IX. После бала

Расставшись с Владиславлевым, Людмила долго ходила одна по саду. На сердце ее лежал тяжелый камень. Ей было больно за Владиславлева. – «За что, думала она, этот молодой человек в другой раз наказывается таким презрением, каким сегодня наказало его наше общество, а в первый раз мои сестры?... Он так добр, умен и рассудителен, что мог бы вступить в наше общество, как член его... Он вполне достоин уважения; но его положение в свете стесняет его личную свободу, а незнакомство с большим светом ставит в тупик при виде светского лоска наших баричей; его слишком скромное и бедное воспитание сделало его робким, несколько угловатым, и от того он многое теряет в глазах нашего общества... Правда, излишняя неразвязностью подчас смешна, но виноват ли он в этом, и дает ли это нам право смеяться над ним и наказывать его явным презрением?... Ведь одно только положительное непонимание того, что под этою робкою, угловатою, наружностью может скрываться и действительное достоинство, одно только это непонимание, соединенное с сословною спесью, может побуждать наше общество к высокомерному и презрительному отношению к этому человеку... Но ведь это так гадко, так глупо... Пора бы понять, что всякий человек хорош на своем месте и имеет полное право на уважение к его личности... Но наше общество провинциальное несправедливо и набито спесью и предубеждением против других сословий!... Оно считает низким для себя не только протянуть руку бедному студенту, но и сказать ему два-три ласковых слова, а этот студент, любому из них и теперь годится в учители… Как мне жаль бедного Владиславлева!... право!... Его способности и познания дают ему право на уважение, а он не смеет и думать об этом... Он должен скрываться под именем студента педагогического института, чтобы показаться в нашем обществе... Как это странно и вместе как гадко!...

Встретясь с Людмилою, графиня поняла, что дочь ее недаром ходит одиноко и задумчиво... Людмила рассказала матери, как Владиславлев спорил с Иваном Иванычем и Николаем Петровичем, остался победителем в споре и потом был ими оскорблен, и как во время танца кавалер ее сказал ей очень пошлый комплимент!...

– Ну, – отвечала мать, выслушав Людмилу, – ты чистое дитя. Стоит ли беспокоиться о таких пустяках?... У тебя, слишком нежное сердце... Это тоже своего рода недостаток... Твое институтское воспитание много повредило тебе, сделав такою впечатлительною...

– Может быть, кто-нибудь и найдет, будто я – выродок дворянства, как выражалась Валентина, а воспитание мое – пародия на институтское образование вообще; но что мне до этого? Я знаю лишь то, что в институте на меня подействовали сиротство и бедность некоторых воспитанниц, с которыми я сошлась, как с Еразмовой; а здесь на меня теперь влияет незавидное положение Владиславлева в обществе...

– Вот как!...

– Да, maman! Не встреться я здесь с ним, очень могло бы случиться, что я покорилась необходимости и сжилась с нашими сословными предубеждениями против других сословий; быть может, не только стала бы равнодушно смотреть на дворянскую спесь, но и сама насквозь пропиталась бы ею... А теперь этого со мною не случится. Теперь я очень хорошо понимаю, как больно человеку благомыслящему переносить презрение, только вследствие закоренелого векового предубеждения к тому сословию, к какому он принадлежит!..

Мать покачала слегка головою и отошла. Людмила провела остаток вечера с какою-то принужденною веселостью...

Обратимся теперь к Владиславлеву.

В первые минуты после возвращения домой, Владиславлев был весьма недоволен тем, что дурно разыграл навязанную ему роль мнимого студента педагогического института и сожалел, что ему не удалось досидеть в доме графа, до самого разъезда гостей. Ему хотелось бы видеть собранное в доме графа общество по возвращении из сада и за столом, и чрез то познакомиться с приемами и обычаями светских людей во время стола; ему хотелось бы подметить хорошенько, как они будут держать себя во время ужина, о чем будут толковать, с каким почтением или небрежением будут относиться друг к другу и прочее. И вдруг надежда его на это пропала! Не досадно ли! Но, тут пришло ему на мысль, что если бы он остался ужинать, то непременно осрамился бы: его неловкость сейчас же заметили бы и он сделался бы предметом общего смеха, и что всего хуже, не мог бы избавиться от этого позора, потому что из-за стола нельзя выйти и уйти домой, так же легко и незаметно, как он ушел из сада. И как он был рад, что ушел! Ему теперь и на мысль не приходило обижаться на пренебрежение, какое оказала ему гордая дама, отвернувшаяся от него точно от гремучей змеи, едва услышала, что он воспитывался в семинарии. Он был даже теперь благодарен этой даме за то, что она своим пренебрежением напомнила ему пословицу: «гусь свинье не товарищ», и заставила поскорее убраться домой. «Нет худа без добра», – думал он; и то, что кажется нам злом, клонится часто к явному благополучию нашему... Жаль, что мы редко обращаем на это внимание... Не накажи меня эта гордая дама таким презрением, я остался бы там ужинать и сделался бы предметом общего посмешища... Теперь же я избавился от этого...

Еще в ту пору, как Владиславлев гулял с Людмилою по саду и разговаривал с нею о счастье, он понял хорошо Людмилу и пожелал помочь ей достигнуть поступления в университет если то окажется возможным. Теперь же он все внимание свое сосредоточил на этом желании, и у него явилась прекрасная мысль, как ей помочь в этом. Он видел ясно, что Людмила, действительно недовольна своим состоянием: не удовлетворяясь приобретенными ею в институте познаниями, она жаждет обогатить себя новыми, но не может даже надеяться на то, что когда-нибудь удовлетворит своему стремлению; имея возможность располагать средствами материальными на пути к достижению цели своих желаний, она не имеет возможности вступить на этот путь, потому что для женщин не открыт доступ к университетскому образованию в России; имея родителей и множество знатных родственников она однако одинока и скорее может быть всеми понята, как фантазерка, пустая мечтательница и нигилистка, чем как действительно талантливая и жаждущая высшего образования личность, если она вздумает заикнуться пред ними о желании своем слушать университетские лекции за границею в каком-нибудь из городов Германии. Он представлял себе, что Людмила находится на самом скользком пути и в постоянном раздвоении со своими мыслями. С одной стороны, ей открыт путь к роскоши и наслаждениям всеми благами жизни и светских удовольствий, путь самый заманчивый для молодой девушки и самый к тому же короткий: стоит только выйти замуж – и она на пути к этому счастью, если только это можно назвать счастьем! С другой стороны, перед нею лежит путь другой, еще никем не проложенный и тернистый, полный труда и борьбы со всевозможными препятствиями и недоступный для девушки: это путь к университетскому образованию, тот самый путь, на который она хотела бы вступить. Но сама она так еще слаба силою воли, так молода и неопытна, настолько прекрасна и потому не безопасна от ухаживания знатных и богатых юношей, что легко может сойти со своего распутья, на путь неги и покоя и окунуться в омут столь привлекательной светской жизни: стоит только запасть в ее сердце одной искре любви к какому-нибудь князю или графу с богатыми родственными связями! И этот путь Владиславлеву казался тем более возможным, что он уже достаточно успел заметить ее не слишком завидное положение в родной семье: желание скорее выйти из этого положения и сделаться свободною и самостоятельною представлялось Владиславлеву достаточным побуждением, которое могло заставить Людмилу выйти замуж при первом же удобном случае если Валентина и Феоктиста не выйдут скоро замуж. «Вот, – думал он, – положение, в котором находится Людмила. С одной стороны, пред нею заманчивая великосветская жизнь в первых летах молодости со всевозможными удовольствиями и почестями, с другой – стремление к университетскому образованию, – путь еще совершенно новый, полный трудов и борьбы со всевозможными препятствиями и искушениями, отвернуться от него, путь почти недоступный... Как ей попасть на этот последний путь и стать на нем столь твердою ногою, чтобы потом не сойти с него?.. Нелегко, очень нелегко...Тут нужны большая сила воли, пренебрежение к великосветским удовольствиям, посвящение себя занятию науками, помощь со стороны родителей или близких знакомых и поощрение. А она так еще молода, неопытна и одинока; а удовольствия великосветской жизни так заманчивы, что легко можно увлечься ими и убить в себе самую даже искру зародившегося стремления к обогащению себя научными познаниями...». И больно ему стало за такое раздвоенное положение, в каком в самом деле, если еще не находилась теперь, то должна была находиться впоследствии эта прелестная институтка, Людмила! Поставил он себя на место этой институтки и стал раздумывать о том, что бы помогло ему самому выйти из такого раздвоенного положения, если бы ему пришлось быть в нем? И увидел он ясно, что для того, что бы выйти из подобного положения недостаточно одной только твердой воли, потому что и эта твердая воля может надломиться при виде заманчивых для молодости удовольствий великосветской жизни, недостаточно и одного удаления от этих удовольствий и предупреждения возможности привыкнуть к ним, недостаточно и одних просьб к родителям о доставлении ей возможности получить университетское образование; но необходимо вместе с этим постоянно представлять себе, какое счастье, какое внутреннее спокойствие и сознание довольства своим положением ожидает ее, если она достигнет цели своих желаний и обогатит себя научными познаниями, и какою вполне сознательною, разумно-свободною жизнью будет она тогда наслаждаться и притом наслаждаться в ту пору, как ее сверстницы окунутся уже в омут великосветской жизни, успеют сделаться ленивыми, ко всему апатичными и изыскивающими средства к тому, как бы убить время, превращая день в ночь и ночь в день, и начнут тяготиться своим положением или же бессознательно, машинально и с некоторою нравственною для себя необходимостью жить в свое удовольствие изо дня в день, не думая ни о своем настоящем, ни о своем будущем, – необходимо постоянно представлять себе и то, какое терзание совести, какое постоянное сожаление о потере счастья и какая нравственная пустота в жизни будут впоследствии постоянно преследовать ее, если она без всякой борьбы с препятствиями сойдет с того пути, на который желает вступить, чтобы сделаться истинно счастливою. «Это, – думал он, – может ее побудить к тому, чтобы она настойчиво доказывала своим родителям, что ее стремление к университетскому образованию не есть пустая мечта молодой девушки, не есть следствие современного брожения умов молодых женщин и девушек, но самое искреннее ее желание, идея молодой жизни и деятельности и единственный путь сделаться счастливою на всю жизнь.... А тогда и родители ее волею или неволею, непременно должны будут дать ей возможность достигнуть исполнения ее заветной мысли»... И решился он эту именно мысль о необходимости постоянного представления себе ожидающей ее будущности поставить Людмиле на вид и расположить ее следовать этой мысли, а тем самым помочь ей выйти из ее раздвоенного положения и стать твердо на новый путь.

Решился на это Владиславлев, но какой путь избрать к выполнению этого решения? – вот еще задача то! Думал, думал он и наконец вздумал провести эту идею в том самом небольшом рассказе, который он обещал принесть Людмиле для прочтения, но который только еще вздумал тогда написать. Прежде, когда он говорил об этом рассказе Людмиле, он хотел вывести в нем на сцену одну сироту воспитанницу тамбовского института, которая по возвращении своем домой встретила во всех своих домашних полное не сочувствие к ней и постоянно была преследуема своею мачехою, под опекою которой она находилась; но все это она перенесла с замечательным терпением и равнодушием и наконец осталась победительницею в этой борьбе с преследованиями злой мачехи и постоянными во всем неудачами. Теперь же он задумал в этом рассказе, помимо тягостного положения в среде своей семьи, представить еще раздвоенное положение героини между возможностью скоро выйти замуж и предаться удовольствиям великосветской жизни и между стремлением к высшему образованию в университете, и выход из этого раздвоенного положения на путь труда и науки, знания и мысли.

Таким образом самый объем обещанного Людмиле рассказа теперь должен был значительно увеличиться против того объема, в каком Владиславлев первоначально предлагал его написать. Однако же Владиславлев не унывал и не отчаивался в успехе, напротив, он хотел во что бы то ни стало написать этот рассказ к тому времени, как графиня пришлет просить его к обеду. Ему хотелось этого непременно для того, чтобы не выдать себя и цели написания этого рассказа т. е. не выдать того, что рассказ этот он написал именно для Людмилы, но показать вид, будто он написан им давно и без всякой при том задней мысли... Значит, нужно было спешить письмом и Владиславлев действительно поспешил. Походивши немного по своему саду, чтобы пробудить в себе воодушевление, он сел потом за свой письменный столик и почти без отрыва просидел до пяти часов утра, а утром снова принялся за свою работу. Как раз в два часа пополудни он кончил свой рассказ объемом листов в восемь мелкого его письма, прочел его и остался очень доволен тем, что написал скоро, живо, правдоподобно и очень интересно. Вместо одной героини он вывел здесь на сцену двух родных сестер, которые находились в совершенно одинаковом несносном положении в своей родной семье и вместе стремились к университетскому образованию, а потом разошлись по двум противоположным дорогам, одна преодолела все препятствия и окончила курс в одном из американских университетов, а другая прельстилась заманчивостью великосветской жизни, вышла замуж за богатого барина и зажила с ним в свое удовольствие, пока возвращение из Америки ее сестры с дипломом доктора медицины не пробудило в ней воспоминания о прежней своей заветной мечте и не показало ей, какая теперь разница между нею и ее сестрою-доктором. Душевное состояние той и другой из этих сестер, радость и счастье одной, горе, тоска, раскаяние и сожаление другой так хорошо были изображены в рассказе, что ясно указывали на тот выход из раздвоенного положения, какой должна была себе избрать Людмила, если хочет быть истинно счастливою в последующей своей жизни...

Никогда еще Владиславлев не был истинно доволен своим авторством, как в этот раз: сейчас только оконченный им рассказ так нравился ему самому, что ему казалось, будто на этот раз действительность вышла выше самого идеала, который он имел в голове, когда писал этот рассказ. «Вот, что значить писать с воодушевлением, а не сочинять или выдумывать! – рассуждал он по прочтении рассказа. – Я никогда даже и не воображал, что напишу так скоро такой великолепный рассказ…» И как хотелось ему теперь поскорее прочесть его Людмиле! Его как будто что толкало под бок и заставляло скорее идти в дом графа, и он с нетерпением ждал, когда-то графиня пришлет за ним лакея. При этом иногда приходило ему на мысль что, быть может, именно теперь то и начнут над ним издеваться Валентина и Феоктиста по поводу дурно разыгранной им роли мнимого студента педагогического института; но могло ли это удержать его дома в этот день? Он готов был теперь геройски встретить и перенести тысячи насмешек и колкостей, лишь бы только не заставить Людмилу ждать его с обещанным ей рассказом и прочесть его ей. «Что, – думал он, – если она меня уже ждет с моими тетрадями, а я совсем сегодня не пойду к ним почему либо? Как это будет гадко и невежливо с моей стороны! Ведь я дал ей слово непременно сегодня же принести их. Если не пойду, то окажусь обманщиком и заставлю ее ждать меня понапрасну. А честно ли будет обмануть ее?.. Это просто будет подлость.» К удовольствию Владиславлева в эту именно пору пришел лакей с приглашением «пожаловать сейчас же к обеду.» И он действительно тотчас же собрался, взял свои тетрадки и пошел в графский дом совсем уже не с теми тревожными чувствами, с какими он шел туда не далее, как накануне: теперь он шел с радостной уверенностью в том, что сумеет там поддержать свою честь семинариста, если не развязностью своею, то своими литературными трудами, которые он нес теперь для прочтения графине и Людмиле...

– А, господин студент педагогического института! – сказала графиня, – встречая Владиславлева в соседней с залою комнате, где она одна сидела и читала только что полученные с почты письма.

Владиславлев раскланялся с нею как будто с одним из своих семинарских товарищей, не спросивши ее о том, здорова ли она, потому что видел ее здравствующею и счел за лишнее после того справляться о ее здоровье. Так как это было не в обычае светских людей, то графиня, вообще желавшая приучить Владиславлева к светскости и развязности, сейчас же обратила на это его внимание.

– А вам бы, молодой человек, следовало спросить меня, здорова ли я, – сказала она. – Этого требует обычай.

– Извините, графиня, – отвечал Владиславлев: хотя ныне в обычае всякий раз при встрече спрашивать о здоровье, но я счел это за лишнее, я увидел вас такою же доброю, какою видел и вчера и прежде. Стало быть, если бы после этого еще спросил вас о здоровье, это было бы чем-то вроде любезности или скорее в роде слова сказанного потому, что нечего больше сказать при свидании с вами...

– Правда ваша, что это так. Но доколе это водится в обычае, нужно исполнять; иначе вы иногда встретите таких людей, которые почтут за оскорбление для себя, если вы не справитесь о их здоровье при встрече с ними, хотя бы вы и каждый день видались... Люди часто бывают так странны и взыскательны, что право сам не заметишь иной раз того, за что они недовольны тобою...

– Но я уверен, графиня, что вы на меня за это не обиделись?..

– Еще бы!... Я шучу... Но что же вы стоите? Садитесь пожалуйста...

Владиславлев сел так, чтобы ему можно было заглянуть в соседние комнаты и осведомиться, не там ли Людмила.

– Я полагаю, – сказала графиня, вы все жалеете о том, что скучно провели у нас время вчера, убили его понапрасну? Или, может быть, вы уже переменили свое мнение о вчерашнем вечере?..

– Нет, – отвечал Владиславлев решительно: – я и сегодня вам скажу о нем то же самое, что и вчера сказал... Вот о гулянье так я никак не скажу вам того, чтобы оно было дурно по своей обстановке: обстановка была великолепная и самый вечер был прекрасный, тихий и теплый... Можно было бы с удовольствием во всю ночь гулять по саду, если бы это было у нас в Мутноводске... Вдвоем или втроем со своими товарищами я в такой вечер много сделал бы полезного: среди самой задушевной товарищеской беседы мы и не увидели бы, как прошла вся ночь, зато на следующий день у меня непременно бы появились на свет две или три главы в романе «Непонятые и всеми презираемые», и главы именно такие, о каких я дотоле и не мечтал... Здесь же, если я и провел какой-нибудь час с удовольствием, то этим обязан Людмиле Александровне... Если бы ни она, я совсем бы растерялся... Вы сами изволили видеть, как недружелюбно все смотрели на меня...

– Вы однако же сами были причиною тому, что некоторые господа так именно смотрели на вас: вы дурно играли свою роль...

– О! данная вами мне роль надолго будет мне памятна: она-то, кажется, и была причиною моего недовольства вчерашним вашим вечером. Мне кажется, что было бы во сто раз лучше для меня, если бы я играл настоящую свою роль студента семинарии. Тогда, по крайней мере, я стал бы себя держать свободнее, не боясь каждую минуту того, как бы меня не обличили в самозванстве и не заставили со срамом убраться восвояси... А теперь я был точно связанный по рукам и ногам, не смел сказать, кто я, и доказать, что семинаристы иные вовсе не так глупы, как дурачит их общество...

– Так мы и с этим справимся: недели через две у нас еще будет такой же вечер... неугодно ли будет тогда явиться на него под своим собственным именем и поддержать честь своего семинарского общества, за которое вы стоите горою?..

– Однако, графиня! Это будет оригинально: из студента педагогического института вдруг превращусь в семинариста пред той же самою публикою, которая и вчера неблагосклонно смотрела на меня!..

Владиславлев говорил теперь с графинею, так сказать, поневоле, сам даже не осмысливая того, что он говорил: он говорил только потому, что нужно было отвечать что-нибудь на слова графини, Думал же он теперь о Людмиле?.. «От чего она доселе не выходит сюда? – постоянно вертелось у него на уме. Уж не больна ли она или не сердится ли за что-нибудь на меня?..». Не раз он даже намеревался спросить у графини о здоровье Людмилы, но удерживался от этого по своей несмелости. С графинею он разговаривал очень рассеянно и немудрено, что неожиданно на чем-нибудь срезался бы, если бы Людмила наконец не вышла к ним. Она была немного не в духе, и Владиславлеву показалось, будто она холодно с ним раскланялась. «Ну! – подумал он: пришел не в час... Верно, она за что-нибудь сердится на меня...» Вскоре однако же он раскаялся в том, что даже в мысли только своей мог заподозрить Людмилу в нерасположении к нему...

– Вы сегодня что-то невеселы, – сказал он Людмиле, когда она села рядом с матерью и взяла в руки известное сочинение Огюста Николя... «Размышления о божественности христианской религии».

– Она, вероятно, подобно вам, все жалеет о вчерашнем вечере, – заметила мать двусмысленно. – Вам не везло; ей тоже не посчастливилось: после разлуки с вами принуждена была одиноко бродить по саду...

– Ах, maman! вы все шутите, или не понимаете меня, – возразила Людмила. – Что я имею причину быть недовольною вчерашним вечером, я уже вам говорила, и стоит ли о том еще толковать?!. Я уже о том и думать перестала... по крайней мере сейчас не думала о том..

– В таком случае отвечай же на вопрос своего товарища, от чего ты невесела... Или ты только притворяешься?..

– Да, у меня действительно невесело на сердце, но не весело от того, что больно за самое достоинство человека, когда видишь ясно, что с одной стороны молодежь с жадностью бросается на всякий бред расстроенного воображения какого-нибудь мнимо учёного и вовсе не хочет слышать голоса истины, а с другой, люди поклоняются золоту, как своему кумиру, и тому только воздают честь, кто богат, хоть бы был пошлый дурак, в роде Самодурова, не умеющего написать своего имени...

– Ага! Не отгадала ли я тебя? Всему виною вчерашний вечер...

– Нет, maman! всему виною мой сегодняшний разговор с папашею о предмете вчерашнего спора г. Владиславлева с Николаем Петровичем и Иваном Иванычем и чтение сочинения Огюста Николя. Как поговорила я с ним и прочла из Огюста: «отдел об отношении свящ. книг Моисея к наукам», я увидела ясно, что молодежь гибнет, гоняясь за модными идеями и бегая от истины, и что monsieur Владиславлев судил вчера обо всем справедливо и заслуживал за это уважение, а между тем его наказывали презрением в ту самую пору, как не знали, каким бы образом угодить этому идиоту и шалопаю, баронету Самодурову, постоянно толкующему о рысаках и гончих собаках... Не странно ли это и не больно ли видеть такое поклонение новизне мнений и богатству – этим современным кумирам?

– Что же делать! Обо всем будешь плакать, и слез не достанет...

– Оно так, но нельзя же и радоваться господству зла в мире... По крайней мере, я всегда радуюсь тому, если добро одерживает победу над злом, и напротив печалюсь, если вижу где-нибудь господство зла...

Мать ничего на это не возразила: Людмила замолкла. Владиславлев воспользовался этою минутою, чтобы переменить предмет разговора.

– Вы, – сказал он Людмиле, – упомянули о сочинении Огюста Николя...

– Да, – с живостью отвечала Людмила. – Вы не знакомы с ним?..

– Нет... Я даже в первый раз слышу о нем...

– В таком случае я имею удовольствие сделать вам великолепный сюрприз: вот вам первый том этого великолепного сочинения... Жаль только, что оно не в русском переводе...

– Очень вам благодарен... Надеюсь, что не задержу долго вашей книги: дня чрез два возвращу ее вам...

– Хорошо. А я как-нибудь, может быть, сегодня же передам вам, какой занимательный разговор у меня был с папашею сегодня утром... Надеюсь, что вы им тоже будете довольны...

– Видите? – сказала мать: вот как Милушка моя внимательна к вам... А вы вовсе не в нее: вы ее обманули... дали слово и не исполнили… Теперь она имеет право на вас сердиться...

– Чем же, графиня, я их обманул? – спросил Владиславлев.

– Вы обещали ей принести написанный вами роман, и не принесли...

– Извините, графиня, я принес обещанное, и сейчас это докажу вам...

Владиславлев тотчас же встал и сходил за своими тетрадями в переднюю, где он положил их на тот случай, чтобы нечаянно не попасть в какую-нибудь беду, если бы в доме был еще кто-нибудь из его вчерашних недоброжелателей и увидел, что он пришел в аристократический дом со своими тетрадями, точно в свою семинарию, и навязывается на чтение их... Все эти тетради он подал Людмиле.

– Однако! – сказала Людмила: – вы очень аккуратны, не забыли и рассказ свой принести... Merci... После обеда вы мне прочтете его сами, если это вас не затруднит... Я полагаю, что сам автор должен непременно читать свое произведение с особенным одушевлением, и хочу видеть в вас это воодушевление...

– Конечно, – отвечал Владиславлев, – автор сам всегда лучше, с большею выразительностью и с большим чувством прочтет свое произведение, чем кто-нибудь другой... Но помимо этого автору всегда приятно видеть, какое впечатление на слушателей производит чтение его произведения в надлежащем тоне, свойственном самому содержанию; это или поможет ему заметить недостатки своего сочинения или же воодушевить его на новый труд авторства...

– А вы хорошо-таки пишете, – заметила графиня: я с великим удовольствием слушала вашу повесть и радовалась за ваш талант... Дай Бог вам еще лучше писать и сделаться образцовым писателем.

– Да, – подтвердила Людмила, – можно даже несомненно надеяться, что вы сделаетесь образцовым писателем и положите новое начало беллетристике, проводя в своих повестях высоконравственные идеи вместе с самыми современными, так сказать, животрепещущими вопросами дня, но, к сожалению, нужно при этом прибавить одно условие: если вы будете поняты современною публикою, с такою жадностью читающею повести и романы в совершенно ином направлении, чем ваше... скорее, кажется, вас поймет и оценит потомство, чем современное поколение, потому что будущее поколение вынуждено будет на опыте убедиться в негодности и бесполезности для жизни повестей и романов с фальшивыми героями, бредящими объяснениями в любви и такими идеями, которые клонятся к внесению в общество разлада, беспорядка и недовольства всем...

– Очень вам благодарен за столь лестный отзыв о моем авторстве, – сказал Владиславлев графине: но читанная вами повесть далеко еще несовершенна, как первый опыт... Там многое нужно исправить...

– Да, Милушка мне сказывала, как вы хотите ее исправить... Тогда она конечно будет еще лучше, но и теперь прекрасно написана...

В эту пору было доложено графине, что стол совсем уже готов, и Владиславлев вместе с графинею и Людмилою отправился в столовую. Валентина и Феоктиста были уже там. Увидевши их, Владиславлев немного смутился, опасаясь, что вот теперь то именно они и начнут смеяться над ним по случаю дурно разыгранной им накануне роли мнимого студента педагогического института. Но опасение его было напрасно: ни та, ни другая из них теперь даже и не думали об этом, потому что все еще мечтали о своих вчерашних кавалерах, вскруживших им головы своими любезностями. Они даже и на Людмилу не обратили ни малейшего внимания, когда она вошла вместе с Владиславлевым, и не подарили ее косым взглядом, как бывало почти всегда.

– Mes soeurs! – сказала им Людмила, когда они даже и головой не кивнули кланявшемуся им Владиславлеву, – долг, говорят, платежом красен, а вы в долгу у г. Владиславлева за повесть...

– Ах, merci, за повесть! – сказала принужденно Валентина: grand merci!... она мне очень понравилась...

– Merci! – еще принужденнее сказала Феоктиста: – мне тоже понравилась...

Владиславлев вовсе не заметил этой принужденности, и потому мог поверить в искренность заявлений обеих сестер; но это ни чуть не успокоило его. Помимо думы о том, как бы Валентина и Феоктиста не стали смеяться над ним по случаю дурно разыгранной роли мнимого студента педагогического института, его теперь сильно смущала еще другая мысль. При виде роскошно убранного стола, ему невольно пришло в голову, что он осрамится за этим столом. И это было очень естественно! Он доселе никогда не бывал за столом ни в одном порядочном доме и не только не едал серебряными ложками и вилками, но даже и не видывал никогда никакого столового серебра. Зато он много раз слыхал, будто серебряными ложками непременно обожжется всякий, кто не привык ими есть, и будто нужно во все время не выпускать из рук то вилки с ножом, то ложки, а иначе лакеи сейчас же подхватят поданное кушанье и унесут. Как же и что на самом деле бывает за столом у господ, он этого не знал, наверное. «Ну, – думал он теперь, – если я тут осрамлюсь, что за гадость это будет!.. Мне после того нельзя будет и глаз показать от стыда за свое невежество»... Чтобы в самом деле не осрамиться чем-нибудь, он решился делать все именно так за столом, как делают другие. Но это ему не сразу-то удалось: когда подали горячее, он мог не прежде взяться за ложку в руки, как уже успел заметить, как именно сама графиня ест и держит ложку в руке, зато, когда стали подавать холодное, вышла запятая...

– Подавай прежде гостю, – сказала графиня девушке, подошедшей к ней с блюдом прежде всех, и указала на Владиславлева.

Хотела ли графиня оказать этим честь Владиславлеву или же хотела привести его в замешательство, успевши заметить, что он за столом во всем доселе подражал ей, кто ее знает; только Владиславлев теперь сильно смутился, потому что не знал, как взять холодного...

– Ах, – сказал он, – пожалуйста, не делайте мне такой чести... я у вас вовсе не гость... Вам, как хозяйке дома и матери семейства, принадлежит первенство, а за вами барышням; я же после всех возьму...

– Нет, нет! – сказала графиня: вам, как гостю, подается первым... Уж это так водится у нас...

Людмила, видя смущение Владиславлева, догадалась, в чем заключается самая суть дела здесь, и явилась ему на выручку...

– Maman! – сказала она, – ведь и я у вас тоже гость, потому что недавно к вам приехала и опять от вас уйду куда-нибудь за границу слушать лекции в университете; а в таком случае из двух нас первенство чести должно принадлежать мне по уважению к прекрасному полу.

– Ага! – сказала графиня: вот ты уже соперничать стала со своим товарищем или только лукавишь перед нами!..

– Соперничество ли это, maman, или лукавство, про то знаю я; а вы теперь не должны отказываться от предложения первого блюда гостю, именно мне, а я свое первенство уступаю вам... вот и конец всему!..

– Пусть так, – сказала графиня и взяла холодного.

Таким образом Владиславлев вывернулся из беды – осрамиться за столом, но не избавился от постоянного наблюдения за тем, как все берут кушанье, держат вилку с ножом и едят. И это очень стесняло его, потому что он привык в семинарии и дома есть попросту, без всяких церемоний и самую простую пищу, а тут нужно было соблюдать известного рода приличие. К немалой досаде его у него, как будто и руки-то вовсе не действовали скоро, и все выходило не так ловко и аккуратно, как у других: то кусок заливного холодного он едва отделил от других кусков, когда брал его с блюда, то подливкой из под жаркого закапал салфетку, а то пирожное желе чуть было не спрыгнуло у него с ложки под стол. Владиславлев поминутно краснел за свою неловкость и думал: «Вот что значить в первый раз попасть на барский обед!.. Поневоле теперь приходится обезьянничать, перенимая, как другие едят серебряными ложками и вилками и как берут кушанье, и все-таки разыгрываешь из себя чистого невежду... Слава Богу, что вчера-то я подобру-поздорову убрался домой до ужина; а то бы со всем осрамился перед такою многочисленною публикою...

– Вина какого прикажете налить вам? – спросила у него графиня.

– Благодарю вас, – отвечал Владиславлев: ни в каком вине я и вкуса доселе не знал...

– Ну вот мадеры или хересу или лиссабонского?..

– Не шутя, я ничего не пью...

– Полно! Ведь это и девушки красные пьют. Вон посмотрите-ка, как Валентина выпила...

– На доброе здоровье всякому, a я никогда ничего не пил и не намерен пить дотоле, пока это будет возможно. Пожалуйста, не просите меня: я не буду пить никакого вина…

– Этого нельзя сделать: ныне все пьют…

– Пусть так, но я не буду... И это верно… Что сказал – то и будет...

– Вот как, – подумала Людмила: – оканчивает человек курс семинарии, и не знает еще вкуса в вине! A y нас и дети пьют его... Немудрено после этого, что он так умен a y нас так много пустых голов: y него голова всегда свежа, a y нашей молодежи она всегда отуманена рюмкой какого-нибудь вина…

– A ты, Милушка, от чего же не пьешь ничего? – спросила ее мать.

– Mersi, maman! Я больше не буду пить и жалею, что узнала вкус в вине... пользы в нем я не нашла

– Ты, верно, хочешь следовать примеру своего товарища?

– Что, maman, хорошо, тому можно следовать всегда.

Кончился обед. Владиславлев помолился и потом, поблагодарив графиню за угощение, вместе с Людмилою отправился на террасу. Там Людмила с точностью передала ему весь свой разговор с отцом в это утро, a он со вниманием и большим интересом слушал ее о том рассказ и был ей вполне за то благодарен, что она доставила ему удовольствие этим рассказом. Потом он вместе с Людмилою прочел отдел: «Об отношении священных книг Моисея к наукам» с большим интересом следя при чтении за тем, как трудами, истинно ученых людей Моисей оправдан в истинности своих сказаний о миробытии...

– Прекрасно, – сказал Владиславлев, – окончивши чтение: – вот и сама наука устами своих великих исследователей говорит за Моисея и христианство и обличает неверие во лжи и клевете на науку... Да и не могло быть иначе: истинная наука непременно должна преклониться пред откровением и воздать ему подобающую честь...

Среди чтения и разговоров Владиславлев и Людмила не заметили, как прошло время до чая: едва было Владиславлев принялся за чтение своего нового рассказа, как девушка пришла уже готовить чай на террасе. Волей-неволей нужно было отложить это чтение до более удобного времени, и он отложил его, хотя и неохотно, потому что опасался, как бы не упустить случая подметить, какое именно впечатление произведет на Людмилу чтение этого рассказа. И в самом деле случай этот едва было не ускользнул от него. В ту самую пору, как хотели все садиться за чай, к дому быстро подкатила роскошная карета с тремя, сидящими в ней, дамами. Владиславлев первый увидел эту карету и невольно вздрогнул, представляя себе, что ему снова теперь придется играть несносную роль либо мнимого студента педагогического института или какого-нибудь другого учебного заведения, под именем которого графиня представит его дамам, либо скорее всего роль литератора – мнимого сотрудника редакции какого-нибудь журнала, так как принесенные им тетради лежали на столе при самом входе в залу и не могли не броситься в глаза приезжим. Валентина и Феоктиста подошли поближе к решетке террасы, чтобы видеть кто приехал.

– Возможно ли?!.. – сказала Валентина: la tante Петровская и ее кузины приехали... Вчера не успели вернуться из Москвы, как сегодня прямо по пути к нам заехали: вот великолепно-то!.. Сколько теперь новостей они привезли оттуда!..

Валентина и Феоктиста тотчас же поспешили на встречу приехавшим, графиня тоже поднялась с места, чтобы идти на встречу. Владиславлев не знал, что ему делать и хотел было воспользоваться удобною минутою, чтобы уйти домой.

– Графиня! – сказал он: извините меня, я хочу просить вас отпустить меня домой... К вам приехали гости, а у меня есть дело...

– А, понимаю! – ответила графиня: вы опасаетесь того, не пришлось бы вам играть снова вчерашнюю роль... Не бойтесь: не будете ее играть...

– Нет, графиня, пожалуйста отпустите меня...

– Я вас не задержу... Но без чая не пущу... Графиня вышла, a Людмила осталась еще на террасе.

– Неужели в самом деле вы хотите уйти? – сказала она.

– Да, – ответил Владиславлев. – Я лучше завтра опять приду: все равно, ведь читать сегодня нам не придется...

– Нет, пожалуйста, останьтесь... Я, знаете ли, немного недолюбливаю этих Петровских, потому что они уж чересчур много гордятся тем, что когда-то их «предки Рим спасли», a на меня доселе смотрят, как на маленькую девочку, готовы чуть не куклами забавлять меня, спрашивают, например, о том, какие платья я себе сшила новые, какие цветы больше люблю и прочее, прочее в том же роде... Мне тяжело бывает проводить время с такими людьми... Прошу вас, останьтесь... A теперь выйдем в зал...

Говоря это, Людмила была вполне права: madame Петровская и ее кузины в самом деле слишком высокомерно держали себя. Когда графиня представила им Владиславлева, как студента без добавления какого именно заведения, кузины едва кивнули ему головой, a сама madame Петровская даже и этого не сделала. С Людмилою же все они поздоровались, как с дитятею, и потом при первых же словах сама Петровская назвала ее девочкою, a Владиславлева мальчиком.

– Ну что, – спросила она y графини, – как ваша девочка поживает? Привыкает ли она к здешней жизни или все еще бредит Смольным?...

– Кажется, менее прежнего теперь скучает, – ответила графиня: потому что находит удовольствие в чтении книг, по временам и mоnsieur Владиславлев доставляет ей свои рукописи...

– A, ce garҫon! Прекрасно... Ну, да ведь они еще дети... чего же вы еще хотите от них?.. Пусть их забавляются...

– Однако! – сказала графиня: уж вы их слишком конфузите, называя детьми... Эти дети во многом подчас лучше нас смыслят.

– Этот мальчик пишет превосходные повести, а эта девочка недавно удивила нас сочинением своего романа...

– А! уже это не по-детски!.. Раненько еще mon enfant начала сочинять романы... Еще старшие сестры не вышли замуж...

– Не шутя... она сочинила превосходный план романа, героинею которого она сама... задумала ехать за границу слушать университетские лекции и добиться степени доктора математики...

– Аh, mon Dieu!... O ciel! Да неужели это правда?!. Задумала сделаться нигилисткою?.. О, juste ciel!.. До чего эти институты стали портить девочек!... Задумала быть нигилисткою...

– Напрасно, la tante вы боитесь за меня, – сказала Людмила. Я вовсе не хочу и не думаю быть нигилисткою... Я хочу быть ученою...

– Ah, mon enfant!! полно, полно! Выкинь этот вздор из головы. Пусть этим бредят те, кому нечего перекусить... Ты, слава Богу, все имеешь для того, чтобы жить счастливо... Ты и без того выйдешь замуж за графа или князя, и будешь жить во всем удовольствии...

– Знаю, ma tante. Но что это за жизнь?.. Пить, есть, веселиться и спать – в том и время все проводить..,

– Дитя! Дитя!.. чистое дитя... еще бредишь школьною скамьею... Впрочем, что же! Это очень естественно: дети всегда мечтают и воображают себя героями... Вон у меня Жан тоже все мечтает... слышал как-то от учителя о Суворове и вообразил себя Суворовым.. Теперь просто беда с ним, поднимает в доме пыль столбом, наставит в ряд стульев, возьмет в руки палку и кричит: «ура... ура, ребятушки!.. раз, два, три., вперед!..». Либо станет на стул, приподнимет ногу на стол, изогнется и кричит в кулак: «кукареку!..» или: «Слава Богу! слава вам! Туртукай взять, и я там...». Ну, просто помираем со смеху, глядя на него... А раз так что сделал еще?.. Пристал ко мне: «набери мне, maman, мальчишек крестьянских, я буду ими командовать..». Я ему набрала... он командовал, командовал т. е. вертел их с боку на бок, гонял по двору, бил их по щекам за плохую ухватку, да и вздумай в них стрелять из своего пистолета горохом и камешками... выстрелил да и вышиб глаз одному мальчишке... Сколько было тут слез! Мальчишка ревет, a мать еще пуще... Мы померли со смеху.

– Ah, ma tante, неужели можно утешаться таким несчастием?..

– Ah, mon enfant ты чистое дитя!.. Стоит ли даже толковать о такой низкой твари, как крестьянский мальчишка?

– A чтобы вы сделали с этим крестьянским мальчиком, если бы он, играя с собачонкой вашего Жана, вышиб ей глаз..

– О, это другое дело!.. Я тогда из своих рук его не выпустила бы я, кажется, до смерти запорола бы его...

– Вот как! Стало быть, собачка много дороже человека!!. – Графиня поспешила переменить предмет разговора и завела речь о новостях в Москве.

– Что новенького в Москве? – сказала она.

– Ah, mon Dieu! – отвечала барыня: там тоже все толкуют об эмансипации крестьян... везде и всюду об одном и том же толкуют, даже и в газетах все о том же пишут... Просто зараза, чума появилась y нас... все бредят одним и тем же...

– Но уж это не ново: об этом много писали и говорили... Нет ли чего-нибудь поновее?... Что слышно о княжне Долгоруковой?...

Графиня попала теперь прямо в цель: барыня оживилась и начала рассказывать чуть не три раза одну и ту же историю, слышанную ею про княжну Долгорукову, свою родственницу и любимицу. Кузины ее тоже не отставали от ней. В своих разговорах с Валентиною и Феоктистою они наперерыв одна перед другою рассказывали об удовольствиях дачной жизни в Кунцеве, Царицине и Сокольниках где они провели половину лета. В порыве своего увлечения одна из них даже рассказала свою сердечную тайну.

– Представь себе, ma chère, – говорила она Валентине: – когда еще мы жили весною в Москве, с нами познакомился один офицер, молоденький, хорошенький и очень умный... Я часто с ним разговаривала, гуляла, каталась и так увлеклась им, что раз призналась ему в своей любви и даже дала ему слово ни за кого более не выходить замуж, как за него... Только, представь себе, какой я потом получила удар... о, ужас!... Я после того чуть было не сошла с ума...

– что же такое случилось?... Узнала, что он женат или влюблен в другую и лишь обманывал тебя?...

– Нет... Я вдруг узнала, что он сын кого бы ты думала?... сын попа, хотя и кончивший курс в университете... Как представила я себе, что какого-нибудь попа я должна буду называть своим отцом, a какую-нибудь сельскую дьячиху кузиною, так решилась лучше с ума сойти от любви, чем идти за него замуж... И что если бы я об этом не узнала и вышла за него замуж?... Я, кажется, тогда или убежала бы от него или лишила бы себя жизни...

– Ужасно, – сказала Валентина. – Хуже подобной партии нельзя было вообразить тебе...

Последние выражения Валентина произнесла уже в ту пору, как выходила с гостями в залу поэтому Владиславлев и Людмила слышали, что говорила гостья. И как же им обоим стало неловко в эту минуту! Владиславлеву было больно за свое звание, всеми презираемое; a Людмиле за высокомерие и неделикатность Валентины. И каждый из них невольно при этом сделал вид, будто не слышал презрительного отзыва Валентины и ее спутниц о людях, выходящих в свет из духовного звания...

Так как чай в эту пору уже кончили, то Владиславлев хотел было убраться поскорее домой, чтобы не проглотит еще какой-нибудь пилюли; но Людмила предупредила его сборы домой.

– Пойдемте, – сказала она Владиславлеву, – прочтем ваш рассказ в саду, на свежем воздухе... кстати и прогуляемся...

Владиславлев был очень рад этому предложению, и тотчас же вместе с Людмилою вышел в сад, и чтение там началось снова. Владиславлев читал свой рассказ весьма выразительно и с большим воодушевлением, но в то же время постоянно следил и затем впечатлением, какое производило это чтение на Людмилу. Не раз он замечал при этом, как-то чувство скорби отражалось на ее лице и даже навертывалась слеза на ее ресницах, то чувство радости и восторга мгновенно вспыхивало на ее лице. Вообще видно было, что Людмила в эту пору, как будто сама жила мыслями и чувствами героинь рассказа и разделяла их участь. Когда Владиславлев кончил, Людмила пристально посмотрела на него, хотела, по-видимому, что-то сказать, и не сказала. Владиславлев тоже молчал, потому что хотел того, чтобы она сама высказала откровенно, какое впечатление произвело на нее это чтение...

– Прекрасно! – сказала она наконец, хотела еще что-то сказать, и снова замолкла...

Владиславлев и теперь не решился нарушить ее молчания каким-нибудь своим вопросом и ожидал, что она скажет еще.

– Признайтесь, – сказала Людмила, прервав молчание: – вы очень недавно написали этот рассказ? Скажите это мне откровенно...

Владиславлев не знал, что ему на это ответить.

– Давно, – сказал он наконец как-то нерешительно.

– Неправда! – возразила Людмила. – Мне кажется, что вы его написали очень недавно, у нас же в Дикополье...

– Почему же вы так полагаете?

– Об этом узнаете после, только скажите, когда вы написали его?..

– Вчера по возвращении от вас начал, а сегодня к обеду кончил...

– Так. Я не ошиблась... И вот теперь-то именно я вижу ясно, что вы обладаете великим талантом, и понимаю, что значит иметь талант писателя... Вы угадали и воспроизвели в своем рассказе, олицетворили, то о чем я только лишь начинала думать, что предчувствовала и что теперь только ясно сознаю... Вы поняли меня и мое положение; вы, так сказать, проникли в мою душу и узнали, что в ней есть или может быть… Не так ли?..

– Я не совсем вас понимаю, – сказал нарочно Владиславлев, желая с одной стороны вызвать Людмилу на откровенность о своем прошлом, а с другой уклониться от прямого ответа.

– Полноте! – возразила Людмила. – Будто вы не догадываетесь, что я вам говорю о том именно, что в этом рассказе я вижу сама себя на двух совершенно различных дорогах жизни, и что вы именно для поддержания во мне стремления к высшему образованию написали этот рассказ?.. Говорите откровенно...

– Если это вам нравится, я согласен с вами, если же нет, я откажусь от вашего предположения... Для вас, пожалуй, я мог написать этот рассказ, но, чтобы именно вас представить в лице одной из героинь, этого я не мог сделать, потому что я не знаю вашего прошлого, не вижу хорошо и вашего настоящего…

– А, понимаю! Вам бы хотелось знать историю моей жизни, чтобы точнее воспроизвести ее в своем рассказе?.. Пожалуй, вы ее узнаете... Я вам расскажу ее, только не теперь, а в другое время... Теперь же позвольте вас поблагодарить за то, что вы так прекрасно выставили в рассказе мое действительно раздвоенное положение и указали мне верный путь к достижению пробудившегося во мне желания обогатить себя научными познаниями...

– Признаюсь вам, я вошел в ваше положение и пожелал вам от души выйти из этого положения на прямой и твердый путь...

– Merci... Позвольте же мне списать этот рассказ...

– Если вам угодно, можете подлинник самый оставить у себя...

– Это с вашей стороны великая для меня услуга... Я ее принимаю. И если, Бог даст, я достигну цели своих желаний, буду вас именно считать виновником своего счастья... Не встреться я с вами и не сочини своего романа, я, может быть, и не подумала бы об университетском образовании... Не напишите же вы этого рассказа, я, может быть, впоследствии легко бы выкинула из головы и самую мысль об этом образовании, или же затруднилась бы найти средство поддержать в себе дух бодрости, когда обстоятельства не в мою бы пользу стали слагаться... Теперь же я надеюсь идти твердою ногою к достижению цели своего желания... За то я и поблагодарю вас тогда, как своего друга и благодетеля... Где бы вы ни были и чем бы вы ни были, а я тогда найду вас, приеду к вам и принесу вам самую искреннюю благодарность... Впрочем за одно уж обязываться вам всегдашнею благодарностью… Я желаю, чтобы вы еще одну услугу оказали мне, и надеюсь, что вы не откажете мне в ней.

– Если чем могу услужить вам, всегда готов с радостью услужить.

– Прошу вас от души, научите меня писать…

– Это не так легко сделать, как вы полагаете… Выучить писать несравненно труднее, чем выучиться писать… На это нужны природный талант, наблюдательность, охота и труд… Испробуйте свои силы, может быть вам удастся выучиться писать... Что касается до правил словесности и пиитики с которыми для этого нужно вам ознакомиться, я готов вам передать их обстоятельно в очень короткое время; остальное же будет зависеть от вас...

– Но что же я могу сделать? Я не умею взяться за это дело…

– A это так легко!.. Начните с самых пустяков: заведите дневник и описывайте в нем все, что хотите, все, чтобы ни пришлось вам увидеть или услышать... Понемногу вы привыкните к этому и начнете писать.... Для примера же прочтите повнимательнее принесенные вам мною тетради моего дневника… Когда ведение дневника вам удастся примитесь за рассказы из обыденной жизни или из крестьянского быта, отсюда перейдите к рассказам художественным, подобным тому, какой я вам прочел, a там дойдете и до повести, если увидите, что у вас есть писательский талант и воодушевление.

– Хорошо. Я это испробую сегодня же… опишу нынешний день и посмотрю, что из этого выйдет и что вы скажете о написанном мною… Я вам завтра же покажу, что напишу

– Сделайте милость!.. Тогда мне очень удобно будет передать вам при этом случае и некоторые правила словесности…

– Вот и прекрасно!.. Merсi… Теперь же пойдем домой…