XI. Воспитание Людмилы
Людмила, как нам уже известно, была дочь графа Александра Сергеевича Дикопольского. Знатный род Дикопольских принадлежал к числу крупных землевладельцев средней полосы России, но на долю Александра Сергеевича досталась самая значительная часть владений его предков. Оставшись после отца и дяди единственным наследником родовых имений, он был обладателем двадцати значительных поместий в разных губерниях и представлял собою образец истинного помещика, не рабовладельца, а отца своих крестьян: крестьяне его даже и понятия не имели о том, что такое барщина и что значит быт под игом рабства и деспотизмом разного рода управляющих, старост, десятников и прочих того времени мироедов; они издавна были свободны, потому что, кроме оброка, не знали никаких других повинностей и всегда по собственной воле могли располагать и временем своим, и средствами к жизни. Одни лишь дворовые люди были несвободны, обязаны были служить своему господину, но и те никогда никем не были притесняемы; служили у него за приличное жалованье, были счастливы и считали для себя за особенную честь и удовольствие служить такому господину. Такое именно счастливое положение крестьян и дворовых людей графа Дикопольского не было одним лишь следствием того, что владения графа были многочисленны, но зависело от искреннего желания графа быть не рабовладельцем, а отцом и покровителем своих крепостных людей. Граф был человек высокопросвещенный и в высшей степени гуманный. Получив солидное образование в одном из германских университетов, пропутешествовав по разным странам света целых десять лет с целью усовершенствования своего образования и знакомства со всеми странами мира, он научился в каждом уважать личное его право на свободу, труд и собственность, не мог помириться с мыслью о возможности истязать своего крепостного человека, заставивши его работать подобно волу, и тем более не мог терпеть того, чтобы так называемые мироеды тиранили своих же собратов и властвовали над ними. Поэтому-то он уничтожил в своих имениях и последнюю тень мироедства, отнявши у управляющих вотчинными конторами право по своему усмотрению наказывать крестьян за проступки и сдавать их в рекруты и предоставив крестьянам право самим на мирских сходах старших домохозяев ведать все свои дела, определять наказания виновным и указывать, кто должен идти в рекруты. По возвращении из своих заграничных путешествий, он обратил особенное свое внимание на улучшение быта своих крестьян: с этой целью он устроил во всех своих имениях школы и больницы, покровительствовал земледелию и фабричной промышленности, особенно развившейся в Дикополье. В это же время он занимался и устройством своего собственного дома в Дикополье со всеми принадлежностями и привел все в тот прекрасный вид, в каком нашел его герой наш Владиславлев. Но страсть к путешествиям по белому свету снова тянула его в далекие страны света. Он уже собирался пуститься в кругосветное плавание с целью повнимательнее ознакомиться с Америкой и Австралией, как вдруг понял, что Бог судил его намерениям не сбыться... С одной стороны, любопытство видеть диковинки устройства графского дома и сада, а с другой и самое радушное гостеприимство самого молодого хозяина постоянно привлекали к нему множество гостей и посетителей. Между прочим, однажды проездом посетила его княгиня Холмогорская, дальняя родственница покойной его матери, и привезла с собою свою пятнадцатилетнюю дочь, прелестную княжну Юлию, в ту пору, еще учившуюся в патриотическом институте. Это прелестнейшее существо своею красотою и умом такое произвело на него впечатление, что он бросил свою мысль о далеком странствовании, выждал, когда княжна окончила курс, и потом женился на ней. Новая жизнь потребовала от графа и нового рода занятий: из министерства внутренних дел, где он только лишь числился на службе, он перешел на службу в другое министерство и поселился в Петербурге. Чрез два года графиня подарила его дочерью Валентиною, а еще чрез два другою, Феоктистою. Само собою понятно, что этих малюток графинь с самого дня рождения их окружили няньками и мамками, и всевозможными попечениями о них. Но не все-то эти няньки и мамки были благоразумны и способны были вести дело первоначального воспитания. Одна из них, желая выслужиться перед графинею, уж слишком пересаливала в своем усердии угодить детям и развила в них способность всегда настаивать на своем и капризничать; но, что всего хуже, она приучила их дурно обращаться со своими «людьми», так что Валентина, например, не раз по ее наущению трепала башмаком одну из девушек, которую очень любила графиня, но ненавидела эта мамка. Приглашенная же к ним впоследствии, гувернантка была личность вообще слабохарактерная и раболепная, скорее сама боялась детей-графинь, чем они ее, и потому она всегда старалась самым даже прихотям и капризам детей угождать и развила в них сословную спесь и гордость. Граф, занятый отчасти своими служебными делами, а более всего чтением всевозможных ученых сочинений, не имел возможности заметить хорошенько, какое неправильное направление давалось его детям этою гувернанткою; графиня же по своей молодости и неопытности еще менее могла это заметить. А как та же самая гувернантка оставалась при них даже и во все время их школьного воспитания, а сами молодые графини вообще мало занимались делом и учились очень лениво; то понятно само собою, могли ли эти две барышни-столбовые дворянки выйти лучшими в жизни, чем какими мы видим их в Дикополье в пору самой цветущей их молодости? Возможно ли было ожидать от них перемену к лучшему в Дикополье, когда тут все льстило их самолюбию и насквозь пропитывало их сословною спесью, благодаря их красоте и высокому положению в свете, когда за ними ухаживали целые десятки молодых франтов – льстецов и недоучек вроде баронета Самодурова, старавшихся вскружить им головы своими комплиментами? Могли ли они полюбить умную и скромную Людмилу, получившую отличное образование и воспитанную совсем в ином духе, когда выше себя они никого не ставили?... Впрочем, довольно об этих двух дочерях графа. Вернемся к нити своего рассказа.
Молодые супруги любили друг друга всего душою и были счастливы в этом отношении. Но жизнь не всегда-то улыбалась им счастьем в другом отношении. Графиня, как роза, цвела красотою и молодостью, но не цвела в то же время здоровьем. Незадолго до рождения Феоктисты простудившись во время прогулки по Невскому проспекту, она начала лечиться у двух дорогих докторов, и эти господа, любившие затягивать болезнь там, где они видели для себя богатую поживу, чуть было ее не залечили: они развили в ней такое предрасположение к ревматизму, что стоило ей выйти на улицу, сейчас же она и заболевала. Так дело шло целых четыре года. Наконец-то нашлась одна добрая душа, которая помогла графине в ее болезни. То был молодой доктор Вознесенский, священнический сын из Дикополья, только что окончивший курс медиком. Желая поблагодарить графиню за то, что она пристроила к месту его сестру-сиротку, воспитавшуюся на ее счет в одном из институтов, этот молодой человек приехал к Дикопольским. Узнав о горе графини и о том, кто именно и как ее лечил, он решился предложить графине свои услуги и вскоре действительно помог ей настолько, что она стала выезжать в свет. Само собою понятно, что такое вмешательство Вознесенского в практику дорогих докторов очень не нравилось этим господам и они не простили молодому своему собрату такого вмешательства. По их интригам Вознесенского назначили на службу в одну из отдаленнейших губерний России и даже не уважили ходатайства графа о перемене этого назначения. Графиня, однако же, и по отъезде Вознесенского продолжала пользоваться его советами и средствами, прописанными им, и наконец совершенно выздоровела. С наступлением последовавшей за тем весны, граф взял отпуск и вздумал махнуть на все лето в Италию, чтобы подышать южным воздухом и ознакомить свою прелестную подругу жизни с памятниками древнего величия Рима. Пред отправлением своим в Италию граф посетил почти забытое им Дикополье. И здесь-то графиня встретилась с молодою вдовушкою, которая впоследствии была воспитательницею Людмилы. То была сестра Вознесенского, всего лишь год жившая с мужем своим, священником в Дикополье, и незадолго пред тем овдовевшая на девятнадцатом году жизни. Эта молодая вдовушка, красавица собою, умная и кроткая, доходила почти до отчаяния в своем положении, тяжесть которого еще более увеличивалась тем обстоятельством, что она осталась после мужа в первых месяцах беременности без надежды на обеспечение ее содержания. Когда граф приехал в Дикополье, она пришла к нему просить его ходатайства пред архиереем о том, чтобы место ее мужа было дано жениху ее сестры, Софьи Ивановны, а не одному богатому священнику, который на свое место хотел принять зятя, а сам намеревался поступить в Дикополье и даже подал о том прошение архиерею; но ее непривычка прибегать к покровительству сильных и чувство благодарности к графине за принятие участия в ее воспитании так смутили ее, что она совершенно растерялась и не в силах была ничего объяснить графу от душивших ее слез. Такое горе ее показалось графине слишком великим, и она решилась непременно облегчить участь бывшей своей воспитанницы: утешала ее, обещала обеспечить ее содержание и уговаривала быть великодушною в несчастии, но горе вдовы было слишком велико и не могло скоро забыться. Все утешения и обещания графини не могли успокоить матушку-вдову. Тогда графиня вполне поняла, насколько в самом деле была ничем невознаградима потеря это несчастной. И жаль, очень жаль ей стало оставить матушку в таком положении, в каком она тогда находилась! Чтобы помочь ей, насколько то будет возможно, привыкнуть к своему новому положению, а с другой стороны и доктора Вознесенского отблагодарить за свое излечение, графиня решилась взять матушку себе в компаньонки при отправлении в Италию. Трудно было бедной вдове решиться на такой шаг к улучшению своего положения, однако же увещания графини склонили ее к этому. Граф выхлопотал ей заграничный паспорт, и она отправилась в путь вместе с Дикопольскими. Сначала они посетили Вену и Берлин, потом Париж, отсюда отправились в Венецию и наконец прибыли в Рим – этот вечный город, где и прожили целую зиму. И здесь-то в сентябре 1843 года родилась наша героиня Людмила.
По случайному совпадению обстоятельств недели за две до рождения Людмилы и компаньонка графини Лидия Ивановна в Риме же разрешилась от бремени дочерью. Но дитя Лидии Ивановны прожило только две недели и умерло как раз в ту самую ночь, в которую родилась Людмила, как будто смерть этого младенца необходима была для появления на свет Божий нового существа, именно Людмилы. Лидия Ивановна, всею душою привязавшаяся к своей дочери, была теперь неутешна в своем новом горе. Чтобы хоть сколько-нибудь облегчить свою новую скорбь и самой не сделаться больною, а с другой стороны и для того, чтобы не задаром есть чужой хлеб, она решилась просить графиню отдать ей свою новорожденную дочь на воскормление грудью.
Само собою понятно, что лучшей воспитательницы ей найти было бы трудно, но графиня не хотела обременять Лидию Ивановну и делать её кормилицею своей дочери, и потому не решалась исполнить ее просьбу дотоле, пока доктора, выразившие опасение на счет здоровья Лидии Ивановны, не посоветовали графине исполнить желание несчастной матери. Для Лидии Ивановны это было большою радостью и самым лучшим лекарством. И она с тех пор взяла на свое попечение младенца Людмилу как бы свое собственное дитя. Довольно еще слабая силами сама, она ночи не усыпала и все-таки никому не позволяла ухаживать за Людмилою не только днем, но даже и ночью. Она лелеяла младенца-графиню, как свое собственное дитя, и находила для себя утешение в хождении за нею и сознании того, что теперь она уже не задаром ест графский хлеб и пользуется расположением к ней графа и графини, а заслуживает того своими попечениями об их новорожденной дочери, как о своей собственной. Понятно, что на такую женщину, добровольно принявшую на себя обязанности не простой кормилицы или няньки, но самой нежной матери, можно было вполне положиться, и графиня, после первых же дней своей личной заботливости о слабеньком ребенке, вполне положилась на Лидию Ивановну и навсегда вверила ей попечение о своей дочери.
Говорят, что дети вместе с молоком матери всасывают в себя добрые или дурные качества характера своих матерей, и потому советуют обращать особенное внимание на характер и поведение тех женщин, которых родители хотят взять в кормилицы своим детям. И мы думаем, что такое мнение вполне справедливо: опыт показывает, что у злых, раздражительных и легкомысленных матерей и кормилиц грудные дети бывают чрезвычайно капризны и неугомонны, от чего те и клянут таких детей, и напротив, у кротких, терпеливых и высоконравственных матерей и кормилиц дети бывают тихи и спокойны. Так уже в самом первом возрасте заметно бывает влияние на детей душевного расположения и нравственных качеств их воспитательниц; но впоследствии это еще более бывает заметно: опыт показывает, что те дети, матери и кормилицы которых во время кормления их грудью не заботились много о смягчении своего характера и о строгой нравственности, но были вообще буйны, легкомысленны, жестоки и ветрены, – непременно впоследствии выходят людьми весьма склонными к буйству, пьянству, жестокости и порочной жизни, и напротив того, дети матерей, ведущих спокойную и строго нравственную жизнь во время кормления их грудью, выходят впоследствии людьми мягкосердечными, кроткими, честными, трезвыми и высоконравственными. Поэтому ничего нет удивительного в том, если младенец Людмила, воспитываемая тихою, покорною своей судьбе и расположенною к своей питомице, Лидиею Ивановною, была вообще необыкновенно тиха, спокойна, редко кричала и никогда не выражала своего маленького каприза ни брыканием ручонками и ножонками, ни тем неестественным плачем, который даже и теперешних матерей приводит в раздражение. Ничего нет удивительного и в том, если и в последующем своем возрасте Людмила отличалась скромностью, доверчивостью, любовью ко всем людям, благодарностью к благодетелям, честностью и высокою нравственностью, когда все эти качества, так сказать, привились к ней от Лидии Ивановны вместе с ее молоком. Но участие этой доброй женщины в деле воспитания Людмилы далеко не ограничилось первыми годами детства Людмилы: оно продолжалось и в последующие годы ее жизни...
По возвращении своем из Италии Дикопольские прожили до весны в Петербурге, а с ними и Лидия Ивановна прожила там до весны же. Здесь она была окружена особенным вниманием к ней графини и могла иметь все, чего бы она ни пожелала. Но она вела там такую скромную жизнь, что скорее похожа была на монастырскую затворницу, чем на живущую вблизи большого света молодую вдовушку: кроме церкви она никуда не выходила из дома и все свободное время свое посвящала на чтение книг религиозно-нравственного и исторического содержания; нередко только, да и то на самое короткое время, она появлялась на семейных праздниках Дикопольских. На одном из таких праздников ее увидел один гвардейский офицер и потом вздумал – было предложить ей свою руку и сердце; но она из уважения к памяти своего покойного мужа и слышать не хотела о выходе своем в новое замужество. С этой поры она еще более привязалась к своей питомице Людмиле. Но шумная жизнь в Петербурге давно уже ей наскучила: ее тянуло поближе к месту покоя ее мужа. Она с нетерпением ожидала, когда-то Дикопольские вздумают снова посетить свое Дикополье, и, наконец, дождалась: в начале лета они поехали туда. С какою радостью она поехала теперь на свою родину! С каким благоговением она простерлась над могилою своего милого супруга тотчас же по приезде в Дикополье и пошла потом бедная молодая женщина по нескольку раз в день посещать могилу своего супруга! Здесь она находила себе успокоение в молитве об успокоении его души. Молитва ее была тихая и усердная и неслась к небу, как благовонное курение фимиама. Тут же впоследствии всегда с нею находилась и маленькая Людмила: она сидела тихо близ могилы и смотрела, как молилась ее вторая мать; хорошенькие цветочки, посаженные здесь Лидиею Ивановною, привлекали к себе внимание малютки, и она срывала их своими ручонками. Скоро малютка так привыкла к этому месту, что, как только Лидия Ивановна выходила с нею в сад, она уже указывала своими ручонками, чтобы ее несли к церкви. Так прошло все лето тихо и спокойно для Лидии Ивановны.
С наступлением осени Дикопольские снова стали собираться в Петербург. Людмиле в это время исполнился уже год. Она стала ходить и лепетать по-детски. Казалось бы, что теперь Лидия Ивановна, не желавшая ехать в Петербург, простится со своею питомицею, но вышло иначе: Лидия Ивановна неотступно упрашивала графиню оставить малютку Людмилу в Дикополье на всю зиму, и наконец вымолила у ней согласие на это. И вот наша Людмила теперь осталась здесь одна с Лидиею Ивановною! Весь графский дом был предоставлен в полное распоряжение Лидии Ивановны. Маленькая Людмила ничуть не скучала, расставшись с матерью, потому что она привыкла к своей воспитательнице, как к матери, и окружена была величайшим вниманием к ней со стороны этой женщины... Потекли теперь тихие, безмятежные и однообразные дни для этих двух обитательниц графского дома. Ни шуму, ни веселья не слышно было в этом доме. Но счастье царило там, и два существа мирно наслаждались им. Удаленная от света, Лидия Ивановна проводила время в молитве, чтении книг, рукоделье и заботах о Людмиле, больных поселянах и сельской школе. Малютка неотлучно была при ней: с нею Лидия Ивановна и в церковь ходила, с нею и больных навещала, с нею и милостыню раздавала, с нею и в школу часто ходила с гостинцами для прилежных учеников. Ко всему этому Людмила вскоре привыкла так, что даже сама по временам спрашивала у Лидии Ивановой: «пойдем ли мы, мама, в церковь ныне?.. А в школу гостинцы скоро понесем?.. А в больницу от чего же ты ныне не ходила?.. А нищих от чего ныне не было у нас?.. Или ты им подала милостыню, когда я еще спала?..» и т. п. Так даже прошло целых пять лет. Граф со своим семейством во все это время всего только однажды приезжал в Дикополье, и тут-то все они увидели свою крошечную затворницу, но не решились отрывать ее от Лидии Ивановны, потому что ясно видели, как много эта женщина печется о воспитании Людмилы, и как эта последняя привязана к своей воспитательнице и привыкла к своему одиночеству. Для забавы малютки графиня дозволила Лидии Ивановне выписать из Москвы таких игрушек, занятие которыми могло бы действовать на развитие умственных способностей Людмилы, дозволила также взять из дворни маленьких девочек – сироток для участия в играх. И Лидия Ивановна отлично сумела воспользоваться этим позволением: из сироток она избрала трех, отличавшихся смирением и смышленостью, а из игрушек и разных пособий для детских игр она выписала такие, которые преимущественно развивали в детях мыслительные способности, требовали сообразительности, памяти и внимания к тому, что делалось во время детских игр, возбуждали любопытство, или желание знать, что выйдет из той же самой игры, если несколько изменится способ ее.
Благодаря заботливости Лидии Ивановны о развитии мыслительных способностей своей питомицы, а равно и ее умению вести дело первоначального воспитания, Людмила развивалась быстро. Она была смышлена не по летам и обладала отличной памятью. На шестом году она уже хорошо читала по-русски, знала все общеупотребительные молитвы, умела рассказывать некоторые события из священной истории, знала несколько басен Крылова и читала их с толком и выразительностью, решала умственные арифметические задачи до 100 и начала писать. Но она была очень дика в обществе, молчалива и серьезна, не умела говорить по-французски и делать разные книксы и реверансы; от того с первого же раза она показалась своим сестрам очень-очень смешною и мужиковатою, когда они в эту пору увидели ее. Что-то как будто чужое, не родственное и даже не дворянское, виделось им в Людмиле, и они уже с первой своей встречи с нею стали чуждаться ее. Да и сама Людмила не ютилась около своих сестер, как будто предугадывая будущее их нерасположение к ней. Одно же случайное обстоятельство впоследствии совершенно отдалило от нее обеих сестер и заронило в их сердце зерно неприязни к ней, той именно неприязни, которая впоследствии развилась в них до невероятной степени. В ту пору обе сестры, несмотря на то, что Валентине было уже 14, а Феоктисте 12 лет, учились с указкою своей гувернантки и только лишь готовились к поступлению в один из частных пансионов за не выдержанием экзамена в институты. Ленивы и невнимательны они были до высшей степени, но гувернантка смотрела на это сквозь пальцы. Она аккуратно садилась с ними за учебный стол в 11 часов, а в 2 кончала занятия, часто ни на одну йоту не подвинувшись вперед. Так однажды она целых две недели учила с Валентиною со слов басню Крылова «Гуси» и все-таки Валентина не выучила ее. Бегая по комнатам, Людмила из любопытства всякий раз заглядывала в комнату гувернантки и слушала, как Валентина учила эту басню. Увидевши ее здесь в одно прекрасное утро, Лидия Ивановна невольно обратила на нее свое внимание.
– Что ты здесь, дитя мое, слушаешь так прилежно? – спросила она Людмилу, проходя мимо нее.
– Я, мама, слушаю здесь занимательную басенку «Гуси», – ответила Людмила. – Ты ее знаешь или нет?... А Валентина никак ее не выучит...
– Это хорошо, что ты так любопытна, – похвалила ее Лидия Ивановна.
Но Людмила заслуживала больше, чем простое одобрение ее внимательности. Лидия Ивановна уже не раз замечала, что Людмила, ложась спать, долго не засыпает и все что-то шепчет в постели. Сначала она считала это за простой детский лепет, но потом узнала, что это было вовсе не то. Прислушавшись к ее шепоту, Лидия Ивановна узнала, что Людмила про себя читала басню «Гуси» и видимо старалась получшее ее прочесть. На следующий же день, снова увидевши малютку у двери в комнату гувернантки, Лидия Ивановна указала графине на замечательное любопытство своей воспитанницы.
– Миленька! – сказала ей графиня, входя в комнату гувернантки вместе с Лидиею Ивановною: что ты здесь так внимательно слушаешь?
– Я, мамаша, слушаю, как Валентина читает «Гуси»... Вы, мамашенька, знаете эту смешную басню, как гуси хвалились тем, что их предки Рим спасли? – сказала Людмила, отличавшая истинную мать от своей воспитательницы тем, что первую из них звала «мамашею», а вторую «мамой», первой говорила «вы», а второй «ты», из чего ясно было видно, что последняя ближе к ней, чем первая, и что к последней она относится с полною искренностью и любовью.
– Да, – сказала мать, – эта басенка хорошая, нравоучительная... Давай мы с тобою послушаем, как Валентиночка прочтет ее нам...
Валентина стала читать басню, но читала вообще вяло, рассеянно и без всякой выразительности, и далее половины не могла читать. Гувернантка еще раз сама начала читать эту басню для своей ученицы; Валентина повторяла за ней, а потом одна опять не прочла...
– Какая Валентиночка наша смешная, – сказала в эту пору Людмила, стоя около Лидии Ивановой; она сто третий раз читает «Гуси» и все-таки не знает такой простой басни... одна не может ее прочесть...
– Сто третий раз?! – с удивлением сказала графиня.
– Да, мамашенька: я каждый день считаю за нею, сколько раз она прочитает эту басню... Вот уже две недели она учит, а все-таки не знает.
– Ах, мой маленький дружок! – сказала Лидия Ивановна Валентине: – неужели это правда? Будто вы так долго учите эту басню?...
– Да я никак не выучу, – небрежно ответила Валентина.
– Верно вы не хотите ее выучить, от того она и не дается вам. Я думаю, что ее и моя крошка Людмила скоро выучит...
– Да я уже знаю ее, –сказала Людмила: я давно ее здесь выучила... Хочешь, мама, я сейчас прочту ее тебе?...
Лидия Ивановна не слишком удивилась словам Людмилы, потому что уже слышала, как малютка про себя в постели твердила эту басню; зато графине это заявление дочери показалось забавным.
– Прочти, моя крошка, прочти, – сказала она Людмиле.
К большому удивлению графини Людмила прочла всю басню очень хорошо, и тем пристыдила Валентину. Но не одной Валентине стало от этого стыдно: и на долю гувернантки выпало немало стыда в том, что она не сумела заставить Валентину выучить басню.
– Вот как над нами смеются-то! – сказала гувернантка, когда графиня и Лидия Ивановна ушли из ее комнаты. Эта несносная поповна нарочно устроила такую злую насмешку над нами... как будто ее просили ходить к нам сюда и наблюдать за нашими занятиями... Она поставила у нашей двери маленького шпиона... А сама и вовсе какого-то урода воспитывает: такая уж большая девочка эта Людмила, а и доселе у нее ни слова не знает по-французски... Вот это действительно срам...
Валентина и Феоктиста были задеты за живое и не могли простить Людмиле своего посрамления. Встретившись с нею после того же урока, они дали ей по толчку в спину, приговоривши при этом: «вот тебе «Гуси»!... ты очень любопытна, вмешиваешься в чужое дело и шпионишь за нами... Помни ты это себе!»... Как на беду, в эту самую пору к ним вышла Лидия Ивановна из соседней комнаты и увидела один из этих толчков.
– Ах, дети, за что вы мою Людмилу обижаете? – сказала она.
– Твою?! – возразила Валентина. Какая она твоя?... Да и ты-то сама, что за важная птица здесь?... Какая-нибудь прихлебалка, поповна, нищая, да еще смеешь нам дерзости делать!...
– Я воспитательница Людмилы и должна ее защищать...
– Поди ты к ч... со своею Людмилою-то! – вскричала Валентина, плюнула на Лидию Ивановну и ушла, полагая, что дерзость так же легко ей сойдёт с рук, как и трепание горничных девушек по щекам. Но она ошиблась в своем расчете. Людмила, видевшая, как Валентина чуть не в самое лице плюнула ее второй матери, по своей детской простоте пошла сейчас же к матери со слезами на глазах и рассказала ей все. Это был еще первый невинный случай ее заступничества за обиженную. Но он не прошел ей даром: так как мать за такую дерзость оставила Валентину без обеда, то и Валентина и Феоктиста постоянно после того стали нападать на Людмилу. При каждой встрече с нею они величали ее мужичкою, неумеющей говорить по-французски.
– Мама! – сказала Людмила своей воспитательнице, дня чрез два после описанной сцены: от чего я не учусь говорить по-французски?
– Погоди, моя дорогая! – ответила Лидия Ивановна: выучимся... Я не думаю, чтобы для тебя особенно полезно было рано учиться говорить по-французски... Нужно прежде выучиться хорошо говорить, читать и писать по-русски, узнать хорошо свой родной язык, а тогда и за чужой приниматься...
– Но меня Валентиночка зовет мужичкою за то, что я не умею говорить по-французски... Давай, дорогая мама, будем с тобою учиться, а с гувернанткою я не стану учиться: она меня не любит так же, как ты...
– Да я и не уступлю тебя гувернантке: я сама буду заниматься с тобою. Я уверена, что ты скоро выучишься говорить по-французски... Не правда ли, ведь тебе очень хочется поскорее выучиться говорить по-французски?
– Да, мама, очень-очень хочется.
– Вот и прекрасно. Мы сегодня же начнем с тобою учиться, но начнем иначе, чем сестры начали... Они начали учиться говорить по-французски в ту пору, как еще не умели хорошо говорить по-русски, а ты, моя милая, хорошо уже читаешь и пишешь по-русски: они все заучивали с чужих слов без всякого смысла и понимания, а ты будешь в одно и то же время учиться читать и писать по-французски, а потом и говорить сознательно, со смыслом и пониманием...
– Ну, хорошо, мама!... Давай же, с тобой сейчас начнем учиться...
Лидия Ивановна в самом деле в тот же день начала учить Людмилу читать и писать по-французски, а потом начала и значение слов и легкие фразы заучивать, Людмила в короткое время показала удивительные успехи: в месяц она выучилась отлично читать и писать, склонять и спрягать и переводить легкие фразы. Изучению правил французской грамматики всегда предшествовало изучение соответствующих правил русской грамматики, и дело шло очень успешно. Людмила настолько была любопытна, что постоянно осаждала Лидию Ивановну множеством вопросов самых разнообразных. Одна только, кажется, такая женщина, как Лидия Ивановна, могла вполне удовлетворять детскому любопытству Людмилы, потому что была терпелива, проникнута желанием добра малютке и занималась с нею не по найму, а по усердно, как с дочерью.
Между тем время все шло да шло вперед, а с ним и обстоятельства изменялись. Валентина и Феоктиста осенью поступили в один частный пансион приходящими и находились под руководством той же гувернантки, а графиня снова расстроила свое здоровье так, что доктора посоветовали ей заблаговременно озаботиться переменою петербургского климата на южно-европейский. Нужно было подчиниться необходимости, и графиня решилась отправиться в южные страны в сопровождении Лидии Ивановны. И вот семейство Дикопольских разделилось: граф со старшими дочерьми остался в Петербурге, а графиня с Людмилою отправилась за границу. Местом для жительства на этот раз, по указанию графа, была избрана Испания, в особенности же города ее Севилья и Малага в Андалузии. И здесь-то Людмила провела вторую половину своего детства под тем же самым попечением Лидии Ивановны, каким она пользовалась в Дикополье. И если справедливо говорят, что природа вообще имеет важное влияние на развитие умственных и нравственных сил человека и на образование его характера, то ничего нет удивительного в том, если Людмила, воспитывавшаяся под влиянием южной природы в Испании, в цветущую пору своей молодости, подобно испанкам, отличалась остроумием и впечатлительностью своего характера. Но мы были бы слишком несправедливы, если бы все лучшие стороны характера и душевной настроенности Людмилы стали объяснять влиянием природы на развитие ее сил и способностей. Человек всегда имел и будет иметь самое могущественное влияние на развитие и умственных, и нравственных сил в пору первоначального воспитания детей. Поэтому главное влияние на воспитание Людмилы и образование ее ума и сердца и на развитие ее характера мы по справедливости должны приписать Лидии Ивановне.
Лидия Ивановна имела самое правильное понятие о воспитании детей. Она была вполне убеждена в том, что воспитание детей есть священнейшая обязанность родителей и должно состоять не в приучении только детей соблюдать многоразличные правила приличия и не в обучении разным наукам, но главным образом в образовании ума и сердца детей в духе веры и благочестия, направлении их воли к добру и приготовлении их к будущему честному и полезному служению человечеству в том звании, к какому кто из них будет призван промыслом Божьим – словом в том, чтобы в детях с раннего возраста вкоренить истинные начала мудрости и нравственности христианской и стремление быть в свое время полезными членами церкви и общества и добрыми семьянинами. Она понимала, что для того чтобы дети были благочестивыми, благородными в истинном значении этого слова, великодушными, честными и трудолюбивыми, полными членами церкви и общества и добрыми семьянинами, воспитание их должно начинаться с самого раннего возраста, с тех малых лет, когда дети начинают понимать самые простые наставления матери, т. е. с самой первой поры проявления в них смысла, и потом должно идти рука об руку с воспитанием школьным. Отсюда она приходила к тому заключению, что первоначальное домашнее воспитание должно положить твердое, прочное основание дальнейшему воспитанию школьному, и потому есть дело очень серьезное, требующее особенного внимания родителей и воспитателей: оно самой школе должно дать возможность воспитать детей в духе веры и благочестия, патриотизма и гражданского мужества. Лидия Ивановна желала видеть в Людмиле самую благовоспитанную девушку и потому старалась дать ей такое первоначальное воспитание, какое вполне согласовалось с ее понятиями об истинном религиозно-нравственном воспитании. Она всякий раз не иначе начинала свои занятия с Людмилою, как по прочтении одной главы из Евангелия в последовательном порядке и объяснения того, какое нравоучение каждому можно взять для себя из прочитанной главы, при всяком удобном случае она старалась обращать внимание Людмилы на дела милосердия и отвращать ее взор от всего нехорошего, всего же более она примером своей собственной благочестивой жизни и полезной деятельности старалась благотворно влиять на свою воспитанницу. Науками они занимались с Людмилою необыкновенно хорошо: всегда умела ей передать самую суть дела и заинтересовать ее внимание так, чтобы она сама с охотою выполняла всякий урок.
Людмила училась прекрасно, но жила в своей семье невидимкою: была кротка, как бесприютная сиротка, и почти не видна на половине графини, всегда находилась при Лидии Ивановне и вместе с нею проводили свободное время в прогулках за городом и детски простых, но не лишенных интереса разговорах о разных предметах. Графиня обыкновенно видела ее только за чайным и обеденным столом, да по вечерам, когда вместе с Лидиею Ивановною гуляли по саду. Но вот приехали к ним в Испанию Валентина и Феоктиста по выходе своем из пансиона, и графиня еще реже стала видеть Людмилу. Все внимание свое она сосредоточила на попечении о старших дочерях, которые стали теперь девушками-невестами, жаждали удовольствий и развлечения и требовали материнского за ними надзора. Сестры считали Лидию Ивановну лишнею в своей семье и всегда относились к ней с пренебрежением; Людмилу же они считали полу-идиоткою, мужичкою и порождением нелюбимой ими «поповны» и никогда не ласкали ее. Со своей стороны, и Людмила инстинктивно сторонилась от сестер и старалась избегать каких бы то ни было столкновений с ними. Лидия Ивановна видела нерасположение сестер к Людмиле и удаление Людмилы от них, но, со своей стороны, не поддерживала такого отношения между ними и не поощряла его: напротив, она всегда старалась внушать Людмиле, что между сестрами всегда должна быть самая искренняя дружба и младшая сестра должна почтительно обходиться со старшими. Тем не менее жизнь Людмилы потекла теперь еще уединеннее, чем прежде: теперь она большую часть свободного времени стала употреблять на занятие музыкою под руководством Лидии Ивановны.
По возвращении графини из-за границы, Людмила прекрасно выдержала приемный экзамен в IV классе Смольного института и поступила в этот институт пансионеркою. Туда же и Лидия Ивановна хотела было поступить в классные дамы, чтобы руководить там школьным воспитанием Людмилы. Но ей, кажется, суждено было лишь довести свою воспитанницу до института и потом навсегда расстаться с нею. Потрясенная ударом раннего вдовства, жизнь ее не могла быть долговечна: у Лидии Ивановны давно уже, хотя и медленно, развивалась чахотка, и жизнь ее точно свеча таяла и догорала с каждым новым годом. Петербургский климат в короткое время совершенно расстроил ее здоровье. Она поспешила в Дикополье, но лишь за тем, чтобы там вскоре почить вечным сном в одной могиле со своим мужем. Людмила неутешно плакала по ней, когда получила роковую весть о ее смерти. Но и граф, и графиня были очень опечалены этою вестью, потому что вполне понимали всю доброту души этой женщины и высоко ценили ее заслуги по воспитанию Людмилы. Они убеждены были в том, что если бы побольше на Руси было таких воспитательниц, как Лидия Ивановна, тогда институты наши поменьше бы выпускали девушек, страдающих пустотою своих научных познаний, шаткостью убеждений, легкомыслием и напыщенностью, и тотчас же по выходе из института бросающихся в объятия жизни, полной беспечности, чопорности и удовольствий, где погоня за модою и соперничество со своими сверстницами, красотою часто стоит у них на самом первом плане...
С институтскими порядками и занятиями Людмила свыклась очень скоро. Она была рада тому, что ей пришлось поступить именно в Смольный институт, про который Лидия Ивановна много говорила ей хорошего. Правда, воспитанницы одного с нею класса, часто и много досаждали ей своею важностью, но она к этому скоро привыкла. Смерть Лидии Ивановны, повергшая ее в глубокую печаль, подвергла ее новому испытанию, именно насмешкам над нею многих сверстниц, за то же она послужила первою причиною ее сближения с одною из самых лучших в классе воспитанниц. То была воспитанница Еразмова. Она первая приняла участие в горе Людмилы и старалась утешить ее, а потом случилось, что сама получила известие о смерти своих родителей и учреждении конкурса над их имением и впала в такую печаль, что Людмила боялась даже того, как бы ее великодушная подруга не заболела с горя. Забыв про свое собственное горе, Людмила стала теперь больше печалиться о горе своей подруги, написала о ее бедственном положении графине и просила ее принять участие в судьбе бедной ее подруги. Результатом этого письма было то, что Дикопольские приняли Еразмову на свое попечение. С тех пор Людмила и Еразмова жили душа в душу, учились отлично, вели себя примерно и были детски счастливы.
На шестнадцатом году Людмила блистательно окончила курс и вернулась домой с отличным дипломом. Но здесь встречает она совсем не то, чего ожидала: диплом ее раздражил сестер, она сама всем казалась девочкою, школьницею, наивною филантропкою, смешною печальницею всякого чужого горя. Один только отец понимал ее, как следует, и часто беседовал с нею о серьезных предметах. Хуже всего для нее было то, что она нашла в своих сестрах не нежных сердцем девушек, а грубых аристократок, пропитанных сословною спесью, гордых, своенравных, насмешливых, а иногда и жестоких. Все это Людмиле было не по сердцу, и она при всяком удобном к тому случае стала нападать на их спесь и жестокосердие, и этим еще более вооружила сестер против себя. Сестры постоянно преследовали ее своими колкостями и насмешками. Теперь она снова была почти одинока в своей родной семье, и не в ком, кроме графа, не встречала себе ни сочувствия, ни поддержки. Развлечений общепринятыми светскими удовольствиями она не любила, льстецов и любителей говорить ей комплименты она ничуть не жаловала своим вниманием, и потому весьма редко появлялась на вечерах и балах в домах многочисленных своих родственников и соседей, любивших жить в провинции на самую широкую ногу, вовсе не по своим средствам. Тем не менее Людмила искала для себя развлечения и вместе удовольствия, и нашла то и другое в чтении книг и игре на фортепиано.
Какова бы, однако, не была девушка, только что вышедшая из института, а окружающая ее среда всегда может иметь и действительно имеет на нее свое благодетельное или вредное влияние. Немудрено, что и Людмила с течением времени могла бы поддаться влиянию окружавшей ее среды, гордой своими сословными правами и заслугами предков. Вышедшая из института в просвещенным взглядом на вещи и гуманными идеями, но окруженная дома истыми аристократами-крепостниками, льстецами и рабами, естественно, молодая девушка могла бы и не устоять в своих прежних убеждениях, и мало-помалу начала бы проникаться новыми для нее, но, в сущности, уже отживавшими свой век идеями крепостного права и сословными предубеждениями. Очень могло бы быть, что и Людмила впоследствии сжилась бы с нравами, обычаями, убеждениями и привычками людей большого света и для себя самой незаметно изменила бы своему первоначальному направлению характера и деятельности. Но вот судьба заблаговременно решила все иначе! Людмила нечаянно встретилась с человеком, который своей личностью доказал ей, что и в других сословиях есть люди мыслящие и деловые, достойные внимания людей высокообразованных. Правда, она встречается с ним в ту пору, когда он кажется ей жалким, растерявшимся и находящимся не на своем месте; но уже одно то, что он хорошо знаком с школьною жизнью и откровенен, сразу внушает ей доверие к этому молодому человеку, делает ее расположенною к нему как бы к брату и потом защитницею его. Чтобы ободрить его, показать ему, что она вполне понимает его неловкое положение в их доме и готова вывести его из-затруднительного положения, она не затрудняется, даже при первой своей встрече с ним, говорить с ним откровенно о своих сестрах. Чем более она потом всматривалась в понятия и убеждения этого молодого человека и в его незавидное положение в обществе, тем более и более привязывалась к нему всем сердцем, а вместе с тем яснее и яснее стала сознавать недостаточность своего образования и фальшивость сословной гордости заслугами своих предков без желания подражать их подвигам и наконец пришла к тому заключению, что всякий хорош на своем месте тогда только, когда он свято и с полным усердием исполняет все свои гражданские и семейные обязанности. Неудивительно, если Людмила с этого времени начинает жить новыми светлыми идеями и новыми гуманными правилами жизни и делается еще лучшею и еще благороднейшею, чем какою она была до своей встречи с этим молодым человеком, произведшим на нее огромное влияние. Мы полагаем, что читатели наши давно уже догадались, что мы говорим здесь о встрече ее с бедным, но умным, добрым и благороднейшим Владиславлевым. Надеемся, что они согласятся с нами в том, что встреча эта должна была благотворно подействовать на Людмилу, скоро понявшую его и оценившую по достоинству.
Жизнь Людмилы мы здесь рассказали до той поры, когда началось ее сближение с Владиславлевым, произведшее на нее самое решительное влияние. Предоставляем читателям самим решить вопрос о том, каково было воспитание Людмилы, правильно или неправильно, хорошо или дурно, – есть ли ее воспитание пародия на домашнее и институтское воспитание, как думали о том ее сестры, или же оно есть редкий пример истинного воспитания девиц. Мы же со своей стороны, скажем, что весьма желали бы видеть везде побольше именно такого образования, какое получила Людмила, и совсем нигде не видеть того неправильного воспитания, какое получили Валентина и Феоктиста. Тогда и девицы, и женщины лучше бы сознавали свои обязанности и больше, чем теперь, заботились бы о том, чтобы быть полезными обществу.