VII. Невинное похищение
Наступил вечер того дня, когда Валентина и Феоктиста сочинили свой план мести Людмиле. Владиславлев сидел в своем кабинете и доканчивал статейку для своего журнала. Перед ним на столе стоял стакан чаю и лежали сухари. Чай давно уже простыл, a он и не думал о нем: все писал и писал. Наконец он дописал, убрал тетрадь, выпил залпом простывший в стакане чай и сел под открытым окном, выходившим в палисадник. Резеда и другие цветы сильно пахли... В воздухе веяло свежестью; тихий ветерок едва колыхал растения. Солнце было уже на закате. Тени тянулись по земле длинными линиями.
Владиславлев взглянул на расстилавшуюся перед ним даль: перед ним мелькали уютные садики поселян, a в них груши, вишни и малина. Невдалеке красовалась церковь со своими главами и крестами, блестевшими на солнце. За нею в стороне виделся господский дом со множеством раскрытых окон и, наконец, лес, колоссальные сосны которого гордо возвышались над зданиями села. Крестьянки гуляли по улице, слышались песни веселой молодежи, собирались в кружок старики посудить, порядить о мирских делах.
Владиславлев не усидел дома. Схватив фуражку он поспешно вышел из дома. В лесу он направился прямо к тому местечку, где недавно пил чай с Тихомировым и расположился на мягкой траве...
Между тем, к о. Александру пришла графиня с Людмилою.
– Батюшка! – говорила графиня, входя в дом священника – я к вам на чай... Вечер такой приятный... дома не сидится.
– Очень рад... прошу покорно, – приветствовал ее о. Александр с непритворным радушием.
– Где же ваш Владиславлев? – спросила графиня.
– Вероятно, пошел гулять...
– Уж не к нам ли он вздумал пройти?.. Он ведь дал мне слово ходить к нам...
– Едва ли... Один к вам он не решится идти... Вероятнее всего пошел прогуляться по лесу: он любит там гулять один!..
– A к нам отчего же он не решится идти?..
– Стесняется, конечно...
–Так вы бы сами шли к нам и его с собою вели... Что он y вас затворник, что ли, чтобы сидеть здесь одному и не видеть света и людей?.. Это нехорошо: через это он многое потеряет!.. Я и ваши духовно-учебные заведения порицаю за такую замкнутость учеников в четырех стенах, a вследствие этого и за не развязность и неумение их держать себя в обществе... как хотите, это вполне достойно порицания...
– Конечно, но ведь учебные заведения сами по себе нисколько в том не виноваты... Это зависит, от скудости наших средств и от положения семинариста в обществе... Семинарист хорошо развит для своей сословной среды; но он кажется отсталым в великосветском обществе, потому что не имеет возможности здесь выказать себя... Светское общество для него недоступно, вследствие разделения нашего народа на сословия или чуть не на древние индийские касты, открытые лишь для своих членов и вследствие крайне сдавленного и страдательного, пожалуй даже рабского положения нашего духовенства по отношению к помещикам и богатым прихожанам и вследствие предубеждения против семинаристов как людей совершенно невежественных, способных лишь к одному черному труду, да к буйству и кутежу!
– Все это так... Но ваши, заведения сами же стараются удалять своих воспитанников от сближения с обществом: семинаристу не позволяется ни быть в театре, ни появляться на общественных гуляньях в садах и даже на большой улице во время зимних катаний и иллюминаций в высокоторжественные дни, ни даже входить в дома к знакомым своих родственников, если y кого они есть в губернском городе... Сверх того, y вас не учат разговорному французскому языку, танцам и музыке, без которых ныне нельзя и ступить в свете.
– Это правда. Но прежде всего семинарист ведь беден до нищеты и семинарии наши вследствие того поставлены в печальную необходимость запрещать своим питомцам появляться где бы то ни было, как людям, не имеющим y себя приличного платья, в котором бы им не стыдно было показаться в люди... С другой стороны семинарии наши имеют в виду приготовить своих воспитанников к духовному званию и заранее приучить их к самому скромному образу жизни, на который обречено наше духовенство целыми веками русской исторической жизни... Иначе и быть не может дотоле, пока не изменятся наши юридические права и наш материальный быт... Вот когда последуют эти изменения, тогда – иное дело!
– Как вы ни оправдывайте свои семинарии, a все-таки ваши семинаристы до тех пор не будут иметь успеха в обществе, пока они в самом учебном заведении не будут приучены держать себя непринужденно, говорить по-французски и танцевать...
– Нет, скажите лучше: пока не исчезнут все наши сословные предубеждения, многим теперь преграждающие путь ко вступлению в общество... Разве нет y нас и теперь в семинарии людей даровитых?.. Однако, они по необходимости должны быть вне общества, несмотря на то, что при знакомстве с обществом, могли бы не уронить себя в глазах людей образованных... От чего же это зависит? От того, что общество не смотрит на них, как на равных себе и не хочет снизойти до того, чтобы протянуть руку бедняку...
– Это отчасти справедливо... Но нет ли и y самих семинаристов предубеждения против общества?.. Быть может, благомыслящие люди и готовы были бы отнестись к ним не с предубеждением, но они сами убегают от таких людей... Ведь, как хотите, нельзя же обществу нарочно отыскивать ваших семинаристов, чтобы ввести их в свою среду... Нужно, чтобы семинарист сам готов был вступить в общество при первой к тому возможности... Нужно, чтобы он умел пользоваться каждым удобным к тому случаем... Я от души желала бы показать вашему брату великосветское общество и познакомить его с ним, а для этого просила его ходить к нам как можно чаще... Что же, воспользовался ли он таким удобным случаем?.. Нет! он и глаз к нам не кажет... Значит, у него уже такое понятие сложилось об обществе светском, что он боится показаться в это общество и бежит от него... он думает, что на него у нас смотрят с предубеждением, тогда как мог бы заметить, что и я сама и Милушка относимся к нему с сочувствием.
– Нет, графиня, он не потому не ходит к вам часто, а потому, что слишком приучил себя к постоянной деятельности умственной... Он так сжился с чтением и письмом, что всякий час, который проведет без этих занятий, считает для себя потерянным и скучает о потере.
– Однако же он ходит ведь гулять по вечерам... время это у него проходит без занятий. Почему же бы ему этого самого времени не употребить на то, чтобы прийти к нам, поговорить о чем-нибудь серьезном и почитать с нами?
– Да ведь у него и часы одиночной прогулки не свободны от мышления... В это время он обдумает, что ему следует написать, а потом сидит чуть не всю ночь за письменным столом... Уж это у него в характере...
Между тем, как о. Александр и графиня вели между собою разговор, Людмила, переходя из комнаты в комнату, добралась и до кабинета Владиславлева; стол и окно были завалены тетрадями. Любопытство овладело ею. Ей хотелось что-нибудь прочесть. Она взяла несколько тетрадей. Оказалось, что это повесть «Горе за горем», о которой говорил Тихомиров. Заглянула она потом в другую кипу, оказался «дневник» Владиславлева. Заглянула еще в третью кипу – там стихотворения и рассказы Голикова. Заглянула, наконец, еще в одну, там «ежедневные впечатления семинарской жизни». Она взяла всю кипу повести и по одной тетради из других кип. Любопытство подстрекало ее, и ей непременно хотелось знать, что здесь написано. Она решилась завернуть тетради в платок, в полной уверенности, что Владиславлев простит ей невинное похищение, а может быть, на первое время не заметит убыли своих тетрадей, а она успеет все эти тетради прочесть и потом опять положить на прежнее место. Так она и сделала... Но нужно сделать один только смелый шаг, а там сделаешь и другой: тоже было и с Людмилою; она снова стала рассматривать все, бывшее на столе, увидела полураскрытый ларчик: там лежала небольшая тетрадка: это был «секретный дневник» Владиславлева. Людмила взяла тетрадку и прочитала в ней такие строки: «Сегодня я в другой раз видел Людмилу. Как мне жаль ее бедную!.. она такая милая, добрая, кроткая... с первого взгляда на нее, ее уже уважаешь и привязываешься к ней... Это олицетворенная доброта... И между тем, эту добрую девушку сестры на каждом шагу преследуют насмешками, завидуя тому, что она умнее и образованнее их... Несчастная!.. Чем бы я не пожертвовал, если бы мог освободить ее от такого положения в родной семье...». Людмила взволнована была чтением этих строк и не в состояния была читать больше. Сначала ей было досадно: по какому праву Владиславлев смеет так писать? потом она одумалась: «какая же я странная! – сказала она, – обижаюсь на человека, который в своем дневнике имеет полное право писать про других, что захочет... Ведь и я про Владиславлева тоже написала бы что-нибудь вроде этого, если бы писала дневник... Нашелся добрый человек, который сочувствует моему положению среди родной семьи и жалеет обо мне... Но он, не в силах ничего сделать... Он не в той среде поставлен, чтобы мог избавить меня от несносного положения». Людмила думала взять и эту тетрадку, но это показалось ей нарушением чужой тайны: она решилась положить тетрадку на место.
Едва только Людмила успела войти в зал, как вернулся с прогулки Владиславлев и прямо пошел в свой кабинет. Людмила слегка вздрогнула, опасаясь, как бы Владиславлев не спохватился своих тетрадей: ее невинный поступок показался ей теперь очень нечестным... Владиславлев, однако, и не взглянул на свои тетради: в кабинете он наскоро переоделся и тотчас же вошел в залу Людмила посмотрела на него с намерением узнать, заметил ли он убыль своих тетрадей или нет, и видя его совершенное спокойствие, сама успокоилась.
– А, молодой человек! – сказала графиня, едва Владиславлев показался в залу: – не стыдно ли вам убегать от нас? Припомните, ведь вы дали слово ходить к нам часто, а между тем и глаз не кажете.
– Извините, графиня! – отвечал Владиславлев. – Я хорошо помню свое обещание... Но ведь нельзя же буквально выполнить его... Я никак не могу оторваться от дела, за которое возьмусь, пока не кончу его… притом вообще тяжел на подъем...
– Скажите лучше, вы любите больше гулять одни, чем с другими, чтобы никто не мешал вам мечтать...
– Нет, графиня, я не предаюсь мечтательности: это не в моем характере... Я всегда живу настоящим, а не мечтами о будущем...
– Ну, так вы потому не ходите к нам, что боитесь потерять много времени понапрасну, а между тем вам необходимо видеть свет и людей...
– Я это очень хорошо понимаю; но, признаюсь откровенно, ничего не могу сделать с собою... у меня уж такой характер, что где бы я ни был, мне все кажется, будто я провожу время не надлежащим образом, не нормально... словом, теряю его даром...
– Я очень верю этому. Все это возможно и нисколько не удивительно, потому что вы приучили себя к одиночеству и постоянному труду... Но, всему должна быть мера, на все свое время. Вы еще только начинаете жить; впереди у вас обширное поприще, на которое вам нужно вступить не иначе, как хорошо приготовив себя к общественной жизни... Поэтому вам теперь очень не мешает быть не только в кругу товарищей, таких же ничего не видевших юношей, а в совершенно иной сфере – в обществе светском, где вы увидите совсем не то, что в своем замкнутом кругу...
– С этим я вполне согласен, графиня. Все мы, семинаристы, беднейшие из тружеников науки, не имеем понятия о светском обществе, потому что не видели жизни. На долю нашу выпали только труды и невзгоды: кроме книг да нужды, мы ничего не видим, с ними лишь хорошо знакомы... Но что же мы можем сделать для знакомства с светскою жизнью, при той обстановке, в которой живем? Где можем мы видеть жизнь эту? Мы ровно никуда не выходим, вечно сидим, то в классах, то в своей квартире... В родовом селе, во время отпусков на каникулы, мы еще менее можем видеть эту жизнь: нас давит там с утра и до вечера черная полевая работа; дома местных помещиков совершенно недоступны для нас. Кроме пошлых насмешек, мы ничего не видим от этих господ... только я вас первых встречаю не гнушающихся семинаристами.
– И поэтому-то именно я советую не упускать удобного случая, чтобы хоть сколько-нибудь сблизиться с действительною жизнью... У нас, например, скоро будет вечер в день моего рождения, будет большой съезд гостей: приходите к нам в этот вечер. Это будет небесполезно для вас. Там вы увидите людей с различными характерами и убеждениями; вы можете на этом вечере многое увидеть, о чем прежде и не мечтали… вы на этом вечере ознакомитесь хорошо с нашим провинциальным обществом... А там Бог даст когда-нибудь познакомитесь и со столичным светом… Итак, непременно приходите к нам... Слышите?
– Нет, графиня; увольте меня от тяжелой для меня обязанности быть на этом вечере... Лучше я запросто приду к вам десять раз, лишь избавьте меня от этого вечера... В настоящее время я очень занят...
– Смеяться над вами никто не будет, да и не имеет никакого права. Если кто-нибудь с вами заговорит, вы наверно найдете, что сказать в ответ... А главное –положитесь на меня... Я от души желаю вам знакомства с большим светом...
– Я вполне в этом уверен и очень вам благодарен за участие, а все-таки просил бы вас уволить меня от этого вечера... Владиславлев взглянул на Людмилу, задумчиво смотревшую в окно и не принимавшую в разговоре участия. Своим взглядом он умолял ее сказать ему, следует ли ему быть на вечере. Людмила разгадала просьбу его и решила вопрос.
– Не отказывайтесь, – сказала она. – Если maman, как хозяйка вечера, не может, или не будет иметь возможности поддерживать вас, я обещаю не покидать вас. Я тоже не люблю ни балов, ни вечеров, и всегда на них скучаю... Если вы будете у нас, мне будет веселее: с вами я хоть поговорю о чем-нибудь дельном и избавлюсь от слушания комплиментов, которых не терплю...
– Слышите? – сказала графиня. – Как же вы можете после этого не быть у нас? Вам заранее обещают быть вашею дамою во весь вечер... Что вы на это скажете?
– Что же сказать? Отказываться невозможно...
– А, смиренник! Вы только этого и ожидали... Но я уже вам наскучила... Подите к своему школьному товарищу... Она два дня томилась в разлуке с вами и ожидает вас для важных объяснений с нею...
– Вы, графиня, все шутите хотя, и обещались не шутить…
– Нисколько не шучу. Она сама перед вами на лицо: спросите ее, и она вам в том признается... Мало того, она еще сделает вам выговор за то, что вы обещали ее защищать от нападок на нее сестер, а между тем и не думаете о ее защите... Смотрите-ка, как ее сегодня сестры пробрали... она от них плакала часа два, даже и до истерики дошла...
– Не может быть... это не в их характере... – Владиславлев подошел к Людмиле.
– Неужели, в самом деле, что-нибудь с вами случилось недоброе? – спросил он Людмилу.
– Немного сегодня поспорили.
– И вы, конечно, вышли с победою из этого спора?..
– Разумеется, я доказала справедливость того, за что стояла… Но что об этом толковать?.. Расскажите-ка мне о своей прогулке...
Вопрос этот был очень кстати: Владиславлев был ему душевно рад. После такой прекрасной прогулки, какую удалось ему сделать перед вечером, после одинокого гулянья, вполне удовлетворившего его умственной деятельности и чувству изящного, ему хотелось с кем-нибудь поделиться мыслями и чувствами, хотелось кому-нибудь передать те впечатления, какие произвела на него эта прогулка. И в это-то самое время, при такой душевной настроенности, Людмила, своим присутствием около него всегда придававшая ему много бодрости и энергии, сама теперь спрашивает его о том, как ему удалась эта прогулка. Как можно было теперь Владиславлеву не открыть Людмиле все, что он вынес из этой прогулки? И он открыл ей все... Он передал ей, насколько было возможно, все впечатления, произведенные на него этою прогулкой, и показал, что такие прогулки для него не только не бесполезны, но даже совершенно необходимы, и что он вполне умеет пользоваться ими. Ему теперь как будто легче стало и отраднее на душе. Он забыл все, что прежде почему либо тяготило или смущало его, был весел, развязен и откровенен. В своих разговорах с Людмилою он не утаил от нее даже и того, что какое-то предчувствие говорило ему перед прогулкой, как будто подсказывало, что она сегодня придет к ним в гости...
– И предчувствие не обмануло вас, – сказала ему Людмила довольно тихо, чтобы не слышали другие. – Мне даже очень хотелось сегодня видеть вас, чтобы решить одно свое недоумение...
– Какое же? – спросил Владиславлев также тихо.
– Дело вот в чем: когда вы были у нас в первый раз сестры мои очень небрежно отнеслись к вам…
– Так что же из этого?... За то вы оказали мне такую услугу, какой я никогда не могу забыть...
– Слышали ли вы их разговор между собою по-французски пред тем временем, как вы собрались было уйти от нас?... Вы это скажите мне по совести, как другу, как товарищу...
– Если бы о том кто-нибудь другой спросил меня, конечно, я из деликатности сказал бы, что не слышал...
– Стало быть, вы все хорошо слышали?.. Вы очень оскорбились их отзывом о вас очень несправедливым?..
– Нисколько. Мне было лишь досадно на самого себя... укорял лишь себя за то, зачем я пошел в ваш дом... Оскорбляться же отзывом ваших сестер и сердиться на них я не имею никакого права: это в порядке вещей...
– Но это невозможно!.. Как же вам не обидеться?..
– Помилуйте! За что же тут обижаться? Если бы кто-нибудь в своем разговоре с другим сказал о вас, что вы прекрасны собою, умны, образованы и добры, и вы вполне сами сознавали, что действительно вы таковы, неужели бы вы оскорбились на это?..
– Но это совсем иное дело.
– Нет, не иное. Я заранее знал, что я буду казаться смешным и разыгрывать роль шута и дурака, и в то время вполне сознавал, что я именно таков, как отзывались обо мне ваши сестры; за что же тут было обижаться?.. Отзыв их был справедлив. Я его и ожидал... Иначе и быть не могло...
– Однако же! Это слишком обидный отзыв...
– Обидный?.. Ничуть. Мы еще не такие отзывы о себе слышим везде и от всех... Наша такая доля, что все нас поносят...
– И вы все терпеливо переносите?
– Иначе и невозможно поступить: на весь мир не будешь сердиться...
– Терпение ваше должно быть очень велико, чтобы все переносить... это очень благородно и великодушно... Но я все-таки считаю долгом извиниться перед вами за сестер и просить все забыть...
– Ради Бога оставьте! Я не приму вашего извинения, потому что ничуть не считаю себя оскорбленным... Пусть и помину о том не будет...
– Это очень великодушно, и я радуюсь за ваше великодушие...
У Людмилы на сердце вдруг сделалось так легко, как будто какой тяжелый камень свалился с ее сердца. Она радовалась этому и считала себя счастливою тем, что встроила такого благородного человека, как Владиславлев. В то же время ей показалось, будто мать ее обратила свое внимание на их тихий разговор и, не желая ей дать заметить, что она извинилась за сестер перед Владиславлевым, она постаралась скорее переменить предмет разговора.
– Вы так много пишите, – сказала она Владиславлеву: – скажите же, легко ли это дается вам?.. Так же ли, по крайней мере, легко сочинять что-нибудь серьезное, как например легко сочинить письмо?..
– Не для всякого. Здесь все зависит от таланта и умения взяться за дело. Без таланта ничего не выйдет хорошего...
– Мне кажется, написать повесть весьма большой труд: нужно сначала придумать идеи, потом подобрать характеры, затем воплотить идею в жизни и действиях избранных героев... Сколько здесь труда?.. Один подбор сцен, мне кажется, непреодолимый труд: нужно, чтобы всякая сцена была характиристична и небесцельна...
– Нет... не знаю, как для других, a для меня это не составляет труда... Я пишу очень скоро и легко, так что иной раз не успеваю записывать всего, что мгновенно родится в голове... Это, я вам скажу, какое-то болезненное состояние, именно вдохновение свыше... Когда мне придет охота писать, я забываю все на свете: ни пить, ни есть, ни спать не хочется дотоле, пока не выльется на бумагу все, что только родится в это время в моей голове для изображения той или другой сцены... И беда, если придет такое вдохновение, да почему-нибудь не имеешь возможности приняться за дело! Я просто мучусь, болею... если бываю где в людях, сижу точно на иголках, не слышу, что говорят, на вопросы отвечаю общими местами... каждая минута мне кажется часом... я страдаю...
– A часто ли приходит к вам такое вдохновение?..
– Я пишу каждый день и всегда с охотою... Здесь дело много зависит от того, прерываешь ли свое занятие или нет... Если постоянно пишешь, то все идет легко; a чуть иной раз не попишешь денек-другой, ну, и беда! – не скоро наладишь... В таком случае, чтобы пробудить в себе охоту, необходимо прочесть что-нибудь недавно пред тем написанное, и прочесть не раз, a пять или шесть раз... Поэтому-то я никогда почти не развлекаю себя ничем, кроме одних только прогулок перед вечером...
– Судя поэтому, я почти уверена, что ваши рассказы и повести непременно дышат теплотой чувства, живостью и строгою последовательностью в течении ваших мыслей...
– Могу этим похвалиться... Однако же должен вам сказать, что иногда это мне стоит не малого труда... Бывают иногда такие минуты, что вдруг становишься в тупик и начинаешь просто по строчке прибавлять к написанному пред тем ... И это всегда бывает перед появлением целого потока мыслей, как нельзя лучше идущих к делу… иногда даже таким образом y меня появляются на свет целые главы о которых прежде никогда и не думалось...
– A не бывает y вас того, что вы, прочитывая написанное прежде, находите нужным что-нибудь в нем переделать?..
– Никогда. У меня, что сразу вылилось на бумагу, и конец тому: больше того, что сказал, ни за что не придумаю... Исключение здесь может составлять только первая половина моей повести «Горе за горем бьёт по пятам»: это был первый мой опыт, или просто только проба пера... Там я теперь некоторые главы думаю написать совершенно иначе, чем как они написаны.
– A когда же вы, mon cher, дадите мне прочесть обещанную вами повесть? – сказала вдруг графиня.
– Наверное, не знаю, – ответил Владиславлев. Как припадет охота переписать в ней некоторые главы...
– A я вас просила после сделать это, и вы дали мне слово...
– Помню, графиня! Но теперь усердно вас прошу позволить мне прежде сделать исправление ее... Здесь есть авторское самолюбие... Я хочу исправить ее так именно, как сам думаю... Тогда критикуйте ее, как хотите... Исправление это будет y меня самостоятельное, оригинальное и выйдет лучше, чем какое может выйти, если я сделаю его по указанию других...
– Понимаю и согласна подождать, пока вы исправите, но с тем, чтобы вы дали мне прочесть свою повесть и в первоначальном ее виде.
Было уже довольно поздно, когда графиня и Людмила в сопровождении Владиславлева отправились домой. Вечер был хорош. Вокруг везде темно, кроме одной только улицы, освещенной огнями, просвечивавшими на улицу чрез окна. Частые звезды на небе приветливо мерцали. В воздухе было тихо и не душно. По местам на улице еще слышался говор народа, в одном месте кто-то пел:
Не ищи меня, богатый:
Ты не мил моей душе!..
Что мне, что твои палаты?
С милым счастье в шалаше.
Слова певца далеко слышались в тишине ночи, и так отчетливо, как будто певец находился от слушателя в двух-трех саженях. Сильно подействовали слова эти на впечатлительную Людмилу.
С ним одной любви довольно,
Чтобы век счастливой быть;
Но сердечку очень больно
Через злато слезы лить...
снова слышалось Людмиле, и она подумала: «Да, счастье не в богатстве: и через золото слезы льются, в учении я найду если не самое счастье, то путь к истинному счастью... Но где учиться? вот вопрос! У себя? Пусть так, хоть и дома... A там, может быть, и за границу слушать лекции в университете...
– Что вы так задумались? – спросил ее Владиславлев.
– Так себе, – отвечала Людмила. – Я немного позавидовала вам... Вы еще учитесь, будете учиться, и еще более разовьете свой талант... Вам открыт путь к полнейшему умственному развитию... и университет и академия для вас открыты... Стоит захотеть... Но мы об этом еще поговорим... Приходите завтра к нам... Людмила подала Владиславлеву руку по-дружески, и крепко пожала его руку.
Возвратившись домой, Владиславлев долго еще бродил по саду. Одиночество и темнота ночи располагали его к мечтательности.
Но более всего он невольно задумывался над тем, как он, бедный семинарист, всеми презираемое существо, во второй раз сделает такую глупость, что осмелится появиться в светском обществе со своею не развязностью, своим незнанием ни правил светского приличия, ни обычаев общества, и в своем бедном костюме: ему казалось, что на этом вечере будет много таких гостей, которые будут отстоять от него, как небо от земли, и по своему воспитанию, и по своему положению в обществе, и по своей ловкости и развязности. Ему хотелось бы не ходить на этот страшный вечер; но в то же время не хотелось и упустить случая увидеть большой свет...
– Бедный, бедный семинарист! – проговорил он наконец, заканчивая свои размышления: «как незавидно твое положение!.. Куда не кинь, все выходит клин, по русской пословице... Твое недостаточное воспитание, или, лучше сказать, твоя бедность не дает тебе права ни на что доступное для большого света. Ты и рад бы был появиться в светском обществе, но тебе не известны ни обычаи этого общества, ни требования духа времени, ни приличия большого света, и ты легко можешь разыграть из себя роль положительного невежды и шута, если вздумаешь появиться в этом обществе. То ли бы с тобою было, если б, при усиленном своем труде в деле своего воспитания, ты обладал хоть такими же средствами и правами на уважение к твоей личности, какими обладают гимназисты, не прилагающие столько труда к своему воспитанию?.. О, ты, наверное, бы тогда не ударил себя лицом в грязь никогда и нигде!..» С этими словами Владиславлев отправился на свою постель, устроенную чисто по вкусу семинарскому в саду между двумя огромными грушевыми деревьями, и состоявшую из свежего сена, простыни, подушки и одеяла. Было уже около часа по полуночи, когда он ложился спать; но сон долго еще бежал от него: думы одна за другою и здесь роились в его голове и не давали ему покоя. Среди этих дум он не раз вспоминал и о своем школьном товарище, милой, прелестной институтке, и, наконец, заснул уже около трех часов по полуночи с мыслью о ней же. «Как, вероятно, крепко и безмятежно спит теперь Людмила на своей роскошной постели, и какие сладкие сны пригрезятся ей перед утром!», – подумал он в это время. Но он ошибался. Людмила в эту позднюю пору еще не спала и даже не думала еще о сне; сон летел и от ее очей, только совсем по иной причине, чем по какой он летел от очей Владиславлева, и при совершенно иной душевной настроенности, чем в какой находился Владиславлев...
Пришедши домой, Людмила тотчас же принялась за чтение похищенной ею повести Владиславлева «Горе за горем», и вскоре так увлеклась чтением ее, что, когда позвали ее ужинать, она едва оторвалась от тетрадки и то только потому, что не хотела выдать своего секрета своим не приходом к ужину. За ужином она сидела точно на иголках, была как-то странно взволнована, ничего почти не ела и не замечала, что вокруг ее говорилось и не чаяла, когда-то кончится этот длинный ужин; каждая минута ей казалась теперь часом: так хотелось ей скорее взяться за продолжение своего чтения повести. Заметив ее взволнованное состояние, Валентина и Феоктиста заключили, что с Людмилою случилось ни более, ни менее, как то, что она уже «врезалась по уши в своего семинаристика», и они заранее радовались тому, что вот-вот еще несколько дней, и они достигнут своей конечной цели: гордая институтка будет ими унижена и затоптана в грязь, а они начнут тогда блаженствовать. Если бы Людмила хоть раз взглянула за столом на их лица, сейчас же заметила бы, каким злорадством дышали обе ее сестры. Но она ни разу и не взглянула на них. Она теперь на себе самой испытывала то тревожное состояние, о котором рассказывал ей Владиславлев, говоря с нею о воодушевлении, приходящем к нему в ту пору, как он не может почему либо писать. И вот, едва успела она выйти из-за стола, как снова уже сидит за чтением!.. И тем дальше она читает, тем все более и более интересуется ходом повести, тем все живее и живее сочувствует главным ее героям, и тем, наконец, очевиднее убеждается в той, проводимой автором, истине, какую для нас великую важность имеют наше смирение пред распоряжениями Промысла Божия нашею судьбой, упование на Бога при всех случаях жизни и усердная молитва во время скорби и особенно в минуты постигающих нас опасностей в жизни, и как неусыпно Промысл Божий бодрствует над людьми, уповающими на Бога, и спасает их от явной погибели в минуту величайшей опасности. Давным-давно уже и полночь прошла и к свету близится, а она никак не может оторваться от чтения. Вот уже и солнце взошло, закопошились поселяне и заблеяли овцы, бегущие в стада, а она еще и не думает о сне. Она в эти ранние часы утра, в первый только раз в жизни, живет какою-то неестественною, чудною жизнью: разделяет вместе с героями повести и радости их и горе, терпит все – и голод, н холод, и нужду, и притеснение сильных, и удары неумолимой судьбы встречает с покорностью Промыслу Божию, и благодеяния Божии потом принимает с величайшею благодарностью и теплою усердною молитвою. Так все дышало в повести живостью, теплотой чувства и религиозным настроением мыслей автора самого и героев его повести, что Людмила, читая эту повесть, как будто сама в то же время переживала все, описываемое в повести, и переживала именно в эти немногие часы. И никогда еще она не читала ни одной повести с такого легкостью и с таким интересом: листы у нее так и летели один за другим. Часам к шести утра она уже прочла всю повесть, объемом листов в пятьдесят самого мелкого и четкого письма, и ничуть не утомилась.
– Великолепно!.. Неподражаемо! – сказала Людмила, докончив чтение повести. Это не то, что другие повести, каких я множество прочитала и из которых ничего почти дельного, поучительного не вынесла. Автор этой повести достоин не сухих только похвал и простой благодарности за удовольствие, доставленное этою повестью, но того, чтобы по-дружески, от души расцеловать его. Написано живо, отчетливо, естественно, правдиво и с самою возвышенною, назидательною, высоконравственною цели... Дай Бог ему еще большего успеха в своём труде и большего счастья в жизни!.. Авось, он у нас положил бы новое начало беллетристики, проводя в своих повестях высоконравственные идеи вместе с самыми современными, так сказать животрепещущими вопросами дня, внося в жизнь общественную сознание необходимости быть честными, трудолюбивыми и полезными обществу, и проповедуя порядок, тишину и довольство, а не разлад, нестроение и ропот на все, чем страдает наша современная беллетристика нередко под пером некоторых недюжинных писателей.
Только лишь в шесть часов утра Людмила прилегла, не раздеваясь и заснула часа с два, зато как крепок и сладок был ее недолгий сон! Кажется, никогда еще она не спала так приятно и крепко, как теперь, и никогда не чувствовала себя здоровее и счастливее; как после этого сна. К утреннему чаю она явилась такою веселою и живою, какою, пожалуй, никто еще не видел ее из домашних во все время ее жизни с ними. Доброта и радость так и сияли на ее миловидном лице. Приехавшая к ним в то же утро из Москвы родственница со своею дочерью почти не узнали в ней прежней институтки, робкой и молчаливой; она показалась этой родственнице совсем переродившейся и сияющею счастьем... Даже графиня – и та удивилась ее необыкновенной живости и веселости...
– Что ты так сегодня весела, Милушка, как будто ты счастливейшая из смертных? – сказала ей графиня за чаем.
– Такой сегодня стих благой нашел на меня: отрадно на душе; весела и счастлива...
– Но у тебя, кажется, всю ночь горел огонь в комнате... Чем это ты занималась?.. Или читала чьи-нибудь секреты?..
– Да, maman! Я сегодня только в шесть часов легла., всю ночь читала... никак не могла оторваться от чтения...
– Что ж ты такое читала столь интересное?
– Ах, maman! Извините, ведь я, кажется, ничего не говорила вам о повести «Бог помощник нам в нужде и скорби». Повесть эта написана одним из наших институтских преподавателей. Она еще не напечатана... была им читана нам на классе и списана для меня его дочерью, моею подругою Ивановою.. Вот, я вам скажу, maman, повесть-то !.. чудо!.. Интересна в высшей степени, высоконравственна, современна… просто прелесть!... А слог какой! сначала чисто Гоголевский, потом свой собственный – чистый, живой, легкий... Да что там толковать? Не позволите ли я вам прочту за чаем-то главки две – три?.. Увидите сами...
– Прочти, ma chère! прочти! – сказала родственница. – Мы посмотрим, что за повесть сочинил вам институтский учитель...
Людмила тотчас же пошла в свою комнату, взяла там первую часть повести и потом, возвратясь к чайному столу, начала читать. Сначала дело шло так себе, хотя и интересно, но не очень, потом чем дальше и дальше читала Людмила, тем более и более все заинтересовывались ходом повести; даже и Валентина с Феоктистою заслушались и сидели так тихо, как будто их не было здесь; мало-помалу они пришли в какое-то неестественное, напряженное состояние и превратилась в слух... Чай давно уж кончился, а все еще сидели, не думая подниматься с места. Так прошло целых два часа. Людмила кончила первую часть повести.
– Каково? – сказала она. – Ведь интересно и хорошо? А дальше еще будет лучше... Но хорошенького довольно и понемножку...
– Неужели ты хочешь на этом остановиться? – сказала Валентина, забыв свею злость. Помилуй? Зачем же было нас так заинтересовывать ходом этой повести? Это живая насмешка над нами... Maman! прикажите ей уж всю повесть прочесть.
– Пожалуй! – как бы неохотно сказала Людмила; потом сходила за другими тетрадями, и снова начала читать.
Дальнейшим ходом повести все скоро так заинтересовались, что и поданный обед был не в обед: кроме одной только Людмилы никто не ел с аппетитом. Все прочие думали о том лишь, как бы скорее кончился обед и снова началось чтение. И вот, едва кончился обед, все снова превратились в слух и не проронили слова дотоле, пока Людмила не кончила всего.
– Каково написано? – сказала Людмила, окончив чтение.
– Великолепно! – сказали в один голос графиня, Валентина и Феоктиста.
– Должно быть автор этой повести, сказала приезжая девушка, – добрый и честный человек.
– Могу вас, уверить в этом, – сказала Людмила.
– А молод ли он? – спросила Феоктиста.
– Лет девятнадцати, – отвечала Людмила.
– Должно быть, вы все в него были влюблены, – сказала Валентина.
– Если бы я с ним встретилась, то сказала бы ему тысячу любезностей, – заметила Феоктиста.
– И я тоже, – сказала Валентина.
– Ну, уж это слишком! Достаточно сказать только спасибо при всех... Но ты и этого наверное не сделала бы.
– Нет, сделала бы... Даю честное слово...
– Слышите? – сказала Людмила, обращаясь ко всем. – Будьте свидетелями... Я доставлю случай видеть автора... Чтобы тогда не изменить данному слову! Автор скоро будет у нас...
– Не изменю, – сказала Валентина.
– И я тоже скажу ему спасибо, сказала Феоктиста.
– Marie! – сказала Людмила, – обращаясь к приезжей девушке, – потрудитесь прочесть имя и фамилию автора на последней страничке.
– Студент богословия Василий Владиславлев, – прочла девушка.
Графиня покачала головою при мысли о том, как Людмила заставила своих сестер похвалить Владиславлева, Валентина и Феоктиста вспыхнули.
– Что, mes soeurs, теперь вы убедились в том, что семинаристы не только имеют понятие о повестях, но и сами могут писать? – сказала Людмила сестрам.
– Ах ты злая институтка! – вспылила Валентина. – Ты так насмеялась над нами! Помни же это... И я над тобою посмеюсь.
– Сколько угодно... Но ведь не я вас просила слушать худую повесть, а вы просили меня читать ее... Стало быть, она стоит того...
– Что все это значит? – спросила Marie.
– Так себе, – ответила Людмила. У нас пред тем был небольшой спор... Автор же этой повести семинарист, cousin нашего священника.
– Пресмешной господин, – сказала Валентина: не умеет: ни говорить, ни сидеть...
– Неправда, Marie! – сказала Людмила: премилый молодой человек, умный, добрый, великодушный, честный, но, к сожалению, не бывший нигде в порядочных домах и потому очень стесняющийся, не развязный... Вот вы увидите его у нас, и сами в том убедитесь тогда...
Marie стала расспрашивать Людмилу о том, как она познакомилась с Владиславлевым; мать ее стала говорить с графинею о нем же, а Валентина и Феоктиста надули губки свои и ушли из комнаты.
– Дерзкая; гордая, подлая институтка!... – говорила Валентина в слезах возвратившись в свою комнату. – Она просто затоптала меня в грязи... Моими же собственными устами она заставила меня подтвердить справедливость прежних ее слов!... Это ужас...
– Это демон! – сказала Феоктиста. – Ей сам черт помогает во всем.
– Она хитрее змеи и злее самого сатаны... Беда мне с нею...
– Теперь-то я еще более убеждаюсь, что план наш не исполнится, она и там перехитрит нас и проведет за нос...
– Могло бы это быть... Но мы и виду не покажем, что имеем что-нибудь заранее обдуманное... Она не догадается...
– А спасибо неужели ты скажешь ее семинаристику?
– Даже необходимо это сделать, чтобы показать им обоим будто мы ничего не имеем против них... Пусть их подвизаются на своем поприще любви!... Авось тогда мы скоро достигнем своей цели и будем покойны...
– Пусть будет так... А теперь не плачь, ma chere!... утешься... А то еще пожалуй Marie застанет тебя в слезах... Это будет очень нехорошо... выдаст, пожалуй, наш секрет...