ХIV. «Чем богаты, тем и рады»

День склонялся к вечеру. В природе все кипело жизнью и деятельностью, суетилось и как будто куда-то спешило за тем, чтобы предаться спокойствию и отдохновению от дневных трудов. Пчела с своею, драгоценною для нее, ношею спешила на пасеку. Грачи, галки и вороны поднимались с полей, где они собирали зерна – дневное свое пропитание; целыми стаями взлетали на высоту, описывали там круг и потом с пронзительным криком и карканьем спешили в ближайшие селения, чтобы там усесться на ночь близ реки или пруда на лозинах. Летучие комары, овода и мошки прятались в межах. Жаворонок спускался с высоты воздушной и прятался под камлыжками земли на полях. Перепел начинал отбивать вечернюю зарю, a стрекоза, как будто вторя ему, заливалась очень звучною, ей только одной понятною песнью... Крестьянин спешил докосить остававшийся на корню уголок ржи или довязать несколько скошенных рядов ее, или же скорее наложить на воза да в последний раз свезти домой копейку-другую. Работавшие на господских полях поселяне, утомленные работою, спешили немного отдохнуть да потом поскорее перебраться на свои поля, чтобы утром встать вместе с зарею да успеть до барщины захватить уголок-другой ржицы. На крестьянских загонах по местам уже дымились наскоро устроенные очаги и варилась овсяная или гречневая кашица с ветчинным салом и картофелем – этa, самая обыкновенная в рабочую пору, пища крестьян. Какой-нибудь молодой, но ленивый малый или женщина с ребенком суетились около очагов, в ожидании скорого прибытия к ним их домашних с господских полей. Кувшины и жбаны с холодною ключевою водою, хлеб, соль и ложки расставлялись и раскладывались близ очагов...

Владиславлев в эту пору ехал одним из тех проселков, которые так обыкновенны y нас на Руси: одна узенькая дорожка со множеством поворотов и перекрестков, в разных направлениях, пересекающих ее, да широкое, далеко раскинувшееся поле, засеянное разными хлебными растениями, постоянно перед глазами путешественника. Только лишь и думай, проезжая по такому проселку, как бы не свернуть куда с своей дороги да не заехать в какую-нибудь трущобу, из которой не скоро выберешься...

Впереди виднелось какое-то селение, незнакомое ни Владиславлеву, ни его вощику. Пара усталых лошадей тащилась довольно лениво, как будто нехотя. Колокольчик медленно звенел под дугою. Кучер распустил возжи и слегка дремал, покачиваясь из стороны в сторону. Владиславлев, под влиянием ощущений и впечатлений этого дня, сидел себе в повозке и бессознательно смотрел на все окружавшее его. Он был разбит душою и сердцем и ровно ничего не в состоянии был обдумывать...

– Василий Петрович! – сказал ему кучер, зевая и крестясь.

– Ну? – неохотно проговорил Владиславлев.

– Не пора ли нам на ночлег остановиться, хоть бы вот в этом селении?.. Ведь мы уж много проехали, не кормя лошадей... Вишь, как они упарились!.. Пора им дать вздохнут...

– Так что же?.. Вот здесь и ночуем...

– Да уж надо быть так: дале ехать не пригодно; невмоготу будет лошадям да и дорога-то незнакомая... Не равен час, леший ночью-то туда занесет, что и заночуешь средь чистого поля, да и проблудишь всю ночь...

– Ладно, ладно! Не растолковывай больше...

– Какие вы, барин, ноне сердитые стали!.. право... беда с вами всю дорогу хоть бы слово какое молвили со мною по душе, либо хоть водочкою бы где угостили... У нас дома вы не такие были... точно наш брат, душевенный человек, от скуки горазд на все штуки... и оказии нам рассказывал, и уму-разуму нас учил... так-то...

– В самом деле?! Будто я переменился сегодня?..

– Знамое дело так... У нас вы были веселее, не то, что теперь... Ай уж, видно, наша молодая боярышня-то вам больно приглянулась, что вы все хотели проститься с нею?..

– Почему же ты это знаешь?...

– Почем знаю!?...Разве я не человек тоже?...Я небось на этот счет кое-что смыслю... Уж не даром вы ее во сне-то ноне раза два по имени называли: видно сгрустнулось по ней...Да, надо быть так... она по любви вам пришлась...

– Что ты, любезный, врешь чепуху такую!.. Смотри, не вздумай еще налгать на меня нашим домашним...

– A что ж? Разве это дело плохое? Ведь боярышня-то наша точно краля росписная и добрая такая: ее можно полюбить.

– Ну, полно, полно!.. Пошел скорее до села-то...Там и водочки тебе поднесу... Только ты, пожалуйста, не городи лишнего вздору... Мне и без того грустно: отец болен, мать тоже; работа полевая стоит... Поневоле задумаешься и будешь скучен, как представишь себе, что тебя ожидает дома не отдых, a забота...

– А! ну, это и взаправду заскучаешь... Эй, вы, голубчики! Пошел рысцою!.. Эй, батюшка, кнут! Не гуляй...

Кучер стегнул раза два-три по лошадям, и они понеслись во всю мочь. Колокольчик зазвенел громче. Пестрые поля быстрее замигали в глазах Владиславлева, одни сменяясь другими. Кибитка шибче покатила по гладкой дорожке и все оставляла позади себя... Как раз вот уж и село все на виду, они подъезжали к околице... Десятка три-четыре ветхих избушек с соломенными крышами и наполовину раскрытыми при них плетневыми дворами лепились по берегу небольшой речки и бросались издали в глаза каждому проезжающему, поражая его взор своею бедностью. Невдалеке от этих избушек виднелись небольшая деревянная церковь и довольно большой погост при ней, окопанный когда-то валом, от которого оставались теперь одни только следы. Против самой церкви величаво высился трехэтажный господский дом с балконами и террасами, флигелями, конюшнями и огромными скотными дворами и сараями. На погосте в это время сельский дьячок стерег скотину в одной довольно уже черной рубашке и старинной шляпе: он бегал тo и дело по погосту, не давая скотине перескакивать с него на господский выгон. По берегу реки гуляли две девушки с молодым человеком лет 15 или 16: по виду издали он как будто на семинариста смахивал, но Владиславлеву нельзя было отгадать, кто бы это такой был из семинаристов. На гумнах за церковью шла поспешная работа: в одном месте дьякон довеевал рожь, в другом человек пять бросали солому в омет, в третьем насыпали рожь на воза, a в четвертом молодой человек стоял на одонье, вывершивая его, a старушка, стоя на возу, вилами подавала ему снопы, не всеми правдами доставая до вершины одонья. На реке же в одном месте купались ребятишки, в другом старушки колотили холсты, a в третьем какой-то охотник катался в лодке и стрелял уток в тростнике... Вот что было теперь пред глазами нашего героя!..

Въехали в самое село. Нужно было искать ночлега. Но где, y кого здесь ночевать? Известное дело, уж y кого-нибудь из своих т. е. из духовных, например, y священника: „У него, – думал Владиславлев, – во всяком случае отказа в этом не будет»... „А, может быть, на счастье нет ли здесь кого-нибудь из семинаристов? – передумал он. – Это было бы лучше всего: y их родителей будет верный ночлег».

– Милостивой государь! – сказал Владиславлев дьячку, стерегшему скотину на погосте, с которым они в эту пору поравнялись. – Будьте так добры, пожалуйте ко мне на пару слов.

Покинув свою скотину и снявши ветхую шляпенку, одну из тех, которые и доселе еще можно в мутноводской епархии встречать на головах сельских дьячков – старожилов, дьячок смиренно подошел к повозке и отвесил Владиславлеву очень низкий поклон.

– Будьте так добры, – заговорил с ним Владиславлев. – Скажите мне: какое это село?

– Петровское, a Калинино тож, – ответил дьячок.

– Кто y вас священником?

– Отец Петр Филипыч Ненарокомов.

– Ненарокомов?? Фамилия что-то известная; но я не знаю его...

– Может, вы изволили быть о нем наслышаны: он ведь наш благочинный... его все знают в нашем уезде...

– A хороший он человек?

– Да-с... Только до нашего брата больно строг...

– A как вы думаете: можно будет y него переночевать мне?..

– Я думаю, можно...

– А впрочем, нет ли y вас здесь кого-нибудь из учеников семинарии? Это было бы лучше.

– Да, ваша милость, и y него есть сынок... Митрофан Петрович... учится в риторическом классе...

– А! знаю... знаю его...

– Да и у меня тоже есть сынок... может быть, вы изволите его знать... не товарищ ли он ваш?...

– Кто такой?..

– Рафаель Михалыч Воскресенский...

– Ах! Еще бы мне его не знать!.. он товарищ мне...Уж будьте так добры, позвольте мне y вас ночевать....

– Сделайте милость! Мой Рашенька очень будет рад вам... он, бедный, совсем y меня здесь истомился... все работает за меня... Я-то уж стар стал, не могу теперь нести тяжелой работы; он и работает за меня... Только вы уж простите ради Бога, наше дело не богатое... Избенка-то моя больно плоха...

– Ничего!.. ничего!.. Не беспокойтесь об этом... Не красна, говорят, изба углами, a красна пирогами...Я ведь не на праздник к вам приехал... Мне очень будет приятно видеться с вашим сыном... Потрудитесь же указать, где ваш дом?

– A вон, видите, небольшая избушка-то топится?.. Это самая избушка и есть мой дом... Уж извольте, батюшка, одни туда проехать; a я сейчас погоню домой свою скотинушку... Что делать-то? Как был молод, на все был пригоден, a как состарился, и к обычной работе стал негоден: вот теперь каждый вечер и караулю здесь скотину, чтобы она не забежала на господский выгон, да не пришлось за то поплатиться...

– Ну, что делать? Нужно смиренно нести свой крест... Не вы первые, не вы, конечно, и последние терпите нужду в жизни...и все наши сельские причетники до того же доживают...

Владиславлев приказал кучеру ехать к той избушке, на которую указал ему дьячок. Кучер нарочно ударил посильнее по лошадям, и в минуту промчались они вдоль улицы и остановились y дьячковой избушки, близ которой никого не было видно в эту пору.

– Не здесь!.. не здесь! – заговорила, вдруг выскочившая из избушки, девочка лет тринадцати.

– Что такое вы говорите? – спросил ее Владиславлев.

– Не здесь живет благочинный...

– Да я не к нему и ехал... Я ехал к Рафаилу Михалычу... Ведь он здесь живет?..

– Здесь. Он теперь с мамою на гумне складывает снопы, – сказала девочка и бросилась, было, бежать на гумно.

– Куда вы бежите? – спросил ее Владиславлев.

– За братом...

– Не нужно. Скажите лучше нам: где y вас здесь можно будет нам поставить лошадей на ночь?

– Да где же их поставить вам?.. Тут их и отпрягите, a двор y нас очень маленький...

Владиславлев приказал отпрягать лошадей на улице; a сам пошел в избушку. Боже мой! Какую там ужасающую бедность встретил герой наш! Невозможно и представить себе хорошо ту нищету, которая окружала его теперь. Уж это не то, что обыкновенный дом сельского дьячка. Нет! Это было просто нищенская лачужка. Все в ней ясно говорило посетителю ее о крайней бедности ее обитателей. Небольшая и весьма ветхая избушка с двумя крошечными волковыми окошечками на улицу и одним, еще меньшим, на двор погнулась на бок. Co двора в средину избы высунулись два бревна, которые, так вот, кажется, и выскочат совсем, и тогда рухнувшаяся избушка задавит своих обитателей. Половина избушки занята русскою печью и небольшими хорами с палатями над ними. В переднем угле, на полочке стоят иконы; перед ними теплится лампадка с простым конопляным маслом, вероятно, для того, чтобы виднее было в избушке. Печь топится не дровами, a палочками из вороньих гнезд и сухими лозановыми листьями. На конике стоит столовый прибор, a именно: две деревянных тарелки, две чашки и пять ложек изделия самого хозяина дома. На земляном полу y стола сидит девочка и в небольшом чугунчике перебирает грибы, известные под названием свинухов; из них должен был вариться ужин хозяевам... При избушке, как и везде водится в селах, есть сени, но что это за сени?! Три ветхих плетня приставлены к лозиновым столбам да вместе с избою покрыты соломою – вот и все тут! В этих сенях в одном угле стоит кровать, но опять что это за кровать?! Вкопаны в землю четыре низеньких столбика, на них положены две слежки, да перепутаны веревками, вместо перин настлана по веревкам свежая солома да дерюжкою покрыта. И это, вероятно, постель самой хозяйки дома, потому что тут лежит в головах ее старое платьишко вместо подушки, но сверх снопа старновки, a внизу, под кроватью стоят две коробки, в которых хранится все добро матери семейства. Наверху, над кроватью висят огромные клубки ссученого на дерюжки посконного хлопка. Невдалеке от этих клубков на жердочке висит окорок ветчины – единственное лакомство хозяев в летнее время, особенно же в рабочую пору… Из сеней одна дверь ведет прямо на двор, который, как говорится, небом покрыт, a чистым полем обгорожен, потому что плетни, которыми он был когда-то обнесен, все уже изветшали и повалились, a соломенная крыша от давности истлела, превратилась в сухой пыльный навоз и наполовину была срыта галками, воробьями и курами, обыкновенными любителями подобных крыш. На дворе стоят одна коровенка, молоденькая лошаденка, два поросенка и свинья, а сидят на насести десять кур. Прибавьте еще к этому пяток овец, которых хозяин сам караулил на погосте, вот вам и все достояние бедного дьячка!

– Боже мой! Боже мой! – невольно проговорил про себя Владиславлев, осмотревши наскоро все достояние хозяина. – Вот и еще одно жилище смертного, которое нечаянно пришлось мне увидеть! И здесь-то живет один из лучших наших семинарских воспитанников!.. Какая его горькая участь!.. И здесь-то он ничего хорошего, оградного для себя не видит, и в семинарии-то на казне сидит на одних щах да хлебе, не пользуясь ни одеждою, ни книгами казенными, и после-то в жизни, может быть, горе и бедность будут его спутниками... A все еще от нас, семинаристов, требуют и того и другого, хотят, чтобы мы и одевались не по-нищенски и держали себя по великосветски... Нет! Они прежде обратили бы свое внимание на самую жизнь-то нашу и дома, и в Мутноводске и на средства наших родителей, a тогда бы и требовали от нас того, чего можно от нас требовать... Ах, как бы я желал поселить в этой лачужке всех наших недоброжелателей, хулителей и тех современных писателей, которые ради приобретения себе лишнего гроша любят писать о нас небылицы в лицах и смеяться над нами. Пусть бы они взглянули да порадовались на подобное этому житье бытье бедного сельского причетника и его детей... A, впрочем, чтобы из этого вышло?.. Ведь некоторые наши порицатели и без того знакомы с подобным житьем, да какое им теперь дело до него?! Они сами уже вышли из этой грязи и нищеты; они теперь сыты и довольны, a до бедности нашей и наших отцов им и дела нет. Они лишь считают себя вправе описывать наши недостатки, выставляя их напоказ всему миру, и позорить нас, не обращая при том ни малейшего внимания на бедность наших отцов... Они обыкновенно уже забыли то, что сами некогда были такими же бедняками... Да и зачем им вспоминать свою старину?! Они счастливы тем, по их мнению, что успели совсем забыть ее... Пожалуй, еще вдруг грустно иному из них сделается от такого воспоминания; a это будет для каждого из них адским мучением... Обыкновенно они привыкли смотреть на все равнодушно и никакими бедствиями других не трогаться... A тут вдруг пожалует к ним грусть при воспоминании о старине...

От таких дум, при виде бедности дьячка, y Владиславлева невольно навернулись на глазах слезы, и он поплелся с ними на гумно, чтобы скорее увидеть самого Рафаила Михалыча. Добраться до гумна для него, как для сельского же жителя, весьма было нетрудно: небольшая узенькая дорожка между двумя соседними огородами, засеянными коноплею, как раз привела его прямо к гумну дьячка. Рафаил Воскресенский в эту пору находился на верху небольшого, копен в пятнадцать, ржаного одонышка, немного недовершенного. Он вывершивал это одонышко, a мать вилами подавала ему тяжелые снопы. Как же удивился он, когда столь неожиданно увидел пред собою Владиславлева!...

– Возможно ли? – вскричал он и тотчас соскочил с одонышка. Какими это судьбами вы, Василий Петрович, заехали в наше захолустье и нашли здесь меня?

– Проездом, совершенно неожиданно завернул проведать вас здесь и переночевать у вас⁴², – отвечал Владиславлев и по-товарищески поздоровался с Воскресенским.

– Вот спасибо вам, что не забыли меня горемыку, заехали ночевать к нам, a не к благочинному... Как я вам рад!... Право, точно Бог знает какому сокровищу, нечаянно найденному...Теперь я с вами немного отдохну; a то я здесь чуть не издох от работы да страшной скуки в одиночестве.., здесь мне и горя своего не с кем разделить от души... Если бы было можно, совсем бы не пришел сюда из Мутноводска... Здоровье мое и без того плохо было, a тут я еще больше расстроил его тяжелою работою...

Мать Рафаила, стоявшая на возу с вилами в руках, с удивлением смотрела на свидание двух товарищей и не чаяла, когда-то ее Раша снова взлезет на одонышко, чтобы докончить его вывершивание. Наконец, она этого дождалась...

– Однако, – сказал Владиславлев, – мы забылись: нужно прежде докончить одоны, a потом уж поговорить, ваша мать ждет вас на возу....

– Да, это правда; нужно довершить одонышко...

– Бабушка! Идите-ка вы домой, – сказал Владиславлев старушке. – Я за вас тут докончу работу; a вы посмотрите дома за печкою, a то y вас там топит ее одна девочка... ведь опасно ей доверять топить...

– И, Бог с тобою! – сказала старушка. Она y меня всегда одна топит печь и все готовит.... A тебе-то где, батюшка мой, поднять сноп на такую вышину?... Твое дело непривычное, не сможешь... ведь ты небось священников сынок?.. так работы-то этой небось и не знаешь совсем...

– A вот увидите! – сказал Владиславлев и тотчас же, взлезши на воз, стал подавать Рафаилу снопы. Дело как раз и сладилось: в несколько минут снопы все были поданы и одонышко вывершено.

– Ну, Рафаил Михалыч, бедненько живет ваш отец, – говорил Владиславлев Воскресенскому, возвращаясь с гумна.

– Об этом уж и говорить нечего, – отвечал Рафаил, махнув рукою, – такая y нас во всем бедность, что из рук вон, нет, как говорится, ни кола, ни двора; избушка завалилась, двор небом покрыт, a чистым полем обгорожен... Просто глаза бы не глядели на такую нищету... И ведь досаднее всего то, что ничего нельзя сделать для того, чтобы хоть сколько-нибудь нам поправить свое состояние....

– Да; это очень грустно... Я очень пожалел о вас, как взглянул на ваше бедное жилище... Помоги вам Бог терпеливо нести свой крест в бедной своей доле... Только вот что я вам скажу по-товарищески, от чистого сердца: когда, Бог даст, вы поступите на место и будете жить порядочно, ради Бога не забывайте этой бедности... Это забвение своего прежнего положения, столь обыкновенное и везде-то, a y нас в духовенстве в особенности, есть самое черное пятно неблагодарности... это позор для нашего духовенства... Много и было, и есть y нас доселе людей, из нищеты вышедши в знатные лица, что называется, из грязи вылезших в князи, грудью пробивших себе дорогу и занимающих теперь важные должности и места как в духовном же, так и в гражданском ведомствах...

– Конечно, таких людей очень немало...

– Да... И казалось бы, что эти-то именно люди и помогут теперь крайне бедному положению нашего духовенства хоть в чем-нибудь, или по крайней мере хоть родственников-то своих не забудут своею посильною помощью. A между тем что же видишь теперь на деле?.. Люди эти как будто никогда и не видывали страшной нужды во всем и бедности нашего духовенства, как будто и не живали никогда среди своих бедных родителей и родственников. Живя теперь благополучно, они совершенно забыли, что сами вышли из нищеты и что таких бедняков, какими были и они сами, и их отцы, много еще и теперь на белом свете в среде духовенства... Они, кажется, не допускают и самой возможности того, что и теперь есть люди, живущие в крайней нужде и бедности, нуждающиеся не только в лишнем рубле, но даже в лишней копейке... Какая, брат, это черная неблагодарность!.. И как трудно переносить ее тем, кто имеет право ждать облегчения своей участи от этих людей, как своих близких друзей...

– Да, это именно так... У меня вот y самого есть один родственник, занимающий довольно видное место в духовном ведомстве... Во все время своего воспитания в Мутноводске, он проживал y моего деда и вместе с моим отцом учился... жили оба в страшнейшей бедности... пойдут, бывало, в лес, надерут там лык, сплетут лаптенки да в них и ходят в класс... A теперь он и забыл все это... забыл, что имел приют y бедного дьячка, забыл, что нередко босой хаживал в класс в училище и дрался с моим отцом за лапти, когда учился в семинарии. Мало того, брат, что сам-то он об этом не вспоминает, когда другие ему о том напоминали, он притворялся ничего непомнящим...

– Будто? Уж это слишком неблагородно...

– Да. Когда он раз проезжал чрез Желтоводск, отправляясь к новому месту своего назначения, кто-то напомнил ему о моем отце и рассказал, в какой бедности мы живем, он лишь призадумался на минуту да потом сказал как-то очень протяжно: «не запомню что-то я этого Воскресенского... ведь этому уже много лет прошло... с летами все забылось... теперь рисуются в памяти новые картины служебной жизни, a не жизнь семинарская... пора ее и забыть... она была очень тогда грязна, да и теперь не много стала лучше»... Тем все дело и кончилось... Каково это? Он забыл все! A чего бы ему стоило когда-нибудь прислать моему отцу хоть десять-то рублей?..

– Грустно; грустно!.. нужно однако сознаться, что не один только твой родственник таков, a и многие другие из наших братий таковы же... Самые даже начальники наши любят лишь кричать на нас да исключать нас из семинарии, a вникнуть хорошенько в наше положение и узнать, от чего зависят ваши недостатки, не берут на себя труда... Да, и диво ли впрочем! Прошлое свое они забыли, a с настоящим положением духовенства они даже и по слухам не знакомы: они считают себя отчужденными от мира и думают лишь о том, чтобы им-то самим хорошо жилось... Они и могли бы помочь иному из нас, да просто не хотят... Ну, от чего бы, например, нашему начальству не принять вас на полное казенное содержание? Ведь они бы могли знать, что вы сын беднейшего дьячка...

– Принять на полное!.. И полукоштного-то хотели было лишить на том основании, что я один сын y отца и не сирота...A вон Зиновьев, например, имеет тысячу рублей денег да семьдесят десятин земли, доставшихся ему в наследство от отца, и между тем принять на полное казенное содержание на том основании, что он круглый сирота... Хорош же этот сирота!..

– Или вот еще, – продолжал Владиславлев: от чего бы нашему начальству не помочь тем из наших бедняков, которые от души желали бы идти в высшие учебные заведения, да не имеют к тому средств?.. Если бы наши господа начальники желали этого могли бы приискать какие-нибудь к тому средства... могли бы, например, обратиться с просьбою о пособии таким беднякам к таким из наших священников, которые не имеют детей и живут богато...

– В этом случае и сами наши господа богатые и бездетные священники оказываются чрезвычайно неблагодарными к своему учебному заведению и невнимательными к своему званию...От чего бы и самим-то им не догадаться прислать по нескольку рублей беднякам?..

– И эти отцы забыли, что они когда-то сами были семинаристами... И как только им не грешно и не совестно забывать своих же бедняков, своих же присных? Кому они берегут свои деньги? Ведь умрут, все так останется... По крайней мере своим пособием бедным студентам они заслужили бы себе память... Ведь лучше иному нищему не подать милостыни, да помочь бедным студентам: нищие часто просят милостыни лишь по привычке к тунеядству и добытые гроши употребляют на свои прихоти, a бедные студенты семинарии трудятся изо всех сил да не могут добыть себе нескольких десятков рублей на проезд в академию... Да будет Бог судия таким честным отцам!.. Вот уж со мною этого никогда не будет...

– Не ручайтесь!.. И вы можете забыть свое прошлое...

– Никогда, никогда!.. Верно вы еще недовольно знаете меня, что можете сомневаться в моих словах. Забвение это возможно для тех, кто не входил никогда в положение других и не всматривался в него; a я, браг, уж так хорошо вошел в положение семинаристов, что желание добра и счастья семинаристам y меня обратилось, можно сказать, в плоть и кровь...

Владиславлев и Воскресенский в эту пору подошли к дому. Там происходили уже своего рода толки и хлопоты. Хозяева хлопотали о приготовлении ужина для гостя. Дочь давно уже раскатывала лапшу; мать клала в горшок ветчину и варила яйца; a отец стащил с насески курицу и хотел на пороге рубить ей голову в ту самую минуту, как Владиславлев через порог переступил в сени.

– Что это хотите вы делать? – сказал Владиславлев хозяину.

– Курицу, милый мой, хотим тебе резать, – ответила за него жена.

– Бог с вами! на что она мне нужна? Я и не хочу ничего есть, да y меня же и много всего припасено для дороги...Я всех вас накормлю своею провизией... Пустите пожалуйста курицу…

Старушка-дьячиха призадумалась, a дьячок остался при своем.

– Э, жена! ничего! – сказал он. В гости к нам человек приехал да и не угостим мы его, чем

Бог послал?.. Чем богаты, тем и рады... Не угостить его – это срам для нас...

– Ведь и то, старик, правда! – сказала старушка. Как не угостить его?.. Это будет уж не по-деревенски... Отцы и деды наши этого не делывали.... Да ты, милый, уж не городской ли? – обратилась старушка к Владиславлеву. – Ведь это в городах только отпускают гостей без угощенья, a y нас никогда...

– Нет, бабушка! Я сельский уроженец, и знаю, что в селах считается за покор хозяину не угостить заезжего человека... Но вед дело-то в том, что для меня вовсе не нужно вашего угощения, да и ваши средства не позволяют вам тратиться на угощение меня... Поберегите-ка лучше эту курицу сыну на дорогу, когда будете отправлять его в Мутноводск... Я лучше попрошу вас поставить самовар, если он есть y вас.... Чаю и сахару y меня много: я напоил бы вас своим чаем...

Это было бы лучше, чем без нужды резать курицу...

– Самоварчика-то милый, y нас нет своего, но мы попросим его y священника, сказала старушка. – Старик сам к нему сходит, попросит.... там ему не откажут...

Несмотря на просьбы Владиславлева, дьячок отрубил курице голову и потом отправился за самоваром.

Старушка принялась щипать курицу, a Владиславлев и Воскресенский вышли на улицу, чтобы засветло еще достать кое-что из повозки и внести в избушку....

Между тем, в доме местного священника давно уже происходила своя тревога, и причиною этой тревоги был приезд Владиславлева... Дело в том, что y о. благочинного были две дочки невесты, a в былое время водилось y нас так: лишь только покажется куда хорошенький студентик или богослов, в головах матушек, имеющих двух или трех дочерей-невест, бывало, тотчас уже и явится мысль о том, как бы показать студенту или богослову своих дочек? Выгода от этого всегда какая-нибудь да выходила: если студент или богослов сам потом не сватался за дочек матушки, так рекомендовал их своим товарищам, и то было хорошо. Имея это в виду, матушка, как только узнала о том, что к дьячку приехал кто-то из товарищей Рафаила, тотчас же начала подумывать о том, как бы показать ему своих дочек и самого его увидеть. Ей хотелось, чтобы дочки ее были замечены гостем дьячка; но как это сделать? – вот задача для нее! Как-нибудь зазвать его к себе? Но он еще, пожалуй, не пойдет. Показать ему так своих дочек, приказав им прогуляться раза два-три мимо дьячкого дома? Но этого недостаточно. Однако же матушка решила прежде велеть дочерям прогуляться по поповщине с братом т. е. прежде хотела показать Владиславлеву своих дочек, a потом зазвать его к себе хоть на чай или на ужин да познакомить с своими дочками....

– Митроша! – сказала она сыну, вместе с сестрами возвратившемуся с прогулки по берегу реки: ты не знаешь, кто такой приехал к нашему дьячку?..

– Нет, мамаша, не знаю, – ответил сын.

– Я посылала спрашивать y самого дьячка, сказал, что приехал какой-то товарищ его сына, a фамилии его он не знает... Ты с сестрами-то прошел бы мимо окон дьячка да, как будто ненарочно, заглянул на его гостя... может быть, и узнал бы...Может быть, еще знакомый тебе богослов приехал...

– Да я, мамаша, и так сейчас пойду, узнаю...

– Ну, этого не должно делать... К чему нарочно лезть в глаза человеку?.. Это не прилично... Ты узнай о нем мимоходом, незаметно ни для кого из посторонних людей...Пройдись с сестрами по поповщине как будто для вечерней прогулки, да и узнай о госте... если увидишь его, раскланяйся с ним....

В эту минуту y матери сейчас же и новая мысль явилась, за которою легко можно было скрыть от детей свои задние мысли...

– Поди-ка, поди, – сказала она сыну, после минутного молчания. – Мы тогда позовем его к себе на ужин или на чай, a то ведь y дьячка-то ему небось и поесть нечего будет... Для тебя же это будет очень полезно: будет y тебя знакомый богослов, чем-нибудь там, в семинарии-то (чем-нибудь) и пригодится тебе... может быть, не придется ли стать вместе на квартиру с ним...

Как приказано, так и сделано. Митрофан с сестрами прошелся раза два по поповщине и наконец увидел Владиславлева в ту пору, как он с Рафаилом выходил из избушки, чтобы выбрать кое-что из своей повозки.

– А, Василий Петрович!.. Здравствуйте! – сказал Митрофан, подходя к Владиславлеву и раскланиваясь с ним.

– Здравствуйте! – сказал ему в ответ Владиславлев и подал руку, как бы своему знакомому иди товарищу.

Сестры Митрофана на минутку остановились, бросили на Владиславлева не смелый взгляд и пошли далее; a Митрофан постоял еще несколько минут с Владиславлевым, спросил y него, куда он едет и откуда, хорошо ли погостил y брата и почему не прожил y него всей вакации, и потом пошел догонять своих сестер, которые нетерпеливо ожидали его.

– Кто это такой? – спросили его сестры, когда он догнал их. Ты с ним хорошо знаком или только так-себе знаешь его?..

– Эго второй ученик богословия, первый наш поведенный старший...

– Какой он хорошенький, – подумала старшая сестра, и в голове ее сейчас же явилась мысль о том, как бы хорошо было познакомиться с ним.

– Кажется, он добрый человек, – подумала младшая сестра: как ласково он подал брату свою руку, a ведь он не товарищ брату... Вот бы брату поучиться y него так просто обходиться со всеми; a то он подчас любит погордиться перед людьми...

– Хорошо ли он учится? спросила старшая сестра y Митрофана.

– Он второй ученик богословия; стало быть, хорошо учится... Уж я это говорил вам, – как будто с сердцем ответил Митрофан.

– A добр ли он? – спросила старшая сестра.

– Очень добр... лучше добрее его y нас нет ни одного старшего...

– От чего же ты не живешь с ним? – возразила старшая сестра.

– Странно!.. от чего? Не поставили меня с ним и не живу...

– A от чего ты не научишься y него быть таким же добрым, как и он добр? – сказала младшая сестра. Это было бы хорошо...

– Поучись сама быть доброю.

– Я, кажется, не зла, по-твоему не отвечаю на все вопросы с сердцем и ни перед кем не горжусь...

– Ну, перед тобою... Ты ведь девочка еще, a я ритор... Понимаешь?.. Я ритор... Это что-нибудь да значит...

– A от чего ты не знаком с ним коротко? – снова сказала старшая сестра. Ты бы его теперь позвал к себе, если бы был с ним знаком, a то вот нельзя его звать.... A ему там небось и поужинать-то нечего – дьячок живет точно нищий...

Митрофан как-то вопросительно взглянул на сестру, как будто желая ей дать понять, что он отгадывает ее задние мысли, и ничего ей не ответил на ее слова.

– Кто это гуляет с Митрофаном? – спросил в свою очередь Владиславлев y Рафаила. Сестры его, что ли?..

– Да, – отвечал Рафаил, улыбаясь.

– Чему же вы улыбаетесь? – спросил его Владиславлев.

– Так-себе... вижу в этой прогулке мелочные расчеты: появился новый человек, и нужно им показать себя...может быть, это пригодится когда-нибудь, благо смазливы....

– Вы с ними знакомы?

– Так-себе, раскланиваюсь при встрече, как и теперь, молча...

– A в доме y них бываете?

– Положительно никогда не бывал...

– Странно!.. От чего же так?..

– Очень просто: вижу, что y их отца с матерю играют важную роль глупые расчеты... Когда я был мал, меня все поносили.. надо мною издевались... кричали, что меня скоро исключат; a как перешел я в богословский класс, так стали ухаживать за мною, притворились лисичками... из Рашки я вдруг преобразился в Рафаила Михалыча... в господина студента богословия...

– А, понимаю! Верно, отец и мать их рассчитывают на вас, как на будущего жениха?

– Вот то-то и есть... Но я не иду на их удочку...

– И прекрасно! Не окончив одного, нельзя браться за другое, чтобы не испортить начатого... Нужно прежде окончить курс, a тогда что Бог даст; прежде времени не следует и думать о невестах, чтобы не связать себя по рукам и ногам.

Между тем сестры не переставали расспрашивать Митрофана о Владиславлеве, и Митрофан наконец так расхвалил им нашего героя, что y них вскружились мечтательные головки и они представляли себе Владиславлева таким хорошим и добрым человеком, каких и нет более между семинаристами. У матушки тоже вскружилась голова от похвал сына Владиславлеву и от рассказов дочерей о том, каким он показался им хорошеньким и добрым. Матушка торжествовала при мысли, что она успела нашему герою искусно показать своих дочек Но ведь этого было еще недостаточно! Нужно было, во что бы то ни стало, зазвать его к себе, обласкать, угостить и короче познакомить с своим семейством, – и матушка придумывала, как бы это устроить. Случай к этому вскоре представился сам собою, когда дьячок пришел за самоваром. И матушка ухватилась за этот удобный случай...

– Что тебе нужно, Петрович? – спросил благочинный дьячка.

– Священствуйте, ваше высокоблагословение! – сказал дьячок вместо ответа, в десятый раз в этот день подходя к благочинному под благословение и низко кланяясь ему.

– Что скажешь новенького? – снова спросил благочинный.

– Да вот, ваше высокоблагословение, гостечка мне Бог послал...

– Слышал. Кто же такой?.. Он родственник тебе?..

– Нет... Он товарищ моего Рашеньки... проездом на родину завернул проведать моего сына...

– Доброе дело... Что же еще скажешь?..

– Ему желательно напиться чаю... Одолжите самоварчика...

– Ну, кто там y вас будет хлопотать за самоваром? – возразила матушка. Поди, лучше попроси его к нам на чай...

– Как это можно, матушка?! Он не пойдет к вам... Он рад, что увиделся с моим Рашенькою...

– Ну, и сына своего тоже проси к нам... Он y тебя такой спесивый, что никогда к нам не ходит... Может быть, с товарищем-то он скорее придет к нам...

– Я им пойду обоим передам это, – сказал дьячок и ушел, a матушка сейчас же приказала ставить самовар.

– Приказали просить вас и Рашеньку к ним на чай, – сказал дьячок Владиславлеву, возвратившись от благочинного.

– Ну, теперь пошла потеха! – заметил Рафаил.

– Благодарите их за приглашение, – сказал Владиславлев дьячку. Скажите, что я не могу быть y них...

Дьячок пошел, передал это матушке.

– Ишь какой он гордый! – сказала оскорбленная матушка.

– Сейчас, мамаша, и гордый он y вас? – возразила младшая дочь. Мне кажется, он просто совестится нас стеснять собою, как человек незнакомый даже и с нашим братом...

– Да, – подтвердил Митрофан, он вовсе не горд...

–Уж я и не знаю, что же это такое, если не гордость? – снова возразила мать, вовсе не предполагавшая такого ответа со стороны Владиславлева, после того как она показала ему своих дочек...

И в самом деле, как можно было предположить, что герой наш откажется от этого приглашения? Кто из студентов не пожелал бы познакомиться с девушками-невестами и не воспользоваться таким удобным к тому случаем? Но Владиславлев был не такого рода человек, чтобы его могли интересовать невесты до времени окончания курса: он даже и не думал о них.

– Нет, Петрович! – снова сказала матушка. У нас уже и самовар давно поставлен. Поди же, проси к нам и сына своего и гостя... Твой сын даже и права никакого не имеют отказаться от приглашения: он должен слушаться своих начальников, a мой муж ведь начальник твой и его вместе... Поди, проси их обоих.

– Хорошо, – сказал дьячок: я пойду передам им ваши слова.

Но он не застал уже дома ни сына, ни Владиславлева, потому что они успели уже уйти гулять по селу. И снова бедный старик должен был идти к благочинному и доложить матушке, что и сын его и гость отправились гулять.

Теперь матушке оставалось ждать, не пойдут ли Владиславлев и Воскресенский мимо ее дома, и она действительно ждала этого. «Может быть, думала она: они за тем и пошли гулять, чтобы потом пройти мимо нашего дома, да зайти к нам, если мы позовем их... Ведь неловко же, в самом деле, с разу прийти в незнакомый дом... стеснительно...» И она не ошиблась: Владиславлев и Воскресенский действительно вскоре должны были проходить мимо дома благочинного, возвращаясь с прогулки.

– Смотри, брат, – говорил Рафаил Владиславлеву, когда они стали подходить к дому благочинного: если нас увидят, как будем проходить мимо дома, непременно позовут к себе...

– Так что же? – сказал Владиславлев. Давайте тогда зайдем... И знаете ли, почему бы мне хотелось зайти?..

– Почему? Есть невесты? Но вы уже видели их…

– Совсем не поэтому... Благочинные наши все вообще любят осаниться над нашим братом, семинаристами, и над нашими отцами т. д. над рядовыми священниками, диаконами и причетниками... Я полагаю, что и ваш не отстает от прочих в этом отношении?.. Или, может быть, он составляет y вас отрадное исключение, не гордится своим званием?..

– Как бы не так?! Он не отстает от своей братии...

– И прекрасно!.. Если бы он составлял собою отрадное исключение, я счел бы непременным долгом оказать ему почтение, как человеку благомыслящему... Теперь же мне очень бы хотелось высказать ему стороною всю негодность осанки благочинных над нами и нашими отцами... Авось он исправится...

– Что вы?! Как это можно?.. Он тогда мне будет мстить за это, подумает, будто я подучил вас высказать это ему...Ведь по окончании курса придется быть под его полным надо мною начальством… Тогда-то он и докажет мне, кто он...

– Не беспокойтесь! Я сумею все так хорошо высказать ему, что не скоро-то он догадается, в чем суть дела...

– В таком случае идите к нему одни, a я не пойду...

– Рафаил Михалыч! Раздалось вдруг из окна: что же вы не зайдете к нам с своим товарищем-то?.. Уж вы очень спесивы... Хотите лучше остаться без чая, чем y нас его пить...

– Благодарю вас, матушка, за приглашение! – сказал Рафаил. Я, обыкновенно, никогда не пью чаю здесь; стало быть, для меня все равно пить ли его или не пить сегодня...

– Ну, для вашего товарища это не все равно: он человек дорожный... Я полагаю, что ему с дороги очень хочется чаю... Зайдите же...

– Очень вам благодарен, матушка! – сказал Владиславлев. Я сам чаю вовсе не хотел пить, a хотел лишь угостить им старичков, полагая, что y них есть свой самовар...

– Это похвально: старики редко пьют его, и то в людях, и им было бы очень приятно, если бы вы напоили их чаем...Вы это и исполните завтра утром, a теперь пожалуйте к нам на чашку чаю: y нас самовар уже готов...

– Вы, г. студент богословия, не Петра ли Петровича Владиславлева сын? – сказал подошедший к окну благочинный.

– Точно так, – ответил Владиславлев, раскланиваясь с ним.

– Прекрасно... Мы с ним были товарищами по семинарии... Очень приятно видеть такого взрослого сына его, a еще бы приятнее было что-нибудь узнать от вас о бывшем своем товарище… Зайдите же к нам: мы с вами немножко побеседуем…

– Если так, я с удовольствием исполню ваше желание слышать что-нибудь о судьбе своего бывшего товарища, a моего папаши... Я всегда очень уважаю дружбу и товарищество...

– Пожалуйте, пожалуйте!.. И вы, Рафаил Михалыч, пожалуйте!..

Владиславлев и Воскресенский вошли в дом благочинного, очень приличный для сельского священника по обыкновению помолились Богу пред иконами в зале и подошли потом под благословение к благочинному и затем уже раскланялись с хозяйкою и подали руку Митрофану. Рафаил все это сделал с большим стеснением, чисто по-семинарски; за то Владиславлев, побывавший в графском доме, был тут совершенно иным человеком: в нем как будто никогда и не было ничего, общего с семинаристами. Так браво он держал себя при этом случае!..

– Ну-ну! подумала матушка: вот какой он молодец!.. Сразу видно, что он очень умен и образован...

Девушек в это время в зале не было: они были в соседней комнате.

– Дети! сказала мать. Маша!.. Саша!.. Где вы там?..

– Здесь, мамаша! – сказала старшая сестра, выходя из-за двери.

Владиславлев и Воскресенский встали и вежливо раскланялись с девушкою при ее появлении в зале...

– Где же Саша? – спросила мать.

– Она здесь, в столовой готовит чайный прибор, – ответила дочь.

– Саша! поди сюда! – снова сказала мать.

Саша вышла. Это была девушка лет шестнадцати очень хорошенькая собою, живая и веселая, не набитая еще спесью и манерами невесты, и очень энергичная; но к сожалению, стоявшая в своей семье на заднем плане, заслоненная братом-ритором и сестрою-невестою, девушкою лет двадцати, довольно хорошенькою, но по своему умственному развитию далеко стоявшею ниже младшей своей сестры. Личность Саши с разу же понравилась Владиславлеву, так что он не раз в это время бросил на нее свой взгляд...

– Готовьте нам здесь чай, – сказала мать, когда Саша раскланялась с Владиславлевым и Волфеинским. При этом она указала на место возле дивана и добавила, обращаясь к Владиславлеву:

– «Мы всегда любим пить чай попросту, по-семейному», как будто это и справедливо было. A самой вовсе хотелось получше показать Владиславлеву своих дочек и заметить, нравятся ли они ему.

– И прекрасно! – сказал Владиславлев в ответ матушке. Мне очень приятно видеть, что y вас все так просто и не натянуто... Я люблю наслаждаться семейным счастьем своих знакомых...

– Умен! Подумала матушка: любит наслаждаться семейным счастьем!.. Верно он желает поближе познакомиться с моими детьми...

Девушки между тем успели выйти из-залы.

– Милая Машенька! Ты нравишься ему, – сказала Саша сестре...

– A ты почему это знаешь? – возразила Маша.

– Я это заметила...

– Ах, зачем ты мне говоришь это?.. Я теперь не могу выйти к нему спокойно... Поди ты, одна готовь все к чаю...

– Пожалуй... Мне все равно... Я и одна все сготовлю...

Чрез минуту Саша уже хлопотала вокруг чайного стола, и все в ее руках точно кипело. Видно было, что она не из тех белоручек священнических дочерей, которые, живя в довольстве за бабушками и тетушками, лишь выжидают себе женишков и ни за что не умеют взяться в домашнем хозяйстве. Живо и самовар был ею же самою принесен и поставлен на стол, между тем как Митрофан и не подумал о том, чтобы заменить в этом случае сестру... Скоро все уселись к столу, при чем девицы были посажены матерью против молодых людей...

– Я с вашим батюшкою ни разу по окончании курса не видался и ничего не слыхал о нем и его жизни, – сказал за чаем благочинный, обращаясь к Владиславлеву. –Пожалуйста расскажите мне что-нибудь о его поступлении на место и священнической жизни.

Владиславлев довольно подробно рассказал ему о поступлении отца Петра на место в Спасское и о его бедственной там жизни в первые годы священства. Рассказывал же он все это с такою живостью и с таким одушевлением, что даже Рафаил дивился этому.

– Ну-ну! – думал Рафаил, что-то Владиславлев мой разошелся не на шутку... С ним это редко случается... Не знаю, что и подумать о нем теперь: влюбился ли он по уши в смазливых девочек и хочет их заинтересовать своею способностью хорошо говорить, или же он хочет скорее добраться до почтеннейшего о. благочинного да незаметно высказать ему неприглядную истину?.. Возможно и то, и другое, но последнее кажется вероятнее... И что, если он в самом деле заденет за живое благочинного?.. Отвечать за все потом придется мне и моему отцу... Вот гадость-то...

Рафаил невольно призадумался и сделался очень невесел, a Владиславлев между тем с каждою минутою все ближе и ближе подбирался к главной цели своего разговора, и наконец подобрался так искусно, что благочинный и подозревать не мог того, что Владиславлев в своем разговоре имеет какую-нибудь заднюю мысль.

– Да, – сказал благочинный: приятно, очень даже приятно чрез столько лет узнать целую историю жизни одного из своих товарищей...

– Конечно, – подтвердил Владиславлев. Сколько тут интересного и поучительного можно услышать!.. Какую можно заметить ужасную перемену в отношениях друг к другу бывших школьных друзей и товарищей!.. Жизнь ведь не школа. В школе нас соединяют узами дружбы как общие интересы, которые нами преследуются, так и совершенно одинаковые условия жизни, одинаковые нужды, общие обычаи, ежедневные свидания, отсутствие всяких вообще личных и денежных счетов и многое другое; a в жизни напротив все разъединяет бывших товарищей... Самые искренние и ближайшие по школе друзья-и те часто в жизни делаются злейшими и непримиримыми врагами из-за самых пустяков, особенно если жены их не сойдутся одна с другою в характере и повздорят из-за каких-нибудь щегольских нарядов... Тут уж нет места прежним товарищеским отношениям друг к другу... Да и вообще отношения эти скоро забываются.

– Ну, уж это, кажется, не верно... Товарищеские отношения все-таки и при этом не забываются совсем...

– Положительно забываются... Вот вам, пожалуй, живой и близкий пример: наш благочинный был товарищем моего папаши, a он забыл это даже при отсутствии всяких неприятностей... Здесь, конечно, играет главную роль то, что он благочинный, a мой папаша простой священник...

– A кто y вас благочинным?

– Иван Алексеич Пятницкий?..

– Да, это наш бывший товарищ... Ну, что же?.. Он хороший человек...

– Был когда-то таковым, a теперь выше своего я он никого не ставит...

– Однако же, я слышал, он очень любим всем своим ведомством.

– И не любим, и не может быть любим...

– Почему же не может?

– Потому, что не соблюдает, должных отношений к подведомому ему духовенству...

– Скажите пожалуйста, в чем это выражается y него?..

– Как в обращении, так и во всех его действиях...

– Однако? Это интересно узнать...

– Если угодно, я вам укажу на несколько фактов, которые подтвердят мои слова о нем... Но прежде, чем я укажу на самые факты, мне желательно бы было установить правильный взгляд на самое звание благочинного...

– Хорошо...

– Что такое благочинный между священниками?..

– Конечно, почтенное. лице, начальник их...

– Нет, этого слишком много для него...

– A по-вашему как?..

– По-моему, благочинный есть только старший из товарищей, на время облеченный особыми правами и обязанностями и удостоенный доверенности к нему начальства... Он тоже, что y нас в семинарии дежурный старший между другими поведенными старшими. У нас н тот и другие равны между собою, но первому из них на время его очереди даны особые права и обязанности, в силу которых и прочие старшие в это время подчинены его надзору. Благочинный между прочими священниками такой же ведь священник, как и все прочие, сан на нем одинаковый, значит, он товарищ или даже более того, – собран прочим священникам... только лишь он на время облечен особыми правами и обязанностями, в силу которых прочее духовенство его округа находится по отношению к нему в такой же степени подчиненности, в какой и все семинаристы одного и того же ведомства помощника инспектора находятся y нас по отношению к дежурному старшему... Его обязанность наблюдать за тем, чтобы подведомое духовенство не уклонялось от исполнения своих прямых обязанностей, не злоупотребляло своими правами священного сана, жило со всеми в мире и согласии и служило для пасомых добрым примером.. в случае неисправности чьей либо он должен принимать меры кротости к исправлению и вразумлению забывающих свои обязанности.,. в случае недоумений он должен быть руководителем недоумевающих... И только лишь в крайних случаях он должен прибегать к мерам строгости и суду высшего начальства. Согласны ли вы с таким взглядом на обязанности благочинного?

– Да: согласен... в принципе это должно быть так...

– Хорошо. Обратитесь же теперь к тому, так ли оо.благочинные и их приближенные понимают эти обязанности, и есть ли здесь хоть малейшее указание на то, что не только благочинный, но и их жены и дети имеют право смотреть на духовенство свысока, или покровительственным или строго деспотическим тоном обращаться с ним, или, мало того, оказывать к нему невежливое невнимание?..

– Конечно, нет. Но я не думаю, чтобы это было где либо и в натуре...

– Есть, батюшка; есть такие благочинные, которые не иначе смотрят на свое звание, как на звание восточного деспота... И духовенство трепещет не только пред ними самими, но даже пред их женами и детьми, позволяющими себе дурно обращаться с ним в том ложном убеждении, будто непременно нужно держать духовенство в страхе и безмолвном повиновении даже и им, как лицам самым близким к благочинному...

При последних словах Владиславлева матушка слегка покраснела и потупила свой взор в землю, потому что за нею водился грешок невежливого под час обращения с диаконами и причетниками, приезжающими по делам к ее мужу: она вообще любила показывать им, что ведь она жена их начальника и имеет право кричать на них, как на рабов своих, когда, они войдут в комнату, хорошенько не вытерши своих сапог в сенях и т. п.

– Но ведь, знаете ли, что я вам скажу, – возразил благочинный Владиславлеву: нельзя же обращаться со всеми и запанибрата...

– За чем же непременно запанибрата? – отвечал Владиславлев. Пусть оо. благочинные обращаются с подведомым духовенством кротко и вежливо, – и этого будет достаточно… А то ведь и этого-то часто не встретишь в их обращении... Представьте себе, хорошо ли, вежливо ли бы я поступил, если бы в бытность мою дежурным старшим ко мне пришел Рафаил Михалыч, равный мне, товарищ и старший по поведению, a я залег бы преспокойно на койку да заставил бы его часа три или четыре подождать меня, пока я встану и спрошу его, зачем он пришел, – и если бы при том я заставил его ждать меня в передней?.. Было ли бы это достойно имени честного, благовоспитанного человека?.. И каково бы было ему, бедному, перенести это ожидание меня?... Как вы полагаете?..

Владиславлев тут попал благочинному, как говорится, не в бровь, a в самый глаз: но он так мастерски подошел к делу и так наивно предложил ему свои вопросы, что не отвечать на них было неловко, и благочинный ответил да...

– Да, – сказал он, это было бы уже не по-товарищески.

– Уж, конечно, этого никак нельзя одобрить, – подтвердил Владиславлев, что нехорошо, то нехорошо.... Теперь представьте же себе тоже самое, лишь в другой среде… Вы приезжаете к своему благочинному по делу, спрашиваете: «дома ли о. благочинный?» Дома, отвечают вам дети: он лег отдыхать!.. Хорошо. Вы конечно начинаете ждать, когда он встанет; сидите час два и три молчком, и тут-то только имеете удовольствие увидеть своего начальника, который даже и не извинится перед вами в своей неделикатности. Каково вам покажется это трехчасовое ожидание?.. Есть ли здесь товарищеское, братское к вам отношение вашего благочинного?..

– Да, сознался опять благочинный: это неловко...

– A этот грешок за многими водится, a за нашим благочинным в особенности. Я расскажу вам один случай, свидетелем которого я сам был в прошедшие святки... Папаше нужно было ехать сдавать книги благочинному, a мне хотелось проехать к одному из родственников... так, как нам ехать нужно было по одной и той же дороге, то папаша и вздумал взять с собою к благочинному, чтобы потом от него вместе нам проехать к родственнику своему. Хорошо. Приехали мы к благочинному; нас встретил сын его.

– Дома ли о. благочинньй? – спросил папаша.

– Дома, – отвечает тот, он лег, отдыхать…Мамаша тоже отдыхает... «Подождите он не приказал будить его»... Это было еще в час пополудни... Делать нечего, нужно было ждать, когда встанет его милость. Мы вошли в залу. Там уже с четверть часа сидели два священника, тоже приехавшие с отчетами…Сидим мы час и два, благочинный не изволит вставать. Приезжают в это время еще священник, да два диакона... «Ну, думаю я, теперь уж непременно разбудят благочинного: народу так много собралось»… Не тут-то было! Мы прождали его еще более часа… И во все это время бедные священники, равные этому деспоту по своему сану и даже лучше его по жизни своей и по умственному развитию, сидели молча, рассматривая разбросанные по столу масляные картины суздальского изделия!.. Признаюсь, на их месте я бы этого не вынес равнодушно, особенно когда благочинный даже и не извинился перед ними в своей неделикатности в отношении к ним.

– Но, может быть, благочинный слишком был утомлен делами, или ему нездоровилось...

– Совсем нет. У него просто было в обычае после обеда отдыхать не менее трех часов и не позволять себя беспокоить в это время, a на этот раз в ожидании приезда священников он, изволите ли видеть, вздумал по раньше пообедать, чтобы кто-нибудь не успел застать его не легшим еще спать... И понятно, что обычай этот глуп уже потому, одному, что благочинный ведь священник приходский и всякую минуту должен бы быть готовым явиться всюду, куда бы его не требовали... a тут тем более глупо было нежиться на постели: когда есть дела, тут уж не до отдыха хорошему человеку... Но благочинный наш, как видно, подобное барство считает совершенно необходимым явлением: вошедши к священникам, он даже и не извинился перед ними, как будто это так и быть должно...

– За то он вероятно очень был снисходителен в приеме отчетов?.. – сказал нарочно Воскресенский. Стало быть, одно другим покрывалось...

– Как бы не так! – вскричал Владиславлев. Я видел эту снисходительность; видел, как он ни к чему придрался в отчетах, поданных ему одним священником да диаконом, да раскричался на диакона так, как и барин ни один не кричит на своих холопей. Вот до чего забываются некоторые о.о. благочинные... Они даже и не думают о том, что с священниками они должны обращаться, как с равными себе, a с другими членами причта, как правда, с низшими их, но все же не как с рабами... К низшим они должны быть строги, но В то же время кротки и милостивы, в случае их неисправности по службе, с равными же они должны быть товарищески любезны... Они должны иметь дело не с лицами прямо, a с самыми делами... На дурное обращение с кем бы то ни было ни что не дает им права… А многие отцы благочинные до того злоупотребляют своей властью, что даже и на нас, учеников семинарий и студентов, простирают свои мнимые права, делая нам в клировых ведомостях такие отметки по поведению, какие им на ум взбредет сделать, в роде «не дурно, исправно, добропорядочно», – и смотря на нас как на своих покорных слуг…

– Каким же это образом?

– А вот я вам для подтверждения и пояснения своей мысли расскажу один случай впрочем вовсе не исключительный, а довольно обыкновенный… Прошедший год был у нас в ведомстве некто студент Спасский, которого Рафаил Михалыч хорошо знает, да и сын ваш вероятно тоже знает… Спасский малый умный, дельный и во всех отношениях хороший человек. Пред окончанием курса, благочинный наш и вздумал обратить на него свое внимание, очень по его понятию благосклонное… У него, видите ли, есть дочка невеста, правда, очень богатая, но к сожалению и собою-то неприглядна, и умом не далека, и хозяйства совсем не знает, и уже довольно старенька…

– Хорошо. Рассказывайте дальше… это очень интересно…

– Благочинный наш расчел, что Спасский может быть самою лучшею партией для его дочки… Не успел Спасский явиться домой по окончании курса, как уже жалует к нему от благочинного сватьюшка с предложением жениться на его дочке.

– Видите ли, почтеннейшая, в чем дело-то, – отвечал ей Спасский: я поищу себе такой невесты, которая могла бы быть верною женою, хорошею хозяйкою и нежной матерью; а в вашей невесте я не вижу задатков того, чтобы она могла быть именно таковою… Я ее давно уже умел хорошо понять… Что богата, так это еще не находка: мне нужно жить не с деньгами, а с человеком… Пожалуйста избавьте меня от дальнейших объяснений с вами по этому предмету… Я не желаю иметь дела с о. благочинным… Любезная сватьюшка возьми да и передай весь этот разговор благочинному с своими, разумеется, прикрасами: по обыкновению она при этом из мухи сделала слона. Пошла потеха! На самый же первый раз о.о. благочинный сделал Спасскому такую отметку поведения в клировых ведомостях: «поведения порядочного, характера сварливого».

Случайно Спасский узнал о такой отметке, явился к благочинному и говорит ему:

– Позвольте вас просить объяснить мне, по какой причине вы сделали дурную отметку мне по поведению? Я от семинарского правления имею в аттестате своем отметку по поведению «весьма хорошо». Живя же дома, я ничего дурного не сделал...

– Выйди вон, молокосос! – закричал на него благочинный. Я не обязан тебе давать отчеты в своих действиях... Это дело мое: за что я тебя дурно аттестовал, про то я один знаю...

Спасский не будь дурень, да к преосвященному на лицо, объяснил ему все, как было, и просил произвести чрез кого-нибудь секретное дознание о его поведении и, если окажется, что он точно таков, каким аттестовал его благочинный, тогда наказать его. Преосвященный действительно поручил одному священнику произвести секретное дознание о поведении Спасского и, по этому дознанию оказалось, что Спасский всегда вел себя дома прекрасно. Тогда преосвященный уничтожил аттестацию благочинного, a благочинному сделал личный строгий выговор за недобросовестность... Казалось бы, после такой плюхи нужно было о. благочинному поступать по совести, так нет, он теперь мстит за это отцу Спасского...

– Это, конечно, очень дурно: на сына зол, a отец в ответе...

– Но и этого недостаточно. Если бы он и на отца был за что-нибудь зол, кто дал ему право личные с кем-нибудь столкновения из-за своих интересов ставить в вину?... Личные интересы здесь должны быть в стороне... A многие наши о.о. благочинные при отметке поведения руководствуются личными отношениями своими к тому или другому священнику и его причту...

Не малую тут роль играют и некоторые матушки жены благочиннические, наговаривающие своим мужьям много всякого вздора; но еще большую роль играет желание благочинных поставить себя в такое положение, чтобы все священники их ведомства были ниже их самих по поведению: они боятся, как бы кто-нибудь своим поведением не обратил на себя особенного внимания начальства и не явился кандидатом на их место, и вследствие этого нарочно понижают поведение лучших из священников... Вот, например, y нашего благочинного лучшие из священников имеют отметку по поведению «хорошо» или «смирно», a подсудимые и штрафованные друзья его «очень хорошо»... Добросовестно ли это, батюшка? Скажите пожалуйста...

– Конечно, лучших священников нельзя бы так аттестовать; но ведь, что же вы сделаете? всякий человек со слабостями...

– Не спорю, что возможно увлечься желанием упрочить свое положение на занимаемой должности. Но ведь нужно же и совесть знать: не нужно давить своего ближнего и злонамеренно топтать его в грязь ради упрочения своего собственного положения... Если о.о. благочинным желательно упрочить себя в этом звании, y них есть к тому самое законное средство:-поставь себя в такое положение, чтобы и начальство и духовенство было вполне ими довольно: тогда не будет для них опасности лишиться своей должности... Но намеренно всех ставить ниже себя и чернить их пред начальством, признаюсь, это очень нехорошо... И я удивлялся всегда и удивляюсь тому, как наше начальство не оградит духовенства от злонамеренного понижения или повышения благочинными поведения подведомых им лиц... Мне кажется, нужно бы было предоставить благочинным право давать своему духовенству аттестации не единолично, a при участии в том двух или трех депутатов, избранных для того самим же духовенством, и при том с требованием от них письменного объяснения причин, по которым они понизили или повысили чью либо аттестацию поведения... Тогда не представилось бы о.о. благочинным такой возможности злоупотреблять своею властью, как теперь, когда никто их действий не поверяет на месте.. Необходимо бы так же и самое звание благочинного сделать доступным для тех, кому само местное духовенство добровольно вверит контроль над собою; a для этого необходимо допустить выбор благочинных,.. Вот уже тогда-то о.о. благочинные не зазнались бы!.. Тогда как раз им «подставили бы коляску»... И каждый стал бы осторожнее вести себя, чтобы не „прокатиться на вороных» при баллотировке... И прекрасно бы было: хорош, служи; зазнался, прокатись на вороных да пеняй на себя... a другому наука...

Выскажи все это Владиславлев при других обстоятельствах, не будь, т. е., y благочинного дочек-невест, подобное вольномыслие не прошло бы даром Владиславлеву: при первом же удобном случае почтеннейший о. благочинный и членам консистории, и самому архиерею не преминул бы указать на него, как на человека зловредного, – да и теперь прямо сказал бы ему: «ты еще такой мальчишка, и смеешь так оскорблять все наше начальство, а в особенности благочинных вообще и меня в частности... вон отсюда!..» Теперь же совсем было иное дело: желание добра своим дочкам все могло сделать из родителей. И благочинный и матушка теперь думали не о личном своем оскорблении, а о том, как бы Владиславлева расположить в пользу своих дочек. Мало того, на слова его было обращено внимание: благочинный понял, что Владиславлев прав, и дал себе слово с этого времени обращаться с своим духовенством так кротко и любезно, чтобы сделаться душою своего благочиннического округа и заслужить общую любовь...

Но все это было хорошо да не то, чего хотелось матушке: доселе Владиславлев лишь на себя обращал внимание всех, a ей так хотелось бы, чтобы он обратил свое внимание на ее дочек. Нужно же было как-нибудь устроить и это; нужно было по крайней мере хоть высказать Владиславлеву, что ее дочки умницы и рукодельны. И вот, едва только Владиславлев кончил свою историю с благочинными, матушка тотчас же приступила к исполнению своей мысли.

– Велико ли семейство y вашего папаши? – спросила она y Владиславлева.

– Да; довольно велико: кроме меня еще трое учатся в Мутноводске да на смену вместо меня еще готовы двое...

– A сестры y вас есть?..

– Ах, как это должно быть тяжело для вашей мамаши!.. Такое большое семейство, и нет перемены!.. Это ужасно… Сколько требуется от нее трудов ухаживать за вами!.. А я так вполне счастлива тем, что имею y себя прекрасную перемену в двух дочерях… Они у мня все делают, чтобы я ни заставила их сделать… A ваша мамаша неужели сама вас обшивает?

– Нет; она уже столько потрудилась на своем веку, теперь y нее и зрение стало тупо и руки болеют...

– Так как же она справляет вас?.. Неужели вы покупаете?..

– Многое покупаем в Мутноводске, a то я и сам не спесив на работу... Семинарист от скуки годен на все, руки… Нужда выучит всему... Приедешь иной раз домой да сам и сошьешь себе, что нужно... что же делать-то иначе?.. Всего ведь не накупишься… да и купить-то бывает не на что…

– Это удивительно... Но вы верно шутите?..

– Какая тут шутка!.. Меня мамаша на самом деле выучила всему… Я положительно во всем помогаю ей в домашнем хозяйстве… От нужды могу заменить ее и на кухне, знаю, как и из чего нужно что-нибудь приготовить… И ведь выучится всему для меня было очень легко, стоило лишь раз посмотреть, как готовится какое-нибудь кушанье, – и конец…

– Но ведь ко всему этому и девушка не всякая способна…

– То есть, вы хотите сказать, что не всякая девушка знает рукоделье и домашнее хозяйство?.. Правда. Но это не простительно и девушкам, и родителям… Как можно до того изнежит себя, чтобы не заниматься ни рукоделием, ни хозяйством?.. Я право не понимаю, чем же занимаются девушки, если они не учатся этому необходимому для них в семейной жизни занятию?..

– Но, слава Богу, мои дочери могут быть хорошими хозяйками, ко всему приучены…и хозяйство знают, и шьют хорошо, и по канве вышивают прекрасно… Я за ними, как за каменною горою… Мой Митроша всегда имеет все, чтобы ни вздумалось ему носить… Он даже избалован сестрами…Уж ему и фантазии в голову не придет самому учиться шить... A ведь, я думаю, кроме вас никто из семинаристов не умеет шить...

– О, матушка, матушка! Если бы вы знали хорошо семинарскую жизнь, не сказали бы этого... Нужда всему научит, a мы ее много видим... Семинарист еще с малолетства навыкает сам чинить и белье и обувь и одежду... Надеяться ему не на кого, когда живет в Мутноводске, да и переменить-то часто нечего; a ведь в худом ходить не захочет никто... Поневоле сам починит все...

– A хозяйка-то на что же?.. Неужели она не чинит белья?..

– Немного, матушка, найдете вы таких хозяек, которые бы чинили белье семинаристов... большим еще, пожалуй, починит иная, потому что больших хозяева боятся, маленьким же разве только тогда починят, когда они привезут ей из двора сельских гостинцев...

Чай кончился. Владиславлев и Воскресенский собрались домой.

– Вы, пожалуйста не забывайте нас, говорила матушка при прощанье с Владиславлевым. Когда случится вам быть в нашей стороне, мимо нас не проезжайте... Может быть, в Дикополье опять вздумаете проехать, или посвататься куда в нашем околотке, заверните тогда и к нам, как к старым знакомым...

– Непременно, матушка, тогда заверну и к вам... Такой радушный прием, не может быть скоро мною забыт и не отплачен какою-нибудь благодарностью вам с моей сторон – говорил Владиславлев.

Оба товарища раскланялись со всеми очень любезно и ушли.

– Вот так молодец! – сказала матушка, проводивши гостей. Нечего сказать, не Рафаилу нашему чета... Как он вежлив, рассудителен и внимателен ко всему... Нужно с ним своего Митрошу поставить на квартиру после Рождества...

– Да, – сказал в свою очередь благочинный: славный малый... A как хорошо он нас отделал!.. И нужно сказать правду: он прав... его взгляд на благочинническую должность верен... Удивительно! Такой еще молодой мальчик и так здраво судит обо всем, как будто он хорошо знаком с жизнью… Правильностью своего взгляда на вещи он превзошел нас стариков…

– Да, – думала матушка, молодец… только он чересчур скромен, ни разу, кажется, не взглянуть на мою Машу, не смотря на все мое старание обратить на нее его внимание… Удивительно: такой еще молодой человек и вовсе не интересуется девушками-невестами… А впрочем, может быть, он лишь притворяется… Быть не может, чтобы он был холоден сердцем… Эти господа студенты вечно скрытничают; и виду не подают, что им нравится девушка, в особенности такая хорошенькая, как моя Маша… Может быть, и ему маша понравилась да он не счел нужным до времени дать это заметить нам…

В голове матушки потянулась целая вереница мыслей, когда она осталась потом одна в комнате. И жаль ей стало, что Владиславлев так скоро расстался с ее семейством. Она как будто что потеряла, сделалась скучна и раздражительна. Так заинтересовал ее Владиславлев своей личностью и умом!.. Но не меньше были заинтересованы нашим героем и дочки матушки…

– Машенька! миленькая! какой этот студент хорошенький да умный, – говорила Саша сестре с такою откровенностью, как будто y нее никогда и не существовало никаких секретов.

– Да, Сашенька! – отвечала Маша. Вот если бы он посватался за меня... Я с радостью вышла бы за него... A как ты думаешь, я нравлюсь ему или нет?

– Мне кажется, нравишься...

– Ах, милая! Зачем ты мне сказывала это?.. Я всю ночь буду думать о нем..

Саша начала рассказывать Маше все, что только успела она заметить хорошего в Владиславлев. И в голове молодой, мечтательной Маши тысячами завертелись мысли, одна перегоняя других. A Владиславлев между тем не унывал и был вполне доволен вечером, проведенным им y благочинного.

– Ну что? – говорил он Рафаилу, вышедши из дома благочинного: каково я высказал все благочинному?..

– Ну, брат, – сказал Рафаил: не знаю, как только достало y вас духу все высказать ему так метко: Я думаю, что благочинный очень недоволен этим...

– Не думаю... дело красится концом, a мы ведь распростились с ним дружески... Я уверен, что все простится мне, и слова мои примутся к сведению... Смотрите, благочинный будет лучше со всеми обходиться... И на вас будет смотреть иначе...

– Уж конечно так!.. Ради дочек все будет вам прощено и забыто... Вы, кажется, и матушке и дочкам вскружили голову... И не правду ли я говорил вам, что y них уже явился расчет на вас, как на будущего жениха?.. Видели, как все старались услужить вам, и как матушка заводила речь о дочках?..

– Ну, брат! за это еще не следует строго осуждать и их в частности и все наше духовенство...

– Как же не стоит?.. Разве это не странно видеть?..

– Нисколько... Это очень естественное явление в нашем сословии... Ведь и мы с вами тоже самое сделали бы, если бы были на месте родителей, имеющих y себя дочерей-невест. Посудите сами, куда же девать дочерей?.. Мест праздных почти нет. Выдавать своих дочерей за светских самая невеликая находка: целый век бедная женщина должна там краснеть за свое происхождение, которым будут ей колоть глаза; из «кутейницы» она не выйдет... сверх того всюду будут ею помыкать свекор, свекровь и золовки, если она есть, и куска хлеба-то в сладость не сесть никогда... A жестокое, даже просто варварское обхождение наших мещан и купцов с своими женами и постоянное пьянство, буйство и сквернословие, столь развитое в этих классах народонаселения? – Неужели это не отзывается страшною горечью на сердце женщины, вышедших из нашего сословия и не привыкших к мещанскому или купеческому быту с малолетства?.. Нет, друг мой, это невыносимо для них...

– Конечно, невыносимо... Но привычка возьмет свое...

– Не правда. Ведь девушка или женщина не то совсем, что мы семинаристы... Наши девицы вовсе неспособны к тому, чтобы свыкнуться с таким ужасным бытом. Они воспитаны хорошо для своей сословной среды, могут быть хорошими хозяйками, верными женами и нежными матерями; но с большим трудом могут уживаться с мещанским и купеческим домашним бытом... У нас в духовенстве они перенесут легко и страшную бедность, и вдовство, и всякое домашнее горе, a там, в несродной им среде, они этого не переносят... Они не могут вынести постыдной доли оборотливых торговок и лавочниц или целовальничьих – этого люда привыкшего к обману, нахальству, сварливости и разным дрязгам, и все свое призвание и свою честь поставляющего в том, чтобы всеми возможными, хотя бы то самыми нечестными способами зашибить себе лишнюю копейку: для наших девиц все это кажется отвратительным и заставляет на самую жизнь свою смотреть с каким-то омерзением, когда судьбе угодно бывает толкнуть их в этот омут, a опыт скоро покажет, что скромность и примерная честность совсем непригодны или бесполезны для них в этом омуте... A самая необстоятельная по большой части скитальческая, мещанская жизнь при переходах из деревни в деревню, из села в село, неужели не тяжела⁴³?...

– Конечно, из спокойной семейной жизни в доме родительском да попасть в жизнь полукочевую тяжело...

– Прибавьте еще к этому и то, что y нас женщина может утешать себя тем, что, в случае ее вдовства или сиротства ее детей, ни она сама, ни дети не будут брошены на произвол судьбы без куска хлеба и без крова; a в мещанстве и купечестве этого нет: умер муж, жена с детьми сейчас же убирайся вон добровольно, если не хочет быть работницею в своем же доме... A воспитание детей?.. Здесь женщина может надеяться, что дети ее выйдут людьми честными, хотя и бедными; a там на виду одно только барышничество и торгашество, обман и невежество...

– Но неужели наши девицы только и могут выходить в светском звании за купцов и мещан?.. A приказные разве не женятся на них, и разве жизнь чиновников хуже нашей!..

– Приказные, конечно, лучше мещан и купцов-торгашей, если они не кутилы и не азартные любители биллиардных, гостиниц и игорных домов. Но, во-первых, приказные женятся больше на городских девушках, a во-вторых участь их вдов тоже ничем не обеспечена, если муж не заслужил пенсии: и выходит отсюда, что бедная вдова приказного тотчас же после смерти мужа жалует к отцу на печь с кучею детей...

Взгляните-ка вы на то, сколько y нас в селах живет y отцов дочерей, бывших в замужестве за приказными, мещанами и торгашами?.. Что заставило их идти к родителям, a родителей принять их к себе? Не то ли, что им по смерти мужей или совсем негде было приклонить голову или же пришлось просто бежать из дома своего свекра или деверьев?.. A ведь подумайте вы, чего стоили все эти дочери родителям при выдаче их в замужество! Ведь отдать дочь в светское звание за муж со всем не то же, что выдать ее за своего же брата: мы берем невест почти без денег и без приданного, а там нужны и деньги и приданое большое. Выдавая свою дочь за какого-нибудь мещанина, бедные отцы наши из кожи лезут вон, совсем разоряются, и все не в честь, не в славу... В виду таких обстоятельств, поневоле, брат, каждый из наших родителей будет ухаживать за каждым студентом и богословом, если y него есть две-три дочери-невесты...

– Действительно, брат, если хорошо присмотреться к делу, нельзя с вами не согласиться в этом...

– Вот то-то и дело!.. Стало быть, и осуждать матушку не следует. Она ухаживает за вами и за мною сегодня ухаживала, конечно, не напрасно. Если мы сами не посватаемся за ее дочерей, то можем по крайней мере рекомендовать их своим товарищам... От чего, например, не порекомендовать их нашему Зиновьеву? Место за ним предоставлено отцовское... Невесту все равно нужно ему где-нибудь искать...

– Ему вероятно навяжут невесту из приюта...

– Конечно, ему следовало бы взять приютянку, потому что y него есть и угол готовый и состояние, тогда как y другого, поступающего на праздное место, часто ничего не бывает... Но, если ему ни одна приютянка не понравится, что ему значит отдать на приют не только сто рублей, по заведенному y нас обычаю, но даже и триста?.. Тогда он свободен в выборе...

– A вам нравятся эти девушки?..

– Да, старшая не дурна, a младшая очень хорошенькая девушка. Она мне больше нравится. Можно быть уверенным, что она составит счастье своего мужа...

– Да, вы не ошиблись. Я знаю их обоих хорошо и скажу вам, что Саша прекрасная девушка... На ней я с удовольствием бы женился, если бы по окончании курса нашел праздное место...

– Да, подумал Владиславлев, хороша и эта девушка, но Людмила несравненно лучше.

Мысль его невольно перенеслась в Дикополье. И как ему вдруг стадо грустно вспомнить о том, что ему и проститься не пришлось с этою светлою личностью. «Ах, как грустно так неожиданно и так ненормально расставаться, быть может, навсегда с такою светлою личностью! невольно проговорил он про себя и вздохнул. Тяжело мне вспомнить о такой разлуке, но и она вероятно теперь не менее меня скорбит об этом» ...

С такими думами Владиславлев вошел в избушку дьячка. И грустно сделалось ему, когда он от мыслей о Людмиле и Дикополье вдруг перешел к голой действительности: пред его глазами была полнейшая нищета.

– Однако, батюшка, долгонько вы посидели y благочинного? – сказал хозяин, встречая Владиславлева.

– Да, долго просидели... Извините пожалуйста, что заставили вас ждать нас для ужина, – сказал Владиславлев.

A дочек-то его видели?.. Они хороши ведь...

– Да, не дурны. A вас чем же они интересуют?..

– Да батюшка с матушкою все собят старшую-то за Paшеньку...

– Почему же вы это знаете? Разве они говорили вам об этом?..

– Как же мне этого не знать? – Разве я не понимаю ничего?.. Как Рашенька был еще мал, я y них не выходил из работника... Ехать ли куда им нужно, сходить ли куда за чем-нибудь, сделать ли что, – все, бывало, я отвечаю...сколько лет кучером с ними езжал... A теперь стали уж почитать меня: Петровичем величают и чаем иногда поют и водочкой угощают... Это верно: они метят на него...

– Так что ж, старик? – сказала хозяйка. Дай Бог час!.. Наши барышни смирные, умные и рукодельные; они уже известны нам... A другие-то, кто их знает, какие попадутся... Приданое тоже дадут...

– Но расчет их вероятно окажется напрасным, – сказал Владиславлев: Рафаил Михалыч y нас один из лучших учеников. Его вероятно пошлют в академию...

– И-и, батюшка !– возразила старушка: с чего это ты взял, чтобы Рашеньку моего в академию послали? Так я с ним и расстанусь? Никогда! Он y меня будет священником, и косточки-то мои приберет. Пусть он будет y меня на виду, на своей сторонушке живя... a то Бог-весть куда ты хочешь проводить его...

– Так что же?.. Разве по-вашему лучше быть священником, не имея куска хлеба, да только жить на своей стороне, чем идти в академию и жить потом в довольстве, хотя и на чужой стороне?

– И, батюшка! Как зашлют его куда, так и не увидишь его совсем... A тут-то – Его святая воля! – Что Бог даст... Каждому народу написана своя доля... Когда он тут-то останется, я хоть посмотрю на него да порадуюсь... Все-таки и на празднике иногда побываю y него и погуляю на старости лет... Деточек его дождусь, понянчаю... Ну, вот и Аннушку мою он пристроит...

– Ну, a вы как об этом думаете? – спросил Владиславлев отца, который слушал все молча да раздумывал.

– Оно конечно, батюшка мой, хорошо будет, как Рашенька в академии-то поучится, да выйдет в люди; но ведь этого долго ждать... Я последнюю свою копейку убивал на него; всю свою надежду на него возлагал, думая, что вот, мол, он y меня окончит курс, пристроится к месту и успокоит мою горемычную старость...

– Так вы полагаете, что ему лучше здесь оставаться?..

– Да. Пусть он лучше будет священником. И то, благодарение Богу, для меня много будет в этом радости и утешения...

– Да куда ему идти в академию? – снова возразила старушка.

Он уж y меня и так весь извелся, исчах от ваших проклятых наук, хоть в гроб клади; a то еще, пожалуй, совсем умрет там... И поплакать-то на его могилке тогда мне не придется...

У старушки навернулись на глазах слезы. Владиславлев понимал, как должно быть тяжело престарелой матери говорить о разлуке с единственным сыном и счел нужным больше не говорить о том же предмете... Вскоре они сели ужинать.

– Велик ли ваш приход? – спросил Владиславлев y хозяина за ужином.

– Дворов восемьдесят есть...

– A сколько вам в год придет денежного дохода?

– Не могу вам, батюшка, сказать, наверное,...

– Однако же?.. Рублей пятьдесят в год получите?..

– И, батюшка мой! пятьдесят!.. да я жил бы тогда припеваючи... рублей пятнадцать придет, a двадцати не придет...

– Будто?.. От чего же ваш священник живет так исправно?..

– Как же ему не жить исправно?.. Ведь y него два благочиния… Два раза в год проедет по благочиниям, вот y него и деньги!.. в каждом селе ему дают по два или по три рубля за приезд... A там еще книги, когда сдают, тоже дают рубля по три, a то и по пяти...

– Но ведь y него и расходы за то должно быть велики!..

– Расходы?.. Какие же y него особенные расходы?..

– Как же какие?.. Приезжают сдавать книги... надобно всех принять и угостить... Нельзя же без того...

– Да, рюмку водки поднесет иному, если тот не побоится пить y благочинного... Ну, чаем тоже иного напоит и пообедать посадить, если приедет к обеду... За то сколько навезут ему при сдаче книг гусей, поросят, индюков и уток!.. Каждый староста церковный везет ему меру круп да гуся или индюка, или же пару уток...

– Да что ты, старик, с ума, что ли, ныне сошел? – накинулась старушка на мужа. Что ты все только болтаешь?.. Ты бы лучше угощал гостя-то... A то ты и поесть-то ему не дашь... все «тараторишь» ...

– Не беспокойтесь, бабушка! Я буду сыт, – сказал Владиславлев. Я гость неспесивый... в подчиванье не нуждаюсь...

– Вот еще выдумал что? Кого же нам и подчивать?.. Какой еще гость будет y нас дороже тебя?.. Разве кузнец Савелич или десятник Петрович завернут иногда с моим стариком под пьяную руку, да и то тоже любят, чтобы им покланялись да поподчивали их; a не то и есть ничего не станут...

– Ну те, бабушка, любят чваниться, a я человек простой: я всегда и везде веду себя, как дома, хочется есть, ем, не хочется, так сижу...

– Значит ты умник, батюшка мой!..Чем проще, тем лучше...

Хозяева однако же и после такого объяснения не переставали подчивать Владиславлева и просить его не взыскать на их бедном ужине. Волей-неволей Владиславлев должен был есть больше обыкновенного.

Ужин кончился. Девочка торопилась собирать все со стола; старушка суетилась вокруг кувшина с квасом и спешила предложить гостю квасу; a хозяин в полголоса в сенях переговаривал с сыном о том, где бы уложить гостя спать. Владиславлев между тем достал из своего дорожного узла чаю и сахару и вздумал предложить хозяевам в благодарность за радушный прием, рассчитывая с вечера же распроститься с добродушными хозяевами, лечь с Рафаилом в своей повозке, a на утро чем свет уехать без чая и завтрака.

– Бабушка! – сказал он старушке: возьмите-ка себе вот этот сверточек... здесь чай и сахар...мне теперь негде будет дорогою пить чай; дома y нас есть это добро; a вам годится… когда-нибудь в праздник напьетесь... полакомите своего сына...

– Дай Бог тебе, батюшка, здоровья! – сказала старушка. За чем ты беспокоишься? Я бы не взяла оттого... да разве вот Рашеньку-то когда годится напоить чаем...

И старушка принизко-низко, чуть не в ноги, поклонилась Владиславлеву, принимая от него чай и сахар дрожащими руками.

– Пожалуйста, бабушка, не кланяйтесь мне: ведь я вам в правнучки небось гожусь, – сказал ей Владиславлев.

– Как же, батюшка, не кланяться-то тебе? – возразила старушка. Ведь мы только о Рождестве да о Святой пьем чай-то... согреем в печи чайник да напьемся... к этим праздникам мне всегда ключница Захаровна присылает чайку... Дай Бог ей здоровья!.. Она и чайничек, и чашечку мне дала.!. Медку тоже вот иной раз старик выпросит y кума Спиридоныча... ну, и напьешься в праздник либо мятки, либо цвету липового...все как-то бывает веселее, как напьешься-то чего-нибудь горяченького...

– Уж вы, батюшка, не взыщите на нас, – сказал в эту пору хозяин, подходя к Владиславлеву: наше дело деревенское да бедное... какова хлеб-соль была, не прогневайтесь… a спать то с нами пожалуйте на гумно...там есть свежая солома... и мы с Рашенькою там спим...

– À я думал в повозке лечь, сказал Владиславлев... Полагаю, что ведь опасно лошадей оставить на улице с одним работником...

– И, батюшка! Что это ты сказал? – возразила старушка. У нас от роду не было слышно, чтобы из-под окон y нас в селе крали лошадей в эту пору... Вот около десятой пятницы так, пожалуй, что их украли бы мещане... a теперь они сюда и не зайдут... теперь скорее из ночного они украдут, чем в села... теперь весь народ спит на улице...Иди-ка с Богом, ложись... все будет ладно...

Владиславлев с хозяином и Рафаилом отправившись на гумно. И долго они там не засыпали. Сначала старичок рассказывал Владиславлеву про свои похождения, именно про то, как в 1812 году он был взят в солдаты, ходил на супостата и был даже в Париже, и как потом он был освобожден от военной службы и попал в дьячки; a потом, когда старик умолк, Владиславлев и Рафаил чуть не до самого света вели самый за душевный разговор, такой именно, какой только и могут вести люди, имеющие общие интересы, и не имеющие ничего друг против друга такого, что могло бы сделать разговор их не искренним и натянутым. И как приятно было им обоим провести эту ночь в задушевной дружеской беседе! Среди этих разговоров они забыли все, что прежде могло хоть сколько-нибудь смущать их душевный покой. Они теперь жили одним настоящим и чувствовали себя счастливыми... И как потом спокойно, безмятежно уснули они на заре. Ни одному барину в своей роскошной постели не пришлось бы так уснуть после самого великолепного бала и сытного обеда: они уснули чисто богатырским сном, так что кучер раз пять утром принимался будить Владиславлева и едва наконец добудился его уже в то время, как из села выгнали скотину в стадо. Собравшись очень скоро и распростившись с добродушными и гостеприимными, хотя и нищенски бедными, хозяевами, Владиславлев тронулся с места...

Как ни было еще рано, a матушка успела уже подняться и приготовила самовар. И вот, едва только Владиславлев поравнялся с домом благочинного, матушка из окна же стала приглашать его напиться чаю. Владиславлеву не хотелось останавливаться, и потому он поблагодарил матушку за приглашение.

– Нет, – сказала матушка, пожалуйста зайдите, напейтесь чаю... Ведь на это всего вы употребите пять, много десять минут... y нас все готово, и самовар уже на столе... Я кстати хотела с вами слова два-три сказать о своем Митроше... Пожалуйста зайдите... Я вас прошу...

Делать нечего, Владиславлев зашел и напился чаю. Так как он был теперь один в доме, то матушка сочла это за самый удобный случай задобрить его: под видом желания поставить с ним своего Митрофана на квартиру, она завела с ним разговор о квартире, просила принять к себе ее сына под особое покровительство и кончила тем, что звала к себе Владиславлева гостить на святки, как будущего старшего ее Митроши. A Маша при прощанье, по приказанию матери, в знак памяти подарила ему пару отличных манишек, каких он никогда еще не нашивал. Как ни старался Владиславлев отказываться от этого подарка, однако же должен был принять его. И как ему в эту пору стало совестно и досадно на себя за то, что он вечером позволил себе с откровенностью высказаться о должности благочиннической и о дурном обращении благочинных с подведомым им духовенством, направляя свою речь к вразумлению благочинного-хозяина! Ему казался теперь его поступок оскорблением хозяина, платою ему злом за оказанное гостеприимство, просто даже подлостью. И за эту-то подлость ему теперь отплачивали добром – новым гостеприимством и подарком. Для чувствительного сердца Владиславлева это было большим наказанием. Хотя со стороны матушки все это оказывалось ему с заднею мыслью, однако же он ясно видел, что ему все уже прощено и с ним желают иметь не только знакомство, но даже родство, если удастся. «Вот, подумал он, как верна русская пословица-то: не плюй в колодезь, годится водицы напиться!.. Я сделал подлость, хотя и без намерения оскорбить кого-нибудь; a теперь приходится обязываться благодарностью к этим людям» ... И дал он себе слово вперед никогда не позволять себе так резко нападать на недостатки тех людей, которые оказывают ему хоть какое-нибудь расположение...

– Брат! – сказала Маша Митрофану, проводивши Владиславлева, как ты думаешь, если бы этот студент посватался за меня, хороший бы он был жених мне?

– A вот что! – вспылил Митрофан. A я с дуру-то и не смекнул, в чем вся суть дела заключается, за чем вы хотите меня поставить с ниш на квартиру, для чего зовете его к себе и дарите манишки!.. Это низко, подло!.. Если ты нравишься ему, он и без того будет твоим женихом: зачем же вы меня-то сюда вмешиваете?.. Чтобы скрыть свои задние мысли?.. Покорно благодарю! Мне вся семинария будет глаза колоть, если как-нибудь кто узнает про это... Не хочу я становиться на квартиру с Василием Петровичем...Я перед ним тогда должен сделаться подлецом, a я этого не хочу...

– Братец! какой-ты не добрый! – возразила Саша. Ты не желаешь добра Маше... Почему знать, может быть, он и сам желает, чтобы ты жил с ним, и он чрез то ближе познакомился с нашим семейством.

– Держите! – сказал Митрофан: из ворон да хотите попасть в соловьи... Много будет чести вам... Тебя-то еще, пожалуй, он скорее бы взял, чем Машу, потому что ты и помоложе, и получше лицом и по добрее, чем она... Но ему всегда и в Мутноводске будет место, a невесту он возьмет непременно городскую да образованную, a не деревенщину какую-нибудь как вы... Да дело в том, что он непременно пойдет в академию...

– В академию?.. – протянула Маша дрожащим тоном. И как будто слеза блеснула на ее глазах при мысли, что Владиславлев не будет ее женихом, но в то же время ей как будто и легче стало на сердце, чем в ту минуту, как Митрофан говорил о Саше...

A Владиславлев между тем катил своим путем. Петровского скоро, как и не бывало. И снова герой наш был лицом к лицу с чистым полем: куда не взглянет он, все поле ровное да одна торная дорожка со множеством перекрестков и поворотов. Перед ним была точь-в-точь такая же картина, как и накануне перед вечером: те же копны всюду торчат перед глазами, тот же и народ копошится на нивах с серпами, косами и граблями в руках; те же и очаги курятся перед завтраком рабочих, ночевавших в поле, те же наконец и стаи птиц слетаются на поля… И снова в одинокой душе его восстали целые тысячи мыслей! Ко всем прежним думам, занимавшим его накануне, теперь еще присоединились думы о бедственном положении отца Рафаилова и всего вообще духовенства; но все эти думы должны были наконец уступить место одной самой неотвязчивой думе о Спасском – родине Владиславлева. И чем было ближе к Спасскому, тем все тяжелее и тяжелее становилось Владиславлеву, и тем задумчивее и печальнее становился он сам. «Что-то теперь ожидает меня дома? – невольно думалось ему. – Хлопоты по домашнему хозяйству, полевые работы, заботы о здоровье отца и матери, слушание ежедневных побранок за птицу домашнюю, обивающую огороды, перебранки за скотину, сцены с работником и работницею, поклоны и унижение перед каждым крестьянином из-за того, чтобы он помог стащить с поля копенку-другую, и мало ли что еще ожидает меня дома?.. О, какая тоска!.. Лучше бы мне было совсем не ездить в Дикополье или пожить там дней пять-шесть да скорее ехать домой: тогда, быть может, и папаша не заболел бы, или скорее выздоровел., и мне равнодушнее можно бы было перенести все сцены, столь обыкновенные в сельской жизни в рабочую пору, но столь вместе с тем и тяжелые для всякого впечатлительного сердца» ... На минуту Владиславлев прерывал свои думы, и снова потом вдавался в прежние размышления... И изредка среди этих размышлений мелькал пред ним прелестный образ Людмилы этой милой институтки и героини его романа, им же самим в шутку сочиненным очень оригинально...