V. Второй шаг смелее первого
Прошло два дня с тех пор, как Владиславлев в первый раз был у графа, а впечатление, произведенное на него злополучным вечером, еще не изглаживалось. Воображение его теперь еще яснее рисовало ему все личности графского семейства. Он постоянно видел пред собою то образ самого графа, с такою самоуверенностью разговаривающего с о. Александром, то образ самой графини приветливый и шутливый, то образы Валентины и Феоктисты, вечно разговаривающих между собою вполголоса и так нецеремонно насмехающихся и над ним, и над Людмилою. Но чаще и живее всего он видел перед собою прелестный образ Людмилы: вот она с ним гуляет в саду и точно бабочка порхает по аллеям, вот она играет на фортепиано и ему уже слышатся звуки ее чудной игры; вот она сидит за чаем и в то же время сочиняет свой оригинальный роман и одерживает победу над матерью и над сестрами... Вдруг герой наш очнулся как от глубокого сна и перед ним одна голая действительность: он сидит в своей комнате у стола и смотрит бессмысленно в лежащую перед ним книгу. Но мысль о Людмиле не оставляет его: нет перед ним образа ее, зато мысль всецело посвящена ей, будущему доктору физики и математики и героине романа, ею же самою сочиненного. Тут ему вдруг делалось грустно, больно и досадно на то, что сестры постоянно преследуют ее своими насмешками. Вообще Владиславлев был сам не свой: голова кружилась, глаза были мутны, лицо бледно, сердце разбито. Он и сам не знал, что ему делать от давившего его кошмара. Сказавшись брату больным от легкой простуды, будто бы полученной им во время прогулки по берегу реки, он почти никуда не выходил из комнаты, выбрал из привезенного с собою сундучка все тетради, книги, бумагу, перья, карандаши, и все это разложил на небольшом столике, желая из своей комнаты сделать подобие семинарской квартиры. Напрасно думал он хоть этим развлечь себя! Ничто ему не помогало; брал он книгу в руки и не читал; брался за свой дневник, хотел его продолжать, но как остановился на описании вечера, проведенного у графа, так и ни строки более не написал за последние два дня; вместо продолжения дневника, он лишь машинально чертил карандашом на том же самом дневнике головку институтки, живой и веселой, писал где попало: «Людмила, ангел, Людмила! за что ты страдаешь, богиня красоты, невинности и доброты».
В таком положении находился Владиславлев; но не хотел опять идти к графу, когда вечером на третий день сестра приглашала его туда. Вместо того, он хотел отправиться пешком к Тихомирову, жившему у своего дяди, всего в семи верстах от Дикополья, и уже оделся. Но в ту самую минуту, как он взялся за фуражку, перед ним неожиданно появился сам Тихомиров с ружьем за плечами, пороховницею, двумя дикими утками и перепелками, убитыми им, и остановился в недоумении, при виде его бледности.
– Что с тобою? – спросил он Владиславлева, подавая ему руку и пристально глядя в лицо. –Ты так бледен и кажется печален... уж не заболел ли ты?
– Да, – ответил Владиславлев, пожимая его руку: я не совсем хорошо себя чувствую... А причина такой перемены со мною довольно необычная... Но я тебе все расскажу по товарищески.
Владиславлев, по чистой совести, рассказал Тихомирову, что было у него на душе, и что пришлось ему увидеть и перечувствовать у графа.
– Эх, ты шут заморский! – сказал Тихомиров, покачивая головою, когда Владиславлев кончил свой рассказ. – Я не предполагал, чтобы это могло с тобою случиться, или чтобы ты не нашел средств избавиться от своей хандры... Плюнь на все, и только!.. Какое тебе дело до того, что какую-нибудь там Людмилу сестры на каждом шагу преследуют насмешками? Мало ли кого не любят в семействах! Обо всех и будешь печалиться?.. великое дело!.. Меня вот и самого домашние почему-то не любят: так и плакать мне теперь об этом?.. важное кушанье!.. Пусть их меня не любят. Лишь бы в Мутноводске меня возили, хлебом кормили да одевали прилично, и я буду себе поживать припеваючи. А к графу ходить я тебе все-таки советую... Знаешь, какая это находка для нашего брата? Там ты можешь видеть свет, привыкнуть к хорошему тону, к деликатному обхождению и светлому современному взгляду на вещи... явишься потом в семинарию таким артистом, что все удивятся тому, что с тобою сделалось.
– Довольно!.. – прервал Владиславлев. – Я тебя хорошо знаю: ты столько наговоришь всякого вздору, что и слушать тебя устанешь... Все это я хорошо понимаю, и во всяком случае все-таки никогда не намерен идти в графский дом...
– Ты думаешь, что будет хуже, если ты будешь ходить к графу и видеть Людмилу? Пустое, братец! Знаешь, чем пьяница лечится? Вином! – тем же самым ядом, от которого и болит голова... Так и здесь: все пройдет само собою, постарайся отыскать в Людмиле какие-нибудь дурные качества, всмотрись в нее хорошенько и – конец тогда всему!.. это первое впечатлите тебя тревожит, а тогда все пройдет само собою... Не думай только о Людмиле...
– Любезный друг! все это я знаю... Но опять-таки скажу тебе, что не буду туда ходить...
– Плохой же ты человек!.. Тебе бы из семинарии и шагу никуда не следовало делать... В семинарии ты герой, гений... а здесь дрянь, тряпка, хуже всякой бабы... Не справишься с такими пустяками... А ты по моему живи!.. Я вот сегодня почти напропалую разругался со своим дядею, за то, что деньги у него гниют, а живет он точно скаредный жид, – не имеет ни садика порядочного, ни даже горшка цветов в доме... перед самыми окнами у него проезжая дорога, пыль всегда столбом идет в окна... нельзя и открыть их в иную пору... То ли дело, если бы у него здесь палисадник был перед домом!.. Нет, я буду не так жить, как любезнейший дядюшка: я разведу себе сад, цветник...
– Ну, слава Богу! наконец-то ты свел речь на свое!.. все это я слыхал от тебя тысячу раз и хорошо уверен в том, что ничего этого у тебя никогда не будет... Скажи лучше что-нибудь подельнее...
– Изволь; только что бы тебе сказать?.. Э, да с горя я познакомился вчера с одним «дворецким»... свел с ним такую дружбу, что все, говорит, могу для вас сделать, что только вашей душе угодно... Вот я взял нынче у него ружье и пошел охотиться... Эх, брат, охота!.. Ты еще не знаешь, какое удовольствие она доставляет!.. Охоту я теперь ни на что не променяю.,.
Тихомиров на минуту замолк; Владиславлев был задумчив.
– Да! Я было и забыл, – спохватился вдруг Тихомиров. Сейчас, путешествуя по вашему лесу, какое отличное местечко я нашел!.. Просто чудо!.. Славно можно там песни петь: эхо так и будет разноситься по всему лесу... Пойдем-ка туда сейчас, пропоем там «Под вечер осенью», вот тебе и развлечение!.. – В один голос-то, – возразил Владиславлев, – Я петь не буду... не умею... и не пел от роду...
– В один голос? Чего ж еще?.. Да я у дяди постоянно один пою... выйду часов в десять вечера в его скверненький садишко, да и кричу там с горя, что есть мочи... Знаешь, по семинарски... Ну!.. Идем что ли?..
– Пожалуй... Все равно ведь гулять-то... только нужно прежде чаю напиться... ведь ты еще не пил?.. Я сейчас прикажу поставить самовар... напьемся, а тогда пойдем, прогуляемся...
– Не нужно!.. Мы лучше, если можно, возьмем с собою маленький самовар, да там и напьемся... там кстати есть небольшой ручеек... вода в нем такая чистая и приятная, что не уступит нашей мутноводской. Так, что ли?
– И в самом деле так! Прекрасно вздумал ты в лесу пить чай: мы славно там и отдохнем и побеседуем. Сейчас же идем туда...
Владиславлев собрал все необходимое, и товарищи отправились в лес.
Место, где они расположились, было довольно красиво. Внизу весело бежал по камешкам ручеек, журчание которого в ту пору особенно приятно было Владиславлеву; оно навевало на него приятную негу. Там виднелись над ручьем скалы, тут отлогости, поросшие кустарником и усеянные множеством незабудок, попадались и белые грибы, и земляника, и клубника. Птички еще не умолкали и весело щебетали в кустах. Муравьи бегали по кочкам и неутомимо громоздили свои жилища. Жуки, бабочки, стрекозы и другие насекомые тысячами копошились и, казалось ликовали «в мягких муравах». Галки, вороны и грачи еще не собирались с полей на свои гнезда и не драли ничьих ушей своим карканьем во время полета, зато поминутно слышались воркованье горлинки, мурлыканье дикой кошки, крик филина, либо сопение ежа, своею мордою обнюхивающего добычу. По тропинкам изредка пробегал заяц, по молодым елям и соснам кое-где прыгала неугомонная белка; около ручейка и по отлогостям вились пчелы, собирая мед с цветков, по скалам летали проворные пташки, a над ручейком летали ласточки едва касавшиеся поверхности воды своими крыльями и ловившие насекомых.
На небольшой равнине, близ ручейка Владиславлев и Тихомиров уставили свой самовар со всеми принадлежностями чаепития. Владиславлев хлопотал около самовара a Тихомиров вздумал петь для развлечения, и песня громко раздавалась в лесу: эхо вторило ему и, казалось, будто в лесу кто-то поет во многих местах. Вслед за тем Тихомиров грянул, веселую песню и эхо еще громче вторило ей во всех концах леса
Самовар закипел и друзья приступили к чаепитию. Потом они походили по лесу, и снова вернулись к самовару.
– Налей, брат, еще один стаканчик, – сказал Владиславлев. – Давно я не пил чая с таким аппетитом, как теперь: бывало, два три стакана выпьешь, a теперь уже чисто по-семинарски кажется, шесть и еще, пожалуй, выпью. С другом и кусок черствого хлеба слаще, не то что, когда не с кем поделиться мыслями и чувствами, когда видишь вокруг себя людей, не понимающих ни тебя, ни твоего положения...
– A как хорошо чувствуется цена дружбы в одиночестве! – подтвердил Тихомиров. – Тут именно и узнаешь всю цену товарищества... Дружба неоцененное благо... товарищество – тоже, особенно такое, как y нас в семинарии, готовое с каждым делиться последнею крошкою хлеба и каждого защищать от обиды, как самого себя...
– Да, трудно нам будет расставаться и с дружбою и с товариществом по выходе из семинарии... тоска замучит нас в первую же осень, которую нам одним придется проводить в домах родительских... и праздники сельские будут не в веселье..
За беседою и чаем, под тенью зеленых деревьев и при благоухающей свежести цветов, Владиславлев забыл все, что так недавно тяготило его. Он забыл графа и графиню, и ее старших дочерей, но не забыл Людмилу: образ ее проносился перед ним, но скорее, как образ ангела кротости и спокойствия, чем как образ смущавший его напоминанием насмешек, сестер над Людмилою; ему даже хотелось теперь еще раз увидеть институтку, побеседовать с нею и послушать ее игру на фортепиано, чтобы потом совершенно успокоиться. Владиславлев был в веселом расположении духа и даже сам, по окончании чая, предложил Тихомирову пропеть, «под вечер осенью ненастный». Они запели, Владиславлев развеселился, a Тихомиров пришел в совершенный экстаз. Но как на беду, в ту самую пору, когда Тихомиров выводил тенором последние crescendo, шагах в двадцати от них на дорожке показались из-за кустов сестра Владиславлева и графиня с дочерьми, гулявшие по лесу.
– Кто это идет? – спросил Тихомиров.
– Графиня с дочерьми, – тихо ответил Владиславлев. – Чтоб их черт побрал! – добавил он, сквозь зубы.
Владиславлев сильно сконфузился и не знал, что ему делать; он готов был удрать, но было уже поздно, графиня их увидала. Владиславлев поспешно встал, застегнул сюртук на все пуговицы и готовился встретить графиню, чтобы раскланяться с нею. Нечаянно в это мгновение он бросил взгляд на Людмилу и почти переродился: к нему вернулась бодрость и веселость, и он уже не боялся теперь ни шуток графини, ни насмешек ее старших дочерей. Людмила в эту минуту представилась ему ангелом хранителем: он надеялся, что она выручит его из беды, защитит и ободрит, и что в ее присутствии он не так сильно сконфузится, встречаясь с графинею, как сконфузился бы встретив ее одну. Даже Валентина и Феоктиста не могли подметить за ним в эту пору ничего, над чем им можно было бы посмеяться, назло Людмиле, которая в эти три дня постоянно защищала пред ними Владиславлева, стараясь им доказать, что он вовсе не так смешен, как они это представляли себе.
– Извините, – говорил Владиславлев, раскланиваясь с графинею: – вы застаете нас здесь врасплох... Это не более, как дружеская беседа... Вздумали по-товарищески поговорить кое о чем и развлечься: вот, забрались сюда, в лес, пить чай...
– Это хорошо, – сказала графиня. – Однако из этого видно, что вы любите «в пустыни удаляться от прекрасных наших мест»… А про нас и забыли совсем: дали слово ходить почаще, а сегодня не пришли с Софьею Ивановною... Стыдно вам, молодой человек, чуждаться людей... вы не затворник... вы только готовитесь вступить в жизнь общественную и должны пользоваться каждым удобным случаем, чтобы знакомится с обществом... Впрочем, вы, может быть, потому только не пошли к нам, что ждали к себе этого молодого человека... Это, верно, ваш товарищ?..
– Да, мой товарищ и друг...
Тихомиров раскланялся с графинею, но вовсе не так развязно, как мечтал: семинарская натура взяла свое и ясно высказалась в его поклоне чуть не в пояс.
Сестра Владиславлева заметила: – присоедини к своей рекомендации и характеристику Тихомирова, чтобы графиня вполне узнала его.
– Пожалуй, – сказал Владиславлев. – Тихомиров страшный мечтатель о хороших местах и богатых невестах-красавицах, любитель всего хорошего и весельчак… человек хладнокровный и беззаботный...
Тихомиров немного сконфузился. Две молодые графини усмехнулись, а Валентина даже сказала тихо Людмиле: – «вот еще герой твоего романа... такой же мечтатель, как и ты». Но Людмила не отвечала сестре на эту выходку.
– Не клевещет на вас ваш товарищ? – спросила графиня Тихомирова.
– Нисколько, – ответил Тихомиров: – я точно люблю все прекрасное...
– Мечтатели вообще в жизни бывают несчастливы... у них часто все идет наперекор их желаниям или бывает непрочно, непостоянно и бесполезно... Бойтесь, чтобы и с вами того же не случилось.
– Волка бояться, в лес не ходить! Помечтать на досуге о том, что сделаю то-то и то-то, буду жить с шиком – это как-то отраднее, чем думать о каком-нибудь горе и самому себе измышлять мученье... Ну, и прекрасным чем-нибудь полюбоваться – тоже не мешает: да и зачем горевать?.. Нужно наслаждаться жизнью, пока можно, а горе – отрава жизни: оно сокрушает и губит...
– Так для вас горе не существует?
– Почти... Я сейчас плакал, а через минуту буду веселиться... Для меня горе существует лишь в одном виде...
– А именно?
– В виде отнятия у меня возможности наслаждаться всем прекрасным и строить воздушные замки... Вот, например, теперь я в большом горе: приехал погостить к своему дяде в село Краснополье и – даже погулять у него негде... Денег у дяди пропасть, но живет скупо, трясется за копейку; оттого у него даже садика порядочного нет... просто и помечтать негде...
– В таком случае, навещайте чаще своего товарища… Наш сад и лес всегда для вас открыты, гуляйте сколько угодно.
– Очень вам благодарен... воспользуюсь позволением...
– Если угодно, пойдемте с нами... я вам покажу свой сад... другой раз вы можете, не стесняясь идти туда.
– Очень бы рад был... но у нас здесь самовар с чайным прибором... нужно будет все это отнести домой, а вечера немного остается...
– Иди, – сказал Владиславлев: – я один все отнесу.
– А к нам вы не хотите сегодня зайти? – спросила графиня, обратившись к Владиславлеву. – Или после придете?
– Приду, – отвечал Владиславлев после минутного молчания.
Графиня с Тихомировым пошли вперед; за ними шла одиноко Людмила, а позади всех шли ее сестры с Софьею Ивановною.
– Странный человек ваш товарищ, – говорила дорогою графиня Тихомирову: – чересчур скромен и неразвязен... стыдлив, точно красная девушка... постоянно конфузится...
– Да, – отвечал Тихомиров: и это, кажется, единственный его недостаток... свойственный, впрочем, почти всем семинаристам.
– Ну, а каков он у вас в семинарии?..
– Таких товарищей, как Владиславлев, редко можно встретить... Он примерный во всех отношениях ученик, отличный товарищ, готовый всем жертвовать для товарищей, особенно для тех, которые попадут в беду... человек он доступный для всех и каждого, и притом еще добросовестный и неутомимый труженик, самостоятельный, с такою твердою волей, пред которою все преклоняется... Что бы он ни задумал сделать, непременно сделает, и не как-нибудь, не напоказ только, но вполне добросовестно и хорошо. Какие бы ни встретились ему препятствия на пути к достижению благой цели, он перед ними ни на минуту не остановится: все будет идти вперед шаг за шагом, и начатое непременно приведет к концу, задуманное исполнит.
– Каково!.. это очень редкий пример... Такой молоденький мальчик, и с такою твердою волею!... А ведь посмотреть на него – человек, по-видимому, самый обыкновенный... Впрочем, лицо у него очень доброе и выражение глаз такое умное, когда он не сконфужен...
– То-то, maman, – сказала Людмила по-французски: по платью не следует встречать человека и сестрам стоило бы это внушить хорошенько, а то они иной раз слишком резко отзываются о человеке, которого вовсе не знают и при том почти вслух, хотя конечно по-французски, в том предположении, что он не понимает этого языка... Каково же было ему сидеть у нас?... Как было не конфузиться каждую минуту?..
– Конечно, это не хорошо. Я скажу о том сестрам, – отвечала графиня, и потом снова обратилась к Тихомирову.
– В чем же выказывается твердая воля вашего товарища?
– А вот я вам расскажу один замечательный в этом отношении случай. Года с два тому назад у нас была основана своя собственная, ученическая библиотека, и мы с охотою принялись в философии за чтение книг... народ мы были либеральный и смотревший на ученье сквозь пальцы... Чтение книг завлекло нас и не могло не оказать своего влияния... Вскоре появились в среде нашей артисты, которые сами начали писать рассказы, басенки и стишки… Потом казеннокоштные ученики, чтобы поощрить это писательство, задумали издавать для семинарии рукописный журнал «Зорька»; написали для этого журнала много рассказов, составили программу журнала и объявили нам, квартирным ученикам, о его издании... Ученики все были очень рады этому случаю и изъявили готовность трудиться по силам: кто составлением статей, кто перепискою их, кто переплетом листов... Все пришли в восторг и стали хвалить издателей; а Владиславлев смотрит на это да посмеивается... «Ох, приятели! – говорит он издателям: дело ваше на лад не пойдет: не ныне, так завтра, а непременно бросите издание «Зорьки»... не выдержите первого же напора инспектора на ваше дело, и выйдет тогда по басне Крылова: «наделала синица славы, а моря не зажгла»... Не с вашими головами и не с вашим характером браться за такие вещи... Вот если бы я за это взялся, то не кинул бы его... И инспектор остался бы у меня с носом»...
– И что же?.. Так и случилось?..
– Так и случилось: едва только дошло до сведения инспектора о затеях учеников, он тотчас же запер в карцер всех редакторов и сотрудников «Зорьки», и дело не пошло на лад, ученики струсили и перестали даже думать о своей «Зорьке».
– Что же потом?..
– После этого некоторые из квартирных учеников, полагая, что в квартирах будет удобнее издавать какой-нибудь литературный листок, вздумали издавать еженедельный листок под названием «Дело от безделья»... В числе других мечтателей об издании этого листка и я был... Раз как-то я рассказываю об этом Владиславлеву с восхищением, представляя ему как это будет хорошо... я полагал, что он примкнет к нам и начнет сам что-нибудь пописывать для нашего листка.. не тут-то было! «Ну, говорит он мне: хоть помечтаете вы об этом, и то хорошо... Скоро наскучит, бросите... Не в вашем характере вести такое дело, если даже и инспектор о нем не узнает». И в самом деле, написали мы всего один нумер и бросили. Сегодня некогда, завтра тоже… так и пошло, и дошло до того, что мы забыли о своем «Деле от безделья» и даже не вспоминали о нем и в свободное время... «Ну что, спрашивает он меня: много ли вы написали?.. у вас теперь уж и том целый скоро составится! Эх вы, приятели!.. Вам ли за такое дело браться? Вот я скоро возьмусь за него, так уж никогда не брошу ни по лености, ни по недосугу...»
– И что же? доказал это вам?
– Да... Убедившись собственным опытом, как трудно подобное предприятие при наших занятиях и стеснении нашей свободы, я в ту пору отплатил Владиславлеву тем, что посмеялся над ним и никак не предполагал, чтобы в самом деле он мог взяться за такое трудное дело... Он в ту пору еще не мастер был писать, долго сидел над своими сочинениями и к тому же только что сделался квартирным старшим, а обязанности его очень велики и неудобоисполнимы, особенно если обратить внимание на то, что Владиславлев был тогда еще в философии, самом трудном из всех классов, у него были плохие ученики: большая часть из них сидели в третьем разряде... за ними необходим был прилежный надзор и особенное с ними занятие, чтобы их не исключили...
– Как же у него пошло дело на лад при таких условиях?
– Дело пошло великолепно... Сначала Владиславлев недели три все читал постоянно сочинения Гоголя, потом неделю спустя он уж говорит мне: «не угодно ли тебе прийти ко мне сегодня и видеть мой журнал?». Я думал, что он шутит, и пошел единственно затем, чтобы посмеяться над ним и потом рассказать в семинарии товарищам о том, как он осрамился... Прихожу к нему на квартиру; он тотчас же достает два нумера своего журнала, листов в двенадцать каждый, и подает мне: «На-ка, говорит, почитай и скажи тогда: для чего я чуть не десять раз прочитал сочинения Гоголя!». Я прочел первые пять глав его повести «Горе за горем», и что же? Слог чисто гоголевский, занимательно, живо, естественно и последовательно в высшей степени, так что даже оторваться от чтения не хочется...
Нельзя было и подумать, чтобы так хорошо мог написать мальчик в семнадцать лет, в первый раз взявшийся за перо... Признаюсь откровенно: я немного в ту пору погрешил против него, усомнившись в том, действительно ли он написал эти пять глав... Я даже прямо высказал ему свое сомнение. Он мне хладнокровно ответил: «если не веришь, что я могу так писать, оставайся у меня ночевать, и тогда увидишь, как я буду писать, и прочтешь, что напишу».
– И вы, конечно, из деликатности не сделали этого?..
– Напротив, я остался у него ночевать и с нетерпением ждал, когда он начнет шестую главу повести, чтобы убедиться в его способности писать так живо, легко и занимательно... Наконец я дождался... Часов в десять он взял лист бумаги, потом походил, или, лучше сказать, побегал по комнате, сел и начал писать прямо набело... Напишет страничку, побегает снова по комнате, и опять за дело. Часам к двенадцати он успел исписать весь лист и взял другой... Я все время сидел в углу, боялся даже кашлянуть, чтобы не развлечь его, и наблюдал за ним... И я вам скажу: он в эту пору был неузнаваем... глаза у него горели, лицо было веселое и умное, походка живая. Часов около двух он кончил другой лист, и обратился ко мне с вопросом: сплю я или дремлю?.. Потом он прочел мне написанное. «Теперь веришь?» – спросил он. «Верю», отвечал я... После этого уж конечно мне не до того было, чтобы смеяться над ним.
– Как же потом пошло его дело?
– Также хорошо, как и началось... В сотрудники себе Владиславлев пригласил своего ближайшего друга и товарища Голикова, который еще в риторике отличался особенной способностью писать. Но, кажется, что и Голиков был ему нужен только для черной работы по журналу. Владиславлев постоянно и неутомимо сам трудился для своего журнала, пробовал свои силы над всеми родами словесного искусства и если в чем не успел, то лишь в одном: не может легко и скоро писать стихов; каждый месяц аккуратно выходило по два нумера его журнала, каждый от десяти до двенадцати листов. Два года будет, как Владиславлев принялся за его издание, и доселе ведет его исправно... Голиков успел уже ослабеть, а он и теперь пишет постоянно, и притом все лучше с каждым нумером; кроме того, он ведет аккуратно свой «дневник», довольно дельный, и пишет еще «Ежедневные впечатления семинарской жизни», где специально наблюдает за воспитанием: там у него много высказано дельных мыслей о семинарском воспитании, о положении семинаристов в обществе, об ученическом быте, об учителях и экзаменах... Вот и теперь, он живет здесь, а зайдите к нему в комнату, вы найдете в ней окно и стол, заваленные тетрадями: он и здесь продолжает свое дело, как в семинарии...
– Но эти занятия не отозвались дурно на его успехах?..
– Вот то-то и удивительно!.. употребляя столько времени на посторонние занятия, Владиславлев наш во все это время ревностно исполнял все ученические обязанности, и далеко опередил своих товарищей. У него всегда и все в исправности: лекции готовит к классу хорошо, сочинения подает вовремя.
– Значит, он будет замечательным человеком...
–Да. Жаль только, что здоровье его не совсем исправно: оно ему может изменить... и он об нем не заботится... Немудрено, что наживет себе чахотку – эту обыкновенную болезнь в среде семинарской... Хорошо еще, что он не курит и вина не пьет; а то давно бы незваная гостья-чахотка пожаловала к нему.
– Не курит и не пьет! Это тоже в нынешнее время своего рода диво... У вас, я думаю, таких немного...
– Из товарищей, один только он и есть такой... Он всегда шел вперед, держал себя особняком, служил для всех примером. Он у нас просто какой-то герой, какого еще не было в семинарии... Был, правда, прежде нас один гений, только тот не чужд был общих семинарских слабостей… теперь он уже профессором киевского университета...
– Профессором? И молод еще?
– Да, лет двадцати семи...
– Стало быть, и Владиславлев может тоже рано выйти в ученые знаменитости? – сказала Людмила.
– О, что до этого, я головою ручаюсь, что он в состоянии скоро достигнуть той ученой степени, которую захочет получить... Если он пойдет в академию, заранее можно быть уверенным, что кончит курс первым и будет оставлен при академии бакалавром...
– Однако он у вас в семинарии не первое место занимает?..
– Это правда; но я вас могу уверить, что первое место ему будет всеми уступлено к концу курса, а ведь дело концом красится... У него такая метода: идти весь курс тихо, без шуму, а потом, к концу, оставить всех позади себя...
– Итак, – сказала графиня: – ты, Милушка, не ошиблась: герой твоего романа замечательный человек в среде своих сверстников и товарищей, и если захочет сделаться ученою знаменитостью, то при своем характере легко может достигнуть степени доктора, с чем и поздравляю тебя заранее... И как это ты сразу поняла его и оценила по достоинству?.. Верно по пословице, сердце сердцу весть подает?.. Развившись сама не по летам рано и опередив своих сверстниц, ты могла сразу понять, что Владиславлев не может быть поставлен наряду с прочими, если он, несмотря на свою молодость, уже оканчивает курс семинарии в числе первых учеников...
– Ах, maman, – ответила Людмила, – вы все шутите, а мне вовсе не до шуток... Я все думаю о том, за что такой оригинальный человек был так дурно у нас принят?.. Вы постоянно шутили над ним, сестры без церемонии насмехались, отец Александр тоже не прочь был посмеяться над ним... С какими чувствами он теперь в другой раз вступит в наш дом?..
– Ого! да ты, уж слишком печалишься понапрасну. Ты забываешь, что ты своими институтскими выходками одна все загладила: ты вскружила ему голову, так что он едва ли и обращал на что-нибудь внимание...
– Нет, maman! зачем вы позволили Валентине насмехаться над ним? Не зная человека, можно ли говорить о нем дурно?.. Можно ли обижать его?.. Чем мы гордимся? – своим высоким происхождением? Но что оно значит, если мы глупее других? Поставь нас на место любой девушки из среднего сословия, и мы будем хуже всех: наш светский лоск никуда не годится. Все хорошо в своем месте и в границах вежливости добродушия и любви ко всем людям. Ведь мы еще не знаем, что с нами самими будет и что будет с тем, над кем мы смеемся? Может быть, мы будем не лучше нищих a осмеянные нами сами выйдут в люди и получат титул графа. И кто же будет достойнее тот ли, кто сам заслужил почетный титул или тот, кому другие оставили его в наследство?
– Ну, уж ты чуть не проповедь сказала!..
– Ах, милая maman! По неволе проповеди начнешь сочинять, когда свет так несправедлив к людям, достойным уважения. Ведь я не могу равнодушно смотреть на то, как над кем-нибудь смеются... И если в Смольном мне тяжело было видеть, как классные дамы иногда позволяли себе смяться над провинившимися в чем либо воспитанницами, употребляя свои насмешки в орудие наказания провинившихся, то гораздо прискорбнее мне видеть и вспоминать то, как сестры насмехались над человеком, вовсе незнакомым им...
– У тебя слишком нежное сердце, оттого ты и печалишься о всякой мелочи... Ведь это тоже своего рода недостаток...
– Может быть, но во всяком случае лучше иметь нежное сердце, чем жесткое, лучше самой терпеть обиды, чем других обижать...
Наступило минутное молчание. Тихомиров хотя и не понимал хорошо разговора, происходившего между графинею и Людмилою на французском языке, однако, судя по тону Людмилы, догадывался, что дело касалось неприятного положения Владиславлева. Он радовался, что рассказом о характере и деятельности Владислава успел обратить внимание графини и Людмилы на своего друга.
– Да, – сказала Людмила, прерывая молчание: – быть таким, как Владиславлев, каждому не мешало бы... он добросовестно трудился и обладает таким твердым характером, что может побеждать все трудности, какие могут встретиться ему на пути к достижению предположенной цели. Это достойно внимания и подражания...
Они вошли в сад, занимавший около двадцати десятин; множество аллей, дорожек, курганов, беседок, цветов всевозможных сортов, акклиматизированных редких растений и деревьев, и десятка три статуй древних героев пленили мечтателя, и он начинал уноситься воображением в заоблачные страны. Но вот они повернули в одну из боковых аллей. По обе стороны аллеи были высокие фонтаны, вода их собиралась в особые резервуары и потом расходилась в разные стороны, то представляя на своем пути горный поток, то падая каскадами, то разливаясь широкою рекою, и наконец, образовала два пруда. По фантастическим, миниатюрным берегам этих горных потоков, ручейков, озер и рек Тихомирову представлялись чудеса природы всех частей света.
– Как вы находите этот уголок сада? – спросила графиня Тихомирова.
–Ах, – отвечал Тихомиров: – это точно рай земной! – Тихомиров начал все расхваливать.
– Однако, – сказала графиня, – пойдемте на встречу вашему товарищу... Нужно и ему показать этот уголок... При том же он не знает, где нас найти.
Тихомиров пошел вслед за графинею и Людмилою к дому, а Валентина, Феоктиста и Софья Ивановна пошли в павильон, где скоро между ними начался самый оживленный разговор об удовольствиях петербургской жизни в наступавший зимний сезон. Валентина не хуже Тихомирова мечтала об этом «блаженном» времени: она загадывала, как будет являться на балах и вечерах, в собраниях, театрах и в опере во всем своем блеске и красоте, как за нею будут целыми десятками ухаживать графы и князья, а она гордо будет держать себя с ними, пока один из них не сделает ей предложения; как она потом заведет свой великолепный салон, будет в нем принимать своих поклонников и всех водить за нос, если муж ее будет молод и первый красавец в столице, или же – мужа водить за нос, если он не будет таким именно, каким она его хочет видеть. Феоктисте напротив нравилось быть фрейлиною или придворною дамою, и она с удовольствием мечтала о том, как будет вести себя при дворе, как все будут стараться заискивать ее расположение, чтобы она при случае, на каком-нибудь бале, замолвила за них словечко тому или другому министру; как в нее влюбится поклонник и она выйдет замуж за старикашку с громадным состоянием и большим весом в обществе, чтобы потом жить свободно, оставив старика мужа в пошлых дураках и прибрав его в свои руки. И все это непременно задумывалось привести в исполнение в наступившую же зиму, чтобы не возвращаться в Дикополье, где поневоле приходилось видеть пред собою таких смешных господ, как эти дураки семинаристы Владиславлев и Тихомиров, и в особенности первый из них, не умеющий ни сидеть прилично, ни говорить, и нравящийся одной только сумасшедшей институтке Людмиле. Феоктиста с такою уверенностью говорила об этом, как будто в самом деле была уже пожалована во фрейлины или придворные дамы. Софья Ивановна, воспитанная совсем в иных правилах, чем ее молодые и знатные собеседницы, не могла разделять их мнений о свободной жизни в замужестве, однако волей-неволей должна была слушать молодых мечтательниц и подчас поддакивать им, чтобы не показаться смешною и поддержать разговор.
Владиславлев между тем шел в графский дом. Неожиданная встреча с графским семейством в лесу возбудила в нем желание еще раз увидеть Людмилу, а потом навсегда расстаться с нею и забыть ее.
– Надеюсь, графиня, вы позволите мне сделать букет, – отнесся Тихомиров к графине, когда они вошли в цветник.
Графиня, разумеется, позволила ему сделать букет и для того рвать цветы какие только он захочет, – и вот Тихомиров сделал великолепный букет и, едва только подошел к ним Владиславлев в цветнике, он подал этот букет своему другу при словах:
«Часов веселых труд минутный
На память, друг мой, сбереги:
Он будет знаком дружбы тесной,
Залогом искренней любви».
– Это, друг мой, тебе награда за твой великий и беспримерный труд, – добавил потом Тихомиров.
– Благодарю, – сказал сконфуженный Владиславлев, не понимавший, в чем все дело. – Но давно ли ты сделался сочинителем стихов?
– Сегодня только. Прошу принять меня в сотрудники...
– Честь и слава вам за ваши труды, – сказала Людмила.
– Я радуюсь за вас, – сказала в свою очередь графиня.
Владиславлев, вовсе не знавший, о чем тут шла речь, сконфузился и стал в совершенный тупик. Он едва даже догадался ответить на слова Людмилы и ее матери легким наклонением головы, не сказав ни слова, и невольно при этом подумал: «Что за гадость! Сразу же разыграл дурака, и пойдешь теперь целый вечер краснеть... Как это будет нехорошо!.. Людмила подумает обо мне, что я, точно, дурак и не умею слова дельного сказать... Впрочем, нет; она так добра, что извинит мне мое замешательство»…
– Это хорошо... похвально, похвально, – говорила между тем графиня. – Но об этом речь впереди, а теперь пойдемте за нами... Мы хотим сделать вам небольшой сюрприз... показать вам одно место в нашем саду, от которого ваш товарищ г. Тихомиров пришел в такой восторг, что чуть не умер, – добавила графиня рассмеявшись...
– Да, брат, – сказал Тихомиров, – я чуть было не умер от страха, так и думал, что меня живого посадили в самую преисподнюю в объятия самого сатаны: так страшно это место. Но я уверен, что ты храбрее меня и не перепугаешься так сильно, как я перепугался, попавши в это место... Не бойся же...
Владиславлев сначала полагал, что графиня снова затеяла пошутить над ним и приготовила ему где-нибудь ловушку, в которую он неожиданно попадет, и что ловушка эта непременно устроена там, где теперь находятся Валентина с сестрою своею и Софьею Ивановною, – и слегка смутился было, но, взглянув на Людмилу и видя ее веселое лицо, он тотчас же успокоился, потому что не допускал возможности того, чтобы и Людмила была против него, заодно с прочими. Молча, но с совершенно уже покойным духом он пошел вслед за графинею к описанному нами выше поэтическому уголку сада. Но вот они и в этом прелестном уголке. Владиславлев конечно, не без удивления и радости вступил в этот уголок; однако же ни одною чертою своего лица он не выразил тотчас же своего восторга при виде диковинок, неожиданно представившихся его взору. Молча, совершенно спокойно и с особенным вниманием он рассмотрел очень скоро все до мельчайших подробностей, и уже тогда-то сказал свое слово об этом прелестном уголке.
– Великолепно, – сказал он: все устроено так живо, естественно и хорошо, что и вообразить себе никто не мог бы, что можно устроить такое поэтическое местечко, которому нельзя не удивляться, и которым нельзя не восхищаться всякому... Позвольте же мне узнать: кому принадлежит честь устройства всего этого?
– Прекрасно, молодой человек! Прекрасно, –сказала графиня. – Сразу же видно, что вы не мечтатель и не поверхностный зритель, а человек самый обстоятельный и положительный…
– Вы делаете мне слишком много чести таким обо мне отзывом, какого я вовсе не заслуживаю, – возразил Владиславлев.
– Ничуть, – отвечала графиня. – Вы не водитесь своими чувствами, не судите о предмете по первому впечатлению, но тогда уже произносите о нем свое суждение, когда вполне убедитесь в его достоинстве. Вы не то, что monsieurs Тихомиров, который пришел в совершеннейший восторг при первом же взгляде на это место… И это тоже весьма похвально, что вы стараетесь узнать виновника такого прелестного уголка: это показывает, что вы человек очень любознательный и внимательный ко всему...
– Иначе, графиня, и быть не может: читая, например, прекрасное поэтическое произведение, пленяющее сердце и дающее обильную пищу уму, можно ли не спросить: кто его автор?... видя великолепную, художественную во всех отношениях картину, можно ли не полюбопытствовать, чьей она кисти?... Рассматривая необъятную вселенную и видя в ее устройстве удивительное согласие всех частей и целесообразность, а в ее движении удивительные порядок, стройность и постоянство, можно ли не спросить: Кто творец величественной вселенной, кто начертал законы для этой необъятной вселенной и кто ими управляет так премудро?...
– Положим, так... Однако же, я вам замечу на вашу последнюю мысль, что ныне весьма редко можно встретить ученых людей, занимающихся изучением природы, которые бы задавали себе вопрос о Разумном Творце и Промыслителе мира, и познавали Его по делам рук Его... Философия ныне говорит противное, и чаще можно встретить ученых скептиков и неверующих в бытие Бога.
– Это, графиня, неверно: такие люди и прежде всегда были, только они не были так смелы и бесстыдны, как нынешние атеисты... Философия не раз заблуждалась: еще Цицерон говорил: «нет ни одной нелепости, которой бы не учили философы». Но подобные бредни философии, как, например, сенсуалистические воззрения Фейербаха на мир и христианство по плечу лишь людям не имеющим здравой, разумной логики и находящимся в самообольщении, людям сверх того желающим усыпить голос своей же собственной совести. А о таких людях еще псалмопевец говорил: «сказал безумный в сердце своем: нет Бога»... Заметьте, только «в сердце своем», а нынешние атеисты говорят во всеуслышание: «нет Бога, нет бессмертия, нет вечной жизни, нет души у человека»... Не безумно ли это?...
– А вы читали ли Фейербаха?
– Да и даже не один раз прочел его книгу «О сущности религии».
– И вы не заразились его идеями?
– Вы удивляете меня, графиня!... Неужели вы думаете, что сейчас же каждый увлечется его учением? Поверьте, человеку, здравомыслящему, хорошо знакомому с логикой, психологией и богословием и неимущему причин усыпить в себе голос своей совести, – вовсе нельзя увлечься его умствованиями...
– Неужели же его выводы так неосновательны?... Ведь говорят, что он был человек богомольный в молодости и постник и готовился быть пастором...
– Правда, графиня!.. В одном месте он сам о себе говорит так: «Если кто-нибудь призван выражать свое мнение о религиозных вопросах, то это именно я, потому что я религии изучил не по книгам, как другие, a познал ее своею собственною жизнью». Но в том-то и беда, что он не изучил религии по откровенным книгам или даже по богословию: он лишь начал было слушать богословские лекции в Гейдельбергском университете с целью приготовить себя к званию пастора, да и утянул оттуда в Берлин слушать идола тогдашней молодежи Гегеля, с целью познать природу и человека. Он остался без изучения богословия, a взялся потом рассуждать о богословских вопросах. Если же он в молодости морил себя голодом и много молился, то следует ли отсюда, что он познал религию своею жизнью, да и можно ли ее познать жизнью? Ведь истины религии познаются не опытом и разумом, a верою в откровение, сердечным убеждением в откровение. Притом же можно ведь и самую жизнь направить односторонне и впасть в самообольщение, которое ведет не к истине, a к заблуждению. Это-то именно и случилось с Фейербахом. Вообразив себя существом, познавшим религию собственною жизнью, без научного изучения ее и без живой сердечной веры в христианство, он принялся все объяснять своим разумом и внутренним чувством и совершенно извратил смысл Христианства: Бога в смысле христианском, или, как он сам выражается «Бога религиозного», он отверг, a человека или как он выражается: «олицетворенную сущность или совокупность всего лучшего в человеке, доведенную до бесконечности», он признал за Бога рассудочного. И вы не подумайте, чтобы такое учение хоть по своей внешности-то было основательно!.. Нет, оно весьма неосновательно. Раскройте мне его книгу «О сущности религии», я вам сейчас же на любой странице укажу целые десятки неправильных выводов и противоречий себе же самому... Это был не здравый мыслитель, a фразер, формалист: y него бездна неправильных силлогизмов... У него не было разумной логики, a лишь одна формальная... Для человека здравомыслящего его умствования ни более, ни менее, как полусонный бред горячечного больного... Но какой разумный человек может увлечься бредом больного, и верить всему, что ни скажет он в бреду?
– Однако же университанты в восхищении от Фейербаха: они бредят им...
– Бредят?... Да, это верно: бредят, но не здравомыслят.. И не диво! В гимназиях логики, психологии и богословия не проходят; из семинарий же в университанты идут недоучки – негодные в духовное звание, лентяи, или вовсе в богословском классе не учившиеся или только для формы ходившие в класс, a в философском классе поверхностно, тоже для формы, занимавшиеся главными предметами: чтобы только перейти в богословский класс, a оттуда в университет. A ведь известно, что недоучки бывают хуже положительных невежд в своих суждениях о тех предметах, которым они недоучились... В университетах же богословие стоит на самом заднем плане: сколько известно, университеты не считают нужным слушать богословские лекции. A после этого, скажите, могут ли быть суждения таких людей о предметах религии правильными? Ведь каждая наука имеет свою область, за пределами которой она уже впадает в заблуждение, если берется судить о предметах не принадлежащих ее области. Не объявили ли бы меня глупцом, если бы я со своим богословием сунулся объяснять все болезни и принялся за их лечение, не учившись медицине? Как же этого не взять бы во внимание университетам? Если я богослов, пусть и буду им; или другой юрист, пусть и знает свое, a в чужое не мешайся... Но ныне вошло в моду хвалиться нигилизмом своим и щеголять громкими фразами из Фейербаха, Бюхнера и подобной им братии.. Это будто бы признак образованности… Это мода, a не убеждение… Я видел десятки людей, которые старались показать себя современными и вполне, по их мнению, образованными т. е. попросту сказать, нигилистами, обо всем кощунственно отзывающимися и ни во что святое не верующими... Но все это только до времени у них выставляется на показ... Мужик, говорят, не перекрестится, если гром не грянет, а эти люди не очень далеко ушли от мужиков: пока дело до них не дошло, если кощунствуют и разыгрывают из себя роль нигилистов, а чуть только болезнь прихватит их, так и нигилизм свой под пятки, начнут давать обеты более не кощунствовать и посылают скорее за священником, боясь, как бы в самом деле им не умереть в своем неразумии и не раскаянности и не попасть в ад... Не ясно ли, что такие люди морочат и себя и других, хвастаясь своим нигилизмом? Наступило минутное молчание. Графиня в это время думала: «как в самом деле можно ошибаться в людях! С первого раза этот молодой человек показался мне очень недалеким мальчиком, а на деле он не таков: Милушка поняла его правильно». Людмила и Тихомиров в то же время радовались за Владиславлева.
– Графиня! – сказал Владиславлев, прерывая молчание: – вы уклонились от ответа на мой вопрос. Не могу ли я теперь просить вас сказать мне: кому принадлежит честь устройства этого поэтического уголка?
– А вы как полагаете? –сказала графиня?
– Неужели графу?
– Да, ему... Вы не думайте о нем плохо.... он у меня артист, каких не много... В молодости он был замечательным туристом: целых десять лет путешествовал по разным странам, дважды был в кругосветном плавании... Но он не был простым только зрителем разных стран света... он все высматривал внимательно, во все вникал, везде учился... В Италии он учился живописи, скульптуре и ваянию, в Индии и Китае занимался изучением религиозных верований и обрядов, нравов и обычаев, и памятников старины индусов и китайцев... По возвращении из своих далеких странствований, по случаю смерти его отца, он занялся здесь устройством всего, что вы сейчас видите пред собою. Потом он снова задумал было бросить все и пуститься в далекие странствования, но встретился со мною в этом же самом поэтическом уголке, и я своею красотою так пленила его, что он забыл про свои странствования, женился на мне и поступил на службу в министерство Двора... Теперь он уж устарел и немного стал странен: постоянно толкует о китайцах, индейцах и разных других народах, а прежде он был самый любезный собеседник и такой оратор, которого каждый с удовольствием слушал, и обо всем рассуждал с удивительным пониманием дела...
– Великолепно, право великолепно!.. видеть свет и потом так наглядно представить многие картины природы и различных местностей, чтобы и с другими поделиться теми познаниями разных стран света, какие приобретены путем собственного наблюдения, – это достойно всякой похвалы... Но имей я такой удивительный талант делать рельефные изображения, каким обладает граф, я не стал бы этого таланта зарывать в землю и я сделал бы больше того, что здесь сделано...
– Что же такое вы сделали бы?
– Я сделал бы выпуклые, рельефные карты всех частей света... Мало того, я тогда ухитрился бы слепить глобус с рельефными изображениями на нем гор, равнин, низменностей и прочего... Знаете, как бы это помогало изучению физической географии!.. Достаточно бы тогда мальчику раз взглянуть на эти изображения, и он уже имел бы полное понятие и о вулканах, и о долинах и проч...
– Понимаю, понимаю!.. Вы необыкновенно сообразительны... Ваша мысль прекрасная... Если позволите, я сообщу ее графу... Пусть он постарается ее осуществить, если только давно забытое им искусство не оставило его совсем: это будет лучше, чем постоянно со всеми спорить о том, кто был в древности образованнее, китайцы или индусы?..
– Пожалуйста потрудитесь передать ему мою мысль... Авось и удастся на счастье вылепить хоть небольшую карту какой-нибудь части света... Это прославило бы его имя и принесло бы огромную пользу юношеству...
– Но главная честь этого будет принадлежать вам... Ах, как вы сообразительны и заботливы о пользе других!.. Это удивительно, особенно в виду вашей молодости... Ведь представьте себе, у нас ежегодно перебывают здесь сотни людей, и что же? Полюбуется каждый, и конец! – никому и в голову не пришло приложить это искусство к географии... Честь и слава вам!
– Но вы, графиня, не по достоинству восхваляете меня... это не стоит никакой даже похвалы... мысль эта сама собою сразу пришла мне в голову... я с просту ее высказал вам...
– Не скромничайте слишком... Что мысль эта внезапно пришла в вашу голову, это несомненно... Но в этом-то и секрет весь: не ломая своей головы, вы сразу постигли возможность приложения этого искусства к столь важному делу, как наглядное изучение физической географии при помощи карт с лепными рельефными изображениями... вы постигли нужду науки... Честь и слава вам!.. Я заранее уверена, что мысль ваша понравится графу так, что он до небес будет вас превозносить за нее...
– А в особенности, графиня, я вас попрошу о том, чтобы ни вы сами, ни граф не хвалили меня: я не люблю похвал... Но это в сторону! Я вам хочу еще кое-что сказать о том, как можно бы было устроить глобус с лепными изображениями на нем частей света...
– Говорите. Я с удовольствием слушаю вас и передам все графу...
– Истинною поверхностью земного шара вообще может считаться атмосфера, но в отношении к суше таковой поверхности у нас принято считать поверхность океана. Следовательно, для изображения этой поверхности можно взять обыкновенный глобус большего размера. Для изображения же на глобусе материков с показанием относительной высоты каждого из них над поверхностью океана, следует каждую часть света сделать отдельно с лепными на ней изображениями всех частей суши в частности и потом прикрепить ее к глобусу... Для изображения же потом, поверхности океана и частей его, более наглядного, чем каким может быть обыкновенная поверхность глобуса, можно будет нарочно заказать на стеклянном заводе вылить и потом прикрепить к глобусу точь-в-точь такую же выпуклую пластинку каждой отдельной части воды, какую пластинку представляет собою поверхность глобуса в той или другой части его... Под такими-то стеклянными пластинками потом можно будет сделать на самом глобусе различные углубления для наглядного представления глубины различных частей океана... Знаете ли, как это будет хорошо!.. Это чрезвычайно облегчало бы понимание учеников относительно положения стран над уровнем океана... А то ведь, представьте себе, теперь ученик твердит, что, например, гора Эверест возвышается на двадцать девять тысяч футов над уровнем океана, или – что моря Каспийское, Мертвое и Аральское лежат гораздо ниже уровня воды в океане, – и ни коим образом не может сообразить ни того, каким образом уровень воды в океане служит исходною точкою измерения высоты стран, ни даже того, каким образом одни страны лежат выше, а другие ниже уровня воды в океане... Нечего греха таить, я о себе вам откровенно скажу, что я прежде так и полагал, что вершина Давалагири не возвышается, а отстоит от океана на двадцать шесть тысяч футов... не раз при этом я думал в простоте своего детского сердца: «от чего же не сказано в географии [Ободовского], от какого именно океана отстоит Давалагири на такое расстояние: от Великого или Индийского? Ведь они оба не далеко. Сообразить же нелепость подобного вопроса я не мог, потому что мы в ту пору ни малейшего понятия не имели о масштабе...
– А сколько лет вам было в ту пору, как вы задавали себе такой вопрос?..
– Лет двенадцать...
– Однако в вас и тогда уже заметна была любознательность,.. А не вздумали вы дать такой вопрос своему учителю географии?..
– Нет, потому что боялся, как бы учитель не поставил меня на колени за то, как я смею его беспокоить своими вопросами...
Снова наступило минутное молчание, и опять на этот раз героем минуты был Владиславлев. Графиня опять невольно подумала о нем: «Он точно человек оригинальный... Милушка поняла его правильно... И если он теперь так умен, что же выйдет из него в зрелом возрасте?..». Людмила же и Тихомиров снова весьма были рады тому, что Владиславлев так неожиданно показал себя перед графиней человеком оригинальным...
– Ну, г.Тихомиров, – сказала графиня, прерывая молчание: – я уже готова была отдать вам преимущество пред г. Владиславлевым в находчивости в словах, но теперь должна возвратить свое слово назад: г. Владиславлев не только вас, но и меня оставит позади себя в сообразительности, когда дело коснется серьезного предмета. Честь и слава ему... Что хорошо, то хорошо...
В эту минуту к графине подошла Софья Ивановна вместе со своими собеседницами Валентиною и Феоктистою, и стала с нею прощаться. Владиславлев и Тихомиров тоже хотели было проститься с нею, чтобы вместе с Софьею Ивановною уйти домой.
– Как! – сказала графиня, обращаясь к Владиславлеву: – едва вы пришли к нам, и уже хотите уйти?.. Нельзя... Вы y нас проведете весь вечер... Теперь, я надеюсь, вы не будете так дичиться, как в прошлый раз... Пойдемте, пойдемте с нами в дом...
Делать нечего, Владиславлев и Тихомиров пошли за графинею. Вошли в комнаты, Владиславлев в первой же из них помолился пред иконою Богоматери и слегка поклонился хозяйке.
– Прекрасно, молодой человек! – заметила ему графиня. – Это вам делает честь: это показывает, что вы человек религиозный... Хоть ныне в свете и не принято, или, лучше сказать, всеми оставлено молиться при входе в дом, однако же приятно видеть, как человек, всегда помнящий о Боге, держится еще прекрасного древнего Христианского обычая молиться при входе в дом и свидетельствует о себе, что он всегда и везде призывает Бога на помощь и покоряется Его воле…
– Положим, графиня, что ныне не только этот обычай оставлен, но и самые святые иконы-то редко можно встретить стоящими на видном месте в великосветских домах, – ныне считают за стыд, за отсталость поставить их на подобающее им место в доме, – но мы, готовящиеся быть сожителями церкви не должны в этом случае следовать обычаям света… мы должны, напротив, восставать против тех кто забывает что он всегда и везде зависим от Бога и без помощи Божией, нигде не безопасен от напасти, – кто не воздает должного почтения ни святым иконам, ни самим угодникам Божиим, ни даже самому Богу... Мы должны для всех служить образцами исполнения требований религии, когда будем священниками. Как же после этого можно нам слепо идти за обычаями света теперь, когда мы готовимся к священству?
Собственная же наша совесть не будет ли мучить нас за отступление от истинно полезных для каждого благочестивых обычаев, которые мы должны будем потом защищать? И как в последствии осмелимся мы обличать других в неисполнении этих обычаев, освященных христианскою древностию, если теперь сами уклонимся от соблюдения их? Не в праве ли будет тогда каждый сказать нам: «врачу! исцелись сам»?..
Владиславлев говорил это смело нисколько не стесняясь присутствием Валентины и Феоктисты с ироническою улыбкою в эту пору смотревших и на него и на Людмилу которую они всегда величали ханжею и фарисейкою за то, что она всегда долго молилась утром и вечером и при всяком удобном к тому случае осеняла себя крестным знамением с полным усердием и благоговением.
Между тем мечтатель наш, Тихомиров, который прежде, казалось, держал себя развязно и вовсе не по-семинарски, в чем ему много помогал разговор его с графинею и ее простота в обхождении с ним; теперь сделался совершенно иным человеком. Едва только он переступил через порог графского дома, куда девалась его развязность! – он почувствовал себя слишком неловко. При виде великолепной обстановки, окружавшей его здесь, и он должен был испытать те же самые чувства, которые и Владиславлев испытал, в первый раз входя в графский дом. Графиня скоро заметила его смущение и, чтобы воодушевить его, вступила с ним в разговор. Тихомиров теперь вздохнул свободнее и начал своими взорами обводить комнаты, бывшие у него на виду.
– Я угадываю ваши мысли в настоящую минуту, – сказала ему графиня. – Вы верно думаете о том, почему бы нам не убрать комнат в зелень...
– Да; это было бы эффектнее, – сказал Тихомиров, вовсе пред тем ни о чем не думавший, потому что глаза его еще бессознательно блуждали по комнатам, переходя от одного предмета к другому. – Этого только и не достает здесь, чтобы было полное великолепие...
– А вам хотелось бы видеть комнату в зелени?..
– Еще бы!.. Это было бы для меня величайшим удовольствием...
– Хорошо... вот мы сейчас и пойдем в такую комнату... Тотчас же все отправились вслед за графинею в одну из комнат, выходившую окнами с одной стороны в сад, а с другой в палисадник. Комната эта великолепно была убрана в зелень. На окнах и пред окнами на полу стояли фарфоровые банки большого размера с самыми лучшими цветными деревцами; по всем стенам и потолку вились различные вьющиеся растения. Деревца все были в цвету. В комнате веяло самым легким и приятным ароматом.
– Бесподобно! – воскликнул Тихомиров, взойдя в эту комнату. – Не я буду, если я у себя в доме не уберу так же хоть одну комнату в зелень и цветы!.. Это верх великолепия...
– Прекрасно! – сказал в свою очередь Владиславлев. – Вероятно, это кабинет графа? – спросил он потом у графини.
– Нет, – отвечала графиня: эта комната и труды Милушкины; она более всех нас любит все изящное, и с удовольствием убивает по нескольку часов в день на ухаживание за этою комнатою.
– Прекрасно, – снова сказал Владиславлев, взглянув на Людмилу, и сильно сконфузился, потому что ему показалось, будто все в эту пору заметили его взгляд на Людмилу. – Находясь здесь, невольно начнешь мечтать: не трудно вообразить, что находишься не в Дикополье, а на каком-нибудь острове Сингапуре, обильном тропическими растениями...
– Да, подтвердила графиня: для раздражения воображения здесь не достает только плодов тропических стран, но мы и с этим справимся...
Графиня позвонила и, когда вошла «девушка», тотчас же приказала ей сходить в теплицу, взять у садовника и принести сюда фиников, винных ягод, бананов, ананасу, тамаринд и мангустанов. Пока «девушка» ходила за этими плодами, прошло несколько минуть в каком-то полумолчании, разговор у всех не вязался: каждый, кажется, желал или думать про себя или слушать разговор других, чем говорить. Людмила же совсем ничего не говорила и была очень серьезна. Казалось, что она что-нибудь сочиняет.
– Милушка! Что ты задумалась? – сказала ей графиня, заметив ее серьезную задумчивость. – Или новый роман сочиняешь?..
– Да, maman, – отвечала серьезно Людмила: я сочиняю роман г. Тихомирова, но никак не сочиню его... Он идет очень дурно... сначала, пожалуй, еще ничего, а потом как нельзя хуже...
– А именно? – сказал Тихомиров.
– Если хотите, я вам скажу, только не желаю, чтобы это было так... Слушайте же!.. Вы женитесь на богатой девушке, хорошенькой собою, но обманутой в первой любви... начинаете свои мечты осуществлять, но на первом же шагу вас останавливают... потом горе за горем в вашей жизни бьет по пятам: вы лишаетесь всего имения и жены... потом влюбляетесь в молоденькую девушку, очень расположенную к вам, хорошенькую собою, умную и весьма добрую, лишаетесь для нее священнического сана, женитесь на ней, но живете с нею недолго: вас мучит угрызение совести, вы сохнете от горя и умираете... Я нахожусь при ваших похоронах и потом покровительствую вашей вдове...
– Однако! – возразила мать: уж это не то, что роман г. Владиславлева!.. Верно для разнообразия сочинила такой, или для того, чтобы навеять тоску на г. Тихомирова?.. Но извини! – вот «девушка» несет плоды: сейчас забудем этот роман и перенесемся мыслями в тропические страны... Это будет лучше...
В самом деле, «девушка» принесла нежные плоды, совершенно свежие. Владиславлев и Тихомиров невольно обратили свое внимание на бананы, ананасы, тамаринды и мангустаны, которых никогда не видывали, и удивлялись тому, как можно было вырастить их в теплице, – и новой роман Людмилы прошел незамеченным... Но не забыла его Людмила; она как будто действительно проникала теперь в будущность Тихомирова, видела его обманутые надежды и несбывшиеся мечты, вместе с ним переносила все ужасы самой бедственной жизни, полной несчастиями, преследующими его на каждом шагу, и брала под свое покровительство его вдову. Дух ее в эту пору так мрачно настроился, что даже выпали у нее две-три слезы. «Неужели, – невольно подумала она при этом, – это точно сбудется?.. О, не дай Бог!..». Но предчувствие говорит мне, что этот мечтатель будет несчастлив». С этою мыслию она вышла из своей комнаты, а минуты через три-четыре до слуха оставшихся в этой комнате долетели звуки ее чудной игры на фортепиано. Этою игрою она разгоняла тоску, навеянную на нее сочинением романа Тихомирова. Однако же, музыка на этот раз не помогла ей: мысль о том, точно ли Тихомиров будет несчастлив в жизни, как это ей говорить предчувствие, до того занимала ее, что она и после того долгое время думала об этом.
– Я в большой претензии на вас, г. Владиславлев, – сказала графиня, когда Людмила возвратилась в свою комнату.
– За что же, графиня? – спросил тот.
– Отгадайте.
– Право, я ничего такого не вижу за собою, за что бы вы могли на меня обижаться...
– Моя Милушка без вас не могла нынче так же хорошо играть на фортепиано, как в прошлый раз, когда вы были у нас, она и сейчас не докончила даже своей пьесы, как бы укоряя вас за то, почему вы не пришли слушать ее игру...
– Вы, графиня, все шутите! Но если бы вы знали, что стоит это человеку серьезному и робкому, то не стали бы шутить над моею неразвязностью...
– Да, я шучу... Но, знайте! это моя последняя шутка, которую я позволила себе сейчас...
– Отчего же последняя?
– Оттого, – сказала Людмила, – что вы достойны уважения... Maman только сегодня узнала это и хочет вам заплатить должную дань справедливости.
– Да, – подтвердила графиня: – я вас, наконец, поняла вполне... Честь и слава вам, молодой человек! Труд всегда похвален... Но, знаете ли, что я вам скажу от души? Не изнуряйте себя слишком трудными занятиями... Берегите свое здоровье: оно драгоценный дар... Ваши труды без награды не останутся...
– Конечно! Всякий труд хоть чем-нибудь да вознаграждается: он успокаивает нас... Но о каком труде, вы говорите, графиня?
– О ваших литературных трудах... Я слышала, что вы пишете, много и хорошо... Это вам делает честь... Я радуюсь за вас, и всего более радуюсь тому, что вы обладаете таким терпением и такою твердою волею, что ни перед чем не останавливаетесь и все начатое приводите к концу... Надеюсь, вы дадите мне что-нибудь прочесть из ваших произведений?
– Не могу… Я, правда, пишу много, но так еще дурно, что сам часто смеюсь над тем, что писано было с год тому назад...
– Это естественно: в продолжении года вы, конечно, еще более развились и подвинулись вперед... Но если вы прежде писали дурно, теперь без сомнения пишите лучше...
– Нет, у меня и теперь еще многое выходит хуже, чем как я думал написать...
– То есть, у вас написанное выходит иногда ниже вашего идеала? Это иначе и быть не может: идеал всегда выше действительности...
– Правда. Но все-таки можно хоть приближаться к идеалу...
– Конечно! Но дело вовсе, не в этом... Вы, может быть, и сознаете хорошо достоинства некоторых из ваших произведений, но не хотите их дать прочесть потому, что опасаетесь, не стану ли я смеяться над ними... Не думайте этого... Не должно пренебрегать каким бы то ни было трудом... Если бы вы и точно худо писали, и то было хорошо, – и плохое имеет свою цену: оно иногда служит задатком хорошего в будущем... Ваши труды еще только первоначальные опыты, а опыты, не всегда бывают удачны...
– Да ведь я еще нечего серьезного и не пишу.
– И все начинают писать с мелочей, не исключая талантливых писателей... Это в порядке вещей.
– Но талант великих людей проглядывает и в их первоначальных опытах...
– А вы почему знаете, что и в ваших опытах он не проглядывает?.. Его могут заметить посторонние, а не вы сами...
– Положим, что самому к своим произведениям можно быть пристрастным или строгим не в меру; однако плохое видно сразу...
– Одним словом, вы не хотите мне дать что-нибудь прочесть из написанного вами, потому что опасаетесь новых шуток над вами. Но будьте покойны, я вашим трудом не пренебрегаю и смеяться над вашими недостатками, если они есть, не буду... За ваши труды, каковы бы они ни были, я вас уважаю, будьте только развязнее и смелее немного. Если я найду какие-нибудь ошибки в ваших сочинениях, то, будьте уверены, замечу их, и скажу, как можно исправить их...
Владиславлев все еще колебался. Людмила положила конец его нерешимости.
– Если, – сказала она, – вы опасаетесь, что maman будет шутить над вами, то доверьтесь мне, как своему школьному товарищу. Во мне, конечно, вы можете быть уверены. Так дайте же мне какой-нибудь ваш рассказ, а я познакомлю с ним мамашу.
– Не смею отказать в такой ничтожной просьбе, – отвечал Владиславлев.
После того они еще с час просидели у графа. Людмила изредка разговаривала то с Тихомировым, то с сестрами, которые и теперь еще не переставали смотреть на Владиславлева, как на «смешного господина», несмотря на то, что Людмила старалась обратить их внимание на перемену обращения с ним графини... Вечер вообще прошел не скучно... При прощании графиня снова просила Владиславлева ходить к ним чаще; Владиславлев обещал.
– Ну, что? – говорил он дорогою Тихомирову: – как тебе показался нынешний вечер?..
– Ничего... И глупо сделаешь ты, если не будешь ходить к ним... Графиня добра и внимательна к тебе, а Людмила тем более...
– Бедная Людмила! – проговорил Владиславлев: – вот и в дворянском кругу родилась, где на все смотрят гораздо правильнее. А и здесь тоже самое неравенство родительского внимания к детям, что и в других сословиях: двух дочерей мать всею душою любит, а третьей меньше всех оказывается внимания… должно быть, ей тяжело такое положение, при всем ее терпении...
– Ого! да ты, брат, уж слишком заинтересовался ею... – Владиславлев ничего не отвечал и шел задумавшись.