IV. Первое знакомство со светом
Теперь совсем не то время, как лет за двадцать тому назад, в отношениях между сословиями. С уничтожением крепостного права и прогрессом во всем, изменились самые условия жизни русского народа, изменились вместе с тем и понятия о личности и правах человека: время когда сословные предубеждения и фамильные предания играли в жизни весьма важную роль, миновало, и вследствие того отношения между сословиями совершенно изменились. Вследствие толчка, данного уничтожением крепостного права умственной и нравственной жизни русского народа и всему строю общественной жизни, и духовенство сельское стало пользоваться совсем иным уважением. Сельский священник теперь принят в домах своих прихожан-помещиков, уже не считающих унижением всего своего рода быть в дружественном отношении со своим приходским священником. Во многих местах теперь священник – друг и собеседник помещика. А во время господства крепостного права было совсем не то! Бедный сельский священник придет, бывало, к своему помещику и стоит у него в передней, часа полтора в трепетном ожидании, когда-то его позовут «пред грозные очи господина», или хоть спросят у него чрез «людей», зачем именно он пришел, а то, случится постоит в передней, да и пойдет домой, не видевши помещика самого даже чрез «людей» не передавши того, зачем пришел. Тогда многие помещики считали унизительным для себя не только дружески разделить время со священником, но и сказать ему, в роде особой любезности, два-три ласковых слова. Священник в глазах таких помещиков был хуже самого последнего лакея: он был такое страдательное и зависимое существо, которое могло быть презираемо и попираемо наравне с грязью, – такая ничтожная личность, над которою они могли и даже имели полное право издеваться, как им угодно, – такой раб, который должен был немедленно и беспрекословно исполнять все их приказания и удовлетворять всем их прихотям.
Справедливость однако требует сказать, что даже и в ту пору господства сословных предубеждений, между помещиками, хоть и очень немногие, но все-таки были такие добрые люди, которые не заставляли приходских священников стоять по целым часам в передней, и даже не гнушались разделять с ними время. К числу таких добродушных помещиков принадлежали по большей части самые значительные из них, и между ними первое место принадлежало помещику села Дикополья, графу Александру Сергеевичу Дикопольскому, владевшему многими имениями в разных губерниях, жившему же, по оставлении государственной службы, исключительно в Дикополье, лучшем из своих имений. Граф Дикопольский со своими приходскими священниками всегда жил дружески и запросто: то он, бывало, сам летним вечером пойдет с семейством гулять по селу и зайдет к священнику на чай, то священник идет к нему, когда вздумается. Неудивительно поэтому, если и в то время раболепства духовенства пред помещиками, отец Александр вздумал запросто пойти к графу на вечерний чай, в следующий день за приездом гостя и звал с собою туда же Владиславлева. Нисколько также неудивительно, что Владиславлев не принял приглашения; в ту пору не только семинаристы, но и отцы их не были принимаемы в гостиные помещиков.
– Можно ли мне идти к графу? – возразил Владиславлев. – Вы, братец, забываете, кто я такой... Ведь я семинарист, всеми презираемое существо... Смею ли я даже подумать о том, чтобы быть в графском доме? Я думаю, что и вы там часто стоите часа по два в передней в ожидании, когда позовут к графу… Меня же, если бы я переступил порог графского дома, лакеи в шею вытолкают...
Отец Александр расхохотался и покачал головой. – Чему же вы смеетесь сказал Владиславлев обиженным тоном. Разве вы не знаете, что помещики и отцов-то наших презирают?...
– Не спорю с тобою, помещики вообще презирают духовенство и терпеть его не могут. Но ведь нет, говорят, правила без исключения. Наш помещик добрейший человек, какого не скоро найдешь: я с ним живу, как говорится, душа в душу, как родной... И тебе непременно сегодня же нужно идти к графу, потому что он уже знает о твоем приезде ко мне не на один день... Я должен тебя представить графу и его семейству.
– Не знаю, может быть, ваш помещик сам и его семейство – люди не нашего царства, не нашего государства, как говорится в сказках; может быть, они и живут с тобою дружески, только для меня это ровно ничего не значит: тебя, как своего приходского священника, они могут принимать в свой дом, а меня нет; тебе они могут оказывать если не любовь и расположение, то покровительство, а ко мне, как к семинаристу, могут относиться с презрением... Поэтому я ни туда к ним не пойду, ни здесь не покажусь им на глаза...
– Уж это чисто по-семинарски! А тебе бы стыдно подражать прочей братии...
– Но если бы я даже мог быть принят в графском доме и там, действительно, никто не отнесся ко мне с презрением, и тогда я должен избегать встречи с графским семейством, потому что я не знаю никаких тонкостей в обращении со светскими людьми, да и платья приличного не имею... ведь кроме камлотового сюртука у меня нет ничего...
– Это все ничего не значит, ты увидишь, что там людей встречают и провожают не по платью, а по уму... Ведь ждать, пока тебе сошьют новый суконный сюртук будет долго, да и им покажется обидным, что ты их считаешь людьми, встречающими всех по платью...
– А велико ли семейство графа?..
– Сам, жена и три дочери невесты...
– О!.. я туда не пойду никогда, и тут никому из них не покажусь...
– Чего же ты так испугался?..
– Если бы граф был один только с женою, или у него были сыновья, я конечно мог бы войти; но когда у него есть взрослые дочери, не пойду ни за что...
Отец Александр снова расхохотался и начал звать жену, чтобы общими силами уговорить Владиславлева идти к графу на чай, и непременно теперь же.
– Что тут смешного? – снова сказал Владиславлев. – Представьте себе мое положение... одно появление молодых графинь сконфузит меня, потому что я никогда не бывал ни в одном порядочном обществе и не знаю как себя держать, чтобы не показаться смешным... Я непременно буду предметом смеха... А приятно ли быть в положении шута?..
– Это оригинально!.. Чисто по-семинарски... А еще будущий жених!.. Как же ты после этого поедешь свататься?.. Оригинально!.. Сонечка, друг мой! поди сюда скорее!..
Пришла Софья Ивановна. О. Александр рассказал ей о своем разговоре с Владиславлевым. Та, впрочем, вполне поняла положение Владиславлева, как человека совершенно незнакомого со светским обществом, и потому не стала смеяться над ним, а напротив кротко ободряла его и советовала ему идти к графу. Владиславлев долго и ей не поддавался. Как бедному семинаристу, не бывавшему в хороших домах и ничего порядочного не видавшему, ему казалось слишком смелым, странным, неприличным и даже дерзким, вдруг ни с того, ни с сего, явиться в графский дом, притом еще в таком бедном костюме, как его камлотовый сюртук. Сделать такой смелый шаг он ни за что не решался: он даже и думать не смел о том, что его примут без презрения в такой аристократический дом, как графский. И только после долгих и многих просьб и увещаний отца Александра и Софьи Ивановны, Владиславлев, сам даже не зная, как это случилось, согласился идти к графу...
Чрезвычайная робость овладела Владиславлевым на пути к графскому дому. Ему невольно представлялось теперь то несносное положение, в какое будет он поставлен, переступая порог этого аристократического дома. Он, положительный невежда, не знает даже, как ступить в этом доме, как сидеть там, как и что говорить. Мысли тысячами роились в его голове, но бродили в ней бессвязно. Ноги у него подкашивались. Чем ближе он подходил к графскому дому, тебе все хуже становилось его положение. Но вот они подошли к самому дому. Робость до того овладела Владиславлевым, что он сделался бледен, как полотно. Когда они стали всходить по лестнице во второй этаж громаднейшего дома, семинарист не мог дать отчета в том, что с ним делалось в это время: его била лихорадка. Он уже подумывал, не вернуться ли ему поскорее домой, пока его еще никто не видал из графского семейства, да не знал, как удобнее это сделать, чтобы еще более не уронить себя в глазах графа. Если бы у него было время пораздумать, он непременно вернулся бы назад, но как на беду раздумывать было некогда: о. Александр успел войти в переднюю и Владиславлеву лишь оставалось ступить через порог передней. С замиранием сердца вошел он, бросил свою фуражку куда-то в угол, причесал свои коротенькие волосы и, еще с большим замиранием сердца, поплелся вслед за братом, который не дал ему времени собраться с духом и даже ни разу не оглянулся на него. То лихорадочная дрожь, то жар охватывали нашего героя, и сделали шаг его неровным. А как на беду идти было не мало!.. о. Александр, хорошо знавший все закоулки графского дома, нисколько не стесняясь, шел прямо туда, где всегда почти сидели хозяева. Но прежде чем они дошли, Владиславлеву пришлось пройти целый ряд комнат.
Дом был вполне аристократический и великолепный: всюду были блеск и великолепие, что ни шаг, то предметы роскоши и редкостей. Какие столы, кресла и стулья! какие пышные кушетки! какие канделябры и люстры! какая огромная зала с великолепными арками, колонами и хорами в третьем этаже! Сколько всюду видно золота, серебра, мрамора и мозаики!.. Все, виденное Владиславлевым, в тысячу раз превышало понятия его об аристократических домах, какие он мог составить себе по книгам. Владиславлев даже глазам не верил, и не знал, во сне ли это грезится ему, или он видит наяву такое великолепие. Но чем дальше он шел вперед, тем все хуже становилось его положение. При виде такого блеска и великолепия, он, совершенно терялся и сам не понимал, что с ним делается: он не чаял и конца длинному ряду комнат. Наконец он дошел и до той комнаты, где были хозяева. Большого великолепия в этой комнате не было, все в ней так просто и незатейливо, что казалось: будто, все виденное Владиславлевым в других комнатах, существовало не для самих хозяев, а только для посетителей.
На диване у стола сидели граф – старик лет шестидесяти, почти весь седой, с приятной и доброй физиономией, и графиня – женщина лет сорока, довольно приятной наружности и, как заметно, бывшая в молодости не последнею красавицею. Они занимались чтением, только что полученных с почты газет и писем. Невдалеке от них в кресле сидела девушка лет шестнадцати, очень хорошенькая, но в недалеком будущем обещавшая быть прелестною. Лицо ее дышало свежестью, детскою простотой, невинностью и доверчивостью. Девушка так пристально читала только что полученную с почты книжку журнала, что не заметила, как вошли в комнату о. Александр и Владиславлев. Но лишь только она услышала голос о. Александра, тотчас же подошла к нему. Обратившись затем к Владиславлеву, она приветливо поклонилась ему, потом снова села и принялась за чтение той же книги.
С первого взгляда, она по-видимому, ни малейшего внимания не обратила на Владиславлева, но минуты три спустя оторвалась от книги, устремила на него пристальный взгляд, а еще минуту спустя легкая краска вспыхнула на ее лице, и она снова принялась за чтение с заметным хотя и минутным смущением.
Владиславлев был сам не свой. Когда он вошел в комнату, о. Александр представил его хозяевам, как своего двоюродного брата и отличного ученика семинарии. Взглянув на него внимательно, граф и графиня приветливо поклонились ему. Но это не ободрило его: он уже успел превратиться в nihil, как выражаются семинаристы, и сделался совершенным ничтожеством: они был бледен, как полотно, а лихорадка била его пуще прежнего; он едва различал личности, пред которыми так неожиданно был поставлен лицом к лицу, и едва сознавал, где он и что с ним делается. Заметив сильное его смущение, графиня предложила ему сесть, Владиславлев сел очень неловко, на самом кончике первого попавшегося ему стула, и сидел молча, раздумывая о том, зачем он, подобно вороне, залетел не в свои хоромы.
– Молодой человек, вы у нас скучаете? – сказала ему графиня, когда он немного успокоился.
– Нет, ваше сиятельство!.. ничего... я так, – заговорил было Владиславлев и оборвался.
– Как идет ваше ученье?.. В каком классе вы?
– Благодарю Бога, ученье идет хорошо: я в богословском классе и занимаю второе место.
– Сколько же лет вам осталось учиться?
– Только год.
– А сколько вам от роду?
– Девятнадцать.
– Ах, как вы еще молоды! И верно потом поступите в священники? Молоденьки еще. Если поступите в город, к вам и на исповедь никто не пойдет, кроме молоденьких девушек.
– Maman! – сказала девушка, оторвавшись от чтения, и покачав слегка головой.
В голосе девушки ясно слышалось искреннее участие к Владиславлеву, и просьба к матери не конфузить его, когда он и без того растерялся.
– Не угодно ли вам что-нибудь прочесть? – отнеслась графиня к Владиславлеву, чтобы дать ему возможность успокоиться. – А меня извините: я дочитываю важное письмо. Не хотите ли последние газеты?..
– Очень вам благодарен, – сказал Владиславлев, взял поданный ему нумер и сделал вид, будто стал читать, а на самом деле лишь бессознательно смотрел на развернутую страницу и не в состоянии был разобрать ни одной строки.
– Любите вы читать газеты? – снова спросила его графиня, спустя минуты три.
– Да. Я всегда читал их с удовольствием. Только с наступлением годичных экзаменов, недели с две тому назад, я перестал читать их...
– Где же вы берете газеты?.. Вероятно, у родных или знакомых?
– Нет, у нас при семинарии есть своя собственная библиотека, не так давно нами же основанная на наши собственные средства...
– Какие же это средства?.. Неужели пожертвование самих учеников?
– Да, добровольные, хоть и скудные. Мы каждую треть жертвовали на библиотеку, кто десять копеек, кто пятнадцать, и таким образом в год собираем рублей до двухсот... большего мы не в состоянии жертвовать, потому что все очень бедны, многие из нас едва обуты и одеты.
– Но этого слишком недостаточно для поддержания библиотеки... основать же ее вновь на такие средства, кажется, вовсе невозможно...
– Правда, это может так казаться. Но мы приобретали книги для своей библиотеки постепенно… сначала замечательные и нужные для нас сочинения, потом и другие... С января настоящего года мы стали даже выписывать периодические издания... некоторые же редакции отнеслись сочувственно к нашему предприятию и согласились бесплатно высылать нам по экземпляру своих изданий...
Наведенный таким образом на близкий его сердцу предмет разговора, Владиславлев немного одушевился и перестал смотреть в землю.
– Какие же есть у вас сочинения? – спросила его снова графиня.
– Всех лучших писателей, как духовных, так и светских: Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Жуковского, Белинского, Карамзина, Шекспира, Шиллера, всего томов до трехсот...
– Это делает честь вашей семинарии. Людям науки знакомство с литературою необходимо. И удивительно, как доселе ваше начальство не обращало на это внимания. Жить и не знать того, что творится на свете, нехорошо... От чего бы это зависело?
– Частью не сознавалась хорошо необходимость знакомства с литературою, а частую и взгляд нашего начальства на светскую литературу был предубежденным... Даже и теперь наше дело однажды неожиданно было прервано...
– Каким же образом?
– Кто-то вздумал напечатать в Московских Ведомостях коротенькую заметку об открытии ученической библиотеки в нашей семинарии на средства учеников и перечислить, какие именно сочинения приобретены для этой библиотеки на первый раз. Как только таким путем известие дошло до высшего начальства об открытии библиотеки, тотчас же последовало запрещение дальнейшего существования нашей библиотеки: велено было отобрать у нас все сочинения светских писателей и обратить в собственность фундаментальной библиотеки.
– А это что за библиотека?
– Это казенная, неизвестно для кого и для чего существующая при семинарии... библиотека эта очень велика, но книг из нее никому не дают для чтения...
– Чем же кончилось ваше дело? Неужели книги у вас были отобраны?..
– Да; мы более полугода не видели у себя в руках ни одной книги светских писателей; потом только секретно выдали обратно отобранные книги и приказано было в библиотеке иметь их под спудом, без внесения в каталог... читать их можно было секретно, но не иначе, как с разрешения инспектора... Теперь же все пошло по-старому...
– Ужасно, – сказала в эту пору девушка. – Какое у вас в семинарии варварство!.. Лишают удовольствия и той пользы, какую можно получать от чтения книг... Если бы меня теперь кто лишил этого, я, кажется, умерла бы от тоски... А вы не скучали, когда вас лишили этого?.. Или вы имели возможность еще где-нибудь брать книги?
Услышав первые слова молодой графини, обращенные к нему, Владиславлев ужасно смутился: сначала, как выражаются в просторечии, покраснел до ушей, потом побледнел и начал придумывать, что бы такое ему ответить. Но труд был напрасен! Голос девушки был нежен и звучал таким сочувствием к положению семинариста, лишенного возможности читать книги, что Владиславлев скоро ободрился и пришел в себя.
– Признаюсь, – сказал он в ответ девушке, – нам больно было видеть, как у нас отбирали книги, но скучать без чтения их нам не было времени, потому что это случилось в последнюю треть курса, а у нас и всегда столько занятий обыкновенных лекций и сочинений, что немногие из нас могут уделить на чтение книг два и три часа в день, в последнюю же треть курса нам вовсе не до чтения... мы бываем завалены делом. К тому же мы привыкли терпеливо переносить все невзгоды своей бедной ученической жизни, и безмолвно подчиняемся распоряжениям своего начальства.
– Надо полагать, что у вас много терпения, если все вы переносите равнодушно... Но я страшно стала бы скучать, если бы у меня отняли возможность читать.
– Рекомендую вам, молодой человек, – вмешалась графиня-мать, – моя Милушка страстная охотница до чтения. Она помешана на этом занятии...
– Рекомендую и я вам со своей стороны, – сказал о. Александр разговаривавший с графом, – Владиславлев мой не уступит вашей Людмиле Александровне в этом... он постоянно сидит, пишет да читает... Я едва вытащил его к вам, чтобы развлечь немного...
Непрошенное вмешательство о. Александра снова смутило Владиславлева. А тут еще как на беду в комнату вошли две другие дочери графа. Они обе были старше Людмилы и хороши собою: но физиономии их далеко не выражали собою того добродушия, детской простоты, какие заметны были на лице младшей сестры: на их лицах как бы написано было, что обе эти девушки, олицетворенные гордость, кокетство и каприз. Впрочем, лицо младшей Феоктисты, было симпатичнее, чем старшей, Валентины… Подойдя с особенною надменностью к о. Александру, обе сестры скорее с презрением, чем просто с пренебрежением, слегка кивнули головой Владиславлеву, потом сели рядом с Людмилою и начали тихо разговаривать между собою по-французски, изредка бросая косые взгляды то на Людмилу, то на Владиславлева.
– Рекомендую вам mesdemoiselles, – сказал им о. Александр указывая на Владиславлева, – это мой cousin... отличный ученик богословия, но, извините, плохой кавалер... он от роду не разговаривал ни с одной девушкою. Впрочем, Людмила Александровна будет счастливее вас: она может рассчитывать, что не соскучится с ним, как со страстным охотником до чтения книг... не соскучится потому, что каждый из них будет спокойно занят чтением той книги, какую кто из них будет иметь у себя в руках...
– Мила! – слышишь, что батюшка говорит? – обратилась Валентина к Людмиле... – Какой батюшка шутник!..
– А вам завидно стало? – возразила Людмила. Как же я вам не завидую, когда вам кавалеры на балах говорят комплименты? Всякому свое, вы любите слушать комплименты, а я люблю читать и мыслить... Кажется, этого довольно с вас, чтобы оставить меня в покое?..
Сестры говорили между собою по-французски, но Владиславлев знал этот язык, хотя и не говорил на нем. Неудивительно поэтому, если он, слыша этот разговор, снова пришел в смущение. Разговор его с графинею о библиотеке, прерванный приходом двух сестер, не пошел потом на лад, когда графиня возобновила его. На все вопросы графини он отвечал общими местами лишь бы отделаться. Это подало повод к новому его смущению, и притом весьма сильному.
– Какой странный этот monsieur, – сказала тихо Феоктиста; он говорить вовсе не умеет... Послушай, Валентиночка, как он говорит отрывочно. А сидит как смешно!.. на кончике стула...
– Фи! – ответила Валентина: – чего же ты хочешь от него! Что это за человек?.. Пусть бы хоть мелкопоместный дворянин, а то – фи! – семинарист... школьник, чуть но нищий...
– Mes soeurs! – сказала Людмила с укоризною, покачав головой.
– Что? или тебе жаль его? – возразила Валентина.
– Можно ли говорить так дурно о человеке, которого вы еще не знаете, и притом говорить вслух?
– Разве он понимает наш разговор?
– Но почему ты думаешь, что он не знает французского языка?..
– В семинарии его не преподают...
– Мы этого еще не знаем. А если бы и так, можно ли все-таки судить о человеке, который, может быть, лучше нас с тобою?
– Ты, – сказала Феоктиста, всегда за всех являешься адвокатом... Как это нехорошо! Правда, ты большая филантропка и сама такая же смешная, как он...
Валентина и Феоктиста рассмеялись, Людмила негодовала на их неделикатность. Но можно себе представить, что было с Владиславлевым, слышавшим весь разговор, несмотря на то, что сестры так тихо разговаривали, что мать не могла их расслышать! Он был сам не свой и проклинал и себя и брата с сестрою, уговоривших его идти к графу. «Боже мой! что за испытание постигло меня? – думал он, бессознательно глядя на страницы газеты. Зачем меня занесло сюда? Будь проклят тот злополучный час, в который я ступил ногою в этот дом! Я уронил собою все общество семинаристов в глазах большого света»...
В глазах у Владиславлева было темно, в ушах страшный звон, во всем теле какая-то мертвенная неподвижность, в мыслях совершенный хаос; время тянулось для него медленно, каждая минута казалась целым часом адского мучения. В семинарии смелый и отважный, ни перед кем и ни перед чем не останавливающийся оратор, у которого, как выражались о нем семинаристы, слово не вязнет в зубах, и защитник бедных семинаристов – здесь, в чужой ему среде общественной, разыгрывал смешную и жалкую роль невежды. Владиславлев готов был провалиться сквозь землю. Но что мог он сделать в такую критическую минуту, чтобы выйти из мучительного для него положения? Кто мог ему в этом помочь здесь, где никто его не знал, кроме брата, который и не думал о его неловком положении? Вскоре озарила его счастливая мысль, за которую он ухватился.
– Ваше сиятельство! – сказал неожиданно Владиславлев графине: – извините меня за неделикатность... Позвольте мне поблагодарить вас за внимание ко мне, и проститься: у меня кружится голова.
– Понимаю! – сказала графиня: – вы стесняетесь у нас и придумали отговорку, чтобы поскорее уйти... Но я вас не пущу без чая...
– Но мне совершенно необходим свежий воздух...
– В таком случае, – сказала неожиданно Людмила решительным тоном: – не угодно ли вам пройтись по саду? Пойдемте, я вас провожу...
Валентина и Феоктиста переглянулись между собою и усмехнулись; но Людмила не обратила на это ни малейшего внимания.
– Chére maman! – обратилась она к матери, – положив книгу на стол: – вы позволите мне показать наш сад и цветник? Я понимаю неловкое положение нашего гостя. Я еще сама так недавно была школьницею, сидевшею в четырех стенах Смольного, и хорошо чувствую, что значит быть не в кругу своих товарищей...
– Понимаю! Институтка и школьник – брат и сестра... они всегда найдут, о чем друг с другом поговорить... оба они вне жизни и убеждений света...
– Именно так, chére maman! mersi! – сказала с живостью Людмила и, поцеловав мать, вышла из комнаты.
Минуты через две Людмила снова появилась с зонтиком в руке.
– Пойдемте за мною! – сказала она Владиславлеву, не знавшему, что ему делать.
– Смею ли я доставлять вам такое беспокойство? – возразил Владиславлев.
– Ничего, сказала графиня. Вы оба еще положительные дети... идите с Богом, лепечите по-детски, о чем хотите...
– Представьте себе, что я ваш школьный товарищ, сказала Людмила: – это будет лучше... пойдемте со мною... поговорим о предметах интересных для школьников...
Людмила с таким одушевлением сказала последние слова, что Владиславлев не смел более противоречить, и пошел вслед за нею молча, с чувством искренней благодарности за то, что она вывела его из несносного положения...
– Извините, графиня, – сказал Владиславлев Людмиле, когда они вышли в сад: – я доставил вам большое беспокойство... Я вам очень благодарен за то, что вы вывели меня из неловкого положения... Но я вовсе не стою такого внимания ко мне с вашей стороны... Я семинарист – по общему мнению, человек самый ничтожный...
– Ни слова больше! – решительно заметила Людмила. – Благодарить меня не за что, а беспокойства вы мне никакого не доставили; идти с вами была моя воля... Я даже очень рада познакомиться с вами... Надеюсь, что мы скоро поймем друг друга. Я вполне понимаю ваше положение в нашем доме, потому что сама не раз бывала в подобном же неловком положении и знаю, как это тяжело... Как засидишься, бывало, в Смольном, да попадешь потом к кому-нибудь из родных на бал или вечер, одна без своих сверстниц и подруг, ну и беда! не знаешь, как вечер провести и вырваться оттуда… чувствуешь на каждом шагу, что не на своем месте: кто веселится, а я, бывало, скучаю и с досадою смотрю на чужое веселье...
– Да; вы поняли мое положение... Я не могу вам хвалиться ни умом своим, ни способностями, но могу вас уверить, что на своем месте, в семинарии, я не глуп и не скуп на слова, особенно, как придется мне стать на сторону обиженного... Но здесь, у вас в доме, я по неволе дурак: я не знаю вовсе ни приличий света, ни тонкостей в обращении, ничего, что придает человеку лоск... Я никогда не бывал ни в одном, так называемом, порядочном доме, и вовсе не знаком со светским обществом... В вашем доме я одинок и стеснен...
– Ничего! Не бойтесь своего одиночества… будьте у нас, как дома... Я всегда готова за вас стоять... Я сама настоящая школьница и очень здесь скучаю... Я дорого дала бы если бы хоть одна из бывших моих подруг жила невдалеке от меня. С каким удовольствием мы тогда вдвоем с нею проводили бы время! Сколько таится в душе приятных воспоминаний об институтской жизни! Но не с кем поделиться этими воспоминаниями... Признаюсь вам, я с наслаждением всегда вспоминаю о своей жизни в Смольном, в кругу сверстниц, одушевленных одними и теми же мыслями, и чувствами, среди занятий... Прежде, когда я еще училась, не совсем ясно сознавала я все прелести школьной жизни и желала скорого выхода из Смольного; а теперь... с каким наслаждением я снова села бы на ученическую скамью, и стала бы заниматься науками! В школе жизнь, а здесь тоска и мученье... В одном лишь чтении я нахожу теперь отраду... Я рада встретить вас здесь, как человека знакомого со школьною жизнью... Ходите к нам почаще: мы будем иногда вместе читать, спорить, рассуждать... Я буду вам рассказывать о своем Смольном, а вы мне о семинарии... все не так будет скучно...
– Но ваши сестры неужели не могут заменить вам подруг? Ведь они, вероятно, воспитывались там же...
– Нет; они учились в частном пансионе, и своей школьной жизни им нечем помянуть: они были приходящими в пансионе и учились не совсем хорошо... Притом, теперь они уже отвыкли от самой мысли о пансионе и предались светским удовольствиям... А для меня их хоть бы и не было! Кроме музыки, я ничего не люблю... Музыка и чтение – вот два удовольствия, которым я предаюсь здесь всею душою... А вы любите музыку?
– Да, очень..
– Вот и прекрасно! Мы сейчас погуляем по саду, а потом возвратимся домой… я что-нибудь сыграю на фортепиано, а вы послушаете и успокоитесь...
– Помилуйте! Стою ли я того чтобы вы для меня играли? Я семинарист, по общему понятию, самое ничтожное существо, а вы графская дочь...
– Ах, что вы говорите мне! Кто бы вы ни были по своему званию, для меня это все равно: я смотрю на каждого человека прежде всего, как на своего ближнего, уважаю в каждом не права его происхождения, а личные достоинства... Вы забываете, что я ваш школьный товарищ... Я не графская дочь, а просто школьница, институтка... Чего же еще не достает, чтобы мы доверяли друг-другу.
Владиславлев не возражал, и даже не благодарил своей спутницы за то, что она так снисходительна к его положению, потому что боялся показаться ей смешным или докучным. Он молча шел за Людмилою. А она шла из одной аллеи сада в другую, указывала Владиславлеву на редкие растения, рассказывала ему, как в Смольном воспитанницы веселились в свободные часы, угощала его вишнями, малиною и смородиною, даже сама рвала для него несколько вишен...
Будь на месте Владиславлева джентльмен высшего полета или повеса с претензиею на титулованное происхождение, он, принимая эти вишни из рук Людмилы, вообразил бы себя первым в мире счастливцем и начал бы блаженствовать. Но что в эту пору мог чувствовать бедный Владиславлев, удивленный детскою простотой Людмилы и благодарный ей за то, что она не презирает его? Предоставляю судить о том самим читателям.
Обойдя неспешно одну половину обширного сада и цветник, Людмила с Владиславлевым вернулись домой. И вскоре звуки игры на фортепиано разнеслись по всему дому и долетели до комнаты, где сидело семейство Дикопольских.
– Maman! слышите? – сказала Валентина. – Мила играет уже на фортепиано... забавляет своего кавалера... вот интересно-то.
– Она, – заметила мать, – умна не по летам, а резва под час просто как школьница!..
– А какой смешной ее кавалер! Неужели такие пошлые дураки могут быть в числе лучших учеников семинарии?.. И после этого что такое семинария? Сборище невежд...
– Ma chére! этого нельзя сказать... Мне кажется Милушка поняла его правильно: он лишь не на своем месте у нас в доме, но вовсе не глуп... Теперь он стесняется у нас, но побывает раза два, три, и тогда станет другим человеком: будет развязен и умен... Не может же быть, чтобы глупый молоденький мальчик был одним из лучших учеников семинарии. Заметь, что из семинарии по большей части выходят люди дельные, со здравым смыслом и усердием к труду; если они попадают в высшие учебные заведения, то хорошо оканчивают курс.... И этот молодой человек, наверное, очень способный и умный, если, не смотря на свою молодость, уже оканчивает курс семинарии в числе первых учеников.
– Может быть... только он до крайности смешон...
– Как кто смотрит на вещи... Он тебе кажется смешным, а ты, может быть, ему кажешься смешною... Ведь Милушка, со своими институтскими привычками, кажется вам до крайности смешною, а она вас считает смешными...
Валентина замолкла, а звуки фортепиано все явственнее разносились по комнатам. Но вот они, наконец, замолкли, и минуты две спустя сама Людмила, живая и веселая, вбежала в комнату. За нею шел Владиславлев тоже с веселым выражением лица.
– Вот, chére maman, и мы пришли, – с живостью сказала, Людмила, подойдя к матери.
– Ну, что? как вы себя чувствуете теперь? – спросила графиня Владиславлева,
– Теперь я стал иным человеком, – ответил Владиславлев, слегка покраснев.
– О, верно Милушка вскружила вам голову, сказала графиня, засмеявшись. – Смотрите!... – добавила она потом: – Она вас собьет с пути: женщины опасные создания...
Владиславлев снова сконфузился и покраснел.
– Женщины? – возразила Людмила, но я пока еще институтка, а не женщина.
– Стало быть, ты еще не опасна… Ну, а как ты себя чувствуешь теперь?..
– Я как дитя, болтала без умолку, бегала по аллеям сада, играла на фортепиано... Я вспомнила свой Смольный, и на душе стало легко!.. Ah maman,! если бы вы хоть какую-нибудь из моих бывших подруг пригласили погостить у нас: как бы я вам была благодарна... Я вот сейчас хоть душу отвела, порезвившись как институтка; а то ведь здесь ужасная тоска... балы да вечера, танцы да комплименты, чего я терпеть не могу... дела совершенно никакого. Что это за жизнь! Я не знаю, как сестры привыкли к такой жизни... в ней одна пустота... Я умерла бы от тоски, если бы не чтение...
– Слышишь? – сказала Феоктиста старшей сестре. – А мы с тобою живем и не видим, как дни проходят.
– Мечтательница! – заметила Валентина. Пусть ее ораторствует, сколько хочет... Посмотрим, что из нее выйдет в жизни... замужем...
– Да, кажется, ничего хорошего, что называется, ни то, ни се: ни жена, ни мать, ни веселая хозяйка, ни приятная дама... Она живет и будет всегда жить одним прошедшим: теперь сходит с ума по своем Смольном, а как выйдет замуж, будет вздыхать по Дикополью: теперь бредит школьною жизнью; замужем будет бредить жизнью взрослой девушки; останется вдовою, будет грустить по жизни замужней женщины, выйдет в другой раз замуж, будет скучать по жизни молодой вдовы… так всю жизнь пробредит своим прошедшим: на настоящее будет плевать, а в будущее не взглянет...
– Слышишь Мила, как сестры о тебе трактуют? – сказала графиня.
– Слышу, chére maman, но пусть их что хотят, то и говорят обо мне: ошибутся… они вовсе не понимают меня...
Людмила спокойно взялась за книгу. А между тем мысли у нее уже начали двоиться: она то обращалась к положению Владиславлева в их доме, то переносилась мыслию к Смольному, думала о том, где-то теперь ее сверстницы и как их встретила жизнь вне школы. Мало-помалу она впала в задумчивость, положила книгу на стол, встала и начала ходить по комнате, не обращая ни на кого внимания.
– Милушка! что ты так задумалась? – сказала мать.
– Я вспомнила Смольный, и мне невольно взгрустнулось... Сколько там воспитывалось круглых сирот!.. Вот хоть бы несчастная моя подруга Эразмова – где она теперь?.. У нее совсем нет родных... наверное она где-нибудь бедствует... она даже и адреса своего мне не сообщила, верно никуда еще не пристроилась.
– Очень простая вещь, – заметила вскользь Валентина: – твоя Эразмова в кого-нибудь влюблена и совсем забыла, что ты когда то была ее подругою...
– Ах, ma soeur! легко тебе шутить, когда ты вовсе не знаешь Эразмовой, ни ее бедственного положения. А я готова бы последним куском хлеба поделиться с нею, лишь бы она не бедствовала, – с грустью заметила Людмила.
– Но твоя Эразмова уже писала тебе, что отправляется в Мутноводск в гувернантки в два предложенные ей дома.
– Да, писала; но ведь Мутноводск не Дикополье... Положение гувернантки подчас бывает хуже положения горничной. По всей вероятности, Эразмова без места, иначе она уведомила бы меня... а без места и средств тяжело жить бедной девушке...
Между тем Владиславлев, оставленный без внимания, успел совершенно успокоиться и сидеть не робея. Приятный голос институтки звучал в его ушах и возвратил ему бодрость. – Что, если бы Бог послал мне такую невесту, как эта институтка? мелькнуло у него в голове, и он в эту минуту робко поднял глаза на ходившую по комнате Людмилу, но на этом первом робком взгляде на девушку, он снова оборвался: ему показалось, что Валентина и Феоктиста подметили его взгляд!.. И стыдно вдруг стало ему! Кажется он готов был сквозь землю провалиться, лишь бы избавиться от этого стыда. В таком положении прошло несколько минут, пока доложили, что чай готов.
– Прошу, господа, – сказала хозяйка, вставая. – Пойдемте на террасу? там приятнее пить чай. А ты, Милушка, распорядись и напои нас...
– С удовольствием, maman! – сказала Людмила и вышла из комнаты, Вслед за нею все пошли на террасу. Владиславлев шел позади всех, и в это время ясно заметил, что Валентина и Феоктиста смеялись над его неловкостью, и снова сконфузился.
Все вышли на террасу и стали садиться. Владиславлев, не дождавшись, где ему укажут место, сел близ двери, и снова попал в беду.
– А, молодой человек! – сказала графиня: – куда же вы от нас скрываетесь? Уселись близ самой двери... Уж не хотите ли незаметно уйти... Садитесь к нам ближе, к самому столу... мы всегда пьем чай, попросту, по-семейному...
Владиславлев встал, и начал высматривать, где бы ему сесть...
– Сюда идите, – сказала ему снова графиня, указывая на свободное место: садитесь рядом со своим школьным товарищем, как называла себя Милушка… Только теперь, извините, вы будете не товарищи, а жених и невеста, добавила графиня, рассмеявшись и лукаво посматривая на старших дочерей, которые без всякой церемонии смеялись не то над Владиславлевым, не то над Людмилою, а вернее над ними обоими.
Вместо такой злой шутки, дай графиня две или три плюхи Владиславлеву за то, что он сел не на свое место, Владиславлев и не поморщился бы, но от такой шутки ему не поздоровилось: он снова превратился в nihil стоял столбом и не смел ни сесть на предлагаемое ему место, ни даже взглянуть на кого-нибудь. Он был в самом жалком и смешном положении. На уме у него было теперь лишь одно то, что молодые графини долго будут после этого смеяться над ним. И эта то мысль все более смущала его дотоле, пока Людмила снова не вступилась за него.
– Садитесь, – сказала она очень серьезно; – мы с вами в таком еще возрасте, когда над нами можно смеяться как над детьми... Но maman права мы с вами действительно жених и невеста, если взять во внимание то, что молодого человека в девятнадцать лет часто уже считают женихом, а девушку в пятнадцать лет величают невестою... Но можно быть в такие лета женихом и невестою не по одному названию, а в действительности, имеющими потом обвенчаться, когда этого никто и вообразить не мог в ту пору, как они в первый раз увидят друг друга... И что если милая maman, смеясь теперь над нами, как над детьми, пророчит нам такую будущность?.. Вот будет знаменательный случай, какого и вообразить себе никто не мог бы теперь!
– Ого, Милушка! – сказала мать: – верно г. Владиславлев совсем свел тебя с ума, так что ты уж готова выйти за него замуж!
Все засмеялись, не исключая даже графа и о. Александра. Но Людмила была серьезна и нисколько не смутилась.
– Ничего, ma chére maman, – сказала она наклоняясь к матери, сидевшей рядом же с нею, и целуя ее в плечо: – чем смеяться над смущением человека, которого мы в первый раз видим и совсем еще не знаем, что он за человек и что выйдет или может выйти из него, пусть лучше все смеются надо мною, сколько угодно… я не буду обижаться на это... Но я не могу равнодушно видеть, как над кем-нибудь другим смеются... Я бывало, в Смольном всегда даже плакала, если кто-нибудь позволял себе срамить какую-нибудь из воспитанниц одного со мною возраста и смеяться над нею, когда она в чем провинится. А этого молодого человека можно ли равнять с нашими институтками?.. Он, наверное, в тысячу раз достойнее меня и других институток и, может быть, выйдет большою знаменитостью, когда поучится еще в академии или в университете...
– Ах, Милла! – вмешалась Валентина: – напрасно ты и здесь не отличилась заплакать!.. Вот бы это интересно было... Я думаю, что и чай-то, смешанный с твоими слезами, был бы тогда всем нам очень приятен, а особенно тому, ради кого ты заплакала бы... Слезы «милой институтки» вероятно слаще меда и сахара...
Людмила на эту остроту не обратила ни малейшего внимания: она была довольна тем, что успела отвлечь внимание матери и сестер от Владиславлева и дала ему возможность сесть подле нее и успокоиться. Не то теперь было с Владиславлевым. Если ему неприятно было слышать шутки графини над ним, над его не развязностью и замешательством; то в тысячу раз ему досаднее сделалось и больнее, когда он увидел, что Людмила, избавляя его от насмешек над ним и замешательства, сама сделалась предметом насмешек и острот. Его вдруг как будто что кольнуло в самое сердце, и он почувствовал, будто у него вся внутренность мгновенно перевернулась; лихорадочная дрожь пробежала по его телу, а краска негодования и досады мгновенно вспыхнула на его лице. Он вдруг как будто переродился и почувствовал в себе достаточно силы с твердостью, без смущения, перенести тысячу оскорблений, насмешек и шуток, лишь бы избавить милую институтку хотя от одной шутки над нею матери или насмешки сестер, лишь бы вперед не дать кому-нибудь повода, насмехаясь над ним, смеяться в то же время и над нею, или ей самой не дать повода подвергать себя насмешками из-за него.
Прошло с четверть часа. Граф и о. Александр спорили между собою о том, какой из древнейших народов был образованное индусы или китайцы? Граф стоял за китайцев, а о. Александр за индусов. Граф утверждал, что китайцы во всех отношениях – как в умственном, так и в нравственном и особенно в политическом – в свое время стояли несравненно выше индусов и всех других народов древности, что Фо-хи, Лио-тси, Конг-фу-тси, Менг-тси и друие мудрецы были гениями не только своего народа, но и всего тогдашнего современного им человечества, а знаменитые мудрецы Солон, Сократ и другие годны лишь быть их учениками; что просвещение в Китае так высоко ценилось в древности, что никто не мог получить звание мандарина или знатного сановника, если он не выдержал экзамена в присутствии самого императора и знаменитых ученых, или не прославился пред всеми своею мудростью, сами императоры с величайшим почтением относились к мудрецам и слушали их мудрые советы, – что просвещение стало там преследоваться и громадные библиотеки были пожжены лишь около 230 г. до Р. Хр. тем самым императором Ши-хуан-ди, который построил знаменитую китайскую стену на 5,000 верст, однако же и после того если не просвещение, то искусство стояли на высшей степени совершенства долгое время, так что об императорском канале и ныне еще говорят путешественники: «всякий человек, какого бы звания он ни был, должен вменить в особую честь себе, если он может сказать, что дед его видел китайский императорский канал», – и что наконец им издавна были известны меры, весы, письмена, книгопечатание, порох, компас, колокола и монета, изобретение которых у нас было сделано очень поздно, так, например, письмена, меры, весы, колокола были изобретены еще при первых императорах Фу-хи, Шинь-Нуне и Хуан-Тие более, чем 2450 л. до Р. Хр., тем же Хуан-Тием сделана была колесница, указывавшая полдень и прочие страны света, а как инструмент усовершенствованный, компас еще около 1100 л. до Р. Хр. дан был при императоре Джен-Ване дядею его и первым министром в государстве Джеу-гулом послам Кошиншинским; книгопечатание стало там известно за 50 л. до Р. Хр., а порох с незапамятных времен известен был китайцам, но употреблялся не для истребления людей, а лишь для иллюминаций при торжественных празднествах и процессиях. Отец же Александр со своей стороны утверждал, что индийские веды древнее китайских Гин и сочинения Конфуция и его учеников и составлены были такими мудрецами, которые должны быть поставлены выше китайских мудрецов, а развалины древних храмов свидетельствуют, что индусы были высокообразованы. Каждый из споривших стоял за свое мнение, и спору казалось не будет конца. Владиславлев внимательно слушал споривших, но не осмеливался принять какое-нибудь участие в споре.
– Молодой человек! – сказала графиня Владиславлеву: – что вы так задумались?
– Я слушаю спор графа с моим братом... это интересно...
– Неправда, вы мечтаете... Воображение, вероятно, заносит вас в заоблачные страны.
– Нет, я никогда не вдаюсь в мечтательность...
– Напрасно! А я на вашем месте давно бы сочинила целый оригинальный роман... вообразила бы себя героем, покрытым ранами и увенчанным орденами, генералом или каким-нибудь министром. Не правда ли, ведь хорошо видеть себя героем, увенчанным воинскою славою или гражданскими доблестями?
Владиславлев ничего не придумал в ответ графине, и снова сконфузился.
– Ну, а ты, Милушка, о чем думаешь? – сказала графиня, обращаясь к Людмиле. – Сочиняешь роман? представляешь себя героиней, разделяющею с героем все ужасы войны, перевязывающею его раны и потом видящего у своих ног генерала, увенчанного лаврами победы?...
– Да, chére maman, – серьезно ответила ей Людмила: – я действительно сочиняю роман, но пока еще не придумала развязки... Но нужно сочинить роман, который бы действительно был оригинален...
– А! так тебе верно хочется выйти за генерала?.. – За генерала?.. Я вовсе не интересуюсь генералами.
– Так тебе больше нравится какой-нибудь гусар?..
– Какие вы maman!.. Я хочу сочинить роман, которому подобного еще не было; а вы мне навязываете в герои то генералов, то гусаров... Нужно придумать что-нибудь получше... И я непременно придумаю, только дайте мне свободу... К концу чая роман будет готов...
– Видите, monsieur Владиславлев, сказала Валентина, желая сконфузить Владиславлева и Людмилу, соседка ваша не в вас: она своим воображением носится в заоблачных странах и сочиняет роман, героем которого будете вы, героиней она сама.
Цели своей Валентина достигла наполовину: Людмила по-прежнему осталась серьезна, зато Владиславлев покраснел до ушей.
– Не конфузьтесь, молодой человек, и не обижайтесь, – сказала графиня Владиславлеву: – мы подчас любим пошутить над не развязностью молодых людей.
– Я это очень хорошо понимаю, и глупо было бы с моей стороны обижаться, ответил Владиславлев, я не смею обижаться, хотя бы вы не шутили, а смеялись надо мною, как над невеждою.
– Положим, вы не обижайтесь... но зачем же конфузиться так сильно? Будьте смелее и отражайте шутку шуткою, только в долгу не оставайтесь...
– Берите пример с меня, – заметила Людмила.
– Да, – подтвердила мать. – Но заметьте это, вам мои слова непременно следует принять к сведению; вы, кажется, уж чересчур скромны и несмелы... Скорее вы покраснеете и сконфузитесь от одного взгляда на вас девушки, нежели девушка от сотни ваших, слишком скромных взглядов... Это неловко... в свете ныне такая скромность вовсе не в моде и не уважается... вы ведь не затворник...
– Благодарю вас за участие, которое вы во мне принимаете, – отвечал Владиславлев. – Я хорошо знаю, что это не принято в свете, но я иначе не могу себя держать: у меня в характере скромность, а несмелость и не развязность – общие свойства семинаристов... Переменить себя нашему брату трудно, потому что мы в порядочных домах не бывали и ничего, кроме родительского дома да семинарии, не видали... Скромность же необходима нам: мы себя готовим к тому, чтобы быть отребьями мира, смиряться и всем служить от чистого сердца...
– Но я ведь и не желаю вам того, чтобы вы были нескромны. Скромность, говорят, лучшее украшение юноши... Но излишняя скромность, не развязность и несмелость вовсе ни к чему нейдут... Они могут быть лишь поводом к шуткам над вами... И я вам прямо скажу: хотите сердитесь, а я не перестану над вами шутить, пока вы не будете смелее и развязнее... Вы даже и теперь краснеете?.. Это не хорошо...
– Ах, chére maman! вы хоть кого сконфузите, – вступилась Людмила.
Владиславлев взглянул на Людмилу и ободрился.
Прошло с четверть часа. Чай уже кончился. Владиславлев совершенно оправился от смущения. Но опять ненадолго! Графиня как нарочно дала ему немного успокоиться только для того, чтобы подшутить над ним.
– Ну, так как же, Владиславлев, – сказала она... – Вы оканчиваете курс, идете в полк, отличаетесь на службе в мирное время, получаете чины и ордена; потом, вдруг на ваше счастье объявляется война, вы с восторгом летите на поле битвы, одерживаете блистательную победу над врагами, вас производят в генералы и жалуют орденами, и тогда вы сватаетесь за вашу соседку?...
– Развязка романа не хороша, – серьезно заметила Людмила: – я не люблю пролития человеческой крови, ненавижу войну, а потому и генералов вовсе не жалую. Стало быть, и получив чин генерала, вы не дойдете до развязки романа.
– Вот вам, – сказала графиня. – Героиня вашего романа вступает в борьбу и со мною, и с вами: она не уважает ни прав матери, ни доблестей генерала.
– А вы, maman, не уважаете личной свободы и прав девушки: вы хотите героиню романа сделать только безгласным существом, томящимся в ожидании, когда-то герой ее будет генералом. От меня этого вы не дождетесь... Я хочу, чтобы развязка нашего романа была не такая пустая, как эта...
– Ну, хорошо! Послушаем, какой ты сочинила роман...
– Скажите мне: какую из наук вы больше всех любите? – неожиданно спросила Людмила у Владиславлева... Или, по крайней мере, к какой науке вы чувствуете особенную охоту, чтобы заниматься ею?.. И желаете ли вы быть ученою знаменитостью?..
– Я все науки люблю, – отвечал Владиславлев: – но история, физика и математика преимущественно всегда занимали мое внимание... быть же ученою знаменитостью, конечно, я желал бы несравненно больше, чем быть генералом...
– Вот прекрасно!.. Теперь роман мой кончен, и притом кончен великолепно...
– Говори же, как ты кончила его? – спросила графиня.
– Maman! вы хотели героя моего романа видеть генералом, но это еще не важно: генералов на свете тысячи – они были, есть и будут... многие из них самые жалкие люди: добиваются они генеральства через связи, интриги и разные проделки, особенно во время войны; они непременные деспоты и честолюбцы, люди жестокие и гордые, желающие, чтобы все подчинялось одному их грозному слову или их шпаге... многие из них под старость влачат самую жалкую жизнь, чисто нищенскую, не смотря на то, что получают громадный пенсион... Умрут ваши генералы и никто не вспомнит о них... Но люди редкие на свете – ученые знаменитости, например, какие-нибудь доктора математики, физики, истории... их считают единицами... Достигнуть ученой степени доктора можно не интригами и связями, а лишь трудом, самым почтенным и усиленным. Память их открытий и заслуг обществу живет целые века в той науке, над разработкой которой они трудились в свое время... Такие люди всю жизнь проводят не в салонах знатных барынь, а в ученых кабинетах и аудиториях, не за картами и шампанским, а за книгами и лекциями или сочинениями... Я думаю, что такие труженики не ниже всех ваших генералов... В государстве есть люди, которые своими трудами и заслугами имеют полное право, чтобы их ценили достойно, но которые, однако, проходят незамеченными обществом, отдающим военному званию преимущественное предпочтение пред всеми. А вы что скажете на это?..
– Я согласна с тобою... Но продолжай...
– Итак, вы считаете доктора выше генерала или не ниже его?
– Да; я отдаю преимущество степени доктора перед чином генерала...
– Прекрасно, вот и развязка моего романа: герой будет доктор истории или физики... нет лучше истории... а героиня – доктор физики и математики...
– Прекрасно, но уж слишком фантастично.
– Не фантастично, а оригинально... Но, скажите, согласны ли вы на такую развязку романа?
– Согласна...
– Честное слово?
– Конечно, так...
– Решено!.. Merci, maman! – с живостью сказала Людмила, целуя мать в плечо...
Валентина и Феоктиста хотели на это расхохотаться, но это вышло как-то неестественно.
– Papa!... – сказала Людмила, – обращаясь к графу. Полно вам спорить с батюшкою!.. Лучше послушайте, какой я роман сочинила...
– Ну хорошо, моя милая, – сказал граф.
– Г. Владиславлев, по окончании кура семинарского учения, идет в духовную академию или в университет, блистательно оканчивает курс, потом едет за границу, слушает там лекции знаменитых профессоров, пишет диссертацию на предмет вашего теперешнего спора с батюшкою, доказывает, что древние китайцы были образованнейшим народом своего времени и прославились важными изобретениями и открытиями, защищает ее и получает диплом на степень доктора истории... В то же самое время я отправляюсь за границу, слушаю в одном из университетов лекции по физико-математическому факультету, открываю какой-нибудь новый закон природы, в роде Ньютонова всемирного тяготения, пишу о нем диссертацию и защищаю ее, и наконец получаю диплом на степень доктора физики и математики... Таким образом теперешние семинарист и институтка делаются учеными знаменитостями. И вот, в одно прекрасное утро к какому-нибудь казанскому собору в Петербурге двинется целый поезд... карет и колясок не перечтешь… народу бежит к собору тьма... «Что такое здесь?» – спрашивают любопытные. – «Свадьба: венчаются две ученые знаменитости доктор истории Владиславлев и доктор физики и математики Людмила Дикопольская»... Не правда ли ведь оригинально?... Дело обходится без вздохов, без слез, без объяснений, без побегов, словом, без тех причуд, какими иной писатель наполнил бы свой роман, взявши героями его семинариста и графскую дочь... У меня каждый трудится и помогает другому идти к развязке романа путем честным и славным: у меня герой и героиня товарищи и труженики науки, они достойны друг друга, и жизнь им обоим не будет в тягость, потому что оба они будут на своем месте и оба равноправны… Гожусь я в сочинительницы? И сознайтесь, не лучше ли роман с такими героями, чем в роде следующих: герой какой-нибудь офицер или человек дельный, героиня – кукла, богатая дура, разряженная в пух и прах, питающаяся комплиментами, вздохами и объяснениями, театрами и балами; или еще: герой франт, красавец, но набитый дурак, повеса с титулованным происхождением или претензиею на знатность, величающийся лишь тем, что его предки Рим спасли, а героиня благовоспитанная девушка, круглая сирота, пропитывающаяся трудами рук своих и обманываемая тем же самым повесою, которого она полюбила всей душою?..
– Что и говорить! – отвечал граф. – Тебе принадлежит пальма первенства... Только не раненько ли ты начала сочинять романы?.. Лет-то тебе еще немного...
– Ничего! Это первый и последний роман... больше и помину об нем не будет, пока оба мы не будем иметь дипломов на ученые степени, один – доктора истории, а другая – доктора физики и математики...
– Да здравствуют же два будущих знаменитых доктора – семинарист и институтка!..
– Да здравствуют, – ответили все, кроме Владиславлева, который в эту пору совсем растерялся.
– Вот, и прекрасно! – сказала Людмила. – С каким сочувствием все отнеслись к этому роману! Видно я не ошиблась: в ученых знаменитостях есть нужда и они могут рассчитывать на общее к ним уважение... Это не то, что какие-нибудь генералы или гусары...
– Все это так, – сказала мать, покачав головою: – но, скажи пожалуйста, что с тобою сделалось сегодня? Из смиренницы, от которой в иную пору и слова не добьешься, ты вдруг превратилась в проказницу, смелую и отважную, из дитяти – в сочинительницу романов и победительницу, заставившую всех согласиться с оригинальностью развязки твоего сочинения?
– На меня сегодня, что называется, нашел благой стих... я в веселом расположении духа пью здесь чай, хочу веселиться сама и всех сделать участниками моего веселья... Но главное, как я уже говорила вам, хочу, чтобы лучше надо мною все смеялись, чем над моим товарищем... И если вам не нравится моя веселость, я сделаюсь по-прежнему смиренницею, институткою, и опять буду молчать...
– Но откуда взялись у тебя вовсе не детские, не институтские фразы... Верно вас в Смольном учили чему не следует?..
– Вы забываете, что когда я употребляла такие выражения, я была не институтка, а сочинительница... И не должна ли я была говорить языком писательницы-романистки, чтобы выразить известную мысль по возможности коротко и ясно? Но теперь я снова та же институтка, хочу жить школьною жизнью, а не жизнью большого света... я хочу еще учиться...
Людмила сделалась героинею вечера: это было досадно Валентине, не любившей сестру за то, что та получила лучшее образование. Ей хотелось хоть чем-нибудь уколоть Людмилу; но, сознавая, что та постоит за себя, решилась обратить свою злость на Владиславлева и сконфузить его так, чтобы он совершенно растерялся: этим она рассчитывала досадить Людмиле.
– Однако, maman, сказала – Валентина: – Мила ужасно насмеялась над своим товарищем, сочинив свой роман, развязке которого все готовы были аплодировать... Ее кавалер и товарищ чуть не на седьмое небо взлетел, воображая себя счастливцем и будущим героем, а и не подумает о том, что за смешные будут герой и героиня. Жених – старик лет семидесяти, весь седой, сгорбленный, сморщенный, в парике, чуть передвигает свои ноги, а невеста еще смешнее – лет шестидесяти шести, сгорбленная, сморщенная, в громадном чепце, очень похожа на Гоголеву «Коробочку», ходит с палкою... Вот так ученые знаменитости!..
– Милушка, – заметила мать, – героев своего романа никогда не представляла стариками...
– Как же иначе? Чтобы получить ученую степень доктора, для этого надобно, по крайней мере, лет пятьдесят времени... Мила это оставляет без внимания, и выходит, что или ее роман пуф, или герои его – смешные старики...
– Pardon! – сказала Людмила. – Во-первых, было сказано, чтобы больше и помину не было о романе, пока герой и героиня не получат дипломов на ученые степени, а во-вторых, такого глупого романа, как роман с героями стариком и старухою, я вовсе не сочиняла...
– Не сочиняла, так это само собою выходит...
– Совсем не выходит, даже и тогда, когда бы для получения ученой степени доктора действительно по-твоему потребовалось полвека: люди, преданные занятию науками, скорее умирают преждевременно, чем дряхлеют... Взгляни на профессоров университетов и академий: иные из них даже в семьдесят лет бодры и свежи и такими смотрят орлами, что, пожалуй, и ты не отказалась бы выйти за иного из них замуж, если бы он предложил тебе руку... Это не то, что люди, проводящие праздную и разгульную жизнь... Но степень доктора вообще можно получить гораздо ранее пятидесяти лет... Герои же моего романа – люди, выходящие из ряда обыкновенных: у меня ясно сказано, что герой и героиня удостаиваются диплома на степень доктора известной науки тотчас же вслед за слушанием лекций знаменитых профессоров, следовательно, весь промежуток времени от сего дня до получения докторского диплома – семь или восемь лет... Прибавь теперь семь лет к девятнадцати и шестнадцати, и выйдет тогда, что герою будет только двадцать шесть, а героине двадцать три года... эти же лета – самая цветущая пора молодости... Вот как, ты ошиблась в своем расчёте!..
– Но это ни с чем несообразно: в семь лет ни герой, ни героиня твоего романа не получат докторских дипломов... Сказала бы хоть через двадцать лет...
– У кого ничего нет, или слишком мало в голове, или у кого и много в голове, да он не стремится к высшей ученой степени и охотнее проводит время за пирами и пирушками, чем за научными исследованиями, тому дай хоть два или три века для приготовления себя к докторскому диплому, он не получит его. Но если у кого и в голове много, и усердие есть к научным исследованиям и стремление к получению степени доктора, тот сейчас же, с окончанием слушания лекций, может написать диссертацию и получить степень доктора... А герои моего романа именно люди с умом и усердием к труду...
– Но таких никогда не бывало... особенно между девушками...
– Если мы с тобою не знаем их, из этого еще не следует, что их не было, а если бы и действительно не было, то они могут быть... И почему бы герою и героине моего романа не быть первыми в этом роде? Пусть их трудятся изо всех сил, грудью пробивают себе дорогу вперед, и удивят свет!..
Видя, что Людмила снова осталась победительницею, Владиславлев был истинно рад этому. Зато Валентина страшно досадовала, что ей не удалось уколоть Людмилу, и она прямо напала на Владиславлева.
– Monsieur Владиславлев! – сказала она: – ликуйте и неситесь на крыльях своего воображения в заоблачные страны... летите не на третье, а прямо на седьмое небо в порыве своего восторга: еще семь лет ученья, и Людмила будет ваша...
– Ma soeur! – сказала Людмила.
– Ma fille! – сказала мать, заметившая как сильно сконфузился Владиславлев от слов Валентины.
– Если позволительно кому-нибудь шутить над не развязностью и смущением молодого человека, то во всяком случае не молодым благовоспитанным девушкам, сказал граф строгим тоном, – обращаясь к Валентине.
– По крайней мере, тебе вовсе неуместно шутить над молодым человеком... Так-то, душа моя, Валентина Александровна!..
– Мне неуместно, а Миле можно, – возразила Валентина, вспыхнув.
– Она еще почти дитя, а ты уже взрослая девушка, и должна держать себя прилично... Притом, Людмила не шутит над молодым человеком, а защищает его, стараясь, чтобы лучше над нею все смеялись, чем над молодым человеком... Это очень похвальная черта...
– Конечно, papa!.. что бы не сделала она, у вас все выходит похвально... ей и романы можно с этих пор сочинять... это тоже похвально...
– Да, сочинять, но не разыгрывать... И разве нет девушек-писательниц? И почем знать, может быть и она будет писательницею...
– Разумеется... вы вечно стоите за эту наивную институтку, сказала Валентина – очень резко и даже грубо...
– Да, – ответил граф. – Но, заметь, ты всегда должна помнить, с кем говоришь, когда хочешь возвысить свой голос... с отцом нельзя говорить так грубо...
– Le comte je vous prie!.. – вступилась графиня. – Elle a des larmes aux yeux...
Валентина надула губки и, казалось, готова была заплакать от злости и досады.
– Рара! – сказала Людмила, – ma soeur шутила не над молодым человеком, а надо мною.
– Pardon! – сердито прервала ее Валентина; – я не просила тебя быть моим адвокатом... Защищай того, кто сам себя не в состоянии защищать, потому что не умеет говорить... Я вовсе не над тобой шутила.
Сцена эта дурно подействовала на Владиславлева. Он видел, что из-за него и Людмила страдала, сделавшись предметом насмешек сестер. Он досадовал на то, зачем пошел к графу. «Вот мучение-то! – думал он. – Я действительно смешен, неловок, неразвязен: надо мною стоит смеяться... Но за что бедная Людмила страдает из-за меня? За что сестры косо смотрят на нее и преследуют ее? Она хотела вступиться за меня, и попала в беду... Лучше бы мне страдать и мучиться от стыда за свою неловкость, чем эту девушку неумышленно повергать в такое неприятное положение». Он искал случая, как бы поскорее уйти домой, и хотел снова сослаться на головную боль, да побоялся, как бы это не повлекло к новой неприятности. Не раз в это время посматривал он на о. Александра, как бы умоляя его поскорее идти домой, но Александр и не думал о том, в каком положении находился герой, и все еще спорил с графом; они одни были совершенно спокойны, все же прочие были, что называется, не в своей тарелке: Владиславлев мучился за Людмилу, графиня была серьезна и молчалива, Валентина хмурилась, придумывая как получше отплатить Людмиле за свое поражение, Феоктиста сердито смотрела то на Владиславлева, то на сестру. Людмила была задумчива и серьезна... Вообще положение всех было натянутое. Людмила незаметно встала и ушла с террасы, а минуты две спустя до слуха сидевших на террасе долетели звуки ее игры на фортепиано. Этою игрою она хотела развлечь себя и других и достигла цели: музыка благотворно повлияла на всех; все вдруг будто оживились...
– Слышите, – сказала графиня, обращаясь к Владиславлеву: – ваша соседка играет на фортепиано. Она у нас точно благодетельный гений в доме: на всех нашло уныние, а она хочет своею игрою возвратить нам веселое расположение.
– Это правда, – осмелился ответить Владиславлев: – насколько я мог заметить, в ней есть стремление всех утешать, примирять и радовать... Это очень отрадная черта, достойная уважения и подражания...
– Однако!.. Она вас в самом деле успела очаровать так, что вы в короткое время подметили в ней такие черты характера, которых не замечают другие...
– Для того, чтобы подметить в ком-нибудь истинные черты характера, нужно не очаровываться, но быть беспристрастным.
– А страсти к противоречию вы не заметили в ней?
– Нет.
– Вот вы и пристрастный судия.
– Извините! в ней есть стремление стоять за свои убеждения, но не страсть к противоречию... Самый способ защиты своих убеждений иногда может нам показаться страстью к противоречию; но ведь казаться и быть чем-нибудь – не одно и то же...
– Может быть, это и верно, – сказала графиня и стала прислушиваться к игре.
А звуки музыки лились точно слова утешения, все мелодичнее, и успокаивали дух не только графини и Владиславлева, но Феоктисты и даже самой Валентины. Звуки наконец замолкли и на террасе появилась сама виновница этого успокоения, живая и веселая, как будто ни горе, ни заботы не были никогда знакомы ей.
– Maman!.. – сказала она, – какой сегодня чудный вечер!.. Что вы здесь сидите? пойдемте гулять...
– Мы слушали твою игру и восхищались ею, – ответила графиня: ты прекрасно играешь.
– Maman!.. Уж это слишком! – возразила Валентина, – Неужели мы хуже ее играем?.. Это для нас обидно...
– Я не говорила, чтобы вы дурно играли, но в вашей игре нет того чувства, какое в ее игре: у нее каждый звук выходит будто из глубины самого сердца...
– Вы к Миле пристрастны...
– Ma soeur! – сказала Людмила ласково: – ты ничем не можешь доказать, что maman пристрастна ко мне... А что моя игра понравилась ей, это очень возможно... Быть может, это зависит от того, что я не иначе играю, как чувствуя расположение... Что же и толковать об этом? Говорят, что о вкусах не спорят... Но мы уклонились от сделанного мною предложения идти гулять... Пойдемте же, chere maman!..
– Пойдемте! – сказала графиня, вставая.
Солнце только что закатилось. Дневной свет постепенно сменялся наступавшим мраком ночи, хотя на западной стороне долго еще горела медленно потухавшая заря. Воздух, раскаленный лучами дневного жара, теперь уже схлынувшего, дышал приятною негой. Вокруг было так весело и раздольно!.. В селе слышались разговоры и песни в хороводах; за церковью блеял баран, отставший от стада и бегавший вокруг деревянной ограды погоста. Еще далее – из-за леса слышались крики перепелов и коростелей, кряканье которых по заре пронзительно раздавалось в окрестности. В лесу, в узкой лощине, по которой протекала небольшая речка, впадавшая в Дикую, – слышались шум воды, грохот мельничных жерновов, пищание дикой курочки, крик журавлей, летевших на свои гнезда, и кваканье бесчисленного множества лягушек. По улицам раздавался топот лошадей, которых ребятишки табунами гнали в ночное. Стрекозы, жуки и другие насекомые всюду копошились и жужжали. Гулявшие по саду и берегу реки наслаждались красотами природы и любовались видами села и окрестностей.
Владиславлев пришел также в хорошее расположение духа и сделался весел и развязен. На него даже нашла какая-то смелость. Без принуждения вступил он в разговор с графинею о семинарии, о семинарском образовании. Предмет разговора был слишком близок сердцу и потому он говорил увлекательно; графиня и Людмила с удовольствием слушали его и с любопытством расспрашивали о многом; Валентина и Феоктиста шли поодаль от всех и разговаривали между собою о том, что Людмилу следовало бы проучить так, чтобы она вперед была и смирна и покорна им, как старшим сестрам, а то она слишком гордится своим институтским образованием и не подчиняется их влиянию; потом у них разговор перешел на Владиславлева – этого смешного кавалера: им хотелось узнать, знает ли он французский язык.
– Monsieur, parlez-vous franҫais? – спросила Валентина Владиславлева, неожиданно для него.
– Нет, – очень откровенно ответил тот.
Людмила немного смутилась, но потом вдруг вспомнила, что она слышала от о. Александра о том, что семинаристы по-французски учатся, но не говорят на этом языке потому, что не практикуются в разговорном изучении его. – А знаете этот язык?
– Nullement, – поспешно вмешалась Феоктиста. – Il faut avoir peu d’esprit, pour ne pas le voir. Oui, c’est un fait...
– Напротив, – сказал Владиславлев. – Из того, что я не говорю по-французски, еще не следует, чтобы я не знал этого языка... разговор других я очень хорошо понимаю, переводить с русского на французский и с французского на русский могу свободно и безошибочно... язык книжный я знаю хорошо, разговорный же только понимаю.
– Знаете французский язык и никогда на нем не говорите? – возразила графиня.
– Да, никогда, с одной стороны потому, что я не упражнялся в живом разговорном языке, а с другой потому что мы, семинаристы, неправильно произносим французские слова… у нас нет акцента... выговор чисто латинский, грубый.
– От чего же это зависит?
– От того, что мы с малолетства начинаем учиться латинскому языку... а французским занимаемся короткое время, и заботимся больше о переводах.
– И все-таки достаточно знакомитесь с французским языком?
– Да, для нас, знающих хорошо латинский язык, очень нетрудно в короткое время изучить французский язык книжный: стоит только ознакомиться с грамматикой, – потому что французский язык есть отрасль латинского, а не самостоятельный.
– А латинский вы хорошо знаете? – спросила Людмила.
– Могу сказать не хвастаясь, что знаю хорошо латинский, греческий и немецкий языки.
– Как!.. даже и немецкий? – спросила графиня.
– Да, и немецкий. Этим языком я занимался только в риторическом классе, однако настолько успел в изучении его, что получил награду от бывшего у нас, в семинарии, ревизора.
– Но ведь новейшие языки не входят в программу семинарского воспитания: каким же образом вы занимаетесь изучением этих языков?.. Особые классы для этого бывают?
– Да, для занятия этими языками, и еврейским языком, у нас назначаются последние часы в четверг и субботу, когда не полагается классных занятий общеобязательными предметами... часы эти назначаются не для всех учеников, а для желающих... существует лишь одно правило: каждый ученик, перешедший в тот или другой класс семинарии в первом разряде, должен избрать себе для занятий один из этих трех языков, а богословского класса ученики сверх того могут избирать себе миссионерское учение... я например в риторике занимался немецким языком, в философии – французским, а теперь занимаюсь миссионерством...
– И охотно все занимаются этими необязательными предметами?..
– Нельзя сказать... языками вообще занимаются лениво.
– Как же вы могли хорошо изучить новейшие языки?..
– А я никогда ни одного класса не пропустил и всегда почти за всех отвечал... Только я, да два моих товарища постоянно ходили в класс... Понятно, что наставник не мог не обратить внимания на нас: он каждый класс с нами занимался долее всех, ставил нас в пример другим и поощрял наше усердие к изучению немецкого языка...
– Что? – сказала тихо Людмила сестрам. – Не зная человека, вы хотели издеваться над ним в предположении, что он не понимает вашей французской болтовни, а вышло не то...
– Фи! – сказала Валентина: – есть о чем толковать!.. Ну, пусть его понимает нас!..
Возвратясь с прогулки, Владиславлев нашел о. Александра с графом на террасе. Они толковали о китайцах, о том, отчего китайский народ столько веков стоит неподвижно на одной и той же ступени своего исторического развития, и что выйдет из этого народа...
– Как хотите, – сказал граф, а я того мнения о китайцах, что не все же они будут сидеть в своих вековых стенах и непременно когда-нибудь выйдут из своей трущобы. Коснись только их христианство, или магометанство, и они непременно оставят свою сорока вековую родину, двинутся в Европу и Африку и задавят нас. Судьба не потерпит того, чтобы триста пятьдесят миллионов людей гибли под гнетом умственного и нравственного застоя: силы какого бы то ни было народа никогда не пропадают даром... Рано или поздно, а непременно китайцы ринутся на нас, задавят нас, или смешаются с нами... Ручательством в этом служит всемирная история: по свидетельству ее из Азии – этой колыбели человечества столько уже было выходцев в Европу, что последняя населилась ими.
– Может быть, это и так, – говорил о. Александр: может быть, китайцы и выйдут из своей трущобы... только как же можно это приписать влиянию на них христианства? Христианство ведь не магометанство: оно не проповедует меча и огня; оно проповедует всем мир, a не войну...
– Прекрасно!.. Христианство не магометанство: оно не приносит с собою войны и не проповедует ее; зато оно всюду приносит с собою просвещение. A китайцам этого-то и не достает теперь, чтобы они могли понять себя и выйти из своей трущобы. Они увидят тогда, что им тесно жить в своих стенах и выйдут из них, как только вместе с христианством к ним проникнет наша европейская образованность. И тогда-то Европа держись! Китайцы ведь не Гунны и Монголы древние и не турки. Если и те были грозою Европы и бичом Божиим, то эти еще будут страшнее: они хитры и весьма злы... все пожгут и истребят...
– Может быть и это... Я признаю справедливость того, что всякий исторический народ в руках Промысла имеет свое назначение, которое он и выполняет в свое время, и что на развалинах одних государств возникают другие... одни народы исчезают, a другие являются на смену, стирая с лица земли своих противников, как народ уже одряхлевший и отживший...
– Да. И китайцы тоже должны выполнить свое назначение. Они не напрасно стоят на одной и той же степени развития целых три тысячи лет, не напрасно и существуют от столпотворения вавилонского доселе, быв свидетелями всех переворотов в судьбах человечества...
Как ни был такой разговор похож на что-то в роде того «чем Бог занимался до сотворения мира?..» однако же все, не исключая и Владиславлева, слушали его теперь если не с охотою, то без скуки, потому что оба собеседника – и граф и о. Александр говорили с большею самоуверенностью и очень серьезно, как будто они точно решали великие мировые вопросы и управляли судьбами народов.
Было уже довольно поздно, когда он собрался домой. При прощании, графиня просила Владиславлева ходить к ним почаще, как только ему вздумается. Владиславлев обещался, но в душе был против этого обещания. Когда он возвратился домой, ему вдруг стало очень скучно и ни за что не хотелось взяться. Отправился было он погулять по саду, думал, будет лучше, – не тут-то было?.. Образ Людмилы преследовал его. Лег спать – не спится. Ничего подобного с ним еще не случалось. В доме графа его преследовали смущение с одной стороны, насмешки или шутки – с другой, а здесь появилась какая-то дурь в голове, расстройство мыслей. Он дал себе слово «никогда» более не ходить к графу, чтобы не случилось с ним чего-нибудь еще хуже...