностью разлива. Известен один голод, который продолжался семь лет, как и голод во времена Иосифа, именно от 1064 по 1071 год, при халифе Эл-Мустансир-Билла. В 596 году геджры (в 1199 году нашей эры), река, говорит Абд-Аллатиф, поднималась всего только на 12 локтей 21 перст – вещь чрезвычайно редкая. В действительности мы не знаем, чтобы с начала геджры до настоящого времени разлив Нила останавливался на столь низком пункте, если-бы этого же не было в 356 году, когда он стоял на 4 перста даже ниже этой высоты». Абд-Аллатиф подробно рассказывает о всех ужасах, сопровождавших голод 596 года. Жители деревень и округов стекались в главные города областей; весьма многие повыселились в Сирию, Магреб, Геджу и Иемен. К голоду не замедлила присоединиться чума. «Бедные, угнетаемые голодом, который все более возрастал, ели всякую падаль, трупы, собак, экскременты и помет животных. Некоторые шли еще дальше и ели своих маленьких детей. Не редкость было захватить семейство, наслаждавшееся ядением жареных или вареных ребят. Я сам видел маленького изжаренного ребенка в корзине... Когда бедняки начинали есть человеческое мясо, ужас и изумление, сопровождавшие подобные необычайные обеды, были таковы, что эти преступления становились предметом всеобщего разговора, но впоследствии настолько все привыкли к этой отвратительной пище, что некоторые сделали из этого постоянную обычную для себя пищу, пиршествуя по-царски и даже делая запасы из нее. Настала ночь. Немного спустя после часа молитвы, совершающейся, когда только что солнце исчезнет с горизонта, одна молодая рабыня играла с недавно отнятым от груди ребенком, принадлежавшим одному богатому семейству. Когда ребенок находился около нее, одна нищая схватила его в тот момент, как эта рабыня отвернулась от него, немедленно распорола ему живот и тут же стала есть его сырое мясо. В Мисре немного дней спустя сжарили 30 женщин, из которых не было ни одной такой, которая бы не съела нескольких детей... Большею частью именно женщин захватывали на месте подобных преступлений, обстоятельство, которое, на мой взгляд, доказывает, что женщины имеют менее ловкости, чем мужчины, и не могут с такою быстротою избегать и скрываться от розысков. Когда сожгли одного несчастного в убеждении, что он ел человеческое мясо, то на следующее же утро труп его оказался съеденным: его ели тем охотнее, что мясо его все было сжарено, так что не было надобности и варить его. Это зверство есть друг друга сделалось столь обычным среди бедных, что многие погибли таким именно образом. В одном котле находили по два и по три ребенка и даже более. Однажды нашли большой котел, в котором варилось десять рук, подобно тому, как варят бараньи ноги. Видели, как одна старая женщина ела маленького ребенка и оправдывалась тем, что это был сын ее дочери, а не чужой для нее мальчик, и что лучше ей сесть его самой, чем чтобы он был съеден другими... Сколько бедных погибло от истощения и голода, – об этом может знать один только Бог».²⁶⁵

Из этой картины одного голода в Египте можно видеть, от каких ужасов Иосиф избавил своею предусмотрительностью подданных фараона, и почему арабы, по причине мудрых мер, которыми ему удалось предупредить страшные результаты продолжительной засухи, называют его «перлом правителей»²⁶⁶.

Памятники древнего Египта также содержат не мало свидетельств о бедствиях голода, которые время от времени терпела эта страна. В Бени-Гассане на гробнице Амени, умершего в 43 году царствования Осортесена I и бывшего правителем провинции Са, говорится следующее: «во время моего управления не было голода, и никто не терпел нужды при моем управлении, потому что я заставил обрабатывать все поля нома Са на юге и севере; я установил особый порядок жизни населения, предлагая им продукты таким образом, что никто не умер с голода»²⁶⁷. В еще более древнем документе, в инструкциях царю Осортесену I, приписываемых фараону Аменемату I, автор равным образом похваляется тем, что он избавил свой народ от голода: «я повелел обрабатывать страну до Абу (Елефантины), я распространил радость до Аду (дельты), я творец трех родов зерна, друг Непрата (божества зернового хлеба). Нил по нашим молитвам всегда давал наводнения на все наши поля: никто не голодал при мне»²⁶⁸. «Интересно заметить», говорит Бёрч, «что в Абидосских гробницах этого времени (двенадцатой династии) было похоронено несколько сановников, заведовавших зерновым хлебом в царских житницах. Упоминание об этих сановниках в иероглифических надписях естественно заставляет предполагать, что они назначены были на эту должность в голодные годы, чтобы принять меры против повторения подобных бедствий²⁶⁹. Бругш полагает даже, что он нашел на памятниках Египта воспоминание о том самом голоде, который свирепствовал во времена Иосифа. Один египтянин, по имени Баба, рассказывает в надписи, находящейся на стене его гробницы Эл-Кабе, что в течение голода, продолжавшегося несколько лет, он был в состоянии кормить не только свое многочисленное семейство, но также и жителей всей местности, где он жил. «Я был», говорит он в своей эпитафии, «человеком мягкого сердца, без гнева; боги дали мне благосостояние на земле; мои сограждане желали мне здравия и жизни в городе Кабе. Я подвергал злодеев наказанию. Детей было у меня в моем городе много во время моих дней, потому что я произвел 56 детей больших и малых. У меня было столько же постелей, столько кресел, столько же столов для них; количество зернового хлеба и всякой пищи у меня было 120 бочек; молоко доилось от 3 коров, 52 коз и 8 ослиц; благовония потреблялось на один гин и масла две бутылки. Если кто возразит, полагая, что все, что я говорю, есть лишь одно самохвальство, то я призываю во свидетели бога Монта, что говорю истину. Все это я приготовил в моем доме. Я заготовил сквашенного молока в кувшинах и пива в погребе на гин более чем достаточно. Я накопил хлеба, любя доброго Бога, и был заботлив во время посева. Когда наступил голод, продолжавшийся много лет, я раздавал хлеб городу в течение каждого голодного года»²⁷⁰. Судя по этой надгробной надписи, Баба в своем округе или городе делал в малых размерах тоже, что Иосиф для всего Египта, т.е. принимал меры для предупреждения бедствий во время годов неурожая.

Таким образом Иосиф своею мудрою предусмотрительностью спас Египет от ужасов голода. Но в то же время он, в чисто политических видах, воспользовался этим голодом для того, чтобы укрепить и утвердить власть гикских царей, которая в то время, по всей видимости, была сильно поколеблена. Министр фараона постепенно заставил египтян передать ему все их драгоценные металлы, их стада и наконец их земли, исключая лишь земель, принадлежащих жрецам. Фараон сам заботился о содержании жрецов: «нет такого писца, который бы не получал пищи из дома царева», знаменательно говорит папирус Салье²⁷¹. Тем не менее он предоставил самому народу заботу об обработке своих собственных полей под условием уплаты фараону пятой части дохода. Это единственный акт, о котором мы знаем из управления Иосифа, кроме тех мер, которые он принял против голода: акт этот весьма важный, и он не раз был предметом весьма суровых, но мало обоснованных суждений со стороны известной партии историков.

То, что мы знаем о праве собственности в Египте в последующую эпоху, вполне подтверждает рассказ Библии. Земля в Египте, по свидетельству Диодора Сицилийского, была разделена на три части, из которых одна принадлежала царям, другая – жрецам и третья – воинам. С этих земель в пользу государства взимался некоторый налог, исключая жреческих земель, о чем и упоминается в книге Бытия (47:22) Там не говорится ничего о подобных же преимуществах воинов, но впоследствии подобные же привилегии были предоставлены и им. Геродот рассказывает, что они имели право владеть некоторым количеством земли (двенадцатью арурами) свободно от налогов, и несомненно взамен причитающегося им жалованья. Масса населения таким образом не могла сделаться собственником земли. «На скульптурах», говорит Вилькинсон, «в качестве собственников не видно никого, кроме царей, жрецов и воинов».

Египтология косвенно подтверждает факт перехода египетской земли в собственность фараонов, хотя она и не говорит, кто совершил этот переход. Она устанавливает факт, что в древние и средние периоды египетской истории в Египте существовал своего рода феодализм, весьма похожий на феодализм Средних веков, заявлявший себя частыми смутами и приводивший к тому, что феодалы иногда совершенно отказывались признавать власть фараона. Номы были как бы наследственными княжествами, находившимися во владении нескольких крупных родов и могшими переходить от одного к другому посредством брака или наследства под условием, чтобы новый владетель был утвержден в правах на свое новое приобретение царствующим государем²⁷². В новейший период истории после гиксов мы уже не встречаем следов этой феодальной организации. Иосиф по-видимому нанес ей решительный удар, переведя во власть царя собственность всей страны, исключая лишь жреческих владений. Рамзес III в большом Папирусе Гарриса выставляет себя собственником всей земли Египта. «Я», говорит он, «по всей стране насадил деревья и кусты, и позволил людям наслаждаться их тенью... Я дал пищу всей стране: нищим и богатым, смертным мужчинам и женщинам... Я вновь озаботился о стране, которая была опустошена: страна вновь насыщена была во время моего царствования. Трудитесь для него (его сына, Рамзеса IV), как один человек, во всяком роде работ... Делайте для него все работы вашими руками. Вам будет от него награда в ежедневном пропитании». «Обещаемая здесь египтянам награда за их труды», говорит Шаба, «есть то содержание, которое обещался обеспечивать им фараон. Это содержание, обеспечиваемое царем, было обыкновенной привилегией государственных сановников и жрецов. Говоря об этой привилегии вообще, Рамзес обещает распространить ее и на всех. Вследствие того порядка землевладения, который установлен был патриархом Иосифом, все земли принадлежали фараону. Отсюда в некотором смысле действительно можно было говорить, что царь давал пропитание всему своему народу».²⁷³

Один из новейших критиков находит неточность в этой части библейского повествования. «Чтоб Иосиф сделал своего властелина и господина собственником всей земли Египта», говорит он, «это чудовищный рассказ, который мог возникнуть разве только в воображении какого-нибудь Ефремлянина. Нужно ли напоминать, что египтяне во все известные времена были собственниками своих земель, и так как монета была неизвестна, то платили налоги натурою, которые собирались писцами в сопровождении сыщиков, вооруженных классическою дубиною»²⁷⁴? Но очевидно этот критик никогда не читал следующего места у Геродота: «Рассказывают, что царь Сезострис разделил землю египетскую между всеми египтянами, давая каждому из них по равной части, и получал свои главные доходы с той аренды, которую ему должны были платить ежегодно владетели земли»²⁷⁵. Это такое свидетельство, которым нельзя пренебрегать без достаточных доказательств. А этот раздел почвы египетской имел место уже после Иосифа, так как Сезострис или Рамзес II Меиамун жил уже гораздо позже Иосифа. Таким образом, до этого времени в Египте, по свидетельству Геродота, не было частной собственности, и вся земля видимо принадлежала фараону, как это и установил Иосиф. Отец истории подтверждает также свидетельство Библии и о том, что египетские жрецы не подлежали этому налогу. Впрочем, по вопросу о поземельной собственности, не лишне заметить, что священный писатель не говорит, чтобы фараону принадлежало исключительное и безусловное право поземельной собственности в Египте. Он мог сделаться собственником лишь юридическим, оставляя земли за их прежними владельцами, но только заставляя их платить в качестве налога пятую часть дохода (Быт. 47:23, 24). Эта мера таким образом просто равнялась возвышению налога. Из одного письма Аменемата к Пентауру видно, что в его время налог «составлял десятую часть жатвы»; во времена Иосифа этот налог возвышен был до пятой части. Предполагая даже, что туземные цари Нильской долины никогда так не угнетали своих подданных, как это рассказывается о царе гикском, что удивительно ли, если чужеземные цари оказывались более жестокими и притязательными, чем цари туземные? Самые простые соображения политики могли побуждать их воспользоваться голодом, чтобы совершенно подчинить себе побежденный народ.

В Египте и всегда население находилось в более или менее угнетенном состоянии. При фараонах пастушеской династии туземцы однако же, по-видимому, не подвергались особенным угнетениям; только военнопленные большею частью подвержены были тяжелым работам. Налог, равный пятой части дохода, как он наложен был Иосифом, в сущности не был слишком велик для Египта, и централизация собственности в руках правительства была в некоторых отношениях даже мудрою административною мерою, принятою ко благу всей страны. Мишо, в своем превосходном исследовании о поземельной собственности в Египте, справедливо замечает, что собственность никогда не могла установиться в Нильской долине таким же образом, как и в других странах, и что она была ограничиваема самою силою вещей. Плодородие и доходность поля там всецело зависят от общих мер, принимаемых для урегулирования наводнения реки. А эти меры могут быть приняты только верховною властью, потому что все частные усилия были бы недостаточны для достижения более или менее важного результата. Чудесные работы, исполненные фараонами для предупреждения недостаточности или излишка наводнений Нила, никогда не могли быть делом каких-нибудь личных усилий их подданных. Общее благо таким образом требовало, чтобы царь имел такое право собственности, которого не имели и не должны были иметь другие. «Если поземельная собственность всегда была ничтожною в этой стране, говорит именно Мишо, то объяснение этого обстоятельства не нужно искать исключительно в посягательстве со стороны деспотизма, в правительственных переворотах, в нашествиях и жестокости варваров. Тщательно исследуя, отчего именно там зависит плодородие или бесплодность почвы, мы впервые поймем, что собственность земель там не должна была подлежать тем же условиям и тем же законам, как и в других странах. Во всех других странах поземельная собственность получает свою цену от природы и от расположения земель, от влияния погоды, от труда и предприимчивости человека; все это неприложимо к Нилу, и земли, с их богатыми произведениями, выражаясь словами Геродота, там составляют истинный дар реки. Но чтобы эти блага могли распространяться на весь Египет, Нил постоянно нуждался в могущественной руке, которая бы прорывала каналы и повсюду направляла его плодоносные воды; распределение вод реки требовало больших общественных усилий и мероприятий со стороны верховной власти; необходимо было, чтобы за это взялось само правительство, и такой порядок вещей, по необходимости, должен был видоизменить и самое право поземельной собственности»²⁷⁶. Как бы в подтверждение этого предание приписывает Иосифу и честь канализации Египта. Очень возможно, в виду указанных обстоятельств, что оно не ошибается и в этом отношении.

Что касается принятых вообще Иосифом мер, то о действиях египетского правителя нельзя судить по господствующим теперь в Европе (особенно западной) обычаям и порядкам. Римляне, родоначальники права, также имели понятие об общественных полях (аger publicus). «Военное право древности, говорит один авторитетный исследователь, не оставляло собственности побежденным. Рим пользовался этим правом еще умереннее, чем другие государства, но он все-таки пользовался им, и последовательные завоевания различных частей Италии скопили в его руках огромное поземельное владение... Это владение было неотчуждаемо: чтобы отнять из него часть, республика или продавала ее с аукциона, или даже без особого условия давала владельцу позволение жить и работать на ней, требуя при этом незначительного вознаграждения»²⁷⁷. При объяснении рассматриваемого библейского факта, не нужно забывать, что во времена Иосифа египтяне были по отношению к гиксам народом покоренным. Впрочем, можно без противоречия утверждать, что Иосиф, в виду высказанных выше соображений, оказал услугу самим египтянам, делая фараона исключительным собственником их земель. «Во всей Турции», говорит Мишо, рассуждая о поземельной собственности в Египте, «не знают, что такое земельная собственность. Я не встречал ни в Смирне, ни в Константинополе, ни во всей Малой Азии пашу, бея или великого сановника, который бы считал обрабатываемую землю в числе своих богатств; за исключением нескольких шифликов или военных поместий, которым правительство оказывает особое правительство, там не знают ничего о том, что мы называем земельными поместьями, землями, которые можно бы было сдавать в аренду с известною пользою. Крестьянское население живет в деревнях, не зная, кому принадлежит та земля, от которой оно питается. Земли, которые славятся особенным плодородием, никогда не продаются и оцениваются всегда лишь весьма умеренною ценою. Во всех Оттоманских провинциях, когда хотят обзавестись с некоторою прочностью земельною собственностью с целью передать ее своим детям, то почти всегда отдают ее в собственность мечети. Мечети делаются как бы закладными обществами для всякой собственности, которой не может утаить владетель». Тут мы видим как бы продолжение тех привилегий, которыми пользовались жреческие земли в Египте. «Я не хочу сказать», продолжает Мишо, «что поземельная собственность вообще неизвестна в Турции, но меры, принимаемые с целью обеспечения за собою пользования ею, во всяком случае доказывают, что она мало уважается и что ее считают таким учреждением, которое должно само заботиться о своем обеспечении и искать защиты у Бога. Впрочем, поземельная собственность и самим народом уважается не более, чем правительством, В течение всего моего путешествия я не замечал нигде, чтобы частные лица смущались присваивать себе все, что производит земля. Это именно и служит причиной того, что вся окрестность Стамбула, которая могла бы быть покрыта жатвой, если бы ее обрабатывали, остается почти совершенно без всякой обработки, и что столица великой Оттоманской империи на протяжении нескольких верст окружена почти пустыней. Земледелец во всех тех местах, где он поселился, не охраняет своих плодов или своих посевов от расхищений всякого рода, как он не защищает их против стихийных бичей или птиц небесных. Во время своих прогулок вокруг Каира я часто видел, как наши погонщики ослов свободно отправлялись на огороды с луком и огурцами, запасались всякими овощами и спокойно уходили в город, отягченные такою добычей; такого рода грабительство есть вещь обыкновенная и почти всегда остается безнаказанным»²⁷⁸.

Таким образом, при суждении о принятых Иосифом мерах нужно иметь в виду, что эти меры, могущие казаться столь несообразными с требованиями новейшего законодательства и современного социального строя, находились в полном соответствии с нравами и обычаями Востока. Одно положение в книге Левит может служить подтверждением всего, что здесь сказано, и показать в то же самое время, как все Пятокнижие наполнено намеками на египетские обычаи. Говоря о поземельной собственности, Моисей между прочим торжественно провозглашает: «землю не должно продавать навсегда; ибо Моя земля; вы пришельцы и поселенцы у Меня» (Лев. 25:23). Когда мы станем на эту точку зрения, то все будет служить к похвале Иосифа, особенно когда сравнить его образ действия с образом действия других властелинов страны. Вице-король Египта еще и теперь обыкновенно скупает у своих подданных почти все их земли в случае крайней нужды их в деньгах. Мегемет-Али поступал еще прямее и просто брал их силою. Вообще известно, что «крестьяне Египта никогда не имели другой собственности, кроме как своих хижин, своих голубятень, быков, плуга и нескольких участков, лежащих вокруг деревень. Их всегда можно было считать как бы рабочими, употреблявшимися для полевых работ или своего рода наемниками, обрабатывавшими поместья других. Во времена Мамелюков у феллахов были земли, которыми они владели под условием уплаты известных налогов; но они не могли ни передавать их своим детям, ни продавать; они не могли распоряжаться ими каким бы то ни было образом. Мегемет-Али оставил феллахов почти в том же самом положении, как он нашел их: вместо того, чтобы обрабатывать землю за счет мультезимов или мечетей, они обрабатывают ее только за счет паши. Мегемет-Али, захватив в свои руки всю власть, поставил себя на место всех этих частных владельцев, которые до него были поземельными собственниками»²⁷⁹. Для уяснения этого вопроса, не безынтересны и некоторые подробности. «При Мегемет-Али», говорит другой исследователь, «не существовало свободы торговли. Вице-король был как бы единственным собственником Египта, а все феллахи – его арендаторами. Каждая деревня обязана была засевать определенную поверхность земли хлопком, и все без исключения произведения почвы, кроме известного количества зернового хлеба, назначенного на пропитание жителей и на прокорм животных, поступали в шуны или правительственные магазины, построенные в различных местах страны, и уже из этих магазинов вице-король выдавал хлеб деревням в кредит по произвольной цене, шедшей в его пользу, и продавал своим торговым агентам, торговым домам Александрии или вообще для частного потребления. Счеты каждой деревни, ведшиеся алчными писцами, были сводимы ежегодно, и избыток доходов, за исключением всех издержек, шел уже в пользу поселян, которые при таком порядке вещей часто оказывались должниками государства». «Четыре миллиона феллахов, которых прокармливает земля фараонов, трудятся и работают для одного человека – хедива, который поглощает, так сказать, лично для себя весь Египет. Земледелец, принадлежащий к древнему племени, выдержавшему на себе перевороты веков, не принадлежит самому себе, также как не принадлежит ему и земля; рожденный для того, чтобы непрестанно повиноваться, платить и производить, он не имеет никакой собственной воли. Египетский феллах есть ни более, ни менее, как вьючное животное; хедив есть общий владетель всей страны»²⁸⁰.

Из всего сказанного с основанием можно заключать, что меры, принятые Иосифом, были в своей основе гуманные и находились в интересе самой страны и ее обитателей. Они были не столько нововведением, сколько законным утверждением уже существующего порядка вещей, имевшим своею целью поддержать владычество победителей над побежденными, которое к тому времени уже начало было колебаться. Меры Иосифа привели к официальному признанию со стороны последних права владычества и собственности гиксов. «Как не разумно было бы делать упреки Иосифу за его образ действий, – это не требует никаких дальнейших доказательств», говорит ученый исследователь, которому даже рационалисты не откажут в авторитете, именно Эвальд²⁸¹. В этих обстоятельствах Иосиф обнаружил ту глубокую проницательность и ту широту взгляда, которые вообще отличают этого государственного человека. Своею мудростью он привел всех подданных царя пастушеской династии, доселе мало подчинявшихся своим господам, к тому, что они сначала выплатили фараону все свои деньги, затем уступили ему свои стада, свои земли; наконец, когда уже у них ничего не оставалось для покупки хлеба, необходимого для пропитания, они всецело отдали ему и самих себя. Но мудрый министр фараона весьма умеренно пользовался выгодами, которые предоставила ему его предусмотрительная политика: не только он не сделал египтян рабами, но и не присвоил фараону всех проданных ему земель, а оставил их в действительности за старыми собственниками и ограничился лишь возвышением налога в пользу царя до пятой части дохода.

Еще семнадцать лет прожил Иаков в стране своего нового обитания, именно в отведенной ему земле Гесем. Но вот настало и время переселения его еще в более далекую страну, – в загробный мир. Чувствуя, что приблизилось время такого переселения, Иаков послал за Иосифом, но не с целью выразить какие-либо горькие сожаления, или даже вообще распрощаться, как это обыкновенно бывает при подобных обстоятельствах. Израиль, как он опять с выразительностью называется здесь, приготовлялся к другому великому подвигу веры. На своем смертном одре он все еще крепко держался обетований Божиих касательно обладания землею и всего, что связывалось с ним; и он взял клятву с своего сына похоронить его вместе с отцами в пещере Махпела. Получив от него торжественное обещание в этом отношении, «Иаков молитвенно склонился над возглавием своей постели».

Но оставалось сделать еще одно важное дело. Сыновья Иосифа не были еще формально приняты в семейство Иакова. Двое старших из них, Манасия и Ефрем, должны были сделаться главами отдельных колен, потому что Иосифу, по его значении в судьбе избранного рода, должно было принадлежать право первородного, именно право на две части в Израиле. Поэтому, когда вскоре после своего свидания с своим отцом, Иосиф был извещен, что престарелого Иакова постигла и последняя роковая болезнь, он поспешил привести к нему своих двух сыновей, чтобы они могли быть утверждены сонаследниками вместе с другими сыновьями Иакова. В этом случае Иосиф явно показал свою веру. Вместо того, чтобы добиваться для своих сыновей почестей при дворе Египетском, он открыто отказался от всех подобных почестей, чтобы разделять долю своего презренного пастушеского рода. В первый раз здесь мы встречаемся с благословением, сопровождаемым возложением рук²⁸². Старец любовно поцеловал своих внуков и, обняв их, заметил Иосифу: «не надеялся я видеть твое лицо; но вот Бог показал мне и детей твоих». Но глаза Иакова были слабы, и когда Иосиф подвел двух своих сыновей близко к своему престарелому отцу, поставив Манассию, как старшего, по правую руку старца, а Ефрема, как младшего, по его левую, он приписал слабости его зрения то обстоятельство, что Израиль скрестил свои руки, полагая правую на Ефрема, а левую – на Манассию. Но Иаков действовал так с намерением, и поступал при этом пророчески. События впоследствии доказали истинность его пророчества. Во времена Моисея, правда, в Манассиином колене считалось еще на 20,000 человек более, чем в Ефремовом (Числ. 26:34, 37). Но эта сравнительная многочисленность находилась уже совершенно в обратном отношении во времена Судей; и всегда после того Ефремово колено было, вслед за Иудиным, самым могущественным коленом в Израиле. Но что более всего поражает нас в этом событии, так это именно то, насколько все чувства, воспоминания и взгляды умирающего старца были проникнуты его верою. Он уже не останавливается более на тяжелых мыслях касательно своих «злых» дней в прошедшей жизни. Все его воспоминание о прежних днях теперь ограничивается только воспоминанием о любви и благости Бога, который руководил его во всех его «странствованиях». Эти его чувства вполне выразились в словах благословения, когда он говорил: «Бог, пред которым ходили отцы мои, Авраам и Исаак, Бог, пасущий меня с тех пор, как я существую, до сего дня, Ангел, избавляющий меня от всякого зла, да благословит отроков сих; да будет на них наречено имя мое и имя отцов моих, Авраама и Исаака, и да возрастут они во множество посреди земли». В этом трояком указании на Бога, как Установителя завета, как Пастыря и как Ангела Искупителя, нельзя не видеть ясного предвосхищения Израилем истины касательно Святой Троицы.

Закончив свое благословение внукам, Иаков дал своему сыну Иосифу, в преимущество пред братьями его, тот участок близ Сихаря (Ин. 4:5), древнего Сихема, который он некогда купил у сынов Хетовых; но участок этот, как он предсказывал, ему, то есть, в лице его потомков, придется взять опять мечем и луком из рук аморреев. На этом именно участке Иосифа, много столетий спустя, отдыхал божественный Пастырь и Искупитель, когда Он открывал тайну своего Божества грешной самарянке (Ин. 4) При этом Иаков еще раз торжественно выразил свою веру в данное ему и его отцам обетование. «Вот», сказал он, «я умираю, и Бог будет с вами, и возвратит вас в землю отцов ваших». Так люди кончаются, но слово и обетование Божие пребывает во век!

Но вот наступил и последний час жизни патриарха, и он собрал вокруг своего смертного одра всех своих двенадцать сыновей, с целью высказать им свои последние благословения и пожелания. Слова, которые он говорил им, состояли отчасти из благословений и отчасти из предсказаний. Пред ним, в пророческом видении, как бы развернулись картины жизни тех колен, для которых его сыновья должны были сделаться родоначальниками; и то, что он видел, он изложил в своих благословениях каждому сыну. Эти пророческие картины, конечно, невозможно считать точными изображениями какого-либо одного определенного периода или даже события в истории Израиля. Это были скорее очертания жизни племен в ее общем направлении, чем предсказания об отдельных ли событиях, или об истории Израиля, как целого, и к ним в особенности приложимо то определение, которое вообще дается пророческим видениям, что это именно «картины, нарисованные без перспективы», то есть, такие картины, в которых зритель не может в точности определить сравнительного расстояния от себя различных предметов. Не лишне при этом заметить, что вообще в благословениях Иакова будущий характер и история того или другого колена, по-видимому, выводятся из имени родоначальника. Как это, так и самое содержание благословении составляют неотразимое доказательство их подлинности, что именно они отнюдь не относятся к какой-либо последующей эпохе, а высказаны самим Иаковом. Если бы вместе с критикой допускать, что эти благословения высказаны были в какой-либо другой позднейший период истории Израиля, то этим предположением мы поставили бы себя в неразрешимое затруднение; потому что благословения эти приложимы к коленам только в том их состоянии, как видел их сам Иаков. Они не могли быть написаны ни в какой другой позднейший период, так как в таком случае каждый позднейший писатель сказал бы нечто совершенно неприложимое к тому или другому из колен, и во всяком случае не мог бы употреблять таких выражений касательно всех их.

Благословения свои Иаков стал раздавать по очереди, начиная с Рувима, которому он сказал:

„Рувим, первенец мой! –

Ты крепость моя и начаток силы моей,

Верх достоинства и верх могущества^и.

Таково должно бы быть положение Рувима, как первенца, если бы он не лишился этого права бушеванием своих страстей и своими последующими грехами. Поэтому Иаков продолжал:

„Но ты бушевал, как вода,

Не будешь преимуществовать.

Ибо ты взошел на ложе отца своего;

Ты осквернил постель мою,

На которую взошел».

Следующими по возрасту были Симеон и Левий. Их неразумная жестокость в Сихеме, от которой Иаков в ужасе содрогался даже на своем смертном одре, сделала их братьями или сотоварищами в злодеянии. Так как они соединились для совершения зла, то Бог рассеет их в Израиле, так что они не составят независимых и цельных колен. И действительно, мы знаем, что даже при втором счислении Израиля (Числ. 26:14), Симеон оказался самым малым коленом. В последнем благословении Моисея (Втор, 33) о Симеоне даже совершенно не упоминается. Да и в самой земле обетованной это колено, по-видимому, никогда не получало вполне определенного участка, а владело только несколькими городами в пределах Иудина колена (I. Нав. 19:1–9). Наконец, мы знаем, что некоторые из семейств Симеонова колена, особенно разросшиеся и сделавшиеся могущественными, впоследствии оставили Св. Землю и поселились вне ее пределов (1Пар. 4:38–43). Колено Левиино также не получило никакого владения в Израиле, но только их рассеяние послужило для них не проклятием, а благословением – вследствие возвышения их в священническое достоинство. Это рассеяние двух племен было знаменательным ответом, который Бог, в Своем праведном промышлении, сделал на попытку их предков отмстить за честь своего рода плотскими средствами и вещественным оружием:

„Симеон и Левий братья,

Орудие жестокости мечи их.

В совет их да не внидет душа моя,

И да к разбою их не приобщится слава моя.

Ибо они во гневе своем убили мужа,

И по охоте своей перерезали жилы тельца.

Проклят гнев их, ибо жесток;

И ярость их, ибо свирепа;

Разделю их в Иакове,

И рассею их в Израиле».

Лишив таким образом трех старших братьев преимуществ и владений и предоставив Иосифу двойную часть в земле, Иаков затем другие преимущества первородства торжественно предоставил Иуде. Он будет вождь, «лев». Как лев есть царь лесов, так и Иуда должен был получить царскую власть чрез Давида до сына Давидова, того Шилоха, которому, как «льву» колена Иудина, все народы должны были оказывать честь и послушание. Равным образом Иуда будет наделен и полнотою земных богатств, причем эти земные благословения сами по себе были символами духовных богатств, предоставленных во владение Иуды. Все описание здесь исполнено Мессианских предсказаний, которые впоследствии подтверждены были в пророчестве Валаама (Чис. 23:24; 24:9, 17); оно затем прилагалось к Давиду (Пс. 88:20–37) и от него постепенно переносилось на дальнейших исторических деятелей, пока окончательно не осуществилось в Иисусе Христа, «воссиявшем из колена Иудина» (Евр. 7:14), том «мире нашем», который «соделал из обоих одно» (Ефес. 2:14) и который «будет царствовать, доколе низложит всех врагов под ноги Свои» (1Кор. 15:24), – «льве, от колена Иудина, корне Давидовом, который должен победить окончательно» (Откр. 5:5). В этом благословении Иуды в первый раз мы видим, как пророчество извлекается из значения самого имени:

„Иуда! тебя восхвалят братья твои.

Рука твоя на хребте врагов твоих;

Поклонится тебе сын отца твоего.

Молодой лев Иуда,

С добычи сын мой поднимется.

Преклонился он, лег как лев

И как львица: кто поднимет его?

Не отойдет скипетр от Иуды

И законодатель от чресл его,

Доколе не приидет Примиритель²⁸³,

И Ему покорность народов.

Он привязывает к виноградной лозе осленка своего,

И к лозе лучшего винограда сына ослицы своей.

Моет в вине одежду свою

И в крови гроздьев одеяние свое.

Блестящи очи его от вина,

И белы зубы его от молока».

Как на местное пояснение этого богатства в участке Иудином, можно указать на то, что лучшее вино в Палестине производилось близ Хеврона и Енгеди²⁸⁴, и что некоторые из лучших пастбищ находились к югу от Хеврона, около Фекои и Кармила²⁸⁵.

Следующее благословение дано было Завулону, и оно связывается также с именем его, как «жилища», хотя нужно иметь в виду, что это благословение не предполагало собою буквального предсказания о границах удела этого колена, потому что владение колена Завулонова, как можно судить из Нав. 19:10–16, никогда в действительности не соприкасалось с Средиземным морем, хотя и простиралось до Галилейского озера:

„Завулон при береге морском будет жить,

И у пристани корабельной, и предел его до Сидона“.

Смысл благословения очевидно тот, что Завулоново колено будет не столько земледельческим, сколько торговым, и очень возможно, что оно служило торговым посредником между другими коленами и финикиянами, снабжая последних сырыми материалами и таким образом косвенно участвуя в их морской торговле.

Затем, на очереди стоял Иссахар. Имя его означает «награда» или «наемная плата», и оно служило символом характера имевшего произойти от него колена, так как в своем богатом уделе, в нижней Галилее, колено это предпочитало спокойный труд могуществу и владычеству:

„Иссахар, осел крепкий,

Лежащий между протоками вод,

И увидел он, что покой хорош

И что земля приятна:

И преклонил плечи свои для ношения бремени,

И стал работать в уплату дани“.

Благословение Дану, имя которого означает «суд», также имело своею исходною точкою его имя. Хотя Дан был только сын служанки, он не должен был оставаться позади своих братьев, но мог «давать суд» своему народу, то есть, Израилю, – в чем, быть может, делается указание на таких людей, как судия Самсон, вышедший из этого именно колена:

„Дан будет судить народ свой,

Как один из колена Израиля.

Дан будет змеем на дороге,

Аспидом па пути,

Уязвляющий ногу коня,

Так что всадник его упадет назад“.

В этом благословении заключается в высшей степени таинственный и важный намек. Нам нет надобности давать здесь полное объяснение этому сравнению Дана с змеем и с тем видом аспида, который, будучи совершенно песчаного цвета, остается незамеченным до тех пор, пока он не причинит своей смертельной раны. Но нельзя не видеть, что здесь таинственно указывается на того антихриста, деятельность которого вполне описывается в Апокалипсисе, где, по необъяснимой причине, имя Дана опущено в списке колен (Откр. 7:5–8). Замечательно также, что вслед за указанием на эту последующую судьбу Дана, Иаков обращается с молитвой к Богу: «на помощь Твою надеюсь, Господи». В молитве этой он не только выражает свою личную веру и надежду, но сообщает свою уверенность своим потомкам. Один древнейший иудейский комментарий или вернее перифраз²⁸⁶ излагает ее в следующем виде: «душа моя не ожидает избавления от Гедеона, сына Иоасова, потому что оно было только временно; ни избавления от Самсона, потому что оно было только преходяще; но избавления чрез Мессию, сына Давидова, которого, по твоему слову, Ты обетовал послать Твоему народу, сынам Израиля; этого-то Твоего спасения и жаждет душа моя».

В благословении Гаду делается намек на сродное слово, означающее угнетение. Его колену придется поселиться по восточную сторону Иордана. Там оно будет подвергаться частым нападениям иноплеменников, но оно соберет свои силы и оттеснит их:

„Гад, толпа будет теснить его,

Но он оттеснит ее по пятам“.

В благословении Асира указывается, очевидно, на особенную плодородность владений этого колена, простиравшихся от горы Кармила до земли Тирской, – каковой округ славился своим богатством хлеба и масла:

„Для Асира – слишком тучен хлеб его,

И он будет доставлять царские яства“.

В благословении Нефеалиму указывается на мужественную красоту и подвижность народа, а также на его умственные дарования:

„Нефеалим – теревинф рослый,

Распускающий прекрасные ветви»²⁸⁷.

Наконец, Иаков переходит к имени своего возлюбленного Иосифа. При виде его в нем как бы все сердце заволновалось от преизбытка чувств. Сначала он описывает его плодоносность, подобно плодоносному дереву, посажденному над источником, и затем описывает его силу, как бы полученную от самого Бога; и наконец изливает богатейшее благословение, богаче, чем сколько изливал кто либо из его предков:

„Иосиф – отрасль плодоносного дерева,

Отрасль плодоносного дерева над источником;

Ветви его простираются над стеною.

Огорчали его, и стреляли,

И враждовали на него стрельцы;

Но тверд остался лук его,

И крепки мышцы рук его,

От рук мощного Бога Иаковлева.

Оттуда Пастырь и твердыня Израилева,

От Бога отца твоего, который и да поможет тебе.

От Всемогущего, который и да благословит тебя

Благословениями небесными свыше,

Благословением бездны, лежащей долу,

Благословением сосцов и утробы,

Благословениями отца твоего,

Который превышают благословения гор древних

И приятных холмов вечных.

Да будут они на голове Иосифа,

И на темени избранного между братьями своими».

Наконец, дано было благословение и последнему сыну Вениамину:

„Вениамин – хищный волк:

Утром будет есть ловитву,

И вечером делить добычу^и.

Для того, чтобы понять смысл этого благословения, нужно иметь в виду последующую истории колена Вениаминова, которая представляет не мало примеров жестокости и хищности²⁸⁸.

Закончив свои благословения, Иаков еще раз обратился к своим сыновьям с последним предсмертным завещанием, чтобы они похоронили его непременно в той пещере, где покоятся его великие предки, Авраам и Исаак. «И окончил Иаков завещание сыновьям своим, и положил ноги свои на постель, и скончался, и приложился к народу своему».

После первого оплакивания скончавшегося патриарха, Иосиф, как высокопоставленный египетский сановник, немедленно распорядился, чтобы отец его был набальзамирован по египетскому обычаю. «И повелел Иосиф слугам своим – врачам бальзамировать отца его, и врачи набальзамировали Израиля». Как первый сановник государства и высокий сановник жреческого класса, Иосиф имел в своем распоряжении врачей, которыми славился Египет И которые составляли особый чин в жреческом сословии. Тело отвезено было в особое загородное помещение, назначенное для бальзамирования, и в течение 40 дней оставалось в руках специалистов этого дела. После этого траур продолжался еще 30 дней, так что весь траур длился 70 дней, на два дня только меньше траура по царе²⁸⁹, и затем уже могло быть исполнено желание покойного быть отвезенным в Ханаан.

Дни траура в доме Иосифа проводились в воздержании от всяких удовольствий и роскоши, от купания, вина, дорогих блюд и богатых одежд; волосы на голове и бороде не брились в это время, и носились особые траурный одежды²⁹⁰. Затем Иосиф испросил у фараона позволение торжественно проводить останки своего отца для погребения в землю Ханаанскую, и процессия торжественно двинулась. Если эта погребальная процессия, по крайней мере при выезде из Мемфиса, устроена была по образцу похоронных процессий знатных египетских покойников, то ее можно восстановить на основании существующих надгробных изображений. Она, несомненно, была большая и блистательная (Быт. 50:7). Царедворцы и сановники ехали в ней в своих колесницах; рабы Иосифа тянулись длинной вереницей; все семейство Иакова ехало на нескольких приготовленных повозках и ослах, и весь кортеж охранялся и увеличивался отрядом египетских всадников. Достигнув Горен-гаа-тада при Иордане, похоронная процессия остановилась, и Иосиф в последний раз оплакивал своего отца. Плачь продолжался семь дней, как это бывает и теперь в некоторых местностях к востоку от Иордана и Ливана. По библейскому описанию можно думать, что процессия двигалась в Ханаан не прямым путем чрез Эл-Ариш на Вирсавию, которым Иаков прибыл в Египет, а длинной окружной дорогой, к югу от Мертвого моря, чрез землю Моавскую и Аммонскую, – тою дорогою, какою впоследствии должны были идти в Ханаан потомки Иакова под предводительством Моисея и Иисуса Навина. Пещера Махпела, несколько дней спустя, приняла в себя тело великого покойника, и там мумия Иакова, как можно думать, в целом виде лежит и теперь.

По возвращении в Египет, в душе братьев Иосифа зародилось недостойное подозрение. А что если, думалось им, теперь, когда отец их умер, Иосиф вздумает отомстить им за то зло, которое он некогда получил от них? Но они мало знали сердце своего великого брата и мало оценивали его побуждения. Чтобы предупредить предполагаемое мщение, они даже послали сказать Иосифу: «отец твой перед смертью своею завещал, говоря: так скажите Иосифу: прости братьям вину и грех их, так как они сделали тебе зло, и ныне прости вины рабов Бога отца твоего». Но Иосифа крайне огорчило и то, что в душу его братьев запало такое подозрение. Услышав эту весть, Иосиф горько заплакал, и когда пришедшие к нему братья пали пред ним на землю, как бы предоставляя себя на его полное милосердие, Иосиф, с братскою дружбою, сказал им: «не бойтесь, ибо я боюсь Бога. Вот, вы умышляли против меня зло. Но Бог обратил это в добро, чтобы сделать то, что теперь есть: сохранить жизнь великому числу людей. Итак не бойтесь, я буду питать вас и детей ваших». И затем братскою беседою он совершенно рассеял их мрачные сомнения и успокоил их.

О последующей жизни Иосифа мало сообщается в библейском повествовании. Говорится только, что он прожил еще 54 года и имел утешение видеть внуков и правнуков, которых он любил и лелеял, как это естественно глубоким старцам, угасающая жизнь которых как бы воспламеняется вновь при виде юной жизни их потомков. До конца верный обетованию, переданному от отцов, Иосиф не увлекался никакими особенными мечтаниями об упрочении своего благосостояния в Египте, где он пользовался во все время необычайными почестями и славою, а и на смертном одре обращал свои взоры к земле отцов своих. Его последним завещанием было то же, что было и последним завещанием его отца, именно, чтобы братья вынесли кости его из Египта, когда Бог вновь выведет их в Ханаан. Он таким образом отрекался от Египта и избирал себе долю Израиля, отказывался от настоящего, чтобы стремиться к будущему. Это был по истине великий подвиг веры, достойный подвига его отцов. «И умер Иосиф ста десяти лет».

Бунзен, на основании предвзятого мнения, по которому будто физически невозможна такая долгая жизнь, утверждает, что «известие о стодесятилетней жизни Иосифа нельзя считать верным в историческом отношении», и сам определяет число лет его жизни не более как в 78 лет²⁹¹. Но теперь, при большем знакомстве с египетскими памятниками и папирусами, мы имеем ясные свидетельства о том, что египтяне стодесятилетний период считали самым обыкновенным пределом жизни человеческой; а так как такое воззрение можно проследить в продолжение нескольких столетий – со времени смерти Иосифа, которая вошла в пословицу у египтян, то нет ничего невероятного в том, что это воззрение образовалось благодаря тому высокому уважению, которое питали египтяне к своему великому благодетелю. В Британском музее надпись, принадлежащая одному придворному сановнику по имени Рака, жившему в царствование Рамзеса Великого (в XIV в. до Р. Хр.), гласит следующее: «благодарение Онофрису, даровавшему мне покой во гробе после ста десяти лет жизни на земле». В Мюнхенском музее, на статуе одного верховного жреца Аммона, жившего в царствованье фараона Сети в XV в. до Р. Хр., надпись содержит молитву о том, чтоб Аммон даровал его служителю «счастливую жизнь в сто десять лет». Ту же мысль заключает другая надпись в Британском музее, высеченная на черном камне вместо иероглифов иератическими знаками и помеченная 21-м годом царствования Аменофиса III (в XVI в. до Р. Хр.): она говорит о блаженстве, обещанном особенно добродетельным людям, в «те дни, когда они будут полагаться в гробах после ста десяти лет жизни». Такое же воззрение на предел человеческой жизни среди древних египтян часто встречается в открытых папирусах. Так, в папирусах, хранящихся в Британском музее под названием Аnastasi, мы находим один льстивый адрес какому-то высокому сановнику. В этом адресе встречаются следующие выражения: «Ты приближаешься к прекрасному Аменти (место покоя мертвых) без дряхлости, без ослабления; ты живешь сто десять лет на земле, но твои члены еще сильны». Эти выражения близко напоминают нам описание смерти великого законодателя израильского народа: «Моисею было сто двадцать лет, когда он умер; но зрение его не притупилось и крепость в нем не истощилась» (Втор, 34:7). Есть и другие указания на тот же предел человеческой долговечности, и мы считаем нелишним сообщить их здесь, так как они относятся к более раннему периоду египетской истории и поучительны в некоторых других отношениях. На основании папируса, найденного лет тридцать тому назад в Фивах и находящегося теперь в Национальной Библиотеке Парижа, египтолог Шаба²⁹², представивший полный перевод его содержания, сообщает следующее: этот папирус есть философский трактат, написанный лицом по имени Птаготеп, в царствование фараонов Ассета и Снуфру, царей четвертой династии, и, следовательно, за шесть столетий до времени Моисея. Птаготеп – старшей сын Ассета, и так как его отец еще жив, то он говорит о себе, что он «достиг ста десяти лет жизни при дворе царя среди вельмож земли». Отец его, следовательно, в это время имел по крайней мере сто тридцать лет, а может быть и более. А так как время его жизни относится к периоду еще до времени Авраама, то мы можем заключать отсюда, что в то время предел человеческой жизни между египтянами, как и между библейскими патриархами того времени, был еще гораздо шире, чем как это было уже ко времени Иосифа. Кроме того, египтолог Мариетт показал в своем описании гробниц, принадлежащих первым шести династиям, что форма благожелания тогда была не такова, какою мы ее находим после Иосифа, именно выражающею пожелание «получить покой во гробе после счастливой жизни на земле в сто десять лет», а следующая: «получить покой после счастливой и долгой до глубокой старости жизни», без точного обозначения числа лет²⁹³. На основании этих данных можно с основательностью полагать, что египетские памятники вполне подтверждают библейское повествование касательно лет жизни Иосифа.

Как великий сановник, он был конечно бальзамирован и положен в особом ковчеге в Египте. Бальзамированные трупы своих друзей и сановников египтяне обыкновенно вкладывали в особые деревянные ящики и бережно опускали в гробницы, или держали в особых помещениях своих домов. Мумия Иосифа оставалась в таком состоянии до выхода израильтян из Египта, затем была взята его потомками в Ханаан и наконец погребена на участке земли в Сихеме, некогда купленном Иаковом. Там его могилу указывают и теперь под тенью горы Гевал²⁹⁴. Некоторые исследователи признают это место именно тем участком, где был похоронен Иосиф. Если это так, то под наслоением земли должен быть саркофаг и самая мумия Иосифа, – в том именно виде, как она положена была там более 3,000 лет тому назад.

Египтологические открытия, изложенные выше, настолько поразительны в смысле подтверждения библейского повествования, что невольно смутили и критиков, доселе относившихся к частностям этого повествования отрицательно. Чтобы удержать за собою почву, они нашли себя вынужденными изменить тактику и стали нападать на историю Иосифа с другой стороны. Теперь уже оказывалось невозможным нападать на нее так, как это делали прежние критики, как напр. Болэн и Тух, доказывавшие, что она содержит много несообразного и неточного. Египтология блистательно опровергла все подобные ложные уверения. Теперь с несомненностью установлено, что книга Бытия верна изображаемой действительности во всех пунктах, и если существуют где ошибки, в которых упрекали ее, то они существуют не в библейском повествовании, а в древних и новейших исторических сочинениях, которые обыкновенно предпочитались библейскому авторитету. Теперь даже среди рационалистов почти не встречается таких, которые бы не признавали в библейском повествовании о Египте совершенно точного отображения египетской жизни. Можно даже сказать, что некоторые из них пришли в полное смущение от этих открытий. Когда Эберс издавал в 1868 году первый том своего известного сочинения «Египет и Пятокнижие Моисея», то он предпослал ему следующие замечательные слова: «не без смущения издаю я в свет этот тяжелый труд. Сторонникам и друзьям Библии я несомненно окажу некоторую услугу; но с другой стороны не могу скрыть, что я желал бы поддержать самую суровую критику. Я предлагаю, так сказать, вопреки своему собственному желанию, тем, которые бы желали закрыть дверь священной книги для свободной критики, много такого, что будет для них приятно, потому что я показываю, что история Иосифа в частности, даже в своих мельчайших подробностях, чрезвычайно точно изображает состояние древнего Египта»²⁹⁵.

Таким образом в Германии уже более не оспаривают серьезно подлинности истории Иосифа. Несмотря на это, критика еще не решается принять ее Моисеево происхождение и допустить, что она есть произведение одного автора, и потому прибегает к новым различным предположениям. Вот что говорится в одном из последних немецких комментариев на книгу Бытия. «Повествователь оказывается вполне знакомым с нравами, обычаями и понятиями Египта; у него не встречается ни одной такой подробности, которая могла бы служить доказательством противного, некоторые описания и указания удивительно верны и поразительны. Ясно, что в течение пребывания израильтян в Египте эта история Иосифа получила сильный египетский отпечаток, и если некоторые подробности и забыты были или могли быть забыты, то память о них могла легко освежиться во времена царей, благодаря тому, что тогда сделалось непосредственно известным о Египте... Между тем, нельзя решить, насколько автор описывал состояние Египта времен Иосифа по верному преданию, насколько – под влиянием последующего состояния Египта»²⁹⁶. Из этого признания видно, что немецкая критика допускает вообще исторический характер жизни Иосифа, и в этом отношении она служит отображением большинства немецких писателей, к которым можно причислить Эвальда, Гитцига и др. Но некоторые писатели, несмотря на очевидность представляемых египтологией доказательств, продолжают держаться прежнего отрицания и доходят до того, что даже отрицают самое существование Иосифа. Такого же мнения держится и французский писатель Жюль Сури, недавно выразивший свои взгляды в целом ряде статей, приобретших особенную известность вследствие самой распространенности журнала²⁹⁷, открывшего ему свои страницы для этих статей. В своей статье о «Повестях и романах древнего Египта» он, между другими повестями, поместил и историю Иосифа, возлюбленного сына патриарха Иакова. В первых же строках он прямо заявляет: „интересно вспомнить сюжет и метод нескольких романов или первобытных египетских рассказов, каковы: «повесть о двух братьях», «рассказ князя предопределенного», «роман Сетны» и «эпизод цветочного сада»; но при этом нельзя забывать прекрасной еврейской легенды об Иосифе, которая отличается совершенно подражательным, если не совсем египетским стилем“²⁹⁸. Но на это можно прежде всего сказать, что в повествовании об Иосифе в действительности менее всего именно египетского как в форме, так и в самом развитии идей. Большая часть действия, правда, происходит в Египте; все то, что рассказывается Моисеем об этой стране, отличается изумительною точностью, но все это отнюдь не имеет египетского стиля и не только не доказывает, что Моисеево повествование есть повесть, а напротив доказывает, что это подлинная история. Можно ли напр. вообразить большее различие в тоне и философско-религиозном миросозерцании, чем какое находится между повествованием книги Бытия об Иосифе и «повестью о двух братьях», приведенною нами выше? – Если поэтому новейшая французская критика продолжает высказывать подобные безосновательные суждения, то в этом нельзя не видеть заметной предубежденности, которая не хочет открыть глаз и прямо взглянуть в лицо истине, а продолжает слепо следовать высказанным раньше критическим положениям. Между прочим, в такой заметной предубежденности нельзя не видеть влияния на новейшую французскую критику со стороны Ренана, который, как показано было выше, отстав от поступательного хода науки, продолжает настаивать на своих прежних выводах, увлекая к поддержанию их всеми правдами и неправдами и своих юных последователей. Но замечательно, что, несмотря на все старания отрицательной критики опровергнуть подлинность библейского повествования, истинность его слишком оказывается поразительною, чтобы можно было затенить ее какими бы то ни было ворохами мнимой учености, и она пробивается на свет даже в самых сочинениях отрицательных критиков.

Так, с точки зрения самого Сури, продажа Иосифа в Египет в качестве раба; должности, которые он исполнял в доме Потифара; поведение жены его господина по отношению к нему и его собственное поведение; сны фараона и объяснение этих снов, – все это находится совершенно в пределах исторической вероятности и положительно нельзя отрицать ни одной частности, если только исключить, по нему, одно явление (о нем будет сказано ниже), которое, будто бы, находится в противоречии со всем, о чем свидетельствуют нам памятники и археология древнего Египта. Необычайное возвышение Иосифа после того, как он истолковал сны фараона, представляет ли больше шансов для отрицательной критики? Отнюдь нет. Все, что рассказывается о голоде, от которого страдал Египет, одинаково сообразно с данными истории. Таким образом, по сознанию самой критики, вся основа истории Иосифа находит полное оправдание в памятниках и археологии и совершенно подтверждается изысканиями египтологов, несмотря на все нападения критики. В виду этого мы совершенно в праве сказать вместе с Эберсом, что «повсюду находим удивительную точность Библии во всех подробностях, которые она дает нам касательно Иосифа (именно продажи его в Египет). Во всем этом эпизоде, можно прибавить, как и во всей остальной части его истории, мы безусловно не встречаем ничего такого, что не находило бы самого строгого соответствия при дворе фараона в лучшие времена монархии»²⁹⁹.

Но и таких утверждений ученых специалистов еще недостаточно для того, чтобы убедить неверующую критику. Видя себя вынужденною признать историческую основу истории Иосифа, она тем не менее ищет исхода из этого затруднительного положения и находит его в особом логическом приеме. По мнению критики, эта общая верность истории Иосифа наличной исторической действительности Египта отнюдь будто бы еще не говорит за историческую действительность самой истории, так как какой-нибудь современный писатель, интеллигентный и образованный, очень легко мог составить чисто воображаемую легенду на основе совершенно исторической. Это положение сразу обнаруживает свою искусственность, но критика пользуется им для того, чтобы отнести составление рассказа на несколько веков позже самого события в эпоху, которую, впрочем, она не решается определить точнее. Она ограничивается лишь тем, что относит редакцию истории Иосифа в эпоху уже после разделения избранного народа на два царства и ко времени установления царства Израильского, как враждебного царству иудейскому. Так, Сури приписывает этот рассказ повествователю или нескольким повествователям из колена Ефремова (он и сам еще не решил вопроса касательно числа авторов). Но можно ли серьезно предполагать, спросим мы его, чтобы израильтяне – «рассказчики», жившие далеко от Египта и столь долгое время спустя после эпохи, к которой они относят событие, которые не умели конечно читать иероглифов или папирусов, которые вообще не имели никакого понятия об исторической критике, – можно ли, говорим, серьезно предполагать, чтобы такие люди были способны с изумительною точностью и верностью описать нравы, обычаи и вообще жизнь фараонов и их подданных? Только против Библии и можно позволить себе столь невероятные предположения. Известно, что повествователи и даже историки, которым приходилось рассказывать о событиях, отдаленных от них по месту и времени, не раз делали, прежде историко-критического исследования нашего времени, множество анахронизмов, ошибок и географических и исторических неточностей всякого рода. Поистине, трудно указать чудо более поразительное, чем то, что какой-то писатель «Северного царства Палестины», ефремский повествователь, мог написать свой рассказ вдали от Египта и долго спустя после описываемой эпохи, не допустив ни малейшей ошибки против действительного состояния никогда невиданной им страны и совершенно своеобразного и чуждого ему народа. А что точность библейского повествования в описании Египта действительно велика и поразительна, это видно из того, что даже такой мелочный критик, как Сури, изучавший весь этот предмет с очевидно предзанятою мыслью, не мог указать ничего, кроме одной (да и то сомнительной) ошибки в подробностях. Нужно признаться, что это очень немного, менее чем он сам допустил в своем кратком сочинении, где встречается несколько явных ошибок в подробностях, хотя он был вооружен всеми ресурсами ученой критики и археологи³⁰⁰. Но мы сейчас увидим, что совершенно мнима и та единственная ошибка, которую он, по его мнению, усмотрел в библейском повествовании.

Что же в таком случае могло побудить автора «Повестей древнего Египта» предполагать вещь, которая делает его положение столь невероятным, именно, что история Иосифа написана была только после Ровоама каким-нибудь ефремлянином? Не вытекает ли это единственно из желания отрицать подлинность Пятокнижия и таким образом нанести удар христианству? Не хотелось бы верить этому, но как объяснить все это, когда мы встречаем все подобные невероятности и подобные противоречия? Что касается доказательств, то их нечего и требовать. Автор ограничивается общим заявлением: «теперь допускают, что один еврейский писатель редактировал книгу Бытия и другие книги Пятокнижия, соединяя между собою часто совершенно мозаическим способом рассказы, извлеченные из двух больших источников: из книги о происхождении мира и из другого более обширного источника, который сам может быть низведен к двум элементам». Кто именно допускает это, это очевидно само собою, именно немецкие рационалисты, которые совершенно не признают ничего сверхъестественного и которых поэтому не принимают в серьез даже в Германии, но которые, в роде Бернштейна, совершили, в глазах Сури, великую заслугу, открыв, что будто бы в истории патриархов и сыновей Иакова нет ничего другого, кроме символа борьбы между святилищами Иерусалима и Вефиля! Но наконец даже, если бы автор повествования об Иосифе был ефремлянин, отсюда вовсе бы не следовало еще, что его повествование есть вымышленная повесть, так как самая придирчивая критика допускает, что книга Бытия составлена по крайней мере по древним документам, а истинную историю можно писать и долго спустя после события. Между тем писатель повествования об Иосифе отнюдь не говорит как мифолог. Вместо того, чтобы прославлять предков израильтян, как это можно было бы ожидать от человека, отделившегося от царства иудейского, он приписывает им великие преступления, чего никогда не сделал бы мифолог; и совершенно наоборот, он только прославляет Иуду, того Иуду, который, по воображению рационалистов, был предметом ненависти автора рассказа, но которому он в действительности предоставляет наиболее благородную роль. Иуда именно, по этому повествованию, воспротивился намерению убить Иосифа, и Иуда был героем одной из наиболее прекрасных сцен, именно той, где он выразил желание остаться пленником на место Вениамина. Можно быть уверенным, что самый закоснелый рационалист не может прочитать без глубокого волнения речей, которые этот мнимый ефремлянин вложил в уста Иуды (Быт. 37:26; 44:14–34). Сури забыл упомянуть об этих речах но они находятся в Библии, и никакая критика не в силах исключить их оттуда. Таких измышлений не бывает, и только одна истина могла говорить так устами ефремского писателя, если бы только он существовал когда-либо.

После этого едва ли стоило бы даже упоминать о тех доводах, которые приводит в свою пользу автор «Повестей древнего Египта», так как они не заслуживают даже опровержения; но мы приведем их, чтобы показать, какого они рода. «История Иосифа», говорит он, «редактированная несколькими ефремскими писателями, обладавшими талантом выше книжника Енны, была лишь одною из популярных легенд царства Израильского. Известно, что пророки не делают никакого намека на эту историю, что было бы чрезвычайно удивительно, если бы они видели в ней нечто другое, а не басню, лестную для честолюбия Ефремова колена. От нас не в праве требовать большей веры в нее, чем сколько показал в этом отношении Исаия». Молчание пророков касательно библейского повествования об Иосифе критику кажется удивительным, и он спешит вывести из него довод для отрицания самой подлинности истории Иосифа. Но достаточно самого простого размышления, чтобы видеть всю неосновательность подобных выводов. Если бы пророки вообще занимались историческими сказаниями из жизни предков своего народа, то их молчание об Иосифе могло бы иметь некоторое значение; но что удивительного, если они не говорят о тех предметах, о которых им и не приходилось говорить? Если бы было доказано, что Исаия действительно не верил в историю Иосифа, то с этим можно было бы согласиться; но когда Сури говорит, что «нельзя требовать от него большей веры, чем сколько имел ее в этом отношении Исаия», то он утверждает вещь, которой он, очевидно, не знает. Пророки, уверяет он, не видели во всем том, что книга Бытия рассказывает нам об Иосифе, ничего другого, кроме «басни, лестной для честолюбия колена Ефремова». Если бы таково было их мнение, они конечно не замедлили бы ясно заявить об этом в своих упреках, с которыми они так часто имели случай обращаться к колену Ефремову. Вообще же самое утверждение это, взятое в его целом, совершенно ложно, и в этом критик легко убедился бы сам, если бы серьезно изучал Библию. Правда, Исаия не называет Иосифа по имени, но он упоминает о поселении Израиля в Египте, куда он призван был Иосифом³⁰¹. Пророк Иезекииль выразительно упоминает одно обстоятельство из жизни Иосифа³⁰². Исторические книги более чем однажды подтверждают факты, рассказываемые в книге Бытия. Последние свидетельствуют, что Иосиф пред своею смертью, взял с своих братьев клятву, что они вынесут его кости в землю обетованную, когда им придется оставить Египет. Книга Исход рассказывает, что израильтяне действительно вынесли их в момент своего освобождения, и в книге Иисуса Навина мы читаем, что они похоронили их в Сихеме³⁰³. Это обстоятельство заслуживает тем большего внимания, что оно всегда представляло израильтянам осязательное доказательство действительного существования Иосифа, останки которого они сохраняли в могиле, бывшей у всех на виду. Священные писатели таким образом говорили об Иосифе всякий раз, как только представлялся случай для того. В одном из псалмов, обобщающем первобытную историю Израиля, представляется даже законченный очерк жизни сына Рахили: «Бог», говорится там, «призвал голод на землю; всякий стебель хлебный истребил. Послал пред ними человека; в рабы продан был Иосиф. Стеснили оковами ноги его; в железо вошла душа его, доколе исполнилась слава его, слава Господня испытала его. Послал царь и разрешил его, владетель народов, и освободил его. Поставил его господин над домом своим и правителем над всем владением своим, чтобы он наставлял вельмож его по своей душе и старшин его учил мудрости. Тогда пришел Израиль в Египет и переселился Иаков в землю Хамову» (Пс. 104:16–23). Каким же образом, после такого ясного изложения истории Иосифа в псалмах, можно говорить, что «пророки не делают никакого намека на эту историю»? Так может говорить только слепая к истине критика.

Обратим особенное внимание в приведенном Псалме на слова: «Он послал пред ними человека». Эти слова важны в одном отношении, заслуживающем особенного внимания. Они дают нам в действительности понять, что история Иосифа отнюдь не представляет собою какой-нибудь вставки, искусственно втиснутой в общее повествование книги Бытия. Его рабство и его возвышение в Египте объясняют одно из замечательных событий в жизни народа Израильского, то есть, его поселение в Египте; эти отдельные факты тесно связываются также с общей историей израильтян и дают нам ключ к ней. Даже если бы мы не имели других доказательств действительности истории Иосифа, то и тогда в этих знаменательных строках она подтверждалась бы с достаточною убедительностью для всякого непредубежденного читателя. Моисей останавливается долго на подробностях жизни сына Рахили в Египте по причине того глубокого впечатления, которое она произвела на душу всех сынов Иакова, и по причине того влияния, которое она имела на их будущее; он несомненно мог бы сократить ее, но самая пространность повествования показывает нам, что если оно получило такие размеры, то это потому, что воспоминание о всех этих фактах было еще живо в памяти у всех. Конечно, критики могут утверждать, что, хотя рассказом Иосифа объясняется целый важный период в истории Израильского народа, тем не менее, он все таки есть лишь простая повесть. Но для того, чтобы иметь смелость выступать с подобными парадоксальными положениями, нужно совершенно потерять из виду, что без Иосифа евреи никогда не оставили бы страны Ханаанской, никогда не поселились бы в Египте, никогда не владели бы землей Гесемской, где недавно найдено самое имя их на памятниках; нужно забывать, что если позже они были преследуемы, то это потому, что возникла новая династия, которая не знала Иосифа, – другими словами, династия туземная, которой удалось изгнать чужеземную династию, династию гиксов, к которой принадлежал царь, возвысивший Иосифа до положения первого министра; нужно забывать, что эти ефремляне, о которых нам столько говорят, производили свое имя от сына самого Иосифа, и что если два сына Иосифа, Ефрем и Манасия, сделались каждый главой особого колена в Изральском народе по исключительной привилегии, которой не дано было никакому другому сыну Иакова, то необходимо должна была существовать причина для этой привилегии и этой причиной могла быть только самая история Иосифа, как она рассказывается в Библии. Все это факты несомненные, истинные и неопровержимые, и никакой софизм, никакое отрицание, как бы оно ни было смело или безумно, никогда не может поколебать их.

Раз так твердо установлена истинность повествования книги Бытия, то даже в том случае, если бы рационалистам удалось подметить какую-нибудь ошибку в подробностях при изложении повествования, что следовало бы из этого с исторической и критической точки зрения, которая только нас и занимает здесь? Положительно ничего. Тот, кто откроет несколько неточностей напр. в «Истории Империи» Тьера, отнюдь этим не докажет, что вся эта «история» есть простая повесть и что Наполеон I никогда не существовал. Из одной частной ошибки никто не в праве заключать о ложности всего повествования. Ошибки в подробностях, которые, по заявлению Сури, он будто бы открыл в книге Бытия, отнюдь не могут доказывать его положения; но при более тщательном исследовании даже и эти открытые им ошибки оказываются простым измышлением его воображения. Единственная ошибка, в собственном смысле этого слова, которую он будто бы заметил, заключается в присвоении Иосифом фараону почвы всего Египта во времена голода. Но это такая ошибка, которая, как мы видели выше, всецело подтверждается историческими обстоятельствами дела. Другая неточность, замеченная им будто бы в библейском рассказе, заключается в том, что господин Иосифа, Потифар, называется в этом повествованья «сарис», то есть, «евнух». С радостью ухватившись за этот факт, критик торжественно заявляет, что евнухов совершенно не было в Египте. Но это такая же ошибка, как и сделанная им раньше, потому что существование евнухов в Египте может быть доказано с положительною несомненностью³⁰⁴.

После этого, едва ли стоило бы подвергать дальнейшему разбору критические возражения Сури, если бы эти критические измышления не нашли места в столь распространенном не только во Франции, но и за пределами ее журнале. «Мы имеем здесь», говорит он, «двойной рассказ о главном событии в жизни Иосифа: с одной стороны, по совету Рувима, он брошен был в яму, вынут оттуда купцами мадианитскими, прибывшими из Галаада, отведен в Египет и продан Потифару, евнуху фараонову, начальнику государственной темницы. С другой стороны, по совету Иуды, любимый сын Иакова продан за 20 сиклей серебра измаильтянам, которые продают его какому-то египтянину, а отнюдь не начальнику укрепленного дома, и жена этого египтянина попыталась соблазнить Иосифа»³⁰⁵. Тут очевидно повторяются обычные приемы немецкой рационалистической критики, которая давно уже прославилась своим безграничным произволом в рассечении Пятокнижия. Но может ли быть что-нибудь легче, как объединение и примирение этих, на взгляд критиков, противоречивых фактов? Братья Иосифа, ослепленные ненавистью, не отступали сначала даже пред братоубийством: они хотели убить его, между тем как Рувим, с тайным желанием спасти его, склоняет их не проливать его крови, а бросить в высохший колодезь, где он умрет с голода. Иуда, охваченный ужасом от самой мысли об этом преступлении, убеждает братьев вынуть их младшего брата из колодца и советует им отмстить ему не чрез убиение его, но чрез продажу его в рабство. Где же тут противоречие? Стих 37:28 книги Бытия доказывает, что мадианитяне или измаильтяне суть лишь два наименования одного и того же племени, причем слово «измаильтяне», без сомнения, было общим для них названием, употреблявшимся для обозначения безралично всех номадов пустыни. Господин, которому Иосиф был продан, всегда называется Потифаром и евнухом, «начальником телохранителей»³⁰⁶; отсюда положительно становится трудным понять, каким образом автор «Повестей древнего Египта» открыл в нем два отдельных лица.

В виду всего этого мы в праве утверждать, что все нападения на подлинность истории Иосифа не имеют никакого основания. В священных книгах нет такой части, где бы истина выступала с таким блеском и с такою неотразимостью. Все подробности в ней настолько точны, настолько сообразны с данными египтологии, что положительно невозможно, чтобы они были измышлены каким-нибудь евреем, а тем менее, что они были написаны каким-нибудь израильтянином, не выросшим и не воспитавшимся в Египте. Если бы безрелигиозные предубеждения не были сильнее самого разума, то какой же критик, заметив это чудесное соответствие библейского рассказа с открытиями египтологии, не воскликнул бы: «Эта история, очевидно, написана сыном Авраамовым, воспитавшимся в Египте при дворе фараонов». Никогда в действительности простое путешествие в Египет не могло бы сообщить автору книги Бытия столь точного знания всех нравов и обычаев страны. Чтобы получить подобное знание, совершенно недостаточно было прожить среди феллахов; необходимо было пожить вблизи царей, чтобы так описывать обычаи и нравы двора. Из всех израильтян какие нам только известны, один лишь Моисей соответствовал требуемым условиям, и он исполнил их в совершенстве. Не имеем ли мы в таком случае право заключать, что Моисей именно написал историю Иосифа, как это и подтверждается вселенским преданием целых тысячелетий?

Чтобы выйти из этого затруднения, Дильман указывает между прочим на те отношения, в которых евреи могли находиться с Египтом во времена царей после Соломона. Но он упускает при этом из виду, что такие временные отношения не могли дать тех глубоких познаний о стране, которые предполагаются книгою Бытия. В ту эпоху, когда, за отсутствием грамматик и словарей, о которых не имели даже и понятия, было столь трудно знать язык египтян, и когда самая письменность их была непроницаемою тайною для иностранцев, каким чудом отдаленный израильтянин мог бы с таким совершенством проникнуть во все тайны фараоновой цивилизации? Даже такой великий человек, как Геродот, отец истории, путешествовавший в Египте с целью изучения нравов и законов этой страны, и тот ошибался, и ошибался не раз. Каким же образом израильтянин, ефремлянин или какой другой, который очевидно не имел даже особого намерения писать историю Египта и говорить об этой стране только в виде намеков, каким образом он только, между всеми древними писателями, не впал ни в какую ошибку? Если Моисей есть автор книги Бытия, то все объясняется без затруднений; при всякой же другой гипотезе все это останется необъяснимым. Пусть не указывают нам на археологическую повесть или на роман. Археологическая повесть в эту эпоху – это совершенный анахронизм. Притом воображение повествователя отнюдь в таком случае не гарантируется от ошибок. Стоит только прочитать напр. повесть Sethos, составленную аббатом Террасоном в прошлом столетии³⁰⁷, и сразу будет видно, в какие ошибки впадают даже члены первых ученых обществ, когда они пытались заочно говорить об Египте. Даже теперь, после всех открытий, сделанных в нашем веке, нет ничего труднее, как составление археологической повести из египетской жизни. Нужно быть таким ученым немцем-египтологом, как Эберс, всецело преданным чтению иероглифов и несколько раз путешествовавшим в Египет, чтобы написать такие повести, как «Дочь египетского фараона» или «Уарда», и тем не менее, даже в этих повестях нельзя не заметить целого ряда ошибок, хотя бы и в том отношении, что в них на почву Египта переносятся идеи и страсти нашего века. Но кто может серьезно утверждать, что такие египтологи и археологи существовали среди израильского народа после времени Соломонова!

Таким образом, всякий непредубежденный человек имеет все основания признать то, что утверждает вселенское предание, именно, что составление Пятокнижия принадлежит Моисею, и это только может служить наиболее простым и удовлетворительным объяснением того, почему в истории Иосифа с таким совершенством и с такою точностью воспроизводится египетская жизнь во всех ее подробностях, как это все более подтверждается новейшими исследованиями и открытиями.

Со смертью Иакова и Иосифа заключается патриархальная эпоха библейской истории. Отличительною особенностью ее было прямое и непосредственное общение патриархов, т.е. главных начальников и отцов избранного рода (патриарх – отец-начальник) с Богом и управление ими народом на основании тех непосредственно сообщаемых нравственных правил, которые признавались уже всеми, хотя еще и не были сведены в формальное законодательство, кроме первичных начертаний его в «Ноевых законах». Это был опыт нравственно отеческого управления в его лучшей и простейшей форме.

В истории патриархальной эпохи явственно выступают три отдельных ступени в отношении Бога к людям. После падения прародителей и потери ими первобытного блаженного состояния невинности, Бог, дав им обетование будущего Избавителя, предоставил им свободу выбирать между смиренным повиновением и греховным противлением Ему. Уже у первых сыновей их мы видим разделение: праведный Авель терпит мученическую смерть от нечестивого Каина; затем потомство последнего видимо берет перевес над благочестивым потомством Сифа и первый период заканчивается всеобщим развращением, сделавшим неизбежною страшную кару на все человечество в потопе. После потопа заключен был Богом новый завет с праведным Ноем, как родоначальником нового человечества, и ему было обещано долготерпение Божие до конца времен. Но вследствие этого именно долготерпения грех опять водворился в мире, явилась страшная самонадеянность у людей, которые построением «башни до небес» хотели выразить свое презрение к небесам. Замысел был разрушен и народы рассеяны, но это повело к забвению истинного Бога, и на место истинной религии повсюду воцарилось грубое идолопоклонство. Тогда, чтобы сохранить истинную религию и связанное с нею великое обетование об Избавителе Мира, Бог избирает нового праведника, чтобы сделать его родоначальником избранного рода, имеющего сохранить в себе истинную веру.

Этот завет с Авраамом представляет собою третью ступень в истории патриархальной эпохи, и она отличается частыми явлениями и обетованиями Бога родоначальникам и главам избранного рода. В этих явлениях постепенно выясняется существо Бога, Который является не только Богом Авраама, Исаака и Иакова, но «Богом всемогущим» (Быт. 17:1; 28:3; 35:11), «Судией всей земли» (Быт. 18:25), а в многочисленных обетованиях получает полное развитие великая мысль о будущем Избавителе, как семени, в котором благословятся все народы (Быт. 22:18). Вместе с тем и самая жизнь патриархов, по возвышенности и чистоте их веры, по непрестанному руководительству Промысла Божия, представляла собой такой высоконазидательный образец осуществления высших добродетелей, что вследствие этого она получала прообразовательное значение по отношению ко многим тайнам в будущих судьбах домостроительства Божия в мире. Так бессеменное рождение Спасителя прообразовательно изображалось в неплодстве Сарры и Ревекки; соединение в Нем божеского и человеческого естества – в лестнице, виденной Иаковом; Его страдания, понесенные Им от своего народа, но сделавшиеся потом источником благословения для всего человечества – в приключениях Иосифа; Его крестная смерть и воскресенье – в жертвоприношении Исаака; Его вечное священство – в Мелхиседеке; различные состояния закона и благодати – в различной участи Измаила и Исаака; благодать, данная язычникам, но потерянная иудеями – в благословении Иакова и Исава, и так далее. Вся эта эпоха с ее величавыми представителями есть прообразовательное зеркало, в котором явственно отображались будущие судьбы церкви и мира.

Вера патриархов находила свое внешнее выражение в богослужении. Но богослужение в эту эпоху не получило еще определенных форм и состояло главным образом в принесении жертв на первом попавшемся камне, хотя в то же время раз сделанный жертвенник получал священное значение и на последующее время, так что он избирался для жертвоприношений и последующими патриархами предпочтительно пред другими жертвенниками и служил местом особых явлении и видений (каковым был напр. жертвенник в Вефиле). Самый жертвенник для священнослужения освящался чрез возлияние елея и к совершению богослужения приступали с особым приготовлением, состоявшим в омовении тела и перемене одежды (Быт. 35:2). Особыми обетами придавалось некоторым жертвенникам особенно священное значение в смысле постоянного «дома Божия», то есть как бы храма, на содержание которого отдавалась десятина имения (Быт. 28:20–22). Со времени Авраама введен был особый обряд, как средство вступления в ветхозаветную церковь, именно обряд обрезания, которое как таинство означало очищение от прежней греховности и нечистоты, предзнаменуя в то же время внутреннее обрезание или умерщвление плотского и рождение духовного человека.

Сама патриархальная жизнь избранного рода охранялась соблюдением известных постановлений. Все богатство обетований передавалось по праву первородства, получаемому чрез особое благословение, охранялась святость брака и отвергалось всякое смешение с идолопоклонниками (Быт. 34:7, 13, 31; 38:24; 26:34, 35; 27:46; 38:1, 6–9). Повиновение и почтение к родителям считались высокими и главнейшими добродетелями, что явственно выступает в истории тех лиц, который подвергались наказанию и каре за нарушение их (Хам). Семейная жизнь вообще отличалась первобытною простотою; самый брак носил характер полнейшей безыскусственности и заключался с благословения и указания родителей, хотя в то же время известны примеры и своевольных браков (напр. женитьба Исава), ведших к семейным раздорам и недовольству. В то же время патриархальная жизнь и вообще не чужда примеров, когда первородный грех сказывался в явном господстве плоти, ведшем к отступлению от прежних установлений Божиих. Это мы видим даже в таких великих и святых личностях, как Авраам и особенно Иаков, из которых первый кроме жены имел наложницу (хотя наложничество вытекало из благочестивых побуждений иметь наследников лучших обетований), а второй был двоеженец, за что и нес различные тяжкие испытания, как естественные следствия этого отступления от первоначального закона брачной жизни (моногамии).

В гражданской области вполне господствовала патриархальная форма правления. Она состояла в том, что власть по заведованию всеми гражданскими делами сосредоточивалась в главе семейства или рода. Патриарх, как глава семейства, был в то же время и единственным решителем всех дел, возникавших между членами его семейства или рода. Он вполне распоряжался судьбою своих детей и домочадцев, производил суд и расправу, имел право жизни и смерти (Быт. 38:24), и в случае внешней опасности являлся полководцем (как напр. Авраам), за которым признавалось право войны и мира. Но все эти права и обязанности не имели еще вполне определившегося характера, и все вытекали лишь из естественного положения отца в семействе, обязанного заботиться о защите и благосостоянии своего рода.

Тут мы видим человечество в его как бы отроческом возрасте. Патриархи – мирные пастухи, которые переселяются с одного места на другое для отыскания лучших пастбищ, и единственными вьючными животными служат у них верблюд и осел. Лошадь им еще была неизвестна, да и к лучшему, так как с появлением ее у пастушеских племен всегда развивается склонность к набегам и хищничеству. Земледелие еще было мало развито и составляло лишь временное и случайное занятие. Поземельной собственности у них не было. Авраам купил себе землю только для погребения, и только Иаков приобрел в собственность участок для своего шатра. Запасов жизненных не делалось, вследствие чего голод часто вынуждал переселяться в соседние страны (по преимуществу в Египет, как житницу древнего мира). Во времена Иакова однако же видимо установилась довольно правильная хлебная торговля между Египтом и соседними странами и существовали торговые каравансераи по пути. Торговые караваны появляются на всем громадном пространстве между Египтом и Месопотамией и ведется оживленная торговля пряностями и другими произведениями востока, а также и рыбами, которые большими партиями ввозились в Египет. Ко времени Авраама мы видим зачатки меновой монеты, хотя и в виде кусков известного металла с определением его ценности по весу; при Иакове являются своего рода «монеты», а сыновья его уже хорошо знакомы с ходячими сребренниками, за которые они и продали своего брата Иосифа.

Что касается просвещения, то из всей истории патриархальной эпохи видно, что хотя патриархи и являются по преимуществу странствующими пастухами, но вместе с тем у них замечаются следы довольно высокой культуры, отчасти вследствие влияния соседних народов, из которых иные, как напр. египтяне, стояли уже на высокой ступени цивилизации, а отчасти и вследствие самобытного развития избранного рода, отличавшегося высокими духовными дарованиями. Так предание приписывает Аврааму высокие познания в астрономии и математике, которым он будто бы научил египтян. Следов письменности в собственном смысле не встречается, хотя нет достаточных оснований сомневаться в ее существовании, тем более, что в соседних с Палестиной странах она уже несомненно существовала. Во всяком случае есть свидетельство о существовании именных печатей, предполагающих начертание имени или каких-либо условных знаков (Быт. 38:18, 25).

В таких общих чертах представляется жизнь патриархов избранного рода, бывших исключительными носителями истинной религии и связанного с нею великого обетования о Спасителе и потому находившихся под особым руководством Промысла Божия.

Эта промыслительная деятельность Божия среди избранного рода станет еще более ясною и поразительною, если сравнить, в каком положении находился окружающий языческий мир, предоставленный своим собственным силам и желаниям. По мере того, как свет истинной религии постепенно разгорался в сознании избранного рода, в остальном языческом мире все более водворялась духовная тьма и усиливалось темное идолопоклонство. К концу патриархальной эпохи эти два мира совершенно сложились уже в два особых царства, и в последнем из них идолопоклонство, особенно в массах народа, утвердилось окончательно, хотя и принимало в различных странах разнообразные формы.

В Месопотамии идолопоклонство получило такое развитие и распространение, что оно вторглось даже в благочестивый дом Фарры, отца Авраамова, и существование домашних идолов (терафимов) мы встречаем в доме родного брата Авраамова Нахора и особенно внука последнего Лавана. Что касается общего характера религиозного умозрения, то там преобладал, как и в Аравии, сабеизм, то есть боготворение небесных светил, под различными названиями и формами. При этом однако же замечательно, что в Месопотамии и особенно Халдее сохранились следы того, как религия постепенно уклонялась от первоначальной истины и вырождалась в грубое идолопоклонство. В весьма неясном представлении им предносился единый верховный Бог Ил или Ра, творец довременного хаоса.

В этом хаосе, смутно отождествлявшемся с самим Илом, было три начала – материя, желание и разум. Они разделились между собою и из этого произошел мир. Начала эти в свою очередь олицетворялись в виде трех богов: Ану – материя, Бен – желание и Ноа – разум. От этой первой троицы рождается вторая, но она уже явственно вырождается в чисто планетные божества: Самас – бог солнца, Син – бог луны и Бин – бог воздушного пространства. У каждого из этих богов имеется по жене, которые, впрочем, тождественны с ними, и затем следуют уже второстепенные планетные боги: Нин (Сатурн), Бел-Меродах (Юпитер), Нергал (Марс), Иштар или Пана (Венера) и Небо (Меркурии). За этими богами следовало множество еще меньших богов, определить значение которых весьма трудно, но которые уже составляли последнюю степень потемнения первоначальной религиозной истины. Число богов увеличивалось еще оттого, что каждый город имел своего специального бога покровителя, который и считался там главным, независимо от главной системы. Так Меродах, бог планеты Юпитер, был местным божеством Вавилона, и с возвышением этого города стал главным и слился с Белом. Служение всем этим богам и особенно Иштаре (Астарте) имело грубочувственный характер, переходивший в полное распутство, совершавшееся в честь богов и богинь в самых храмах и капищах.

Тот же сабеизм, но с расширением его в боготворение природы вообще, был господствующим видом идолопоклонства ханаанских народов, среди которых по преимуществу проходила жизнь патриархов. Главным божеством хеттеян (с которыми прежде всего встретился Авраам при вступлении в землю Ханаанскую) была богиня Истар или Ашторет (Астарта) идолослужение которой совершалось под видом самой гнусной распущенности. Другие хананейские племена боготворили также Бела или Ваала (солнце) под различными именами – Эл, Молох, Адони. Как и во всех подобных религиях, составляющих полное уклонение от первоначальной истины, народ боготворил под видом этих богов свои собственный страсти и похоти, придавая им как бы печать божественного соизволения. Для умилостивления гнева богов они приносили человеческие жертвы и, руководясь мнением, что чем дороже приношение, тем на большую милость может рассчитывать приноситель, заблуждающиеся безумцы приносили в жертву идолам своих детей, девицы жертвовали своим целомудрием и так далее. Под влиянием этого-то безнравственного культа нечестие достигло такой безобразной степени, на какой мы видим его в жителях городов содомского пятиградия, навлекших на себя страшный гнев Божий.

На более высокой степени стояла религиозно-нравственная жизнь в Египте, но и то только в высших классах страны и особенно знаменитом египетском жречестве, где религия достигала значительной высоты, показывавшей, что искра истины и древних преданий еще тлела под гнетом языческого заблуждения. В высшем своем умопредставлении египтяне поднимались до понятая о едином Боге, не имеющем ни начала, ни конца. Священные гимны египтян говорят об этом Боге, что «Он единый Плодотворитель на небе и на земле, но Сам не рожден; Бог единый в истине, который сам себя родит, который существует от начала, который создал все, но Сам не создан». Этот верховный единый Бог назывался различно: в Фивах – Аммон-Ра, в Мемфисе Фта. Но единый сам по себе, этот верховный Бог есть в то же время не только отец, но и мать, и сын, и потому как бы тройствен в своем бытии, представляет собою три начала. Маут, женское начало, есть в то же время жена Аммона-Ра, и сам он, как сын его, Хонс, есть вместе с тем тот же самый Аммон, потому что он из себя творит все. Аммон-Ра, Маут и Хонс составляют высшую троицу, единое высшее божество, о котором в одной египетской книге (папирусе) говорится: «Он дает жизнь рыбе в воде, птице в небе, дает дыхание плоду в яйце. Он живит гадов, дает то, чем живут птицы, ибо гады и птицы равны перед его очами. Он делает запасы для мыши в ее норе и кормит птицу на ветке. Будь благословен за это единый единственный многорукий». Весь внешний мир был проявлением этого верховного божества. Вследствие этого всякое явление природы было священно. Так понимали божество высшие классы в Египте. Но для народной массы такое представление было непосильно и слишком отвлеченно. Поэтому простой народ из разных проявлений божества делал для себя самостоятельных богов. Отсюда является почти бесконечный ряд живых богов, символами которых были различные предметы неодушевленной природы, птицы и животные. Одним из главных божеств этого ряда был Нил, отождествлявшийся в представлении народа с богом Апи или Озирисом, женой которого была Изида (земля). Воплощением Озириса был живой бык-апис, который из простого символа превратился в умопредставлении народа в самостоятельное божество, и о нем жрецы рассказывали, что он нарождается каждый двадцать пять лет от телицы, оплодотворяемой молнией и остающейся девственною, несмотря на его рождение. Другие божества олицетворяли различные благодетельные или грозные силы природы, каковыми были благодетельное солнце (Ра), солнце, как палящий губитель жизни (Монт), губитель света – Сет, и так далее, и олицетворением различных богов были ястреб, ибис, крокодил, козел, кошка, которые также почитались иногда в качестве самостоятельных божеств. Умножению богов содействовало опять и здесь то обстоятельство, что каждый город с своим округом непременно почитал своего особого бога. Тут очевидно религиозная мысль ниспускалась уже до самой грубой ступени идолопоклонства. Сообразно с религией, на такой же низкой ступени стояла и нравственная жизнь, в которой господствовали самые гнусные пороки, находившие поощрение в самой обрядности грубого и безнравственного культа.

Таково было религиозно-нравственное состояние языческих народов, и в сравнении с ними избранный род патриархов был поистине светильником, ярко сиявшим среди глубокой религиозно-нравственной тьмы окружающего человечества.

По времени патриархальный период (от призвания Авраама до переселения Иакова в Египет) обнимает собою более двух столетий. Для точного определения его не существует достаточных данных. Мы имеем только свидетельство ап. Павла, что от великого обетования Аврааму до издания Синайского закона прошло 430 лет. Эта цифра указывается также в Исх. 12:40 стих, где говорится: «времени же, в которое сыны Израилевы (и отцы их) обитали в Египте (и в земле Ханаанской – как прибавлено в греческом тексте перевода семидесяти толковников), было четыреста тридцать лет». В откровении самому Аврааму этот же период определяется круглым числом в четыреста лет. Если предположить, что продолжительность периода пребывания израильтян в Египте была равною приблизительно с продолжительностью собственно патриархального периода странствования от призвания Авраама до переселения Иакова в Египет, то половина этой цифры, именно 215 лет, и будет приблизительно определять продолжительность патриархального периода, что вполне согласуется с летами жизни патриархов и подтверждается иудейскими преданиями.

Хотя весь окружающий избранное семейство мир погружен был в грубое идолопоклонство, принимавшее все более чувственные формы по мере хода исторической жизни, но и среди этого общего мрака кое-где оставались светлые точки, показывавшие, что и в языческом мире еще кое-где теплились искры истинного благочестия и богопознания. Промыслительное действие Божие, сосредотачивавшееся с особенною любовью на избранном роде, в то же время простиралось и на все остальное человечество, и оно также, хотя и иными путями, путями заблуждения, – направлялось к той же цели, к какой стремился и избранный род. Как солнце, освещая всю землю, однако же на одни страны изливает всю свою согревающую и осветительную силу, а другим предоставляет только пользоваться отражениями слабых и косвенных лучей, так и Промысл, по мере того, насколько известный народ стоит ближе к центру духовной истины, не одинаково распространяет свое руководящее действие, не оставляя однако же без высшей помощи на пути к истине и добру никого из тех, кто истинно стремится к ним. И если языческие народы, уклонившиеся от солнца религиозной правды, находились во тьме и сени смертной, то тем ярче выдавались среди него те отдельные праведники, которые сохраняли истинную веру и «ходили пред Богом». Таких праведников было не мало. В Ханаанской земле таким великим праведником был Мелхиседек, духовное величие которого было признано даже главою избранного рода – Авраамом, а в более позднее время в одной из соседних стран выступил другой знаменитый праведник Иов, жизнь которого описывается в особой книге, носящей его имя. Это был поистине величайший праведник и образец веры и терпения, которых не могли поколебать никакие козни исконного врага человеческого рода, и история его составляет достойное дополнение к патриархальной эпохе.

Иов жил в земле Уц. Где собственно находилась эта земля, – неизвестно; но большинство новейших исследователей полагают, что это была область, лежавшая между Идумеей, Палестиной и Евфратом. Что это была обширная область, не ограничивавшаяся местопребыванием одного какого-либо народа или племени, на это с достаточностью указывает свидетельство пророка Иеремии о существовании нескольких царей Уца (Иер. 25:20). Жители этой страны состояли из смешанных племен, среди которых были и хамиты и семиты, привлекавшиеся сюда выгодами местности, по которой пролегали большие караванные тракты, шедшие между Египтом с одной стороны и Месопотамией с другой, вместе с южными ветвями, ведшими в богатейшие оазисы внутренней Аравии. В этой обширной области вследствие этого было не мало чрезвычайно богатых людей, богатство которых состояло и в стадах, находивших обширные пастбища в окружающих степях, и в различных сокровищах, как результатах бойкой торговли с окружающими странами. Понятно, что на таком большом торгово-промышленном тракте, по которому производился обмен лучшими и богатейшими произведениями между величайшими и богатейшими странами мира, даже кочевая жизнь получала большую устойчивость и постоянство. Богатые вожди и начальники кочующих племен, чувствуя удобства более оседлой жизни с ее спокойствием и роскошью, обзаводились по близости городов постоянными жилищами или поместьями, из которых они часто бывали и в самых городах, пользуясь в них не малым почетом. В таком именно состоянии находился и Иов. Это был чрезвычайно богатый человек, так что он был в этом отношении «знаменитее всех сынов востока». Главное богатство его состояло в обширных стадах всякого скота, так что у него было «семь тысяч мелкого скота, три тысячи верблюдов, пятьсот пар волов и пятьсот ослиц, и весьма много прислуги». Самый характер этого скота показывает, что Иов не был кочевник в собственном смысле этого слова. Если мелкий скот и указывает еще на то, что Иов занимался скотоводством в обширных размерах, то имевшееся у него большое количество вьючных животных, как верблюды и ослы, а также земледельческих животных, как волы, ясно свидетельствует о том, что Иов вел обширную караванную торговлю, а вместе с тем занимался и посевами. С своими караванами он, как можно думать, нередко и лично предпринимал путешествия в окрестные страны, и есть прямые указания, что он бывал на Синайском полуострове, видел там знаменитые египетские рудники, из которых металлы развозились в разные страны; бывал также на берегах Нила, видел живущих в нем крокодилов и гипопотамов (бегемотов), видел пирамиды и богатейшие города мертвых, и вообще знаком был с обычаями, судебными порядками и складом жизни как Египта, так и других соседних стран, Вследствие таких широких предприятий, благосостояние Иова было беспримерным и он наслаждался всеми благами мирной, довольной и счастливой жизни. У него было семь сыновей и три дочери, которые составляли дружное семейство, увеличивая счастье благочестивого отца. Сам Иов, как человек, приобретший все свое большое богатство личным трудом и предприимчивостью, сохранял в своей жизни привычную для него простоту; но молодое поколение, как родившееся и воспитавшееся уже в довольстве, естественно не имело уже возможности ценить эту первобытную простоту и проводило время в непрерывных увеселениях и пиршествах. Эта жизнь сделалась таким обычным и постоянным явлением, что сыновья Иова, жившие каждый в отдельном доме, даже распределили между собой пиршественные дни так, чтобы всем вместе с сестрами собираться по очереди у каждого, пока не кончится этот пиршественный круг, после чего он вновь начинался с первого. Сам Иов не принимал участия в подобных пиршествах и напротив относился к ним как к увлечениям молодости, так что в конце каждого пиршественного круга обыкновенно приносил очистительные жертвы Богу за своих детей, в естественном предположении, что они могли погрешить в чем-нибудь во время пиршественных увеселений.

Что касается периода жизни Иова, то хотя в точности определить его так же невозможно, как и местожительство, но есть явные признаки, дающие возможность с уверенностью определить этот период с приблизительною точностью. Все в этом повествовании, начиная от склада жизни до общего миросозерцания действующих лиц, указывает на то, что дело происходит еще в патриархальную эпоху, но уже к концу ее, когда заметны следы перехода к следующей ступени исторической жизни человечества. Самая продолжительность жизни Иова, жившего не менее 200 лет, указывает еще на патриархальный период, после которого жизнь человеческая значительно сократилась, так что предельным возрастом людей сделался 110 или 120-летний период. В его книге, при всей высоте его миросозерцания, ничего еще не говорится о Синайском законодательстве, которое иначе было бы непременно знакомо ему и дало бы новый материал для его возвышенных дум. Употреблявшаяся в это время монета имела совершенно первобытный характер, и называется кеситой, совершенно тем же словом как и монета, употреблявшаяся Иаковом при покупке им поля. Так как слово это означает ягненок, то очевидно под этой монетой разумеется или прямо соответствующее животное, служившее ходячим меновым посредством, или вернее металлические слитки, сделанные в виде ягнят или равноценные с ягнятами. Во всяком случае – монета эта первобытная, какая только употреблялась в патриархальную эпоху. Такой же древний характер имеют и упоминаемые в книге музыкальные инструменты. Их упоминается всего три рода, и притом такие, которые по библейскому повествованию были самым древним первобытным изобретением, именно цитра, свирель и тимпан³⁰⁸. Совершенно по патриархальному обычаю, Иов не только глава своего семейства, но и священник своего дома, так что он лично приносил жертвы Богу в очищение грехов своих детей. Религиозное состояние окружающих его народов явно обнаруживает черты первобытной ступени языческого миросозерцания, когда люди, уклонившись от истинного богопознания, стали видеть богов в небесных светилах и поклонялись им. Вместе с тем есть признаки, показывающее, что патриархальная эпоха приближалась уже к своему концу и даже переходила в следующую ступень исторической жизни. Так среди владений Иова еще не упоминается лошади, как ее и вообще не было в патриархальную эпоху; но Иов уже знал о ее существовании у соседних народов, где она употреблялась еще по преимуществу для военных целей и хищнических набегов, как это и было в Аравии, а с нашествием гиксов и в Египте. Затем, Иов знаком был уже с письменностью, и притом не только резною на камне, но и книжною (19:23, 24), и с такою письменностью Иов несомненно познакомился в Египте. Но и на родине Иова письменность видимо уже находилась в широком употреблении, так как есть указания на письменное судопроизводство, свидетельствующее уже о высоком развитии гражданственности и цивилизации. История человечества уже очевидно далеко подвинулась от первобытной эпохи и над нею пронеслось уже не мало переворотов, которые значительно изменили весь склад жизни в сравнении с тем, каким он представлялся во времена Авраама, и отсюда можно думать, что история жизни Иова относится ко времени первого периода пребывания избранного рода в Египте.

И вот Иов, наделенный за свою веру и свое благочестие всеми благами земной жизни, жил в полном довольстве, наслаждаясь семейным счастьем и благоденствием. Его благословенный дом представлял собою как бы осуществление, насколько это возможно для человека, первобытного блаженства, потерянного некогда прародителями, но в своих отдельных частях не оставшегося безусловно недоступным для тех, кто в своей жизни осуществлял в той или другой степени первобытную праведность и сохранял истинную веру. Но как некогда действительный Едем, так и теперь этот семейный рай возбудил зависть в исконном враге человечества – сатане, который, как князь окружающего языческого мира, не мог сносить пребывания среди него такого великого праведника, и он употребил все козни своего адского коварства, чтобы разрушить этот благословенный дом.

Весь мир находится под постоянным надзором Бога, как Промыслителя, и Его слуги незримо присутствуют повсюду, поддерживая благочестие и святость в людях и вознося ко Всевышнему молитвы за род человеческий. Но вместе с ангелами, как служителями добра, на земле происходит постоянная работа и сил злобы, которые с злорадною настойчивостью сеют зло и раздоры, подрывая нравственные силы человечества. Исполняя эту адскую работу, сатана неустанно обходит землю, повсюду сея семена лукавства и увлекая слабых искушениями и всевозможными испытаниями, к каким только способно адское коварство. Но все козни его оказались бессильными поколебать веру и благочестие Иова, и сатана в своем бессильном озлоблении решил прибегнуть к клевете на него пред Богом. И вот в один из великих дней промыслительной деятельности Божией, когда происходят промыслительные советы в высшем мире, «пришли сыны Божии предстать пред Господом; между ними пришел и сатана». «И сказал Господь сатане: откуда ты пришел? И отвечал сатана Господу: я ходил по земле, и обошел ее». Как ангелы обходят всю землю, разнося по ней промыслительные силы добра, так с такою же ревностью обходит ее и сатана, повсюду сея излюбленное им семя зла, греха и разрушения. При этом обходе сатана, конечно, не раз злобно останавливался своим взглядом на благословенном доме такого праведника, каким был Иов, и всякий раз бесплодно отходил от него, потому что «был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла». Провидя эту неудачу сатаны, Господь, как-бы в посмеяние бессилия духа злобы пред непорочностью праведника, спросил его: «обратил ли ты внимание твое на раба Моего, Иова? Ибо нет такого, как он, на земле, человек непорочный, справедливый, богобоязненный и удаляющийся от зла». Вопрос этот и сопровождающее его определение праведности Иова из уст самого Бога как мечом пронзили злобную душу сатаны, и он в своем бессилии прибег к наглой клевете. Признавая праведность и богобоязненность Иова, сатана пред лицом самого Бога и Его ангелов дерзко решил оклеветать великого праведника и некоторым образом бросить укором на ангелов, которые будто бы недостаточно проницательны касательно истинной причины этой богобоязненности Иова. Ангелы постоянно доносят Богу о делах праведности Иова и восхваляют его пред Ним, как беспримерного праведника на земле, а на самом деле вся его праведность основывается на низком чувстве себялюбия, на желании удержать за собою то благоденствие, которым он наслаждается на земле. «Разве даром богобоязнен Иов? – дерзко заявили сатана. – Не Ты ли кругом оградил его, и доли его, и все, что у него? Дело руки его Ты благословил, и стада его распространяются по земле. Но простри руку Твою, и коснись всего, что у него, – благословит ли они Тебя?» Обвинение было дерзкое и лживое, и поэтому нужно было его наказать и изобличить так, чтобы лживость его засвидетельствована была пред всеми ангелами, слышавшими это обвинение, пред всеми людьми, знавшими праведника, и притом самим Иовом, который, как обвиняемый, и должен был оправдать бескорыстность своей праведности и тем изобличить лживость дерзкого клеветника и человеконенавистника. Вследствие этого Господь решил попустить сатане подвергнуть своего великого праведника временными испытаниям и бедствиям. «И сказал Господь сатане: вот все, что у него, в руке твоей; только на него (лично) не простирай руки твоей». Злобными огнем радости сверкнули адские глаза сатаны и он в предвкушении удовольствия, какое наконец выпало на его долю в отношении доселе непреклонного праведника, немедленно отправился на свое разрушительное дело.

Когда происходил этот промыслительный совет на небе, на земле никто не имел ни малейшего предчувствия о постановленном там решении. Все шло по-прежнему, дом праведного Иова наслаждался полным благоденствием и в виду беспримерной добродетельности и богобоязненности самого патриарха казалось все обещало ненарушимое счастье и в будущем. Но скоро все должно было измениться. Над благословенным домом собирались грозовые тучи. Сатана уже привел в движение все силы ада, и послушные рабы его отовсюду стремились для исполнения порученного ими дела разрушения. И вот, как с ясного безоблачного неба иногда раздается разрушительный удар грома, за которыми в быстрой последовательности раздаются новые и новые удары, разражающееся все над одной и той же благодатной долиной, только что наслаждавшейся пред тем ненарушимой тишиной и нежным светом живительного солнца, так и над домом Иова разразился целый ряд ужасных бедствий, – тем более ужасных, что они обрушились без малейшего предостережения, с полнейшею неожиданностью и внезапностью. Дети Иова по обычаю собрались у старшего своего брата на очередное пиршество и с веселою беззаботностью проводили время, не имея ни малейшего предчувствия о томи бедствии, которое уже собралось и готово было разразиться над ними. Сам Иов только что пред тем принес очистительную и умилостивительную жертву за своих веселящихся детей и, конечно, с любовною отеческою снисходительностью относился к их юношеским увеселениям. И вот – вдруг прибегает к нему вестник и в страшной тревоге сообщает ему, что его постигло большое бедствие: в то время, как его рабочие занимались пашней на волах и рядом паслись ослицы, на них неожиданно напали хищники пустыни, те страшные бедуины, которые и теперь составляют ужас мирных жителей, – именно савеяне, рыскавшие на своих арабских скакунах по всем окраинам пустыни и производившие грабежи и убийства. Они напали на рабочих Иова, скот весь захватили и угнали, а самих рабочих, которые хотели оказать им сопротивление, изрубили всех острием меча, так что спасся только один этот вестник бедствия. С возможностью подобных хищнических нападений Иов, конечно, был хорошо знаком, – но это нападение очевидно было более разорительное, чем можно было предполагать, и когда Иов быть может начал-было обдумывать, как лучше и скорее снарядить погоню за хищниками, вошел к нему другой такой же встревоженный вестник и сказал ему: «огонь Божий упал с неба, и опалил овец и отроков, и пожрал их; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе». Это бедствие было уже такого рода, что его нельзя было поправить и оно указывало на небесный гнев. При таком известии сильно должен был задуматься Иов; но когда еще этот вестник передавал ему подробности гибели его стад, как пришел третий вестник и в таком же ужасе рассказал ему, что на верблюдов его, пасшихся под надзором рабочих, напали халдеи, проходившие тремя отрядами из какой-нибудь военной экспедиции, верблюдов захватили с собой, а пастухов, думавших оказать сопротивление, истребили всех, так что остался в живых один только вестник, прибежавшей сообщить об этом бедствии. Эти три страшные известия были поистине подобны громовым ударам, неожиданно разразившимся над головою с совершенно ясного безоблачного неба. Ими величайший и славнейший богач востока сразу лишен был всего своего состояния и, что тяжелее всего – лишен был самых источников обогащения и благоденствия. Для древнего восточного человека стада разнородного скота были то же, что для новейших богачей бумаги акционерных компаний, и лишение его, особенно такое полное, как это было с Иовом, значило то же, что полное обесценение этих бумаг или их уничтожение. Таким образом Иов из величайшего богача сразу этими тремя ударами низведен был на степень бедняка, у которого ничего не оставалось, кроме жилища; да и жилище это, при отсутствии всяких средств для поддержания его прежней пышности, должно было неминуемо подвергнуться скорому разложению и запустению, так как нищета придает некогда пышным палатам гораздо более несчастный и ужасный вид, чем какой имеют бедные хижины.

Итак удар для Иова был велик и тяжел. Но у него еще оставалось утешение: у него было семь сыновей, которые, как необычайное благословение Божие, могли быть для него источником радости и утешения в его преклонных летах. Правда, они воспитаны были в роскоши и непривычны к труду, так что постигшее теперь Иова бедствие могло с особенною тяжестью чувствоваться и ими, особенно дочерьми, не знавшими ничего, кроме постоянных увеселений в доме своих любящих братьев. Но все-таки – семь взрослых сыновей великое богатство на востоке. Нужда могла в них пробудить энергию, они возьмутся за труд и, благодаря прежним связям отца, могут поправить житейские обстоятельства; могут жениться на богатых невестах, дочери могут выйти за богатых женихов, и таким образом если не для самого Иова, то для молодого поколения житейские обстоятельства могут со временем поправиться. Но когда Иов под тяжкими ударами судьбы естественно искал утешения в таких и подобных соображениях, явился четвертый вестник, и он, не дав договорить третьему, торопился сообщить своему господину еще более ужасную весть. «Сыновья твои, в трепете рассказывал он, и дочери твои ели и вино пили в доме первородного брата своего; и вот, большой ветер пришел из пустыни, и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и они умерли; и спасся только я один, чтобы возвестить тебе». Как громом был поражен праведный Иов: у него рушилась последняя надежда, исчезло все, что составляло и могло составлять его счастье. У него теперь не только не было никакого богатства, но не было даже детей, которые могли быть для него теперь единственным утешением. Постигшее горе его было по-видимому выше сил человеческих, и Иов не мог выдержать того, чтобы не выразить его внешним образом. Он «встал, и разодрал верхнюю одежду свою, остриг (в знак скорби) голову свою, и пал на землю». Невидимый виновник его бедствий готов был ликовать, предчувствуя победу, так как Иов по-видимому не в состоянии был выдержать этих ударов и легко мог теперь возроптать на Бога. Но сатана ошибся. Иов «пал на землю» не для того, чтобы в этом состоянии разразиться ропотом, а для того, чтобы поклониться Господу Богу, который милует и карает. Вместо всякого ропота Иов смиренно и с безграничным упованием на Бога проговорил: <наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращусь. Господь дал, Господь и взял; (как угодно было Господу, так и сделалось), да будет имя Господне благословенно!»³⁰⁹

Таким образом гнусная клевета сатаны потерпела полное поражение. Иов вполне доказал, что он праведен отнюдь не за свое благоденствие и земное богатство, и благословил Бога даже под тяжкими ударами постигших его бедствий. Когда в новом небесном совете Господь Бог указал на эту непоколебимость своего великого праведника, так победоносно выдержавшего тяжкое испытание и изобличившего лживость сатаны, то исконный человеконенавистник не смутился и от этого поражения, а стал дерзко утверждать, что постигшее Иова испытание еще не настолько тяжело, чтобы он мог сразу обнаружить свое лицемерное благочестие, – тем более, что все эти бедствия не касались лично Иова, а только принадлежащих ему благ. Но вот если коснуться его самого, его «кости и плоти», то тогда он едва ли будет благословлять Господа. Клевета эта была слишком дерзка и лжива, чтобы можно было оставить ее без опровержения, и тогда Господь благоволил сделать Иова еще раз орудием своего торжества над сатаною. «И сказал Господь сатане: вот, он в руке твоей, только душу его сбереги». Опять злорадно сверкнув своими адскими глазами, сатана «отошел от лица Господня», чтобы приступить к своему разрушительному делу. Дело шло теперь о том, чтобы во что бы то ни стало оправдать пред Богом свою гнусную клевету и погубить праведника, и потому сатана напряг все силы своей адской изобретательности, чтобы поразить Иова таким ударом, которого бы он не в состоянии был выдержать. И вот он избрал для этого омерзительнейшую и ужаснейшую болезнь, какая только известна на востоке, именно проказу, которая, заживо отдавая человека тлению, лишала его всякой надежды на выздоровление и делала несчастнейшим существом, так как самое пребывание его в обществе людей делалось невозможным и он вынуждался удалиться в беспомощное уединение, чтобы в горестном отчаянии провести остальные дни своего жалкого страдальческого прозябания. И действительно, сатана «поразил Иова проказою лютою от подошвы ноги его по самое темя его». Великий страдалец должен был удалиться из общества людей, «и взял он себе черепицу, чтобы скоблить себя ею, и сел в пепел (вне селения)». Страдания его были поистине ужасны. Будучи некогда знаменитее и богаче всех сынов востока, теперь Иов был самым бедным, жалким, заброшенным и несчастным существом. У него теперь не было никого и ничего, кроме жалкого черепка, да сгребаемых им струпьев. Правда, оставалась еще жена, но ее бедственное положение только еще более должно было удручать его. Некогда богатая госпожа великого и славного дома, не знавшая, что такое нужда, и проводившая жизнь в полном довольстве, всеобщем уважении и постоянном веселье, она теперь для прокормления себя и своего несчастного мужа вынуждена была нести тяжелую поденщину, и ежедневно с нетерпением ожидала, когда наконец зайдет солнце, чтобы ей можно было успокоиться от удручавших ее и расстроивших ее здоровье непосильных трудов; но и тогда ей оставалось лишь одно утешение – посетить своего лежавшего в струпьях и червях и без всякого крова мужа-страдальца. Неудивительно, что она наконец не вынесла этого состояния и начала роптать на Бога. В ее нетерпении ей даже странным казалось, как сам Иов доселе оставался прежним праведником, и видя его твердость, она раздраженно воскликнула ему: «ты все еще тверд в непорочности твоей. Похули Бога, и умри!» Положение Иова, на ее взгляд, было столь ужасным, что ему уже нечего было ожидать от Бога, так что для него даже лучше было бы навлечь на себя последнее наказание, хотя бы хулою на Бога, именно смерть, которая могла быть для него теперь лишь желанной избавительницей от бедственного положения. Как ни больно было слышать праведнику такие богохульные речи от своей жены, некогда разделявшей с ним радости семейной благословенной жизни, но он не поколебался и теперь, и обратился к жене с заслуженным ею укором, говоря ей: «Ты говоришь как одна из безумных. Неужели доброе мы будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?» И опять благословлял Бога, милующего и карающего по своему неисповедимому определению.

Проходили дни за днями, а бедствия ужасным бременем лежали на страдальце, и не предвиделось ни откуда ни малейшего облегчения. Бедствия эти и сами по себе были до невыносимости тяжелы, но еще более острого жала придавала им их внутренняя сторона. В своем ужасном уединении, проводя ночи под открытым звездным небом, великий страдалец по необходимости должен был не мало поразмыслить о своей судьбе. Вот он некогда был богат, знаменит и счастлив; теперь он нищ, заброшен всеми и несчастен: что могло быть причиною такой ужасной перемены? Одна мысль об этом должна была приводить его в содрогание, потому что пред ним невольно рисовалась картина некоторой несправедливости в домостроительстве Божием. В древности до позднейших времен господствовало общее убеждение, что бедствия составляют прямое наказание за соответствующие грехи, совершенные самим страдальцем, а иногда его родителями и предками. Больше всего, конечно, мог навлекать на себя гнев Божий в виде бедствий сам страдалец своими грехами, и потому как бы он ни был праведен по внешности, таким его считали только пока он благоденствовал; а когда он подвергся таким страшным бедствиям, то у всех окружающих невольно являлась мысль, что он совершил какой-нибудь темный тайный грех. Такое воззрение, коренящееся на принципе равномерного возмездия за добро или зло, было так распространенным, что нашло отголосок даже в законе Моисеевом, где было прямое постановление о возмездии равным за равное («око за око, зуб за зуб») и не раз высказывается мнение о благоденствии или бедствии земном, как прямом благословении или наказании за соответствующие дела. У иудеев это воззрение сохранялось до позднейших времен, и величайший учитель иудейства Гиллель красноречиво выразил его, когда он, увидев плывущий по воде череп неизвестного человека, воскликнул: «ты утоплен, потому что ты сам утопил кого-нибудь; но и тот, кто утопил тебя, сам будет утоплен в свою очередь»! И вот, когда Иов обозрел мысленно свою жизнь, то и пред ним невольно должен был возникнуть вопрос: чем же он заслужил такую небывалую бедственность? Всю жизнь свою он стремился к праведности, и действительно как бы уже пользовался плодами ее, наслаждаясь земным благоденствием. Если земное благоденствие было заслуженной наградой ему за его праведность и благочестие, то где же причина постигших его страданий, и заслужил ли он их? Сатана несомненно и рассчитывал на эту логическую несообразность, когда приступал к своему страшному опыту, и надеялся, что благочестие Иова не устоит пред этой логикой человеческого разума и страдалец усумнится в справедливости Божией. Но если окружающие Иова, и даже жена его, действительно или усумнились в справедливости Бога, или даже подозревали Иова в каких-нибудь тайных темных грехах, то сам Иов, чувствуя свою правоту пред Богом, ни на момент не поколебался в вере в правду Божию и победил логику человеческого недомыслия безграничною твердостью в своем уповании на Бога. Тем не менее истинная причина бедствий для него оставалась непостижимою. Они не знали, что произошло на небе и какое славное торжество готовилось ему в будущем, и поэтому, утешаясь лишь чистотой своей непорочной совести, он безропотно сносил свое бедственное положение.

Стоустая молва, быстро разносящая по караванным путям востока известия о всех более или менее выдающихся событиях, распространила повсюду и страшную весть о постигшем некогда знаменитого богача Иова ужасном разорении и бедствии. У него было много друзей, которые вели совместно с ним обширные предприятия и поддерживали близкое общение. До них также дошла молва о постигшем Иова несчастье, и трое из них, Елифаз, Вилдад и Софар, решили навестить его, чтобы убедиться в истинности до невероятности ужасного слуха. Это были, видимо, такие же богатые главы племен и происходили из окружающих стран. Елифаз был из Фемана, идумейского города, верстах в восьми от Петры, – города, который славился своими торговыми караванами. Вилдад был савхеянин: он, очевидно, происходил из рода Шуаха, сына Авраамова, через Хеттуру. Страна шуахитов или савхеев по-видимому тождественна с тем, что Птоломей называет Саккея (5:15), и таким образом находилась в пустынной Аравии, к востоку от Батанеи. Третий друг, Софар, был наамитянин, то есть из Наамы, города, находившегося неподалеку от последующих границ колена иудина. Таким образом друзья эти все были, некоторым образом, соседи Иова и находились, вероятно, с ним в торговых отношениях, которые и сделались источником их дружбы. Они также, как и Иов, не были идолопоклонниками, а очевидно знакомы были с истинной религией, хотя и не в такой степени, как Иов, которому быть может они и обязаны были своими религиозными познаниями. И вот, когда они прибыли взглянуть на своего некогда счастливого друга, то, увидев его в ужасном положении нищеты и прокаженности и не смея подойти к нему близко, вскрикнули от ужаса и зарыдали, в течение семи дней безмолвно убиваясь горем в виду своего злополучного друга. По восточному обычаю, они разодрали каждый верхнюю одежду свою и бросали пыль над головами своими к небу. Вид их наконец развязал скованный дотоле бедствиями язык Иова, и страдалец впервые показал, как тяжело было ему сносить свое положение, и проклял самый день своего рождения и самую ночь своего зачатия, говоря:

«Погибни день, в который я родился,

И ночь, в которую сказано: зачался человек!

День тот да будет тьмою;

Да не взыщет его Бог свыше,

И да не воссияет над ним свет!

Да омрачит его тьма и тишь смертная,

Да обложит его туча,

Да страшатся его, как палящего зноя!

Ночь та, да обладает ею мрак,

Да не сочтется она в днях года,

Да не войдет в число месяцев!

О, ночь та, да будет она безлюдна;

Да не войдет в нее веселие,

Да проклянут ее проклинающие день,

Способные разбудить Левиафана,

Да померкнет звезда рассвета ее:

Пусть ждет она света, и он не приходит,

И да не увидит она ресниц денницы,

За то, что не затворила дверей чрева матери моей,

И не сокрыла горести от очей моих!

Для чего не умер я, выходя из утробы,

И не скончался, когда вышел из чрева?

Зачем приняли меня колена?

Зачем было мне сосать сосцы?

Теперь бы лежал я, и почивал;

Спал бы, и мне было бы спокойно»³¹⁰.

Друзья стали утешать страдальца. Они несомненно глубоко сочувствовали своему злополучному другу в его ужасном горе; но сочувствие их неизбежно теряло значительную часть своей теплоты вследствие тех мыслей, которые невольно роились у них в сердце, касательно причины этих страданий Иова. Выходя из господствовавшего в древности представления об отношении между грехом и наказанием, они были далеки от мысли, чтобы страдания, оплакиваемые ими, были совершенно незаслуженны. Им невольно думалось, что Иов наказан за какой-нибудь тяжкий тайный трех. Но так как высказать это прямо значило бы еще более усилить и без того ужасные страдания Иова, то друзья начали постепенно направлять его мысли к этому именно собственному убеждению, чтобы и его склонить к самоиспытанию и покаянию. Первым начал говорить Елифаз, и он приступил к выяснению своей истины с замечательным искусством и нежностью, чтобы не растравлять и без того ужасных ран Иова. Убежденный в виновности Иова, он однако же старался как можно более щадить его в раскрытии ему этой виновности. Он напомнил ему о его прежнем положении, указывая, насколько оно было отлично от его настоящего положения, и при этом намекнул на то невольное подозрение, которое вытекает из сопоставления этих положений, касательно причины перемены в них. По мере развития своей мысли, он приступает к более открытому изложению их, переходя все к более и более ясному изложению причин бедствии. По его мнению, только нечестивые, пораженные праведным гневом Божиим, подвергаются страшным бедствиям. Человек во всяком случае не чист пред Всемогущим, и отсюда он обречен на бедствие. Он не может поэтому, даже не совершая дерзкого греха, считать себя совершенным праведником пред Богом. Для того, чтобы оправдать такое свое мнение, Елифаз заявляет, что ему было тайное внушение, которое потрясло его дух, и он услышал голос, говоривший ему:

„Человек праведнее ли Бога?

И муж чище ли Творца своего?

Вот Он и слугам Своим не доверяет;

И в Ангелах Своих усматривает недостатки,

Тем более – в обитающих в храминах из брения,

Которых основание прах,

Которые истребляются скорее моли.

Между утром и вечером они распадаются;

Не увидишь, как они вовсе исчезнут.

Не погибают ли с ними и достоинства их?

Они умирают, не достигши мудрости“³¹¹.

Отсюда, по мнению Елифаза, Иов, вместо того, чтобы проклинать день и ночь своего рождения и таким образом гневаться на правосудие Божие, должен смиренно обратиться к Богу и искать в Его бесконечном милосердии источника для своего помилования. По крайней мере сам Елифаз поступил бы так в положении Иова:

„Я к Богу обратился бы,

Предал бы дело мое Богу,

Который творит дела великие

И неисследимые, чудные без числа;

Дает дождь на лицо земли,

И посылает воды на лицо полей;

Униженных поставляет на высоту,

И сетующие возносятся во спасение.

Блажен человек, которого вразумляет Бог,

И потому наказание Вседержителево не отвергай.

Ибо Он причиняет раны,

И Сам обвязывает их;

Он поражает,

И Его же руки врачуют“³¹².

Услышав такую речь из уст своего друга, Иов почувствовал тяжкое огорчение, еще более удручившее его страдания. Такой ясный намек на заслуженность своего страдания как бы острием меча пронзил его сердце, и он воскликнул:

„О, если бы верно были взвешены вопли мои,

И вместе с ними положили на весы страдание мое!

Оно верно перетянуло бы песок морей!

Оттого слова мои неистовы.

Ибо стрелы Вседержителя во мне;

яд их пьет дух мой;

Ужасы Божии ополчились против меня:

Ревет ли дикий осел на траве?

Мычит ли бык у месива своего?

Едят ли безвкусное без соли,

И есть ли вкус в яичном белке?

До чего не хотела коснуться душа моя,

То составляет отвратительную пищу мою.

О, когда бы сбылось желание мое,

И чаяние мое исполнил Бог!

О, если бы благоволил Бог сокрушить меня,

Простер руку Свою, и сразил меня!“³¹³

Иов не хочет входить в споры касательно заслуженности или не заслуженности своих страданий, но не может не удержаться от отрицания того, чтобы он когда-либо действовал недобросовестно пред Богом; он не может воздержать своего плача, потому что никто еще не страдал так, как страдает он. Самые друзья его как бы роют для него яму; их первые слова утешения были подобны преходящему потоку, который прожурчал и оставил сухое дно, обещавшее дать благодатную влагу. Зачем Бог посещает ничтожного сына праха столь страшным наказанием, даже если бы он согрешил? Почему бы Ему не простить скорее, чем наказывать столь беспомощную тварь (6:10, 7?

Такою речью Иов дал новое оружие в руки своих рассуждающих друзей, так как он, видимо, обвинял Бога в несправедливости, по крайней мере в отношении к самому себе. Вследствие этого начал говорить Вилдад и стал доказывать, что со стороны человека нечестиво даже думать, будто Бог может быть несправедливым.

„Долго ли ты будешь говорить так? –

Слова уст твоих бурный ветер!

Неужели Бог извращает суд,

И Вседержитель превращает правду?

Если сыновья твои согрешили пред Ним,

То Он и предал их в руку беззакония их.

Если же ты взыщешь Бога,

И помолишься Вседержителю;

И если ты чист и прав,

То Он отныне же встанет над тобою,

И умиротворит жилище правды твоей.

Ибо спроси у прежних родов,

И вникни в наблюдения отцов их.

Вот они научат тебя,

И от сердца своего скажут тебе;

Поднимается ли тростник без влаги?

Растет ли камыш без воды?

Еще он в свежести своей, и не срезан,

А прежде всякой травы засыхает.

Таковы пути всех забывающих Бога;

И надежда лицемера погибнет;

Упование его подсечено,

И уверенность его – дом паука;

Опрется о дом свой, и не устоит;

Ухватится за него, и не удержится»³¹⁴.

Бог не может делать чего-нибудь без основания и несправедливо; и так как страдания всегда представляют собою наказания за известный грех, то Он очевидно не может наказывать невинных. Поэтому пусть Иов раскается, чтобы его страдания могли быть устранены божественным милосердием, прежде чем может постигнуть его конечное разрушение, как оно постигает всех глупых, которые воображают, что могут благоденствовать без помощи Божией. Вилдад при этом указывает на распространенное в древности верование, что всякий грешник находится на пути к несомненной и внезапной погибели; но если Иов обратится к Богу с покаянием, то для него может опять настать счастье, и скорбные плачущие уста могут опять наполниться радостными восклицаниями (8),

Иову ясно стало, что ему совершенно не удалось убедить своих друзей в своей полной невинности, и что таким образом бесполезно рассуждать с ними в этом отношении. Поэтому он воздерживается от открытого спора с ними, но не может воздержаться от обсуждения главных пунктов в их речах. Это он делает скорее как бы говоря сам с собою, чем отвечая им; допуская то, что на его взгляд было истинным в их словах, но в то же время не заботясь о защите себя от их укоров. Он вполне признает все то, что сказано было ими о божественном всемогуществе и о человеческой слабости, так как он сознает это даже лучше, чем сами друзья его. Он все знает это, но не хочет ничего говорить, хотя и убежден в своей невинности, так как Бог, если захочет, может пойти еще дальше и подвергнуть его еще большему наказанию. Сознавая это, он вместо того, чтобы с утешением помышлять о всемогуществе Всевышняго и о слабости человека, скорее находит в этом обстоятельстве источник своей глубочайшей скорби. Мудрость его друзей звучит для него как бы насмешкой и он отвечает на нее с горькой иронией. Тем не менее его чистая и спокойная совесть не может позволить ему остаться безмолвным, хотя он и знает, какой подвергается он опасности. Он должен свободно и открыто сказать, что он думает о таинственных и, по-видимому, противоречивых путях Божиих. Он не может думать о них, как думают его друзья, и поэтому разражается ядовитой, почти отчаянной горечью против них.

„Опротивела душе моей жизнь моя;

Предался печали моей;

Буду говорить в горести души моей.

Скажу Богу: не обвиняй меня!

Объяви мне, за что Ты борешься со мною?

Что Ты ищешь порока во мне,

И допытываешься греха во мне,

Хотя знаешь, что я не беззаконник,

И что некому избавить меня от руки Твоей?

Твои руки трудились надо мною,

И образовали всего меня кругом, –

И Ты губишь меня?...

И зачем Ты вывел меня из чрева?

Пусть бы я умер,

Когда еще ничей глаз не видел меня.

Пусть бы я, как не бывший,

Из чрева перенесен был во гроб.

Не малы ли дни мои?

Оставь, отступи от меня,

Чтобы я немного ободрился,

Прежде нежели отойду – и без возврата –

В страну тьмы и сени смертной,

В страну мрака,

Каков есть мрак тени смертной,

Где нет устройства,

Где темно, как самая тьма“³¹⁵.

Излив свою горечь, Иов опять погрузился в печальное безмолвие. Видя, что слова двух первых друзей не в состоянии были поколебать уверенности Иова в своей самоправедности, выступил с речью, наконец, и третий друг, Софар, желавший также высказать свое мнение и свой совет. Будучи самым младшим из трех, он хотел бы скорее оставаться безмолвным, но тон Иова, более и более самоуверенный и, как казалось ему, дерзновенный, заставляет и его сказать свое слово. Он надеялся закончить весь этот спор своим неожиданным вмешательством в разговор, и начал прямо с обвинения Иова:

„Разве на множество слов нельзя дать ответа,

И разве человек многоречивый прав?

Пустословие твое заставит ли молчать мужей,

Чтобы ты глумился и некому было постыдить тебя?

Ты сказал: суждение мое верно,

И чист я в очах Твоих.

Но разве Бог возглаголал

И отверз уста Свои к тебе?

И открыл тебе тайны премудрости?

О, тебе вдвое больше следовало понести!

Итак знай, что Бог для тебя

Некоторые из беззаконий твоих предал забвению.

Можешь ли ты исследованием найти Бога?

Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя?

Он превыше небес, – что можешь сделать?

Глубже преисподней, – что можешь узнать?“³¹⁶

Софар, отчаиваясь в возможности разрешения спорного вопроса человеческой мудростью, выражает желание, чтобы явился Сам Бог и заставил замолчать человека, который не хотел сознаться, что бедствия постигли его в наказание за грехи. Такое желание его в действительности было признанием бессилия своего и своих друзей; сознанием, что Бог только один может доказать правильность их твердого убеждения, что какой-нибудь тайный, если не открытый, грех послужил причиною всей бедственности для страдальца. Если сам Иов также допустит это, то все может измениться к лучшему; но если он будет и далее отрекаться от своей греховности, то для него может последовать еще нечто худшее.

Речь Софара, которою имелось в виду поразить высокомерие Иова и склонить его к смиренному сознанию своей греховности, имела как раз противоположное действие, так как она в уме Иова немедленно превратилась в победоносное оружие против его противников, и вместо того, чтобы смирить его, по-видимому в первый раз вывела его из угнетенного состояния духа. Как может человек, гордящийся своею невинностью и даже своим упованием на Бога, позволить себе упрек, что он страдает гораздо меньше, чем заслуживает за свои грехи? Он еще держится мысли, что Бог действует по отношению к нему, как мог бы действовать сильный человек по отношению к слабому, неспособному противодействовать ему, и по-видимому думает, что его друзья говорят так ожесточенно лишь потому, что они, по отсутствии в себе надлежащего благородства, склонны становиться на сторону сильного против слабого. Но он не может думать, чтобы Бог, каким бы то ни было образом мог делать что-нибудь несправедливое в допущении ли постоянного страдания, или даже в позволении его друзьям так беспричинно укорять Иова. Они обратились с свидетельством против него к Всемогущему; Иов также обращается теперь к Всемогущему Богу в свою собственную пользу, и жалуется Ему на них за их неосновательное обвинение. Они впали в большое заблуждение, утверждая, что благоденствие или бедствие составляют прямой признак божественной милости или божественного гнева, и таким образом в действительности суть награды и наказания. В действительности бывает далеко не так:

„Покойны шатры у грабителей,

И безопасны у раздражающих Бога,

Которые как бы Бога носят в руках своих“³¹⁷.

Вопрос этот настолько труден, что его отнюдь нельзя порешать так просто, как это делали друзья, потому что во всем мире господствует неисследимая премудрость Божия, и Бог действует не по человеческому размышлению, а сообразно с законами Своей собственной промыслительной деятельности.

„У Него могущество и премудрость,

Пред Ним заблуждающие и вводящие в заблуждение.

Он приводит советников в необдуманность,

И судей делает глупыми.

Он лишает перевязки царей,

И поясом обвязывает чресла их.

Князей лишает достоинства;

И низвергает храбрых;

Отнимает язык у велеречивых,

И старцев лишает смысла.

Покрывает стыдом знаменитых,

И силу могучих ослабляет.

Открывает глубокое из среды тьмы,

И выводит на свет тень смертную.

Умножает народы, и истребляет их,

Рассеивает народы, и собирает их.

Отнимает ум у глав народа земли,

И оставляет их блуждать в пустыне, где нет пути.

Ощупью ходят они во тьме без света,

И шатаются, как пьяные»³¹⁸.

В виду такой неизследимости промыслительной деятельности Бога, Иову ничего не остается, как всецело предоставить себя в распоряжение Промысла, и он видит единственное избавление для себя в могиле. Он спокойно будет ждать, пока протекут все назначенные для его жизни дни, когда может настать для него перемена. Но даже и теперь он не теряет окончательной надежды на более светлое будущее, так как за гробом может воссиять для него свет лучшего мира. Он верит, что рука Божия, способная сильно поражать, вместе с тем способна и спасать. Он поэтому уповает на Бога, хотя бы Он убил его; он знает, что Иегова сделается в надлежащее время его спасением. Что же касается тех, которые укоряют его, то они сплетчики лжи и враги бесполезные. Однако же он не может молчать и после этого. Его бедствия пересиливают его волю. Зачем Богу сокрушать какой-нибудь сорванный листок и преследовать какую-то сухую соломинку? Зачем Ему посылать страдания на человека, который, «как гниль, распадается, как одежда, изъеденная молью?» Затем Иов опять повергается в печаль, граничащую с отчаянием:

„Человек, рожденный женою,

Краткодневен и пресыщен печалями:

Как цветок, он выходит и опадает;

Убегает, как тень, и не останавливается.

И на него-то Ты, отверзши очи Твои,

И меня ведешь на суд с Тобою?

Кто родится чистым от нечистого? Ни один.

Если дни ему определены,

И число Месяцев его у Тебя;

Если Ты положил ему предел,

Которого он не перейдет:

То уклонись от него; пусть он отдохнет, Доколе не окончит,

Как наемник, дня своего»³¹⁹.

Положение Иова тяжкое и, по-видимому, безнадежное; но даже и из мрака этой безнадежности у него пробивается луч надежды. Неужели существование человека кончается здесь и ничего не будет после? Не может ли Бог вспомнить о нем даже теперь, когда он находится в прахе? Все в природе живет надеждой:

„Для дерева есть надежда,

Что оно, если и будет срублено,

Снова оживает,

И отрасли от него выходить не перестанут.

Если и устал в земле корень его,

И пень его замер в пыли,

Но лишь почуяло воду,

Оно дает отпрыски и пускает ветви,

Как бы вновь посаженное»³²⁰.

В виду этого невольно является мысль, что и человек не лишается навовсе будущей надежды, при самых тяжких страданиях настоящего. Но надежда эта темна, и Иов заканчивает свое рассуждение словами глубочайшей скорби:

„Плоть на мне болит,

И душа во мне страдает»³²¹.

Друзья Иова, однако же, не хотели отказаться от своего убеждения, и возвратились вновь к своему предмету, стараясь выяснить пред страдальцем его виновность. Первым опять начинает говорить Елифаз, как главный из трех друзей и обладавший наибольшею опытностью и мудростью. Находя страдальца не по достоинству гордым и непокорным, он старается смирить его и показать его греховность даже в той самонадеянности, которую он проявил в своих речах. Он говорит Иову, что его собственные слова обвиняют его, что он обнаружил явный недостаток страха пред Богом, и отвечал на речи друзей словами лукавства. Но у него нет никакого основания держать себя так высокомерно, как к своим друзьям, так и особенно по отношению к Богу. Каждый человек даже в лучшем его состоянии есть грешник, и какое же право имеет Иов обращаться с таким высокомерным духом к Богу и позволять таким словам выходить из своих уст? И затем Елифаз, из своего житейского опыта и мудрости, начертывает страшную картину для изображения того, что всякое страдание есть в конце концов лишь наказание Божие. Нет такой твари, которая была бы безгрешна пред Богом:

„Что такое человек, чтобы быть ему чистым,

И чтобы рожденному женщиною быть праведным?

Вот Он и святым Своим не доверяет,

И небеса нечисты в очах Его:

Тем больше нечист и растлен человек,

Пьющий беззаконие, как воду.

я буду говорить тебе, слушай меня;

я расскажу тебе, что видел,

Что слышали мудрые,

И не скрыли слышанного от отцов своих,

Которым одним отдана была земля,

И среди которых чужой не ходил:

Нечестивый мучит себя во все дни свои,

И число лет закрыто от притеснителя;

Звук ужасов в ушах его;

Среди мира идет на него губитель.

Не пребудет он богатым,

И не уцелеет имущество его,

И не распрострется по земле приобретение его.

Не уйдет он от тьмы;

Отрасли его иссушит пламя

И дуновением уст своих увлечет его.

Пусть не доверяет суете заблудший,

Ибо суета будет и воздаянием ему.

Не в свой день он скончается,

И ветви его не будут зеленеть.

Сбросит он, как виноградная лоза, незрелую ягоду свою,

И, как маслина, стряхнет цвет свой.

Так опустеет дом нечестивого

И огонь пожрет шатры мздоимства.

Он зачал зло, и родил ложь,

И утроба его приготовляет обман“³²².

Таким образом в этой речи Елифаз еще яснее высказал, что Иов несомненно страдает за какой-либо тяжкий грех. Страдание его увеличивается именно вследствие того, что он не хочет сознаться в своем грехе. Страдалец в своем ответе не делает попытки прямо опровергать это обвинение. Он слишком удручен нравственною скорбью оттого, что даже друзья его восстают против него в день его скорби. По-видимому все направляется Богом к ухудшению его положения: самые его друзья и соседи превратились во врагов, и по-видимому только смерть одна может дать ему успокоение от его бедствии. Бог предал его нечестивым и обратил на него руки злых. Он поверг его в прах и сделал его целью для острия своего гнева. И тем не менее Иов все-таки остается при убеждении о своей невинности:

„Лицо мое побагровело от плача,

И на веждах моих тень смерти;

При всем том нет хищения в руках моих,

И молитва моя чиста.

Земля! не закрой моей крови,

И да не будет места воплю моему.

И ныне вот на небесах свидетель мой

И заступник мой в вышних!

Многоречивые друзья мои!

К Богу слезит око мое.

О, если бы человек мог иметь состязание с Богом,

Как сын человеческий с ближним своим!

Ибо летам моим приходит конец

И я отхожу в путь невозвратный.

Заступись, поручись Сам за меня пред Собою!

Иначе кто поручится за меня?

Ибо Ты закрыл сердца их от разумения,

И потому не даешь восторжествовать им.

Кто обрекает детей своих в добычу,

У детей того глаза истают.

Он поставил меня притчею для народа

И посмешищем для него.

Помутилось от горести око мое,

И все члены мои как тень.

Изумятся о сем праведные,

И невинные вознегодуют на лицемера.

Но праведник будет крепко держаться пути своего,

И чистый руками будет больше и больше утверждаться.

Выступайте все вы и подойдите;

Не найду я мудрого между вами“³²³.

В этой последней речи патриарх высказывает нисколько горьких слов в ответ на прежние укоры со стороны его друзей. Он прямо говорит им, что между ними нет достаточно мудрого человека, чтобы правильно обсудить положение страдальца. Это замечание вновь пробуждает в друзьях желание укорить заносчивость Иова, и Вилдад разражается на него новыми укорами, приписывая его раздражительность дикому отчаянию человека, который, чувствуя свою виновность, не хочет однако же сознаться в ней. Но пусть он не обманывает самого себя. Свет нечестивых исчезнет; зло всякого рода наверно разрушит его. Как бы нечестивые ни восставали против заслуженности своей судьбы, восстание это в конце концов будет бесполезным и поведет только к еще более ужасному разрушению, память их исчезнет с земли, и имени их не останется на улице³²⁴.

Удрученное телесными и нравственными страданиями, сердце праведника все выносило доселе, и он способен был даже отвечать укором на укор, но наконец он не в состоянии был выносить долее таких несправедливых укоров. Горькие слова, отвечает он своим друзьям, теперь неуместны. Пусть они только подумают о переносимых им страданиях, и они не будут более преследовать его и терзать его сердце:

„Доколе будете мучить душу мою,

И терзать меня речами?

Вот уже раз десять вы срамили меня,

И не стыдитесь теснить меня.

Если я действительно погрешил,

То погрешность моя при мне останется.

Если же вы хотите повеличаться надо мною,

И упрекнуть меня позором моим,

То знайте, что Бог ниспроверг меня

И обложил меня Своею сетью“³²⁵.

И затем, изобразив весь ужас своего положения, праведник, в невыносимой скорби, обратился к чувству сострадания своих друзей:

„Помилуйте меня, помилуйте меня,

Вы, друзья мои!

Ибо рука Божия коснулась меня.

Зачем и вы преследуете меня, как Бог,

И плотью моею не можете насытиться?

О, если бы записаны были слова мои!

Если бы начертаны они были в книге!

Резцом железными с словом, –

На вечное время на камне вырезаны были!

И вот, когда телесные и нравственный страдания, по-видимому готовы были окончательно сокрушить дух праведника, в его душе промелькнула новая надежда из другого мира. В нем воскресла надежда на будущего Искупителя, и Иов, стряхивая с себя все бремя нравственной муки, восторженно воскликнул:

«Я знаю, Искупитель мой жив,

И Он в последний день восставит из праха

Распадающуюся кожу мою сию;

И я во плоти моей узрю Бога.

я узрю Его сам;

Мои глаза, не глаза другого, увидят Его“³²⁶.

Выразив таким образом свою веру в будущего Искупителя и найдя в этой вере утешение для своего отчаивающегося сердца, Иов заключил искреннею просьбою, чтобы друзья перестали наконец терзать его своими укорительными речами:

„Истаивает сердце мое в груди моей!

Вам надлежало бы сказать:

Зачем вы преследуете его?

Как будто корень зла найден во мне.

Убойтесь меча,

Ибо меч есть отмститель неправды,

И знайте, что есть суд“³²⁷.

Но ни страдания, ни мольбы Иова не в состоянии были смягчить закоснелый в софистике и предубеждении сердца друзей его. Из среды их вновь выступает Софар, который считает своею обязанностью еще настойчивее изложить пред Иовом свое мнение касательно соответствия между грехом и наказанием. Грешник, говорит он, может на время поблагоденствовать, но тем ужаснее и безнадежнее будет его кончина. Торжество нечестивых кратковременно; радость безбожных продолжается только миг один. Разве опыт жизни не показывает это с самой глубокой древности, с того времени, как человек стал жить на земле? Небеса в свое время изобличают виновных, и земля восстает против нечестивых. Все приобретения их дома погибают, уносимые потоком гнева Божия в тот день, когда настанет он:

„Вот удел человеку беззаконному от Бога,

И наследие, определенное ему Вседержителем“³²⁸.

Но у Иова опять готов ответ на это обвинение, и он обращает все сказанное в свою собственную пользу. Самое мнение, что нечестивые благоденствуют в этой жизни, может говорить за его собственную невинность, а не против него. Не подлежит сомнению, что нечестивые часто благоденствуют, но не менее верно и то, что благочестивые и праведные часто испытывают бедствие. Если его друзья думают, что виновный всегда находит себе наказание здесь, то другие думают как раз наоборот. Все в действительности темно и непостижимо в этой жизни, все тайна для человека в путях Божиих. Вследствие этого, друзья его отнюдь не правы, стараясь по своему устанавливать отношения между делами человеческими и правосудием Божиим:

„Как же вы хотите утешить меня пустым?

В ваших ответах остается одна ложь“³²⁹.

Тогда, раздраженные такою неуступчивостью Иова, друзья его сбрасывают наконец всякую сдержанность, и в оправдание своего мнения приступают к открытому обличению Иова в неправдах. Первым выступает с таким обвинением Елифаз, мудрейший и старейший между друзьями, и он, обращаясь к Иову, прямо в лицо ему высказывает такие обвинения:

„Верно, злоба твоя велика,

И беззакониям твоим нет конца;

Верно ты брал залоги от братьев своих за ничего,

И с полунагих снимал одежду;

Утомленному жаждою не подавал воды напиться,

И голодному отказывал в хлебе;

А человеку сильному ты давал землю,

И сановитый селился на ней;

Вдов ты отсылал ни с чем,

И сирот оставлял с пустыми руками;

За то вокруг тебя петли,

И возмутил тебя неожиданно ужас,

Или тьма, в которой ты ничего не видишь,

И множество вод покрыло тебя“³³⁰.

Затем, чтобы направить Иова на путь добродетели, Елифаз обратился к нему с увещанием:

„Сблизься же с Ним, и будешь спокоен,

Чрез это придет к тебе добро.

Прими из уст Его закон,

И положи слова Его в сердце твое.

Если ты обратишься к Вседержителю,

То вновь устроишься,

Удалишь беззаконие от шатра твоего.

И будешь вменять в прах блестящий металл,

И в камни потоков золото эфиопское.

И будет Вседержитель твоим золотом

И блестящим серебром у тебя,

Ибо тогда будешь радоваться о Вседержителе,

И поднимешь к Богу лицо твое“³³¹.

Такое обращение к Иову было еще более тягостным для него, и всякое из высказанных Елифазом обвинений было как бы стрелой раскаленной для его сердца. Подавленный скорбью, Иов не имел уже достаточно духа, чтобы оправдываться против столь неосновательных на него обвинений, и в своей ответной речи продолжал развивать свои мысли о таинственности путей Божиих, при этом скорее как бы вслух рассуждая сам с собою, чем отвечая друзьям своим. Вся его душа жаждет открытого решения его дела от Бога:

„Еще и ныне горька речь моя;

Страдания мои тяжелее стонов моих.

О, если бы я знал, где найти Его,

И где подойти к престолу Его.

я изложил бы пред Ним дело мое

И уста мои наполнил бы оправданиями.

Узнал бы слова, какими Он ответит мне,

И понял бы, что Он скажет мне.

Неужели Он в полном могуществе

Стал бы состязаться со мною?

О, нет, пусть Он только обратил бы внимание на меня.

Тогда праведник мог бы состязаться с Ним, –

И я навсегда получил бы свободу от Судии моего»³³².

Но Иов отчаивается в возможности личного явления Бога для разрешения этого вопроса. Бог, по-видимому, намеренно удалился, чтобы все оставить в таинственной неразрешимости. И вот все опять погружено в непроницаемую тайну. Эта самая тайна поддерживает его друзей в их обвинениях, направленных против страдальца, и Вилдад вновь повторил раньше высказывавшееся обвинение. Но эта обвинительная речь была теперь уже явно бессильным повторением уже опровергнутых положений, и потому, по окончании речи третьего друга, все друзья наконец смолкли, и сам Иов, чувствуя свое нравственное торжество над мнениями друзей, еще раз высказывает сознание своей невиновности и вместе с тем высказывает непоколебимую уверенность в Бога даже и во время своей глубочайшей бедственности. Он не может верить в постоянное благоденствие злых также как и друзья его, но чувствует, что таинственность путей Божиих может быть разрешена только тою действительною мудростью, которая одна и способна обеспечить истинное земное счастье и выяснить пути божественного домостроительства; а мудрость эта может быть получена только от Бога благочестивою покорностью Ему. И затем Иов, продолжая нить своего рассуждения, показывает, что все его страдания не суть наказание за грехи его, но должны иметь какой-либо более глубокий источник. Он изображает свое прежнее благоденствие и поставляет его в связь с праведностью и тем добрым употреблением, которое он делал из своих благ. Он некогда пользовался всеобщим уважением и большим влиянием, но теперь люди презирают его. Бедственность всякого рода угнетает его и все его надежды исчезли. Тем не менее он и в дни своего счастья никогда не предавался каким-либо злым страстям; он управлял своим домом с достоинством, оказывал всем доброту, был честен как гражданин и никогда не забывал обязанностей к Богу и ближним. Он никогда не был лицемером и никогда не был повинен в тайных насилиях и угнетениях. Поэтому, если он теперь страдал, то один Бог только может объяснить причину этого³³³.

Когда таким образом были высказаны все мнения друзей касательно господствовавшего в древности взгляда на прямое соответствие между добродетелями и благосостоянием с одной стороны, и грехами и бедствиями с другой, и значительно были поколеблены Иовом, ниспровергавшим такое воззрение и предоставлявшим решение вопроса о превратностях в жизни человеческой самому Богу, тогда, как бы для обобщения всех этих рассуждений, выступил новый собеседник, Елиуй. Это был еще молодой человек, и поэтому он, хотя присутствовал при собеседовании друзей с Иовом, доселе не вмешивался в их состязания, считая себя слишком юным, чтобы прерывать рассуждения старших. Но когда наконец беседа их закончилась и результат ее был нерешителен, потому что каждый из собеседовавших остался при своем мнении, тогда он не мог терпеть дольше, и, глубже понимая пути домостроительства Божия, он «воспылал гневом на Иова за то, что он оправдывал себя больше, нежели Бога; а на троих друзей его воспылал гневом за то, что они не нашли, что отвечать, а между тем обвиняли Иова». Поэтому, когда Иов кончил свою речь, он выступил вперед и, обращаясь ко всем собеседникам, сказал им:

„я молод летами, а вы старцы;

Поэтому я робел,

И боялся объявить вам мое мнение.

я говорил сам себе: пусть говорят дни,

И многолетие поучает мудрости.

Но дух в человеке

И дыхание Вседержителя дает ему разумение.

Не многолетние только мудры,

И не старики разумеют правду,

Поэтому, я говорю: выслушайте меня,

Объявлю вам мое мнение и я“³³⁴

И затем в своей речи он, делая обзор высказанных мнений, оправдывает справедливость Божию и выясняет, что такой праведник, как Иов, не постоянно наслаждался благоденствием за свои добродетели потому, что и у него были недостатки, и он провинился необдуманными речами против Бога. Страдания однако же не составляют прямого последствия за грехи, а есть общее испытание, назначаемое для того, чтобы сделать человека лучше и обновить его. Даже самая природа научает нас вере в праведность Бога.

Между тем, во время беседы и рассуждения, поднялась буря, и загремел гром, и из бури раздался голос Божий Иову, укоривший рассуждающих друзей за желание проникнуть в непостижимые советы и намерения Вседержителя. Господь отвечал Иову из бури и сказал:

„Кто сей омрачающий провидение словами без смысла?

Препояшь ныне чресла твои, как муж;

я буду спрашивать тебя, и ты объясняй Мне:

Где был ты, когда я полагал основание земли?

Скажи, если знаешь.

Кто положил меру ей, если знаешь,

Или кто протягивал по ней вервь?

На чем утверждены основания ее,

Или кто положил краеугольный камень ее,

При общем ликовании утренних звезд,

Когда все сыны Божии восклицали от радости?

Кто затворил море воротами,

Когда оно исторглось, вышло как бы из чрева,

Когда я облако сделал одеждою его

И мглу пеленами его,

И утверждал ему Мое определение,

И поставил запоры и ворота,

И сказал: доселе дойдешь и не перейдешь,

И здесь предел надменным волнам твоим»³³⁵?

Затем, с необычайною силою продолжая раскрывать таинственность божественного домостроительства в природе и человечестве, Бог продолжал говорить:

„Знаешь ли ты время,

Когда рождаются дикие козы на скалах.

И замечал ли роды ланей?

Можешь ли расчислить месяцы беременности их?

И знаешь ли время родов их?

Они изгибаются, рождая детей своих,

Выбрасывая ноши свои.

Дети их приходят в силу,

Растут на поле.,

Уходят и не возвращаются к ним.

Кто пустил дикого осла на свободу,

И кто разрешил узы онагру,

Которому степь я назначил домом,

И солончаки жилищем?

Он посмеивается городскому многолюдству

И не слышит криков погонщика.

Ты ли дал коню силу

И облек шею его гривою?

Можешь ли ты испугать его, как саранчу?

Храпение ноздрей его – ужас!

Роет ногою землю и восхищается силою,

Идет навстречу оружию.

Он смеется над опасностью, и не робеет,

И не отворачивается от меча.

Колчан звучит над ним,

Сверкает копье и дротик,

В порывах и ярости он глотает землю,

И не может стоять при звуке трубы.

При трубном звуке он издаст голос: гу-гу!

И издали чует битву,

Громкие голоса вождей и крик.

Будет ли состязающийся с Вседержителем еще учить?

Обличающий Бога пусть отвечает ему“³³⁶.

Иов смиренно отвечал, что он сознает свое ничтожество, и предоставил решение всего дела всемогуществу Божию. Тогда Бог, еще раз показав жалкое ничтожество человека, осмеливающегося обвинять Творца в несправедливости, выразил гнев Свой на неправильное суждение друзей, и только жертвоприношения их и ходатайство за них праведного Иова оправдали их пред Богом.

Итак, испытание было закончено и опровергнуты вместе с тем ложные суждения людей о правосудии Божием. Судьбы Промысла Божия непостижимы для ограниченного человеческого разума, и напрасно он усиливается понять непостижимое, прилагая к небесному домостроительству мерку своих земных житейских условий. Пути Божии не таковы, как пути человеческие, и советы Его превыше разумения людей. Усиливаясь своим простым разумом понять причину постигших Иова бедствии, люди рассуждали только в пределах своих земных условии, и, объясняя дело сообразно с своими земными взглядами, упускали из вида, что на недоступном им небе могли быть другие более возвышенные виды, могла быть более возвышенная точка зрения, с которой самое страдание человека могло служить орудием прославления Бога, торжества добра над злом, а вместе и счастья человека. Так это именно и было с Иовом. Он сделался орудием торжества Бога над сатаною. Сатана намеревался очернить и унизить честь Бога, дерзко заявив, что праведник благочестив только из земного своекорыстия и таким образом обманывает Бога. Чтобы поддержать свою честь и изобличить лживость исконного клеветника и человеконенавистника, Бог и попустил сатану для собственного изобличения подвергнуть великого праведника страшному испытанию, и праведник блистательно доказал искренность своего благочестия, выдержав великое испытание и послужив таким образом орудием торжества Бога над сатаною, добра над злом и истины над ложью. Если бы люди могли проникнуть за небесную завесу и видеть, что именно произошло там, то они увидели бы, что все великие страдания Иова имели высшее промыслительное значение, и сам Иов, как сделавшийся орудием этой промыслительной деятельности, в самых своих страданиях получал еще большее благо, чем то, которым он пользовался при своем благоденствии: потому что тогда он своим благочестием поддерживал честь Бога на земле, теперь же своим страданием он поддержал его честь и на небе. Сатана был жестоко поражен и уже не осмеливался выступать с своею дерзкою клеветою на праведника Божия.

Но когда великий промыслительный опыт был закончен, клевета рассеяна и сатана поражен, то праведник, послуживший орудием этого торжества и славы Бога, должен был получить награду. Подвиг его был велик, такая же должна была быть ему и награда. И вот как быстро обрушивались на Иова бедствия, так еще быстрее стало восстановляться его благоденствие. «И дал Господь Иову вдвое больше того, что он имел прежде». С благоденствием возвратились и людские привязанности. Мало по малу к нему стали возвращаться «все братья его и все сестры его и все прежние знакомые его, и ели с ним хлеб в доме его, и тужили с ним, и утешали его за все зло, которое Господь навел на него, и дали ему каждый по кесите и по золотому кольцу». Благосостояние Иова не только восстановилось во всем прежнем объеме, но главное богатство его – домашний скот возвращен был ему вдвойне против прежнего количества. Теперь у него было уже не семь, а четырнадцать тысяч мелкого скота, шесть тысяч верблюдов, караваны которых опять начали двигаться между Египтом и Месопотамией; целая тысяча пар волов обрабатывали его землю и тысяча ослиц давали массы молочных продуктов. Восстановилась у Иова и прежняя семейная жизнь: у него вновь родились семь сыновей и три дочери, «и не было на всей земле таких прекрасных женщин, как дочери Иова», которым он выделил части наследства наравне с сыновьями. И самая жизнь Иова, чтобы предоставить ему возможность полного удовлетворения за перенесенные страдания, продолжена была вдвое против прежнего, так что после испытания он «жил еще сто сорок лет, и видел сыновей своих, и сыновей сыновних до четвертого рода». Уже вполне будучи великим патриархом, окруженный многочисленным семейством сыновей, внуков, правнуков и праправнуков, скончался великий праведник: «и умер Иов в старости, насыщенный днями».