Большие перемены: повесть из быта семинаристов и духовенства. Часть 1

Проблемам быта духовенства, устройства его детей и отношения к духовному сословию общества посвящена повесть «Большие перемены», первая часть которой вышла в свет в 1885 году¹, а вторая почти двадцать лет спустя – в 1904-м². Это продолжение было написано отцом Михаилом по просьбе читателей, желавших узнать о судьбах главных героев первой части и влиянии реформ императора Александра II на жизнь духовного сословия. В основе повести, согласно ее подзаголовку, лежат события из жизни семинаристов и духовенства.

Название «Большие перемены» отсылает читателя к эпохе «великих реформ» императора Александра II, проведенных в 1860-х – 1870-х годах и самым непосредственным образом затронувших духовенство, городское и сельское население России.

Церковная реформа началась одной из первых, в 1863 году. Автором церковной реформы по преимуществу следует считать министра внутренних дел П. А. Валуева. Во время пребывания на должности в 1861–1868 годах он убедил Александра II принять решение о широкомасштабной реформе Русской Церкви. Валуев высказывал идею укрепления Церкви за счёт…³

…в начале XX века стали раздаваться голоса, требующие новых преобразований.

Проблемы духовного сословия и всего российского общества во второй половине XIX века нашли свое отражение в литературных произведениях протоиерея М. Ф. Бурцева, в том числе в переиздаваемой ныне повести «Большие перемены».

Повесть начинается 1 сентября 1859 года. Священник села Пятницкого отец Григорий Когносцендов готовит и отправляет своих детей в училище и семинарию. Свое счастье отец Григорий видит в том, чтобы устроить жизнь своих детей и увидеть их в священном сане. «И если бы Господь удостоил меня дождаться того времени, когда все вы сделались бы священниками, я был бы счастливейшим из людей... Видеть семь сыновей священниками это, я тебе скажу, – обращается он к своему сыну Петру, – такое счастье, какого очень немногие могут удостоиться»⁴.

Отец Михаил не даёт точного названия губернского города, в котором находилась семинария, а с заметной долей иронии присваивает ему выдуманное. «Назовем его хоть Мутноводск», – пишет он. Как окончивший Тульскую духовную семинарию и всю жизнь прослуживший в Белёве, отец Михаил, вероятно, имел в виду Тулу. Однако нельзя однозначно и в полной мере ассоциировать «Мутноводск» со столицей оружейников. Мутноводск – собирательное название, включающее в себя не один, а ряд губернских городов с находящимися в них консисториями, семинариями и т. д.

В Мутноводскую семинарию и училище отправляет своих детей отец Григорий Когносцендов. Крайне тяжелой изображена его жизнь: «Поступив на осиротевшее семейство своего отца, он сначала десять лет содержал в училище и семинарии своих братьев и выдал замуж двух сирот своячениц, проживавших у него же, а потом свои дети подросли, нужно было их содержать одного за другим, а их у него было семь сыновей. И возил он своих деток целых 20 лет: один перешел в семинарию, два других подоспели в училище, эти перешли в семинарию, других нужно было записывать в училище. И теперь он отправлял в семинарию и училище четырех сыновей»⁵. Такова жизнь одного из рядовых священников того времени: множество детей, нуждающихся в устройстве и содержании в училище и семинарии, зависимость благосостояния семьи от урожая или неурожая, общее материальное бедствование. Материальное положение семьи отца Григория было настолько тяжелым, что старший сын предлагал ему написать прошение о принятии одного из детей на казенное содержание. «Боже тебя сохрани! – ответил отец Григорий. – Вы еще не сироты. Я не хочу, чтобы вы у какого-нибудь сироты отняли кусок казенного хлеба. Я сам во всем себе откажу, а вас буду содержать. Когда умру, тогда пусть будет, что Богу угодно. Тогда мои глаза не будут видеть, как кто-нибудь из вас явится домой в казенной одежде»⁶.

Если в начале повести автор описывает сборы детей священника в семинарию по осеннему времени, то в дальнейшем описывается их быт и тяготы в особенно суровое зимнее время. Отец Михаил Бурцев описывает, как отец Григорий продаёт собранных во время святок по приходу кур и индеек, а также часть зернового хлеба, которая тоже всеми членами причта была свезена в ближайший город и там продана. Но и вырученных за всё это денег также оказывается недостаточно для того, чтобы можно было ими справить все нужды детей, отправляемых в семинарию и училище.

Отец Михаил подробно описывает жизнь и быт семинаристов, в том числе и все тяготы, с которыми им приходилось сталкиваться. На каникулы они пешком шли из семинарии домой более чем за сто верст и не унывали, по дороге часто сталкивались с оскорблениями со стороны практически всех людей, которых встречали на своём пути. «Встречающиеся им по дороге мещане и крестьяне, а по деревням и селам дворники осыпают их насмешками и ругательствами ни за что, ни про что; но всё это мало тревожит их, – писал отец Михаил, – ко всему этому они давно уже привыкли и всё это они переносят равнодушно. Но бывает предел и самому большому терпению. Иногда человек невольно выходит из терпения и вступается за свое оскорбленное достоинство, так сказать, помимо собственного своего желания»⁷. А всё потому, что оскорбления эти бывают чрезвычайно суровыми и бранными. Отец Михаил упоминает ряд оскорблений, которыми осыпали шествовавших к месту обучения семинаристов крестьяне и мещане: «дурья порода», «жулики московские», «алтынники», «грошевники», «кутья прокислая», «блинохват негодный» и «блинохваты проклятые», «кутейник». Один крестьянин даже не постеснялся обвинить семинаристов в поборах его собратьев и обозвал их так: «Куда собрались? Али карманы обчищать, али мешки у нашего брата за заставою отрезать?.. Али, бишь, ваше дело канунчики лизать, блины с погоста таскать, да с живого, с мертвого деньги драть... Грошевники!.. Яичники!.. Курятники!.. Вот я вас кнутом всех запорю окаянных»⁸. Отец Михаил сокрушается об отношении окружающих к семинаристам как к отбросам общества: «В ту пору не было, кажется, человека, который бы не считал себя вправе оскорбить семинариста при встрече с ним. Уличные мальчишки бросали в семинаристов каменьями и комами грязи, взрослые мещане угощали их толчками в спину, мещанки обливали чайными помоями из окон, барыни с презрением и омерзением отворачивались от них на улицах как бы от каких-нибудь прокаженных»⁹. Протоиерей Михаил Бурцев признаёт, что по отношению к некоторым отдельным личностям такое обвинение действительно могло быть справедливым в то время: «В семье, говорит пословица, не без урода, а в такой большей семье, как целое общество семинаристов, тем более не без уродов физических и нравственных. Тут возможны были все виды нравственного уродства и безобразия, как и во всяком другом обществе. Но скольких бы и из этих нравственных уродов семинарии и духовные училища не видели в своих стенах, если бы и сами родители их и все вообще воспитатели наши сумели вложить в детское еще сердце этих уродов чувство истинной любви к родителям и научили их должным образом почитать своих родителей!»¹⁰

Отец Михаил влагает в уста отца Григория Когносцендова слова удивления по поводу того, что семинария стала местом преимущественно муштры, наказаний и испытаний вместо того, чтобы быть проводником к великому пастырскому служению, к которому призваны все её выпускники¹¹.

В целом, отношение общества к семинаристам было весьма презрительным и уничижительным. Отец Михаил Бурцев описывает сцену, когда генеральша в присутствии дочери договаривается с Сергеем Когносцендовым об оплате его услуг по преподаванию математики её сыну. Генеральша предлагает плату 3 рубля в месяц, на что её дочь замечает по-французски, что прежний репетитор брал 3 рубля не в месяц, а всего за одно занятие, и просит мать назначить плату хотя бы в 20 рублей. «Ты ничего не смыслишь, – ответила мать, – то учитель, а то семинарист. Для семинариста и этого много. Он побирашка»¹². Когносцендов, как и все вообще семинаристы того времени, рад был и такой ничтожной плате за труд.

При этом генеральша характеризовала семинаристов, занимавшихся репетиторством с её сыном, как «чистых дикарей»: «Ни стать, ни сесть не умеют. Никаких правил светского приличия не знают. Просто стыдно показать их людям. Немного лучше крестьянских детей. Да и одеты плохо так, просто, нищенски»¹³. Эту же позицию занимает и дочь генеральши, для которой семинаристы «очень умные люди, но до крайности наивные дикари».

Прежний репетитор генеральши в ответ на подобные замечания поясняет, что семинаристы дики и неуклюжи, не знают никаких правил светского приличия, но зато «это вообще народ, можно сказать, золотой, дельный, с очень крепкою головою. Они за грош вам сделают то, чего вам дорогой учитель не сделает иногда и за золотой (полуимпериал). Семинарист вообще человек мысли и дела, но не слова праздного, человек самого усидчивого труда, но не праздного провождения времени в какой-нибудь светской болтовне. Я этих людей давно уже знаю. Иной смотрит настоящим медведем, подумаешь о нем, что это просто какой-то олух, а как копнешь его немножко, затронешь за живое, увидишь, что это человек большого ума, глубокой мысли и отличного сердца. Да что много о том говорить? Загляните вы в разные присутственные места и сейчас же увидите, что везде, где только нужен ум, нужна рабочая сила, которая бы на своих плечах несла всю тяжесть дела, сидит бывший семинарист. Он работает, как вол, а начальствующие над ним лишь подписывают подносимые им бумаги, даже и не читая их»¹⁴.

При этом тот же преподаватель гимназии высказывается, что таких прекрасных людей и образованных специалистов в семинарии «целые десятки». В семинарии ими нисколько не дорожат. Они забиты, загнаны, брошены на произвол судьбы и без всякого милосердия выгоняются из семинарии. Они сами себя воспитывают и сами себя развивают больше, чем их учителя.

Сами семинаристы обсуждали то, в каком униженном состоянии находилось всё сельское духовенство из-за своей необеспеченности в жизни, заставлявшей побираться по приходу подобно нищим¹⁵. И в то же время они философски размышляли о том, что на хулу в их отношении со стороны простых крестьян и мещан нужно смотреть как на испытание для будущего пастырского служения: «Как будущие служители Церкви, мы заранее уже подвергаемся позору, чтобы тогда терпеливее переносить его. Отцы наши, деды и прадеды всё это терпели и переносили и нам оставили завет свой терпеть и переносить великодушно»¹⁶.

Из различных фрагментов «Больших перемен» мы узнаём множество деталей относительно быта и священнослужения провинциальных иереев второй половины XIX века. Так, дом священника воспринимался и по существу являлся такой же частью храма, как и трапезная, потому что в нём часто совершалось Крещение младенцев в зимнюю пору. В доме священника всегда находился крестильный ящик со Святым Миром, и часто оставалась дарохранительница на целый день или целую ночь.

О быте и повседневной жизни священников и их семей красноречиво говорит семинарист Василий Златоустинский матери своего товарища Петра Когносцендова в ответ на вопрос, как живётся его маме: «Плохо, матушка! И даже очень плохо: она уже десять лет вдовствует. Всех нас у нее четверо; я и три сестры. Получает половину просфорнической части (то есть 1/32 часть рубля из братских доходов причта), приблизительно рублей десять или двенадцать в год деньгами, да земли имеет в своем распоряжении одну десятину. Но что это значит для семьи в пять душ? И вот, мы живем, как нищие: избушка у нас совсем завалилась, чуть-чуть не придавит нас; три овцы, пять кур, да коровка – вот всё наше достояние! Мясо едим только на Рождество да в Светлую неделю, в остальное время года молоко единственное наше лакомое блюдо. Похлебаем тюрьки, щей постных с крупами да кашки с молочком, и слава Богу»¹⁷.

Семинарист Василий Златоустинский благодарит маму своего товарища Петра Когносцендова за радушный приём и сытный обед, на что женщина замечает: «Ты, вероятно, думаешь, что мы всегда также лакомимся сами и детей своих лакомим? И у нас есть тоже горе, что и у твоей матери: мы тоже кусок мяса-то съедим в праздник. Ведь всё это мы приготовили для дорогих своих гостей, для деток, которых и вчера и сегодня с нетерпением ждали; а с ними вот и вас пришлось угостить. Приход у нас очень беден, а нужд в жизни было много-много. Всякую приходскую копейку мы употребляли на содержание детей»¹⁸.

Из этого описания становится видно, что жизнь священника в сельском приходе была чрезвычайно бедной; семья перебивалась с копейки на копейку, а мясо на столе появлялось только в праздники.

Что касается отца Григория, то, чувствуя, что ему уже недолго осталось жить, он собирает детей, чтобы обсудить с ними положение дел и дать наставления об их дальнейшей судьбе. Здесь впервые в «Больших переменах» звучит тема вступления детей в права почившего священника. Отец Григорий рассматривает два варианта: первый – чтобы его сын взял в жёны хорошую невесту, принял сан и занял его место, второй – чтобы его дочь вышла за хорошего семинариста и он бы занял место отца Григория. Второй вариант назывался «местом со взятием». Отец М. Ф. Бурцев сам поступил на место служения в Белев, женившись на дочери священника.

Отец Григорий спрашивает мнение своего сына Сергея, хотя для себя уже принял решение. Сын отвечает отцу Григорию, что разумнее выдать сестру Александру за семинариста, который займёт его место: «Разумеется, мне придется куда-нибудь поступить на место с обязательством содержать семью своего тестя; по что же делать? Не я первый, не я и последний: и все у нас так же поступают. По крайней мере, это будет хорошо в том отношении, что Саша сейчас же будет пристроена к месту, а я без места не останусь и сочту своим священным долгом помогать ее мужу в содержании мамаши и братьев»¹⁹.

Пётр Когносцендов в поисках зятя для своей сестры, Сашеньки, привозит в родное село Пятницкое своего товарища, семинариста Златоустинского. Тот, ничего не зная о сватовских планах Когносцендова, тем не менее, тут же обращает внимание на его сестру, и мысль о женитьбе невольно закрадывается в его душу.

Отец Михаил Бурцев отмечает, что такого рода сватовство в ту пору, т. е. в 1850-х – 1860-е годах, было естественно: «Студенты семинарии тогда не болтались по нескольку лет без места, но большею частью тотчас же по окончании курса приискивали себе места, а такие бедняки-сироты, как Златоустинский, нередко поступали на первое же попавшееся им место в первые же недели, лишь бы невеста им понравилась; за приданым тогда не гнались, как теперь, да и негде было его искать, когда места давались вместе с невестами-сиротами»²⁰.

Особое место в повести «Большие перемены» отец Михаил уделяет проблеме распространения атеизма и материалистических учений как противостоящих православной вере. В своём предсмертном напутственном слове отец Григорий взывает к своим наследникам: «Дети! Мы живем в такое печальное время, когда неверие в тайны премудрости Божией стало всё более и более распространяться в мире: но будет еще не то... Чем дальше, тем будет всё хуже и хуже»²¹.

Далее отец Григорий отмечает, что совершенно уверен в том, что недалеко то время, когда все священные истины подвергнутся осмеянию, глумлению и поруганию со стороны лжеученых и неверующих: «Не пройдет и десятка лет, как вы уже будете сталкиваться с такими людьми, которые будут считать себя великими мудрецами мира сего и открыто пред всеми похваляться своим неверием в Бога как личную субстанцию, в бытие своей души и во все прочие заветные для нас истины»²².

Отец Григорий приводит в качестве примера студента университета, мечтающего сделаться профессором, который во всеуслышание при целых десятках гимназистов, девушек и разных молодых людей, бывших у него на именинах, ораторствовал о том, будто бы всё, что не может быть взвешено, исчислено, измерено и разложено на составные свои части, есть вздор, о котором не стоит и думать. Этот студент утверждал, что нет ничего абсолютного, будто мир нравственный и физический управляются одними и теми же механическими законами природы, будто человек есть «выродок из обезьяны», а Бог есть не что иное, как олицетворённая сущность человека в себе самом, вымысел нашей фантазии и потому чистый вздор. Эти суждения студента оказались настолько радикальными, что он объявил религию вздором, грубым суеверием, остатком древнего невежества и продуктом вымысла досужей фантазии жрецов. «Если в самом деле такой артист будет профессором университета или учителем гимназии, – вопрошает отец Григорий, – каких учеников он воспитает? В сто раз худших, чем каков он сам»²³.

Отец Григорий Когносцендов, как и предсказал своим близким, умер в день Святой Пасхи в церкви. Для похорон он заранее, лет за десять, приготовил всё необходимое. Иерея погребли со всеми почестями, а священники окрестных церквей договорились между собой о поминовении отца Григория на панихидах в его родной церкви на протяжении шести недель.

Отец Михаил описывает, какое действие имело погребение отца Григория на его сына: «Необыкновенная торжественность священнического погребения произвела неизгладимое впечатление в сердце Петра Когносцендова. Самое звание священническое теперь ему показалось таким высоким, таким важным и таким священным, что он невольно проникся благоговением пред этим званием и положил себе на сердце при встрече со всяким священником отдавать ему должную честь уважения, как служителю Божию и строителю Таин Божиих, носящему в себе образ Самого Иисуса Христа. «Если, – рассуждал он, – Святая Церковь наша отдает священнику такую честь при его погребении, какой она не отдает никому другому, то значит, это звание есть самое святое, самое высокое и самое важное звание на земле""²⁴. Впоследствии, когда Пётр Когносцендов встретит в Мутноводске похоронную процессию усопшего протоиерея, то повторит суждение об избранности и достоинстве священнического служения: «Воистину священническое звание есть святое звание и жизнь благочестивая, исполненная дел милости, есть путь в Царствие Небесное»²⁵.

Манифест от 19 февраля 1861 года об освобождении крестьян от крепостного права оказал громадное влияние и на жизнь и деятельность тогдашнего духовенства. Отец Михаил Бурцев признаёт, что этот акт «развязал» духовенству руки, дал ему свободу действий и свободу слова. Он пробудил духовенство к жизни. Духовенство сразу почуяло свою силу и сразу же стало на настоящий путь своей деятельности. Оно в ту пору показало себя на высоте своего призвания. Пастыри Церкви явились истолкователями новых прав крестьянина, посредниками между крестьянами и помещиками или их доверенными лицами, защитниками крестьян, примирителями и учителями. Русское духовенство в это сложное время сослужило великую, славную службу государству. Отец Михаил прямо заявляет: «Мы смело можем сказать, что первая половина шестидесятых годов есть пора живой, кипучей и вполне разумной деятельности православного русского духовенства, есть такая именно пора славной его деятельности, которая едва ли еще когда-либо повторится в истории нашего отечества. Духовенство самоотверженно в эту пору служило Царю и Отечеству на страже своих высоких пастырских обязанностей»²⁶.

26 июля 1861 года последовал указ Святейшего Синода о доставлении ежемесячных сведений об успехах народного образования по всем епархиям, согласно желанию самого Освободителя народа. Он положил начало повсеместному открытию церковно-приходских школ на основании правил 29 октября 1836 года касательно «первоначального обучения поселянских детей». Указ этот послужил для всех сигналом к открытию этих школ. Отец Михаил говорит о значительном отклике духовенства в это время: «Закипела теперь деятельность духовенства. И стар и млад принялись за дело: и седовласый, стоявший уже одною ногою на гробовой доске старец, и безбородый еще юноша, от священника и до причетника, мало того, даже жены и дочери тех и других с жаром, усердием, бескорыстием и самоотвержением взялись немедленно за столь важное дело, надеясь на одну только помощь Божию и охотно жертвуя на это дело свои последние лепты»²⁷. В то же время батюшка с сожалением отмечает, что духовенство в эту пору ни в ком не встретило себе ни поддержки материальной, ни сочувствия. Оно одно должно было поднять на свои плечи всю тяжесть трудов и издержек на столь важное дело: «Помещики от него сторонились, а иногда и ногу ему подставляли, народ не понимал ни пользы грамотности, ни цели народного образования и не хотел ни детей своих отдавать в школы, ни самые школы открывать, ни какое-либо пособие оказывать духовенству. Пришлось духовенству, так сказать, калачом заманивать детей в школу, открывать эти школы в своих же собственных домах и снабжать детей своими же книгами, перьями, карандашами, тетрадями и прочими учебными принадлежностями»²⁸.

Однако всё это было сделано: школы действительно были открыты, и учение в них началось в том же 1861 году и пошло успешно, и притом так успешно, как даже сами открыватели этих школ вовсе того не ожидали на первых порах.

Герои повести «Большие перемены», молодые батюшки Когносцендов и Златоустинский, со своими матушками не только не отстали в эту пору от людей, но даже шли впереди общего движения в своем уезде. Указы Святейшего Синода и местной консистории о повсеместном открытии народных школ в епархии застали их как раз в ту пору, когда они только что рассуждали о том, как бы им приступить к открытию домашних школ в виде первого опыта в этом деле. Это было 26 августа 1861 года, когда отец Сергий Когносцендов с женой приехал в Пятницкое на именины к своей матери.

Однако «не знали молодые батюшки, какие предстояли им труды, заботы и хлопоты, чтобы открыть приходские школы, оттого и воображали, что теперь, с этими указами и правилами в руках, они легко сделают все, что им хотелось сделать. Но – увы! – уже на следующий день они должны были убедиться в противном и разочароваться в своих надеждах на сочувствие их предприятию со стороны крестьян, волостных правлений, посредников и помещиков или их управляющих»²⁹.

Отец Михаил Бурцев рассматривает влияние положений о земских учреждениях на духовенство. Он сообщает, что этим положением «духовенство призвано было к деятельности общественной, к участию в делах, подлежащих ведению губернских и уездных земских собраний. Когда обнародовано было это положение, духовенство много радовалось тому, что и оно, наконец, признано законом за сословие, могущее свободно подавать свой голос в делах общественных, возбуждать вопросы, имеющие общественный интерес, отстаивать свои права в земских собраниях и войти в почтенную общественную среду в качестве представителя интересов своих доверителей или собственника. С нетерпением оно ждало первого выбора гласных в земские собрания и открытия самых собраний. Но вскоре духовенство разочаровалось в своих надеждах и ожиданиях занять видное положение в среде общественной. Уже самые первые избирательные съезды для выбора гласных в земские собрания повсюду ясно показали, что до тех пор, пока духовенству не дано будет права самому непосредственно избирать гласных в земские собрания, как представителей своего сословия (подобно тому, как избираются гласные от крестьян или городских обществ), никак нельзя рассчитывать на то, чтобы духовенство могло принимать живое участие в делах земских собраний и сослужить свою службу государству на поприще общественной деятельности»³⁰.

В земских собраниях в резко отрицательном ключе шла речь также и о церковно-приходских школах, которые организовывались священниками. Взамен прекрасных сельских школ, открытых духовенством, появились фиктивные земские школы, которые вытеснили первые и не только не помогли развитию начального образования, но и замедлили его. «Печальный результат всего этого давно уже всем известен, – с сожалением писал отец Михаил, – и снова теперь привел правительство к мысли восстановления церковно-приходских школ и поручения их духовенству»³¹.

В «Больших переменах» отец Михаил отмечает, что новые уставы духовных училищ и семинарий, несомненно, имели большое значение для жизни и деятельности духовенства. Ими духовенство призвано было к ближайшему участию в делах своих духовно-учебных заведений, и установлена была тесная связь между школой и семьей через посредство членов правлений от духовенства и съездов окружных и епархиальных.

Положение о составе приходов и церковных причтов от 16 апреля 1869 года потребовало сократить церковные штаты. Протоиерей Михаил Фёдорович Бурцев был свидетелем всех происходивших в церковной среде изменений. В «Больших переменах» он выразил это ощущение прямо и конкретно: «Новое положение о составе приходов и церковных причтов одними только раскольниками встречено было с радостью: раскольники ликовали и издевались над православными, поносили духовенство и проповедовали скорое пришествие антихриста и наступление «светопреставления». Что же касается до православных, то повсюду в среде их это положение было встречено с глубокою скорбью»³².

Повесть «Большие перемены» содержит также отсылку к реальной статистике закрытия приходов и церковных штатов на рубеже 1860-х – 1870-х годов: «Штатов было закрыто многое множество, производство на места было приостановлено на многие годы, переходы священно– и церковнослужителей с места на место сделались явлением столь обычным, что во многих развили страсть к бродяжничеству с места на место и повели их к совершенному разорению. Бегство семинаристов в университеты и выход их из духовного звания повели к тому, что, наконец, нужно было принимать меры к удержанию кандидатов священства в духовном ведомстве»³³.

Но этим, отмечает отец Михаил, не ограничился весь тот вред, который новая реформа принесла духовенству. Более всего она отразилась на участи заштатных и сиротствующих. Не прошло и десятка лет, как уже страшная перемена произошла в положении этих несчастных людей: «Там старец-священник, бывший прежде образцом кротости и покорности воли Божией, мечтавший некогда под старость успокоиться от своих трудов и беспечально дожить свой век, удрученный болезнями и старостью, вышел за штат, не дослуживши года или полгода до пенсии, и остался без всяких средств к жизни, тут другой – старец-причетник, более 50 или 60 лет служивший церкви, по выходе за штат пошел скитаться по селу от дома к дому, выпрашивая себе где картофеля, где корец мучицы, где ломтик хлебца на дневное пропитание со своею женою старухою»³⁴.

Во многих епархиях духовенство ввиду такого печального положения заштатных и сиротствующих давно уже заговорило об учреждении эмеритальных и взаимно-вспомогательных касс. Явился и в Мутноводской епархии проект учреждения эмеритальной кассы, имевший в виду из нуля, без копейки основного капитала, создать кассу, собрать большие суммы и оказать возможную помощь всем и каждому из участников кассы, и даже был принят епархиальным съездом. Духовенство со вниманием отнеслось к этому проекту и нетерпеливо ждало его утверждения и ввода в действие. Но годы шли за годами, а касса не открывалась: делу не давали ход.

В порыве отчаяния один из героев повести «Большие перемены» отец Василий Златоустинский даже восклицает: «Господи, Боже мой! Неужели мы, несчастные, и этого-то не стоим, чтобы для нас открылась эмеритальная касса, когда в ее учреждении вся наша надежда на лучшую участь в будущем для нас самих и наших вдов и детей?»³⁵

Отец Василий даже решил написать о проблемах с учреждением эмеритальных касс в «Церковно-общественный вестник», и в этом просматривается личный опыт протоиерея М. Ф. Бурцева, который освещал аналогичные темы с открытием эмеритальной кассы духовенства Тульской епархии. Действительно, отец Василий в «Больших переменах» набрался смелости, написал очень жесткое письмо и тем подвинул дело вперед настолько, что касса вскоре открылась.

Однако самому отцу Василию не посчастливилось дожить до открытия эмеритальной кассы. После его смерти оказалось, что у него «гроша за душою не было». Вдова отца Василия, Александра Григорьевна, вместе с другими вдовами подали прошение о том, чтобы сделано было распоряжение о выдаче им хоть какой-нибудь части из доходов от упразднённых штатов. Консистория по обычаю спросила причт, находит ли он возможным выдавать что-нибудь. Ответ, разумеется, дан был отрицательный, и последовал указ оставить просьбы без последствий.

Так как у обоих братьев Когносцендовых после смерти отца Василия и выселения его вдовы по требованию нового священника осталось на попечении человек по десяти самых близких родных, то им самим нужно было ждать беды под старость для себя самих или своих жен и детей. Естественно, они обратили своё внимание на эмеритальную кассу и сделались самыми исправными её участниками. Их надежда не оказалась тщетною. Отец Михаил Бурцев приводит пример, очевидно, почерпнутый им из жизни: «В прошлом году отец Сергий умер, и вдове его с детьми за 7 лет взноса назначено было по 70 рублей в год. Сумма эта, разумеется, не велика, но ведь и лет участия в кассе было немного, и взнос не был велик»³⁶.

В послесловии к первой части повести «Большие перемены» автор признаёт следующее: «Печальная участь законоположения 16 апреля 1869 года известна: не успели еще ввести его в действие во всей силе по всем епархиям, как уже обнаружились все вредные последствия его для церкви и теперь уже идет речь о восстановлении приходов и штатов, упраздненных этим законоположением, и о возвращении к прежнему дореформенному порядку; но законоположения, относящиеся до быта вдов и сирот, остаются те же, что и сейчас действуют. Доля вдов и сирот в настоящую пору безотрадна в высшей степени. Необходимо обратить на нее внимание правительства и общества. И мы возвышаем свой глас, от имени вдов и сирот взываем к тем, от кого зависит решение наших судеб, да обратят они милостивое внимание на эту вопиющую нужду, на эти горячие слезы вдов и сирот и на печальную участь девиц духовного звания, вынуждаемых идти в услужение из-за куска насущного хлеба»³⁷.

На этой минорной ноте заканчивается первая часть «Больших перемен». Вернее, автор считал своё произведение оконченным и не видел продолжения произведения в будущем. Однако вторую часть повести вызвали к жизни пожелания читающей публики, которая с большой теплотой приняла «Большие перемены», но при этом отметила слишком мрачный, даже безысходный финал и просила завершить начатую линию и историю главных героев спустя два десятилетия.

В предисловии ко второй части «Больших перемен» автор рассказывает о той реакции, которая вызвала предыдущая часть среди читающей публики: «Первая часть нашей повести «Большие перемены» была весьма благосклонно принята нашими читателями не только духовными, но и светскими. От многих высокопоставленных лиц – епископов, архимандритов, ректоров семинарии и др. мы получили изъявление глубокой благодарности за правдивое изображение быта духовенства и благоговейное отношение к священному сану»³⁸.

Отец Михаил признаётся, что не думал, что сможет написать и вторую часть повести в связи со сложностью и трудностью священнических обязанностей, так что на литературу совсем не остаётся времени. На продолжение повести автора сподвигло письмо от неизвестного лица, следующего содержания: «Ваше Высокопреподобие! Случайно мне, одному из петроградских земляков Ваших, пришлось прочитать повесть Вашу «Большие перемены». И, скажу Вам, произведение это доставило мне минуты наслаждения, восторга и в то же время – минуты совершенного довольствия и успокоения: чем дальше я читал, тем всё более и более проникался уважением и любовью к священному сану и радовался, что нашелся такой автор – да еще земляк, который вполне беспристрастно и в то же время увлекательно и художественно сумел изобразить и нарисовать картины из быта сельского духовенства, столь многими из нашей интеллигенции презираемого и попираемого... Из Вашей книги всякий непредубежденный читатель воочию увидит, каких героев, каких исполинов ума, нравственной мощи и силы может давать (а в наши дни, кажется, дает только оно одно) духовенство! Такая жизнь и кончина, как они изображены Вами в повествовании об о. Григории, невольно заставляют преклоняться пред священным саном, к которому – увы! – в наши дни даже сама учащаяся духовная молодежь часто не питает ни любви, ни уважения, Побольше бы таких книг, как Ваша, среди нее распространяли, и построже бы преподаватели наказывали читать такие книги! Одного только, кажется, не хватает Вашему прекраснейшему произведению, это – соответственного всему ходу речи – конца, которым, как говорится, дело красится»³⁹.

Убеждение, что вера в Промысл Божий и высоконравственная жизнь побеждают всякие материальные затруднения и внешние невзгоды, побудило отца Михаила приступить ко второй части повести.

В продолжении повести «Большие перемены» большое внимание уделяется судьбе духовного сословия после великих реформ Александра II, его материальному состоянию и положению в обществе. Так, в частности, автор прямо говорит: «В крепостное право, которое мы хорошо знаем и помним, сельскому духовенству во многих отношениях жилось лучше, чем как оно стало жить впоследствии. Материальное обеспечение его вместе с уничтожением крепостного права очень-очень поколебалось, потому что и благосостояние самого крестьянства вместе с тем не только поколебалось, но, можно сказать, рушилось»⁴⁰.

Александра Григорьевна Когносцендова в разговоре с матушкой, женой священника в их селе, с печалью признаёт, насколько в последнее время, то есть после реформ 1860-х годов, духовенство стало зависеть от благосостояния и гнаться за ним: «Грустно, что и наше молодое поколение развращается и идет вслед золотого тельца. Недаром, читала я в одной книге, святой Григорий Богослов сказал: «Когда говорит золото, тогда все другие слова недействительны. Оно красноречиво, хотя и не имеет языка. Золото такая же ловушка для людей, как свет для птиц». Так оно и есть: деньги ныне главный двигатель всего на базаре мирской суеты. И наше сословие теперь тянется на этот базар, где растлеваются умы и сердца людей»⁴¹.

Отец Михаил Бурцев вспоминает, что при крепостном праве у каждого крестьянина, за весьма немногими исключениями, из года в год стояли на гумнах скирды хлеба, двор полон был всякой живности: 3–4 коровы, 30–40 овец, 5–6 лошадей, 50–60 кур. «Куда всё девалось? – удивляется автор «Больших перемен». – Прежде крестьянин изо дня в день работал на своего помещика даром, а теперь что ни день, то плата от 60 копеек до 1 рубля, смотря по времени года, – куда всё девалось? Всё пролетело сквозь пальцы: семьи поразделились, хозяева и их домочадцы пропились, прокурились и прожглись – погорали многократно, благодаря тому же пьянству и поголовному табакокурению»⁴². Особое внимание в «Больших переменах» уделено проблеме распространения пьянства. Начиная с 1860-х годов вся Россия быстро покрылась целой сетью кабаков и трактиров. Автор описывает ситуацию с питейными заведениями в селе Пятницком, которое является родным для главных героев повести – священников Петра и Сергия Когносцендовых. В этом описании, очевидно, художественный образ почерпнут из реальной обстановки в Белёве в конце 1860-х годов: «Только лишь одни кабаки и трактиры отстроены на славу красиво и просторно. И сколько же их расплодилось здесь в семь-то лет? Пять трактиров и десять кабаков: вот сколько их стало вместо одного кабака, прежде стоявшего в самом конце села! И все они красуются на самом видном месте против самой же церкви и близ нее с северной стороны. Точно татарский погром прошел по селу, благодаря размножению этих притонов пьянства и всякого разврата: всё состояние крестьян здесь пропито»⁴³.

Именно поэтому отец Владимир Златоустинский, заступая на служение в церковь родного села Пятницкого, в котором он не был 7 лет, в своей первой проповеди объясняет причины падения нравов, описывает механизм произошедшей деградации и указывает пути исправления и духовно-нравственного совершенствования: «Появилось у вас стремление к своеволию, а за ним следом появились непочтение к родителям и старшим, ссоры в семьях, разделы, одиночество, беспомощность и бедность. Но что всего хуже, всего больнее, всего преступнее для христиан и всего гибельнее не только для вашего благосостояния, но и для ваших душ и телес, – это пьянство, которое появилось у вас в последние 7 лет вашей жизни. Тот безобразный порок, который не должен бы даже и именоваться среди вас, христиан православных, избранных чад Божиих, наследников Царствия Божия. Оно-то именно, безобразное пьянство-то и опустошило всё ваше село, хуже разорило вас, чем если бы злой татарин прошел по селу»⁴⁴.

Отец Михаил отмечает, что не только с каждым десятилетием, но и с каждым годом всё более и более выступала наружу нужда в обеспечении православного духовенства казенным жалованьем. И в обществе, и в литературе постоянно раздавались голоса о необходимости изменить способы содержания духовенства, а для этого назначить ему жалованье из сумм государственного казначейства.

С предложением отпускать из государственного казначейства ежегодно известную сумму вновь в распоряжение Святейшего Синода и выдачу жалованья духовенству, начиная с беднейших приходов, выступил перед государем обер-прокурор Синода К. П. Победоносцев. «Вечная память ему и Царство Небесное за такое благо для духовенства, честь и слава, долгоденствие, милость Божия, вечная признательность наша и наших преемников при жизни, всегдашняя молитвенная память и вечное блаженство по смерти великому благодетелю духовенства Константину Петровичу Победоносцеву за это трудное и дерзновенное с его стороны ходатайство перед покойным Государем за православное русское духовенство!»⁴⁵ – восславляет обер-прокурора К. П. Победоносцева отец Михаил.

Благодаря усилиям К. П. Победоносцева явился на свет Божий устав о пенсиях и единовременных пособиях духовенству, Высочайше утвержденный 3-го июня 1902 года. «О, какой это знаменательный день для всего православного русского духовенства, день навсегда памятный для него, день радостный, день вожделенный, – восклицает отец Михаил. – Долго духовенство ждало этого дня и, наконец, дождалось его, как дня, возвещавшего ему и о милости Божией к нему, и везде вознесло в это время свои усердные молитвы за своих благодетелей – Государя Императора, Константина Петровича Победоносцева и весь Святейший Синод»⁴⁶.

Таким образом, в повести отца Михаила Бурцева «Большие перемены» отразились как духовно-нравственные мотивы и призывы к покаянию и исправлению для стяжания Царства Божьего, так и взгляды священника на изменения в социально-политической жизни в стране. Это говорит о многогранности интересов батюшки и его активной общественной позиции. Отец Михаил в своей повести показал, что всё происходящее в жизни общества во многом зависит от личных качеств людей и их свободной воли, что во все времена были и спасающиеся, и погибающие.

25 марта 2018 года

Руководитель Издательского отдела

Белевской епархии

Благочинный Белевского округа

Протоиерей Александр Сергеев

Было 1-е сентября 1859 года. Прекрасный ясный день с раннего утра обещал отличную осеннюю погоду. В воздухе носилась паутина белая, как снег, а это, по замечанию старожилов, было верным признаком долгой ясной и теплой погоды. Жители большого, но небогатого села Пятницкого радовались наступлению такого прекрасного дня после нескольких холодных и непогожих дней; но более всех были рады такому дню обитатели так называемой поповской слободы. Да и как было им не радоваться такому погожему дню? То был день отправления семинаристов в губернский город, назовем его хоть Мутноводск. Кому же не желательно было, чтобы его дети или братья доехали до губернского города хорошо и спокойно? А это редкий год удавалось: бабье лето издавна известно на Руси своими непогодами.

В редком доме двухштатного причта села Пятницкого не было в ту пору двух или трех семинаристов. Не удивительно поэтому, если с раннего утра около каждого дома на этой слободе шла большая суетня: отцы собирали в путь своих детей и приготовляли для них всё, что только им требовалось на большую сентябрьскую треть. У редкого из них не оказывалось в чем-либо недостатка. Нужда заставляла их на время забыть все свои обыденные отношения друг к другу, и каждый теперь шел к своему соседу с нуждою и получал просимое: охотно теперь сосед с соседом поделялся всем, кроме денег, в которых у всех был недостаток. Немало хлопотали бедные отцы о том, чтобы хоть как-нибудь заранее сбиться деньжонками на содержание своих детей, но ничего не могли сделать: доходов вовсе не было, а хлеба не успели продать. Поэтому поневоле теперь каждому приходилось охать да вздыхать. Все без исключения в это утро охали и вздыхали: и с детьми-то грустно было расставаться и недостатки-то во всем давали о себе знать в это время осязательнее, чем когда-либо. Но больше всех в это утро горевал старший священник села Пятницкого отец Григорий. Весь седой, как лунь, и худой, точно мертвец, он едва сдерживал свои слезы. Бедный пастырь словесного стада во всю жизнь свою не видел отрадных дней. Нужда всегда была неразлучною спутницею его жизни. Поступив на осиротевшее семейство своего отца, он сначала десять лет содержал в училище и семинарии своих братьев и выдал замуж двух сирот своячениц, проживавших у него же, а потом свои дети подросли, нужно было их содержать одного за другим, а их у него было семь сыновей. И возил он своих деток целых двадцать лет: один перешел в семинарию, два других подоспели в училище, эти перешли в семинарию, других нужно было записывать в училище. И теперь он отправлял в семинарию и училище четырех сыновей. Старшие дети его сами уже были священниками и рады бы были ему помочь в нужде, но сами жили изо дня в день и так же, подобно ему, возили в училища и семинарию своих детей и шурьев. И всегда-то отцу Григорию тяжело было собирать в путь и отправлять своих детей, а на этот раз пришлось так тяжело, что он и не знал, что ему делать. Случилось, что в этот год ржаное поле его было выбито градом, а гречихи он очень мало сеял, и потому продать ее пришлось очень мало, так что целой половины денег, потребных для уплаты за квартиру и «в общество», у него недоставало, и это-то особенно печалило его. «Как это не хорошо! – думал он. – Пойдет теперь хозяин докучать детям. А ничего нельзя сделать, продать больше нечего, занять не у кого. О, Господи! Видно я больше всех прогневал Тебя, что Ты на старости лет послал мне такое испытание. Но да будет во всем Твоя святая воля! Я верю, что этому так и быть должно по Твоему промыслу, как случилось». Бедный старец взглянул на свой приходский храм и благоговейно осенил себя крестным знамением. На душе стало несколько отраднее, и он на минуту позабыл про свое горе.

– Папаша! – сказал в это время старший сын, подходя к телеге, которую увязывал отец Григорий. – Нынешний год для вас будет очень тяжел. Не позволите ли вы мне написать прошение о принятии одного из нас на казенное содержание хотя бы на год?

– Боже тебя сохрани! Вы еще не сироты. Я не хочу, чтобы вы у какого-нибудь сироты отняли кусок казенного хлеба. Я сам во всем себе откажу, а вас буду содержать. Когда умру, тогда пусть будет, что Богу угодно. Тогда мои глаза не будут видеть, как кто-нибудь из вас явится домой в казенной одежде...

– Но ведь как же быть иначе? Где вы возьмете денег содержать всех нас в эту треть? Треть большая, денег нужно много.

– Господь наш Помощник. Он и о птице небесной печется, а нас тем более не оставит Своею милостию. Потерпим, сынок, пока будет возможно, а тогда продадим корову или лошадь.

Решиться продать единственную свою корову или одну из двух лошадей – это было уже слишком тяжелое горе для сельского священника, и отец Григорий не вытерпел: слезы покатились у него из глаз, и он, чтобы скрыть их, отвернулся от сына, как будто затем, чтобы поправить чеку и подтяжек у заднего колеса. Сын однако же заметил слезы отца и, чтобы еще более не растравить больную рану отца, со своей стороны начал осматривать телегу и подвертывать тяжи. Так прошло несколько минут.

– Учись, Сережа, – сказал наконец отец, прерывая тяжелое молчание, – учись, как можно лучше, и за братьями смотри внимательнее, особенно за Петром, который по своему горячему характеру всегда не далек от беды. Ты видишь, я ничего для вас не жалею. Цени это и радуй меня своим учением так же, как радовал доселе.

– Вы знаете, папаша, что я тружусь изо всех сил. Постараюсь и этот последний год учиться так же прилежно, как и всегда учился. Я хорошо понимаю, что от успеха в этот год будет зависеть вся моя семинарская и будущая участь.

– Да, Сережа, учись, учись... Мне приятно будет на закате дней моей жизни увидеть тебя окончившим курс в числе первых студентов семинарии. Может быть, Богу угодно будет указать тебе место служения в городе, а это для меня будет еще отраднее, да и для тебя будет полезнее. Там ты не заглохнешь в глуши так, как твои братья заглохли или как я здесь.

– Дальнейшая судьба моя в воле Божией, а теперь я надеюсь с помощию Божиею докончить свое воспитание успешно.

Час спустя все семинаристы села Пятницкого вместе со своими родителями и всеми домашними, по заведенному обычаю, отправились в церковь. Отец Григорий вместе с младшим священником соборно отслужили напутственный молебен, благословили семинаристов и окропили их святою водою. Семинаристы в последний раз приложились к святым иконам, сходили в церковную ограду на могилки своих сродников и, наконец, простились со своими членами причта и их домашними. Теперь уже вполне настала пора готовиться семинаристам в путь. Лошади уже запрягались в телеги, нагруженные всякого рода поклажею или насыпанные мукою, крупою и дорожною провизиею. В домах были приготовлены последние дорожные обеды. Оставалось только пообедать, да марш тогда в путь-дорожку. Невесело семинаристы сели за стол, неохотно, без аппетита ели они кое-что из приготовленного для них на этот раз, а родители их и домашние и вовсе теперь ничего не ели: пища им не шла на ум, слезы навертывались на глазах при каждом взгляде их на семинаристов. Да и как было им возможно расстаться с семинаристами без слез и печали? Горька и печальна была в ту пору участь семинаристов, и кому она была неизвестна из бедного сельского духовенства? Как тогда жили семинаристы и сколько они терпели всякого рода лишений, горя и поношений от всех, особенно от мутноводских «казюков», это было хорошо известно не только отцам и матерям семинаристов, но и маленьким их братьям и сестрам, по рассказам о том самих семинаристов во время их пребывания дома.

Кончился обед. Лошадей подали к домам. Настало время прощания семинаристов с родными и знакомыми. Никто, конечно, не мог знать заранее, доживет ли каждый до Рождества и всем ли им придется опять увидеться в этой жизни; поэтому после обычной краткой молитвы пред выходом из дома все начали прощаться со своими домашними так, как будто они расставались навсегда. Плакали и семинаристы, плакали и родители их, плакали малые дети, плакали и все те из поселянок, которые хоть какое-нибудь отношение имели к семинаристам, каковы, например, повивальные бабки, няньки и старушки, иногда помогавшие матерям семинаристов в их домашнем хозяйстве. Каждый теперь напутствовал семинаристов благожеланием. Отцы и матери осеняли их крестным знамением и благословляли на успешные занятия. Бабушки, тетушки и сестры потихоньку от отцов давали семинаристам, кто гривенник, кто пятачок на калачи в праздничный день.

– Прощайте, дети, прощайте, мои милые! – сказал отец Григорий, благословив своих детей. – Бог знает, придется ли вам еще раз увидеть меня. Я уже стар и слаб, нужда сокрушает мои последние силы. Не чаю еще прожить год. Будьте благословенны от Господа Бога и от меня грешного на всю вашу жизнь. Если умру, помяните меня в своих молитвах и старость матери своей успокойте. Много она потрудилась для вас, будьте же к ней признательны. В наследство вам мне нечего отказать. Всё, что есть у меня в доме, пусть достанется зятю, который поступит на мое место с тем, чтобы содержал вас до окончания курса или принятия на казну. Вам я оставляю свое доброе и честное, ничем не запятнанное имя скромного пастыря Церкви. Когда, Бог даст, будете сами священниками, старайтесь во всем подражать мне, и Господь не забудет вас.

Старец крепко обнял своих сыновей и зарыдал. За ним и все зарыдали, а с матерью даже сделалось дурно, как будто и в самом деле в последний раз в жизни отец прощался с детьми. Со слезами семинаристы вышли из дома, со слезами помолились на свой сельский храм и потом двинулись в путь.

Одна за другою одновременно с поповской слободы потянулись десять подвод с провизиею для семинаристов и всякого рода дорожною поклажею. За ними шли сами семинаристы и все их родные, по обычаю провожавшие их за село. У всех на душе было невесело, и потому все почти шли молча, каждый про себя думая свою крепкую думушку. Только лишь одни малые дети – братья и сестры семинаристов, – сидя на телегах, не чувствовали горя и равнодушно смотрели на всё, пока не выехали за село. Но вот и конец села. Проехав еще несколько саженей, подводы остановились. Дети слезли с телег и присоединились к своим домашним. Настало последнее прощание и расставанье всех с семинаристами. Снова показались у всех слезы на глазах, снова руки родителей поднялись для благословения детей, снова послышались приказания родителей детям учиться получше и вести себя поскромнее, снова раздались и рыдания некоторых родных, особенно же малых детей. Еще несколько минут, и семинаристы, в последний раз помолившись на свой сельский храм, сели на подводы и двинулись в дальнейший путь, до тех пор не переставая оглядываться назад, пока село Пятницкое совсем не скрылось с их глаз.

Недолго пришлось нашим путешественникам-семинаристам посидеть на телегах по выезде из села Пятницкого. Едва успели они отъехать верст с десять, как лошаденки, на которых они едва тащились с возами, взмылились и стали останавливаться. Волею-неволею пришлось всем слезть с телег и идти впереди или позади своих подвод, чтобы облегчить тяжесть их.

Семинаристам не привыкать было к ходьбе. На каникулы они всегда более, чем за 100 верст, хаживали пешком и не унывали. Но теперь совсем не та была пора. Во время путешествия своего на каникулы они были одушевляемы надеждою скорого радостного свидания с родными, и эта надежда много придавала им силы и бодрости: она как будто на крыльях ветра несла их вперед, так что они не чувствовали ни усталости, ни трудности ходьбы босиком. А теперь – увы! – лишь у немногих из них было стремление поскорее возвратиться к месту своего воспитания. Неприглядная семинарская доля в то время никого не могла радовать. Одно лишь сознание своего долга явиться в семинарию в свое время и желание не попасть в ответ пред начальством за позднюю явку в семинарию могло побуждать многих поскорее вернуться в М-ск. Мысли семинаристов не успели еще оторваться от только что оставленного беднягами родного крова. Всё, окружавшее их в эту пору, было еще слишком близко к их родине и постоянно напоминало им либо о том, либо о другом, пережитом и перечувствованном ими дома. И каждый из них невольно сосредоточивал все свои мысли на родном крове и неохотно подвигался вперед. Но вот большая в-ская дорога, широкая и раздольная. Семинаристы вышли на нее, и вдруг им стало легче, точно как они стряхнули с себя большую ношу. Дорога эта напомнила каждому из них, что с домом своих родителей он уже совсем простился и скоро опять увидится с теми, кто уж много лет вместе с ним делил пополам и радость и горе, дышал одним и тем же воздухом и одушевлялся одними и теми же чувствами. Друзья, товарищи, знакомые и соквартиранты живо припомнились теперь каждому семинаристу. Вот, кстати, тянется целый караван таких же путников, как и они сами. Кто это? Всё это свои люди, семинаристы из соседнего с Пятницким села Спасского, братья Владиславлевы, Вознесенские и другие. О, какая радость для тех и других путников, нечаянно встретившихся здесь друг с другом! Сейчас же все бегут друг к другу с радостными приветствиями, целуются и раскланиваются одни с другими, потом разбиваются на группы, товарищи сходятся с товарищами и начинают рассказывать друг другу о том, кто как провел каникулы. Разговоры друг с другом так воодушевляют бедняков, что они, забывши всё, с радостью бегут вперед. Встречающиеся им по дороге мещане и крестьяне, а по деревням и селам дворники осыпают их насмешками и ругательствами ни за что, ни про что; но всё это мало тревожит их: ко всему этому они давно уже привыкли, и всё это они переносят равнодушно. Но бывает предел и самому большому терпению. Иногда человек невольно выходит из терпения и вступается за свое оскорбленное достоинство, так сказать, помимо собственного своего желания.

– Эй, дурья порода! – крикнул один из встретившихся на пути мужиков. – Жулики московские!.. Алтынники!.. Куда собрались? Али карманы обчищать, али мешки у нашего брата за заставою отрезать?.. Али, бишь, ваше дело канунчики лизать, блины с погоста таскать, да с живого, с мертвого деньги драть... Грошевники!.. Яичники!.. Курятники!.. Вот я вас кнутом всех запорю окаянных...

Не вытерпел один из детей отца Григория, философ Петр Когносцендов, ответил мужику на это ругательство, и из-за этого мужики чуть было не избили его, бросившись на него, как звери.

– Петя! – строго сказал ему старший брат. – Строго запрещаю тебе с кем бы то ни было по дороге завязывать ссору... Нужно везде держать себя прилично и скромно... Нужно сдерживать порывы своего гнева.

– Ну, ты вечно таков, – ответил Петр. – Я держусь пословицы: «Не тронь меня, а тронешь, так свою голову сронишь». Я, брат, еду не свищу, а наеду, не спущу. Сам никого первый не трону, но если кто тронет меня, в долгу у него не останусь. Я сделаю свое дело.

– Еще раз говорю тебе: я строго запрещаю тебе проявлять дорогою свою удаль. Мы к тому и готовим себя, чтобы быть отребиями мира и поношением для всех. Приучайся теперь же всё переносить великодушно.

– Homo sum⁴⁷, а потому и не могу выносить незаслуженного поношения. Человеку свойственно вступаться за свое оскорбленное достоинство.

Прошло после того немного времени, и случилась весьма неприятная сцена, ясно свидетельствовавшая о том, в каком презрении у всех находится наше русское духовенство и как опасно семинаристу вступаться за свое оскорбленное достоинство. Когда наши путники вытягивали одну гору, их нагнала какая-то карета и начала объезжать. В карете сидели одна довольно чопорная барыня, ее дочь молоденькая и хорошенькая и сын, лет четырнадцати, гимназист. Мать и дочь смотрели на семинаристов с какою-то гадливостью, а гимназист, выглянувши из кареты, делал семинаристам рожи и постоянно приговаривал: «Пальчик в канунчик... Пальчик в канунчик... Сладенькая порода... Кутья прокислая... Кутья прокислая». Все равнодушно переносили это поношение. Но Петр Когносцендов опять не вытерпел. Ему больно стало, что не только простые мужики и мещане поносят семинаристов, но и сынок, во всяком случае, богатой барыни, позволяет себе так глумиться над ними.

– Молчать! – крикнул он гимназисту, когда тот сделал рожу именно ему и дразнил его. – Мы тебя не трогаем.

– Кутья прокислая! – громко крикнул гимназист.

– Селедка тухлая! – ответил ему Когносцендов. Селедками тухлыми в ту пору дразнили гимназистов не только семинаристы, но и мещане, и это было одним из высших оскорблений для гимназиста. Понятно, что выходка Когносцендова не могла пройти даром, когда при гимназисте тут же была его мать.

– Ах, ты негодяй! Ах, ты мерзавец! Ах, ты нищий, сын побирашки, блинохват негодный! – вдруг вскричала барыня. – Ты смеешь еще ругать моего сына? Как твоя фамилия, негодяй ты этакий?.. Из какого ты класса? Говори скорее! Я пожалуюсь на тебя самому архиерею, и завтра же не только тебя исключат, но и отца-то твоего лишат места за то, что он не учит тебя, невежду.

– А вы своего сына учите, невежду большего, чем я? Не он ли у вас первый вздумал ругать нас? Любишь кататься, люби и санки возить. Не ругайся он сам, и я не стал бы ругаться.

– Молчать, негодяй! Я тебя выучу уму-разуму. Говори мне скорее, как твоя фамилия и из которого ты класса?

– Не считаю нужным более говорить с вами и не боюсь ваших угроз, – храбро ответил Когносцендов и гордо пошел вперед.

– Петя! – снова сказал ему старший брат. – Еще раз говорю тебе: не показывай свою удаль. На невежество не отвечай невежеством. Предоставь то и другое тем, кто считает себя вправе быть невеждою и безнаказанно оскорблять ни в чем неповинных людей. Ты должен быть всегда и везде умен, скромен и почтителен ко всякому.

– Homo sum... homo sum, а потому и вступаюсь за свое оскорбленное достоинство! – снова ответил Петр, обращаясь к брату и ударяя себя в грудь кулаком. – Вступаюсь и буду вступаться за себя.

– Как его фамилия? Как его фамилия? – кричала между тем разгневанная барыня, обращаясь то к тому, то к другому из семинаристов и положительно выходя из себя.

– Halex, – ответил один из учеников риторики в той уверенности, что барыня по латыни не знает и поверит ему.

– Сергей Григорич, – сказал в это время ученик богословского класса Владиславлев, товарищ старшего брата Когносцендова, – и для вас самих и в особенности для вашего брата из всего этого может выйти большая неприятность. Объяснитесь с барынею.

Опасаясь, как бы и в самом деле барыня не пожаловалась начальству на его брата, Сергей Когносцендов решился подойти к карете и объясниться с барынею, чтобы уладить дело мирно.

– Милостивая государыня! – сказал он, подходя к карете и почтительно раскланиваясь с матерью и дочерью. – Позвольте мне сказать вам слово, чтобы уладить всё это дело.

– Ты здесь старший? – спросила его барыня.

– Да, – ответил Когносцендов, – я здесь старший перед другими по классу, но не по летам и не по должности. Впрочем, могу сделать, что следует.

– Накажи этого мерзавца примерным образом, донеси на него своему начальству от моего имени и попроси его исключить. Иначе я и на тебя пожалуюсь, если ты скроешь этого негодяя.

– Верю этому... Но дело вот в чем. Нужно быть всегда и во всем справедливым каждому, а тем более людям образованным. Чтобы судить о поступке человека справедливо, для этого нужно разобрать беспристрастно самую суть дела. Посмотрим же, как всё случилось. Если вы это приметили, ваш сын первый начал нас дразнить, строил нам рожи и ругал нас всех одинаково. Та истина, что чем человек благовоспитаннее, тем он должен быть вежливее, давно уже всем известна. Вы своего сына, конечно, считаете за юношу благовоспитанного, а нас за людей необразованных и невежливых.

– Ну, конечно, это так...

– Так... И однако же, что вышло? Ваш сын дразнил и ругал и меня и всех прочих ни за что, ни про что. Я и другие мои товарищи не обратили на это никакого внимания или, справедливее сказать, перенесли это равнодушно. Но не все же имеют такой терпеливый характер, как я и мои товарищи по классам. Нашелся один из всех нас, семинаристов, который не перенес этого равнодушно и на брань сам ответил бранью. Судите же справедливо: кто больше виноват во всем случившимся, если принимать всё это не за шалость, а серьезно?

– Итак, ты смеешь обвинять во всем моего сына?! Ты защищаешь мерзавца, который жестоко оскорбил моего сына?!! Я же тебе докажу, что значит оскорблять столбового дворянина.

– Maman! Вы совсем неправы, – вмешалась дочь. – Этот молодой человек смотрит на дело совершенно верно... Виновник всего Коля: он один и должен быть наказан за такое невежество.

– На-ка вот тебе! – сказал гимназист, обратившись к сестре, и сделал ей длинный нос. – И этому кутейнику то же самое...

– Видите, maman, какой он нехороший мальчишка? – сказала снова дочь тоном оскорбленного достоинства и великого негодования.

– Пусть так, – ответила мать, – но это никому не дает права его ругать и дразнить. Они все, сколько их тут, ни есть, не стоят и одного ногтя моего сына... Они все – побирашки и дети побирашек.

– Сударыня! – сказал в это время Владиславлев, подходя ближе к карете. – Мы не побирашки и не дети побирашек, а семинаристы. Вы сердитесь на то, что один из нас ответил вашему сыну на брань бранью; а сами нас всячески поносите. Позвольте же вас спросить: кто это дал вам право поносить всех нас?

– Дерзость этого негодяя и оскорбленное достоинство моего сына.

– Прекрасно. Если так, то дерзость вашего сына и оскорбленное достоинство всех нас побудило одного из нас на оскорбление ответить тем же. Сознание собственного достоинства и чувство самозащиты присущи не одним только вам или вашему сыну, но и всякому вообще человеку. Притом же, каждый человек, кто бы он ни был, имеет одинаковое со всеми право на уважение к его личности. Мы, правда, бедны и беззащитны; но ведь бедность не порок, и богатство не добродетель. Мы бедны материально, но, может быть, очень богаты духовно, богаты научными познаниями.

– Но мы – столбовые дворяне, а вы – пролетарии, нищие, побирашки.

– Пусть так... Мы нищи и бесславны теперь... А вы не думаете о том, что ваш сын может сделаться нищим и пролетарием, а иные из нас сделаются видными личностями и сами сделаются дворянами? Ведь граф Сперанский был же подобным нам нищим, однако же это не помешало ему сделаться одним из самых видных государственных деятелей. И из нас, теперь так безнаказанно вами и вашим сыном оскорбляемых, есть трое таких, которые через год отправятся в высшие учебные заведения, кто в академию, кто в университет. Мудрено ли, что и мы в свое время получим дворянство и выйдем в люди?

– Из корыта собираетесь сесть в карету? Может быть, это и будет. Но все-таки вы будете выскочками, а мы столбовые дворяне.

– Maman! – сказала дочь. – Это очень напоминает мне известную басню «Гуси». Коля один во всем виноват, и вы должны его за это наказать, а честных и бедных людей незачем из-за него оскорблять.

– На-ка вот тебе! – снова сказал гимназист, сделавши сестре длинный нос. – И этому кутейнику то же, блинохвату и побирашке.

– Вот видите, maman, какой он дерзкий мальчишка? – сказала снова девушка чуть не со слезами и дала брату порядочную пощечину.

Кажется, только эта последняя сцена заставила неугомонную барыню махнуть рукою Владиславлеву и Когносцендову, чтобы они отошли от кареты, и прекратить разговор с ними.

– Будьте покойны, молодой человек! – сказала девушка Владиславлеву. – Всё обойдется, само собою уладится и забудется. Коля будет наказан за все свои дерзости. Это ему так не пройдет.

Владиславлев и Когносцендов почтительно поклонились девушке и отошли в сторону, а карета вскоре покатила вперед.

– Кутья прокислая! Блинохваты проклятые! – громче прежнего крикнул гимназист, выглянувши из кареты; но за то тут же и получил от своей сестры хороший толчок в спину.

– Петя! – сказал Сергей Когносцендов своему брату. – Еще раз я говорю тебе: будь, пожалуйста, осторожен. Из-за тебя одного и мы все можем пострадать. Видишь, что вышло из-за твоей несдержанности? А что еще будет впереди? Барыня непременно будет жаловаться. Начнутся розыски, и тебе и нам всем достанется.

– Homo sum! Homo sum! Вот что я тебе еще раз скажу! Никаких жалоб я не боюсь. И я думаю, что ты поступил очень глупо, вздумавши объясняться с барынею. Была охота напрасно тратить слова! Чего бы лучше сказать ей какую-нибудь вымышленную фамилию? Я именно хотел ей сказать: «Спиридон Halex, из села Тухлянкина»... Ну, и пусть бы она тогда жаловалась. Пусть бы сказали ей, что halex значит селедка. Пусть бы она тогда еще более побесилась...

Последовал общий взрыв хохота в том кружке семинарии, где в эту пору находился Петр Когносцендов. Сергей покачал головою и отошел в сторону к товарищу своему Владиславлеву, где тотчас же начался у них разговор о том, в каком вообще уничиженном, бесславном состоянии находится всё вообще сельское духовенство вследствие своей необеспеченности в жизни, заставляющей его собирать по приходу всякую всячину, подобно нищим. А Петр, между тем, пришел в большое негодование по поводу всего случившегося и выражал полное свое неудовольствие на брата за то, что тот вздумал унизить себя и объясняться с барынею.

– Ну, нет, – сказал он наконец, – я никогда бы не позволил себе сделать такую глупость. Я бы не так объяснялся с этою ведьмою. Я бы ей наговорил столько правды в глаза, что она бы забыла и дворянство свое. Странное дело, в самом деле! Дворяне люди, а мы нет, нас смеет поносить, злословить и ругать всякий мальчишка, который и ногтя моего не стоит? Покорно благодарю. Я спущу всякое глумление надо мной мужику, а баричу никогда.

– Петр Григорич! – сказал ему богослов Вознесенский. – Что вы так горячитесь и чем так огорчаетесь? В первый раз, что ли, вы всё это слышите и видите? А помните, что было во время путешествия нашего на каникулы в нынешнем же году? Какого позора мы натерпелись в Черноземске, когда мы проходили городскою площадью или мимо кузниц? Ведь перенесли же мы всё это равнодушно.

– Вот то-то и досадно, что везде и все нас позорят.

– Конечно, досадно. Я это понимаю. Но ведь это так и быть должно. Этого мы и ожидать должны. К этому мы и готовыми быть должны во всякую пору.

– Что вы, Николай Петрович, за чепуху такую несете!

– Чепуху несу?! Нет! Я говорю сущую правду. Припомните-ка, что Спаситель наш говорил Своим ученикам, когда посылал их на проповедь евангельскую. Ученик не выше учителя, и слуга не выше господина своего. Довольно для ученика, чтобы он был, как учитель его, и для слуги, чтобы он был, как господин его. Аще господина дому веельзевула нарекоша, кольми паче домашния его? (Мф.10:24–25), Если уж Самого Спасителя нашего книжники и фарисеи – эти, можно сказать, столбовые иерусалимские дворяне – называли и веельзевулом, и самарянином, и неистовым или беснующимся, то чего же должны были ожидать себе от людей, преданных миру, Его ученики – апостолы и преемники их служения?

Недаром святой апостол Павел говорит: думаю, что нам, последним посланникам, Бог судил быть как бы приговоренными к смерти; зане позор быхом миру и ангелом и человеком... До нынешняго часа и алчем, и жаждем, и наготуем, и страждем, и скитаемся, и труждаемся, делающе своими руками... Якоже отреби миру быхом, всем попрание доселе (1Кор.4:9,11–13).

– Против этого я ничего не могу сказать. Если именно с этой точки зрения смотреть на наше положение, то, конечно, это так: как будущие служители Церкви, мы заранее уже подвергаемся позору, чтобы тогда терпеливее переносить его.

– Да, именно так. И кого же мир из служителей Божиих не гнал и не хулил? Во все времена пастыри и учители Церкви терпели всякого рода хуления и поношения; нам ли после этого их не терпеть? Успокойтесь же, друг мой! Следуйте лучше примеру святых апостолов, о которых тот же апостол Павел говорит: укоряеми, благословляем; гоними, терпим; хулими, утешаемся (1Кор.4:12). Отцы наши, деды и прадеды всё это терпели и переносили и нам оставили завет свой терпеть и переносить великодушно.

Петр Когносцендов успокоился и пошел себе вперед со своими товарищами, не обращая внимания ни на какие насмешки и поругания на пути.

Время шло незаметно. Версты шли за верстами. Юные спутники среди разговоров ушли далеко вперед своих подвод. Они повеселели и забыли про свой позор. Но вот невдалеке показался Черноземск, и – увы! – веселость вмиг исчезла.

– Как жаль, – сказал Петр Когносцендов, – что нельзя миновать этого городишка, где нас всегда позорят у кузниц! Десять верст крюку сделал бы с удовольствием, если бы возможно было объехать это проклятое место, где такая невылазная грязь, что если проедешь кузницы благополучно, молись и крестись, и нас всегда позорят.

– Верно, счастье наше такое, что везде и все нас поносят. Нужно остановиться и подождать своих.

Семинаристы остановились и подождали, пока подъехали их подводы. Двинулись все вперед и вскоре въехали в предместье города, где по обеим сторонам дороги находилось до сотни кузниц. Грязь здесь была ужасная, невылазная, как выражаются крестьяне. Лошади едва могли вытаскивать свои ноги и с большим трудом двигались вперед шаг за шагом. Семинаристы и их отцы или работники помогали лошадям тащить возы, ухватившись кто за тяж, кто за подтяжек. Вдруг случилась беда: у одной телеги сломалась ось. Пришлось всем остановиться, поднимать телегу и переменять ось. Немедленно повыскакивали из своих кузниц все кузнецы от мальчишки и до седовласого старца, подняли хохот и начали всячески издеваться над бедными семинаристами и их отцами. Какими ругательствами, насмешками и хулами эти недобрые люди осыпали не только семинаристов, но и всё вообще духовное звание, никакое перо не в состоянии этого описать, чтобы вполне выразить тот позор и то поношение, каким тут подверглись семинаристы и их отцы. Вообще в тогдашние времена место у этих кузниц было самым позорным местом для бедных семинаристов: нигде они столько не принимали поношений и брани, как здесь.

С неимоверным трудом выбравшись из топи у кузниц, путники наши продолжали путь до Мутноводска, повсюду преследуемые насмешками и хулами. Но вот и Мутноводск. Путники наши с благоговением несколько раз осенили себя крестным знамением, смотря на крест своей семинарской церкви. Теперь кончилось их невеселое путешествие. Они причалили к своему пристанищу, и на сердце у них отлегло.

Прошло более двух месяцев сентябрьской трети. Стояла уже холодная зимняя погода, хотя снегу и немного выпало. Семинаристы много уже успели видеть горя в эту треть. Всего натерпелись они: и голод видели многие из них, и холод; иным пришлось уже недели две-три без говядины посидеть, а иным в лютые, от 20 до 25 градусов морозы походить в классы в одной свитенке и худых сапогах. Время в эту пору было тяжелое для семинаристов: со стороны начальства всюду преследовала их непомерная строгость, взыскивавшая за самые малые проступки; в квартирах царили ужасная теснота, нечистота и бедность всей вообще обстановки, содержание пищею было самое скудное; чаепитие только лишь одни богатенькие позволяли себе по воскресеньям и праздничным дням; свободы в деятельности не было никакой, всё было строго распределено по часам и должно было в точности выполняться по правилам семинарской инструкции, ябедничество и наушничество инспектору, так называемые семинарские «перелетные птички» довели до пес plus ultra⁴⁸. Имена этих «птичек» были известны всем ученикам и заклеймены были неизгладимым позором в общественном мнении семинаристов. Пред некоторыми из них подчас трепетала вся семинария, потому что они даже и на старших учеников и на своих товарищей делали инспектору тайные доносы. Со стороны городского общества семинаристы терпели всякого рода оскорбления и поношения. В ту пору не было, кажется, человека, который бы не считал себя вправе оскорбить семинариста при встрече с ним. Уличные мальчишки бросали в семинаристов каменьями и комами грязи, взрослые мещане угощали их толчками в спину, мещанки обливали чайными помоями из окон, барыни с презрением и омерзением отворачивались от них на улицах как бы от каких-нибудь прокаженных. Особенно много приходилось семинаристам переносить оскорблений и колотушек на медведевой улице. В былые времена здесь именно, на этой улице, на перекрестке ее, у лавки известного «благодетеля» семинаристов мещанина Казачихина, величавшего себя «инспектором горских студентов», происходили ужасные кулачные бои между семинаристами и «казюками». Бои эти потом кончились, но «казюки», по крайней мере, еще зимы три ежедневно поджидали здесь семинаристов, толкали в шею, гонясь за ними и вызывая их на бой. Само собою понятно, что все эти печальные обстоятельства жизни принижали семинариста, угнетали, обезличивали и деморализовывали; но вместе с тем в некоторых отдельных личностях они порождали дух отваги, молодечества, готового жертвовать собою в борьбе с печальными обстоятельствами и во что бы то ни было отстаивать права семинаристов, возбуждали желание разоблачать ложь, подлость и шпионство, а равно и способность медленно казнить общих своих врагов язвительными намеками на их темные делишки. К числу именно таких личностей принадлежал Петр Когносцендов. Он наперечет знал всех тайных и явных семинарских «птичек» и во время смен старался стороною разоблачать их делишки перед своими товарищами, преследовать их язвительными намеками на их постыдное ремесло, говорить на их счет притчи и аллегории и предрекать им, что они будут побиты если не семинаристами, то казюками по наущению семинаристов.

Случилось, что в ту осень на сцене М-ского театра появилась прелестная артистка Императорских театров Лягошина. Молоденькая, хорошенькая и восхитительная на сцене артистка эта вскружила голову многим при первом же своем появлении на сцене М-ского театра. Молва о ее красоте и неподражаемой игре на сцене быстро разнеслась по городу, дошла и до семинаристов. Один из наших же товарищей, протоиерейский сынок, первый принес нам в семинарию весть об этой диве того времени в М-ске. Всполошились семинаристы: каждому захотелось хоть раз побывать в театре и посмотреть как на эту артистку, так и вообще на сценическое искусство, Но вот беда: как возможно там побывать и на что туда сходить? Правила семинарской инструкции строго воспрещали хождение в театр и отлучку с квартир по ночам, «птички» самим же инспектором посылались к подъезду театра и на большую улицу выглядывать учеников семинарии, и, следовательно, идти было рискованно, нужно было подвергать себя опасности быть исключенным из семинарии; к тому же, и денег у семинаристов в эту пору уже не было ни гроша. Несмотря однако же на все опасности и препятствия, семинаристы на другой же день после того проникли в театр после первого действия. Когносцендов Петр успел в самое короткое время свести дружбу с театральным служителем на галерее, раздобылся рублем серебра у известного в ту пору ростовщика Гаврила Николаева, которому он за жидовские проценты заложил плохенькие часишки своего товарища, дал этот рубль своему приятелю – театральному служителю, сам прошел к началу представления без билета, а после первого действия получил от своего приятеля целую пачку билетов, отобранных им у посетителей, и провел с ними несколько десятков семинаристов. Такой прилив семинаристов прошел бы незамеченным, если бы они вели себя на галерее осторожно. Но семинаристы, в первый раз попавшие в театр, могли ли не восхититься игрою прелестной артистки и не выдать своего присутствия при первом же удобном к тому случае? На сцене шло «Материнское благословение»; Лягошина играла главную роль и играла превосходно; публика была в восхищении от ее игры; губернатор и полицеймейстер первые же начали аплодировать ей. Семинаристам то и нужно было. «Bis!.. Bis... Bravo... Bravissimo», – закричали они дружным хором и своими аплодисментами дотоле не переставали оглашать театр, пока занавес не опустился совсем для того, чтобы более не подниматься до начала следующего действия. Две «птички» во время этого действия сидели внизу, в креслах, и вот, едва кончилось это действие, они появились на галерее и переписали всех семинаристов, высмотрев их из-за угла. Но как ни старались эти «птички» остаться незамеченными никем из семинаристов, Петр Когносцендов отлично высмотрел их, и, когда они, покончивши свое дело шпионства, уселись потом позади публики прямо против сцены, он подкрался к ним и вытащил у них из кармана их записные тетрадки вместе с карандашами, на которых были вырезаны их фамилии. Этим он избавил от беды всех бывших с ним в театре семинаристов, но сам ее не избежал. Когда шпионы на следующее утро явились к инспектору с доносами, вдруг оказалось, что доносить-то и не на кого. Поневоле они должны были припоминать, кого именно они видели в театре. Припомнить было нелегко, и шпионы поневоле указали, на кого пришлось. Инспектор потребовал к себе виновных, но те доказали ему, что они со своих квартир никуда вечером не отлучались и в театр не ходили. Один даже этот промах шпионов мог бы всю семинарию вооружить против тех, кого семинаристы считали за «птичек», если бы инспектор вздумал подвергнуть наказанию невинных, и во всяком случае был позором для шпионов. Но Когносцендов Петр устроил для них другой, более сильный позор. Выждавши, когда во время смены оба шпиона вышли в коридор, Когносцендов собрал около себя целую партию товарищей и начал вместе с ними рассматривать унесенные у шпионов тетрадки и читать имена всех, записанных там семинаристов, потом вдруг подходит к шпионам и говорит им: «На этих карандашах, привязанных к тетрадкам, которые мы сейчас здесь рассматривали и читали, красуются ваши фамилии, да и по почерку видно, что эти тетрадки писаны вами... Позвольте же, господа, ваше вручить вам по принадлежности». Вся толпа двинулась вперед и окружила шпионов так, что им уже нельзя было сойти с места.

– Вы, милостивый государь, ошибаетесь, – гордо возразил один из шпионов, которого ученики больше всех ненавидели.

– Очень возможно, что и ошибаюсь, – спокойно ответил ему Когносцендов, – однако эта вырезка ваших имен и фамилий на карандашах и этот почерк руки – посмотрите сюда – не мне же принадлежат.

– Да ты, Когносцендов, где нашел-то эти тетради? – нарочно спросил своего товарища один из более солидных учеников философии.

– А вот, изволите ли видеть, братцы, здесь целая занимательная история с опасными приключениями. Если хотите, я вам ее расскажу.

– Пожалуйста, расскажи. Мы охотно послушаем тебя.

– Ну, слушайте... Только заранее оговорюсь я: кому не любо, не слушай меня, но рассказывать мне не мешай... Начинаю... В один прекрасный день в наш большой, но прескучный и препыльный град случайно из далеких стран севера, где сам царь живет, залетел такой прелестный соловей, какого у вас здесь никто еще не видывал и не слыхивал. Не только люди, но и райские птички, которые, к несчастью нашему, недавно развелись у нас, очень заинтересовались слухами о красоте и пении прелестного соловья. Был назначен день, когда все богатые и бедные могли свободно слушать соловья в саду едемском. Райские птички, подцепивши себе под крылышки по чечеточке, полетели в этот сад. Когда настало время, «соловей являть свое искусство стал». И, подлинно, уж было что послушать и посмотреть: соловей тот дивно как хорош! «Внимало всё тогда», как любимец-соловей гимны пел волшебны. Но вот он кончил трели все свои, и вдруг отовсюду раздались ему хвалы. На миг хвалы те смолкли, и вдруг – о, ужас! – райские птички наши слышат, раздаются вновь хвалы певцу откуда-то сверху на знакомых им голосах. Любопытство ими овладело. Как было утерпеть, чтобы не взглянуть на тех, «кто смел свое суждение о певце иметь»?! Покинувши своих подружек-чечеточек, птички райские взлетели на верх одного едемского деревца и там в эти самые тетрадки записали всех, кто осмелился так громко прелестному соловью достойные хвалы воздать. Я, братцы, в эту пору был там, птичек райских видел сам, и – о, радость наша! ликуй, ребята! – тетрадки эти, чтоб избавить вас от адской в карцере муки, забрал я в свои крепкие руки. Вы посудите сами, господа, какая мне за то грозит теперь беда. Но лишь птички на меня инспектору донесут, казюки отлично их тогда за то прибьют.

– Браво, Когносцендов! Браво! Вот так молодец, – в один голос сказали все его товарищи, стоявшие в кружке.

– Хорошо, брат Когносцендов! – подтвердил философ Преображенский. – Ты занимательную историю нам рассказал. А не знаешь ли еще и того, кто были те чечеточки, с которыми райские птички летали в тот едемский сад? Это знать нам тоже не мешает.

– Да разве ты этого не знаешь? Хорош же ты гусь... Вся семинария знает, что одна из этих птичек ухаживает за своей хозяйской дочкою, а другая за модисткою Кларою Ивановною. Для того-то они и птичками-то райскими сделались, чтобы им можно было свободно обделывать свои темные делишки. Хороший и честный ученик этого не будет делать. На это способны одни только негодяи.

Поражение шпионов было полное. Срам был так велик, что человек, мало-мальски уважающий себя и дорожащий своим честным именем, другу-недругу после того заказал бы бояться шпионства как самого постыдного ремесла. Но есть на свете такие черствые сердца, есть такие низкие души, которые не знают стыда и упорно преследуют свои низкие цели. Таковы были и эти шпионы семинарские. Публичное посрамление нисколько не вразумило их; совесть их ничуть в эту пору не упрекнула за то, что они своими тайными доносами нередко губили даже лучших учеников семинарии. Чаша злобы их на Когносцендова была теперь переполнена. Возможно ли было ожидать, чтобы эти люди сейчас же не отправились к инспектору с ябедами и жалобами на Когносцендова? И они отправились; но, как истинные трусы, дрожа за свою собственную шкуру, о театре и не заикнулись пред инспектором, а наговорили ему, будто бы Когносцендов расславляет про них по семинарии, что они ухаживают за какими-то модистками, и тем самым наносят им жестокое личное оскорбление и марают их честь пред всею семинариею; и просили инспектора за такую напраслину, взводимую на них, наказать Когносцендова в пример другим. Инспектор всё это принял за чистую истину и, не истребовавши от Когносцендова никаких объяснений и оправданий, приказал сейчас же заключить его в карцер на три дня. И вот Петр Когносцендов теперь очутился в карцере в обществе крыс, мышей и всякой гадости, водившейся в этой семинарской темнице, и просидел там трое суток на хлебе и воде. Для него самого наказание это ничего не значило: он утешал себя той мыслью, что вся семинария знает, за что именно он сидит в карцере, и что его враги теперь наказываются за него презрением, если не всех, то большей части учеников семинарии. Зато для его брата Сергея это заключение отважного изобличителя шпионов было великим горем. Сергей Когносцендов знал, что этим только лишь начинаются для его брата беды и гонения на него и что не в далеком будущем его постигнет общая участь подобных ему смельчаков в семинарии, то есть исключение из семинарии по журналу правления за неодобрительное поведение. При одной мысли о том, что его брату грозит такая беда, он приходил в ужас. Он и представить себе не мог того, каким громовым ударом поразит его престарелого отца весть об исключении его сына из семинарии за неодобрительное поведение.

До половины шестидесятых годов в м-ской семинарии существовал прекрасный обычай – в начале каждого учебного месяца устраивать так называвшиеся «конференции», или собрания всех преподавателей и учеников семинарии, а иногда и посторонних посетителей, для слушания лучших и худших сочинений учеников семинарии. Конференции эти устраивались в семинарии с целью, с одной стороны, поощрять тех учеников, которые хорошо писали сочинения, а с другой – возбуждать в прочих учениках соревнование к хорошему составлению сочинений на задаваемые темы и посрамлять нерадивых учеников, писавших свои сочинения на 2 или на 1, при хороших способностях. Но в то же время это и для самих наставников служило побуждением при просмотре и оценке ученических сочинений внимательно и беспристрастно относиться к своему делу: конференции эти были как бы общим контролем целой семинарии над самими наставниками, читавшими ученические сочинения и руководившими учеников на литературном поприще семинарии. Наконец, так как в ту пору при оценке успехов и способностей, а равно и прилежания учеников семинарии главное внимание начальников и наставников семинарии обращалось на ученические сочинения, конференции эти давали полную возможность всей семинарии судить о сравнительном достоинстве каждого из классов и отделений семинарии. Цель была прекрасная, и она вполне достигалась конференциями. Прочесть свое сочинение на конференции, как одно из лучших, и получить за него одобрение от целой семинарии – это для ученика семинарии в ту пору было такою же великою наградою, как и лавровый венок для победителей на олимпийских играх. Таких счастливцев после того с восторгом приветствовали в классе все товарищи, а в квартире все соквартиранты. И чем в каком-либо классе и отделении больше бывало таких счастливцев, тем выше становился целый тот класс или то отделение в глазах всей семинарии и тем больше было радости для учеников того класса и отделения: счастливцы те были гордостью всего класса, красою семинарии и хвалою для самих их наставников. Зато прочесть свое сочинение на конференции как худшее, срама ради, было самым великим наказанием для всякого порядочного ученика, а вместе и самою важною побудительною причиною на будущее время писать свои сочинения обдуманно.

Конференциями начальство семинарии пользовалось и как самым удобным случаем к тому, чтобы оживлять и разнообразить скучную семинарскую жизнь, полную всякого рода лишений, трудов и невзгод, и поэтому обставляло эти конференции особенною торжественностью. Семинарская зала убиралась и устилалась коврами в той части ее, которая назначалась для начальников, наставников и посетителей. Перед началом конференции и по окончании ее все ученики пели «Царю Небесный» и «Достойно есть». В антрактах между чтениями сочинений учениками двух различных классов хор семинарских певчих исполнял самые лучшие концерты и гимны. В конце конференции секретарь семинарского правления громогласно объявлял списки учеников всех классов и отделений семинарии, которые правлением семинарии были в истекшем месяце отмечены по поведению с хорошей или плохой стороны. Таким образом, конференции эти были для семинаристов своего рода литературными вечерами, публичными актами и даже праздниками. Понятно, что ученики должны были всегда ожидать этих конференций с интересом: здесь был результат месячных трудов семинаристов, свидетельствуемых пред всею семинарией, здесь становилась известной отметка поведения учеников за истекший месяц, здесь ученики могли послушать исполнение семинарскими певчими лучших концертов и гимнов, в эту пору они могли отдохнуть душою и телом. И действительно, бывало, ждешь каждой конференции, точно большого праздника.

Декабрьской конференции оба брата Когносцендовы ожидали с большим нетерпением: у Петра одно сочинение вышло лучшим в классе, и он надеялся «молодцом» взойти на кафедру и артистически прочесть его; Сергею же желалось знать, каков будет исход столкновения его брата с семинарскими «птичками», ограничится ли наказание Петра одним только заключением в карцер, или же он будет, по представлению инспектора, самим правлением семинарии отмечен в месячной ведомости с дурной стороны. В последнем случае являлась для него крайняя необходимость заранее подготовить своих родителей ко всякого рода случайностям относительно судьбы их сына Петра. Сверх того, он опасался, что брат его даже и на самой конференции не сдержит себя, если его отметят с дурной стороны, и заявит смелый протест против такой отметки; а это лишь ускорит решение его участи в семинарии.

– Петя! – сказал Сергей своему брату накануне конференции. – Очень возможно, что тебя правление семинарии отметит с дурной стороны по поведению за истекший месяц. Пожалуйста, будь осторожен.

– Что же, ты думаешь, тогда я останусь к этому равнодушен? Извини! Я сейчас же отправлюсь к ректору и объясню ему всё.

– Послушай! Ведь это будет значить то, что ты вступишь в борьбу с самим инспектором; а это к добру не поведет. Знаешь пословицу: с сильным не борись, а с богатым не судись.

– Пословица эта для меня не существует. Я держусь совсем иного образа мыслей. Я сочту за позор для себя вступать в борьбу с тем, кого я, как червя, могу раздавить. Ты знаешь, как меня мальчишки-казюки угощают толчками в спину и вызывают «на кулачки», я им даю лишь по щелчку и ухожу от них; но если меня затронет сам «казак» или его сын, я с ними вступаю в бой и чиню над ними расправу. Так и здесь: когда меня задумал гнать инспектор по наветам «птичек», я буду с ними бороться и добьюсь своего.

– Послушай. Стоит ли тебе обращать внимание на то, что тебя за один месяц отметят с дурной стороны? Ведь вся семинария знает, за что ты попал в беду. Утешься сознанием того, что ты пострадал неповинно. Сама семинария, то есть все ученики, завтра же вступятся за тебя, если ты не задумаешь сделать такую глупость, чтобы протестовать против аттестации семинарского правления. Иначе дело кончится тем, что тебя, как нетерпимого в семинарии человека, исключат по журналу.

– Велика беда! Пусть исключат. Я нигде не пропаду. Я и в приказные могу поступить и в военную службу пойти.

– Это так... Но ты забываешь, что у тебя есть отец и мать в таком уже возрасте жизни, когда они могут не перенести случившегося с ними несчастья видеть тебя исключенным из семинарии с дурным поведением. Пожалей хоть их-то.

– Хорошо. Тогда увидим, что делать.

– Не тогда, а нужно теперь решиться на это. Вспомни, что твои родители никогда не видели отрадных дней в своей жизни и живут только лишь для нас и других детей. Пожалей же их. Твое исключение из семинарии совершенно их убьет.

– Хорошо... Я промолчу, если меня отметят с дурной стороны, а «птичек» не отличат с хорошей. Но если в то же время птичек отличат с хорошей стороны; тогда прощай всё. Разве только чудом каким я удержусь тогда от публичного протеста.

Понятно, что после такого объяснения Сергей Когносцендов еще с большим нетерпением ожидал конференции. Но вот и конференция. Ученики все в зале и ждут прибытия ректора, инспектора и всех наставников. Петр Когносцендов становится на довольно видном месте и собирает около себя самых отважнейших из учеников философского класса и сговаривается с ними в случае, если «птички» будут за истекший месяц отличены с хорошей стороны, тотчас же после конференции «ошикать» их в коридоре. Брат его всё это видит и понимает, к чему клонится эта затея и до чего она доведет всех этих артистов. Сколько тревог и волнений, сколько душевных мучений должен он перенести во всё время, пока не кончится конференция. Что ни минута, то мучение.

Вошел ректор со всеми наставниками семинарии. Ученики пропели «Царю Небесный», хор семинарских певчих исполнил гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Начальствующие и учащие, а равно и посетители сели. Началось чтение сочинений богословского класса. Один за другим восходили на кафедру ученики этого класса и читали свои сочинения. Всё было тихо и чинно. Наконец восходит на кафедру один из врагов Петра Когносцендова и хочет читать. Когносцендов и его товарищи начинают кашлять, то же самое происходит и в разных других местах залы, ученик приходит в смущение и – увы! – проваливается на чтении: читает тихо, вяло, с запинками, без надлежащей интонации и даже по местам без правильного понимания читаемого. Когносцендов Петр торжествует; но и инспектор, подписавший этому ученику самый лучший балл, не дремлет: он видит злорадостное выражение лиц Когносцендова и его товарищей и понимает, что всё это есть дело Когносцендова. Всё это не ускользает и от внимательного взора Сергея Когносцендова и ужасно тревожит его: добра от этого он не ждет... Сочинение прочтено; враг Когносцендова сходит с кафедры и, по обычаю, подходит к ректору.

– Сочинение ваше не заслуживает той похвалы, какую ему приписал ваш наставник, – говорит ему ректор. – Очевидно, вы писали его неосновательно и воспользовались готовым для него материалом. Нужно работать самому и притом основательно.

Фаворит инспектора, действительно, воспользовался готовым материалом для своего сочинения, указанным ему самим же инспектором. Поэтому теперь ему поневоле пришлось быть безответным и проглотить публичную пилюлю. Инспектор сердился и краснел от стыда за своего фаворита, а Когносцендов Петр торжествовал свою победу над ними обоими. Еще потом несколько минут и начинается чтение сочинений философского класса. Первым был вызван Петр Когносцендов. Храбро подходит он к ректору, получает от него благословение, берет свое сочинение и восходит на кафедру. Некоторые из «птичек» в эту пору начинают кашлять, как бы давая тем знать инспектору, что причиною посрамления одного из них был не кто иной, как Петр Когносцендов; инспектор наклоняется к ректору и заводит с ним какой-то разговор. Но Когносцендов не унывает: громко, отчетливо и настолько выразительно читает он свое сочинение, что производит на всех большое впечатление, и сочинение его всем кажется лучшим, чем каково оно было на самом деле.

– Вот это хорошо! – говорит ректор, когда Когносцендов окончил чтение и стал сходить с кафедры.

– Молодец! Люблю за ухватку, – сказал профессор М. В. П-ский.

Когносцендов Петр торжествует, друзья его тоже ликуют и насмешливо посматривают на всех своих общих недругов.

В конце конференции объявляется список учеников, отмеченных по поведению с хорошей и дурной стороны: Петра Когносцендова имени здесь нет. Брат его очень этому рад и успокаивается; но – увы! – ненадолго он успокаивается. Его самого сейчас же зовут к инспектору.

– Что вы не смотрите за своим братом, – говорит ему инспектор. – Вы видите, какой он у вас непокойный человек: он даже сейчас на конференции учинил скандал, когда Белозерский читал свое сочинение. Такие негодяи не могут быть терпимы в семинарии. Он будет непременно исключен при первом же проявлении новой какой-нибудь удали.

– Что при чтении сочинения Белозерским вышло что-то неладное, это ясно. Но брат ли мой тут виною всему, сказать трудно: против Белозерского чуть не вся семинария. Его никто не любит...

– Что это было именно делом вашего брата, это несомненно. Он самый нетерпимый в семинарии человек. Неужели вы не замечаете того, какой он имеет буйный характер?

– Характер его я очень хорошо знаю. Мой брат не буйный человек, но в высшей степени прямой, честный, возмущающийся до глубины души всякою неправдою, которую он видит где-либо, и всяким бесчестным поступком своих товарищей и учеников богословского класса и за честь и правду готовый идти на всякую неприятность для себя. Несомненно то, что Белозерский чем-нибудь подал ему повод к тому, чтобы он вооружился против этого ученика.

– Ну что вы там толкуете? Что вы защищаете такого бездельника?

– Он мне брат. Но если бы он и чужой мне был, я бы то же самое сказал вам, потому что говорю вам по совести, сущую правду.

– Такие негодяи в семинарии терпимы быть не могут. Несомненно, он будет исключен с дурным поведением. Идите домой.

Инспектор шутить не любил: если он раз кому-либо пригрозил исключением из семинарии за дурное поведение, то этого и нужно было непременно ожидать. Понятно, что после такого объяснения Сергею Когносцендову ничего более не оставалось, как ожидать исполнения такой угрозы и заранее уведомить отца своего о том, что брату его Петру грозит опасность быть исключенным из семинарии. И он это сделал, постаравшись, насколько то было возможно, представить всё дело так, что брат его являлся жертвою интриг некоторых недостойных доброго имени учеников семинарии за его открытый характер.

Вечер 10-го декабря. Погода стоит ужасная: ветер воет и свищет в трубе, ставни стучат, точно кто силится их оторвать, вьюга злится и метет ужасные сугробы. На улице света Божия не видно. Многие дома в селе Пятницком занесены уже по самые окна. Сельский небольшой, но звучный колокол своими частыми ударами подает весть запоздалым путникам о близости селения. В доме отца Григория давно уже шипит на столе самовар в ожидании возвращения домой хозяина, отправившегося на конец села напутствовать опасно больного. Матушка сидит у лежанки, вяжет детям чулки и греется. Старшая дочь сидит у стола за шитьем белья, а младшая тут же сидит и читает вслух жития святых. Мать и сестра внимательно слушают ее. Вот она кончила.

– Ну, Сашенька, что-то наш отец замешкался, – сказала мать, обращаясь к старшей дочери. – Давно бы уж пора ему вернуться домой. Уж не завяз ли он где-нибудь в сугробе? Послать бы к нему навстречу работника. Хорошо, если его оттуда проводят; а что, если он вздумает идти оттуда один? В такую погоду недолго до беды. Как раз где-нибудь завязнет в сугробе. Вот наша доля: всю жизнь живешь в тревогах за своего мужа и на старости-то лет не видишь покоя. Погода ни погода, ночь и за полночь все тревожат его. Он пойдет или поедет на какой-нибудь клячонке, а ты его жди, трясись за его собственную безопасность, здоровье и жизнь, ночи не спи. Пока он домой-то вернется, а у тебя тут душа вся изноет по нем.

– Что делать, мамаша, – утешала дочь старушку-мать. – Видно Господу Богу так угодно устроить жизнь священника и всей его семьи. Но вы напрасно теперь беспокоитесь за папашу: вечера еще немного, да притом же он говорил мне, что по пути он зайдет в контору спросить, нет ли писем от братьев. Вероятно, он зашел туда да там и позасиделся немного.

– Может быть, и так. Прочти-ка, Катя, еще что-нибудь.

Катя снова стала читать жития святых. Прошло уже с полчаса, Катя всё еще читала, самовар всё шипел на столе, а отца Григория всё еще не было дома. Семья стала беспокоиться.

– Саша! – снова сказала мать. – Поди, сейчас же пошли работника в контору узнать, там ли отец. Не может быть того, чтобы он там долго засиделся, не приславши нам о том сказать.

– Я, мамаша, прикажу ему верхом туда съездить.

– Вот и отлично. Вели ему сказать отцу, что мы его ждем. Саша сходила в кухню и приказала работнику немедленно

ехать в контору, чтобы узнать, там ли отец. Работник сейчас же оделся и пошел исполнять приказание. Катя по приказанию матери в ту же пору облила в чайнике липовый цвет, который по обычаю они всегда пили вместо чая, положила на блюдечко меду, заменявшего им сахар, и стала у самовара в таком положении, чтобы, как только они заслышат у крыльца голос отца или стук в дверь, сейчас же налить чашки. Но вот проходит десять, двадцать минут, проходит и более получаса, а ни отца нет, ни работника.

– Несомненно, – сказала мать, – с отцом случилась беда. Его нет ни в конторе, ни в доме больного, и работник отыскивает его. Иначе, если не сам отец, работник вернулся бы домой, чтобы нас успокоить. Ах, мы несчастные! Что мы теперь будем делать? Где и как мы будем его искать?

Мать залилась горючими слезами.

– Милая мамаша! Не плачьте, не тревожьтесь напрасно: они сейчас будут здесь. Вон я вижу мелькает огонек. Это они возвращаются с фонарем, – так утешала Саша свою мать, а сама между тем не менее матери проливала слезы, потому что на самом деле ничего в окно не видела.

Прошло еще несколько минут, и самовар уже стал погасать, а отца всё еще не было. Плач и рыдание наполняли скромное жилище бедного пастыря. Перед иконами зажжены были лампадки и поставлены свечи; мать и дочери стояли на коленях и горячо со слезами молились Богу о спасении главы их семейства. Старуха-нянька и плакала и причитала, что ей на ум всходило. Но вот у сеней послышался шум, и все обрадовались, перекрестились, вскочили на ноги и со свечою бросились в сени, чтобы встретить отца Григория.

Действительно то был отец Григорий, возвращения которого так долго и с таким нетерпением ожидала вся его семья, Отправившись напутствовать больного на самый конец села, он по пути зашел в вотчинную контору спросить, не привезено ли ему писем с почты. Между множеством писем разным лицам села Пятницкого и окрестных селений нашлось одно и отцу Григорию. То было от сына его Сергея Когносцендова. По почерку отец Григорий увидел, что письмо писано наскоро, следовательно, заключает в себе что-нибудь очень нужное для него. Сердце его тревожно забилось, когда он взял это письмо. Дрожащею рукою распечатал он письмо и сейчас же стал его читать. По мере того, как он читал это письмо, ему становилось всё более и более дурно: в глазах у него потемнело, сердце билось, как голубь, ноги подламывались. Не помня себя, он вышел из конторы и пошел далее. Кое-как добрел он по сугробам до дома, где лежал больной, исповедовал и причастил больного и даже прочел отходную; потом немного посидел молча и отправился в обратный путь. Но тут-то с ним и случилась-было великая беда. Вышедши из лачужки больного и находясь в неспокойном состоянии духа, он совершенно забыл о возможности сбиться в такую погоду с пути, и вместо того, чтобы ближе держаться к домам, он выбился на поляну и принял неправильное направление пути. Довольно долго он шел задумчиво по этой поляне, с которой вьюга сносила снег. Только вот ужасные сугробы, в которых старец вязнет по пояс, вьюга закрутила так, что и в двух шагах не видно, не слышно ни лая и гама собак на селе, ни ударов в церковный вестовой колокол. Тут только отец Григорий пришел в себя и понял, что он сбился с дороги, но где и как отыскать дорогу? Долго он прислушивался, нет ли где-нибудь хоть какого-нибудь звука, и присматривался, не видно ли где-нибудь огонька. Нигде ничего не видно и не слышно. Что тут делать? Приходилось замерзать. Стал старец на колена и начал усердно умолять Господа Бога о том, чтобы Он не помянул его грехов и прегрешений и не погубил его, но, если угодно отозвать из этой жизни в вечность, послал ему последнее сердечное покаяние пред лицем неба и принял его душу в вечные Свои обители с миром, если же угодно еще потерпеть его грехам, послал бы ему Своего ангела спутника, который бы указал ему путь к его временному жилищу. Лицо его в эту пору было обращено к небу, руки воздеты к небу же, глаза наполнены слезами, уста произносили молитву, исходившую из самой глубины сердца. Так прошло несколько минут. Вот на минуту затихло, и вдали против него как будто мелькнул огонек. Старец обрадовался, собрался с силами и пошел по тому направленно, где ему показался мелькающий огонек. С полчаса шел он по этому направлению, а всё селения нет. Вот опять в стороне как будто мелькнули два огонька.

Отец Григорий пошел в эту сторону. Мелькающие огоньки всё ближе и ближе к нему. Вот они как раз пред ним; но – о, ужас! – то не огоньки в волоковых избушках поселян, а два волчьи глаза. Задрожал отец Григорий и остановился пред страшным зверем. «Господи! – сказал он скорее инстинктивно, чем обдуманно. – Я уверен в том, что Ты по Своей благости и премудрости и чрез этого страшного зверя укажешь мне путь к селению и спасешь меня от внезапной смерти, потому что со мною здесь Святые Твои Дары, которые я имею при груди своей». И вопль сердца его был Господом Богом услышан. Волк тотчас же поднялся, взвыл и пошел по направлению ветра. Отец Григорий пошел вслед за ним. Вот на мгновение всё стихло, и до слуха старца долетел радостный звук вестового церковного колокола. Отец Григорий перекрестился и возблагодарил Бога за то, что Он указал ему путь к селению. Вот еще несколько минут пути по тому же направлению вслед за волком, и отец Григорий ясно слышит ужасный лай собак. Вот этот лай всё ближе и ближе к нему, вот даже мелькнул вдали огонек и как будто послышался человеческий голос. Отец Григорий снова перекрестился. Вот, наконец, волк остановился, взвыл три раза и повернул назад. Еще несколько минут, и три огромных собаки окружили старца и стали к нему ласкаться: то были господские собаки. Вскоре подъехали к нему верхами работник его и два ночных караульных, которых конторщик послал отыскивать отца Григория.

– Ну, кормилец наш! – сказал работник. – Слава Богу, что мы тебя отыскали. Кабы не собаки, мы сюда и не заехали бы. Они, как нам сдалось (т. е. показалось), почуяли волка и бросились в эту сторону, а потом вдруг стали радостно лаять. Ну, думаем мы, собаки напали на след человека, и сейчас же мы повернули сюда.

– Дивны дела Божии, друг мой! – сказал отец Григорий. – Да будет имя Господне благословенно отныне и до века! Мы часто забываем и Господа Бога и самих себя, а Господь всегда печется о нас и в минуту крайней для нас опасности посылает нам Свое избавление оттуда, откуда мы и ожидать его не думали бы. Если бы не этот волк, близость которого почуяли эти собаки, ни вы бы меня не отыскали сегодня, ни я бы больше не видел света Божия. Ведь, как теперь я соображаю, я далеко уже ушел в поле в направлении, противоположном селению, и немало кружился по полю. Волчьи глаза показались мне огоньком, и я пошел на этот опасный огонек, а потом услышал и звук вестового колокола.

Отец Григорий сел на лошадь верхом и вместе с работником и провожатыми, наконец, добрался до своего родного крова.

– Ну, други мои, – сказал отец Григорий, входя в комнаты, – если бы Господь не явил мне Свою великую милость, вы больше не увидели бы меня: я непременно бы или замерз или был съеден волком.

Все осенили себя крестным знамением.

– Да что такое с тобою случилось? – спросила матушка.

– От Сережи получил недобрую весть... Петра хотят исключить... В письме своем он старается и меня успокоить, и Петра выгородить; но я вижу, что дело вообще очень плохо и то, чего я всегда опасался, совершится. Эта печальная весть так сильно подействовала на меня, что я совершенно обезумел, едва совершил напутствование больного, вышел из его дома без проводника, пошел, куда глаза глядели, и заплутался в поле далеко за селением. Не знаю, моя ли или чья-нибудь еще молитва дошла до Господа, и Он явил мне Свою милость.

Весть о предстоящем исключении Петра так сильно подействовала на матушку и ее дочерей, что и они точно ошалели, принялись плакать и забыли про то, что нужно бы теперь приложить особенное старание к сбережению сил отца Григория. Все они в слезах, с плачем и воплем метались из стороны в сторону и не знали, за что взяться. Даже и липовым цветом-то путем не напоили отца Григория. Он же сам принужден был их утешать и ободрять, В дальнейшем же результатом всего этого было то, что отец Григорий до самого Рождества пролежал в постели, а матушка и дети во всё это время и глаз своих не осушали от слез.

Почтение к родителям есть великая наша нравственная обязанность. Недаром во все времена мира и у всех народов исполнение этой обязанности считалось делом весьма важным и предписывалось во всех законодательствах как непременный долг детей. Недаром и непочтение к родителям во все времена строго наказывалось. Обязанность эта есть залог счастья и благоденствия детей в этой жизни. Она же есть и самое главное основание или источник благоденствия целой семьи. Счастливы те родители, которые имеют почтительных детей; счастливы и те дети, которые почтительны к своим родителям: на таковых детях почиет благословение родителей, а с ним вместе, по неложному обетованию Самого Господа Бога, благополучная и долголетняя жизнь на земле будут их наградою в этой жизни за исполнение пятой заповеди закона Божия. О, если бы в наше просвещенное время многие и многие дети, юноши и девы, мужи и жены не были глухи к вещанию Самого Бога и во всей точности исполняли заповедь о почитании родителей! Каким бы тогда благоденствием наслаждались в жизни многие и многие семейства, теперь лишенные этого дара Божия за неисполнение этой заповеди Божией! Скольких бы тогда дурных поступков в своей жизни избегли многие и многие молодые люди, и в особенности юноши, учащиеся в разных учебных заведениях! Тогда при одной мысли только о том, что их своеволие, неповиновение распоряжениям начальства или леность, буйство в квартирах и другие проступки доставят большое огорчение их родителям и опечалят на долгое время целую их родную, кровную семью, они от многого и многого удержались бы. Тогда невозможны бы были и все те сходки и возмущения, словом, все те волнения молодых людей, какие ныне то и дело повторяются периодически в высших учебных заведениях и ведут молодых людей к неминуемой гибели. Тогда невозможны бы были и все те бесстыдные оргии, которым ныне предаются наши нигилистки и в России и заграницею, совершенно забывши свой стыд и порвавши всякую связь со своею кровною семьею, а чрез нее и со всем обществом...

Семинаристов пятидесятых и шестидесятых годов часто и общество и литература упрекали в грубости, буйстве и других пороках. Обвинение всех вообще семинаристов в таких пороках, конечно, было несправедливо; но по отношению к некоторым отдельным личностям оно могло действительно относиться в то время. В семье, говорит пословица, не без урода, а в такой большой семье, как целое общество семинаристов, тем более, не без уродов физических и нравственных. Тут возможны были все виды нравственного уродства и безобразия, как и во всяком другом обществе. Но скольких бы и из этих нравственных уродов семинарии и духовные училища не видели в своих стенах, если бы и сами родители их и все вообще воспитатели наши сумели вложить в детское еще сердце этих уродов чувство истинной любви к родителям и научили их должным образом почитать своих родителей! Сердце детей вообще мягко, нежно, как воск, и одинаково восприимчиво как к добру, так и к злу; поэтому из него всегда можно сделать и нужное, впечатлительное сердце и, напротив, грубое, нечувствительное. Любовь и попечение родителей способны расположить детей к тому, чтобы и они со своей стороны взаимно любили их и почитали; но если эта любовь к родителям и это почтение к ним выражаются безотчетно, инстинктивно, без сознания всей важности для них точного исполнения пятой заповеди, тогда возможно и проявление грубости, буйства и других пороков в детях. Пробудить в детях спящую совесть, возбудить в них истинную любовь к родителям и расположить их к истинному, сознательному почитанию родителей есть первая и самая важная задача воспитания, способствующая облагораживанию нрава, смягчению сердца и направлению деятельности детей на всё истинно доброе и полезное. Сергей Когносцендов отлично всё это понимал, и потому в настоящем случае, чтобы вразумить своего брата Петра, он решился действовать на него именно с этой, весьма важной в деле воспитания стороны.

– Петя! – сказал он брату в тот же самый день, когда отправил к отцу письмо с изложением всех обстоятельств дела, по которым брат его попал в беду. – Скажи, пожалуйста, долго ли ты будешь оставаться врагом своего собственного счастия и спокойствия не моего только, но и всей нашей семьи?

– Ты, брат, ошибаешься, – ответил ему Петр, – я враг всякого рода беспорядков, безобразий, ябедничества и т. п. гадостей.

– Знаю, что ты враг всего этого, но вместе с тем хорошо сознаю, что ты враг и себе самому, и родителям, и всей нашей семье.

– Это каким же образом? Странная у тебя логика.

– Ты непочтительный сын своих родителей.

– Вот новость, которой я никогда не ожидал! Благодарю... Удружил ты меня... Только этого еще не доставало.

– Да, это верно. Если бы ты был почтительный сын, то неужели бы позволил себе доставить своим родителям какую-нибудь скорбь или хоть малейшее огорчение? А ты что доставил им в настоящее время? Подумал ли ты об этом хоть однажды? Ах, перенесись, пожалуйста, своею мыслию в нашу семью, представь себе, что там теперь произойдет, когда папаша получит мое сегодняшнее письмо! Как все встревожатся, как опечалятся и как будут плакать при одной только мысли о том, что тебя могут исключить из семинарии!

– Пожалуй, вольно тебе было писать о всяких глупостях.

– Как вольно писать? Да разве я могу это скрыть от родителей или не обращать внимания на угрозы инспектора? Нет, для меня, как почтительного сына, тяжело даже подумать о том, что родители наши будут находиться в неведении насчет грозящей тебе опасности. Ты не можешь себе представить того, как грустно вспомнить о том, что они не могут получать о нас только радостные вести, а должны готовиться ко всякой случайности.

– Без грустных чувств нельзя прожить.

– Это верно; но пусть они получают печаль не от нас. Ведь сам ты посуди, кому мы доставляем печаль? Тем, для чьего сердца мы дороже зеницы ока, кто больше всех любит нас, кто всем жертвует для нашего счастия и кому мы обязаны как самою жизнию, так и всем воспитанием. Неужели ты, как нечувствительное какое-нибудь неразумное животное, не можешь хорошо понимать всей важности жертвы, приносимой нам нашими родителями? Вспомни ты наши сборы сюда после каникул: чего они стоили нашим родителям? Или ты не видел тех слез, которые из-за нас и втихомолку от нас проливали и папаша и мамаша? Или ты не понимаешь, что только лишь бесконечная их любовь к нам заставляет их с таким самоотвержением всё отдавать нам? Ведь они сами себя на старости лет лишают не только каких-нибудь удовольствий, но даже и самого необходимого для них. Они ни чая никогда без нас не пьют, ни пирогов не пекут для праздника, ни даже мяса свежего не видят целую зиму. Мята, липовый цвет и богородицкая трава с медом, яйца, молоко и ветчина – вот и всё, чем они позволяют себе лакомиться иногда. И всё это из-за чего? Из-за того, что они всякую свою копейку тратят на нас. Мы приедем домой, и для них, можно сказать, наступят дни праздничные: желая полакомить нас чаем, свежим мясом и пирогами, они и сами вместе с нами, так сказать, душу свою отведут.

– Всё это так; но ведь не мы же виноваты в том, что приход у нас очень беден. Будь богатый приход, и тогда родители наши и нас бы справляли, как следует, и сами бы жили, если не лучше, то и не хуже других людей.

– Конечно, так. Но пока Бог не дал нашим родителям такого блага в жизни, и мы тем более должны ценить их любовь к нам и заботы о нас, что они не из достатка своего, а из последнего дают нам всё, что нужно. Взгляни на себя: ты по их милости и обут и одет прилично; а они сами? О, горе наше! Мне даже и вспомнить грустно о том, что сестры дома ходят чуть-чуть не в лохмотьях, имеют по одному порядочному ситцевому платьицу, и те берегут про свят день, мамаша тоже имеет одно такое платье, и то уже не новое; а папаша в чем ходит? Он уже десять лет носит одни и те же два подрясника, которым, право, у нас на толкучке полтинник самая красная цена. Неужели ты думаешь, что им не хотелось бы так же, как и нам с тобою, иметь приличную одежду? А они и в этом всегда отказывают себе и нашим сестрам, а всё нас и нас одевают. Ведь всё это делает для нас их любовь.

– Конечно... Но в этом и долг их состоит: они обязаны нас любить, содержать и воспитывать, как следует.

– Они обязаны! А мы, со своей стороны, не обязаны за это платить им взаимною любовию и самым искренним почтением? Да и в этом ли только выражается их любовь к нам и великое попечение о нас? Нет. От самого появления нашего на свет и до сего дня они любили и любят нас, заботились и заботятся о нас больше, чем о своем собственном счастье и спокойствии. Ты сам знаешь, что Богом в наказание за грех первой жены определено женщинам рождать детей в болезнях; поэтому прими во внимание то, что самое появление твое на свет было болезнью и скорбью для твоей матери. Спаситель наш говорил Своим ученикам в последней Своей беседе с ними: «Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришел час ее; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир». И о твоем рождении мамаша возрадовалась так, что забыла скорбь свою; но надолго ли она возрадовалась? На самое короткое время, а потом ее опять постигли новые скорби, болезни душевные, тревоги за тебя и бессонные ночи. Мы с тобою не помним того, что с нами было и как о нас заботилась тогда мамаша; но можем с тобою судить об этом по тому, как она заботилась о других своих детях, которые росли уже на наших с тобою глазах, например, Катя...

– Ну, и что же тут было особенного? Возня с ребенком и больше, по-моему, ничего. Разумеется, и это неприятно.

– Как?! А те бессонные ночи, которые она проводила, когда Катя была в кори или страдала коклюшем? А этот постоянный страх за ее жизнь, которая уже висела на волоске? А это лишение себя пищи, эти слезы, эти глубокие вздохи сердечные, эта дневная и ночная молитва о ее выздоровлении? Неужели всё это ничто? Нет, это даже очень-очень важно... Это великая жертва матери. А для тебя самого разве она не принесла такой же жертвы? Ты-то этого не помнишь, а я хорошо помню, как в 1848 году ты был в холере... Помню, как ты был уже положен «под святые» и несколько суток проявлял свое существование одними только вздохами и самыми слабыми движениями рук. Я помню, как мамаша сидела около тебя в июльскую жару с ветками акации в руках и отгоняла от тебя мух и комаров, как с минуты на минуту ждала твоей смерти или выздоровления, как горько по тебе плакала и как много о тебе молилась. Неужели всё это не стоит того, чтобы ты хоть теперь-то, на старости ее лет, не доставлял ей печали? Ах, постыдись, пожалуйста, своею отвагой доставлять ей печаль гораздо большую, чем какую она терпела тогда! Большие, говорят, дети, большие и заботы о них, большая и печаль о них... Родители наши и без того постоянно печалятся о нас и за нас, думают о нас, тоскуют в разлуке с нами, опасаются за наше здоровье, поведение, успехи и самое содержание. И день и ночь мы у них на уме и в сердце, и во время молитвы и во время домашних бесед. Они вправе от нас ожидать и ожидают того, что мы возрастем им на утешение, на радость и славу их пред людьми, успокоим их старость, пристроим к месту сестер и будем за них молиться пред престолом Божиим. А ты вместо того, чтобы стремиться к выполнению их от тебя ожиданий, что теперь доставляешь им? Ты платишь им черною неблагодарностью за все их заботы и попечения о тебе... Ты доставляешь им скорбь на скорбь... Ты сокращаешь остатки дней их старости... Ах, Петя, Петя! Как брат твой и руководитель, как самый искренний друг твой, прошу и умоляю тебя: вразумись, пока еще не ушло время, сделайся почтительным сыном и из любви своей к престарелым и бедным родителям поступай во всем так, как они нас с тобою всегда учили поступать в тех или других случаях...

– Ты, брат, читаешь мне свои нравоучения, точно второкласснику. Я уже философ и сам всё это хорошо понимаю.

– В этом я уверен. Но это тем хуже для тебя же: кому больше дано, с того больше и взыщется. Если ты философ, то будь же мудрым не по имени, а на деле...

Отважный философ ничего на это не ответил брату и, как будто нисколько им не убежденный в справедливости всех его замечаний, наставлений и советов, ушел в свою комнату и там растянулся на своей жесткой семинарской постели. Но мысли его невольно стали теперь обращаться в ту сторону, куда он прежде очень-очень редко обращал свои помыслы. Он стал раздумывать о том, что в самом деле будет в доме его родителей, когда придет к ним письмо его брата. И вот ему кажется, что в доме их – общий плач и рыдание, обычная деятельность нарушилась и пища никому не идет на ум. Невольный вздох вырвался у него из груди, и слеза навернулась на одной реснице. Но тут же ему, как будто по мановению какого волшебного жезла, вдруг припомнились инспектор, семинарские «птички» и все те обстоятельства семинарской жизни, какие всегда так нехорошо действовали на его нервы. И сердце его снова закипело желчью и гневом против тех, кто всегда выводил его из терпения. Началась в его уме ужасная борьба помыслов: и умерить порывы своего гнева ему хотелось, и оставлять без внимания все «пошлости» семинарской жизни ему казалось невозможным. «Не в моей натуре переносить равнодушно всё то, от чего мы здесь страдаем, – сказал он, наконец, сам себе, – однако же, чтобы успокоить своих родителей, нужно стараться о том, чтобы уклоняться от столкновений с инспектором и его фаворитами. Осторожность, во всяком случае, для меня теперь очень необходима, иначе можно всё потерять». Так он решил поступать в будущем; но нелегко ему было выполнить такое решение. Натура его рвалась вперед, и он с величайшим трудом в течение нескольких дней мог сдерживать порывы своего сердца. Но вот в последней половине декабря он получает письмо от сестры своей Саши, которая простыми, но весьма для него трогательными словами описывает ему всё, что случилось с отцом Григорием в тот ужасный вечер 10-го декабря, о котором мы говорили, умоляет его Христом-Богом пожалеть седины своего отца и сделаться учеником отличного поведения, а в конце просит его непременно прислать отцу письмо с просьбой о прощении на тот случай, как бы отец не умер прежде, чем их отпустят к Рождеству домой, – и конец его нерешимости! Прочитавши это письмо, он заплакал и дал себе слово решительно перемениться во всем так, чтобы сделаться достойным получить благословение родителей на всю жизнь. Мало того, он даже решился сейчас же идти к инспектору, испросить у него прощения себе и дать ему честное слово в том, что будет вести себя примерно. При таком настроении его духа, скажи ему инспектор семинарии одно только приветливое слово, и ученик из забияки сделался бы примерным юношей. Но не всегда-то начальники и воспитатели юношей умеют читать в душе этих юношей их мысли и чувства и поступают с ними осторожно. Иногда они сами бывают причиной того, что ученик озлобляется, ожесточается и делается негодным юношей. Инспектор семинарии был человек добрый сам по себе, но не тактичный до крайности и непостоянный: иногда он был до крайности слабохарактерен, труслив и малодушен, а иногда вдруг делался упорным, настойчивым, жестоким и даже не совсем вежливым в обращении с учениками высших классов. Предубежденный против Петра Когносцендова, как против отъявленного в семинарии негодяя, он и представить себе не мог того, чтобы этот ученик мог к нему явиться с самыми благими чувствами и намерениями, и потому принял его не так, как бы начальнику следовало принять своего питомца, пришедшего к нему по своему собственному побуждению с раскаянием.

– Что ты шатаешься ко мне не вовремя! – крикнул он на нашего философа. – Люди делом занимаются, а ты шатаешься.

– Я пришел к вам по весьма важному делу.

– Ну, какое там важное дело может быть у такого бездельника, как ты? Непременно ты что-нибудь затеял недоброе.

– Я пришел к вам с искренним раскаянием во всем, что до сего времени могло вам не нравиться в моих поступках.

– Ну, какого от тебя можно ждать раскаяния? Ты просто хочешь меня обмануть таким предо мною притворством.

– Я искренно прошу у вас, как у своего отца и начальника, прощения во всем, чем я вам иногда досаждал, и даю вам свое философское, честное и благородное слово, что отныне я буду вести себя во всех отношениях примерно; а там, как вам будет угодно: хотите, верьте мне, хотите – нет...

– Идите... Я посмотрю, как вы будете себя вести... Такой прием ужасно дурно подействовал на живую натуру

Петра Когносцендова. У него, так сказать, вся внутренность перевернулась от такого бессердечного отношения к нему начальника, оценивающего его поведение и этим на всю последующую жизнь решающего его судьбу.

– Обидно! Крайне обидно! – сказал он про себя, вышедши от инспектора. – Я обращаюсь с истинным раскаянием, а меня отталкивают от себя точь-в-точь так же, как первосвященники, книжники и фарисеи оттолкнули от себя несчастного Иуду и довели его до безумного отчаяния. Если бы не мысль о родителях, немудрено, что я бы после такого приема сделался еще отчаяннее, чем был доселе.

И действительно, одна только мысль о родителях теперь была в состоянии удерживать его от порывов его гнева и заставляла вести себя во всем примерно.

О получении письма от сестры своей Саши Петр Когносцендов ничего не сказал ни старшему своему брату Сергею, ни другим братьям, так что никто из них и не знал ничего о болезни отца. Только лишь накануне своего отпуска к Рождеству все они узнали от присланного за ними работника, что о. Григорий болен.

– Что же такое с папашею случилось? – спросил Сергей у работника. – Отчего он так сильно заболел?

– Да с ним, вишь, касатик ты мой, притча такая повстречалась. Письмо, слышно, от тебя получил какое-то нехорошее, когда шел вечером в большую куру больного причащать. Ну, знамо, как прочитал он такое письмо; ему туман-то и вступил в голову. Как пошел он потом к больному-то, туда-то, значит, ничего дошел благополучно, а оттуда-то пошел, куда глаза глядели; сбился с дороги, на волка напал, да кабы не мы с караульными его, сердечного, отыскали, он и Богу душеньку свою отдал бы на старости лет в чистом поле, али волком был бы съеден. Вот она, притча-то какая с ним случилась!

При этом рассказе работника Сергей взглянул на Петра с явным негодованием и сердечною болью. Петр с дрожью во всем теле встретил этот взгляд и побледнел, как полотно. Ему казалось теперь, что не только братья его, но и все соквартиранты его смотрят на него, как на такого человека, который своими поступками довел отца до гробовой доски. И стыдно, стыдно ему стало пред всеми, кто слышал этот нехитрый рассказ работника о причине болезни отца Григория! Никогда еще в жизни он не чувствовал себя так нехорошо, как в настоящую пору, никогда еще и сердце его не билось так тревожно при мысли о скором свидании с родителями, как теперь.

– Видишь, брат, к чему привела всю нашу семью твоя безумная отвага? – сказал ему старший брат. – Как ты теперь глаза-то свои покажешь домой? Как и нам-то с тобою туда показаться?

– Полагаю, что и ты теперь видишь, что я с некоторого времени сделался иным человеком, чем был прежде. Поэтому я надеюсь явиться домой со спокойною совестью.

Так виновник болезни отца Григория думал явиться теперь в свой родительский дом с такою же спокойною совестью, как и его братья. Но – увы! – надежда его была тщетна. Совесть его сделала свое дело: она теперь явилась его грозным и неумолимым судией. О, если бы родители, начальники и воспитатели юношей чаще да умеючи обращались к этому грозному судии нашему! Скольких бы детей они удерживали от разного рода проступков скорее и действительнее, чем всеми этими карцерами, голодными столами, распеканиями и т. п. мерами строгости! Пока еще в детях совесть чиста, укоры ее больнее стрелы пронзают сердце юноши и не дают ему покоя ни на минуту. Так это было с нашим отважным философом. Чем более он приближался к своему родительскому дому, тем страшнее и страшнее становилось ему показаться на глаза к своим родителям и домашним. Ему казалось, что теперь он уже не удостоится ни благословения отца, ни ласк матери, ни даже радостного привета сестер и будет в своем родительском доме точно бельмо у всех на глазу, точно большой враг их счастья и спокойствия. Вот и дом родительский. Братья его с радостью соскочили с саней, с радостью вбежали в дом и с распростертыми объятиями были там приняты всеми. А он как приближается к дому и входит в него и как встречен всеми? Сердце его бьется, как голубь, на лице выступила краска стыда, по всему телу пробегает дрожь. Точно преступник, робко, не весело, со стыдом переступает он чрез порог своего дома. Вот подходит он к отцу под благословение и чувствует, что отец не с такою радостью, как прежде, благословляет его в настоящие минуты, и сердце его как будто от того разрывается на части. Вот ему кажется, что и мать не так радостно приветствовала его своим материнским поцелуем. Вот даже любимица его сестра Саша – и та, наконец, совсем не так встретила его, как всегда встречала: в ее глазах он заметил слезы, выступающие на ресницы, а во взоре укоризну себе прочел, как будто в письме. Он ожидал, что сейчас же родители станут ему делать выговоры и наставления; но шли минуты за минутами, а и слова одного никто не говорил ему. И это было для него тяжелее, мучительнее всяких инспекторских выговоров, карцеров и даже самого понижения отметки его поведения: в таком состоянии каждая минута казалась ему часом мучения. Он чувствовал, что теперь он в своем родительском доме стал одинок, как будто лишний, как будто чужой. Ему казалось, будто теперь в сердце родителей для него недостает уголка, из которого бы они уделили ему частичку своей теплой любви. Подали вскоре самовар. Саша засуетилась около стола с чашками. Катя принесла непочатую еще баночку варенья, а мать достала из комода нераспечатанный еще сверточек чаю. Невольно при этом припомнились ему недавние слова брата, что родители его с ними только и для них пьют чай. И опять стыдно, больно, досадно ему стало, что на этот раз он и сам лишается и всю семью лишает того удовольствия, с каким обыкновенно в подобных случаях вся их семья пила чай и проводила время в самых задушевных разговорах... Пришли после чая диакон и причетники поздравить их с приездом и поздороваться с ними, как это всегда у них бывало. Какая опять досада и какой стыд для Петра! Бывало, он весело беседует с отцом диаконом и причетниками, сговаривается что-нибудь пропеть новенькое в праздник; а ныне? Сергей и другие братья весело разговаривают со всеми; он же сидит угрюмо над первою попавшеюся ему под руки книгой, делает вид, будто внимательно читает ее, и не чает, когда-то уйдут домой бывшие его собеседники. Ему кажется, что они его именно считают виновником болезни отца и за это с неудовольствием смотрят на него. Гости, наконец, ушли, и он вздохнул свободнее. Но в это время сам отец Григорий позвал к себе Сергея и стал с ним тихо разговаривать, и опять для Петра беда и мучение: он понимает, что говорят именно о нем. Что они там говорят о нем, ему то неизвестно; но для него в тысячу раз было бы легче, если бы отец позвал его самого и стал ему делать упреки, выговоры и наставления. Тогда, по крайней мере, он стал бы просить у отца прощения во всем и дал бы ему честное слово сделаться иным человеком; а теперь нужно было томиться, терзаться совестью и ждать, когда-то отец позовет его к себе для объяснений.

– Петя! Поди сюда ко мне, – сказал наконец отец Григорий.

Дрогнуло сердечко Петра, того самого отважного философа, для которого так еще недавно ничто были все распекания и угрозы инспектора, голодные столы, карцеры и прочие наказания семинаристов. Со страхом и трепетом подошел он к постели отца.

– Ты писал мне, – сказал ему отец Григорий, – что хорошо сознаёшь всю неблаговидность своего поведения, всю преступность своей юношеской удали и отваги и все те последствия, к которым может привести тебя твое поведение. Ты обещал мне, что на будущее время будешь вести себя примерно. Искренно ли всё это ты писал мне или только под влиянием благой минуты временного сознания того, в каком ты находишься опасном положении, и из желания получить от меня прощение?

– Да, совершенно искренно. Я теперь всё понимаю, сознаю, чувствую, что виновен не только перед вами, но и перед братом Сережею, перед всею нашею семьею, перед начальством и даже перед самим собою. Я желаю совершенно исправиться в своем поведении. Только ради Бога простите мне все прежние шалости и увлечения и благословите меня, как раскаявшегося сына. Я и теперь уже стал иным, чем был прежде. Вот и Сережа вам подтвердит это.

На глазах у Петра выступили слезы, и он бросился целовать руки отца, прося у него прощения и благословения.

– Хорошо, – сказал отец, – я вполне верю твоему слову, охотно прощаю тебя и именем Всевышнего благословляю тебя на новый для тебя путь жизни и деятельности. Сережа мне уже говорил о том, что ты совершенно изменился в своем поведении. Дай Бог, чтобы ты вышел хорошим человеком! Для меня не может быть большей радости, как та, если все вы выйдете хорошими людьми, преданными слугами Церкви и отечеству, почтительными детьми, честными гражданами и добрыми отцами семейств. Не нужны мне теперь ни богатство, ни слава и почести мирские. Одного я желаю и прошу у Бога: это – того, чтобы все вы хорошо окончили курс и были священниками, подобно тому, как и три старших ваших брата в этом звании служат Господу Богу. И если бы Господь удостоил меня дождаться того времени, когда все вы сделались бы священниками, я был бы счастливейшим из людей. Видеть семь сыновей священниками это, я тебе скажу, такое счастье, какого очень немногие могут удостоиться.

– Можно, папаша, надеяться, что вы будете иметь это счастие.

– О, я тогда, подобно Диагору, умер бы от радости, потому что достиг бы высшего счастья на земле. Да, дети мои, наша родительская честь и слава или же стыд и срам пред всеми людьми именно в вас, а равно и наше счастье или несчастье также в вас. Дерево узнается по плоду, а родители ценятся по детям. Как жаль, что многие из детей или вовсе этого не понимают, или равнодушно относятся к чести и счастью своих родителей и потому своими неблаговидными поступками и недоброю жизнью бесчестят своих родителей и разрушают их земное счастье! Вот за это-то именно и им самим Господь не дает тех даров счастья на земле, какие нам всем обещаны в пятой заповеди за почтение к родителям... Как жаль, что в наше время и родители некоторые не понимают всего этого и потому не заботятся должным образом о воспитании своих детей! Особенно непростительно некоторым матерям не заниматься воспитанием своих детей: они сами разрушают и свое собственное материнское счастье на всю свою остальную жизнь, и счастье своих детей, в жилах которых течет их собственная кровь. По милости Божией мы с вашею матерью не принадлежим к числу таких законопреступных родителей и много заботимся о вашем воспитании. Позаботьтесь же и вы о том, чтобы сделаться вполне достойными нашей любви к вам и нашего попечения о вас.

– Постараемся, папаша, быть вполне достойными вашей любви к нам и вашего попечения о нас, – сказали Сергей и Петр в один голос.

– Ну, будьте же счастливы, и благословение Господа Бога и мое родительское да пребудет на вас во все дни вашей жизни.

Отец Григорий благословил обоих сыновей и отпустил от себя. Петр утешился и пошел к матери, чтобы и у нее испросить себе прощения и благословения.

– Господь с тобою, – сказала ему мать, осенивши его крестным знамением, – я бесконечно рада тому, что Господь услышал мою за тебя молитву и обратил тебя на истинный путь. Будь благословен от Господа до конца твоей жизни. Я ничего более не желаю себе и не прошу себе у Бога, как только того, чтобы вы были счастливы, добры, честны, исполнительны во всем, почтительны к нам и признательны к своим учителям и начальникам.

Мать осенила Петра крестным знамением и поцеловала его, и он почувствовал, что это был тот же самый горячий, сердечный поцелуй матери, каким обыкновенно прежде она всегда приветствовала его при свидании. Радость наполнила его сердце, и он надеялся, что это будет последним случаем в его жизни, когда он столько беспокойства наделал своим родителям и сам так истомился духом. Одно только немного теперь смущало его: это именно то, что инспектор семинарии был против него настолько предубежден, что и не чаял когда-нибудь дождаться его исправления. Зная хорошо все обычаи инспектора, он опасался, как бы инспектор когда-нибудь не свалил на него чьей-либо чужой вины в случае, если виновный не будет им отыскан. Как избавиться от возможности попасть в такую беду, он не знал и долгое время раздумывал об этом.

Прошли святки. Настала пора ученикам отправляться в семинарию. Опять начались сборы учеников и приготовления к отъезду. И на этот раз дело не обошлось без раздирающих душу сцен и картин бедности. Все, собранные святками по приходу куры, были проданы так называемым курятникам или торговцам, скупающим по селам кур и индеек и отправляющим их в Москву для продажи; часть зернового хлеба тоже всеми членами причта была свезена в ближайший город и там продана; но вырученных за всё это денег было недостаточно для того, чтобы можно было ими справить все нужды детей. И опять во всех домах поднялись вопли и вздохи родителей; и опять отцы пошли кланяться зажиточным крестьянам, вымаливая у них по нескольку рублей под залог своего церковного надела земли или вперед отдавая им внаймы часть того же надела. Неприятно было детям всё это знать, видеть и слышать, но делать было нечего: такова уж была участь духовенства и семинаристов в ту пору. Подобно прочим, и отец Григорий с великим горем собирал теперь десятка два рублей, потребных для отправления детей в семинарию и училище; но это горе не особенно его беспокоило. Мысли его на этот раз были сосредоточены совсем на ином, чем это тяжелое ухаживание за каким-нибудь старостою Пахомом, кривлявшимся пред ним, или десятником Мироном, радовавшимся тому, что наконец-то «бачка и его спознал и ему поклонился» из-за двух или трех рублей. Судьба Петра ужасно беспокоила его: зная пылкий характер своего сына философа, он так и знал, что Петр будет исключен из семинарии за какую-нибудь новую свою выходку против семинарских «птичек» или даже против самого инспектора. Каким тяжелым ударом должно было такое горе обрушиться на его седую голову и как оно грозило на многие лета повергнуть в печаль всю его семью! Он чувствовал, что этот удар будет для него роковым, и тогда – увы! – его жена останется беспомощною вдовой, дочери сиротами, Петр либо будет приказным, либо угодит в солдаты, а прочие сыновья должны будут есть казенный хлеб с плесенью и червями и хлебать щи, в которых «небо видно», как о них выражались семинаристы. Он чувствовал потребность, быть может, в последний раз в жизни побеседовать со своими детьми об их ученических обязанностях и обдумывал, как бы повести с ними такую речь, чтобы она запала в их детские сердца глубоко и потом принесла добрый плод.

Пришел вечер. Отец Григорий позвал к себе всех своих сыновей, чтобы побеседовать с ними о том, что теперь более всего занимало его мысли и могло быть назидательно для детей.

– Дети мои! – сказал он сыновьям. – Я уже стал стар и слаб. Может быть, Господь и еще будет милостив ко мне и ради вас и ваших сестер продлит мою жизнь; но во всяком случае я уже чувствую, что моя пора проходит, силы мои слабеют и ум уже оскудевает. Боюсь, что более я уже не увижу вас на земле, и вам не придется принять от меня предсмертное благословение. Да будете от меня благословенны все вы отныне и до века! Господь Бог да подаст вам счастье и многолетие на земле и да поможет вам подвигом добрым подвизаться на том поприще вашем, какое Ему благоугодно будет указать каждому из вас в этой жизни, быть деятелями мудрыми, честными, учительными и полезными для Церкви и Отечества и достигнуть цели своего бытия на земле.

Отец Григорий благословил каждого сына, обнял и поцеловал. Дети при этом плакали, и он сам заплакал.

Прошло несколько минут в напряженном молчании. Дети от избытка чувств не смели заговорить с отцом и ждали его слова; отец собирался с духом и нарочно давал детям время хорошенько прочувствовать всю важность настоящих минут для их последующей жизни. Наконец, отец Григорий снова заговорил с ними.

– Полно, дети, печалиться, – сказал он. – Давайте побеседуем с вами о том, что всего ближе к вам в настоящее время и всего нужнее для нас.

– Сделайте одолжение, папаша, побеседуйте с нами подольше, – сказал Сергей, – мы всякое слово ваше примем к сердцу.

– Всему, дети, есть свое время, – начал отец Григорий, – есть время сеяния, есть время и жатвы, есть время учения и приготовления к жизни, есть время и деятельности общественной, или действования и приложения к жизни того, чему мы учимся в школах. Вы теперь переживаете такую пору своей жизни, которая всего более должна вас обогатить запасом сведений для будущей полезной деятельности, запасом сил для действования на поприще священного или иного какого-нибудь служения, благонамеренностью и добросовестным отношением ко всякому вообще делу. Смотрите же, не пропустите этого золотого времени, этой весны своей жизни, потрудитесь, подобно усердному земледельцу, над тем, чтобы среди семени доброго учения не возросли в вашем сердце тернии, не привились бы к вам дурные привычки, злые страсти и порочные наклонности. Позаботьтесь о том, чтобы обогатить свой ум познанием всего истинного, доброго и прекрасного. Помните наставление святого апостола Павла: что только истинно, что честно, что справедливо, что чисто, что любезно, что достославно, что только добродетель и похвала, о том помышляйте (Флп.4:8). Особенно, Петя, тебя я прошу обратить на это свое особенное внимание.

– Постараюсь, папаша, следовать вашему наставлению, – ответил Петр. – Ведь я, в сущности, вовсе не такой дурной человек, каким меня представляет наш инспектор. Если бы наши начальники и наставники хоть раз в неделю беседовали с нами от души, как отцы с детьми, внушая нам правила благоповедения, и при всяком случае наших проступков старались действовать на нашу совесть своим словом вразумления, а не бранью своею и карцерами, наверное, мы многого не делали бы дурного. А то ведь в том и беда наша, что на наше нравственное чувство никто не обращает внимания и инспектор раздражает нас потворством своим шпионству и ябедничеству.

– Ах, Петя, Петя! Да когда же подобного рода злоупотребления своими обязанностями не бывали? Мир всегда во зле лежит, и подобного рода злоупотребления всегда возможны. Но ты иди себе своею дорогою, скорби об этом, но не раздражайся этим. Видишь зло, не противься ему с ожесточением и не употребляй незаконных средств к его пресечению: злом зла не победить. Добром же всегда победишь всякое зло. Не на то ли и разум и свобода даны тебе от Бога, чтобы ты мог обдуманно избирать то или другое средство к пресечению зла и избежанию дурных последствий от соприкосновения с ним? Пользуйся же ими благоразумно, а не злоупотребляй. Ты называешь себя философом или, правильнее, учеником философии, и будь им на самом деле. Пусть мудрость будет руководителем всех твоих поступков. Всему есть своя пора. Придет пора, ты сам будешь деятелем общественным. Вот тогда и покажи себя не таким, как ваш инспектор, а истинным руководителем других: что теперь тебе не нравится, как нецелесообразное, того не делай сам. А теперь ты пока ученик и должен всё переносить терпеливо, чтобы приучить себя к терпению христианскому и мужеству гражданскому. В жизни еще не то придется тебе испытать, что ты теперь видишь и переносишь, нужно заранее подготовить себя к этому, чтобы не растеряться в минуту невзгоды.

– Бедственная наша семинарская жизнь настолько, так сказать, закаляет нас, что едва ли после того жизнь сломит нас.

– Сломит, сын мой, сломит, да еще как! Теперь ты даже и вообразить себе не можешь того, что она делает из вашего брата. И я когда-то, подобно тебе, мечтал, что жизнь меня всё перевернет по-своему, не сломит моего характера, но вот видишь, что из меня она сделала. И ты думаешь, что я только-то и видел горя в жизни, что перенес в твоих же глазах в эти последние годы? Нет, всё то, что известно тебе о моих невзгодах в жизни, есть лишь самая ничтожная доля перенесенного мною. И однако же, ты видишь, я никогда ни в чем не отчаивался, а всегда во всем возлагал надежду на Бога. Господь многомилостив и правосуден, не здесь, так в будущей жизни награждает нас.

Отец Григорий взглянул на икону Спасителя и осенил себя крестным знамением, прося себе прощения в том, что в разговоре с детьми невольно вспомнил о своих невзгодах.

– Всему, дети, есть свое место, – начал снова отец Григорий, – есть место молитвы, есть место учения, есть место плача, есть место и веселья. Вы теперь учитесь в семинарии, пусть же она будет для вас таким местом, каким она и должна быть. Обыкновенно люди благомыслящее и понимающие дело называют учебные заведения храмом науки. Да, скажу вам, это действительно храм, это святилище, но храм не того кичливого разума человеческого, который философами прошлого века был превознесен паче всякого чтилища и возведен был на престол божества, но того вечного высочайшего Разума, который дал нам свет и разум, да познаем Бога истиннаго (1Ин.5:20). Пусть же и будет для вас этот храм не местом веселого препровождения времени в спорах с учителями и не местом раздражения и проявления своего каприза и своеволия, а именно святилищем таким же, как и церковь. В церковь, как храм Божий, мы ходим для молитвы и поучения в слове Божием, и в семинарию ходите для познания Бога как из Его откровения, так и из рассматривания сотворенных Им вещей. Какую бы науку вы ни изучали, смотрите на нее как на такую именно науку, которая, в конце концов, должна вас привести к познанию Бога.

– Но ведь это, папаша, совершенно немыслимо, – возразил Петр. – Неужели география, история гражданская и математика тоже должны нас приводить к познанию Бога?

– Вот тебе и раз! – сказал Сергей. – А еще ты философ! Неужели ты этого не можешь понять? Возьмем, например, историю. Посмотри, как она ясно говорит нам о Боге и Его делах во вселенной. Вот пред нашим мысленным взором древние государства: Вавилония, Ассирия и Египет. Как они в свое время были славны и могущественны, и как плодоносны были сами страны, занятые этими государствами; а теперь что с ними сталось? Груды мусора и камня служат памятниками их величия. Кто всё это совершил с ними? Не Бог ли, Который чрез Своих пророков заранее всё это предвозвестил народу иудейскому? Вот еще пред нами Франция времен революции и Наполеона I. Проследи хорошенько все события, не увидишь ли тогда явного шествия Божия не только в этой истории, но и во всей всемирной истории?

– Да, – сказал отец Григорий, – история есть именно такая наука, которая приводит нас к познанию Бога, как к той живой разумной Силе, Которая всем управляет и всё направляет по Своей воле к известной, заранее предопределенной цели. Не так называемая судьба, или слепой рок, управляет всеми событиями в мире, не та деспотическая сила правителей, которую неверующие привыкли признавать виною всех переворотов в государствах, в самом деле, движет развитием государственной жизни народов, а Бог, Который от одной крови произвел весь род человеческий, для обитания по всему лицу земли, назначив предопределенные времена и пределы их обитанию (Деян.17:26). Плохой наставник юношества тот учитель истории, который, преподавая вам историю, не приводит вас чрез ее изучение к познанию Того, Чьею волею совершаются все события в мире: в устах такого наставника и самая история не наука, а не более, как сказка, и самое изучение ее становится неинтересным и бесполезным... Насколько вообще история может быть и интересна в высшей степени и поучительна в устах мудрого наставника, в этом можно убедиться из книги Премудрости Соломона: как, например, много раз вы и слышали и рассказывали о десяти казнях египетских, а поняли ли вы, почему именно те, а не другие казни Бог послал на Египет? Конечно, нет; конечно, вам этого никто не говорил, и вы сами над этим не задумывались никогда, а прочтите книгу Премудрости Соломона, и вы увидите здесь бездну премудрости Божией и хорошо поймете то, как не тщетная философия, а истинная, действительная мудрость может во всем видеть то, что для обыкновенного нашего разума непостижимо.

– Положим, это так, – сказал снова Петр, – ну, а математика-то как нас может привести к познанию Бога? Вот что для меня очень интересно и непонятно.

– А как она великого математика Ньютона привела к тому, что он не иначе всегда произносил имя Божие, как с величайшим благоговением, снявши шапку и осеняя себя крестным знамением? Она должна показать вам, какая мудрость заключается вообще в вычислениях математических и как бесконечно премудр Тот, Кто всё во вселенной расположил мерою, числом и весом (Прем. Солом.11:21), в величественном виде и стройной гармонии, и как всесилен Тот, Чьею силою движется вся необъятная вселенная, Кто держит всё в своих пределах, Кто морю сказал: доселе дойдеши и не прейдеши (Иов.38:11), и оно повинуется Его слову, Кто горы поставляет и преставляет с места на место, Кто среди самого океана повелел быть громадной реке Гольфштрему и наполняет ее пресными водами, словом, Кто одинаково и «в небесах на троне велик», и «в пылинках на земле велик» и пред Кем «весь мир, как колебание чашки весов или как капля утренней росы, сходящей на землю» (Прем. Соломона 11:23).

– Действительно, это так, и я теперь не могу не дивиться тому, отчего же наши учителя-то нисколько не заботятся о том, чтобы таким именно образом преподавать нам физико-математические науки? И не мы же виноваты в том, что не занимаемся этими науками как предметом серьезным.

– Конечно. Но ведь ты ученик философии. Философия есть стремление духа человеческого к познанию самой сущности вещей и начала всех начал, то есть к познанию Бога, человека и природы и их отношений друг к другу. Ну, и философствуй, стремись своим разумом, при свете Божественного откровения, проникать в самую суть всякого предмета и всякой науки. Начало премудрости есть страх Божий. Проникнись этим страхом Божиим и размышляй о предметах каждой науки. Тогда Сам Бог даст тебе мудрость и откроет познание самой сущности всех вещей, как и писателю книги Премудрости Соломона Он «даровал неложное познание существующего, чтобы познать устройство мира и действие стихий» (Прем. Сол.7:17).

Наступило минутное молчание.

– Итак, дети мои, – начал потом отец Григорий продолжение своей беседы с детьми, – помните, что теперь время вашего воспитания и что семинария есть храм науки, которая должна научить вас мудрости в истинном значении этого слова и приготовить вас к будущей полезной деятельности на том поприще вашего служения Церкви и Отечеству, какое Сам Господь вам укажет. Соответственно своему возрасту и назначению, вы и ведите себя всегда и везде так, как и следует благовоспитанному юноше, ученику духовной семинарии. Инспектор ваш и другие ваши начальники и учители суть ваши отцы и руководители, ответственные за вас и пред Богом, и пред своею собственною совестью, и пред нами, вашими родителями. Мы им поручили вас и имеем право требовать от них ответа, если они вас не наставят на пусть истины и не сделают мудрыми. Но как потребуешь от них этого ответа, если вы захотите свою волю поставить выше их и нашей и будете ни во что вменять их слова и меры к вразумлению вас? Придет время, вы сами будете отцами и руководителями других: тогда вы поймете, насколько трудно дело воспитания детей, особенно таких больших, как вы, да еще и своенравных и своевольных. А между тем должно бы быть совершенно наоборот: больших детей, казалось бы, несравненно легче воспитывать, чем малых. Большие сами должны всё понимать и сами должны бы были содействовать своим воспитателям во всем, относиться к ним с полным доверием, сыновним почтением, даже с некоторым благоговением делать только то, что лично приказано или правилами воспитания дозволено. И если бы это было действительно так, тогда бы вы и жили отраднее, и в науках успевали хорошо, и поведение ваше было бы вполне похвально, и нас вы всегда радовали бы. Хощеши ли не боятися власти, – говорит апостол, – благое твори, и имети будеши похвалу от него (Рим.13:3). Вот средство избавиться от всех выговоров и наказаний инспектора: исполняй по совести все свои ученические обязанности и не вмешивайся не в свое дело. Инспектор со своими распоряжениями сам по себе, а ты сам по себе: знай себя и свои обязанности, а до чужих не касайся...

Отец Григорий еще довольно долго вечером беседовал со своими детьми таким же образом. И беседа его не осталась бесплодной: она очень подействовала на Петра. Упоминание отца о книге Премудрости Соломона заставило его немедленно познакомиться поосновательнее с содержанием этой книги, и он в тот же вечер прочел ее очень внимательно. «Действительно, – сказал он, прочитавши ее, – книга эта достойна самого внимательного изучения: для учеников философии она есть драгоценное сокровище». На следующее утро он отправился в путь уже далеко не с теми мыслями и чувствами, с какими, бывало, отправлялся в прежние годы своего учения.

Семинария. 10 часов утра в половине января. Только что пробил звонок для первой смены. Ученики толпами выходят из классов и рассыпаются по коридорам. Смех, говор и шум вдруг сменили собою ту могильную тишину, которая, так сказать, царила в коридорах семинарии до этого звонка. Ученики, забыв все свои обычные невзгоды, спешили теперь в немногие минуты этой смены поделиться друг с другом своими мыслями и чувствами и отдохнуть от утомительного двухчасового сидения на одном месте в классе.

К парадному крыльцу семинарии в эту пору быстро подкатила карета. Ученики двинулись ближе к парадной двери, чтобы посмотреть, кто это приехал в семинарию. Некоторые, а в их числе Сергей и Петр Когносцендовы, вышли даже на парадное крыльцо. Лакей быстро отдернул дверцу кареты, и из нее показалась старая барыня, та самая, которая после каникул на пути в М – ск сделала сцены с Когносцендовыми из-за своего сыночика-баловня. Взглянули на нее оба брата Когносцендовы, и – увы! – замерло сердечко у каждого из них: сейчас же им припомнились дорожные сцены и представились в уме новые сцены объяснений с инспектором по поводу ее жалобы на них. «Верно, эта старая ведьма как-нибудь дозналась, кто обругал ее сыночика, и пришла на меня жаловаться», – проговорил про себя Петр и постарался укрыться за товарищами от взоров барыни. «Ну, – в ту же пору подумал Сергей, – пришла беда. Теперь Петру несдобровать... Непременно его исключат... Никаких оправданий инспектор не примет от него и от меня. Ах, что-то тогда будет с нашими!» Сейчас же его мысленному взору представились все сцены ужаса и печали его родителей, и слезы мгновенно выступили на его ресницах.

– Где найти вашего инспектора? – спросила между тем барыня, взойдя на парадное крыльцо. – Проводите меня к нему.

Ученики почтительно расступились и дали барыне дорогу. Дежурный проводил ее к инспектору. Прошло после того десять, пятнадцать и двадцать минут. Когносцендовы всё ждали, вот-вот сейчас позовут их к инспектору. Наконец и смена давно уже кончилась, и классы снова начались, а их всё еще не звали. Сергей Когносцендов ужасно стал томиться ожиданием и усердно молил Господа Бога мысленно о том, чтобы ожидаемая им гроза миновала его и брата его Петра ради счастья его престарелых родителей.

– Сергей Когносцендов! Пожалуйте сейчас же к инспектору, – вдруг раздался в классе голос дежурного старшего.

Сам не свой, Сергей Когносцендов вышел из-за парты, а потом и из класса и направился к инспекторской квартире. «Всё кончено теперь! – думал он дорогою. – Ах, что-то только будет с нашими! О, Господи! Когда бы Ты умилосердился над старцем-пастырем Твоего словесного стада и нашим отцом и ради его бедности и трудов сжалился и над нами и отвратил от нас эту грозу, готовую нас сейчас же поразить!» Бледный, как полотно, вошел он потом в квартиру инспектора.

– Что с вами, Когносцендов? Или вы больны? – спросил его инспектор при виде его бледности.

– Нет, я здоров... Грустно что-то вдруг сделалось...

– Я вас позвал к себе по двум делам. Вот барыня жаловалось мне, что какой-то бездельник в начале сентября прошлого года обругал ее сына неприличными словами, а ей самой грубостей наговорил.

Самое выражение инспектора «какой-то бездельник» ясно показало Когносцендову, что барыня не знает, что это именно был его брат, и приносит жалобу Бог весть на кого. Стало быть, не всё еще потеряно. Можно и вывернуться из беды. Когносцендов приободрился.

– Вероятно, барыня знает, кто был этот ученик, – сказал Когносцендов, – иначе и самая жалоба невозможна. Времени прошло много, да к тому же, в сентябре по дороги ехали целые сотни учеников и семинарии и духовного училища.

– В том-то и дело, – сказала барыня, – что я совершенно не заметила лица его и фамилии его не узнала. Мне не сказали ее... А тот, кому я приказывала донести на него начальству, чтобы его за это исключили, не донес о нем отцу инспектору.

– Значит, теперь и сделать ничего нельзя... Может быть, это был кто-нибудь из исключенных или из учеников уставнического класса...

– В самом деле, генеральша, – сказал инспектор, обращаясь к барыне, – теперь невозможно отыскать, кто был этот бездельник. Очень может быть, что это был не ученик семинарии, а какой-нибудь исключенный.

– Несомненно, – сказал Когносцендов, – ученик семинарии не позволит себе никогда ругать благородного человека неприличными словами, да притом же еще и при матери его. Ну, разве в ответ иногда скажет иной какое-нибудь грубое слово. Это еще возможно, потому что нас часто выводят из терпения своими насмешками над нами и ругательством очень многие.

– В таком случае, – сказала барыня, – кому же мне жаловаться? Я буду просить архиерея отыскать этого сорванца и наказать его в пример всем прочим. Так это оставить нельзя...

– Сами, сударыня, виноваты, – заметил ей Когносцендов, – вам бы следовало тогда же заняться этим делом, узнать, кто именно и почему обругал вашего сына, а теперь жаловаться уже не на кого... Всё прошло так...

– Вот барыня еще просила меня порекомендовать ей кого-нибудь из учеников семинарии для занятий с ее сыном, учеником гимназии, часа по два в день, двумя предметами – русским языком и математикою, – сказал инспектор после минутного общего молчания. – Я, Когносцендов, хотел было вас порекомендовать. Вы человек вполне благонадежный и бедный, заниматься с ее сыном можете и денег, которые получите за уроки, конечно, не пропьете и не истратите понапрасну, а употребите их на доброе дело какое-нибудь. Как вы думаете: можно ли вам взяться за это дело?

– Очень вам благодарен за это: я очень этому рад. Надеюсь, что сумею вести занятия с сыном барыни хорошо и оправдаю ваше доверие. Только я попросил бы вас позволять мне иногда, когда мне будет несвободно, вместо себя поручать это дело брату Петру.

– Ну, вот, еще нашли кого! Да разве можно таким бездельникам доверять столь важное дело?

– Право, не знаю, ваше высокопреподобие, почему вы такое дурное мнение имеете о моем брате. Он вовсе не такой теперь человек, каким он иногда бывал прежде. Он стал неузнаваем. Ваше доверие к нему еще более поднимет его упавший дух и заставит его еще более усердно заниматься своим делом. Я вполне надеюсь на то, что он не уронит себя лицом в грязь и вполне оправдает ваше доверие.

– Нет, я не могу на него понадеяться.

– Я возьму всё на свою ответственность, и если действительно брат позволит себе сделать что-нибудь дурное, я тогда не буду защищать его пред вами...

– Ну, пусть будет по-вашему... Только знайте, что при первом же случае какой-нибудь его шалости он будет исключен из семинарии немедленно.

Говоря о своем брате Петре, Когносцендов в эту пору имел в виду лишь одно то, как бы обратить внимание инспектора на его вполне теперь хорошее поведение, но вовсе не думал в самом деле поручать ему занятие с сыном барыни. Последнее он считал невозможным в виду того, как бы барыня каким-либо образом не узнала его брата и тогда не пожаловалась бы на него инспектору как на действительного виновника оскорбления ее сына неприличным названием «тухлая селедка». Вскоре однако же оказалось, что опасение его излишне и Петру действительно можно по временам поручать занятие с сыном барыни. Когда он перед вечером того же дня пришел в квартиру барыни, его встретила там дочь барыни, та самая девушка, которая в сентябре ехала в М-ск вместе с матерью и братом.

– Maman сейчас выйдет, – сказала она Сергею Когносцендову, – прошу садиться... Кажется, мы с вами немного знакомы.

Когносцендов смутился.

– Да, – сказал он, – кажется, мы с вами встретились однажды на пути в М – ск, и вы тогда защищали нас, семинаристов, перед своею мамашею... Но ради Бога не говорите о том ничего своей мамаше, если вы желаете добра своему брату, а вместе и мне и многим ученикам семинарии.

– Не бойтесь. Уж это всё давно забыто.

– Ах, нет! Мамаша ваша сегодня же жаловалась инспектору нашему на то, что один из учеников обругал вашего брата.

– О, в таком случае, конечно, я никогда ничего не буду об этом говорить... Коля во всем сам виноват, а другие будут отвечать! Нет! Я этого не хочу. Будьте покойны.

Вскоре вышла сама барыня-мать. Когносцендов почтительно поклонился ей и по ее приглашению сел на указанное ему место очень неловко, так что барыня усмехнулась при виде его неловкости и неумения держать себя по-светски.

– Ты можешь хорошо заниматься с моим сыном? – спросила барыня Когносцендова. – И математику знаешь?

– Могу заниматься. Иначе отец инспектор не порекомендовал бы меня вам для занятий с вашим сыном.

– Я слыхала, что семинаристы вообще ничего не смыслят в математике, и потому боюсь, что ты ее не знаешь.

– Это неправда. Семинаристы лишь не занимаются математикою так же внимательно, как другими науками, но когда понадобится им знать математику, они отлично успевают в ее изучении, потому что имеют очень крепкий ум.

– Сколько же ты с меня возьмешь за уроки?

– Я не смею вам назначать никакой платы. Надеюсь, что по трудам моим вы сами вознаградите меня должным образом, оцените мои труды по достоинству.

– Я слыхала, что семинаристы берут вообще рубля по три, по четыре в месяц, поэтому я назначаю тебе три рубля.

– Ах, maman! – сказала девушка по-французски. – Учитель Красносельский просил с вас по три рубля за урок, а вы предлагаете всего три рубля за целый месяц. Возможно ли это?

– Ты ничего не смыслишь, – ответила мать, – то учитель, а то семинарист... Для семинариста и этого много. Он побирашка...

– Стыдитесь, maman, так говорить. На вознаграждение за труд каждый имеет одинаковое право... Назначьте хоть 20 рублей.

– Я тебе назначаю три рубля в месяц. Если хочешь взять, сейчас же оставайся для занятий с Колею, – снова сказала барыня, обращаясь к Когносцендову.

Когносцендов, как и все вообще семинаристы того времени, рад был и такой ничтожной плате за труд.

– Благодарю вас, – сказал он. – Что вы мне пожалуете, тем я и буду доволен. Всякая копейка, полученная мною, облегчит бедственную участь моих родителей и годится мне на содержание. Я согласен заниматься с вашим сыном.

– Будьте покойны, молодой человек, – сказала в эту пору дочь, – вы не будете оставлены вниманием мамаши.

– Ну, это будет видно, – сказала мать, прерывая слова дочери. – А твой брат тоже может хорошо заниматься? – обратилась она к Когносцендову. – И математику тоже знает?

– Да, он отличный знаток математики. Он занимался математикою с особенным усердием и другим умеет отлично преподать ее в объеме семинарского курса.

– Ну, пусть и он ходит к нам, когда тебе будет не время. Ему я тогда, по своему усмотрению, дам либо два или три рубля.

– Благодарю вас...

– Коля! – крикнула барыня. – Поди сюда!

Коля сейчас же прибежал на зов матери и, увидавши Когносцендова, вставшего со своего места, чтобы поклониться своему будущему ученику, фыркнул. Когносцендов смутился. Сестра Коли покраснела от негодования на невежество брата.

– Вот тебе учитель! – сказала мать Коли.

– Фи! Семинарист! Ну, какой это учитель! Я не хочу с ним заниматься. Он сам ничего не смыслит.

– Напрасно, друг мой, вы так думаете, – сказал Когносцендов, обратившись к Коле, – Вы прежде займитесь со мною недельку-другую, а тогда и скажите, смыслю я что-нибудь или нет. Если ваша мамаша пригласила меня, значит, нашла возможным поручить мне занятие с вами.

– Он у нас ужасный шалун, – сказала мать, – вы постарайтесь исправить его и укротить.

– А для этого, – сказала дочь, – нужно попросить господина учителя построже с ним обращаться и всегда наказывать его за шалости и леность, чтобы он был умен и не ленился.

– На-ка, вот тебе! – сказал Коля, сделавши сестре длинный нос. – Много я вас боюсь.

– Зачем наказывать! – сказал Когносцендов. – Я надеюсь, что мы и без всяких наказаний обойдемся... Не правда ли, друг мой! – обратился он к Коле. – Вы можете и вести себя хорошо и учиться отлично без всяких наказаний? Докажите вашей сестрице, что вы можете это сделать. Давайте сейчас же займемся с вами уроками повнимательнее, поскорее кончим их, а тогда и погуляете вы в свое удовольствие. Я вам одно только скажу: если вы будете лениться, я буду вас держать за уроком часа три-четыре, а если будете внимательны к делу, буду отпускать через час или два. Выбирайте любое сами.

– Конечно, я желаю поскорее кончить урок.

– Вот отлично! Сейчас же мы и докажем на деле, что можно хорошо учиться без всяких строгостей и наказаний.

– Не знаю, – сказала барышня, – как это вам удастся. Для меня же занятие с ним было истинным наказанием Господним. Если бы мне так пришлось заниматься с чужим, я бы ста рублей в месяц не взяла. Поэтому я настаиваю на том, чтобы вам дана была полная свобода действий относительно наказания его за шалости и леность. Иначе толку будет немного.

– На-ка вот тебе! – снова сказал Коля, делая сестре длинный нос. – Я тебя нарочно всегда злю, а как захочу учиться, так буду хорошо учиться без всяких наказаний.

– Вот это-то именно нам и нужно, – сказал Когносцендов. – Пойдемте же с вами в вашу комнату и займемся делом.

Когносцендов взял Колю за руку и вместе с ним пошел в его комнату. Вскоре началось занятие. Когносцендов раза два-три объяснил своему ученику урок так хорошо – удобопонятно и увлекательно, что Коля сразу понял, в чем суть дела, и скоро приготовил хорошо все свои уроки к следующему дню. В час все занятия были совершенно окончены. И учитель, и ученик очень были этому рады и вышли из-за стола довольные друг другом и сами собою.

– На-ка вот тебе предлинный-длинный нос! – вскричал Коля, с хохотом вбегая в соседнюю комнату, где всё время сидела его сестра и со вниманием слушала объяснения Когносцендова и ответы брата. – Я уже приготовил все свои уроки...

– Ах, Николай Алексеевич! – сказал ему Когносцендов. – Вы испортили всё дело своею шалостью. Я так радовался за вас, что вы сегодня и уроками занимались хорошо и вели себя прекрасно во время занятий, а теперь должен буду уйти от вас со скорбным чувством и с мыслью о том, что вы шалун. Если вы еще раз при мне же позволите себе что-нибудь подобное, или если ваша сестрица мне будет жаловаться на вас, я не буду с вами заниматься. Я не люблю шалунов. Лучше теперь уже простимся с вами, если вы хотите оставаться таким же шалуном, как были, и так непочтительно относиться к своей старшей сестре. Прощайте...

Когносцендов поклонился Коле так, как будто действительно сейчас же хотел навсегда проститься с ним.

– Ах, нет. Душечка, Сергей Григорич! Не уходите от меня, – сказал Коля. – Мне так легко с вами готовить все уроки. Я больше не буду шалить.

– Если так, то сейчас же попросите у сестрицы вашей извинение в том, что вы сделали сейчас, иначе я уйду навсегда.

– Маргарита! Душечка... Прости, – бросился Коля к сестре и стал ее целовать, – больше никогда не буду шалить.

Сестра воспользовалась этим случаем, как самым удобным, чтобы урезонить брата.

– Нет, – сказала она, – я тебя не могу простить, потому что ты очень нехороший мальчик. Ты сейчас же опять примешься за все свои прежние шалости. Пусть лучше твой учитель простится с нами навсегда, если не хочет тебя видеть шалуном и притом еще обманщиком, который сейчас же будет делать то же самое, что и прежде делал.

– В таком случае, – сказал Когносцендов, – мне действительно ничего более не остается, как проститься с вами.

– Маргарита, душечка, прости, пожалуйста. Больше не буду шалить. Право же, не буду шалить.

– Ну, хорошо... Посмотрю... Поди, скажи мамаше, что ты все свои уроки кончил, – сказала девушка.

Коля с радостью побежал к матери.

– Благодарю вас, – сказала в эту пору девушка, обратившись к Когносцендову, – вы сумели сразу заинтересовать Колю и подействовать на его волю, склонную к шалостям. Признаюсь вам, я с удовольствием следила сейчас за вашими занятиями с Колею и не могу не удивляться как вашему умению вести дело, так и терпению, с каким вы старались всё разъяснить ему и, так сказать, вбить в его голову. Вероятно, вы уже много занимались с детьми, так что приобрели уже навык к этому и большую опытность в занятиях?

– Да, по должности квартирного старшего я обязан заниматься со всеми, живущими со мною учениками здешнего духовного училища. Это, можно сказать, самая лучшая практическая школа для приготовления себя к учительству.

Вошла мать.

– Вы уже кончили? – обратилась она к Когносцендову.

– Да, слава Богу, кончил. Дело шло хорошо.

– Ну, это хорошо. Я этим довольна. Ходите на уроки...

Когносцендов раскланялся и ушел, а между матерью и дочерью начался крупный разговор. Дочь старалась доказать матери, что со всеми людьми вообще следует поступать осторожно, чтобы не оскорбить их личного достоинства; но мать выше себя никого и никогда не ставила и никак не хотела согласиться с дочерью в том, что на учителя-семинариста следует смотреть, как на ученого труженика, а не как на наемника, и должно по достоинству оценивать его труды соответственным вознаграждением.

Говорят, успешное начало дела есть уже половина самого дела. И действительно, иногда успешное начало дела есть самое лучшее для нас ручательство за успешное совершение самого дела: оно возбуждает в нас энергию и помогает нам преодолевать многие препятствия, которые могут нам встретиться на пути к совершению самого дела. Так это было и с учительством, или репетиторством, братьев Когносцендовых. Начало было сделано хорошо и уже ручалось само собою за успешность дальнейшего продолжения его. Продолжение пошло еще лучше. На следующий же день Коля возвратился домой из гимназии с восхищением и похвальбой, что он по русскому ответил на 4, а по математике на 5. Когда он рассказал об этом Сергею Когносцендову, последний воспользовался этим случаем и с полчаса беседовал с ним о том, как ученик должен относиться к своим занятиям и с какою целью он должен ревностно заниматься всеми преподаваемыми ему науками. На следующей день Коля вернулся домой с еще большею радостью: в этот день он получил по двум предметам по 5. И чем дальше, тем ревностнее он стал заниматься всеми предметами своего гимназического курса. Оба брата Когносцендовы ходили на уроки по очереди. Уроки Петра особенно интересовали Колю, потому что он умел передавать их своему ученику с особенною живостью и увлечением.

Прошло уже две недели от начала репетиторства. Коля совершенно переменился: отлично учился и прекрасно вел себя в классе. Мать и сестра были очень довольны как им самим, так и обоими его репетиторами. Случилось, что в эту именно пору к Светловым (такова была фамилия семейства генеральши) пришел учитель гимназии Белосельский, тот самый, который прежде присоветовал барыне вместо дорогого учителя кадетского корпуса Красносельского просто-напросто взять Коле репетитора из семинаристов.

– Ну, что, как ваш репетитор занимается с Колею? – спросил он у барыни. – Довольны ли вы им, а отчасти и мною? Хороший я вам дал совет?

– У нас даже два репетитора, – ответила барыня, – ходят два брата Когносцендовых поочередно. Пресмешные господа... Чистые дикари... Ни стать, ни сесть не умеют, никаких правил светского приличия не знают... Просто, стыдно показать их людям... Немного лучше крестьянских детей... Да и одеты плохо так, просто, нищенски...

– Действительно, – сказала в то же время дочь, – очень умные люди, но до крайности наивные дикари...

– О, вы не смотрите на это! – сказал Белосельский. – Они дики, пожалуй, неуклюжи, не знают никаких правил светского приличия; но зато ведь это вообще народ, можно сказать, золотой, дельный, с очень крепкою головою. Они за грош вам сделают то, чего вам дорогой учитель не сделает иногда и за золотой (полуимпериал). Семинарист вообще человек мысли и дела, но не слова праздного, человек самого усидчивого труда, но не праздного провождения времени в какой-нибудь светской болтовне. Я этих людей давно уже знаю. Иной смотрит настоящим медведем, подумаешь о нем, что это просто какой-то олух, а как копнешь его немножко, затронешь за живое, увидишь, что это человек большого ума, глубокой мысли и отличного сердца. Да что много о том говорить? Загляните вы в разные присутственные места и сейчас же увидите, что везде, где только нужен ум, нужна рабочая сила, которая бы на своих плечах несла всю тяжесть дела, сидит бывший семинарист. Он работает, как вол, а начальствующие над ним лишь подписывают подносимые им бумаги, даже и не читая их.

– Этому можно поверить, – сказала девушка, – насколько я могла понять обоих наших репетиторов, действительно они люди большого ума, необыкновенного терпения и еще более необыкновенного смирения.

– А в котором они часу к вам ходят? Мне бы хотелось видеть того из них, который будет сегодня. Хотелось бы от души сказать ему и брату его свое большое спасибо за то, что они в короткое время совершенно исправили вашего брата.

– Вероятно, теперь сейчас же придет младший брат.

– Вот и прекрасно. Я с ним познакомлюсь...

Вскоре действительно пришел Петр. Не сказавши никому ни слова, он очень неловко поклонился генеральше, ее дочери и Белосельскому и прошел в комнату Коли. Белосельский взглянул на него пристально, но ничего ему не сказал при этом случае и также молча ответил ему на поклон.

– Ну, не правда ли, какой он дикарь? – сказала генеральша, обращаясь к Белосельскому, когда Петр прошел в комнату Коли. – Какой же порядочный человек позволил бы себе таким именно образом пройти мимо нас, как он прошел?

– Что прикажете делать? – возразил Белосельский. – Но ведь вы пригласили его к себе для занятий с вашим сыном уроками. На эту именно одну сторону и смотрите... Если он здесь именно, в этом деле плох, тогда другое дело. А что он не умеет ни раскланяться по-светски, ни объясниться с посторонними людьми при встрече, на это не обращайте внимания. Отчасти, я вам скажу, это даже полезно: не отнимает у него времени на занятие своим настоящим делом... Позвольте полюбопытствовать, послушать, как он будет объяснять уроки вашему сыну.

– Сделайте одолжение. Пожалуйте в соседнюю комнату: там всё очень хорошо слышно.

Белосельский тихохонько прошел в соседнюю комнату и сел там близ самой двери. Туда же прошли и генеральша с дочерью.

Белосельский с полчаса со вниманием слушал объяснения Петра Когносцендова и часто, обращая свой взор к Маргарите, делал ей знак рукою, как бы говоря ей: «Слушайте... слушайте!..»

– Ну, не правду ли я вам говорил, что семинарист есть человек мысли и дела? – сказал Белосельский по возвращении в гостиную, обращаясь к Маргарите. – Ведь это что такое? Это золото, это дорогой учитель, а не просто репетитор... Слышали, как он всё объясняет просто, живо, точно? Ученик его понимает и не может не понимать, потому что репетитор всё объясняет ему не по-нашему, а в выражениях совершенно доступных пониманию ученика. Нас часто оттого ученики и не понимают хорошо, и не слушают, что мы носимся своими словами в высях поднебесных, говорим высокопарно, сыплем пред ними непонятные для них научные термины и не обращаем внимания на то, понимают ли нас ученики или нет. Например, мне недавно пришлось быть в уездном училище и случайно послушать объяснения учителя русского языка. Ну, что это такое? Темный лес, да и только! «Подлежащее, – кричал он на весь класс, – это есть то же самое в предложении, что центр в круге: к нему сходятся все части предложения так же, как радиусы к своему центру... Спицын! Повтори, что такое подлежащее?» – обратился потом учитель к первому ученику.

– И он, конечно, не повторил?

– Понятно, нет. Не имея понятия ни о круге геометрическом, ни о центре, ни о радиусах, он не мог понять и того, что говорил учитель. А ведь и с нами бывает часто подобное этому. Мы объясняем неудобопонятно, мы сами не понимаем того, что ученики не могут нас понимать хорошо. От этого и дело нейдет на лад. А ведь ваш репетитор так просто всё объясняет, что его нельзя не понять, и с таким воодушевлением, с таким огнем в сердце, что ученик невольно увлекается его объяснениями. Вот оно, что именно хорошо-то! Вот чем хорошо было взять именно семинариста, а не дорогого учителя.

– Но ведь не всякий же семинарист такой хороший репетитор, как этот или его брат. Вероятно, это первые ученики...

– Вы думаете? А я полагаю, что таких у них целые десятки. Вы думаете, это первый ученик? Поверьте, нет! Дайте его нам, у нас он, конечно, будет первый ученик, и мы будем им гордиться, будем им дорожить. А в семинарии таких считают десятками и ими нисколько не дорожат. Они забиты, загнаны, брошены на произвол судьбы и без всякого милосердия выгоняются из семинарии. Они сами себя воспитывают и сами себя развивают больше, чем учители их. У них господствует философско-богословское направление мысли; вот это-то именно и развивает их так, как наши гимназисты никогда не могут развиться умственно. Подали чай.

– Генеральша! Можно будет просить вас о том, чтобы ваш репетитор вместе с нами здесь пил чай? – отнесся Белосельский к барыне. – Мне бы хотелось сказать ему большое спасибо.

– Можно... Катя! – обратилась генеральша к горничной. – Попроси сюда репетитора... Скажи, что я его зову сюда.

Минуты через две Когносцендов вошел в гостиную. Нельзя было и подумать, чтобы это был тот самый репетитор, которого сейчас так расхваливал Белосельский. Неловко он вошел, неловко сел на первый же попавшийся ему на глаза стул, неловко взял в руки чашку с чаем, неловко и пить стал из нее. Генеральша, смотря на него, едва удерживалась от усмешки. Маргарита сожалела о том, что он так робок здесь, неловок и, пожалуй, смешон. Ей бы теперь хотелось видеть его таким молодцом, чтобы все со вниманием слушали его рассказ о чем-нибудь любопытном, восхищались его красноречием, словом, чтобы он был в среде их героем дня; а он сидит себе молча и как будто даже боится взглянуть на кого-нибудь из них. Ей больно было за него. Ей хотелось, чтобы хоть Белосельский с ним заговорил, а тот как будто и внимания на него не обращает, всё разговаривает с ее матерью, а если и взглянет на него, то как будто затем только, чтобы напомнить ему о бедности его костюма, неловкости и неумении себя держать по-светски. Наконец, Белосельский заговорил и с ним, но – что же он сделал? – ах, какая для нее досада! – лишь привел его в смущение и заставил покраснеть.

– Молодой человек! – сказал Белосельский. – Что же вы сидите среди нас молча? Пред вами барышня-невеста... Вы бы с нею поговорили, комплиментов наговорили бы ей с сотню; были бы любезным ее кавалером...

Когносцендов покраснел, растерялся и не знал, что ему делать. Так вдруг ему стало неловко. Ему показалось, как будто его именно затем и попросили сюда, чтобы высмотреть его неловкость и потом посмеяться над ним.

– Право, – сказал снова Белосельский, – можно подумать, что вы немы. Хоть бы вы слово сказали...

– Извините, – сказал наконец Когносцендов, – я позван сюда пить чай и пью его, что же касается до разговоров с кем-либо, то говорить так себе кое о чем, например о погоде, о городских новостях я не охотник, а вести разговор серьезный, о каком-нибудь предмете научном, неудобно. Поэтому лучше молчать. «Доброе молчание, говорит пословица, ни в чем ответ»...

– Хорошо... Значит, вы любите вести разговоры серьезные, научные? Я тоже их люблю. Давайте же с вами побеседуем о чем-нибудь серьезном. Вот, например, меня с некоторого времени очень занимает один библейский вопрос. Не решим ли мы его с вами?

– Какой же это вопрос?

– О происхождении вод всемирного потопа... Что всемирный потоп был, я это совершенно признаю. Верю в эту истину на основании ясного свидетельства о том слова Божия, всеобщих преданий человечества и выводов геологии в лице лучших и благонамереннейших своих представителей. Но при всем том я никак не могу себе объяснить вопроса о происхождении вод всемирного потопа, а отсюда и самой возможности такого потопа. Ведь для того, чтобы затопить весь земной шар, требовалось громадное количество воды. Откуда же оно взялось, если падающая на землю дождевая вода есть сама, так сказать, произведение той же земли, есть следствие испарения вод земной поверхности? Мне кажется, если и вся вода в морях и океанах испарится и потом в виде дождя изольется на землю, всемирный потоп будет немыслим...

Предложивши такой вопрос, Белосельский со вниманием взглянул на Когносцендова, как бы желая знать, какое именно действие произвели на его собеседника его слова. Маргарита считала такого рода вопрос непосильным для Когносцендова и потому крайне сожалела о том, что бедняге-репетитору теперь волей-неволей придется сконфузиться, показать себя несостоятельным в решении подобных трудных вопросов и краснеть за себя самого. Генеральша полагала, что теперь ее репетитор совсем осрамится, так что вперед уже не будет хвастаться тем, будто он любит заниматься разговорами о серьезных предметах. Она ждала, что Когносцендов теперь совершенно растеряется и разыграет из себя самую жалкую и смешную роль. Но она ошиблась. Когносцендов теперь вдруг как будто переродился, совершенно оживился и заговорил совершенно иным тоном, чем каким говорил всего лишь за несколько минут пред тем.

– Вопрос этот, – сказал он, – действительно очень важный; но он для меня совершенно нов и неожидан; веря всем сердцем во все те истины, о которых нам говорит слово Божие, а в числе их и в истину бытия всемирного потопа, я никогда себе не задавал такого вопроса. Мне и на мысль никогда не приходило, откуда, в самом деле, могло взяться такое невообразимое даже количество воды, чтобы весь земной шар покрылся водою на 15 локтей выше всех высоких гор. Но я полагаю, что вопрос этот не настолько труден, как это кажется с первого раза. Позвольте немножко подумать...

– Сделайте одолжение. Не стесняйтесь, подумайте, сколько угодно. Если хотите, оставим решение этого вопроса до завтра.

– О, нет! Зачем же оставлять до завтра? Это не в моем характере: что можно сделать сегодня, того я не люблю откладывать до завтра. Мне бы только вот Библию полную добыть. Если можно, послать бы за нею к здешней же церкви священнику, отцу Василию, у которого она, конечно, есть...

Маргарита очень была рада тому, что Когносцендов не спасовал пред Белосельским, и от души желала ему остаться победителем; поэтому сейчас же послала горничную к о. Василию попросить у него библию для нее самой. Спустя минут пять-шесть Библия была принесена. Когносцендов нашел в ней сказание о всемирном потопе, просмотрел все параллельные места, потом нашел сказание о сотворении мира и также просмотрел все параллельные места. Всё это он сделал очень живо: листы Библии перевертывались и просматривались им то там, то сям с удивительною быстротою. Видно было, что Когносцендов не в первый раз взялся за Библию и умеет пользоваться ею. Маргарита с удовольствием в это время следила за всеми его действиями и радовалась тому, что он, так сказать, вошел теперь в свою обычную сферу деятельности и здесь показывает себя знатоком своего дела.

– Понапрасну только бедняга трудится, гоняет листы Библии туда и сюда, – сказал в это время Белосельский по-французски, обратившись к Маргарите, – ничего он здесь не найдет. Это вопрос чисто естественно-научный. Мне уже со многими умными людьми приходилось толковать о сем, и никто мне не решил его удовлетворительно. Даже и в серьезных ученых исследованиях я не нашел более или менее удовлетворительного решения этого вопроса.

– Ах, как это жаль! – ответила Маргарита. – Зачем же вы ему предложили такой вопрос? Ведь вы его, просто, этим поставляете в тупик... Как это жаль!..

Маргарита с участием взглянула на Когносцендова.

– Вопрос этот, – сказал Когносцендов в эту самую минуту, – Библия решила самым положительным образом.

– Что вы? – с удивлением спросил Белосельский. – Ведь это для меня совершенно неожиданная новость. Я слыхал разные ученые мнения, относящиеся к решению этого вопроса, но ни разу еще ни от кого не слышал того, что Библия самым положительным образом решила этот вопрос.

– Да, она решила его самым положительным образом.

– Тем это для меня интереснее, чем неожиданнее. Пожалуйста, потрудитесь нам объяснить, как это так.

– А вот, изволите ли видеть, в чем суть дела... Нас, семинаристов, часто и литература и общество обвиняют в том, что мы часто речь свою «начинаем от Адама» или «от сотворения мира». Но не напрасно мы отсюда начинаем свою речь, иногда тут-то именно и кроется ключ к разрешению вопроса. По крайней мере, в данном случае нам именно приходится начать свою речь «с Адама», именно с первых дней бытия мира.

– Хорошо... Начинайте... Я со вниманием слушаю вас...

– Слово Божие нам повествует, что до третьего дня творения мира весь шар земной был залит водою и что только лишь в третий день, по всесильному слову Творца вселенной, вода, покрывавшая весь земной шар, разделилась на две части: одна часть ее поднялась вверх и наполнила своими тончайшими частицами всю атмосферу от поверхности земли и до самых высших ее пределов, а другая часть собралась на земном шаре в особых приготовленных для нее вместилищах и разошлась по внутренности земной коры жилами, из которых текут ключи и источники.

– Так... Теперь я понимаю, к чему именно вы клоните свою речь. Но позволю себе на минуту остановить вас. Ключи и источники, как объясняется то в наших географиях, берут свое начало от скопления материковых же вод – туманных и дождевых, с поверхности земли просачивающихся вглубь до такого слоя, который не пропускает дальше влажности, а не из жил, по которым, по вашим словам, вода разошлась в третий день творения по внутри самой коры земной. Заметьте это себе...

– Извините... Я с этим совершенно не согласен. Я об этом в свое время достаточно подумал и пришел к тому окончательному решению, что в ваших географиях такое объяснение происхождения ключей и источников есть положительное вранье.

– Что же так? Иначе и невозможно объяснить их происхождение. Ну, что же вы придумали?

– Я нашел при рассуждении по этому поводу, что как это объяснение географов неверно, так же точно неверно и общепринятое ими объяснение другого удивительного явления природы, именно морских водоворотов или пучин. Неправда, будто это последнее явление природы происходит от встречи и столкновения между собою двух противоположные токов. Возьмите вы ту же самую воронку, в которой бурлит и кружится наливаемая в нее вода и на которую обыкновенно указывают составители географии, заткните внизу ее отверстие, и ничего – никакого бурления и кружения воды, или водоворота, не будет. Не ясно ли отсюда, что и среди моря невозможно подобное же явление природы, если в самом дне морском не будет такого отверстия, через которое бы вода постоянно изливалась во внутренность земной коры, как в бездонную, хотя и не широкую, пропасть? Но раз вы это допустите, тогда для вас совершенно будет понятно существование как водоворотов, так и так называемых жил, которые повсюду на большей или меньшей глубине, при копании колодцев, находятся во внутренности земли, понятно будет и происхождение ключей и источников, водами коих питаются все наши реки...

– Действительно, будет понятно... Но ведь это есть одно личное ваше мнение, ничем не подтверждаемое...

– Извините! Я нашел, что еще мудрейший из мудрецов мира, Соломон, почти за три тысячи лет до нас так именно об этом предмете думал, и слово Божие это мнение подтверждает.

– Еще новость! Пожалуйста, покажите, где же всё это... Когносцендов сейчас же отыскал в Библии 7 стих 1-й главы

книги Экклезиаста.

– Вот что сказано в книге Экклезиаста в 7 стихе 1-й главы, – сказал он потом, – вси потоцы идут в море, и море несть насыщаемо: на место, аможе потоцы идут, тамо тии возвращаются ити, то есть все реки, потоки, ключи и источники текут беспрестанно, в течение уже многих веков в море, и, несмотря на то, море не переполняется водою, всегда остается в своих пределах поверхности. Почему? А вот почему: к тому самому месту, откуда реки текут, то есть к тем же самым ключам и источникам, из которых реки берут свое начало и водами коих они постоянно на своем пути течения пополняются, – к ним-то именно воды чрез море возвращаются, чтобы опять, снова течь, совершая свой обычный круг. Не ясно ли, что такое мнение мудреца из мудрецов, если хотите, а лучше всего сказать, такое вещание слова Божия понятнее для нас с вами может объяснять все эти дивные явления природы, чем выдумки географов?

– Действительно так. С этим я вполне согласен. Теперь продолжим прежнюю вашу речь о водах всемирного потопа.

– Хорошо... От третьего дня творения мира перейдем с вами мыслью своею прямо ко временам всемирного потопа. Как этот потоп начался и как он кончился? Что нам слово Божие вещает неложно о водах потопа? А вот что: о начале потопа в книге Бытия сказано: в день той разверзошася вси источници бездны, и хляби небесныя отверзошася. И бысть дождь на землю четыредесять дней, и четыредесять нощей (7:11 и 12), о конце же потопа сказано так: и наведе Бог дух на землю, и преста вода. И заключишася источницы бездны, и хляби небесныя; и удержася дождь от небесе: и вспять пойде вода идущия от земли (8:1–3). Здесь ясно указаны два источника, из коих брались воды всемирного потопа: источники бездны и хляби небесныя, то есть воды подземные, или те воды, которые в недрах земли повсюду расходятся жилами, подобно крови в организме человека, с одной стороны, и воды поднебесные, или носящиеся в виде тончайших частиц в нашей атмосфере, – с другой. Значит, те же самые воды, которые в начале мира, до третьего дня творения покрывали собою весь земной шар. По всесильному слову Творца, в третий день творения воды эти разделились, и тогда явилась суша; по тому же опять слову Его во дни потопа они излились на землю, и исчезла суша. Что же тут мудреного, необъяснимого? Той рече, и быша (Пс.22:9): в этом и вся суть дела.

– Совершенно верно... Благодарю вас, молодой человек! Вы решили мне такой вопрос, которого многие ученые люди не сумели решить. Еще недавно я виделся в Петербурге с одним ученым профессором, который писал ученое сочинение о всемирном потопе, и он мне не мог решить этого вопроса удовлетворительно.

– Как же он решал его? Это очень интересно.

– Он утверждает, что во времена всемирного потопа количество воды на земном шаре было больше, чем теперь, что вулканическая деятельность в ту пору отличалась гораздо большею энергиею и совершалась в больших размерах, чем в наши дни, и что, наконец, во времена потопа поверхность материков понизилась, а дно морское действием вулканической силы поднялось, вверх⁴⁹. Но кто же, кроме разве его самого, не поймет, что всё это одни только догадки, предположения, гипотезы?

– Без сомнения, это зависит оттого, что этот господин ученый или вовсе незнаком с Библиею, или не верит в ее сказание и смотрит на предмет с одной естественно-исторической точки зрения. Мы же, духовные воспитанники, при решении всякого вопроса привыкли, прежде всего, обращаться к свидетельству слова Божия как главного источника истины и главного критериума наших суждений о предметах научно-религиозных или библейско-исторических.

– Благодарю, очень даже благодарю вас, молодой человек, за то удовольствие, которое вы мне доставили своею беседою со мною. Теперь я вижу, что вы действительно не любите говорить о житейских пустяках и потому молчите в ту пору, как другой на вашем месте наговорил бы три короба всякого вздора. Большое вам спасибо, а равно и вашему брату, за ваши занятия с нашим учеником... Я сегодня с удовольствием слушал ваши объяснения уроков... Дай Бог вам хорошего успеха во всем...

– Очень вам благодарен за такое пожелание. Если я взялся за дело, то люблю вести его, как следует, по совести, насколько у меня достанет сил и умения вести его.

– Вот это-то и хорошо... Теперь скажите же мне: каково ваше-то собственное положение в семинарии? Какое место в классе вы занимаете и в каком именно классе, и прочно ли ваше положение?

– Я занимаю место девятого ученика в философском классе; положение же мое вообще таково, что и ныне и завтра меня могут исключить из семинарии.

– За что же именно?

– Я имею слишком впечатлительный характер и никак не могу утерпеть, если вижу какую-нибудь подлость, нечестность с чьей-либо стороны. Ну, естественно, при этом попадаю часто в беду. Как раз наговорю кому-нибудь такой правды, какой обыкновенно не любят. А то случается, никак не утерплю, насчет кого-нибудь скажу остроту или аллегорию. Вообще имею характер правдивый и отважный, и в этом мое несчастье.

– Очень жаль... А вам бы следовало себя поберечь, да по окончании курса семинарии идти в академию или в университет.

– Теперь я уже и берегу себя, правду вам сказать, не ради себя самого, а ради своих бедных и уже слабых родителей; но что же прикажете делать? Иногда невольно прорвешься, скажешь какое-нибудь слово, а оно уже и до инспектора долетело... А инспектор наш не иначе на меня смотрит, как на самого отъявленного негодяя, за то, что я однажды посрамил его наушников.

– Очень-очень жаль... Желаю вам избежать беды.

– Благодарю вас за ваше расположение ко мне. Мне так приятно ваше доброе отношение и внимание ко мне, что я всегда буду вас помнить. Мы так мало встречаем сочувствия себе в людях, так много все нас гонят, поносят, презирают, что, право, каждое слово участия в нашей судьбе есть для нас своего рода чудо в теперешней нашей жизни.

Когносцендов раскланялся с Белосельским и пошел снова в комнату Коли, чтобы окончить свои занятия с ним.

– Ну, вот вам, – сказал Белосельский, обратившись к Маргарите по уходе Когносцендова, – не правду ли я вам сказал, что это лишь один из многих хороших учеников, а не один из первых, и что им, в случае чего, не подорожат в семинарии. А ведь малый-то, малый-то, что за прелесть! И нет ничего мудреного в том, что он сгибнет...

– Ах, как это жаль! – ответила Маргарита. – Как прискорбно даже и подумать о том, что такой хороший и умный человек может очень легко погибнуть.

Сожаление Маргариты не было одним лишь знаком приличия, но в эту пору выражало действительную, глубокую скорбь ее о том, что Когносцендов может легко погибнуть. Она была вообще девушка добрая, впечатлительная и увлекающаяся. Когносцендов с первого же своего появления в их доме произвел на ее страстную натуру глубокое впечатление, так что Маргарита вскоре сделалась уже неравнодушна к нему. Теперь же, в этот вечер, он вдруг целою головою вырос перед нею, и она сделалась еще неравнодушнее к нему. Он стал как бы своим для нее, дорогим ее сердцу и кумиром. Когда он отличался пред Белосельским, она радовалась за него от души; когда же он указал на грозящую ему опасность, она от души стала сожалеть о нем и бояться за его участь. Чем далее, тем более и более она становилась неравнодушна к нему с этого дня; но все свои чувства должна была таить в глубине своего сердца и от него самого, и от матери своей, и от всех окружающих.

Был четверг третьей недели Великого поста. Часов около пяти пополудни семинаристы большие и маленькие толпами возвращались из торговой бани. На углу М-вой улицы их встретила целая партия казюков, давно уже поджидавшая их здесь. Маленькие казюки все кричали и гамели, возились и бегали по дороге против лавки известного семинаристам лавочника Казачихина, большие же до времени скрылись, кто на дворе дома Казачихина, кто в его лавке.

– Давай!.. Давай!.. Давай, кутья прокислая!.. Ну, выходи! – кричали мальчишки, встречая семинаристов и вызывая их на кулачный бой с собою.

Первая партия семинаристов прошла мимо мальчишек благополучно, никто из казюков не затронул ни одного из мальчиков; всё дело ограничилось одними лишь криками казюков да выставлением против них кулаков. Зато второй партии семинаристов казюки совершенно преградили путь.

– Ну, давай, давай! – кричали они, выставляя свои кулаки прямо против груди того или другого семинариста.

– Бей! – крикнул один из казюков и ударил кулаком прямо в глаз одному из учеников училища.

– Стой, братцы, стой! – крикнул семинаристам философ Румянцев. – Казюки вздумали драться... Нужно будет их поучить, да и совсем отучить от драки... Подождем вон тех семинаристов, да и зададим трепку этим мальчишкам.

– Давай, давай!.. Ну, давай!.. Начинай!.. Выходи! – кричали казюки.

– Бей их, колоти! – крикнул снова тот же самый казюк, который попал в глаз одному из учеников училища.

– Выходи!.. Выходи! – кричали снова мальчишки.

– Куда им выходить! Им только в кустах сидеть да прятаться от нас. Э-э-э-э!..

– Э-э-э-э! – закричали все мальчишки и начали языками дразнить всех семинаристов, а некоторые даже ударяли их.

Разгорелось ретивое Румянцева, бывшего некогда отважным кулачным бойцом.

– Ну, братцы, наступай! – крикнул он семинаристам и тотчас же первый начал крушить казюков направо и налево: мальчишки летели от него в стороны, как снопы на гумне, валяемые ветром.

– Прочищай себе путь вперед! – кричал он.

Началась свалка. Семинаристы победили казюков. Но в эту самую пору из лавки и со двора Казачихина выбежали сидевшие в засаде большие казюки под предводительством сына Казачихина, и семинаристы отступили назад. Волей-неволей теперь семинаристам приходилось решаться на кулачный бой, чтобы выиграть время и не быть избитыми прежде, чем к ним подоспеют на помощь другие.

– Бей, выходи на меня! – крикнул Румянцев, ставши фертом против сына Казачихина и вызывая его на бой с собою.

– Ну, начинай, – сказал Казачихин, наступая на Румянцева.

Противники стали один против другого и начали бой по всем правилам искусства, то есть так именно, как в ту пору велись кулачные бои между записными бойцами один на один. Румянцев ловко «отводил» удары своего противника и, наступая на него, шаг за шагом оттеснял его к переулку, а за ним подавались невольно к тому же переулку и все прочие казюки. Еще бы несколько минут, и семинаристам открылся бы свободный путь во все стороны. Но, как на беду, в эту самую пору с площади показался Петр Когносцендов, возвращавшийся с урока.

– Когносцендов! Когносцендов! – закричали казюки, увидавши страшного для них врага.

– Бей! – крикнули все казюки и разом бросились на семинаристов, желая победить их прежде, чем подоспеет Когносцендов.

Произошла страшная схватка, обратившаяся вскоре в свалку. Семинаристы были побиты и оттеснены назад. Один только лишь Румянцев еще «колупался» с Казачихиным, не давая ему возможности преодолеть и его так же, как другие казюки преодолели прочих семинаристов. Значит, бой еще не был кончен.

– Бей его, бей! – кричали казюки Казачихину, одобряя своего вожака. – Бей, пока не подоспел на подмогу Когносцендов.

Казачихин размахнулся изо всей силы, но тут же и полетел, как сноп, наземь. Румянцев успел уклониться в сторону, а противник его поскользнулся и упал. Раздался хохот со стороны семинаристов. Казачихин рассвирепел, поднялся на ноги и, как зверь, бросился на своего противника, но опять неудачно: Румянцев успел влепить ему в спину такой толчок, от которого у него в глазах потемнело. В эту пору подоспел на помощь Когносцендов.

– Не робей, ребята, – крикнул он семинаристам. – Идите вперед. При мне никто не посмеет вас тронуть, сами только никого не затрагивайте. Ну, с Богом!..

Семинаристы двинулись вперед с целью пробиться сквозь толпу казюков без всякой драки с ними. Казюки снова преградили им путь. Когносцендов выступил вперед, и толпа пред ним раздвинулась.

– Бей!.. Бей!.. Выходи! – кричали мальчишки, выставляя свои кулаки против Когносцендова, и даже ударяли его.

– Прочь! – кричал им Когносцендов и давал по щелчку в лоб.

– Бей!.. Выходи!.. Бей! – крикнул, наконец, один здоровенный детина, подоспевший на помощь казюкам, и бросился на Когносцендова.

– Нет, брат, по-нашему не так бьют, – ответил ему Когносцендов, – а вот как.

Когносцендов развернулся и так хватил своего противника, что тот сразу повалился.

– Лежачего не бьют, лежачего не бьют! – закричали все казюки.

– Лежачие не бьются, – крикнул Когносцендов и начал валять казюков: того свалит подножкой, другому даст хороший пинок, и он слетит с ног и потом «остается за флангом».

Толпа казюков отхлынула к лавке Казачихина и прочистила путь семинаристам в соседний переулок.

– Бей, перворазрядный!.. Бей! – крикнул, наконец, сам лавочник Казачихин. – Бей! Сам «инспектор горских студентов» идет на тебя.

Старик развернулся и действительно чуть не сшиб с ног Когносцендова. Но еще одно мгновение, и сам «инспектор горских студентов» уже валялся на земле. Когносцендов сшиб его с ног. В то же время Румянцев и его помощники в этом деле так дружно наступили на прочих казюков, еще не выбывших из строя, что загнали их на двор Казачихина.

– Победа! Победа! Полная победа! – закричали семинаристы.

– Мир, перворазрядный! Мир! Мир! – закричал побежденный Когносцендовым «инспектор горских студентов». – Люблю за ухватку. Мир! Плачу вам дань – две банки конфект.

– Мир! – ответил Когносцендов. – Только с условием, чтобы сегодня твоя рать не трогала наших никого на возвратном пути из бани.

– Не тронут. Мир полный до завтра.

– Отлично, мир заключен. Здравствуйте, Михаил Яковлевич! Как вы поживаете и как себя чувствуете? Не зашиблись ли вы, упавши наземь? Вам на старости лет пора бы и перестать биться.

– Охота, перворазрядный, охота пуще неволи. Ну, пойдем, я тебя угощу чаем за удальство, а всем прочим сейчас дам две банки самых лучших конфект в раздел.

– Благодарю вас, я чаю уже напился.

– Ну, добре, добре... Поди, я тебе дам чаю и сахару домой.

Когносцендов зашел в лавку Казачихина. Две банки конфект сейчас же были сыном Казачихина розданы семинаристам, а Когносцендову Казачихин дал чаю и сахару столько, что можно было напоить целую сотню человек. Пока Когносцендов сидел еще в лавке, случилась такая история, которая потом обрушилась бедою на его голову нежданно-негаданно.

– Птички, птички идут, – крикнули казюки.

– Бей их! – крикнул тот самый детина, который первым напал на Когносцендова.

– Мир нарушать нельзя, – сказал Когносцендов, обращаясь к сыну Казачихина. – Остановите своих товарищей.

– Бей! – кричал между тем тот же детина. – Бей птичек. Они и мне и всем насолили. Ура! Птички, птички, птички. Бей их, ребята! Валяй!

Мальчишки бросились на тех самых семинаристов-ябедников, с которыми прежде вошел в открытое столкновение Когносцендов, отлично наколотили их в спину и в бока, а потом начали им свистать и гнать их пинками.

Не зная, на кого именно казюки напали, Когносцендов вышел из лавки, чтобы защитить потерпевших; но – увы! это-то и послужило для него бедою. Птички увидели его и сейчас же вообразили, что именно Когносцендов научил казюков избить их обоих и освистать на улице. Сейчас же они отправились прямо к инспектору семинарии и принесли ему жалобу на своего мнимого врага. И вот Когносцендова Петра и брата его Сергея уже требуют к инспектору семинарии на суд.

– Порадуйтесь на своего братца родимого, – сказал инспектор Сергею. – Я давно вам говорил, чтобы вы его не защищали. Он неисправим. Посадите его в карцер и сейчас же напишите своему отцу письмо, чтобы он взял своего сыночка домой, подал бы прошение об увольнении его. Иначе мы его исключим из семинарии с дурным поведением.

– За что же, ваше высокопреподобие? – возразил Петр. – Если я в чем провинился, то понесу наказание; если же нет, то за что буду нести то или другое наказание? Я ничего не сделал...

– Ты учинил сегодня бой с мещанами, ты научил мещан опозорить и избить двух самых доверенных моих старших. За это я не могу тебя более терпеть в семинарии.

– Это напраслина. Боя с мещанами я не учинял, а защитил учеников, шедших из бани, на которых напали мещане: я лишь дал по щелчку мальчишкам, на меня же нападавшим, и свалил подножкой больших казюков. Это не вина, а с моей стороны услуга семинаристам. Что же касается до второго обвинения, то я и во сне об этом не думал, не только что не научал мещан.

– Ты и прежде грозил научить мещан избить тех, кто для меня так дорог и кому я безусловно доверяю.

– Действительно, в половине прошлой трети я в шутку говорил про это, но с тех пор, как дал я себе слово во всем исправиться, я даже и помышлять об этом не помышлял. Во всяком случае, прошу вас расследовать это дело, допросить самих мещан и тогда решить, виновен я или нет.

– Я более не хочу ни видеть тебя, ни слушать твои оправдания. Иди в карцер без всяких дальнейших объяснений.

– Осмелюсь, ваше высокопреподобие, еще раз просить вас оказать мне вашу милость, – сказал в эту пору Сергей Когносцендов.

– Я и так уже много оказывал вам милости, – ответил инспектор, – ради вас я неоднократно прощал вашего брата.

– Не о прощении его я хочу вас просить, но о том, чтобы это было как следует разобрано, исследовано. Милость и суд самые главные достоинства всякого начальника, а тем более такого начальства, как вы, то есть начальника духовного юношества. Всякому свойственно ошибаться, увлекаться, забываться, мстить своему врагу. Не чужды этих недостатков и некоторые из нас. Почему знать, может быть, мои товарищи сами ошиблись или хотели отомстить моему брату за свое прежнее посрамление.

– Вы, значит, требуете от меня суда над вашим братом, как милости? Хорошо. Я это сделаю для вас. Зато, если ваш брат действительно окажется во всем виновен, я его исключу из семинарии с дурным поведением. Смотрите сами, что для вас будет лучше: подать ли прошение об увольнении его или же видеть его исключенным из семинарии с дурным поведением.

– Я уверен в том, что мой брат невинен.

– Этого быть не может. Я делаю вам последнюю милость: произведу исследование этого дела. Вы же садитесь и сейчас же у меня пишите к своему отцу письмо, чтобы он на всякий случай прислал вам заранее прошение об увольнении Петра из семинарии по неимении средств к его содержанию.

– Ваше высокопреподобие! Мой родитель находится в таком уже возрасте, когда подобного рода письмо будет большим для него ударом, даже совсем убьет его. Потерпите до исследования дела.

– Вы не хотите исполнить последнего моего снисходительного требования; будет хуже для вас же и для отца, когда исключат Петра. Садитесь и пишите... Насколько вы уверены, будто ваш брат ни в чем не виновен, настолько же я уверен в том, что он способен на всякие скандалы. Такого человека я не могу выпустить с хорошею аттестацией. Он негоден для духовного звания. Он человек буйного характера. Как я его выпущу с хорошим поведением? Он тогда поступит во диаконы и в самой церкви же учинит скандал: либо плюху кому-нибудь закатит, либо бороду священнику выщиплет. Да и в светском звании он будет несносен, будет рвать нос начальству. Ему одна лежит дорога в солдаты. Там его вышколят, выбьют из него всю дурь. Еще раз говорю вам: садитесь и пишите. После просить, умолять меня будете об этом, да я уже не соглашусь на то ни под каким видом.

Волей-неволей Сергей Когносцендов должен был согласиться на то, чтоб писать отцу о присылке ему, на всякий случай, прошения об увольнении Петра из семинарии по недостатку средств к содержанию.

– Прочтите, что вы писали, – сказал ему инспектор, когда он окончил это письмо, в котором постарался выгородить Петра и утешить отца своего уверением, что всё обойдется благополучно, потому что совершенно уверен в невинности брата своего Петра.

Когносцендов прочел инспектору письмо так именно, как оно было написано, еще раз желая уверить в невинности своего брата.

– Ну, вот и прекрасно, – сказал инспектор, – отец ваш будет покоен.

– Ах, ваше высокопреподобие! – ответил ему Сергей Когносцендов. – Какое это спокойствие! Если бы только вы знали моего папашу, вы поняли бы, какою скорбью поразит его это письмо! Это будет таким для него ударом, которого он не перенесет.

Сергей заплакал, а за ним и Петр прослезился.

– Ну, что же делать-то! – сказал инспектор. – Мне жаль и вас самих и вашего отца, но не могу же я долее терпеть в семинарии такого нехорошего ученика, как ваш брат. Не моя вина, что он чинит такие безобразия и не бережет ни своего отца, ни чести всей семинарии. Что посеял он, то и пожнет...

– Нельзя ли, по крайней мере, вам самим здесь приписать хоть две-три строчки в утешение моего папаши?

– Что же я ему напишу? Впрочем, пожалуй, сделаю на вашем письме приписку, что-де прошение требуется лишь на тот случай, если Петр окажется виновным во всем, и с тою целью, чтобы не преградить ему путь к поступлению на гражданскую службу.

Инспектор взял письмо и сделал в нем такого рода приписку, потом сам же вложил его в конверт и приказал своему служителю отнести это письмо к письмоводителю правления семинарии для отправления его «по казенному» в тот же вечер.

– Теперь отведите его в карцер, – сказал инспектор Сергею Когносцендову, указывая на Петра, – пусть там сидит дотоле, пока не кончится расследование этого дела. Завтра я поручу своему помощнику обстоятельно расследовать это дело, а потом предложу его правлению семинарии на окончательное решение.

Всякие дальнейшие объяснения и просьбы были бесполезны. И вот, Петр Когносцендов еще раз попал в семинарскую тюрьму и еще раз ни за что, ни про что должен был там томиться и проводить время в сообществе мышей и крыс! Но что же поделаешь, когда обстоятельства этого дня так печально для него сложились, что и в карцер нужно было прогуляться! Нужно было терпеть, ждать и надеяться, что беда его тем и окончится. И он действительно терпел, ждал и надеялся на благополучный исход дела.

Весть о том, что Петра Когносцендова хотят исключить из семинарии с дурным поведением за мнимое наущение казюков избить и освистать семинарских «птичек», быстро разнеслась по всем семинарским квартирам. Заволновались семинаристы по получении такой вести. Ропот и негодование на инспектора и проклятие «птичкам» послышались ото всех, особенно от учеников философского класса. Все жалели Петра Когносцендова, как невинную жертву ябедничества и мести любимчиков инспектора; многие решились на следующий день идти к инспектору и сказать в оправдание Когносцендова, что он отнюдь не начинал кулачного боя с мещанами, но лишь защитил от них учеников училища и семинарии, шедших из бани и подвергшихся нападению на них казюков. Под предводительством Румянцева, действительно, в следующий день явились к инспектору человек двадцать философов и риторов и выступили на защиту Когносцендова; но инспектор и слушать их не стал, предполагая, что они нарочно сговорились скрыть от него истину. Попробовал было выступить на защиту невинного дежурный старший; но инспектор и его словам не дал веры. Судя по этому, можно было ясно видеть, что и формальному расследованию этого дела помощником инспектора, как бы рельефно ни выступала в нем на вид невинность Когносцендова, инспектор не придаст надлежащего значения и приведет свою угрозу в исполнение так или иначе, то есть добьется исключения Когносцендова из семинарии с дурным поведением или увольнения его из семинарии по прошению отца. Сам Петр не особенно об этом тревожился. Ему лишь жаль было родителей, и он об этом именно скорбел; о своей же собственной будущей участи он много не думал. Сидя в карцере, он уже решил в случае увольнения его из семинарии по прошению идти в военную службу вольноопределяющимся и надеялся там не пропасть. Зато Сергей чрезвычайно много скорбел и беспокоился в виду такого оборота дела. Одна мысль о том, что будет с его отцом даже и теперь, по получении его письма, не давала ему покоя. Сам не свой, он и в классе сидел весь этот день; сам не свой, он и на урок потом пришел к Светловым.

– Что с вами? – спросила его Маргарита, когда он проходил мимо нее в комнату Коли. – Вы так бледны, расстроены...

– Ах! Маргарита Алексеевна! – ответил Когносцендов. – Поверите ли мне, я сам не свой сегодня, сам себя не помню, хожу, точно тень какая-нибудь. Брата моего Петра инспектор хочет исключить из семинарии с дурным поведением или, по меньшей мере, уволить его из семинарии по прошению совершенно невинно, по одной только клевете на него. А ведь у меня есть родители престарелые, которые всю жизнь свою положили на нас, нищенствуют сами, но отдают нам последнюю свою копейку на воспитание. Что будет теперь с ними? Слова эти, как гром, неожиданно поразили девушку, всею своею душою полюбившую Петра. Она побледнела и едва удержалась на ногах, и слезы мгновенно выступили на ее глазах.

– За что же его хотят исключить? – едва проговорила она, сдерживая свои чувства и подавляя свою скорбь, которая, как стрела, пронзила ее нежное и доброе сердце.

Когносцендов рассказал девушке всё, что случилось с братом его накануне этого дня, и как семинаристы хотели со своей стороны защитить и оправдать его, но не преуспели в том.

– Ах, Боже мой! – воскликнула Маргарита, выслушавши рассказ Когносцендова. – Неужели же ваш инспектор настолько недобр и упрям, что он может свою угрозу привести в исполнение, несмотря на явную невинность вашего брата? Где же после этого и правды искать в суде человеческом, если и такое высокое духовное лицо закроет свои глаза от правды?

– Угрозу свою он приведет в исполнение, но не по недоброте своей, а по излишней доверчивости к своим любимчикам и ложному убеждению в виновности моего брата.

– Нужно его в этом разубедить.

– Невозможно. Никакая сила не сломит теперь его ошибочного убеждения в этом, и некому его в том разубедить; никому он теперь не поверит, даже и помощнику своему.

– И нужно теперь гибнуть человеку!

– Собственно говоря, брат-то не погибнет, он может и в военную службу пойти вольноопределяющимся и там дослужиться до хорошего чина, и на гражданскую службу поступить. Может даже подготовиться и выдержать экзамен к поступлению в университет или в медико-хирургическую академию. Но папашу моего его исключение или увольнение из семинарии окончательно убьет, а с тем вместе и вся семья наша повержена будет в великую печаль и еще большую нищету. Вот что меня так беспокоит, что я и вспомнить об этом не могу без страха. А с другой стороны, и для Петра было бы очень полезно окончить курс: в два года-то он еще бы более развился умственно, а главное нравственно усовершенствовался бы. Как кто ни говори, но я совершенно убежден в том, на опыте вижу, что изучение богословия имеет громадное влияние на человека, совершенно изменяет к лучшему таких учеников, которые в философском классе отличаются пред другими свободомыслием и отвагою. Тогда и университетский или медицинский курс брат прошел бы очень успешно, и в правилах веры и нравственности он не поколебался бы.

– Конечно, так. Но для меня здесь всего прискорбнее то, что зло восторжествует над добром, невинность пострадает, а порок не только не будет наказан, но еще поощрен. Недобрые и преступные товарищи ваши будут ликовать, погубивши своего мнимого врага. Во что бы то ни стало вам нужно этому помешать. Неужели вы не можете обратиться к самому ректору семинарии или даже к архиерею, прося их защиты своему брату?

– Увы! Не могу, потому что это значило бы приносить им жалобу на своего инспектора, еще более восстановлять его против брата, рисковать и своею собственною судьбой и судьбой всех прочих братьев, что значит, по пословице, бросаться из огня да в полымя.

– Тем не менее, чувство любви к родителям должно вас побудить к тому, чтобы вы испытали все возможные средства к предотвращению беды и избавлению своего брата от незаслуженного им наказания. Господь вам поможет в этом.

– Со своей стороны я сделал всё, что мог, ничто не помогло... Теперь одна только надежда на Бога.

– Вот это и прекрасно. Господь Бог, без сомнения, не допустит того, чтобы погиб невинный человек. Тем или другим способом, по непременно Он спасет вашего брата, если действительно вы всё свое упование возложите на Него.

– Благодарю вас за столь искреннее участие в судьбе моего брата, – сказал Когносцендов Маргарите, собираясь приняться за урок с Колей, – право, мы так мало встречаем сочувствия себе в других и участия в нашей судьбе, что всякое ласковое слово остается для нас на долгое время незабвенным и отрадным.

Когносцендов занялся уроком с Колей, а Маргарита, оставшись одна, предалась думам. Ей истинно жаль было Петра Когносцендова, и она стала подумывать о том, нельзя ли ей как-нибудь попытать счастья избавить его от беды. Но как и что она может для этого сделать? Написать инспектору письмо и попросить его о прощении Петра Когносцендова? Но кто она такая и какое имеет право писать об этом инспектору? Поехать к инспектору и лично просить его? Но она с ним вовсе не знакома и не знает того, примет ли он ее и станет ли ее слушать. Слезы невольно выступили у нее из глаз, и она вдоволь поплакала наедине, пользуясь полною свободой в отсутствии матери дома; потом она обратилась к Богу с молитвой и пред иконой Спасителя усердно просила Его помощи и заступления невинному страдальцу. Молитва успокоила добрую девушку, и она решилась сейчас же поехать к инспектору семинарии и просить его убедительно о прощении Петра Когносцендова. Еще минут десять или пятнадцать, и Маргарита покатила в семинарию в полной уверенности, что Господь Бог поможет ей оказать помощь тому, кого она так искренно полюбила. Вот и семинария. Вот и сам инспектор ходит по коридору.

– Не вы ли отец инспектор семинарии? – спросила она, подходя к инспектору и кланяясь ему.

– Я, – ответил ей инспектор. – Что вам угодно?

– Благословите меня, грешную.

Инспектор благословил девушку, и она поцеловала его руку.

– Я дочь генеральши Светловой, имею к вам маленькую просьбу, поэтому просила бы вас выслушать меня.

– Очень рад вас видеть. Я недавно слышал, что вы такая добрая барышня, принимаете близкое участие в судьбе одного осиротевшего семейства. Прошу покорно войти в мою квартиру. Здорова ли ваша матушка?

– Слава Богу, здорова. Она, а вместе с нею и я, и один из учителей здешней гимназии необыкновенно благодарны вам за то, что вы рекомендовали нашему брату таких прекрасных репетиторов, каковы два брата Когносцендовых.

В эту пору они вошли в комнаты.

– В самом деле? – сказал инспектор. – Вы ими довольны?

– Ах, ваше высокопреподобие, как еще довольны-то! Это необыкновенно скромные, умные и знающие свое дело репетиторы, в особенности Петр. Это, я вам скажу, такой хороший человек, что, мне кажется, и земля мало родит таких людей, как обыкновенно у нас говорится.

– Слова нет, он умный человек, но зато и великий бездельник, скандалист, буйный человек. Вы его еще не знаете.

– Не погневайтесь на меня, ваше высокопреподобие, если я не только не соглашусь с вами в этом, но и осмелюсь вам сказать, что вы ошибаетесь сами, имея о нем такое дурное мнение. Он человек прямой и отважный, необыкновенно честный и ненавидящий всякую ложь, вот это так, это верно.

– Вы его еще не знаете. Я же его знаю хорошо. Я хочу завтра же его исключить из семинарии как нетерпимого человека, давно уже достойного этой участи.

– Знаю это... Я слышала об этом, и по этому-то именно случаю, единственно по своей личной инициативе и по совершенному убеждению в его невинности я решилась вас беспокоить своею просьбой о помиловании его.

– Это невозможно... Участь его завтра будет решена...

– А я вас буду усердно, со слезами буду просить о том, чтобы вы не спешили решением его участи, но прежде обратили свое внимание на то, действительно ли он такой неисправимый ученик, который более не может быть терпим в семинарии, и действительно ли он виновен в том, в чем обвиняют его давнишние его враги. Недаром Екатерина Великая изрекла: «Лучше помиловать десять виновных, чем осудить одного невинного». Исключение Петра Когносцендова не за действительную его вину, а за мнимую будет с вашей стороны нарушением справедливости и долга службы и повлечет за собой большие несчастья для бедной семьи его родителей. Ошибаться каждому свойственно, а следовательно, и вам. И вы только представьте себе, что в настоящем случае вы именно ошибаетесь, имея такое мнение об этом ученике. Что вам тогда скажет ваша совесть? Истина рано или поздно обнаружится сама собой. Если тогда окажется, что Когносцендов невинен, вы сами же себя и меня будете благодарить за то, что не погубили человека понапрасну; если же он окажется виновным, то никогда не уйдет от вашей мощной руки: вы будете иметь возможность исключить его во всякую пору. Позвольте же мне, позвольте усерднейше просить вас не исключать Когносцендова.

– Не могу. В виновности его я убежден.

– Совершенно верю этому. Но ведь убеждение ваше основано лишь на одном доверии к жалобе на него давнишних его врагов. Почему вы можете знать, что они в настоящем случае сами не погрешили, не сказали вам на него неправды или по злобе или просто только лишь по недоразумению? И то и другое ведь возможно...

– Я совершенно уверен в их правдивости и помиловать нетерпимого в семинарии ученика не могу.

– В таком случае позвольте мне с мамашею сегодня же обратиться со своим ходатайством за этого ученика не только к нашему отцу ректору, но и к самому архиерею. Я уверена, что, по крайней мере, владыка наш помилует его или оправдает.

– Ах, Боже мой! Из-за такого ученика, который давно уже зарекомендовал себя с нехорошей стороны, и вы будете беспокоить владыку жалобой на нас? Только этого еще недоставало!

– Жалобы на вас я не буду ему приносить, но попрошу его обратить свое отеческое внимание на дело Когносцендова и не допустить вас до того, чтобы вы погубили невинного человека.

– Губить его я вовсе не желаю, но лишь хочу его исключением всем прочим ученикам дать острастку. Если вам угодно, я сам же найду ему потом хорошее место на гражданской службе и укажу ему тот жизненный путь, на котором он будет счастлив. В духовное звание он негоден...

– Его путь лежит не туда, куда вы его хотите направить, но в университет. Не лишите его возможности идти по этому пути.

– В университет? Но с чем ему туда идти?

– Средства на это найдутся. В этом я уверена.

– В университет он может идти и по окончании философского курса семинарии, если подготовится к экзамену. Поэтому я, пожалуй, готов вам сделать уступку; я уволю его по прошению для поступления в университет по окончании философского курса в июле нынешнего года. Господь с ним, пусть туда идет.

– Благодарю вас и за это. Но брат его говорил мне, что богословские науки, как давно уже он заметил на опыте, имеют огромное влияние на изменение характера и направление ума к лучшему. В виду этого Когносцендову было бы весьма полезно прежде прослушать богословский курс, а потом идти в университет.

– Да, это совершенно верно, и я это заметил: с переходом в богословский класс многие совершенно изменяются к лучшему, так сказать, делаются другими людьми.

– Ну, вот, вы и сами с этим согласны! Отчего же не дать и Когносцендову полной возможности сделаться иным человеком? Ах, прошу вас, ради Бога не губите его.

– Право, я уже и не знаю, что мне теперь делать.

– Исполнить мою просьбу для того, чтобы впоследствии ваша же собственная совесть не укоряла вас в погублении невинного человека по одному только доверию к его врагам.

– О, Боже мой! Боже мой! Как тяжелы наши обязанности начальников и воспитателей юношества. Если бы только вы понимали это, тогда вы, без сомнения, сами заговорили бы совсем не то, что теперь говорите, не зная наших обязанностей.

– Я очень хорошо понимаю лежащие на вас обязанности, потому что я сама недавно только вышла из института и знаю, что значит иметь дело с взрослыми детьми, – и все-таки во имя самой святости лежащих на вас обязанностей я прошу вас о помиловании Когносцендова. Он невинен, а ваш долг невинного защитить от притеснений сильного и оправдать.

– Право, уж и не знаю, что мне делать! Я подумаю об этом хорошенько, может быть, и найду возможным еще некоторое время потерпеть его в семинарии.

– А я поусерднее помолюсь Господу Богу, чтобы он дал вам возможность убедиться в совершенной невинности Когносцендова. Прошу вас извинить меня, что я обеспокоила вас своею просьбой, и никому не говорить о моем ходатайстве за Когносцендова.

Маргарита получила благословение инспектора и уехала. Инспектор стал раздумывать о том, что ему, в самом деле, делать в настоящем случае, как поступить с Когносцендовым, простить ли его еще раз или же нет. Среди раздумья в голове его невольно мелькнула мысль: «А что, если в самом деле он не подучал казюков и пострадает невинно? Ведь тогда ответственность за его погибель падет на меня. Лучше, в самом деле, подождать еще раз его исправления и оставить его в семинарии до первого же случая его новых шалостей». Еще две-три минуты раздумья, и инспектор уже решается простить Когносцендова и приказывает своему служителю привести его из карцера сейчас же для личных объяснений с ним, инспектором. Еще немного времени, и Когносцендов уже стоял пред ним в ожидании услышать от него грозный или милостивый приговор инспекторского суда пад ним.

– Поди, Когносцендов, сейчас же к генеральше Светловой и поклонись в ноги ее дочери. Она тебя спасла от погибели: если бы она сейчас не упросила меня еще раз помиловать тебя, я завтра же исключил бы тебя из семинарии. Смотри, помни это, да не забудь. И день и ночь моли Бога за свою защитницу да не попади опять в беду. Тогда уже никто в свете тебя не защитит предо мною, и ты будешь исключен.

– Благодарю вас за такую милость ко мне, – сказал Когносцендов, низко кланяясь инспектору, – но в то же время еще раз осмеливаюсь уверить вас в том, что я невинно просидел в карцере, невинно и под ваш гнев попал. С прошлой же трети я совершенно изменился во всем своем поведении из любви своей к родителям.

– Я это видел и радовался этому.

– Но еще более я стал вести себя хорошо с тех пор, как я начал ходить на уроки к Светловым, потому что стал заботиться не только о своей собственной чести, но и о поддержании чести семинарии. И вдруг в это-то время на меня обрушивается такая беда! Как это прискорбно! Поверьте, что если бы я был виновен, сейчас же пред вами сам сознался бы в своей вине и с радостью понес бы наказание как меру исправления моего поведения. Я положил себе за правило быть честным и в деле и в слове, говорить одну только правду.

– Ну, Господь с тобою! Я потерплю еще, посмотрю, что выйдет.

Когносцендов поклонился и вышел от инспектора.

– Что, барышня-то выручила тебя из беды? – сказали ему казеннокоштные товарищи, едва он показался в коридоре.

– А вы почему это знаете? – возразил им Когносцендов.

– Еще бы не знать?! Как только она уехала, сейчас же инспектор и послал за тобою. Понимай это так, что она заинтересована тобою не на шутку. А ведь она хорошенькая.

– Что она хороша собою, это еще не великая важность; но вот что в ней хорошо: она добра и великодушна, умна и не горда, справедлива и внимательна ко всему. За это я ее уважаю.

– Дурень! – сказал ему на это один из учеников богословского класса. – Не уважать только, а полюбить ее ты должен и постарайся.

Слова эти, в шутку сказанные, как бы нечаянно брошенные учеником богословского класса, глубоко запали в сердце Когносцендова. В первый раз ему пришло теперь на мысль обратить свое внимание на Маргариту, подметить, не заинтересована ли она им, и если догадка его товарищей окажется верной, позаботиться всеми силами о том, чтобы сделать себя достойным ее любви. «Пойду в университет или в военное училище, а там года через два или три попробую счастья попросить ее руки», – думал он дорогой на пути к Светловым. И сердце его в первый раз в жизни тревожно-тревожно забилось! Вот и дом Светловых. Маргарита одна сидит в зале, задумавшись; на лице заметны не совсем еще высохшие слезы. Когносцендов, проходя мимо окон этого дома, заглянул в окно и увидел ее именно в таком положении. Для него ясно стало, что она о чем-то печалилась; но о чем именно, о нем ли она печалилась или же от матери ей пришлось получить неприятность за свое заступничество за него? Вот вопрос! На минуту он остановился в раздумье, что ему теперь делать, войти ли в дом или вернуться назад, чтобы не попасть к Светловым не вовремя и не сконфузиться. Наконец, он решился войти и позвонил у подъезда.

– Можно видеть барышню? – спросил он у горничной.

– Пожалуйте... Она дома. Когносцендов вошел и разделся.

– Ах! – невольно воскликнула Маргарита. – Как я рада, что вас отец инспектор освободил от наказания! Ну, слава Богу!

Маргарита от радости перекрестилась, и лицо ее вспыхнуло румянцем. Когносцендов взглянул на нее в эту минуту, и сердце его дрогнуло. Девушка эта теперь показалась ему такою красавицей, такою милой и обворожительной, какой он еще ни разу не видел ее и не воображал видеть.

– Позвольте от всей души поблагодарить вас за ваше заступничество за меня пред отцом инспектором семинарии, – сказал он Маргарите, – если бы вы не спасли меня, то, как сказал мне это сам инспектор, меня завтра же невинно исключили бы из семинарии. До конца своей жизни я не забуду, что вы сделали для меня. И день и ночь буду за вас Бога молить.

– Очень рада, что я могла избавить вас от беды, при помощи Божией. Но почему же вы это знаете?

– Это известно всем казеннокоштным ученикам, которые видели, как вы приезжали в семинарию и как вслед за вашим отъездом отец инспектор освободил меня от наказания. Да и сам отец инспектор мне сказал об этом.

– Ах, как это вышло нехорошо! Я хотела сделать это тайно, а между тем все уже о том знают. По крайней мере, прошу вас, моей мамаше о том ничего не говорить. Я без ее ведома и без ее на то согласия сделала это.

– Охотно исполню ваше желание. Теперь же позвольте мне исполнить и приказание отца инспектора и свое искреннее желание за ваш великодушный подвиг поклониться вам до земли.

– Ах, что вы это! – воскликнула Маргарита, но Когносцендов успел уже поклониться ей в ноги от чистого сердца как своей благодетельнице прежде, чем она отступила от него на шаг.

– Я исполняю свой долг признательности, потому что более этого пока ничем не могу вас достойно возблагодарить.

– Очень рада, что могла оказать вам услугу. Несчастья сближают людей и делают их друзьями. Надеюсь, что вы совершенно с этим согласны. Будемте же с вами добрыми друзьями.

Девушка подала Когносцендову свою руку в знак заключения с ним всегдашнего союза дружбы.

Неожиданное появление Петра Когносцендова в своей квартире было радостью для всех учеников семинарии и училища, живших под одним с ним кровом, особенно же для брата его Сергея. Тотчас же брошены были все обычные занятия, забыто было всякое дело, и начались подробные спросы и расспросы о том, какими судьбами он избавился от своей беды.

– Не знаю, – отвечал Когносцендов, – как именно совершилось мое избавление от адских мук в карцере, но избавительницею моею была Маргарита Алексеевна. Она сама ездила в семинарию и была у инспектора. Что она там говорила инспектору и как выпросила у него помилование меня, Господь ее знает. Только инспектор прямо мне сказал, что, если бы не она меня спасла, меня завтра же исключили бы из семинарии.

– Когда же это она успела и из дома уехать и в семинарии побывать? – невольно проговорил Сергей Когносцендов. – Я недавно пришел от них. И если это действительно так было, то тебе следует сейчас же отправиться к Светловым и поблагодарить ее от всей души за ее великодушный и трудный подвиг.

– Я уже у них был и поблагодарил ее. Мать об этом ничего не знает, и Маргарита Алексеевна просила не говорить об этом ничего в присутствии ее матери. Смотри же, брат, как-нибудь не проговорись о том.

– Хорошо. Но теперь нужно позаботиться о том, чтобы успокоить своих родителей. Может быть, еще есть возможность предупредить тяжесть горя для наших родителей. Садись скорее и пиши от себя письмо к папаше, и я к нему напишу. Авось, наши письма папаша получит прежде, чем посланный по казенному пакет инспектора, адресованный на имя благочинного.

Оба брата сейчас же принялись за письма, в которых спешили уведомить своего отца о благополучном исходе дела и утешить его. На следующий день письма эти были отправлены к отцу по почте. Но за наступившей весенней распутицей они поздно были доставлены отцу Григорию. Между тем казенный пакет получен был вскоре после его отправки, и получен был не в добрый час. В ту самую пору, как рассыльный благочинного привез этот пакет вместе с разными указами консистории, отец Григорий только что вернулся из прихода усталый, расстроенный и прозябший до того, что даже дрожал от холода. Вместо того, чтобы принять какие-нибудь меры предосторожности против возможности дурных последствий простуды, он занялся чтением разных указов, забыв об этих мерах предосторожности. А тут, как на беду, попался ему в руки и этот злосчастный пакет. Помутился белый свет в очах отца Григория, когда он прочел письмо сына своего Сергея и приписку к нему самого инспектора семинарии. Точно громом вдруг ударило его в голову при мысли о том, что судьба сына его решена. Один только лишь глубокий вздох; вырвавшийся из его груди, в эту пору свидетельствовал о том, что было у него на душе. Никому ни слова не сказавши о получении столь печальной вести, отец Григорий лег в постель как будто от усталости. Жена и дочери думали, что он лег отдохнуть, а он в эту пору лежал и думал крепкую думушку о судьбе своего сына и так пролежал до самого вечера. А простуда, между тем, в ту же пору делала свое дело: она до того вдруг ослабила его старческие силы, что он при наступлении вечера едва-едва поднялся с постели, чтобы выпить чашку липового цвета.

– Ты, друг мой, хочешь заболеть, – сказала ему жена, взглянувши на его чрезвычайно бледное лицо, – Ты, верно, простудился...

– Нет. Не простуда, а печальная весть вдруг подкосила меня и совершенно ослабила, – ответил отец Григорий, – Петра хотят исключить из семинарии с дурным поведением и теперь требуют от меня, чтобы я заранее подал прошение об увольнении его из семинарии по недостатку средств к его содержанию. Хотят этим и мне и ему оказать последнюю милость.

Отец Григорий подал письмо старшей своей дочери.

– На-ка вот, прочти, – сказал он Саше.

По мере того, как Саша читала письмо, глубокая скорбь поражала сердце каждого члена бедной семьи. Начались вздохи самые тяжелые, показались у всех слезы на глазах, послышался, наконец, и плач матери, пораженной самою глубокою скорбью.

– Милая мамаша! Не плачьте, пожалуйста, – сказала Саша, сама едва-едва удерживавшаяся от плача, – еще не всё кончено. Может быть, Бог даст, всё пройдет благополучно.

– Ах, нет, Саша! – сказал в эту пору отец Григорий. – Теперь неминуемо нужно ждать беды. Ты еще не знаешь того, как вообще безжалостно семинарское начальство относится к своим питомцам. Для него ничего не значит исключить из семинарии того или другого ученика по первой же жалобе на него: бывали в наше время и такие случаи, что в пример другим исключали из семинарии первых учеников за сущие пустяки или же за вину других вместе с виновными в каком-нибудь проступке исключали «старших» – лучших учеников богословского класса; а такого-то ученика, как наш Петр, давно уже зарекомендовавшего себя с нехорошей стороны пред семинарским начальством, без всякого сомнения, исключат по одному даже подозрению в том, что он был виновником известного проступка...

Начался плач пуще прежнего. Все заняты были одной только мыслью о неминуемой гибели Петра, а о болезненном состоянии самого отца Григория никто в это время и не подумал и не позаботился. Наутро оказалось, что он уже не в силах был подняться с постели: у него началось воспаление легких. Еще большим горем теперь поражены были все. Помочь в такой болезни какими-нибудь домашними средствами было невозможно; понадеяться на крепость сил больного тоже было нельзя. Оставалась одна только надежда на Бога. К этой-то самой благонадежной помощи и обратились теперь все, усердно моля Господа Бога продлить жизнь отца Григория хоть до приезда детей к Пасхе, чтобы они могли получить от отца последнее, предсмертное его благословение и потом проститься с ним и похоронить его. Бывали такие минуты, когда всем казалось, что вот-вот сейчас же отец Григорий скончается, и вся семья усердно начинала в эту пору молится Господу Богу. Наконец было уже всё приготовлено ко времени смерти больного: его напутствовали Таинствами Исповеди, Святого Причащения и Елеосвящения, прочли даже и «отходную», принесли из церкви и облачение священническое. Но Господь умилосердился над скорбной семьей, и отцу Григорию вдруг стало несколько легче: он открыл глаза и произнес несколько слов. Полученные затем письма от детей о миновании беды пролили отраду в сердце старца, и он возблагодарил Господа Бога за Его милость к нему самому и всему его семейству и потом начал быстро поправляться. С каждым днем ему становилось лучше и лучше, так что жена и дети, наконец, могли успокоиться на мысли, что к празднику Пасхи отец Григорий совершенно выздоровеет и будет в состоянии служить. В Вербное Воскресенье пришли из Мутноводска дети-семинаристы, ничего не знавшие о болезни своего отца. Больной приподнялся со своей постели и с радостью встретил их и благословил. В ту же пору поднялась и рука его для того, чтобы он сделал на себе изображение крестного знамения.

– Благодарю Тебя, Господи! – сказал он, смотря на икону Спасителя. – Прославляю Твою великую ко мне милость, что Ты сподобил меня грешного еще раз увидеть своих детей и пред отшествием моим из этого мира в последний раз благословить их и поручить спасительному смотрению Твоему и заступлению Твоей Пречистой Матери.

– Бог милостив, – сказала Сашенька, – к Пасхе, Бог даст, вы совершенно выздоровеете и еще поживете на наше счастье несколько лет. Ваша жизнь нужна для счастья нашего.

– Господь творит то, что Его святой воле угодно, и я раб Его должен быть всегда готов предстать пред Ним на суд с отчетом во всяких моих делах, словах и помышлениях, и если Он меня отзывает из этой жизни, я должен быть внимателен к Его зову. Вот что я тебе скажу, дочь моя! Болезнь моя была не к смерти, но к славе Божией, чтобы на мне явилось великое милосердие Божие. Но человек может и без болезни перейти из этого мира в горний: о христианской кончине безболезненной, непостыдной и мирной мы и Господа Бога постоянно должны молить и молим. Такой-то именно кончины и я себе всегда просил у Бога. Теперь подите, дети мои, насладитесь друг с другом радостным свиданием, а после я побеседую с вами, – добавил отец Григорий, обратившись к семинаристам.

– Что же такое случилось с папашею? Отчего он заболел? Неужели мое печальное письмо было причиной его болезни? – невольно спросил Сергей у матери, отошедши от постели отца.

– Простуда была причиной его болезни, – ответила мать, – но и твое письмо, полученное именно в ту пору, когда он простудился, немало принесло вреда его здоровью. Оно-то и уложило отца в постель.

– Ах, как это жаль! К печали да еще приложилась печаль: там невинное заключение в карцер брата и едва не последовавшее за тем исключение его из семинарии ни за что, ни про что; а здесь болезнь папаши, более всего зависевшая от получения печальной вести. Ведь это, просто, наказание Господне. Какая-то напасть.

– Сережа! – прервал отец Григорий слова своего сына. – Не прогневляй Господа Бога своими словами. Господь знает, что Он творит с нами. Что бы ни делалось с нами в то или другое время нашей жизни, всё делается к лучшему. Помни это...

– Извините, папаша, я сказал это спросту, как бы против своей собственной воли, под впечатлением скорби. Вперед буду осторожнее.

– И о действиях человека нужно судить с большей осторожностью, тем более о действиях Господа Бога, о Его распоряжениях нашею судьбой. Он и зло направляет к благим последствиям, и то, что нам иногда кажется наказанием Господним или напастью, посылает нам как знак Своей любви к нам и милости... Припомни слова святого апостола Павла: если вы терпите наказание, то Бог поступает с вами как с сынами (Евр.12:7) и еще: всякое наказание в настоящее время кажется не радостию, а печалью; но после наученным чрез него доставляет мирный плод праведности (11). Мы ли, сын мой, не грешим? Мы ли ежечасно и ежеминутно не прогневляем Господа Бога своими делами, словами, мыслями, желаниями и намерениями? Мы ли еще не достойны за то наказания? И слава, благодарение Господу Богу, что Он нас наказывает: значит, мы еще не лишились Его милости.

– В этом, папаша, я совершенно убежден и на самом деле вижу, что всё это служит к нашей же пользе и нашему вразумлению.

Прошло после того около двух часов; семинаристы напились чаю, пообедали, отдохнули от дорожной усталости и в сладость наговорились с матерью и сестрами о разных предметах, близких их юношескому сердцу. Отец Григорий во всё это время лежал в своей постели, как будто забывшись. Жена и дети слышали по временам его глубокие вздохи, и думали, что он во сне так тяжело вздыхает. Но не во сне он так тяжело вздыхал: крепкую думу думал он в эту пору, об устроении судьбы своих дочерей размышлял он в эти часы радостного свидания своего с детьми-семинаристами и мысленно Господа Бога умолял о ниспослании счастья в жизни всем его детям.

– Сережа! Поди-ка ко мне сюда, – сказал он, наконец, как будто проснувшись от сна.

– Что вам, папаша, угодно? – спросил сын, подходя к его постели.

– Притвори за собой дверь. Мне нужно с тобой поговорить наедине об одном важном предмете.

Сергей притворил дверь в комнату отца Григория.

– Мне желательно знать твое мнение насчет того, как нам лучше устроить дело относительно судьбы сиротствующего семейства в случае моей смерти теперь же.

– Мне кажется, папаша, забота об этом теперь совершенно излишняя. Бог даст, вы выздоровеете, и сами всё устроите хорошо при помощи Божией и по своему усмотрению.

– Оставь это. Будем с тобою говорить так, как бы нам уже заранее было известно, что через несколько дней я умру.

– Я не смею вам давать никаких советов. Как вы сами скажете, так и будет нами всё исполнено в точности.

– В этом я совершенно уверен. Я уже всё обдумал и решил в своем уме. Однако же хочу и твое мнение об этом узнать, Ум хорошо, а два лучше. Тут представляются мне два способа обеспечить семью: или Саша выйдет замуж, и муж ее займет мое место, или же ты найдешь себе невесту по своему собственному усмотрению с хорошим приданым и поступишь на мое место. В первом случае на зяте будет лежать тяжелая обязанность содержать всех вас, а во втором на тебе будет лежать обязанность выдать сестер замуж куда-нибудь на сторону. Начальство наше, конечно, предоставит место мое не иному кому, как тебе, но от тебя зависит поступить на мое место или нет.

– Папаша! Если вы находите, что я должен поступить на ваше место, я готов на это и выполню вашу волю во всем.

– Невесту тогда ты найдешь себе хорошую и богатую. Вот, например, мой же бывший товарищ, благочинный Альбов уже заявил мне, что в случае твоего поступления на мое место и согласия взять за себя его старшую дочь он даст приданого пять тысяч одними деньгами. Получивши такую сумму, ты будешь в состоянии и братьев содержать и сестер выдать замуж за порядочных людей. В противном же случае ведь и тебе так же, как и другим, придется куда-нибудь поступить на место с обязательством содержать семью своего тестя.

– Совершенно верно, папаша! Но мне кажется, что придется выбрать не первое, а последнее по многим причинам. Прежде всего, мне кажется, что рассчитывать на распоряжение тысячами своей жены трудно: отец благочинный Альбов человек, сколько мне это известно, практичный и бедовый, не в его характере дать приданое наличными деньгами и позволить зятю истратить из этого приданого тысячу или две на выдачу своих сестер. Затем, мне кажется, что деньги эти и взять страшно: ведь известно, что отцам благочинным за два посещения церквей и при сдаче книг даются обычно не свои собственные, а церковные деньги без разрешения на то начальства; а такие деньги пойдут ли впрок тому, кому они достанутся? У нас на глазах же немало таких примеров, которые ясно нам говорят о том, что эти деньги, как не трудом нажитые и неправильно отчуждаемые от церковной казны, несут с собой беды и несчастья. Не следует еще упускать из виду и того, что воспитанная в неге и роскоши дочка отца благочинного Альбова вовсе будет не по нашему семейству: она будет свысока смотреть на мамашу и сестер, как это бывает повсюду, когда богатая невеста попадает в бедную семью, а это может повести к семейному разладу. Наконец, трудно предположить, чтобы Сашу можно было выдать замуж за священника, а выдать ее за какого-нибудь приказного или мещанина, мне кажется, будет неразумно: она достойна быть женою священника и способна к тому, чтобы не напрасно носить почтенное имя «матушки». Разумеется, мне придется куда-нибудь поступить на место с обязательством содержать семью своего тестя; но что же делать? Не я первый, не я и последний: и все у нас так же поступают. По крайней мере, это будет хорошо в том отношении, что Саша сейчас же будет пристроена к месту, а я без места не останусь и сочту своим священным долгом помогать ее мужу в содержании мамаши и братьев.

– Благодарю тебя, Сережа! Ты совершенно верно рассуждаешь. И я сам именно так рассудил об этом деле и решил, чтобы на мое место был принят зять на Сашу; но потому с тобою об этом говорю, чтобы после меня именно всё было так, как я прикажу вам, и не было между вами разногласий. Пока никому об этом ничего не говори, чтобы не смущать никого страхом за мою жизнь. Поди, пошли сюда Сашу: я хочу и с ней поговорить. Но не предупреждай ее насчет того, о чем именно я хочу говорить с ней.

Минуты две спустя Саша уже стояла у постели отца.

– Мне, Бог дал, сегодня легче стало, – сказал ей отец Григорий, – однако же в животе и смерти Бог волен. Представь себе, что я через неделю умру. Как ты думаешь: как тогда вам быть и как жить?

– Не знаю, папаша, что вам на это сказать. Как будет Богу угодно, так и будем жить. Как будет вам угодно распорядиться местом, так и будет всё нами исполнено. Если Сережа поступит на место, он, конечно, не бросит нас на произвол судьбы, и мы будем его почитать, как своего второго отца; если же на меня падет жребий быть второй матерью сирот, я исполню свой долг по совести.

– В этом я совершенно уверен. Но мне бы хотелось знать, что по твоему мнению будет лучше: тебе ли быть матерью моих детей и жить в бедности и нужде или Сереже жениться на дочери благочинного Альбова, взять за ней пять тысяч деньгами и устроить вашу судьбу? Вопрос этот стоит того, чтобы о нем подумать.

– Лучше, папаша, я навсегда останусь в девушках и пойду в горничные, чем примирюсь с мыслью о том, чтобы мамаша или Катя попали под команду дочки отца благочинного и брат высматривал из ее рук. Пусть Сережа женится на какой-нибудь бедной сироте: тогда и она будет счастлива, и нам с нею будет хорошо.

– Если он женится на бедной девушке, то ведь для вас же будет это хуже тем, что вы еще больше будете терпеть нужды во всем.

– А что же? Разве нам привыкать к нужде? Мы в нужде и выросли, в нужде и умрем. И уж если так, то пусть лучше брат поступит куда-нибудь еще: может быть, ему Господь пошлет и хорошее место, да еще в городе. Тогда я буду нести всё время заботы об осиротевшей семье, а он будет мне помогать по силам. Это, во всяком случае, будет лучше, чем его женитьба на Альбовой.

– Итак, ты не будешь тяготиться тем, если на тебя одну падет всё бремя забот о матери, сестре и братьях в случае, если и Сережа, подобно прочим братьям, поступит на бедное место да еще с обязательством содержать семью своего тестя, что, всего скорее, может случиться?

– Папаша! Я не смею об этом и подумать иначе, как о предопределении Божием взять на себя это бремя не как какую-нибудь тяжелую обязанность, а как священный долг любви моей к вам и всей нашей семье. Если Господь на меня возложит эту обязанность, я должна буду с любовью взять ее на себя и исполнить по совести, как послушная ваша дочь и верная раба Господня. Я понимаю, что Господь не напрасно наделил меня некоторыми Своими дарами, а с тем, чтобы я их употребила на пользу ближних. Я думаю так, а вам как будет угодно распорядиться всем, так вы и распорядитесь.

– Я думаю возложить эту обязанность именно на тебя.

– Я, папаша, готова с покорностью и любовью принять ее и исполнить. Благословите же меня на столь доброе дело.

Отец Григорий благословил Сашу и отпустил, приказавши ей до времени его окончательного объявления своей последней воли никому ничего не говорить о предмете настоящего его разговора с ней.

В продолжение Страстной недели отец Григорий ежедневно по вечерам беседовал со своими детьми о разных предметах благоповедения, правилах житейской мудрости, обязанностях лиц духовного звания и добродетелях христианских. Эти беседы живые, задушевные и мудрые были своего рода лекциями, в которых отец Григорий подробно развивал и излагал пред своими детьми свой взгляд на разные научные, религиозно-нравственные и житейские истины; но в них видно было слово многолетней опытности, чувствовалось веяние теплоты сердечной, ощущалось присутствие так называемого духовного помазания пастыря Церкви и звучало предсмертное завещание отца детям. Отсюда-то происходило то, что слова его производили глубокое впечатление на детей, иногда потрясали их до глубины души, а иногда вдруг наполняли сердца их истинною отрадой: каждая беседа его, так сказать, переживалась детьми. Дети были очень рады таким беседам с ними умирающего отца, и сам отец Григорий в это время как бы совершенно оживал или перерождался: ничто не могло свидетельствовать в эти часы о его болезненном состоянии и тем более о близости его к смерти. Все так привыкли думать о его скором выздоровлении, что почитали совершенно возможным и служение его в церкви на первый день Пасхи. К этому служению и он сам готовился, но не как к обыкновенному пасхальному служению, а как к такому, которое должно было иметь особенное для него значение, быть последним в его жизни и закончить его священнослужение. Пришла Великая суббота. Заблаговестили к утрене. Вместе с детьми и отец Григорий пошел в церковь. Имея прекрасное обыкновение читать посредине церкви шестопсалмие и канон в те дни, когда утреню служил второй священник, отец Григорий и в этот день не изменил своему обыкновению, сам читал шестопсалмие и канон Великой субботы. При чтении шестопсалмия голос его часто дрожал, но чувство было живо и сильно, и потому самое чтение его производило на всех необыкновенное впечатление, так что многие женщины, слушая такое чтение, приходили в истинное умиление и плакали от сознания своего недостоинства пред Богом.

– Родимый ты наш! Кормилец ты наш, батюшка! – говорили старушки по окончании утрени, кланяясь отцу Григорию. – Уж как же мы рады-то, что Господь поднял тебя к празднику!

– Благодарю вас, старушки! – ответил им отец Григорий. – Молю Господа Бога, чтобы Он воздал вам Своею милостию за ваше расположение ко мне. У Бога милости много: Он всё в нашей жизни располагает по Своему всеблагому и премудрому Промыслу. Его благости угодно было, чтобы я еще раз встретил день светлого Христова Воскресения, и я поднялся. За всё слава и благодарение Господу Богу, всегда благодеющему нам.

– Знамо, так, кормилец! Благослови нас, родимый!

Отец Григорий благословил старушек, потом сходил в церковную ограду, поклонился почивавшим там его сродникам, родителям и детям, в одном месте против самого алтаря палкой своей начертил на земле четвероугольник такой величины, какая будет потребна для его могилы, и уже оттуда отправился домой, где после усердной молитвы сел за свой письменный стол и написал свое духовное завещание.

Часов около двенадцати заблаговестили к литургии. Вместе с детьми и отец Григорий опять пошел в церковь.

– Почтеннейший отец Михаил! – обратился он к своему товарищу. – Потрудитесь сегодня после заамвонной молитвы освятить новое для меня облачение. Я завтра буду в нем служить.

– С удовольствием, – ответил отец Михаил, – но я полагал бы, что вам еще с недельку следовало бы отдохнуть. Силы ваши еще слабы. Помилуй Бог, опять заболеете.

– Нет, я решил завтра служить и, Бог даст, отслужу; а затем да будет во всем воля Господня.

Отец Григорий тотчас же достал из одного ящика новое полное священническое облачение из белого глазета, которое уже лет более десяти у него хранилось здесь на случай его смерти и о существовании которого, кроме него одного, никто не знал.

– Это, – сказал отец Григорий, – я приготовил себе давно уже на случай смерти. Когда, Бог даст, умру, в этом облачении и положите меня недостойного.

– Господь милостив. Вам еще нужно пожить для блага детей.

– Господь Бог лучше меня попечется о них. Сколько было моих сил, я воспитывал своих детей, а теперь надеюсь на великую милость Господа Бога и ко мне и к ним. Довольно с меня. Я послужил, пора и успокоиться от трудов.

Началась литургия. Отец Григорий во всё время стоял в уголке на коленях и усердно, со слезами на глазах молился Господу Богу о прощении ему всех его согрешений вольных и невольных, ниспослании милости Божией его детям и всей его пастве, которую он любил более всего на земле, и о даровании ему тихой и безболезненной христианской кончины. Казалось бы, что и силы у него недостанет на то, чтобы простоять всю столь продолжительную службу на коленях, а он еще и после литургии на коленях же и со слезами на глазах сам читал пред плащаницею акафист живоносному Гробу Спасителя: сила веры давала ему дерзновение совершить такой великий для него подвиг, подкрепляла его и помогла ему выполнить свое усердное желание. Та же сила укрепляла его и в дальнейших его подвигах до самой его кончины. А подвиги эти были таковы, что и совершенно здоровому человеку их трудно, а иному даже и не под силу понести.

Возвратившись домой, отец Григорий позвал к себе жену и детей.

– Друг мой! – сказал он, обратившись к жене. – Жаль мне оставлять тебя с неустроенными еще детьми; но что делать? Так Господу Богу это угодно. Будем надеяться, что Господь всё устроит к общему вашему благу и во славу Своего святого имени. Благости Его угодно было поднять меня от одра болезни, но лишь на короткое время. Я знаю, несомненно уверен, что недолго мне еще беседовать с вами. Господь зовет меня в иной мир, лучший, чем этот, и я должен благодарить Его за то, что именно теперь, в самую лучшую для меня пору жизни Он отзывает меня в будущую жизнь. Прости же меня, друг мой! Около сорока лет мы жили с тобою душа в душу. Дай Бог, чтобы и там мы были с тобою неразлучны. Благодарю тебя за то, что ты всегда была любящею женой, нежною матерью, примерною хозяйкой дома и моею истинною помощницей в деле моего служения бедным людям. Да наградит тебя Господь за всё это милостию Своею. Прости, друг мой! Прости!

Отец Григорий благословил матушку, крепко обнял ее и поцеловал, как будто сейчас собрался навеки расстаться с ней. Матушка залилась слезами.

– Не плачь, – сказал ей отец Григорий. – Господь милостив, благ и премудр: Он всё делает к лучшему. Поверь, что ты беспечально проживешь остаток своих дней: дети наши сочтут священным для себя долгом успокоить твою старость.

– Великий грех, папаша, сделали бы мы, если бы не успокоили старость мамаши, – сказал Сергей.

– Конечно, – подтвердила Саша, – мы все исполним свой долг свято. Иначе и Господь взыщет с нас, и собственная наша совесть будет мучить нас.

– Разумеется, исполним, – сказал в свою очередь Петр, – но зачем нам всем прежде времени тревожиться? Господь даст, вы, папаша, поживете и еще лет с десяток на наше счастье и сами всех нас пристроите к месту.

– Ах, нет, Петя! Ты не так думаешь, как бы следовало. Я скоро-скоро оставлю вас, скорее, чем ты это представить себе можешь, судя по моему здоровью в настоящие минуты, завтра же вы расстанетесь со мною навеки...

– Что вы, папаша! Это, положительно, быть не может.

– Казалось бы так. Но у Бога всего много: много у Него и милости, много и премудрости, много и силы творить волю Свою святую. Вот за этим-то именно я созвал вас всех к себе теперь, чтобы поведать вам открытую мне тайну премудрости Божией, несмотря на мое великое недостоинство пред Богом.

Наступило минутное молчание. Дети не осмеливались предложить отцу какой-либо вопрос, а отец Григорий собирался с силами, чтобы в последний раз побеседовать с детьми и потом благословить их на истинный путь в жизни.

– Дети! – начал, наконец, отец Григорий. – Мы живем в такое печальное время, когда неверие в тайны премудрости Божией стало всё более и более распространяться в мире: но будет еще не то... Чем дальше, тем будет всё хуже и хуже... Я совершенно уверен в том, что недалеко то время, когда все священные истины подвергнутся осмеянию, глумлению и поруганию со стороны лжеученых и неверующих: не пройдет и десятка лет, как вы уже будете сталкиваться с такими людьми, которые будут считать себя великими мудрецами мира сего и открыто пред всеми похваляться своим неверием в Бога, как личную субстанцию, в бытие своей души и во все прочие заветные для нас истины... Вы слышали, как наш барчук, студент университета, мечтающий сделаться профессором университета же, прошлый год во всеуслышание при целых десятках гимназистов, девушек и разных молодых людей, бывших у него на именинах, ораторствовал о том, будто бы всё, что не может быть взвешено, исчислено, измерено и разложено на составные свои части, есть вздор, о котором не стоит и думать, будто нет ничего абсолютного, будто мир нравственный и физический управляются одними и теми же механическими законами природы, будто человек есть выродок из обезьяны, а Бог есть не что иное, как олицетворенная сущность человека в себе самой, вымысел нашей фантазии и потому чистый вздор, а потому-де и религия есть сущий вздор, грубое суеверие, остаток древнего невежества, продукт вымысла досужей фантазии жрецов и разных ханжей... Если в самом деле такой артист будет профессором университета или учителем гимназии, каких учеников он воспитает? В сто раз худших, чем каков он сам.

– Конечно, – сказал Сергей, – таких, для которых законы механики будут единственною силой, создавшей мир и управляющей им, которые, подобно древним неправо умствовавшим, будут говорить: случайно мы рождены и после будем как небывшие (Прем. Сол.2:2).

– Да, дети мои, механические законы природы скоро будут признаваться мудрецами мира сего за единственную силу, двигающую мир и всё, что в нем. Но механические законы природы сами по себе, а человек существует сам по себе. Не законы механики управляют его волей, а он часто дает движение самим механическим законам. В человеке есть разум, есть свобода, есть совесть, которые не подчиняются законам механики. Один только Бог да я сам – вот кто может давать направление всем моим мыслям, действиям и чувствам! Жизнь наша не случайность, не игра слепого случая, но дар Божий, и смерть наша не следствие естественного действия механических законов природы, но подлинно чудо великое и непостижимое для нас. Никаким механическим законам природы нельзя объяснить то предведение своей собственной смерти, какое дается некоторым людям. Кто, например, может сказать, что я завтра умру, когда я сейчас совершенно здоров? А я знаю несомненно, что завтра умру: Господь Бог открыл мне эту тайну заранее по Своей неизреченной премудрости.

– Когда же и как Он открыл вам эту тайну?

– Давно уже мне эта тайна была открыта, но я не был уверен в ее осуществлении, а на днях убедился в этом. Дело было так. Пятнадцать лет тому назад Саша была больна безнадежно. Мне жаль было ее лишиться, и я стал усердно молиться Господу Богу о ее выздоровлении, стоя пред ее смертным одром. Вдруг после молитвы я слышу, что мать ваша, перед тем временем легшая немного отдохнуть, начала бредить: «В день Пасхи, когда Саше будет ровно восемнадцать лет, отслужи в последний раз и простись со всеми в самой церкви: вот, ты был и нет тебя!» – сказала она в своем бреду. Я невольно содрогнулся и перекрестился. «Белое глазетовое, совершенно новенькое облачение, – снова потом забредила она, – ах, как же это хорошо!» На минуту последовало молчание. «Христос воскресе из мертвых, – снова очень громко запела сонная. – Ах, батюшки мои, что это он сделал? Он благословлял, благословлял женщин, да и заснул в креслах, точно дома... Умер!.. Умер!.. Ах, Боже мой! Ведь он умер! В церкви умер », – вдруг вскричала сонная и громко зарыдала. Меня до глубины души потрясло всё это; такой страх напал на меня, что я не мог ни с места двинуться, ни слова сказать. Так прошло минуты две или три. Мать вздохнула и проснулась. «Что ты видела во сне?» – спросил я у нее. – «Ничего, – ответила она, – я так крепко спала, что едва проснулась». Мать потом встала и села у постели больной, а я лег спать. И вот, вижу я во сне своего покойного батюшку, который пришел ко мне и говорит: «Смотри, не забудь приготовить себе новое белое облачение к 3-му числу апреля, когда в этот день будет Пасха». Саша вскоре выздоровела, и я возблагодарил за это Бога; но 3-е число апреля постоянно смущало меня, так что к 1849 году, когда Пасха случилась именно в этот день, я всё уже приготовил на случай своей смерти и сам к ней готовился. Ждал я потом нынешнего года с некоторым страхом, но когда мне на шестой неделе поста вдруг стало легче, я подумал было, что и в настоящем году 3-е апреля пройдет, как всегда. Но вот, на самое Вербное воскресенье я опять вижу во сне своего покойного батюшку, который сказал мне: «Смотри же, 3-го апреля будь готов, а ризы новые освяти... Ты заботился о построении церкви, за это в церкви ты и умрешь». Всё это так необыкновенно, а между тем предвестие это может сбыться и сбудется: в этом я несомненно уверен, этого жду совершенно спокойно и готовлюсь отойти из этой жизни в будущую с радостью о Господе⁵⁰.

– Да, это достойно всякого удивления.

– Без сомнения, так. Потому-то, с одной стороны, я теперь прошу и умоляю вас во все дни вашей жизни быть твердыми и непоколебимыми в своей вере в Бога и надежде на Его милосердие, а с другой, хочу благословить вас последним своим родительским благословением, чтобы вы были счастливы в жизни. За этим-то именно я и позвал вас всех к себе.

По обычаю православно-христианскому, отец Григорий начал благословлять своих детей сначала благословением священническим, а потом святыми иконами; при этом каждому из них он давал приличные советы, наставления и приказания, каждого обнимал и крепко, со слезами на глазах целовал. Благословивши всех своих детей, отец Григорий вместе с ними стал пред иконой Спасителя, с чувством истинного умиления помолился и за себя и за всю свою семью и поручил будущее счастье своей семьи спасительному смотрению Господа Бога и Пресвятой Богородицы.

Часов в шесть вечера народ толпами из деревень начал приближаться к селу с пасхами в руках. Радостно забилось сердце отца Григория при виде этого народа, спешившего в свой приходский храм за тем, чтобы в нем провести всю ночь в бодрственном состоянии пред Святою Плащаницею, как бы пред Гробом Самого Иисуса Христа.

– Сережа! Прикажи начать благовест к чтению «Деяний Апостольских», – сказал он сыну, – да пусть поблаговестят подольше, пока народ соберется. Я сам буду читать...

– Папаша! Вы и так слабы, а то еще более утомитесь и ослабеете, вам бы следовало отдохнуть. Благословите мне облачиться в стихарь и читать.

– Пою Богу моему, дóндеже есмь, пока у меня хватит силы, я буду служить Господу Богу, не думая о себе и своей телесной немощи. Прочту в последний раз и умру. Сорок лет я проводил ночь Светлого Воскресения в храме со своими духовными детьми и теперь хочу провести ее там же с ними и с вами. Господь мне поможет в этом и теперь, как и прежде всегда помогал. И ты, когда Господь даст, будешь священником, всегда в эту ночь читай «Деяния Апостольские».

– Постараюсь, папаша, во всем подражать вам и проходить свое будущее служение с ревностью и полным усердием.

Начался благовест к чтению «Деяний Апостольских». Радостно забилось сердце поселян, и каждый с восторгом тотчас же осенил себя крестным знамением. Множество народа со всех концов села потянулось к церкви: все, кто только был в силах провести целую ночь без сна, спешили сюда, чтобы насладиться слушанием повествования о подвигах святых апостолов и распространении проповеди евангельской по всем концам вселенной. Пришел в церковь отец Григорий и сейчас же начал чтение. Голос его звучал так, что никто и подумать не мог бы, что слышит голос человека, одной ногой уже стоящего на гробовой своей доске. Поселяне с благоговением внимали его прекрасному чтению и не увидели, как прошло время до полуночи. В самую полночь раздался благовест к заутрене. Наступило великое христианское торжество. Присутствовавшие в церкви осенили себя крестным знамением и в чувствах благоговения и священного восторга тотчас же все поверглись пред Святою Плащаницею, благодаря своего Спасителя за то, что Он еще раз сподобил их дождаться праздника Его Воскресения. Отец Григорий отлично воспользовался этим моментом и, обратившись к предстоящим, сказал им краткое, но самое простое и, так сказать, задушевное слово из текста: востани спяй, и воскресни от мертвых, и освятит тя Христос (Еф.5:14). Слово это сказано было импровизацией и как бы вылилось из глубины души доброго пастыря; от этого оно и было очень просто и проникло в сердце слушателей как истинное слово пастыря живое и действенное. Оно еще более оживило и самого о. Григория, который после того сделался совершенно бодр, так что мог без труда совершить утреню и литургию.

Кончилась литургия. Отец Григорий, выйдя со святым крестом, после обычного троекратного возглашения «Христос Воскресе!» и осенения предстоящих святым крестом приветствовал всех своих прихожан с великим христианским праздником и пожелал им всем милостей от Господа ради такого великого праздника. Народ на это приветствие ответил ему низким поклоном и пожеланием многолетнего здравия.

– Дети мои духовные! – сказал в эту минуту отец Григорий. – Вы на мое приветствие ответили мне пожеланием многолетнего здравия. Благодарю вас за это пожелание: жизнь человека есть драгоценный дар Божий, здоровье также есть великий дар Божий. Но часы моей жизни уже сочтены: вы не дойдете до дома, как меня уже не будет на свете. Я хорошо чувствую, что силы мои оставляют меня: я таю, как воск, и жизнь моя догорает, как свеча. Прошу вас, други мои, ради столь великого праздника простить мне всё, чем только я когда-либо оскорбил вас или в чем словом, или делом, или помышлением согрешил пред вами, и я вам прощаю всё от чистого сердца. Простите и примите от меня последнее мое благословение.

Многие, услышавши такую речь своего любимого пастыря и взглянувши на его истомленное лицо, заплакали.

– Ах, други мои! – воскликнул отец Григорий. – О чем же вы плачете? Не плакать, а радоваться нужно тому, что я отхожу от вас мирно, безболезненно и непостыдно, и притом отхожу ныне, в самый светлый день. Что может быть отраднее для человека христианина, как не такая кончина? И день и ночь молил я Господа даровать мне истинно христианскую кончину, и Господь услышал мою молитву. Я радуюсь этому. Радуйтесь этому и вы вместе со мною. Об одном еще я попрошу вас: не забудьте меня своими молитвами и дома, и в церкви. Было время, я молился за вас, а теперь вы помолитесь за меня. Семью свою я поручаю спасительному для нас попечению Промысла Божия; но надеюсь, что и вы не забудете ее своею помощью в случае какой-либо большой нужды.

– Не забудем, кормилец, ни тебя своими молитвами, ни твоей семьи своею помощью по силам своим.

– А вас, почтенные мои сослужители, добрейший отец Михаил и примерный отец диакон, усердно прошу не только о прощении всех своих согрешений против вас, но и о том, чтобы вы всегда поминали меня в своих молитвах пред престолом Божиим, и моего преемника не оставили своими советами и наставлениями, чтобы и порядки, однажды заведенные у нас в церкви и приходе, поддерживались и в причте не было ни ссор, ни неприятностей.

– Всё будет исполнено нами в точности: как прежде вы служили нам примером во всем, так и мы постараемся быть примером для вашего преемника, чтобы всё как было хорошо, так и оставалось таковым, – ответил отец Михаил.

В эту минуту отец Григорий передал святой крест отцу Михаилу, чтобы он подпустил всех ко кресту, а сам стал благословлять всех своих бывших прихожан и со всеми прощался, одних утешая и ободряя, а другим давая краткий отеческий совет или пастырское наставление жить по-христиански. Народ стоял безмолвно и с благоговением внимал словам своего пастыря; а отец Григорий всё благословлял и учил своих духовных детей благочестивой христианской жизни. Вдруг руки его ослабели, и ноги подкосились, так что он едва не упал.

– Мне дурно, – сказал он, – я устал и ослабел... Дайте мне немножко отдохнуть и успокоиться.

Пономарь сейчас же подал ему кресло.

– Поставьте кресло так, чтобы я мог сесть лицом к алтарю пред самыми царскими вратами, – сказал отец Григорий.

Кресло было поставлено, как приказал старец. Жена и дети тотчас же окружили его и стали просить, чтобы он поскорее разоблачился и вышел на свежий воздух.

– Нет, други мои, я отдохну здесь, а там, что Богу будет угодно, то пусть и будет со мною.

Отец Михаил с отцом диаконом посадили старца в кресло, как ему хотелось. Жена и дети еще раз получили от него благословение и простились с ним. Прошло после того минут пять, и отец Григорий поднялся с кресла. «Господи! Приими дух мой с миром. Ты зовешь меня к Себе, и я иду!» – сказал он, осеняя себя крестным знамением, сделал земной поклон, сел снова в кресло, не переставая осенять себя крестным знамением, потом вдруг как будто заснул. Еще минута, и старца уже не стало на свете, тихо и без всяких предсмертных мук отошел он в вечность⁵¹.

– Господи! Он умер... умер... скончался, – вдруг пронеслось по церкви, и народ, как будто громом, был поражен этим чудом. В первое мгновение просто все остолбенели; зато потом сейчас же понеслась к небу усердная молитва целой тысячи людей об упокоении души доброго пастыря.

– Осиротевшие духовные дети! – сказал отец Михаил, обратившись к народу после первых минут всеобщего удивления такой неожиданной кончине. – Не удивляйтесь тому, что столь неожиданно скончался ваш пастырь в самом же храме после принесения Бескровной Жертвы Господу Богу за всех вас и за себя. Кончина эта неожиданна для вас, но не для него. Напротив, он знал о ней и готовился к ней: он еще вчера сделал распоряжение насчет своего погребения и приготовил для себя новое священное облачение, в котором и умер. Не печальтесь и не плачьте в настоящий радостный день, но молитесь за него Господу Богу. Прошу вас теперь разойтись по домам, пока мы здесь сделаем всё, что нужно. Пасхи ваши я сейчас освящу.

– Что же мы теперь будем делать? – спросила отца Михаила жена почившего пастыря. – Его ведь нужно нести домой...

– Я полагаю, что отнюдь не следует, – ответил ей отец Михаил, – Господь Бог удостоил его такой блаженной кончины в самом же храме и во всем священном облачении. Пусть же он прямо здесь и будет положен во гроб.

– Гроб, батюшка, покойный кормилец наш давно уже сделал для себя, – сказал в эту пору церковный сторож, – кажись, уж годов более десяти он стоит на потолке трапезной церкви, как есть совсем готовый.

– Тем лучше. Пойди, сейчас же с кем-нибудь сними его с потолка, оботри полотенцем и внеси сюда. Видно, Господь Бог открыл ему заранее день его кончины, когда даже и гроб им давно уже был приготовлен для себя⁵².

Отец Михаил начал освящать пасхи, а церковный староста и сторож отправились за гробом. Оказалось, что не только гроб, но и все прочие погребальные принадлежности, как-то: подушка, пелены и покрывало, – были уже приготовлены: всё это лежало в гробе. Когда гроб был внесен в церковь, отец Михаил окропил его святою водой, и потом вместе с отцом диаконом они положили в него тело почившего пастыря Церкви. Сейчас же и первая панихида по умершем была отслужена, и Евангелие отец диакон начал читать пред гробом, несмотря на свою усталость. И это чтение Евангелия, и служение панихид не умолкало до дня погребения его. Немедленно посланы были гонцы в три соседние села за отцами диаконами, бывшими духовными детьми отца Григория, и они не замедлили приехать в Пятницкое именно затем, чтобы читать Евангелие при гробе своего духовного отца, разделяя этот труд вместе с местным отцом диаконом по очереди. А там на другой же день прибыли дети отца Григория, священники, и служение панихид по желанию прихожан совершалось ими соборне чрез каждый час от обедни и до самого позднего вечера. Просим читателя представить себе эту поистине умилительную, величественную и радостную для сердца христианина картину: в церкви целый день не умолкают чтение и пение, одни толпы народа сменяются другими, тихо и чинно подходя ко гробу почившего и отдавая ему последний долг своей искренней любви к нему, царские врата отворены, пред гробом горят большие постановные свечи, а на кануннике великое множество мелких свечей, храм весь наполнен благоуханием фимиама; а там, вне церкви, на колокольне раздается звон колоколов, а у паперти теснятся целые толпы народа, пришедшие из соседних сел и деревень взглянуть на столь чудесно скончавшегося пастыря Церкви и поклониться его телу после усердной молитвы об упокоении его души. И это с утра и до поздней ночи! Вот, что значит истинно христианская-то кончина! И смерть признается всеми за истинное счастье, и жизнь такого христианина воспоминается всеми, знавшими его, с чувством истинной отрады. Что же после этого сказать еще о самом погребении такого человека-христианина и доброго пастыря? О, это великое было торжество добродетели, прославление самого звания пастыря Церкви, необыкновенное возвышение его в глазах мирских людей и должное воздаяние почившему за его всегдашнюю любовь к благолепию церковной службы! Ко дню погребения его в среду съехалось пятнадцать священников, десять диаконов и сорок причетников и сошлось из соседних селений до пяти тысяч человек мужчин, женщин и детей. Никогда еще жители села Пятницкого не видывали в своей церкви ни такого сонма священно– и церковнослужителей, ни такого множества богомольцев. Никогда еще они не слышали такого, с одной стороны, громогласного, а с другой, очень стройного, умилительного и проникающего в сердце пения, какое они услышали теперь. И само по себе погребение священническое чрезвычайно умилительно, так что многие за целые десятки верст приходят затем, чтобы присутствовать при погребении священническом и насладиться духовным торжеством. Но теперь пение антифонов и стихир целой полусотней хороших голосов производило необыкновенное впечатление. А как один из священников начал читать так называемые «икосы» очень громко, отчетливо и с истинным чувством умиления, а прочие священники и отцы диаконы после каждого «икоса» стали петь на особенный очень протяжный напев «аллилуия», невольно все предстоящие пали на колена и исполнились чувства истинной отрады и умиления духовного. И неслись в эти минуты к престолу Божию самые искренние и самые усердные молитвы о почившем, неслись, как благовонное курение фимиама! Целые тысячи людей единою мыслью и единым сердцем молились о даровании доброму пастырю Царствия Небесного.

Кончилось чтение «икосов». Отец Михаил взошел на амвон и сказал прекрасное надгробное поучение. Начавши с того, как вообще в народе низко ценится звание священника, как трудна, беспокойна и часто печальна его жизнь на земле, он перешел к тому, как на самом деле должно бы цениться звание священника и как сама Церковь ценит его очень высоко, отдавая священнику такую честь при его погребении, которая не отдается ею никому иному; потом указал на добрые черты характера, жизни и деятельности почившего, поставил их в пример слушателям и закончил свое поучение словами: «Други мои о Господе! Если кто из вас, при жизни сего пастыря Церкви позволил себе низко ценить его столь священное, столь важное, столь высокое и столь многотрудное звание, несмотря на то, что он для всех вас и для нас служил образцом добродетельной жизни, пусть таковой теперь пред гробом его помолится и о упокоении его души, и о прощении своего согрешения против него как против служителя Божия. О, падите, други мои, падите пред сим гробом и от всего сердца помолитесь Господу Богу о почившем иерее Григории, да дарует ему Господь Бог вечное блаженство в Своем Небесном Царствии». Отец Михаил сошел с амвона. Весь сонм священно– церковнослужителей снова запел умилительную песнь «со святыми упокой», и снова все предстоящие пали на колена и вознесли свои теплые молитвы к Богу со слезами умиления. Сознавая себя повинными в том, что при жизни отца Григория мало ценили его труды и самое звание, теперь многие еще с большим усердием молились о упокоении его, чем прежде. Точно также потом все пали на колена при пении «Приидите, последнее целование дадим, братие, умершему». Теперь настали величественные минуты прощания пасомых с пастырем, детей с отцом, жены с мужем, сослужителей с пастырем-другом. Чинно и тихо со слезами на глазах один за другим стали все подходить ко гробу умершего и вместо обычного в другую пору безмолвного прощания с ним приветствовать его радостью Воскресения Христова. «Христос Воскресе!» – произносил каждый, целуя крест, Евангелие и руку почившего. Не слышно было ответа на это радостное приветствие: уста пастыря безмолвствовали и не давали ответного целования. Но сердце христианина слышало, как будто и эти хладные уста громко-громко отвечали всем: «Воистину Воскресе!» И вдруг каждому становилось легко-легко на сердце, как будто он теперь не простился, а лишь радостно встретился с почившим. Слезы переставали литься из глаз, и сердце наполнялось чувством отрады; являлось успокоение, и верилось каждому в то, что Господь упокоит почившего в Царствии Небесном за его примерную жизнь и по усердным молитвам за него стольких тысяч людей.

Прощание с усопшим кончилось. Священники подняли гроб и понесли его к месту погребения. Мгновенно вся масса народа пала на колена и поклонилась усопшему до земли. Опустили гроб в могилу. Началось предание тела земле. Каждый считал своим долгом бросить в могилу горсть земли, и вот в короткое время этими горстями засыпали всю могилу. С новым пожеланием Царствия Небесного покойному батюшке и осенением себя крестным знамением каждый потом отходил от могилы и шел домой.

По старинному русскому обычаю после похорон в доме вдовой матушки был обед для всех родных и знакомых, почтеннейших из прихожан, странных и нищих и многих других людей. Тихо и чинно прошел этот обед: хоть бы кто выпил лишнюю рюмку вина или сказал лишнее слово. Приятно было видеть такую трапезу, своим порядком напоминавшую древнюю христианскую вечерю любви или нынешнюю монастырскую трапезу, особенно для людей светских, привыкших к шумным беседам за столом, курению табака во время принятия пищи и частой выпивке.

– Наш обед, точно трапеза монастырская, – заметил один из светских людей, – не достает только чтения Пролога.

– Да, почтеннейший Василий Петрович, – ответил ему старец священник из соседнего села, – дом священника есть та же часть храма, как и трапезная, потому что в нем часто совершается крещение младенцев в зимнюю пору, всегда находится крестильный ящик со святым миром и часто остается дарохранительница на целый день или целую ночь. Естественно поэтому требовать, чтобы в доме священника за столом соблюдался полный порядок. Но и вообще в каждом христианском доме необходимо требовать того же, потому что пищу мы всегда должны принимать с благословения Божия, с полным благоговением и во славу Божию. Аще убо ясте, говорит нам святой апостол Павел, аще ли пиете, аще ли ино что творите, вся во славу Божию творите (1Кор.10:31). И кому же более всего следует держаться этого апостольского наставления, как не нам, пастырям и служителям Христовой Церкви, которые должны служить примером для всех прочих христиан? Горе нам, если мы будем служить соблазном для других в каком бы то ни было отношении!

– Совершенно верно, батюшка! Но я думаю, что не меньшее горе и тому, кто не берет с пастырей Церкви доброго примера и не хранит старинных благочестивых обычаев. А как бы желательно было, чтобы у нас на Руси хранились древние христианские обычаи, столь добрые и столь полезные, но без всякого о том сожаления теперь заменяемые новыми, нередко дурными и вредными! Право, жаль, что многие-многие старинные обычаи у нас заменены новомодными.

– И Господь, видимо, за это иногда лишает нас своего благоволения. Например, с тех пор, как вместо прежнего благоговейного сидения за столом вошло в обычай заниматься в это время разными россказнями и табакокурением, смеяться, судить и рядить про других, а вместо прежнего строгого соблюдения постов вошло в обычай есть постом скоромное, а мясоедом напротив постное, и за самый стол садиться, не помолившись Богу от чистого сердца, – с тех пор, повторяю, и самое здоровье людей ослабело: пища не идет в пользу, в насыщение нашего чрева должным образом. Отчего это? Оттого, что она лишена благословения Божия. О, дети-дети! Дорожите благословением Божиим и блюдите свято все добрые, благочестивые обычаи христианской древности. Берите пример с покойного отца Григория, который всегда свято хранил их и удостоился такой великой милости от Бога и чести от людей. Взгляните на него, взгляните в то же время и на тех, кто отвергает все эти обычаи, как будто бы несовременные и нелепые: какая громадная разница! Тот и жил как истинный христианин и умер как таковой, а эти и живут-то по-язычески, и умирают часто без напутствования в вечность. А здесь-то именно и вся суть нашей жизни на земле, чтобы умереть по-христиански, безболезненно, непостыдно, мирно с чистым покаянием и надеждою на будущую блаженную жизнь. Смерть грешников люта (Пс.33:22), говорит псалмопевец. И точно, это так. В течение своей многолетней жизни я много раз бывал очевидцем такой лютой смерти грешников, умиравших в нераскаянности и неверии в будущую жизнь. Страшно даже вспомнить о такой смерти.

Глубокий вздох невольно в эту минуту вырвался из груди старца, и он замолк. И еще большая тишина водворилась за столом, чем какая была прежде. Слова старца, сказанные к случаю и от чистого сердца, произвели большое впечатление на многих, присутствовавших за столом. Это хорошо было замечено братьями Сергеем и Петром Когносцендовыми. И поняли они, что значит слово пастыря Церкви: даже и там оно может быть живо и действенно, где оно произносится как бы мимоходом, к случаю.

Кончился обед. Отслужили и панихиду. Время было и домой собираться, и многие действительно сейчас же отправились домой. Священники соседних сел сговорились между собой насчет поминовения отца Григория, порешили, чтобы заупокойная литургия по нем ежедневно была совершаема в трех церквах до шести недель, и чтобы для этого каждый из священников три раза отслужил в церкви села Пятницкого, а шесть в церкви своего села в те дни, в какие кому придется служить в том или другом селе по составленному ими расписанию; сходили на могилу отца Григория, отслужили там соборную панихиду по нем и затем уже отправились домой.

Всё это было так хорошо и так благовременно и благопотребно, всё это свидетельствовало о взаимной братской любви и согласии между священниками и об их уважении к памяти отца Григория. Матушка вдова не знала, как за всё это благодарить священников и их сослужителей, и со слезами на глазах целовала их руки.

К вечеру в доме матушки остались одни только близкие родные. Пришел и отец Михаил, чтобы утешить матушку и поговорить кое о чем с ее детьми священниками. Среди разговоров о разных предметах, относящихся до церкви и прихода, невольно старший сын матушки обратил свое внимание на то, как теперь быть с отцовским местом, кому его предоставить Сергею или Саше.

– Вопрос этот уже решен, – сказал ему Сергей, – папаша приказал принять на свое место зятя. Сестра Саша должна принять на себя трудную обязанность быть нашей второй матерью.

– Ты об этом знаешь, Сашенька? – спросил Сашу старший брат.

– Да. Папаша об этом говорил сначала с Сережей, а потом со мной. Я дала ему слово и получила его благословение. Надеюсь, что Господь поможет мне исполнить те обязанности, какие папаша возложил на меня. Надеюсь, что и вы все не оставите меня своею помощью и советами...

– Разумеется, не оставим: всё, что только в силах будет сделать, мы сделаем с радостью. Но тут суть дела вот в чем: трудно найти такого воспитанника семинарии, который бы охотно согласился пойти к нам на такую большую семью.

– Пустяки, – сказал Сергей, – мы с Петей теперь имеем отличную кондицию, так что на содержание меня и братьев ничего не потребуется от зятя. Об этом нечего и говорить. Гораздо важнее вопрос о том, теперь ли искать зятя в среде воспитанников семинарии прежних курсов или же подождать до половины июля, когда мы окончим курс.

– Если ждать выпуска из семинарии вашего курса, то дело затянется до осени, а может быть, и долее, а ты сам знаешь, что приход здешний велик и очень разбросан, одному отцу Михаилу с ним не справиться. Ввиду этого я полагал бы вообще не медлить, а после шести недель прямо взяться за дело и приискать зятя из среды старых воспитанников. Теперь потому именно я об этом и говорю, что, быть может, мне не придется сюда приехать не только к девятому, но и к двадцатому дню, и мамаша будет поставлена в затруднение относительно того, что ей тут делать без нас. Ведь мы завтра же утром все разъедемся.

– Мое мнение такое, – сказал отец Михаил, – лучше подождать. Теперь ведь лето, а летом вообще треб бывает мало. Бог даст, я и один пока справлюсь со всеми требами, а в случае нужды попрошу соседних священников помочь мне.

– Очень вами благодарен за это. А все-таки, если придется устроить дело, медлить не нужно: ведь у нас есть дом, есть полевое хозяйство. Теперь весна, а там наступит лето. Нужен хозяин дома. У меня есть в виду два воспитанника семинарии: Николай Иванович Иерихонский и Петр Василич Сидонский. Может быть, они пойдут.

– Оставьте их, братец, в покое, – сказал Сергей, – я знаю их обоих очень хорошо и решительно посоветую Сашеньке не выходить за них: с ними она не будет счастлива. Один из них слишком горд и мечтателен, а другой пьет водку, как воду, и имеет вздорный характер. Притом же нам известен взгляд покойного папаши на тех воспитанников семинарии, которые по два, по три года не думают искать себе места, а потом готовы бывают броситься на первое же попавшееся место. Гораздо лучше найти зятя из новых воспитанников, и я решительно настаиваю на этом.

– Относительно Сидонского я ничего особенного не могу сказать, но Иерихонский, кажется, очень хороший человек.

– Об этом нужно спросить Петю, – сказал Сергей, – он лучше нас знаком с Иерихонским.

– Иерихонский – это первый бывший ябедник в семинарии, – сказал Петр. – Чтобы я стал называть его своим братом! Нет, этому никогда не бывать! Недаром он доселе никуда не поступил; имя его семинаристы сделали известным всей епархии, и его все избегают. Вот ему наказание за то, что он своим ябедничеством погубил целые десятки семинаристов! И поверьте, что ему, в конце концов, останется один выход из своего положения: это поступление в приказные. Если он теперь не нашел себе места, то и не найдет его совсем: скоро окончат курс новые воспитанники, а тогда на старых и смотреть не будут ни невесты, ни их родители. Ведь это всегда так бывает: не он первый, не он и последний; из курса в курс повторяется одна и та же история.

– Совершенно верно, – сказал Сергей. – Наш курс так близок к окончанию, что и думать нечего о приискании жениха теперь же. Тем более я могу настаивать потому, что я отлично знаю характер и способности Саши и могу из своих товарищей выбрать ей отличного жениха. В нашем курсе много хороших людей. Вот, например, Вознесенский из Спасского или Рафаил Воскресенский из Петровского, отличные люди и как раз по нашей семье и нашему приходу: мы живем бедно, и они оба знакомы с бедностью от юности, и притом настолько, что наша бедность им будет казаться блаженством в сравнении с тем состоянием, в каком они находились и находятся теперь; оба они не пьют ничего и не курят, оба и характер имеют прекрасный, так что Саша будет счастлива, если выйдет за кого-нибудь из них, и мамаша будет иметь покой в старости.

– Я полагаю, – сказала Сашенька, – всякие споры об этом следует оставить. Лучше всё предоставить воле Божией. Со своей же стороны, я попросила бы всех вас вообще не спешить; теперь время траура, а после мне нужно будет приготовить себя постом и молитвою к принятию на себя весьма важных обязанностей. Решение моей судьбы для меня весьма важное дело: от этого будет зависеть вся моя последующая жизнь.

– Быть же по сему, – сказали в один голос братья-священники.

– Петя! – сказала в эту пору мать. – Я хочу тебе сделать одно замечание. Напрасно ты так дурно отзываешься об Иерихонском; быть может, он в сотни раз лучше тебя. Не судите, да не судими будете, говорит нам Спаситель наш, и покойный отец твой часто обращал твое внимание на эту заповедь Спасителя. Нам ли судить о других, когда мы сами хуже других? Смотри лучше за собой. Ты судишь об Иерихонском, а о тебе, небось, судят и рядят другие, да еще так, что, небось, и сестрам твоим достается из-за тебя: по тебе судить будут и о сестрах.

– Я, мамаша, не сужу о других, а только лишь говорю то, что мыслю и чувствую, говорю в своей родной семье и к делу. Что же касается до суждения кого-нибудь о моих сестрах по мне, то я уверен в том, что о них никто не может сказать дурного слова; меня вся семинария знает как человека честного, отважного, готового грудью стоять за товарищей, ненавидящего всякую подлость и любящего правду. Сережу также вся семинария знает как отличного человека. Поверьте, что, если кто-нибудь из нас будет судить о характере сестер, составит о них самое лучшее понятие.

– А все-таки я прошу тебя быть осторожным в словах.

Петр вздохнул и отошел в сторону, сожалея о том, что своим отзывом об Иерихонском дал матери повод сделать ему замечание в самый же день похорон отца.

Фомино воскресенье. Вечер. Прелестная весенняя погода, тихая, теплая, вполне располагающая и горожан и поселян к гулянью. Неохотно в такую погоду сидится дома не только молодым людям, но и старым; каждого так и манит такая погода на улицу или в сад. Неохотно в этот вечер сиделось дома Маргарите. Ей очень хотелось пройтись по улице или побывать в городском Александровском саду.

– Maman! – обратилась она к генеральше. – Вечер сегодня такой отличный, не хочется сидеть дома, скучно. Пойду я прогуляться по улицам, а может быть, и в Александровский сад. Там теперь играет музыка и много гуляющих.

– Пойди... Возьми и Колю с собою.

Маргарита собралась и пошла с Колей в Александровский сад. Едва она прошла свою улицу, как с ней уже встретились семинаристы, только что приехавшие в город из недальнего села. Это напоминало ей о том, что скоро-скоро, быть может, сегодня же или завтра, приедут и братья Когносцендовы, и она увидится с избранником своего сердца. И сердце ее тревожно-тревожно забилось. «Ах, если бы он сейчас же встретился со мной! Как бы я этому рада была! Мы вместе пошли бы в сад», – подумала она и пошла далее. Вот и сад Александровский. Играет музыка. В аллеях горят фонари, очень ярко освещающие весь сад. Народу очень много. На скамеечках негде присесть для отдыха. На дорожках теснота и толкотня. Не особенно приятно гулять в таком месте, когда ни отдохнуть негде, ни пройтись свободно нельзя. Маргарита прошлась с Колей раза два по одной из боковых аллей и хотела было уйти отсюда, но неожиданно была остановлена при выходе из сада.

– Ах, Маргарита Алексеевна! Здравствуйте! – сказал ей красивый молодой человек, только что входивший в сад.

– Здравствуйте, господин Милославский! – ответила ему Маргарита.

– Куда же Вы? Или домой хотите?

– Да, здесь так тесно. Ни посидеть негде, ни пройтись...

– О, это еще не великая беда! Мы пройдемся на набережную, там, вероятно, теперь очень просторно.

– Пожалуй, пойдемте. Мы всё равно, где ни гулять. Маргарита вернулась назад и пошла на набережную.

– Сколько времени мы с вами не видались, – сказал ей Милославский, – от самой масленицы... Шутка ли это? Всё время это, весь пост и Пасху я жил в деревне... Скука одолела... Бросил всё – и псов своих и хозяйство и приехал сюда... Завтра хотел быть у вас с визитом... Здорова ли ваша мамаша?

– Благодарю вас, здорова. А вы надолго ли сюда приехали?

– И сам не знаю хорошо. Это будет зависеть от некоторых обстоятельств, но всего более от... от...

– От чего или от кого?

– От вас, если вы позволите мне быть с вами откровенным.

– От меня? Это каким же образом?

– А я вам это сейчас же объясню, если только вы дозволите мне сделать это в виду успеха или неуспеха дальнейшего хода моего дела, имеющего для меня великую важность. Как я рад, что встретился с вами здесь и могу переговорить о своем деле прежде, чем приступлю к нему!

Милославский был сын когда-то богатой, но потом заложившей все свои имения и запутавшейся в долгах помещицы села Милославского. Довольно красивый собой молодой человек, но едва прошедший три класса гимназии, дослужившийся до чина губернского секретаря в дворянской опеке, где он только лишь числился на службе, но ни разу и не был, Милославский жил в полное свое удовольствие то в своем селе, то в Мутноводске, проводил время в псовой охоте, карточной игре, посещении театров и клубов, обзаводился приятелями и приятельницами и сорил денежками своей матери, любившей его до безумия. Маргариту он давно уже знал, как близкий сосед по имению, часто с ней танцевал в доме дворянского собрания, гулял в предшествовавшую осень в Александровском саду или по улицам города, словом, был с нею хорошо знаком. Не раз уже он останавливал на ней свое внимание как на самой подходящей ему партии, как то ему думалось, не раз и объясниться с ней задумывал, но всё откладывал свое намерение от одной встречи с ней до другой. Не столько сама девушка нравилась ему своими душевными качествами, сколько виды на ее состояние привлекали его внимание к ней. Было время, когда и Маргарита по неопытности своей увлекалась его живым и веселым характером. Не мудрено, что, если бы он в прошлые святки сделал ей предложение, получил бы ее согласие. Но теперь, когда Маргарита сделалась неравнодушной к Петру Когносцендову, всё было потеряно для Милославского; в глазах ее он был ничтожным существом в сравнении с Когносцендовым. Маргарита отлично понимала мысли и намерения Милославского, отлично знала и то, что, если он прямо обратится со своим предложением к ее матери, тогда трудно будет ей идти против решения матери, которой он вообще очень нравился. Поэтому она решилась сразу покончить с его расчетами на нее как на богатую невесту.

– Очень рада буду, если я чем-нибудь могу быть вам полезной, – нарочно сказала она. – Но что же такое с вами случилось? Или опять у вас встретились денежные затруднения, и вы хотите попросить меня о том, чтобы я уговорила свою maman быть за вас поручительницей? Это так естественно, теперь весна, деньги нужны для хозяйственных расходов.

– Такого рода затруднение у меня действительно есть, но это сущие пустяки: денег я возьму в банке.

– В таком случае какое же еще у вас есть дело?

– Видите ли, в чем суть дела. Я хочу оставить все свои увлечения молодости и обратиться к степенной семейной жизни: по правде вам сказать, мне уже надоела беспорядочная жизнь.

– Это дело доброе; но при чем тут я? Совета вам подать я не могу по своей неопытности и молодости.

– Ах, в вас-то именно и вся суть дела! Скажите мне прямо, откровенно, по-дружески: занято ли ваше сердце кем-либо?

– Это такого рода вопрос, на который я никому не обязана отвечать, даже и вам, своему хорошему знакомому.

– Знаю. Однако же мне это нужно для того, чтобы принять или не принять окончательное решение завтра же просить у вашей мамаши не иного чего, как вашей руки.

– О, в таком случае я прямо и откровенно должна вам сказать, что труд ваш будет напрасен. Я так еще молода, что, по крайней мере, лет на пять не буду думать о замужестве.

– Это пустяки. Но я вижу, что ваше сердце кто-то уже похитил у меня. А я так надеялся, я так ожидал услышать от вас утвердительный ответ на мое предложение вам своей руки. Я знаю, что вы прежде были расположены ко мне всей душой.

– Я и теперь одинаково расположена к вам, но на предложение ваше никогда не дам своего согласия, ни теперь, ни после.

– Вижу, вижу, что кто-то вас заинтересовал собой. И чем только вы могли прельститься? Славой, богатством, почестями, красотой, знатностью рода?

– Отнюдь нет. Слава и почести, точно дым: ныне есть, а завтра исчезнут. Богатства мне не нужно: я сама не бедна, да богатство и не сделает меня счастливой. Красота непродолжительна, с летами исчезает, и потому я не могу ею прельститься, да по правде вам сказать, я и не встречала такого человека, который бы мог поразить меня своей красотой и пленить ею.

– О, вижу, вижу! Вас прельстила знатность рода. Ну, конечно, быть графиней или княгиней очень-очень для вас заманчиво: при вашей красоте вы будете тогда царицей всех балов и вечеров, и вам везде будут отворять двери в самые лучшие, самые знатные общества.

– Ошибаетесь. Я не из таких, чтобы могла всем этим прельститься и для этого жертвовать собой.

– В таком случае что же иное могло вас прельстить? Неужели вы просто влюбились в какого-нибудь проходимца? Я и не знаю, что еще может прельстить вас.

– Вы забываете, что есть еще ум, который дороже всех исчисленных вами прелестей мира.

– А, понимаю! Вы увлеклись умом, ученостью! Но кто же избранник вашего сердца? Неужели этот несчастный, этот жалкий учителишко, этот старик Белосельский? Ну, не ожидал! Поздравляю вас! Поймали бобра...

– Я не ловила ни бобра, ни лисицы, а действительно пленилась умом одного человека так, что или он или никто. Монастырь будет моим приютом... Белосельский ли это, или иной кто, просто знаю только одна я, даже и он сам ничего о том не знает. Но я так еще молода, что отнюдь не желаю теперь же выходить замуж. Всё это я говорю вам откровенно для того, чтобы вы и думать забыли о своем намерении.

– Итак, вы никогда не можете быть подругой моей жизни?

– Никогда и никогда...

– О, как я в вас ошибся! Как ошибся!

– Вольно же вам было воображать, что я могу быть подругой вашей жизни. Я вам не подавала на это никогда и никакой надежды. Прошу вас теперь всё, что между нами сейчас было говорено, забыть, как будто мы и не касались столь щекотливого вопроса. Видно, не судьба ваша. Были мы хорошими знакомыми, и будемте ими.

– Что делать! Хоть в этом-то не откажите мне; а там видно будет. Может быть, вы сама одумаетесь, а может быть, мамаша ваша вразумит вас.

– Так вы еще хотите говорить об этом с ней? О, тогда я буду вас презирать, как какого-нибудь изверга! Я, как честный человек, говорю вам по совести, а вы еще хотите насиловать мою совесть и мои чувства! Нет! Этому не бывать. Я не могу быть вашею рабою. Оставьте все свои мечты и затеи...

– В таком случае мне приходится только лишь пожалеть о вас, разочароваться в вас и раскланяться с вами.

Милославский поклонился Маргарите, повернулся и быстро отошел от нее, точно оплеванный; а Маргарита нашла Колю и возвратилась домой, благодаря Бога за то, что теперь же встретилась с Милославским и откровенно объяснилась с ним.

Необыкновенная торжественность священнического погребения произвела неизгладимое впечатление в сердце Петра Когносцендова. Самое звание священническое теперь ему показалось таким высоким, таким важным и таким священным, что он невольно проникся благоговением пред этим званием и положил себе на сердце при встрече со всяким священником отдавать ему должную честь уважения, как служителю Божию и строителю таин Божиих, носящему в себе образ Самого Иисуса Христа. «Если, – рассуждал он, – Святая Церковь наша отдает священнику такую честь при его погребении, какой она не отдает никому другому, то, значит, это звание есть самое святое, самое высокое и самое важное звание на земле. О, как счастливы те, которые стремятся к достижению этого звания и Самим Богом призываются к нему! А я-то, несчастный, своей отвагой и неосторожностью сам себя лишаю этого счастья. О, как это для меня больно и как это должно быть оскорбительно для доброй памяти папаши, который ничего иного не желал так сильно, как именно того, чтобы все мы, его дети, служили Господу Богу именно в этом звании! Правда, служение это очень трудно и исполнено всякого рода скорбей и печалей в мире, и самая жизнь священника по местам очень бедственна; но что из того! Ведь это так и должно быть в существе дела: священники – преемники апостольского служения в Церкви, а апостолы вели жизнь самую скорбную на земле, терпели и голод, и жажду, и наготу, страдали и скитались по миру, были как бы отребьями мира, терпели презрение и поругания, скорби и гонения. Да и Сам Пастыреначальник наш не лучшую имел долю на земле и последователям Своим говорил, что тесными вратами нужно входить в Царствие Божие, а служение священническое именно есть путь в Царствие Небесное. Итак, что же? Этого-то именно служения и нужно бы было мне достигнуть, как новозаветному левиту. А я хочу от него бежать в университет.... Грустно, больно и обидно». Невольно после такого размышления Когносцендов погрузился в печаль и глубокое раздумье в тот же самый вечер, когда и Маргарита думала о нем, как об избраннике своего сердца; думал накануне девятого дня памяти своего отца, одиноко гулял по берегу небольшой реки невдалеке от церкви. Удар церковного сторожа в караульный колокол вывел его из этого раздумья, как бы пробудивши от сна. «Всё ли однако же кончено для меня? – сказал он наконец. – Неужели дело совершенно непоправимо? Конечно, по окончании курса в семинарии мне нельзя будет поступить во священники: инспектор даст мне такую характеристику, что и думать нельзя будет о священстве. Но ведь я могу еще добиться того, что меня пошлют в академию: стоит только приналечь в следующий год, вот и академия. А там тогда будет совсем уже иное дело: могу и во священники поступить». От радости, что он нашел выход из своего положения, Когносцендов даже перекрестился. Мысль о Маргарите и в голову не приходила ему в эту пору.

С такими же точно мыслями и чувством Когносцендов на следующий день, после совершения обычного, в девятый день поминовения по отцу Григорию отправился в Мутноводск перед вечером. Дорогой, когда мысли его естественно обратились к семинарии и семинарской жизни со всеми ее радостями и невзгодами, он вспомнил и о прелестной Маргарите. Невольно мысли его теперь стали двоиться. «Вот еще задача-то! – сказал он сам себе. – Ведь не подлежит сомнению, что Маргарита меня любит, и я ее полюбил всей душой. Как же тут быть и что делать? Идти в академию значит лишиться ее. Нельзя же требовать от нее того, чтобы она ждала меня целых пять лет. Домогаться ее руки, значит, нужно отказаться от священнического звания». И снова взяло его великое раздумье, снова мысли роем стали появляться в его голове одна за другой. Расстаться с преданиями своей родной старины и тем более с заветными желаниями и приказаниями своего отца, лишить себя возможности проходить столь высокое и столь священное служение Церкви и обществу, в каком его отцы, деды и прадеды подвигом добрым подвизались, подобно апостолам и их преемникам, видеть себя как бы изгнанным из духовного звания по своей собственной вине для него казалось очень тяжелым и постыдным, но и Маргариты упустить не хотелось. Началась в его совести ужасная борьба мыслей или, лучше сказать, борьба ума с сердцем, чувства религиозного с чувством любви. Победа, в конце концов, осталась на стороне ума, за чувством религиозным, которое было в нем более сильно развито, чем чувство любви к Маргарите. «Сам Спаситель наш говорил: иже любит отца или матерь паче Мене, несть Мене достоин: и иже любит сына или дщерь паче Мене, несть Мене достоин: и иже не приимет креста своего, и в след Мене грядет, несть Мене достоин (Мф.10:37–38); а я хочу полюбить Маргариту более, нежели звание священника, образ Самого Спасителя Моего, и не хочу взять креста своего... Очевидно, я тогда буду недостоин назваться учеником Христовым, воспитанником духовной семинарии, имеющей своей задачей приготовлять пастырей Церкви; хорошим сыном такого доброго пастыря, каким был папаша. Нет! Этому никогда не бывать! Я родился в духовном звании и воспитываюсь для служения Церкви в этом звании, призван к нему от чрева матери моей, в нем и умру, как воин Христов, терпеливо понесши тот крест, который возложит на меня Господь. Я уверен, что за такую решимость мою Господь и меня не оставит Своею милостью и Маргарите пошлет счастье в жизни. Итак, всё кончено! Прости, милая Маргарита! » Так сказал он сам себе в ту самую пору, как с вершины одной горы показался Мутноводск и оставалось всего лишь два или три часа до времени его свидания с Маргаритой.

В Мутноводске в этот день было двое похорон таких, которые не могли не обратить на себя внимание граждан: в соборе отпевалось погребение одного уважаемого гражданами и духовенством всей епархии протоиерея, а в одной из приходских церквей хоронили богача, чуть не миллионера. Часу во втором пополудни отправившись к Светловым, Петр Когносцендов нечаянно встретился на улицах города с двумя похоронными процессиями. И, Боже! Какая поразительная противоположность представилась его взору! Вот несут священника к месту его вечного покоя. Торжественный крестный ход с хоругвями из нескольких церквей и святыми иконами тянется по большой улице; сам архиерей, ректор семинарии, более сорока священников, множество диаконов и причетников и целые тысячи людей всякого пола, возраста, звания и состояния участвуют в процессии. Всё это отрадно видеть сердцу христианина, всё это производит необыкновенное впечатление и ясно пред всеми говорит о важности священнического служения. Когносцендов подошел близко к гробу покойного, до земли поклонился бывшему служителю Церкви и простился с ним, когда процессия остановилась против одной церкви. С удовольствием простоял он здесь же несколько минут, пока вся масса народа не прошла мимо церкви. На лицах многих женщин он заметил горькие слезы; из уст многих он услышал о тех добрых делах, которые творил умерший при своей жизни; всюду раздавались восклицания: «Дай, Господи, ему Царствие Небесное». А звон колоколов? А трогательное, умилительное пение ирмосов Великого канона целым сонмом священнослужителей? Как всё это сильно подействовало на его юное сердце! «Воистину, – сказал он себе, – священническое звание есть святое звание, и жизнь благочестивая, исполненная дел милости, есть путь в Царствие Небесное».

Едва потом вышел он на другую улицу, как встретил здесь похороны богача, и грустью наполнилось его сердце. Взору его теперь представилась совсем иная картина. Впереди шли два священника с диаконом и причетниками, за ними следовала целая фаланга каких-то странных личностей в черных длинных камзолах и широких шляпах на головах, тех людей, которых семинаристы величали «чучелами» и «черными ангелами тьмы», позади них тянулись печальная колесница и подвод двадцать с родственниками умершего. Не было тут ни плачущих по умершему, ни желающих ему Царствия Небесного; не было и таких, которые бы шли около его гроба или хоть при встрече с печальной колесницей отдали покойному последний долг чести. «Вот уж видно, что человек ничего в своей жизни не сделал доброго для ближних, – невольно проговорил Когносцендов. – Да и что это за глумление над христианскими обычаями видно здесь? Умершего везут на колеснице, точно на эшафоте, и окружили какими-то шутами, «чучелами», точно «черными ангелами тьмы». Неужели родственники-то, разделяющее его миллион, не в силах донести его гроб до кладбища? Вот уж поистине можно сказать, что такой путь к месту вечного покоя есть ничто иное, как проводы в ад. И как это только позволяют такое безобразие делать? Если бы я был на месте этих священников, я отказался бы идти на кладбище вместе с этими чучелами, чтобы не унизить своего сана».

Встреча с двумя, противоположными одна другой похоронными процессиями еще более укрепила Когносцендова в его намерении достигнуть получения священнического сана и для того выкинуть из головы мысль о Маргарите. «Неужели, – думал он, – теперь, после всего этого я буду еще думать о Маргарите? О, тогда бы я уподобился Исаву неразумному: тот продал свое первородство за кушанье, а я продал бы священническое звание за эту девушку». Но всё было напрасно: отказаться от своих чувств к Маргарите не так было легко, как это ему казалось, и она сама так далеко зашла в своей любви к нему, что не могла уже сдерживать порыва своих чувств при встрече с ним. Вот в ту самую минуту, как Когносцендов переходил через дорогу, приближаясь к их дому, она нечаянно подошла к окну и открыла его, и вдруг взор ее встретился с его взором. Забилось сердце ее, как голубь, загорелось личико ее цветом алым, и мелькнула улыбка на ее прелестных устах. Пробежала дрожь по телу Когносцендова, когда он увидел, как личико Маргариты мгновенно вспыхнуло и на устах ее появилась улыбка; явилось и желание постоять за себя и не поддаваться искушению, но сердце сильно-сильно вдруг забилось и у него, так что он нарочно с минуту помедлил у входа в дом Светловых, чтобы успокоиться, собраться с мыслями и приготовиться к решительной борьбе со своими чувствами и с самой искусительницей его. Притом, здесь же ему пришлось подумать и о том, о чем прежде ему и в голову не пришло подумать: именно о том, похристосоваться с Маргаритой и ее матерью или нет. «Кто их знает-то, – думал он, – как у них это водится, христосуются или нет? Похристосоваться как-то неловко, и не похристосоваться нехорошо. Лучше похристосуюсь: раз у христиан это вошло в священный обычай, не буду пренебрегать этим обычаем, освященным веками».

Вошел Когносцендов в дом. Маргарита встретила его с сияющим от радости лицом. Помолившись Богу пред святыми иконами, Когносцендов взглянул на Маргариту, и сердце его снова дрогнуло. Девушка показалась ему в это мгновение такою очаровательной, что невольно явилась у него мысль не христосоваться с ней. Но, увы! Она уже стояла перед ним с красным яичком в руках и ожидала его радостного приветствия ее с прошедшим праздником Воскресения Христова.

– Христос Воскресе! – как бы против своей воли сказал Когносцендов, подходя к Маргарите.

– Воистину Воскресе! – с живостью ответила ему Маргарита и сейчас же похристосовалась с ним по обычаю.

Без всякого умысла она похристосовалась с избранником своего сердца, но данный его поцелуй не был тем христианским лобзанием, каким христиане приветствуют друг друга при христосовании. Увы! Это, можно сказать, был предательский поцелуй, такой именно, который предал ее, ясно выразил ее чувства по отношению к Когносцендову; это был такой поцелуй, какой в день Воскресения Христова только лишь нежная жена может дать своему любимому мужу, или невеста жениху. Самой же ей вдруг стало неловко. Она вся вспыхнула от стыда, а сердце ее забилось так сильно, как никогда еще оно не билось у нее. Встрепенулось и сердце Когносцендова, точно голубь, закружилась и голова у него, и в глазах вдруг потемнело: точно искра электрическая вдруг пробежала по всему его телу, когда он похристосовался с Маргаритой. «Бегу, бегу отсюда, – мелькнуло у него в голове, – бегу от нее сейчас же, как от искусительницы, бегу и более не покажусь сюда никогда». Сейчас же он хотел было проститься с девушкой и уйти, но слова замерли на его устах, и ноги как будто не хотели его слушаться. «Нет, – сказал он сам себе, – останусь здесь, объяснюсь с ней, чтобы вывести ее из опасного для нее положения, пока еще не поздно, а потом... потом – увы! Более мы не увидимся: я не буду сюда ходить».

С минуту прошло в молчании. Молодые люди стояли друг против друга в смущении, как какие-нибудь преступники. Маргарита первая же вышла из такого неловкого положения.

– Прошу садиться, – сказала она, указывая Когносцендову на кресло около стола. – Мамаша и Коля скоро вернутся домой. Мы сейчас с мамашей были в соборе на погребении протоиерея Смирнова, и она прямо оттуда отправилась к директору гимназии.

Когносцендов сел молча на указанное ему кресло. «Матери нет дома, – подумал он, – значит, мне представляется самый удобный случай объясниться с ней, вразумить ее и проститься с ней навсегда». Сейчас же он и хотел было объясниться с ней, но у него не достало ни духу, ни умения начать это объяснение.

– Скажите, пожалуйста, – обратилась к нему Маргарита, – всегда ли по священникам совершается такое торжественное погребение, какое было сегодня совершено по отцу протоиерею?

– Да, чин священнического погребения одинаково совершается. Какое он впечатление произвел на вас?

– Ах, это трудно вам передать на словах! Это что-то такое торжественное, такое умилительное, что невольно превращаешься в эти минуты, так сказать, в неземное существо: ум стремится к небу, сердце пламенеет любовью к Богу и людям, всякое земное чувство утихает, времени не замечаешь, на душе так светло, отрадно и покойно... Словом, невольно ощущаешь, что в эти минуты живешь совершенно иной, какой-то блаженной жизнью.

– Действительно это так... Я сам только что испытал это в среду на Пасхе при погребении моего папаши...

– Ваш батюшка умер?

– Да... И смерть его была чудесна, и погребение славно. Мгновенно Маргарита подняла свою руку, и осенила себя

крестным знамением три раза, и слезы показались на ее глазах. Когносцендов видел это, и сердце его снова дрогнуло. «О, какая прелестная девушка! Какая чувствительная натура! Какая добрая душа! Чужое горе есть горе и для нее», – невольно подумал он и потом рассказал ей коротко об обстоятельствах смерти отца Григория и о его погребении.

– Да, – сказала Маргарита, – священник есть действительный слуга Божий, как бы ангел земной, и за это Святая Церковь наша отдает ему такую честь по смерти. Погребение священника торжественно, назидательно и умилительно... Но ведь и посвящение во священника тоже очень торжественно и умилительно. Я в прошлое воскресенье видела это посвящение. Прежде как-то я не понимала важности священнического звания, но теперь я очень ясно сознаю, что священническое служение есть действительно святое, высокое и важное, хотя и очень трудное служение, и самое звание священническое есть такое почтенное звание, которого нужно желать, как счастья.

– Именно так. И нельзя не считать несчастным того из нас, кто бежит от этого звания, кто ради мирской славы, богатства почестей, удовольствий жизни, спокойствия на службе или из других каких-либо видов отказывается от своего призвания к этому служению и идет в светское звание.

– Правда ваша, нельзя не пожалеть о таком человеке, особенно если взглянешь на светскую жизнь прямыми глазами и сравнишь различные обстоятельства этой жизни с подобными же обстоятельствами жизни духовных лиц. Вот хоть бы, например, сравнишь виденное мной ныне погребение священническое с погребением какого-то здешнего миллионера. Ну, что это? Первое, можно сказать, есть нечто таинственное, неземное, а последнее похоже на что-то безжизненное, формальное, парадное. Из собора я зашла взглянуть на погребение богача и пожалела об этом. В церкви человек тридцать-сорок таких людей, которые стоят в стороне от покойника и о чем-то сладко беседуют друг с другом; певчие орут изо всей мочи; труп совершенно разложился; у паперти стоят какие-то безобразные фигуры, курят, хохочут и ругаются; у ворот высится печальная колесница... Ни слез, ни усердной молитвы здесь не видно...

Маргарита вдруг остановилась. Когносцендов снова хотел было приступить к объяснению с ней, но опять не сделал этого.

– Здесь так душно, – сказала Маргарита, – выйдемте на балкон, посидим там, пока мамаша и Коля придут домой.

Она сейчас же встала и пошла на балкон. Когносцендов последовал за ней. Балкон этот выходил в сад и представлял собой такое место, где можно было говорить друг с другом откровенно, отнюдь не опасаясь того, что их могут услышать другие. Когносцендов сообразил, что здесь-то именно и следует ему объясниться с Маргаритой, как в самом удобном для того месте.

– Ах, жизнь – жизнь наша! – сказала Маргарита, едва они сели на балконе. – Пока не всматриваешься в нее хорошо, живешь себе, как говорится, спустя рукава, лишь бы день прошел. А как поживешь под впечатлениями различных явлений в жизни, ну и поймешь, что значит жить на земле разумно, а не прозябать. Нынешний день у меня надолго останется в памяти и не пройдет бесследно. Но и прошлое воскресенье никогда не выйдет у меня из памяти.

– Почему же? Что особенного с вами случилось?

– Сейчас я объясню вам, что случилось...

Маргарита на минуту остановилась, Когносцендов, заинтересованный ее словами, с нетерпением ожидал ее рассказа и забыл думать о собственном своем объяснении с ней.

– Вы дали мне слово быть моим другом, – начала говорить Маргарита. – Позвольте же мне говорить с вами откровенно.

– Сделайте одолжение. Я слушаю вас...

– Видите ли, в чем дело: в прошлое воскресенье Милославский сделал мне предложение на набережной Александровского сада.

– И что же? Без сомнения, он потерпел неудачу?

– Да, я наотрез отказала ему ввиду того, что, с одной стороны, он глуп и безнравственен, а с другой – я не чувствую к нему ни малейшей привязанности. Я сказала ему, что при выборе жениха себе я не буду гнаться ни за славой, ни за богатством и почестями, ни за знатностью рода.

– Это благоразумно. Но всё же таки что-нибудь должно обратить на себя ваше внимание в избраннике вашего сердца.

– Да. Я сказала ему, что я пленилась умом одного человека так, что или он мой жених, или никто... Я уйду в монастырь.

При этих словах Маргарита взглянула на Когносцендова так, что сразу же выдала себя перед ним.

– Маргарита Алексеевна! – сказал Когносцендов. – Мне кажется, что я совершенно верно понимаю, кто этот человек; потому что с некоторого времени я ясно стал замечать ваше неравнодушие к этому человеку. Со своей стороны избранник вашего сердца очень любит вас. Но но долгу своей дружбы с вами я нахожу нужным дать вам благовременный совет, предостеречь вас от опасности, не замеченной вами, сказать вам сущую правду... Вы так еще молоды, так неопытны, так мало знакомы с действительной жизнью, что нуждаетесь в руководителе искреннем, честном и любящем вас по-христиански.

Маргарита с удивлением взглянула на Когносцендова, хотела что-то сказать, но как будто опешила от сильного прилива чувств.

– Я буду с вами говорить совершенно откровенно, – продолжал между тем Когносцендов, – так же буду говорить, как стал бы говорить со своею, нежно любимой мною сестрой, если бы она в подобном вашему положении обратилась ко мне за советом. Вы любите меня. Я это знаю, вижу, ценю и благодарю вас за это от всей души. Еще так недавно, сегодня же вы неожиданно для себя выдали предо мной тайну своего сердца, когда похристосовались со мной,

– Да, это верно, – едва проговорила Маргарита, – я полюбила вас и умру с этой любовью к вам, что бы со мной ни случилось.

– Я совершенно уверен в этом. Я и сам питаю к вам великую любовь, и она вместе со мной сойдет во гроб... Тем не менее, мы должны с вами быть благоразумны: с огнем шутить очень опасно, а любовь есть тот же огонь.

– Почему же? Я не вижу к тому причины.

– По многим обстоятельствам. Прежде всего, я должен вам сказать, что я семинарист. В чем угодно нас, семинаристов, могут обвинять: в пьянстве, невежестве, буйстве, неряшестве, лености и т. п. Но никто не смеет нас обвинять в бесчестном отношении к девушкам, в желании увлечь собой девушку, обмануть и погубить. Семинарист, скорее, сам попадет в ловушку, сам погибнет, чем обманет любимую девушку. Будь на моем месте какой-нибудь светский молодой человек, он легко может воспользоваться вашими чувствами к нему, увлечь вас и погубить, и это сочтет не за преступление, а за победу, одержанную им на поприще любви, будет этим гордиться, как бы подвигом, и хвастаться перед своими сверстниками. Всё это теперь сделалось явлением обычным. Тот же, например, Милославский, помните, при вас же хвастался тем, как он одержал блистательную победу над княжной Т... и бросил ее.

– Да, это правда ваша. Но вы не из таковых: я знаю ваш честный, откровенный и добрый характер, верю в вашу нравственную чистоту и признаю вас неспособным на такую подлость.

– Благодарю вас за это: вы не ошиблись во мне в этом отношении. Обмануть вас, увлечь и погубить я неспособен: если бы я это позволил себе сделать, я сам себя стал бы ненавидеть и презирать. Но и поддерживать в вас ваши мечты я не могу, чтобы когда-нибудь ваша безнадежная любовь ко мне не свела вас в могилу преждевременно. Я никогда не могу просить у вас руки...

Маргарита побледнела, как приговоренная к смерти.

– Мое и ваше общественное положение настолько разнятся одно от другого, что сословная гордость вашей мамаши и родных никогда не позволят мне сделать этого, если я не окончу курса в университете и не получу прав гражданства.

– О, пустяки какие, – вдруг воскликнула Маргарита и оживилась.

– Как же пустяки? Вы еще не знаете того, насколько сильны сословные предрассудки и что значит сословная гордость. Но вы отчасти могли бы это понять из того, как вообще ваша мамаша даже до сего времени смотрит на меня и на брата моего свысока, чтобы не сказать: презрительно. Что же будет с ней в ту пору, как в ней действительно, во всей силе заговорит сословная гордость?

– Пустяки! Пустяки! Я это знаю, я в этом уверена и сейчас это докажу вам, так что вы сами это поймете хорошо.

– Сделайте одолжение. Я слушаю вас...

– Мамаша меня не любит настолько, что, если бы даже я захотела выйти замуж за какого-нибудь капрала, она не станет мне противоречить. Стоит только мне отказаться от своего права на наследство любимого ею имения покойного папаши и удовольствоваться теми десятью тысячами рублей, которые внесены на мое имя в опекунский совет, и она обеими руками благословит меня на брак с вами.

– Но ведь это будет великая с вашей стороны жертва.

– Что же из того? Но я уверена, что и этой жертвы не потребуется. Несмотря на свою сословную гордость и пожилые уже лета, мамаша сама собирается замуж, и знаете ли за кого? Судебного следователя Троицкого, а вам, вероятно, известно, что господин Троицкий происходит из духовного звания...

– Неужели это правда? Неужели ваша мамаша серьезно думает об этом? Ну, не ожидал я ничего подобного! Естественно, я могу согласиться с вами в том, что ее сословная гордость тогда умолкнет. Но знаете ли, что я вам скажу даже и после этого? Есть еще другое препятствие более важное, чем это. Признаться вам, прежде я именно думал о том, чтобы теперь же идти в университет, а потом, через год или два предложить вам свою руку; но мечты мои разбились в прах. Теперь я и думать об этом не могу.

– Почему же?

– Тут есть одно обстоятельство, решившее мою судьбу. Недавно мы с вами говорили о важности и святости священнического служения. Вы сама же согласились со мною в том, что нельзя не пожалеть о тех из нас, которые бегут от этого.

– Значит, вы намерены идти в духовное звание?

– Да, я дал себе слово. Прежде я не обращал на священническое звание должного внимания, но смерть и похороны моего папаши и сегодняшние похороны протоиерея Смирнова и богача-миллионера произвели на меня такое впечатление, что решили мою судьбу. Если бы я и после этого, именно из-за любви своей к вам, отказался от духовного звания, то был бы недостоин имени последователя Христова, уподобился бы неразумному Исаву, продавшему свое первенство за кушанье, променял бы священническое звание на светское, принес бы его в жертву своей любви к вам.

– С этим я вполне согласна. Но неужели вам тогда невозможно будет жениться на светской девушке?

– Возможность есть, но она может представиться в таком далеком будущем, что для вас будет лучше вовсе не думать о ней: через год или два я должен буду идти в академию и там проучиться целых четыре года. Представьте только себе, что вы должны будете ждать меня пять или шесть лет. Для меня эти пять или шесть лет, среди трех учебных курсов, пройдут незаметно, но для вас они покажутся целыми десятками лет. Легко только думать об этих годах, но нелегко будет вам прожить их в вашем положении, в самые цветущие годы своей молодости.

– Ах, зачем вы так встревожили меня! Я думала, и Бог весть какое великое препятствие тут представляется к нашему счастью. А это всё для меня сущие пустяки: пять или шесть лет я проживу совершенно спокойно и не увижу, как они пройдут. Я буду жить любовью к вам и надеждой на будущее свое счастье. На это я совершенно согласна, и это я исполню.

– Благодарю вас. Если так, то всё имеет совершиться к нашему счастью. Но опять-таки я буду с вами откровенен и попрошу вас быть осторожной. Не связывайте себя никакими обещаниями и клятвами. Забудем до времени всё, о чем мы сейчас говорили, выбросим из головы своей все мечты о будущем и предоставим всё воле Божией. Я, со своей стороны, буду совершенно верен своему желанию и слову: как только окончу курс в академии, явлюсь просить вашей руки. Но вас я ничем не связываю, потому что вы находитесь в совершенно ином положении, чем я. Если вы найдете человека по сердцу своему или сами обстоятельства жизни заставят вас изменить своему теперешнему желанию, вы совершенно свободны, можете располагать своею судьбой по указанию Божию и своему усмотрению.

– Надеюсь, что ничего подобного со мной не случится. Я объявлю мамаше, что не желаю выходить замуж до полного совершеннолетия, удалюсь от всех удовольствий светской жизни, займусь чтением серьезных сочинений и восполню таким образом пробелы в своем воспитании, буду жить невидимкой.

– Вам жить невидимкой невозможно. Волей-неволей вы должны будете являться в свет и принимать участие в его удовольствиях. Нельзя же вам отказаться от посещения театров, балов и собраний.

– Очень даже возможно. Теперь я позволяю себе эти удовольствия, можно сказать, поневоле: мамаша берет меня с собой только лишь для того, чтобы иметь предлог самой предаваться этим удовольствиям. Я всегда могу от них отказаться. Но тогда для меня будет нравственно обязательным сделать это ввиду того, что я заранее должна буду приготовить себя к будущему своему общественному положению и сделать себя достойной того, чтобы быть женой священника.

– Вот это вполне резонно! Да будет же во всем святая воля Божия! Теперь пока расстанемся с вами друзьями, как будто между нами настоящего разговора не было.

– Вы совершенно утешили меня, – сказала Маргарита и крепко пожала руку Когносцендова.

– Не я утешил вас, потому что я прежде об этом и не думал, но Сам Господь Бог обоим нам послал такое утешение по Своей неизреченной милости к вам. Да будет же имя Господне благословенно отныне и до века!

– Ах, да... Именно это Господь послал нам такое утешение, и я сегодня же отправлюсь в собор к вечерне поблагодарить за это Господа Бога, Промыслителя нашего.

– В таком случае и я буду там... Помолимся вместе. Когда заблаговестили в 4 часа к вечерне, герои наши были

уже в соборе. Там они отстояли вечерню и потом попросили священника отслужить для них благодарственный Господу Богу молебен. При выходе после того из собора они дали обещание снова отслужить здесь же благодарственный молебен, когда, Господь даст, заветное желание их исполнится.

Быстро пролетела майская треть. Кончились и курсовые экзамены в семинарии. 16 июля семинаристов отпустили на каникулы. Кончился вместе с тем и учебный курс. Сергей Когносцендов окончил курс третьим студентом семинарии, а Петр перешел в богословский класс вторым учеником, отличившись на экзаменах так, что даже сам инспектор семинарии с особенной похвалой отозвался о его ответах и совершенно изменил свой взгляд на него.

Теперь настала пора Сергею Когносцендову позаботиться о выборе жениха Сашеньке из числа своих ближайших товарищей. Внимание его остановилось на студенте семинарии Василии Михайловиче Златоустинском, окончившем курс седьмым учеником. Он был сын беднейшей пономарской вдовы, у которой, кроме него, было в семействе три дочери сироты, имел прекрасный, добрый, великодушный и впечатлительный характер, хорошо был знаком с поразительной бедностью, но не унывал никогда и не отчаивался, с товарищами своими был готов делиться последней копейкой. Когносцендов хорошо понял, что это именно такой человек, которого и нужно было ему отыскать для счастья Сашеньки и спокойствия матери, и решился теперь же пригласить его к себе на родину, не говоря ему ничего о своих планах, но предоставляя ему полную свободу действий.

– Василий Михайлович! – обратился он к Златоустинскому после отпуска учеников на каникулы. – Когда вы пойдете домой?

– Завтра после обедни, – ответил Златоустинский.

– Вот и прекрасно. Пойдемте вместе с нами, я с братьями тоже завтра пойду, потому что отец инспектор приказал мне остаться до завтра, пока решено будет, кого послать в академию.

– Отлично. Я очень этому рад. Иначе мне пришлось бы идти одному, потому что все отправляются домой сегодня же.

Сказано и сделано. На следующий день после обедни Когносцендовы и их односельцы, Златоустинский и еще человек пять других семинаристов отправились в путь пешком с палочками в руках и сумками за плечами, с одним только полтинником денег на всю братию и на весь далекий путь. Весело и бодро шли они домой в надежде на скорое свидание со своими родными. К 6-ти часам следующего вечера они уже приблизились к тому месту, где Когносцендовым и их односельцам нужно было свертывать в сторону от большой дороги на родное свое село Пятницкое.

– Господа! Пойдемте с нами вместе, – сказал Когносцендов Златоустинскому и другим семинаристам, – вы у нас ночуете, а завтра я довезу вас до большой дороги,

– Пойдемте... пойдемте! – закричали все братья и односельцы Когносцендова. – Ведь для вас всё равно, где ни ночевать.

– Пожалуй, пойдемте, – сказал Златоустинский, и сейчас же все свернули с большой дороги на село Пятницкое.

Еще веселее побежали теперь семинаристы, несмотря на то, что давно уже поотбили себе ноги. Вот вскоре и село Пятницкое показалось с одного пригорочка. Возрадовались Когносцендовы и их односельцы при виде родного своего села. Мгновенно сняли они свои фуражки, остановились и помолились на свою сельскую церковь. Чем ближе они потом подходили к Пятницкому, тем сильнее бились их сердца. Еще несколько минут, и они, наконец, вошли в околицу села. О, какая для них радость! Тут всё свое родное, все их радостно приветствуют с прибытием на родину, все так приветливо им кланяются, все называют их по именам и отчествам. Вот река, в которой они будут купаться по нескольку раз в день, всякий шаг в ней хорошо им известен. Вот и церковь, в которой они будут молиться, петь и читать. А вот, наконец, и родные – братья, сестры и родители их, давно уже увидевшие их издали, поспешно идут к ним навстречу сюда же, к церкви, чтобы здесь радостно встретить их и сейчас же вместе с ними войти в церковь и там помолиться Господу Богу, возблагодарить Бога за все Его к ним благодеяния и попросить у Него милости им на будущее время. Как всё это хорошо, как всё это для них приятно и как благовременно! От избытка чувств семинаристы не идут, но как будто летят на крыльях ветра прямо к церковной ограде. Тут они здороваются со всеми своими родными, знакомыми и соседями и сейчас же вместе с ними входят в церковь. Отец Михаил облачается и служит благодарственный молебен, а потом все отправляются на могилку отца Григория и многих родных, отцов, дедов и прадедов, почивающих в церковной ограде под сенью святого храма, и отец Михаил там совершает по ним большую панихиду. Во всё это время семинаристы усердно молятся Господу Богу и таким образом исполняют свой долг любви к Богу и своим сродникам. Отсюда, из церковной ограды они все идут в свои родные приюты под гостеприимный и дорогой для них кров родительский, где ожидали их ласки родителей, братьев и сестер, тетушек, бабушек и других родных, с нетерпением ожидавших их прихода в этот вечер.

Вместе с другими и Златоустинский и прочие семинаристы из дальних сел должны были идти прямо к церкви и принять участие в общей молитве. Сергей Когносцендов при встрече своей с родными и знакомыми отрекомендовал их коротко, сказавши, что это семинаристы из таких-то и таких-то сел. Благодаря этому никто и не знал пока, кто таков Златоустинский, а ему то и нужно было. Еще издали, когда семинаристы стали подходить к ограде, он уже заметил одну прелестную девушку, которая потом произвела на него глубокое впечатление и от которой он не мог оторвать своего взора. То была Сашенька Когносцендова. Она стояла впереди всех в ту пору, как семинаристы стали приближаться к церкви.

– Здравствуйте, братец! – сказала она Сергею и бросилась его целовать. – Поздравляю с окончанием курса и желаю вам полного счастья в жизни на радость нашу и утешение мамаши.

– Здравствуй, Петя! – обратилась она потом к Петру, целуясь с ним. – Как твои дела? Перевели ли тебя в богословский класс?

– Да. Я переведен вторым учеником.

– О, как я этому рада! Как рада! Ты утешил нас. А я так за тебя боялась, так много молилась о тебе.

– Благодарю тебя, Саша! Я знаю, что ты очень любишь меня и потому много должна была опасаться за мою участь.

Обратившись к прочим братьям, Сашенька поздоровалась и с ними, а потом и со всеми прочими семинаристами раскланялась. В эту пору Сергей представил ей своего товарища, не сказавши ей того, что это его товарищ. Она и с ним раскланялась очень приветливо. Сердце Златоустинского тревожно забилось в эту минуту, и краска вспыхнула на его лице. «Какая прелестная девушка, – подумал он, – а я и не знал, что у Когносцендова есть сестра-невеста». Когда они потом были в церкви и на могиле отца Григория, он видел, как она усердно молилась Богу, как слезы лились у нее из глаз во время панихиды, и все более и более увлекался ею. «Какая досада! Ни я сам, ни другие не сказали ей обо мне, что я товарищ ее брата Сергея, – подумал он, когда они стали потом выходить из церковной ограды, – быть может, тогда она обратила бы на меня свое внимание, и мы познакомились бы друг с другом короче. Может быть, еще и место-то предоставлено не Сергею, а зятю... Вот бы я тогда как раз и сосватался за нее через неделю или через две». Такого рода сватовство в ту пору было естественно: студенты семинарии тогда не болтались по нескольку лет без места, но большей частью тотчас же по окончании курса приискивали себе места, а такие бедняки-сироты, как Златоустинский, нередко поступали на первое же попавшееся им место в первые же недели, лишь бы невеста им понравилась; за приданым тогда не гнались, как теперь, да и негде было его искать, когда места давались вместе с невестами-сиротами. Поэтому дело действительно могло теперь же у Златоустинского начаться столь для него неожиданно, а потом честным пирком, да и за свадебку недели через четыре; а там и во священники он как раз посвятился бы в конце августа.

Вскоре вошли они все в дом покойного отца Григория. Семинаристы помолились Богу. Матушка взяла икону Спасителя и каждого из сыновей трижды осенила ею.

– Бывало, детки, покойник отец вас благословлял этою иконою при переходе из одного класса в другой; а ныне Господь мне привел вместо него благословить вас, – сказала матушка и залилась слезами.

– Мамаша!.. Милая! Не плачьте, – сказала Сашенька, утешая свою мать, а у самой слезы кап-кап градом из глаз, несмотря на то, что она старалась сдерживать себя, – ведь вам это вредно... Слава и благодарение Богу, что братья все хорошо учились...

Сашенька взглянула на икону Спасителя и перекрестилась, благодаря Господа за милость Его к ее братьям. Матушка отерла свои слезы и хотела поставить икону на место.

– Матушка! Благословите кстати и меня горемыку этою святою иконою, – сказал в эту пору Златоустинский, подходя к матушке, – у вас здесь такие прекрасные заведены обычаи и порядки при встрече семинаристов, что, право, сердце мое радуется всему, что я здесь видел и вижу. О, как я счастлив, что сегодня так неожиданно для себя попал в ваше село и в вашу благословенную, чисто русскую, старинную православную семью, где благочестивые предания старины чтутся свято!

Сашенька в эту минуту в первый раз внимательно взглянула на Златоустинского, и сердце ее дрогнуло, и личико покрылось ярким румянцем. Что такое с ней теперь случилось, отчего ее сердце дрогнуло и лицо вдруг вспыхнуло румянцем, этого она и сама не понимала: ей и в голову не пришло той мысли, что братья ее Сергей и Петр нарочно скрыли от нее, кто таков Златоустинский и как он к ним попал в дом. Матушка между тем осенила трижды иконою Спасителя Златоустинского и дала ему приложиться к этой иконе.

– Ты, голубчик мой, из села Алексеевского, – сказала она потом, – да чей же ты сын? Уж не Евгении ли Михайловны?

– Да, матушка! Я ее сын.

– Ах, голубчик ты мой! Какой ты большой вырос! А ведь я тебя малюткой на своих руках целую ночь носила, когда мы вместе с твоей матерью были на свадьбе в селе Никитском: ты вдруг заболел так, что мать твоя сама, голубушка, из сил выбилась, не спавши из-за тебя две ночи. Я и взяла тебя к себе на третью-то ночь... Правда, ведь это давно уже было: еще в сороковом году... Как Евгения-то Михайловна поживает?

– Плохо, матушка! И даже очень плохо: она уже десять лет вдовствует. Всех нас у нее четверо: я и три сестры. Получает половину просфорнической части (то есть 1/32 часть рубля из братских доходов причта), приблизительно рублей десять или двенадцать в год деньгами, да земли имеет в своем распоряжении одну десятину. Но что это значит для семьи в пять душ? И вот, мы живем, как нищие: избушка у нас совсем завалилась, чуть-чуть не придавит нас; три овцы, пять кур, да коровка – вот всё наше достояние! Мясо едим только на Рождество да в Светлую неделю, в остальное время года молоко единственное наше лакомое блюдо. Похлебаем тюрьки, щей постных с крупами да кашки с молочком, и слава Богу...

Сашенька снова теперь внимательно взглянула на Златоустинского. «Бедненький! Он еще хуже нас живет», – невольно подумала она, и слезы тотчас же навернулись у нее на глазах от жалости к нему. Случайно и тот взглянул на нее в эту именно пору и хорошо заметил эти слезы. «О, какая она добрая душа, сочувствующая чужому горю! – проговорил он про себя, – точь-в-точь такая же, как и Сергей Григорич».

– Господа, – сказала Сашенька, – что вам будет угодно прежде, чаю напиться или поужинать? У нас готово и то, и другое. Не лучше ли прежде поужинать? Ведь вы, небось, не обедали.

– Какой там обед! – ответил Петр. – На всю честную компанию купили утром три десятка огурцов да пять фунтов черного хлеба, закусили немного да с тем и остались на весь день.

– В таком случае пожалуйте, господа, в столовую.

Все вошли в соседнюю комнату, где для давно уже жданных гостей приготовлены были и ужин и чай. Семинаристы уселись за стол и с великим удовольствием поели яиц всмятку, окрошки с курятиной и свежими огурцами, супу куриного и жареной баранины с картофелем. Матушка сама вместе с ними же сидела за столом, но ничего не ела: она то на одного из своих сыновей взглянет, то на другого, и слезы сейчас же выступят у нее из глаз. Сашенька и Катя совсем не садились и услуживали своим братьям и гостям.

– Кушайте, господа, кушайте, пожалуйста, – то и дело говорила Сашенька, обращаясь то к братьям, то к гостям.

– Очень благодарны вам за ваше радушие и такое угощение, – ответил ей однажды Златоустинский, – вы совсем закормили нас. Ведь мы дома и в Светлый день не имеем такого хорошего стола.

– О, голубчик мой! – сказала ему матушка. – Ты, вероятно, думаешь, что мы всегда так же лакомимся сами и детей своих лакомим? И у нас есть то же горе, что и у твоей матери: мы тоже кусок мяса-то съедим в праздник. Ведь всё это мы приготовили для дорогих своих гостей, для деток, которых и вчера и сегодня с нетерпением ждали; а с ними вот и вас пришлось угостить. Приход у нас очень беден, а нужд в жизни было много-много. Всякую приходскую копейку мы употребляли на содержание детей.

– Что делать, матушка! Нужно и за это благодарить Господа Бога. Мы как будто на то и рождены, чтобы терпеть в жизни нужду, трудиться изо всех сил в ожидании награды за то не здесь, а там, на небе, где много обителей у Отца нашего Небесного.

За чаем Златоустинскому пришлось сидеть как раз против Сашеньки, и он почти не спускал с нее своих глаз, прислушивался к ее живому и умному разговору с братьями об их житье-бытье семинарском в течение истекшей трети, о курсовых экзаменах, о ревизоре, бывшем в семинарии: всё это так ее интересовало, как будто она сама когда-то училась в школе и знакома со всеми ее порядками; по временам она задавала Петру такие вопросы, которые ясно показывали, что она знакома хорошо и со Священным Писанием, и с житиями святых. Златоустинский восхищался ею, очаровывался и желал сам поговорить с ней о разных предметах. После чая, когда все они пошли погулять по селу, он, действительно, вступил с ней в разговор и долго беседовал о хозяйстве, о важности тех обязанностей, которые лежат на жене священника по отношению к мужу, своим детям и родственникам сиротам и к прихожанам. Обо всем она судила очень правильно: видно было, что она обладала наблюдательностью и получила хорошее домашнее воспитание.

– Благодарю вас за то удовольствие, которое вы доставили мне своим разговором со мной, – сказал ей Златоустинский, когда они, возвращаясь с прогулки, подходили к дому.

– Очень рада, если действительно я доставила вам удовольствие; но, может быть, я что-нибудь сказала не совсем верно... В таком случае простите... Я так еще неопытна...

Сашенька и не думала о том, что Златоустинский ее жених; но сердце ее билось как-то тревожно; чувствовала она, что в этот вечер с ней что-то случилось необыкновенное. И ночью она долго не могла уснуть, всё думала о Златоустинском, который очень ей понравился и произвел на нее глубокое впечатление. Одна лишь полночная усердная молитва успокоила ее, и она заснула с мыслью о своем покойном отце, очень много печалившемся о судьбе своего сына Петра. И во сне она видела покойного отца Григория, который благословлял иконою Спасителя детей своих семинаристов, а с ними и Златоустинского, и ее.

Златоустинский, очарованный Сашенькой, решился в тот же вечер переговорить с Сергеем о том, за кем у них предоставлено отцовское место и не может ли он поступить к ним в зятья со взятием Сашеньки.

– Ваша сестра, – сказал он, – такая прелестная девушка, что, если бы только это было возможно, я с удовольствием посватался бы за нее: она мне очень нравится.

– Очень рад этому, – ответил Сергей. – Говоря правду, я затем именно и пригласил вас к себе, чтобы вы застали всю нашу семью врасплох, высмотрели всё и, если вам понравится Саша, сами заговорили со мной об этом деле. Кроме меня и Петра, у нас в доме никто этого не знает. Я всё предоставил воле Божией и свободному выбору вашему.

– Вы поступили очень благоразумно и осторожно. Раз вы это дело начали, доведите же его до конца, поговорите с сестрой и матушкой.

– В их согласии я заранее уверен. Но суть дела вот в чем: наш приход очень беден, а ведь у вас есть мать и три сестры, да и у нас семья. Положим, братьев содержать вы не будете, но мамаша и сестра Катя отсюда никуда не пойдут, ни к кому из нас.

– Это ничего не значит. Я надеюсь на милость Божию. Бог даст, всё устроится. Переговорите же завтра с сестрой и матушкой.

– Я это сделаю осторожно, ввиду того, что вам следует прежде всего переговорить со своей матерью. Если она будет согласна посмотреть Сашеньку, вы попросту, без затей, приезжайте с ней в воскресенье или когда вздумаете. Денег у нас нет; но я надеюсь, что ко времени вашего посвящения мы добудем вам рублей сто на производство дела. Я напишу братьям и съезжу к Светловым в имение, попрошу у них в счет платы за будущие уроки Пети с ее сыном.

Сказано и сделано. На следующее утро Сергей переговорил с Сашенькой и матерью, которые очень были удивлены тому, что Златоустинский оказался не просто семинаристом, а товарищем Сергея и женихом, и со своей стороны выразили полное свое согласие на то, чтобы Златоустинский приехал к ним со своей матерью и тогда покончил с ними дело о поступлении на место отца Григория. В следующее воскресенье, действительно, Златоустинский приехал к ним со своей матерью и двумя сестрами, которые заранее были уверены, что они теперь будут не невесту смотреть, а на образование. Обе матери-старушки, встретившиеся теперь после 20 лет своего свидания на свадьбе в селе Никитском, и плакали, и радовались тому, что Господь Бог привел им снова свидеться и породниться. В тот же день было сделано образование, а на следующее утро Златоустинский уже отправился в епархиальный город хлопотать о своем определении на место покойного отца Григория со взятием за себя Сашеньки. На производство дела в консистории матушка дала ему 25 руб., которые она нарочно приберегала к свадьбе, продавши весной все свои холсты. Благодаря этому обстоятельству жених имел возможность предложить каждому за труд и услугу в консистории, и дело его быстро подвинулось вперед, так что 30-го июля он уже получил билет на вступление в брак, а 1-го августа был уже снова в селе Пятницком. Молодые люди предположили в Успенский пост говеть, на праздник Успения причаститься Святых Таин, а 17-го числа повенчаться, и жених отправился домой, чтобы скорее обрадовать свою мать.

На праздник Преображения Господня братья Сергей и Петр Когносцендовы после обеда отправились в имение Светловых в село Никольское на Красном Холме, отстоявшее от Пятницкого верст на тридцать. С одной стороны, им хотелось побывать в этом селе, имевшем очень живописный вид, и сделать визит Светловым, а с другой – хотелось попросить у генеральши рублей пятьдесят вперед за уроки Петра с Колей, чтобы отдать эти деньги Златоустинскому на священническую одежду и на расходы при его посвящении во священника. Они думали пробыть там часа два или три, а вечером отправиться в Ильинское к Златоустинскому. Но, говорят, человек предполагает, а Бог располагает, обстоятельствами нашей жизни по Своему промыслу: случилось всё совершенно иначе, чем они предполагали. Едва еще они тронулись в путь, Сергей уже стал ощущать какое-то особенное, непонятное для него волнение в сердце, как будто он ожидал чего-то особенного, таинственного для него и неминуемого: какое-то предчувствие говорило ему, что эта поездка будет иметь огромное влияние. Чем дальше они ехали, тем более усиливалось это волнение, тем беспокойнее становился он. Вот показалось Никольское. Сергей почувствовал, что сердце у него не на месте. «Неужели, – подумал он, – мы попадем к Светловым в ту пору, когда их дом будет наполнен гостями, и я там совершенно осрамлюсь, срежусь на чем-нибудь? Как это будет скверно». Еще полчаса томления, ожидания, и они въехали в самое село Никольское. Недаром село это называлось стоящим на Красном Холме и славилось своей живописной местностью. Действительно, местность была живописна.

Представьте себе обширный и довольно высокий холм, на середине холма озеро окружностью версты на полторы с большим островом посередине; по берегам озера бьют большие «гремучие» ключи; по наклонной плоскости вода стремительным потоком, вырвавшись из озера, несется по широкому ручью в лощину и дает начало одной довольно большой реке; вокруг озера и по берегам этого ручья раскинуто до двухсот крестьянских домов, а там за этими домами красуется огромный господский дом с великолепными садами и цветниками, примыкающими к озеру; еще несколько далее вы видите обширную, высокую и очень красивую церковь; куда ни взглянете с этого холма вдаль, всюду перед вами открывается окрестность верст на пятнадцать: поля; луга, леса, села и деревни видны, точно дома с высокой колокольни; воздух совершенно чист. Возрадовалось сердце Сергея, когда он окинул взглядом село Никольское и все окрестности, и прежнее волнение исчезло. Но вот, едва они подъехали к господскому дому, как волнение это снова овладело им в высшей степени: предчувствие чего-то особенного, как будто рокового, тревожило его так, что он боялся, как бы от сильного волнения сердца не сделалось ему дурно. Вошли они в дом, Маргарита первая с радостью встретила их.

– Ах, как я рада, что вы приехали к нам! – сказала она Сергею после обычного приветствия при встрече. – Мы только что с мамашей говорили о вас и хотели послать в ночь за вами лошадей. Вот и говорите после этого, что не Сам Господь Бог сего дня привел вас сюда как раз в самую нужную пору!

– Очень рад, что приехал к вам в ту пору, как я был нужен для вас. Но что же такое случилось?

– У нас третьего дня умер священник, завтра его будут хоронить.

– Сочту своим долгом быть при его погребении и, если то окажется возможным, приму участие в чтении и пении, Погребение священническое так торжественно и назидательно, что многие за десятки верст приезжают в церковь, чтобы присутствовать при этом погребении. А нас Господь привел нечаянно приехать к этому времени.

– Всё это так. Но мы имели в виду просить вас быть у нас священником и для переговоров с вами по этому предмету нарочно хотели послать за вами. Тут уже есть два претендента на это место, мы даже видели их, но они нам не нравятся.

Сердце Сергея теперь перестало биться тревожно. Теперь он хорошо понял, что именно значило его предчувствие. В полной уверенности, что Промысл Божий уже решил его судьбу, он тотчас же осенил себя крестным знамением.

– Если так, – сказал он, – то я могу заранее вам сказать, что промысл Божий уже решил мою судьбу, и не мне, грешному, противиться воле Божией и усиливаться свою собственную волю поставить выше призывания Божия. Я смиренно и с благоговением повинуюсь избранию Божию и указанию мне места служения Церкви. Судьба моя решена бесповоротно.

– Почему же вы так думаете?

– Потому, что предчувствие заранее мне говорило о том, что со мной в эту поездку случится нечто неожиданное, необыкновенное, и оно не обмануло меня... Позвольте же узнать, прежде всего, то, кто эти господа претенденты на настоящее место?

– Это два воспитанника прошлого курса, Иерихонский и, кажется, еще Краснослепов, оба студенты семинарии.

– О, – воскликнул Петр, – это первые бывшие у нас ябедники, которые своими ябедами погубили целые десятки невинных учеников. Ну, истинно так, брат: тебя Господь принес сюда именно затем, чтобы эти ябедники посрамились. Я сказал однажды, что Господь не допустит их до священнического звания; и это сбудется: к тому и идет дело.

– Велика ли осталась сиротствующая семья? – спросил Сергей.

– В семье восемь человек: матушка, пять дочерей и два сына.

– Семья большая; но что же делать? Господь поможет мне содержать и такую семью. А невеста какова?

– Невесты здесь две, выбирайте любую: одна высокая стройная блондинка лет восемнадцати, хорошенькая собой, а другая брюнетка, среднего роста, шестнадцати лет, еще лучше, чем старшая. Вот мы скоро пойдем туда к панихиде, и вы увидите их обеих. Наперед я вам не буду о них говорить ничего: пусть собственное ваше сердце решит, которая из них нравится вам.

– Хорошо. Когда же, однако, эти господа успели побывать здесь?

– С неделю тому назад. Покойный отец Николай давно уже был болен: еще Великим постом, отправившись напутствовать больного, он имел несчастье провалиться под лед и заболел.

– Как же это случилось?

– Очень просто. Ему нужно было верстах в пяти отсюда переправиться через лед по дощечкам, которые нарочно были положены для него. Идти было крайне опасно, потому что лед уже двигался. Но что же прикажете делать, когда больной был чуть жив? Волей-неволей нужно было идти. «Пастырь добрый душу свою полагает за овцы, – сказал он, – положу и я свою душу за вверенную мне овцу стада Христова, если Богу так угодно». Перекрестившись, он пошел. Всё шел хорошо, но у самого берега поскользнулся и нырнул под лед. С тех пор он всё страдал и всё собирался сдать свое место; совсем было даже решился покончить дело с Иерихонским, но какой-то из семинаристов сказал невесте именно то, что этот господин был у вас первым в семинарии ябедником и очень нехорошим человеком, и она не согласилась за него идти. Разумеется, ее уговорили бы родители пойти за него; но тут мы, со своей стороны, употребили всё свое старание к тому, чтобы этого не случилось.

Вышла генеральша. Она была в веселом настроении духа и потому приняла братьев Когносцендовых как своих гостей очень радушно, без всякой чопорности и сама же начала с Сергеем разговор о священническом месте, обещая дать матушке вдове на приданое невесте рублей сто, а ему на новое место подарить лошадь, корову и два десятка овец. «Я вами так довольна, – говорила она, – что никогда не забуду того, что вы своим усердием к делу, вниманием и умением вести его сделали для моего Коли; если бы не вы, наверное, его давно бы уже исключили за леность и шалости». Сергей Когносцендов благодарил генеральшу за всё это и просил ее не спешить приисканием жениха осиротевшей невесте, предоставить всё воле Божией и взаимному согласию как самих жениха и невесты, так и их родителей, кто бы ни был жених, он ли или кто иной.

– Конечно, конечно, я не буду ни спешить этим делом, ни стеснять кого-либо, – сказала генеральша. – Однако же было бы очень желательно, чтобы к сентябрю у нас уже был свой священник.

– Это немыслимо. Нужно вообще не спешить: теперь у невесты и у всей семьи будет траур; не следует дней печали обращать в дни веселья, потому что это будет явным оскорблением памяти почившего. Поэтому, если мне понравится невеста, я усерднейше вас попрошу ничего обо мне никому не говорить дотоле, пока не настанет для того время. И им нужно успокоиться, и мне необходимо посоветоваться со своей мамашей и испросить ее благословения на начало дела, потому что благословение родителей утверждает «основание домов».

Прибежал Коля и с большой радостью бросился целовать обоих своих бывших репетиторов, которых он искренно полюбил.

– Не правда ли, ведь вы будете у нас священником? – обратился он к Сергею. – Как я буду этому рад!

– Это, друг мой, пока одному Господу Богу известно, – ответил Сергей.

– Нет, это и я знаю: мамаша и сестра уже говорили об этом сегодня за обедом. А я сейчас сказал об этом отцу диакону, дьячку, управляющему, старосте и многим другим,

– Ах, Коля! Как это ты глупо сделал! – заметила мать.

– Милая мамочка! Простите, я не знал, что этого нельзя рассказывать... Вы меня не предупредили об этом...

– Конечно, нельзя рассказывать. Может быть, им невеста не понравится, или еще встретятся какие-нибудь препятствия...

– О, я знаю, что невеста понравится! Она такая хорошенькая и добрая. Это не то, что Клавдия, которую я не люблю за то, что она умеет играть «комедии».

– Как играть комедии? – спросил Сергей.

– Да так: сейчас стоит ничего себе, а потом вдруг ахнет и упадет без чувств. Это очень глупо...

– Ах, Коля, ты сам глупехонек! – заметила Маргарита. – Разве она это делает нарочно, притворяется? Она очень впечатлительна, нервозна, оттого и падает в обморок.

– Однако же ведь это есть такой недостаток в ней, который вовсе нежелателен для жены священника, – сказал Сергей. – В жизни священника может быть множество трудных обстоятельств, неприятностей, опасностей и скорбей: в этих случаях жена священника должна служить для своего мужа как бы его видимым ангелом хранителем, советником и утешителем... А она сама будет падать в обмороки, за ней же нужно будет ухаживать.

– Правда ваша, это большой недостаток. Но я уверена, что эта девушка не будет вашей невестой. Прежде, чем вы увидите, как она упадет в обморок, сердце ваше уже решит: не быть ей вашей невестой. Вот вы увидите, что я правду говорю. Лиза с первого же взгляда на нее понравится вам больше, чем Клавдия, и она вполне достойна вас.

Вскоре все отправились в дом покойного священника к панихиде. Сердце Сергея Когносцендова было не на месте. Что с ним тут случится, с первого ли раза его участь будет решена, или же он должен будет бороться со своими мыслями и чувствами и с разными препятствиями, – мысль об этом сильно тревожила его. Вот и дом священника, хорошенький, чистенький с присадником вокруг. Сергей уже переступил через порог этого дома, и сердце его еще пуще прежнего забилось, и в глазах вдруг стало темно. Помолившись Богу пред святыми иконами, он до земли поклонился почившему пастырю Церкви и облобызал святой крест, и святое Евангелие, лежавшие на груди его, и правую его руку и еще раз до земли поклонился почившему. В эту пору матушка-вдова и ее старшие дочери успели уже выйти сюда же навстречу генеральше. Пока генеральша целовалась при встрече с матушкой-вдовой и ее дочерями, Сергей Когносцендов уже бросил свой испытующий взгляд на обеих девушек-невест. Вот стоит перед генеральшей высокая, стройная блондинка, хорошенькая собой; тихая грусть лежит печатью на ее лице, взор наполнен слезами, из глубины ее сердца исходят глубокие вздохи, но она мужается, крепится, сдерживает порывы своего сердца. При одном взгляде на нее сердце Сергея забилось трепетно. «Это она, это Лиза», – подумал Сергей. Вот подходит к генеральше младшая сестра. Она очень даже хороша лицом, но взор у нее какой-то усталый, блуждающий, слеза как будто застыла на реснице. «Это Клавдия, – решил Сергей, – да, она не моя невеста: Маргарита права, она мне не нравится с первого же разу».

– Это господа репетиторы моего Коли, священниковы дети из села Пятницкого, Сергей и Петр Когносцендовы, – сказала генеральша, когда оба брата стали раскланиваться с матушкой вдовой и ее дочерьми.

Лизе однажды уже пришлось слышать много хорошего об обоих братьях от семинаристов, бывших у них в гостях во время Пасхи; поэтому она как бы невольно теперь обратила свое внимание на них. При первом же взгляде ее на Сергея сердце ее трепетно забилось. Но она не обратила на это никакого внимания. Во время панихиды она усердно молилась, со слезами, на коленях, но ни разу не вышла из себя. Зато Клавдия в самом же начале панихиды ахнула, упала без чувств и была отнесена в другую комнату.

К панихиде вышли и прочие дети покойного отца Николая. Они были один одного меньше, начиная от восьми лет и до одного года. При одном только взгляде на них у Сергея болезненно сжалось сердце. Что будет с этими малыми детьми, что будет и со всей осиротевшей семьей, мысль об этом невольно тревожила его. Всё зависело от того, какого рода будет зять: хороший, добрый и мягкосердечный человек или же, напротив, плохой и жестокосердый. Жаль стало ему этих малюток, жаль было ему и всю вообще семью. Из-за одного даже чувства сожаления к этой семье он тут же решил в случае поступления своего на это место выделять осиротившей семьей одну половину всех своих доходов и из оставшегося имущества ничего себе не брать, хотя бы ему и отдавали какую-нибудь часть, – быть для сирот вторым отцом и благодетелем.

После панихиды матушка-вдова пригласила генеральшу с детьми и Когносцендовых на чашку чая. Все вошли в столовую и уселись около стола. Маргарита ясно уже видела, что Лиза нравится Сергею Когносцендову, и потому, когда все садились у стола, она указала ему место рядом с Лизой, разливавшей чай. Девушка поминутно вздыхала, отирала навертывавшиеся на глазах слезы и часто обращала свой взор к иконе Спасителя, прося себе Его помощи и утешения.

– Барышня! Вы слишком много печалитесь, – сказал ей Сергей, – вам еще предстоит тяжелый день разлуки с покойным; поберегите свои силы к завтрашнему дню, чтобы не изнемочь.

– Ах, – ответила Лиза, – разве я могу быть покойна? Разве легко лишиться отца, оставившего детей в таком возрасте, когда они всего более нуждаются в его заботах об их воспитании и пристроении к месту? При одной мысли о том, что у нас осталось пятеро детей, один одного меньше, сердце обливается кровью. Что будет с ними, – это одному Богу известно.

– Утешьтесь. Господь Бог не оставляет сирот. Ежедневный опыт свидетельствует нам о том, что сироты часто выходят людьми несравненно лучшими, чем дети, имеющие родителей. Без сомнения, и вы не забудете их своими попечениями об их воспитании, будете им второй матерью.

– Конечно, это так. Но ведь больше всего их судьба будет зависеть от того, кто поступит к нам на место. Приход наш, положим, хорош, но ведь и семья наша велика. Ввиду этого последнего обстоятельства пойдет ли к нам кто-нибудь из хороших людей? Это очень сомнительно.

– Не беспокойтесь. Господь Бог всё устроит так хорошо, как наш покойный батюшка никогда бы сам того не устроил. Смею вас уверить, что к вам согласится пойти хороший человек, такой именно, для которого чужое горе есть как бы свое собственное горе. Я думаю, что иначе этого и быть не может, Господь именно такого человека пошлет вам.

Маргарита в эту минуту взглянула на Сергея и поняла, что он уже решил в своем сердце поступить на это место.

– Я именно так же думаю об этом, – сказала она, обратившись к Лизе, – поверьте, что это всё будет именно так, как говорит вам Сергей Григорьич.

Лиза сделалась спокойнее и во всё время чая потом разговаривала с Сергеем Когносцендовым о разных предметах. Речь ее была откровенна, жива и умна и очень нравилась Сергею, который видел в Лизе девушку умную, мягкосердечную, благородную и способную сделаться хорошей женой священника.

– Не правду ли я вам говорила, что Лиза с первого же взгляда на нее понравится вам более, чем Клавдия? – сказала Маргарита Сергею, когда они возвращались с панихиды.

– Да, она мне очень нравится, так что я уже решил в сердце своем избрать ее подругой своей жизни, – ответил ей Сергей. – Но Клавдию мне истинно жаль; ее нервозность принесет ей много горя.

На следующий день к похоронам собралось множество народа, и съехалось много священников, диаконов и причетников. Похороны были очень торжественны. Когносцендовы принимали близкое участие в чтении и пении во время погребения. Сергей так прекрасно прочел тропари, канон и стихиры, что все были в восхищении от его чтения; каждое слово проникало в самое сердце предстоящих, располагало их к усердной молитве и приводило в умиление. Когда он по окончании погребения вышел с Маргаритой и Лизой из церковной ограды, целая толпа крестьян встретила его здесь.

– Кормилец ты наш! – закричали мужички, кланяясь ему чуть не до земли. – Много мы твоей милости благодарны. Уж как ты нам ноне читал слово Божие! Просто, душе отрада. Из церкви не шел бы, всё бы там слушал тебя да молился. Это не то, что наш пономарь Борисыч читает нам какие-то «помилосыри»⁵³. Дай Бог тебе здравия!

– Ах, да, – сказала в эту пору Лиза, обратившись к Сергею, – я забыла вас поблагодарить за ваше чтение прекрасное, вразумительное и прочувствованное вами самими, а оттого и на всех произведшее большое впечатление. От всей души благодарю вас за это.

– Ах, кормилец наш! – сказал один мужичок, ставши перед ним на колена. – По тебе слово... Остановись ты на одну минуточку, побеседуй с нами, глупыми людьми.

– Позвольте вам пожелать доброго здоровья, – обратился Сергей к Лизе, раскланиваясь с ней, – я остановлюсь на минуту, поговорю с этим старцем и подожду здесь брата.

– А к нам обедать?

– Мне нужно сейчас ехать домой.

– Нет, это невозможно. Мамаша обидится на меня; она приказала всех просить, а братца вашего она сама просила. Непременно пожалуйте к нам покушать.

– Пожалуй, я готов быть у вас; но только с условием, чтобы и вы сами садились за стол и кушали, вам необходимо подкрепить свои силы. Вы так ослабели.

– Хорошо. Я исполню ваше желание.

– А я, – сказала Маргарита, обращаясь к Сергею, – я, со своей стороны, попрошу вас сесть рядом с Елизаветой Николаевной да заставить ее покушать.

– Вот и отлично! Я это сделаю.

Девушки пошли вперед, а Сергей вернулся к крестьянам.

– Кормилец ты наш! – сказал ему весь седой, как лунь, старец. – Мы наслышаны, что ты уж окончил свою курсыю в семинарии, так можешь теперь в попы поступить.

– Да, это верно.

– Будь ты, кормилец, попом у нас; уж больно чувствительно ты читаешь слово-то Божие, этак чувствительно, что просто сердце не нарадуется. Приход наш хороший, а невеста-то, небось, не другим чета... Настоящая краля расписная, точно как матушка красавица наша была молодая... Да и приветлива она и не горда... Дай Бог ей счастья!.. А уж ты-то уважь нас, будь у нас попом...

– Как Бог даст... Я, други мои, от этого не прочь. Но теперь пока еще не время об этом говорить с матушкой вдовой, ей теперь не до того. Вот, Бог даст, недели через две я приду сюда и поговорю с ней обо всем... А там, что Бог даст...

– Мы и матушку, и невесту, и барыню свою будем просить за тебя. Мы и к самому батюшке-алхирею пойдем за тебя просить, потому что уж больно ты люб нам...

– Спасибо, добрые люди!.. спасибо... Я желаю поступить к вам, но ведь всё будет зависеть от Господа Бога... Будьте здоровы и счастливы... Благодарю вас за ваше расположение ко мне...

Сергей Когносцендов поклонился крестьянам, прощаясь с ними, и те со своей стороны отвесили ему пренизкий поклон. Когда он потом вошел в дом покойного отца Николая, все бывшие здесь священники от души поблагодарили его за прекрасное чтение. Маргарита и теперь всем представила его как репетитора Коли, не сказавши, что он студент семинарии. Благодаря этому он имел полную возможность уклониться от взоров любопытных людей.

Обеденный стол был приготовлен поварами генеральши, и за столом прислуживали ее же лакеи. Молодые люди все посажены были за особенный стол, и Сергею Когносцендову пришлось сесть за него как раз рядом с Лизой так, что он сидел на одном угле, а она на другом. Не раз пришлось ему во время обеда ободрять и утешать свою печальную соседку, обнадеживая ее помощью Божией, и она всякий раз после его слов утешения чувствовала себя лучше, спокойнее. Ей отрадно было беседовать с таким умным и добрым человеком. Но вот после обеда она рассталась с ним, и ей вдруг стало скучно, точно она что-то дорогое для себя потеряла. Ей хотелось бы еще хоть раз поговорить с ним, утешиться его словами и потом уже расстаться с ним не как со случайным гостем, а как с другом или близким родственником.

– Не знаю, что такое со мной случилось, – призналась она на следующий день Маргарите, – но Когносцендов произвел на меня такое впечатление, какого никто еще и никогда не производил на меня.

– А это значит то, – ответила ей Маргарита, – что он в скором времени явится к вам в дом не как гость, а как ваш жених.

– Разве он из окончивших курс? Отчего вы мне прежде не сказали этого? Хорошо еще, что никто этого не знает. А то все бы осудили меня, сказали бы, будто я сама вешалась на шею жениху, разговаривала с ним попросту и за столом сидела рядом с ним.

– Всё это мы нарочно сделали для того, чтобы ваше сердце свободно могло вам сказать, что именно он, а не иной кто ваш жених. Теперь вам нужно было только узнать друг друга... Недели через две он приедет к вам и тогда уже поговорит о деле.

Так действительно и было. 17 августа была свадьба Златоустинского с Сашенькой, а 20 августа Сергей Когносцендов вместе со своей матерью приехал в Никольское, условился с матушкой вдовой насчет выдачи ей с детьми на содержание половинной части всех доходов, написал общее с ней прошение об определении его на место со взятием за себя Лизы и отправился в епархиальный город хлопотать об этом. А в половине сентября и свадебку сыграли очень скромно. Венчание совершал молодой батюшка Златоустинский, который и жениха благословил святою иконой вместо отца.

Великий освободительный акт 19 февраля 1861 года имел громадное влияние и на жизнь и деятельность тогдашнего духовенства. Вместе с освобождением крестьян от крепостной зависимости он и духовенство вывел из приниженного, можно сказать, рабского положения, освободил его от зависимости не только от помещиков, но и от управляющих, старост и других людей, которых крестьяне характеристично называли «мироедами». Он развязал духовенству руки, дал ему свободу действия и свободу слова. Он пробудил духовенство к жизни. Духовенство сразу почуяло свою силу и сразу же стало на настоящий путь своей деятельности. Оно в ту пору показало себя на высоте своего призвания. Пастыри Церкви явились истолкователями новых прав крестьянина, посредниками между крестьянами и помещиками или их доверенными лицами, защитниками крестьян, примирителями и учителями. К ним и крестьяне прибегали как к своим заступникам и покровителям, к ним и сами помещики обращались как к людям, которым одним только верят крестьяне и которые одни только могут правильно истолковать крестьянам их новые права. И духовенство русское в эту пору сослужило великую, славную службу государству. Оно явилось в ту пору усердным, искренним и бескорыстным деятелем государства. Мы смело можем сказать, что первая половина шестидесятых годов есть пора живой, кипучей и вполне разумной деятельности православного русского духовенства, есть такая именно пора славной его деятельности, которая едва ли еще когда-либо повторится в истории нашего Отечества. Духовенство самоотверженно в эту пору служило Царю и Отечеству на страже своих высоких пастырских обязанностей.

Трудна была миссия нашего православного духовенства в эту достопамятную и достославную эпоху его деятельности. Помещики не сразу отрешились от своих прежних, унаследованных ими от предков привычек в обращении с народом, не сразу поставили себя в нормальные отношения к своим прежним крепостным людям, не сразу и со своим новым положением освоились. Народ вообще был очень груб, невежествен и забит: крепостное право так заело его, что не скоро он мог восклонить свою главу разумно, а свобода легко могла у него превратиться в необузданную распущенность и полнейший произвол. Много в эту пору требовалось от духовенства мудрости, энергии и труда, чтобы одних ободрить и воодушевить, других склонить к уступчивости и уважению прав личной свободы; одних вразумить своим словом, другим показать пример ревностного исполнения своего долга. Скоро оно поняло, что народное образование совершенно необходимо, что оно есть самое главное средство благотворно влиять на всю эту темную, забитую массу и при помощи его только будет можно принести существенную пользу как самому народу, так и землевладельцам. Но как взяться за столь важное дело, как его начать, где искать себе помощи и на какие средства вести его успешно? Вот вопросы, которые в течение нескольких месяцев составляли предмет оживленных разговоров, споров, предположений и крепких дум духовенства! Ждали все указаний свыше, от начальства. И к счастью, и к радости духовенства это указание как раз явилось вовремя, в ту именно пору, когда оно так было нужно, так было желательно для духовенства. 26 июля того же 1861 года последовал указ Святейшего Синода о доставлении ежемесячных сведений об успехах народного образования по всем епархиям, согласно желанию самого Освободителя народа. Он положил начало повсеместному открытию церковно-приходских школ на основании правил 29 октября 1836 года касательно «первоначального обучения поселянских детей». Указ этот послужил для всех сигналом к открытию этих школ. Закипела теперь деятельность духовенства. И стар и млад принялись за дело: и седовласый, стоявший уже одной ногой на гробовой доске старец, и безбородый еще юноша, от священника и до причетника, мало того, даже жены и дочери тех и других с жаром, с усердием, бескорыстием и самоотвержением взялись немедленно за столь важное дело, надеясь на одну только помощь Божию и охотно жертвуя на это дело свои последние лепты.

Можно сказать утвердительно, что духовенство в эту пору ни в ком не встретило себе ни поддержки материальной, ни сочувствия. Оно одно должно было поднять на свои плечи всю тяжесть трудов и издержек на столь важное дело. Помещики от него сторонились, а иногда и ногу ему подставляли; народ не понимал ни пользы грамотности, ни цели народного образования, и не хотели ни детей своих отдавать в школы, ни сами школы открывать, ни какое-либо пособие оказывать духовенству. Пришлось духовенству, так сказать, калачом заманивать детей в школу, открывать эти школы в своих же собственных домах и снабжать детей своими же книгами, перьями, карандашами, тетрадями и прочими учебными принадлежностями. И всё это было сделано: школы действительно были открыты, и учение в них началось в том же 1861 году и пошло успешно, и притом так успешно, как даже сами открыватели этих школ вовсе того не ожидали на первых порах. И дети вскоре узрели свет грамотности, и отцы их вскоре поняли, что значит эта грамотность и что значат эти церковноприходские школы, об открытии которых они так еще недавно и слышать не хотели. Дети их вскоре явились чтецами и певцами в церкви на клиросе. Какая радость для детей самих и их родителей, и какое удивление для всего народа, и какая это была честь и слава для духовенства, а вместе и какой был срам для тех, кто в пору открытия этих школ предрекал им полный неуспех и самому духовенству подставлял ногу! Духовенство сразу теперь выросло на целую голову и еще энергичнее взялось за продолжение столь славного дела, надеясь на одну только помощь Божию.

Герои наши, молодые батюшки Когносцендов и Златоустинский со своими матушками, не только не отстали в эту пору от людей, но даже шли впереди общего движения в своем уезде. Указы Святейшего Синода и местной консистории о повсеместном открытии народных школ в епархии застали их как раз в ту пору, когда они только что рассуждали о том, как бы им приступить к открытию домашних школ в виде первого опыта в этом деле. Это было 26 августа 1861 года, когда отец Когносцендов с женой приехал в Пятницкое на именины к своей матери.

– Осените себя крестным знамением, господа будущие просветители и просветительницы народа! – сказал Златоустинский, выходя из своего кабинета, где он принимал благочиннического рассыльного.

– Что такое? Или указ об открытии школ? – спросили все.

– Да, господа! Задача наша разрешена, и мечты наши скоро осуществятся. Вот указ Святейшего Синода о доставлении Государю Императору ежемесячных сведений об успехах народного образования, вот указ нашей консистории о повсеместном открытии этих школ, вот даже и правила, на основании которых можно открыть эти школы и успешно вести самое дело.

– Читайте, читайте скорее.

Отец Златоустинский прочитал указы и правила.

– Слава Богу, – сказала матушка Александра Григорьевна, осеняя себя крестным знамением, – теперь осуществится и моя мечта о составлении хора певчих из мальчиков или девочек. По моему мнению, в этих правилах особенно важное значение имеет параграф шестой, которым предписывается приохочивать детей к церковному пению и чтению на клиросе для того, чтобы очевидность успехов их в том и другом «служила в утешение родителям их и в поощрение прочих к учению».

Молодая матушка имела отличный голос, прекрасно владела им и так любила пение, что, когда еще она была девушкой, всякий раз во время каникул семинарских и праздников Рождества Христова и Пасхи она становилась в церкви позади правого клироса и вместе со своими братьями и другими семинаристами пела с большим воодушевлением. Мысль об устройстве хора певчих из мальчиков или девочек случайно была высказана ей одним из товарищей ее мужа, Владиславлевым⁵⁴, священниковым сыном из соседнего села Спасского и крестовым ее братом, в конце 1859 года, очень понравилась ей и так запала в ее сердце, что она тогда же решилась непременно взяться за осуществление этой мысли. С той поры мысль эта постоянно занимала ее внимание и превратилась в заветную ее мечту. Естественно, что теперь, прежде всего, она обратила свое внимание на § 6 правил, как бы найдя ключ к разрешению важной задачи, и очень обрадовалась существованию этого параграфа. Но вместе с тем она предугадала и вообще весьма важное значение этого параграфа, предугадала, что духовенство на него-то именно и обратит особенное свое внимание как на такой параграф, которым можно и детей привлечь к учению и родителей расположить к тому, чтобы они отдавали своих детей в школу, на него-то и обопрется в своей борьбе с нерасположением крестьян к школе, и он-то именно облегчит задачу духовенства.

– Действительно, – ответил ей отец Сергий Когносцендов, – ты, Сашенька, права: параграф этот имеет особенно важное для нас значение, и нам необходимо обратить на него особенное внимание.

– Когда же мы, друг мой, приступим с тобой к делу? – спросила Александра Григорьевна, обращаясь к мужу. – По моему мнению, медлить отнюдь не следует. Чем скорее начнем, тем лучше.

– Конечно, нечего медлить. Я завтра же займусь этим делом, подготовлю всё, что нужно, а на день Александра Невского мы отслужим молебен и откроем школу. Вот только бы мне застать завтра дома барыню. Она наверно согласится отдать под нашу школу свою старую контору.

– А со старшиной разве не следует поговорить? Мне кажется, что следует даже тебе поговорить с крестьянами на волостном сходе и расположить их к обязательству содержать школу.

– Всё, друг мой, сделаем, всё... Теперь за этим дело не станет... Начальство развязало нам руки, и с этими указами в руках мы успеем всё сделать в два или три дня.

– Без сомнения, теперь всё можно будет сделать, – подтвердил отец Сергий, – на всякий указ крестьяне смотрят как на приказание начальства... Приказано, рассуждают они, значит, нужно сделать, исполнить всё в точности... А в них-то именно и вся суть дела. Их дети, их и школа, их и забота о ней!

– Не знаю, господа, – сказала матушка Елизавета Николаевна, – может быть, я и ошибаюсь, но мне кажется, что в таком только случае с крестьянами легко и скоро можно будет сговориться на этот счет, если в волостное правление последует приказ посредника оказать вам содействие в этом деле.

– Вот пустяки-то! Ты, друг мой, думаешь, что они указы Святейшего Синода и консистории не примут за то же, что и приказ посредника? Поверь, что примут.

Не знали молодые батюшки, какие предстояли им труды, заботы и хлопоты, чтобы открыть приходские школы, оттого и воображали, что теперь, с этими указами и правилами в руках они легко сделают всё, что им хотелось сделать. Но – увы! – уже на следующий день они должны были убедиться в противном и разочароваться в своих надеждах на сочувствие их предприятию со стороны крестьян, волостных правлений, посредников и помещиков или их управляющих. Отец Василий со своей женой первые же в этом убедились. Напрасно он обращался за содействием ему в этом деле то к помещице, то к волостному старшине, то к волостному «сходу», бывшему в этот же день, то, наконец, к самому посреднику: одни обучение крестьянских детей грамоте находили вредным и для самого крестьянства и для государства, другие совсем не понимали того, как это так можно открыть школу, третьи заподозривали в этом желание духовенства забрать крестьян в свои руки при помощи воспитания их в духе клерикализма, подобно тому, как иезуиты забирают всех в свои руки таким путем, эксплуатировать их средства к жизни и выжимать из них последний сок, закабалить их себе; крестьяне же твердили одно: «Отцы наши грамоте не учились, и нам не наказывали учиться... Не нужна нам школа, и денег на нее не дадим, и ребят своих в нее не пустим». Напрасно он и в следующие два дня выбивался из сил, стараясь хоть кого-нибудь склонить на свою сторону: ни просьбы, ни увещания, ни даже прекрасная проповедь его в день Усекновения главы Иоанна Предтечи – ничто не помогало ему. Хоть плачь, так тож возьмешь.

– Напрасно, друг мой, ты себя только мучишь всем этим, – сказала ему жена, – теперь ясно видно, что мечты наши о содействии нам тех или других личностей должны разлететься в прах.

– Так неужели же бросить это дело? Нет! Этому не бывать. Я буду всем докучать, просить, умолять всех и добьюсь толку.

– Мне кажется, гораздо лучше будет просто-напросто набрать мальчиков десять к себе в дом и заняться здесь их обучением.

– Вот что правда, то правда. Отлично. Так и сделаем. И это тем более будет хорошо, что мы с тобой тогда будем иметь полную возможность оба заниматься с ними: я свободен, я буду заниматься; меня отзовут в приход, ты будешь заниматься. Чьих бы только мне мальчиков взять?

– Я думаю, что человек пять можно набрать дворовых, затем Мартынов, Харин, Поляков, Лепилин отдадут своих детей. Если хочешь, я сама поговорю с ними об этом.

Трудно было и с этими отцами толковать, однако же угощение их чайком, водочкой и закуской, наконец, склонило их к уступке отпустить своих детей хоть только до Рождества. Зато бабы подняли вой, ребята крик и плач, мужики брань, когда отцы повели своих детей «отдавать к попу в учебу», точно как в солдатчину. С ревом ребятишек привели к отцу Златоустинскому, с ревом отсюда повели их в церковь к молебну, с ревом и оттуда они возвратились в школу. Матушка ухаживала за ними, угощала их пряниками, вареньем, яблоками; батюшка их усовещивал, уговаривал, ласкал... Всё было напрасно: пряники поели, вареньем перепачкались, яблоки попрятали за пазухи и снова подняли вой, плач и рев, а потом и «тягу задали» из школы. Целую неделю бились с ними, приохочивали их к школе, заманивали в нее гостинцами и лакомствами, ласкали и уговаривали. Наконец-то один мальчуган-сиротка, услышавший о том, что учеников в школе угощают пряниками да яблоками, сам пришел в школу покушать пряничков, засмотрелся на картинки в азбучке и первый стал заучивать буквы по этим картинкам. Его за это похвалили, подарили книжечкой, бумагой и карандашом и накормили досыта кашей с молоком. Он первый потом начал и читать по складам, а за ним и прочие мало-помалу стали брать азбучки в руки и заучивать буквы. Теперь уж нужно было приложить старание к тому, чтобы заинтересовать детей учением, и батюшка с матушкой действительно позаботились об этом. А там уже дело пошло в ход хорошо. К Рождеству явились и первые плоды этого учения. Под руководством самой матушки ученики на первый день Рождества в обедне стали на клирос вместе с причетниками и семинаристами и в первый раз в церкви протянули свои «ангельские голосочки». Какой восторг для детей и их родителей! Какое удивление! Какое побуждение к усердной молитве! Их же собственные дети, внуки и правнуки поют на клиросе «ангельскими голосочиками» – что могло быть неожиданнее, выше, радостнее, удивительнее и умилительнее для бедных крестьян, в первый раз услышавших это пение? Слезы радости и умиления струями лились у них из глаз. Но и это еще не всё. В конце обедни их поразила новая неожиданность: мальчик-сиротка выступил немного вперед с Часословом в руках и довольно смело, раздельно, звонко и безошибочно прочел 33 псалом. Какое для всех диво! Какая новая для них неожиданность. «Сидорка Мертехин за дьячка на клирце читает по-церковному – вот оказия-то!» – говорили потом мужички, покачивая своими головами и встрепывая руками по своим полам. Удивлению такой «оказии» и благодарности всех «батюшке-кормильцу и матушке-красавице» и конца не было во все святки: о том только и толковали все мужики и бабы, что об этой «оказии». Теперь уж всех «завидки взяли», у отцов явилось желание учить детей грамоте, у детей явилось желание учиться. Школы общей для всех и теперь не открыли. Зато у всех членов причта теперь открылись домашние школы: все набрали себе мальчиков по десяти, по пятнадцати и с охотой принялись за обучение их грамоте по синодскому букварю, Часослову и Псалтырю, чистописанию и пению с голоса. И дело пошло в ход отлично: у всех было желание учить и учиться, у всех явилось и благородное соревнование, столь необходимое в столь полезном и таком важном деле. То же самое было и в селе Никольском и во многих других селах: везде духовенству на первых порах много было горя с этими школами, везде они открыты были им на собственные свои лепты, и везде этот § 6 правил принес ему большую пользу.

Вслед за освобождением крестьян экономическое положение помещиков вообще весьма изменилось, и многим из них вскоре пришлось расстаться со своими имениями, дошедшими к ним от предков. Сделавшись свободными, крестьяне вскоре стали весьма дорого ценить свою силу, свой труд, а вместе с тем и стали привыкать к лености и праздности. В рабочую пору их за большие деньги нельзя было нанять, а нанимать их вперед и давать вперед деньги значило рисковать и деньгами, и уборкой хлеба и обрекать себя на тяжбу с ними и хождение на них с жалобами то к посреднику, то к другим начальникам. Одни только кулаки умели с ними ладить во всякую пору при помощи водки, на которую народ всегда был так падок. Волей-неволей многим помещикам пришлось отдавать свои имения в аренду или продавать, особенно если эти имения были уже в залоге. Трудно было теперь вести хозяйство тем, кто не имел достаточно наличных денег. Но и с деньгами иногда немного можно было сделать, если приходилось иметь дело с управляющими, сразу почувствовавшими свою силу. Генеральша Светлова едва ли не первая в этом убедилась. Доверившись управляющему, вышедшему в бары из крепостных людей, она была им совершенно обворована, да так ловко, что и в голову ей ничего подобного не приходило. В короткое время управляющий, пользовавшийся полным ее доверием, распродал скот, спустил с рук весь хлеб и наделал много долгов, так что генеральша только лишь ахнула, когда узнала о том, что натворил в ее имении управляющий. Волей-неволей пришлось ей сдать имение в аренду. А тут, как на беду, на нее обращено было взыскание по векселям госпожи Милославской, как на поручительницу за нее: ни мало, ни много – с нее взыскивали кредиторы целых 100 000 рублей, и в числе их первым был ее же бывший управляющий, перекупивший векселя Милославской и теперь грозивший свою бывшую барыню, генеральшу Светлову, объявить несостоятельной и заключить в тюрьму. Что прикажете делать с людьми подобного рода, которых вообще народ величает «хамами»! Никакая сила не может сломить их оскорбленного самолюбия. Подумала-подумала генеральша и решила лучше остаться нищей, чем иметь дело с таким «хамом», и продала все лично принадлежавшие ей имения. И вот, прекрасное село Никольское перешло в другие руки. Это случилось

как раз после Пасхи 1865 года. Генеральша ужасно была смущена и опечалена этим обстоятельством, так что даже заболела с горя. А горе еще не совсем миновало: как свои собственные долги, так и взыскиваемые по поручительству ее за Милославских она не все еще уплатила, оставалось еще долга тысяч до двадцати, и «хам» продолжал еще грозить ей позором.

– Что я теперь буду делать? – сказала генеральша Маргарите, сидевшей у ее постели. – О, если бы Господь послал мне смерть! Для меня это было бы отрадой и спасением.

– Не печальтесь, maman! – ответила ей Маргарита. – Я нашла верное средство избавить вас от этого горя.

– Какое же?

– Я уступаю вам свое право на Александровское. Вы заложите его в поземельном банке и уплатите долг.

– Благодарю тебя за такую любовь ко мне. Но это, милая моя, будет неблагоразумно: тогда ты сама останешься ни при чем, с теми только десятью тысячами, которые хранятся в опекунском совете на твое имя. Кто тебя возьмет тогда с таким ничтожным приданым?

– Об этом, maman, вы не беспокойтесь. Я люблю одного человека, и он меня любит и возьмет без всего.

– Кто же этот человек?

– Петр Григорич Когносцендов.

– А! Вот оно что! Вот где скрывается причина тому, что ты доселе не хотела и слышать о замужестве!

– Да, maman! Простите. Я до времени скрывала это от вас и от других. Но это совершенно верно. Мы давно уже, еще пять лет тому назад дали друг другу слово и остаемся верны ему. Именно из-за меня он пошел в академию, а я из-за него всем отказывала. Теперь пришло время открыть вам эту тайну. Еще три месяца, и он окончит курс в академии. А там и слово свое мы должны будем исполнить.

– Что ж? Он достойный человек, и я против него ничего не имею. Но всё же я не решусь на то, чтобы принять от тебя такую жертву. Ты не имеешь права отказаться от Александровского: оно должно принадлежать тебе и детям твоим. По крайней мере, без согласия на это твоего мужа я не решусь на то, чтобы принять от тебя такую жертву.

– О, если только за этим дело стоит, то мое желание избавить вас от беды исполнится! Петр Григорич на это будет согласен всей душой. И он, и я не можем допустить того, чтобы равнодушно смотреть на ваше горе.

– В этом я вполне уверена: вы оба имеете характер великодушный и благородный. Подождем его возвращения из академии, а тогда видно будет, что делать.

Генеральша успокоилась и после того мало-помалу стала поправляться здоровьем, так что к Троицыну дню совершенно выздоровела. Маргарита чрезвычайно была рада как ее выздоровлению, так и тому, что она, такая прежде гордая, ее мать, теперь беспрекословно соглашалась на то, чтобы Маргарита вышла за Когносцендова, того самого бедного семинариста, которого шесть лет тому назад она величала и нищим, и побирашкой. Она радовалась в этом последнем случае не тому, что с ее матери соскочила сословная спесь, а тому, что этот бедняга вышел в люди, грудью пробил себе дорогу вперед и сделал себя достойным уважения. С нетерпением теперь, со дня на день стала она ожидать возвращения своего друга из академии. Вот и он, наконец, приехал 8 июля. О, как этому она рада и как благодарна Господу Богу!

Четыре года не видались они друг с другом. Много в эти четыре года утекло воды в реке; много и перемен случилось в жизни общества. Переменились и они сами, но не к худшему, а к лучшему. Оба они стали почти неузнаваемы: она расцвела и стала в полном смысле слова очаровательной красавицей, и он в эти годы сделался молодец молодцом; но главное – оба они сделались еще нравственнее, еще благороднее, еще великодушнее и еще умнее, чем какими были прежде. Годы эти прошли для них не бесследно и не бесполезно: они в эти годы совершенно перевоспитали себя. Не только Маргарита, но даже и сама генеральша теперь находила, что Когносцендов был самым благовоспитанным молодым человеком.

С восторгом молодые люди теперь приветствовали друг друга после четырехлетней разлуки. От радости у обоих у них слезы показались на глазах, и сердца забились, как голубь.

– Ах, – сказала ему Маргарита, – как я рада видеть вас! Как я вас ждала в последние два-три месяца!

– Ждали и, Бог дал, дождались. Вот и четыре года для меня промелькнули, точно четыре месяца: я не видел их.

– И я до Пасхи не видела их, а потом стала замечать, как идет время, потому что стала ожидать вашего возвращения. Maman всё уже знает: я ей объяснила, и она согласна на наше счастье.

– В таком случае нам остается только поблагодарить Господа Бога и вашу мамашу и потом приступить к делу. Я уже получил назначение на кафедру логики и психологии в здешнюю же семинарию. Стало быть, с этой стороны дело обстоит благополучно. К вечерне пойдемте с вами в собор, отслужим там благодарственный Господу Богу молебен, как, помните, и обещались мы это сделать; потом я объяснюсь с вашею мамашей сам, Бог даст, и повенчаемся с вами после Успения.

Молодые люди так действительно и сделали: к вечерне сходили в собор и отслужили там благодарственный молебен, а вечером Когносцендов объяснился с генеральшей.

– Генеральша! – сказал он. – У меня до вас есть одна большая просьба. Позвольте мне объяснить вам, в чем она состоит.

– И не трудитесь объяснять. Я уже всё знаю. Маргарита еще после Святой недели открыла мне свою и вашу тайну. Со своей стороны, я не только не буду противоречить вашему желанию, но истинно радуюсь тому, что Господь посылает мне такого зятя, а Маргарите такого супруга; вы созданы друг для друга, стоите друг друга и можете сделать друг друга счастливыми. О, как я благодарна Господу!

– В таком случае позвольте мне назвать вас нареченной мамашей, поблагодарить вас за вашу любовь ко мне и попросить вашего родительского благословения на начатие столь важного дела.

– С великой радостью... Только я вас попрошу переговорить с Маргаритой по одному очень важному вопросу и теперь урезонить ее, чтобы она не делала того, что намеревается сделать.

– Мне это дело уже известно. Я со своей стороны нахожу, что, по долгу своей совести и по чувству своей любви к вам, она иначе и поступить не должна. Ваша честь и ваше счастье должны быть очень дороги для нас, и мы оба обязаны для вас не жалеть ничего. Мы оба просим вас принять эту жертву как выражение нашей совершеннейшей любви к вам. Мы и без имения, Бог даст, проживем свой век... И теперь мы ничего бы более не желали, кроме того, чтобы нам жить вместе с вами в этом же самом доме, который мы купим для себя, потому что он нам очень нравится.

– В таком случае мне остается только поблагодарить вас и попросить Господа Бога, чтобы Он сторицей воздал вам обоим за вашу искреннюю любовь ко мне.

На следующий день Петр Когносцендов отправился на родину и как раз попал туда десятого числа на крестины: Сашенька родила дочку Оленьку. Его сейчас же поставили кумом, а матушка Елизавета Николаевна была кумой. Радости всех и конца не было, особенно же старушка-мать была рада и рождению внучки, и возвращению сына из академии.

– Вот на старости лет Господь какое счастье послал мне! – сказала она за столом, утирая слезы. – И не ожидала я никогда того, чтобы ты вышел в люди. Так и думала, что тебя исключат, как самую отчаянную головушку.

– И исключили бы, милая мамаша! – ответил Петр. – Непременно меня исключили бы, если бы одна прелестная девушка не спасла меня от погибели и если бы я не полюбил ее. Любя ее, я сделался совершенно иным человеком.

– Кто же эта девушка? – спросил отец Василий.

– Неужели, друг мой, ты этого не знал еще в семинарии? – заметил ему отец Сергий. – Это Маргарита Светлова.

– Ах, любезнейший братец и куманек! – сказал Петр. – Не вы ли именно и внимание-то мое обратили на эту девушку? Помните, когда инспектор освободил меня из карцера по ее просьбе, я шел по коридору и встретился? Когда здесь товарищи мои подсмеивались надо мной, я сказал им, что я эту девушку уважаю, а вы на это заметили мне: «Дурень! Не уважать только, а полюбить ее ты должен и постарайся».

– Помню... помню... Действительно это было так... Я в эту пору зачем-то приходил в корпус и действительно встретился с вами в коридоре... Вот тебе и шутка!

– Да, вы в шутку сказали, а мне эти слова запали в сердце как бы самый искренний совет друга.

– Так что же? Теперь честным пирком да за свадебку.

– Да, я приехал просить на это благословения мамаши и вашего общего, братского и родственного. Вот и карточка моей невесты, прелестной Маргариты.

Когносцендов достал из кармана карточку и подал ее матери, которая со вниманием рассмотрела ее и поцеловала, а потом со слезами радости на глазах осенила себя крестным знамением. От нее карточка стала переходить из рук в руки и обошла весь стол; невеста всем очень понравилась.

– От всей души благословляю и тебя и эту прелестную девушку на счастливую жизнь, – сказала мать, возвращая Петру карточку Маргариты. – И день и ночь буду молить Господа Бога о вашем счастье... Но исполни завет отца: будь священником.

– Непременно, мамаша, буду им; для этого я и в академию пошел, а не в университет, об этом я с ней говорил более, чем пять лет тому назад.

Вскоре после Успения была свадьба Петра Когносцендова и Маргариты, а через полгода он уже поступил в священники в Александровскую церковь при одном благотворительном заведении.

Положением о земских учреждениях духовенство призвано было к деятельности общественной, к участию в делах, подлежащих ведению губернских и уездных земских собраний. Когда обнародовано было это положение, духовенство много радовалось тому, что и оно, наконец, признано законом за сословие, могущее свободно подавать свой голос в делах общественных, возбуждать вопросы, имеющие общественный интерес, отстаивать свои права в земских собраниях и войти в почтенную общественную среду в качестве представителя интересов своих доверителей или собственника. С нетерпением оно ждало первого выбора гласных в земские собрания и открытия самих собраний. Но вскоре оно должно было разочароваться в своих надеждах и ожиданиях, занять видное положение в среде общественной. Уже самые первые избирательные съезды для выбора гласных в земские собрания повсюду ясно показали, что до тех пор, пока духовенству не дано будет права самому непосредственно избирать гласных в земские собрания, как представителей своего сословия, подобно тому, как избираются гласные от крестьян или городских обществ, никак нельзя рассчитывать на то, чтобы духовенство могло принимать живейшее участие в делах земских собраний и сослужить свою службу государству на поприще общественной деятельности. Представители духовенства, явившиеся на эти съезды, неприязненно были встречены не только разными кулаками, успевшими в короткое время сделаться видными землевладельцами, но даже и дворянством; повсюду им указывали на то, что они-де ничего не будут платить в земство, а потому-де не имеют здесь никаких интересов и не должны здесь быть, что их миссия не здесь, а в церкви; повсюду и забаллотировали их, как будто бы они были самые худшие люди на съездах. Редкий-редкий мог пройти в гласные или кандидаты к ним из этих представителей целого сословия в государстве, самим законом призванного к новой деятельности. Но и эти избранники не могли похвалиться своим новым положением; по местам оно было очень незавидно, повсюду же было, по меньшей мере, неловко и нравственно тяжело. Один из наших героев, отец Василий Златоустинский, каким-то чудом попавший в местное уездное земское собрание в качестве гласного от мелких землевладельцев, на себе испытал всю тяжесть этого положения. Едва успел отец Василий показаться в земское собрание, как сразу же заметил косые взгляды и усмешки, направленные в его сторону и по его адресу, если можно так выразиться, и то, что все здесь делятся на партии и группируются около известных двух-трех личностей.

– Поп! Поп в числе гласных, – долетело до его слуха.

– Да, это верх безобразия, – ответил один безобразнейший господин, довольно уже подвыпивший, – посадили нас вместе с попами и мужиками.

– А интересно знать, к какой он партии пристанет.

– К какой бы он партии ни пристал, мы не дадим ему пикнуть.

– Да он и не пикнет. Поверьте, так... Эти люди и двух слов не умеют сказать связно, без тетрадки в руках он нем.

Отец Василий всё это слышал, принимал к сердцу и тревожился.

– А вы, батюшка, к какой партии пристанете? К чистяковской или ромодановской? – обратился к нему один старец.

– Я всегда буду на стороне закона, правды и пользы общественной, – твердо ответил ему отец Василий, – полагаю, что здесь партий быть не должно.

– Это невозможно: партии неизбежны, и они уже есть... Держитесь за Чистякова. Это единственный честный человек из числа тех, которые являются здесь в роли руководителей собрания. Ромоданов плут из плутов, а он метит в председатели земской управы, и около него группируется большая партия. Крестьяне тоже будут на его стороне, потому что им заранее приказано посредниками говорить то, что скажет этот плут и они сами.

Правду ли истинную говорил ему старец или же имел в виду привлечь его на свою сторону, отец Василий этого не знал и потому решился вообще быть осторожным и внимательным ко всему, даже и к самым по-видимому мелочным обстоятельствам.

– Батюшка! – сказал ему один крестьянин, когда он в перерыве заседания вышел в коридор, чтобы там подышать чистым воздухом, – Позвольте к вам обратиться за советом. Мы принимали присягу, а посредник нам наказал всем класть черные шары. Только Ромоданову, Гвоздеву и Подкопытникову положить белые. Просто душа претит от его наказа. Как нам быть?

– Вы принимали присягу и должны говорить здесь и действовать по долгу присяги, по совести, ничего не боясь. Кто больше – посредник ваш или Бог, Которого вы призывали во свидетели того, что вы здесь будете говорить и делать?

– Известно, мы должны всё делать по совести, да ведь нам тогда достанется от посредника.

– Шары кладутся так, что нельзя видеть, кто куда положит: направо или налево. Куда совесть велит, туда и кладите.

– Взаправду нельзя видеть? Ну, слава Богу!

Крестьяне отлично смекнули, в чем дело, и когда вскоре

после того началась баллотировка, они Ромоданову все положили налево. Это была такая неожиданность для ромодановской партии, какой они и во сне не видали. Можно себе представить картину полного изумления этой партии, когда по счету шаров оказалось, что черных было восемью шарами более чем белых. Так и вытаращили все глаза, глядя на это.

– Что же это такое? – сказал наконец один из приверженцев этой партии. – Значит, крестьяне всё положили налево.

– Да, – ответил другой, – иначе быть не могло такого результата.

– Это недоразумение. Нужно им объяснить, где избирательный ящик и где неизбирательный, и попросить перебаллотировки.

– Не иначе... Начинайте... Я вас поддержу...

Действительно сейчас же объяснено было председателю,

будто крестьяне по незнанию, где ящик избирательный и где неизбирательный, положили свои шары вместо избирательного в неизбирательный, и предложено было объяснить крестьянам порядок положения шаров и произвести перебаллотировку.

– Разумеется, – сказал председатель, – это чистейшая ошибка. Необходимо допустить перебаллотировку.

Председатель начал объяснять крестьянам, куда и как следует класть шары, и предложил перебаллотировку.

– Господин председатель! – сказал отец Василий. – Я нахожу, что эта перебаллотировка незаконна и оскорбительна для многих из нас.

– Как! – воскликнул председатель. – Вы ее находите таковой?

– Да, и вот именно почему: когда почтеннейшего Петра Петровича баллотировали в секретари собрания и все положили ему белые шары, тогда никто не находил того, чтобы крестьяне не знали, куда следует класть избирательные шары. Точно так же, когда баллотировали господ Савельева и Соболева, никто не говорил того, чтобы следовало сделать перебаллотировку. А теперь вдруг явилась надобность в ней! Странно.

– Да ведь здесь явная ошибка. Крестьяне все за господина Ромоданова.

– За кого они, я этого не знаю; но на перебаллотировку я не согласен. Если вам будет угодно ее допустить, прошу мой шар присоединить к большинству, будет ли оно избирательное или неизбирательное. Раз я выразил свое мнение о человеке подачей своего голоса через этот шар, а более не могу. Заявление мое прошу вас занести в протокол настоящего заседания.

Нужно было в эту пору видеть самое собрание, чтобы понять, какое впечатление произвели слова отца Василия на всех; одни готовы были ему аплодировать, а другие скрежетали на него зубами.

– Вы здесь хотите производить скандалы? – сказал ему один франт. – Да знаете ли вы, что вам за это будет? Вас с лица земли сотрут. Стоит только председателю доехать до архиерея.

– Пусть сотрут. Я попрошу и ваши слова занести в протокол.

– Господа гласные! Несмотря на заявление господина священника о незаконности перебаллотировки, я ее считаю необходимой, чтобы устранить недоразумение. Приглашаю вас взять шары.

Слова эти председателем были сказаны таким тоном, который не допускал более никаких возражений.

– Не бойтесь, – сказал отцу Василию прежний старец, – если Ромоданов пройдет, я тогда буду баллотироваться в председатели и непременно пройду лучше его.

Произвели перебаллотировку, и – увы и ах! – по счету оказалось, что черных теперь было девятью более, чем белых, потому что по ошибке впопыхах сам же председатель положил свой шар вместо избирательного в неизбирательный ящик и тем удружил своему приятелю так, что тому и показаться в собрании было стыдно.

– Что же, однако, всё это значит? – шепнул председатель своему соседу. – Шар священника мы присоединили к большинству, и один черный вышел лишний. Значит, в первый раз он положил белый?

– Не иначе. А в таком случае что же значит его заявление?

– Удивительно! Крестьяне теперь, без сомнения, положили направо; откуда же явились эти восемь лишних черных шаров? Неужели мы друг друга обманываем, и эти шары положили наши же?

– Очень возможно. Председательское место лестно для каждого.

В собрании поднялась суматоха. Заседание было прервано. Начались споры, крик и шум, точно на крестьянской сходке.

– А вы, господин священник, как сюда попали? – обратился к отцу Василию один из приятелей Ромоданова. – Какие тут у вас есть интересы? Вас, небось, дома бабы ждут на погосте с блинами и пирогами, а вы тут попусту время теряете, да еще скандалы заводите, сами кладете всем налево и мужиков подучаете класть туда же.

– Милостивый государь! Позвольте вам сказать, что я здесь такой же гласный, как и вы, и в другой раз не позволю вам оскорблять меня подобными дерзостями.

– Какой вы гласный! Вы и присяги не принимали.

– Да. В данном случае я не принимал присяги, потому что закон меня освободил от нее и обязал говорить и действовать по священству, а пред принятием священства я раз и навсегда принял присягу все возлагаемые на меня обязанности исполнять по совести как бы пред лицом Самого Бога.

– Пусть так. Но ведь вы ничего не будете платить в земство. Какой же у вас здесь интерес! Для чего вам вмешиваться в наши мирские дела? Ваша миссия не здесь, а в церкви.

– Я здесь представитель интересов мелких землевладельцев, почтивших меня званием гласного. У меня нет здесь личных интересов, зато есть общественные интересы. Отсутствие личных есть самое лучшее для меня побуждение смотреть на всякое дело прямыми глазами и судить о нем с точки зрения общественных интересов, государственного закона и справедливости.

– А я бы вам советовал лучше ехать домой блины собирать.

– Еще один и последний раз я вам это прощаю. Прошу вас лучше оставить меня в покое, чтобы я не просил господина председателя призвать вас к порядку и записать ваши слова в протокол. Вы, как хотите, так и действуйте здесь, если вы свои интересы ставите выше общественных, а мне предоставьте действовать по своей совести.

После этой сцены отец Василий не раз показал собранию, что он действительно внимательно следит за интересами общественными, твердо стоит за них и здраво судит о них. Этим он обратил на себя внимание гласных от сельских обществ, так что они обо всем стали с ним советоваться, с ним вместе и голос свой стали подавать в собрании. Разумеется, это было не по сердцу очень многим.

– Господин священник! – сказал, наконец, председатель. – Я бы просил вас занять место вот здесь, с правой стороны от меня, потому что собрание давно уже заметило, что вы лишаете крестьян права свободного голоса: по каждому вопросу они дают такой же ответ, как и вы. Я нахожу это неудобным да и незаконным.

– Напрасно, господин председатель, вы изволите беспокоиться. Я отнюдь не стесняю голоса крестьян. Они вольны говорить, что хотят. Если же они всегда соглашаются со мной, то ведь это так естественно: они понимают, что я стою за общественные интересы, не имея здесь личных интересов. Если это многим не нравится; то я на вашем месте при отбирании голосов по каждому вопросу прямо обратился бы к той стороне, где сидят крестьяне, тогда они прежде меня подавали бы свой голос.

– Барин! – сказал один из крестьян, обращаясь к председателю. – Ваше благородие! Вы напрасно батюшку обижаете. Мы, значит, ему верим во всем, так верим, что... Ну, всё едино, как своему родному отцу, потому он нам пастырь духовный, наставник наш.

– Кто это говорит-то?! – воскликнул посредник. – А! Это ты, Артем? Ну, знаю я тебя, кто ты таков...

Что прикажете делать после такого возгласа посредника? Бедный крестьянин сел на место и замолк. Председатель теперь действительно стал прежде всего со своими вопросами обращаться в ту сторону, где сидели крестьяне. Зато все три мировых посредника сейчас же перешли на противоположную от отца Василия сторону и сели выше крестьян.

– Господин председатель! – сказал отец Василий. – Если вы желаете, чтобы крестьяне высказывали действительно свое мнение, независимо ни от кого, я попросил бы вас при отбирании голосов обращаться прямо к ним, а не к господам мировым посредникам.

– Вот это дельно! – сказал Чистяков. – Я присоединяюсь к мнению почтеннейшего батюшки. Это совершенно резонно, потому что господа посредники могут задавать крестьянам тон.

Вскоре после того дошла очередь до самых интересных вопросов – о пособии сельским училищам и выборе членов училищного совета.

– Господа гласные! – сказал председатель. – Прежде, чем ассигновать какую-нибудь сумму на выдачу пособий школам, нам нужно рассудить о том, есть ли у нас в уезде школы и сколько их.

– Об этом нужно спросить господ мировых посредников.

– Я должен вам, господа, заявить, что у меня в районе нет ни одной школы, – сказал один из посредников,

– Как же так? – возразил отец Василий. – В одном только нашем селе Пятницком пять школ со ста сорока пятью учащимися. Из отчетов же наблюдателей школ видно, что в нашем уезде сто сорок школ с тремя тысячами учащихся.

– А изволите ли видеть, господин священник, что я вам на это скажу... Тех школ, которые у нас существуют, я не признаю за школы, потому что в них не учат ребятишек, а развращают.

– Как так? Обвинение это слишком тяжело.

– Да так... Их там учат разным старинным бредням с целью поддержания средневековых заблуждений, суеверий и предрассудков, а это не есть просвещение, а развращение.

– Вот это интересно! Наставление детей в истинах веры и нравственности, по Вашему мнению, есть развращение?

– Да иначе, господа, и быть не может, – вмешался некто Шагалов, известный во всем уезде ненавистник духовенства. – Судите сами, господа,– кто в этих школах учит ребят, как учит и по чему учит? Там учат попы и попадьи, поповны, дьяконы, пьяные дьячки и безграмотные дьячихи. Ну, что это за учители? Ха-ха-ха! Ведь это просто курам на смех. А учат как? Буки-азба – ба, веди-азва – ва... А по чему учат? По псалтирю и часослову...

– Ну, да, – подхватил посредник, – вот в этом-то и вся суть дела! Существование таких школ равносильно несуществованию. Да и самое число их чисто фиктивное, существует только на бумаге.

– Это верно, – снова подхватил Шагалов, – отчеты сочиняются для показа. Попы самозванно присвоили себе честь просветителей народа и открывателей для него школ. Это позор нашего времени.

– Милостивый государь! – сказал отец Василий. – Вы совершенно не правы. Вы едва ли даже видели хоть одну школу или хоть одного ученика из школ, руководимых духовенством.

– Я сочту за позор для себя и для всего своего сословия ногой ступить в такую школу, о какой вы говорите.

– Барин! – сказал в эту пору гласный из крестьян, утирая свои слезы. – Ты говоришь неправду. У нас училища есть и училища просто первый сорт. Просто душа радуется, как наши ребятишки теперь на крыльце сами и читают и поют.

– Это ты, Ефрем, говоришь? – возразил председатель. – Да кто ты таков? Ты сам неграмотный. Уж ты-то молчал бы.

– Нет, ваше благородие, одно слово, – это душе отрада, а нам больше чего же нужно? Умеет малый читать Святое Писание, да письмо написать, ну, и ладно...

– Итак, господа, у нас ни школ, ни учеников нет, – сказал снова посредник. – И я дорого бы дал теперь за то, чтобы мне показали хоть одну попадью-учительницу, умеющую правильно написать свое имя, или хоть одного ученика поповской школы, умеющего читать со смыслом по гражданской печати.

– Господа! – сказал отец Василий. – Чтобы нам не входить в препирательства, прошу вашего позволения представить вам одну учительницу и пятнадцать ее учеников.

– А! Вот это интересно! – сказал посредник. – Сделайте такую милость, покажите их нам, как диво.

Говоря это, посредник рассчитывал на то, что теперь, в половине сентября, нельзя собрать учеников. Но он ошибся: у отца Василия учение начиналось с 1-го сентября. Сейчас же по окончании утреннего заседания отец Василий написал жене письмо и отправил со своим работником, и вот на следующий день ко времени вечернего заседания молодая матушка явилась в земскую управу с 15-ю своими учениками от 8 и до 12 лет от роду. Мальчики все были опрятно одеты в кафтанчики, подпоясаны кушачками и причесаны, выглядели живыми и веселыми, в глазах искрилась смышленость,

– Имею честь представить вам, господа гласные, свою жену учительницу и пятнадцать ее учеников, – сказал отец Василий.

Молодая матушка-красавица одним своим появлением в собрании произвела такое впечатление на всех, что никто не осмелился в эту пору сказать что-нибудь обидное на ее счет, как того естественно можно было ожидать от таких личностей, как Шагалов; все привстали и ответили на ее поклон.

– Прошу, господа, вашего позволения подвергнуть учеников испытанию пройденного ими курса, – сказал снова отец Василий.

– Сделайте одолжение, – ответил председатель. – Это очень будет интересно. Вы спросите их из Закона Божия, а матушку попросим спросить их из русского языка и арифметики.

Началось испытание. Ученики живо, разумно и с охотой отвечали на все предлагаемые им вопросы. Матушка показала себя знатоком дела, за которое она взялась, и раза три поставила в тупик самого мирового посредника при ответах учеников по арифметике.

– Прекрасно, – сказал Чистяков, – прекрасно... Вам, матушка, честь и слава за ваши труды, и мальчуганам большое спасибо.

Волей-неволей и прочие должны были поблагодарить матушку за успешное занятие ее с мальчиками.

– Они и поют хорошо, – сказал отец Василий. – Не позволите ли им здесь пропеть что-нибудь?

– Отчего же не так? – ответил председатель.

Отец Василий дал ученикам тон. Матушка начала «Боже, Царя храни!», ученики смело подхватили и отлично пропели. Точно так же матушка пропела с ними «Коль славен», «Достойно есть», так называемое входное, или архиерейское.

– Господи, Боже мой! – воскликнул гласный Ефрем. – До чего мы дожили! Ребятишки наши поют, точно ангелы Божии. Дай Бог царю-батюшке нашему много лет здравствовать за то добро, которое он сделал для нас и детей наших!

– Голос какой у этой молодой матушки! – сказал в то же время Чистяков своему соседу. – Просто прелесть... А сама она какая интересная особа... Умная и красавица в полном смысле слова...

– Да. Если бы ее одеть вместо ситцевого платьица в шелковое по последней парижской моде да вывести на сцену в театре или опере, она была бы там звездой первой величины.

Матушку и отца Василия собрание поблагодарило за примерное занятие с учениками; мальчикам председатель дал 10 рублей на гостинцы. Казалось бы, теперь чего еще нужно собранию, чтобы убедиться в существовании церковно-приходских школ? Но, нет! Результат вышел такой, какого именно и ожидать никак нельзя было.

– Господа гласные! – сказал председатель. – Испытание представленных батюшкой учеников убедило нас в том, как полезно существование сельских школ. Но вопрос о том, есть ли у нас школы, всё еще остается вопросом. Что такие школы, как школа господина священника Златоустинского, у нас есть и их даже очень много, мне кажется, это не подлежит сомнению, хотя цифра этих школ и учащихся в них мне кажется фиктивной. Но, тем не менее, все эти школы открыты самим же духовенством, содержатся на его счет, ведутся им и находятся в ведении духовного начальства: следовательно, это школы не наши. А где же наши-то, то есть такие, которые бы открыты были сельскими обществами и содержались ими?

– Их нет, – ответил Шагалов, – и нам нужно их создать. Я, господа, страшный противник грамотности для простого народа, потому что грамотный не работник, а первый лентяй, кляузник и сутяга, – однако же, если раз зашла речь об этой грамотности, я подаю свои голос за открытие земских школ повсюду и ассигнование на них тысячи рублей.

Начались споры; поднялся в собрании шум и гвалт, и кончилось всё тем, что собрание постановило просить училищный совет и в особенности членов от земства и мировых посредников озаботиться открытием земских школ; на пособие им ассигновано было 300 рублей, как будто в насмешку над самим делом, а в члены училищного совета попали Шагалов и Ромоданов. Эти господа ухитрились облететь весь уезд в конце того же сентября и в начале октября, отыскивая сельские и церковно-приходские школы. Разумеется, в эту пору они нигде почти не нашли школ, потому что учение в школах повсюду почти начиналось с ноября; зато они узнали, где школы помещаются зимой: в церковных караулках, крестьянских избах и помещичьих каких-нибудь зданиях. И вот, в результате всего этого явилось донесение их земской управе о том, что церковно-приходских школ, открытых и содержимых духовенством, в уезде нет, а если где и есть частные школы в домах духовенства или церковных караулках, то не с таким количеством учеников, какое показывается в отчетах; зато есть-де школы, открытые там-то и там-то помещиками и самими крестьянами, которые следует немедленно преобразовать в земские школы. Напрасно отец Василий на следующем земском собрании протестовал против действия и заявления этих членов совета: дело кончилось тем, что земство отказало духовенству в чести открытия и первоначального содержания народных школ, а потом мало-помалу и вовсе устранило духовенство от занятия в народных школах и надзора за ними. Печальный результат всего этого давно уже всем известен и снова теперь привел правительство к мысли восстановления церковно-приходских школ и поручения их духовенству. Но уже того энтузиазма, той энергии и тех жертв, а равно и той пользы от этих школ, какие были видны в ту славную пору, теперь нужно будет ждать десятки лет: что раз было испорчено, то трудно бывает исправлять, особенно при тех условиях, в каких теперь находится наше духовенство.

Новые уставы духовных училищ и семинарий 14 мая 1867 года, несомненно, имели весьма важное значение для жизни и деятельности духовенства. Ими духовенство призвано было к ближайшему участию в делах своих духовно-учебных заведений, и установлена была тесная связь между школой и семьей через посредство членов правлений от духовенства и съездов окружных и епархиальных. Правда, съезды эти требовали от духовенства ежегодных больших затрат на проезды и прожитие там, где они собирались; но духовенство этим ничуть не стеснялось на первое время. Оно сразу поняло всё важное значение этих съездов как по отношению к духовно-учебным заведениям, так и вообще по отношению к жизни и деятельности самого епархиального духовенства, радовалось их учреждению и с удовольствием готово было принести большие жертвы на пользу Церкви и духовного юношества. С самым искренним желанием принести посильную пользу общему делу духовенство мутноводской епархии спешило на благочиннические собрания для избрания уполномоченных по делам духовно-учебных заведений и на первый раз действительно выдвинуло вперед самые лучшие свои силы. Не обращая внимания ни на лета службы, ни на служебные отличия, оно избрало в уполномоченные таких людей, которые действительно способны были оправдать общее к ним доверие. С нетерпением потом оно ожидало самого открытия этих съездов, особенно епархиального. Заранее многими писались проекты, предложения и заявления, имевшие целью обратить внимание начальства и самих съездов на те или на другие предметы; заранее посылались в газеты и журналы корреспонденции с выражением своих мыслей и пожеланий. А сколько было толков и суждений, дум и гаданий по поводу первого епархиального съезда! При встречах друг с другом в праздники о том только и толковали многие священники, что об этом съезде. Но вот и этот давно всеми ожидаемый первый епархиальный съезд, открывшийся весной 1869 года. Точно орлы, слетелись на него уполномоченные со всей епархии. Тут был, если можно так выразиться, самый цвет духовенства всей епархии; тут были представители многих и многих, по крайней мере, двадцати пяти следовавших один за другим курсов семинарских; тут были люди всех возрастов, начиная от маститого, убеленного сединами почтенного старца и до безбородого еще юноши, только что поступившего во священники; тут были и учители давних лет, и их бывшие ученики. В первый раз в своей священнической жизни, после многих лет разлуки и полного неведения друг о друге многие встречались теперь друг с другом – прежние односельцы, друзья, товарищи или соквартиранты. Какая радость! Какой взаимный обмен мыслей и чувств! Сколько рассказов о разных случаях пастырской практики! Сколько воспоминаний о старине! И старцы теперь вдруг помолодели, а всякое горе житейское на время совершенно забылось среди задушевных бесед.

В ожидании приезда архиерея для открытия заседаний первого епархиального съезда и благословения его занятий прошло довольно много времени. Вдоволь все наговорились и насладились радостью свидания друг с другом. Нужно было, наконец, и о предстоявшем деле подумать и, прежде всего, о выборе председателя и делопроизводителя съезда. Но кого избирать? Все еще так мало знают друг друга, что никто не может с уверенностью рекомендовать того или другого быть руководителем съезда. Среди размышлений об этом взоры всех невольно обращаются на тех, деятельность которых известна духовенству всей епархии по участию их в трудах редакции местных епархиальных ведомостей. И вот, все начинают отыскивать уполномоченных отцов Василия Благоразумова из г. Зеленоводска, Василия Златоустинского из села Пятницкого и Сергия Когносцендова. Отыскали их. Оказывается, что все они очень молодые люди, особенно Благоразумов, всего только четыре года священствовавший и более всех прочих известный духовенству своими литературными трудами. Но что за беда? Молодость не порок. И этих трех молоденьких священников уполномоченные уже заранее наметили быть руководителями съезда. К ним потом и обратились все с просьбой баллотироваться в председатели и делопроизводители съезда, и их одних все записали на бланках, которыми указывались кандидаты для баллотировки в это звание, когда архиерей, не могший сам приехать в собрание, поручил ректору семинарии открыть заседание съезда выбором председателя и делопроизводителя. Но никакие просьбы и убеждения не могли их склонить к согласию баллотироваться в звание председателя. Тогда отец ректор семинарии предложил баллотировать одного из мутноводских священников, о деятельности которого также сообщалось кое-что в епархиальных ведомостях, человека уже пожилого и известного архиерею за человека дельного. Его и избрали в председатели, а Златоустинского в кандидаты к нему, на случай болезни или отозвания председателя к архиерею. Зато при выборе делопроизводителя и кандидата к нему снова всё собрание обратилось к Благоразумову и Когносцендову.

– Достопочтеннейший отец Василий! – сказал один старец, имевший уже два ордена за свои заслуги по духовному ведомству, обращаясь к Благоразумову. – Всё собрание просит вас быть делопроизводителем съезда; на всех бланках написано ваше имя первым, позвольте вас просить без баллотировки занять делопроизводительское кресло, чтобы нам не тратить времени на баллотировку.

– Премного вам благодарен, достопочтеннейшие отцы, за ту великую честь, которую вы мне оказываете, – сказал Благоразумов, кланяясь всему собранию, – но мои молодые лета, и неопытность, и в особенности слабость моего здоровья заставляют меня отказаться от принятия на себя этой обязанности.

– Усерднейше вас просим, сделайте одолжение, – послышалось со всех сторон, – мы Господа Бога будем молить о вашем здоровье. Мы надеемся на вас и верим, что вы оправдаете наши надежды.

– Мы не на возраст ваш смотрим, а на ваши способности, – сказал довольно уже пожилой уполномоченный, один из лучших в епархии благочинных и затем, подставивши к столу то кресло, на котором он сам сидел, продолжал, – если вы, честной отец, по заповеди Господней, чтите лице старче и знаете, что глас народа – глас Божий, то без всяких новых возражений займите это место, а я сяду на ваше.

В этот момент прежний почтенный старец со слезами на глазах подошел к Благоразумову и, сказавши ему: «Послушайтесь нас, стариков», – взял его за руку и посадил у стола, Отказываться теперь было уже невозможно, и Благоразумов сам же пригласил Когносцендова быть его помощником.

Так уже на самом первом шагу мутноводский епархиальный съезд показал, что он желает серьезно заниматься порученным ему делом и для того отыскивает людей с выдающимися способностями, выдвигает вперед тех, которые в прежнее время могли бы совсем пройти незамеченными никем и не посмели бы высказывать свои мнения. И обстоятельства потом показали, что съезд действительно серьезно относился к своим занятиям. Всякий предложенный вопрос обсуждался всесторонне и решался правильно в интересах духовно-учебных заведений; все потребные для содержания параллельных отделений и на другие расходы средства были изысканы. Все были усердно преданы своему делу, и все трудились на общую пользу днем в съезде, а вечером в комиссиях, которым поручалось съездом предварительно разработать каждый особенно важный вопрос. Все совершенно свободно высказывали свои мнения, и всякое мнение принималось съездом во внимание при окончательном решении вопроса. Архиерей чрезвычайно был доволен занятиями съезда и много радовался тому, что духовенство вверенной ему епархии с таким вниманием и усердием относится к выполнению задачи, возложенной на него новыми уставами семинарий и училищ. Он слышал уже от ректора и инспектора семинарии и от многих, успевших у него побывать уполномоченных, что Благоразумов, Златоустинский и Когносцендов трудятся на съезде более всех и своими трудами много содействуют успешному ходу дел, и радовался тому, что духовенство обратило свое внимание на их способности и, несмотря на их молодость, выдвинуло их вперед. У него уже явилась мысль наградить их всех трех набедренниками за такое усердие к делу, но опасение как бы этим не возбудить зависть в других и на будущее время не повредить самому делу заставило его отказаться до времени от приведения этой мысли в исполнение.

Всё шло прекрасно в течение целой недели. Занятия съезда уже приходили к концу. У всех явилось желание взяться подружнее за дело и если не в одно, то в два заседания покончить то, что оставалось недоконченным, так, чтобы в следующий день собраться для подписи последних протоколов, помолиться Богу и распроститься друг с другом до будущего епархиального съезда. Надеялись все закончить заседания в самом отрадном настроении духа. Но тут-то и стряслась над всеми беда. В это именно утро архиереем получено было новое положение о составе приходов и церковных причтов от 16 апреля 1869 года. Желая поскорее ознакомить с ним епархиальное духовенство и узнать мнение о нем духовенства, архиерей прислал это положение на съезд для прочтения его пред началом заседания. Разумеется, оно сейчас же было прочтено в собрании, и – увы! – вместо радости оно принесло съезду великое горе. Нужно было видеть эти слезы, которые поминутно отирал то тот, то другой из уполномоченных, и слышать эти глубокие вздохи, которые то там, то сям раздавались в собрании среди самого чтения, чтобы понять, какое удручающее впечатление произвело новое положение на всех уполномоченных без исключения. Безмолвие водворилось в собрании, когда Благоразумов окончил чтение нового положения, и горе наложило свою печать на лица всех.

– Господи, Боже мой! – воскликнул, наконец, почтеннейший старец. – До чего же мы дожили с вопросом об улучшении нашего быта! И церкви-то Божии какому-то врагу православия помешали, и штаты понадобилось сократить.

– Да будет проклят тот день и час, в который у какого-то несчастного или умопомешанного в первый раз явилась мысль о закрытии церквей и сокращении штатов! – воскликнул другой старец, и слезы выступили у него на глазах.

– Да, отцы и братие, – сказал Златоустинский, – совершилось то, против чего я сильно ратовал и протестовал на земском собрании 1866 года. Сколько мне известно, здесь-то именно и явилась эта нечестивая мысль, здесь-то она и созрела и вылилась на бумагу. Земские управы даже наметили и те приходы, которые, по их мнению, следует упразднить.

– В самом деле? – спросил Благоразумов. – Значит, в земских собраниях действительно шла об этом речь? Значит, в самом деле у нас в городе намечено закрыть пять бедных церквей, а в числе их и ту, при которой я служу? Ну, этому не бывать! Даю Богу торжественный обет пред всем собранием в том, что я отстою самостоятельность не только своей, но и прочих четырех церквей в нашем городе. Раз церковь построена, она должна существовать до скончания века, об этом мы и Господа Бога молим на литургии святого Василия Великого. Это желание самой Святой Церкви.

– Молодец, отец Василий! – воскликнул отец благочинный. – Да поможет вам Бог устроить это! И я в своем благочинии не допущу того, чтобы хоть одна церковь была закрыта.

Обычные занятия съезда теперь уже и на ум не шли никому. Прошло более двух часов в толках о новом «положении», но и после того напрасно председатель целые десятки раз звонил в свой колокольчик и приглашал всех приступить к дальнейшим занятиям: не до того было теперь очень-очень многим беднякам, когда на душе лежал тяжелый камень грусти. Весть о том, что чтение нового положения произвело удручающее впечатление на уполномоченных, дошла и до архиерея. И он настолько был добр и внимателен к духовенству, что поспешил явиться в заседание съезда, чтобы благословить его занятия и утешить печальных пастырей Церкви. Прибытие его в заседание было всеми встречено с радостью. Лишь только он благословил всех, сейчас же все обратились к нему с усерднейшей просьбой о том, чтобы церкви бедные не были закрываемы, но было обращено внимание на уравнение приходов. Это очень понравилось преосвященному, и он обещал со своей стороны употребить все силы, чтобы как можно менее было в епархии церквей приписных и упраздненных и чтобы настоятели церквей и помощники их из прежних священников пользовались совершенно равными частями доходов. Тем не менее, тяжесть прежнего впечатления не изгладилась его обещаниями и осталась столь великой, что даже и Благоразумов не в состоянии был написать последних протоколов съезда, и они были написаны по его просьбе одним из наставников семинарии.

Перед оставлением архиереем собрания все уполномоченные засвидетельствовали перед преосвященным, что Благоразумов, Златоустинский и Когносцендов более всех потрудились на съезде, и просили его наградить их набедренниками в пример другим и в поощрение их деятельности. И они были награждены. Но один только Благоразумов после того являлся на все последующие съезды, не щадя ни своего здоровья, ни средств ради общей пользы; Златоустинского же и Когносцендова, равно как и многих других бедных уполномоченных, никто после того на съездах не видал: новое положение заставило их призадуматься над своею судьбой и приберечь про черный день своей семьи те десятки рублей, которые они прежде готовы были охотно жертвовать ради общей пользы на поездку свою в епархиальный город на съезды.

Новое положение о составе приходов и церковных причтов одними только раскольниками встречено было с радостью: раскольники ликовали и издевались над православными, поносили духовенство и проповедовали скорое пришествие антихриста и наступление «светопреставления». Что же касается до православных, то повсюду в среде их это положение было встречено с глубокой скорбью⁵⁵. Замечательно, что те же самые земцы, которые составляли доклады управ об упразднении малоприходных церквей и закрытии штатов и яро в земских собраниях стояли за мнение управ по этому предмету, когда дело коснулось закрытия их приходских церквей, первые же начали хлопотать о самостоятельности этих церквей. Благодаря общему несочувствию и духовенства и народа новому положению – церквей в мутноводской епархии упразднено было очень мало, всего только несколько десятков. Зато штатов было закрыто многое множество, производство на места было приостановлено на многие годы, переходы священно-церковнослужителей с места на место сделались явлением столь обычным, что во многих развили страсть к бродяжничеству с места на место и повели их к совершенному разорению; бегство семинаристов в университеты и выход их из духовного звания повели к тому, что, наконец, нужно было принимать меры к удержанию кандидатов священства в духовном ведомстве. Но этим не ограничивается весь тот вред, который новая реформа принесла духовенству. Более всего она отразилась на участи заштатных и сиротствующих. Не прошло и десятка лет, как уже страшная перемена произошла в положении этих несчастных людей. Там старец-священник, бывший прежде образцом кротости и покорности воле Божией, мечтавший некогда под старость успокоиться от своих трудов и беспечально дожить свой век, удрученный болезнями и старостью, вышел за штат, не дослуживши года или полгода до пенсии, и остался без всяких средств к жизни, стонет под бременем тяжкой нужды, болезни и старости и ропщет на свою горькую судьбу; тут другой – старец-причетник, более 50 или 60 лет служивший Церкви, по выходе за штат пошел скитаться по селу от дома к дому, выпрашивая себе где картофеля, где корец мучицы, где ломтик хлебца на дневное пропитание со своею женой-старухой. Вот вдова священника, мать пяти или шести человек детей, один одного меньше, и день и ночь льет слезы, не зная, на что содержать себя и детей: дохода ниоткуда она не получает, усадьбу у нее отняли, скотину и все домашние службы она давно уже распродала, а теперь приходится последнюю горенку продать на снос и остаться с избенкой, лишь бы как-нибудь еще прожить несколько месяцев, а что будет дальше, Бог весть, – хоть суму тогда надевай. А вот девица, прекрасная собой и умная, вынуждаемая крайностью, забывает про то, что она дочь священника, и идет в услужение, лишь бы и самой быть сытой и матери своей с малолетними братьями и сестрами доставить маленький кусок хлеба. Вновь поступающие на места штатные члены причта, считая себя совершенно свободными от каких бы то ни было обязательных отношений к заштатным и сиротствующим, не только не стали из своей части уделять что-нибудь в пользу их, но даже и то, что их предшественниками издавна выдавалось им, прекращали выдавать; не только клочка полевой земли церковной не отделяли для них, но и усадебные места стали отнимать без всякого милосердия. Начальство в это не входило и всё предоставило свободной воле каждого: даст что-нибудь, спасибо, а не даст – не спрашивай. Епархиальное попечительство выдавало нищенское пособие от 10 до 20 рублей в год на всю семью и при постоянно увеличивающемся числе получателей начало урезывать и эти нищенские подачки. При таком положении дела все состоявшие еще на службе бедняки невольно обращали свой взор вперед, невольно стали задавать себе вопрос: что-то будет и с ними самими под старость и с их семьями, как и на что они будут жить?

Во многих епархиях духовенство ввиду такого печального положения заштатных и сиротствующих давно уже заговорило об учреждении эмеритальных и взаимно-вспомогательных касс. Явился и в мутноводской епархии проект учреждения эмеритальной кассы, имевший в виду из нуля, без копейки основного капитала, создать кассу, собрать большие суммы и оказать возможную помощь всем и каждому из участников кассы, и даже был принят епархиальным съездом. Духовенство со вниманием отнеслось к этому проекту и нетерпеливо ждало его утверждения и введения в действие. Но годы шли за годами, а касса не открывалась: дело кем-то тормозилось.

– Господи, Боже мой! – воскликнул в одно время отец Златоустинский. – Неужели мы, несчастные, и этого-то не стоим, чтобы для нас открылась эмеритальная касса, когда в ее учреждении вся наша надежда на лучшую участь в будущем для нас самих и наших вдов и детей? Это крайне обидно. Дай-ка я напишу об этом корреспонденцию в «Церковно-общественном вестнике». Авось, я подвину дело вперед хоть сколько-нибудь.

Действительно, отец Василий напустил на себя смелость, написал очень жесткую корреспонденцию и тем подвинул дело вперед настолько, что касса вскоре после того открылась. Но ему не суждено было дожить до этого времени. Отправившись в непогожую ночь напутствовать больного, он простудился дорогой и заболел так, что слег в постель. Ему нужно было успокоиться, употребить домашние средства от простуды и вылежать в постели. Но священник как будто и права на это не имеет никакого. Тук-тук-тук! – раздалось у окна, и кто-то изо всей мочи начал колотить в закрытые ставни дубиной в ту самую пору, как отец Василий только что напился липового цвета с медом, растерся на печке теплым вином с уксусом и снова лег в постель.

– Кто там? – тревожно спросила матушка, подойдя к окну.

– Отоприте поскорее... Беда случилась, – ответил грубый голос. Матушка отперла сени и впустила ночного гостя.

– Что случилось? Это ты, Иван Потапыч? – спросила она.

– Я, кормилица-матушка! Беда у меня стряслась: отцу моему Бог, видно, по душу посылает, а ведь он три года не был у причастия, всё в Питер отходил на зиму... И дыхнет, и нет... Нужно его причастить.

– Да ты бы съездил в село Спасское-то. Ведь от вас до него всего пять верст, а Василий Михайлович сам болен...

– Знаю, что болен... Ездил я в Спасское... Батюшки нет дома... Он вишь по делу уехал в город... А причастить нужно... Умрет... Право слово, умрет... Без того я и отсюда не пойду... Пусть, значит, помирает без покаяния... Мое дело было бы сказано, а там как батька знает... Пусть, если хочет, берет грех на свою душу... А в Сидоровское еще я не поеду!.. Будет с меня, ездил в Спасское... Наделали нам хлопот ваши попы, оставили у нас одного попа на такой большой приход... Всё вам мало, всё вам жить нечем, завистные глаза; а мы вод езди по чужим селам, да умирай без покаяния... Не поеду без того, как хочешь... Давай мне батьку... Я уложу его в телегу и повезу...

Заплакала бедная женщина от таких слов грубого мужика, но делать нечего, пошла и сказала мужу, в чем дело.

– Нужно, друг мой, ехать, – сказал отец Василий.

– Да как же ты поедешь в такую ужасную погоду за семь верст? Ведь это самый неблагоразумный риск. Больной, по всей вероятности, в десять раз здоровее тебя... Погоди до утра.

– Нет... Еду, а там что Бог даст... Помилуй Бог, больной умрет, как это будет тяжело для меня и пагубно для него...

Отец Василий собрался и поехал. Погода была ужасная: темь, дождь сильный и ветер. Клячонка едва-едва тащится. Вот косогор, телега начала скользить, лошадь споткнулась. Еще одно мгновение, – и отец Василий полетел в овраг, а за ним вскоре и телега слетела туда же. Кое-как выбрались путники из оврага. Приехали к больному, а больной спит себе непробудным сном: оказалось, что он объелся поросятины у кума на «пропое» своей крестницы, да опился браги, и всё прошло рвотой и поносом. А между тем поездка к нему стоила отцу Василию жизни. Домой он едва-едва доехал, и сейчас же послав в село Сидоровское за священником, причастился и особоровался. А чрез пять дней после того его уже не стало на белом свете. И осталась бедная Александра Григорьевна вдовой в самом цвете лет с семью малолетними от полугода и до 12 лет от роду, с матерью-старушкой, свекровью и ее двумя дочерьми, которые все жили у отца Василия беспечально. Муж ее и родных своих всех питал и покоил, чужих не забывал во вдовстве и сиротстве: он выдавал части доходов осиротевшим семействам отца Николая и двух причетников. А будет ли она хоть что-нибудь получать? Это такой вопрос, от которого будет зависеть вся ее последующая участь, и он невольно вертелся у нее в голове во всё время болезни мужа.

Умер отец Златоустинский, и оказалось, что у него гроша за душой не было, да и урожай в тот год был очень плох, так что и продать было нечего. Первые два месяца, пока все требы и служба в церкви отправлялась священником села Сидоровского, ей выдавалась половинная часть доходов. Но вот поступил в Пятницкое новый священник, молодой франт, лет шесть до того времени шатавшийся по разным местам, бывший и учителем земской школы во избежание воинской повинности, и надзирателем погрузного сарая на одной железной дороге, и приказным, или писцом полицейского управления, и псаломщиком, женившийся на богатой, но грубой и необразованной дочери управляющего одним имением, наконец, попавший в село Пятницкое, – и увы! – сразу же всё оборвалось. Новый священник сейчас же прекратил все выдачи доходов, отобрал у всех вдов участки земли полевой и даже все усадебные места.

– Батюшка! Сделайте милость, хоть что-нибудь-то нам дайте, – умоляли его вдовы со слезами на глазах.

– Ничего не дам, – ответил он, – всё это мое по закону. Ведь это ваши мужья и отцы были так глупы, что выделяли части вдовам и сиротам, а я не буду так глуп. Ныне время такое, что всяк Еремей про себя одного разумей. Я умру, моей жене ведь тоже не дадут ничего, и мне незачем вам давать.

Попробовали было вдовы подать прошение архиерею о том, чтобы сделано было распоряжение о выдаче им хоть какой-нибудь части из доходов от упраздненных штатов. Консистория по обычаю спросила причт, находит ли он возможным выдавать что-нибудь. Ответ, разумеется, дан был отрицательный, и последовал указ оставить просьбы без последствий. Так лишь марки гербовые понапрасну пропали, да врага себе вдовы нажили в лице нового священника, а беды своей не поправили. И чем дальше, тем пошло хуже. Вдовы и сироты лили слезы, а молодой священник со своей женой на соблазн своих прихожан устраивал пиры да балы, играл в карты по целым ночам в стуколку и затеял себе строить огромный дом. Для постройки понадобилось ему большое место, и вот бедной матушке Александре Григорьевне сказано было: «Ты живешь на моем усадебном месте, а мне самому нужно строиться: выбирай любое – или возьми с меня сто рублей за всю свою постройку, или же сноси ее на другое место. На задах стройся». Что прикажете делать? Подумали, погадали ее братья Сергей и Петр со своими женами и решили продать свою постройку и взять на свое попечение несчастных вдов и сирот: Сергей взял сестру с тремя малютками и мать отца Златоустинского с ее дочерями, а Петр взял старушку-мать и четырех сирот, которым нужно было дать воспитание в учебных заведениях. Так и сдвинулись все со своего старинного корня, на котором род Когносцендовых жил более сотни лет хотя в бедности, но благословляя Бога и день и ночь, помогая несчастным и своей жизнью подавая пример народу, как должно исполнять заповеди Господни и уставы Святой Православной Церкви.

У обоих братьев Когносцендовых теперь жило на попечении человек по десяти самых близких родных, и они последнюю копейку свою разделяли с ними. Но и самим им нужно было ждать беды под старость для себя самих или своих жен и детей.

Естественно, они обратили свое внимание на эмеритальную кассу и сделались самыми исправными ее участниками, делая взносы по самому высшему разряду: не только они сами, но и жены их себе часто во многом отказывали, а в кассу делали взносы, будучи уверены в том, что это самый благонадежный источник обеспечения вдов и сирот. И надежда эта не оказалась тщетной. В прошлом году отец Сергий умер, и вдове его с детьми за семь лет взноса назначено было по 70 рублей в год. Сумма эта, разумеется, не велика, но ведь и лет участия в кассе было немного, и взнос не был велик. Зато, с другой стороны, и его семью постигло такое же горе, как и семью отца Златоустинского. Много отец Петр хлопотал о том, чтобы ему дозволено было приискать жениха одной из дочерей покойного отца Сергия, прелестной собой и умной, и чтобы этот жених был определен во священники в Никольское. Архиерей, наконец, на это согласился с тем, чтобы приискан был студент семинарии. Стали отыскивать жениха, но один просит три тысячи приданого, другой пять тысяч, а их негде взять. Прошло с полгода, и не нашли жениха, который бы согласился взять невесту без денег. Между тем к архиерею успело уже поступить десятка два просьб от священников, желавших поступить в Никольское, об определении их на место отца Сергия. Очевидно, более медлить было нельзя, нужно было хоть кого-нибудь приискать, чтобы не упустить места. Подвернулся в это время один господин, который, правда, ни самой невесте, ни ее родным не понравился своими выходками, свидетельствовавшими о его фатовстве и неблаговоспитанности, зато он не просил денег более трехсот рублей. Подумали-подумали все и решили просить о его определении. Архиерей согласился уважить ходатайство о нем отца Петра Когносцендова, и дело пошло в ход. Недели через две жених получил уже и билет в руки на вступление в брак «с беспрепятственным лицом». Получил да и был таков. Ждут его у невесты неделю, ждут другую; ни слуху, ни духу о нем. А он между тем успел уже сосвататься за родственницу одного очень влиятельного лица, взял за ней пять тысяч одними деньгами, женился на ней и приехал в Мутноводск посвящаться во священники села Никольского.

– Что же вы такое сделали? – сказал ему отец Петр, отыскавши его.

– А что же такое я сделал? – возразил тот. – Разве я не свободный человек? Разве кто смеет мне навязывать невесту нищую, какую-нибудь обрывашку, вроде вашей племянницы? Разве не я определен в Никольское и не мне выдан билет на вступление в брак с «беспрепятственным лицом»? Закон, батюшка, закон сам дал мне свободу жениться на ком хочу. Времена сдачи мест зятьям или предоставления их за сиротами давно уже прошли. Давно прошли и те времена, когда наш брат брал невест без гроша. Я не так глуп, чтобы не мог понять прелести взять за женой пять тысяч и жить на них по-барски.

– Это бесчестно. Ведь вы дали слово, сосватались за сироту, взяли у меня денег сто рублей, по моему ходатайству и место получили.

– Вольно же вам было воображать, будто я жених вашей племянницы! Я и не думал им быть. Вот вам ваши сто рублей... А место... Напрасно вы мечтаете, что я получил его по вашей милости... Я сам студент и имею на это место полное право...

Архиерей остался чрезвычайно недоволен таким бесчестным поступком кандидата священства, но и ему было преподнесено: «Мне, ваше преосвященство, закон предоставил полное право жениться на ком хочу, по своему собственному выбору». Еще более того были недовольны им прихожане, когда узнали о его поступке, собрались отнестись к нему с полным презрением как к человеку бесчестному, подающему им самый дурной пример; но и с ними он посправился отлично. Пять ведер водки, выставленной для угощения народа в самый же день его приезда в Никольское, произвели то именно действие, какого он и ожидал. «Разлюбезный человек, – говорили пьяные мужики, ходившие его поздравлять с приездом и новосельем, – это не то, что прежний поп, который и сам не пил и нам запрещал пить... Это наш брат, как раз в самый такт попал к нам, не будет нас бранить за пьянство, с нами же будет испивать». Угостивши мужиков, молодой батюшка и всей аристократии Никольского задал пир горой с музыкой, карточной игрой и танцами. Только вдовы и сироты не удостоились его приветливого слова и прямого взгляда. С ними он поступил тоже «по закону», как он выразился.

– Закон предоставил мне право пользоваться тремя частями всех доходов, земли и усадьбы, – сказал он вдовам и сиротам, собравши их в церковь, – поэтому, по закону, я лишаю вас всего того, чем вы доселе пользовались. Можете просить епархиальное попечительство о выдаче вам пособия. Закон предоставил вам право на это.

– Батюшка! Будьте так милостивы, – взмолились вдовы и сироты, – хоть что-нибудь нам уделите, хоть усадьбы за нами оставьте.

– Это с какой радости?! Я хочу пользоваться своим... Что мне закон предоставил, то и мое... Я не виноват в том, что вы не имеете права пользования чем-либо... Покойный священник был глуп, что целую половину своей части уделял вам и свою семью теперь оставил без куска хлеба; а я не так глуп...

Попросили вдовы и сироты еще раз, поклонились и в ноги батюшке, но всё было напрасно: батюшка всё указывал на закон. И остались они ни с чем. И пошли проливать горькие слезы, вспоминая про прежние блаженные времена, когда служитель Церкви, и день и ночь жертвовавший своим здоровьем и жизнью за паству свою, мог умереть спокойно, с мыслью, что его жена и дети не умрут с голода и не пойдут просить милостыню.

Печальная участь законоположения 16 апреля 1869 года известна: не успели еще ввести его в действие во всей силе по всем епархиям, как уже обнаружились все вредные последствия его для Церкви, и теперь уже идет речь о восстановлении приходов и штатов, упраздненных этим законоположением, и о возвращении к прежнему дореформенному порядку; но законоположения, относящиеся до быта вдов и сирот, остаются те же, что и сейчас действуют. Доля вдов и сирот в настоящую пору безотрадна в высшей степени. Необходимо обратить на нее внимание правительства и общества. И мы возвышаем свой глас, от имени вдов и сирот взываем к тем, от кого зависит решение наших судеб, да обратят они милостивое внимание на эту вопиющую нужду, на эти горячие слезы вдов и сирот и на печальную участь девиц духовного звания, вынуждаемых идти в услужение из-за куска насущного хлеба.

Протоиерей М. Ф. Бурцев

А

Аллегория (от др.-греч. ἀλληγορία – иносказание) – художественное представление идей (понятий) посредством конкретного художественного образа иди диалога.

Антракт (фр. entracte, от entre – между и acte – действие) – перерыв между действиями, актами театрального спектакля, отделениями концерта, эстрадного или циркового представления.

Б

Бабье лето – длительный период тёплой и сухой погоды в конце сентября или в нерпой половине октября в Европе и Северной Америке. Связан с устойчивым антициклоном. Бабье лето наступает после значительного похолодания и может сопровождаться вторичным цветением некоторых растений, обычно цветущих только 1 раз и год. Согласно словарю Брокгауза и Эфрона бабье лето – это начало осени (обыкновенно с 1 до 10 сентября), когда по воздуху носятся белые нити. По словарю В. Даля, начало и конец бабьего лета были связаны с народными праздниками: оно начиналось в день Симеона-летопроводца 1(14) сентября и закапчивалось на Осенины 8(21) сентября (праздник Рождества Пресвятой Богородицы) или в день Воздвиженья 14(27) сентября.

Бельмо – помутнение роговой оболочки глаза.

Богородицкая (богородская) трава, или тимьян, или чабрец (лат. Thymus) – род полукустарников семейства Яснотковые (Lamiaceae), листья используются в качестве приправы. Растение обладает сильным ароматом, пряным тёплым запахом, обусловленным в основном фенольными летучими ароматными веществами. Макс Фасмер выводит русское название темья́н (именно через «е»), равно как и древнерусское темьанъ, старославянское темьѩнъ, болгарское тимя́н, сербохорватское тамјан, из греч. Θυμίαμα – благовонные вещества. Зафиксировано множество народных названий тимьяна (в большей степени относящиеся к виду Thymus serpyllum – Тимьян ползучий): богородская трава, бороной перец, верест, жадобник, лебюшка, лимонный душок, мухопал, фимиамник, чебарка, чабрец. Богородская трава с древних пор используется в народной медицине. Лечебные свойства чабреца неоспоримы. Отвары его и просто истертая в порошок трава в народной медицине обычно применяются в виде различных повязок при воспалении седалищного нерва, при радикулите. В виде отвара или мази (обычно па меду) тимьян «очищает лёгкие», способствует лучшему отхаркиванию и хорошо успокаивает боли. Рекомендуется при лечении бронхитов (в виде сиропов). К положительным свойства чабреца относится и то, что его можно применять в виде ванн. Ванны из чабреца полезны при неврологических заболенаниях, кожных сыпях, радикулите, ревматизме, заболеваниях суставов и мышц. Чай из чабреца рекомендован при гриппе, спазмах желудка, заболеваниях почек, как мочегонное, при анемии, бессоннице, мигренях, ревматических болях. Распространённая и окрестностях города Богородиц-ка Тульской области и перекликающаяся но названию Богородицкая трава в XVIII в. была помещена па герб, указывая па название города.

Богослов – студент третьего года обучения в духовной семинарии.

В

Вексель – цепная бумага, оформленная по строго установленному порядку, удостоверяющая перетекание одного обязательства и другое обязательство и дающая право лицу, которому вексель передай на основании соответствующего договора (векселедержателю), па получение от должника определённой в векселе суммы.

Верста – русская единица измерения расстояния, равная пятистам саженям или тысяче пятистам аршинам (что соответствует нынешним 1066,8 метра, до реформы XVIII века – 1066,781 метра). Упоминается в литературных источниках XI века, в XVII веке окончательно сменила использование термина «поприще» в атом значении.

Вестовой колокол – сельский небольшой колокол, ударами в который подавалась весть путникам о близости селения.

Волоковая (курная) изба – вероятно, получила название из-за наличия волоковых окон. В простых избах устраивали так называемые волоковые (от «волочить» в смысле раздвигать-задвигать, заволакивать) тесовые деревянные окошечки, вырубленные в двух расположенных друг над другом бревнах деревянного сруба. Изнутри закрывались (заволакивались) тесовой задвижкой, выполненной из доски. Уже само название «курная изба» вызывает привычное (и, надо сказать, поверхностное, неверное) представление о темной и грязной избе последнего бедняка, где дым ест глаза и повсюду сажа и копоть. Но это неверно. Полы, гладко обтесанные бревенчатые стены, лавки, печь – всё это сверкает чистотой и опрятностью, присущей избам крестьян. На столе – белая скатерть, на стенах – вышитые полотенца, в «красном углу» – иконы в начищенных до зеркального блеска окладах. И лишь несколько выше человеческого роста проходит граница, за которой царит чернота закопченных верхних венцов сруба и потолка – блестящая, отливающая синевой, как вороново крыло. Вся система вентиляции и дымоотвода была продумана в избе очень тщательно. Дым, собираясь под потолком (не плоским, как в обычных избах, а в форме трапеции), опускался до определенного и всегда постоянного уровня, лежащего в пределах лишь одного-двух венцов. Чуть ниже этой границы вдоль стен тянулись широкие полки – «воронцы». При топке по-черному сажа покрывала защитным слоем в основном потолок, а стены только до воронцов – полок, идущих вдоль стен и названных так за их черный цвет. Находясь высоко под потолком, воронцы служили как бы границей между законченной верхней и нижней, чистой частью избы. Замечательно, что в курной избе никогда не было тараканов и клопов. Ученые полагают, что топка по-черному была в свое время очень эффективным средством борьбы с эпидемиями. Может быть, поэтому страшная эпидемия чумы, разразившаяся в свое время в Европе, менее всего коснулась Руси. Сыграв свою историческую роль, «черные» печи постепенно уступили место «белым» русским печам с глинобитной или кирпичной трубой.

Вышколить (разг.) – обучая, воспитывая, внушить строгие правила поведения, сделать дисциплинированным. Вышколю новичка. Воспитательница хорошо вышколила ребенка.

Г

Гаметь, поднимать гам – нестройный шум голосов; громко говорить, шумно, кричать.

Гвалт – крик, шум.

Гербовые марки – вид фискальных марок для оплаты различных государственных сборов, налогов, пошлин. Наклеиваются па различные документы, выдаваемые административными и судебными органами. Выпускаются во многих странах. Иногда используются и как знаки почтовой оплаты. Первые три гербовые марки Российской империи были изданы в 1875 году. Они печатались на белой бумаге с водяным знаком «соты». На них был изображён государственный герб Российской империи, ниже – текст «Гербовая марка» и номинал (5, 15 и 40 копеек). Гербовые марки печатались Экспедицией заготовления государственных бумаг и продавались в казначействах, таможнях, городских н земских управах, думах, волостных правлениях, у нотариусов, биржевых маклеров, частных лиц п т. д. В 1879 году вышли еще две марки оригинальных рисунков, которые позднее использовались и для выпусков в 1882 и 1900 годах. С 1905 но 1917 год были изготовлены марки с фоном из многоцветной гильошированной сетки па белой бумаге без водяного знака, с зубцами и без зубцов. Всего с 1875 по 1917 год в России было имитировано 38 марок в шести выпусках, из которых пять выпусков пришлось на период Российской империи и одни, вспомогательный беззубцовый, был сделан Временным правительством. Марки издания 1905–1917 годов применялись до 1923 года.

Гласные избираемые обществом члены городской думы или земства, имевшие па заседаниях право голоса. По городской реформе 1870 года была введена бессословная дума, куда па четыре года па основе имущественного ценза избирались гласные.

Гольфштрем, Гольфстрим (от англ. gulf stream – течение из залива) – теплое морское течение в Атлантическом океане. В узком смысле Гольфстримом называют течение вдоль вое точного побережья Северной Америки от Флоридского пролива до Ньюфаундлендской банки (так оно, в частности, отмечается на географических картах). В широком смысле Гольфстримом часто называют систему тёплых течений в семерной части Атлантического океана от Флориды до Скандинавского полуострова, Шпицбергена, Баренцева моря и Северного Ледовитого океана. Температура у поверхности составляет 25–26° С, на глубине 400 м 10–12° С.

Горенка – уменьшительно-ласкательная форма от слова горница. Горница – в русском доме – парадная комната, место для приёма гостей.

Гривенник – десятикопеечная русская монета. Первый гривенник, также называемый гривной, был выпущен в 1701 году. Происхождение слова гривенник – производное от древнерусской денежной единицы «гривна».

Губернатор (через польск. gubernator из лат. gubernator от др.-греч. Κυβερνήτης (kybernetes) – «кормчий») – глава большой административно-территориальной, федеративной единицы. В России до 1917 года губернатор – высший правительственный чиновник в губернии.

"Гуси» – басня русского поэта и баснописца И. А. Крылова (1769–1844).

Д

Десятник сельский – ведающий делами десятка изб или людей, потом большак над рабочими, мастеровыми, низшая ступень надсмотрщика, указчика, нарядчика.

Диагор Мелосский, Диагор Милосский (др.-греч. Διαγόρας ὁ Μήλιος; V в. до н. э.) – древнегреческий поэт и софист. В античности повсеместно расценивается как «атеист». За исключением этого факта, имеется мало сведений о его жизни и убеждениях. Он выступал против эллинской религии и критиковал Элевсинские мистерии. Афиняне обвинили его в неверии, и ему пришлось покинуть город. Он умер в Коринфе. Его воззрения были близки к тем философам, которые, как Сократ, возражали против поклонения богам. Цицерон сообщает, что один из его друзей убеждал его поверить в существование богов, указывая па множество «изображений о спасении людей, которые попадали в шторм и давали клятву богам совершить какой-либо обет», но Диагор парировал: «Однако отсутствуют любые изображения тех, кто погиб в море в результате кораблекрушения». Существуют также другие свидетельства о его атеистических взглядах. Диагор отстаивал атеистическую позицию с большей стойкостью, свободой и смелостью, чем было позволено, поэтому получил в древности эпитет «атеист». Вероятно, он отрицал вмешательство богов в мир, не верил в существование богов-личностей и их человеческих форм, в их способность взаимодействия с афинянами. Отношение Диагора к популярной религии и теологии его времени имеет корни в натурфилософии и связано с родственными философскими течениями. Досократики и большей степени пытались объяснить физические явления с помощью законов природы без упоминания божественного вмешательства. Диагор и то время, когда древние верования в богов были поставлены под сомнения, особенно в умах молодых людей, выступил с учением о полном отсутствии богов. По-видимому, он выступал против догм греческой геологии и мифологии и существующих форм поклонения.

З

Земская школа (полное официальное название: одноклассное народное училище ведомства Министерства народного просвещения) – самый распространённый тип начального учебного заведения Российской империи с конца 1870-х годов по 1917 год. Земские школы, появившиеся после учреждения земств в 1864 году, действовали в сельской местности. Их деятельность регулировалась «Положениями о начальных народных училищах» 1864 и 1874 годов. Школы представляли собой учебные заведения с трёхлетним курсом, где дети всех трех лет обучения (разделённые па три отделения) одновременно занимались в одной классной комнате с. единственным учителем. С начала XX века постепенно распространился и тип школы с четырехлетним учебным курсом, двумя классами (по дна отделения в классе) и двумя учителями так называемая двухкомплектная школа. 13 школе преподавали русский язык н чистописание, арифметику в простейшем изложении, Закон Божий и церковнославянский язык, церковное пение. Основной задачей школы признавалось сообщение ученикам устойчивых навыков грамотности. Обучением в школе занимались постоянно занятые народные учителя и приходящие законоучители-священники. В школе обучались дети обоих полон без ограничения по сословиям и вероисповеданиям. Обучались в земских школах обычно дети в возрасте 8–12 лет. Обучение было бесплатным. Школы содержались земствами и находились под контролем чиновников Министерства народного просвещения директоров и инспекторов начальных училищ. Финансирование школ было совместным, осуществлялось за счёт сельских обществ и волостей, земств и государства; при этом финансовое участие государства постоянно росло, в то время как участие крестьянских обществ сокращалось. С конца 1900-х годов земства перешли к построению школьных сетей, рассчитанных на достижение всеобщего обучения в течение 5–15 лет.

Зерновой хлеб – хлебобулочное изделие, производимое из цельных зерен злаков, предварительно не измельченных в муку. Чаще всего для приготовления этой выпечки применяют кукурузу, рис, ячмень, а также другие злаковые растения. Нередко производители такой продукт дополняют тыквенными кусочками и семенами подсолнечника. В состав зернового хлеба обычно входят такие ингредиенты: зерна (мука грубого помола); вода; дрожжи; молоко; соль. Также для производства этого хлебобулочного изделия могут использоваться пшеничная мука, мед, сахарный песок, масло (растительное, сливочное) и даже овощи. Помимо белой выпечки, бывает и ржаной (черный) сорт зернового хлеба. Его, как правило, изготавливают на основе зерен ржи.

И

Инспектор (лат.: inspector – «всматривающийся», от specere – «смотреть») – должностное лицо, занятое надзором и контролем. В церковный обиход в России должность была введена в начале XIX века, когда префекты духовных школ были переименованы в инспекторов. В широком смысле заботой инспектора было наблюдение за нравственностью и поведением учащихся. К концу Синодального периода инспекторы назначались Святейшим Синодом предпочтительно из имеющих духовный сан и являлись вторыми административными лицами духовной школы после ректоров: в случае болезни или отсутствия последних они исполняли ректорскую должность. В духовных академиях назначались из ординарных профессоров. Им полагалось два помощника, которые определялись епархиальным архиереем из магистров или кандидатов духовной академии. В духовных семинариях назначались из магистров или кандидатов богословия. Преподавали Священное Писание в V классе, разделяли труды ректора но всем частям семинарского управления. Ими также определялись помощники из магистров или кандидатов духовной академии.

К

Казюки – жители Заречной оружейной слободы г. Тулы, приписанные к императорскому оружейному заводу, которые освобождались от многих повинностей, их занятие зачастую принимало характер надомной работы, они выполняли заказы по оружейному производству на дому и сдавали их на оружейный завод, поэтому они назывались казенными людьми или казюками.

Калач – пшеничный хлебец, выпеченный в форме замка с дужкой. Во второй половине XIX – начале XX века, когда города России постепенно превращались в промышленные центры, значительная доля самодеятельного населения занималось ремеслом – мелким производством. На изготовлении калачей в это время специализировались калачники. Характерна в данном контексте судьба калачного производства. Если калач традиционно выделяли как продукт самого высокого качества, то в условиях большей доступности других изделий из белой муки калач теряет свою особость, тем более что его начинают успешно выпекать булочники, а узкие специалисты-калачники терпят убыток. Калач имеет главную среднюю часть – животок с губой, затем ручку, или, правильнее, дужку (в древности называлось еще перевясло), причем каждая часть отличается нюансами вкуса, так как при разной форме и объеме они выдерживаются в печи одинаковое время и поэтому по-разному пропекаются и «поджариваются». Одно из отличий калачного теста – его способность не черстветь длительное время. В XIX веке калачи замораживали в Москве и везли в Париж, где их оттаивали в горячих полотенцах и подавали как свежеиспеченные даже по прошествии одного-двух месяцев. Существует предположение, что специфическая гиревидная форма калача родилась для удобства: за эту дужку, или ручку, держали калач, когда его ели. Более вероятно, что как гиревидная, так и кольцевидная формы калачей объясняются методами их хранения: калачи пекли редко (в крестьянском быту – один-два раза в год) и в больших количествах. Готовые калачи нанизывали на тесты и подвешивали под потолком избы. Таким образом, калачи, с одной стороны, были защищены от порчи мышами, с другой стороны, засыхали, не плесневея, и долго сохранялись в виде сухарей, которые снимали с шестов и съедали по мере надобности. Калачу посвящены многие русские пословицы, что говорит об огромной популярности и престиже этого хлебного изделия. Калач всегда был символом зажиточности и служил эмблемой богатства, достатка. «Кяхтинский чай, московский калач – так полдничает богач». «С калачика – бело личико». «Не рука крестьянскому сыну – калачи есть». «Куда ты лезешь со свиным рылом да в калачный ряд».

Канун – поминальная еда, питьё или свеча, благословляемые священником, на специальном столике в церкви; столик в православном храме для заупокойных свеч.

Карцер (от лат. carcer – темница, тюрьма) – специальная изолированная камера, помещение для временного одиночного содержания нарушителей режима.

Коклюш (от фр. coqucluche; лат. Pertussis) – острая антропонозная воздушно-капельная бактериальная инфекция, наиболее характерным признаком которой является приступообразный спазматический кашель. Опасное инфекционное заболевание дыхательных путей. Очень опасен для детей младше 2 лет.

Конторщик – конторский служащий; заведующий небольшой конторой, младший служащий в конторе или другом учреждении по письменной части.

Конфекта – то же, что конфета.

Корь (лаг. morhilli) – острое инфекционное вирусное заболевание с высоким уровнем восприимчивости, которое характеризуется высокой температурой (до 40,5°С), воспалением слизистых оболочек полости рта и верхних дыхательных путей, конъюнктивитом и характерной пятнисто-папулезной сыпью кожных покровов, общей интоксикацией.

Крестьянин (мужик, землепашец, земледелец, селянин, поселянин, сельский обыватель) – сельский житель, нанимающийся возделыванием сельскохозяйственных культур и разведением сельскохозяйственных животных как своей основной работой. Неотъемлемые признаки крестьянина: работа на земле, проживание в деревне или селе, регулирующая роль традиции во всех сферах жизни. Во всём мире занятия крестьян были очень разнообразными и далеко не ограничивались только пашней и скотоводством. Такими занятиями, кроме выше названных, были: пчеловодство, садоводство, маслоделие, виноградарство, гончарное, ткацкое, столярное и плотницкое дело, производство тары из бересты, кузнечное дело. Именно русские крестьяне XV–XVII веков стали основой формирования современного русского парода.

Кулак – в России до революции 1917 года зажиточный крестьянин, пользующийся наёмным трудом (крестьянин-работодатель), а также занятый в сфере перепродажи готового сельхозтовара, ростовщичества, посредничества. В дореволюционной российской деревне «кулаком» чаще всего называли зажиточного крестьянина, получившего достаток на закабалении своих односельчан и державшего весь «мир» (сельскую общину) «в кулаке» (в зависимости от себя). Прозвище «кулак» получали сельские крестьяне, имевшие нечистый, нетрудовой доход: ростовщики, скупщики и торговцы. Сознание крестьян всегда основывалось па идее, что единственным честным источником достатка является тяжелый физический труд. Происхождение богатства ростовщиков и торговцев связывалось прежде всего с их непорядочностью: торговец, к примеру, считался «паразитом общества, наживающим барыш па предметах, добытых чужим трудом», ведь, по убеждению крестьян, занятых в непосредственном производстве, «не обманешь – не продашь». В то же время термин «кулак» олицетворял в какой-то мере степень успешности сельского жителя, его освобожденность от тяжелого физического труда и наличие определенного капитала, позволяющего выйти из зависимости от кого-либо в селе, о чем писал в 1870-х годах исследователь истории русского крестьянства Л. Н. Энгельгардт: «Каждый крестьянин, если обстоятельства тому благоприятствуют, будет самым отличнейшим образом эксплуатировать всякого другого... Известной дозой кулачества обладает каждый крестьянин... разве лишь в редком из них нет кулака в зародыше... Каждый крестьянин мечтал при случае стать кулаком».

Кулачный бой – древняя потеха, увеселение.

Кура – в некоторых говорах: непрерывный снегопад с сильным ветром; метель, пурга.

Кутья – поминальное блюдо: каша, сваренная из целых зерен пшеницы (реже ячменя или других круп) и политая медом, иногда с добавлением изюма, орехов и молока.

Л

Лакей – слуга в господском доме, трактире, гостинице или другом публичном заведении.

Лунь – пернатый хищник. Некоторые виды луней окрашены в голубовато-пепельно-серые цвета, так что издали в полете кажутся белесыми. Именно с птицей, а не лупой, как думают некоторые, и сравнивают поседевшего, белоголового человека. Птица лунь с загнутым клювом и венцом перьев вокруг щек и подбородка удивительно напоминает убеленного сединами бородатого старца.

М

«Материнское благословение», «Материнское благословение, или Бедность и честь» – драма с куплетами в пяти действиях. Является переделкой французской пьесы А.-Ф. Деннери (A.-Ph. Dennery (D'Ennery)) и Г Лемуана (G. Lemoine) «Божья милость» («La grace de Dieu»), которая с большим успехом шла па сцепе парижского театра Gaite (премьера – 16 января 1841 года). Над переделкой французской мелодрамы работал в 1842 году русский поют, классик русской литературы Н. Л. Некрасов. Премьера «Материнского благословения...» состоялась 19 октября 1842 года на сцепе Александрийского театра (ныне – Российский государственный академический театр драмы мм. А. С. Пушкина (Александринский), петербургский театр, один из старейших драматических театров России, сохранившихся до нашего времени) и прошла успешно. Всего па его сцене в 1842–1855 годах пьеса была поставлена 23 раза. Вплоть до 1920-х годов «Материнское благословение» успешно шло в Москве на сценах Большого и Малого театров, в Самаре, Киеве, Одессе, Ставрополе, Харькове, Казани, Нижнем Новгороде и в других городах.

Мещанин (польск. mieszczanin – горожанин) – горожанин низшего разряда, состоящий в подушном окладе и подлежащий солдатству; к числу мещан принадлежали также ремесленники, не записанные в купечество.

Модистка (устар. от фр. modiste) – мастерица по изготовлению женских шляп, а также женского платья и белья.

Мясоед (устар. мясоястие; ст.– слав. мѧсоѧдение, мѧсоѧстїe) – период, когда по церковному уставу разрешена мясная пища. Обычно это время после какого-либо поста. При этом в течение всего года православный устав предписывает однодневные посты по средам и пятницам.

Н

Наперечет – в сочетании с «весь». Целиком, всецело, без исключения. «Знал он, где какая птичка гнезда вьет, просеки, тропинки знал наперечет» (Плещеев).

Наушничество – склонность тайком наговаривать, нашептывать, жаловаться; передана п. злые сплетни о ком-либо.

Ньютон Исаак (25 декабря 1642 года – 20 марта 1727 года по юлианскому календарю, действовавшему в Англии до 1752 года; или 4 января 1643 года – 31 марта 1727 года но григорианскому календарю) английский физик, математик, механик и астроном, один из создателей классической физики; богослов. Автор фундаментального труда «Математические начала натуральной философии», в котором он изложил закон всемирного тяготения и три закона механики, ставшие основой классической механики. Разработал дифференциальное и интегральное исчисления, теорию цвета, заложил основы современной физической оптики, создал многие другие математические и физические теории.

О

Околица (от околъ: «окружность, близость») – изгородь вокруг деревни или у края деревни; вообще край деревни. Также – место вокруг селения, окрестность, округа. В переносном значении – окольная дорога, т. е. окружная, в объезд.

Ось – серединная линия. В технике: ось – стержень, на концах которого помещаются колёса. Оси бывают вращающиеся и неподвижные (относительно колеса). В отличие от вала, ось не предназначена для передачи крутящего момента.

Отребие – отбросы, охвостье; отверженные, безымянные и ничтожные люди; изверги, негодяи.

П

Панихида – заупокойное богослужение.

Повивальная бабка женщина, принимающая роды. Одна из древнейших отраслей народной медицины, оставалась чрезвычайно распространённой до возникновения акушерства как точной пауки.

Погрузной сарай – это неотапливаемое помещение с крышей, где хранят какие-либо материалы.

Подвода – повозка, телега для перевозки грузов, двигающаяся копной тягой. В обозе было около сотни подвод.

Поклажа – уложенные для перевозки вещи, груз, багаж.

Полицмейстер, полицеймейстер (нем. Polizeimcister) в Российской империи начальник полиции во всех губернских и других крупных городах. Должность полицеймейстера введена в 1782 году «Уставом благочиния». Полицмейстер возглавлял управу благочиния, а со второй половины XIX века – городское полицейское управление. Полицмейстеру подчинялись все полицейские чипы и учреждения города, с помощью которых он осуществлял «благочиние, добронравие и порядок», исполнение распоряжений высших властей, судебных приговоров и пр. Должность полицмейстера упразднена Февральской революцией 1917 года.

Полуимпериал – российская золотая монета. Её начали чеканить с 1755 года номиналом в 5 рублей из золота 88 пробы и весом в 1 90/96 золотника (7,26 г чистого золота). С 1764 гола сё чеканили из золота той же пробы, но весом в 1 47/88 золотника (5,78 г чистого золота). При императоре Павле I в 1797 году проба была увеличена до 94 2/3 золотника, но вес уменьшен: решено было чеканить полуимпериал из фунта золота этой пробы 67 полуимпериалов 1 руб. 59 коп., тогда как в 1764 году из фунта золота чеканили только 62 полуимпериала 2 руб. 88 8/9 коп. В 1817 году восстановлена для полуимпериала 88 проба и вес 1764 года, что и продолжалось до указа 17 декабря 1885 года, которым повелено чеканить полуимпериал но 1 зол. 49,2 доли, содержащие 900 частей золота и 100 меди (5,807 г чистого золота, то есть идентично французской монете в 20 франков и другим монетам Латинского валютного союза). В 1897 году была отчеканена монета номиналом 7 рублей 50 копеек, имевшая размер, вес и пробу идентичные 5 рублям образца 1885 года. Монета номиналом 7 рублей 50 копеек в отдельных документах именовалась «полуимпериалом», чеканилась только один год.

Поповская слобода – улица, место, где проживали священно– и церковнослужители.

Поселянка – крестьянка, сельская жительница.

Приказной – канцелярский служитель.

Причетник – член причта церкви, церковнослужитель: общее название всех клириков, за исключением священника и диакона: дьячков, чтецов, псаломщиков, пономарей и т. п. Их обязанности – чтение из богослужебных книг, пение на клиросе и вообще участие во всех богослужениях. До 1869 года на них лежала также обязанность наблюдать за чистотой храма.

Провизия – пищевые продукты, съестные припасы.

Пролетарий (нем. Proletariat от лат. proletarius – букв, «производящий потомство») – неимущие, деклассированные слои общества, для которых работа по найму (продажа собственной рабочей силы) является по существу единственным источником средств к существованию. Пролетариат совершенно лишён капитала и того, что может быть использовано как капитал. На гербе Российской Советской Федеративной социалистической Республики, утвержденном и введенном в действие в 1918 году был изображен серп и молот – символ, олицетворяющий единство рабочих и крестьян, с надписью «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Пролог (др.-греч. πρό-λογος – предисловие, от др.-греч. πρό – впереди, перед + др.-греч. λόγος – слово, речь) – славяно-русский церковно-учительный сборник, иначе именуемый Синаксарь, или Синаксарий. Свод сокращенных житий снятых, а также поучительных слов Василия Великого, Иоанна Златоуста и проч., в котором они расположены но дням года. Название Пролог произошло оттого, что переводчики этой книги па церковнославянский язык восприняли соответствующий подзаголовок: «Πρόλογος» («Предисловие») как название всего сборника.

Пучина – 1. Водоворот, провал в водоеме, болоте. 2. Море, морская бездна.

Р

Ретивое – в народной словесности: сердце. Взыграло, заговорило ретивое (о возникновении сильного чувства, возбуждения).

Ритор – студент первого года обучения и духовной семинарии.

Ростовщик – человек, который предоставляет деньги в долг под проценты.

С

Сажень, или сажень (сяжень, саженка, прямая сажень) – старорусская единица измерения расстояния. В XVII в. основной мерой была казённая сажень (утверждённая в 1649 году «Соборным уложением»), равная 2,16 м, и содержащая три аршина (72 см) по 16 вершков. Еще во времена Петра I русские меры длины были уравнены с английскими. Один аршин принял значение 28 английских дюймов, а сажень – 7 английских футов, то есть 213,36 см. Позже, 11 октября 1835 года, согласно указанию Николая I «О системе российских мер и весов», длина сажени была подтверждена: 1 казённая сажень приравнена к длине 7 английских футов, то есть к тем же 2,1336 метра. С введением в 1924 году н СССР метрической системы мер вышла из употребления.

Самовар – устройство для кипячения воды и приготовления чая. Первоначально вода нагревалась внутренней топкой, представляющей собой высокую трубку, наполняемую древесными углями. Позже появились другие виды самоваров керосиновые, электрические и пр.

Свояченица – сестра жены.

Святки – святые Рождественские дни, период с 25 декабря по 5 января (по старому стилю). Поста в среду и пятницу нет.

Сентябрьская треть – последняя треть года, сентябрь-декабрь месяцы.

Ставни – устройство для прикрытия окон. Оно состоит из прочной рамы, которая прикреплена к шарниру. Крылья прикрепляются на фасаде крючками или задвижками во избежание ударов в ветреную погоду. В большинстве случаев ставни состоят из двух частей, но бывают из одного элемента и складные ставни из нескольких частей. Окопные ставни традиционно изготавливаются из дерева. Ставни бывают двух видов: внешние (уличные) и внутренние, так называемые шаттерсы.

Староста сельский – низшая ступень в иерархии сельской власти Российской империи, выборное должностное лицо сельского общества. Права и обязанности этого должностною лица закреплены в «Общем Положении о крестьянах, вышедших из крепостной зависимости от 19 февраля 1861 года». Избирался сельским сходом на трёхгодичный срок. По административным делам он находился в подчинении у волостного старшины, земского начальника, непременного члена но крестьянским делам присутствия и др. По полицейским делам он подчинялся полицейскому уряднику, становому приставу, уездному исправнику и др. В то же время он зависел от общины, которая его выбирала, контролировала его работу, назначала плату за труд. Староста созывал и распускал сход, объявлял повестку, утверждал решения схода, приводил их в исполнение. Он следил за целостностью меж, за состоянием дорог, мостов, гатей на вверенном ему участке. Также следил за сбором взносов, исполнением повинностей и договоров, за порядком в общественных местах. Он должен был принимать меры по сохранению правопорядка и общественного спокойствия, задерживать лиц без документов, беглых солдат. Должен был организовать в случае необходимости борьбу с пожаром, наводнением, эпидемией и т. д. Ведомству старосты подлежали все лица податных сословий, проживающие на подведомственной ему территории. Староста имел право за маловажные проступки сажать под арест до двух дней, штрафовать до 1 рубля или назначать общественные работы до двух дней.

Столбовой дворянин, столбовое дворянство – в Российской империи представители дворянских родов, относившиеся к древним потомственным дворянским родам. Название происходит от так называемых Столбцов – средневековых списков о предоставлении представителям служилого сословия поместий на время их службы. В дальнейшем поместья стали наследственными. В XVII начале XVIII века основными документами ежегодной записи служилых людей по московскому списку были дворянские списки, которые н 1667 1719 годах велись в форме книг, повторявших по назначению и структуре боярские списки-столбцы. Поскольку для действительно древних русских дворянских родов основным доказательством их древности являлось упоминание в этих столбцах, – то такие дворяне назывались столбовыми. В XVIII-XIX веках столбовые дворяне не имели никаких привилегий перед представителями новых дворянских родов (появились в результате пожалования личного или потомственного дворянства за особые заслуги, выслугу лет, по чипу, но ордену). Поэтому древность рода служила исключительно предметом гордости его представителей. В официальной документации обычно использовалась простая формулировка «из дворян такой-то губернии», одинаковая и для старого дворянства, и для нового. Столбовое дворянство было и XVIII– XIX веках довольно многочисленно.

Стуколка – карточная коммерческая игра, появившаяся в России в конце XIX века. Объявить о своем желании играть участники стуколки должны не вслух голосом, а легким постукиванием костяшек пальцев о поверхность стола, отсюда и пошло наименование. Несмотря на то, что само наименование игры несет в себе что-то незатейливое и простое, стуколка в конце XIX века вытеснила из клубов и домов такие аристократические карточные развлечения как вист и преферанс. Сами любители карточных игр объяснили такое явление следующим образом: будто родные, появившиеся в нашей стране игры должны быть более уважаемыми в России, чем французские и какие-либо другие.

Т

Тюря, тюрька – традиционное русское жидкое холодное блюдо, представляющее собой хлеб или сухари, корки, покрошенные в воде с солью и сдобренные небольшим количеством постного масла; хлебная окрошка на квасе, иногда с луком, накрошенным в квас. Также основой для тюри может служить молоко (детское блюдо). В более общем виде – кушанье из хлеба, накрошенного и квас, молоко или воду. В тюрю можно добавить мелко порезанные либо протертые овощи, зелёный или репчатый лук и другую зелень. Употребляется сразу по приготовлении, впрок тюрю не готовят. Вплоть до XIX века тюря была каждодневным блюдом и деревенских семьях и считалась пищей бедняков. Современная тюря служит своего рода жидкой закуской, готовится обычно летом, в жаркие дни. Это дешевая, быстрая (готовится без помощи огня), простая, хотя и калорийная пища, самое распространённое и безыскусное старинное блюдо для поста.

Тяж – ремень, трос или веревка, натянутые от верхнего конца оглобли к оси переднего колеса для выравнивания хода экипажа. Ремень, трос, служащий для крепления, стягивания каких-либо деталей или являющийся передатчиком тяговой силы.

Ф

Фаворит (итал. favorito, от лат. favor благосклонность) лицо, пользующееся благосклонностью правителя, влиятельного лица, получающее от пего различные привилегии и в свою очередь оказывающее на него влияние.

Фаланга – боевой строй пехоты в Древней Македонии, Греции и ряде других государств. Плотно сомкнутый строй пехоты у древних греков (ист.). Вообще стройный, сомкнутый ряд кого-чего-нибудь.

Фатовство – склонность пустого, самодовольного, пошлого человека порисоваться, покрасоваться, пощеголять.

Ферт – 1. Старинное название буквы «Ф». 2. Фертом стоять или смотреть (прост.) подбоченившись, так, что похоже па букву «Ф», развязно.

Философ – студент второго курса обучения в духовной семинарии.

Фланг (нем. Flankc, фр. Flanc, от франкского, hianka – сторона) – правая и левая оконечности расположения поиск (сил), боевого, производного порядка войск (сил) (подразделений, частей и тому подобное) или оперативного построения войск, называемые правым и левым флангом, – правый или левый край строя. При поворотах строя название флангов (правый, левый) не меняется.

Франт – 1. Нарядно одетый человек, щеголь, модник. 2. О не заслуживающем уважения, одобрения человеке (пренебр.).

X

Холера – тяжелое эпидемическое заболевание, сопровождающееся обильной рвотой и поносом. Возбудителем является холерный вибрион (Vibrio cholerae) – бактерия, похожая па запятую.

Ц

Церковно-приходские школы – в России начальные школы при церковных приходах, находились в ведении Святейшего Правительствующего Синода. Ранее – приходские училища. В одноклассных церковно-приходских школах изучали Закон Божий, церковное пение, письмо, арифметику, чтение. В двухклассных школах, кроме этого, изучалась история. Первые школы были созданы в XVII веке в Москве. По утверждению историка П. Н. Сенько, первыми можно считать школу Чудова монастыря, созданную в 1653 году, и Спасского монастыря, созданную в 1665 году. Церковные школы были важной частью образования, и в 1698–1699 годах император Пётр I обсуждал с патриархом Адрианом возможность создания Академии наук. После школьной реформы 1804 года работа школ существенно изменилась. К 1861 году духовенство основало свыше 18 тысяч начальных училищ, за которыми закрепилось название «церковно-приходских школ» (употреблялись также названия: «священнические школы», «церковные школы», «школы для поселянских детей»). Видную роль в церковно-школьном движении 1860–1890-х годов сыграл Сергей Александрович Рачинский. Распространение церковно-приходских школ вызвало недовольство как со стороны чиновничьей бюрократии, так и со стороны многих земств. В 1870-х годах Министерство народного просвещения Российской империи фактически под– чинило церковные школы своему административному управлению. Многие церковные училища перешли в ведение земств. Отношение к церковной школе стало меняться на рубеже 1870–1880-х годов, в период общественных потрясений. В 1884 году были изданы «Правила о церковно-приходских школах», но которым создавались одноклассные (двухгодичные) и двухклассные (четырёхгодичные, с начала XX века –трёхгодичные) церковноприходские школы. В одноклассных изучали Закон Божий, церковное пение, письмо, арифметику, чтение. В двухклассных школах, кроме этого, научалась история. Обучение осуществляли священники, диаконы и дьячки, а также учителя и учительницы, окончившие преимущественно церковно-учительские школы и епархиальные училища. Деятельность школ находилась в велении попечительского совета, куда входили заведующий школой, попечители, учителя, представители от города или земства, выборные лица от населения, пользующегося школой. Лица, входившие в состав церковно-приходских попечительств, должны были быть православного вероисповедания. На совет возлагались заботы о благоустройстве школы во всех отношениях, открытие церковно-приходского попечительства разрешалось уездными отделениями епархиальных училищных советов. В связи с началом русско-японской войны 1904–1905 годов государственные ассигнования па церковную школу сократились. Количество школ стало уменьшаться. Определением Временного правительства от 20 июня 1917 года почти все церковно-приходские школы были переданы из ведения Святейшего Синода в ведение министерства народного просвещения. Передать должны были все начальные школы, включённые в т. н. школьную сеть и получавшие от казны пособие, а также учебные заведения, подготавливающие преподавателей для них: второклассные и церковно-учительские школы. Отторгнутыми оказывались более 37 тысяч учебных заведений, тогда как под управлением Синода оставалось около одной тысячи школ. Это означало фактическое уничтожение церковной школы, так как реквизировали школы вместе со зданиями, где проходили занятия и размещались библиотеки. После 1917 года церковная школа была полностью ликвидирована постановлением Совета народных комиссаров от 24 декабря 1917 года «О передаче дела воспитания и образования из духовного ведомства в ведение народного комиссариата по просвещению».

Ч

Чечёточка, обыкновенная чечётка, или просто чечётка (лат. Carduelis flam-теа) певчая птица семейства вьюрковых отряда воробьинообразных. Очень маленькая птичка, величиной примерно с чижа. Длина тела 12–15 см, крыла – 6,9–8,5 см, размах крыльев 19 23 см; вес 10–15 г Самец сверху буровато-серый, варьирует до светло-серого. Темя красное, шея и спина беловатые, с более или менее широкими не резко очерченными серовато-бурыми пятнами, суживающимися па нижней части спины и на надхвостье, которое имеет розоватый оттенок. Рулевые маховые, равно как и большие кроющие крыла, темно-бурые с беловатыми каемками. Горло, грудь и зоб белые с розово-красным опенком, нижняя часть груди и брюхо белые. На горле темно-бурое или черное пятно. На лбу красное пятно. Весной, после обнашивания вершин перьев, красный цвет шапочки, зоба и груди делается более ярким, у некоторых густого корично-красного цвета. Самки и молодые имеют только красную шапочку, а на остальных частях тела красный цвет замещен белым. Самых светлых мелких чечеток с маленьким клювом, с белой или розовой поясницей без пестрин, с белым, без пестрин подхвостьем и с нежно-розовой грудью (у самцов) называют тундряными, или пепельными, часто их выделяют в отдельный вид Carduelis hornemanni. Издали в полете они выглядят почти белыми.

Я

Ябеда (др. рус. судья, должностное лицо) – так называют человека, способного наговорить, оклеветать, очернить, оболгать, насплетничать, наушничать па кого-то. Ябедничество – отрицательная черта личности, основанная па нелюбви к человеку, нежелании мира, эгоизме личных устремлений, зависти. По мелочи ябедничество возникает в детском возрасте и нередко из желания говорить правду, по о других, а не себе. Распространение ябедничества приводит к ссорам, постоянным выяснениям отношений, оно разрушает дружбу и даже любовь. Слово «ябеда» древнего происхождения; до Ярослава Мудрого оно было безобидным и означало «служитель», «должностное лицо», чиновника.