Нероново гонение на христиан и политика императоров Флавиева дома по отношению к ним

См. статью: «Христианская церковь в Римской империи в первые два века», I вып. «Христ. Чтения» за 1894 г.

Нероново гонение на христиан является первым актом, в котором ясно обнаружилось отношение римской правительственной власти к христианам. Дотоле правительство игнорировало самое их существование или, не придавая им никакого политического значения, или просто не различая их от иудеев. Такое отношение к христианству было весьма благоприятно для его распространения, и мы знаем, как проповедники Евангелия неоднократно пользовались им, прибегая в случае нужды и несправедливого притеснения под защиту римского закона. Ап. Павел в Филиппах прямо ссылался на римских закон, обеспечивающий неприкосновенность личности римского гражданина, чем и привел в крайнее смущение местных воевод, которые превысили свою власть в деле наказания проповедников, оказавшихся римскими гражданами. То же самое было и в Иерусалиме или Кесарии, где он, не удовлетворенный правосудием провинциальной власти, апеллировал к суду римского Кесаря, как верховного носителя римского закона. Но такое отношение продолжалось именно до тех лишь пор, пока христианство не обозначилось как особая и притом крайне своеобразная община, которая не походила ни на одну из существовавших дотоле религиозных общин.

Рим к этому времени сделался уже вполне космополитическим городом и в нем можно было встречать всевозможные религиозные общины и секты – от грубого друидизма до таинственного восточного мистицизма – но все эти общины и секты имели между собою ту общую черту, что они легко мирились с римским государственным культом и не имели притязания на всемирное распространение. Одно только христианство сторонилось от всякого взаимообщения с окружающим миром, не признавало государственного римского культа, считая боготворение императоров полным богохульством, и смело заявляло притязание на полное торжество в мире. Такая особенность христианства, конечно, заметна была сначала более обществу, чем правительству, так как именно отдельные личности, увлекаемые проповедью Евангелия, порывали свои прежние связи, отчуждались от семьи и общественных отношений, переставали совершать обычные жертвы и принимать участие в увеселениях и кровожадных зрелищах и вообще настолько преображались в своей жизни и в своих воззрениях, что становились непонятными и странными для своего прежнего семейного и общественного круга, в котором и возбуждалось впервые подозрение в том, не увлеклись ли эти личности каким-нибудь новым странным чужеземным суеверием? Примеров подобного увлечения было не мало. Томясь от духовной пустоты, как результата полного неверия в осмеянных философами римских богов, многие действительно с тоской обращались к восточным мистериям, верили разным халдеям и шарлатанам, обещавшим дать жаждущему духовной истины полное удовлетворение и сами участвовали в разных диковакханических собраниях, где под звуки таинственной систры с ее нервопотрясающей трескотней совершались разные исступленные пляски; но все это было не то. Увлекшиеся этими суевериями личности не перерождались настолько, чтобы совершенно становиться в разрез со всем обществом, и потому, хотя римское правительство  и косо посматривало на подобные увлечения и даже на раз подвергало всех этих халдеев, астрологов, математиков и других шарлатанов изгнанию из Рима, однако вообще не придавало этому движению большого значения. Иное дело христиане, которые совершенно  вырывали увлеченных ими лиц из семьи и общества, и поэтому вносили крайний разлад  в семейные  и общественные отношения. Очевидно, это какая-нибудь особенно зловредная секта, рассуждал народ – секта, обладающая какими-то непостижимыми чарами всецело овладевать людьми. Так как христиане и все увлеченные ими сходились на тайные собрания, имели между собой какие-то условные значки, то очевидно это какая-нибудь крайне опасная секта, и ее собрания укрываются от глаз непосвященных лишь потому, что на них происходят опасные заговоры или еще вероятнее – возмутительные безнравственные оргии, которые собственно и привлекают к ней слабых людей. Такие нелепые взгляды уже рано начали распространяться в римском народе по отношению к христианам, и ко времени Нерона они укоренились уже настолько, что могли служить  для правительства основой для его собственного отношения к христианам, что и доказано было кровавой попыткой Нерона истребить христиан под благовидным предлогом обеспечения общественной безопасности.

Ближайшим поводом к взрыву гонительства на христиан послужил, как известно, громадный пожар, причинивший огромное бедствие римскому населению. Хотя Нерон употреблял некоторые усилия к облегчению участи пострадавшего населения, но многие признаки ясно показывали, что он не непричастен к этому великому бедствию. Многие  видели, как в то самое время, когда страшная огненная стихия свирепствовала над Римом, пожирая его здания и причиняя невообразимую бедственность обезумевшему от горя и разорения населению, Нерон с высоты балкона своего загородного дворца с нескрываемым восторгом любовался ужасным пожарищем и одетый в роскошный театральный плащ разыгрывал на арфе сочиненную им самим оду о падении Трои. Искра подозрения, запавшего в удрученную горем и разъяренную душу народа, грозила разгореться в страшный политический пожар, и так как Нерон уже и раньше успел своими безумными выходками достаточно раздражить народ, то ему угрожала большая опасность. Нужно было во что бы то ни стало отвратить эту опасность, а для этого необходимо дать удовлетворение кипевшему у всех чувству мщения неизвестному виновнику бедствия. И вот тогда-то Нерон, воспользовавшись очевидно уже известным ему враждебным настроением народа к христианам, порешил всю вину в бедствии свалить на последних как врагов человечества, и их именно обвинить в поджоге, произвел над ними ужасную и кровавую экзекуцию. Описание ее сохранилось у Тацита и так как то описание является первым письменным свидетельством об отношении римского правительства к христианству, то оно и заслуживает тщательного исследования. Вот это знаменитое свидетельство¹.

«Ни человеческою помощью, ни щедротами государства, ни умилостивлениями богов не устранялся позорный слух, что пожар был делом приказания. Поэтому, чтобы уничтожить этот слух, Нерон подставил виновных и применил самые изысканные наказания к ненавистным за их мерзости людям, которых чернь называла христианами. Виновник этого именно Христос был в правление Тиверия казнен прокуратором Понтием Пилатом, и подавленное на время, пагубное суеверие вырвалось снова наружу и распространилось не только по Иудее, где это зло получило начало, но и по Риму, куда стекаются со всех сторон и где широко прилагаются к делу все гнусности и бесстыдства. Таким образом, были сначала схвачены те, которые себя признавали (христианами), затем, по их указанию, огромное множество других, и они были уличены не столько в преступлении, касающемся пожара, сколько в ненависти к человеческому роду. К казни их были присоединены издевательства: их покрывали шкурами диких зверей, чтобы они погибали от растерзания собаками, или пригвождали их ко кресту, или жгли на огне, а также, когда оканчивался день, их сжигали для ночного освещения. Нерон предложил для этого зрелища свой парк и давал игры в цирке, где он смешивался с простым народом в одеянии возницы или правил колесницей. Поэтому хотя христиане и были люди виновные и заслужившие крайних наказаний, к ним рождалось сожаление, так как они истреблялись не для общественной пользы, а ради жестокости одного человека»².

При исследовании этого знаменитого свидетельства невольно напрашивается вопрос о его историческом значении сравнительно с докладом Плиния.  Что касается подлинности, то о ней не может быть и вопроса, а если возбуждались, как наверно и всегда будут случайно возбуждаться некоторые сомнения, то они скорее принадлежат, по мнению Рамсэя, к курьезам литературы, чем к существу дела. В этом отношении доклад Плиния и свидетельство Тацита имеют одинаковое значение; но затем начинаются и значительные различия между ними. Прежде всего, обращает на себя внимание самая цель происхождения обоих документов. Плиний писал свой доклад как государственный сановник, излагавший свои взгляды и сомнения единственно для императора, – излагал, следовательно, с целью произвести известный литературный эффект; и отсюда естественно возникает вопрос: насколько же он удержался на почве достоверного описания события и насколько поддался увлечению риторикой? Затем, если доклад Плиния трактует о современном, так сказать, наличном, подлежащем проверке предмете, то Тацит писал более чем через 50 лет после описываемых событий, которые совершились еще в то время, когда историк был ребенком, и, следовательно, при описании этих событий должен был всецело полагаться на свидетельства других. Отсюда у многих возникает невольное сомнение касательно того, не привнес ли он в свое описание тех взглядов и чувств, которые господствовали в его, уже сравнительно отдаленное от событий время, и, во всяком случае, несомненно, Тацит при всем своем старании не мог, конечно, совершенно освободиться от влияния своего собственного времени, от того житейского опыта, который накопился в течение прошедшего с момента описываемых событий полустолетия.

Что касается первого пункта, то вопрос о правдивости и точности свидетельства Тацита едва ли может беспокоить нас. Историк, несомненно, всячески старался отыскивать наиболее достоверные источники, сравнивал их между собою, чтобы изложить событие как оно совершилось в действительности, и быть вообще весьма тщательным последователем и точным летописцем, хотя погоня за литературным эффектом часто и набрасывает некоторое покрывало на его изложение. В этом все согласны. Другое дело по вопросу о том, насколько рассказ Тацита окрашен обстоятельствами его собственного времени. Тут высказывались весьма различные мнения. По одним, Тацит при описании христиан Неронова времени пользовался материалами, заключающимися в письме Плиния: у него именно заимствован термин fatebantur (признавались), усилил выражение Плиния superstitio prava immodica в superstitio exitiabilis (пагубное суеверие) и употребил выражение flagitia (мерзости), употребляемое также и Плинием, для объяснения народной ненависти к христианам. Другие, напротив, утверждают, что Тацит нисколько не воспользовался данными, находящимися в докладе Плиния, и, в общем, строго держался в отношении к христианам невежественных свидетельств современников, которыми он пользовался при составлении своих исторических сочинений³. «Мы не будем, – говорит Рамсэй, – ни обвинять Тацита в незнании того, что было известно Плинию, ни приписывать ему привнесения Плиниевых воззрений в изображение того периода, которому они чужды. Мы попробуем, нельзя ли верить Тациту, когда он, по его утверждению, описывал состояние общественных настроений и воззрений в 64 году, хотя, не упуская из вида и того, что он был, вероятно, вполне знаком с исследованием Плиния и его результатами. Мы держимся того взгляда, что Тацит желал и пытался описать события 64 (года), как и других лет, именно так, как они происходили; хотя вполне признаем, что он и не мог совершенно освободиться от влияния последующего времени, и вероятно не все так именно написал бы, как у него написано, если бы его Летопись была составлена им в царствование Нерона». Как в виду этого обстоятельства, так и в следствие значительного участия субъектизма в выражениях Тацита, объяснение их значительно труднее, чем объяснение доклада Плиниева, и поэтому для уяснения существа дела необходимо обратиться к независимому свидетельству о том же событии других историков. К счастью, образ действия Нерона по отношению к  христианам описывали и другие  историки на основании источников, совершенно независимых от Тацита, и между ними особенного внимания заслуживает свидетельство Светония.

Светоний был, как известно, современник Тацита и друг Плиния младшего, следовательно, близко соприкасался с авторами двух важнейших документов по рассматриваемому предмету. Как историк, он прославился особенно своими сочинениями о 12 кесарях, при изложении жизни которых он постоянно отмечал и выдающиеся факты из их административных и политических действий и распоряжений. Будучи несомненно знаком с историческими трудами Тацита, он по местам прямо пользовался ими, как, например, это видно из жизнеописания Веспасиана, где говорится о господствовавшем в то время общем ожидании, что из Иудеи явится властелин, который будет управлять миром⁴. Но у него есть и самостоятельные сообщения и притом по вопросам внутренней жизни и политики, дающие возможность проверять и уяснять Тацита. Так, в жизнеописании Нерона он говорит о разных административных мероприятиях для поддержания общественного порядка в Риме, и тут, между прочим, упоминает и о наказании христианам, как особому классу людей, отличающихся новым и зловредным суеверием⁵(6). Изложенные им мероприятия он, очевидно, считает образцом хорошей администрации, и они все имеют характер не временных только, а постоянно действующих административно-полицейских постановлений в видах поддержания доброго порядка и благоприличия. Так он упоминает о постановлениях против излишней роскоши, о замене общественных столов для нуждающегося народа правильной выдачей ему провизии (sportula), о запрещении продажи всякой готовой и сваренной пищи, кроме овощей, о запрещении безобразных выходок колесницегонителей и пр. Все эти постановления имеют характер именно постоянно действующих мероприятий, направленных к установлению известного порядка или подавлению известного злоупотребления. Если среди этих мероприятий упоминается и о наказании христиан, то было бы странно, если бы Светоний в число указанных им постоянно действующих мероприятий внес и случайную меру против христиан, подвергшихся наказанию за поджог. Гораздо естественнее и логичнее понимать слова Светония в том смысле, что он имел в виду охарактеризовать Нерона как администратора, который, в силу своего долга поддерживать спокойствие пи порядки в столице, принимал известные общие меры против опасных для общественного спокойствия классов людей, и эти мероприятия входили в общую, постоянно действующую систему администрации. Это настолько ясно, что будь 16-й параграф Светония единственным, сохранившимся до нас местом языческого писателя в отношении рассматриваемого предмета, то изложенный взгляд, наверно, был бы принят всеми, – а он, как очевидно, находится в полнейшем согласии с тем положением вещей, которое выяснилось из рассмотрения доклада Плиния. Чтобы еще более убедиться в этом, стоит только сопоставить с этим рассказ того же Светония о мероприятии Клавдия по случаю волнений, происшедших между иудеями в Риме около 52 года⁶. Об этом мероприятии, которое очевидно было единичным актом по отдельному случаю и не влекло за собою установления общего правила, упоминается у него рядом с такими действиями императорского правительства, как отнятие свободы у Лидии, дарование прав вольности Родосу, прощение недоимков илийцам, позволение германским посланникам сидеть рядом с армянскими и парфянскими послами в почетной части театра (orchestra). Все это такие распоряжения, которые относятся к отдельным частным случаям и не затрагивают общего принципа, приложимого ко всем случаям известного рода. Из сравнения этих дух мест Светония видно, что он считал действие Нерона отличным по своему характеру от мероприятия Клавдия. Последний изгнал всех иудеев из Рима; но, как мы знаем из других источников, это было просто единичное, отдельное мероприятие, и не составляло общего приговора над иудеями. Между тем, Нерон установил общий принцип, упорядочивающий отношение правительства к известному классу людей, в данном случае – к христианам, и такой вывод, несомненно, был бы сделан всеми историками, если бы не авторитет Тацита, которого обыкновенно истолковывают в смысле, противоречащем воззрению, естественно возникающему при внимательном исследовании свидетельств Светония. Но даже если бы слова Тацита и действительно находились в таком противоречии с этими воззрениями, как это обыкновенно думают, то, во всяком случае, в виду того, что Светоний, по всей вероятности, будучи знаком с мнением Тацита, однако намеренно расходится с ним, то его независимое мнение как историка, пользовавшегося превосходными источниками, должно быть принято во внимание. В действительности, однако, описание, даваемое Тацитом, отчасти было понимаемо неверно, и, вникая в сущность дела, нужно сказать, что между этими двумя историками и нет никакого серьезного противоречия, а есть только слегка видоизмененная и неодинаковая по подробностям передача одних и тех же фактов. Светоний просто дает краткое свидетельство об установившемся административном принципе, в который перешло действие Нерона по отношению к христианам, а Тацит предпосылает своему рассказу о том же результате описание самого происхождения и постепенного развития действий Нерона, и начертанная им картина так внушительна и ярка, что всецело сосредотачивает на себе внимание читателя, отвлекая его от окончательной стадии и подразумеваемого результата этого действия императора.

Но обратимся к рассказу Тацита и попытаемся разобраться в фактах, как они изображаются у него. Для этого мы должны попытаться насколько возможно смотреть на дело с точки зрения самого Тацита и усвоить себе тот тон и те чувства, с которыми он со спокойной высоты своего философского умозрения смотрел на низменные труды и заботы, на восторженные заблуждения жалких, на его взгляд, христиан.

По свидетельству Тацита, Нерон желал отвратить от себя народное негодование, повсюду разгоравшееся против него как виновника страшного опустошительного пожара в Риме, в 64 году. С этою целью он воспользовался народною нелюбовью к новой секте изуверов, которых все не любили за совершаемые, будто бы, ими отвратительные преступления и которые известны были в народе под кличкой христиан. Всю вину в страшном пожаре он свалил на них, как вообще врагов общества, готовых всячески вредить столице. Христиан поэтому стали разыскивать. Тех из них, которые открыто признавались в принадлежности к христианству, предавали суду. Затем на основаниии данных, выяснившихся на суде⁷, схвачены были и многие другие⁸, и уже не столько по обвинению в поджоге, сколько по обвинению в ненависти (или враждебности) к человеческому роду⁹. Казни их обращены были в народное увеселение, и их, например, заставляли играть роль Актеона, разрываемого своими собаками, пригвождали их к крестам, чтобы потом поджечь их и сделать из них своего рода факелы для освещения ночных празднеств в садах Ватикана.

Но розыски и наказания христиан продолжались даже и после того, как оставлена была всякая мысль о соучастничестве их в поджоге. Самая безопасность народа, как доказывали его попечители, требовала того, чтобы с этими врагами общества поступили по всей строгости законов, и против них выставлены были другие более общие обвинения в том, что они пользовались незаконными средствами для обольщения своих жертв среди народа и к отчуждению их от отеческих нравообычаев, – каковые обвинения и доказывались без особого труда. Не может быть сомнения в том, что такого рода обвинения были сначала популярны среди черни. Они давали ей предмет, на который можно было направить и на время излить всю иступленную ярость, возбужденную великим пожаром, тем более, что народ уже заранее  был враждебно настроен против христиан. Но как ясно говорит Тацит и как впоследствии свидетельствовал Плиний, чернь в своем взгляде на причину пожара не осталась навсегда ослепленною: она чуяла, что действительным виновником его был Нерон, а не эти несчастные жертвы. Наконец, настроение в народе круто перевернулось, и римская публика начала чувствовать сожаление к христианам. Правда, они были виновны и вполне заслуживали де наказания; но народ понимал, что они истреблялись не столько в видах общественного блага, сколько с целью удовлетворения кровожадности одного лица¹⁰.

Для того, чтобы понять ход действий Нерона, необходимо ясно и точно истолковать, что собственно разумеется под тою «ненавистью к человеческому роду», в которой обвинялись христиане. Их обвиняли не просто в известном отвлеченном настроении, а в действиях, в которых проявлялось это настроение. Для римлян «род человеческий» – genus homanum – значит не человечество вообще, а собственно римский мир, – людей, которые жили по римским нравообычаям и законам; все остальные народы были враги и варвары. Христиане в таком случае были врагами цивилизованного человека и тех обычаев и законов, по которым жило цивилизованное общество. Они стремились к ослаблению тех связей, которыми держалось общество, вносили разделения в семейства, восстановляли детей против родителей, и этой цели достигали зловредными средствами, действуя на умы своих приверженцев посредством волшебных чар¹¹. Все это они делали с тою целью, чтобы свободнее совершать свои мерзости (flagitia). При возбужденном состоянии народа такое растяжимое обвинение, конечно, и не трудно было доказать. Христиане действительно враждебно относились к некоторым обычаям, свободно практиковавшимся в римском обществе, так как они считали их порочными или противными религии, и в виду этого легко делался общий вывод, что тот, кто враждебен одной части общественных отношений, враждебен и всему человечеству. Христиане, по этой логике, стремились к разрушению цивилизации, и цивилизация ради самозащиты должна истребить их¹². Преступление в употреблении волшебных чар при достижении ими своих омерзительных целей было тесно связано с этим и доказывалось даже еще легче. Необычайность влияния, которое новая религия приобретала над своими приверженцами, чудесная перемена, производившаяся ею в своих обращенцах, восторженная преданность и непоколебимая решимость всей общины – все это приводилось в доказательство того, что христиане прибегали в своих действиях к сверхъестественным средствам и запрещенным чарам.

Достоверность свидетельства Тацита подвергалась критике на том основании, будто нет авторитетных данных для доказательства того, что такие «мерзости» были приписываемы христианам раньше второго века. Но, не говоря о том, что уже в первом послании апостола Петра (1Пет.2:12) ясно намекается на эти ходячие обвинения христиан в выражении «злословят вас как злодеев»¹³, мы можем ответить, что, судя по многим историческим примерам, такие преступления весьма легко могли быть приписываемы христианам в их тайных собраниях с самого начала. Действительно трудно понять, как мог верить народной молве об этих «мерзостях» такой человек как Фронтон, воспитатель Марка Аврелия; но что Тацит правдив, приписывая такую молву народной черни в 64 году, это нет надобности и доказывать. В самых его словах мы находим ясное доказательство того, что он передает в своей летописи ходячие взгляды народа в 64 году, а не свои собственные мнения и убеждения. Вместе с тем, нет надобности предполагать и того, чтобы столь тщательный исследователь сам верил подобной молве, тем более, что он нарочито и тщательно ограничивает вообще веру в народную молву и в сказания о прошлом.

В свидетельстве Тацита есть и другие пункты, нуждающиеся в разъяснении. Так, особенно живой интерес возбуждал истинный смысл употребленного у него выражения: qui fatebantur  – «признавались». В чем же собственно признавались арестованные христиане? Вопрос решался различными критиками различно, смотря по тому общему смыслу, который полагался ими в основу самого воззрения на отношение римского правительства к христианству. Новейшая критика, отражая на себе тенденцию общего направления антицерковной мысли, старается доказать, что правительство римское было слишком веротерпимо, чтобы подвергать гонению собственно за религию, и потому выражение Тацита «признавались» нужно понимать не в том смысле, что наказанию подвергались те, кто просто признавались в принадлежности к христианству, а те, кто признавались в поджигательстве, следовательно, в уголовном преступлении, которое справедливо и влекло за собою строгое наказание со стороны правительства¹⁴. Рамсэй решительно отвергает такой взгляд. Credat judaeus Apella – восклицает он. «Для меня это кажется безусловно невероятным». Такой взгляд предполагает, что христиане действительно, хотя отчасти, были замешаны в преступлении поджигательства, а это совершенно невозможно. Мало того, что такой взгляд прямо находится в противоречии с самым повествованием Тацита. Если бы действительно многие из христиан признавались в преступлении поджигательства и притом во время судебного разбирательства уличили в том же и еще многих других из своих братьев по вере, то их соучастие в страшном преступлении было бы по необходимости принято народным мнением. А между тем, народ и после этого оставался непоколебленным в своем убеждении касательно действительного виновника преступления, и тот переворот в общественном мнении, благодаря которому многие изменили свое отношение к христианам и стали жалеть их, очевидно, произошел именно вследствие все более выяснявшегося и возраставшего убеждения, что христиане неповинны в возводившемся на них преступлении и несправедливо подверглись жестокому наказанию. Такое убеждение никогда не возникло бы, если бы действительно многие из христиан признавались в преступлении поджигательства. Таким образом, выражение «признавались» нужно понимать в другом смысле. Затруднение в истинном понимании его, сбивающее даже критиков, свободных от известного рода тенденции, происходит вследствие сжатости стиля Тацита; но оно исчезает само собою, если мы уясним себе мысль, которая находится в душе автора и которую он сам предполагает в душе своих читателей, именно, что «христиан обвиняли». Имея в виду эту мысль, как вытекающую из контекста, Тацит затем продолжает: «те, кто признавались (в принадлежности к христианству)», были подвергаемы наказанию. Такая форма выражения, по которой мысль, вытекающая из самых обстоятельств дела, лишь имеется в виду, а не высказывается прямо в словах, совершенно в стиле Тацита.

В рассказе Тацита, все равно как и в докладе Плиния, делается различие между двумя разрядами христиан, – из которых одни не делали тайны из своей религии, а открыто признавались в принадлежности к ней, и быть может, даже проповедовали ее, а другие содержали ее тайно, так что даже их ближайшие соседи не знали о них, что они христиане. Последних, как можно с вероятностью заключать, было несравненно больше, и они очевидно, во всех внешних отношениях должны были избегать всего того, что могло бы показать их отличие от их соседей – язычников. Вращаясь среди общества, в котором бесчисленные мелочи обыденной жизни находились в тесной связи с государственной религией, они по необходимости должны были по внешности сообразоваться с характером этой жизни и исполнять иногда такие обычаи, которые в строгом смысле отзывались признанием языческого культа¹⁵. И вот, если первыми были схвачены и отданы мщению народной ярости те, которые открыто признавали себя христианами, то на судебном разбирательстве под пыткой уличены были в принадлежности к христианству и многие из тех, которые дотоле неизвестны были за таковых, так как в обыденной жизни они ничем не отличались от своих соседей – язычников. В этом отношении между Тацитом и Плинием весьма большое сходство; но выводить отсюда, будто бы Тацит для изображения состояния вещей в царствование Нерона воспользовался красками, заимствованными у Плиния и изображающими положение вещей уже во II столетии, было бы совершенно несправедливо. Еще больше аналогии мы встречаем между образом действия Плиния и образом действия правителя Галлии Лугдунской в 177 г. Но это сходство зависело вовсе  не от заимствования, а от существенного сходства в самых обстоятельствах дела.

Теперь возникает вопрос, какой же собственно характер носило Нероново гонение и какую оно имело продолжительность и распространенность. Если брать слова Тацита сами по себе, то в них нет ничего такого, что могло бы указывать на то, что гонение на христиан при Нероне продолжалось в течение нескольких лет; но с другой стороны в них нет ничего и несогласного с тем выводом, который вытекает из свидетельства Светония. Тацит, как мы видели, утверждает, что «огромное множество» христиан были осуждены вследствие их мнимой ненависти к человеческому роду или враждебности римскому обществу. Гонение продолжалось до тех пор, пока римскому населению не надоело это и оно начало чувствовать жалость к страдальцам. Тут мы имеем единственное во всей главе выражение, которое может служить указанием на объем гонительства. Выражение  ingens multitudo (огромное множество), взятое само по себе, могло бы быть вполне истолковано у такого писателя, как Тацит, и в том смысле, что число схваченных было велико в виду самого преступления поджигательства, в котором обыкновенно не бывает много сообщников. Но, с другой стороны, нужно было схватить действительно не малое количество обвиняемых и требовалось не малое время для того, чтобы пресытить ужасами казней население, которое привыкло находить свое высшее развлечение в общественных кровопролитиях, часто совершавшихся в колоссальных размерах.

 Поэтому те писатели, которые стараются всячески умалить размеры гонения и смотрят на него как на казнь лишь нескольких иудеев, встречаются здесь с большим затруднением. Думать так, значит именно не принимать во внимание характера римского населения, и если верно свидетельство Тацита, что даже этому населению опротивела бойня, производившаяся над христианами, и оно прониклось чувством жалости к ним, то, следовательно, гонение, которому они подвергались, действительно было ужасно по своей кровожадности и продолжалось отнюдь не короткое время.  Отсюда мы можем отчасти заключать, что гонение Нероново, начатое с целью отвратить народное внимание от главного виновника бедствия, постигшего столицу,  продолжалось и после в качестве постоянного административного мероприятия в виде общего гонения на христиан как на людей опасных для общественного благополучия.

Из Плиниева доклада, как выяснено было раньше, вытекает то положение, что отношение римского правительства к христианам обусловливалось общим принципом, который уже установился и был в действии раньше времени Траяна. Теперь возникает вопрос: не тот ли самый это принцип, который введен был Нероном. Ответ должен быть дан отрицательный. Плиний и Тацит оба стоят на той мысли, что христианство, само по себе, есть преступление, заслуживающее наказания смертью. По их положению, не делается никаких расспросов, не производится никаких расследований касательно преступлений, совершенных христианами, достаточно одного признания себя христианином (признание имени), чтобы немедленно последовало осуждение. Не так было при Нероне. Над ними производился суд и они подвергались осуждению не за имя, а за те возмутительные «мерзости», которые связывались в общем представлении с этим именем¹⁶. Этими мерзостями или преступлениями считались, прежде всего, поджигательство и затем враждебность к цивилизованному обществу, выражавшаяся в употреблении зловредных волшебных чар и в попрании установившихся обычаев общественной жизни. Хотя на ясность изложения и повлияла отчасти риторика Тацита, но, во всяком случае, это не подрывает достоверности его свидетельства, и, опираясь на него, мы можем провести отличительную грань между гонениями Нероновым и тем, которое происходило во времена Траяна. Образ действия, приписываемый историками Нерону, действительно существенно отличается от политики Траянова времени, и если Тацит, будучи знаком с последней, описывает Неронов образ действия как отличный от нее, то это значит, что он при своем изложении руководился какими-нибудь более древними источниками. И если бы эти источники не были для него вполне убедительными, то он, конечно, политику Нерона изобразил бы такою, какая была в ходу по отношению к христианам в его собственное время. В рассматриваемой нами главе собственно описывается событие, происшедшее в 64 году, а Нерон царствовал еще четыре года после того. Таким образом, есть возможность для перехода противохристианской политики от описываемой Тацитом стадии ее (на которой требовались для осуждения христианина доказательства того, что им совершено какое-нибудь действие, враждебное обществу) к дальнейшей стадии, изображаемой Плинием (на которой именно предполагается, что все христиане повинны в такой враждебности и могут быть сразу осуждаемы по признанию ими за собою имени христиан). Совершился ли таким образом этот дальнейший шаг именно в позднейшие годы царствования Нерона?

В течение царствования Нерона едва ли было достаточно времени для такого развития в политике по отношению к христианам. Гонение началось в 64 году и оно, по-видимому, приостановилось, когда  Нерон к концу 66 года оставил Рим¹⁷. Император продолжал гонительство и после того, как уже народ перестал ему сочувствовать, и когда его личное влияние  устранилось, то и самое гонительство едва ли могло производиться в прежних размерах долее.  Флавий Сабин, состоявший префектом столицы в это время, не был такою личностью, которая могла бы энергично продолжать гонительство, тем более, что оно уже шло в разрезе с настроением народа. Правда, Сульпиций Север, рассказ которого о Нероновом гонении основан на Таците и передается почти в одинаковых словах, продолжает: «Таково было начало суровых мер против христиан. После религия эта была запрещена формальными законами, и исповедание христианства было признано незаконным особо изданными указами»¹⁸. Но ценность этого позднего свидетельства всецело зависит от его источника, и тут не может быть никакого сомнения в том, что автор его не имел пред собою никаких других источников, кроме Тацита, и потому на него должно смотреть именно как на свидетельство последнего, изложенное им в одной из позднейших (не дошедших до нас) глав своей Летописи, а если он говорит о положительных законах против христиан, то это по всей вероятности, относится уже ко времени последующих царствований.

Тем не менее, как мы видели раньше из свидетельства Светония, Нерон поставил преследование христиан на почву принципа. Совместим ли этот вывод со свидетельством Тацита? Ответ должен быть дан утвердительный. При всяком отдельном судебном процессе должен лежать в основе общий принцип, что известные действия, виновными  в которых признавались вообще все христиане, заслуживают наказания смертью. Даже и после того, как Нерон выбыл из Рима, префект города должен был считать своею обязанностью следовать примеру, данному императором, так как пренебрегать им или оспаривать его справедливость было бы государственной изменой. И предание о том, что ап. Павел потерпел мученическую кончину в 67 или 68 году, представляет собою указание на то, что преследование христиан продолжалось отчасти и в отсутствие Нерона, поддерживаемое его уполномоченными, вероятно, префектом города.

Если же таким образом в Риме установлен был известный принцип в деле отношения к христианам, то вполне естественно предполагать, что правители провинций старались по возможности сообразоваться с взглядами и образом действий императорской власти. Для этого нет надобности даже предполагать издания общего эдикта или формального закона. При всяком случае, когда подлежал обвинению христианин, можно было ссылаться на прецеденты в столице. Обвинения, которые во многих местах были взводимы на ап. Павла, несомненно, были часто взводимы и на других, и столь кровавым образом выяснившийся в Риме взгляд императора на христиан, конечно, давал тон и действиям провинциальных властей. «Поэтому мы заключаем, говорит Рамсэй, что отношение римского правительства к христианам яснее определилось в период между 68 и 96 годами, и при этом изменился самый взгляд на них, так что при судебном разбирательстве уже не требовалось доказательства совершения определенных преступлений, а считалось достаточным для осуждения признания только имени. Нерон относился к христианам как к преступникам и наказывал их за преступления; Плиний и Траян напротив смотрят на них как на беззаконников и разбойников, и наказывают их без всякого отношения к преступлениям».

Наконец, интересно рассмотреть, какие данные для решения вопроса представляют собственно современные христианские документы. В Апокалипсисе и I послании ап. Петра мы видим уже вторую стадию в развитии политики римского правительства по отношении к христианам и последние страдают в них за имя. Что же касается других новозаветных книг, то в них еще нет и намека за гонение за имя. О самом гонении говорится ясно, но оно еще не приняло организованной формы, предписанной правительством. Советы, даваемые ап. Павлом касательно отношения христиан к языческому обществу, среди которого им приходится жить, находятся в полном согласии с тем положением, которое они занимали, по сделанному выше описанию, в царствование Нерона. По этому совету, они должны были, насколько это совместимо с их религией, избегать всякого посягательства на наличный социальный порядок. Так, рабы по-прежнему должны повиноваться своим господам, и в обыденной жизни надлежит соблюдать все предписания обычаев, хотя бы они иногда и имели религиозный характер. Наиболее ясно выражен ап. Павлом взгляд на этот предмет в 1Тим.6:1, где он говорит, что «рабы, находящиеся под игом, должны почитать господ своих достойными всякой чести, дабы не было хулы на имя Божие и учение», и в Тит.2:4, 5, где молодым женам дается совет строго соблюдать установленные отношения семейной жизни, «да не порицается слово Божие». В обоих случаях положение христиан в языческих домохозяйствах не только не исключается, а составляет предмет особенного внимания. Установленный общественный порядок, насколько возможно, требовалось уважать, потому что всякое посягательство на его нарушение могло дать только повод к клеветам и обвинениям на христиан, носящих имя Божие, а также и на проповедуемое ими учение. Тот же смысл имеет и место в послании Иак.2:6, 7: «не богатые ли притесняют вас, и не они ли влекут вас в суды? Не они ли бесславят доброе имя, которым вы называетесь?» Тут также «имя» еще не имеет того характера и значения, какие связывались с ним двадцатью годами позже, когда оно сделалось почти техническим термином. В 65–70 годах учители христианства предостерегали христиан только еще от той опасности, чтобы вследствие их нетактичности не распространялись против них в народе клеветы и ложные обвинения, за которые их потом могли подвергать судебному преследованию. Все это как раз соответствует политике конца царствования Нерона, как она и изображена нами¹⁹.

Из всего сказанного вытекает то общее положение, что с Нерона началась новая эра в отношениях между римским правительством и христианством или, говоря точнее, императорское правительство тогда впервые заняло определенное положение по отношению к новой религии. Об этом ясно свидетельствует Светоний, и Тацит не расходится с ним. Дотоле римские правители в общем относились к христианам безразлично или даже с некоторым благоволением, хотя и с примесью презрения (как это обнаружилось особенно напр. в Ефесе и в Коринфе – пред трибуналом благородного Галлиона – Деян.18:13). Если они действовали иногда сурово, то они находились под влиянием внушенной им знатными иудеями враждебности к христианам, или же подвергали христиан наказанию за те смуты и беспорядки, которые так или иначе связывались с присутствием и действиями христиан. Но после 64 года пример, поданный императором, необходимо послужил руководством и для всех римских чиновников в их отношениях к христианам. И, однако, сама религия все еще не была объявлена преступлением сама по себе. Это совершилось уже после него, при последующих императорах Флавиева дома.

Переходя к рассмотрению политики Флавиева дома по отношению к христианам, нужно сказать, что развитие ее сопряжено с большими неясностями, и при отсутствии прямых свидетельств приходится в значительной степени ограничиваться гипотезами. В течение первых двух лет после смерти Нерона наступившая анархия естественно не благоприятствовала выяснению отношения императорского правительства к христианам, но оно явственно обнаружилось с упрочением на престоле Флавиева дома, и, по мнению Рамсэя, новая стадия политики римского правительства по отношению к христианам наступила уже при Веспасиане, по истечению нескольких лет его царствования. Может показаться несколько странным, что эта политика могла установиться именно при Веспасиане, который, как известно, отличался большою мягкостью характера и даже, как говорится в одном, к сожалению испорченном месте у Светония, «никогда не чувствовал удовольствия от смерти кого бы то ни было, и даже в случае заслуженных наказаний ею плакал и стонал»²⁰. Но при ближайшем исследовании дела оказывается, что эта именно фраза и может указывать на отношение Веспасиана к христианам. В самом деле, как-то странно представлять себе дело так, будто Веспасиан, этот доблестный римлянин, испытанный воин, привыкший к кровопролитиям во время своих войн в Британии и Иудее, плакал и стонал при всякой необходимости подписать смертный приговор даже над заслуживавшим того преступником. Такое представление дела немыслимо, и указанное свидетельство очевидно указывает на отношение Веспасиана к какому-нибудь особому классу людей, наказание которых он считал необходимым в силу установившегося государственного принципа, хотя лично и сожалел об этом. И этот особый класс людей были, конечно, христиане. Как мягкий, высокогуманный государь, он лично мог ничего не иметь против христиан и даже сожалеть о них как о заблуждающихся, требующих отеческой попечительности для своего обращения на путь истинный; но как император, он должен был приводить в исполнение принцип государственной политики по отношению к ним и наказывать их как последователей религии, вредной и опасной для римского общества – политики, которая помимо всяких эдиктов могла, в силу естественного развития основного, положенного Нероном принципа, прийти к своему логическому следствию, так что христианство стало рассматриваться не только как способное давать преступников, но как преступное само по себе, по самой своей сущности. И вот противоречие между личным чувством и государственным долгом и ставило такого гуманного и мягкого императора как Веспасиан в то состояние, при котором он «плакал и стонал». Понятно, что самое это состояние императора могло отчасти тормозить дальнейший ход развития указанной политики; но этому развитию уже ничто не препятствовало, когда на римский престол (после непродолжительного царствования Тита) взошел Домициан, в самом характере которого уже не было места для гуманных чувств, а, напротив, во всей силе выступал бездушный принцип  жестокого и непреклонного в своей политике государя.

Домициан навсегда увековечен в памяти христианского мира как один из свирепых гонителей церкви, имя его в древнехристианском представлении всегда стоит неразлучно с именем Нерона, а на его гонительство имеется много указаний, как в новозаветных книгах его времени, так и в древнейших памятниках христианской литературы. К сожалению, не так богата своими свидетельствами в этом отношении древнеязыческая литература. Она почти совсем умалчивает о его гонительстве, и у нас имеется одно только место, где прямо говорится о том, что Домициан подвергал некоторых лиц наказанию на основании религии. Это место находится в сокращенном изложении истории Диона Кассия, сделанном монахом Ксифилином в  XI веке. Там именно говорится, что в 95 году консул этого года и двоюродный брат императора, Флавий Климен, и его жена Флавия Домицилла, племянница императора, были подвергнуты суду по обвинению в святотатстве или, точнее, безбожии (ἀϑέοτης). Климент был казнен, а Домицилла подвергнута изгнанию. В то же время и по тому же обвинению подвергнуты были смерти или конфискации имущества и «многие другие», и между ними Ацилий Глабрион, консул 91 года, который после своего консульства отправлен был в ссылку. Дион Кассий упоминает при этом, что лица, на которых взведено было такое обвинение, «впали в заблуждение по обычаям иудейским».  При всей неопределенности этого свидетельства ясно, во всяком случае, что несколько римских граждан переменили свою религию и что обвинение, на основании которого они подверглись суду, состояло в совершении ими святотатства или впадении в безбожие.

Теперь возникает вопрос, что это за религия, в которую обратились эти знатные римляне? – При отсутствии ясных указаний, вопрос этот решался различно; но едва ли можно сомневаться в том, что эта религия была христианская. Конечно, и иудейство усиленно вело пропаганду среди римского общества и находило среди него немало прозелитов – как в низших, так и в высших классах общества, и даже в самом дворце кесарей. Но тут, очевидно, разумеется, другая религия. Иудейство было религией дозволенной правительством и признававшейся известным культом, т.е. служением Богу и, следовательно, к ней не приложимо название «безбожия», за которое собственно и осуждены были эти знатные римляне. Иное дело христианство. Как народ, так и само правительство смотрели на него с враждебностью как на непонятное и возмутительное движение, едва ли имеющее  даже подобие религии. Поклонение какому-то распятому за свой мятежный образ действия Христу, отвержение всякого внешнего богопоклонения и связанные с этим ненависть ко всякому общественному благоустройству, ко всему роду человеческому – все эти особенности делали из христианства в глазах римлян именно какое-то возмутительное «безбожие», так что крики: «долой безбожников!»  – были обычным выражением ярости языческой черни по отношению к христианам. И такое безбожие только и могло быть вменено высокопоставленным римским сановникам в преступление, за которое они подвергнуты были жестокому наказанию. Это предположение вполне подтверждается преданием, которое навсегда сохранило память о Домицилле как мученице, по ее имени стала называться катакомба на ардеатинской дороге, где она была погребена. Евсевий также говорит, что она была христианкой, и вообще в этом отношении имеется  так много свидетельств в предании, что подвергать их сомнению было бы противно всем правилам здравой критики²¹. Остается странным, что Дион Кассий не говорит этого прямо, а выражается не определенно: «впали в заблуждение по обычаям иудейским». Но это объясняется без особенного затруднения. Хотя он писал уже в III веке и без сомнения хорошо знал о существовании христиан, однако он, как и другие писатели того же рода, тщательно обходил их молчанием, намеренно игнорируя самое их существование и считая их слишком жалким и ничтожным явлением, чтобы делать им честь упоминанием о них в своих притязавших на бессмертие творениях.  Не желая марать и портить своих творений варварскими провинциализмами, греческие высокоумные писатели поэтому именно избегали и занесения на свои страницы такого вульгарного названия как χριστιανὸς, употреблявшегося только среди простого, темного народа, и Дион Кассий без сомнения принадлежал к числу этих именно напыщенно брезгливых писателей, вследствие чего он, даже хорошо зная в чем дело, предпочел написать неопределенную фразу: «впали в заблуждение по обычаям иудейским"… А что правительство к концу  I века будто бы еще не отличало христиан от иудеев, как стараются утверждать некоторые исследователи²², то это предположение решительно не вероятно, так как римское правительство всегда отличалось поразительною административною прозорливостью,  которой, собственно, оно и обязано было громадным успехом в деле романизации покоренных народов. Затем известно, что как народ, так и правительство хорошо отличали христиан от иудеев еще в 64 году; так что вина в великом пожаре обрушилась именно на первых, нисколько не коснувшись иудеев. Если это так было уже в царствование Нерона, то нечего и говорить, что в царствование Домициана правительство хорошо было знакомо с христианством и успело уже ясно определить свое отношение к нему.

В таком случае все дело представляется в следующем виде. Если в прежнее время правительство в своих отношениях к христианам, так сказать, лишь применялось к народному настроению касательно их и к народной молве, распространявшей о них всевозможные клеветы как о людях, совершающих разные гнусности и питающих ненависть к роду человеческому, то в следующие тридцать лет после царствования Нерона оно успело уже выработать свой собственный взгляд на них и так как этот взгляд по существу нисколько не отличался от народного и христианство считалось даже высшими представителями римской интеллигенции пагубным и безобразным суеверием, то правительство и действовало по отношению к христианам сообразно именно с таким взглядом. Пагубное суеверие надо искоренять, людей, проникнутых этим суеверием и потому питающих ненависть к человеческому роду и вражду к установившемуся общественному порядку, надо истреблять – вот был принцип римского правительства. Для благоустроенной жизни они, по мнению правительства, были так же опасны, как напр., разбойники, а потому и должны подлежать неослабному преследованию как последние²³. И этот взгляд усиливался по мере того, как усиливалась и крепла самодержавная власть императоров. При Домициане она нашла непреклонного выразителя, который обладая заносчивым, нестерпимым и подозрительным характером, все сокрушал во имя ее с тираническою жестокостью. И так как христианство в свою очередь распространялось и крепло, то борьба, самая ожесточенная борьба между ними, стала неизбежною, и при Домициане именно она выразилась в казнях даже высших римских сановников, заподозренных в принадлежности к преступному, на его взгляд, классу людей. Резкость этой борьбе придало еще то обстоятельство, что Домициан, чувствуя непрочность своего положения вследствие недовольства народа и знати его деспотическим правлением, чрезвычайно опасался заговоров особенно среди знати, имевшей возможность выставить соперников ему. Мало того, он так был ревнив к интересам своего самодержавия, что подозрительно относился даже вообще к философам и писателям, которые трактовали о старых республиканских временах, и в 93 году учителей философии повыслал из Рима, а многих римлян, интересовавшихся философией, даже предал смерти. Наконец, все в тех же видах укрепления императорской власти Домициан особенно заботился о восстановлении национального римского культа. В этом отношении он держался политики основателя империи Августа и подобно ему смотрел на императорский культ, как на составную часть национальной, государственной религии. Ему нравилось отождествлять себя с Юпитером и принимать поклонение как воплощенному в человеческий образ Провидению, и известно, что он именно вместе с двумя другими императорами – Калигулой и Диоклетианом, любил называть себя Dominus et deus  – государем и богом. Хотя в этом и нельзя не видеть отчасти проявлений личного каприза, но в основе их все-таки лежала общая правительственная система, по которой религия составляла существенную часть правительственной машины. Отсюда непризнание государственной религии естественно ставилось на одну доску с изменой государству. Из всех религий, собственно только христианская решительно противилась принятию императорского культа как противного самой ее сущности, непримиримой с боготворением человека, и так как она уже раньше успела возбудить против себя подозрения правительства, то теперь государство и обрушилось на христиан, как людей, нетерпимых в благоустроенном государстве. Переход Климента и других знатных римлян в эту религию был равнозначен с изменой их императору, и потому императорская власть беспощадно подвергала их смерти или изгнанничеству. И если так правительство относилось к высшим римским сановникам, то нечего уже и говорить о простых смертных, которые сотнями истреблялись как враги государства и общества, и если такие чопорные, дорожившие своей литературной славой писатели, как Дион Кассий, считали ниже своего достоинства заниматься подобными вульгарными событиями (как они не занимались, например, и рассказом о том, как правительство хватало и распинало воров и разбойников), делая исключение лишь для немногих знатных лиц, то народная память навсегда сохранила воспоминание об этом ужасном времени и имя Домициана увековечила как имя одного из трех злейших гонителей христианства²⁴.

И вот, таким образом, при Домициане вполне сложился тот характер отношений между римским правительством и христианством, какой мы видим в докладе Плиния. Государство смотрит на христиан как политически вредных и потому нетерпимых людей, и считает своим долгом преследовать их всех вообще, без отношения к частным преступлениям. Правительство не считало нужным даже входить в рассмотрение вопроса о том, совершены ли действительно христианами те или другие преступления. Для него достаточно одного имени христианин, чтобы подвергнуть носящих это нетерпимое имя гонительству или смерти. Все христиане поставлены были вне закона, ограждавшего права и преимущества людей, и весь ход судопроизводства над ними ограничивался лишь дознанием с целью убедиться, действительно ли данное лицо христианин, и раз это дознано, судьба его решена.

Дальше этого в отрицании христианства уже нельзя было идти, и насколько такое отношение удерживалось после Траяна, об этом будет сказано в следующей заключительной статье, в которой будет дан и общий взгляд на причины и объем гонения на христиан в первые два века.