XVI. Посещение Владиславлева Тихомировым

Земледелие и скотоводство суть две главных отрасли сельского хозяйства и два главных источника благосостояния сельских жителей; поэтому духовенство сельское издавна было правительством наделено землею в количестве тридцати десятин с небольшим на каждую церковь и занималось скотоводством. Но в большинстве случаев нелегко было бедному сельскому духовенству заниматься этими двумя отраслями сельского хозяйства, земля церковная почти повсюду вырезалась отдаленная и недоброкачественная и обработка ее, при нерасположении помещиков к духовенству, стоила больших и тяжелых трудов без достаточного вознаграждения за эти труды, a скотоводство очень часто служило яблоком раздора и причиною ссорь и неприятностей причтов с помещика- ми и крестьянами; часто причты вовсе не имели куда выпустить своего скота, если усадьбы их были окружены или помещичьими землями иди крестьянскими усадьбами. Лишь одни только именитые помещики не стесняли своего приходского духовенства ни в земледелии, ни в скотоводстве, прочая же помещичья братия не стыдилась даже намеренно вредить развитию сельского хозяйства своего приходского духовенства: отрадные исключения тут были весьма редки⁴⁴. Редко можно было причту добиться от своих помещиков того, чтобы они хоть в рабочую-то пору оказали ему помощь присылкою с барщины двух иди трех работников, или чтобы они приняли мелкий скот на лето в свое господское стадо, пользовавшееся полным привольем, да и то это благодеяние стоило под час большой нравственной пытки для причта: прежде, чем добиться этого благодеяния, причту нужно было иногда выслушать целую тираду своего помещика относительно того, что он вовсе не обязан ни полей его убирать, ни скот его кормить на своих пастбищах, или нужно было покривить душою, унизить себя до низкопоклонничества и лести и нравственно обязаться никогда ни частным образом, ни в проповеди не намекать на те жестокости помещиков и их управляющих, старост и прочих «мироедов», и на те безобразия, какие всеми ими свободно совершались в былое время. Но еще хуже было в этом, отношении в тех селах, где помещики сами не живали, a вместо них управляли имениями их управляющие, конторщики, бурмистры, старосты, десятские н выборные, вообще весь тот люд, который народ так характеристично окрестил названием «мироедов». Выйдя сами из народной среды, эти чванные господа скоро забывали свое прошлое, жили одним только настоящим, ничего не упуская, чем бы они могли тут или там пользоваться, считали себя полновластными распорядителями имений, требовали это всех не только уважения, но даже чуть не божеского почтения, и никогда не думали о том, что, быть может, завтра же они снова будут нищими и рабами: это, можно сказать были злейшие враги крестьян, в полном смысле слово «мироедов» опивавшие и обедавшие крестьян, имевшие власть не только над телом, но даже и над душою каждого крестьянина; в случае злобы их на крестьянина, последнего ничто не могло избавить от большой беды и разорения; женщины беспрекословно должны были удовлетворять их животным, чисто скотским страстям, если они не хотели быть каждый день ни за что, ни про что на барщине сечены этими палачами собственноручно, a отцы, мужья и братья этих женщин должны были так же беспрекословно сносить позор своих жен, дочерей и сестер, если не хотели быть постоянно сечены не только на барщине, но и y становых за вымышленные вины их, отданы в солдаты в первый же рекрутский набор, или даже сосланы на поселенье. Духовенство видело все их деяния, и должно было молчать, потому что эти «мироеды» даже и на него простирали свою власть: в случае какого-нибудь неуважения к их личности или голоса против их деяний, они писали на духовенство изветы своим помещикам, помещики жаловались архиерею, требуя удаления из их имения тех или других членов причта, и вот эти последние без суда и следствия переводились на другие, разумеется, на худшие места; если же помещики оставляли эти изветы на духовенство без последствий, то «мироеды» употребляли всевозможные меры стеснения причтов, запрещали, например, давать им «христославную», платить за требоисправление и т. п. и в конце концов достигали своей цели, – причт бежал сам в другое село, или же раболепно склонялся пред «мироедами», потому что по пословице «голод не тетка», заставит ухватиться за ум и из сапог обуться в лапти. И сколько нужно было духовенству иметь терпения, чтобы ладить с «мироедами»! Сколько нужно было испытать нравственных тревог и терзаний совести, чтобы молча смотреть на все деяния «мироедов» ! Как нужно было унижать себя, укланиваться им, задобривать и угощать их из последнего, чтобы снискать их благосклонность и выпросить помощи в рабочую пору! В случае первой же немилости «мироедов» в жизни священника или прочих членов причта все перевертывалось в верх дном: душевное спокойствие исчезало, крестьяне не смели оказывать ему ни помощи никакой, ни даже уважения; ругательства и брань «мироедов» сыпались нещадно на голову бедного священника; бедность била по пятам на каждом шагу. Жаловаться на них было некому да и не было возможности, потому что жалобы эти не принимались...

В бытность свою в настоящую пору на родине, Владиславлев имел случай нечаянно столкнуться с одним из «мироедов» и видеть, насколько эти столкновения дурно отражаются не только на сельском хозяйстве, но и на всем строе жизни сельского духовенства. Случилось, что в тот самый день, когда кончалась поголовная возка господского хлеба с полей и Владиславлев рассчитывал на утро набрать побольше крестьянских лошадей для возки с поля своего хлеба, лошади о. Петра и телята всего вообще причта, ходя свободно по улице, как-то перескочили через ров на господскую землю, разбили там полкопны ржи и были загнаны на господский скотный двор. Со стороны хозяев не велика была беда, что лошади и телята разбили полкопны ржи, и от должного вознаграждения за это хозяева не отказались бы, если бы его потребовали от них по справедливости; но из-за этого вышла целая история, очень, впрочем, обыкновенная в сельском быту. Как только сделалось известно, что лошади и телята загнаны на скотный двор, работник о.Петра и дьячок с причетниками тотчас же отправились к управляющему «просить милости». Прежде, чем что-нибудь сказать им дельное, управляющий обложил их всех целыми миллионами неприличных слов, потом приказал работника о. Петра «отодрать на конюшне», и тогда уже объявил им, чтобы они принесли ему «выкупа» за каждую лошадь по три рубля, a за теленка по два рубля. Напрасно бедняки стали теперь умолять мироеда взять по полтиннику с теленка и по рублю с лошади: управляющий и слышать ничего не хотел и ругал их всех всевозможными неприличными словами. Дьякон и дьячок решились наконец совсем отдать ему телят, потому что они не стоили и по два рубля-то, пономарь же пал пред ним на колена и стал умолять его со слезами. Кончилось все тем, что взбешенный управляющий выгнал всех вон с страшными ругательствами и приказал скотнику держать загнанную скотину без корма дотоле, пока она не будет выкуплена. Узнавши о таком исходе дела, Владиславлев сам пошел к управляющему, думая, что он будет счастливее других. Но расчет его был не верен: вышедший из холопей⁴⁵ в управляющие, невежда не знал сорта людей и всех ставил на одну доску пред своим самодурством...

Здравствуйте, Александр Тимофеич! – сказал Владиславлев, подходя к управляющему и раскланиваясь с ним в ту пору, как управляющие на дворе кого-до окладал миллионами.

Здорово, попович! – сказал управляющий, даже не кивнувши ему головой в ответ на его поклон, и тут же, на самый первый раз вставил, как бы для красоты своей речи, несколько таких неприличных слов, каких Владиславлев от роду не слыхивал и от которых не знал, куда деваться от стыда и досады на такое невежество управляющего.

– Что ты приплелся? Небось за лошадьми своими и телятами приплелся ко мне? – сказал потом управляющий Владиславлеву.

– Да, Александр Тимофеич! Сделайте милость, прикажите выпустить их... они случайно перескочили через канаву и разбили полкопны... в другой раз этого не будет...

– A от чего твой шалыган⁴⁶ сам не пришел ко мне?

Владиславлева взорвало от такого неприличного названия, каким теперь величал его отца управляющий.

– Я не понимаю, – сказал он, о чем или о ком вы y меня спрашиваете... Я полагаю, что всякое лицо и даже всякая вещь называется своим именем, a я не знаю ни лица такого, ни вещи с именем «шалыган»... Позвольте вас просить сказать как следует...

– A ты не знаешь, о ком я говорю!?.. Твой батька отчего сам не пришел ко мне?.. Он людей-то учит тому, чтобы не красть ничего господского, a сам крадет господское, напуская в наши поля лошадей и телят... Пришли-ка, поди, самого его ко мне... Я с ним разочтусь по-своему... – Но мой папаша болен... учить людей не красть господского есть прямая его обязанность... случайное же разбитие скотиною полукопны не есть кража... Что следует за эту потраву господского хлеба, то вам отдастся!..

– Заплати десять рублей и убирайся отсюда...

– Помилуйте! Где же я вам возьму десять рублей?.. Да и за что я отдам вам десять рублей, когда y вас и потравы-то всей не будет на рубль?.. Рубль, пожалуй, отдам вам...

– A кутейник ты этакий! Смеешь еще рассуждать со мною?.. – закричал управляющий неистово и начал было ругать Владиславлева своими крепкими, татарскими словами! Но Владиславлев скоро остановил его.

– Позвольте, позвольте! – сказал он управляющему. Что вы так ругаетесь?.. Уста даны человеку не для того, чтобы изрыгать такие непристойные слова... Да и я, ведь, не холоп ваш, которого вы считаете своим рабом и безнаказанно можете сквернословить... Я во всяком случае в сто раз получше вас, потому что могу назвать себя человеком образованным, тогда как вы об образовании и понятия не имеете... Если вам нужны деньги на то, чтобы купить сегодня водки для своей персоны, вот вам три рубля... Впрочем, нет... я не отдам вам этих трех рублей, потому что не за что... Я прошу вас выпустить наших лошадей и телят так, потому что не раз случалось, что целые табуны ваших барских лошадей врывались на луг и поля причта, и вы за это ничем не вознаграждали причт... Если вы не выпустите их, то я знаю, как с вами справиться: я сегодня же напишу помещику письмо и выставлю ему на вид все ваши злодеяния...

– Ах ты, шалыган!.. Я батьке-то твоему косу отрежу, a тебя в солдаты отдам⁴⁷ и прикажу сейчас отпороть на конюшне… Митюха! отпороть его сейчас на конюшне...

– Подите-ка лучше выпейте еще четвертушку да успокойтесь, авось тогда скорее опомнитесь... Я даю вам срока лишь до вечера: если вы не выпустите наших лошадей и телят, я пишу на вас помещику.

Владиславлев не стал больше говорить ни слова и ушел домой, a управляющий в след ему разразился ужасными ругательствами и проклятиями. Тут подвернулись к управляющему некоторые из «прихлебалок», как обыкновенно народ называл целую стаю нянек, кормилок, прачек, кухарок и прочих женщин, проживавших на барском дворе: они донесли ему, что назад тому дней с десять Романов присылал к этому поповичу на поля баб вязать рожь, a с вечера под тот день все новослободские мужики вино пили от него же, поповича, и косили рожь. И вот пошла потеха! Управляющий тотчас же кинулся на гумно, отыскал там Романова и выщипал ему бороду, a всех мужичков, косивших на священниковом поле, и баб, вязавших рожь, перепорол. Но этим еще не кончилось его бешенство. Вечером, по обыкновению перепоивши всю барщину вином при окончании поголовной возки хлеба, управляющий отдал приказ мужикам ехать домой с песнями, криком и гиканьем, не останавливаясь не только против попова дома, но даже и против церкви, a бабам идти с песнями и присвистыванием от конторы до дома о. Петра, a там «разделать коленце» – против дома о. Петра задать хорошую выпляску; всем же вообще было приказано «не кланяться попу», где бы с ним ни встретился кто, и «против дома попова шапки не снимать». И вот в ту самую пору, как о. Петр, стащившись с постели, сел под окном подышать свежим воздухом, все село огласилось неистовым криком перепоенной барщины и вскоре мимо дома о. Петра вихрем пронеслись до двухсот мужиков с песнями, криком и гиканьем, a за ними появились сотни три баб, которые и задали выпляску против самых окон дома своего духовного отца. Что прикажите тут делать бедному священнику, чтобы пресечь такое зло, посеваемое «мироедом» в сердцах пьяных крестьян и крестьянок? Сердце о. Петра болезненно сжалось при виде этого неистовства. Собравшись с силами, он вышел на улицу, чтобы своим появлением подействовать на женщин. И действительно, это удалось ему: лишь только он показался на улице, женщинам стало стыдно и они тотчас же перестали плясать и неистовствовать.

– Дочери мои духовные! – обратился к ним о. Петр: вы ли это? Я вас не узнаю, потому что вы ведете себя совсем не так благочестиво, как я учу вас вести себя по правилам христианским. Скажите, в самом деле, какому бесу приносите вы теперь жертву своими неистовствами против святого храма и в особенности против моего дома? Что значат ваши песни, пляски и свист против моего дома? Когда я вас учил такому злу или когда я не отвращал вашей мысли от всего этого и не внушал вам страха Божия и уважения ко всякому месту священному? Вот вы прошли с теми же песнями и свистом мимо святого храма и мимо погоста, где все ваши друзья и сродники, ваши отцы и матери, братья и сестры, мужья и дети лежат костями своими; хорошо ли это? Вы забыли, что церковь ваша святая мать, a погост – место покоя умерших; вы не почли теперь святой церкви и поругали место покоя своих сродников. Как после этого войдете вы в воскресенье в церковь или зайдете на погост поклониться праху своих родных? Неужели вам не будет и стыдно больно за себя? Оставьте свое неистовство и идите домой тихо. Я знаю, что вы сделали это по неразумию и приказанию такого человека, который сам никогда почти не ходит в церковь...

– Нам, батюшка, прикащик велел так идти мимо церкви и твоего дома, сказала одна женщина. Наше дело подневольное: приказано и делай, что велят. Можно ли не слушать прикащика? Прости, родной! виноваты... на исповеди за это питимье на нас наложи...

– Знаю, что ваше дело подневольное. Но если вам приказывают делать явное зло, вы должны тут слушать больше Бога, чем начальника. Господь же заповедал нам почитать святые храмы и с уважением относиться к своим духовным отцам... Уж я не раз вам говорил это...

– Не погневайся, родимый батюшка, виноваты... Прости, родной...

– Бог вас простит!... Идите домой тихо и смирно... О. Петр вернулся домой, a бабы смирно пошли по селу. Не зная еще ничего о ссоре Владиславлева с управляющим, о. Петр недоумевал, за что именно управляющий озлился на него. Тогда Владиславлев рассказал ему о своем столкновении с управляющим и упомянул между прочим о том, что хочет писать помещику на управляющего.

– Ах, Вася! – сказал о. Петр, выслушавши его. Охота было тебе бесить этого демона. Ведь ты еще не знаешь того, что за бесовское отродье этот «мироед»... У него, при малейшем неудовольствии на меня за что либо, первое дело приказывать барщине против Церкви и моего дома петь и плясать, чтобы тем много досадить мне...

– Так вот этого и не будет вперед, – сказал Владиславлев: я опишу все его злодеяния и его помещик сменит...

– как бы не так!.. Тебя же самого за это сочтут кляузником и будут на тебя жаловаться начальству, a мне и житья здесь не будет, волей неволей заставят выйти отсюда в другое село...

– А, может быть, сменят управляющего...

– Этого нельзя ожидать... да и толку-то не много выйдет из этой смены: эти «мироеды» все похожи друг на друга: теснить приходского священника и противодействовать ему во всем – пища их... И если бы не слабое мое здоровье да не большое семейство, заставляющее меня подумывать о пристроении тебя к месту где-нибудь по близости к Спасскому, я никогда бы не посоветовал тебе поступать в село в священники: быть здесь священником и в то же время рабом какого-нибудь «куроеда» или «мироеда» – это такая тягота, какую не всякий может понести... Ах, Вася, беги отсюда в город, если Бог даст хорошо окончить курс!.. Здесь ты пропадешь: ни свободы действий тут ты не будешь иметь, ни награды никогда никакой не получишь; свой же брат, благочинный, будет твоим деспотом...

– Разумеется, мне всегда будет место в городе, если вы не будете стеснять меня... Но ведь и в селах не всегда же духовенство будет рабом каждого негодяя: ожидаемая крестьянская реформа непременно должна будет поставить духовенство в лучшее положение...

– Когда бы Бог дал!.. A теперь тяжела и горька наша доля: мы теперь не больше по своему положению в приходе, как рабы «куроедов» и «мироедов» и побирашки... Один только и есть y нас надежный источник средств: это сельское хозяйство, но и оно y нас не может процветать в настоящем нашем положении. Одно слово «мироеда» или «куроеда»: не давать попу ничего за требы и не помогать в работах – оставит тебя без куска хлеба... Ты не думай, чтобы этим только кончилось твое столкновение с управляющим: завтра он еще откинет какую-нибудь штуку...

О. Петр не ошибся, говоря это: управляющий еще в тот же вечер отдал старосте приказ оповестить утром мужиков, чтобы ни один из них не смел давать попу лошадей для возки хлеба с поля. И вот едва только Владиславлев на следующий день пошел по селу собирать лошадей, как ему в первом же доме сказали, что не приказано никому давать лошадей, a если кто даст, того управляющий обещал выпороть на конюшне... После такого-то оборота дела Владиславлев волей-неволей должен был подумывать о возке хлеба на одних лишь своих лошадях; но и тех еще не было дома: управляющий держал их на скотном дворе еще два дня без корма дотоле, пока вместе с ними загнатые телята не поколели с голода... Тогда лошади были выпущены и Владиславлев принялся за возку хлеба с поля на своих и дьячковских лошадях. И началась теперь утомительная работа для Владиславлева! Он так похудел, загорел и истомился, что был неузнаваем: смотря на него нельзя было и подумать теперь, что это тот самый Владиславлев, который был в Дикополье и казался там молодцем. В таком именно истомленном положении застал его Тихомиров, проездом на родину завернувший в Спасское навестить своего товарища, согласно данному им обещанию при отъезде Владиславлева из Дикополья. Это было уже 20 августа...

Вечером в этот день Владиславлев только что пришел с поля и в ожидании ужина прилег на диване отдохнуть немного.

Вдруг дверь в его комнату быстро растворилась и на пороге показался Тихомиров, так тихо подъехавший к дому о. Петра, что Владиславлев даже не слышал стука колес.

– Дома ли Василий Петрович? – спросил он.

– А, Саша! – сказал Владиславлев, вскакивая с дивана. Неужели ты, дружище, только еще пробираешься на родину?

– Да, – отвечал Тихомиров, здороваясь с Владиславлевым по-товарищески.

– Поздненько. A я думал, что ты давно уже дома и обманул меня, проехал прямо домой, забывши про меня...

– Вот еще! Разве я не господин своему слову? Не говорил ли я тебе, что на родину я поеду после Успенья? вот я так точно и еду в это время. A тебя как бы мне забыть и не навестить, когда я дал тебе слово заехать к тебе?.. Но что с тобою, брат?.. Ты болен и давно уже?

– Не болен, a истомился: работы домашние и полевые совсем задавали меня, не вижу с ними ни отдыха, ни покоя... Однако об этом теперь нечего толковать: что прошло, того не вернешь; теперь главные работы все кончены.... Я весьма рад тому, что ты именно теперь заехал ко мне: с тобою я хоть одну ночь

проведу в разговорах о том о сем и; рассеюсь немного... Право, тут живешь скверно, – скорее прозябаешь, чем живешь; не с кем здесь от души разделить время...

– A братья-то?

– Братья?... Ну, о них нечего много говорить... с ними не разделишь времени с удовольствием...

– A знакомых неужели y тебя здесь нет? Я не думаю, чтобы y тебя их не было: если ты с Дикопольскими познакомился, то с обыкновенными-то барами ты тем более сойдешься...

– У меня здесь нет знакомых, да и не с кем знакомиться... В одном из соседних сел есть y меня тут дальняя родственница девушка, дочь священника села Вознесенского, личность, я тебе скажу, очень интересная, развитая...

– И собою небось хорошенькая?

– Да; я думаю, что она своею красотою, но красотою, не искусственною, a естественною, поспорит с любою красавицею...

– О какое блаженство! Я постоянно бы с нею проводил время. A ты часто видишься нею?

– Еще ни разу не видался в настоящую вакацию, и очень жалею, потому что с нею можно провести время хорошо, как с личностью, образованною и любознательною...

– От чего же не видался? Самому некогда, a он не едет?.. Так ты бы весточку ей подал о своем возвращении сюда...

– Не до того, брат, было, чтобы думать об этом... да при том же и неприятность иногда чрез это можно навлечь на себя... У меня папаша человек очень строгий...

– А!.. понимаю!..

– Понимаешь или нет; но я считаю нужным предупредить тебя на счет того, как тебе держать себя в присутствии папаши... Пожалуйста будь при нем как можно осторожнее и в словах, и в обращении со всеми; все свои мечты и свободные манеры в обращении выкинь из головы... Таких фантазеров и балагуров, как ты, папаша терпеть не может, с разу оборвет так, что стыдно будет и на людей смотреть и ему на глаза не захочешь в другой раз показаться... Будь же пожалуйста осторожнее во всем...

– Так, так... приму к сведению...

Тихомиров однако же забыл предостережение Владиславлева и на первом же шагу оборвался. Когда вошел о. Петр в комнаты, Владиславлев представил ему Тихомирова, как своего друга и товарища. Тихомиров подошел к о. Петру под благословение, но вместо того, чтобы поцеловать y него благословлявшую его руку, он по обычаю светских людей, вздумал пожмать ее, как бы руку своего товарища.

– Прочь! – сказал ему с сердцем о. Петр. Я тебе не товарищ... Ты должен целовать благословляющую тебя руку священника, a не трясти ее, как руку своего товарища... Неужели ты этого не знаешь? Или ты гнушаешься обычаем целовать y священника руку? Но какую ты руку будешь целовать, чью? Мою ли?..

– Извините, батюшка, ради Бога.... Я очень хорошо понимаю, что, целуя руку священника, благословляющую меня, я целую руку не человека, но как бы самого Спасителя, образ которого носит на себе священник; но потому так глупо поступил, что забылся: ныне уже не многие священники дают целовать свою руку, a потому и не знаешь иной раз, как поступить...

– Немногие дают! Но не все ли должны давать, и не дающие не забывают ли, кого они представляют собою в ту пору, как рука их благословляет кого-нибудь? Не унижают ли они своего сана, подражая моде трясти руку, просящую y них благословения?.. A ты что за птица? Какой ты будешь священник, когда уже теперь пренебрегаешь священным обычаем христианства? У кого же ты после этого будешь целовать руку? У какой-нибудь барыньки?.. Уж не вздумаешь ли ты y нее целовать ручку; когда и священником-то будешь?.. Ты подражаешь барчукам, но осмотрись!.. ты не барчуком рожден, не в баричи и готовишься... Твои баричи считают за удовольствие целовать лапы своей собачонки, за то считают стыдом целовать руку священника. И не диво: они недостойны целовать руку священника теми же нечистыми устами, которыми целуют лапы собачонок...

– Извините, батюшка! Вперед всегда y каждого священника буду целовать руку, как бы десницу самого Спасителя....

– Да; священник благословляет тебя именем Божиим, именем Святые Троицы, и ты должен целованием благословляющей тебя руки засвидетельствовать пред ним, что ты с верою и смирением приемлешь благословение Божие от него... Тогда ты и сподобишься той благодати, которая сообщается человеку чрез видимое благословение его священником, a невидимое Спасителем... Христианин каждый должен дорожить этим благословением, a не с пренебрежением относиться к нему, потому что он всегда. и везде нуждается в благословении Божием...

– Петр Василич! поди-ка сюда, – сказала мать Владиславлева, только что вошедшая в комнату и услышавшая, что о. Петр горячится.

О. Петр вышел к ней в другую комнату.

– Полно тебе, – сказала ему жена: ты всегда каждого хлещешь с плеча... в первый раз увидел человека и уже обрываешь его...

– Дуракам и в алтаре не спускают: священник должен вразумлять всякого невежду... для него личности не существуют, a только одни поступки и сопровождающие их обстоятельства...

– Ах, Саша, Саша! – говорил между тем Владиславлев Тихомирову. Не предупреждал ли я тебя быть во всем осторожнее?..

– Что делать, брат!.. срезался, – отвечал Тихомиров.

Прошло после того с полчаса. Подали ужин, сейчас же матерью Владиславлева вновь сготовленный для гостя, как это водится в селах и в доме о. Петра в особенности, потому что мать Владиславлева была женщина весьма добрая и гостеприимная. Все сели за стол молча.

– Батюшка! ваш Василий Петрович совсем здесь истомился, сказал вдруг Тихомиров: в Дикополье он был молодец молодцом, a здесь стал истый мертвец; вы замучили его работами. A, я думаю, в уважение к его заслугам по семинарии его следовало бы совсем избавить здесь от всех работ и забот...

– Да, да! – сказал о. Петр: следовало бы.... A не следует ли сыну быть отцу помощником в трудах? Не следует ли ему не по гостям разъезжать, a прежде всего приехать или прийти на родину, чтобы повидаться с родителями да облегчить их труды? По твоему отец должен быть работником, a сын барином?.. Отец будет до болезни трудиться, a сын будет изъедать его хлеб; отец будет копаться в грязи, a сын будет белоручка: это хорошо!!... A не естественнее ли сыну переменить отца в работах, особенно при старости?..

– Каков, батюшка сын… иного и отец должен пожалеть...

– Да каков бы он ни был; будь он хоть министр или митрополит сын всегда обязан покоить отца и помогать ему или своим трудом или пособием к содержанию... Владиславлев твой пока еще не министр и не митрополит, a ученик... ну, и должен помогать мне своим трудом, переменить меня в работах и успокоить; a когда будет священником или профессором; должен помогать мне деньгами, чтобы я мог вместо себя нанять лишнего работника... A ты-то, братец, неужели еще только пробираешься из гостей ко двору?..

– Да; но меня папаша сам отпустил к дядюшке...

– Видно, что ты непочтительный сын, потому что бегаешь от родителей в рабочую пору, когда ты во всяком случае мог бы заменить их где трудом, a где присмотром за работниками... Но не думаю, чтобы из тебя вышло добро в жизни...

– Петр Василич! – сказала матушка, вмешиваясь в разговор, Александр Петрович наш гость, a не сын... A ты знаешь пословицу: едят не говорят, a поевши не стоят?.. Не лучше ли прекратить все эти толки?.. Наши дети, слава Богу, помогают нам, потому что мы нуждаемся в их помощи; другие же родители, быть может, не нуждаются в ней...

– Оно, положим и нуждаются мои родители, – сказал Тихомиров да что же, матушка, делать-то? – ведь я нуждаюсь в отдыхе: мы целый год сидим в семинарии, карпим... Как же не отдохнуть после тяжелых трудов, когда нас для того и отпускают?

– Вот ты и выходишь гусь! – сказал о. Петр. Готовишься быть священником, и между тем бегаешь от труда и ищешь для себя покоя. Где же ты найдешь столько труда, как не в звании священника, и когда ты привыкнешь к этому труду, как не с малолетства еще приучивши себя к самым разнообразным и постоянным трудам? Будешь священником, так некогда будет тебе нежиться, почивать на лаврах и искать покоя: тут хоть из кожи вон лезь, да будь готов во всякую минуту трудиться, хоть сам сейчас ложись умирать, да ступай туда, куда тебя требуют… Ты бы должен это видеть да знать, что лишь труд укрепляет наши силы я служит источником нашего благосостояния, a леность и нега расслабляют нас и расстраивают все наше благосостояние. От труда не бегают, a ищут его все благоразумные люди... бегают добрые люди от лености, a ты бежишь от труда... Хорош гусь!.. A сельское хозяйство? – это главный источник нашего благосостояния... как ты будешь вести его, когда теперь бегаешь от него?.. Неужели ты думаешь, что без знания сельского хозяйства тебе можно будет хорошо жить в селе и хорошо вести это хозяйство?..

– Но я, батюшка, поступлю на такое место, где мне не нужно будет заниматься хозяйством: я женюсь непременно на богатой невесте; возьму за нею тысячи две, три...

– Да сегодня возьмешь, a завтра их не будет... Я вижу, ты, братец, человек пустой, мечтатель и мот, лентяй и гордец...

– Ну уж не взыщите, – сказала матушка Тихомирову: y нас это всегда так водится: каждого честим напрямик и глупцами и невеждами... A вы не обращайте на это внимания: кушайте и конец... брань в боках не лежит, говорит пословица...

– Э матушка, матушка! – сказал Тихомиров: мало ли чего не говорит кто попросту?.. И нужно на это сердиться?.. Если я глуп, так пусть меня и называют глупцом...

– Да, – подтвердил о. Петр: я говорю все напрямик, что думаю и как сужу обо всем. Но заметь, что священнику ведь не прилично ни льстить, ни молчать, когда он видит что-нибудь нехорошее... он должен быть честен и в слове, и в деле.

Тихомиров видел, что гораздо будет лучше молчать, и потому до конца ужина даже и слова не проронил; после же ужина тотчас же вызвал Владиславлева гулять по селу, лишь бы поскорее скрыться с глаз о. Петра...

– Ну, брат, – сказал Тихомиров Владиславлеву, выходя с ним на улицу, я удивляюсь тому, как только ты живешь здесь... нужно иметь большое терпение, чтобы равнодушно переносить все... твой папан человек слишком строгий...

– Что же делать? – со вздохом ответил Владиславлев... – Мне кажется, что твоя мать олицетворенное добродушие; за то отец олицетворенная строгость и прямодушие, и я теперь понимаю, от чего ты так строг во всем к себе...

– Да; мой папаша человек прямой, строгий и честный во всех отношениях, к сожалению, немного придирчив. Он ни перед кем не спасует: каждому прямо в глаза скажет, что думает о нем... Он лет пятнадцать тому назад славно опешил нашу помещицу, графиню Аделаидину, в первый раз показавшуюся здесь…

– Что же такое y него вышло с нею? – История очень обыкновенная по своему началу, но не обыкновенная по своей развязке. Графиня Аделаидина, родом из мелкопоместных дворяночек, за свою необыкновенную красоту вышедшая за графа, была истая барыня-помещица по своим ухваткам. Показавшись сюда на самый же первый раз, она прислала под Спасов день своего лакея к папаше с приказанием «к заутрене не звонить, потому что церковь стоит близко к барскому дому и звон может ее, графиню, обеспокоить».

– «Скажи графине, – отвечал на это папаша, что устав церковный повелевает нам звонить к заутрене и во время утрени в известное, положенное уставом, время, a графиня не имеет права изменять постановлений устава... Если она боится, что звон обеспокоит ее, пусть встанет да придет в церковь к утрени». Графиня этим не удовольствовалась и прислала сказать, что она помещица, село церковь ее, a потому она имеет полное право приказывать попу делать то или другое по ее воле, – и что если он не послушается ее она выгонит его вон из села. «Скажите графине, – ответил на это папаша: церковь есть дом Божий, a не собственность помещицы... я настоятель церкви и пастырь прихода, a она моя духовная овца... овца не большие пастыря... не графиня меня поставила в священники сюда, не она и выведет меня отсюда...»

– Вот, я думаю, графиня бесилась-то, получив такие ответы!

– Еще бы нет!..

– A была ли она в церкви?

– Да... Но ей здесь все не понравилось... «Ты, батюшка, служишь скверно и долго», – сказала она папаше, подходя ко кресту.

«– Ваше сиятельство! станьте на мое место да служите по-своему.»

«–У тебя дьячки поют, точно нищие лазаря растягивают: я их в солдаты отдам, a сюда выпишу студентов.»

«– Студенты в дьячки не пойдут... Но не угодно ли вам выписать регента из капеллы да завести здесь хор певчих? Это будет и удобнее для вас и скорее. Дьячки эти честно служат здесь уже по тридцати лет, и вы ли их хотите отдать в солдаты? Это пустая мечта вашего молодого воображения и следствие вашей самонадеянности: дьячков этих никто не отдаст в солдаты, потому что они примерного поведения и будут под моею защитою в случае ваших жалоб на них... Вы сегодня здесь, a завтра Бог весть где будете: по этому не лучше ли вам оставить всех нас в покое?...»

– И я воображаю, как после этого барыня бесилась!..

– Она ездила к архиерею с жалобою на весь причт, но, к великому прискорбию ее, она не застала архиерея дома, a после никогда не бывала в Спасском и забыла все... Но само собою понятно, что такая смелость не прошла даром папаше здесь: по приказанию графини, управляющий теснил его и гнал, и папаша несколько лет так бедно жил, что даже сам пахал и косил, и едва-едва пробивался изо дня в день, дотоле, пока графиня не умерла и граф не сделался опекуном ее детей, к коим перешло Спасское.

– A граф иначе относился к твоему отцу?

– Да, потому что он человек истинно просвещенный... Это простейшая и милейшая душа, такой добряк, каких немного, и какие могут встречаться именно между титулованными особами: когда он приезжает сюда, первым долгом отправляется в церковь и служит молебен, потом папаша отправляется к нему, a на следующий день он отдает визит папаше. Если бы папаша был искателен и захотел подделаться к графу, ему ничего бы не стоило выпросить себе y графа, чтобы захотел, но он ставит себя выше льстецов и людей искательных, и никогда ничего не просил y графа для себя... Вот для церкви иное дело: тут папаша не стесняясь говорит графу о том, что нужно для церкви, н граф все нужное с первою же почтою высылает сюда из Петербурга... И если бы не управляющий, папаше теперь жить было бы хорошо, да и графу вдвое больше было бы дохода, чем сколько его теперь доставляется ему...

– Если управляющий не хорош, от чего же его не сменят?

– Граф не хочет этого. Графиня просила его при смерти оставить этого управляющего, потому что она доверяла ему во всем, a граф свято чтит память своей жены... И собственно говоря, графиня права по-своему: управляющий вполне был ей покорным слугою и исполнял беспрекословно ее волю, какова бы она ни была; воля же ее была такова: «делай с крестьянами, что хочешь, лишь бы были целы ревизские души, да мне, графине, доставлялось столько-то доходу в год от этого имения». Это она высказала на самый же первый случай своего приезда сюда. И точно, управляющий вполне исполнил первую инструкцию своей госпожи: в три года он так разорил крестьян, что в самом деле в селе остались одни только ревизские души, a около них ни кода, ни двора, ни курицы, ни овцы. Бедные крестьяне ни радостей не знали, ни отдыха себе не видели; все время от зари и до зари они проводили на барщине, не было y них ни воскресных, ни праздничных дней, кроме Рождества и трех дней пасхи. Не было y них и собственности своей, потому что все тащилось на барский двор, выхаживался, например, цыпленок, его брали на барский дом, вырастал теленок, его тащили туда же. Мало того, они даже не смели думать ни о правах семейных и супружеских, ни о спокойствии своем; все, чем только так дорожит русский человек, нарушалось самым вероломным образом со стороны управляющего и его четырех сыновей-баловней, для которых не было ничего ни священного, ни заветного: муж не смел думать о своих супружеских правах, жена не смела думать о верности мужу, a девушка о своем целомудрии; все это оскорблялось самым подлым образом и совершенно безнаказанно и нецеремонно. Крестьяне стонали под та ким тяжелым игом и впали в такую нищету, что и представить себе трудно: если y кого в доме хватило хлеба до Рождества или было на дворе лошадей пяток да овец с десяток, тот мог назваться первым в селе богачом. Так прошло ведь целых двенадцать лет до смерти графини, умершей года с три тому назад... Представь же себе теперь, каково было положение причта в таком до крайности разоренном приходе и при таком нецеремонном и безапелляционном оскорблении всех чувств народных?

– Я думаю, что положение это было нелегко...

– И даже очень нелегко. Если папаша не вышел отсюда в какое-нибудь другое село, то с одной стороны потому, что ему не хотелось расставаться с бедными прихожанами, которые от всей души любили его и видели в нем своего утешителя в скорбях: ему хотелось лучше страдать вместе с ними, чем думать о их страданиях по переходе на другое место; a с другой – жаль было покинуть свой новый, только что выстроенный дом. Доходу от прихода ему приходило не более шестидесяти рублей серебром в год, и он пропитывал себя трудом собственных рук, a этот доход употреблял то на уплату долгов за дом, то на содержание нас, детей, в училище и семинарии... Но главное, что всего более тяготило его, – это исправление нравственности своих прихожан, искоренение суеверий и предрассудков, господствовавших в среде их, и борьба с мироедами... Тут-то именно и образовался y него тот раздражительный характер, который теперь ты замечаешь в нем: поставленный в необходимость на каждом шагу бороться со злом, он так привык к обличению всех пороков и беспорядков, что и теперь всех хлещет с плеча, в ком бы он ни заметил что-нибудь не нравящееся ему...

– Ну, a теперь-то ваше село каково; поправилось?..

–- Да, со смертью графини многое изменилось в быте крестьян. Сделавшись опекуном над имением, граф облегчил участь крестьян: он определил, чтобы крестьяне четыре первых дня в неделе работали, на помещика, два следующих на себя, a в воскресные и праздничные дни, когда бы последние ни случились, никто не смел работать, но чтобы все шли в церковь к богослужению, a остальную часть дня отдыхали от трудов; всех преимущественно пред другими бедных он совсем освободил от барщины на два года, лишь бы они поправились... И теперь, благодарение Богу, село наше значительно поправилось... доходы причта теперь утроились.... К сожалению, друг мой, папаша под старость сделался слаб: не пивши вина много лет, он в последние время по совету доктора начал его употреблять, и как только узнали об этом прихожане, стали просто в ногах валяться, упрашивая его выпить, когда он исправляет y них требы; a в хмельном виде он довольно беспокоен и неосторожен, нисколько не бережет своего здоровья; от того вот и болен был, от того и хозяйство приходит в упадок....

При воспоминании о слабости здоровья своего отца, Владиславлев невольно перенесся мыслью к тому, что будет с его матерю, братьями и сестрами в случае смерти о. Петра, и ему вдруг стало грустно…

– Что, брат, задумался вдруг? – спросил его Тихомиров.

– Поневоле, брат, задумаешься, когда не много заглянешь в будущее, ожидающее наше семейство в случае смерти папаши, и представишь себе, как вообще не обеспечено положение духовенства... И теперь-то наше, семейство много терпит нужды во всем, a в случае смерти папаши будет еще хуже... Чем тогда жить? собственности земельной нет, a если уделят частичку дохода, то как с одной стороны тяжело будет молодому священнику отделять от своих доходов эту частичку, a с другой стеснительно принимать эту частичку, добытую чужим трудом, и как этой частички недостаточно для жизни!...

– Я, брат, уже не раз подумывал об этом, и потому-то именно решился искать невесту богатую и место богатое... Но и вообще, нужно тебе сказать, жизнь нашего сельского духовенства слишком однообразна и невесела.... Ну, что это за жизнь в самом деле, когда не только ты сам, но и все твое семейство должно быть чуждо всяких удовольствий?!.. To ли дело в светском-то звании: сколько там удовольствий и развлечений!;.. Танцы, карточная игра, балы, собрания, гулянья... всего много...

– Ах, Саша! неужели ты можешь жалеть о том, что эти удовольствия чужды для духовного сословия?... Ведь ты готовишься быть священником и потому должен смотреть на все эти удовольствия с христианской точки зрения и радоваться тому, что все эти удовольствия чужды для духовенства...

– Но что же в них предосудительного? Это невинные удовольствия...

– Да так ли это? Точно ли эти удовольствия невинны?.. Или по крайней мере всегда ли невинны удовольствия, получаемые в театрах, общественных собраниях, на гуляниях и балах?.. Удовольствия эти, по моему мнению, лишь прикрыты некоторою благовидностью и потому перестали быть предосудительными, но с христианской точки зрения их нельзя назвать невинными: все, что только в них представляется нам хорошим и приятным, есть не более, как один только обольстительный, заманчивый наружный блеск, под которым скрывается соблазн; пользы ни в нравственном, ни в материальном отношении ни одно из них никому не доставляет; здесь вся суть дела состоит в роскоши и услаждающих чувства удовольствиях, a вследствие этого и в приятном, по-видимому, провождении времени... Что ты видишь в них нравственно-доброго?... Ну-ка, скажи!...

– Как же нет ничего нравственно-доброго? Возьмем, например, театр: сценическое искусство, как тебе известно из пийтики, имеет своею целью исправление общественной жизни обличением пороков....

– Да; говоря справедливо, самое сценическое искусство можно бы еще назвать и признать полезным для нравственности, но лишь тогда, когда бы оно достигало своей настоящей, истинно-полезной для общества, цели, исправляло нашу жизнь, обличало наши пороки и отвращало нас от них. Но, признайся, эта нравственная польза сценического искусства доселе не в идее ли только существует. Стремится ли ныне самое это искусство к достижению истинной цели и публика старается ли углубляться в суть дела, отыскивать в каждой пьесе нравоучение и исправлять свою жизнь?.. Вот, например, на сцене не раз осмеивалось взяточничество чиновников; скажи же, какой взяточник обратил на это свое внимание и бросил взяточничество после того, как сам в театре смеялся над взяточниками? Какая мать после того внушила своим детям, что взяточничество есть великое зло?.. Не ограничилось ли здесь все дело игрою, или выполнением пьесы артистами, и в особенности хорошенькими артистками, более или менее веселым и эффектным? Не большую ли роль ныне играет в пьесах изображение преступной страсти любви, чем нравоучение: не больше ли все следят в театре за ходом любовных интриг между героями, чем думают отыскать в пьесе какое-нибудь нравоучение? Не с большим ли удовольствием все занимаются там рассматриваньем посетителей и посетительниц, чем следят за мыслью автора в пьесе?... Нет, брат! нужно сознаться, что истинная цель сценического искусства потеряна из виду и драматургами и публикою и посещение театра приносит больше ущерба нравственности, чем пользы: самое сценическое искусство теперь служит пищей страстей, a театр – местом зарождения и созревания страстных помыслов, желаний и намерений...

– Ну, a балы, собрания, публичные гуляния неужели не невинные удовольствия!

– Покажи мне, что в них есть нравственно-доброго, если называешь их невинными удовольствиями! Присмотрись к ним, прислушайся к разговорам и всмотрись в действия позволяющих себе эти развлечения, – но сделай это беспристрастно в то время, как ты в первый раз встретишься лицом к лицу с этими удовольствиями, – и тогда увидишь, какая в этих удовольствиях пустота и какая напрасная трата времени на них! Танцы комплименты и любезности одних, карты и винопитие других, услужливость и лицемерие кавалеров, старающихся вскружить головы дамам, горделивость и модничество дам и наконец какое-то неестественное, возбужденное состояние многих молодых людей – вот что ты всего яснее заметишь здесь! Сначала переполнившееся, a потом разбитое этими удовольствиями сердце, нравственная пустота, одурение головы, скука, мечтательность и иногда нарушение своих прямых обязанностей – вот по большей части естественное следствие этих невинных удовольствий!.. Что же тут нравственно-доброго? Не больше ли тут вреда для нравственности, чем пользы? Не напрасно ли на них тратится дорогое время?..

– Но ты забываешь, что все эти удовольствия возвышают вкус, сближают и облагораживают общество и тем приносят пользу обществу...

– Положим, так. Но сколь незначительна эта польза пред тем ущербом общественной нравственности, какой они приносят ей, развивая роскошь и питая людские страсти, и в особенности пред вредом целомудрию, когда тут так искусно и так старательно возбуждается многими чувство любви в молодых, еще неопытных девушках! Как незначительна эта польза пред вредом материальному благосостоянию общества! Подумай только о том, сколько здесь тратится времени, которое могло бы быть употреблено на полезные занятия, и денег, которые могли быть с пользою употреблены для семейства и общества! Отец для детей, муж для жены, брат для сестер нередко тратит на наряды последнюю копейку, добытую трудом, потом и кровью, чтобы жене, или детям или сестрам не стыдно было показаться в обществе; азартный игрок здесь за карточным столом нередко спускает все свое состояние в один час...

– Но ты уже слишком строго смотришь на эти удовольствия...

– Я смотрю на это с христианской точки зрения, с которой и ты сам, готовящийся к священству, должен бы был смотреть на них...

Долго еще после этого Владиславлев и Тихомиров ходили по улице и говорили о том о сем. Во время этой прогулки и задушевных разговоров Владиславлев сделался как будто иным человеком: он стал весел и здоров. И теперь-то ему еще впервые по приезде домой пришлось перенестись мыслью в Дикополье и припомнить все, что как сон там промелькнуло пред ним. И образ Людмилы снова предстал пред ним во всей его красе и во всем его величии. «За чем только судьба свела меня с этою великодушною, благодарною и очень умною девушкою? думал он. Неужели только затем, чтобы показать мне ее. О, я благоговею пред судьбой и верю в ее таинственное руководительство моею жизнью!»